Молитвы русских поэтов. XX-XXI. Антология - Алексей Ачаир

(18 голосов: 3.9 из 5)

Оглавление

Алексей Ачаир

Ачаир (Грызов) Алексей Алексеевич (1896–1960) – поэт. Из рода сибирских казаков. Окончил Воинский пансион Сибирского казачьего войска, в 1914 году – 1-й Сибирский императора Александра I кадетский корпус в Омске. Первые стихи Алексея Грызова появились в 1917–1919 годах в омских газетах, в журнале «Иртыш». Литературный псевдоним Ачаир взял во время Гражданской войны по месту рождения – казачьей станицы Ачаир под Омском, название которой восходит к имени буддийского божества Очира. В стихотворении 1929 года писал: «Я – царевич прекрасный Очир // Это значит – небесная чаша…» С мая 1918 года – рядовой-доброволец в пулеметной команде атамана Красильникова. В чине хорунжего и есаула Сибирского казачьего войска совершил Сибирский Ледяной поход с армией Колчака, воевал в отрядах атамана Семенова. В феврале–октябре 1922 года – редактор газеты «Последние известия» во Владивостоке. После падения Владивостока перешел границу по тайге в Китай. С 1923 года – секретарь Христианского союза молодых людей (ХСМЛ) в Харбине. Автор гимна ХСМЛ:
Смыкайтесь в круг. Плечо к плечу.
Кто юн, кто стар годами.
Кто из дворцов, кто из лачуг –
Все равны перед нами.
Христос наш вождь, Его следы –
Наш путь, ведущий к Богу.
К заре, к заре; из темноты –
Мы вышли в путь-дорогу.
Над нами крест, и крест в груди,
И наша грудь из стали.
И близко счастье впереди,
Что долго так искали…
Из разных мест Страны Родной
Сошлись мы на чужбине…
Но той же русской глубиной
Сияет купол синий…
Москва… Урал… Кавказ и Дон,
Сибирь и Украина…
Со всех концов, со всех сторон
Сошлись мы воедино.
В 2009 году в «Современном Журнале» (том 256) впервые опубликована «Переписка Г.Д. Гребенщикова и А.А. Ачаира» марта–октября 1927 года, которая дает представление о том, как возникла в Харбине «Молодая Чураевка». Ачаир обращался к Гребенщикову в первом письме со словами: «Дорогой старший брат по народу. Как мне назвать Вас иначе? С Вашим именем в моем сердце один отзвук: Сибирь. И Вы для меня – старший брат, к которому я обращаюсь за советом и поддержкой». Ачаир был младше своего старшего брата всего лишь на три года, но первый «Очерк о Сибири» Гребенщикова появился в печати уже в 1908 году, а в 1922 году парижские «Современные записки» начали публикацию его многотомной эпопеи о мифической сибирской старообрядческой деревне Чураевке. К 1927 году в Нью-Йорке вышло семь томов из задуманных двенадцати. Последний том назывался «Построение храма». Ачаир обращался к самому знаменитому в те годы эмигранту из писателей-сибиряков, начавшему в 1925 году строительство в 75 милях от Нью-Йорка русской деревни Чураевки как Общины Сергия Радонежского. Позже идея построения храма в честь Сергия Радонежского воплотится в жизнь с помощью Игоря Сикорского. В американской Чураевке жили Илья Толстой, Сергей Рахманинов, Михаил Чехов, Николай Рерих и многие другие русские изгнанники. Гребенщиков, конечно же, не мог не откликнуться на письмо поэта-сибиряка из Китая, обратившись к Ачаиру с призывом: «Так как мы Русские и нам понятнее русские пути познания блага, изучите жизнь Св. Сергия Радонежского, хотя бы по Ключевскому и по Борису Зайцеву, и Вам тогда станет ясно, что подвиг строителя Русской Общины Сергия есть тот же путь, которым шел космически-неподражаемый Общинник Будда. И лишь тогда станет во весь рост великий приход и подвиг Христа, истинное учение которого до наших дней не было применено в действительной жизни. И немногим из нас предстоит нести прекрасный подвиг насаждения царства Божия на земле. Когда же мы научимся шире мыслить и обобщать, мы прекрасно поймем и „Двенадцать» А. Блока, у которого разбойников ведет Христос. Куда Он их ведет? – Очевидно, к мучительному, жуткому, но и сужденному сроку сметения с лица земли уродливых форм жизни и к открытию дверей в новую эпоху».
