Молитвы русских поэтов. XX-XXI. Антология - Александр Блок

(18 голосов: 3.9 из 5)

Оглавление

Александр Блок

Блок Александр Александрович (1880–1921) – поэт. Среди огромнейшей критической блоковианы есть небольшая статья поэтессы Л. Столицы, опубликованная в 1913 году в журнале «Новое Вино» и оставшаяся почти незамеченной. К тому времени молодой Сергей Василенко уже создал знаменитый романс на блоковские стихи «Девушка пела в церковном хоре…», а дети пели «Вербочки» на музыку А.Т. Гречанинова, в 1911–1912 годах вышло Собрание стихотворений, в котором были впервые опубликованы его ранние стихи – «Неведомому Богу», «Полна усталого томленья…», «Пора вернуться к прежней битве…», предшествовавшие «Стихам о Прекрасной Даме». В этих стихах Блок впервые предстал перед современниками своими молитвенными стихами, что и нашло отражение в самом названии статьи «Христианнейший поэт XX века». Любовь Столица, сама претендовавшая в то время на роль поэтессы-вещуньи, в статье тоже вещала:
«В утро христианства, когда Рим, а за ним весь мир допевал еще дико и нестройно свою языческую песнь медным ревом распущенных солдат, золотым лепетом пресыщенных философов и серебряным визгом развращенных красавиц – чудно и странно было непривычному уху человека услышать новую и иную песнь, вдруг зазвучавшую во вселенной тихо, ясно и чисто, как хрустальный изначальный родник, как жемчужный живоносный источник. А песнь эта – радостные и грустные акафисты, слагаемые и распеваемые анахоретами, юными и старыми, простыми и мудрыми, в их белых киновиях (в монастырских одеждах. – В.К.), под голубой сенью пальм и розовой тенью пирамид среди великой пустыни Фиваидской.
Так же чудно и странно было несколько лет назад впервые услышать чистый и прекрасный голос Александра Блока, поющего свои канцоны „Прекрасной Даме«, свои хвалы „Невесте Неневестиной«, поющего так легко и свободно ото всего, что совершалось тогда вокруг. А вокруг был пышный праздник поэтического экзотизма, шел роскошный пир мысленного эвдемонизма, справлялась торжественная тризна по политическому и нравственному идеалу. И до того нечаян и необычаен был этот голос молодого трубадура на рубеже двух веков – ультрaмexаничecкого XIX и неведомого еще XX, что многие от „критики« смутились, смешались, по-русски сказать, открестились от странного поэта. Отсюда – доселе распространенное в широких кругах читающей публики определение Блока как поэта крайне субъективного, донельзя интимного, с безжизненно келейным безпочвенно-мистическим исповеданием, а лучезарной лирики его как аристократической, враждебной искони-де присутствующим в русской литературе заветам народничества и началам общественности – поэтому и не всем нужной и мало полезной. Оба эти определения в корне не верны. Мне кажется, что и непонимающее большинство и (якобы) понимающее меньшинство равно не разгадали особого, хотелось бы сказать, исключительного значения этого поэта. Первые – лениво и наивно доверяясь маститым судьям из толстых журналов; вторые – слепо и себялюбиво пленяясь внешностью этой удивительной музы, ее безразмерным стихом – этим ожерельем из ямбов и анапестов.
По-моему, А. Блок глубоко народен, подлинно общественен, а потому особенно у нас, на Руси, и особенно ныне чрезвычайно нужен и полезен. Попытаемся это доказать.
Во-первых, дух блоковских произведений с самого начала его творчества и до сей поры неизменно, неуклонно, неколебимо христианский. А вспомним, что на нашем языке „христианский« – почти синоним с словом „крестьянский«. Более того, он именно христианский в русском понимании этого слова, то есть страдальческий и сострадальческий, винящийся, кающийся.
Во-вторых, Блок, как настоящий русский писатель, как истинный преемник Гоголя, Достоевского, Соловьева, хоть интуитивно, но фанатичен, хоть и нечувствительно, но тенденциозен, хоть и несознательно, но учителен. От первой его книги, похожей на „запевающий сон« и до пятой „сгорающей розе« – одно главное устремление, одно чудесное влечение, одно свыше предопределенное направление. К Невесте Неневестиной. К Спасителю рода христианского. Правда, длинен и непрям этот путь; долог и опасен этот крестовый поход. От природы к городу, от жития в чистоте и уединении к житию во грехе с людьми, от Марии к Магдалине. Блок – дуалист, как, впрочем, все христиане. Поэтому, с одной стороны, у него – сумрак „алый« или „лучистый«, „Бог лазурный, чистый, нежный«, „голубые дороги« и „золотые пороги«, „белый храм« и „белый стан«, а с другой – „ввысь изверженные дымы«, „комнат бархатный туман«, переулки и подворотни, рестораны и кабаки, темные дворцы и желтые окна фабрик. Это не значит, что поэт не любит города, напротив, город магнетически магически манит его, но тревожит, как и женщины этого города – прекрасные и печальные блудницы. Принято говорить, что Блок певец вечной женственности. Мне думается, это не все. Этого мало. И великий Гете под конец жизни пел Mater dolorosa, а ранее был великолепным язычником. Нет, Блок с юности – избранный служитель Богоматери, ревнивейший причетник в ее храме («Я отрок зажигаю свечи« и «Я вырезал посох из дуба«), вернейший живописец икон ее (Благовещенье и Успенье), нежнейший чтец ее канона (Romancero и Мери). Для него она – живое Божество, а не метафизический термин и не библейский миф. Отсюда то особое светлое долженствование, та грядущая духовная мораль, то новое высокое участие, что струится ручьем со страниц его книг, что тянется лучами за каждой строфой его. Учение это – в гордом служении дальней златокудрой Марии-Деве-Жене-Купине-Заре и в великодушном прощении ближней рыжекудрой Магдалине-блуднице-колдунье-маске-ночи. Стих его – девиз будущего чудного ордена рыцарей «вечной Розы» и «ночной Фиалки». Песнь его клич дивного войска юных витязей, защитников Руси от тьмы и неправды, как встарь от лихой татарвы. Вот почему я называю поэзию А. Блока в глубокой степени общественной и учительной. Вот отчего считаю я ее особенно нужной теперь, в годы слабейшей нравственности и сильнейшей безыдейности.
Размер статьи не позволяет мне высказаться о форме произведений А. Блока. Скажу одно, что не только современные «цеховые», но, вероятно, и средневековые менестрели пели стихи менее сладчайшие.
Закончу тем же, чем и начала. Фиваидские отшельники проповедовали рыбам и птицам; наши пустынники кормили из рук медведей и вепрей. Так же трогательно – незлобиво и назидательно – в духе примитивного христианства, относится и этот поэт к земным тварям, темным и бедным. Стоит в родимой роще, светлый и строгий, как царевич Димитрий или князь Глеб, у ног его – благодарные и малые звери – чертенята и карлы, лягушки и другие гады, а над головой его – Дева Зверя со своим лазоревым покровом…»
Таким восприняли раннего Блока и другие современники, одним из которых был Борис Ширяев, получивший широкую известность через полвека своей книгой о трагедии Соловков «Неугасимая лампада» а в то время студент-филолог Московского университета. О Блоке напишет в своей последней итоговой книге «Религиозные мотивы в русской поэзии», вышедшей в 1960 году в Брюсселе, уже посмертно. Блок навсегда остался для него поэтом юности, но он пишет о нем уже сквозь призму всех тех событий, о которых в 1913 году, перед началом Первой мировой войны, с которой начнется его новая жизнь, сам Борис Ширяев, конечно не ведал. Да и христианином Ширяев станет лишь на Соловках, в монастыре, превращенном в первый советский концлагерь. Поэзию Блока он будет воспринимать уже в обратной перспективе и увидит как раз то, о чем писала поэтесса-вещунья:
«Если мы внимательно проследим все развитие творческой направленности Блока, – отметит он, – то ясно увидим в нем среди метаний и блужданий безотрывную связь его духа с христианством. Одухотворявшая его любовь к родине тесно слита с духом родного народа, его глубокою верою в милость Господню, в силу молитвы и спасение через нее. „Я не первый воин, не последний… // Будет долго родина больна… // Помяни за раннею обедней //Мила друга, верная жена« – молится накануне Куликовской битвы русский ратник-христолюбец. И не так ли молился и сам Блок, находя прибежище в обуреваемых его душу смятениях лишь в молитве к Заступнице царства Российского, Богородице, Домом которой называлось это царство.
Ты ушла в поля без возврата,
Да святится имя Твое.
Снова красные копья заката
Протянули ко мне острие.
Лишь к Твоей золотой свирели
В черный день устами прильну…
Если все мольбы отзвенели,
Утомленный в поле усну.
О, исторгни ржавую душу,
Со святыми ее упокой,
Ты, державшая море и сушу
Неподвижною, тонкой рукой.
Блок не может отказаться от символической эстетики, ярчайшим выразителем которой он стал в русской поэзии. Но под темным налетом эстетической формы в его стихах явно слышны те же молитвенные мотивы арфы Давида, которыми проникнуты все лучшие произведения крупнейших русских поэтов. Они звучат даже в его предсмертной поэме „Двенадцать«, которую некоторые искусствоведы и литературоведы называют кощунственной. Смысл этой поэмы до сих пор еще загадочен, и разъяснение многих ее строк придет лишь в дальнейшем, когда станут ясны исторические судьбы нашей родины, смысл постигших ее страданий, когда сотворенный грех будет окончательно прощен Господом».
Рассуждая об этом скрытом смысле блоковской поэмы, Ширяев выделяет строки, которые Блоку не могла простить ни Зинаида Гиппиус, ни многие другие современники. Он пишет:
«В белом венчике из роз // Впереди Иисус Христос: Что это? Кощунство? Как смеет поэт поставить впереди грешников и убийц светлый образ Спасителя мира? Но ведь такие же убийцы и разбойники висели распятыми на крестах на Голгофе, где один из них, просветленный искупительным страданием, взмолился Спасителю: „Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствие Твое«. „Ныне будешь со мною в раю«, – ответил тогда этому просветленному Искупитель. Не эту ли великую тайну, тайну искупления отразил Блок в поэме „Двенадцать«, отразил туманно-пророчески, но вместе с тем вдохновенно ?»
Статьи Бориса Ширяева и Любови Столицы разделяют почти полвека, но они пишут об одном и том же молитвенном Блоке, который в «Дневнике» за 1911–1913 годы запишет: «От Феодосия Печерского до Толстого и Достоевского главная тема русской литературы – религиозная». К этому можно лишь добавить, что таковой же русская литература осталась и в XX веке – от Александра Блока до Иоанна (Шаховского), Николая Рубцова…

