Молитвы русских поэтов. XX-XXI. Антология - Борис Пастернак

(18 голосов: 3.9 из 5)

Оглавление

Борис Пастернак

Пастернак Борис Леонидович (1890–1960) – поэт, прозаик, переводчик. Первое издание романа «Доктор Живаго» вышло 1957 году на итальянском языке в Милане и в 1958 году там же – на русском. Но первая публикация стихов из «Доктора Живаго» состоялась именно в России. В 1954 году в четвертом номере журнала «Знамя» появилось десять стихотворений с пояснением автора:
«Стихи из романа в прозе „Доктор Живаго«.
Роман предположительно будет дописан летом. Он охватывает время от 1903 до 1929 года с эпилогом, относящимся к Великой Отечественной войне.
Герой – Юрий Андреевич Живаго, врач, мыслящий, с поисками, творческой и художественной складки, умирает в 1929 году. После него остаются записки и, среди других бумаг, написанные в молодые годы, отделанные стихи, часть которых здесь предлагается, и который, во всей совокупности, составят последнюю, заключительную главу романа«.
Но в этой публикации не было ни одного религиозного стихотворения. Они впервые увидели свет в 1958 году в нью-йоркском журнале Юрия Иваска «Опыты» Мы приводим эту статью , положившую начало исследованиям христианской поэзии Бориса Пастернака.
СТИХИ БОРИСА ПАСТЕРНАКА ИЗ «ДОКТОРА ЖИВАГО»
Несколько слов о цикле в целом. Только три или четыре стихотворения имеют прямое отношение к фабуле романа. Остальные преследуют другую, несравненно более важную цель – отражение процессов, совершающихся в глубинах духовной жизни героя. Они – как бы стенографические записи, путевые наброски, которые затем расшифровываются в прозе самого романа. В какой степени доктор Живаго и сам Пастернак перекрывают друг друга, сказать трудно, но, конечно, есть сходство между духовной эпопеей Живаго и развитием самого Пастернака.
Каковы же главные этапы этого пути? Самое важное сказано, пожалуй, в стихотворении «Рассвет», напечатанном в свое время в «Сборнике поэзии»:
Ты значил все в моей судьбе.
Потом пришла война, разруха,
И долго-долго о тебе
Ни слуху не было, ни духу.
И через много-много лет
Твой голос вновь меня встревожил.
Всю ночь читал я твой завет
И как от обморока ожил.
Если прочесть эти два катрена и представить себе, что слова «ты», «тебе, «твой», «завет» напечатаны с заглавных букв, смысл их сразу проясняется. Они обращены к Христу. Именно чтение Его Завета пробудило душу автора стихов от долгого «обморока». Что же произошло с «доктором Живаго» после того, как его «встревожил» этот голос? Об этом в том же стихотворении говорится:
Мне к людям хочется.
И дальше:
Я чувствую за них, за всех,
Как будто побывал в их шкуре,
Я таю сам, как тает снег,
Я сам, как утро, брови хмурю.
Здесь ключ к тому, что произошло с Пастернаком как с поэтом за последние годы. Впервые его по-настоящему потянуло к людям; впервые он как будто «побывал в их шкуре». А на техническом языке литературы это значит, что он перестал быть чистым лириком и пришел к эпическому жанру.
Борис Пастернак вошел в русскую литературу в самом начале 20-х годов как поэт предельно лирический и таким оставался по меньшей мере до середины 30-х годов. Правда, он предпринимал неоднократные вылазки в эпический жанр – поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт», роман в стихах «Спекторский» и прозаические рассказы, собранные под общим заглавием «Воздушные пути». Но все эти вылазки из осажденной крепости его собственного «я» кончались неудачей, потому что не выводили поэта за пределы той территории, которая и так была его владением. Все эти опыты были, по существу, замаскированной лирикой. Весь огромный заряд его поэтического таланта уходил на разрешение лирической задачи – осмысления того, как внешний мир, преображенный и просветленный искусством, укладывается в сознание поэта. Пастернак был поглощен одним большим и трудным делом – «выяснением отношений» между самим собой и «сестрой его жизнью». Для других людей в этой бурной любовной истории не хватало ни места, ни времени. Поэзия Пастернака была предельно эгоистичной; и в этом смысле пошлые упреки в «индивидуализме», которые делались ему советскими критиками, содержали в себе долю истины.