Через месяц Георгий Гребенщиков вновь писал Ачаиру: «Получил Ваше письмо от 23 августа 1927 г. с прекрасной вестью о Вашем решении учредить „Молодую Чураевку» на Сунгари. Это для меня уже сама радость в действенном ее свершении. Очень хорошо, что Вы прежде всего решили твердо установить основную цель вашей общины…»
«Молодая Чураевка» в Китае просуществовала около десяти лет, а затем произошел «раскол». Участница чураевских «вторников» Юстина Крузенштерн вспоминала:
«Собираться регулярно, беседовать, спорить, пытаться создать свое собственное дальневосточное движение Харбин начал с момента возникновения „Молодой Чураевки». Инициатором „Чураевки» был молодой казачий офицер Алексей Алексеевич Грызов, писавший под псевдонимом Ачаир. Он был очень музыкален, и сам подбирал к своим стихам музыку. Поэму „Казаки» он читал, аккомпанируя себе на рояле, задорным стаккато: „Стукаток, стукаток // Топоток, топоток… // На Восток…» Всеволод Иванов, редактор газеты „Гуньбао», сам считавший себя поэтом, брюзжал „Язык дан человеку, чтоб выражать мысли, а не лязг копыт». Старшее поколение не признавало права младшего на самостоятельность, младшее бунтовало. Разрыв был явен, а несколько лет спустя такой же разрыв произошел между Ачиаром и его питомцами. Почти все поэты Харбина, а затем Шанхая (даже те, которые от него потом оттолкнулись), – Георгий Гранин, Сергей Сергин, Николай Щеголев, Валерий Перелешин, Лариса Андерсен, Лидия Хиндрова, – вышли из Ачаировского питомника. Россия была основной темой Ачаира. Она пела в его стихах тоской, неизживаемой болью и в то же время непоколебимой верой в нашу русскую миссию… Хрупкий, несмотря на высокий рост, белокурый и голубоглазый, Ачаир мало напоминал сибирского казака. Застенчив он был, как девушка, на эстраде Чураевки выступал не так часто, вероятно, из деликатности, чтобы не получалось, чт0 „хозяину» аплодируют в силу его хозяйского положения».
Окончательный «развал старого гнезда», как свидетельствует Крузенштерн, произошел после «споров относительно направлений. Почему именно «Чураевка»? Сибиряками молодые поэты себя не чувствовали, имя Гребенщикова их совсем не влекло. Но за кем же идти? За футуристами, за символистами, за акмеистами? В конце концов остановились на акмеистах. Поэзия для поэзии, строгая школа, мужественное стремление к «акме», путь к недосягаемому. Так в «Чураевке» создалась литературная студия «Цех Поэтов». В 20–30-е годы подобные Цеха существовали в Константинополе, Париже, Берлине, Тарту, Ревеле. У молодых поэтов русского Харбина были не меньшие основания для создания своего Цеха поэтов, освященного, как и остальные, культовым именем Николая Гумилева.
В 1936 году в Берлине вышла одна из первых антологий поэзии русского зарубежья «Якорь», составленная Георгием Адамовичем, в которой были представлены стихи как старого гнезда «Чураевки» – Ачаира и Несмелова, так и нового – Перелешина и Щеголева.
За десять лет своего существования «Молодая Чураевка» стала такой же «русской Атлантидой» в Харбине, какими были литературные объединения русских поэтов-изгнанников. Алексей Ачаир напишет об этом от имени всех поэтов Русского зарубежья:
Не смела нас чужбина, не выгнула,
Хоть пригнула до самой земли,
А за то, что нас Родина выгнала –
Мы по свету ее разнесли.
В Харбине и Шанхае вышли поэтические книги Алексея Ачаира: «Первая» (1925), «Лаконизмы» (1937), «Полынь и солнце» (1938), «Тропы» (1939), «Под золотым небом» (1943).
В августе 1945 года, после занятия Харбина советскими войсками, он оказался среди пятнадцати тысяч русских харбинцев, депортированных в СССР. Чураевец Арсений Несмелое умер в пересыльной тюрьме. Алексей Ачаир провел десять лет в сибирских лагерях. После освобождения работал учителем пения в Новосибирске, организовал Новосибирский детский хор. Из «забытых» поэтов его вернула книга Анны Забияко «Тропа судьбы Алексея Ачаира» (Благовещенск, 2005). Наиболее полное издание стихов Алексея Ачаира «Мне кто-то безконечно дорог…» вышло в 2009 году в Москве.

