Молитвы русских поэтов. XX-XXI. Антология - Анна Ахматова

(18 голосов: 3.9 из 5)

Оглавление

Анна Ахматова

Ахматова (урожденная Горенко) Анна Андреевна (1889–1966) – поэтесса. Ее поэтическая биография начинается не с первой и единственной публикации Анны Горенко в 1907 году, а с первых стихов 1910 года, подписанных псевдонимом «Анна Ахматова». Она вспоминала: «Писать я начала с 11 лет, и все, что я написала до 21 года, действительно никуда не годится». Тем не менее некоторые стихи, написанные за десять лет Анной Горенко, вошли и в «Вечер», и в «Четки», и во все последующие ее прижизненные книги, а на закате дней она вновь вернулась к ним, стала восстанавливать по памяти, задумав новый цикл «Предвечерие», который должен был предшествовать «Вечеру». Таких не сохранившихся «ранних стихов» было более ста, так что первая поэтическая книга семнадцатилетней гимназистки Анны Горенко вполне могла появиться на свет на три года раньше «Вечернего альбома» семнадцатилетней гимназистки Марины Цветаевой. В год издания ста одиннадцати стихотворений цветаевского «Альбома» состоялось венчание двадцатилетней Анны Горенко, ставшей Анной Гумилевой. А вскоре в печати появились первые стихотворения не Анны Гумилевой-Горенко, а Анны Ахматовой. Это был не просто литературный псевдоним, каковых в ту пору появилось немало. Трудно представить едва ли не самых знаменитых поэтов Серебряного века – Федора Сологуба, Игоря Северянина, Андрея Белого, Эллиса – с их подлинными фамилиями – Тетерников, Лотарев, Бугаев, Кобылянский. Но Анна Горенко, став Анной Ахматовой, сделала гораздо большее. Она восстановила родовые корни, предопределив тем самым не только свою поэтическую судьбу, но и всей женской поэзии XX века. Сама Ахматова упомянула об этом лишь однажды и вскользь, как и о многом другом, что имело решающее значение в ее жизни: «В семье никто, насколько глаз видит кругом, стихи не писал, только первая русская поэтесса Анна Бунина была теткою моего деда». Став Ахматовой, она навсегда отказалась от девичьей фамилии по отцовской линии, но выбрала девичью фамилию прабабки по материнской линии, которая связывала ее узами родства с «русской Сафо» Пушкинской эпохи. Тем самым, утратив родовое, она восстановила свое поэтическое родство. Наиболее известные стихи Анны Буниной появились в 1810–1816 годах. Ровно через столетие «русской Сафо» XX века суждено было стать Анне Ахматовой.
Поэтический дебют Анны Ахматовой состоялся в 1911 году. Почти одновременно ее стихи появились в третьем номере «Всеобщего журнала», в трех номерах студенческого еженедельника «Caudeamus», издававшегося в Париже Николаем Гумилевым, в четвертом номере «Аполлона», в двенадцатом номере журнала «Русская Мысль». Она писала об этом периоде: «Стихи шли ровной волной, до этого ничего похожего не было. Я искала, находила, теряла. Чувствовала (довольно смутно), что начинает удаваться… 25 марта 1911 г. (Благовещенье ст. стиля) Гумилев вернулся из своего путешествия в Африку… В нашей первой беседе он спросил меня: „А стихи ты писала?» Я, тайно ликуя, ответила: „Да». Он попросил прочитать, прослушал несколько стихотворений и сказал: „Ты поэт, надо делать книгу»».
«Вечер» был издан гумилевским «Цехом Поэтов» в 1912 году с предисловием цеховика Михаила Кузмина, отмечавшего: «Мы пишем не критику, и наша роль сводится к очень скромной: только назвать имя и как бы представить вновь прибывшую. Мы можем намекнуть слегка о ее происхождении, указать кой-какие предметы и высказать свои догадки, что мы и делаем. Итак, сударыни и судари, к нам идет новый, молодой, но имеющий все данные стать настоящим поэт. А зовут его – Анна Ахматова».
Сорок шесть стихотворений, вышедших тиражом 300 экземпляров, решили ее судьбу. «Молитесь на ночь, чтобы вам// Вдруг не проснуться знаменитым», – напишет она на склоне лет, проснувшись после «Вечера» самой знаменитой русской поэтессой XX века.
Представляя вновь прибывшую, Михаил Кузмин назвал еще трех: Эренбурга, Мандельштама и Марину Цветаеву, чьи поэтические дебюты состоялись в 1910–1912 годах. У Эренбурга вышла первая книга в Париже, у Мандельштама – первая подборка в «Аполлоне», у Цветаевой в 1910 году – одновременно с первыми стихами, подписанными псевдонимом «Анна Ахматова», – вышел «Вечерний альбом», а в 1912 году – одновременно с цветаевским «Волшебным фонарем» – «Вечер». Цветаева до 1916 года не знала стихи Ахматовой. Об этом свидетельствует ее запись: «1916 год. Лето. Пишу стихи к Блоку и впервые читаю Ахматову». Ахматова делала «Вечер», вне всякого сомнения, уже зная цветаевский «Вечерний альбом», одним из первых рецензентов которого был Гумилев. В ее «Вечере» нет ни одного полудетского стихотворения, с которыми предстала Цветаева. Ахматова, благодаря первым книгам Цветаевой, смогла сразу отсечь все лишнее…
В предисловии Михаила Кузмина имена Ахматовой и Цветаевой впервые названы рядом. С этого времени, при всей полярности поэтических и личных судеб, их уже нельзя будет отделить друг от друга. Но лично с 1910 по 1941 год они не соприкоснулись ни разу, их первая встреча состоялась лишь в последний год жизни Цветаевой. Они встретились, чтобы проститься. История русской литературы знает один подобный пример. Судьба ни разу не свела двух великих прозаиков-современников – Достоевского и Льва Толстого. Цветаева посвятит «царскосельской Музе», «златоустой Анне всея Руси» цикл «Стихи к Ахматовой», не менее значимый, чем ее цикл «Стихи к Блоку». К Ахматовой обращены строки:
…Не отстать тебе! Я – острожник!
Ты – конвойный. Судьба одна.
И одна в пустоте порожней
Подорожная нам дана.
Все это произойдет в 1921 году. Ахматова ответит ей в 1961 году в «Комаровских набросках» из цикла «Венок мертвым»:
…Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка. Двух?
А еще у восточной стены,
