Оглавление
См. также: Молитвы русских поэтов. XX-XXI. Антология
Преподобный Митрополит Иларион
Иларион (середина XI в.) – духовный писатель, проповедник, пресвитер княжеской церкви Св. Апостолов в Берестове под Киевом; с 1051 по 1054 год – первый русин по происхождению митрополит Киевский; в последующие годы – чернец Киево-Печерской лавры. В «Житие Феодосия Печерского», созданном летописцем Нестором, сохранился рассказ о том, как к Феодосию, жившему в келье вместе с одним из первых насельников Никона, который и постриг его в монахи, приходил на исповедь чернец Иларион. Летописец Нестор, упомянув об Иларионе, особо подчеркивает: «Бяше бо и книгам хитр псати по вся дни и нощи писаша книги в келии у блаженного отца нашего Феодосия, оному же псалтырь усты поющи тихо и руками прядуща волны (шерсть), или кое иное дело делающее». Известно, что Никон Печерский вернулся в лавру из Тмутаракани, где основал Богородичный монастырь, в 1068 году. Феодосий Печерский умер в 1074 году, уже при жизни прославившись «духовными словесы» – проповедями и молитвами. По всей вероятности, именно в эти годы (с 1068 по 1074 год) и собирались три монаха, чтобы, как учил Феодосий других черноризцев, самим бодрствать для церковного пения и чтения книжного, иметь на устах псалмы Давыдовы…
В 1108 году, через тридцать лет после смерти, Феодосия Печерского причислят к лику святых. Никона Печерского (Великого) тоже канонизируют как одного из основателей Киево-Печерской лавры и как предшественника Нестора-летописца. С его именем связана система погодной хронологии, ставшая основой русского летописания. В дальней пещере Киево-Печерской лавры, вместе с нетленными мощами первых русских святых, покоятся мощи преподобного Илариона схимника.
Одним из основных доказательств святости при канонизации как в древности, так и ныне является нетленность мощей. Но у Илариона есть еще одно, столь же неопровержимое – «Слово о Законе и Благодати», оказавшееся, как показала почти тысячелетняя история, столь не нетленным и вечным.
«Слово о Законе и Благодати» заканчивается припиской, в которой Иларион сообщает самые важные сведения о себе: «Я милостью человеколюбивого Бога, монах и пресвитер Иларион, изволением Его, из благочестивых епископов освящен был и настолован в великом и богохранимом граде Киеве, чтоб быть мне в нем митрополитом, пастухом и учителем. Было же это в лето 1051 при владычестве благоверного кагана Ярослава, сына Владимира. Аминь».
Это первое пастырское СЛОВО первого русского митрополита, предшествовавшее «Слову о полку Игореве», «Слову» Даниила Заточника, «Слову о погибели Русской земли» и всем другим СЛОВАМ. Именно ему, монаху Илариону, суждено было через полвека после крещения Руси выразить ту самую русскую идею, которую Россия вновь пытается обрести через тысячелетие, пройдя через самые трагические испытания XX века.
Его «Слово» заканчивается молитвой. Иларион обращается к Богу «от всея земли наша»: «Простри милость Твою на людей Твоих… владыками нашими пригрози соседям, бояр умудри, города умножь. Церковь Твою укрепи, достояние Свое убереги, мужчин, женщин и младенцев спаси». Уже в наше время митрополит Иоанн (Снычев) скажет о молитве Илариона: «Это молитвенное воззвание митрополита-русина, предстоятеля Русской церкви, печальника за вверенный ему Богом народ, – стало как бы первым словом той горячей, детской молитвы, которую вот уже тысячу лет слагает Россия среди безчисленных искушений, соблазнов и гонений, памятуя слова Священного Писания: «Чадо, аще приступавши работати Господеви Богу, уготови душу твою во искушение, управи сердце твое, и потерпи» (Сир. 2:1-2).
Иларион впервые ввел и само это словосочетание «Русский народ» наряду с обычным «Русская земля», подчеркивая тем самым не просто территориальную, а духовную общность. «Откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуда Русская земля стала есть», – так начинается летописание в «Повести временных лет». Митрополит Иларион ввел другую точку отсчета: от закона, данного через Моисея, – к благодати, обретенной с Христом; от Ветхого Завета – к Новому Завету. Таков путь народа русского, принявшего крещение, – путь обновления и возрождения.
Но все это и оказалось основной причиной, почему в советские времена на «Слово о Законе и Благодати» было наложено негласное идеологическое «табу».
Оно не вошло даже в первый том самого известного издания «Памятники литературы Древней Руси», вышедшего в 1984 году. Лишь через десять лет, когда времена все-таки изменились, стала возможным его публикация в приложении к последнему одиннадцатому тому. Первый поэтический перевод-реконструкция полного текста «Слова» и молитв появился в 1994 году, хотя сделан он был значительно раньше. Эту поэтическую реконструкцию осуществил известный исследователь древнерусской литературы Виктор Дерягин, что было по тем временам подлинным гражданским подвигом ученого-патриота. В 1998 году был опубликован поэтический перевод «Слова», названный его автором поэтом Юрием Кузнецовым «сотворением со старославянского». А уж в самом конце XX века в новом двадцатитомном издании «Библиотеки литературы Древней Руси» «Слово о Законе и Благодати» наконец-то заняло то место, которое оно должно занимать. Первый том открывается Иларионом, а затем уже идет «Повесть временных лет» и другие выдающиеся памятники. Но в начале было «Слово» митрополита Илариона…
В антологии молитвы Илариона публикуются в переводах Виктора Дерягина.
Молитва
Тем же Ты, о Владыка, Царь и Бог наш, высок и славен. Человеколюбец! Воздающий по трудам и славу, и честь, и сопричастников творя своего царства, помяни, благий, и нас – нищих твоих, ибо имя Твое – Человеколюбец. Вот и добрых дел не имеем, но многомилостью своей спаси нас, мы люди Твои, овцы пажити Твоей, стадо, которое Ты только начал пасти, отторгнув от пагубы идолослужения, пастырь добрый, положивший душу за овец, не оставь нас, ведь мы еще блуждаем, не отвергни нас!
Хоть еще и грешим мы пред Тобою, как новокупленные рабы, во всем не угождающие господину своему, не возгнушайся, хоть и мало стадо, но скажи нам: «Не бойся Меня, малое стадо, ведь благоизволил Отец ваш небесный дать вам царствие». Богат милостью и благ щедротами, обещавший принимать кающихся и ожидающий обращения грешных, не помяни многих грехов наших, прими нас, обращающихся к Тебе. Сотри рукописание соблазнов наших, укроти гнев, мы разгневали Тебя, Человеколюбец. Ибо Ты Господь, Владыка и Творец, и в твоей власти – жить нам или умереть! Смени гнев на милость, хоть и достойны мы его по делам нашим, отведи искушение, ведь пыль мы и прах. И не твори суд рабам своим – мы люди Твои, у Тебя ищем, к Тебе припадаем, Тебе молимся. Согрешили мы, злое сотворили, не соблюли, не содеяли того, что заповедал Ты нам. Земные мы, и к земному мы преклонились и слукавили пред лицом славы Твоей. Похоти плотской мы предались, порабощенные грехами, печали житейские отдалили нас от своего Владыки, отклонились от добрых дел, окаянные, злого ради жития. Каемся, просим, молим, каемся в злых своих делах. Просим: да пошлешь страх в сердца наши! Молим: на Страшном суде да помилует нас! Спаси, яви щедрость, призри нас, посети, умилосердись, помилуй, ибо Твои мы, Твое создание, Твоих рук дело. Ведь если беззаконное узришь, Господи, Господи, кто устоит? Если воздашь каждому по делам, кто спасется? Каково же от Тебя очищение! Какова же Твоя милость и многоизбавление! И души наши в руках Твоих, и дыхание наше в воле Твоей! С тех пор же, как благопризрение Твое на нас, благоденствуем мы. А если в ярости глянешь, то исчезнем, как утренняя роса, ибо не устоит прах против бури, и мы – против гнева Твоего.
Но как тварь от сотворившего нас милости мы просим, помилуй нас, Боже, по великой милости Твоей! Ибо все благое от Тебя на нас, все же неправедное – от нас к Тебе. Ибо все мы уклонились, все вкупе мы недостойны. Нет из нас ни одного, кто б о небесном тщился и подвизался, но все о земном, все о печалях житейских. Сколь оскудела преподобными земля! Не потому, что оставляешь и презираешь нас, но потому, что мы к Тебе не взыскуем, а к видимому прилежим. Того же боимся, что, как с Иерусалимом, сотворишь с нами, оставившими Тебя и не пошедшими по пути Твоему. Но того, что сделал ему, не сотвори нам по делам нашим. Не по грехам нашим воздай нам, но претерпел Ты за нас, и еще долго терпи. Утишь гневное Твое пламя, простирающееся на нас, рабов Твоих, сам направляя нас на истину Твою, научая нас творить волю Твою. Ведь Ты Бог наш, и мы люди Твои, Твоя часть, Твое достояние. Не воздеваем мы рук наших к богу чужому, не следуем никакому лживому пророку, ни ученья еретического не держимся, но к Тебе взываем, истинный Бог, Тебе, живущему на небесах, очи наши возводим, к Тебе руки наши воздеваем, молимся Тебе. Отпусти нам, как благий Человеколюбец, помилуй нас, призывая грешников к покаянию. И на Страшном Твоем суде от десного стояния не отлучи нас, но благословением, как праведных, причасти нас. И доколе же стоит мир, не наводи на нас напасти искушения, не предай нас в руки чуждых. Да не прослывет град Твой плененным, а стадо Твое – пришельцами в земле не своей, да не скажут другие: «Где Бог их?». Не попусти на нас скорби и голода, и напрасных смертей – огня, потопленья. Да не отпадут от веры нетвердые верой, мало накажи, а много помилуй; мало порань, но милостиво исцели; немного опечаль, но вскоре развесели; ведь не может наше естество долго терпеть гнева Твоего, как прутья – огня. Так укротись, умилосердись, потому что Твое это – помиловать и спасти. Так простри милость Свою на людей своих, ратных прогоняя, мир утверди, страны соседние укроти, глад оберни изобильем. Владык наших сделай грозой соседям, бояр умудри; города рассели, церковь свою возрасти; достояние свое соблюди – мужей и жен, и младенцев спаси, находящихся в рабстве, в плену, в заточении, в пути, в плавании, в темницах, алчущих, и жаждущих, и нагих – всех помилуй, всех утешь, всех обрадуй, радость творя им и телесную, и душевную. Молитвами молением Пречистой Матери и святых небесных сил, и предтечи Твоего и Крестителя Иоанна, апостолов, пророков, мучеников, преподобных и всех святых молитвами умилосердись на нас и помилуй нас! Милостью Твоею пасомые в единении веры, вместе весело и радостно да славим Тебя, Господа нашего Иисуса Христа, с Отцом, с Пресвятым Духом – Троицу нераздельную, единобожественную, царствующую на небесах и на земле, – ангелам и людям, видимой и невидимой твари, ныне и присно, и во веки веков. Аминь!
Исповедание веры
Верую в единого Бога, Отца Вседержителя, Творца небу и земле, и видимым и невидимым, и в единого Господа Иисуса Христа, Сына Божиего, единочадного, от Отца рожденного прежде всех веков, света от света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, а не сотворенного, единосущного Отцу, Им же все стало ради нас, людей, и нашего спасения
сошедшего с небес и воплотившегося от Духа Святого, и Марией Девой вочеловеченного;
распятого за нас при Понтии Пилате, страсти претерпевшего и погребенного, воскресшего в третий день, по Писанию, восшедшего на небеса и сидящего одесную Отца, и после грядущего со славою судить живых и мертвых; Его же царствию нет конца; и в Духа святого, Господа животворящего, исходящего от Отца, что с Отцом и с Сыном сопоклоняем и сославим, предсказанного пророками; в единую Святую соборную и апостольскую церковь. Исповедаю единое Крещение во отпущение грехов, чаю воскрешения мертвым и жизни будущего века. Аминь!
Верую в единого Бога, что славится в Троице: в Отца нерожденного, безначального, безконечного, в Сына же рожденного, собезначального же и безконечного, в Духа Святого, исходящего от Отца, и в Сыне являющегося собезначального также, и в равного Отцу и Сыну; в Троицу единосущную, лицами же разделяющуюся, Троицу, именуемую единым Богом. Не сливаю разделения, ни соединения не разделяю. Совокупляются Они несметно и разделяются, оставаясь нераздельными. Ибо Отцом называется, будучи не рожденным, Сыном же по рождению, Духом же Святым – по исходу, но не объединению. Не бывает ведь Отец Сыном, ни Сын Отцом, ни Дух Святой Сыном,
но каждому свое без смешенья присуще, кроме Божественного. Ибо едино Божественное в Троице: единая власть, единое царство, общее «Трисвятое» от херувимов, общее поклонение от ангелов и людей, единое прославление и благодарение от всего мира. Того единого Бога познал и тому верую! Во имя Его и крестился – во имя Отца и Сына и Святого Духа. И что воспринял я из писаний Святых Отцов, тому и научился. И верую, и исповедаю, как сын, благоволением Отчим, и Святого Духа желанием, что сошел на землю спасти род человеческий. С небесами и Отцом Он не разлучился, а Святого Духа осенением вселился в утробу Девы Марии, как, – Ему лишь самому ведомо. И родился без семени мужского, Мать Девою сохранив, как и подобает Богу – и в Рождество, и прежде Рождества, и по Рождестве. Сыновства не лишился, ибо на небесах он без Матери,
на земле же без Отца. Вскормлен как человек и воспитан. И был человеком истинным: не видением, но истинно в нашей плоти, вполне Бог, вполне человек в двух естествах и изъявлениях воли. Того, что стало, не лишившись, и то чего не стало, взял Он.
Пострадал плотью, как человек, ради меня, и Божеством без страдания, как Бог, пребывал,
умер безсмертным. Да оживит меня после смерти, сойдя в ад, да поднимет и обожит прадеда моего Адама, а дьявола свяжет. Восстал, как Бог, изыдя из мертвых, как победитель, Христос, царь мой, на третий день. И являясь многократно ученикам своим,
взошел на небеса к Отцу, будто и не отлучался от Него, и сел одесную Его. Чаю же Его, вскоре придущего с небес, но не втайне, как прежде, но во славе Отчей, с небесным воинством. К Нему же мертвые, с гласом архангельским, навстречу выйдут. И то будет суд живым и мертвым, и воздастся каждому по делам его. Верую же и в семь соборов правоверных Святых Отцов! Кого они отвергли, и я не приемлю, и кого же прокляли, и я проклинаю, и что в писаниях оставили нам, принимаю. Святую и преславную Деву Марию Богородицею нарицаю. Чту же и с верою поклоняюсь Ей, И на святой иконе – Ей,
Господа моего, как младенца, на лоне Ее вижу и веселюсь, распятого Его вижу, но радуюсь, воскресшим Его и на небеса идущим видя, воздеваю руки и поклоняюсь Ему. Также и угодников Его святых иконы видя, славлю Спасшего их, мощи их с любовью и верой целую, и чудеса их проповедаю, и исцеление от них приемлю. К кафолической и апостольской Церкви притекаю, с верой вхожу, с верой молюсь, с верой выхожу.Так верую, и не стыжусь, и пред народами исповедаю. И исповедания ради душу свою положу. Слава же Богу во всем, созидающему во мне то, что выше силы моей! Молите со мной, честные учителя, владыки Русской земли!
Аминь!
Преподобный Феодосий Печерский
Феодосий Печерский (ок. 1036–1074) – первый преподобный и третий святой (после Бориса и Глеба), канонизированный Русской церковью, проповедник, духовный писатель. Через десять лет после его смерти летописец Нестор создаст «Житие Феодосия Печерского» – первый памятник древнерусской житийной литературы. Но и самому Феодосию Печерскому приписывается более двадцати произведений, из которых считается доказанным его авторство двух посланий, восьми поучений и молитв.
«В отличие от главнейших представителей духовной жизни Запада, как и Востока или Византии, – отмечают современные биографы, – русские святые вообще оставили очень мало письменных произведений. Они учили главным образом примером своей жизни, своими делами и поведением, и память о них этим путем утвердилась в потомстве».
В «Повести временных лет» под 1074 годом помещен некролог, автором которого был тот же Нестор, писавший: «Феодосий игумен Печерский преставился. Скажем о кончине его вкратце. Феодосий имел обычай с наступлением поста, в воскресенье на Масленой неделе вечером, по обычаю прощаясь со своей братией, поучать ее, как проводить время поста в молитвах ночных и дневных, как блюсти себя от помыслов скверных, от бесовского соблазна… Поэтому, – говорил он, – противьтесь бесовскому действию и пронырству их, остерегайтесь лености и многого сна, бодрствуйте для церковного пения и для усвоения предания отеческого и чтения книжного; больше же всего подобает черноризцам иметь на устах псалмы Давидовы и ими прогонять бесовского уныние, больше иметь в себе любви ко всем меньшим и к старшим покорность и послушание, старшим же к меньшим проявлять любовь, и наставлять их, и давать собою пример воздержания, бдения, трудолюбия и смирения». К этому времени православная Русь не только отстроила соборы и монастыри, не уступавшие византийским, но и сами молитвы в них звучали русские. Одна из них (едва ли не самая важная!) принадлежит Феодосию Печерскому. В ней он молит не за себя – за всех христиан. Это первая молитва о Русской земле.
Молитва за всех христиан
Владыко Господи, Человеколюбче! Укрепи верных, Господи, – да будут вернейшими, и вразуми неразумных, Владыко. Обрати в христианство язычников, Господи, – и будут нам братья. Томящихся в темницах, оковах или в беде, избави, Господи, от всякого уныния. Братьям нашим, кои в затворах и столпах, пещерах и пустынях, дай силы для их подвига, Господи. Помилуй, Господи, князя нашего (имярек), и град сей, и всех людей в нем. Помилуй Своей милостью и меня, грешного раба Твоего (имярек), хоть и многогрешен я, но верою и правдою – раб Твой. Спаси и помилуй, Господи, епископа нашего (имярек), и весь монашеский чин, с иереями и дьяконами, и всех православных христиан (имяреки). Помилуй, Господи, в бедности живущих и озлобленных нищетой, подай им богатую милость, молитв ради Пресвятой Богородицы, силою Честного Креста, и Святого трехдневного воскресения Твоего, и славного Пророка и Предтечи Иоанна ради, и всех ради пророков и апостолов Твоих, святителей и мучеников, и преподобных отцов, и святых жен, и всех святых Твоих, трехсот и восемнадцати Святых Отцов, собравшихся в Никее и святых отцов-поручителей нашего покаяния: Василия, Григория Богослова, Иоанна Златоустого, Николы и Святого Отца нашего Антония, светильника всея Руси, обещавшего молиться за нас. Покой, Господи, души рабов Своих, правоверных князей наших и епископов (имярек), и всех наших сродников по плоти (имярек). Покой, Господи, души рабов Своих, всех православных христиан, умерших в городах, и селах, и в пустынных местах, и в пути, и на море. Покой их в месте светлом, в лике святых, в ограде благого рая, в жизни безконечной, и неизреченном и немеркнущем свете лица Твоего. Ибо Ты – покой и воскресение усопшим рабам Твоим, Христе Боже наш, И Тебя славим со Отцом и Святым Духом, и ныне, и вовеки.
Аминь.
Перевод Юрия Могутина
Владимир Мономах
Мономах Владимир Всеволодович (1053–1125) – князь Смоленский, Переяславский, великий князь Киевский (с 1113 г.), православный мыслитель, духовный писатель. Сын великого князя Киевского Всеволода Ярославича и дочери византийского императора Константина IX Мономаха, от которого унаследовал почетное родовое прозвище Мономах (греч. – единоборец).
Еще при жизни прославился своими «великими» и «малыми» военными походами (только «великих», по его словам, было 83, остальных он даже не упомнил) и мудростью, справедливостью, что нашло отражение в составлении законов, легших в основу знаменитой Русской Правды.
Одним из самых выдающихся памятников древнерусской литературы стало «Поучение» Владимира Мономаха, вошедшее в состав «Повести временных лет» под 1096 годом. «Весь строй, вся основная символика и основные идеи «Поучения», – отмечает современный исследователь Сергей Перевезенцев, – глубоко христианские. Многочисленные и объемные цитаты из Псалтири и трудов Василия Великого, приведенные в тексте «Поучения», показывают не только хорошее знание Владимиром Мономахом христианской литературы, но и то, что именно христианские идеи были фундаментом всего мироощущения великого Киевского князя. И главный наказ, который он обращает к своим детям, заключается в том, чтобы они всей душой приняли и исполняли правила христианского благочестия, хранили в своих сердцах истинную веру».
В этом отношении характерно само построение «Поучения». В самом начале его Владимир Мономах рассказывает, как в решающей момент, когда к нему приехали послы от братьев с предложением принять участие в усобице, он отказался креста переступати, нарушить крестное целование, которое для него было гораздо важнее, чем все другие доводы.
И свое поучение детям он начинает с того, как, взяв Псалтырь и в печали разгнув ее, вынул слова: «О чем печалишься, душа моя?..» Владимир Мономах, как это и было заведено в Древней Руси, гадает по Псалтыри. И все его дальнейшие поучения основаны на этих, собранных и сложенных по ряду изречениях из Псалтыри, что уже само по себе имело сакральное значение. Это не языческий обряд, а именно христианский обычай. Человек принимал важнейшие решения, соотнося свои желания и поступки с выпавшими из Псалтыри Божественными словами.
По Псалтыри пели молитвы в церкви и дома, сызмальства обучались по ней четью-петью церковному – чтению одновременно с пением, она была первым и единственным на протяжении многих столетий букварем, и по Псалтыри же решались как личные судьбы, так и всего государства.
Извлечения из Псалтыри предваряют его собственные наставления детям, о которых он говорит: если вам мои не понравятся, то хотя бы передняя принимайте.
Владимир Мономах поучает своих детей и тому, как и когда молиться, приводит примеры утренних, вечерних и покаянных молитв.
В «Поучении» молитвы играют не менее важную роль, чем в «Сказаниях о Борисе и Глебе», основанных на молитвах, как «Поучение» – на Псалтыри, которая, в свою очередь, тоже является сводом библейских молитв. Но в «Повести временных лет» сразу же за «Поучением» помещена еще одна молитва, впрямую никак с ним не связанная. Одни исследователи считают, что это продолжение «Поучения», дополнение к нему. Другие видят в ней самостоятельное произведение, принадлежащее Владимиру Мономаху точно так же, как его «Письмо» к Олегу Святославичу.
Несомненно лишь одно: в летопись включены три произведения, связанных с именем Владимира Мономаха, – «Поучение», «Письмо» и «Молитва»; в первом он обращается к детям, во втором – к двоюродному брату Олегу Святославичу, а в третьем – к Богу. Они написаны в разное время и по разным поводам, но в «Повести временных лет» представлены вместе, одно за другим, как единое произведение, состоящее из трех частей, – древнерусский триптих.
В первой части Владимир Мономах поучает и наставляет своих детей в том, как строить собственную и государственную жизнь, сохраняя в сердце самый главный закон – страх Божий.
Во второй – обращается к тому самому Олегу «Бориславовичу» из «Слова о полку Игореве», прославившемуся принесенным им горем, в том числе и убийством младшего сына самого Мономаха Изяслава, который был его крестным сыном. Отсюда эти слова в письме Мономаха – «дитя мое и твое». Олег убил их общего сына. Но даже в этой крайней ситуации Владимир Мономах пытается найти пути к примирению, а не мщению, дабы Русскую землю не погубить, избежать еще одного преступления – братоубийства.
Третья, заключительная часть триптиха, – молитва о всей Русской земле. Это вовсе не значит, что Владимир Мономах создавал «Поучение», «Письмо» и «Молитву» как триптих, но в летописи они предстают именно таковым.
В основе «Молитвы» Владимира Мономаха – покаянный канон Андрея Критского. Через восемь веков А.К.Толстой создаст свой покаянный канон Иоанна Дамаскина, о котором, уже в XX веке, Иоанн (Шаховской) скажет: «Более великого поэтически-христианского произведения нет в русской литературе». Канон Владимира Мономаха – столь же великое произведение, но древнерусской литературы. Эта молитва стоит у истоков всей русской поэзии.
Молитва Владимира Мономаха
«Премудрости Учитель и смысла Даятель, заблудшим Наставник и нищим Защитник! Утверди в разуме сердце мое, Владыко! Дай мне нужное слово, Отче, не возбраняй устам моим вопияти тебе: «Милосердный, помилуй падшего!» Вера моя – Бог, прибежище мое – Христос, покров мой – Дух Святой».
«Надежда и укрытие мое, не презри меня, Благая! Ибо Ты – Помощница в печали и в болезнях, и от бед всех, и Тебя восславляю, Всепетая!»
«Понимайте и видьте, что Я – Бог, Испытующий сердца и Ведающий мысли, Обличающий дела, Опаляющий грехи, Судящий сироту, и убогого, и страждущего».
«Склонись, душа моя, и о делах своих, кои содеяла, помысли, пред глазами своими представь их и каплю слез своих урони, и открой свои деяния и мысли Христу, и очистись».
«Андрей честной, Отче преблаженный, пастырь Критский! Не престань молиться за нас, чтущих тебя, да освободимся все от гнева, и печали, и тли, и греха, и бед, чтящие память твою верно».
«Дева-Матерь Чистая, храни град Свой, благоверно во имя Твое царствующий, да Тобою укрепляется и на Тебя надеется, побеждает во всех войнах, опрокидывает противника и делает покорным. О, Всепетая Матерь, родившая Пресвятое из всех святых Слово! Прими нынешнее наше повиновение и от всякой напасти и грядущей муки защити вопиющих к Тебе. Молимся Тебе, рабы Твои, и преклоняем колена сердца нашего: «Склони ухо Твое, Чистая, и спаси нас, непрестанно тонущих в скорбях, и сохрани Твой Град от всякого вражьего пленения, Богородица!»
«Пощади, Боже, удел Твой, всеми нашими прегрешеньями пренебреги, видя теперь нас, молящихся Тебе, на земле Родившей Тебя безсеменно, земную милость Благоволившую воплотиться, Христе, в человека. Пощади меня, Спасе, Родившийся и Сохранивший Родившую Тебя нетленною по рождестве, и когда воссядешь судити дела мои, как Безгрешный и Милостивый, как Бог и Человеколюбец».
«Дева Пречистая, не искушенная браком, Богом Обрадованная, верующим исправленье! Спаси меня, погибающего, к Сыну Твоему вопиющего: «Помилуй мя, Господи, помилуй мя! Коли хочешь судить – не осуди меня на вечный огонь, не обличай меня в ярости Твоей – молят Тебя Дева Пречистая, рождшая Тебя, Христе, сонм ангелов и мучеников Собор. Во имя Христа Иисуса, Господа нашего, Коему подобает честь и слава, Отцу и Сыну, и Святому Духу, всегда, и ныне, и присно вовек!»
Аминь!
Перевод Юрия Могутина
Преподобный Кирилл Туровский
Кирилл Туровский (1130–1182) – крупнейший проповедник и мыслитель Древней Руси, православный святой. В 1876 году в Петербурге вышла книга «Молитвенные возношения святого Отца нашего Кирилла, Епископа Туровского (литературный памятник XII века)». Как установили современные исследователи, издателем этой книги был Николай Лесков, в рассказе которого «На краю света», вышедшем в том же году отдельным изданием, приводится цитата из субботней молитвы Кирилла Туровского. «Люблю эту русскую молитву, – отмечает герой рассказа, – как она еще в двенадцатом веке вылилась у нашего Златоуста, Кирилла в Турове, которую он и нам завещал «не токмо за свои молитися, но и за чужие, и не за единые христианы, но и за иноверныя, да Быша ся обратили к Богу». Судя по всему, предисловие к изданию молитв Кирилла Туровского тоже принадлежало Николаю Лескову. В нем отмечалось:
«Св. Кирилл родился в городе Турове (Минской губернии) от богатых и знатных родителей. В юности он отличался любовью к «Божественным писаниям». Пришедши в возраст, он поступил в монастырь, где «паче всех» потрудился Господу постом и бдением, а также написанием многих душеспасительных творений. За свое благочестие и духовную мудрость он в 1146 году был избран и поставлен в епископа Туровского. Заняв такое высокое поприще служения, св. Кирилл явился столь сильным проповедником, что заслужил от современных название «Русского Златоуста». После смерти, последовавшей в 1182 году, он причислен к лику святых Русской церкви за свои высокие добродетели. О литературных произведениях св. Кирилла жизнеописатель его замечает: «Многи послания князю Андрею (Боголюбскому) написа от Евангельских и пророческих указаний, а также многи слова на праздники Господни и на душеполезные словеса написа и церкви предаде».
