Молитвы русских поэтов. XX-XXI. Антология - Валерий Перелешин

(18 голосов: 3.9 из 5)

Оглавление

Валерий Перелешин

Перелешин (настоящая фамилия Салатко-Петрище) Валерий Францевич (1913–1992) – поэт, переводчик, литературный критик, мемуарист. Родился в Иркутске в семье железнодорожного служащего. В 1920 году семья эмигрировала из Читы в Харбин. В 1930 году окончил Русскую гимназию в Харбине, в 1935 – Юридический факультет. Один из лидеров «Молодой Чураевки» 30-х годов. В 1937 году в Харбине вышел его первый поэтический сборник «В пути». К этому времени он уже учился в Харбинской духовной семинарии св. Владимира, в 1938 году принял постриг в монастыре в честь Казанской иконы Божией Матери. Защитил диссертацию кандидата богословия. В 1939 году в Харбине вышла вторая книга «Добрый улей», на обложке которой стояло имя В. ПЕРЕЛЕШИН, а на титульном листе – МОНАХ ГЕРМАН. Книга открывалась стихотворением «Мы», программным для молодых чураевцев. Валерий Перелешин, как и Алексей Ачаир, Арсений Несмелое, декларировал мессианские идеи неумирающей России:
Во всех республиках и царствах,
В чужие вторгшись города,
Мы – государство в государствах,
Сплотившиеся навсегда.
Примечательны в этом отношении заключительные строки:
Мы стали русскими впервые
(О если бы скостить века!)
На звезды поглядев чужие,
На неродные облака.
И вот, на древние разброды,
На все разлады несмотря,
Мы знаем – русского восхода
Лишь занимается заря…
Стихотворение «Мы» датировано 1934 годом и тематически мало связано с последующими стихами 1937–1939 годов монаха Германа, да и в дальнейшем стихотворная публицистика почти не проявлялась в его поэзии. Стихи монаха Германа раз и навсегда перенесли поле битвы из внешнего во внутренний мир поэта. Ключ к третьей, четвертой (он сам всегда указывал их последовательность) и всем последующим книгам Валерия Перелешина, включая последнюю, одиннадцатую «Из глубины воззвах», вышедшую в США 1987 году, – в стихах монаха Германа. Уже на склоне лет всю свою последующую жизнь он называл монашески-мирской.
В годы Второй мировой войны он жил в Пекине. К этому периоду относится его стихотворение «Ностальгия»:
Я сердце на дольки, на ломтики не разделю,
Россия, Россия, отчизна моя золотая!
Все страны вселенной я сердцем широким люблю,
Но только Россия, одну тебя больше Китая.
У мачехи ласковой – в желтой я вырос стране,
И желтые кроткие люди мне братьями стали:
Здесь неповторимые сказки мерещились мне
И летние звезды в ночи для меня расцветали.
Лишь осенью поздней, в начальные дни октября,
Как северный ветер заплачет – родной и щемящий, –
Когда на закате костром полыхает заря,
На север смотрю я – все дольше и чаще, и чаще.
Оттуда – из этой родной и забытой страны, –
Забытой, как сон, но во веки веков незабвенной,–
Ни звука, ни слова – лишь медленные журавли
На крыльях усталых приносят привет драгоценный.
И вдруг опадают, как сложенные веера,
Улыбки, и сосны, и арки… Россия, Россия!
В прохладные дни, задумчивые вечера
Печальной звездою восходит моя ностальгия.
С начала 50-х годов такие же задумчивые вечера ему пришлось проводить уже в Бразилии, получив признание «лучшего русского поэта Южного полушария». Он много переводил с китайского, французского, испанского, латинского языков, издал книгу своих стихов, написанных на португальском.
Стихи рождались каждый час
без осязаемых усилий,
пока жила в груди у нас
хоть капля воздуха России, –
напишет он в 1971 году, прожив почти всю свою жизнь в эмиграции. В послесловии к сборнику «Три родины» (Париж, 1987) признавался: «Все три родины (унаследованная Россия, благоприобретенный Китай и Бразилия) – внутреннего голода не удовлетворили. Осталась неприкосновенной вера в Бога и Церковь, но и тут неизбежны были глубокие сомнения, бунтарство, отчаяние, горькое чувство богооставленности. Таковы пружины и рычаги моего двигателя внутреннего сгорания, не исключающие поисков словесного мастерства. Не случайно моей любимой формой стал сонет: чем труднее, тем лучше! Сонет, венок сонетов («Крестный путь», «Звено»), французская баллада – формы труднейшие и обеспечивающие успех, когда поэту есть что сказать«.