И вот теперь мы перед лицом огромного, решающего сдвига в поэтическом развитии Пастернака. Можно думать, что причины этой перемены многообразны. Вспомним хотя бы о том глубочайшем внутреннем кризисе, который пережил Пастернак в самое страшное время, во второй половине 30-х годов, кризис, заставивший Пастернака-поэта замолчать по меньшей мере на целых пять лет.
В том же направлении вела Пастернака и огромная работа, которую он проделал, как переводчик, особенно, как переводчик Шекспира. Нельзя в течение многих лет изо дня в день жить бок о бок с Шекспиром, не учась у него его отношению к людям. В этом отношении очень интересна статья Пастернака «Заметки к переводам шекспировских трагедий». В этой статье он между прочим писал: «…Каждодневное продвижение по тексту ставит переводчика в былые положения автора. Он день за днем воспроизводит движения, однажды проделанные великим прообразом. Не в теории, а на деле сближается с некоторыми тайнами автора, ощутимо в них посвящается«.
И, наконец, перед нами приведенное выше свидетельство самого «доктора Живаго» о религиозных корнях его сдвига.
Как бы то ни было, уже в военных стихах Пастернака – «На ранних поездах» (1943) и «Земной простор» (1945) чувствуется наличие нового измерения в структуре его поэтического космоса – любовное восприятие реальности других людей. Для него открывается эра метафизических «свободы, равенства и братства». Но военные стихи были только первыми, еще не совсем уверенными шагами поэта на вновь освоенной территории. К тому же, при всей искренней прочувствованности этих стихов, в них мешает навязанная извне тематика.
Совсем иное дело – стихи из «Доктора Живаго«. В них не только живут другие люди. Здесь Пастернак делает настоящие духовные открытия. Он понимает, например, что единственный путь к счастью, к творческому овладению жизнью состоит не в волевом ее захвате, а в самоотдаче, в самопожертвовании…
Не случайно, что открывается цикл стихотворением «Гамлет», ибо Пастернак видит главную значимость образа Гамлета именно в мотиве самопожертвования. С момента появления призрака Гамлет отказывается от себя, чтобы «творить волю пославшего его«. «Гамлет«– не драма бесхарактерности, но драма долга и самоотречения… драма высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения.
Открывается Пастернаку и другое: подвиг всегда предполагает и влечет за собой страдание. Значит, жизнь может быть преображена только добровольно принятым на себя страданием…
Жертвуя всем земным, принимает страдания Юрий Живаго. Но пожертвовал – и пожертвовал очень многим – и поэт Пастернак. Ибо параллельно с обогащением духовного содержания его поэзии шел и все еще идет другой процесс – процесс предельного упрощения формы. Это – акт сознательного жертвоприношения, отказа от внешнего богатства. И как всякая религиозно осмысленная жертва, она – через внешнее обеднение приводит к внутреннему обогащению…
От былого богатства осталось, пожалуй, только одно – то же безошибочное, инстинктивное чувство меры. Осталось, конечно, и мастерство, но уже не выставленное на показ, а сияющее тихим светом изнутри…
В Евангелии от Матфея Иисус сказал богатому юноше, вопрошавшему Его о пути к спасению: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим и приходи и следуй за Мной«.
Не в пример евангельскому юноше, Пастернак так и поступил:
Как будто вышел человек
И вынес и открыл ковчег
И все до нитки роздал.
(«На Страстной»)
А о самом Христе он говорит так:
Он отказался от противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь, как смертные, как мы.
(«Гефсиманский сад»)
Так и «богатый юноша» Пастернак, подражая тому, чей голос пробудил его от обморока, тоже добровольно отказался от своего словесного чудотворства и заговорил «как смертные, как мы». Но, раздав свое имение, он приобрел «сокровище на небесах».