В зарослях крепкой малины,
Темная, свежая ветвь бузины…
Это – письмо от Марины.
Так завершилась прижизненная и посмертная голосов перекличка Анны Ахматовой и Марины Цветаевой.
Ахматова ни разу не побывала в Коктебеле у Волошина, ее поэтической колыбелью навсегда остался Петербург и Царское Село. Но для некоторых цеховиков древняя Таврида тоже стала поэтической Меккой. Здесь в 1915 году Цветаева познакомилась с Мандельштамом и под его влиянием полюбила Ахматову. В злополучной статье 1922 года он говорит о богородичных рукодельях московских поэтесс Цветаевой и Анны Радловой, но и петербургская Ахматова тоже попала в число этих рукодельниц, а в том же 1922 году Лев Троцкий в «Правде» назовет эти три имени как основные в начавшейся кампании по искоренению религиозности в русской поэзии. Получалось, что Мандельштам волей-неволей оказался причастным к начавшейся идеологической травле. Цветаева навсегда разорвет отношения с ним. Ахматова восстановит, но в позднейших записках отметит: «В начале 20-х годов (1922) Мандельштам дважды очень резко нападал на мои стихи в печати… Этого мы с ним никогда не обсуждали». Мандельштам был одним из первых, если не самым первым, кто увидел и оценил ее.
Как Черный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу,
Есть на тебе печать Господня.
Такая странная печать –
Как бы дарованная свыше, –
Что, кажется, в церковной нише
Тебе назначено стоять… –
так писал Мандельштам в 1910 году – еще до выхода «Вечеров». Через десять лет он не открестился, как многие, от своих былых «заблуждений» и не имел никакого отношения к атеистической одури. Наоборот. Именно в начале 20-х годов в статье «Слово и культура» и в других он заговорит об обретении свободы в религии, о том, что «теперь всякий культурный человек – христианин», и в это же время напишет одно из лучших своих молитвенных стихотворений «Люблю под сводами седыя тишины…» и стихотворение о «запечатанных соборах» Московского Кремля, «где и прохладно и темно, // Как в нежных глиняных амфорах // Играет русское вино». С Цветаевой и Ахматовой он вел спор совсем в иной плоскости – эстетической. Но после статьи Троцкого все это будет восприниматься уже совсем иными глазами. А в 1946 году история повторится, но теперь уже не Троцкий, а Жданов процитирует Мандельштама и Юрия Айхенвальда в качестве доказательства «вины» Ахматовой…
То же самое произошло и со статьей Корнея Чуковского «Ахматова и Маяковский», впервые опубликованной в 1921 году в журнале «Дом искусств» (№ 1), а в 1920 году неоднократно звучавшей на его публичных лекциях. Чуковский, нет спору, заговорил о самом важном в поэзии Ахматовой – религиозности. Он запишет через несколько лет: «Зашел к Ахматовой. Она лежит, – подле нее Стендаль… Впервые приняла меня вполне по душе. „Я, говорит, вас ужасно боялась. Когда Анненков мне сказал, что вы пишите обо мне, я так и задрожала: пронеси Господи»». Статья получила широкий резонанс. Константин Федин отметит в рецензии, опубликованной в журнале «Книга и революция» (1921, № 8–9): «Для петербуржцев не нова статья К. Чуковского „Ахматова и Маяковский»: автор выступал не раз с докладом на тему „Две России», и всем известно, что „Россия раскололась теперь на Ахматовых и Маяковских»». В этом «расколе» еще не было той идеологической непримиримости, которая вскоре зазвучит в других статьях. После статьи Льва Троцкого «Внеоктябрьская литература» критики станут вскрывать «нутряную антиреволюционность» Ахматовой, она на долгие годы попадет в число «внутренних эмигрантов». Но Корней Чуковский, как и Мандельштам, еще не ведали, что творят…
Чуковский писал:
«Читая „Белую стаю« Ахматовой, – вторую книгу ее стихов, – я думал: уж не постриглась ли Ахматова в монахини?
У первой Ахматовой означилась какая-то жесткая строгость, и, по ее же словам, губы у нее стали, „надменные«, глаза „пророческие«, руки „восковые», „сухие«. Я как вижу черный клобук над ее пророческим ликом.
И давно мои уста
Не целуют, а пророчат, –
говорит она своему прежнему милому, напоминая ему о грехе и о Боге. Бог теперь у нее на устах постоянно. В России давно уже не было поэта, который поминал бы имя Господне так часто.
Когда идет дождь, Ахматова говорит:
– Господь немилостив к жнецам и садоводам.
Когда жарко, она говорит:
– Стало солнце немилостью Божьей.
Увидев солнечный свет, говорит:
– Первый луч – благословенье Бога…
Увидев звезды, говорит:
– Звезд иглистые алмазы к Богу взнесены.
Вся природа у нее оцерковленная. Даже озеро кажется ей похожим на церковь.
И озеро глубокое синело –
Крестителя нерукотворный храм..
Даже в описании зимы она вносит чисто церковные образы: зима, по ее выражению, „белее сводом Смольного собора».
У всякого другого поэта эти метафоры показались бы манерной претензией, но у Ахматовой они до того гармонируют со всем ее монашеским обликом, что выходят живыми и подлинными.
Изображая петербургскую осень, она говорит:
…и воздух был совсем не наш,
А как подарок Божий – так чудесен, –
и нет, кажется, такого предмета, которому она не придала бы эпитета: „Божий». И солнце у нее „Божье», и мир „Божий», и щедрость „Божья», и воинство „Божие», и птицы „Божьи», и сад „Божий», и даже сирень „Божья». Церковные лица, дела и предметы все чаще появляются у нее на страницах: крестик, крест, икона, образок, литургия, Библия, епитрахиль, крестный ход, престол, солея, Магдалина, плащаница, апостол, святая Евдокия, царь Давид, серафимы, архангелы, ангелы, исповедь, страстная неделя, Вербная суббота, Духов день – это теперь у нее постоянно-исключительно о церкви. Нет, о церкви у нее почти ни слова, она всегда говорит почти о другом, но, говоря о другом, пользуется при всякой возможности крестиками, плащаницами, Библиями. Изображая, например, свою предвесеннюю, предпасхальную радость, она говорит:
