Молитвы русских поэтов. XX-XXI. Антология - Елизавета Кузьмина-Караваева (мать Мария)

(18 голосов: 3.9 из 5)

Оглавление

Елизавета Кузьмина-Караваева (мать Мария)

Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна (в монашестве мать Мария) (1891–1945) – поэтесса, прозаик, публицистка. После первой поэтической книги «Скифские черепки» (1912) ее имя ставили в один ряд с Мариной Цветаевой, выпустившей в том же году вторую книгу стихов «Волшебный фонарь», но благословителем москвички Цветаевой на поэтическом пути был Максимилиан Волошин, для петербургских цеховиков она останется чужой, ответив: «Будь я в цехе, они бы не ругались, но в цехе я не буду». Кузьмину-Караваеву акмеисты «Цеха Поэтов» и символисты «башни» Вячеслава Иванова, наоборот, приняли как свою. «Почти вся наша молодая тогда поэзия если не „вышла» из Ивановской „башни», то прошла через нее», – отмечал Сергей Маковский. Кузьмина-Караваева не была исключением не только в своих поэтических, но и религиозно-нравственных поисках. Она посещала собрания Религиозно-философского общества Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского, а в середине 1910-х годов сдавала экстерном экзамены по богословию профессорам Петербургской духовной академии. Уже в книгах, изданных в России, – «Скифские черепки» (1912), «Дорога» (1914), «Руфь» (1916) определился ее особый жизненный и поэтический путь, завершившийся в эмиграции принятием в 1932 году монашеского пострига, подвижнической жизнью и мученическом смертью в гитлеровских застенках. Став в монашестве матерью Марией, она полностью посвятила себя благотворительной деятельности – открывала общежития, столовые, больницы, вместе с Николаем Бердяевым и Сергеем Булгаковым организовала в 1935 году благотворительное общество «Православное дело». Четвертый сборник ее стихов вышел в 1937 году в Париже, а в годы оккупации, принимая активное участие во французском Сопротивлении, она создала драму-мистерию «Солдаты», интермедию «Семь чаш», поэму «Духов день», но все они вышли уже посмертно. В феврале 1943 года мать Мария была арестована и погибла 31 марта 1945 года в газовой камере концлагеря Равенсбрюк, став одной из самых легендарных личностей Второй мировой войны. Николай Бердяев писал в статье, посвященной ее памяти: «Мать Мария была одной из самых замечательных и одаренных русских женщин. Она характерна для своей эпохи и отражала самые характерные ее течения. Она была новой душой». При этом Бердяев особо отметил: «Была еще одна черта, которая играла огромную роль и с которой связана ее гибель. У нее была страстная любовь к России и русскому народу. Последний период ее жизни, период войны, был весь окрашен в цвет страстного патриотизма».
В январе 2004 года произошло еще одно событие, прославившее имя русской поэтессы-монахини: Синод Вселенского Патриархата в Константинополе причислил ее к лику святых.

* * *

Буду ль тихим молитвам внимать?

Твои руки в окно постучали,
Ты пришла ко мне, светлая Мать,
Из надзвездной и благостной дали.
Вновь мой путь не безлесен и радостно нов,
Вновь мой дух не томится и радостно волен;
Распростерла навеки Ты светлый покров
С еле зримых в полях колоколен.
Простучала в окно; выхожу, выхожу,
Выхожу без улыбки и слова;
Буду тихо считать за межою межу,
Ждать в полях еле слышного зова.
(1914)

* * *

Подвел ко мне, сказал: усынови

Вот этих, – каждого в его заботе.
Пусть будут жить они в твоей крови, –
Кость от костей твоих и плоть от плоти.
Дарующий, смотри, я понесла
Их нежную потерянность и гордость,
Их язвинки и ранки без числа,
Упрямую ребяческую твердость.
О Господи, не дай еще блуждать
Им по путям, где смерть многообразна.
Ты дал мне право, – говорю, как мать,
И на себя приемлю их соблазны.
(1914)

* * *

Братья, братья, разбойники, пьяницы

Что же будет с надеждою нашею?
Что же с нашими душами станется
Пред священной Господнею Чашею?
Как придем мы к нему неумытые?
Как приступим с душой вороватою?
С раной гнойной и язвой открытою,
Все блудницы, разбойники, мытари,
За последней и вечной расплатою?
Будет час, – и воскреснут покойники, –
Те, – одетые в белые саваны,
Эти, – в вечности будут разбойники,
Встанут в рубищах окровавленных.
Только сердце влечется и тянется
Быть, где души людей не устроены.
Братья, братья, разбойники, пьяницы,
Вместе встретим Господнего Воина.
(1914)

* * *

Так затихнуть – только перед бурей

Только зная, что настанет час.
Господи, в слепительной лазури,
Ты за что меня избрал и спас?
Изнемог мой край, войной смятенный,
Каждый верит в слово: смерть;
Шепчет мой язык, сухой и воспаленный:
Душу ангела умилосердь.
Знаю я, – не пламенем пожара
И не гибелью в боях Твоих детей
Начинается мучительная кара
Ангелом взметаемых плетей.
Пусть смеется не забывший смеха:
Время не ушло, но близок час суда.
Разве жизнь еще живых – помеха
Ангелу, что шепчет: навсегда?
Перед гибелью застыло время;
Дух мой в паутине тишины.
Медленно взрастает брошенное семя
Позабытой и глухой вины;
Медленно взрастает колос мести;
Медленно взмывает ангел Твой крылом:
Он поет еще таинственной Невесте
На равнинах битв последний свой псалом.
Гулкий час, но скоро на исходе,
Плоть живая, веруй и молись.
В притаившемся пред бурею народе
Поднят крест спокойный ввысь.
(1914)