Издание Лескова, публикация молитв в казанском журнале «Православный собеседник» (1857, т. 2) и в «Истории Русской церкви» митрополита Макария (1857–1883) были единственными в течение столетия. «Кирилл Туровский, как гимнограф, еще ждет своего исследователя-специалиста», – отмечал в 1955 году крупнейший исследователь древнерусской литературы И.П. Еремин. В 2009 году в Москве вышла книга В.В. Колосова «Творения бл. Кирилла Туровского. Притчи, слова, молитвы. Исследования и тексты».
В антологии молитвы Кирилла Туровского публикуются в переводах Юрия Могутина.
Молитва святому Крестителю и Пророку Иоанну
Креститель Христов, покаяния Проповедник! Не презри меня, кающегося, но, соединясь с Небесными Силами, помолись, Владыко, за меня, недостойного раба Твоего (имярек), дряхлого, немощного и печального, во многие беды впадающего, утружденного бурными помыслами ума моего. Ибо вот предстою пред обличением черноты дел моих, многими обложен делами и тягостями греховными, обореваем житейскими страстями, лежу в тине дел моих, отчаяньем одержим, совершенно не имея въсклонения, кроя струпья души моей позорными рубищами греховными; заблудясь с правого пути, ведущего в жизнь, уклонился на стезю беззакония, отовсюду утесняем помыслами ума моего; ополчился на страсть, когда пронзил меня терн греховный, совестью своей осуждаюсь, и всеми людьми презираем был, унынием оканчиваю все дни жизни моей, с ослепленными сердечными очами, осквернив душевную мою ризу и всю плоть мою злобою осквернив; неподобному блуду чувственные двери отворив; необузданно от юности и доныне все злое сотворив, боюсь посечения, как безплодная смоковница, когда придет смертная секира и предаст меня уничтожению огню негасимому; его же и сам сатана трепещет, у него нет исключения и для могущего. Увы мне! Разумей, душа, и видь долготерпение Божие, не желающего смерти грешника. Горе мне! Что приобрел я в минувшее время жизни моей? Ибо нет, от начала мира и доныне, ни одного грешника, кой не преуспел, согрешая: потому что я – вертеп всех злых дел, совершенно не имеющий конца греховному обычаю; с умом, пригвожденным к земным делам, чтобы, что сотворю – не ведал. К кому приближусь, чтобы спасена была душа моя? Только к Тебе, Иоанне Предтече, ибо знаю Тебя больше всех. Ибо Ты сподобился принять за голову Пречистую Агнца Божия, изымающего грехи всего мира! Его же моли за убогую и смиренную мою душу: чтобы, по крайней мере, отныне, в одиннадцатом часу, понести ярмо благое и принять найм от руки Господни: даже не настигнет вечер, даже не зайдет солнце, даже не объемлет меня ночь, страшная и трепетная, и глубокая тьма; да не останусь вне дверей Святого Чертога, безуспешно стучащий, со светильником, угашенным унынием и ленью; и тогда обернется суетная моя надежда. Когда же вся тварь предстанет пред Страшным судом Христовым, где дела каждого явятся без исследования, тогда Ангелы предстанут со страхом, громы убоятся, молния вострепещет, земля восколеблется, свирепый огнь потечет, истребляя беззаконных; из них же первый – я. Тогда праведные возрадуются, преподобные возвеселятся, девственники возвеличатся черноризцы утешатся, мученики увенчаются, Апостолы во облацех восхитятся, пророки прославятся, и от трудов почиют все святые, кои пострадали Христа ради в веке сем. Что же сотворю я, окаянный, в пересудах заканчивающий все дни жизни моей и в поучениях нечистых проводящий годы мои? Значит, смерти ожидаю, о грехах же никогда не болею, вечную муку приобретая, и Царством Небесным не озаботился? Не презри меня, Проповедник Христов, Честной Предтеча, последний Пророк, первый мученик и постников Наставник, чистоты Учитель, близкий друг, единокровный Христов. Тебя молю и Тебе каюсь: не отринь меня от Твоего заступления, но подними меня, убогого, впавшего во многие грехи! Обнови душу мою покаянием, которое – второе крещение, как обоюдный первый плод: Ты крещеньем омываешь прародительские грехи и покаяньем очищаешь душевную скверну. Очисти меня, грешника, – уста недостойного вопиют к Тебе, и душа оскверненная молится, сердце нечистое из глубины стенает. Простри пречистую Твою десницу, вырви меня от врагов моих, чтобы по разлучении (души с телом) не удержали мою душ у лукавые бесы, чтобы не говорили: ЭТО день, которого они ждали. Ей, Господи мой, Иисусе Христе! Молитвами Святого Иоанна Крестителя Твоего, не дай меня бесам в радость, да не похвалятся, говоря: в руки наши пришел! Человеколюбец, Царь Всесильный! Прекрати угрозу их и низложи вознесшую их гордыню. Ибо знаешь, Господи, множество грехов моих, коим нет числа; но, надеясь на бездну щедрот Твоих, возвращаюсь, как блудный сын: прими меня, как одного из наемников Твоих. Молю тебя, как Хананея, чтобы и я насытился, как злоречивец, крохами, падающими от Святой Трапезы Твоей, Господа нашего Иисуса Христа. Вопию, как прокаженный: Если хочешь, можешь меня очистить! Не говорю, как расслабленный: Господи, человека не имею; потому что Ты, Сын Девичий, ради меня в плоть облекся и немощь естества нашего понес, Который сына вдовы, на погребение несомого, воскресил, четверодневного Лазаря из гроба поднял, слепцам Словом очи открыл и кровоточивую прикосновением риз очистил, Который и разбойника, в один час исповедавшегося, принял и причастным рая сотворил. Ты, Господи Боже мой, прими ныне исповедание мое, подай же мне любовь Свою, в последний сей день угодно пред Тобою предстать. Нет во мне здоровой части, ни места непорочного: ибо, как в разбойничьи руки, попал в плотские грехи, совлекшие меня от Твоей Божественной заповеди, также раны нанесли знания постыдных для меня дел и полумертва оставили меня, отчаянием одержимого. Сам же, Господи мой, Иисусе Христе, как Самарянин, возьми меня на свой откуп и принеси на постоялый двор, в святую Тебе Церковь – в ней же дается исцеление болящим грехом. Ты, как Хозяин гостиницы и лекарь, пекись обо мне, возлей на меня Твою милость и истреби сладострастие множества моих грехов, и дай исцеление душе моей и телу, чтобы и на мне явилась милость Твоя. Прими молящегося за нас Честного Предтечу Крестителя Твоего Иоанна и Пречистую Твою Матерь, Владычицу нашу Богородицу. Спаси меня, грешного раба Твоего (имярек), кающегося о грехах своих. Ибо Ты – Бог кающихся, и на Тебя, Спасителя нашего, возлагаем надежду, славя Пресвятое имя Твое, Отца, и Сына, и Святого Духа, ныне, и присно, и во веки веков.
Аминь.
Воскресная молитва на заутрени ко Господу Богу нашему Иисусу Христу
Слава Тебе, Христе Боже мой, что удостоил меня видеть день преславного воскресения Твоего, в который освободил Ты, обуреваемые в аду, заключенные души праведных. Такой же свободы, Владыко, и я желаю, чтобы освободил меня, опутанного многими грехами, и чтобы возсиял свет благодати Твоей в омраченной душе моей. Ибо знаю безчисленные Твои щедроты и неизреченное Твое человеколюбие: ибо от небытия в бытие создал меня и своего образа подобием украсил меня, умом и размышлением превыше скота вознес меня и всякой твари владыкой сделал, ведая время и продолжительность жизни моей, от юности и доныне заботишься обо мне, дабы спасен был и прекрасного лика Твоих Ангелов единомышленника желая иметь, заповедь передал мне, духовное дело в чистоте совершить повелел мне. Я же, окаянный, с умом, запятнанным желанием плотским, вверг себя в смрадную тину духовную и удалил себя от Твоей благодати; Твой сын, будучи порождением купели духовной, явился рабом греха, и из-за этого стенаю из глубины сердечной и лежу с болезнью душевной, о судном часе помышляя, весь изнемогаю. Что обрету ТАМ, какое слово изреку о грехах моих и каков ответ будет мне от Судии? Скрою ли где беззаконий моих множество? Так, как нет (там) ни помогающего мне, ни избавляющего. И что тогда сделаю, Господи мой, Господи! Не ведаю, к кому приближусь, чтобы спасена была моя душа. Срок жизни моей мал, но так как отныне пригвоздил страх Твой плоть мою, да не окажусь наг от добрых дел на смех демонам. Ибо вот, как младенцы, запятнан был врагом моим, в последнюю погибель впал; изначально человека не было от века грешнее меня: ибо ради злых дел моих прогнал Хранителя души моей, Ангела, и принял губителя, неподобное возлагающего на мое сердце. Но не оставь меня до конца погибнуть, Иисусе, сладкое имя, – из земли Создавший меня и Давший жизнь мне! Призри на смирение мое: ибо, если и без числа согрешил, но не воздел руку мою к богу чуждому, не отчаялся отнюдь, осмысляя образ Твоего человеколюбия, явленного на грешниках. Но о Давиде размышляю: который, царствуя, в яму любодеяния впал и убийство совершил, но, покаясь Тебе, Богу и Творцу, удостоин был благости Твоей. И за Ахава Сам слово к Пророку вещаешь, говоря: не могу сотворить (над ним) преждеобещанного зла, видя, как ходит, печалуясь о своих грехах. Да, Владыка мой, и еще добавлю, плачась пред Тобой о великих и неудобоцелимых моих струпьях. Как Манассия, служа идолам, пророков Твоих перебил и Тебя, Бога отцов своих, прогневил; предан был в казнь иноплеменнику: заключили его в ярмо медное и, как скота, травой кормили. Видя все свое падение и осознав образовавшиеся от него грехи, возопил он из своих цепей к Тебе, Богу и Творцу, в надежде быть освобожденным оттуда преславно. Также и я, все злое в жизни моей содеял и недостойна себя Твоей милости сделал. И как на высоту к Тебе воззрю скверными очами, как явлюсь лицу Твоему, разодрав первую, Боготканную одежду и осквернив плоти моей ризу? Но очисти меня, как Спас, прости за все, как Бог; призри на смирение мое и не помяни злобы и грехов, кои сотворил я в убогой моей душе, ибо, надеясь на Твою милость, вопию к Тебе воплем великим: помяни, Господи, слово Пречистых Твоих уст, кои рекут: «ищите – и обрящете, просите – и дастся вам». Ибо Ты, Владыка, пришел звать на покаяние не праведных, но грешных, из коих первый – я. И ныне исповедаюсь в беззакониях моих: ибо мне, молчащему, возвестил Ты о них. Но, о Премилостивый! Прими меня, как разбойника, и мытаря, и блудницу, и блудного сына. Ибо Ты – всегда рядом со всеми пропащими; Ты принял их и жителями рая сделал. Прими и мое покаяние, недостойного раба Твоего (имярек), Господи Иисусе Христе! Словом очистивший прокаженного, очисти скверну души моей и будь мне Помощником, силою креста Твоего огради и Духом Святым Твоим утверди меня и возврати посрамленных, борющихся со мною. И да исповедят уста мои множество милостей Твоих, дабы был Помощником в день печали моей. И спаси, Господи, раба Своего, благоверного царя и великого князя (имярек), и всех христиан помилуй молитвами Пресвятой Богородицы, и всех Святых, ибо Ты – Бог наш, и Тебе умиляются, Тебя восхваляют все Силы Небесные, Отец и Сын и Святой Дух, ныне и присно и во веки веков.
Аминь.
Молитва в понедельник на заутрени ко Ангелам о душе
К вам, заступникам и хранителям жизни нашей, я, окаянный и многогрешный (имярек), припадаю, молясь и прося вашей милости, очевидцы Божия Величества! Святые Ангелы, Престол честной благоговейно обступающие и неизреченной светлостью Божественной Славы озаряемые, молите Милостивого и Всещедрого Человеколюбца Бога об избавлении меня от всякого греха, находящего на меня. Михаил, Святой и Великий Архангел, Первый поклонник Святой Троицы, направляющий свет на вселенную! И мне дай прейти день богоугодно – неразвращенно порочными; открой слух ушам моим слышать Божии словеса – благие и полезные, и да прозрю внутренними очами владеющий мной мрак греховный, в коем проводя все дни жизни моей, прогневал Благого и Незлобивого и Долготерпеливого моего Творца и Владыку. Предстоящие пред Ним со страхом, невещественными устами пресвятую возглашающие песнь, молите за меня, во все часы согрешающего, да не пожрет меня меч ярости Господней: ибо весьма превзошли беззакония главу мою и, как тяжкое бремя, тяготят душу мою. Если вспомню мимопрошедшие годы жизни моей, – преступником себя чувствую, ибо сознаю себя более всякого человека, злые и неподобные, и немилые Богу дела сотворившим, и боюсь, что сошедший с небес огонь сожжет меня или преисподняя пропасть заживо пожрет меня. Зная же долготерпение и бездну человеколюбия Божия, что не наводит казни на достойного мучений, но ожидает моего покаяния, припадаю и молюся: Святой Гавриил, радости ходатай, спасения благовестник, скорби утешитель и всякого зла погубитель! Будь мне помощником в то время, когда буду одолеваем страстью; почти посещением благим; освети душу, омраченную многими грехами, и укрепи меня в желании творить добрые дела. Вопию к тебе: не презри раба твоего (имярек), но поскорей позаботься обо мне, пока не настиг меня конец, пока смерть не опередила; не улови внезапно злосчастной моей души, еще ужасно стерегомой скверными обычаями, ибо застанешь меня не готовым в этой земной жизни к Страшному суду и без ответа поставишь меня пред Судящим каждого по его делам. Святой Уриил! Зри беду мою и войну дьявольскую, в коей я всегда побеждаем. Тебя, моего Помощника, призываю: предвари защиту мою, да очнется ум мой от сна греховного. Ибо удивляюсь в себе: как, крадомый во всякое время, обретаюсь в делах, кои ненавижу, и, неподобное мысля, как я собственными руками разоряю благодать Божию, ожидающую моего обращения к Нему. Увы мне, не имеющему твердого основания для покаяния! И кто даст очам моим источник слез, да плачусь Щедрому Богу, да пошлет Свою Милость и исторгнет меня из житейского моря, волнующегося волнами греховными; погружающийся в нем, я не приемлю связи исцеления со скорым покаянием? Ибо знаю об узах, и не хочу освободиться от них. Святой Рафаил! Подвигни легион Святых Ангелов, дабы молили Владыку Христа за убогую и смиренную мою душу, кающуюся в преждесотворенных мною, не подобающих мне делах. Ибо знаю свое естество, тленное и скоропогибающее. И возрадуется враг обо мне, говоря: этот человек пустоте уподобился, и время его, как тень, прошло. Но, Господи мой, Иисусе Христе, Сыне Божий! Припадая, молюся: призри на меня, и помилуй меня, и выведи душу мою из темницы беззакония, прежде чем приду на Суд Страшный; прими молящих Тебя за нас Святых Ангелов и Архангелов, Херувимов, Сил и Властей, Престолов и Господств, Начала высокие; молитвами их и Пречистой Матери Твоей избави меня от постыдства оного и тьмы кромешной, и неусыпающего ядовитого червя, ибо Ты – Агнец Божий, приняв на Себя грехи всего мира, распялся на кресте нашего ради спасения и принес Себя в жертву Богу и Отцу за нас, грешных. Услышь молитву мою и пошли Ангела Хранителя души моей и тела, дабы, наставляемый им, избавился я от всех видимых и невидимых врагов и удостоился Твоей милости, когда приду на Суд в день Страшный, коего трепещет душа моя. Подлинно, Владыко Пресвятой, Незлобивый и Долготерпеливый, приклони ухо Твое и услышь слова молитвы моей, и помилуй меня и всех рабов Твоих (имярек), ибо Ты – Бог наш, и к Тебе прибегаем, и на Тебя надеемся. Если и согрешаем много больше людей, но от Тебя не отступимся и рук наших к иному богу не возденем; лишь Тебя благословляем, и Тебе кланяемся, и благодарим Пресвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа и ныне, и присно, и во веки веков.
Аминь.
Преподобный Максим Грек
Максим Грек (в миру Михаил Триволис) (ок. 1475–1556) – православный философ, переводчик, поэт. Канонизирован Русской православной церковью в 1988 году. День памяти 21 января (2 февраля). Творческое наследие Максима Грека представляет собой феномен целостности средневекового мировосприятия, в котором гармонично сочетались православная вера с западноевропейской пытливостью ума – в контексте эволюции русского религиозного сознания. Максим Грек в данной ситуации – фигура узловая, многозначная. Грек по рождению, православный по крещению, воспитанию и мировоззрению, «гуманист» по образованию, он вместил в себя все противоречия эпохи, став в определенном смысле жертвой этих противоречий. Противостояние стяжателей (иосифлян) и нестяжателей (заволжских старцев), споры о переводах и исправлениях богослужебных книг, завершившиеся в конце концов церковным «расколом», многолетнее заточение Максима Грека в русских монастырях – все это живое свидетельство «истории литературы» Московской Руси, заключенное в сочинениях преподобного Максима Святогорца.
Литературно-богословская деятельность Максима весьма многогранна: переводы на русский язык с греческого и латыни, исправления уже существующих переводов, публицистика (послания, обличения, увещевания), теоретические разработки поэтики церковнославянской гимнографии. Заметим, что в гимнографии он преуспел и как практик. Наиболее выдающееся произведение этого жанра – его «Канон Божественному и поклоняемому Пресвятому Духу Параклиту». Любопытно, что покаянная нота этого канона звучала и в 50-м псалме Ветхого Завета, и у Петрарки – в его «Послании к потомкам», будет она звучать, и у Пушкина – «И с отвращением читая жизнь мою…», и в последующей литературе XIX века.
Исключительное место в литературной деятельности Максима Грека занимают переводы, среди которых на первом месте стоят книги Священного Писания и их толкования, затем – сочинения древних церковных авторов: Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста и других.
Немалая часть наследия Максима Грека – исправление (или, как тогда говорили, «книжная справа») уже существовавших переводов, в том числе богослужебных книг. Свою практику «книжной справы» ученый Святогорец обосновал в специальных сочинениях («Слово отвещательно о исправлении книг русских…», «Слово отвещательно о книжной справе, написанное скудоумным иноком Максимом Святогорцем»), которые, кроме теоретического аспекта, должны были опровергнуть возводимые на него обвинения в «порче книг». Развернутое обоснование Максимом Греком своих принципов перевода позволило С. Матхаузеровой связать с его именем новую в Древней Руси – «грамматическую» (или «смысловую») теорию перевода.
Отметим, что Максим Грек является автором сочинения по ономастике – «Толкования именам по алфавиту», которое было по достоинству оценено и использовано составителями Азбуковников. Не случайно Российская академия наук в 1794 году при издании новой грамматики постановляет руководствоваться трудами М.В.Ломоносова и сочинениями Максима Грека.
Из оригинальных сочинений Максима Грека наибольший литературный интерес представляют его публицистические произведения, в частности, доказывающие недопустимость монастырского землевладения («Прение о твердом иноческом жительстве, где лица спорящие суть: Филоктимон и Актимон, то есть любостяжательный и нестяжательный», «Слово душеполезное зело внимающим ему. Беседует ум к душе» и др.). Как, например, для подражания он однажды указывает и на западные нищенствующие монашеские ордены («Повесть страшна и достопаметна; здесь же и о совершенном иноческом жительстве»). Это связано с «итальянским» прошлым Святогорца: увлечением идеями Джироламо Савонаролы и двухлетним католическим монашеством в доминиканском монастыре Сан-Марко.
В других «Словах» и «Посланиях» Максим Грек раскрывает свои взгляды на государственную власть («Главы поучительны начальствующим правоверно» или «Послание к православным правителям об управлении и о том, чтобы они судили богоугодно и вместе милостиво», «Слово к начальствующему на земли», или «Послание к благоверному царю и великому князю всея России Иоанну Васильевичу», «Послание к царю Иоанну Васильевичу всея Руси» и др.). Его политическим идеалом является гармония между светской и духовной властями (симфония власти); эта идея восходит к византийским теоретикам (Юстиниан, Агапит).
В публицистике Максима Грека следует особо отметить его политическое «Слово, пространне излагающе с жалостию нестроения и безчиния царей и властей последнего жития», написанное в смутный период после смерти Василия III и представляющее собой развернутую аллегорию.
Принципиально важна для Максима Грека борьба против астрологии и веры в фортуну. В своих сочинениях на эту тему («О том, что Промыслом Божиим, а не звездами и кругом счастия устраивается человеческая судьба», «Слово противу тщащихся звездозрением предрицати о будущих и о самовластии человеком», т.е. «Против тех, которые усиливаются посредством рассматривания звезд предсказывать будущее, и о свободной воле человека», «Поучительное послание к некоторому князю о лживости звездочетства и утешительное для живущих в скорбях», «Послание к некоему иноку, бывшему во игуменех, о немецкой прелести, глаголемой фортуне, и о колесе ея», «Против Николая немчина, обманщика и зведочетца» и др.) Максим Грек отстаивает свободу воли человека в рамках Божественного Промысла, ибо, по его мысли, свобода эта упраздняется, если человек считает, что судьба его зависит от звезд.
Не прошли мимо внимания Святогорца и всевозможные апокрифы, весьма популярные в средневековой Руси, в частности «Луцидариус», которому Максим Грек дает свою оценку в «Послании поучительном к некоторому мужу против ответов некоего латинского мудреца».
Обращаясь к классическим памятникам византийской догматической публицистики, Максим Грек приводит все новые аргументы, доказывающие основные, на его взгляд, заблуждения католической церкви, «латыньскыя три большия ереси»: учение об исхождении Святого Духа от Отца и от Сына (filioque), веру в чистилище, употребление опресноков – («Против Николая латинянина – слово об исхождении Святаго Духа»). К антилатинским произведениям афонского инока (в особенности к его «Слову на латинов») не раз будут обращаться западнорусские полемисты второй половины XVI– XVII веков.
Наряду с этим укажем на эпистолярное наследие Максима Грека, в котором сказывается знакомство с византийской теорией письма. До нашего времени дошли его послания к высокопоставленным особам – Василию III, Ивану Грозному, митрополитам Даниилу и Макарию («Нравоучительныя наставления для владеющих над истинноверующими», «Послание к преосвященнейшему Макарию, митрополиту всея Руси», «Послание о примирении к бывшему митрополиту Даниилу, уже изверженному»), а также послания к неизвестным инокам («Поучение для монашествующих о прохождении иноческой жизни и о значении великой схимы», «Послание к некоторому желающему отречься от мира и идти во иночество, но медлящему…»).
Можно констатировать, что в лице Максима Грека образованная Россия впервые столкнулась с ученым-энциклопедистом, филологом и писателем, получившим в итальянских университетах глубокие и многосторонние познания в области филологии, философии и богословия. Максим стремился обратить на пользу христианства ту эрудицию, какую он получил во время своего общения с гуманистами.
С именем Максима Грека связано становление авторского начала в русской литературе. Он не только составил собрания своих избранных сочинений, но и собственноручно правил их тексты, переписанные писцами. Он – один из первых русских писателей, чьи произведения представлены авторизованными текстами, то есть просмотренными и правлеными им самим. Ему же принадлежит и выбор текстов для включения в собрания, их структура и композиция.
Литературная деятельность Максима Грека направлена была главным образом на труды по приведению в порядок, исправлению и переводу священных и служебных книг, на которых покоилось традиционное христианское миросозерцание русского человека. Вторая группа его сочинений касается религиозной стороны русской жизни того времени. Они направлены против суеверной литературы, против искаженного понимания церковных обычаев. Третья группа произведений Максима Грека касалась общественных отношений – о самом строе русского государства, «нестроениях» в нем. Четвертая группа касалась просвещения и образования: труды Святогорца по изучению греческого языка на Руси и по русской грамматике, которые имели практическое назначение.
Максим Грек, без сомнения, был одним из образованнейших православных писателей своего времени, и потому гонения на него оказывали мертвящее влияние на развитие русской религиозной мысли и книжной культуры в целом.
Подчеркнем главное: он был деятелем русской культуры, обогащая ее переводными трудами и создавая оригинальные сочинения, которые имели корни в древней христианской традиции и служили заботам и нуждам не только своей эпохи. Доказательство – их многочисленные списки, включая и крупные собрания его сочинений, переписанные в нескольких экземплярах еще при жизни писателя, и рукописные сборники конца XVI–XVII веков, общее число которых пока не поддается учету.
В антологии представлено поэтическое наследие Максима Грека – его молитвы. Вступление и перевод Юрия Кабанкова, автора книги «Последний византиец российской книжности» (Владивосток, 2007).
Канон Божественному и Поклоняемому Пресвятому Духу Параклиту, творение инока Максима Святогорца
Песнь 6, Ирмос:
Очищение нам, Христе и спасение Владыко, возсиял еси от Девы: да яко Пророка от зверя морского персей Иону от тли исхитиши всего Адама всеродна падшаго.
Страстьми горькими плотскими огорчен быв окаянною душою моею, и в тех, аки в последних безднах, выну (всегда) Спасе мой потопляем, Тебе молюся: струями живодательнаго, иже у тебе, источника, оживи мя.
Великаго воистину молчания достойна суть вся твоя таинства: трилицствуеши бо в едином существе и, соединяема, пребывавши несмесна. Но безначальная Троице, твоих рук бренное создание спаси мя.
Весь цел Сын, веруем, есть во Отце существенне и Дух; от него бо аки от единаго начала соприсносущне оба сияют и пребывают о себе в живоначальных ипостасях своих.
Юности гнусными стрекани (ожогами, язвами) на мя вооружився скверный [дьявол] всяким образом, теми душу мою и живот весь осквернил есть; но, Параклите преблагий, плодами покаяния исцели мя!
В напасти лютыя по уму падох, и недоумением содержим есмь всюду, и в беды различныя впадаю, и якоже ладия в морском волнении обуреваем есмь; но преблагий Утешетелю, лютого сего обуревания, молю тя, скоро исхити мя.
«Слава«:
Падением лютым падох, преступив к твоему Сыну обеты моя: но яко источника щедрот, и благоутробия сущую пучину, всенепорочная, молю тя: милостива сотвори ми Его.
«И ныне«:
Губительныя на мя наветы невидимых врагов моих, Дево, изгоняй всегда от души моея, непобедимою и Божественною силою твоею, и даждь ми на них всеоружие духовное и разум.
Таже, спаси от бед:
Кондак, глас 2
Всех животе, свете и утешение, надеждо и наслаждение, всесвятый Душе, Бога тя знающих Отцу и Сыну сопрестольна даров твоих сподоби, и грехов отпущение даруй им.