Ночное

Ты сам же мне поведал, Боже,
Что не для всех Твой путь открыт,
Что все вместить не всякий может
И лишь могущий да вместит.
Так не зови же к невозможным
Пределам: Твой неверный раб
Привержен к мудрствованиям ложным,
Безсилен телом, духом слаб.
И для того ль, подобно узам,
Ты на него низринул Сам
Мучительную нежность к музам
И запыленным письменам?
Пускай же он со дна колодца
Не видит света Твоего,
Пускай живет он, как живется
Счастливым сверстникам его.
Пускай его среди безсонниц
Волнует только страсть и грусть,
Призывы же церквей и звонниц
Его не искушают пусть.
Позволь, позволь ему в любовном
Жару изникнуть – и опять
Неутоленным, полнокровным
И нерастраченным восстать!
Ей, Боже, к терниям и чаше
Сих нерадивых не зови:
Пускай они шумят и пляшут
И сонно бредят о любви.
Но нет: затем ли столько знаков
И столько знамений в судьбе
Моей, чтоб ночью, как Иаков,
Я воспротивился Тебе?
Нет! Стань же эта ночь залогом
И будь свидетелем, рассвет,
Что блудный сын, боримый Богом,
Приемлет ангельский обет.
14. XI. 1936

Святая Тереза

Любила фиалки и розы,
И так изменила всему
За частые тайные слезы
В глухом кармелитском дому.
Тереза, святая Тереза,
Теперь лучезарный венец
Ты носишь за эту аскезу
И ранний напрасный конец.
Но в детстве, у долгих вечерен
Не знала ль ты сердцем простым,
Что будет так ясен и верен
Твой путь к небесам золотым?
Пусть знала уже и тогда ты,
Что вражий обманешь патруль,
В бургундских окопах солдата
От плена спасая и пуль;
Пусть даже заране дышала
Ты поздним своим торжеством,
Пусть многое, многое знала, –
Но знать не могла ты о том,
Что, вот, близорукий схизматик,
На старой открытке Лизье
Найдя безымянный квадратик,
Узнает оконце твое.
В той келье, где крестиком робким
Отмечена рама окна,
Как елочный ангел в коробке,
Ты жертвенно гибла одна.
Но зримой очам простодушным
Наградой за прочный союз
Ребенком простым и послушным
К тебе приходил Иисус.
О, как ты, я знаю, молила
Остаться Ребенка того,
Что как своего ты любила
И более, чем своего!
Бывают же девичьи руки,
Как матери руки нежны:
Так радуйся, – годы разлуки
Тебе были сокращены.
И ныне твой жребий не жалок:
Твой Отрок, тебя возлюбя,
Назвал королевой фиалок,
Небесной фиалкой тебя.
И вот, как на этой открытке,
Однажды, под колокола,
Могиле простой кармелитки
Толпа поклониться пришла.
И сколько на празднествах пышных
Фиалок в тот набожный рой –
Незримых, но явственно слышных,
Ты бросила щедрой рукой!
17. XI. 1936

Иноку

О нет, ты не станешь в напрасном
Раскаяньи плакать потом, –
О времени плакать прекрасном,
Об имени плакать мирском;
Но будешь ты, в ладанном дыме
Являясь, как сквозь облака,
Любить нарочитое имя,
Дарованное свысока.
Затем, что под звон колокольный
Не стала ль душа голубой?
Иль золушкою богомольной,
Веселой рабочей пчелой?
И ныне – как жизнь величава! –
К твоим не придут воротам
Ни счастье, ни гулкая слава,
Уже нежеланные там.
Но так же ль запрету послушны
Те губы, что лгать не могли,
Что вежливо и равнодушно
Твой приговор произнесли?
24. IV. 1937