* * *

Не прошу Тебя: помилуй, не карай

Мера боли все еще далеко.
Еле выплывает тонкий край
Солнца, что подымется с Востока.
Всех больных, безумных и калек
Принимает родина любовно;
Праведный и грешный человек –
Каждый – сын ее единокровный.
Ты же научи ее не знать
И не верить, что близка награда:
Только без надежды любит мать;
Ничего ей от детей не надо.
Эта кровь – не жертва для Тебя;
Милость Ты от нас хотел, не плату.
Только верю, – Твой конец, трубя,
Даст спасенье гибнущему брату.
Этих вот, усталых, успокой,
Милуй юных, исцеляй увечных.
Можешь Ты всесильною рукой
Показать сиянье сроков вечных.
(1916)

* * *

Все горят в таинственном горниле

Все приемлют тяжкий путь войны.
В эти дни неизреченной силе
Наши души Богом вручены.
Мы близки нетленнейшей Невесте,
И над каждым тонкий знак креста.
Пусть, приняв божественные вести,
Будет ныне наша смерть чиста.
Только в сердце тайная тревога –
Знак, что близок временам исход;
О Господь благой, колосьев много:
Кончи жатвою кровавый год.
Возвести часы суда и кары
И пошли Архангела с мечом;
Верим, – очистительны пожары;
Тело в алый саван облечем.
Разве нам страшны теперь утраты?
Иль боимся Божьего суда?
Вот, благословенны иль прокляты, –
Мы впервые шепчем: навсегда.
(1916)

Покаяние

Да , каяться, чтоб не хватило плача,
Чтоб высохнуть, чтоб онеметь
О Господи, как же теперь иначе?
Что я могу еще хотеть?
Все тени восстают, клеймят укором,
Все обратились в кровь и плоть.
Рази меня последним приговором,
Последняя любовь – Господь.
1928

* * *

Идет устрашающий гнев

И огрызается грех.
О Господи, вырос мой сев,
Наверно, тщедушнее всех.
О Боже, мне – вопли и плач,
Мне здесь уже скорбный ад.
И взять не захочет ткач
Ни нити моей в свой плат.
Он ткет его, белый покров,
А мне – только адский озноб,
А мне – в суемудрии слов
Неотверзаемый гроб.
Я знаю – спастись мне нельзя.
Мои все восторги из тьмы
Туда, где проходит стезя
Воздвигшей Покров свой Жены.
Я вижу – Иоанн Богослов
Для мира срывает печать
С своих предвещающих слов, –
И в вечность подъемлется Мать.
И держит в руках омофор,
И мир, как единый Афон.
И только в безумье мой взор
Грехами навек погружен.
1929

* * *

Единство мира угадать

Из всех вещей, из всех событий.
Увидеть крепость вечных нитей,
Какими нас связала Мать.
Святая тайна вручена
Несмысленным и слабым детям,
Указывает путь столетьям
Преображенная Жена.
И каждый, кто о нас прочел
В предмирном и предвечном гуле,
О, чувствует, – наполнен улей
Тревогою рабочих пчел.
Мы строим дом, мы строим храм,
Мы ткем Владычице порфиру.
Приникшая в единстве к миру,
Будь Матерью предвечной нам.
1930

* * *

Еще мне подарили город

И заворот реки, и мост,
И в листьях шелест ветра скорый,
Казарму, офицера шпоры,
Лихой кавалерийский пост.
Мне подарили на придачу
Зари такой янтарный мед,
Таких туманов легких лет.
О Господи, с утра я трачу, –
Богатство же мое растет.
Я знаю, – Ты деятель щедрый,
Не оскудеть Твоей руке,
Пока не дашь всех волн в реке,
Все небо, все земные недра,
Все, что вблизи, что вдалеке.
Пускай, и плача, и ликуя,
Душа дары все сохранит –
От дружеского поцелуя
До самых горестных обид, –
Господь-Даятель, аллилуйя.
1930

* * *

И в эту лямку радостно впрягусь, –

Хоти лишь, сердце, тяжести и боли.
Хмельная, нищая, святая Русь,
С тобою я средь пьяниц и средь голи.
О Господи, Тебе даю обет, –
Я о себе не помолюсь вовеки, –
Молюсь Тебе, чтоб воссиял Твой свет
В унылом этом в пьяном человеке.
В безумце этом или чудаке,
В том, что в одежде драной и рабочей,
Иль в том, что учится на чердаке
Или еще о гибели пророчит.
Европы фабрики и города,
Европы фермы, шахты и заводы, –
Их обрести Господь привел сюда
Необретаемой свободы.
И средь полей и городов молюсь
За тех, кто в этой жизни вечно голы, –
Хмельную, нищую, святую Русь
Ты помяни у Твоего престола!
1931

* * *

В тысяча девятьсот тридцать первое

Лето от воплощения Слова
Ты, безумное сердце, ты, верное,
Будь же безтрепетно к жертве готово.
На земле нам печалиться некому,
Нет чудес, исцеляющих боли.
Жрец по образу Мелхиседекову
Вновь безкровную жертву заколет.
Пусть душа пред Тобой опорочена:
Не ее, а она заушала.
От насилья плевка и пощечины
В ней самой неисцельное жало.
Боже, жизнь, – скорпионы и аспиды.
И за то, что питалась их ядом,
Я хочу быть на дереве распятой,
Как разбойники, с Агнцем рядом.
1931

* * *

Господи, Господи, Господи

Ни о чем я просить не хочу.
Мне ли видеть оконные росписи
И собора чужого свечу?
Не хочу я ответом быть заданным,
Выше туч в небеса вырастать, –
Лишь куриться туманом и ладаном,
Лишь средь поля себя распластать.
Оттого, что душа безпризорная,
Оттого не ко мне этот зов.
Боже, Господи, даль чудотворная,
Православная Церковь Соборная,
Божьей Матери синий Покров.
1931

* * *

Ночью камни не согреешь телом

Не накликаешь скорей рассвет.
Господи, наверно, в мире целом
Никого меня бездомней нет.
Жмется по соседству кот бездомный, –
Будем вместе ночку коротать.
Мир ночной, – пустой, глухой, огромный,
Добрым надо двери запирать.
Потому что нет иной защиты
Добрым, кроме крепкого ключа…
Холодеют каменные плиты,
Утро возвестил петух, крича.
Господи, детей растящий нищих,
Охраняющий зверей, траву,
Неужели же в земных жилищах
Тебе негде приклонить главу?
Если так, то буду я бродяга,
Пасынок среди родных сынов.
В подворотнях на ступеньках лягу,
У дверей людских глухих домов.
1931

* * *

Помазанность, христовость наша..