Молитва ко Пресвятому Духу
Прими, Владыко, преблагий Параклите, един сый святыя и покланяемыя единосущный же и неразделимый Троицы, худое сие моление, ему же благоволил еси приносиму бывати тебе, от человека грешнаго и осужденнаго: и прости ми согрешения моя, вольная и невольная: от тайных моих очисти мя, и от чуждих пощади раба твоего. Благоволи о мне грешнем и непотребнем, и немощи души моея посети благодатию твоею, и исцели сокрушение ея. Помилуй мя, Владыко, Параклите, Боже, помилуй мя, освяти мою душу и тело, просвети ми ум и разум, очисти совесть душевную от всякия скверны, нечистых помыслов, умышлений лукавых и разумений хульных, и от всякаго превозношения, гордости же и кичения, высокоумия же и дерзости, и сатанинскаго шатания, и от всякаго фарисейскаго лицемерия и презорства, и от всякаго студнаго и лукаваго обычая моего избави мя до конца, славы ради имене твоего: и даруй ми искреннее покаяние, сокрушение сердца моего и смиренномудрие, кротость же и тихость, и всякое христианское благоговеинство, разум же и художество духовное, со всяким благоразумием, благодарением, и терпением совершенным. Ей Боже, славы ради имени Твоего услыши мя грешнаго молящагося Тебе, и сподоби мя, в прочее время окаянныя жизни моея каятися искренне моих беззаконий, со всяким смиренномудрием, целомудрием же и воздержанием истинным, отступившу мне всякаго сомнения, двоедушия, и нечувствия, и соблюдя мя, Владыко, во всяком благочестивом и православном исповедании веры христианския: да сподоблюся во вся дни живота моего, без сомнения пети Тя, благословити, славословити и глаголати: Святый Боже, Отче собезначальный: Святый безсмертный, Душе Святый от Отца исходяй, и в Сыне пребываяй и почиваяй: Троице всесвятая, слава тебе. Слава тебе, Мати Божия, верных прибежище, и избавление в лютых содержимым, и души моея Божественное утешение; всеокаянную душу мою, о Богоблагодатная, уязвленную стрелянии ратника, твоему всесильному предстательству поручаю, юже соблюдай, покрывай и спасай от бесовских козней невредиму, да вопию ти: радуйся, Невесто неневестная.
Слово, написанное на утешение себе и утверждение в терпении, когда был заключен в темницу и находился в скорби
Не тужи, не скорби, не тоскуй, любезная душа моя, о том, что страдаешь без вины от тех, от которых следовало бы тебе принять все блага, так как ты питала их духовною трапезою, исполненною дарований Святаго Духа, то есть святоотеческими толкованиями боговдохновенных песнопений Давида, переведенными тобою с греческаго на славный русский язык! Также и другия многия душеполезныя книги, из которых одне переведены тобою, а другия, в который вкралось много неправильных чужих слов, надлежащим образом исправлены. Напротив, благодари Владыку твоего, хвали и славь Его сознательно, что Он сподобил тебя в настоящей жизни временными скорбями воздать с избытком весь долг свой и те значительные таланты, какие ты была Ему должна. Смотри же, не считай это время – временем сетования, а напротив – временем божественной радости, чтобы тебе, окаянной, не потерпеть двойного лишения, страдая от неблагодарности. Напротив, веселись и радуйся благоразумно, стараясь проводить всегда жизнь смиренную, с благодарением, с благою надеждою и честностию, чем удобно восхищается Царство Небесное, с которым не может сравниться ничто из существующего. Если так будешь всегда себя располагать и таким образом будешь стараться вселить в себя Владыку своего: то радуйся и веселись, как повелевает Господь твой, ибо мзда твоя многа на небесах.
Иван Грозный
Грозный Иван IV Васильевич (1530–1584) – великий князь Московский – с 1533, русский царь – с 1547. «О произведениях Грозного, – отмечал академик Д.С.Лихачев, – писать нелегко. Это во всех отношениях крайне своеобразный автор. Надо преодолеть немало трудностей, чтобы определить даже то, что принадлежит Грозному, и надо испытать не меньше затруднений, чтобы раскрыть особенности его творчества. Но зато дойдя до существа его писательской натуры, мы открываем необыкновенно интересную творческую личность – личность в своем роде единственную и ни на кого не похожую, экспрессивную и все-таки загадочную, как бы выступающую из теней и полутеней, подобно лицам стариков на картинах Рембрандта».
Одно из таких его загадочных лиц Ивана Грозного выступило в 1886 году, когда архимандрит Леонид опубликовал древнюю рукопись «Стихиры, положенные на крюковые ноты. Творение царя Иоанна, деспота российского» и привел надпись об освящении собора в 1564 году в Переяславле Залесском, гласившую, что «…всенощное бдение слушал и первую статью сам царь чел и божественную литургию слушал, и красным пением с своею станицею, сам же государь пел на заутрени и на литургии». В 1911 году известный исследователь А.И.Шляпкин обратил внимание на тождественность одного из посланий Ивана Грозного с текстами, известными под именем Парфения Уродливого, впервые высказав гипотезу, что Парфений Уродливый (Юродивый) – это псевдоним Ивана Грозного. В 1972 году Дмитрий Лихачев опубликовал молитвы Парфения Уродливого, приведя доказательства их принадлежности Ивану Грозному. Современные исследователи продолжили поиск, и к настоящему времени выявлено пять молитв, связанных с именем «Ивана Богомудрого Царя, Самодерждца Российского». Все они вошли в одиннадцатый том «Библиотеки литературы Древней Руси» (С Пб., 2002). В комментариях к этому изданию Е.Л.Алексеевой и Т.Р.Руди отмечается: «Стихотворное наследие Древней Руси представлено почти исключительно в жанрах церковной гимнографии. Главными стихотворными приемами являлись ритм (но без организации текста в стопы), синтаксическая инверсия и повторы. Поскольку тексты исполнялись на определенные мелодии, было необходимо сохранение заданного количества слогов; иногда это достигалось прибавлением гласных в тех местах, где они когда-то были в эпоху до падения редуцированных гласных (тогда краткие гласные обозначались буквами ер и ерь), или введением искусственных гласных. Из публикуемых текстов это явление, называемое в музыковедении «хомонией», особенно ярко представлено в «Стихирах митрополиту Петру».
Для данной антологии древнерусские тексты этих молитв подготовлены к изданию Юрием Кабанковым.
Канон ангелу грозному Парфения Уродливого
Канун ангелу грозному, и воеводе, и хранителю всех человек, от Вседержителя Бога посланному по вся души человеческая.
Ты же, человече, не забывай часа смертного: пой по вся дни канун сей. Творения Уродиваго Парфения
По утреннем пении глаголи: «Молитвами святых отец наших, Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Аминь», «Царю Небесный», «Трисвятое» и по «Отче наш» – «Господи, помилуй» 12 [раз], «Слава», «Иныне», «Приидете, поклонимся» – трижды; после сего Псалом 50-й: «Помилуй мя, Боже», засим канун глас шестый, песнь первая, ирмос «Яко посуху».
Запев: «Святый ангеле, грозный воевода, моли Бога о нас».
Прежде страшнаго и грознаго твоего, ангеле, пришествия умоли о мне, грешнем, о рабе твоем (имярек). Возвести ми конец мой, да покаюся дел своих злых, да отрину от себе бремя греховное. Далече ми с тобою путешествати, страшный и грозный ангеле, не устраши мене, маломощнаго. Дай ми, ангеле, смиренное свое пришествие и красное хождение, и велми ся тебе возрадую. Напои мя, ангеле, чашею спасения!
«Слава [Отцу, и Сыну, и Святому Духу]»
Святый ангеле, да мя напоиши чашею спасения и весело теку вослед твоему хождению и молюся: не остави мене сира.
«И ныне [и присно, и во веки веков]»
Рождешия ти царя вышним силам, Пресвятая Царица, ты бо еси милостива, можеши бо облехчити мое бремя греховное, тяшкое.
Песнь третья, ирмос – «Несте свята, якоже ты, Господи Боже»
Святый ангеле Христов, грозный воевода, помилуй мя, грешнаго раба своего (имярек), Егда придает время твоего прихода, святый ангеле, по мене, грешнаго (имярек), разлучити мою душу от убогаго ми телеси, – и вниди с тихостию, да с радостию усрящу тя честно. Молю ти ся, святый ангеле, яви ми свой светлый зрак и весело возри на мя, окаяннаго, да не устрашит мене приход твой святый, да уготоваюся на сретение тебе честно.
«Слава»
Святый ангеле, посланниче Божий, дажь ми, ангеле, час покаятися согрешении и отринута от себе бремя тяшкое. Далече ми тещи вослед тебе.
«И ныне»
Святый ангеле, не имам иного разве тебе заступника скора. Помилуй грешнаго раба своего (имярек), и приведи душу мою ко Владычицы, та бо есть милостива отпущати грешным согрешения.
Песнь четвертая, ирмос – «Христос мне»
Молю ти ся, страшный и грозный посланниче вышняго Царя, воевода, – весело возриши на мя, окаяннаго, да не ужаснуся твоего зрака и весело с тобою путешествую. Плачася и вопию, воевода Небесного Царя: грозно возхождение твое, да не вскоре разтлише мене, грешнаго, но весело и тихо напои мене смертною чашею.
«Слава»
От сердца вопию ти, грозный воевода и воине Царя царствующим: несть сильнее тебя и крепчайши во брани, и умиленна в смерти, и пряма во исправлении. Исправи душу мою на путь вечен.
«Иныне»
Госпоже Богородице, Дево , рожшия Царя Небеснаго, смертоноснаго часа не минухся, избави душу раба своего (имярек), от сети ловящих.
Песнь пятая, ирмос – «Божиим»
О сродници мои, егда видите мене, от вас разлученна, и зрак лица моего изменихся, и гробу предаюся, и ко Судии влеком буду, и молитеся о мне святому ангелу, да ведет душу мою в место покойно. О друзи мои любезнии, егда видите мене, от вас разлученна и земли предаема, помолитеся о мне, грешнем, ко святому ангелу, да проводит душу мою вся двадесят мытарств, да изымет от всех погибелей.
«Слава»
Людие Божии благочестнии и вся племена земстии, егда видите смертоносное тело, на земли повержено и вонею объяся, помолитеся ко ангелу смертоносному о мне, да ведет душу мою в тихое пристанище невлаемо.
«И ныне»
Пресвятая Дево Богородице, Владычице, ты веси немощь земных человек: вскоре разоряетца естество плоти нашей, – ты, Госпоже, буди нам заступница.
Песнь шестая, ирмос – «Житейского»
От Бога посланнаго и страшнаго воина царям, и князьям, и архиереям, и всем людям великое изменение от суетнаго века сего, в напастех пребывающих и в скорбех тружающих сущи верных.
«Слава» 2
Святый ангеле, от всех нас, на земли живущих, дань свою приимеши, от Бога повеленную ти, егда приидеши и приимеши душу мою, и неси ю в сокровище света.
«Слава» 1
Святый ангеле, грозный посланниче, и мене избави от суетнаго жилища сего.
«И ныне»
О Царице Владычице, сирым питательница и обидимым помощница, больным надеяние и всем грешным очищение, и мне, грешному (имярек), буди ми помощница и помилуй мя.
Кондак. Глас пятый
Небеснаго Царя воевода и предстатель престолу Божию и сотворитель воли Господни и совершитель заповедей его, не лишиши ся славы велелепныя и прославишися, скоро пленявши и не замедлиши николиже. Всюду готов стоиши и храбруеши, и зла не убоишися, ни стара отринеши, ни млада отступиши. Вся имеши и ведеши в место покойно. И мене помилуй, грешнаго и окаяннаго (имярек), да поем ти аллилуйя.
Песнь седьмая, ирмос – «Хладодавиц»
Великий, мудрый хитрец, никтоже (не) может твоея хитрости разумети, дабы скрылся от твоея нещадости. Святый ангеле, умилися о мне, грешнем и окаяннем. Мудрый ангеле и светлый, просвети ми мрачную мою душу своим светлым пришествием, да во свете теку вослед тебе.
«Слава»
Святый ангеле, радуюся душею и трепещу рукою и показуя людем час разлучения души моей грешней от убогаго ми телеси. Святый анегеле, помолися о мне, грешнем.
«И ныне»
Пресвятая Богородице, Владычице, помилуй грешнаго в час разлучения. Святый ангеле, страшный посланниче, изъми душу мою от сети ловящих.
Песнь восьмая, ирмос – «Из пламени»
Царю Небесному и нетленному слава непроходимая, сотворшему чины ангельския, такова страшна и грозна смертоносна ангела. Хвалите, пойте и превозносите его вовеки. Царя Небеснаго слуга и предстатель престолу Божию, святый ангеле, смерть принося нам, измени нас добротою здания твоего и приведи нас к свету светлейшему Судии. Хвалите, пойте и превозносите его вовеки.
«Слава»
Царю Небесному, Богу нашему угождаеши, славы не отпадаеши, и заповеди его не преступавши, и волю его твориши, и в любви пребывавши. Ангела тя свята хвалим, поем и превозносим его вовеки.
«И ныне»
Царице, Владычице, и вышним силам и земным рождшия Бога и Господа, Спасителя от находящих ны бед, молися Богу, да помилует ны в день судный. Господа пойте и превозносите его вовеки.
Песнь девятая, ирмос – «Бога человекам»
Осквернивше душу злыми похотми и теплыми слезами не омывше и милостынею не очистивше, страшнаго ангела посланника не поминающе, мы же тя, ангеле, по достоянию величаем. Бога нам поведавши, святый ангеле, и душу мою окаянную из тела изъимаеши, и плоть разтлиши и гробу предавши, молим ти ся, святый ангеле, изъми душу мою от сети ловящ их. Тя величаем.
«Слава»
От Бога посланному, всех ангел пристращен еси, святый ангеле, не устраши мою душу убогую, наполнену злосмрадия, и очисти, и престави ю престолу Божию непорочну. Тя величаем.
«И ныне»
О Божия Мати Пречистая, вся спасаеши и милуеши, такожде помилуй мене, грешнаго и злосмраднаго, в час разлучения. И в муку посланному, тогда же ми помози, от огня изхити мя и от муки избави мя. Тя величаем.
Тоже «Достойно есть», яко и «Тресвятае», и по «Отче наш» – трапарь, глас пятый
Небесных сил избраннаго воеводу, от Бога посланнаго мудраго оружника и грознаго полченина и победителя вражиим силам, святого ангела, поюще, хвалим. Смертию нас назирает, и от суеты мира избавляет, и на суд праведны ко Христу представляет, и от вечных мук избавляет.
«Слава», «И ныне», Богородичен
Упование наше, Богородице, крепкая помощнице скорбящим, и от смерти изъимаеши и от муки избавляеши, комуждо по достоянию благодать даеши.
Тоже и отпуст: «Честнейшу херувим», «Слава», «И ныне», «Господи, помилуй» – дважды, «Господи, благослови»
Конец всем благим. Слава свершителю Богу.
Аминь.
Молитва к Господу нашему Иисусу Христу, ко святому Архангелу Михаилу
Господи Иисусе Христе Сыне Божий, великий царю, безначальный и невидимый и несозданный, седяй на престоле со Отцем и со Святым Духом, приемля славу от небесных сил, посли архангела своего Михаила на помощь рабу своему (имярек) изъяти мя из руки враг моих. О великий Михаиле Архангеле, демоном прогонителю! Господи Исусе Христе, излей миро, яко благ и человеколюбец, на раба твоего (имярек) и запрети всем врагом, борющимся со мною, сотвори их яко овец и сокруши их яко прах пред лицем ветру. О великий Михаиле Архангеле, шестокрилатых (серафимов) первый князь и воевода небесных сил, херувим и серафим и всех ангел! О чудный архистратиже страшный, Михаиле Архангеле, хранителю неизреченных тайн, егда услышиши глас раба Божия (имярек), призывающаго тя на помощь, Михаиле Архангеле, услыши и ускори на помощь мою и прожени от Мене вся противныя не чистыя духи силою Святаго твоего Духа, молитвами святых апостол и святых пророк, святых святитель и святых мученик, и святых пустынник, святых безмездник и святых столпник, святых мучениц и всех святых праведник, угодивших от века Христу, – молитвами их соблюди раба Божия в бедах и в скорбех и в печалех, на распутиях, на реках и в пустынях, в ратех в царех и в князех, в вельможах, и в людех, и во всякой власти. И от всякоя притчи, и от диявола, Господи Исусе Христе, избави и, великий Михаиле Архангеле, соблюди раба Божия (имярек) от очию злых человек и от напрасныя смерти, и от всякого зла, молитвами пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Мария и святаго пророка и предотечи, крестителя Господня Иоанна, и святаго пророка Илии, и святаго отца нашего Николы Чудотворца, и святых мученик Никиты и Еупатия и всех святых твоих молитвами, ныне и присно и во веки веков.
Аминь.
Стихиры сретению Владимирской иконы Божией Матери
Иуния (июня) 23 дня. В той же день празднуем сретение Пречистой Владимирской.
На «Господи воззвах» стихиры, глас четвертый <…>
Ины стихиры, глас первый. Подобен: «О дивное чудо».
Творение царево
О, великое милосердие грешнымо еси, Богородице Пречистая, скорая помоще, спасение и заступление! Веселися, преименитый град Москва, приемля чудотворную икону Владычица. Воспоимо, вверении со архиереи и со князи: «Обрадованная, радуйся, с Тобою Господе, подаяй намо Тобою велию милость». Дивно твое милосердие, Владычице: егда бо християне припадоша Ти избавитися пагубнаго заколения, тогда невидимо Сыну си молящеся, честеным же си образом люди спасающее. Християне, возрадуитеся, поюще: «Обрадованная, радуйся». Твое славяте заступление архиереи и священицы, царие и князи, иноки же и причетницы, и весенародное множество, со женами и младенцы. О святей иконе Твоей хвалящееся, припадаюте велможи с воинествы рускими, зовущее: «Обрадованная, радуйся».
«Слава», «Иныне». Глас шестый
Вострубите трубою песней во благонарочитеме дни празденика нашего. И тьмы разрушение и свету пришествие паче солнеца восиявошу; се бо весех Царица и Владычица и Богородица, Мати Твореца весех, Христа Бога нашего, услышавоше моление недостойных рабов своих, на милосердие прекланяетеся, и милостивено невидимо руце простирающе к Сыну си и Богу нашему, молитву о всей Руси предолагающи и согрешением свобожение даровати молящися, и праведеное Его прещение возвратити. О, великое милосердие, Владычица, о, великое щедрото, милости Царица, о, великое заступление, Богородца, како убо, молящи Сына Своего и Бога нашего пришествиеме честенаго образа, преславено и выше слова градо и веся люди ото напасти и смерти избавляющи. Царие и князи да сотекутеся, святители и священицы да возвеселятеся, и весяко возрасто вереных моножество совокупленное весех Царицы, Царя рожешей, да воспоем благодарественная, в радости глаголюще: «Радуйся, Божие жилище и граде одушевленный Царя Христа Бога нашего; радуйся, християном излияние милости и щедрото и промышления; радуйся, к Тебе прибегающим пристанище и заступление, и избавление и спасение наше».
На литии. «Слава», «Иныне». Глас шестый
Яко венцеме пресветлыме, Пречистая Богородице, образом Твоим святыме градо Москва украсися и светится.
Весь до конца писан Покрову.
Тропарь и кондак на перенесение мощей Михаила Черниговского
На пренесение мощей тропарь великому князю Михаилу Черниговскому. Творение Ивана, Богомудраго царя, самодержца Росийскаго
Глас 8
Троичнаго Божества осиянием просветився, пресветле и всеблаженне великий княже Михаиле, с доблим и всемудрым болярином ти Феодором, ярости нечестиваго царя не убоявшеся исповедания ради Святыя Троицы, самозваннии к подвигом устремистеся и видимому сему солнцу не поклонистеся паче праведнаго солнца Христа, кусту же, и огню, и идолом не поклонистеся, но поплевасте. Кровии своих струями обагрившеся, востекосте радостно ко Господу господем и Царю царем – Господу нашему Исусу Христу, в Троице славимому, от Него победныя венцы приясте и своими кровии страдании тогда всю Русскую землю от нечестия свободисте, – тако и ныне своим пришествием нас свыше назирайте, предстояще у престола Владыки Христа, моляше Святую Троицу избавитися нам от ходящих ны зол: душевных согрешений, и телесных недугов, и варварскаго нахождения, и междуусобныя брани, и всяких скорбей, душевных и телесных, и мятежей. Молим вы, святии, яко да вашими святыми молитвами подаст нам вся благая Христос человеколюбец, во святых своих прославляемый.
Кондак. Глас 5
Солнца мысленаго, праведнаго Христа, озарився сиянием пребогате, Михаиле, видимому солнцу не поклонился еси, и твари паче Творца не послужил еси, и нечестия обуздал еси, ярости царя не убоявся и кровии своих обагрении Христови предстал еси, радуйся. И ныне в пренесении мощей твоих нас свыше назирай и Христа, Бога нашего, молити тебе, о нас молимся, яко спастися нам и державы царствия непоколебимо, отечество ваше соблюсти о всех противных иноплеменных, и междуусобных ратей, и мятежа, и оскудения, и праведнаго Господня гнева и прещения, возвратите и сохраните Господу Богу наш ему Исусу Христу во всем молитвами твоими, – святителя же, и царя, и вся люди по велицей Его милости.
Стихиры Митрополиту Петру
Декемвриа (декабря) 21 дня.
В той же день преставление Петра митрополита Московскаго и всея России чудотворца на «Господи воззвах» стихиры, глас второй. Подобен: «киими похвальными венцы» ины стихиры, глас той же. Творение царя Иоанна, деспота Росийскаго
Кыми похвалеными венецы увяземо святителя, иже плотью в Руси суща и духовно всем достизающа, иже чисте того любяще, вернымо предстателя и заступника, иже всемо скорбнымо утешителя, благочестия реку, землю Рускую веселющу течении, Петра, теплаго предстателя нашего и хранителя? Кыми пророческими пении венчаемо святителя, нечестию спротивобореца и благочестию правителя, освященнаго ото пелен, столпа церкви неподвижимаго, иже веся злобеныя посрамляюща, потребителя Сеитова, реку многих чудес, землю Рускую веселящу течении, Петра, теплаго предстателя нашего и хранителя? Кыми духовеными пении воспоимо святителя, иже дальняя суща провидяща и отстоящая яко близо суща пророчествующа неложено, иже явлениеме Пречистыя первосвятителю явлешуся дивнаго в чудесех исцеления весемо подавающа, реку, землю Рускую веселящу течении, – Петра, теплаго предстателя нашего и хранителя?
«Слава». Глас первый
Божественаго совыше явления светелостию умоме своиме просветивося, Петре, твердый умоме, законы избеже естественыя, яко же сень благодатию же истиненою, весемудре, осиянно бысте, отонюдуже и приятелище Пресвятаго Духа бысте, чудесемо дарово приято обогащая сими чада своя, и ныне со первосвятители предостоя Христу, молися о душах о наших.
«И ныне» празднику. Глас той же
Приимите ясли: его же во купине Моисей Законоположеник провиде во Хориве ныне ражаемо ото Девы Духоме Божественыиме: тая и есте иже в Законе реченная, тая есте пророческая печате, яже Бога плотию тленнымо являюще, ему же поклонимося.
На исхожении: «Слава». Глас шестый
Творение царево Денесе собори рустии сошедошеся радостено празденуимо, первосвятителю Петру и чудотворецу ото земля на небо прошедошу, благочестено торжествуимо прежеосвяшеннаго ото пелен во спасение Христовых словесеных овеце: цари свеща носяща предоидуте, царскаго благолепия чтуще честеное украшение; святители трудо весе отоложеше радостено последующе первосвятителю Божию Петру и предстателю; веси убо радостено возопиемо: «Радуйся, святителю Петре, молися прилежно о душах о наших».
«И ныне» празднику.
Семен Шаховской
Шаховской Семен Иванович, князь (умер не ранее середины XVII в.) – автор многочисленных стихотворных посланий и «слов» святым, стихир и канонов, автобиографического труда, известного под названием «Домашние записки князя Семена Шаховского», двух прозаических повестей о Смуте, в которой принимал самое непосредственное участие и на стороне царя Василия Шуйского, и как сподвижник Тушинского Вора. После Смуты он вновь служит стольником, подвергается опалам, ссылкам, в том числе за незаконный четвертый брак (Церковь допускала только три брака), что найдет отражение в его стихотворении «Молитва против разлучения супружества». В стихотворном послании отвечал князю Дмитрию Пожарскому:
Твое же, государь, писано словеньски по краегранесии (акростихами)
Аще умом своим вонмеши, тогда да увеси
Наше же убогое, не весьма ти объявлено,
Зане многими и безмерными грехи обременено.
Несть пользы во многогрешном нашем нарицании,
Аще не пребудем в добродетельном деянии.
Ваше же бы явно и славно было везде,
Чтоб враги царевы боялись во всякой орде.
Подобает паки светлым и благопламенитым рожатися
И против супостат мужественнее вооружатися,
Без таковых бо земля крепко и славно не может стояти,
Вящи же всего всесильна Бога достоит на помощь призывати.
Яко не силою бывает брань, но Божиим поможением
И богоносных и чудотворных отец к Нему молением.
Зане же всего сильнее бывает чистая к Богу молитва,
И на невидимая враги, аки некая изощренная бритва.
Ей, ей, тако не ложно, Без нея бытии невозможно…
Вирши самого князя Шаховского тоже были совсем не убогими, а в исторических повестях он не знал равных. Современный исследователь В.К.Былинин отмечает: «Но, видимо, более всего душевному настрою поэта, на долю которого выпало немало страданий и лишений, отвечала молитвенная форма словотворчества. До наших дней дошло 26 молитв, написанных поэтом в разные годы жизни. Среди них есть молитвы, сложенные рифмами».
В своих исторических произведениях Шаховской следует православному постулату о неизбежности возмездия за грехи, таким Божественным наказанием он считает низложения Бориса Годунова и самозванца Гришки Отрепьева.
Молитва преподобному Димитрию, Вологодскому чудотворцу
О преблагий наш пастырю и учитель!
О великий чудотворец Димитрий!
Услыши мя, грешнаго, молящего ти ся,
призывающее имя твое святое.
Вижди мя, убогово, в толице беде сущее погружаема,
вижди мя, немощнаго и уловляема
отовсюду, и всякаго блага лишенна,
и умом от малодушия помраченна.
Потщися, Святый Боже, пленнаго свободити мя,
не остави мя, грешнаго, врагом в радость быти
и лукавых моих деяний умрети.
Моли о мне, грешнем и блуднем, содетеля моего и владыку,
ему же Ты со безплотными предстоиши лики.
Молитву ко мне сотвори Бога моего.
В нынешнем веце и в будущем,
да не воздаст ми по делам моим
и по нечистоте сердца моего,
но по Своей благости воздаст ми.
На Твое бо милосердие уповаю и Тобою ся хвалю,
и имя Твое святое на помощь призываю,
и к цельбоносному гробу Твоему недостойный аз припадаю,
и исцеления прошу: избави мя, светильниче Христов,
от злых бед, находящих на мя,
и восстающая волны укроти.
Отвсюду да не обымет мя напасть за имя Твое святое,
и не погрязну в пучине глубоце, в тимении греховне.
Моли, преподобие Димитрие, даровати мне, грешному,
от Христа Бога велию милость.
Молитва против разлучения супружества
Помилуй, Господи, царю
И сохрани жену мою,
Аще и незаконно поях ю,
и чада моя,
еже еси даровал, презря
моя согрешения.
Соблюди их, Владыко, и помилуй,
и долгоденьствия даруй.
Во здравии и спасении
посети, Владыко, милосердием своим.
Вовеки.
Аминь.
Иван Хворостинин
Хворостинин Иван Андреевич, князь (?–1625) – из знатного рода ярославских князей, состоявших в родстве с Курбскими, Прозоровскими, Шаховскими. Его отец был опричником, пользовался расположением Ивана Грозного, умер в 1604 году окольничим при царе Федоре. Жизни самого князя Ивана Хворостинина хватит не на один рыцарский роман времен Смутного времени. Был кравчим Лжедмитрия, видимо, твердо уверовав, что он вовсе не лже, а самый настоящий царевич Дмитрий. Царь Василий Шуйский сослал его на пять лет в Иосифо-Волоколамский монастырь, а затем он стал воеводой в Мценске, Новосили, Переяславле-Рязанском. В 1623 году вновь оказался в заточении в Кирилло-Белозерском монастыре, но теперь уже как еретик. Перед смертью покаялся в своей религиозной «шатости» и постригся в монахи. Умер в Троице-Сергиевой лавре. Результатом этого покаяния князя-вольнодумца стало его предсмертное стихотворное «Изложение на еретики-злохульники», в виршах которого (около 1300 стихов) он разоблачал униатов и вообще католиков. Сохранились и другие его вирши, в том числе времен собственной «шатости», когда собирался бежать с Литву и писал «про всяких людей Московского государства» укорительные вирши: «Московские люди сеют землю рожью, а живут все ложью».