Прощание с музой

Владеет мной не демон своеволий,
Не Асмодей, не баснословный змий:
Бесам ли замирать от сладкой боли
Под рокот византийских литургий?
Итак, не плачь, обманутая муза,
Язычница прекрасная моя,
Что для иного, горнего союза
Тебе впервые изменяю я.
Ты хочешь следовать за мной, служанкой,
Не повелительницей, не сестрой?
Тебя за мной не пустят, чужестранку,
В плаще и с непокрытой головой.
Итак, вздохнем о нерожденной книге
И распростимся у парнасских чащ,
Чтоб одному носить свои вериги,
Другой же – древний простодушный плащ.
Не плачь же! Если снова нрав лукавый
Тебя сведет со мной – на краткий миг,
Быть может, вновь земной забредит славой
Великолепный ангельский язык.
Конец мая 1937

Ловец

Блажен ты будешь в час вечерний,
Когда в молитве, наконец,
Увидишь над венком из терний
Другой, нечаянный венец.
Благословенная награда!
Ты до могилы будешь рад
Цветам из ангельского сада
Взамен и санов, и наград.
Но нет: как мудрые, как дети,
Быть может, помнящие рай,
Все ценное, что есть на свете,
Ты за безценное отдай!
Пророка жребий величавый
Тебе не дорог: ты спешишь
Сменить трагическую славу
На имя ловческое лишь.
При море жизненном ты ходишь
Близ омутов страстей, измен,
И в незнакомый мир возводишь
Сердца, уловленные в плен.
И вот, опрастывая мрежи,
Ты улыбнешься, как дитя,
На голых скалах побережий
Живую душу обретя.
5. IV. 1938

Над гробом

У архангела смерти легки стопы,
Он – как бич, как ночь, как судьба,
И опять жужжанье чужой толпы
Вкруг обтянутых щек и лба.
И опять на новых похоронах,
Извивается скользкий змей:
Несказанный страх, баснословный страх
Разъедает сердца людей.
И псалом течет, и растет испуг, –
Чернотой на каждом лице.
Столько юных тел, столько белых рук
Возвратится в землю в конце!
Столько быстрых ног, столько зорких глаз,
Нежных губ и высоких плеч…
Говорят, что тех, кто ушел от нас,
Принял благостный ангел встреч.
И утешил их милосердый Бог
В безпечальных Своих местах,
Где они пребывают как пар, как вздох, –
Уверяет старик-монах.
Оттого у монаха везде кресты
И скелет посреди жилья,
И под ним: «Не забудь, что я был, как ты –
И ты будешь таким, как я».
25. V 1938

Молитва

Пускай не сиротой, безкрылым Недоноском,
Гонимым на земле, не принятым в раю,
Я стану глиною, о Господи, иль воском:
Ту глину претвори Ты в амфору свою!
Пусть раскаленная в чистительном горниле,
Дыханьем севера потом охлаждена,
Она созиждется в неодолимой силе –
И меткою Твоей отмечена со дна.
Ты заключишь в нее то благовоний зерна,
То свитки древние пророков и псалмов:
Все сбережет она – прочна, огнеупорна
И радостью полна до блещущих краев!
9. V. 1939

Счастье

Взамен побед и бурь, и сладострастья,
И мужественной битвы до конца
Ты, Боже, дал мне маленькое счастье,
Какому не завидуют сердца.
Дар памяти! Ни громоносной славы,
Ни жгучих сновидений не влача,
Я только ветры, вечера и травы,
Пускаясь в путь, подъемлю на плеча.
Прощальный день, обманчиво спокойный,
Задумчивое небо сентября,
И сумерки, и сосен запах хвойный
В мой южный дом возьму с собою я.
И память мне не раз покажет снова
Кладбищенский многоречивый сад,
И на скамейке томик Гумилева,
И темных глаз обрадованный взгляд.
24. IX. 1940

Мукденский собор

Из дверей открытых
Пенье льется ровно;
Во дворе на плитах
Бархатистый мох.
Мимо скал и мелей
Правь, корабль церковный!
Ave, maris stella –
Как вечерний вздох.
В полумрак базилик,
Где безсильны шквалы,
Где недолги штили,
Убежим навек!
Felix coeli porta!
Дверь овцам отсталым
Ты рукой простертой
Отвори в ковчег.
Solve vincla reis!
Дева, к нашим путам
Снизойди скорее,
Путы разреши!
Путь открой нам ясный –
Iter para tutum –
Стань звездой прекрасной
Гибнущей души!
14. X. 1940