Чего боимся? Мы как прах,
В Первосвященничьих руках
Вот в жертву мир подъят, как чаша.
Нет, – не лицо пронзает душу, –
Одушевленный космос. – Ты
Пасешь законом чистоты
Моря, и небеса, и сушу.
Круженье ветра, срок прилива,
Пути людей, дрожанье струн.
Твой мир как огненный скакун,
И пламенем мятется грива.
1932

* * *

Смотри, – измозолены пальцы

Навьючен уродливо горб, –
Калеки мы все и скитальцы,
И шаг наш порывист и скор.
И пусть многовечен ты, Запад, –
Понять нас с любовью потщись.
Плетем мы наш лыковый лапоть
Сегодня, сегодня, – а завтра
Путь лапотный в Божию высь.
Готических каменных башен
Закинул ты в небо узду,
И надписью дом твой украшен:
«Воздвигнут в таком-то году».
У нас же ни года, ни дома, –
Воздвигнуты бог весть когда, –
Мы все – и зерно, и солома,
И ждем мы небесного грома
И сроков Господня суда.
Смотри, – измозолены пальцы…
Спасусь я, мой Боже, спасусь,
Спасетесь вы, братья скитальцы,
Молитвословная Русь.
(1930-е гг.)

* * *

Мне кажется, что мир еще в лесах

На камень, известь, доски, щебень.
Ты строишь дом, Ты обращаешь прах
В единый мир, где будут петь молебен.
Растут медлительные купола…
Неименуемый, нездешний, Некто,
Ты нам открыт лишь чрез Твои дела,
Открыт нам, как великий Архитектор.
На нерадивых Ты подъемлешь бич,
Бросаешь их из жизни в сумрак ночи.
Возьми меня, я только Твой кирпич,
Строй из меня, непостижимый Зодчий.
(1930-е гг.)

* * *

Мы не выбирали нашей колыбели

Над постелью снежной пьяный ветер выл.
Очи матери такой тоской горели,
Первый час – страданье, вздох наш криком был.
Господи, когда же выбирают муку?
Выбрала б, быть может, озеро в горах,
А не вьюгу, голод, смертную разлуку,
Вечный труд кровавый и кровавый страх.
Только Ты дал муку, – мы ей не изменим,
Верные на смерть терзающей мечте,
Мы такое море нашей грудью вспеним,
Отдадим себя жестокой красоте.
Господи, Ты знаешь, – хорошо на плахе
Головой за вечную отчизну лечь,
Господи, я чую, как в предсмертном страхе
Крылья шумные расправлены у плеч.
(1930-е гг.)

* * *

Убери меня с Твоей земли

С этой пьяной, нищей и бездарной,
Боже силы, больше не дремли,
Бей, и бей, и бей в набат пожарный.
Господи, зачем же нас в удел
Дьяволу оставить на расправу?
В тысячи людских тщедушных тел
Влить необоримую отраву?
И не знаю, кто уж виноват,
Кто невинно терпит немощь плоти, –
Только мир Твой богозданный – ад,
В язвах, в пьянстве, в нищете, в заботе.
Шар земной грехами раскален,
Только гной и струпья – плоть людская.
Не запомнишь списка всех имен,
Всех, лишенных радости и рая.
От любви и горя говорю –
Иль пошли мне ангельские рати,
Или двери сердца затворю
Для отмеренной так скупо благодати.
(1930-е гг.)

* * *

Что я делаю? – Вот без оглядки

Вихрь уносится грехов, страстей.
Иль я вечность все играла в прятки
С нищею душой своей?
Нет, теперь все именую четко –
Гибель, значит, гибель, грех так грех.
В этой жизни, дикой и короткой,
Падала я ниже всех.
И со дна, с привычной преисподней,
Подгребая в свой костер золу,
Я предвечной Мудрости Господней
Возношу мою хвалу.
(1930-е гг.)
* * *

С народом моим предстану

А Ты воздвигнешь весы,
Измеришь каждую рану
И спросишь про все часы.
Ничто, ничто мы не скроем, –
Читай же в наших сердцах, –
Мы жили, не зная покоя,
Как ветром носимый прах.
Мы много и трудно грешили,
Мы были на самом дне,
Мечтали средь грязи и пыли
О самом тяжелом зерне.
И вот он, колос наш спелый, –
Не горек ли хлеб из него?
Что примешь из нашего дела
Для Царствия Твоего?
От горького хлеба жажда.
Вот эту жажду прими,
Чтоб в жажде помнил каждый
О муках милой земли.
(1930-е гг.)

* * *

Нашу русскую затерянность

Все равно не потерять.
Господи, дай мне уверенность,
Что целебна благодать.
Задержалась я у проруби,
У смертельной у воды, –
Только вижу – крылья Голубя
Серебристы и седы.
И бездонное убожество
Осеняет Параклет.
Шлет он ангельское множество,
Льет холодный горний свет.
Други, воинство крылатое,
За потерянный народ
С князем тьмы над бездной ратуя,
Будьте крепкий нам оплот.
(1930-е гг.)

* * *

В людях любить всю ущербность их

И припадать к их язвинке, к их ранке.
Как же любить Его, если Он тих,
Если Он пламенем веющий ангел?
Господи, Господи, я высоту, –
Даже Твою, – полюбить не умею,
Что мне добавить еще в полноту?
Как Всеблаженного я пожалею?
Там лишь, где можно себя отдавать,
Там моя радость, – и в скорби, и в плаче.
Господи, Боже, прости мне, – я мать, –
И полюбить не умею иначе.
(1930-е гг.)

