Молитвы русских поэтов. XX-XXI. Антология - Сергей Рафальский

(18 голосов: 3.9 из 5)

Оглавление

Сергей Рафальский

Рафальский Сергей Милиевич (1896–1981) – поэт, прозаик, публицист, журналист. Из семьи священника. Окончил гимназию в г. Острога (Польша). Учился в Петербургском и Киевском университетах. Участник Белого движения. В 1922–1926 годах жил в Праге. Один из организаторов пражской поэтической группы «Скит поэтов». В Праге издал первые поэтические сборники «За чертой» (1922), «Август» (1924). В 1929 году переехал в Париж. Французский славист Ренэ Гера издал посмертно три тома его сочинений: «За чертой» (1983, стихи), «Николин бор» (1984, проза), «Их памяти…» (1987, эссеистика). В 1984 году в Лондоне вышли его мемуары «Что было и чего не было. Вместо воспоминаний». «Молитва о России» впервые опубликована в пражской газете «За свободу!» (1922, 2. VII.).

Молитва о России

Можно молиться слезами, можно молиться кровью,
есть молитва ребенка, и молитва разбойника есть…
Не Ты ли прошел над нами огнепалящей новью,
и все выжег в сердце нашем, и только оставил месть?
Отчего Ты не был суровым к другим, милосердный Боже,
И только в нас нещадно метнул огневое копье?
…И кровь, и позор, и голод… Довольно! России нет больше!
Только могилы и плахи, и только кричит воронье!
Трижды, четырежды распял… И труп распинаешь. Правый?
Быть может, грехам вековым еще не окончен счет,
Быть может, нет искупления для наших забав кровавых –
но дети, но дети, дети! За что ты их мучишь? За что?..
Скройте лицо, Херувимы, плачь неутешно, Мария, –
только трупы и кости разбросаны по полям…
Разве не видишь, грозный, – изнемогла Россия.
Разве не видишь? Что же молчать не велишь громам?
Не видишь… И знать не хочешь… Весы Твои правды строже!
Еще нужны искупленью тысячи тысяч смертей!..
Бичуй, карай – не поверим… Уже мы устали, Боже,
От воли Твоей…
Пусть теперь молятся камни, пусть рыдают и плачут,
Пусть охрипнут от криков: «Господи, пощади!»…
Я свое человечье сердце, я страшное слово спрячу,
и только Тебе его брошу, когда Ты придешь судить!..
1922

