Молитвы русских поэтов. XX-XXI. Антология - Павел Радимов

(18 голосов: 3.9 из 5)

Оглавление

Павел Радимов

Радимов Павел Александрович (1887–1967) – поэт, художник. Сын сельского дьякона из села Ходяйново Рязанской губернии. В 1901 году, по окончании Зарайского духовного училища, поступил в Рязанскую духовную семинарию, но уже в семинарии серьезно увлекся поэзией и живописью. В 1905 году, не закончив семинарию, уехал в Москву поступать в Училище живописи, ваяния и зодчества. На экзамены опоздал и стал заниматься в частной студии А.П. Большакова. Осенью 1906 года поступил на историко-филологический факультет Казанского университета. Даже незаконченное духовное образование считалось настолько высоким, что предоставляло право поступления без экзаменов в университеты, правда только провинциальные. Студентом университета участвовал в художественных выставках, в том числе в 1911 году в 39-й выставке «передвижников». Вскоре и сам был принят в Товарищество передвижников по рекомендации И.Е. Репина и В.Д. Поленова. В эти же годы, уже добившись признания как художник, издал в Казани две поэтических книги «Полевые псалмы» (1912) и «Земная риза» (1914). Он не входил ни в какие поэтические группировки того времени ни Москвы, ни Петербурга, но его книги не остались не замеченными столичными мэтрами, делавшими «погоду» в литературе – символистом Брюсовым и акмеистом Гумилевым, пытавшимися, как и другие рецензенты (В. Нарбут, В. Ходасевич, Ю. Айхенвальд), найти параллели его «Полевым псалмам» в русской поэзии, понять их в сравнении с Фетом, Бальмонтом, а Гумилев пошел еще дальше, увидев в Радимове отголоски французских поэтов Леконта де Лиля и Франсуа Жама. Ближе всех в этих определениях оказался, пожалуй, Юрий Айхенвальд, отметив главное – «дух священничества, богослужения, просветленной церковности». Первые стихи Сергея Есенина, которые тоже можно назвать полевыми псалмами (в них даже есть словосочетание «Зовет нас из Псалтири //Зоревой зари псалом»), были созданы в эти же годы (1912–1914). Но в данном случае речь может идти не о заимствованиях и влияниях. Два этих земляка-рязанца внесли в поэзию свое реальное, а не литературное восприятие мира, оба они в этом отношении оказались намного ближе к французскому поэту-анималисту Леконту де Лилю чем ко многим своим современникам. С той только разницей, что французский «парнасец» был богоборцем , а для сына рязанского дьячка и семинариста Павла Радимова вся природа была одухотворенной, такой он воплощал ее в своих картинах и в своих стихах. Сергей Есенин, как известно, воспитывался в патриархальной семье старообрядца-начетчика деда, учился в Константиновской не просто, как это обычно указывается, сельской школе, а в церковно-приходской, и закончил в 1912 году Спас-Клепиковскую не просто учительскую школу, а церковно-учительскую. Так что оба они получили церковное образование, церковная лексика и церковная образность была для них органичной. «Троицино утро, утренний канон, // В роще по березкам белый перезвон. //Тянется деревня с праздничного сна, // В благовесте ветра хмельная весна» – в этих есенинских строках все так же обычно и буднично, как и в радимовских: «Пред церковью сгоняют спешно стадо. // Ирмос плывет с куреньем голубым..» Но до Есенина и Радимова, пожалуй, только у Григория Сковороды можно встретить такое же соединение, казалось бы, несоединимого, принадлежащего к разным мирам, разной иерархии ценностей. Странно, что в первых рецензиях на книги Павла Радимова, как, впрочем, и Сергея Есенина, критики не заметили этой параллели…
С Есениным Павел Радимов познакомится уже в 20-е годы, когда оба они писали уже совсем другие стихи. После 1917 года Радимов как художник входил в АХРР (Ассоциацию художников революционной России), а как поэт – в «Кузницу», объединявшую пролетарских поэтов из Пролеткульта, пытаясь, что называется, идти в ногу со временем. Писал стихи и картины на революционные и производственные темы, но затем вернулся к тому, с чего начинал. Для Есенина путь назад оказался закрытым, Радимову это удалось. Он, как отмечают исследователи, «так и остался приверженцем старого патриархального быта русской деревни, певцом русской природы»· В избранной им «асоциальной» нише он чувствовал себя «на своем месте» и позиции своей не изменил до конца.