Верую!

Визгами осенними,
Бликами и тенями
Громыхают, лязгая,
Грузы-поезда.
Саваном окутаны,
Лентами опутаны,
Сумеречной ласкою
Шелестят года,
Голубые, серые:
– «Веруешь ли?»
– Верую!..
Вихрь летит карающий,
Вздыбленный, как шквал…
Где-то рельсы – сходятся…
Бог мой, Богородица!
Предо мной зияющий,
Огненный провал.
Черным сном потушенным,
Хриплым и придушенным,
Паром отуманенным,
Под каймой луны –
Стонет и колеблется,
Как лампадка теплится, –
Догорает, раненый,
Огонек весны…
А другой рождается;
Тихо разгорается,
Пурпуром и заревом
Робко осиян.
Мчатся тучки белые:
– «Веруешь ли?»
– Верую.
За рассветным маревым
Дремлет Океан!
1924

Молитва

Прошептал: «Нету силы, милый!..»
И навеки закрыл глаза.
А глаза – восковые дыры,
И на них – как печать – роса…
В остывающем тихо трупе
Где-то билась жизнь, глубоко…
Ах, кто крепко и верно любит –
Знать тому уйти не легко.
Я ушел одинокий, нищий,
Словно счастье свое убил,
На суровом бросив кладбище
Дорогую из всех могил…
Пролетели года, тускнели…
Божий мир – без края – велик…
Но прошептанный – диким зельем –
Разгорелся, как пламя, крик:
«Нету сил, нету силы, милый!..»
И, как дыры, глядят глаза,
На руках багровеют жилы,
И на них – как печать – роса…
Потому ли вспомнил, до срока,
Дорогую из всех могил,
Что я сам попросил у Бога
Не лишать меня в горе сил?
1924

Пасха

Не терем, нет, – теперь не до хором.
Не стольня, нет… И не опочивальня.
А только мысль, задевшая крылом:
колокола в душе, – как наковальня…
– Боярышня!.. Христосуетесь? Нет? –
Надменный вид. Вот-вот, сейчас удар-ит…
Вниз по щекам стекает бледный цвет:
– О Боже мой!.. Отколь теперь – бояре?
Рукой дрожащей бусы сорвала:
– Вот вам, – берите! – Сбросила кокошник…
Гудят – галдят – в душе – колокола –
все неотступнее и невозможней…
Что ж, барышня, – никак и вы в сердцах,
как родичи и нежные подруги?..
В ответ, – как стон – сломавшееся: – Ах! –
И в волосах запутанные руки.
Не слезы, нет, – ведь, не до слез теперь!
Не крики, нет, – теперь и крики глуше…
В раскрытую порывом ветра дверь –
колокола… колокола… послушай!..
– Как вам не знать, что нынче нет бояр?! –
сбивает вниз и развивает косы:
– Как вам не знать!.. А в праздник – как бы я
пришла к вам девкою… простоволосой?!
По будним дням таскалась по пятам,
на площадях изнемогала в стуже.
Искавшая ушедшего Христа,
хотела быть последних тварей хуже.
А в этот день от слез – изнемогла.
От нищеты устала! И от будней… –
Галдят, гудят в душе колокола –
все невозможнее и неотступней…
– Послушайте! Бывает грань всему
и счастью нашему, и горю, значит.
Но эти люди… что они возьмут? –
раз ценности… уж ничего не значат!
О, что за жизнь!.. Какой ужасный бред!.. –
Стоит без сил. И руки заломила… –
– РОДИМАЯ! Христос – воскрес? Иль нет?!
– Конечно, да. В о и с т и н у, мой милый!
Не терем, нет, – теперь не до хором…
Не стольня, нет. И не опочивальня.
А только мысль, задевшая крылом:
колокола в душе, – как наковальня.
1930