А в Библии красный кленовый лист
Заложен на Песни Песней.
Изображая свою печаль, говорит:
Во мне печаль, которой царь Давид
По-царски одарил тысячелетья.
Церковные имена и предметы почти никогда не служат ей главными темами, она лишь мимоходом упоминает о них, но они так пропитали ее духовную жизнь, что при их посредстве они служат ей и для описания природы, и для любовных стихов. Любовные стихи в этой книге не часты, но все же они еще не совсем прекратились; в них та же монастырская окраска:
– Сколько поклонов в церквах положено за того, кто меня любил, – говорит она в одном стихотворении, и, когда в другом стихотворении ее возлюбленный упрекает ее, она по-монашески просит его о прощении:
– Прости меня теперь. Учил прощать Господь.
И ласкает его церковными ласками:
– За то, что всем я все простила,
ты будешь Ангелом моим…
Я у Бога вымолю прощенье
и тебе, и всем, кого ты любишь.
В этих словах, интонациях, жестах так и чувствуешь влюбленную монахиню, которая одновременно и целует и крестит. О скоро поцелуям конец, ибо во многих ее последних стихах говорится, что она как бы умерла для житейского, что, погребенная заживо, она ждет Последнего Суда, что она стала бестелеснее усопших, что на ней почиет тишина, что из ее памяти,
…как груз отныне лишний,
Исчезли тени песен и страстей.
Так что если бы в ее последней книге не было бы ни ангелов, ни плащаниц, ни крестов, если бы в ней не было ни слова о Боге, мы и тогда догадались бы, что они исходят из кельи, отрешенной от земных сует.
„Белую стаю» характеризует именно отрешенность от мира: „По-новому, спокойно и сурово, живу на диком берегу«. В этой книге какая-то посмертная умудренность и тихость преодолевшей земное, отстрадавшей души. Уйдя от прежней „легкости«, которую Ахматова называет теперь проклятой, от легкости мыслей и чувств, она точно вся опрозрачнела, превратилась в икону, и часто кажется, что она написана Нестеровым (только более углубленным и вещим), изнеможенная, с огромными глазами, с язвами на руках и ногах, –
Уже привыкшая к высоким, чистым звонам,
Уже судимая не по земным законам…
Вообще, ее православие нестеровское… грустное, скудное, сродни болотцам и хилому ельнику. Она последний и единственный поэт православия…»
Чуковский начинал свою статью со столь подробного анализа, как сказали бы современные исследователи, религиозных мотивов в поэзии Ахматовой, для того чтобы перейти к поэзии Маяковского. Ахматова для него – прошлое, Маяковский – будущее. «Похоже, что вся Россия, – констатирует он, – разделилась теперь на Ахматовых и Маяковских. Между этими людьми тысячелетия. И одни ненавидят других. Ахматова и Маяковский столь же враждебны друг другу, сколь враждебны эпохи, породившие их. Ахматова есть бережливая наследница всех драгоценнейших дореволюционных богатств русской словесной культуры… А Маяковский в каждой своей строке, в каждой букве есть порождение нашей революционной эпохи».
Статья Чуковского стала первой ласточкой в создании культа «поэта революции» и последующей маяковизации советской поэзии, а уже Троцкий введет разделение на октябрьскую и внеоктябрьскую литературу. Религиозность поэзии Ахматовой окажется главным обвинением не только в 20–30-е годы, но и в 1946-м, когда, как объяснялось в одной из статей «Правды», «…в некоторых писательских кругах получила хождение нелепая теорийка о послевоенной „передышке», о мифическом праве литературы на „отдых» от идейности и политической определенности». В этом, оказывается, и был весь смысл Постановления ЦК и доклада А.А. Жданова, непостижимый для самой Ахматовой, задавшей «наивный» вопрос: «Зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей техникой, понадобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?» По свидетельству современника, в готовившемся Постановлении значилась не «безыдейная, упадническая», а «религиозная поэзия», но в последний момент Сталина убедили изменить эту формулировку. Ее отголосок остался в докладе Жданова: «Тематика ее поэзии – между будуаром и молельной». Ахматова запишет в 1948 году: «В эту зиму писала работу о „Каменном госте». А Сталин, по слухам, время от времени, спрашивал: „А что делает монахиня?»»
«Монахиня» пережила уничтожение тиражей двух своих книг, вышедших в 1946 году, арест в 1949 году мужа Николая Пунина, второй арест, в том же 1949 году, сына Льва Гумилева и запрет на ее собственные стихи, снятый лишь через десять лет. Но и первые сборники, появившиеся в 1958 и 1961 годах, продолжали оставаться подцензурными. В 1946 году, еще до Постановления, Ольга Берггольц написала Для журнала «Знамя» статью «Военные стихи Анны Ахматовой», которую тут же поставили в ближайший номер, но с некоторыми «поправками». «Поправки, – сообщили ей из журнала, – мы себе позволили сделать самые незначительные и осторожные». И далее шел перечень этих «поправок» с припиской: «Не надо слишком много про бога!» Из статьи «вычеркнули по тем же мотивам» фразу Берггольц вместе с «Молитвой» Ахматовой: «Именно спокойная и уверенная „непоправимая любовь» к родине заставила Ахматову с такой искренностью молиться в 1915 году, в годы Первой мировой войны: „Дай мне горькие годы недуга…» (до конца цитаты). Вот и все». Остальное оставили, изъяв статью целиком из журнала уже после Постановления.