* * *

Сама судьба мне завещала

С благоговением святым
Светить в преддверьи Идеала
Туманным факелом моим.
И только вечер – до Благого
Стремлюсь моим земным умом,
И полный страха неземного
Горю Поэзии огнем.
26 мая 1899
Впервые опубликовано в 1911 году, но написано студентом юрфака Петербургского университета Александром Блоком в день празднования столетия со дня рождения А.С. Пушкина, когда в Казанском университете в этот же юбилейный день прозвучала поминальная речь архиепископа Антония (Храповицкого).

Неведомому Богу

Не Ты ли душу оживишь?
Не Ты ли ей откроешь тайны?
Не Ты ли песни окрылишь,
Что так безумны, так случайны?..
О, верь! Я жизнь Тебе отдам,
Когда бессчастному поэту
Откроешь двери в новый храм,
Укажешь путь из мрака к свету!..
Не Ты ли в дальнюю страну,
В страну неведомую ныне,
Введешь меня – я в даль взгляну
И вскрикну: «Бог! Конец пустыне!»
22 сентября 1899

Dolor ante lucem[8]

Каждый вечер, лишь только погаснет заря,
Я прощаюсь, желанием смерти горя,
И опять, на рассвете холодного дня,
Жизнь охватит меня и измучит меня!
Я прощаюсь и с добрым, прощаюсь и с злым,
И надежда и ужас разлуки с земным,
А наутро встречаюсь с землею опять,
Чтобы зло проклинать, о добре тосковать!..
Боже, Боже, исполненный власти и сил,
Неужели же всем Ты так жить положил,
Чтобы смертный, исполненный утренних грез,
О Тебе толкованье без отдыха нес?..
3 декабря 1899

