Молитвы русских поэтов. XX-XXI. Антология - Владимир Набоков

(18 голосов: 3.9 из 5)

Оглавление

Владимир Набоков

Набоков Владимир Владимирович (1899–1977) – поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературный критик. В 1916 году окончил Тенишевское училище в Петрограде и тогда же выпустил первый поэтический сборник. В автобиографическом романе «Другие берега» напишет: «…эра кровопролития, концентрационных лагерей и заложничества началась немедленно после того, как Ленин и его помощники захватили власть. Зимой 1917 года демократия еще верила, что можно предотвратить большевистскую диктатуру. Мой отец решил до последней возможности оставаться в Петербурге. Семью же он отправил в еще жилой Крым… Мне было восемнадцать лет. В ускоренном порядке, за месяц до формального срока, я сдал выпускные экзамены и рассчитывал закончить образование в Англии, а затем организовать энтомологическую экспедицию в горы Западного Китая…» Осенью 1918 года отец познакомил его в Коктебеле с Максимилианом Волошиным, под влиянием которого он создаст свой «ангельский цикл».
Назло неистовым тревогам,
ты, дикий и душистый край,
как роза, данная мне Богом,
во храме памяти сверкай! –
напишет он в стихотворении «Крым», созданном в 1920 году уже студентом Кембриджского колледжа Святой Троицы. Этот «храм памяти» он сохранит на всю жизнь. Много позже, в книге воспоминаний «Другие берега», он опишет все то, что ему довелось испытать в Крыму с декабря 1917 по апрель 1919 года. «Местное татарское правительство, – писал он о приходе большевиков, – сменили новенькие советы, из Севастополя прибыли опытные пулеметчики и палачи, и мы попали в самое скучное и унизительное положение, в котором могут быть люди, – то положение, когда вокруг все время ходит идиотская преждевременная смерть, оттого, что хозяйничают человекоподобные, и обижаются, если им что-нибудь не по ноздре. Тупая эта опасность плелась за нами до апреля 1918 года. На ялтинском молу, где Дама с собачкой потеряла когда-то лорнет, большевистские матросы привязывали тяжести к ногам арестованных жителей и, поставив спиной к морю, расстреливали их; год спустя водолаз докладывал, что на дне очутился в густой толпе стоящих навытяжку мертвецов». Красные уходят, через год вновь возвращаются. 15 апреля 1919 года Набоков вместе с семьей навсегда покидает Россию, но увозит с собой стихи, написанные в Крыму. 27 ноября 1920 года в берлинской газете «Руль» появляются крымские стихи Владимира Набокова, ставшие таким же выдающимся явлением в русской поэзии, как стихи, созданные в это же время в Крыму Максимилианом Волошиным, Аделаидой Герцык, Поликсеной Соловьевой. Осенью 1921 года он напишет из Кембриджа в письме к матери: «А когда мы вернемся в Россию? Какой идиотской сентиментальностью, каким хищным стоном должна звучать эта наша невинная надежда для оседлых россиян. А ведь она не историческая – только человеческая, – но как им объяснить? Мне-то, конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому что я наверняка знаю, что вернусь, – во-первых, потому что увез с собою от нее ключи, а во-вторых, потому что все равно когда, через сто лет, через двести лет, – буду жить там в своих книгах или хотя бы в подстрочном примечании исследователя. Вот это уже, пожалуй, надежда историческая, историко-литературная…»
В марте 1977 года Набоков принял у себя в фешенебельном отеле в швейцарском городке Монтрё поэтессу Беллу Ахмадулину, позднее вспоминавшую:
«В первые мгновения я была поражена красотой лица Набокова, его благородством. Я много видела фотографий писателя, но ни одна не совпадает с подлинным живым выражением его облика.
…Он спросил: „Правда ли мой русский язык кажется вам хорошим«. „Он лучший«, – ответила я. «Вот как, а я думал, что это замороженная клубника«…
…Мною владело сложное чувство необыкновенной к нему любви, и я ощущала, что, хотя он мягок и добр, свидание с соотечественником причиняет ему какое-то страдание. Ведь Россия, которую он любил и помнил, думала я, изменилась с той поры, когда он покинул ее, изменились люди, изменился отчасти и сам язык… он хватался за разговор, делал усилие что-то понять, проникнуться чем-то… быть может, ему причиняло боль ощущение предстоящей страшной разлуки со всем и со всеми на Земле, и ему хотелось насытиться воздухом родины, родной земли, человека, говорящего по-русски…
…Я заметила ему, что он вернется в Россию именно тем, кем он есть для России. Это будет, будет! – повторяла я. Набоков знал, что книги его в Советском Союзе не выходят, но спросил с какой-то надеждой: „А в библиотеке (он сделал ударение на „о») – можно взять что-нибудь мое?» Я развела руками».
2 июля 1977 года Владимир Набоков умер в швейцарском госпитале, так и не увидев ни одной своей книги, изданной в России, за исключением самого первого стихотворного сборника «Стихи», вышедшего в Петрограде в октябре 1916 года в количестве пятисот экземпляров, стихи из которого он никогда не переиздавал. Историческое возвращение Набокова на родину состоялось через семьдесят лет после выхода этой книги.