Обретенная Русь

Сибирские пашни…
Кремлевские башни…
И знойный в песках Туркестан…
Над русской равниной призыв журавлиный…
А сердце твердит: – Перестань!
Зачем себя мучить?..
Теперь твоя участь –
мир весь твой велик и богат.
С тобою в котомке –
родные обломки,
будь этому малому рад.
Что в тайне – то в силе;
попробуй осилить
и вытравить жизнью любовь.
И вижу я… что же? –
что родину… Боже! –
имеет на свете любой.
И ценит, и нежит,
и реже и реже
по-русски мне жизнь говорит.
И бьются в котомке
немые обломки,
комочки родимой Земли…
Но этой весною
что стало со мною?
Родился, проснулся я – что ль?
Не надо мне шири
в прекраснейшем мире,
ни призрачных сказочных воль!
Я – присно и ныне –
любовь свою вынес
и сбросил запястья оков;
свободнее зверя,
надеюсь и верю –
в Россию, во веки веков.
И радуюсь звонко,
и плачу я горько,
и сердцем восторженно рвусь
к тебе, мое солнце,
к тебе, моя зорька,
в миру обретенная Русь!
1931

Оставить дом..

Оставить дом, чтоб не иметь, где жить…
Что может быть печальнее, скажи?
Забыть язык, забыть отца и мать…
Кто станет нас любить и понимать?
Идти к чужим, высматривая зло,
как им в судьбе счастливой повезло.
Поведать им, что стал и нищ, и слаб.
Чтоб услыхать: – А ты что делал, раб?
Сломать мечту, затихнуть, отойти.
И – что кто-то пал, ненужный никому?
Идет корабль без компаса ко дну,
и человек, забыв свою страну.
Как жадный змей, жизнь раскрывает рты.
– Не отступлю! Ни шагу, ни черты!
Земля моя и верю – ждет меня.
Благословляю свет и радость дня.
В душе звучат напевы детских дней,
семьи моей. Молюсь, мой друг, о ней.
Благодарю за трудный путь земной,
за Божий хлеб, за небо надо мной.
За – счастья мне отпущенную меру.
За молодость, за верность и – за веру.
1932

Вселенская Русь

Нас буря кидала, нас море качало,
бросало в провалы, взносило на гребни.
Не зная покоя, ни сна, ни причала,
мы глохли, немели, мы бились и слепли.
Так ярок был свет ослепительных молний,
так грозен был грохот сурового шторма,
что стали безвольней, что стали безмолвней;
наш флаг был разорван и имя позорно…
И вот мы дошли… незнакомого порта
огни нас встречают в туманную полночь.
И все наше стало – разбито и стерто,
как мачты, как снасти, что срезали волны.
Неправда, неправда! Кто голову склонит,
пред призраком страха кто сумрачным станет?
Мы кинуты жизнью к устройству колоний
земли нашей древней на тропах скитаний.
Мы кинуты жизнью по целому миру
России нести лучезарное имя, –
мы, дети Сибири, мы, стражи Памира, –
кто Родину в сердце и в мире отнимет?
Пусть буря кидала, пусть море качало,
кричало, гудело, свистело и выло.
Мы знаем одно только слово: начало,
а в душах живет схороненное: было.
Мы снова идем, на рассвете, к просторам
земель чужестранных по тропам и падям.
Когда мы вернемся? – не скоро, не скоро…
Но тот не подымется вновь, кто не падал.
Широты востока и ширь океана, –
вселенскою будет отныне Россия.
Нас встретят нахмуренно гордые страны,
но мы ль не сумеем их гордость осилить!
И станем мы ждать наступающих сроков,
и сроки укажут, кто наш и кто с нами…
Мы – миром – подымем тогда издалека
Вселенской Руси обретенное знамя.
1933

Храм души

Раскосых глаз привычный сердцу юмор
в мой храм души молитвенно вошел.
Я никогда, я никогда не думал,
что можно жить так – просто хорошо.
Старик киргиз достал спокойно трубку:
– Обратно, сын? – Обратно, да, тамыр.
Какой простой, какой чудесный мир,
который превращали – в мясорубку.
Вот только жаль, что чахнет день от дня
сюда, в мой край, приведшая меня.
Но что грустить? – И я имею тело.
И я умру. И все умрем… что делать!
Горда душа, спокойна и тиха.
Пыланье свеч. И мирно: – Аллилуйа!..
Любимых губ дыхание целую –
последнею молитвою стиха.
1933