* * *

Разверзлось утреннее око

Сиянье льется без конца.
Мой дух летит туда, к Востоку,
Навстречу помыслам Творца.
Когда я день молитвой встречу
На светлой утренней черте, –
Новорожденному навстречу
Пойду в духовной чистоте.
И после странствия земного
В лучах вечернего огня
Душе легко вернуться снова
К молитве завтрашнего дня.
14 марта 1900

* * *

Полна усталого томленья

Душа замолкла, не поет.
Пошли, Господь, успокоенье
И очищенье от забот.
Дыханием живящей бури
Дохни в удушливой глуши,
На вечереющей лазури,
Для вечереющей души.
18 июня 1900

* * *

Новый блеск излило небо

На небесные поля.
Мраком древнего Эреба
Преисполнена земля.
Вознесясь стезею бледной
В золотое без конца,
Стану, сын покорно-бедный,
В осиянности Творца.
Если тайный грешный помысл
В душу скорбную слетит,
Лучезарный Бога промысл
Уталит и осенит.
Вознесусь душой нетленной
На неведомых крылах.
Сердцем чистые блаженны –
Узрят Бога в небесах.
25 июля 1900

* * *

Пора вернуться к прежней битве

Воскресни дух, а плоть усни!
Сменим стояньем на молитве
Все эти счастливые дни!
Но сохраним в душе глубоко
Все эти радостные дни:
И ласки девы черноокой,
И рампы светлые огни!
22 октября 1900

* * *

Отрекись от любимых творений

От людей и общений в миру,
Отрекись от мирских вожделений,
Думай день и молись ввечеру.
Если дух твой горит безпокойно,
Отгоняй вдохновения прочь.
Лишь единая мудрость достойна
Перейти в неизбежную ночь.
На земле не узнаешь награды.
Духом ясным пред Божьим лицом,
Догорай, покидая лампаду,
Одиноким и верным огнем.
1 ноября 1900

* * *

Измучен бурей вдохновенья

Весь опален земным огнем,
С холодной жаждой искупленья
Стучался я в Господний дом.
Язычник стал христианином
И, весь израненный, спешил
Повергнуть ниц перед Единым
Остаток оскудевших сил.
Стучусь в преддверьи Идеала,
Ответа нет… а там, вдали,
Манит, мелькает покрывало
Едва покинутой земли…
Господь не внял моей молитве,
Но чую – силы страстных дней
Дохнули раненному в битве,
Вновь разлились в душе моей.
Мне непонятно счастье рая,
Грядущий мрак, могильный мир…
Назад! Язычница младая
Зовет на дружественный пир!
3 ноября 1900

* * *

Мой путь страстями затемнен

Но райских снов в полнощном бденьи
Исполнен дух, – и светлый сон
Мне близок каждое мгновенье.
Живите, сны, в душе моей,
В душе безумной и порочной,
Живите, сны, под гнетом дней
И расцветайте в час урочный!
В суровый час, когда вокруг
Другие сны толпою властной
Обстанут вкруг, смыкая круг,
Объемля душу мглою страстной!
Плывите, райских снов четы,
И силой Бога всемогущей
Развейте адские мечты
Души, к погибели идущей.
11 февраля 1901

* * *

Ныне, полный блаженства

Перед Божьим чертогом
Жду прекрасного ангела
С благовестным мечом.
Ныне сжалься, о Боже,
Над блаженным рабом!
Вышли ангела, Боже,
С нежно-белым крылом!
Боже! Боже!
О, поверь моей молитве,
В ней душа моя горит!
Извлеки из жалкой битвы
Истомленного раба!
15 февраля 1901

* * *

Прозрачные, неведомые тени

К Тебе плывут, и с ними Ты плывешь,
В объятиях лазурных сновидений,
Невнятных нам, – Себя Ты отдаешь.
Перед Тобой синеют без границы
Моря, поля, и горы, и леса,
Перекликаются в свободной выси птицы,
Встает туман, алеют небеса.
А здесь, внизу, в пыли, в уничиженьи,
Узрев на миг безсмертные черты,
Безвестный раб, исполнен вдохновенья,
Тебя поет. Его не знаешь Ты,
Не отличишь его в толпе народной,
Не наградишь улыбкою его,
Когда вослед взирает, несвободный,
Вкусив на миг безсмертья Твоего.
3 июля 1901

* * *
И Дух и Невеста говорят: прииди.
Апок.