На Страстной

Еще кругом ночная мгла,
Еще так рано в мире,
Что звездам в небе нет числа,
И каждая, как день, светла,
И если бы земля могла,
Она бы Пасху проспала
Под чтение Псалтири.
Еще кругом ночная мгла,
Такая рань на свете,
Что площадь вечностью легла
От перекрестка до угла,
И до рассвета и тепла
Еще тысячелетье.
Еще земля голым-гола,
И ей ночами не в чем
Раскачивать колокола
И вторить с воли певчим.
И со Страстного четверга
Вплоть до Страстной субботы
Вода буравит берега
И вьет водовороты.
И лес раздет и непокрыт,
И на Страстях Христовых,
Как строй молящихся, стоит
Толпой стволов сосновых.
А в городе, на небольшом
Пространстве, как на сходке,
Деревья смотрят нагишом
В церковные решетки.
И взгляд их ужасом объят.
Понятна их тревога.
Сады выходят из оград,
Колеблется земли уклад:
Они хоронят Бога.
И видят свет у Царских врат,
И черный плат, и свечек ряд,
Заплаканные лица –
И вдруг навстречу крестный ход
Выходит с плащаницей,
И две березы у ворот
Должны посторониться.
И шествие обходит двор
По краю тротуара,
И вносит с улицы в притвор
Весну, весенний разговор
И воздух с привкусом просфор
И вешнего угара.
И март разбрасывает снег
На паперти толпе калек,
Как будто вышел человек,
И вынес, и открыл ковчег,
И все до нитки роздал.
И пенье длится до зари,
И, нарыдавшись вдосталь,
Доходят тише изнутри
На пустыри под фонари
Псалтирь или Апостол.
Но в полночь смолкнут тварь и плоть,
Заслышав слух весенний,
Что только-только распогодь,
Смерть можно будет побороть
Усильем Воскресенья.
(1948)

Август

Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафранового
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, нетронутый распадом:
«Прощай, лазурь Преображенская
И золото второго Спаса,
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины!
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я – поле твоего сраженья.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».
(1953)

Николай Заболоцкий (1903–1958)

Ангел, дней моих хранитель,
С лампой в комнате сидел.
Он хранил мою обитель,
Где лежал я и болел.
Обезсиленный недугом,
От товарищей вдали,
Я дремал. И друг за другом
Предо мной виденья шли.
Снилось мне, что я младенцем,
В тонкой капсуле пелен,
Иудейским поселенцем
В край далекий привезен.
Перед Иродовой бандой
Трепетали мы. Но тут
В белом домике с верандой
Обрели себе приют.
Ослик пасся близ оливы,
Я резвился на песке.
Мать с Иосифом, счастливы,
Хлопотали вдалеке.
Часто я в тени у сфинкса
Отдыхал, и светлый Нил,
Словно выпуклая линза,
Отражал лучи светил.
И в неясном этом свете,
В этом радужном огне
Духи, ангелы и дети
На свирелях пели мне.
Но когда пришла идея
Возвратиться нам домой
И простерла Иудея
Перед нами образ свой –
Нищету свою и злобу,
Нетерпимость, рабский страх,
Где ложилась на трущобу
Тень распятого в горах, –
Вскрикнул я и пробудился…
И у лампы близ огня
Взор твой ангельский светился,
Устремленный на меня.
1955

Александр Яшин (1913–1968)

Нет, не в избе и даже не в постели,
А на гумне, в углу, на холоду
Но в золоченой был крещен купели.
Мы жили впроголодь, в чаду, в грязи
Лучиной прокопченные, в коросте
Но иногда отец домой с погоста
Нам в позолоте пряники возил.
Жизнь – безпросветная нужда
Все где-то понемножку золотилось
Мать приучала верить в Божью милость
Отец твердил, что горе – не беда.
1948

* * *

Давно обходимся без Бога

Чего просить?
О чем молить?
Но в сердце веры хоть немного.
Наверно, надо б сохранить.
1958