Томление

Вернись ко мне от чистых и смиренных,
Здоровые не требуют врача.
И пусть в огне безсонниц вдохновенных
Моя тоска сгорает, как свеча!
Но в эту ночь молитва не крылата,
И вместо звезд – глухие облака.
Послушней женщины, вернее брата
Неисцелимая со мной тоска.
Зачем же мне звезда Твоя блеснула
И столько дней вела меня, как мать?
Душе отверженной, душе Саула
Верни потерянную благодать!
9. I. 1941

Оправдание

Я – веселый из самых веселых,
И ко мне не касается зло:
Я пишу о деревьях и пчелах,
Прославляю Господне тепло.
Но о чем бы ни начал беседу,
Непременно сорвусь, упаду:
Говорю про венок и победу,
Проговариваюсь про беду.
Я читаю ненужные книги,
Я волнуюсь, томлюсь и грешу,
Но излюбленную, как вериги,
Как стигматы, я муку ношу.
Ты желанна мне, боль, и приятна,
Как пустыннику ветер пустынь,
О звезда моя, будь незакатна
И меня никогда не покинь!
Я люблю тебя, тайное пламя,
Умудренная добрая боль:
Для меня ты – высокое знамя
И у райского входа пароль.
22. II. 1941

Учитель

Иной страны благословенный житель,
Что превозмог давно и тлен, и прах,
Дарованный от Господа учитель
Хранит меня, как мальчика в горах.
Меж нами восемь пролегло столетий,
Но лик его я вижу сквозь века,
И снов моих таинственные сети
Плетет его любовная рука.
Он входит то со знаком, то с ответом,
Порою слышим, но всегда незрим.
Он был молитвенником и аскетом
И книжником суровым и благим.
Еще я знаю по речам старинным,
По их скупой библейской простоте,
Что некогда прославленным раввином
Прошел он путь к возвышенной мечте.
Но, возвратясь к обещанному устью,
Уже утешенный и неземной,
Оттуда он с неизрекомой грустью,
С великой нежностью следит за мной.
И преданный дурному своеволью,
Бредя во тьме, но тьму уже кляня,
Я чувствую, с какой безмерной болью
Приходит он наказывать меня!
20. VI. 1941

Жертва

Боже! Я всех у Тебя бедней,
Всех нерадивее, всех превратней:
Я только двух принес голубей,
Не улетевших из голубятни.
Ты переломишь ли шею им
И неискусные эти крылья,
Чтобы навеки стезям Твоим
Стали послушными – от безсилья?
Шею Господь у них преломил
И, под крыло их головы пряча,
Тельца на жертвенник возложил,
От всесожжений еще горячий.
Как непохожи на голубей
Мертвые голуби на решетке!
Мертвая птица в руке Твоей,
Я непорочный, простой и кроткий.
19.I.1942

Утро

Славное имя Твое раздается,
По вселенной победно звенит:
Ты воздвиг на путях мореходца
Столько звезд и луну, и зенит.
Отчего ж я Тобою заброшен,
Как изгнанник блаженной страны,
На одну из малейших горошин,
В эти странные, темные сны?
Вот я выйду в привольное поле
В час, когда просыпаешься Ты,
И спрошу о назначенной доле
Утешенья, любви, красоты.
Чем, замыслив еще до Денницы,
Чем верстал Твоего Ты раба?
Не моя ли торжественной птицей
Поднимается в небо судьба?
Или нет, – наделенный смиреньем,
Не бойцом, не царем, не орлом,
Был я создан печальным растеньем
Через камни расти напролом;
Паутиной унылой и черной,
Или бархатной зеленью мха,
Что тянулась бы к свету упорно
Из могильного мрака греха…
Я рассвет предваряю гаданьем,
Я ответа и знаменья жду.
О, пошли мне Своим указаньем
Птичку, бабочку или звезду.
4. XI. 1942