Верю в Солнце Завета

Вижу зори вдали.
Жду вселенского света
От весенней земли.
Все дышавшее ложью,
Отшатнулось, дрожа.
Предо мной – к бездорожью
Золотая межа.
Заповеданных лилий
Прохожу я леса.
Полны ангельских крылий
Надо мной небеса.
Непостижного света
Задрожали струи.
Верю в Солнце Завета,
Вижу очи Твои.
22 февраля 1902
* * *

Кто-то вздохнул у могилы

Пламя лампадки плывет.
Слышится голос унылый –
Старый священник идет.
Шепчет он тихие речи,
Всё имена, имена…
Тают и теплятся свечи,
И тишина, тишина…
Кто же вздохнул у могилы,
Чья облегчается грудь?
Скорбную душу помилуй,
Господи! Дай отдохнуть.
Март 1902
* * *

Люблю высокие соборы

Душой смиряясь, посещать,
Входить на сумрачные хоры,
В толпе поющих исчезать.
Боюсь души моей двуликой
И осторожно хороню
Свой образ дьявольский и дикий
В сию священную броню.
В своей молитве суеверной
Ищу защиты у Христа,
Но из-под маски лицемерной
Смеются лживые уста.
И тихо, с измененным ликом,
В мерцаньи мертвенном свечей,
Бужу я память о Двуликом
В сердцах молящихся людей.
Вот – содрогнулись, смолкли хоры,
В смятеньи бросились бежать…
Люблю высокие соборы,
Душой смиряясь, посещать.
8 апреля 1902

* * *
Имеющий невесту есть жених; а друг
жениха, стоящий и внимающий ему,
радостью радуется, слыша голос жениха
От Иоанна, III. 29

Я, отрок, зажигаю свечи

Огонь кадильный берегу
Она без мысли и без речи
На том смеется берегу.
Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой,
Передзакатное селенье
И сумрак мутно-голубой.
Покорный ласковому взгляду,
Любуюсь тайной красоты,
И за церковную ограду
Бросаю белые цветы.
Падет туманная завеса,
Жених сойдет из алтаря.
И от вершин зубчатых леса
Забрезжит брачная заря.
7 июля 1902
Романс М. Ф. Гнесина (1915).

* * *

Кто плачет здесь? На мирные ступени

Всходите все – в открытые врата.
Там – в глубине – Мария ждет молений,
Обновлена рождением Христа.
Скрепи свой дух надеждой высшей доли,
Войди и ты, печальная жена,
Твой милый пал, но весть в кровавом поле,
Весть о Любви – по-прежнему ясна.
Здесь места нет победе жалких тлений,
Здесь все – Любовь. В открытые врата
Входите все. Мария ждет молений,
Обновлена рождением Христа.
1902

Элегия

У берега зеленого на малой могиле
В праздник Благовещенья пели псалом.
Белые священники с улыбкой хоронили
Маленькую девочку в платье голубом.
Все они – помощью Вышнего Веления –
В крови Бога Небесного Отца расцвели
И тихонько возносили к небу курения,
Будто не с кадильницы, а с зеленой земли.
24 апреля 1903

Молитвы
Наш Арго!
Андрей Белый

1. Сторожим у входа в терем

Верные рабы.
Страстно верим, выси мерим,
Вечно ждем трубы.
Вечно – завтра. У решетки
Каждый день и час
Славословит голос четкий
Одного из нас.
Воздух полон воздыханий,
Грозовых надежд,
Высь горит от несмыканий
Воспаленных вежд.
Ангел розовый укажет,
Скажет: «Вот она:
Бисер нижет, в нити вяжет –
Вечная Весна».
В светлый миг услышим звуки
Отходящих бурь.
Молча свяжем вместе руки,
Отлетим в лазурь.