* * *

Ты ли, милосердный Пастырь

Этой ночью на рассвете
Сквозь туман и дождик частый
Вновь предрек о Параклете?
Вот и день. А сердцу нежно,
Сердцу тихо в Отчей длани,
Как звезде в пути безбрежном
Иль в лазурном океане.
Среди города чужого,
Средь камней и плит звенящих
Тишина, огонь и Слово
На воскрылиях парящих.
И к земле зеленой плетью
Припадаю. Горы-ребра.
Параклета благодатью
Все пронзил Ты, Пастырь добрый.
(1930-е гг.)

* * *

Моих грехов не отпускай

И благодать не даруй даром –
Все взвесь, все смеряй, все карай,
Смотри, каким тлетворным паром
Клубится память о былом,
Сокрушена душа пожаром.
Я предавала Отчий дом,
И благодать всю расточала,
И призывала гнев и гром.
Вот слушай. Дней моих начало.
И солнца южного ладья
Меня в лазурности качала.
Пуста была грехов бадья,
Тяжеловесна – благодати,
И милостив Твой взор, Судья.
Ты посылал небесных ратей
В закатном небе алый полк.
И я не ведала о плате.
Как накопился темный долг,
И стал скитаться дух средь ночи,
Затравленный, голодный волк?
Ты слышишь, – дни мои пророчат,
Пророчат гнев, пророчат суд.
И сроки с каждым днем короче.
И смерть, и кровь, разгул и блуд.
Разнузданность страстей несытых
Они как знак в себе несут.
Кто перечислит всех убитых?
Растленных всех кто соберет?
Кто вспомнит мертвых незарытых?
Но и не в этом темный гнет, –
Все это знак иной измены.
И все вменяю я в умет.
Я захотела жизни тленной
И гибель в сердце приняла,
И приняла я знаки плена,
И почести я воздала –
Не смыслу – Божеские. Вот
Закон, свершивший все дела.
Сзывай же Свой святой народ,
И распластай меня на плахе,
И перечисли каждый год,
Так, чтоб душа смешалась в страхе,
Чтоб кнут Твой жилы обнажил.
В посконной буду я рубахе,
В натуге почерневших жил,
Со взором, что от муки
Все кается, как дух мой жил.
С ударом каждым кнут Твой крепнет.
О, суд Твой милостив и свят.
Такой конец мой – благолепный.
Пусть будет только темный ад,
Пусть будет скорбно и тоскливо,
Не будет пусть пути назад, –
Все Ты решаешь справедливо.
(1930-е гг.)

* * *

Обетовал нам землю. Мы идем

Обетовал нам землю Ханаана.
И вел нас ночью пламенным огнем.
И вел нас днем
Ты облаком сгущенного тумана.
Господь, – идем.
И только наш лазутчик
Нам говорит, – не млеко там и мед,
Пустыня, и пески, и кручи,
И небо – мрак. И реки – лед.
И в душах – гнет.
Святая Русь, мой нищий Ханаан,
С любовной мукой облик твой приемлю.
Обетовал Господь нам эту землю –
И путь в нее – огонь или туман,
Земля земель, страна всех стран,
И щебень и песок, и лед и мрак, –
Было и будет – колыбель – могила.
Так, Господи, суровый Боже, так.
Таков наш путь, таков наш знак.
О нищенстве душа молила.
Какой уж нам небесный сад…
Но будет снежно, будет тихо. –
И выйдет старая волчиха
И поведет своих волчат.
И небо низкое придавит,
И слезы душу отягчат, –
О Господи, душа прославит
Облезлых, маленьких волчат.
Идем, Господь, Ты нам обетовал
Бездолье нищее и крылья огневые,
Восторг и муку нам в наследье дал.
О Ханаан родной, земля Россия.
(1930-е гг.)

* * *

Знаю я, – на скором повороте

Неожиданное стережет.
И забота лепится к заботе, –
Тяжки мне вериги из забот.
Вот катаю тачку я натужась,
Полную обиды и тревог;
Знаю, развернет грядущий ужас
Пропасть серую у самых ног.
Господи, Ты с неба только нитку,
Тоненькую ниточку спустил,
Чтоб не покорилась я избытку
Темных, чуждых, непонятных сил.
Я по вере стану невесомой
И себя сумею побороть,
И пойду я в тайный, незнакомый,
Непрерывный Твой покой, Господь.
Не прошусь я за порог далекий,
Где раскинулись Твои сады, –
Мне бы только кончить путь жестокий,
Путь обиды, боли и беды.
Мне бы в сером воздухе носиться,
В непрерывной и прохладной мгле,
Чтоб забылись образа и лица,
Брошенные мною на земле.
Чтоб себя я в холоде забыла,
Расплескала б душу в вышине,
Чтобы не было того, что было, –
Памяти о боли и вине.
(1930-е гг.)