Через десять лет Анна Ахматова встретится с теми же самыми «поправками». Гласных и негласных цензурных запретов и ограничений на любое упоминание Бога после смерти Сталина никто не отменял, а в хрущевскую «оттепель» они еще более ужесточились. Через полгода, но уже не в России, а в Германии, читателем этой же книги окажется поэт Дмитрий Кленовский, который в письме от 8 октября 1961 года поделится своими впечатлениями с архиепископом Сан-Францисским Иоанном (Шаховским). Переписка Дмитрия Кленовского с Иоанном (Шаховским), впервые изданная в 1981 году в Париже, в этом отношении является уникальнейшим документом эпохи. Выдающийся церковный деятель, проповедник и поэт из рода князей Шаховских, владыка Иоанн с 1948 года, почти сорок лет, каждую неделю выступал по «Голосу Америки» с передачами «Беседы с русским народом», многие из которых были посвящены русской поэзии. Одна из его радиобесед 50-х годов была посвящена первым поэтическим сборникам Дмитрия Кленовского. С этого и началась их переписка, длившаяся четверть века, в которой постоянно звучала тема поэзии и судьбы Анны Ахматовой. Письмо 1961 года в этом отношении наиболее характерно. Привожу его почти полностью. Дмитрий Кленовский пишет:
«Вот что меня глубоко взволновало – это советское издание избранных стихов Ахматовой. Как ее осквернили и обокрали! Я не говорю уже о гнусной статье Суркова и о жалкой (вынужденной, конечно, быть таковой) автобиографии Ахматовой. Дело в отборе стихов для книги… Я сравнивал советские и старые тексты стихов, и получилось, что изъяты и не включены в издание, совершенно независимо от художественной ценности, почти все те стихи, где речь идет о религиозных чувствах автора. Мало того: достаточно было присутствия в стихотворении таких слов, как „Бог», „Господь», „Богородица», „ангел», „крест», „молитва», „причастие», „святитель» и проч., чтобы стихотворение было изъято. Я насчитал 140 стихотворений из первых книг А., не включенных в советское издание! Среди 120 включенных, эти слова встречаются не более 10 раз, да и то в самом невинном преломлении. А некоторые стихи даже „исправлены» в угодном смысле, так, например, в строках „таинственные, темные селенья – хранилища молитвы и труда» исправлено на „хранилища безсмертного труда»! Цель сборника была, вероятно: исказить поэтический и человеческий облик Ахматовой, каким он еще сохранился в памяти, в списках, в старых (редчайших теперь) изданиях ее стихов. Горько это видеть… И какое счастье быть поэтом здесь, хоть и печатаешься тиражом в 750, а не в 50 000 экземпляров».
В ответном письме владыка Иоанн, вполне согласившись с Дмитрием Кленовским в оценке Ахматовой и других советских поэтов, однако счел необходимым добавить: «Но будем все-таки справедливы… и, как говорили египетские отцы-пустынники, будем „мантией своей покрывать согрешающего»», отметив при этом: «в России же поэзия, какая там она ни на есть, – производит, как луна, приливы и отливы океана, там „волны от нее ходят»».
Письма двух поэтов Русского зарубежья архиепископа Иоанна Шаховского и Дмитрия Кленовского можно дополнить несколькими выдержками из книги В.А. Черных «Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой» (М., 2008):
1960. Февраль 20. Москва. Сердится на Владимира Николаевича Орлова, редактора ее «Седьмой книги». «Орлов требует, чтобы в стихотворении: „Я научилась просто, мудро жить, // Смотреть на небо и молиться Богу» я заменила чем-нибудь Бога. Чем же прикажете? „Служить единорогу?»»
Мая 20. Остоженка. Отзыв А.А. Суркова на рукопись сборника стихотворений А.А., подготовленный Гослитиздатом: «В интересах самого поэта, чтобы не подставлять ее под ненужные удары придирчивой критики, я бы рекомендовал исключить из сборника содержащиеся в нем религиозно окрашенные стихи».
Октября 23. «Она продолжает терзаться книгой..»
Декабря 3. «Ника Глен принесла на минуту Анне Андреевне из Гослита представленное в редакцию послесловие Суркова… Анна Андреевна была уверена, что Сурков напишет нечто „вяло-благостное», и очень на этом стояла. Он же, как она уверяет теперь, „просто пересказал приснопамятного Андрея Александровича ( Жданова )»».
1961. Февраль 16. Подписана в печать кн.: Анна Ахматова. Стихотворения (1909–1960). М., ГИХА, 1961. Тираж 50 ООО экз. Книге предпослан автобиографический очерк А.А. «Коротко о себе». Послесловие А. Суркова: «Она не поняла и не приняла Октябрьскую революцию, горько и безнадежно тоскуя по разрушенному прошлому, дорогому ее сердцу… Стихами, написанными за последние пятнадцать лет, Анна Ахматова заняла свое, особое, не купленное ценой каких-либо моральных или творческих компромиссов место в современной советской поэзии».
(Апрель). Письмо С.В. Шервинского: «Бесконечно приятно иметь на письменном столе томик Ваших стихов. Это издание все же пристойное. Превосходна Ваша вступительная заметка о себе. О послесловии не говорю, поскольку оно само за себя говорит, и совершенно определенным языком… Я, конечно, получил ее (книгу) в Гослитиздате „из-под полы», как плод если не запретный, то во всяком случае недосягаемый».
Последняя прижизненная книга Анны Ахматовой «Бег времени» (1965) тоже вышла, как она выражалась, «с издательскими мошенничествами» и без «Поэмы без героя», снятой по настоянию Алексея Суркова. Первое не изувеченное цензурой и редактурой издание появилось лишь через одиннадцать лет (Библиотека поэта. Большая серия. Д., 1965, 1979. Составление, подготовка текста и примечания В.М. Жирмунского). «Предлагаемая вниманию читателей книга наиболее полно представляет стихотворное наследие Анны Андреевны Ахматовой, голос которой на протяжении полустолетия выделялся в многоголосном хоре русской поэзии XX века», – отмечалось во вступительной статье… Алексея Суркова, которая, как и предыдущие, говорила сама за себя, но без этих статей не было бы и самих изданий. Таковыми были «правила игры» того времени. «…Я тогда была с моим народом//Там, где мой народ, к несчастью, был», – скажет об этом Ахматова. В пасхальные дни 1946 года она напишет четверостишие, впервые опубликованное в 1971 году:
Я всем прощение дарую
И в Воскресение Христа
Меня предавших в лоб целую,
А не предавшего – в уста.
Таков эпилог трагической поэмы, автором и героем которой была сама Анна Ахматова. Одни из самых проникновенных страниц этой поэмы – молитвенная лирика.