Князю Хворостинину принадлежит одно из выдающихся произведений русской исторической прозы XVII века «Словеса дней, и царей, и святителей московских» (см.: «Библиотека древнерусской литературы», т. 14, М., 2006), в котором тоже нет никакой шатости. В предисловии он излагает свой «символ веры»: «Иже вышняго непостижимаго Бога, неизреченнаго и присновоспеваемого Творца, во всяком славима роде, Царя царствующим и господствующа всеми, иже живот и дыхание дая всяческой твари, им же владыки властодерствуют, и сильнии держат правостию землю, и научении пишут истину; иже искони от Вседержителя Бога превышняя мудрость, – Сын, безначальное Слово, иже слову и благодарению податель, – той бо всех нас Зиждитель и Господь, иже от небытия в бытие приведый зиждительным своим повелением…».
В «Словесах» Хворостинин приводит обращенные к нему слова патриарха Гермогена: «Ты боле всех потрудихся во учении, ты веси (ведаешь), ты знаеши!».
В позднейших стихах свое имя он называл в «краестрочиях» – акростихах «князь Иван». Таковым и вошел в историю русской виршевой поэзии.
Молитва ко Христу Богу
иже во христианех многу неволю от царей и от правителей неразсудных злобы приемлют многи, еще же и от еретик и чревоугодных человек; таков есть глагол прискорбных, краестрочие имуще по буквам, на римские ереси
Полки обнищавшие, Иисусе, вопиют к Тебе,
Речение сие милостивное приими, Владыка, в слух себе.
Еже на нас вооружаются коварством всего света,
Всегда избави, Господи, нас от их злаго совета,
Оне убо имеют в себе сатанину гордость,
Да отсекнут нашу к Тебе душевную бодрость.
И Твой праведный закон по своей воли изображают,
Злочестивых к совести своей приражают.
Лестными и злыми бедами погубляют нас, яко супостаты,
А не защитят от Твоего гнева их палаты.
Желаю бо аз единаго тя, Спаса истиннаго,
Еже верую в Тебя, Творца милостиваго.
Не предаждь нас, раб Твоих, точию,
И посещай своих благочестивою мочию.
Яко безсловесных скотов нас имеют,
Коварствы неправедными укоряют.
Но мнози убо на себя клятвы наложили,
Яко злыми, лукавыми нас обложили.
Злой прибыток себе утверждают,
Владыка Вседержитель, Ты нашу беду видишь,
А глаголющия поистинне молитвы наши приимешь.
Не дай врагам вознестися злостию на ны,
А злостныя да не будут на нас их раны.
Протопоп Аввакум
Аввакум Петров (1620–1682) – религиозный писатель, публицист. Староверов и нововеров разделило, конечно, не просто троеперстие и двуперстие, а неизбежное историческое столкновение старой и новой Руси, олицетворением которого в середине XVII века и стало противостояние двух нижегородских земляков – патриарха Никона и протопопа Аввакума. «Виршами философскими не обык речи красить», – так скажет Аввакум о своих посланиях, в которых, как и в двуперстии, он остался верен старой вере. Его современники, поэты-виршевики, начали осваивать польские верши (двустишия, скрепленные рифмами) при Симеоне Полоцком, появившемся в Москве в 1664 году и сыгравшем одну из основных ролей не только в религиозном, но и в литературном расколе. Протопоп Аввакум – последний из могикан поэзии Древней Руси. Молитвы входят в «Житие» и проповеди Аввакума точно так же, как во все другие произведения Киевской, Владимиро-Суздальской и Московской Руси – от Илариона и Нестора до Максима Грека и Ивана Грозного.
Три молитвы самого Аввакума сохранились в рукописных книгах и являются едва ли не последними образцами досиллабической молитвенной поэзии. Характерно, что в них тоже есть рифма, но не парная, а как в народных песнях и духовных стихах, в «Слове о полку Игореве» и во всей древнерусской поэзии, – свободная, основанная на ритме. Парная рифма виршевиков – первые младенческие шаги русской поэзии в новой стихотворной галактике, но и в дальнейшем она еще не раз вернется к «белому» стиху.
В одном из самых ранних посланий к своей духовной дочери боярыне Федосии Морозовой он подробно объясняет «правило нощное и старое пение»: «Егда молишися, вниди в клеть свою, затвори двери своя, сиречь все помыслы злыя отринь и единому Богу гори душою; воздохни со восклицанием и рцы: «Господи, согрешила, окаянная, прости! Несмь достойна нарещися дщерь Твоя, сотвори мя, яко едину от наемниц Твоих!» Еще же глаголю. Аще и все добродетели сотворишь, рцы душе своей: «Ничто же благо сотворих, ни начах добро творити». Нощию вставай, – не людем себя приказуй будить, но сама воспряни от сна без лености, – и припади, и поклонися сотворшему тя. А ввечеру меру помни сидеть. Поклоны, егда метание на колену твориши, тогда главу свою впрямь держи: егда же великий прилунится – тогда главою до земли. А нощию триста метаний на колену твори. Егда совершиши сто молитв стоя, – тогда «Слава» и «Ныне», «Аллилуия»; и тут три поклоны великия бывают».
Стих о душе
О душа моя, что за воля твоя?
Иже ты сама в такой дальней пустыни
Яко бездомная ныне ся скитаешь,
И с зверми дивими житие свое имеешь,
И в нищете без милости сама себя изнуряешь,
Жаждею и гладом лютее ныне умираешь.
Почто создания Божия со благодарением не приимаешь?
Али ты власти от Бога не имеешь
Доступи сладости века сего и телесныя радости?
Хвала о церкве
Се еси добра, прекрасная моя,
Се еси добра, любимая моя.
Очи твои горят, яко пламень огня,
Зубы твои белы пачи млека,
Зрак лица твоего паче солнечных луч,
И вся в красоте сияешь, яко день в силе своей.
Вопль к Господу
Послушай меня, Боже, послушай меня,
Царь Небесный, Свет, послушай меня!
Да не возвратится вспять ни един из них,
И гроб им там устроиши всем!
Приложи им зла, Господи, приложи
И погибель им наведи,
Да не сбудется пророчество дьявольское.
Алексей Онуфриев
Онуфриев Алексей Захарьевич (середина XVII века) – сын дьяка Казенного приказа, в 1650-е годы служил подьячим в Приказе Большого дворца. Сохранился его акростих: «Слози приказу болшаго дворцы подиачего Алексия Захариева сина Анофриева первое написася в славу кресту». Как предполагают исследователи, его стихотворение «в славу кресту» связано с основанием в 1652 году патриархом Никоном Крестного монастыря на Белом море.
Стихи Кресту Господню похвальни двоестрочни
Крест – упование благое благочестивым,
Крест – победа велия злочестивым.
Крест – царю нашему на враги его победа велия,
Крест – святому его семени исполнения веселия.
Крест – православному их царствию утвержение,
Крест – благочестивей палате и воем их отражение.
Крест – на ляхов и мусульман победитель,
Крест – всем еретикам прогонитель.
Креста силою и действом дело сие начася,
Креста божественным дарованием скончася.
Аминь.
Стихи двоестрочни о книзе сей, образу Спасову благодарни и Богородице молебни, от черленых слов имущи разум некаков
Иисус руце имеет возвышени,
Сим бо врази мои низложени.
Христос имеет руце распростерта,
Сего бо ради злыя ми мысли стерти.
Спас мой Матери Своея прошения внят
И Крестителя Своего моление прият.
Владыко мой милость Свою на мне излия,
Благодать бо в мя Пресвятаго Духа влия.
Господь мой человеколюбием си мя возвесели.
Мысли бо благи в сердце мое всели.
Бог мой благих Своих мя преисполни,
Смысл бо мой буй добрых наполни.
Вседержитель рукама си благословляет,
Начатии ми дело сие повелевает.
Рождьшая Его и Креститель руце молебне простирают
И тако мя сим к делу сему вооружают.
Владычица премудрости, вразуми мя,
И Ты, Единородный Сыне, просвети мя.
Богородице, подаждь ми разум начати,
И Ты, Христос Боже, смысл скончати.
Присно Богомати, к Тебе прибегаю
И помощь Твою призываю.
Дево Пресвятая, способствуй ми, грешному,
И сотвори мя коснутися делу внешному.
Марие, Христа Бога Мати,
О Тебе хочу начатии
И сие повеление царево написати,
Вразуми мя, Госпожа Царица, скончати.
Аминь.
Ини стихи всечестному и животворящему Кресту Господню изъяснителни, благодарим, молебни, двоестрочни же по акрастихи, еже есть по краегранеси
Словословлю тя, кресте пресвятый,
Лобызаю тя, кресте пречестный.
О Тебе бо православнии царие царствуют,
Земнии владетели властвуют,
И архиереи слово истинный исправляют,
Патриарси и епископи престоли украшают.
Радуется чин монашеский,
Иерейский и церковный всяческий.
Князей лицы сликовствуют,
А множество народа торжествуют.
Земленороднии вси радуются,
Ужасно же в преисподних плачются,
Божественною ти силою попрани,
Одержими в тартаре связани.
Ликуют ти безплотных множество,
Шестокрылныи приносят торжество.
Апостолы с праотцы играют,
Господеви своему сице взывают:
«О Царю Боже, Иисусе Христе!
Дивно соделал еси на твоем кресте,
Велия раба гордаго сим связав,
О всех праведницех того истязав».
Радуют же ся и пророчестии лики,
Цари со ерархи и мученики велики.
Адам и Евва ото уз разрешат та ся,
Первыя бо клятвы свободил та ся.
О твоем таинстве, кресте пречестный,
Давыд во царех дивный и честный
Иногда убо в гусли бия взываше,
А гласом си пророчески вопияше.
Чюдну же песню научи пети тебе,
Егда провидев велие таинство о тебе.
Господа Бога нашего, рече, возносите,
О великой его таинстве хвалу принесите,
А подножию ногу его поклоняйтеся,
Любовию и страхом прикасайтеся.
Есть бо сие таинство свято и велико,
К сему бо притекающий приемлют толико.
Иногда Константин пред полки ношаше,
Яковы победы вой его показаше.
Зде убо вторицею сотворися,
Алексий царь того ж сподобися,
Херугови бо его сим изображени,
А и враги его такожде низложени.
Ревность Михайлович яви благочестиву
И сим одоле господарю злочестиву,
Еже не срамляяся носити распятаго на кресте,
В хоруговех же изобразити его везде.
Аще бо в ветсем врагов сим победили,
С Моисеом Аарон людия Божия свободили,
Из Египта бо сих извели,
Но и Чермное море превели.
Аще образом сим Аммалика победи,
Аще горкия воды в сладость претвори.
Но се все бысть действо креста,
О сем вемы чюдодействова бо той всегда.
Фараонову и Амаликову силу той победи,
Росийское царствие от поганов той свободи
И всеа Русии царя возвесели силою Твоею,
Еже покори враги его мощию Своею.
Верному правителю благочестия,
Алексию, искоренителю злочестия.
Православия скипетры содержати устрой,
Елико Константин обдержа в руце его – присвой.
Радость превелику сотвориши Константинуполю
Внегда, честный кресте, совершиши Твою волю,
О сем православнии вси тамо рыдают,
Еже от Тебе великой милости ожидают,
Но свободиши сих от мусулманских рук,
Агарянских насилующих ими внук.
Престол христианский в первую лепоту возведи
И сих, не познавших пропятого, на Тебе низведи,
Седмихолмаго скипетры повели удержати,
Алексия царя семени Алексию ж содержати.
Сила бо Твоя божественная явится,
Яко Византия в руце его утвердится.
Возвыси рог христиан православных,
Силою Твоею низложи злославных.
Людие, седяще во тме, узрят свет велий,
Аще свободятся таковы радости и веселии.
Восхвалят тя выну во вся дни своя,
Удивят бо ся, зряще благодеяния Твоя.
Кресте, Божественная сило недоведомая,
Разреши моих грехов пленица несведомая,
Елико бо хощеши, вся сотвориши,
Силою Твоею царское сие веление совершиши.
Ты еси похвала моя и утвержение,
Устнама моима даждь Твое поучение.
Аминь.
Мардарий Хоников
В документах 1680-х годов значится имя книгохранителя типографской библиотеки и справщика Печатного двора Хоныкова, или Ханыкова, трудившегося в одно время с Сильвестром Медведевым, Корионом Истоминым и другими виршевиками того времени. Некоторые из его стихотворных «безделок» сохранились. Среди них, например, «надпись к рукомойнику»: «Приходяй лице же и руки умывати, // Тщися же присно, друже, смерть воспоминати». Но самое известное его произведение, подписанное акростихом «Монах Мардарий Хоников трудился», насчитывающее более трех тысяч восьмисот строк, относится к числу очень серьезных поэтических достижений того времени. В его ведении, как книгохранителя, оказалось известнейшее амстердамское издание лицевой Библии 1674 года Николая Пискатора с медными гравюрами и стихотворными подписями к ним. Мардарий не просто перевел эти стихи с латыни «мерными славенскими стихи», а создал свою собственную поэму на библейские и евангельские сюжеты, открывая ее обращением «К читателю», в котором выразил поэтическое кредо многих поэтов-виршевиков. «Стихотворения к Библии Пискатора» Мардария Хоникова сохранились в десяти списках, что уже само по себе свидетельствует об их значимости как одной из первых религиозных поэм, ведь он, вслед за Симеоном Полоцким, «дерзнух сия сочинити», коснулся неприкасаемых сюжетов.
Вирши к Библии Пискатора
К читателю
Мудроста слава буди Богу подателю,
Отцу, Сыну и Духу, мира создателю.
Научившему дело ее благо начата,
а благоволившему в пользу всех скончати,
Художне лица в книзе сей изображенна,
мерными славенскими стихи изъясненна.
А сие бысть тщанием мужа всеблагаго,
рачителя писаний весьма предрагаго.
Добр убо сей, добрых же желатель совершен,
Афанасий именем, Иоанном рожден,
Рекомый Федосиев, иже мя понуди;
Иисус же ради Христа сей царства общник буди!
И сице аз преслушник зол в сем не смех бытии,
худоумен сый, дерзнух сия сочинити.
Обаче, читателю, изрещи дерзаю:
Не даждь зоилу места, тебя умоляю,
Иже завистлив сый враг и благих не щадяй,
коварен бо злый, сему никогда же внимай,
Онаго злобу тщетну присно повергая,
весело же на худы труды призирая.
Твоею мудростию грубая исправи,
рабу же милостиве твоему остави.
Усердие мое в сем более возлюби,
долгих же моих трудов вотще не погуби.
Издавый седмь тысящ сто осмьдесят седмаго,
лепо хвалити долженствую Творца Благаго,
Строящаго все, еже есть угодно Ему,
яко Царю и Богу, за вся слава тому.
Зрелище сие есть книг божественных.
Ветхих и новых повестей священных.
Медными досками бысть изображенно,
Хитрыми зело творцы сотворенно,
Иже прежде сих времен в мире Быша,
И иже в сия времена пожиша:
Преизрядныи икон писатели
И мудрии сих весма ваятели.
Сия же собра с велиим тщанием
И произведе в мире с прилежанием
Муж мудр Николай сын Иоаннов сый
Пискатор зовом, художество се имый,
Тысяща шесть сот седмьдесят в четвертом
Лете по Христе на крест простертом.
<Евангелие от Матфея>
Блажени, иже духом обнищаша
И весь презревше мир, Бога познаша,
Упование нань возлагающе,
Оставиша вся, горних желающе.
Сии небесно царство получают
Аще и мечи их зде разсежают, –
Яко же Иов, иже злострадаше,
Но, благодарен быв, небо стяжаше.
Блажени, иже слезы источают
И непрестанно за грехи рыдают.
Сии благодать от Бога приемлют,
Аще и малу скорбь в мире подъемлют,–
Скорбящих бо Бог присно утешает
И щедроты им Своя изливает.
Егда бо жена ко Христу припадаше
И нозе его слезами мочаше.
Тщетна от него та не возвратися,
Но плачущей всяк грех отпустися.
И сиц убо всяк скорбен да творит.
Утешение бо плача получит.
Блажени, иже вся претерпевают,
Живуще кротце, злых же не отмщают,
Изволяюще паче скорбь носити,
Да благая вся могут получити.
Тем наследницы на земли бывают
И страны многи таи обладают.
Кротких бо Господь преславно венчает,
Священники же и цари являет,
Сердца смиренна не уничижая
И во обещанну землю возвождая.
Кроток Моисей священный он бяше,
Тем же его Бог присно озаряше.
Блажени, иже правду возлюбиша
И паче брашен алчни сия Быша.
Сии небом даром питаются
И Христа Спаса век наслаждаются.
Той убо правда есть сущая един,
Напаяет сей жаждущих паче вин.
Сея Симеон правды алчен бяше
И много лет жив сей присно ждаше.
Узрев же правду сушу познавает
И алчен той насыщен бывает,
Прием на руку в церковь принесенна
Христа, от Девы святыя рожденна.
Блажени, иже милость содевают
К ближним и нищих сущих их питают,
Благоутробно в доме ввождающе
И всяку нужду их исполняюще
Сим милостивно имать Бог воздати,
И славы в царстве Своем показати,
Якоже древле Товии воздаде
И от всех скорбных нань бывших изведе
За сие, яко всем благотворяше
И умершия присно погребаше,
Иже убози и безродни бяху,
Непогребенни же в путех лежаху.
Блажени, иже сердца суть чистаго,
Сии бо Бога всех узрят истаго,
Ум непорочен весьма имущий
И суетен мир сей небрегущий.
Чиста бо сердцем Дева весьма бяше
Мария, ум же горе возвождаше.
Тем же во чрево ея Бог вселися,
И человек Спасе сый мира явися,
В зачатии к ней ангела ниспослав.
Иже радуйся, рече, с страхом представ,
Живота чисту матерь нарицает.
Дух же Святый ю нисшед осеняет.
Блажени, иже гнев злый утоляют
И человеков ярых примиряют.
Сии сынове Бога нарекутся
И в небесный мир святи возведутся,
Диавол навет разоряющий
И в любви жити наставляющий,
Якоже жена некогда сотвори,
Яже Давида ко мужу примирии
Иже убити его яр течаше,
Но Авигея честно усреташе,
Хлебы и вино в дар предлагающи
И гневна царя сим примиряющи.
Блажени, иже изгнани бывают
И правды ради вся претерпевают,
Всяк зол глагол в сем мире приемлюще
И за Христа скорбь и смерть подъемлюще.
Тех есть горнее царство стяжание,
Тамо бо их мзда и пребывание,
Внегда бо Стефан святый злострадаше
И за биющих его той моляше, –
«Не постави им, Боже, в грех», вопия
Узрев же в славе Творца твари всея,
Иже его сам в небо призывает
И, приим его дух, в горних вселяет.
Монах Герман
Монах Герман (?–1682) – поэт, композитор. Одна из наиболее значительных фигур среди поэтов-монахов второй половины XVII века. В юности келейник патриарха Никона, остался при нем и после 1658 года, когда Никон, покинув Патриарший престол, поселился в келье Воскресенского монастыря на Истре, где Герман был уставщиком (регентом хора), строителем (настоятелем), а с 1681 года, после ссылки и смерти опального Никона, – архимандритом. Все эти годы, вместе с Никоном и после Никона, принимал активное участие в строительстве Нового Иерусалима как зримого архитектурного воплощения грандиозных никоновских церковных реформ, касавшихся не только «исправления» богослужебных книг и троеперстия. Регент патриаршего хора Герман, будучи в одном лице и поэтом и композитором, создавал новые формы русских гимнов, молитв. В рукописных сборниках того времени сохранилось его переложение 140 псалма, покаянное песнопение («Память предложити смерти…»), гимны Рождеству Христову («Христос рождается…»), Воскресению Христову («Ангельскую днесь ти радости…», «Веселия день…», «Радуйся зело, дщи Сиона…»), Преображению Господню («Да восприимут ныне горы радость…»), Пресвятой Богородице («Богородице Дево и пречистое чрево…», «Радости ходатаице…»), Николаю Чудотворцу («Небо радуется согласно…», «Вси земнороднии…»), Феодору Стратилату и другие. Его преемник архимандрит Никанор напишет в эпитафии архимандриту Герману:
…Изрядная сочини псалмопения,
Разумностию та и расположения
Сложно писание над гробом положи,
Известно о бытии отчи сотвори.
Как и многие из виршевиков, он был мастером акростиха. Известный современный исследователь А.М.Панченко пишет по этому поводу: «Герман и поэты его круга отвели акростиху роль передатчика информации об авторе гимна. Наряду с рифмованными фразами Герман сообщает о себе различные сведения прозой – о монастырской карьере («типикарь», «уставщик», «Убоги чернец», «иеромонах», «строитель»), о принадлежности к братии новоиерусалимской обители («Воскресенский»), наконец, о состоянии здоровья («майя месяца болезнен»). Это разнообразие сведений стало возможным благодаря техническому совершенству акростиха, который содержал до трех фраз, стихотворных и прозаических. Для примера укажу на гимн в честь Богородицы «Радуйся, Благодатная, ангел царю дарованная». В рукописи текст, снабженный нотами, написан в 7 столбцов, так что повторяющийся акростих-рефрен читается слева направо вниз под прямым углом, снизу вверх налево так же под прямым углом, зигзагом и т.д. Внизу по трем строкам слева направо – дополнительное акростишное двустишие: «Господь с тобою // Герман пою».
Вся его молитва «Господи! Воззвах к Тебе, услыши мя», в основе которой 140 псалом, – акростих «Герман монах моляся писах».
* * *
Господи! Воззвах к Тебе, услыши мя,
Егда воззову к Тебе, сам призри мя.
Руку моею милостивно прийми,
Молебная воздеяния вонми,
Аще бо не Ты мене услышиши,
На моления моя сам призриши,
Мне к тому несть прибежища инаго,
О Тебе сокрушаю врага злаго.
Накажи меня, праведный, сам в милости,
Ангельский и всех царю, во благости.
Христе, туне мук вечных свободи мя.
Мое моление да исправится,
От Тебе в кадило да ухается
Любовию яко жертву приятну
Яви милость яко и преизрядну
Спасителя нигде же обретаю,
Яко Тя единаго Бога знаю.
Прегрешенми бо аще и связахся,
Ибо веры никогда отлучахся,
Со гневом бо аще назриши наш грех,
Абие мал обрящется во всех спех.
Христе, воскресением обнови мя.
* * *
Ангельскую днесь вси радость,
человеческую сладость
Приидите, возвеличим
и о дни сем вси услышим.
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
Сей святый нареченный день,
в он же Христос возврати плен,
Прежде лестию плененный,
ныне же крестом спасенный.
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
Сыне единороднаго,
отцу сопрестольнаго
И святому духу купно,
пребывающу несмутно.
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
Воскресшаго днесь от мертвых,
не разрушшаго уз тленных,
Радуйтеся вещавшаго
и печаль всю разрушшаго.
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
Тем новаго винограда,
елика добрая чада
Духовно возвеселимся
агнцем святым учредимся.
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
Господа славящее ясно,
елико мощно и гласно,
Рай нам ныне отверзшаго,
мертвых всех воскресившаго.
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
Ангелов царя поюще,
на слышание зовуще,
Еже вняти молитвы глас,
сводити отца всех нас.
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
Иже в житии сем сущих,
его пастырства жаждущих,
Напасти зде избавите,
а он де мук свободити.
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
Пастыря и всех пасомых
извести в место питомых,
Со святым купно быти,
ангелом вечно сожити.
Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.
<Песнь блаженному Макарию>
Блаженству тезоименитаго
от Бога благословеннаго
глаголы чтем похвальнии,
песньми вопием прославлении.
Любовно прежде яко дети
потщимся днесь руками воздети,
единаго Бога молящее,
да даст ум, мольбу приносящее.
Ангелы похваляемаго
святыми ублажаемаго
разумно и нам похвалити
от жития часть предложити.
Живот наследивши превечный,
свет получивши безконечный
Макария нашего отца,
свято пожившаго до конца.
Его же убо по обету прияша,
яко сына свету,
аки младенцев покаяше,
родители сего строяше,
Но той во время церковнаго
пения всесоборнаго
несом во церковь утешашися,
в дому же слез наполняшеся.
Нужднейшаго и от младенчества
познания быти блаженства,
мало егда в возраст сей достиг,
разум книжный удоб постиг.
Оставляет мир с родители,
течет по Христе в учители,
остригает главы си власы,
приемлет власть скоро над бесы.
Минувшу немало времени,
познася коего племени,
любовь плотску отверже от отца,
за любовь возлюбшаго Творца.
Умильно отца вопиюща,
лице показати зовуща,
явити не восхоте всяко,
глас же того послуша тако:
Мало келии оконца укрыв,
руку десную токмо явив,
сим родителю скорби устави,
себе же повсюду прослави.
Абие в благих делех явлен,
хвалим от всех, яко совершен,
яже мерзско си вмени бытии,
изволи в пустыню изыти.
К нему же в любви распалени
не Быша и ту отдалении,
взыскавшее всюду обретоша,
братия много повнидоша.
Ангелоравный же сей муж
братство на брань крепко вооружь,
обретает себе любовно
Желтых вод место угодно.
Распростирает же той селитву (селение)
и храм, в нем же творит молитву,
показует образ добрах дел,
превосходящ человечь предел.
Искушения не утече,
егда в добродетелех востече,
Иову подобно пострада,
братии ссеченных пред ним взрыда.
Юнцем подобно заключенных,
возвращся, погребе любезных,
юродство варвар Бог преложи,
сего отпусти ум вложи.
Много же в пути чудодейств
отпущенных с ним явль благодейств,
лося отпущенна приведе
и в снедь благовременно даде.
Быв же на месте зиждет,
обитель братии воздвиждет,
Господу угодив довольно,
ангелы веселия в месте горне.
От нас, память творящих его,
моли Бога прославлшаго того,
недеги душ и телес отъяти,
его же судит жизнь подати.
<Песнь в честь Николая Чудотворца>
Небо радуется согласно,
воздух же да светится ясно,
блистая, сияя всебогатно.
Разверзи облаки темные,
возжги, солнце, лучи светлые,
Ибо приспев день торжественный,
светел праздник и божественный
немощным, скорбящим вселюбезный
архиерея всемирного
святителя превеликого,
Ко Богу тепла заступника,
прескорого всем помощника,
в печалех, победах пособника,
достойно соблюдшего звание,
ко всем любовное тщание.
Отца святого Николая,
единаго днесь ходатая
любезно, прекрасно похваляя.
Услышавше, вси приидите,
о людие! праздник почтите.
Любовно со мною творяще,
весело мольбу приносяще,
от скорбей и от бед вси просяще
явственнаго избавления,
рук вражеских восхлащения (освобождения).
Архангельскому подобнику,
архиерею праведнику,
святому, благому и постнику,
священному вси Николаю,
благосердому ходатаю.
Юноши и девы, зовите
юнаго избавлшему рцыте,
священне, блаженне возгласите,
яко же воинов избави
и наш живот в мире пробави.
Паки яко корабль управи
и нашея жизни устави
смутныя, бурныя вся престави,
аду же волны подобныя,
лютыя и неудобныя.
Грубых низложи шатания,
еллин утоли смущения,
ревности, лютости прещения,
мятежи враждебных отжени,
Ариа якоже посрами.
На мою мольбу преклонися,
скверных ми уст не отвратися,
торжеству поющу умилися
< …………………………………… >
И вся молитвами си спаси,
твердо и злаце благом упаси,
ересей прещения угаси.
Любовным союз в благой мере
подаждь житие в правой вере.
Еже царствию нерушиму
честну же быти и храниму,
ангелы святыми огражденну,
лечами всегда осеняя
и мир и стадо сохраняя.
Отечество си яко сохрани,
болезни от мира отгони,
добрыми крилами си огради,
един бо еси толикаго
разума, блага великаго.
Животных бо кто твоих словес,
ангелска языка и чудес,
щедрости, милости твоих делес,
иже не насытися всегда,
воеже бы жаждати когда.
Еще кий убо град не имать
любве твоея, с тем взывает
весь и страна, еже приимает
конечнаго заступления,
о бозе ти свобождения.
