Молитвы русских поэтов. XX-XXI. Антология - Осип Мандельштам

(18 голосов: 3.9 из 5)

Оглавление

Осип Мандельштам

Мандельштам Осип Эмильевич (1891–1938) – поэт, прозаик, литературный критик. В юности обучался в берлинской талмудической школе. В 1910 году окончил петербургское Тенишевское училище. В 1908 году, живя в Париже, посещал лекции на словесном факультете Сорбонны. К этому же времени относятся и первые стихи, о которых он писал из Парижа матери: «Сейчас у меня настоящая весна, в самом полном значении этого слова. Период ожиданий и „стихотворной горячки»». Так что Мандельштам вполне мог, как и Анна Горенко, еще не ставшая Ахматовой, дебютировать в парижском журнале «Сириус» Николая Гумилева, издавшего в 1908 году в Париже свои «Романтические Цветы». Но они познакомятся лишь через год, в Петербурге. Мандельштам жил в Берлине, Швейцарии, путешествовал по Италии, в 1910 году, после зимнего семестра в Гейдельбергском университете, появилась его первая подборка в «Аполлоне», а первая книга «Камень» вышла в Петербурге лишь в 1913 году. Само название восходило к тютчевской строке «С горы скатившись, камень лег в долине…». Мандельштам заявлял, что он поднимает «тютчевский камень» и кладет его «в основу своего здания». В одном из первых стихотворений он так выразил свое поэтическое кредо:
В непринужденности творящего обмена
Суровость Тютчева с ребячеством Верлена,
Скажите, кто бы мог искусно сочетать,
Соединению придав свою печать?
А русскому стиху так свойственно величье,
Где вешний поцелуй и щебетанье птичье.
Это стихотворение, входившее в число неопубликованных, многое объясняет не только в раннем, но и позднем Мандельштаме, особенно 20-х годов, когда он, как казалось многим, неожиданно в своих статьях и поэзии обратился к христианству как к «зернохранилищу вселенского добра».
В наиболее известном вашингтонском четырехтомном Собрании сочинений Мандельштама (1967–1981) стихотворение «Люблю под сводами седыя тишины…» комментируется двумя цитатами, которые стоит повторить. Первая из «Портретов» Сергея Маковского, писавшего: «Религиозность этого „полудня»(или „вселенской литургии»?) не только восторженно христианская, но русская, иконописная религиозность. Удивительно, как сумел проникнуться ею этот выросший в еврейской мелкомещанской среде юноша, набравшийся многосторонней образованности в Швейцарии и Гейдельберге!» Вторая цитата из статьи 1921 года «Слово и культура» самого Мандельштама: «Да, старый мир – „не от мира сего», но он жив более чем когда-либо. Культура стала церковью. Произошло отделение церкви-культуры от государства. Светская жизнь нас больше не касается, у нас не еда, а трапеза, не комната, а келья, не одежда, а одеяние. Наконец мы обрели внутреннюю свободу, настоящее внутреннее веселье. Воду в глиняных кувшинах пьем как вино, и солнцу больше нравится в монастырской столовой, чем в ресторане. Яблоки, хлеб, картофель – отныне утоляют не только физический, но и духовный голод. Христианин, а теперь всякий культурный человек – христианин, не знает только физического голода, только духовной пищи. Для него и слово „плоть» и простой хлеб – веселье и тайна».
К этому можно лишь добавить, что Сергей Маковский во многом повторяет слова Максимилиана Волошина о книге «Молитва о России» Ильи Эренбурга, вышедшей в конце 1918 года, после расстрела Московского Кремля. А Мандельштам отвечает на вопросы, поставленные тем же Максимилианом Волошиным. Более того, у Мандельштама тоже есть стихотворение, тематически близкое к «Молитве о России» Эренбурга. Оно датируется 1916 годом, но, вероятнее всего, это были лишь наброски стихотворения, создававшегося одновременно со стихотворением об Успенском соборе «В разноголосице девического хора…», а в сборник «Tristia» 1922 года вошел уже окончательный вариант:
…А в запечатанных соборах,
Где и прохладно, и темно,
Как в нежных глиняных амфорах,
Играет русское вино.
Успенский, дивно округленный,
Весь удивленье райских дуг,
И Благовещенский, зеленый,
И, мнится, заворкует вдруг.
Архангельский и Воскресенья
Просвечивают, как ладонь, –
Повсюду скрытое горенье,
В кувшинах спрятанный огонь…
Конечно, такие стихи могли быть написаны только после расстрела и закрытия Московского Кремля, когда Мандельштам не только декларировал в статьях, но и выражал в стихах свое мироощущение христианина: «Я христианства пью холодный, горный воздух, // Крутое „Верую» и псалмопевцев роздых».
Что же касается его резких высказываний 20-х годов о женской религиозной поэзии, которые привели к разрыву отношений с Цветаевой и Ахматовой, то они вовсе не были проявлением воинственного атеизма того времени. Здесь роковую роль сыграли не сами эти высказывания о «женском рукоделье» (так, кстати говоря, называлась рецензия Сергея Городецкого 1912 года на поэтические дебюты Ахматовой и Цветаевой, никак не повлиявшая на их личные отношения), а их совпадение со статьей Льва Троцкого «Внеоктябрьская литература», опубликованной в сентябре – октябре 1922 года в трех номерах «Правды». Главный партийный идеолог впрямую не цитировал Мандельштама, но называл те же самые имена, да и формулировки почти совпадали. Понятно, что Троцкий использовал статьи Мандельштама 1921 года. То же самое произойдет и в 1946 году, когда Жданов, в качестве доказательства «вины» Ахматовой, сошлется на его дореволюционную статью об акмеизме. Политики не давали ему покоя ни при жизни, ни после смерти.