Похвала труду

Псалом
Тот, Кто имеет право приказать,
Чьей воле я всегда была покорна,
Опять велел мне: «Ты должна назвать
Тут, на земле, средь вечной ночи черной,
То, что во тьме сверкает, как алмаз,
Что плод дает сторицею, как зерна,
Упавшие на чернозем. Средь вас,
Из персти созданных, есть отблеск Славы,
Есть отблеск Красоты среди прикрас.
Есть нечто. И оно дает вам право
Господними сотрудниками стать.
В строеньи вечном Церкви многоглавой.
Ищи». Полвека я могла искать,
Все испытать, все пробовать полвека.
И средь стекла алмазы отбирать.
Священное избранье человека,
Которым Бог его почтил в раю,
Открылось мне. Пусть нищий, пусть калека,
Грехом растливший красоту свою,
Трудящийся среди волчцов упрямо,
Рождающийся в муках, – узнаю
Того же первозданного Адама,
Носившего избрания печать.
Изгнанник под промятым гнетом срама,
И Ева падшая, всех падших мать,
И мы, – их дети, – что мы можем Богу,
Что было бы Его достойно, дать?
Иду искать. И изберу дорогу
Среди полей. Теперь пора труда.
С конем своим идет спокойно, в ногу,
За плугом пахарь. В прежние года
Его отец и дед пахали ниву,
И сына ждет все та же борозда.
Конь медленно идет, склонивши гриву,
Тяжелая рука ведет тяжелый плут.
Земля пластом легла. Неторопливо,
Движеньем медленным спокойных рук,
Раскинет сеятель на пашне зерна.
Они за полукругом полукруг
Падут, укроются в могиле черной.
Могила колыбелью будет им,
Земля – началом жизни чудотворной.
Пойдет работа чередом своим.
Придет косарь с своей косою звонкой,
И молотьба приблизится за ним.
Старик умрет. Из малого ребенка
Муж вырастет, суровый хлебороб.
Незримой нитью, пеленою тонкой,
Разделены рожденье, труд и гроб.
В срок надлежащий солнце землю греет,
В срок землю зимний леденит озноб,
Пшеничный колос тоже в срок созреет.
Природа мерна. Мерен человек.
Не думая, он мышцами умеет
Владеть. Ногам велит спешить на бег,
Прижавши локти и дыша глубоко.
Он сети ставит средь спокойных рек,
Он тянет невод. Он взмахнет широко,
Откинется всем телом. И топор
Вонзится в ствол. Пусть дерево высоко,
За зеленью его не видит неба взор,
Пусть прячутся в его макушке птицы, –
Оно падет… Лишь бы найти упор,
В рычаг железною рукой вонзиться, –
И землю сдвинет в воздухе рычаг.
Пусть человек безпомощным родится, –
Безсмысленный младенец, хил и наг, –
Как рычаги стальные мышцы станут,
Обдуманно сплетенные. И шаг,
И рук движенье созданы по плану,
Рассчитаны, чтоб труд посильным был,
Чтоб был костяк узлами жил обтянут,
Чтоб мышцы обросли сплетенье жил.
О подвиг трудовой, ты благороден,
Кто потрудился, тот недаром жил.
Тот, как Творец, спокоен и свободен,
В дни жатвы собирает урожай,
Сотрудник и соделатель Господень.
Когда Адамом был потерян рай
И труд объявлен для него проклятьем,
И он вступил навек в изгнанья край,
И Ева в муках жизнь дала двум братьям,
С тех давних пор и вплоть до наших лет
В поту трудился он. Рабов зачатье,
Рождение и смерть рабов. И нет
Приостановки в жизненном потоке.
Бог вопрошал: Каков же наш ответ?
Как мы усвоили Его уроки?
Работали, когда спустилась тьма,
Не вопрошая Господа о сроке.
Хозяин нив, открой нам закрома,
Чтоб мы могли наполнить их пшеницей.
Открой Свои небесные дома,
Чтоб мы вернули все Тебе сторицей.
Прими земных трудов тяжелый плод,
Ты, повелевший нам в поту трудиться,
Пусть спину гнет усталый Твой народ, –
Но есть чем оправдать нам жизнь земную:
На землю пролитый священный пот.
Прими, прими пшеницу золотую
Твоих сотрудников. Вот кирпичи, –
Мы ими глину сделали сырую,
Мы для Тебя работали в ночи.
Что создано в веках, – необозримо.
Как пчелы лепим воск мы для свечи
В алтарь небесного Иерусалима.
1940