Всякая церковь вспевает
и вселенная возвещает,
делеса, чудеса похваляет,
вси гради обогатишася,
чудеса ти освятишася.
Тем убо и мене поюща,
в торжестве твоем празднующа,
сохрани и спаси ликующа
и печалей неначаемых
и мук онде некончаемых.
Евфимия Смоленская
Евфимия Смоленская (середина XVII в.) – попадья. Ее молитва сохранилась в единственном, но подлинном списке последней трети XVII века, впервые опубликованном В.К. Былининым и А.А. Илюшиным в книге «Виршевая поэзия. Первая половина XVII века» (М., 1989). Публикаторы вполне справедливо называют Евфимию Смоленскую «едва ли не первой русской женщиной, показавшей свой безспорный талант в виршевом стихотворстве». Так, ровно через триста лет, попадья Евфимия встала в один ряд с другими виршевиками своего бурного времени.
Хотя ее молитва явно выпадает из этого общего ряда, уже первые публикаторы отметили «неординарность» этой молитвы на фоне других вирш ее современников, как правило, книжного происхождения. Молитва Евфимии в этом отношении тоже «книжная», в ней присутствуют те же самые парные рифмы-вирши, которых не было ни в древнерусской поэзии, ни в народной. Но в этом новом «наряде», так сказать, европеизированном («виршевики», как ни крути, западники), она остается русской женщиной, выплакивающей свое горе в плаче-молитве.
Перед нами, вне всякого сомнения, – первая русская поэтесса, чье имя и произведение зафиксированы в сохранившемся списке. Все остальные сведения приводятся в ее же молитве. Их не так уж и мало. Евфимия – смоленская попадья, мать троих детей – Саввы, Леонтия и Николая. Вместе с ними она и молит о постигшем ее несчастье – пленении мужа, по всей вероятности, во время взятия Смоленска войсками царя Алексея Михайловича в 1654 году.
Ярославна в «Слове о полку Игореве» молит о спасении плененного мужа; княгиня Евдокия в «Житии Дмитрия Донского» причитает об умершем муже. Плачи – один из самых древних обычаев не только русских и славянских (сербские «тужелицы»), но и греческих, римских, египетских, индусских. «И плакашася по нем вси людие плачем великим», – сообщается в «Повести временных лет» о смерти вещего Олега. Точно так же оплакивают своих мужей княгиня Ольга, княгиня Ярославна. Русские княгини причитали по своим князьям, как и простые крестьянки. Но причитания русских княгинь, равно как и народные плачи, – не единственный источник песни плачевной смоленской попадьи Евфимии. В списке указаны два народных духовных стиха, на глас которых она воспевала свою молитву: «…Воспевати же ся может на глас Прекрасная пустыня и Прекрасного Иосифа». Ее «Молитва», как отмечают исследователи, «свидетельствуют о высокой образованности Евфимии, ее хорошем знакомстве не только с традиционной книжностью и духовной поэзией, но и с некоторыми приемами западного схоластического искусства (в частности, со школьными диалогами и декламациями)».
Переводов плача Ярославны – не счесть. В этом его величие. Публикуемый перевод молитвы Евфимии Смоленской пока единственный.
Молитва Господу Богу благодарная и песнь плачевная
О Владыко Боже Святый,
от ангелов препетый,
царю вышний, нам страшный,
и всей твари ужасный!
Величество Твое и мудрость,
сила Твоя и крепость
вышним чином недозрима,
человеком недостижима.
Благость Твоя неисчетна
и милость неизреченна.
Руки свои отверзаешь
и благих вся исполняешь,
всю тварь окормляешь
и мирною устрояешь.
Праведным свою любовь простираешь
и царство им подаваешь.
И грешных не оставляешь,
но спастися им желаешь.
Яко лекарь премудрый
и яко пастырь предобрый
болящее уврачуешь
и здравия подаваешь,
сокрушенное обязуешь
и заблудшее обращаешь.
В милости же небрегущих,
в терпении Твоем зле живущих
браздою узды востягаешь
и к себе их привлачаешь.
То нам ныне устрояешь,
неправду нашу отсекаешь.
Святые церкви служитель,
любовный мой сожитель,
внезапу от меня отлучися, –
глава с телом разлучися.
О сем скорбь мя снедает,
печаль тело изсушает;
очи струи источают,
реки слез проливают.
Не могу скорби престати
и от сердца не рыдати!
Видех любимого связанна,
ноги и выя окована,
безчестна от нас ведома,
в незнанну страну везома.
Сама жизнь отлучися!
Во граде, где не родися,
детки со мною младеньки,
сиротки остались маленьки.
Но что мне се сотворися?
За что тако устройся?
Солнце облаком покрыся,
и день во мрак преложися.
Много о сем размышляла
и вины о том искала.
Токмо едину обрела:
сия бо вся мне содела,
егда без скорби живяше,
о душе своей не радяше,
волю Божию преступая,
во гресех дни изживая.
Достойна быть посечения
и вечного мучения.
Неисчетная милость
велия Божия и благость
окаянней мне даровася,
внезапно душа моя не отъяся.
Даде мне исцеление,
душевное обновление,
беды бо душу убеляют,
грехов струпы исцеляют.
Лучше в скорби в мире жити,
да во славе вечной пребывати,
нежели быти зде во отраде,
а последи – в муках во аде.
Сего ради многогрешная,
благость Божию приемшая,
Господа благодетеля,
Творца всех и содетеля,
я, Евфимия, о сем хвалю,
с малыми детьми благодарю.
Первый и больший аз сын,
именуемый Савин.
Годен жезлом ранен быти
и многи язвы носити.
С матерью Господу всех воспеваю,
благодателю возсылаю.
И средний аз, Леонтей,
достоин есмь многих плетей.
С рождыиею к Богу глас возсылаю,
с братом в песнях соглашаю.
И аз, Николай, к вам приполз,
годен приятии многих лоз.
С крепостию к болевшей мною восклицаю,
немотуя, прорицаю:
«О, мати моя и большая брата,
в пении к вам приимита!
И аз велик глаз вознесу,
красну песнь Богу принесу.
Не отревайте за малость
и языка за немость.
Аще аз яко и комар,
но мощен Бог дата и велик дар.
Возрите в первая лета,
иже от начала света.
Не всех великих Бог избра,
младенцам дарова Авраамля недра.
Быша и велицы безумии,
младенцы же бяху разумни.
Егда Господь воплотися
и человеком явися,
на земле, ходя, учаше
и чудеса сотворяше –
в Вифании и друга воскресив
и во Иерусалим путь сотворив,
старцы крест готовяху,
младенцы его сретаху, –
велиции убита искаху,
малии же прославляху;
старцы его обнажиша,
младенцы же против сотвориша:
ризы себе совлачаху,
под ноги Спасу подстилаху;
младенцы в церковь провождаху,
старцы же из града ведяху;
младенцы – ветви держаще,
старцы же – крест износяще;
велицыи распинаху,
ругательно «Уа» взываху:
с сущии млеко хваляху
и песнь красну воспеваху:
«Осанна в вышних грядый,
во имя Господне пришедый!»
Благословен Царь Израилев,
от Иуды востаяй лев,
пришел бы еси нас спасти,
в царство Твое привести!
Слышали старых глупость
младенцев же сущих мудрость?
Млеком беленая уста,
но ангельскому чину соприста,
духом Божиим се воспеши,
иже тем солнц краснейше.
Его же и аз призываю
и вкупе с вами воспеваю:
«Благословен еси, Боже,
твориши, что Тебе гоже,
легко раны нам налагая,
сим к воле Своей нас притягая,
малым жезлом наказуя,
к заповедям Своим привязуя,
струпы грехов исцеляя,
души наши убеляя,
не хотя нам вечной муки,
да не впадем бесам в руки;
но хощеши спасенном быти
и во царствии Твоем жити.
Сего ради благововил,
в скорби нам бытии зде изволил,
разлучил от нас родителя,
во юности нам учителя.
Три брата родные рыдаем,
слезны реки проливаем,
яко умами несвершенни,
душами своими украшени
О, нашего окаянства,
глупости же и безумства!
Егда он, любимый
родитель наш, с нами бывый,
учаше нас во благое,
небрегше же мы яко злое,
учению не внимахом,
в послушании не быхом,
вся дни живуще в делех злых,
небрегохом же о добрых,
о церкви бо не радиша,
в праздности больше пребыша;
егда же убо входихом,
без страха во службе пребыхом,
из церкви много скачуще,
игры безумны творяще;
немилостивы пребыхом,
сирых и нищих оскорбихом».
Ныне же сами осиревше
и яко нищи быхом,
вельми уничижаеми,
от безумных посмеваеми,
от разумных оплакани,
от премудрых обрыдани.
Ныне же зло свое познахом,
к Тебе, Боже, прибегохом,
мати с чады притекохом,
и глас умилен вознесохом,
в покаянии зовуще,
с плачем горьким вопиюще,
яко мытарь, в перси биюще, возрыдаем
и яко хананея от всея силы воззываем:
«О, Боже, благий и милосердый,
Господи, владыко всещедрый,
остави нам пресогрешение
и даруй во всем прощение!
Будущих мук нас избави
и в десных Себе постави,
нашедшую скорбь отведи
и в радостны дни приведи.
Не яко отметаем ся
от Тебя наносимых на ся,
Нам же трем младым братам – родителя,
во юности наказателя.
Да не в глупости погибнем,
от воли Твоей ся отринем.
Но отныне ся накажем
и послушни ся покажем
Твоему повелению
и отческому учению.
Даждь нам здрава его видети
и лице с веселием зрети.
Тогда Тебе радостнейше
гласы воскликнем, яснейше,
сугубо Тя благодаряще
и поклонение Тебе творяще.
Воспоем Тебе: аллилуйя!
Аллилуйя! Аллилуйя!»
Молитва Евфимии Смоленской
Владыке в дар печаль моя с молитвой.
Воспетый ангелами, лаврами увитый,
прими слова любви, Небесный Царь.
Светла и высока Твоя дорога,
пусть в бездне сердца истинного Бога
грех не собьет с пути земную тварь.
В сиянье дней вся жизнь – одно мгновенье,
и бродим мы по кругу тень за тенью,
из тьмы во тьму несем Благую Весть.
Колокола, зияющие бронзой,
мир онемевший будят силой грозной –
где нет надежды – крест нательный есть!
Обещанная милость выше слова,
и даль необозрима и сурова,
и праведникам ночи нет числа.
За Пастырем блуждающее стадо
покоя ищет в смутах звездопада
по следу всплеска лунного весла.
О, внемли, золотой Спаситель, внемли…
Столб соляной затмил живую землю
или в глазах растаял белый снег –
венцу причастный нашей общей кровью,
омыл мне раны горечью и скорбью
звонарь церковный, Божий человек.
Безсильных духом, с язвами на теле
нас развели, и цепи отзвенели.
Какая боль, мой Царь, какая боль…
Остались мы в плену или на воле
под волчий вой метели в чистом поле
роптать на неделимую юдоль.
Безмолвны дети и безумны старцы,
над черной рощей вороны кружатся,
и холоден заброшенный очаг.
Не веденьем ли Троицы единой
стих за рекой стон стаи лебединой
и ясный день переложился в мрак.
Я думаю – и мысль во мне прядется
подобно мгле заоблачного солнца, –
в чем корень зла, за что людей винить?
Опять стожильным вдовам и сиротам
за данью дань, орехами и медом,
тянуть в раздорах барских ту же нить…
Из самых давних дней, из ниоткуда
мутят колодцы в несыти верблюды.
О, Русь! На ней закатный свой свинец.
Молчи, мое сокровище, Бог с нами,
пока блистает вровень с куполами
в колючих звездах Дева и Стрелец.
В обнимку спят хоромы и лачуги,
жар-птицы ночи вьют дыханье вьюги,
и розовеет в инее слюда…
Искрится светоч льда в огнях заречья –
где воском слез оттаивают свечи,
там не мертва живучая вода!
Вольны мы Божьей милостью, не так ли,
пока дары во славе не иссякли.
Изменчива златая благодать.
Не лучше ль беднякам с отрадой грусти
до срока, до теснин в игольном устье
не ведать благ и судных дел не знать…
Наш старший сын, Твой верный воин Савин,
да будет послушанием прославлен.
О, Боже, по делам ему воздай.
Пусть не стыдится бедности Леонтий
и греет мою душу, плоть от плоти
достойный братьев отрок Николай.
И я прошу Творца – спаси младенца.
Волной любви, теплом в глубинах сердца
растает песня красная моя.
Когда в семи грехах она слагалась,
не знает юность и не помнит старость,
о чем молчала мудрая змея.
Селу и граду Высшему осанна,
там ангельскому чину нет изъяна!
И горек мед в той чаше, где был яд…
Нет, не впадет мой муж в десницы бесам,
влача зеницы в Царствии Небесном,
смотри! – сам Бог нас ждет у Райских Врат!
Авторизованный перевод Ирины Урусовой, редакция Владимира Урусова
Симеон Полоцкий
Полоцкий Симеон (в миру Петровский-Ситнянович Самуил Гаврилович) (1629–1680) – поэт, переводчик, драматург, богослов. Уроженец Полоцка. Образование получил в Киево-Могилянской коллегии и Виленской иезуитской академии. Вернувшись в Полоцк, преподавал в школе православного братства. В двадцать семь лет принял монашеский постриг под именем Симеон, получив известность как «дидаскал» – поучительный поэт. В 1656 году приветствовал в Полоцке своими панегирическими виршами царя Алексея Михайловича. В 1660 году, будучи в Москве, вновь преподнес царю свои вирши, что и сыграло едва ли не решающую роль в его судьбе. В 1664 году, после того как Полоцк отошел к Речи Посполитой, он переселился в Москву, где уже вскоре вошел в ближайшее окружение царя Алексея Михайловича.
С 1667 года Симеон Полоцкий – учитель наследника престола Алексея Алексеевича, после смерти которого в 1670 году – Федора Алексеевича, для царевны Софьи и малолетнего Петра он тоже был наставником. Так что Симеон Полоцкий на этой ниве – предшественник Василия Жуковского. Два поэта воспитали русских царей-реформаторов. Но воспитанники Симеона Полоцкого, введя крепостное право, закабалили русский народ, а воспитанник Жуковского Александр II стал царем-освободителем.
Симеон Полоцкий, оказавшись в эпицентре русского раскола XVII века, сыграл немалую роль в низвержении «староверов», для которого они были «иже умом дети». Но и последователи Аввакума не остались в долгу. Эта полемика между «славянофилами» и «западниками» того времени не утратила своей остроты ни во времена Жуковского, ни в наши дни. Строки из знакового стихотворения «К ненашим» Николая Языкова «Не любо вам святое дело//И слава нашей старины…» можно с полным правом отнести к Симеону Полоцкому. Но среди славянофилов того времени еще не было своего Хомякова, который смог бы на равных противостоять ему в риторике, философии, «пиитике», поскольку таковые считались на Руси ересью. Это «окно в Европу» начал прорубать царь, прозванный Тишайшим, с помощью Симеона Полоцкого…
Творческое наследие Симеона Полоцкого огромно, но основным его достижением считается «Псалтирь рифмотворная», впервые напечатанная в 1680 году и ставшая его последним изданием. В правление царевны Софьи «Псалтырь рифмотворная» была полностью «распета» выдающимся церковным композитором, певчим дьяком Василием Титовым. Но после падения Софьи патриарх Иоаким наложил запрет на многие его произведения, в том числе и «Псалтырь рифмотворную». Вполне возможно, что смерть спасла Симеона Полоцкого от участи его современника известного немецкого поэта Квиринуса Кульмана, сожженного в Москве в 1689 году как еретик. Кульман не ограничился только поэтическим переводом всех ста пятидесяти псалмов, изданном в Германии в 1686 году как «Псалтырь Кульмана», в котором он объявлял себя сыном Сына Божьего, основоположником нового религиозного учения – «кульманизма». Он пытался обратить в свою веру турецкого султана, но вынужден был бежать из Турции. Из Москвы бежать не успел…
Будто предвидя такую судьбу, Симеон Полоцкий поместил в своем предсмертном издании сразу два предисловия, одно из которых обращено к царю, второе – к читетелю. Он заранее отвечает на все обвинения «хульников», не связывая его с предшествующими – немецкими и польскими, появившимися еще в XVI веке. «Труды сиия иным обычны, в России новые», – подчеркивает он. Такими, ставшим и в XVII веке уже обычными, были переводы Лютера – в Германии, Яна Кохановского – в Польше. Симеон Полоцкий особо выделяет польскую Псалтирь Яна Кохановского, тем самым как бы подтверждая свое латинство. В рескрипте патриарха Иоакима недаром прозвучали слова о том, что основой для Симеона Полоцкого послужили не священные тексты, «но или с польских книг он, Симеон, собра, или готовую преведе, от Яна некоего Кохановского, латиниста суща». Но Симеон Полоцкий говорил не о своих переводах Псалтири Яна Кохановского, а о том, что «мнози во всех странах Малой, Белой, Черной и Червонной России, паче же во Велицей России в самом царствующем и богоспасаемом граде Москве, возлюбльше сладкое и согласное пение польской Псалтири стиховно преложенные, обыкоша той псалмы пети, речей убо или мало, или ничтоже знающе и точию о сладости пения увеселяющееся духовне». Русские псалмы Симеона Полоцкого и русская музыка Василия Титова должны были положить конец этому сладостному пению псалмов на непонятном языке.
Но Симеон Полоцкий при этом не затрагивает другой вопрос, не менее важный. Появление перевода Яна Кохановского с латыни на польский язык, как и Мартина Лютера – на немецкий, было вызвано тем, что в католических странах богослужение ведется на латыни, понятной далеко не всем католикам. Но в православной России служба всегда велась не на другом, а на самом близком к русскому славянском языке, который был понятен всем прихожанам, от мала до велика, как в X веке, так и при Симеоне Полоцком. Это, едва ли не основное отличие православия от католизма, отметил еще Михаил Херасков, писавший: «Во время, когда Европы большая часть славословила Бога и обеты ему на языке чужестранном возносила, россияне уже пели песнопения церковные на своем языке и услаждали сердца свои и дух свой чтением книг священных. Псалмы Давидовы, в коих блещет стихотворство божественное, и все Священное Писание были вскоре весьма изрядно переложены на древний язык славянский».
Но по этой же самой причине перевод самого Симеона Полоцкого, в отличие от перевода Яна Кохановского, являлся ничем иным, как переводом с русского на русский или же попыткой заменить священную Псалтирь славянских первоучителей своей Псалтирью… от Симеона.
Симеон Полоцкий объяснял появление своего рифмотворного перевода тем, что «псалмы в начале си на еврейском языце составишася художеством стихотворения», в то время как греческий перевод с древнееврейского оригинала и перевод этого греческого перевода на славянский язык – не стихотворные, а прозаические. Таким образом, Симеон Полоцкий как бы возвращался к художествам стихотворения первоисточника, но только по форме, не посягая на толкование текста, всячески подчеркивая его неприкосновенность, святость.
Многое объясняет само название его перевода – «Псалтирь рифмотворная». Главное в ней – рифмы, рифмотворство. Об издании подобной поэтической Псалтири в XVII веке не могло быть и речи даже при поддержке царя, но она увидела свет благодаря формулировке, которую Симеон Полоцкий изложил в своем поэтическом обращении к царю, предложив издать ее не для церковного, а для домашнего чтения. В церкви, подчеркивает он, остается Псалтирь.
Симеон Полоцкий фактически предложил то разделение, которое в последующие три столетия оказалось наиболее оптимальным решением проблемы поэтических переводов священных и богослужебных текстов. Но его имя не случайно называют среди основоположников секуляризации на Руси. Хотя в данном случае речь идет не о замене религиозной культуры светской, а о других формах существования той же самой религиозной культуры. Похоже, что Симеон Полоцкий, как и многие другие Колумбы, плыл в Индию, а «открыл Америку». Создал (так, вероятнее всего, и было) Псалтирь от Симеона, но оказался первым псалмистом в русской поэзии новой эпохи.
Из «Псалтири рифмотворной»
Псалом 4
Внегда возвах Тя, Боже, живый на небеси,
свидетелю правды ми, услышал мя еси
и распространил в скорби и впредь да щедриши,
глас милитвы моея теплыя услыши.
Вы, сынове людстии, доколе живете,
в тяжкосердии тщетных и ложных ищете.
Ведите, яко Господь щедрый удивил есть
преподобна раба си и чудне хранил есть.
Внегда воззову к Нему, изволит мя вняти
от всех наветов ваших и впредь защищати.
Гневайтеся во сердцех, а не согрешайте,
яже в них глаголете, на ложех смывайте.
Пожрите жертву правды, в Бозе уповайте,
оставите лукавство, правду содевайте.
Глаголют нецыи: кто явит нам благая,
аще будем творити делеса правая?
Се знаменася на нас свет лица Ти, Боже,
иже делес истинны мзду знати може.
Дал еси веселие до сердца моего
от плод пшеницы, вина, елеа Своего.
Умножение взяша, аз же имам спати
во мире купно с ними и здраво востати;
яко бы мя в надежду, Боже, вселил еси,
егда о стяжании царства явил еси.
Псалом 5
Глаголы моя изволи внушити,
Ко званию мя уши приклонити,
Вонми мольбе гласу, царю и Боже мой,
аз бо есмь раб Твой.
Яко аз к Тебе имам ся молити,
Господи, утро изволи внушити,
Утро предстану Тебе, Ты узриши,
милость явиши.
Беззакония неси Бог хотящий
Ты, не близ Тебе будет зло творящий,
Ни лукавнуяй Тебе приселится,
злый удалится.
Ты беззаконных муж ненавидиши,
Глаголющия лжу вся погубиши;
Мужа лсти, крове Господь ся гнушает,
скоро отмщает.
Аз же, на милость многу уповая,
Вниду во дом Твой, поклон сотворяя
К храму святому Твоему, бояся,
сердцем страшася.
Правдою Ти мя, Господи, настави,
Враг моих ради путь мой весь исправи,
Яко уст их что право – отметно,
сердце суетно.
Гортань их гробу точна отверзенну,
Гноем смердящим с костьми исполненну,
Языки лщаху. Тщися им судити,
Боже, и мстити.
Да от мыслей си отпадут конечно,
По нечестию их рини (брошен) я вечно,
Господи, яко прогневаша Тебе
врази на себе.
Да веселятся, иже уповают
На Тя и вечну радость получают,
А Ты, Господи, сам ся в них вселиши,
милость явиши.
И похвалятся весело о Тебе,
Иже имя ти чтимое на небе
Любят, правого Ты благословиши,
ибо любиши.
Ты сам, Господи, щитом Ти небесным,
Благоизволом Твоим о нас десным
Изволил еси торжество нам дати,
главы венчати.
Псалом 8
Господи Боже, коль чудно есть Твое
По всей вселенней имя пресвятое,
Ибо лепота Твоя вознесеся
выше небесе.
Из уст младенец, аще сосца ссущих,
Свершил Ты хвалу ради врагов сущих,
Да местника зла скоро разрушиши,
врага смириши.
Яко небеса имам созерцати,
Яже изволи рука Ти создати,
Луну и звезды, и вся, яже еси
создал в небеси?
Что человек есть, яко Ты помниши,
Ли человечь сын, яко и любиши?
Благоволиши его посещати,
милость являти?
Мало от ангел он есть умаленный,
Славы и чести венцом украшенный;
Над делы рук Ти Ты его постави,
зело прослави.
Покорил еси под нозе онаго
Овцы вся, волы и скота всякого,
Птицы и рыбы, все еже летает
и что плавает.
Господи, Господь наш! коль чудно Твое
По всей вселенней имя пресвятое!
Весь сонм небесных оно прославляет,
песнь воспевает.
Псалом 27
Господи, к Тебе слезно воззываю,
Даждь святый ответ, того ожидаю;
Аще Ты, Боже, глас свой удержиши,
в гроб мя вселиши.
Услыши глас мой, егда Ти молюся
И руци мои воздевати тщуся
К церкви святей Ти, Боже мой, и к Тебе,
живущу в небе.
С грешники мне да не вомениши,
С творцы неправды да не погубиши,
И с теми, иже мир усты вещают,
сердца прельщают.
Мзду им по делам их да сотвориши
И по лукавству мыслей их отмстиши,
Да по заслугам приимут от Тебе
казни на себе,
Яко дел Твоих не хотеша знати,
Что мя хощеши Ты сам возвыщати,
Тем же Тобою будут разорени,
ни воздвижени.
Благословен Бог, молитвы внушивый,
Мой пособитель, мене защитивый,
Нань сердце мое сильно уповаше,
Он помощь даше.
Тем же моя плоть весела явися,
Волею сердца пети устроися
Господню славу; Он же утверждает,
люди спасает.
Христа своего Господь защититель,
Буди людям Ти, Боже, сам Спаситель,
В достоянии паси человеки
сам во вся веки.
Псалом 34
Суди, Господи, мя обидящия,
Возбрани, Боже, меня борющия,
невинна суща.
Возьми меч и щит, стани в помощь мою,
Вземь оружие, яви милость Твою –
запни гонящих.
Рцы души моей: «Аз есмь твой Спаситель»,
Сотвори, да всяк оныя гонитель
посрамлен будет.
Злаго ми любцы вспять да возвратятся,
Яко пред ветром прах да расточатся
в разные страны.
Ангел Господень их да оскорбляет,
Ангел Господень их да погоняет
в тьме путем ползким.
Яко ми сети пагубы сокрыта
И души моей всуе поносиша
зело досадно.
Ея же не весть, а сеть враг да впадется,
В ловитву, юже сокры, да вплетется
за свою прелесть.
Душа же моя да возвеселится
О Бозе Спасе, яко свободится
от сети ловчи.
Все мои кости рекут: Живый в небе
Боже! Кто и где есть подобен Тебе
в милосердии?
Ты нища из рук креплших избавляяй,
От хищных врагов меня освобождаяй,
сам един еси.
Лжесвидетели на мя клеветаху,
Их же не ведех, мене вопрошаху,
да мя погубят.
За мою благость воздаша ми злая,
Душу загнаша в места неплодная,
да гладом таю.
А внегда они стужаху ми зело,
Смирях дух постом, а вретигцем тело,
да Господь призрит.
Молитва моя в недра ми вратися,
Господь всещедрый милостив явися
за смирение,
Яко ближнему тгцахся угождати,
Яко о братних случаех рыдати,
тако смиряхся.
Они же на мя сорбор сотвориша,
Со веселием раны ми мыслиша, –
аз аки не чух.
От любви должны вси разделишася,
Оней же злобе не умилишася,
братие суще.
Подражнением люте мя дражниша,
Искусиша мя и скрежет твориша
зубы своими.
О Господь мой! Когда то узриши
И душу мою благоустроиши
от их злодейства?
Иже яко львы гладнии рыкают,
Единородну мою умышляют
зубы терзати.
Аз в церкви мнозе тя исповедати
Имам и в людех тяжцех восхваляти
за милость Твою.
Врагам без правды ненависть имущим
На мя, очима си помизающим
не даждь радости.
Яко мне убо мирно глаголаху,
А в сердцех лести на гнев помышляху,
да мя погубят.
Уста си на мя люте разширяху:
«Благо же, благо, видят, – глаголаху, –
очеса наша».
Ты, сия видев, да не премолчиши,
Боже, от меня да не отступиши,
во скорби суща.
Встани, Боже, сотвори суд правый!
Господи, зри прю, даждь суд, да лукавый
не веселится.
Да в сердцах своих о мне не вещают:
«Благо нам, благо!» ни да обещают:
«Уже пожрем и».
Срам да обымет и да постыдятся
Вси врази вкупе, иже веселятся
о злых ми сущих.
В студ и срамоту да суть облечени,
Иже великим хулам изучени
мне глаголати.
Иже по моей правде поборают,
Веселие и радость да познают
во сердцех своих.
Иже ми мира желают от Бога,
Выну да поют: «Буди слава многа
Господу Богу!»
Аз же языком правду ти хвалити
Моим и славу имам возносити
в мире на всяк день.
Псалом 60
Услыши, Боже, моления моя,
Молитвы в уши да впустиши Твоя;
От конец земли аз возопих к Тебе,
Унывшу сердцу во тяжцей потребе.
Ты на камени мене вознесл еси
От рва пропасти к свободы небеси.