Ислам

Радость близка. Видишь восход?
Розовых утр свежесть пришла.
ЛО-ИЛА-ХА-ИЛЛА-ЛЛА-ХО
МАХАММАДУР РАСУЛЛОЛА…
Кто там поет тихой зарей?
Степь без конца. Сонный аул.
В небе полет плавный орлов.
Кто там в степи? кто там, – ай!..
ЛО-ИЛА-ХА- ИЛЛА-ЛЛА-ХО
МАХАММАДУР РАСУЛЛОЛА…
Степь так тиха. И широко
в небе лазурь – синь – купола.
Это – мольба. Это – завет.
Азии мир. О, для джаным
слов нет таких. Вовсе их нет.
Степь и аул. Сакли и дым.
Радость проста. Ясен приход.
Слез нет и бурь. Кончен разлад.
ЛО-ИЛА-ХА-ИЛЛА-ЛЛА-ХО
МАХАММАДУР РАСУЛЛОЛА…
22 апреля 1930

Священник

Брели к нему. Ползли к нему на брюхе
вслед за двуногими – без ног, калеки.
Кругом плескались, голубея, реки;
по ним неслись смоленые плоты.
Все шло к нему. Все шли к нему.
И звери смотрели меж деревьев, тихо воя…
А он стоял один у аналоя
в дырявой рясе – в солнце нищеты.
Деревья и цветы клонились долу
перед рабом Господним, сыном Бога,
чья жизнь была и власть была – убога;
любовь была безмерна и ясна.
Невиданное зрелище творилось:
пред юношей-священником, рыдая,
весь мир лежал, вся наша Русь святая,
религии ее и племена.
И торжеством и силой Православья
блистала высь и в выси птичье пенье, –
все славило его благословенье
и счастие, рожденное из слез…
День пролетел… Темнела ночь. И звезды,
и месяц видел, и видали ели
убогого в подвижнической келье,
священника – благословлял Христос.
1934

Слушая песню

Обнимешь брата, – он покинет;
полюбишь друга, – он предаст…
А в небе звездном, темно-синем
немой горит иконостас.
И хочется забыть о многом,
или не знать, или вернуть
свой первый шаг, по воле Бога
в житейском начатый плену.
Горит огонь далекой Веги,
моей возлюбленной звезды.
Звезда моя, моя навеки,
лишь ты – моя, и только ты!..
И уносясь к созвездью Лиры
в ночных мечтаниях своих,
я верю, знаю, что для мира
вся наша жизнь – короткий миг.
И брат, возлюбленный ли, враг ли –
в кольце больная бирюза…
«Сорвать цветок, а он не пахнет…»
Что ж затуманились, глаза?!
1934

Знамения

Годы славы, и смерти, и подвигов,
реки крови и слез. Облака…
Люди волей и крыльями подняты.
Только жизнь, словно миг, коротка…
Розовеют, как утро, века…
Даже мысль, что сбывается многое, –
как молитва проста и легка.
Громыхают железные поступи
костенеет от стали рука.
Вой ветров обрывает: «О Господи»,
гибель мира грозна и близка.
Но не гибель – свершенье заветного,
но не гибель – полет мотылька, –
жизнь сегодня еще незаметного!..
И улыбка и радость кротка.
Это сердце рождается новое, –
эта мука смертельно тяжка, –
это небо, как сгусток багровое,
и пороков – в крови – берега…
Но надежда, но вера, но счастье
видеть новую жизнь на века.
Кровь и плоть – это тайна причастья,
и мечта, и душа – высока.
Эта мысль, что сбывается многое,
что дорога уже широка…
И несутся над крышей убогою, –
облака, облака, облака.
1935

Пасха

В оранжевом свете
пылающих свечек –
старинные ризы.
В цветные оконца
закатного света
лучи золотые.
Стоянье. Двенадцать
гудящих посланий –
в вечерние шумы.
Апрельская свежесть.
Прохлада и нежность.
И светлые лица.
Какое вниманье,
какое волненье,
величье какое…
Застывшие капли
душистого воска
на теплых перчатках…
И в ночь Воскресенья
в раскрытые двери –
Прекрасная Пасха.
А с ней всю неделю – поющие звоны
и краски, и солнце.
О, дальнее детство!
О, близость любимых!
О, Русь дорогая!
1936