* * *

Молюсь оконному лучу –

Он бледен, тонок, прям.
Сегодня я с утра молчу,
А сердце – пополам.
На рукомойнике моем
Позеленела медь,
Но так играет луч на нем,
Что весело глядеть.
Такой невинный и простой
В вечерней тишине,
Но в этой храмине пустой
Он словно праздник золотой
И утешенье мне.
1909
Впервые: «Звезда» (1961, № 5) вместе со стихотворением «И когда друг друга проклинали», под заглавием «Два стихотворения из первой тетради». Восстановленные стихи из этой «первой (Киевской) тетради» Анны Горенко должны были предшествовать «Вечеру» Анны Ахматовой под названием «Предвечерье». Лишь через полвека Анна Ахматова «признала» Анну Горенко.

Исповедь

Умолк простивший мне грехи.
Лиловый сумрак гасит свечи,
И темная епитрахиль
Накрыла голову и плечи.
Не тот ли голос: «Дева! встань…»
Удары сердца чаще, чаще.
Прикосновение сквозь ткань
Руки, рассеянно крестящей.
1911,
Царское Село
В основе – евангельская притча о воскресении Иисусом дочери Иаира. Перекликается со стихотворением «Дочь Иаира» Иннокентия Анненского (1909).

* * *
Стал мне реже сниться, слава Богу,
Больше не мерещится везде.
Лег туман на белую дорогу,
Тени побежали по воде.
И весь день не замолкали звоны
Над простором вспаханной земли,
Здесь всего сильнее от Ионы
Колокольни Лаврские вдали.
Подстригаю на кустах сирени
Ветки те, что нынче отцвели;
По валам старинных укреплений
Два монаха медленно прошли.
Мир родной, понятный и телесный,
Для меня, незрячей, оживи.
Исцелил мне душу Царь Небесный
Ледяным покоем нелюбви.
1912,
Киев

* * *

Я научилась просто, мудро жить

Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней.
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
1912

* * *

Помолись о нищей, о потерянной

О моей живой душе,
Ты в своих путях всегда уверенный,
Свет узревший в шалаше.
И тебе, печально-благодарная,
Я за это расскажу потом,
Как меня томила ночь угарная,
Как дышало утро льдом.
В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела
И сестры не предала.
Отчего же Бог меня наказывал
Каждый день и каждый час?
Или это ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас?
Май 1912,
Флоренция

* * *

Дал Ты мне молодость трудную

Столько печали в пути.
Как же мне душу скудную
Богатой Тебе принести?
Долгую песню, льстивая,
О славе поет судьба.
Господи! я нерадивая,
Твоя скупая раба.
Ни розою, ни былинкою
Не буду в садах Отца.
Я дрожу над каждой соринкою,
Над каждым словом глупца.
19 декабря 1912,
Вечер

* * *
Ты пришел меня утешить, милый,
Самый нежный, самый кроткий…
От подушки приподняться нету силы,
А на окнах частые решетки.
Мертвой, думал, ты меня застанешь,
И принес веночек неискусный.
Как улыбкой сердце больно ранишь,
Ласковый, насмешливый и грустный.
Что теперь мне смертное томленье!
Если ты еще со мной побудешь,
Я у Бога вымолю прощенье
И тебе, и всем, кого ты любишь.
Май 1913,
Петербург, Крестовский остров

* * *

Я так молилась: «Утоли глухую жажду песнопенья!»