Архангелы

Поставь на правый путь! Сомнения развей…
Ночь давит над землей, и ночь – в душе моей.
Поставь на правый путь.
И страшно мне уснуть, и бодрствовать невмочь.
Небытия намек я чую в эту ночь.
И страшно мне уснуть.
Я верю, ты придешь, наставник неземной,
на миг, на краткий миг восстанешь предо мной.
Я верю, ты придешь!
Ты знаешь мира ложь, безсилье, сумрак наш,
невидимого мне попутчика ты дашь.
Ты знаешь мира ложь.
И вот подходишь ты. Немею и дрожу,
движенье верное руки твоей слежу.
И вот отходишь ты.
Средь чуждой темноты я вижу путь прямой.
О дух пророческий, ты говоришь, он – мой?
Средь чуждой темноты…
Но я боюсь идти: могу свернуть, упасть.
И льстива, и страшна ночного беса власть.
О, я боюсь идти…
«Не бойся: по пути ты не один пойдешь.
Не будешь ты один и если соскользнешь
с высокого пути…»
28 сентября 1918

Поэт

Среди обугленных развалин,
средь унизительных могил –
не безнадежен, не печален,
но полон жизни, полон сил –
с моею музою незримой
так беззаботно я брожу
и с радостью неизъяснимой
на небо ясное гляжу.
Я над собою солнце вижу,
и сладостные слезы лью,
и никого я не обижу,
и никого не полюблю.
Иное счастье мне доступно.
Я предаюсь иной тоске,
а все, что жалко иль преступно,
осталось где-то вдалеке.
Там занимаются пожары,
там, сполохами окружен,
мир сотрясается, и старый
переступается закон.
Там опьяневшие народы
ведет безумие само, –
и вот на чучеле свободы
безсменной пошлости клеймо.
Я в стороне. Молюсь, ликую,
и ничего не надо мне,
когда вселенную я чую
в своей душевной глубине.
То я беседую с волнами,
то с ветром, с птицей уношусь
и со святыми небесами
мечтами чистыми делюсь.
23 октября 1918

* * *

Разгорается высь

тает снег на горе.
Пробудись, отзовись,
говори о заре.
Тает снег на горе
пред пещерой моей.
И вся даль в серебре
осторожных лучей.
Повторяй мне, душа,
что сегодня весна,
что земля хороша,
что и смерть не страшна,
что над первой травой
дышит горный цветок,
наряженный в живой
мягко-белый пушок,
что лепечут ручьи
и сверкают кругом
золотые струи,
что во всех и во всем
тихий Бог, тайный Бог
неизменно живет.
Что весенний цветок,
ветерок, небосвод,
нежных тучек кайма,
и скала, и поток,
и, душа, ты сама –
все одно, и все – Бог.
11 ноября 1918

Утро

Как светозарно день взошел!
Ну, не улыбка ли Господня?
Вот лапки согнутые поднял
нежно-зеленый богомол.
Ведь небеса и для него…
Гляжу я, кроткий и счастливый…
Над нами – солнечное диво,
одно и то же Божество!
1 февраля 1919

* * *

Живи. Не жалуйся, не числи

ни лет минувших, ни планет,
и стройные сольются мысли
в ответ единый: смерти нет.
Будь милосерден. Царств не требуй.
Всем благодарно дорожи.
Молись – безоблачному небу
и василькам в волнистой ржи.
Не презирая грез бывалых,
старайся лучшие создать.
У птиц, у трепетных и малых,
учись, учись благословлять!