Из книги «Полевые псалмы» (1912)

Псалом зачала

Благослови, Господь, мой подвиг песнопенья!
Огонь пылающий вложи в мои уста.
Где только станешь Ты – сияет красота,
Ты взор Свой обратишь – сбываются веленья.
Текут века времен… Людские поколенья
Уходят в прах земли. Их дни, как жизнь листа.
Дохнет осенний хлад, и роща вся пуста, –
Лишь кроет золото замерзшие коренья.
Но Ты зовешь весну, – и дерево ветвями
Шумит и песнь поет к Престолу Твоему.
Твой луч дарует жизнь, рассеяв злую тьму.
Полночный мрак небес Ты осветил огнями…
Ты воззови из тьмы моей души стремленья…
Благослови, Господь, на подвиг песнопенья!

* * *

Господь лесов, – темных, шумящих тревогой

Тихих полей, озаренных лазурною ласкою неба,
Бог васильков, что растут над проезжей дорогой –
Синие глазки средь колоса ржаного хлеба.
Господь жуков, бабочек красных и белых,
Бабочек с черными пятнами, робкой трепещущей моли, –
Ныне молюсь я Тебе в своих песнях несмелых,
Благословляю за огненность солнечной воли!

* * *

Господь воздвиг Чертог на поле ржей склоненных

Колосьев легион поет Ему хвалу
И синих васильков коленопреклоненных,
Кивающих с межи уснувшему селу.
Звенит согласный хор гудящих, неуемных
Жуков, взлетающих в полуночную мглу,
Где свет дрожит от звезд упавших, опаленных,
Низринувшихся вниз в подобие орлу.
Так волей мудрою Господь пути направит, –
Пусть все живущее Создателя восславит!
Он руководит жизнь предвиденным Концом.
Он сон студеных рос хранит неукоснимо,
Он даст убежище букашке еле зримой,
И солнца поразит Он огненным Мечом.

* * *

О, голоса полей и нив зарею ранней

Когда туман, как дым, курится над ложбиной,
Когда горит восток, когда еще желанней
Певцам пернатым петь и реять над долиной!
В тот час весь светлый мир просторней и безгранней,
Он дышит думою и радостью единой –
Встречать Царя небес, затем, чтоб неустанней
И ярче Он лучи низринул, чтоб хранимый
Зарею тихий дол, проснувшись, оживился,
И солнца звонкий луч в росинке отразился,
Чтоб поле все, и лес, и ширь лугов степная,
Кивая стеблями травы и лепестками,
«Осанна» говоря незримыми устами,
Восторгом грянуло от края и до края.

* * *

Вам, темные дубровы, песнь пою!

Склонялся таинственною сенью,
Вы душу восхищаете мою
Зеленою трепещущею тенью.
Я в ваших песнях ныне узнаю
Свою песнь счастья и благословенья.
Его, как иерей, я вам даю,
Склонив чело для общего моленья:
О Бог-Господь, явившийся во славе
Творений рук Своих, твердь разделивший,
И в синь небес, как в золотой оправе,
Тьмы звездных солнц Глаголом укрепивший, –
Внемли мольбе: не отврати Лица
От слов благоговейного певца.

* * *

Благословение зорьке – алому поясу неба

Птицам – их песням, ликующим, звонким, крылатым,
Бабе, идущей тропинкой средь ржаного хлеба,
Благословение всем буеракам и скатам!
Благословение ветхой часовне с крестом при дороге,
Чьей-то телеге, проехавшей громко и тряско!..
Этою зорькой мне слышится песня о Боге,
В сердце рождается светлая, светлая сказка.

* * *
И звезд не исчислить в тумане далеком
Над полем, принявшем молчанья обет.
Яснеется месяц недремлющим оком.
В саду раздышался черемухи цвет.
А там звенит песня. И песня уходит.
И хочется крикнуть – крикнуть о том,
Что звезд не исчислить. Они в хороводе
Идут, поют звезды о Вечном – Ночном.

* * *
Где-то сыч закричал, – сторожит он в полночь колокольню.
Где-то алая зорька зажглась и потухла безгласно.
Поднимается месяц немеркнущим оком и красным,
Он идет над землею просторной и дольней.
В этот вечер весенний неправду и злое кто скажет?
И хулой укорит ли он имя Великого Бога?
Изомнет ли ногою цветы? – они там, где овражек,
Украшают ковром пол Земного Чертога.