Упование мое в Тебе бяше,
Столпом крепости Ты ся мне творяше
От лица врагов. Тем же аз вселюся
В сень Твою вовек и возвеселюся;
В крове крил Твоих Ты мя защитиши,
Се бо молитвы Ты моя слышиши.
Достояние изволил Ты дата
Тщащимся Тебе выну ся боята;
День ко дни, Боже, царю приложиши,
Лета в род и род его продолжиши.
Да пред Тобою вовек пребывает
Милость и правду Ти кто постизает,
Тем Тя вовеки имам воспевати,
Молитвы моя в день всяк воздаяти.
К Гаждателю
Хульник стихов Омирих некто Зоил бяше,
писанием си славу онаго терзаше;
Но ничто успе в людех, всеми бо познася,
яко с зависти его та хула зачася.
Славу хотя во мире хулою стяжати,
вовеки имать не честь зависти страдати.
Тем обычно ся в книгах Зоил нарицает,
кто чужда писания без вины гаждает.
Мню аз, яко и ныне живет Зоил в чадех
нрава хулы своея и в российских градех;
Не мню токмо, но и вем,– ибо еще труди
сии света не зреша, ни внидоша в люди,
А уже хулители завистнии слово
лукавое имеша во устех готово.
Колми паче узревше потщатся хулити
труд сей, дабы хулою славу получите!
Но, злый Зоиле, польза тебе о сем кая?
Зависти, хулительства слава злому злая –
Конец Зоилев зол бе, и ты соблюдися,
да не тожде страждеши: от зла отвратися.
Вскую труды моя зле тщишися судити,
сам не хотя, ни могущ точных положити?
Не разум тя, но злоба на то понуждает:
завистник вся, як сова солнце, обхуждает
Друже, престани зубы твоя изощряти, –
аз есмь сын церкве верный, а она ми мати;
Аще погреших негде, она весть простити –
и немоту чад своих весть мати любити.
Ей же аз всесмиренно главу прекланяю,
прощения, аще где погреших, желаю.
Ты Вскую, любве праздный, идеже есть право
яви, да мудр зришися судиши лукаво?
Но не сей путь есть славы в людех стяжания,
паче вред се добраго есть непщевания.
Аще ти дал Бог разум, ты сам потрудися,
не в чуждих делех смыслен, но в твоих явися:
Ибо то буйство паче, не мудрость судится,
егда кто хулением чуждих дел хвалится.
Виждь же, камо тя зависть твоя устрояет,
идеже отец ея демон обитает.
Но аз не желаю ти тамо с врагом быти,
паче, любовь стяжавшу, с Богом вечно жити.
Карион Истомин
Карион Истомин (1640–не ранее 1718) – духовный писатель, переводчик, педагог, игумен. Один из самых значительных религиозных деятелей и поэтов предпетровской Руси, тесно связанный с Сильвестром Медведевым и Димитрием Ростовским. Родился в «непородной» семье. С 1679 года служил на Печатном дворе, в кремлевском Чудовом монастыре преподавал в Типографской и Заиконоспасской школах, был справщиком, а в 1698–1701 годы стал начальником Печатного двора. Придворный поэт-монах при царевне Софье Алексеевне, воспитатель царевича Алексея Петровича. Помимо этих высоких придворных должностей с его именем связаны печатные буквари (1694, 1696) и подносные рукописные буквари (1692, 1693, 1695), вошедшие в историю как «Буквари Кариона Истомина», а также многочисленные молитвы, акафисты, кондаки, икосы, каноны, переводные и оригинальные книги. Написанное им в 1696 году воспитательное руководство в дальнейшем получило широкую известность под названием «Домострой». В царствование Петра I его поэзия уже не соответствовала духу эпохи, и он еще при жизни оказался в числе «забытых», но зато и не сожженных и не казненных как староверов, так и нововеров, включая его земляка и свояка Сильвестра Медведева, о котором он запишет 11 февраля 1691 года: «Отсечеся глава его… на Красной площади, противу Спасских ворот. Тело его погребено в убогом доме со странными (странниками, бродягами) в яме близ Покровского убогого монастыря».
Из «Домостроя»
* * *
От сна скоро встав, яко сотворенный,
Бога помяни, яко в то вчиненный.
Крест свят образуй на себе рукою,
моли же и зри Творца пред тобою.
Елико мощно, держи ум и мысли,
сует и соблазн в то время не числи.
С молитвою же умывайся, одевайся,
главу очесав, мый уста, не смейся,
И родителем чинно поклонися,
приятством ко всем в дому си явися.
Дева ли, отрок сице не содеет,
ударений седмь за то возымеет.
Сладкая беседа ко Христу Богу
Сотворена виршами, или стихами
1
Христе мой, сладости велия утеха,
В беседу Твою даруй ми поспеха,
В ней же мене услади в вечное время,
Да не отяготит всегда греховное бремя.
Ты убо к Себе вся призывавши,
Щедроты Твоя нам изливавши,
Тем же всеусердно мы к Тебе прибегаем,
С Тобою быти всюду в беседе желаем.
2
Иисус себе всем людем являет,
В добротворство же образ подавает;
Воля бысть Отца Бога спасти человеков,
Христос тыя небесных удостой веков,
За единую безмерную си благость
Чрез ведение даде оным радость.
Ведения Твоего сподоби, о Боже,
В нем же мудрости святы пресладкое ложе.
3
Любы безмерна Ты, Христе Иисусе,
Даждь искати Тя в сокрушенном дусе.
Души любящей Господь является,
О нем же она сладце утешается.
Дает любезный знак благодати.
Усердствует кто ему благоугождати.
4
Искати Христа зело подобает,
Яко жизнь наша в нем пребывает.
Простирает Он свое учение
Во всегдашнее всем утешение.
5
Желающий, тщание творити
Како Господу праве угодите,
Он на то помощь дати есть готовый,
И наследствит всяк Иерусалим новый.
Горяще сердце душа свое носит,
Свершенны любви у Господа просит.
6
Истинно душа темностей решится,
Егда прияти дух свят сподобится;
Приход бо духа вся увеселяет,
Даров великих оны исполняет.
7
Рая порода зело есть избранна,
Всеми святыми тая пожеланна.
Мария где со Иисусом – тамо рай совершенный,
Буди, человече всякий, о том извещенный.
Во оном рае восхощи с ним быти,
Потщися присно Христу послужити, –
Прекрасна рая имать наследие дати
И веселием вечным тамо услаждати.
8
В царстве небеснем красота:
С сыном мать, Дева пресвята,
Лики (хоры) небесных чинов воспевают,
Святые купно честь им приношают.
Оно аще кому созерцати,
Весьма внутрь себе искати.
9
Велия суть зде людем смущения,
Жизнь бо исполнь (полна) есть многого льщения,
Тем же достоит в том умудрятися,
Помнив смерть, время грех удалятися.
Добре размышляй – не согрешиши вовеки,
Излиются от чрева ти веселия реки.
10
Иисус Христос душу венчевает,
Яже усердно любви и желает.
Любит бо Господь зело таковую,
Дает той сладость и радость благую.
Возлюби нас, о царю Христе! Тя просим,
В любовь бежественную Твою носим.
11
Готовящийся непрестанно к Богу
Приемлет бездну милости многу,
Истинно многа, щедрот Его бездна –
В таинстве святом благодать безмездна,
Таковых бо есть безмерна утеха,
Яко дается им блаженство спеха (успеха).
12
Еще что Богу благоугодится,
Кто от человек не возвеселится?
Зело изрядно в веселии быти,
Токмо тщися евангельски жити,
Часто бо на земле живых ти готова,
Держися присно божественна слова.
13
О человече, ими ся работы,
Аще хощеши небесны доброты,
Ибо Иисус егда в плоти бяше,
В таковых делех присно всегда пребываше,
Нам образ дая, да труд подымаем,
Мудрование плоти умерщвляем.
Тем отженеши злолютыя страсти,
Не лишишься же сим благия части.
14
Светлый Иисус, победитель ада,
Да избавит люд от греховна яда.
О нем мыслити – сладость превелика,
Иже желает небеснаго лика
Услаждайтеся в Христе Иисусе,
Да не постигнет и смерть страшная в трусе.
15
Идеже любовь Бога пребывает,
Тамо болезни и страсть отбегает
И гоним быти всякий не стыдится,
Якоже злаго будет очищенно
И яко солнце в любовь просвещенно.
16
Сеющих в дусе блаженны суть плоды,
Напоеннии от слезныя воды.
В радости пожнут, яко себе вдаша
Господу Богу, тем царство прияша.
17
Рай Божественный пресветл красотою,
Текущим в него отверст правотою.
Рая Божия пресветла красота,
Текущим в него отверсты врата.
Он сокровище всех святых драгое,
Приятелище (пристанище) умных есть благое.
Всюду никого доброе не срящет,
Аще кто внутрь ся рая не обрящет.
18
Создан человек Всетворца властию,
Спасен же Его бысть благодатию.
Не может Творцу тварь чесо воздати,
Аще не может и не будет в любовь и метати.
Благодати же и тамо не успеет,
Идеже солнце правды, Христос, греет.
19
Кто непрестанно Бога поминает,
Той благость Его во всем созерцает.
Подобитися Ему той потщится,
Да любви Его вовек не лишится.
Господь же за то таких душ венчает:
В небесных селех жити устрояет.
20
Уповающии души Бога любят,
Мзду себе в Царстве Небесном сугубят.
Не постыдится жаждущь в то блаженство,
Получит всюду изрядно священство.
Не разлучится от любви Христовы
Со утвердишися евангельски словы.
21
Пришедши к любви достоит смотряти,
Со усердием Его усретати.
Бог человек бысть человека ради,
Терноносный путь крестом си углади,
По нем же тещи, крест носити удобно,
И отверзается ему рай благоутробно.
22
Спасительны суть нам Христовы страсти.
Память бо оных хранит нас от напасти,
В язвах врачевство Его известное
Мирския страсти прогонит лестное.
Тем же достойно тыя поминати
И вся соблазны ими отревати (отгнонять).
23
Кого противность кая соблазняет,
Язвы Христа той да размышляет,
В них же возможет злобу победити,
Бед же скорбей себе свободити.
Господи, крест Твой в сердце вообрази,
Да расточатся душегубнии врази.
24
В любовь Христову человек, учася,
Должен внимати, како Он создася,
И в первых веру Ему несумненну
Стяжати годно к Богу неизменну.
Подобствовав же в делах благих,
Исполнится сокровищ драгих.
25
Зде человеку законно зерцало
Ангел являет, дабы его спасало,
В него же смотряся бело, черно знати,
И камо мысли своя обращати.
В законных делах аще той пребудет,
Мира сего злоб конечно избудет.
26
Егда истинна Христос народы учаше,
Христос знамением свободу даваше,
И во правду кто истинну познает,
Прелесть жизни удобь презирает,
Сам убо в себе оный удивится,
Во Господе же сладце умудрится.
27
Егда дух святый в сердца наши сходит,
Благодатию мысли святы родит;
От действа его сердце воспалится,
Во всяку детель (добродетель) благу поспешится.
Тем сего от нас, Боже, не остави,
Пути в волю Твою наши исправи.
28
Вси праведнии о Господе Бозе
Лета си живут в радости мнозе;
Идеже любовь Бога пребывает,
Ту вся добрая и благая Господь посылает.
Кто деланию Божиему внемлет,
Непрестанно той в жизни сей не дремлет.
Очеса своя возводит к Богу,
Размышляет к нам милость Его премногу.
29
Всегда годствует (подобает) всякому человеку
Усердно тещи к будущему веку,
Сердцем ко Христу выну (всегда) уповати,
И не будет зла коего страдати;
Ангел хранитель того стрежет присно,
Да узрит Христа в небе очевидно.
30
Вся люди Господь к Себе призывает,
Приходящих же упокоевает,
Зане в мире сем житие зело неполезно
Любящим Его от напастей и бед слезно,
Того ради Его всякий отрицайся,
Ко Христу царю званный поспешайся.
31
Человек зрети Бога сотворися,
Греха же ради от онаго лишися,
Тем же Христос Бог смертну пиет чашу,
Дая зрение в горнюю жизнь нашу.
Отвергших убо зло греха пианство
Не постигнет тех мира окаянство.
32
Иисус благость изволил явити,
Умнословесных светом просветити.
Ловить оныя в свою ограду,
Соединяя их небесному стаду.
В благости Бога крепце утвердимся,
Аще Ему во службу предадимся.
33
Идеже Иисус – ту утешение,
С ним всегда радость и наслаждение;
Аще ли душа беседы и жаждет,
Нигде оная беды не постраждет,
Утешится бо якоже о друзе
И вовеки будет на небесном крузе.
Феофан Прокопович
Феофан Прокопович (1677–1736) – архиепископ, политический и церковный деятель, богослов, религиозный поэт. Учился в Киево-Могилянской академии, в иезуитских школах Львова, Кракова и в римском католическом коллегиуме Св. Афанасия. Делом всей жизни Прокоповича стало участие в петровских церковных реформах, замены традиционного для России соборного управления Церковью на синодальное, установившего полный контроль государства над Церковью. В 1822 году вышло составленное им и одобренное Петром I «Прибавление к Духовному регламенту», по которому запрещалось пострижение в монастыри мужчин, не достигш их 30 лет, а для пострига женщин определялся возраст от 50 до 60 лет. Полный запрет вводился для пострижения военных и чиновников, целый ряд ограничений касался крепостных, должников и др. Исключения допускались лишь с разрешения Святейшего синода. В сочинении «Правда воли монаршей» сформулировал принцип Божественного происхождения царской власти.
Автор нескольких переложений псалмов и трактата «Краткое толкование псалма Давидова сточетыредесятого». Помимо русского, писал на польском и латинском языках.
* * *
Всяк себе в помощь Вышняго предавый
живет под кровом Божией державы.
Той везде радость обретаяй многу,
веселым гласом возопиет к Богу:
«Ты мой заступник, Ты мой и щит твердый,
в Тебе надежда, Ты Бог милосердый!»
О, блажен еси, в бозе уповая,
Он бо от Тебе отвратит вся злая,
Измет от сети ловец злонадежных
и предочистит от словес мятежных.
От своих рамен (плечей) и своих крыл щитом
тебе покрыет пред всяким наветом.
Истинна его, аки страж оружный,
тебе отвсюду оградит в час нужный.
Не страшен тебе нощный вран и стрелы,
ими же сеет злый случай в день белый;
Ни бледый примрак, в тме людей страшащий,
ниже бес черный, в полудни ходящий.
И будет егда от обоей страны
тысяща и тмы упадет на брани,
Но к тебе в той час и время то злое
не приближится бедство ни малое.
А над врагами узриши твоими
достойную казнь, сам сый невредимый.
Богу бо себе вручаю твоему,
имаши Бога в крепость незыблему.
Не прийдет к тебе зло люто до зела,
рана твоего не угрызнет тела.
Велит бо своим слугам велелепным
стрещи тя везде оком неусыпным.
На руках возмут и на всяком пути
не дадут тебе ног твоих преткнути,
Стрепет иногда аспид зверь нелепый,
или василиск, или лев свирепый, –
На тых безвредно будеши ступати
и по змиевых хребтах шествовати.
Слыши самаго неложное слово,
тебе ко всякой помощи готово:
В моей он силе надежду имеет,
и сила моя онаго покрыет.
Познай мя, Бога, аз готов внимати,
егда мя будешь на помощь взывати.
С ним есмь во скорби и подам избаву
и еще к тому неложную славу,
И дам век ему долгий и пространный,
и введу его в живот обещанный.
* * *
Кто крепок, на Бога уповая,
той недвижим смотрит на вся злая;
Ему ни в народе мятеж бедный,
ни страшен мучитель зверовидный,
Не страшен из облак гром парящий,
ниже ветр, от южных стран шумящий,
Когда он, смертнаго страха полный,
финобалтицкия движет волны.
Аще мир сокрушен распадется,
сей муж ниже тогда содрогнется;
В прах тело разбиет падеж лютый,
а духа не может и двигнути.
О Боже, крепкая наша сило,
Твое единаго сие дело,
Без Тебе и туне мы ужасны,
при Тебе и самый страх нестрашный.
Преложение псалма 72
Аще из земли престанут реки
Истекати
И начнут моря брег свой великий
Преступати,
А падше небо землю покриет
Всю звездами,
Воздух, в огнь пришед, воссвирепеет
Молниями –
То ниже тогда благость Вышняго
Многомощна
Предаст праведна в руки грешнаго
Беспомощна,
Ни душ избранных Всеблагой Отец
В злой печали
Оставит, дабы, лишенны, в конец
Погибали.
А моя едва не поползнулась
Нога слизка,
Егда Божьей мерить коснулась
Судьбы сблизка
И плохим умом промысл безмерный
Рассуждати,
Коим раздает Творец всемирный
Благодати.
Гневом завистным сердце кипело
От ревности,
Егда сим внешним оком смотрело
Полных злости
И потопленных во водах темных
Злобы зельны, –
Как процветают, сих благих земных
Изобильны;
Как с добрым счастье непостоянно
И неверно –
Сим служит всегда, яко связанно,
Весьма смирно,
Слепа фортуна ведет их, здравых,
Як стоока,
В старость глубоку по путех правых
Без порока.
Егда праведным сердце снедают
Злы болезни –
Сии в радости век провождают
И дни жизни;
Чуждая печаль, беды, напасти
И кручина
Им веселия и новой сласти
Суть причина.
Уж лишних богатств дом их пространный
Не вмещает –
Счастия своего ни дух высокий
Обымает;
Роскошь надежду их и охоту
Утрудила,
Но не чрез сию самых щедроту
Насытила;
В таковом счастии полны гордости
И надменны,
Самолюбием жестоким в злости
Ослепленны,
Свиньею смотрят на люди равны,
Как скотины,
И давят бедных, сильно злонравны,
Без причины;
Стращать грозными меньших словами
Недовольны,
Что ядом уст их и клеветами
Земли полны, –
Уже коснулась языка злого
Злоба многа
Небес и смеет и на Самого
Лгати Бога;
Сие егда зрит праведник в мире,
Озлобленный,
Не дивно, что весь шатнется в вере,
Изумленный,
И речет в себе: «Есть ли Бог? или
Сущ, не видит,
Иль громовые потерял стрелы
И, тощ, сидит,
Когда грешный в сем и в том свете
Изобильный.
Не есть праведен в Своем совете
Бог всесильный!
Всуе живется в краткой сей жизни
Безпорочно,
И с кротостью терпеть болезни
Есть непрочно».
Но егда ум свой обратит паки
На советы,
Бога боится чрез сии знаки
Погрешити,
Да не сих вменит як овец стада
Заколенна,
Их же Он Своя нарече чада
Возлюбленна;
В том сумнительстве праведный Давид
Весь смущенный,
Егда трудился, да вины узрит
Утаенны.
Скрытых советов исследить дела
Не возможе,
Пока обратил ум свой в светила
Твоя, Боже!
И тамо узрел конец сих, славных
В счастья цвете,
Коя премена ждет их, злонравных,
На сем свете.
И се Ты, Боже, сих гордых роги
Сокрушаешь,
Их славу и честь смирным под ноги
Повергаешь,
А прелести их платишь прав грозно,
И в сей жизни
И в оном веце ощутят поздно
Злы болезни,
Кроме совести, яже их мучит
Всегда тайно,
Паче тиранов лютых, и скучит
Чрезвычайно.
Гнев Твой праведный гонит их везде
Непрестанно,
Пока с богатством исчезнут отзде
Окаянно,
Яко сон, иже мечтами спящих
Устрашает,
А потом, вмале оставя бдящих,
Исчезает.
Дондеже и аз сия постигох,
Как скотина
Бых неразумен, знати не могох,
Как вина
Зельного счастья грешных, от Тебе
Отверженных.
И уж едва не почтох себе
Меж прельщенных,
Но Твоей руки тайная сила
Мя держала,
Промыслов Твоих скрытые дела
Мне являла.
Се ныне познах, что ничто слава
Небес вышних
Без Тебе, ничто земли держава
Есть у грешных.
Все мое тело, в злых изможденно,
Унывает,
К Тебе в сердце, в злых утружденно,
Воздыхает.
Ты моя буди един довольна
Часть, о Боже!
Без Тебе небо и земля полна
Мне ничто же,
Когда безбожных, иже Тя, Отца
Всех, не знают,
И лживых богов за Тебе, Творца,
Почитают,
Как либо в свете сем суть счастливы,
Погубиши
И в конец чрез гнев зело страшный
Потреби ши, –
Буду за сладость тогда едину
Почитати,
Тебе любити и на Тя выну
Уповати,
И прославляти Твой совет скрытый,
Весьма правый,
И Твои хвалы в жизни сей пети,
Боже, славы!
Ты Бог, и мирне иже не дремлешь,
Как Вил глухий,
Егда грешников вскоре отьемлешь
Злобных духи
И хранишь Твоих сынов избранных
В злой печали,
Дабы Тя, Творца всех сил дел странных,
Прославляли.
<1730-е>
Святитель Димитрий Ростовский
Димитрий Ростовский (в миру Даниил Савич Туптало), митрополит Ростовский и Ярославский (1651–1709) – проповедник, духовный поэт, прозаик, православный святой (канонизирован в 1757 году). Родился в селе Макарово на реке Ловиче близ Киева. Его отец казачий сотник Савва Григорьевич прожил 103 года и на старости лет постригся в монахи. Сын Даниил в одиннадцать лет поступил в Киево-Могилянскую коллегию, в семнадцать принял монашеский постриг в Киевском Кирилловском монастыре под именем Димитрия. С 1675 по 1700 год был игуменом и проповедником в различных монастырях на Украине, Литве и Белоруссии. Читал проповеди в Слуцке, входившем в состав Речи Посполитой, изучив латынь, польский язык и польскую литературу. 6 мая 1684 года в Киево-Печерской лавре принял послушание составить Четьи минеи (жития святых, расписанные по дням богослужения), используя как русские, так и латинские, греческие и польские источники. Этому выдающемуся труду посвятил почти двадцать лет жизни, завершил 9 февраля 1705 года. Это не единственное сочинение Дмитрия Ростовского. «Из других сочинений Ростовского святителя необходимо отметить «Розыск о брынской вере» (напис. 1709, изд. М.,1745), явившийся результатом исследования старообрядческого раскола, и догматическое сочинение «Зерцало православного исповедания» (изд. впервые в: Соч. М., 1804), представляющее собой сокращение «Православного исповедания» митр. Петра (Могилы). Ростовским святителем также написан «Летописец келейный» (эту летопись, начинавшуюся библейскими временами, святитель хотел довести до новейшего времени) (напис. 1705–1707, изд.: М.,1784). Сохранились многочисленные пастырские послания и проповеди свт. Димитрия Ростовского», – отмечает современная Православная энциклопедия. Сам же он признавался:
«Моему сану надлежит слово Божие проповедати не точию языком, но и пишущую рукою. То мое дело; то мое звание; то моя должность». Его польский друг Стефан Яворский, помимо своей воли втянутый в России в борьбу политических кланов, писал ему: «Поверь мне, счастливо прожил тот, кто хорошо спрятался. Помолись, святитель Божий, об избавлении пленных, из них же первый асм аз!» Димитрию Ростовскому тоже не всегда удавалось спрятаться даже за монастырскими стенами. В феврале 1701 года он приехал в Москву и вскоре был назначен митрополитом Ростовским и Ярославским. Многие современники, в том числе и Петр I, отмечали его талант проповедника. Став митрополитом, он открыл в Ростове, как сам называл, грамматическую школу, в которой обучалось двести детей всех сословий, преподавались греческий и латинский языки. Помимо проповедей, полемических и исторических трудов, ему принадлежат несколько духовных драм, построенных по образцу юго-западных мистерий. Среди них лучшей считается драма «Рождественская». Классикой стали и духовные стихи Димитрия Ростовского, в том числе Псалом 1, начальные буквы которого составляют акростих «Иеромонах Димитри».
В декабре 1924 года в парижской газете «Иллюстрированная Россия» была опубликована новелла Ивана Бунина «Святитель» из цикла «Короткие рассказы», основанная на «Житии Димитрия Ростовского». Бунинским «Святителем» мы открываем публикацию псалмов и молитв святителя Димитрия Ростовского.
Святитель
Двести лет тому назад, в некий зимний день, Святитель, имевший пребывание в некоем древнем монастыре, чувствовал себя особенно слабым и умиленным.
Вечером в его покое, перед многочисленными и прекрасными образами, горели лампады, а тепло изразцовой каменки и попоны, покрывавшие пол, давали сладостный уют. И Святитель, сидя и греясь на лежанке, тихо позвонил в колокольчик.
Неслышно вошел и тихо поклонился служка.
– Милый брат, позови ко мне певчих, – сказал Святитель. – Бог простит мне, недостойному, что я тревожу их в неурочный час.
И вскоре покой Святителя наполнился молодыми черноризцами, которые вошли в одних шерстяных чулках, – разулись, прежде чем войти.
И Святитель сказал в ответ на их земное метание:
– Милые братья, хотелось бы мне послушать мои юношеские песнопения во славу Пречистого Рождества Господа нашего Иисуса Христа, Красоты нашей неизреченной.
И они стали вполголоса петь те песнопения, что Святитель созидал в своей ранней молодости.
И он слушал, часто плача и закрывая глаза рукой.
Когда же получили они отпуск и, поклоняясь, стали выходить один за другим, Святитель задержал одного из них, любимейшего, и повел с ним долгую, неспешную беседу.
Он рассказал ему всю свою жизнь.
Он говорил о своем детстве, отрочестве, о трудах и мечтах своей юности, о своих первых, сладчайших молитвенных восторгах.
Прощаясь же с ним вблизи полуночи, поцеловал его с лихорадочно-сияющим взором и поклонился ему в ноги. И это была последняя земная ночь Святителя: на рассвете обрели его почившим, – с двоерогим жезлом в руке стоял он на коленях перед божницею, закинув назад свой тонкий и бледный лик, уже хладный и безгласный.
Так и пишется он на одном древнем образе. И был этот образ самым заветным у одного святого, нам почти современного, – простого тамбовского мужика. И молясь перед ним, так обращался он к великому и славному Святителю:
– Митюшка, милый!
Только один Господь ведает меру неизреченной красоты русской души.
7 мая. 1924
Молитвы
* * *
Иисусе мой прелюбезный,
сердцу сладосте,
Едина в скорбех утеха,
моя радосте.
Рцы души моей, твое есмь
аз спасение
Очищение грехов и
в рай вселение.
Мне же Тебе, Богу, благо
прилеплятися,
От Тебе милосердия
надеятися.
Никто же мне в моих бедах,
грешному, поможет,
Аще не Ты, о Всеблагий
Иисусе Боже!
Хотение мне едино
с Тобою быти:
Даждь ми Тебе, Христа, в сердце
всегда имети.
Изволь во мне обитати,
благ мне являйся,
Мною, грешным, недостойным
не возгнушайся.
Изчезе в болезни живот
без Тебя, Бога:
Ты мне крепость и здравие,
Ты слава многа.
Радуюся аз о Тебе
и веселюся,
И Тобою во вся веки,
Боже, хвалюся.
Акростих: «ИЕРОМОНАХ ДИМИТРИ»
* * *
Надежду мою
в Бозе полагаю,
Промыслу Его
весь себя отдаю.
Яко Он восхощет,
тако мне устроит,
А Его воли
никто не престроит.
Судбы Господни
есть то бездна многа.
В тайных советех
кто постигнет Бога?
Аще что кому
он восхощет дати,
Людская зависть
не может препяти.
Кому у Него
что предоставленно,
То непременно
будет исполненно.
Убо надежда
моя буди к Богу:
Удивит на мне
милость Свою многу.
Не надеюся
на князи и люди –
В тех уповая,
постыжен есть всюду.
Часть моя еси
Ты, единый Боже,
Твоя десница
во всем мне поможе.
Десница Твоя
та сотворит силу:
Исцелит душу,
даст здравие телу.
Та и вся блага,
аще их есть требе,
Вскоре дать может
и потом жить в небе.
* * *
Ты мой Бог, Иисусе,
Ты моя радосте;
Ты ми веселие,
Ты моя сладосте!
Аще бы вся моя
погубил во мире,
Тя паче, Боже мой,
всегда имам в вере.