* * *

Катится небо, дыша и блистая..

Вот он – дар Божий, бери не бери!
Вот она – воля, босая, простая,
холод и золото звонкой зари!
Тень моя резкая – тень исполина.
Сочные стебли хрустят под ступней.
В воздухе звон. Розовеет равнина.
Каждый цветок – словно месяц дневной.
Вот она – воля, босая, простая!
Пух облаков на рассветной кайме…
И, как во тьме лебединая стая,
ясные думы восходят в уме.
Боже! Воистину мир Твой чудесен!
Молча, собрав полевую росу,
Сердце мое, сердце, полное песен,
Не расплескав, до Тебя донесу…
13 сентября 1919

Тайная вечеря

Час задумчивый строгого ужина…
Предсказанья измен и разлуки…
Озаряет ночная жемчужина
олеандровые лепестки.
Наклонился апостол к апостолу…
У Христа серебристые руки.
Ясно молятся свечи, и по столу
ночные ползут мотыльки.
12 июня 1920

Возвращение

Я всем вам говорю, о странники! – неожиданный
глубокий благовест прольется над туманной
землей, и, полный птиц, волнистый встанет лес,
черемухой пахнет из влажного оврага,
и ветру вешнему неведомый бродяга
ответит радостно «воистину воскрес».
В полях, на площадях, в толпе иноплеменной
на палубе, где пыль толпы неугомонной
безсонного кропит, – да где бы ни был он, –
как тот, кто средь пустой беседы вдруг приметит
любимый лик в окне – так встанет он и встретит
свой день, свет ласковый и свежий, свет и звон.
И будет радостно и страшно возвращенье.
Могилы голые найдем мы – разрушенье,
неузнаваемы дороги, – все смела
гроза глумливая, пустынен край, печален…
О чудо! Средь глухих, дымящихся развалин,
раскрывшись, радуга пугливая легла.
И строить мы начнем, и сердце будет строго,
и ясен будет ум… Да, мучились мы много,
нас обнимала ночь, как плачущая мать,
и зори над землей печальные лучились, –
и в дальних городах мы, странники, учились
отчизну чистую любить и понимать.
22 октября 1920

Панихида

Сколько могил,
сколько могил,
ты – жестока, Россия!
Родина, родина, мы с упованьем,
сирые, верные, греем последним дыханьем
ноги твои ледяные.
Хватит ли сил?
Хватит ли сил?
Ты давно ведь ослепла…
В сумрачной церкви поют и рыдают.
Нищие, сгорбясь у входа, тебя называют
облаком черного пепла.
Капает воск, капает воск.
И на пальцах твердеет.
Стонет старик пред иконою смуглой.
Глухо молитву поет; звук тяжелый и круглый
катится, медлит, немеет…
Капает воск,
капает воск,
как слеза за слезою.
Плещет кадило пред мертвым, пред гробом.
Родина, родина! Ты исполинским сугробом
встала во мгле надо мною.
Мрак обступил,
мрак обступил…
Неужели возможно
верить еще? Да, мы верим, мы верим
и оскорбленной мечтою грядущее мерим…
Верим, но – сердце тревожно.
Сколько могил,
сколько могил,
ты – жестока, Россия!
Слышишь ли, видишь ли? Мы с упованьем,
сирые, верные, греем последним дыханьем
ноги твои ледяные…
(1920)

* * *

Блаженство мое, облака и блестящие воды

и все, что пригоршнями Бог мне дает!
Волнуясь, душа погружается в душу природы,
и розою рдеет, и птицей поет!
Купаюсь я в красках и звуках земли многоликой,
все яркое, стройное жадно любя.
Впитал я сиянье, омылся в лазури великой,
и вот, сладость мира, я славлю тебя!
Я чувствую брызги и музыку влаги студеной.
Когда я под звездами в поле стою,
и в капле медвяной, в росинке прозрачно-зеленой
Я Бога и мир и себя узнаю.
Заря ли, смеясь, восстает из смятенья цветного,
я к голой груди прижимаю ее…
Я – в яблоне пьяная моль, и мне рая иного
не надо, не надо, блаженство мое!
( 1920-е гг.)