* * *

Матерь Божья, не обессудь

По церквам я Тебя не славлю,
И теперь, взмолившись,
Ничуть
Не юродствую, не лукавлю.
Просто сил моих больше нет,
Всех потерь и бед не измерить,
Если меркнет на сердце свет,
Хоть во что-нибудь надо верить.
Ни покоя давно, ни сна,
Как в дыму живу, как в тумане…
Умирает моя жена,
Да и сам я на той же грани.
Разве больше других грешу?
Почему же за горем горе?
Не о ссуде Тебя прошу,
Не путевки жду в санаторий.
Дай мне выбиться из тупика,
Из распутья, из бездорожья…
Раз никто не помог пока,
Помоги хоть Ты, Матерь Божья.
1958

Границы души

А душа у меня есть.
И у нее свое зрение,
и свой слух,
и память,
и свой сказочно богатый мир,
а это целая держава,
в которой царит воображение
да желание добра и правды.
Зрение души удивительно –
и оно тоньше ультрамикроскопов,
сильнее любых локаторов.
Она видит в пространстве
и во времени,
проникает в глубь веков,
заглядывает в самое себя.
И слух у души
совершеннее морских эхолотов –
слышит душа музыку вечности,
голоса цветов и трав,
их рост и дыхание.
А память души – это граничит с чудом.
Берегите душу,
раздвигайте ее границы,
расширяйте ее полезную площадь,
чтобы приблизиться к будущему.
1964

Молитва матери

В комнате матери нет иконы,
Она не бьет никому челом,
Ни ранним утром,
Ни перед сном
Не отвешивает поклоны.
Но светлую эту молитву
Мы видим в ее глазах,
Она звучит в ее голосе
Денно и нощно:
Заступница, дай мне большую душу,
Сердце доброе,
Око недремлющее,
Голос мягкий, отходчивый, ласковый,
Руки крепкие, незлобивые, –
Очень трудно матерью быть!
Не власти прошу,
Не за деньги стою.
Вдохни, Сердобольная, в грудь мою
Столько любви и силы,
Чтоб до могилы
На всю семью –
На мужа, на сына, на дочерь мою, –
На каждый характер хватило,
На все их сомнения
И смятения,
На спотыкания и причуды,
На завихрения
И увлечения,
На заблуждения
И остуды.
Только любовь раскрывает сердца,
Лишь перед ней отступает горе.
Мне нужно очень много любви.
Ты – Мать,
Ты меня понимаешь…
1967

* * *

Счастливы однолюбы

Они что единоверы:
Душа не идет на убыль,
Чужды ей полумеры.
Раз навсегда влюбиться–
Это, ни мало ни много,
В жизни определиться,
Выбрать свою дорогу.
Что полюбилось с детства,
То навсегда любимо –
Свято мое наследство,
Свято и неделимо.
1968

Николай Смирнов (1898–1978)

От подножья до глухих вершин –
Дни мои унизаны грехами…
И стою я в светлом Божьем храме,
Словно в дом пришедший блудный сын.
Голубой осенний тихий вечер,
Алый ослепительный закат.
Теплятся, потрескивая, свечи,
И мерцает мирный блеск лампад.
Умиленно-благостные лики,
Их венцы, цветочный их убор…
Древнее, родное «Свете тихий»
Тихо-тихо запевает хор.
Светлые старинные напевы,
И в лампадных радужных лучах
Матерь Света, голубая Дева,
С ласковым Младенцем на руках…
Звучно от кадила на икону
Мягкая ложится синева.
Благостные, мерные поклоны,
Скорбные, душевные слова…
Одиноко в уголке в приделе
Всем чужой, измученный тоской,
Я стою, молюсь, крестясь несмело
Слабой и дрожащею рукой.
Господи, прости мое неверье
И растепли веры огонек,
Распахни мне замкнутые двери
В светлый и таинственный Чертог.
Дай припасть хотя б к его порогу,
Слезы лить благие научи…
Золотое «Слава в вышних Богу»
Торжеством и радостью звучит.
1950

* * *

Голубою ризою одета

Благостно-лучистая лицом,
Ты века сияешь, Матерь Света,
Под Твоим торжественным венцом.
Сколько позабытых поколений
Шли к Тебе с любовью и тоской,
Сколько душ в жару своих молений
Обретали радость и покой…
Вот и я – свидетель лет мятежных,
Раненный в невидимом бою,
Пред Тобой, Споручницею грешных,
На колени радостно встаю.
Я касаюсь робкими устами
Тонкого иконного стекла –
И душа, пронзенная грехами,
Хоть на миг становится светла.
Эти слезы, сердцу дорогие,
Песнопенья, слово и цветы –
Всё Тебе, Пречистая Мария,
Образ вековечной красоты.
1958,
Плёс