Но нет земному от земли
И не было освобожденья.
Как дым от жертвы, что не мог
Взлететь к престолу сил и славы,
А только стелется у ног,
Молитвенно целуя травы, –
Так я, Господь, простерта ниц:
Коснется ли огонь небесный
Моих сомкнувшихся ресниц
И немоты моей чудесной?
1913

* * *

Я любимого нигде не встретила

Столько стран прошла напрасно.
И, вернувшись, я Отцу ответила:
«Да, Отец! – Твоя земля прекрасна.
Нежило мне тело море синее,
Звонко, звонко пели птицы томные.
А в родной стране от ласки инея
Поседели сразу косы темные.
Там в глухих скитах монахи молятся
Длинными молитвами, искусными…
Знаю я, когда земля расколется,
Поглядишь Ты вниз очами грустными.
Я завет Твой, Господи, исполнила
И на зов Твой радостно ответила,
На Твоей земле я все запомнила
И любимого нигде не встретила».
(Март) 1914

* * *

Мне не надо счастья малого

Мужа к милой провожу
И довольного, усталого,
Спать ребенка уложу.
Снова мне в прохладной горнице
Богородицу молить…
Трудно, трудно жить затворницей,
Да трудней веселой быть.
Только б сон приснился пламенный,
Как войду в нагорный храм,
Пятиглавый, белый, каменный,
По запомненным тропам.
Май 1914,
Петербург

* * *

В Киевском храме Премудрости Бога

Припав к солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась.
То слышали ангелы золотые
И в белом гробу Ярослав,
Как голуби, вьются слова простые
И ныне у солнечных глав.
И если слабею, мне снится икона
И девять ступенек к ней.
И в голосе грозном софийского звона
Мне слышится голос тревоги твоей.
(8) июля 1914
Впервые: Ахматова А. «Стихи. Переписка. Воспоминания. Иконография» (сост. Э. Проффер). Анна Арбор: «Ардис», 1977. Киевскому Софийскому собору посвящено несколько стихотворений Анны Ахматовой. Сохранилась ее поздняя запись: «Мои стихи о Софии. Клятва. Место, где дана клятва, этим самым – священно навсегда».

Июль 1914

1. Пахнет гарью. Четыре недели

Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат».
11–20 июля 1914

2. Можжевельника запах сладкий

От горящих лесов летит.
Над ребятами стонут солдатки,
Вдовий плач по деревне звенит.
Не напрасно молебны служились,
О дожде тосковала земля!
Красной влагой тепло окропились
Затоптанные поля.
Низко, низко небо пустое,
И голос молящего тих:
«Ранят тело Твое пресвятое,
Мечут жребий о ризах Твоих».
20 июля 1914,
Слепнево

* * *

Безшумно ходили по дому

Не ждали уже ничего.
Меня привели к больному,
И я не узнала его.
Он сказал: «Теперь слава Богу»,–
И еще задумчивей стал. –
«Давно мне пора в дорогу,
Я только тебя поджидал.
Так меня ты в бреду тревожишь,
Все слова твои берегу.
Скажи: ты простить не можешь?»
И я сказала: «Могу».
Казалось, стены сияли
От пола до потолка.
На шелковом одеяле
Сухая лежала рука.
А закинутый профиль хищный
Стал так страшно тяжел и груб,
И было дыханья не слышно
У искусанных темных губ.
Но вдруг последняя сила
В синих глазах ожила:
«Хорошо, что ты отпустила,
Не всегда ты доброй была».
И стало лицо моложе,
Я опять узнала его
И сказала: «Господи Боже,
Прими раба Твоего».
Июль 1914,
Слепнево

Утешение

Там Михаил Архистратиг
Его зачислил в рать свою.
Н. Гумилев
Вестей от него не получишь больше,
Не услышишь ты про него.
В объятой пожарами, скорбной Польше
Не найдешь могилы его.
Пусть дух твой станет тих и покоен,
Уже не будет потерь:
Он Божьего воинства новый воин,
О нем не грусти теперь.
И плакать грешно, и грешно томиться
В милом, родном дому.
Подумай, ты можешь теперь молиться
Заступнику своему.
Сентябрь 1914,
Царское Село

* * *

Вечерний звон у стен монастыря

Как некий благовест самой природы…
И бледный лик в померкнувшие воды
Склоняет сизокрылая заря.
Над дальним лугом белые челны
Нездешние сопровождают тени…
Час горьких дум, о, час разуверений
При свете возникающей луны.
(Декабрь) 1914

Молитва

Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, безсонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар –
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
1915. Духов день,
Петербург. Троицкий мост

Колыбельная

Далеко в лесу огромном,
Возле синих рек,
Жил с детьми в избушке темной
Бедный дровосек.
Младший сын был ростом с пальчик,
Как тебя унять,
Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,
Я дурная мать.
Долетают редко вести
К нашему крыльцу,
Подарили белый крестик
Твоему отцу.
Было горе, будет горе,
Горю нет конца,
Да хранит святой
Егорий Твоего отца.
1915,
Царское Село
Колыбельная песня-молитва и стихотворение «Будешь жить, не зная лиха…» посвящены трехлетнему сыну Анны Ахматовой и Николая Гумилева Льву Гумилеву.

* * *

Будешь жить, не зная лиха

Править и судить,
Со своей подругой тихой
Сыновей растить.
И во всем тебе удача,
Ото всех почет,
Ты не знай, что я от плача
Дням теряю счет.
Много нас таких бездомных,
Сила наша в том,
Что для нас, слепых и темных,
Светел Божий дом,
И для нас, склоненных долу,
Алтари горят,
Наши к Божьему престолу
Голоса летят.
1915

* * *

Небо мелкий дождик сеет

На зацветшую сирень.
За окном крылами веет
Белый, белый Духов день.
Нынче другу возвратиться
Из-за моря – крайний срок.
Все мне дальний берег снится,
Камни, башни и песок.
На одну из этих башен
Я взойду, встречая свет…
Да в стране болот и пашен
И в помине башен нет.
Только сяду на пороге,
Там еще густая тень.
Помоги моей тревоге,
Белый, белый Духов день!
Май 1916,
Слепнево

Майский снег

Пс. 6, ст. 7.
Прозрачная ложится пелена
На свежий дерн и незаметно тает.
Жестокая, студеная весна
Налившиеся почки убивает.
И ранней смерти так ужасен вид,
Что не могу на Божий мир глядеть я.
Во мне печаль, которой царь Давид
По-царски одарил тысячелетья.
18 мая 1916,
Слепнево
В эпиграфе указаны строки Псалтири: «Утомлен я воздыханиями моими; каждую ночь омываю ложе мое, слезами моими омываю постель мою».