Утро Крещения

Кружатся шумно голуби,
ища знакомых мест.
Над Иорданской прорубью –
хрустальный, светлый крест.
По синему, сапфирному,
небесному шатру
бегут барашки мирные,
как в поле поутру…
Лучи – парча и золото.
И гул, и шум, и мгла.
Над сонным утром города
блистают купола.
Снопом лучей взлетающих –
расплавленная медь,
под куполом сверкающим
начавшая греметь.
Над водоемом клонятся
лучи, и – звон в пыли.
Как будто даже звонница
склонилась до земли.
Склонилась, как знаменами
покрывши водоем –
с лучами и со звонами
укрыв надежду в нем:
Туман и мгла рассеются –
и солнце, как зерно –
по пашням вновь рассеется
и ссыплется в гумно.
Так Русь взойдет, омытая
крещенскою водой,
убогая, убитая,
воскресшая – святой.
Светись, святись и радуйся!
Живи в лучах огня!
Красуйся в гимне радости
лазоревого дня!
1940

Возвращенное Рождество

Мы снова люди. Снова детство
пахнуло лаской старины.
Как будто приняли в наследство
мы возвратившиеся сны.
И снег, и звезды, и полозья,
и пьяный воздух ветровой,
и жар объятий на морозе
отягощенных снегом хвой.
И блеск свечей, и отраженье
в раскрытых радостно глазах,
и боль – до головокруженья –
в еще невысохших слезах.
Все это сказка! Так бывало
в красивых книгах, – не у нас.
У нас рождественскою стала
звезда, чей свет почти угас.
Но не погас, – так носят свечи,
ладонью скрыв, и – донесли!
Пусть ветер вьется, словно кречет,
срывая мир и хлеб с земли.
Пусть вместо елки, в вихре бегства
по тропам злобы и войны –
мы взяли в грустное наследство
когда-то виденные сны.
Но свет! и дух неугасимый,
и правды вечной торжество –
до детских взоров донесли мы
и возвратили – Рождество.
1940

Благословение

Ни встречей-мгновеньем
у темной реки,
ни прикосновеньем щеки.
Ни томным свиданьем –
в объятья мои –
и не ожиданьем любви.
Ни грёзой, ни песней,
ни трепетом плеч –
прелестней – тебя не сберечь!
Ни грустью, ни страстью,
ни лаской… ничем.
Такому быть счастью зачем?!
Отъята, отнята
(как много калек!)
от друга и брата навек.
И все ж исподлобья,
из смолченных мук –
Движенье – подобие вдруг
подъятой на подвиг,
крестящей руки…
И я – среди многих… других.
1940

Радость

Воздух – весенний хмель.
Свеж и душист апрель.
Снег стаял весь.
Здесь, где – плечо к плечу –
держим – одну свечу,
радостно здесь…
Всею душой молюсь:
Господи! – наша Русь,
Божья страна.
Утром – в снопах лучей,
ночью – огнем свечей
озарена…
Воск создала пчела,
радость – колокола, –
зовы любви.
Верю в страну чудес.
Верю: Христос Воскрес!
Радость, – живи!
1941

Степные звоны

Николе Вешнему вдогонку
Никола Летний уж спешит
Как вспомнишь русскую сторонку,
так сердце больно задрожит
Дни катятся, как ком под гору, –
кружится в страхе голова.
Уж скоро осень. О ту пору
считали зиму с Покрова,
когда пернатая летунья,
в полях разбрасывает снег,
впорхала белою колдуньей.
И рад был русский человек.
И отдых от работы сладок
бывал. И жизнь была проста –
от Покрова и до колядок,
и – до Великого поста.
Разгул на масляной широкой.
И бубенцы, и шаль, и бег –
коней по Питерской широкой.
И всюду – снег и снег, и снег…
Но звоны медленней и глуше
старинных маленьких церквей…
Там русский люд, моляся, тужит,
смирясь в покорности своей.
Великий пост… Россия долу
склоняет строгое лицо.
И ладан к Божьему престолу
растет небесным деревцом.
– Христос Воскрес! – привет от милой
еще живет, в груди звеня.
Еще растут победной силой
весенних всходов зеленя.
А там – июль. Какое лето!
Какое золото кругом!
Ведь это было. Было это,
когда был свой родимый дом.
Когда отец и дед шли рядом,
И внук по пашне с ними шел.
В Николин день все шли парадом,
И было дивно хорошо!..
Вся Русь – одно. Отцы и дети…
В колосьях Русь. А степь звенит…
О Боже, пусть же звоны эти
нам память в сердце сохранит.
6 августа 1942

Пред. главаОглавлениеСлед. глава

Рекомендуем

Комментировать