Вера Маркова (1907–1995)

Уже земле я неподсудна.
Дозволь из всех Твоих путей
Один мне выбрать, самый трудный:
Пошли меня хранить детей!
Когда дрожит небесный круг
От нестихающего крика,
Но мать не пробудил испуг,
Пошли меня, пошли, Владыко,
Принять дитя из мертвых рук.
Прекрасен труд мастерового,
Люблю игру его затей.
Отдай другим резец и слово,
Меня пошли хранить детей!

* * *

Казни меня или милуй

Я – порожденье слепых стихий.
Они мной владеют до самой могилы,
По праву, не за мои грехи.
Дыханье моря – приливы, отливы
Гонят мою соленую кровь.
Руки мои – ветки оливы.
Череп – поющей сферы покров.
То, что есть, и будет, и было,
Мерзость мира и прелесть его,–
Господи, это мне не под силу!–
Но под силу Тебе – и несу, ничего.
1982

* * *
Бездна бездну призывает.
Псалтирь

Я не найду Тебя, Надзвездный

Мой круг очерчен в должном забытьи.
Но бездна призывает бездну,
И воды надо мной текут – Твои.

* * *

Хвала звезде, над яслями вставшей!

Младенцу и Матери хвала!
Хвала росткам, в листве опавшей
Благодарение – жизнь отдала.
Полям, плодоносителям хлеба,
Путям, по которым идет колея,
Хвала! На земле замешано небо.
На небе замешана земля.

* * *
Мария Египетская
1 (14) апреля

Марья Зажги-снега

Марья Заиграй-овражки,
Марья, сполосни берега!
Холмы через голову
Снимают рубашки.
Марья-работница, босая нога,
Где Египет
И где Россия?
Отсель – досель два шага.
Это знают птицы
И вышние силы.
Зажги снега.
1977

Древо познания

Прости нас, воздух, пронзенный копьем,
Прости нас!
Реки, прибитые гвоздями,
Простите!
Лес вековой с лесным зверьем,
Простите нас!
Простите, бо мертвые сраму не имут,
Простите!
Еще живые, просим вполсилы:
«Господи, помилуй!
Древо познания нас искусило.
Оно виновато, и слишком страшна расплата.
Господи, помилуй!
Голо и пусто, до чего же голо и пусто».
И ответил нам голос златоустый:
«Землю сами вы опростали,
И взрастут волчцы, полынь, цикута.
Бил себя в грудь и каялся даже Малюта,
И опять лютовал – и прощать мы устали.
Сам Христос учил вас своими устами:
Господи, помилуй!»
1988

Наум Коржавин

Ведь это не жизнь, а кошмарная бредь.
Словами взывать я пытался сперва.
Но в стенках тюремных завязли слова.
О Господи, как мне не хочется жить!
Всю жизнь о неправедной каре тужить.
Я мир в себе нес – Ты ведь знаешь какой!
А нынче остался с одною тоской.
С тоскою, которая памяти гнет,
Которая спать по ночам не дает.
Тоска бы исчезла, когда б я сумел
Спокойно принять небогатый удел,
Решить, что мечты – это призрак и дым,
И думать о том, чтобы выжить любым.
Я стал бы спокойней, я стал бы бедней,
И помнить не стал бы наполненных дней.
Но что тогда помнить мне, что мне любить,
Не жизнь ли саму я обязан забыть? Нет!
Лучше не надо, свирепствуй! Пускай!
Остаток от роскоши, память-тоска.
Мути меня горечью, бей и кружись,
Чтоб я не наладил спокойную жизнь.
Чтоб все я вернул, что теперь позади,
А если не выйдет, – вконец изведи.
1948