* * *

Образ Твой мучительный и зыбкий

Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.
1912

* * *

Вот дароносица, как солнце золотое

Повисла в воздухе – великолепный миг.
Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:
Взять в руки целый мир, как облако простое.
Богослужения торжественный зенит,
Свет в круглой храмине под куполом в июле,
Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули
О луговине той, где время не бежит.
И Евхаристия как вечный полдень длится –
Все причащаются, играют и поют,
И на виду у всех Божественный сосуд
Неисчерпаемым веселием струится.
1915

* * *

В разноголосице девического хора

Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
И с укрепленного архангелами вала
Я город озирал на чудной высоте.
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
Где реют голуби в горячей синеве,
Где православные крюки поет черница:
Успенья нежное – Флоренция в Москве.
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
1916

* * *

В хрустальном омуте какая крутизна!

За нас сиенские предстательствуют горы.
И сумасшедших скал колючие соборы
Повисли в воздухе, где шерсть и тишина.
С высокой лестницы пророков и царей
Спускается орган, Святого Духа крепость,
Овчарок бодрый лай и добрая свирепость,
Овчины пастухов и посохи судей.
Вот неподвижная земля, и вместе с ней
Я христианства пью холодный, горный воздух,
Крутое «Верую» и псалмопевцев роздых,
Ключи и рубища апостольских церквей.
Какая линия могла бы передать
Хрусталь высоких нот в эфире укрепленном,
И христианских гор в пространстве изумленном,
Как Палестрины песнь, нисходит благодать.
1919

* * *

Люблю под сводами седыя тишины

Молебнов, панихид блужданье,
И трогательный чин, ему же все должны –
У Исаака отпеванье.
Люблю священника неторопливый шаг,
Широкий вынос плащаницы
И в ветхом неводе Геннисаретский мрак
Великопостныя седмицы.
Ветхозаветный дым на теплых алтарях,
И иерея возглас сирый,
Смиренник царственный: снег чистый на плечах
И одичалые порфиры.
Соборы вечные Софии и Петра,
Амбары воздуха и света,
Зернохранилища вселенского добра
И риги Нового Завета.
Не к вам влечется дух в годины тяжких бед,
Сюда влачится по ступеням
Широкопасмурным несчастья волчий след,
Ему ж вовеки не изменим:
Зане свободен раб, преодолевший страх,
И сохранилось свыше меры
В прохладных житницах, в глубоких закромах
Зерно глубокой, полной веры.
1921

Пред. главаОглавлениеСлед. глава

Рекомендуем

Комментировать