Памяти 19 июля 1914

Мы на сто лет состарились, и это
Тогда случилось в час один:
Короткое уже кончалось лето,
Дымилось тело вспаханных равнин.
Вдруг запестрела тихая дорога,
Плач полетел, серебряно звеня…
Закрыв лицо, я умоляла Бога
До первой битвы умертвить меня.
Из памяти, как груз отныне лишний,
Исчезли тени песен и страстей.
Ей – опустевшей – приказал Всевышний
Стать страшной книгой грозовых вестей.
18 июля 1916,
Слепнево

* * *

Буду черные грядки холить

Ключевой водой поливать;
Полевые цветы на воле,
Их не надо трогать и рвать.
Пусть их больше, чем звезд зажженных
В сентябрьских небесах,–
Для детей, для бродяг, для влюбленных
Вырастают цветы на полях.
А мои – для святой Софии
В тот единственный светлый день,
Когда возгласы литургии
Возлетят под дивную сень.
И, как волны приносят на сушу
То, что сами на смерть обрекли,
Принесу покаянную душу
И цветы из Русской земли.
Лето 1916,
Слепнево

Песня о песне

Она сначала обожжет,
Как ветерок студеный,
А после в сердце упадет
Одной слезой соленой.
И злому сердцу станет жаль
Чего-то. Грустно будет.
Но эту легкую печаль
Оно не позабудет.
Я только сею. Собирать
Придут другие. Что же!
И жниц ликующую рать
Благослови, о Боже!
А чтоб Тебя благодарить
Я смела совершенней,
Позволь мне миру подарить
То, что любви нетленней.
23 мая 1916,
Слепнево

* * *

О, есть неповторимые слова

Кто их сказал – истратил слишком много
Неистощима только синева
Небесная и милосердье Бога.
Зима 1916,
Севастополь

Отрывок

О Боже, за себя я все могу простить,
Но лучше б ястребом ягненка мне когтить
Или змеей уснувших жалить в поле,
Чем человеком быть и видеть поневоле,
Что люди делают, и сквозь тлетворный срам
Не сметь поднять глаза к высоким небесам.
1916 (?)

* * *

Ты – отступник: за остров зеленый

Отдал, отдал родную страну,
Наши песни, и наши иконы,
И над озером тихим сосну.
Для чего ты, лихой ярославец,
Коль еще не лишился ума,
Загляделся на рыжих красавиц
И на пышные эти дома?
Так теперь и кощунствуй, и чванься,
Православную душу губи,
В королевской столице останься
И свободу свою полюби.
Для чего ж ты приходишь и стонешь
Под высоким окошком моим?
Знаешь сам, ты и в море не тонешь,
И в смертельном бою невредим.
Да, не страшны ни море, ни битвы
Тем, кто сам потерял благодать.
Оттого-то во время молитвы
Попросил ты тебя поминать.
Лето 1917,
Слепнево
* * *

Я в этой церкви слушала канон

Андрея Критского в день строгий и печальный,
И с той поры великопостный звон
Те семь недель до полночи пасхальной
Сливался с безпорядочной стрельбой,
Прощались все друг с другом на минуту,
Чтоб никогда не встретиться… И смуту
…………………………………….судьбой.
Фрагмент стихотворения 1917 г.

* * *

Сослужу тебе верную службу, –

Ты не бойся, что горько люблю!
Я за нашу веселую дружбу
Всех святителей нынче молю.
За тебя отдала первородство
И взамен ничего не прошу,
Оттого и лохмотья сиротства
Я, как брачные ризы, ношу.
Июль 1921

28 июля 1921

Памяти А. Блока
А Смоленская нынче именинница,
Синий ладан над травою стелется,
И струится пенье панихидное,
Не печальное нынче, а светлое.
И приводят румяные вдовушки
На кладбище мальчиков и девочек
Поглядеть на могилы отцовские.
А кладбище – роща соловьиная,
От сиянья солнечного замерло.
Принесли мы Смоленской Заступнице,
Принесли Пресвятой Богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце, в муке погасшее, –
Александра, лебедя чистого.
Август 1921
Александр Блок скончался 25 июля (по ст. ст.) 1921 года, 28 июля, в день праздника иконы Смоленской Божьей Матери, был похоронен на петербургском Смоленском кладбище. В 1944 году прах перенесен на Волково кладбище. Известен отзыв матери Блока об этом стихотворении: «До сих пор лучшее, что сказано о Саше, сказала в пяти строках Анна Ахматова». Августом 1921 года датировано четверостишие, посвященное Блоку:
Не чудо ли, что знали мы его,
Был скуп на похвалы, но чужд хулы и гнева,
И Пресвятая охраняла Дева
Прекрасного Поэта своего.

* * *

Широко распахнуты ворота

Липы нищенски обнажены,
И темна сухая позолота
Нерушимой вогнутой стены.
Гулом полны алтари и склепы,
И за Днепр широкий звон летит.
Так тяжелый колокол Мазепы
Над Софийской площадью гудит.
Все грозней бушует, непреклонный,
Словно здесь еретиков казнят,
А в лесах заречных, примиренный,
Веселит пушистых лисенят.
15 сентября 1921
Анна Горенко с шестнадцати лет жила у родственников в Киеве, поступив в 8-й класс Фундуклеевской гимназии. В начале 60-х годов она восстановила по памяти некоторые из сожженных ранних стихов, наметив план «Из Киевской тетради». Но с Киевом были связаны не только ее ранние интимные стихи. В 1912 и 1914 годах, вновь оказавшись в городе юности, она напишет стихотворения «Стал мне реже сниться, слава Богу…», «В киевском храме Премудрости Бога», в которых запечатлеет сам город, его соборы, лаврский колокольный звон. Таковы первые строфы стихотворения «Киев»:
Древний город словно вымер,
Странен мой приезд.
Над рекой святой Владимир
Поднял черный крест.
Липы шумные и вязы
По садам темны,
Звезд иглистые алмазы
К Богу взнесены…
Стихотворение 1921 года написано в Петрограде, что уже само по себе свидетельствует, какое глубокое значение имели для нее киевские святыни. В одной из бесед она назовет Святую Софию и место захоронения киевских князей Михайловский монастырь «оплотом борьбы с дьяволом». В данном стихотворении запечатлен образ софийской Богоматери «Нерушимая Стена», которая, как и колокольный звон самого большого софийского «колокола Мазепы», естественно, и были оплотом в этой борьбе.