* * *

Я плоть, Господь… Но я не только плоть

Прошу покоя у тебя, Господь.
Прошу покоя… Нет, совсем не льгот.
Пусть даже нищета ко мне идет.
Пускай стоит у двери под окном
И держит ордер, чтоб войти в мой дом.
Я не сержусь, хоть сам себе не рад.
Здесь предо мной никто не виноват.
Простые люди… Кто я впрямь для них?..
Лежачий камень… Мыслящий тростник…
Всех милосердий я превысил срок,
Протянутой руки схватить не смог.
Зачем им знать и помнить обо мне,
Что значил я, чем жил в своей стране.
В своей стране, где подвиг мой и грех.
В своей стране, что в пропасть тащит всех.
Они – просты. Досуг их добр и тих.
И где им знать, что в пропасть тащат – их.
Пусть будет все, чему нельзя не быть.
Лишь помоги мне дух мой укрепить.
Покуда я живу в чужой стране,
Покуда жить на свете страшно мне.
Пусть я не только плоть, но я и плоть…
Прошу покоя у тебя, Господь.
1974

* * *

Давно б я убрался с земли

Да Бога боюсь и петли.
Не стану храбриться, юля.
Мне очень страшна и петля.
Но все не кончается с ней,
И Бога боюсь я сильней.
Вот явишься… Пена у рта…
Тебе ж вместо «здравствуй» – «Куда?
В творении замысел есть,
Ты должен быть там, а не здесь.
А ну-ка, поддайте орлу!..»
И тут же потащат к котлу.
И бросят – навек, не на срок –
В бурлящий крутой кипяток.
А вскрикнешь: «За что мне казан?»,
И вспыхнет в сознанье экран,
И выйдут из мира теней
Все мерзости жизни твоей.
Все то, что, забывшись, творил,
Что сам от себя утаил,
Предстанет на этом холсте
В безстыдной своей наготе.
Как жил я – судить не берусь.
Но вспомнить все это – боюсь.
Да все ли Господь мне простил,
Что я себе сам отпустил?
Нет, лучше пока подожду,
Не буду спешить за черту.
Ко всем, не нарушившим черт,
Господь, говорят, милосерд…
1980

Булат Окуджава (1924–1997)

Пока Земля еще вертится,
Пока еще ярок свет,
Господи, дай же Ты каждому,
Чего у него нет:
Мудрому дай голову,
Трусливому дай коня,
Дай счастливому денег…
И не забудь про меня.
Пока Земля еще вертится,
Господи, – Твоя власть! –
Дай рвущемуся к власти
Навластвоваться всласть,
Дай передышку щедрому
Хоть до исхода дня.
Каину дай раскаянье…
И не забудь про меня.
Я знаю: Ты все умеешь,
Я верую в мудрость Твою,
Как верит солдат убитый,
Что он проживает в раю,
Как верит каждое ухо
Тихим речам Твоим,
Как веруем и мы сами,
Не ведая, что творим!
Господи, мой Боже,
Зеленоглазый мой!
Пока Земля еще вертится,
И это ей странно самой,
Пока ей еще хватает
Времени и огня,
Дай же Ты всем понемногу…
И не забудь про меня.
Сентябрь 1964, 1965–1966

Александр Галич (1919–1977)

Б. Чичибабину
Я вышел на поиски Бога.
В предгорье уже рассвело.
А нужно мне было немного –
Две пригоршни глины всего.
И с гор я спустился в долину,
Развел над рекою костер
И красную вязкую глину
В ладонях размял и растер.
Что знал я в ту пору о Боге,
На тихой заре бытия?
Я вылепил руки и ноги,
И голову вылепил я.
И, полон предчувствием смутным,
Мечтал я, при свете огня,
Что будет Он добрым и мудрым,
Что Он пожалеет меня!
Когда ж он померк, этот длинный
День страхов, надежд и скорбей, –
Мой Бог, сотворенный из глины,
Сказал мне:
– Иди и убей!..
И канули годы.
И снова –
Все так же, но только грубей,
Мой Бог, сотворенный из слова,
Твердил мне:
– Иди и убей!
И шел я дорогою праха,
Мне в платье впивался репей,
И Бог, сотворенный из страха,
Шептал мне:
– Иди и убей!
Но вновь я печально и строго
С утра выхожу за порог –
На поиски доброго Бога.
И – ах, да поможет мне Бог!
15 января 1971