Небо

В мире, где боль насыщает нас вместо хлеба
(Всякий, кто хлеба вкусил, умирает тот),
Только одно навсегда полюбил я – небо,
Божью палатку среди мировых пустот.
По осиянным полотнам его лазури
Гордое шествует Солнце – могучий лев,
Медлит тяжелый Юпитер, кружит Меркурий,
Сонная бродит Луна, от весны сомлев.
Там, – возвышают Твои неземные книги, –
Домы для кротких и плачущих Ты воздвиг,
Домы для любящих терния и вериги,
Дышащих бредом Твоих несравненных книг.
Господи, знаю, в Твоей голубой отчизне
Места унынью не сыщется, ни слезам,
Вот почему в нашей маленькой, бедной жизни
Небо Твое голубое – святой бальзам.
7.II.1943

Le mal invincible

Бела и красива у меня рука –
У грешников руки бывают всегда красивы.
Но слово Твое я услышал издалека:
«Не будьте ленивы, медлительны и трусливы!»
Последователям Твоим говорил Ты сам
Об участи ока, что видимостью пленилось:
«Безтрепетно вырви его и повергни псам –
И руку, что заповедь Божью творить ленилась».
Я верю, что слово Твое пребывает ввек:
Рука моя, Боже, меня соблазняла с детства,
И руку свою я, не дрогнув, мечом отсек,
Чтоб сердцем свободным искать Твоего наследства.
Я жалкий калека, но чист теперь я и прост,
И пламенней солнца дневного я вижу светы:
Свободный, я сжег за собою последний мост
И к вечному Солнцу лечу, как Твои планеты.
Но часто с тех пор, как пришел Ты тогда ко мне
И голосом тихим позвал меня и усталым,
За тонкой и чуткой рукой я слежу во сне,
И к нежному горлу крадется она с кинжалом.
«Безтрепетно вырви то око…» Но чем, ответь,
Убить сновиденье пленительное и злое,
Чтоб снова, как утренняя заря, розоветь, –
Как, Боже, исторгнуть мне око мое ночное?
15. III. 1943

Колокол

Когда несмелая забрезжит
Над сонным городом заря,
Редеющую мглу прорежет
Далекий зов монастыря.
Моя душа – как дно колодца,
Но в самой черной глубине
Тотчас проснется и качнется
Ответный колокол во мне.
Как тяжела вода тупая!
О, если бы прорваться прочь
Туда, где тает, отступая,
Уже слабеющая ночь!
Пьянея солнечною славой,
О, если бы хоть раз вздохнуть –
Последней песней меди ржавой
Благословить кого-нибудь!
Но в жизнь из плена водяного
Не возвращался ни один,
И держат властно и сурово
Прозрачные персты ундин.
Какой прохожий отгадает,
Что в час предутренний тайком
Неслышный колокол рыдает
Глухим безсонным языком?
Что ж! голос дальнего собрата,
Живую грудь пройди, как нож,
И все созвучное когда-то
Переверни и растревожь!
11. VIII. 1944

Богородица скорбей

Каждый раз, когда я загляну
В глубь незримой глубины моей,
В тишине увижу я одну
Богородицу Семи Скорбей.
Предает ли Сына ученик,
С клятвой отрекается ль другой –
Не поникнет осиянный лик,
Не померкнет взор безмолвный Твой.
Пусть оплеван Твой тишайший Сын,
Пусть изъязвлена бичами плоть –
Богородица Семи Кручин,
Эту боль Ты сможешь побороть!
Сын несет Свой крест, как Исаак,
Сын Твой пригвождается к кресту
И в девятый час идет во мрак,
В преисподнейшую пустоту…
Эти лезвия грозят Тебе,
Богородица Семи Скорбей,
Но, еще не плача о судьбе,
Ты у древа стой и не слабей.
Твердо помни: меч не упадет,
Никогда не долетит копье,
Если им навстречу не пойдет
Сердце, Богородица, Твое!
Если ж сердце разрастется вдруг,
Вскинется на копья и мечи, –
О, тогда, Семи Великих Мук
Богородица, рыдай в ночи!
15. XII. 1944