Две молитвы

I
У каждой страны своя судьба,
у каждой судьбы своя причина,
и если на ферму не похожа изба –
оттого, что у них – виноград,
а у нас – рябина…
Говорят:
«От Балтийского до Каспийского,
от Дуная и до Урала, и до Амура
раскинулась средь простора евразийского,
велика Федора, да дура.
Нет у нее Парфенона, ни Пантеона, ни Одеона,
а теперь даже нет колокольного звона!
Нет ни дорог мощеных,
ни душ лощеных,
злы и нелепы ее законы.
Пусть в земле – самоцветы и злато,
что проку в них для худого кармана?
Только горем одним богата,
только думы ее – великаны!
Возмечтала о праведном царстве –
всем народом пошла по мытарствам.
И пока другие с высокого кресла
здравого смысла
ее чудачеством
потешались, взирая, –
землю грызла,
на стенку лезла,
добиваясь самого высокого качества,
самого настоящего Земного Рая!
Хотела счастья всему Свету,
и вот у самой и на хлеб нету!
Пришлось поклониться недоброму дяде –
распахав целину – урожай собирать в Канаде!
Но не «хлебом единым», как говорится:
хотела, чтоб всем от неправд ущититься –
и вот другие снимают пенки
у хозяев, чувствительных к дальним угрозам,
а она полстолетья сама над собой глумится,
сама себя ставит к стенке,
запирает в застенке,
захлебнувшись кровью и навозом,
у заплечного лежит приказа…
Вот тебе и «все небо в алмазах!» –
… Все это я слышу, все это я знаю,
все обвинения принимаю,
но что я могу и что я значу?
Вспоминаю Ее и плачу…
А когда меряю с богатыми и сытыми,
что ходят дорогами избитыми,
горем чужим не болеют, не маются,
счастья всеобщего не добиваются
и душу кладут за свое лишь имущество –
не вижу, по совести, их преимущества!
Где у них девушки, что разыгрывали на рояле
ланнеровские вальсы в ампирном зале,
ели и пили на хрустале и на севрском фарфоре,
тонкими пальчиками в парижской лайке
поддерживали ворот кружевной разлетайки,
когда на тройке в серебряном наборе
катал их кузен, голубой улан,
а потом от всего отрекались, все бросали,
забывали свой род и свой клан,
тонули безследно в мужицком море,
в бездонном горе,
принимали у баб, сопли немытых детей утирали,
учили,
лечили,
бомбы бросали,
на каторге гнили
и верили, верили, верили в Век Золотой,
когда правда и счастье для всех, навсегда,
словно солнце, взойдут над землей?
Где у них царь, победительный, властный, балованый, что
мгновеньем одним зачеркнув триумфальные дни и года,
пока у дверей его спальни шептались придворные клоуны,
тайком из дворца уходил в никуда, навсегда
и бродягой побрел по своей же Империи,
народные судьбы и горе народное меряя,
с людом простым сообщался, роднился,
вместе трудился,
вместе молился,
вместе под плети ложился –
и никому никогда не открылся?
Где у них двенадцать простых людей
и, возможно, антисемитов,
что оправдали еврея,
потому что вины на нем не нашли,
хотя старанием черных властей
все было так сколочено, сбито,
чтобы племя фальшивого злодея
опозорить от края и до края земли?
И вот – не стыжусь ни судьбы воровской и злодейской,
ни того, что в стране ни свободы, ни сытости нет,
вспоминаю Ее – и в помпейской ночи европейской
мне как будто бы брезжит далекий – в тяжелых туманах – рассвет…
«Друг мой, друг мой!
Все это мило,
но доброе в ней догорело до тла!
На распаханных старых могилах
одна крапива взошла:
рвачи, стукачи, палачи…
И теперь – хоть кричи,
хоть молись –
историческая надвигается ночь.
Чем ты можешь ее превозмочь,
на Тарпейской скале недорезанный гусь?..»
– Отче Наш! Светлым силам Твоим повели –
пощади эту бывшую Русь!

II
Встала Смерчь над шеломенем зла и черна,
из Перунова стольна дома
в степь выкатывала гром вслед грома,
кнутовищем огня
седорунное бучила стадо ковылье.
И волки, за дня
подымаясь из логова, наглые, выли,
и вороны, кровью пьянеюще, крячили: Гон! Гон!
И маялись чайки отчаянно: чья, чья, чья вина? –
когда травяными, глухими топями,
добивая отставших,
добивая упавших,
подгоняя уставших тупыми копьями,
половцы войско разбитое русичей гнали в полон…
А в Путивле месяц взошел не весел,
как будто взлетевший без сил Алконост,
с насести тучи уныло свесил
радужный хвост.
И всю ночь напролет на стене городской
из бойниц без людей
в перекличке сторожевой
завывали и ухали навьи и совьи,
навевая молодушкам думы вдовьи,
сердце истачивая матерей…
Этой грусти продавней не выпило время и годы-столетья
все также несчастны, и рок наш без удержу лих–
отцов наших так же погибли в безвременьи дети,
как их давние предки и далекие правнуки их.
О горькая Русь!
Ты как белая чайка,
что свивала гнездо у дорог ходовых – ордой
половецкой прошла Чрезвычайка,
и сколько детей не хватает твоих!
А другие в стране своей так же в немилости,
как в дикой степи у костров кизяка,
и то же им снится, что прадедам снилось их,
и та же цепная томит их тоска,
и так же, ярясь грозовой кобылицей,
враговая Смерчь, над шеломенем став,
опять, приближаясь, грохочет и злится
у древних твоих пограничных застав.
О горькая Русь! Сохрани тебя Бог
под бураном веков, на скрещеньи дорог!
Сохрани тебя Бог за твои неоплатные муки
и за то, что с тобой, точно дикая сука, судьба,
и за то, что тех русичей хмурые внуки
больше не крестят ни сердца, ни лба!

Пред. главаОглавлениеСлед. глава

Рекомендуем

Комментировать