Ропот Каина

О ветер, бешено ударь!
Ты, море, кликни гневным зовом!
Я Богу бросил ропот словом.
Все отвернулись. Было встарь.
Где мой отец, и мать, и сестры,
Мой брат несчастный, брат родной?
За грех плачу большой ценой,
Такой тоской, безумно-острой.
Из сердца ран сочится кровь.
И ворон мести злобой дышит.
И Иегова мой зов не слышит.
Из сердца ропот рвется вновь:
О Иегова! Как огнь пожара, –
Так сердце ранами горит,
Твой Меч наверняка разит.
Да, бей! Я жду удара.
Ты, ветер, – бешено ударь!
Ты, море, – кликни гневным зовом!
Рази Господь! – гордец суровый,
Я снова тот, что был и встарь.

Элегия. Деревенское кладбище

Терцины
Печальная картина: косогор,
Две-три ветлы, общипанных ветрами;
Ограды нет, – стоит взамен забор
Из длинных кольев; в нем проход местами
Пробили овцы, жадные до трав,
Взлелеянных могильными костями.
Ряды крестов. Одни из них, упав,
Как будто руки в небо простирают
С мольбой, пред тем, как в глубине канав
Навеки сгнить; другие умирают
Не так: уходит в землю все, с землей
Сравняются и мхами обрастают.
Печально кладбище. Его покой
Ненарушим. Гнезда не вьют здесь птицы,
Лишь жавронок весеннею порой
Зальется в час, когда взойдут зарницы
И полымем осветят небосвод,
Падет роса, как слезы на ресницы.
Но тих погост. Девичий хоровод
Пройдет с лугов, пройдут в венках, с цветами
И с песнями… Но под землей народ
Схороненный ответными словами
Не взговорит. То время отошло.
Быть может, лишь гнетущими мечтами
Отдастся клик земной, язвя чело
Умершего воспоминанья жалом…
А юность с песнями уйдет в село.
За вечером и ночь придет устало.
Пахнет тогда туманами с лугов,
И подойдет с лугов их покрывало.
И песнь слышна: то коростель готов
Перекричать всех бученей в болоте,
Таинственных, тоскующих певцов.
А на селе – в недремлющей заботе
О целости, сохранности мирян –
Стукушкой сторож ревностно колотит.
Звук на полях, где сонный тих бурьян,
Угаснет эхом. Месяц озаряет
Простор росой увлаженных полян.
О, кто на кладбище тогда вздыхает?
Чей шепот слышится, томящий стон?
То старый сыч дозором пролетает,
На полевых зверьков охоту он
Устроит и, поймав в меже мышонка,
Несет в гнездо на церкви близь окон.
Хрип радостный детей раздастся звонко…
Ночь пролетит, и ясный день приходит.
Вон – стадо выгнали. Как в перегонку
Телята скачут! Овцы колобродят
И тычутся туда-сюда. Пастух
Кнутом своим законный строй наводит.
Рожок мелодией ласкает слух,
И движется тогда толпа живая
Скотины, девок, баб, ребят, старух.
А ветлы кладбища, живым кивая,
Привет от мертвых шлют, что под землей
Лежат, чья кончилась тропа земная.
Из них трудился каждый в холод, зной,
Кропил наделы нив мужицким потом,
Встречал беду покорною слезой.
Он был, он жил, он охладел к заботам,
Отдохновение ему послал
Господь – награду дал его работам.
Так жизнь прошла. Блажен, кто полагал
Земное счастье в милости Господней,
Кто Воле Божией судьбу вверял!
Для Господа смирение угодней,
Чем гордость подвигов, а тот удел,
Где мирный труд – порфиры благородней…
Простой народ безхитростно сумел
Почтить их труд. Есть праздник на кладбище:
Перед началом всех весенних дел,
В день Радуницы, всяк с запасом пищи –
Яиц, пасх, куличей – прийти спешит
К сородичам на мертвое жилище.
Молитву с верою он сотворит,
Предложит разделить с собою тризну
И с мертвым по сердцу поговорит.
Расскажет беды все и укоризны,
Заботы и начатые дела, –
И мертвые опять проснутся к жизни.
Поляна празднична и весела,
И жавронок над полем распевает.
А люди всё идут, бредут с села…
Но чаще скорбь тяжелая бывает
На кладбище, когда раздастся звон,
Звон редкий, погребальный… Он сзывает
Нас долг отдать. Картина похорон
Так тяжела, когда о крышку гроба
Ударит ком земли. Со всех сторон
Посыплется тогда земля… О, чтобы
Любимых мертвыми нам не видать,
Как поглощает их земли утроба?
О, если б слез не лить и не рыдать,
Иссохшим горлом имя призывая!..
Осеннею порою умирать
Хотел бы я, порой, когда скликая
Печальным голосом там в вышине,
На юг уносится пернатых стая;
Когда грачи – там, где закат в огне –
Исчезнут, а жнивье полей печально;
Когда умрут цветы, и по стране
Промчится вихрь, дождя слезой хрустальной
Заплачет о весне, сорвет листы
И закружит, завьет их в поле дальном…
В тот час умрут навек мои мечты!..
Такой порой на кладбище так больно,
Так грустно… Дождик каплет с высоты.
Овца, забредшая сюда невольно,
Все плачется блеянием впотьмах,
Стремясь туда, где за оврагом дольным
Горят огни вечерние в избах.
Там жизнь манит уютная, родная,
А здесь царит смертельный жуткий страх.
И в сумерках вечерних призывая,
Звучит тот голос долго, скорбный зов.
И мнится: под землей душа живая
Так плачет, вырываясь из оков.