Extasis

Жгучими щупальцами неотрывными
Ты захватил и замучил меня:
Росами, грозами, звездными ливнями
В сердце низвергся – разливом огня.
Страшно и сладко, хоть гибель влекла меня,
Сердце – колодец, колодец – в огне:
В сердце – Атлантика жидкого пламени
Льется – бушует, клокочет во мне!
Плоть разлетелась бронею непрочною,
Ребер застава давно снесена:
Пламя тончайшее, пренепорочное
Пляшет и плещет до самого дна.
Ты без предтечи ли и без предвестницы,
Ошеломляя захлестнутый ум,
Прямо с небес, без обещанной лестницы,
В сердца смиреннейший Капернаум?
Это бурленье безмерное, дикое,
Как успокоить, себя не сгубя?
Разве я море – и равновеликое,
Чтоб, отразив, убаюкать Тебя?
Сердце безбрежное и безстенное
Все распахнулось в размах широты.
Вечностью полный, чреватый вселенною,
Кто это, Господи? Я – или Ты?
29. XII. 1944

Молитва верных

Зовет меня мир на дороги другие,
В овраг, в полумрак, на дно.
Но, сердце, вещаниям литургии
Останься верно!
Кто мог бы не плакать все чаще и чаще,
Так много крестов неся,
Твоя от Твоих Тебе приносяще
О всех и за вся?
Всю боль и томленья, все призраки наши,
Темноты, тесноты, мглы
Прими, как вино в этой малой чаше,
Как жертву хвалы!
Дай жаждущим пить осиянное небо
И алчущих утоли –
За бедные эти частички хлеба,
Что мы принесли!
20. V. 1945

Беседа с Богом

Ты ко мне приходил, как податель скорбей,
В полумраке Твоих обезлюдевших скиний,
Но тишайшее солнце улыбки Твоей
Растопило скорбей настывающий иней.
Я поверил Тебе. Я Тебя полюбил,
Побежал по следам обманувшего света –
Для того ли, чтоб выбиться скоро из сил
Человека и мага, жреца и поэта?
Но, как равный, Тебе говорю я теперь,
Что перуны и стрелы Твои – безполезны,
Что теперь я сумею, как загнанный зверь,
Перепрыгнуть Твои ненасытные бездны.
И бывает, что путник, Тобой одержим,
За маршрутом приходит и за назиданьем.
Знаешь, чем я теперь отвечаю?
Одним безучастно-участливым, добрым молчаньем!
Знай, уже никого я к Тебе не толкну,
Знай, Тебя я на плечи ничьи не обрушу
И не брошу в глухую Твою глубину
Человечью больную и нищую душу!
Без ответа оставлю заветный вопрос:
Отвечать безполезно и трижды жестоко.
Пусть живет человек без мистических роз
И безпечно поет – до могильного срока.
Для чего нам Твое неземное Добро,
Если можем мы счастьем согреться минутным,
И порою жар-птица уронит перо, –
Легкокрылая гостья в дому неуютном?
13. XI. 1947

Молитвы

Когда зовет меня на битвы
Из-за стены меня война,
В защитницы беру молитвы:
Приходит с ними тишина,
И незамысловатой дани
В вознаграждение даны
Сокровища обетований
И перераспределены.

Молитва

Пожалей меня, пощади:
На трибуне или на площади,
На амвоне или на паперти,
Лишь бы только не взаперти!
Разбрелись облака-ягнята,
Целина тумана не поднята,
А дорога никем не смята…
Оступиться, ступив на сходни,
Поскользнуться не запрети!

После заката

Вечереет. Шальные краски
Переходят в полутона.
Снова пустит кактус ростки
Одного и того же сна, –
Одного и того же стона.
Чем сумею отгородиться?
Голубей, моя бирюза,
Посиди со мною, Тереза,
Разверни покров, Богородица!
Чистота? улыбка? слеза?

Утро смерти

Перед самым рассветом я шапку надел невидимку.
Наклонился над телом: обтянутый кожей скелет!
Слишком долго, – подумал, – с тобой мы гуляли в обнимку,
Неотвязный попутчик, товарищ безсолнечных лет.
За собою водил ты меня (не товарищ – хозяин)
По дорогам, таскал по оврагам, тянул под мосты,
Самых темных ища закоулков, задворков, окраин,
Убегал и от горного ветра, и от широты.
Ты свободен теперь, наконец-то, зарыться, забиться
В черный сумрак уюта, в нору, под лопух и бурьян,
Со святыми тебя. Ну а я – не на крыльях сновидца
Полечу в золотой и баюкающий океан.
Будет дальний полет безпечален, отраден и светел,
Выше ржавых цепей и уже невесомых оков,
Выше тюрем и башен игрушечных, и облаков…
Как по-новому я это утро весеннее встретил!