2. Утренняя

До утра мы в комнатах спорим,
На рассвете один из нас
Выступает к розовым зорям –
Золотой приветствовать час.
Высоко он стоит над нами –
Тонкий профиль на бледной заре.
За плечами его, за плечами –
Все поля и леса в серебре.
Так стоит в кругу серебристом,
Величав, милосерд и строг.
На челе его бледно-чистом
Мы читаем, что близок срок.

3. Вечерняя

Солнце всходит на запад. Молчанье.
Задремала моя суета.
Окружающих мерно дыханье,
Впереди – огневая черта.
Я зову тебя, смертный товарищ!
Выходи! Расступайся, земля!
На золе прогремевших пожарищ
Я стою, мою жизнь утоля.
Приходи, мою сонь исповедай,
Причасти и уста оботри…
Утоли меня тихой победой
Распылавшейся алой зари.

4. Ночная

Они Ее видят!
В. Брюсов
Тебе, Чей Сумрак был так ярок,
Чей голос тихостью зовет, –
Приподними небесных арок
Все опускающийся свод.
Мой час молитвенный недолог –
Заутра обуяет сон.
Еще звучит в душе осколок
Былых и будущих времен.
И в этот час, который краток,
Душой измученной зову:
Явись! продли еще остаток
Минут, мелькнувших наяву!
Тебе, Чья Тень давно трепещет
В закатно розовой пыли!
Пред Кем томится и скрежещет
Суровый маг моей земли!
Тебе – племен последних Знамя,
Ты, Воскрешающая тень!
Зову Тебя! Склонись над нами!
Нас ризой тихости одень!

5. Ночная

Спи. Да будет твой сон спокоен.
Я молюсь. Я дыханью внемлю.
Я грущу, как заоблачный воин,
Уронивший панцирь на землю.
Безконечно легко мое бремя.
Тяжелы только эти миги.
Все снесет золотое время:
Мои цепи, думы и книги.
Кто бунтует, – в том сердце щедро,
Но безмерно прав молчаливый.
Я томлюсь у Ливанского кедра,
Ты – в тени под мирной оливой.
Я безумец! Мне в сердце вонзили
Красноватый уголь пророка!
Ветви мира тебя осенили…
Непробудная… Спи до срока.
Март – апрель 1904
Впервые: «Стихи о Прекрасной Даме» (1905). Эпиграф из стихотворения Андрея Белого «Золотое руно» (1903), строки которого «На горных вершинах // наш Арго // наш Арго, // готовясь лететь, золотыми крылами // забил» стали девизом московских символистов-«аргонавтов«. К мифотворчеству «аргонавтов« Александр Блок присоединяет свой стихотворный цикл «Молитвы«.

* * *

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских врат,
Причастный тайнам, – плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
Август 1905
Романсы С.Н. Василенко, для сопрано с фортепьяно (1909), М.Ф. Гнесина, музыка к стихам (1915), и других композиторов. Входил в репертуар Александра Вертинского.

Вербочки

Мальчики да девочки
Свечечки да вербочки
Понесли домой.
Огонечки теплятся,
Прохожие крестятся,
И пахнет весной.
Ветерок удаленький,
Дождик, дождик маленький,
Не задуй огня!
В Воскресенье Вербное
Завтра встану первая
Для святого дня.
1–10 февраля 1906
Стихотворение создано для детского букваря, издававшегося по заказу Святейшего синода. Впервые: журнал «Тропинка» (1906, № 6) под названием «Вербная суббота«. Детские песни на музыку Р. М. Глиэра (1908), А. Т. Гречанинова (1910), Ц. А. Кюи (1915) и других композиторов.