Богатства земные
ни во что вменяю,
Егда зря на небо
Тя Бога всех знаю.
Аще мя скорбиши,
должен есмь хранити,
Аще мя биеши
буду тя хвалити.
Люблю Тя, Боже мой,
над всех святейшаго;
Хвалю Тя, Царю мой,
над всех достойнейшаго.
Дверь сердца моего
сокруши каменну,
Положи в нас любовь
к Тебе пламенну.
Аще бы людие
Тя, Христе, познали,
Никогда бы Тебе
грехми прогневляли.
Аще Тя познаем
в мольбе херувимской,
Тогда Тя прославим
в хвале серафимской.
Хощем всеусердно
Тя, Христе, познати;
Ты нас лицем к лицу
сподоби взирати.
* * *
Похвалу принесу
сладкому Иисусу:
Бо той моя слава
и всем есть похвала,
Иисусе прекрасный.
В Троице славимый,
всем непостижимый,
Архангелов творче,
от бесов поборче,
Иисусе прекрасный.
Монахом радосте,
иереям сладосте,
Дай же и мне радость,
спасения сладость,
Иисусе прекрасный.
Не отрини мене,
святе, взыщи мене,
В грехах лежащаго
не востающаго,
Иисусе прекрасный.
Одежда краснаго,
Отца небеснаго,
Одей мя тоею,
ласкою Твоею,
Иисусе прекрасный.
Скорбящим радосте
и жезле старости;
Дай же мне утеху
в подвизех успеху,
Иисусе прекрасный.
Не остави мене
Творче, взыщи мене
Пастырю всещедрый
и премилосердный,
Иисусе прекрасный.
Не по делам моим,
по щедротам Твоим
Суди мене Пане,
высших сил Гетмане,
Иисусе прекрасный.
Прийми се малое
моление мое,
И скоро потщися,
на мя умилися,
Иисусе прекрасный.
Останную мольбу
к Тебе приношаю
И смиренным сердцем
до Тебе взываю,
Иисусе прекрасный.
* * *
Христе мой, Боже,
Иисусе сладчайший,
Спасителю мой
зело величайший!
Подаждь ми присно
в воле Твоей жити
И страсти Твоя
в сердце ми носити:
Да образ Твой зря,
свята Бога знаю,
И в руце Твои
дух мой предаваю.
Яко хощеши
твори, Боже, мною,
Да не скрыет тьма
греховная мглою.
Господи Боже!
дела Твоя дивна;
Прими раб Твоих
словеса умильна,
Иже молитвы
Тебе приношают,
а Матерь Твою
песньми почитают.
* * *
Превзыдох меру,
о мой вечный Боже,
Во дневных злобах;
кто ми в том поможет?
Преступих закон,
о мой крепкий Боже,
И кто мне ныне
грешному поможет?
Разве Ты, Отче,
высокий в милости,
Подаси руку
мне в моей бедности.
Яко вся моя
лета иждих блудне,
В мирских суетах
грешный пребых гнусне.
Восприйму на ся
зрак сына блуднаго,
Пойду умолю
Отца небеснаго:
Согреших, Отче,
и моя есть вина,
Несмь достоин быть
у Тебя за сына.
Согреших к Тебе,
Отче милосердый;
Будь мне милостив,
молю аз, злосердный.
А грехи, их же
творих от юности.
Остави, прости
по Твоей благости.
И научи мя
безпорочно жити,
Впредь сохрани мя
от греховной сети.
Днесь же да буду
Твоим наемником,
Верным Ти рабом,
верным послушником.
Даждь ми по Твоей
воли всегда житии,
По здешней жизни
небо улучити.
* * *
Воплю к Богу в беде моей,
да мя Он услышит
И в велицей скорби моей
весело утешит,
Обратит мой плач в веселие
и в радость преложит,
Тяжкое ж ми злолучество
во благо приводит.
Не вем, откуду ветр возвеет
в сладостной охладе, –
Уже падаю отвсюду
сущи на свободе.
Надежда мя утверждает,
мысль ми направляет,
Указует тещи к Богу,
кий все устрояет.
Аще бы под землю скрылся,
и там мя обрящет,
Аще б в камень заключился,
и там мя досяжет.
Но аз стоя издалеча,
прикладом (примером) грешнаго,
Реку: «Боже, почто мя
оставил страстнаго?
Приспе время исправленья
живота моего,
Из младых бо лет в жизни сей
деях много злаго.
Помилуй мя Ты, грешнаго,
о мой вечный Боже!
И в уши святыя Твоя
прийми вопль мой уже.
И подаждь ми терпение
всех страданий моих.
Управи мя, яко ж веси
духом святым Твоим,
Аще водлшь наказати,
буди воля Твоя,
Токмо да спасется душа
милостивно моя.
Весь день, всю нощ ь восклицаю,
Господи мой, к Тебе:
Услыши молитву мою
и прийми ю к Себе,
И подаждь же мне милость Твою,
избави от муки,
Понеже аз вельми впадох
чрез гнев Твои руки».
* * *
Господи мой, ярость Твою
не покажи надо мною:
Во жестоком гневе Твоем
не суди мя в гресе моем.
Господи мой, стрелы Твоя
поразиша сердце мое:
Всяк час на мне рука Твоя,
обетшаша кости моя.
Несть бо мира в костех моих,
от ярости очес Твоих:
Грех мой видех предо мною,
Превосходят главу мою.
Отяготе на мне грех мой,
яко видех, Боже, гнев Твой:
Озлоблен бых и смирихся,
ко нищете преложихся.
Возлюблю сердце мое,
на всякий час творя злое:
В нутре моем полно злаго,
не видимо, что есть благо.
И сотворих многу злобу,
Господи мой, пред Тобою:
Прости, Боже, грехи моя,
что сотворих пред Тобою.
Не остави мене, Боже,
но всегда буди со мною:
Господи мой и Спасе мой,
Ты ми вонми в помощь мою.
* * *
Мати милосерда!
Ты еси ограда,
От лютаго врага злаго
храни мя всегда.
Он, лютый, рыкает,
бедна мя хищает;
Скоро, скоро Твоя помощь
от того избавляет.
На всякий час зову,
в немощи воззову,
Воплем крепким Мати Тебя,
Чиста Дева молю.
Не веем аз кончину,
дне того годину,
К Тебе, к Тебе – всех Царице
очи мои выну.
Прошу Тя, всещедру,
Матерь милосерду,
Глас услыши мой, плач внуши,
молю Тя, всещедру.
Руце да воздену
к Твоему Сыну,
Мати, Мати преблагая
ходатайствуй к Нему.
Тебе, Дево, молю,
воплем крепким зову,
Душу, сердце, в воздыханий –
преклоняя главу.
Кант Димитрию Солунскому
Добраго воя, цареви избранна
Иисусу Христу, врагом не попранна.
Мученику славу Димитрия чтемо
и песней венец ему соплетемо.
Триумфуй вечне над врагом соборы,
радуйся между ангельския хоры,
Иисуса, яко сладка, возлюбивый
и за честь Его душу положивый!
Сему подражай, копием пронзенну,
алчущу, с отцом желчью напоенну;
Вдался на горькия за сладкого раны,
исповедающи Христа пред тираны.
Чашу спил смертну, в любовь рожденный,
агнец за агнца умер заколенный;
Ребра копиям любезно предавый,
Христу с любовию славно сострадавый,
Испустил крови обильныя реки –
мертвен вред (смертельный грех) людем омыта навеки.
Алчущим днесь спасения токи
не возбраняют от гробной опоки (надгробия);
До раки его приходит кто верно,
ранам приемлет врачество безмерно.
И мы к тебе вси спешно прибегаем,
твоей помощи усердно желаем.
Не отрини нас, воине избранный,
от полков, идеже еси сочетанный;
Врагом в сем мире ты стерый (снесший) главу,
Господа твоего пришедый во славу.
Отьими от нас вся смертный раны,
разжени ума злокозныя браны.
Обрати сердца горе всегда бытии,
даждь молитвами долго зде пожити.
Стани в помощь, всегда вооруженный
копием, крестом, да ти, возлюбленный,
Именоносец ту долго здравствует
и вечно в небе со Христом да царствует.
Грешник и Магдалина
Грешник:
Дай мне место, Магдалина,
У Христовых ног,
Чтобы их омыть слезами
Бедный грешник мог.
Ты уж плакала довольно,
Ты уж плачем усладилась,
Ты очистилась от скверны,
Ты любовью просветилась.
Я ж, несчастный, и доселе
Прокажен грехом,
Опоясан поношеньем
И покрыт стыдом…
Близкий к смерти, прихожу я
К милосердью Божья Сына, –
Так, у ног Его пречистых
Дай мне место, Магдалина!
Магдалина:
Милосердьем безпредельным
Наш Господь богат:
Всех Он любит, всех зовет Он,
Всех принять Он рад.
Пусть все люди соберутся, –
У Него не будет тесно, –
Так любовь Его обильна,
Дом велик Его Небесный!
Станем плакать лучше вместе
При Его ногах:
Есть всегдашняя услада
В плаче о грехах.
Антиох Кантемир
Кантемир Антиох Дмитриевич, князь (1708–1744) – поэт, дипломат. Его, как и всех поэтов-сатириков, обычно зачисляют в безбожники, не вспоминая ни о первом и самом важном его стихотворном труде «Симфонии на Псалтирь», созданном девятнадцатилетним Антиохом Кантемиром в годы, когда вся семья молдавского господаря Дмитрия Кантемира переехала в Россию, ни о последующих. В 1722 году Кантемир-отец вместе со своим младшим сыном сопровождал Петра Великого в знаменитом Персидском походе, «прорубавшем окно» России в Азию. Впоследствии он войдет в русскую поэзию своими сатирами, но одна из них, названная «Песнь I», как раз и называется «Противу безбожных», во второй песне развиваются те же мысли «О надежде на Бога».
К числу самых значительных его произведений принадлежат переложения 36 и 72 псалмов. Его псалом 36 начинается строками, которые можно поставить эпиграфом ко всему поэтическому творчеству Антиоха Кантемира:
Кто любит Бога, не ревнуй лукавым,
Ниже завиди грешникам неправым,
Ибо исчезнут, яко трава вскоре,
Яже зелена при утренней зоре
И цвет ей красен, скрепленный росою,
Потом увянет, посечен косою…
Началом его творческого пути была «Симфония на Псалтирь». Этот «трудок», писал он в 1727 году, «сочинися аки бы сам собою, за частое во священных псалмопениях упражнение, имиже богодухновенный царь Давид всевышнему Богу хвалу воспеваша и божественная прославляша благодеяния».
Песнь I
Противу безбожных
Тщетную мудрость мира вы оставьте,
Злы богоборцы! обратив кормило,
Корабль свой к брегу истины направьте,
Теченье ваше досель блудно было.
Признайте Бога, иже управляет
Тварь всю, своими созданну руками.
Той простер небо да в нем нам сияет,
Дал света солнце источник с звездами.
Той луну, солнца лучи преломляти
Научив, темну плоть светить заставил.
Им зрятся чудны сии протекати
Телеса воздух, и в них той уставил
Течений меру, порядок и время,
И так увесил все махины части,
Что нигде лишна легкость, нигде бремя,
Друг друга держат и не могут пасти.
Его же словом в воздушном пространстве,
Как мячик легкий, так земля катится;
В трав же зеленом и дубрав убранстве
Тут гора, тамо долина гордится.
Той из источник извел быстры реки,
И песком слабым убедил схраняти
Моря свирепы свой предел вовеки,
И ветрам легким дал с шумом дышати,
Разны животных оживил Он роды.
Часть пером легким в воздух тела бремя
Удобно взносит, часть же сечет воды,
Ползет иль ходит грубейшее племя.
С малой частицы мы блата сплетены
Того ж в плоть нашу Всесильными персты
И устен духом Его оживленны;
Он нам к понятью дал разум отверзтый.
Той, черный облак жарким разделяя
Перуном, громко гремя, устрашает
Землю и воды, и дальнейша края
Темного царства быстр звук достизает;
Низит высоких, низких возвышает;
Тут даст, что тамо восхотел отьяти.
Горам коснувся – дыметь понуждает:
Манием мир весь силен потрясати.
<1730–1731>
Песнь II
О надежде на Бога
Видишь, Никито[1], как крылато племя
Ни землю пашет, ни жнет, ниже сеет;
От руки высшей, однак, в свое время,
Пищу, довольну жизнь продлить, имеет.
Лилию в поле видишь многоцветну –
Ни прядет, ни тщет; царь мудрый Сиона,
Однако в славе своей столь приметну
Не имел одежду. Ты голос закона,
В сердцах природа что от век вложила
И Бог во плоти подтвердил, внушая,
Что честно, благо, – пусть того лишь сила
Тобой владеет, злости убегая.
О прочем помысл Отцу Всемогущу
Оставь, который с облак устремляет
Перуны грозны и бурю, дышущу
Гибель, в приятно ведро обращает.
Что завтра будет – искать не крушися;
Всяк настоящий день дар быть считая,
Себе полезен и иным потщися
Учинить, вышне наследство жадая.
Властелин мира нужду твою знает,
Не лишит пищи, не лишит одежды;
Кто Того волю смирен исполняет,
Не отщетится своей в нем надежды.
<1730–1740>
Василий Тредиаковский
Тредиаковский Василий Кириллович (1703–1769) – поэт, переводчик. Родился в семье астраханского священника, учился в школе католических монахов-капуцинов. С католиками не заладилось, бежал в Москву – в Славяно-греко-латинскую академию. С 1726 года – в Гааге, с 1727 года – в Сорбонне. В Россию вернулся в 1730 году, опубликовав перевод популярного во Франции романа П. Тальмана «Езда в остров Любви», с приложением своих любовных стихов на русском и французском языках. Наиболее известная его теоретическая работа о стихосложении «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» появилась в 1735 году. Ее-то и захватил с собой молодой Ломоносов, посланный в Саксонию для изучения горного дела. Но, восполняя пробелы в своем образовании, он досконально проштудировал не только все основные источники по точным наукам, выучив для этого немецкий, французский, итальянский и английский языки, но и книжечку Тредиаковского по русской версификации. А в 1739 году послал в Академию свои «Правила российского стихосложения».
Так что впервые они соприкоснулись заочно. Ломоносов не опровергал силлабо-тоническую систему Тредиаковского, основанную на хорее, а лишь доказывал возможности ямба. Но спор о ямбе и хорее стал яблоком раздора между ними. С тех пор прошло более двух с половиной веков, а поверженный Тредиаковский так и остался примером поэта-неудачника, любую «заумь» до сих пор сравнивают с его стихами. Неизданными продолжают оставаться многие его труды, лишь в 1989 году вышел труд всей его жизни – первый в России полный стихотворный перевод Псалтири.
Парафразис песни Богородичны
Величит душа Моя Господа.
Евангелие от Луки, гл. 1
Величит Господа поя
Все сердце, вся душа моя:
Им, Богом спасшим, дух пришел Мой в крайню радость,
И чувствует небесну сладость.
На нискость Он Мою призрел,
Рабу смиренну изобрел:
Все роды ублажат Меня уже отныне,
В толикой вечно благостыне.
Велико сотворен со Мной,
Всесильный и Святый Собой!
От рода в род Его всем милости творятся,
Которы Онаго боятся.
Державу мышцею явил
Своею, Сам и утвердил:
Гордящихся всю мысль развеял напыщенну,
В ничто в сердцах их обращенну.
Низверг в глубокий сильных дол,
Вознес смиренных на престол,
Наполнил алчных всех премногими благими,
Богатых отпустил нагими.
Израиля приял всего;
Раба Он вспомнил Своего:
Так, Аврааму Сам дал клятву издалека,
И семени его довека.
Парафразис Исаина проречения
От нощи утренюет дух мой.
Исаия, гл. 26
К Тебе, от нощи восстает,
О! Боже, в утро дух мой вольно:
Твое веление престольно,
Спасительный земле есть свет.
Весь род живущих земнородных
Ты научиться правде тщись:
Дел за нечестие неплодных.
Да потребится от среды
Всяк без пощады нечестивый,
И дух его толико льстивый:
О! злый, блаженным быть не мнись,
Да не имеет он чреды
Господню славу видеть с нами.
Твоя что, Господи, рука,
Вельми и мышца высока,
Не знают; но в стыд приидут сами.
Не наученных всех людей
Объимет скрежет, зависть злая;
Огнь супостаты пожигая,
Конечно истребить в день сей.
Но нас любезным, Боже, миром,
Подав тот нам, благослови;
Сию нам милость ввек яви,
Толь всяким насладив нас пиром.
О! Господи, и Боже наш:
Мы много от чужих терпели;
Едва в господ не возымели.
Но молим, та нам буди стражу;
Твоя над нами власть и воля:
Кроме Тебя мы никого,
Не знаем равно ничего;
В Твоем нам Имени есть доля.
К тому уже те живота
Не могут видеть все отныне;
Зрим гробы токмо мы в пустыне,
Где вся была их высота:
Их воскресить врачи не сильны,
Ты Сам их ввеки погубил
И память с шумом потребил,
Коль Мужи были не обильны.
Сам, Господи, зла приложи
Тем, кои на земле толь славны,
Что мнятся быть с Тобою равны;
Но нас всех вмале накажи:
Тебя мы в скорби поминаем;
Хоть совокупно, хоть и в разнь,
Мы получаем должну казнь;
Однак к Тебе все прибегаем.
Как мучащаяся родить,
В болезни вопиет великой;
Так всем нам повелел в толикой
Ты скорби пред Тобой ходить;
Зачав, во чрево мы вселили;
А бремя так своя нося,
И повсегда к Тебе глася,
Спасения мы дух родили.
Парафразис молитвы Ионины
Возопих в скорби моей…
Иона, гл. 2
Я в скорби к Господу моей
От сердца возопил стеная;
Бог мой меня в печали сей
Услышал, милость поминая.
Услышал Ты, о! Боже, глас,
И вопль мой из зверина чрева:
Хоть в глубину низверг от гнева,
Хоть реки залили там враз;
Однак не призрил горька рева.
Вся высота по мне прешла;
Вся глубина меня прияла;
Вся и широкость обошла;
Отверста мраков бездна стала;
Всего покрыли горы вод:
Шум токов оглушил ужасный;
Всему явился вид зол власный,
И влажный пропастей испод.
О! коль тогда я был злощасный.
Изрек я в горести сие:
Отринут обретаюсь ныне,
И все стенание мое,
Здесь от Твоих очей в долине;
Уже к тому я не узрю
Жив Храма Твоего святаго,
Ни в нем сияние драгаго:
Взлилась вода к души за прю;
Се в бездне смерть мне, а не благо!
Глава моя в расселе гор
Уж всеконечно понырнула;
Снишел в места подземны взор,
Земля заклеп свой где замкнула,
Ввек положивши вереи.
О! Боже, да живот спасется,
И на верьхи да изнесется;
Да внидут слез к Тебе струи;
Да дух в пучине не стрясется.
Когда вельми душа моя
В страданиях там сих томилась;
То милость, Господи,
Твоя во время в память мне вселилась:
Молитву Сам мою Ты внял;
Дошла в Храм к Твоему престолу;
Судеб Твоих по произволу,
Ты ону в благости приял;
Возвел меня, не предал долу.
Хранящие ложь, суету,
Пренебрегают благодарность;
За то приимут срамоту,
И казнь за лесную коварность.
Но я со гласом похвалы,
И в исповедании Богу
Воздам спасенный жертву многу,
Котора сердце, не волы,
И весь обет мой без подлогу.
Псалом 62
Боже, Боже мой, к Тебе утреннюю.
Царь Давид, бывши гонимый и находившийся в пустыне Пудовой, куда он убежал, как то чтется в Книге Царств, в главе 23, приносит к Богу молитву, содержащуюся в сем Псалме. Объявляет, что ничего не желает он с тольким усердием, как чтоб быть в Дому Божием, и что чувствование Благости Господни наполняет его несказанною радостию и неколебимым упованием, коль не силится на него стремительно все неприятели.
О! Боже, Боже мой, ищу
На самом я Тебя рассвете,
И жаждет Тя душа как в лете,
Вся плоть, и весь я сам хощу
К Тебе из дебри, где в навете.
В пустой скитаюсь я земле,
В земле не только непроходной,
Но удаленной и безводной,
Подверженной всегдашней мгле,
Нездравой, блатной и безплодной.
Избавь, Твою б мне Силу зреть,
Увидеть бы притом и славу,
Так равно, как Твою Державу
Зря, можно было в храме петь
И прославлять Тя по уставу.
Твоя есть лучше живота
Велика милость и богата,
Всего дражайше та и злата;
Затем Тебе мои уста
Восхвалят в сих мест от возврата.
Во всю жизнь Тя благословлю,
Об имени Твоем воздею
К Тебе я руки, как успею
В желаниях, и преломлю
Все бедствия, которым тлею.
Душа и Дух мой насыщен,
Как туком с мастию какою
Единым, Боже мой, Тобою;
В устах язык обогащен
Тебе с веселием хвалою.
Когда Тебе воспоминал
В нощи я на моей постеле,
То утренню я в самом деле,
К Тебе всю мысль я воссылал,
И не радел не спяй о теле.
Ты был всегда помощник мой,
Тем получу велику радость
Я в кровле крил Твоих и сладость.
Идет душа вслед за Тобой,
В Твоей деснице ввек мне младость.
Но те, которы моея
Души к погибели искали
И на меня толь восставали,
Все сойдут с злобы своея
В ров преисподней, где близ стали.
Вдадутся те меча рукам,
В участок пищи будут птицам,
И плотояднейшим лисицам,
И непрестанно алчным псам,
И кровопийно купно львицам.
А царь, о Боже, повсегда
Имеет светло веселиться;
О Нем всяк может похвалиться,
Клянется Оным кто когда,
Устам лжи долг был заградиться.
1753
Парафразис псалма 139
Изми мя, Господи, от человека лукава.
Господи! Изми меня
От лукава человека;
И да будеши броня,
Защищающа до века,
Повсегда готовый Сам
К избавлению от мужа,
В коем есть мутна, как лужа,
Вся неправда по словам,
Делом море, вечна стужа.
В сердце их всегдашня лесть,
Токмо ту и помышляют;
Не извесно, что за в месть,
Брани всяк день ополчают:
Весь язык их изощрен
На злоречие, как бритва;
В их руках сеть и ловитва;
След к дну злобы приведен;
Яд из уст течет и битва.
Сохрани, о! Боже мой,
Сам меня от рук грешаща,
И людей от рода, кой
Не таит себя, дышаща
Кривдою и крайним злом;
Сих мысль непрестанна,
Да меня в пути сем странна
Запнут, объишед кругом,
И да падша зрят попранна.
В гордости мне скрыли сеть;
И с силом уж верьвь простерли,
Ноги б им мои задеть,
Иль чтоб выю мне тем стерли:
Всюду ими при стезях
Расположены соблазны,
И везде обманы разны;
На земле и на морях,
Мне беды лежат непразны.
Боже! я к Тебе вещал:
Ты мой Бог, Ты мне Зиждитель;
Ты всегда не запрещал,
Я ж и есмь всегда молитель:
Господи! о Боже сил,
Ты от крепости в твердыне,
И в превелией святыне
Сам главу в брань осенил,
По Твоей мне благостыне.
Так и ныне не предай
В грешничи меня здесь руки;
Но желание познай,
И спаси от оных муки
Те взвели; и се беда!
Не остави бедна суща,
Непрестанно вопиюща
От великаго труда;
Не взнеслась бы часть, ков шьюща.
В них с кружившись голова
Да повергнет их на землю;
Да покроются слова
Тем стыдом, кой я приемлю:
Угли огненны падут
Во Твоем на них изволе;
Больше не пребудут в холе,
Как напасти нападут:
Низложи, и будут в доле.
Муж злоречив на земле
Не возможет быть исправен;
Муж, живяй неправды в зле,
Пагубному тлену равен:
Знаю, Боже, сотворишь
Суд и месть Ты за безсильных,
Правых же, для хвал умильных,
Пред лице Твое вселишь,
В радости блаженств обильных.
Псалом 150
Хвалите Бога
Псалмист возбуждает всех людей хвалить Бога за Величество Его, за Высоту и за Предивные Его дела, с употреблением Священных Мусикийских органов. Сим псалмом оканчивается Книга псалмов.
Хвалите Бога за Святыню,
Хвалите за пространство Сил;
Хвалите дел за Благостыню,
Хвалите, что их утвердил.
Хвалите множество Величий,
Хвалите и по сим Его;
Хвалите в Гласе Труб и Сличий,
Хвалите в Гуслях вы Того.
Хвалите в Лике и в Тимпане,
Хвалите звона в красоте;
Хвалите в Струнах и Органе,
Хвалите, зря на высоте.
Хвалите в строй кимвал бряцая,
Хвалите гласно, всем Он Царь,
Хвалите Господа, всклицая:
Да хвалит вся дышаща Тварь.
1753
Михаил Ломоносов
Ломоносов Михаил Васильевич (1711–1765) – поэт, ученый, художник. «Наш Пиндар», «наш Цицерон», «наш Виргилий», «наш Леонардо», «наш Гете», «наш Франклин» – так называли современники и потомки сына поморского крестьянина Михайло Ломоносова. Но он был еще и «нашим Давидом», одним из первых русских псалмопевцев. В.Г. Белинский называл его «отцом русской поэзии», считал, что новая русская литература началась с ломоносовской «Оды на взятие Хотина» (1739). Так оно и было. Во время взятия русскими войсками турецкой крепости Хотин в Молдавии студент Ломоносов изучал горное дело в Германии. К этому времени он уже сделал несколько стихотворных переводов и заканчивал разработку «Правил российского стихотворства». «Оду на взятие Хотина» он приложил к этим правилам, посланным в Академию наук в качестве наглядного примера того, каким может быть это новое российское стихотворство. «Мы были очень удивлены таким еще не бывалым в русском языке размером стихов, – описывал современник впечатление ученых мужей от публичного чтения хотинской оды на Российском собрании Академии наук. Таковым был дебют Ломоносова-поэта и Ломоносова-стиховеда, положивший начало новой эры в русской поэзии.
Через четыре года то же самое произошло, но уже на примере псалмов. Предшественник Лемоносова-псалмопевца Василий Тредиаковский в 1754 году закончил полное стихотворное переложение Псалтыри, а в 1735 году, за четыре года до ломоносовских «Правил», выпустил трактат «Новый и краткий способ к сложению российских стихов». Само рождение новой русской поэзии и поэтики происходило в столкновении этих двух полюсов, одним из которых был сын поморского крестьянина-старовера, а вторым – сын астраханского священника. Тредиаковский разработал в теории и практике все основные жанры русского классицизма на примерах силлабического хорея, а Ломоносов – тонического ямба. Вот, казалось бы, и вся разница. Но для поэзии это имело не менее принципиальное значение, чем «двуперстие» и «трехперстие» – в русском «расколе». Каждый из них, как Аввакум и Никон, стоял на своем до последнего. Но в 1844 году три поэта – Ломоносов, Тредиаковский и Сумароков, ставшие вскоре «ревнивыми врагами», выпустили совместное издание, в котором, как значилось на обложке, были представлены «Три оды парафрастические псалма 143, сочиненные чрез трех стихотворцев, из которых каждый одну сложил особливо». Это был своеобразный поэтический турнир, выдержанный по всем правилам античных поэтических агонов. Имена поэтов не указывались, читателям, как говорилось в предисловии (его автором был Тредиаковский), предлагалось самим угадать – «который из них которую оду сочинил». Два псалма, переведенных ямбом, принадлежали Ломоносову и Сумарокову, третий, переведенный хореем, – Тредиаковскому.
Но псалмы Ломоносова отличались от псалмов Тредиаковского не только стихотворным размером. Тредиаковский стремился, прежде всего, к смысловой точности в передаче библейского текста, который был для него религиозным каноном. Ломоносов не всегда точен. Он, как позднее Гавриил Державин, Федор Глинка, в ряде случаев «отходит» от подлинника, нарушает канон, придает библейским сюжетам актуальность, вносит в них личные мотивы. Характерен сам выбор псалмов. Он создает свой цикл «Духовные оды», объединив псалмы, выражающие наиболее важные для того времени нравственные проблемы, противоборства злу, борьбы с врагами.