Заупокойный канон[19]

I
Погнавшись, погиб фараон…
Израиль, прошедший по суху,
Ликует над бездной морскою.
Хвалы всемогущему Духу
И мы, приобщившись покою,
Слагаем, как некогда он.

III
Ты, Боже, преславен и свят.
Десницей Твоей всепобедной
Ты поднял народ обреченный.
Недавно теснимый и бедный,
Теперь торжествует, спасенный:
Ведь ноги на камне стоят!

IV
«Христос моя сила, Христос!» –
Красуется Церковь честная,
Все громче поет и победней,
В едином Тебе обретая
Последний ответ на последний,
Тобой разрешенный вопрос.

V
К Тебе прихожу до зари
С прошеньем сердечным о свете,
Любви и молитвенном даре.
Ответь на моления эти
И, снизясь в полуденном жаре,
Греховную ночь озари.

VI
От тихих Твоих пристаней
Гляжу на житейское море,
Подъятое бурей напастей.
К Тебе, превозмогшему горе,
Взываю, избегнув несчастий:
– Стань солнцем над жизнью моей!

VII
Вот, верных подростков храня,
Спускается ангел росою
И печь раскаленную студит.
Когда соберутся толпою
И наши халдеи – да будет
Нам вера щитом от огня.

VIII
Водой обернется огонь,
Огнем разбушуется влага,
Послушные воле Господней.
Сгорят мотыльковые блага,
А нас от огня преисподней
Твоя да укроет ладонь!

IX
Кто смеет взирать на Тебя,
Сидящего на херувимах
Меж молний палящего гнева?
Но нас, изначально любимых,
Возводит Пречистая Дева
На небо, молясь и любя.

Валаам

Саранча, саранча–эти полчища в доме Моава,
Что раскинули стан у подножья священной горы.
Царь Валак оробел: посрамленьем заменится слава,
Если славой сиять островерхие будут шатры!
Трижды царь посылает послов к Валааму с мольбою
На Евфрат полноводный, в безвестный поселок Пефор.
И пришел Валаам, но не смеет поспорить с судьбою
И в раздумьи глядит с каменистых Вааловых гор.
И ведет Валак Валаама
В Кириаф-Хуцоф,
И приносит жертву без храма,
Без толпы жрецов.
Трижды семь быков закалает,
Трижды семь волов,
И печально костер пылает
Из больших стволов.
Валаам восходит на сходни:
К одному ему
Прилетают слова Господни
В смоляном дыму.
Валаам стоит на вершине
И глядит с горы:
Шире моря – пески пустыни,
Выше волн – шатры.
Высоко воздета десница:
Вещий Валаам
С крутизны послушно грозится
Голубым шатрам:
Будьте прокляты вы, прощелыги, бродяги!
Двери наших твердынь вам ли мы отопрем?
Не повергнутся в пыль моавитские стяги,
А над вами безбожник да будет царем!
Оскудеют вожди достоинством
Израильские, а вы –
Побежденным падете воинством
На сухие стебли травы.
Чтоб не кроткие руки Авеля,
А железные – Тувалкаина,
Безлошадные, вами правили,
И от трупов гнила долина!
Чтобы вам дорогами ровными
Никогда не ходить, проклятые,
Чтоб на ваших судах виновными
Выходили невиноватые!
Чтобы юношей ваших всех
На щитах уносили из битвы,
Чтобы в тяжкий вменялись грех
Воздержанье вам и молитвы!
Пусть найдут шакалы голодные
В горах вороха костей:
Станут женами девы безродные
Моавитских сыновей!
Пусть вашим бездомным вдовам
Будет горек удел вдовства.
Пусть в погоне за мужем новым
С чужеземцем блудит вдова!
И пусть у ваших сирот
И стадо, и хлеб, и мед,
И дом, и двор до ворот
Заимодавец возьмет!
Пусть грязнятся дороги проказою
Шелушащихся ваших тел!
Между Тиром, Сидоном, Газою
Да поделится ваш удел!
Но вижу: к реке многоводной
Сходят на водопой Овцы.
Меж ними безплодной
Нет ни одной.
Вижу: пути безопасны,
Ни хищника, ни змеи.
Израиль, прекрасны
Жилища твои!
Вижу: кругом водворился
Ненарушимый мир,
Едом тебе покорился,
Смирился Сеир!
Но, Боже, затем ли
Сюда я пришел,
Чтоб на эти земли
Не накликать зол?
Забыть о ехиднах,
Змей не натравить?
В безобидных словах – обидных –
Прокля – благословить?
Прокля – словить,
Благо – проклясть,
Заговорить
Львиную пасть?
Благо – проклясть,
Прокля – словить:
Каждому пасть!
Каждому жить!
Силою всей
С разных сторон…
Но Моисей,
Но Аарон…
Дом не чужой –
Бог не солгал:
Дальней межой
Станет Галгал!
Высшим судьей
Будет кинжал!
Дружной семьей –
Бог указал…
В вечной любви
Их сохрани,
Благослови –
Нет, прокляни!
От западни!
Нож притупи!
Искорени!
Нет: укрепи!
И воссел Валаам на ослицу и отбыл к Пефору.
И повержен Валак. И в песках затерялся Моав.
И сегодня турист, восходя на безводную гору,
Не найдет ничего, кроме ветра и выжженных трав.
От Галгала и Гефа, от Тира, Сидона, Сеира
Уцелели одни благозвучные их имена,
Но, как в те времена, за обманчивым призраком мира
По горам и долинам угрюмая бродит война.