Духов День

Терцины

Песня первая

У человека двойственен состав, –
Двух разных он миров пересеченье, –
Небесной вечности и праха сплав.
Он искры Божьей в тварной тьме свеченье,
Меж адом и спасеньем он порог.
И справедливо было изреченье
О нем: он червь, он раб, он царь, он Бог.
В рожденном, в каждом, кто б он ни был, явлен
Мир, крепко стянутый в один комок.
В ничтожном самом вечный Дух прославлен;
И в малом искуситель древний, змей,
Стопою Девы навсегда раздавлен,
Я говорю лишь о судьбе своей,
Неведомой, ничтожной и незримой.
Но знаю я,– Бог отражался в ней.
Вал выбросит из глубины родимой
На берег рыбу и умчится прочь.
Прилив отхлынет. Жаждою томима,
Она дышать не может. Ждет, чтоб ночь
Валы сгрудила, чтоб законы суши
Мог океан великий превозмочь.
Вот на скалу он вал за валом рушит.
Прибрежным страшно.
Рыба спасена. И воздух берега ее не душит,
И влагою своей поит волна.
Судьба моя. Мертвящими годами
Без влаги животворной спит она.
Но только хлынет океаном пламя,
Но только прокатится гулкий зов
И вестники покажутся меж нами, –
Она оставит свой привычный кров
И ринется навстречу, все забудет…
Однажды плыли рыбаки на лов.
Их на воде нагнал Учитель.
Люди Дивились. Петр навстречу по водам
Пошел к Нему, не сомневаясь в чуде.
И так же, как ему, дано и нам.
Мы не потонем, если будем верить,
Вода – дорога гладкая ногам.
Но надо выбрать раз. Потом не мерить,
Не сомневаться, как бы не пропасть.
Пошел – иди. Пошла – иду. Ощерит
Тут под ногами бездна злую пасть.
Пошла – иду. А дальше в воле Божией
Моя судьба. И Он имеет власть
Легко промчать на крыльях в бездорожье,
Иль неподвижностью на век сковать,
Прогнать, приблизить к Своему подножью:
И я вместила много; трижды – мать –
Рождала в жизнь, и дважды в смерть рождала.
А хоронить детей, как умирать.
Копала землю и стихи писала.
С моим народом вместе шла на бунт.
В восстании всеобщем восставала.
В моей душе неукротимый гунн
Не знал ни заповеди, ни запрета,
И дни мои, – коней степных табун, –
Невзнузданных, носились. К краю света,
На запад солнца приведи меня, –
И было имя мне – Елизавета.
На взгляд все ясно. Друга и родня
Законы дней моих могли б измерить, –
Спокойнее живется день от дня.
Лишь иногда приотворялись двери,
Лишь иногда звала меня труба.
Не знала я, в какую правду верить.
Ничтожна я. Великая судьба
Сплетается с моей душой ничтожной.
В себе сильна. Сама в себе слаба.
И шла я часто по дороге ложной,
И часто возвращалась я назад
И падала средь пыли придорожной.
Никто не мог помочь, ни друг, ни брат,
Когда томил иного мира вестник.
Он не сулил ни счастья, ни наград,
Он не учил ни ремеслу, ни песням, –
Он говорил мне: «Лишь закрой глаза,
Прислушиваясь к океанской бездне.
Ты только часть, а целое – гроза,
Ты только камень, а праща незрима.
Ты гроздь, которую поит лоза.
Ты только прах, но крылья херувима
Огнем насыщены и рядом, тут.
Не допусти, чтобы он промчался мимо.
Лишь подожди: Наверное дадут
Тебе крестом отмеченные латы,
И в мир иной ворота отопрут:
Иди, слепая, и не требуй платы.
Тебя не проводит ни брат, ни друг.
И я тебе лишь знак, а не вожатый».
Упала я, – крест распростертых рук
Был образом великим погребенья.
Шлем воина, – меня венчал клобук.
Какое после было откровенье,
И именем Египтянки зачем
Меня назвали? Нет, не удаленье,
А приближенность новая ко всем.
И не волчцы пустыни, и не скалы, –
Средь площадей ношу мой черный шлем.
Я много вижу. Я везде бывала.
Я знаю честь, я знаю и плевки,
И клеветы губительное жало.
И шепот, и враждебные кивки.
А дальше поведет меня дорога
При всех владыках мира в Соловки.
Мы все стоим у нового порога,
Его переступить не всем дано, –
Испуганных, отпавших будет много.
В цепи порвется лишь одно звено,
И цепь испорчена. Тут оборвалась
Былая жизнь. Льют новое вино
Не в старые мехи. Когда усталость
Кого-нибудь среди борьбы скует,
То у врага лишь торжество, не жалость,
В его победных песнях запоет.
Ни уставать, ни падать не дано нам.
Как пчелы майские весенний мед
Мы собираем по расцветшим склонам.
В земле лежал костяк еще вчера
От кожи, жил и плоти обнаженным.
Еще вчера, – давнишняя пора.
Я отошла на сотни лет сегодня.
Пшеничный колос туг. Палит жара.
Благоприятно лето мне Господне.
И серп жнеца сегодня наострен.
Размах косы и шире и свободней.
Пади на землю урожай времен,
В безсмертный урожай опять воскресни.
Людской пролитой кровью напоен.
Давнишний друг, иного мира Вестник,
Пытает и в мои глаза глядит:
«Поймешь ли ты сегодняшние песни
И примешь мира измененный вид?
Твой челн от берега давно отчалил,
А новый берег все еще закрыт.
В который раз ты изберешь печали
Изгнанья, но теперь среди своих
Замкнулся круг, и ты опять в начале».
Но вестника вопрос еще не стих,
А я уже ответ мой твердый знала,
Уверенный, как вымеренный стих.
От тех печалей сердце не устало.
И я хочу всей кровию истечь
За то, что некогда средь неба увидала
Спустился обоюдоострый меч,
Тот, памятный, разивший сердце Девы.
И должен он не плоть людей рассечь,
Крестом вонзиться. От него налево
Разбойник похуливший виден мне.
Весь трепетный, без ярости и гнева,
Сосредоточенный в своей вине.
Да, знаю я, что меч крестом вонзится.
Вторым крещеньем окрестит в огне.
Печатью многие отметит лица.
Я чую приближенье белых крыл
Твоих, твоих, сверкающая Птица.
Ты, дух живой среди костей и жил,
В ответ Тебе вздохнет душа народа,
Который долго телом мертвым был.
Не человечья, а Твоя свобода
Живое в красоте преобразит
В преддверии последнего Исхода.
И пусть страданье мне еще грозит, –
Перед страданьем я склоняюсь долу,
Когда меня своим мечом разит
Утешитель, животворящий Голубь.