Полночная молитва

Господи! Ужаса полны Твои начертания,
Грозны, суровы Твои повеления.
Сердце мятется в тоске ожидания.
Прости мне грехи и мои помышления!
Слышу в полночи раскаты грозящие,
Огненный меч Твой блистает укорами.
Господи! Смертию длани разящие
Свои отврати благостынями скорыми!
Перед иконой с лампадой зажженною
Скорбный и сирый прошу я прощения.
Вот мое сердце тоской опаленное, –
Прости мне грехи и мои помышления.

* * *

Всю ночь за окошком безумно шептали

Рыдали так горько, так горько смеясь.
И слышал я: имя мое называли,
И слышал я: грустные песни звучали,
И ладан курился, и, тихо виясь,
Дым в синее небо полночи струился.
А в небе полночном луна высока.
Я думал, что сон непонятный мне снился
Когда-то и раньше… Но вдруг прояснился
Мой разум, и дума прозрачна, легка,
Как белая птица, к зениту взвилася, –
И я улыбнулся: я знал, что в саду,
Где плакальщиц скорбных толпа собралася,
Лежит мое тело. И тень улеглася
Печали и смерти. Любовь и вражду,
Печали и радость забыл я навеки,
Как мать в скорбном горе поникла тоска…
«Не плачьте!» сказал я. Подъялися веки.
Я вижу чертоги, небесные реки…
Как музыка ангельских хоров сладка!
«Не плачьте!» Я встал на ступени Чертога,
Невиданных камней коснулся ногой.
«Не плачьте!» В сияньи уходит дорога.
«Не плачьте!» Мне голос послышался Бога:
«Приди в Мое Лоно, мой сын дорогой!»

* * *

Звездам дальним, светлооким

Ночи тихим небесам,
Очарованным лесам
Я – мечтатель одинокий –
Лажу песенные строки.
Слышу зов перепелиный,
Слышу хмельный дух хлебов,
Отцветающих садов.
О Творец миров Единый,
Я Тебе слагаю гимны!
Дар непышный робких песен
Я несу на Твой алтарь.
Ты – красы созданной Царь.
Мир Твой сладок и чудесен
Ароматом звездных весен.

Молитва

Господь, покой душе пошли!
Молюсь я тихими словами.
Так ночь тиха, ясна снегами
И снами дремлющей земли.
Спит весь крещеный люд в избах.
Всех осени Своей любовью.
Да чтут Тебя, и славословью
Конца не будет в их устах.
Ты отдых дай скотам: жует
Пусть жвачку бурая корова,
На вьюгу лающий сурово
Угомонится пес, уснет.
Ты зайцу серому в полях,
Волчице, жадной и голодной,
Согрей мрак полночи холодной
Мечтой о ясных вешних днях.
Простри Свой Благостный Покров
И мне, нехитрому поэту:
Пусть не томлюсь всю ночь до свету
Тоской неизреченных слов.

Из книги «Земная риза» (1914)

Молебен у стада

День на Егория. К молебну Клим
Звонит торжественным весенним ладом.
Пред церковью сгоняют спешно стадо.
Ирмос плывет с куреньем голубым.
Словам нехитрым, ласковым, простым
Толпа внимает с верой и отрадой.
А там сопенье слышится у сада:
Ленивый, шалый бык, жарой томим,
Ушел в кусты. Размеренно жичиной
Стегает баба. Тихо. За низиной
Блестят забытые на пашне вилы.
Толпа молчит. Главами скот кивает.
Священник просьбы к Богу возсылает,
И звякает потухшее кадило.