Триолет

Хлеб мой насущный дай мне

–
Провалы в бездну и мечты,
Стихи и маленькую спесь…
Хлеб мой насущный дай мне

.
Потерпим вместе эту смесь
Болот и зовов чистоты.
Хлеб мой насущный дай мне

–
Провалы в бездну и мечты.

О грехе

Пусть, Господи, забудет он о сыне,
О матери и плачущей жене,
О родине – и явится ко мне:
К Тебе, к судьбе и к мудрости пустыни.
Мы васильком и ворохом полыни
Дадим сгореть в чистилищном огне
И повелим безсмертной купине
Терзать его и врачевать отныне!
Зову, кричу, но небосвод молчит, –
Ведь человек того не разлучит,
Что связано: где двое или трое,
Там Ты в отце, в супруге, в женихе.
Быть по сему! Оставь его в покое,
А мне прости молитву о грехе.
26. Х. 1972

Благодарение

И как мне не любить себя…
Ходасевич
Не в алтаре – люблю Тебя в себе,
В презрении к питательным наукам,
В растерянном прищуре близоруком,
В невидности, в порочной худобе, –
В бездетности, в безженности, в горбе,
В пристрастии к разрывам и разлукам,
К несбыточным, пригрезившимся мукам:
Люблю Тебя во всей моей судьбе
Смесь горькая, но в тесто этой смеси
Ты не вмешал ни жадности, ни спеси,
Ни помыслов о прибыльном добре –
Тех нескольких непрошеных молекул,
С которыми, проснувшись на заре,
Клевал бы я зерно да кукарекал!
21 мая 1975

Рождественское

Бразильское подходит Рождество,
А с ним жара неистовее пытки,
И зимние почтовые открытки
Переменить не могут ничего.
На них катки, коньки и озорство,
И Дед Мороз, и снегопад в избытке,
И школьники, проказливы и прытки:
У северян веселье таково.
А здесь мы все хандрим от приклихита,
Пьем гуарану, да это ли защита?
Я пил ее, но жажда не прошла:
Ведь я ее считал насквозь телесной.
Теперь молюсь о капельке тепла
От рук земных – о милости небесной.

Колокольный звон в России

К вещаниям радиостанций
про замыслы и про дела
я глух, но любят чужестранцы,
когда поют колокола.
Когда чистейший, безнадломный
над смутной ходит головой,
Россия – колокол огромный
набатный или вечевой.
Счастливой добровольной данью
в ответ я жадно предаю
навстречу твоему взыванью
грудь беззащитную мою.
Запретный и самодовольный,
безчувственный к моей любви,
Звенигород мой колокольный,
завейся звоном и зови!

[19] Отклики на темы ирмосов канона, выпеваемого при погребении мирян. Второй песни не существует.

Пред. главаОглавлениеСлед. глава

Рекомендуем

Комментировать