Песня вторая

Звериное чутье или дар пророка,
Но только не от разума учет
Дает нам чуять приближенье срока,
Какой Давид сегодня отсечет
У Голиафа голову, сначала
Державных лат отбросивши почет?
И челн какой, сорвавшись от причала,
От пристани отпрянувши кормой,
Навстречу буре кинется? Встречала
Я много знаков. Скромен разум мой.
И если в чем упорствовать я буду,
Так уж не в том, что вычислить самой
Мне удалось. Лишь в приближеньи к чуду,
В том, что идет всему наперекор
Искать священных знаков не забуду.
Как памятно. Какой-то косогор.
Вдали стреноженная кляча бродит.
И облака, как груда белых гор,
И ветер шалый бьется на свободе,
Клонит траву. Иль в мире этом есть
Лишь кляча да бурьян на огороде.
И есть еще чего нельзя учесть:
Бездолье и тоска земной печали
И еле-еле слышимая весть.
О, в разных образах глаза встречали
Все тот же воплощенный лик тоски.
Когда снега январские молчали,
Иль зыбились полдневные пески,
И Волга медленно катилась в Каспий.
Весной в Неве сшибались льда куски
И две зари полночные не гасли.
Я знаю, – Родина, – и сердце вновь, –
Фитиль лампадный, напоенный в масле, –
Замрет и вспыхнет. Отольется кровь,
И вновь прильет. И снова будет больно.
О, как стрела, пронзительна любовь.
На всем печаль лежит. Гул колокольный,
И стены древние монастырей,
И странников порядок богомольный,
Дела в Москве преставшихся Царей,
Торжественных и пышных Иоаннов,
И их земля среди семи морей
И дым степных костров средь ханских станов, –
Со свитою верхом летит баскак, –
Он дань сбирает на Руси для ханов.
Потом от запада поднялся враг –
Поляк и рыцарь ордена немецкий.
А по Москве Василий, бос и наг,
С душою ангельской, с улыбкой детской,
Иоанну просто правду говорит.
Неистовый, пылает бунт стрелецкий.
Москва первопрестольная горит…
Еще… Еще… В руке Петра держава.
Сегодня он под Нарвою разбит, –
Заутра бой. И гул идет: Полтава.
Что вспоминать? Как шел Наполеон
И как в снегах его погасла слава,
И как на запад возвратился он.
Что вспоминать? Дымящееся дуло,
Убийцу, тело на снегу и стон
И смертной гибелью на все пахнуло…
Морозным, льдистым был тогда Январь.
Метель в снегах Россию захлестнула.
Морозный, льдистый ею правил царь…
Но и тогда, средь полюсных морозов,
Пожар змеился, и тянула гарь….
Шуми и падай, белопенный вал.
Ушкуйник, четвертованный Емелька,
Осенней ночью на Руси восстал.
Русь в сне морозном. Белая постелька
Снежком пуховым занесет ее
И пеньем убаюкает метелька.
Солдат, чтобы проснулась, острием
Штыка заспавшуюся пощекочет.
Он точно знает ремесло свое, –
И мертвая, как встрепанная, вскочит,
И будет мертвая еще плясать,
Развеявши волос седые клочья…
Звон погребальный… Отпевают мать…
А нам, ее оставшимся волчатам,
Кружить кругами в мире и молчать,
И забывать, что брат зовется братом…
За четверть века подвожу итог.
Прислушиваюсь к громовым раскатам…
О, многое откроется сейчас
Неясно все. Иль новая порода
И племя незнакомое средь нас
Неведомый закон осуществляет,
И звонко бьет его победный час?
Давно я вглядываюсь. Сердце знает
И то, чего не уловляет слух.
И странным именем все называет.
В Европе, здесь, на площади, петух,
Истерзанный петух разбитых галлов,
Теряет перья клочьями и пух…
Нет, не змея в него вонзила жало,
Глаза сощурив, спину выгнув, тигр
Его ударил лапою. Шакала
Я рядом вижу. Вместо летних игр
И плясок летних, летней же порою
На древнем месте новый мир воздвиг
Победоносный зверь. И стал тюрьмою
Огромный город. Сталь, железо, медь
Бряцают сухо. Все подвластно строю…
О, пристальнее будем мы глядеть
В туманы смысла, чтоб не ошибиться.
За тигром медленно идет медведь,
Пусть нужен срок ему расшевелиться,
Но, раз поднявшись, он неутомим, –
Врага задушит в лапах. Колесница
Медлительная катится за ним.
Тяжелым колесом живое давит.
Не тяжелей ступал железный Рим.
Кого везет? Кто колесницей правит?
Где родина его? Урал? Алтай?
Какой завет он на века оставит?
Тебя я знаю, снежной скорби край.
В себе несу твоей весны напевы.
Тебя зову я. Миру правду дай.
Земля – Богоневестной Девы,
Для жертвы воздвигаемый престол,
Сегодня в житницу ты дашь посевы
Твоей пшеницы. Ты даешь на стол
Вино от гроздий, напоенных кровью,
Ты, чудотворный лекарь язв и зол.
Мир люто страждет. Надо к изголовью
Его одра смертельного припасть,
Благословить с надеждой и любовью
На руки взять. И сразу стихнет страсть,
И сон целительный наступит сразу.
Проси, проси и ты получишь власть
И кровь остановить, и снять проказу,
И возвратить ушам оглохший слух,
И зренье помутившемуся глазу.
За оболочкой плоти ярый дух,
Который вечен, и одновременно
Родился только что, – он не потух
В порывах урагана. И средь тлена,
Среди могил вопит Езекиил,
Вопивший некогда в годины плена.
Костяк уже оброс узлами жил,
И плоть уже одета новой кожей.
Мы ждем, чтоб мертвых оживотворил
Животворящий Дух дыханья Божья.
И преклонились Божии уста, –
Жизнь пронесется молнией и дрожью
И тайну Животворного Креста
Познает Иософатова долина.
Могила Господа сейчас пуста,
И чудо прозревает Магдалина.