* * *
Земной отрадой сердца не томи,
Не пристращайся ни к жене, ни к дому,
У своего ребенка хлеб возьми,
Чтобы отдать его чужому,
И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом,
И назови лесного зверя братом,
И не проси у Бога ничего.
Декабрь 1921,
Петербург

* * *
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе… Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
Осень 1935,
Москва
Впервые: в составе поэмы «Реквием» (Мюнхен, 1963). Написано после ареста мужа Анны Ахматовой Н.Н. Пунина и ее сына-студента Льва Гумилева.

Заклинание

Из высоких ворот,
Из заохтенских болот,
Путем нехоженым,
Лугом некошеным,
Сквозь ночной кордон,
Под пасхальный звон,
Незваный,
Не суженый, –
Приди ко мне ужинать.
15 апреля 1936
Стихотворение датировано днем пятидесятилетия Николая Гумилева. Впервые опубликовано в предсмертном сборнике «Бег времени» (1965), но с датой – 1935. Анна Ахматова не раз прибегала к такой вынужденной «ложной датировке», чтобы спасти стихи.

* * *

Уложила сыночка кудрявого

И пошла на озеро по воду,
Песни пела, была веселая,
Зачерпнула воды и слушаю:
Мне знакомый голос прислышался,
Колокольный звон
Из-под синих волн,
Так у нас звонили в граде Китеже.
Вот большие бьют у Егория,
А меньшие с башни Благовещенской,
Говорят они грозным голосом:
«Ах, одна ты ушла от приступа,
Стона нашего ты не слышала,
Нашей горькой гибели не видела.
Но светла свеча негасимая
За тебя у престола Божьего.
Что же ты на земле замешкалась
И венец надеть не торопишься?
Распустился твой крин во полунощи,
И фата до пят тебе соткана.
Что ж печалишь ты брата-воина
И сестру-голубицу схимницу,
Своего печалишь ребеночка?..»
Как последнее слово услышала,
Света я пред собою невзвидела,
Оглянулась, а дом в огне горит.
13–14 марта 1940. Ночь
Впервые: «День поэзии» (М, 1971).

* * *

Тихо льется тихий Дон

Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень.
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
Впервые: в составе поэмы «Реквием» (Мюнхен, 1963). Написано после второго ареста Льва Гумилева 10 марта 1938 года).

* * *

И осталось от всего земного

Только хлеб насущный Твой,
Человека ласковое слово,
Чистый голос полевой.
1941
Впервые: «Юность» (1969, № 6).

Причитание

Ленинградскую беду
Руками не разведу,
Слезами не смою,
В землю не зарою.
За версту я обойду
Ленинградскую беду,
Я не взглядом, не намеком,
Я не словом, не попреком,
Я земным поклоном
В поле зеленом
Помяну.
1944,
Ленинград
Впервые: «Новый мир» (1969, № 5). Послесловие к «Ленинградскому циклу» (1941–1946).

Причитание

В.А. Щеголевой
Господеви поклонитеся
Во святем дворе Его.
Спит юродивый на паперти,
На него глядит звезда.
И, крылом задетый ангельским,
Колокол заговорил,
Не набатным, грозным голосом,
А прощаясь навсегда.
И выходят из обители,
Ризы древние отдав,
Чудотворцы и святители,
Опираясь на клюки.
Серафим – в леса Саровские
Стадо сельское пасти,
Анна – в Кашин, уж не княжити,
Лен колючий теребить.
Провожает Богородица,
Сына кутает в платок,
Старой нищенкой оброненный
У Господнего крыльца.
24 мая 1922,
Петербург

* * *

В каждом древе распятый Господь

В каждом колосе тело Христово.
И молитвы пречистое слово
Исцеляет болящую плоть.
1946
Впервые: «Вестник РСХД» (Париж–Нью-Йорк, 1971, № 101–102), вместе с четверостишием «Я всем прощение дарю…».

* * *

Хулимые, хвалимые!

Ваш голос прост и дик,
Вы не переводимые
Ни на один язык.
Надменные, безродные,
Бродившие во тьме, –
Вы самые свободные,
А родились в тюрьме.
Мое благословение
Я вам сегодня дам,
Войдите вы в забвение,
Как люди входят в храм.
1 июля 1960,
Ордынка

* * *

Больничные молитвенные дни

И где-то близко за стеною – море
Серебряное – страшное, как смерть.
1 декабря 1961,
Больница

* * *
Молитесь на ночь, чтобы вам
Вдруг не проснуться знаменитым.
1964(1965)
Впервые: «Юность» (1971, № 12).

Последняя роза

Вы напишете о нас наискосок.
И. Б (родский )
Мне с Морозовою класть поклоны,
С падчерицей Ирода плясать,
С дымом улетать с костра Дидоны,
Чтобы с Жанной на костер опять.
Господи! Ты видишь, я устала
Воскресать, и умирать, и жить.
Все возьми, но этой розы алой
Дай мне свежесть снова ощутить.
9 августа 1962,
Комарово

Пред. главаОглавлениеСлед. глава

Рекомендуем

Комментировать