Ангел

Люблю Тебя, Ангел-Хранитель, во мгле.
Во мгле, что со мною всегда на земле.
За то, что ты светлой невестой была,
За то, что ты тайну мою отняла,
За то, что связала нас тайна и ночь,
Что ты мне сестра, и невеста, и дочь.
За то, что нам долгая жизнь суждена,
И даже за то, что мы – муж и жена!
За цепи мои и заклятья твои,
За то, что над нами проклятье семьи.
За то, что не любишь того, что люблю,
За то, что о нищих и бедных скорблю.
За то, что не можем согласно мы жить,
За то, что хочу и не смею убить –
Отмстить малодушным, кто жил без огня,
Кто так унижал мой народ и меня!
Кто запер свободных и сильных в тюрьму,
Кто долго не верил огню моему.
Кто хочет за деньги лишить меня дня,
Собачью покорность купить у меня…
За то, что я слаб и смириться готов,
Что предки мои – поколенье рабов,
И нежности ядом убита душа,
И эта рука не поднимет ножа…
Но люблю я тебя и за слабость мою,
За горькую долю и силу твою.
Что огнем сожжено и свинцом залито –
Того разорвать не посмеет никто!
С тобою смотрел я на эту зарю –
С тобой в эту черную бездну смотрю.
И двойственно нам приказанье судьбы:
Мы вольные люди! Мы злые рабы!
Покорствуй! Дерзай! Не покинь! Отойди!
Огонь или тьма – впереди?
Кто кличет? Кто плачет? Куда мы идем?
Вдвоем – неразрывно – навеки вдвоем!
Воскреснем? Погибнем? Умрем?
17 августа 1906

Из цикла «На поле Куликовом»

2. Мы, сам-друг, над степью в полночь стали

Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат…
На пути – горючий белый камень.
За рекой – поганая орда.
Светлый стяг – над нашими полками
Не взыграет больше никогда.
И, к земле склонившись – головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!»
Я – не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена.
6 июня 1908

3. В ночь, когда Мамай залег с ордою

Степи и мосты,
В темном поле были мы с Тобою, –
Разве знала Ты?
Перед Доном, темным и зловещим,
Средь ночных полей,
Слышал я Твой голос сердцем вещим
В криках лебедей.
С полуночи тучей возносилась
Княжеская рать,
И вдали, вдали о стремя билась,
Голосила мать.
И, чертя круги, ночные птицы
Реяли вдали,
А над Русью тихие зарницы
Князя стерегли.
Орлий клекот над татарским станом
Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом,
Что княжна фатой.
И с туманом над Непрядвой спящей
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.
Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.
И когда наутро тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.
14 июня 1908
И мглою бед неотразимых
Грядущий день заволокло.
Вл. Соловьев

5. Опять над полем Куликовым

Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.
За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.
Но узнаю тебя, начало,
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. – Молись!
23 декабря 1908

* * *

Не спят, не помнят, не торгуют

Над черным городом, как стон,
Стоит, терзая ночь глухую,
Торжественный пасхальный звон.
Над человеческим созданьем,
Которое он в землю вбил,
Над смрадом, смертью и страданьем
Трезвонят до потери сил…
Над мировою чепухою;
Над всем, чему нельзя помочь;
Звонят над шубкой меховою,
В которой ты была в ту ночь.
30 марта 1909,
Ревель
В рукописи стихотворение озаглавлено «Святая Пасха». Романс В.В. Щербачева (1921).

* * *

Сквозь серый дым от краю и до краю

Багряный свет.
Зовет, зовет к неслыханному раю,
Но рая – нет.
О чем в сей мгле безумной, красно-серой,
Колокола –
О чем гласят с несбыточною верой?
Ведь мгла – все мгла.
И чем он громче спорит с мглою будней,
Сей праздный звон,
Тем кажется железней, непробудней
Мой мертвый сон.
30 апреля 1912

* * *
З.Н. Гиппиус

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.
Мы – дети страшных лет России –
Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы –
Кровавый отсвет в лицах есть.
Есть немота – то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.
И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье, –
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят царствие Твое!
8 сентября 1914

* * *

Распушилась, раскачнулась

Под окном ветла.
Божья Матерь улыбнулась
С красного угла.
Отложила молодица
Зимнюю купель…
Поглядеть, как веселится
В улице апрель!
Раскрутился над рекою
Красный сарафан,
Счастьем, удалью, тоскою
Задышал туман.
И под ветром заметались
Кончики платка,
А прохожим примечтались
Алых два цветка.
И кто шел путем-дорогой
С дальнего села,
Стал просить весны у Бога,
И весна пришла.

[8] Предрассветная тоска (лат.).

Пред. главаОглавлениеСлед. глава

Рекомендуем

Комментировать