Песня третья

Он жил средь нас. Его печать лежала
На двадцати веках. Все было в Нем.
Вселенная Его лишь отражала.
Не так давно, спокойным, серым днем,
Ушел из храмов и домов убогих
Один, босой, с сумой, с крестом, с огнем.
Никто не крикнул вслед. Среди немногих,
Средь избранных царил такой покой,
Венцы сияли на иконах строгих.
А Он проплыл над огненной рекой
И отворил тяжелые ворога,
Ворота вечности, своей рукой.
Ничто не изменилось: крови, пота
И гнойных язв на всех земных телах, –
Как было, столько же и есть. И та ж забота,
И нет пути, и в сердце мутный страх,
Непроницаемы людские лица.
Одно лишь ново: бьется в небесах,
Заполнив мир, страдающая Птица
И всех живущих в мире бьет озноб,
И даже нелегко перекреститься…
Пустыня населялась… Средь трущоб
Лепились гнезда старческих киновий.
В пещере дальней крест стоял и гроб.
И в городах, под пенье славословий.
Шлем воина сменялся на клобук,
Покой дворцов на камень в изголовьи.
Закончен двадцативековый круг.
Полынь растет, где храмы возрастали
И города распахивает плуг.
Единый, славы Царь и Царь печали,
Источник радости, источник слез,
Кому не может развязать сандалий
Никто. Он в мир не мир, но меч принес.
Предсказанный пророками от Бога,
Краеугольный камень и утес,
Приявший плоть и возлюбивший много,
На дереве с Собой распявший грех, –
Уже не смотрит ласково и строго,
Уж не зовет блудниц и нищих всех
Принять живой воды, нетленной пищи,
И новое вино влить в новый мех.
И нищий мир по-новому стал нищий,
И горек хлеб и гнойны все моря,
Необитаемы людей жилища.
Что нам дворцы, коль нету в них Царя,
Что жизнь теперь нам. Первенец из мертвых
Ушел из жизни. Нету алтаря,
Коль нету в алтаре безкровной жертвы.
И пусть художник через сотни лет
О днях печали свой рассказ начертит.
Оставленный и одинокий свет.
В сугробах снежных рыскает волчица,
К себе волчат зовет, а их уж нет.
И над пустым гнездом тоскует птица,
И люди бродят средь земных дорог.
Непроницаемы людские лица.
Земную грудь попрут стопами ног,
Распределят между собой ревниво
Чужого хлеба найденный кусок.
Не отдохнут, а дальше торопливо
Пойдут искать… И что искать теперь,
Какого нам неведомого дива,
Какой свободы от каких потерь?..
А солнце быстро близится к закату.
Приотворилась преисподней дверь.
Иуда пересчитывает плату,
Дрожит рука, касаясь серебра,
К убитому склонился Каин брату,
Течет вода пронзенного ребра,
И говорят с привычкой вековою
Предатели о торжестве добра.
Подобен мир запекшемуся гною.
Как преисподним воздухом дышать,
Как к ядовитому привыкнуть зною!
Вглядись, вглядись: вот бьется в небе рать,
И будет неустанно, вечно биться.
Вглядись: меч обоюдоострый… Мать…
Мать матерей… Небесная Царица:
Был плач такой же, на Голгофе был…
Вглядись еще: откуда эта Птица,
Как угадать размах священных крыл,
Как сочетать ее с землею грешной!
Пусть на устах последний вздох застыл, –
Глаза средь этой темноты кромешной
Привыкли в небе знаки различать.
Они видали как рукой неспешной
Снял ангел с Откровения печать, –
И гул достигнул до земного слуха.
Его услышав, не дано молчать.
Вздыхало раньше далеко и глухо.
Как вздох проснувшегося. А потом
Как ураган шумели крылья Духа,
И прах, и небеса заполнил гром.
И лезвием блестящим рассекала
Струя огня храм, душу, камень, дом:
Впивалось в сердце огненное жало.
Ослепшие, как много вас теперь,
Прозревшие, как вас осталось мало
Дух ведает один число потерь,
Дух только горечи и воли ищет:
Мать Иисуса и Давида дщерь,
Что херувимов огнекрылых чище,
Внесла свой обоюдоострый меч
На небеса небес, в Его жилище.
Никто не попытается извлечь
Из сердца Птицы смертоносной стали.
Он Сам пришел Себя на смерть обречь.
Так было предуказано вначале.
Начало мира, – этот меч и крест,
Мир на двуликой выращен печали:
Меч для Нее, Невесты из невест,
Крест Отпрыску Давида, Сыну Девы.
Одно и два. Смешенье двух веществ.
Сегодня вечности поспели севы
И Божьему серпу препятствий нет.
Сталь огненосна. Кровеносно древо.
Крещение второе. Параклет.
Огонь и животворный Дух крещенье…
Сменяются потоки дней и лет, –
Все те же вы, безсмертны и повторены!
Живые образы священных книг.
Пилат умоет руки. В отдаленья
Петуший утренний раздастся крик,
И трижды отречение Петрово,
Сын плотника склонит Свой мертвый лик, –
Ворота адовы разрушит Слово.
Но Славы Царь сегодня в небесах,
Утешителя Он нам дал иного,
Иной и мытарь посыпает прах
На голову. Иного фарисея
Мы видим. Он с усмешкой на устах
Уж вычитал, об истине радея,
Что есть закон. Закон не превозмочь.
А кто восстанет, тем судьба злодея.
Которого Варравы? Пусть он прочь,
Прочь от суда уходит на свободу.
Трехдневная приблизилась к нам ночь.
К избранному Израилю, к народу
Новозаветному, внимай, внимай.
Вот некий Дух крылом смущает воду,
Где хочет дышит, воскрешает рай
В сердцах блудниц и грешников убогих.
Израиль новый, Божью волю знай,
Ведь сказано в Его законах строгих, –
Дар благодати взвешен на весах,
Дар благодати только для немногих.
Что создано из праха, будет прах…
И звонко заколачивает кто-то
Гвоздь в перекладину креста. И страх,
Кощунства страх, о чистоте забота,
И ужас непрощаемой хулы
Весь мир мертвит. И смертная дремота
Огонь покрыла пеленой золы.
Недвижны звезды в небе, звери в поле,
В морях застыли водные валы.
О, Дух животворящий, этой боли
Искал Ты? О, неузнанная весть,
Людьми не принятая весть о воле.
Где средь потопа Белой Птице сесть?
Где среди плевел отобрать пшеницу?
Что может пламень в этом мире съесть?
Лети от нас, истерзанная Птица.
К Тебе никто не рвется, не привык.
Не можешь Ты ничьей любви добиться.
Виденьям не покорствует язык,
Что видели глаза, пусть скажет слово.
Огонь средь мертвых, преисподней рык.
Пусть будет сердце смертное готово
Предстать на суд. Пусть взвесит все дела,
Пусть выйдет в вечность без сумы и крова.
Грудь голубя сегодня не бела,
На ней кровавые зарделись пятна,
И каплет кровь с высокого чела,
И шумы крыл не так для слуха внятны.
Единая Голгофская гора
Вдруг выросла и стала необъятна.
На площади Пилатова двора
Собрались все воскресшие народы,
И у костра гул голосов. Жара.
Как будто не существовали годы, –
Две тысячи годов исчезли вмиг.
Схватили Птицу, Вестника свободы.
В толпе огромной раздается крик:
«Распни ее, распни ее, довольно».
Вот кони стражи. Лес блестящих пик.
Глубоко вкопан столб. Доской продольной
Он перекрещен. Я в толпе, и ты,
И ты, – другой и все. Тропой окольной
Бежать средь наступившей темноты
В отчаяньи какой-то рыбарь хочет…
Вдруг в небе предрассветные цветы…
Вдруг серебро, слепящее средь ночи…
Небесный полог распахнулся вдруг…
Труба архангельская нам рокочет…

Заключение

Не смею больше… В сердце не испуг,
Но все ж не смею… И усилье нужно
Опомниться… Вещей привычный круг.
Я в комнате. А за стеной наружной
Примята пыль. Прошел недавно дождь.
От северной границы и до южной.
Пасет народы предреченный Вождь.
Духов день
25 мая 1942

Пред. главаОглавлениеСлед. глава

Рекомендуем

Комментировать