Борис Чичибабин (1923–1994)

вверяю Богу душу и не знаю,
проснусь с утра или ее на лифте
опустят в ад или поднимут к раю.
Последнее совсем невероятно:
я весь из фраз и верю больше фразам,
чем бытию, мои грехи и пятна
видны и невооруженным глазом.
Я все приму, на солнышке оттаяв,
нет ни одной обиды незабытой;
но Судный час, о чем смолчал Бердяев,
встречать с виной страшнее, чем с обидой
Как больно стать навеки виноватым,
неискупимо и невозмещенно,
перед сестрою или перед братом,
к ним не дойдет и стон из бездны черной.
И все ж клянусь, что вся отвага Данта
в часы тоски, прильнувшей к изголовью,
не так надежна и не благодатна,
как свет вины, усиленный любовью.
Все вглубь и ввысь! А не дойду до цели
на то и жизнь, на то и воля Божья.
Мне это все открылось в Коктебеле
под шорох волн у черного подножья.
1984

Коктебельская ода

Никогда я Богу не молился
так легко, так полно, как теперь…
Добрый день, Аленушка-Алиса,
прилетай за чудом в Коктебель.
Видишь? я, от радости заплакав,
запрокинул голову, и вот
Киммерия, алая от маков,
в безконечность синюю плывет.
Вся плывет в непобедимом свете,
в негасимом полдне, и на ней,
как не знают ангелы и дети,
я не помню горестей и дней.
Дал Господь согнать с души отечность,
в час любви подняться над судьбой
и не спутать ласковую Вечность
со свирепой вольностью степной…
Как мелась волошинская грива!
Как он мной по-новому любим
меж холмов заветного залива,
что недаром назван Голубым.
Все мы здесь, кто мучились, кто пели
за глоток воды и хлеба шмат.
Боже мой, как тихо в Коктебеле,
только волны нежные шумят.
Всем дитя и никому не прадед,
с малой травкой весело слиян,
здесь по-детски властвует и правит
царь блаженных Максимилиан.
Образ Божий, творческий и добрый,
в серой блузе, с рыжей бородой,
каждый день он с посохом и торбой
карадагской шествует грядой…
Ах, как дышит море в час вечерний,
и душа лишь вечным дорожит,
государству, времени и черни
ничего в ней не принадлежит.
И не славен я, и не усерден,
не упорствую, и не мечусь,
и что я воистину безсмертен,
знаю всеми органами чувств.
Это точно, это несомненно,
это просто выношено в срок,
как выносит водоросли пена
на шипучий в терниях песок.
До святого головокруженья
нас порой доводят эти сны,
Боже мой Любви и Воскрешенья,
Боже Света, Боже Тишины!
Как Тебя люблю я в Коктебеле,
как легко дышать моей любви,
Боже мой, таимый с колыбели,
на земле покинутый людьми!
Но земля кончается у моря,
и на ней, ликуя и любя,
глуби вод и выси неба вторя,
безконечно верую в Тебя.
1984

Василий Захарченко (1915–1999)

Россия, где ты? Ты опять в дороге.
Опять идешь от разоренных стен,
Оставив на оплеванном пороге
Полукресты столпившихся антенн.
Скажи, каким богам ты поклонялась?
Кому молилась, глядя на экран?
Кому поверила? Что нам теперь осталось –
Расплачиваться горько за обман.
Опять дороги, перелески, тропы.
Опять судьба на уровне беды…
На площадях заезженной Европы –
Твои незавершенные следы.
Ты что, забыла о былом величье…
Высокочтимых слов – «Россия», «Русь»?
Трусливо спрятав голову по-птичьи,
Неужто прощебечешь: «Ну и пусть…»
Нет, нам с тобой опять идти на муки
Под черный небосвод с голубизной,
Где предки наши, простирая руки,
Как попранная совесть за спиной.
Не ложь антенн… Крестами колоколен
Освящена твоя святая грудь.
Молись, Россия!.. Волен иль неволен,
Ты за нее в ответе! Не забудь!

Пред. главаОглавлениеСлед. глава

Рекомендуем

Комментировать