* * *

Мы столпились в туманной церковеньке

вспоминали, молились и плакали,
как нечаянно двери безшумные
распахнулись, и тенью лазоревой
ты вошла, о весна милосердная!
Разогнулись колена покорные,
прояснились глаза углубленные…
Что за чудо свершилось отрадное!
Заливаются птицы на клиросе,
плещут воды живые под сводами,
вдоль по ризам колеблются радуги,
и не свечи мы держим, а ландыши,
влажной зеленью веет, не ладаном,
и, расставя ладони лучистые,
окруженная сумраком сладостным,
на иконе Весна улыбается.
(1921)

Молитва

Пыланье свеч то выявит морщины,
то по белку блестящему скользнет.
В звездах шумят древесные вершины,
и замирает крестный ход.
Со мною ждет ночь темно-голубая,
и вот, из мрака, церковь огибая,
пасхальный вопль опять растет.
Пылай, свеча, и трепетные пальцы
жемчужинами воска ороси.
О милых мертвых думают скитальцы,
о дальней молятся Руси.
А я молюсь о нашем дивьем диве,
о русской речи, плавной, как по ниве
движенье ветра… Воскреси!
О, воскреси душистую, родную,
косноязычный сон ее гнетет.
Искажена, искромсана, но чую
ее невидимый полет.
И ждет со мной ночь темно-голубая,
и вот, из мрака, церковь огибая,
пасхальный вопль опять растет.
Тебе, живой, тебе, моей прекрасной,
вся жизнь моя, огонь несметных свеч.
Ты станешь вновь, как воды, полногласной,
и чистой, как на солнце меч,
и величавой, как волненье нивы.
Так молится ремесленник ревнивый
и рыцарь твой, родная речь.
3 мая 1924

Пасха

Я вижу облако сияющее, крышу,
блестящую вдали, как зеркало… Я слышу
как дышит тень и каплет свет…
Так как же нет Тебя? Ты умер, а сегодня
синеет влажный мир, грядет весна Господня,
растет, зовет… Тебя же нет.
Но если все ручьи о чуде вновь запели,
но если перезвон и золото капели –
не ослепительная ложь,
а трепетный призыв, сладчайшее «воскресни»,
великое «цвети», – тогда Ты в этой песне,
Ты в этом блеске, Ты живешь.
Апрель 1922

Путь

Великий выход на чужбину,
как дар Божественный, ценя,
веселым взглядом мир окину
отчизной ставший для меня.
Отраду слов скупых и ясных
прошу я Господа мне дать, –
побольше странствий, встреч опасных,
в лесах подальше заплутать.
За поворотом ненароком,
пускай найду когда-нибудь
наклонный свет в лесу глубоком,
где корни переходят путь, –
то теневое сочетанье
листвы, тропинки и корней,
что носит для души названье
России, родины моей.
(1925)

Родина

Безсмертное счастие наше
Россией зовется в веках.
Мы края не видели краше,
а были во многих краях.
Но где бы стезя ни бежала,
нам русская снилась земля.
Изгнание, где твое жало,
чужбина, где сила твоя?
Мы знаем молитвы такие,
что сердцу легко по ночам;
и гордые музы России
незримо сопутствуют нам.
Спасибо дремучему шуму
лесов на равнинах родных,
за ими внушенную думу,
за каждую песню о них.
Наш дом на чужбине случайной,
где мирен изгнанника сон,
как ветром, как морем, как тайной,
Россией всегда окружен.
1927

Пред. главаОглавлениеСлед. глава

Рекомендуем

Комментировать