Светильник

В час полуночи глубокий
Приношу я, не колебля
Огневеющего стебля,
Свой светильник одинокий.
И в одежде алой света,
Как в порвире короля,
От тебя я жду ответа,
Мать Великая Земля.
Кто я, тайной с колыбели
Несказанно облеченный?
Кто, сияньем озаренный,
Начертал для жизни цели?
Чей чертог миры вселенной?
Кто зажег светило дня
И с душой богоявленной
Прах слияв, воззвал меня?
И кого благословлю я
В час заутрени златою,
Осиянной красотою,
Светлой песнью: аллилуйя!

У паперти

Ласковый ветер чуть зыблет колосья, волну нагоняя.
Вкруг колокольни стрижи режут крылами лазурь.
Служится в церкви обедня. В раскрытые окна и двери
Слышится пенье дьячка, хор отголоском гудит.
Около паперти девки, подняв сарафаны на плечи,
В юбках цветистых сидят, бойкий ведут разговор.
В белый шушун облачившись, шагом плетется старуха,
Знаменьем крестным она еле слагает персты.
Пред Херувимскою паперть пустеет. Народ весь уходит
В церковь. Сидит лишь одна девочка с белым узлом.
«Верую» спели. И, тяжко стуча по камням сапогами,
Сторож к «Достойной» идет медленно в колокол бить.
Вот и причастье. К чаше надвинулись бабы толпою,
Церковь наполнилась вся криком младенцев грудных.
Скоро обедне конец. Многолетие залпом гремучим
Вверх раскатилось. Толпа валом валит ко кресту.
Около паперти каждый затем совершает поклоны:
Богу, умершим, живым, белому свету, земле.
Вот потянулись все люди, исполнивши долг свой воскресный.
Вышел священник – в платке для попадьи просфора.
Быстро дьячок пробежал, на ходу оправляя косицы.
Пусто… Летают стрижи. Да на могиле старик
С белой главой непокрытой стоит молчаливый и строгий:
С мертвым сородичем он в мыслях ведет разговор.
1914,
Казань

* * *

Смиренной повести моей

Прочти немногие страницы:
Отец мой – сельский иерей
Веленьем Божией

.
Представил ныне пред собой
Его я в парчовой фелони,
С каймой блестящею литой,
В тумане синих благовоний,
Когда под звон колоколов
Идет в весеннем крестном ходе
Средь зеленеющих хлебов,
Благославляя жизнь в природе.
Как я любил щекой своей
К епатрахили прикасаться
И взором радостных очей
В лазурной вышине теряться!
Следить хоругви в облаках,
Плескаемые многошумно,
Словам хвалебным в ирмосах
Внимать душой благоразумно.
Иль, заменив пономаря,
Раздуть потухшее кадило.
Какая ясная заря
В те годы надо мной всходила!
Теперь на торжищах градских
Дни проводящий суетные,
Я древних славословий стих
Забыл, как гимны полевые.
Но в дни, когда весенний зов,
Великолепием блистая
И первой роскошью листов,
Звучит от края и до края,
Когда все золотом горит,
Поет звенящими речами,
Когда трава в ложбинах плит
Сквозит, краснея стебельками, –
Волнуясь, трепетно дыша,
Былому счастью благодарный,
Я плачу, и дрожит душа,
Как луч, печально светозарный.

Из книги «Деревня» (1926)

Смерть

Скоропостижная смерть захватила Петра за работой,
Сыну снопы подавал он у адонья, и муть
В голову крепко вступила, с трудом напоследок промолвил:
«Темно. Знать смерть… До попа, чтоб причастил, побеги!»
Больше язык не открылся. Петра унесли под иконы.
Поп, не замедля, пришел, благословился крестом,
Исповедь сделал глухую, Петру отпустил согрешенья,
В синие губы дары ложечкой всунул, сказал:
«К ночи умрет. Выносить в воскресенье к обедни сготовьте».
После попа отошел Петр. Чтоб взоры закрыть,
Бабы семитку ему на глаза наложили и вопленным воем
Тело омыли: кострец, руки и ноги Петра.
Чистую вздели рубаху, портки холщевые; онучи
Снизу закутали в жгут, новые лапти нашли.
Гроб с потолка принесли, заготовленный раньше на случай.
Вот и лежит на столе Петр, приготовленный в путь.
Свечи горят и Псалтирь грамотеи читают, соседи
В избу приходят поклон низко отвесить Петру.
Каждый пред образом темным себя широко перекрестит,
Новопреставленного в сердце помянет своем,
Каждый на лик у покойника с мыслью потайной взирает:
Также снарядят его в свой неизбежный черед,
Будет лежать он, как Петр, на столе, упокоенный миром
Смерти – награды людской за трудовые дела.
(1926)

Пред. главаОглавлениеСлед. глава

Рекомендуем

Комментировать