А.С. Пушкин особо отметил значение языка Ломоносова-псалмопевца: «Слог его ровный, цветущий и живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного славянского и от счастливого слияния оного с языком простонародным. Вот почему переложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произведения. Они останутся вечными памятниками русской словесности; по ним долго еще должны мы будем изучаться стихотворному языку нашему». Об этой же особенности ломоносовских од и псалмов писали А.Н. Радищев, Н.В. Гоголь. Философ Владимир Ильин писал в своей книге «Арфа Царя Давида в русской поэзии», изданной в 1960 году в Брюсселе: «М.В. Ломоносов, ставший «разумным и великим по своей и Божьей воле», никогда не забывал благодарить и воспевать Господа Бога, даровавшего ему мощный разум и несокрушимую трудовую энергию; так же как не забывал он Того, чья воля вдохновляла и укрепляла его собственную, человеческую. Все его творчество было или прямым славословием, хвалою Создателю мира, или таким славословием сопровождались высказанные им мысли. Да и вообще, недлинное творчество, которым была насыщена вся жизнь М.В. Ломоносова, не может быть безбожным». Современный исследователь русской православной культуры Михаил Дунаев обратил внимание на одну чрезвычайно важную черту: «При знакомстве с его поэтическими созданиями сразу становится отчетливо ясна нелепость того противопоставления научного познания и духовных исканий («науки и религии»), какие навязываются атеистическим мировоззрением, столь распространенным в эпоху Просвещения. Ломоносов сделал научное познание формою религиозного опыта. «Правда и вера суть две сестры родные, дщери одного Всевышнего Родителя, никогда между собою распрю придти не могут, разве кто из некоторого тщеславия и показания своего мудрствования на них вражду всклеплет», – так ясно выразил он смысл своего научного мировоззрения. Постигая законы и гармонию мироздания, Ломоносов делал единственно разумный и естественно-научный вывод: «Скажите ж, коль велик Творец?».
Оды духовные
Утреннее размышление о Божием величестве
1
Уже прекрасное светило
Простерло блеск свой по земли
И Божия дела открыло:
Мой дух, с веселием внемли;
Чудяся ясным толь лучам,
Представь, каков Зиждитель Сам!
2
Когда бы смертным толь высоко
Возможно было возлететь,
Чтоб к солнцу бренно наше око
Могло, приближившись, воззреть,
Тогда б со всех открылся стран
Горящий вечно Океан.
3
Там огненны валы стремятся
И не находят берегов;
Там вихри пламенны крутятся,
Борющись множество веков;
Там камни, как вода, кипят,
Горящи там дожди шумят.
4
Сия ужасная громада
Как искра пред Тобой одна.
О коль пресветлая лампада
Тобою, Боже, возжжена
Для наших повседневных дел,
Что Ты творить нам повелел!
5
От мрачной ночи свободились
Поля, бугры, моря и лес
И взору нашему открылись,
Исполнены Твоих чудес.
Там всякая взывает плоть:
Велик Зиждитель наш Господь!
6
Светило дневное блистает
Лишь только на поверхность тел;
Но взор Твой в бездну проницает,
Не зная никаких предел.
От светлости Твоих очей
Лиется радость твари всей.
7
Творец! покрытому мне тьмою
Простри премудрости лучи
И что угодно пред Тобою
Всегда творити научи,
И на Твою взирая тварь,
Хвалить Тебя, безсмертный Царь.
1743 (?)
Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния
1
Лице свое скрывает день;
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы черна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
2
Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкий прах,
В свирепом как перо огне,
Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен!
3
Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов;
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков:
Для общей славы Божества
Там равна сила естества.
4
Но где ж, натура, твой закон?
С полночных стран встает заря!
Не солнце ль ставит там свой трон?
Не льдисты ль мешут огнь моря?
Се хладный пламень нас покрыл!
Се в ночь на землю день вступил!
5
О вы, которых быстрый зрак
Пронзает в книгу вечных прав,
Которым малый вещи знак
Являет естества устав,
Вам путь известен всех планет;
Скажите, что нас так мятет?
6
Что зыблет ясный ночью луч?
Что тонкий пламень в твердь разит?
Как молния без грозных туч
Стремится от земли в зенит?
Как может быть, чтоб мерзлый пар
Среди зимы рождал пожар?
7
Там спорит жирна мгла с водой;
Иль солнечны лучи блестят,
Склонясь сквозь воздух к нам густой;
Иль тучных гор верьхи горят;
Иль в море дуть престал зефир,
И гладки волны бьют в эфир.
8
Сомнений полон ваш ответ
О том, что окрест ближних мест.
Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале звезд?
Несведом тварей ваш конец?
Скажите ж, коль велик Творец?
1743
Преложение псалма 1
Блажен, кто к злым в совет не ходит,
Не хочет грешным в след ступать
И с тем, кто в пагубу приводит,
В согласных мыслях заседать.
Но волю токмо подвергает
Закону Божию во всем
И сердцем оный наблюдает
Во всем течении своем.
Как древо, он распространится,
Что близ текущих вод растет,
Плодом своим обогатится,
И лист его не отпадет.
Он узрит следствия поспешны
В незлобивых своих делах;
Но пагубой смятутся грешны,
Как вихрем восхищенный прах.
И так злодеи не восстанут
Пред вышнего Творца на суд,
И праведны не воспомянут
В своем соборе их отнюд.
Господь на праведных взирает
И их в пути Своем хранит;
От грешных взор Свой отвращает
И злобный путь их погубит.
Преложение псалма 14
Господи, кто обитает
В светлом доме выше звезд?
Кто с Тобою населяет
Верьх священный горних мест?
Тот, кто ходит непорочно,
Правду завсегда хранит
И нелестным сердцем точно,
Как языком, говорит.
Кто устами льстить не знает,
Ближним не наносит бед,
Хитрых сетей не сплетает,
Чтобы в них увяз сосед.
Презирает всех лукавых,
Хвалит Вышнего рабов
И пред Ним душою правых,
Держится присяжных слов.
В лихву дать сребро стыдится,
Мзды с невинных не берет.
Кто так жить на свете тщится,
Тот вовеки не падет.
<1743–1747>
Преложение псалма 26
Господь – Спаситель мне и свет:
Кого я убоюся?
Господь Сам жизнь мою блюдет:
Кого я устрашуся?
Во злобе плоть мою пожрать
Противны устремились;
Но злой совет хотя начать,
Упадши, сокрушились.
Хоть полк против меня восстань:
Но я не ужасаюсь.
Пускай враги воздвигнут брань:
На Бога полагаюсь.
Я только от Творца прошу,
Чтоб в храм Его вселиться;
И больше в свете не ищу,
Как в оном веселиться.
В селении Своем покрыл
Меня Он в день печали
И неподвижно укрепил,
Как злые окружали.
Возвысил Он мою главу
Над всех врагов ужасных;
Я, жертву принося, зову
Ему в псалмах согласных.
Услыши, Господи, мой глас,
Когда к Тебе взываю,
И сохрани на всякой час:
К Тебе я прибегаю.
Ко свету Твоего лица
Вперяю взор душевный
И от всещедрого Творца
Приемлю луч вседневный.
От грешного меня раба,
Творец, не отвратися;
Да взыдет пред Тебя мольба,
И в гневе укротися.
Меня оставил мой отец
И мать еще в младенсгве;
Но восприял меня Творец
И дал жить в благоденстве.
Настави, Господи, на путь Святым
Твоим законом,
Чтоб враг не мог поколебнуть
Крепящегося в оном.
Меня в сей жизни не отдай
Душам людей безбожных,
Твоей десницей покрывай
От клеветаний ложных.
Я чаю видеть на земли
Всевышнего щедроты
И не лишиться николи
Владычния доброты,
Ты, сердце, духом укрепись,
О Господе мужайся,
И бедствием не колеблись,
На Бога полагайся.
< 1743–1751>
Преложение псалма 34
Суди обидящих, Зиждитель,
И от борющихся со мной
Всегдашний буди Покровитель,
Заступник и Спаситель мой.
На глас мой ныне преклонися,
Прими оружие и щит
И мне на помощь ополчися,
Когда противник мне грозит.
Сдержи стремление гонящих,
Ударив пламенным мечом.
Уверь в напастях обстоящих,
Что я в покрытии Твоем.
Гонители да постыдятся,
Что ищут зла души моей,
И с срамом вспять да возвратятся,
Смутившись в памяти своей.
Да сильный гнев Твой злых восхитит,
Как бурным вихрем легкий прах.
И ангел Твой да не защитит
Бегущих, умножая страх.
Да помрачится путь их мглою,
Да будет ползок и разрыт,
И ангел мстящею рукою
Их, вслед гоня, да устрашит.
Сие гонение ужасно
Да оскорбит за злобу их,
Что, зляся на меня напрасно,
Скрывали мрежу злоб своих.
Глубокий, мрачный ров злодею
В пути да будет сокровен;
Да будет сетию своею,
Что мне поставил, уловлен.
Душа моя возвеселится
О Покровителе своем
И радостию ободрится
О заступлении Твоем.
С Тобою кто себя сравняет?
Все кости, Боже мой, гласят:
Твоя власть сильных сокрушает,
Что бедных растерзать хотят.
Уже свидетели восстали
Неправедные на меня
И, стыд оставив, вопрошали
О том, чего не знаю я.
Наносят мне вражду и злобу,
Чтоб тем мне за добро воздать
И бедной дух мой и утробу
Досадой и тоской терзать.
Но как они ослабевали,
Тогда постом я и мольбой
Смирял себя, дабы восстали
Противники мои в покой.
Как брату своему, я тщился,
Как ближним, так им угождать,
И, сетуя об них, крушился
И слез своих не мог держать.
Они, однако, веселятся,
Как видят близ мою напасть;
И на меня согласно злятся,
Готовя ров, где мне упасть.
Смятенный дух во мне терзают,
Моим паденьем льстя себя;
Смеются, нагло укоряют,
Зубами на меня скрыпя.
Доколе, Господи, без гневу
На злость их будешь Ты взирать?
Не дай, не дай Ты Львову чреву
Живот мой до конца пожрать!
Во храме возвещу великом
Преславную хвалу Твою,
Веселым гласом и языком
При тьмах народа воспою.
Не дай врагам возвеселиться
Неправедной враждой своей,
Не дай презорством (презреньем) возгордиться
И помизанием (подмигиванием) очей.
Хоть мирные слова вещали
И ласков вид казали вне,
Но в сердце злобу умышляли
И сети соплетали мне.
Мне пагубы, конечно, чая,
Все купно стали восклицать,
Смеяться, челюсть расширяя:
«Нам радостно на то взирать!»
Ты видел, Господи, их мерзость:
Отмсти и злобным не стерпи,
Отмсти безовестную дерзость
И от меня не отступи.
Восстани, Господи Зиждитель,
Взойди на Твой святый престол
И буди нашей при решитель,
Спаси от нестерпимых зол.
Подвигнись правдою святою,
Суди нас, Господи, суди,
Не дай им поругаться мною,
Суди и мне не снисходи.
Не дай им в злобе похвалиться
И мне в ругательство сказать:
«О, как в нас сердце веселится,
Что мы могли его пожрать».
Посрамлены да возмятутся,
Что ради злым моим бедам;
И с верьх главы да облекутся
Мои противны в студ и в срам.
Но тем дай вечную награду,
Что оправдать меня хотят;
Взирая на мою отраду,
«Велик Господь наш», – говорят.
Язык мой правде поучится
И истине святой Твоей.
Тобой мой дух возвеселится
Чрез все число мне данных дней.
<1743–1751>
Преложение псалма 70
1
В Тебе надежду полагаю,
Всесильный Господи, всегда,
К Тебе и ныне прибегаю,
Да ввек спасуся от студа.
2
Святою правдою Твоею
Избавь меня от злобных рук,
Склонись молитвою моею
И сокруши коварных лук.
3
Поборник мне и Бог мой буди
Против стремящихся врагов,
И бренной сей и тленной груди
Стена, защита и покров.
4
Спаси меня от грешных власти
И преступивших Твой закон,
Не дай мне в челюсти их власти,
Зияющи со всех сторон.
5
В терпении моем, Зиждитель,
Ты был от самых юных дней
Помощник мой и Покровитель,
Пристанище души моей.
6
От чрева материя Тобою
И от утробы укреплен,
Тебя превозношу хвалою,
Усердием к Тебе возжжен.
7
Враги мои, чудясь, смеются,
Что я кругом объят бедой,
Однако мысли не мятутся,
Когда Господь – Заступник мой.
8
Превозносить Твою державу
И воспевать на всякой час
Великолепие и славу
От уст да устремится глас.
9
Во время старости глубокой,
О Боже мой, не отступи,
Но крепкой мышцей и высокой
Увядши члены укрепи.
10
Враги, которые всечасно
Погибели моей хотят,
Уже о мне единогласно
Между собою говорят:
11
«Погоним; Бог его оставил;
Кого он может преклонить,
От нас бы кто его избавил?
Теперь пора его губить».
12
О Боже мой, не удалися,
Покрой меня рукой Своей
И помощь ниспослать потщися
Объятой злом душе моей.
13
Да в вечном сраме погрузятся,
Которые мне ищут зла.
Да на главу их обратятся
Коварства, плевы и хула.
14
Надежду крепку несомненно
В Тебе едином положу
И, прославляя безпременно,
В псалмах и песнях возглашу.
15
От уст моих распространится
О истине Твоей хвала,
Благодеяний слух промчится
Тобой мне бывших без числа.
16
Твою я крепость, Вседержитель,
Повсюду стану прославлять;
И что Ты мой был Покровитель,
Вовеки буду поминать.
17
Тобою, Боже, я наставлен
Хвалить Тебя от юных лет
И ныне буди препрославлен
Чрез весь Тобой созданный свет.
18
Доколе дряхлость обращаться
Не возбранит моим устам,
Твоя в них крепость прославляться
Грядущим будет всем родам.
19
Твоя держава возвестится
И правда мною до небес.
О Боже, кто Тебе сравнится
Великим множеством чудес?
20
Ты к пропасти меня поставил,
Чтоб я свою погибель зрел;
Но скоро, обратясь, избавил
И от глубоких бездн возвел.
21
Среди народа велегласно
Поведаю хвалу Твою
И на струнах моих всечасно
Твои щедроты воспою.
22
Уста мои возвеселятся,
Когда возвышу голос мой,
И купно чувства насладятся
Души, спасенныя Тобой.
23
Еще язык мой поучится
Твои хвалити правоты,
Коварных сила постыдится,
Которы ищут мне беды.
<1743–1751>
Преложение псалма 103
Благослови душа моя Господа,
Господи Боже мой, возвеличился еси зело.
Да хвалит дух мой и язык
Всесильного Творца державу,
Великолепие и славу.
О Боже мой, коль Ты велик!
Одеян чудной красотой,
Зарей божественного света,
Ты звезды распростер без счета
Шатру подобно пред Тобой.
Покрыв водами высоты,
На легких облаках восходишь,
Крилами ветров шум наводишь,
Когда на них летаешь Ты.
И воли Твоея послы
Как устремления воздушны,
Всесильным маниям послушны,
Текут, горят, не зная мглы.
Ты землю твердо основал,
И для надежныя окрепы
Недвижны положил заклепы
И вечну непреклонность дал.
Ты бездною ее облек,
Ты повелел водам парами
Всходить, сгущялся над нами,
Где дождь рождается и снег.
Их воля Твой единый взгляд,
От запрещения мутятся,
И в тучи, устрашась, теснятся,
Лишь грянет гром Твой, вниз шумят.
Восходят горы в высоту;
Крутые ставишь Ты стремнины
И стелешь злачные долины,
Угрюмством множа красоту.
Предел верьхам их положил,
землю скрыть не обратились,
Ничем бы вниз не преклонились,
Опричь Твоих безмерных сил.
Из гор в долины льешь ключи
И прохлаждаешь тем от зноя;
Журчат для сладкого покоя,
Между горами текучи.
И напояют всех зверей,
Что окрест сел себя питают;
И ждут ослы, как в жажде тают,
Отрады от руки Твоей.
Слетаясь тамо птицы в тень,
Возносят пение и свисты,
Живят вертепы каменисты
И тем проводят жаркой день.
Ты свыше влагу льешь горам,
Плодами землю насаждаешь
И все народы насыщаешь,
Свидетелей Твоим делам.
Растишь в полях траву для стад;
Нам разны зелия в потребу
Обильно прилагаешь к хлебу,
Щедротою ко всем богат.
Хлеб силой нашу грудь крепит,
Нам масло члены умягчает;
Вино в печали утешает
И сердце радостью живит.
Древам даешь обильный тук;
Поля венчаешь ими, Щедрый.
Насаждены в Ливане кедры Могуществом всесильных рук.
<1743–1749>
Преложение псалма 116
Хвалите Господа, всея земли языки,
Воспойте Вышняго, вы, малы и велики,
Что милость Он свою вовек поставил в нас,
И истина Его пребудет всякий час.
1747
Преложение псалма 143[2]
1
Благословен Господь мой Бог,
Мою десницу укрепивый
И персты в брани научивый
Сотреть врагов взнесенный рог.
2
Заступник и Спаситель мой,
Покров, и милость, и отрада,
Надежда в брани и ограда,
Под власть мне дал народ святой.
3
О Боже, что есть человек?
Что Ты ему Себя являешь,
И так его Ты почитаешь,
Которого толь краток век.
4
Он утро, вечер, ночь и день
Во тщетных помыслах проводит;
И так вся жизнь его проходит,
Подобно как пустая тень.
5
Склони, Зиждитель, небеса,
Коснись горам, и воздымятся,
Да паки на земли явятся
Твои ужасны чудеса.
6
И молнией Твоей блесни,
Рази от стран гремящих стрелы,
Рассыпь врагов Твоих пределы,
Как бурей плевы разжени.
7
Меня объял чужой народ,
В пучине я погряз глубокой,
Ты с тверди длань простри высокой
Спаси меня от многих вод.
8
Вещает ложь язык врагов,
Десница их сильна враждою,
Уста обильны суетою;
Скрывают в сердце злобный ков.
9
Но я, о Боже, возглашу
Тебе песнь нову повсечасно;
Я в десять струн Тебе согласно
Псалмы и песни приношу.
10
Тебе, Спасителю царей,
Что крепостью меня прославил,
От лютого меча избавил,
Что враг вознес рукой своей.
11
Избавь меня от хищных рук
И от чужих народов власти,
Их речь полна тщеты, напасти,
Рука их в нас наводит лук.
12
Подобно масличным древам
Сынов их лета процветают,
Одеждой дщери их блистают,
Как златом испещреный храм.
13
Пшеницы полны гумна их,
Несчетно овцы их плодятся,
На тучных пажитях хранятся
Стада в траве волов толстых.
14
Цела обширность крепких стен,
Везде столпами укрепленных,
Там вопля в стогнах нет стесненных,
Не знают скорбных там времен.
15
Счастлива жизнь моих врагов!
Но те светлее веселятся,
Ни бурь, ни громов не боятся,
Которым Вышний Сам Покров.
Вторая половина 1743
Преложение псалма 145
Хвалу Всевышнему Владыке
Потщися, дух мой, воссылать;
Я буду петь в гремящем лике
О Нем, пока могу дыхать.
Никто не уповай вовеки
На тщетну власть князей земных:
Их те ж родили человеки,
И нет спасения от них.
Когда с душою разлучатся
И тленна плоть их в прах падет,
Высоки мысли разрушатся,
И гордость их и власть минет.
Блажен тот, кто себя вручает
Всевышнему во всех делах
И токмо в помощь призывает
Живущего на небесах.
Несчетно многими звездами
Наполнившего высоту
И непостижными делами
Земли и моря широту,
Творящего на сильных нишу,
По истине в обидах суд,
Дающего голодным пищу,
Когда к Нему возопиют.
Господь оковы разрешает
И умудряет Он слепцов,
Господь упадших возвышает
И любит праведных рабов.
Господь пришельцев сохраняет
И вдов приемлет и сирот.
Он дерзкий грешных путь скончает,
В Сионе будет в род и род.
1747
Ода,
выбранная из Иова; главы 38, 39, 40 и 41
1
О ты, что в горести напрасно
На Бога ропщешь, человек,
Внимай, коль в ревности ужасно,
Он к Иову из тучи рек!
Сквозь дождь, сквозь вихрь, сквозь град блистая
И гласом громы прерывая,
Словами небо колебал
И так его на распрю звал:
2
«Сбери свои все силы ныне,
Мужайся, стой и дай ответ.
Где был ты, как Я в стройном чине
Прекрасный сей устроил свет,
Когда Я твердь земли поставил
И сонм небесных сил прославил,
Величество и власть Мою?
Яви премудрость ты свою!
3
Где был ты, как передо Мною
Безчисленны тьмы новых звезд,
Моей возженных вдруг рукою,
В обширности безмерных мест
Мое Величество вещали,
Когда от солнца воссияли
Повсюду новые лучи,
Когда взошла луна в ночи?
4
Кто море удержал брегами
И бездне положил предел,
И ей свирепыми волнами
Стремиться дале не велел?
Покрытую пучину мглою
Не Я ли сильною рукою
Открыл и разогнал туман
И с суши сдвинул Океан?
5
Возмог ли ты хотя однажды
Велеть ранее утру быть
И нивы в день томящей жажды
Дождем прохладным напоить,
Пловцу способный ветр направить,
Чтоб в пристани его поставить,
И тяготу земли тряхнуть,
Дабы безбожных с ней сопхнуть?
6
Стремнинами путей ты разных
Прошел ли моря глубину?
И счел ли чуд многообразных
Стада, ходящие по дну?
Отверзлись ли перед тобою
Всегдашнею покрыты мглою
Со страхом смертные врата?
Ты спер ли адовы уста?
7
Стесняя вихрем облак мрачный,
Ты солнце можешь ли закрыть,
И воздух огустить прозрачный,
И молнию в дожде родить,
И вдруг быстротекущим блеском
И гор сердца трясущим треском
Концы вселенной колебать,
И смертным гнев свой возвещать?
8
Твоей ли хитростью взлетает
Орел, на высоту паря,
По ветру крила простирает
И смотрит в реки и моря?
От облак видит он высоких
В водах и пропастях глубоких,
Что в пищу Я ему послал.
Толь быстро око ты ли дал?
9
Воззри в леса на Бегемота,
Что Мною сотворен с тобой;
Колючий терн его охота
Безвредно попирать ногой.
Как верви, сплетены в нем жилы.
Отведай ты своей с ним силы!
В нем ребра, как литая медь;
Как может рог его сотреть?
10
Ты можешь ли Левиафана
На уде вытянуть на брег?
В самой средине Океана
Он быстрый простирает бег;
Светящимися чешуями
Покрыт, как медными щитами,
Копье, и меч, и молот твой
Считает за тростник гнилой.
11
Как жернов сердце он имеет,
И зубы – страшный ряд серпов:
Кто руку в них вложить посмеет?
Всегда к сраженью он готов;
На острых камнях возлегает
И твердость оных презирает:
Для крепости великих сил
Считает их за мягкий ил.
12
Когда ко брани устремится,
То море, как котел, кипит;
Как печь, гортань его дымит,
В пучине след его горит;
Сверкают очи раздраженны,
Как угль, в горниле раскаленный.
Всех сильных он страшит, гоня.
Кто может стать против Меня?
13
Обширного громаду света
Когда устроить Я хотел,
Просил ли твоего совета
Для множества толиких дел?
Как персть Я взял в начале века,
Дабы создати человека,
Зачем тогда ты не сказал,
Чтоб вид иной тебе Я дал?»
14
Сие, о смертный, рассуждая,
Представь Зиждителеву власть,
Святую волю почитая,
Имей свою в терпеньи часть.
Он все на пользу нашу строит,
Казнит кого или покоит.
В надежде тяготу сноси
И без роптания проси.
1751
Александр Сумароков
Сумароков Александр Петрович (1717–1777) – поэт, драматург. Третий из знаменитой троицы русского классицизма, Александр Сумароков был самым младшим и самым знатным из них. В молодости начал писать стихи в Сухопутном шляхетском корпусе, подражая Тредиаковскому, но в 1744 году на поэтическом турнире трех поэтов выступил со своей ямбической одой, поддержав тем самым Ломоносова. Тредиаковский со своим хореем остался в гордом одиночестве. Но уже в 1747 году опубликовал статью с резким осуждением стопосложения Ломоносова и в 1750-е годы был его основным оппонентом. Через два десятилетия с ним – «отцом российского стихотворства» (так он будет называть сам себя), повторится та же самая история. А в 1816 году молодой Пушкин напишет о его полемике с Ломоносовым:
…Ему ли, карлику, тягаться с исполином?
Ему ль оспоривать тот лавровый венец,
В котором возблистал безсмертный наш певец,
Веселье россиян, полунощное диво?..
Нет! в тихой Лете он потонет молчаливо,
Уж на челе его забвения печать,
Предбудущим векам что мог он передать?
Впрочем, и Пушкин оказался прав лишь отчасти. Тягаться с Ломоносовым Сумарокову действительно оказалось не под силу, но забвения печать его всетаки миновала…
Своим высшим достижением он считал стихотворные трагедии. Его «Гамлет» (1747), «Дмитрий Самозванец» (1771), «Мстислав» (1774) открыли этот новый для русской литературы жанр. Сумароковские басни, идилии, эклоги тоже входят в число первых. Предбудущим векам он передал и свои духовные оды, молитвы – одни из самых лучших во всей русской молитвенной поэзии.
Молитвы
I
Отче наш, небесный Царь,
Коему подвластна вся на свете тварь,
Коему послушна суша, море, реки,
Горы и леса,
Солнце и луга, звезды, небеса.
Да Твое святится, Боже, имя в веки,
Да приидет царствие Твое,
И в Твоей да будет воле
Все селение сие,
И Тебя увидят на Твоем престоле;
Хлеб насущный дай нам днесь
И оставь нам долги здесь,
Яко мы своих должников прощаем:
И не отомщаем;
От искуса охраняй всяк час
И от зла избави нас!
II
Боже неба и земли,
Жалобу мою внемли,
И спаси меня своей сильною рукою!
Я гоним без оборон,
День и ночь со всех сторон,
И душе моей уж нет ни откуль покою.
Стражду, мучуся, стеня;
Все случаи на меня
В жаркой ярости своей устремлены злобно.
Как в оковах человек,
Горько проживая век,
Мучится по всякой час, мучусь я подобно.
Во всегдашних я бедах;
Тако кормщик на водах,
И когда в полудни зрак,
Видит лишь единый мрак,
И един от молний свет, кои в мраке блещут.
III
Не терпи, о Боже, власти,
Беззаконных Ты людей,
Кои делают напасти
Только силою своей!
Сколько злоба возвышенна,
Столько правда устрашенна.
Не на то даны дни века,
Чтоб друг Друга нам губить;
Человеку человека,
Творче, Ты велел любить:
Кто как титлами ни славен,
Пред Тобой с последним равен.
Титла громкого содетель
Часто развращенный свет;
Лишь едина добродетель
Преимущество дает:
И она всего дороже;
Защищай ее Ты, Боже!
IV
К Тебе, о Боже мой! я ныне вопию
И возвещаю днесь Тебе печаль мою!
К Тебе, помощи лишенный, прибегаю
И только на Тебя надежду полагаю.
Проникни небеса повсеминутный стон!
Взлетите жалобы перед небесный трон.
Создатель мой! к Тебе взвожу и взор и руки:
Возри и умягчи мои несносны муки!
Грущу и день и ночь, вздыхаю завсегда,
Спокойствия себе не вижу никогда.
Вздыханием моим мучение исчисли!
Рассеян весь мой ум, исчезли ясны мысли,
Минута всякая мне новый боль несет,
Тоска, стесняя грудь, из сердца кровь сосет;
Тот час напастию мне новой угрожает,
Другой уж действует и ею поражает:
Как током вод волна играет за волной,
И скорбь за скорбию играет тако мной.
На что ни погляжу, все душу устрашает,
И только на Тебя надежда утешает.
V
Правосудное небо воззри,
Милосердие мне сотвори
И все действа мои разбери!
Во всей жизни, минуту я кажду,
Утесняюсь гонимый и стражду,
Многократно я алчу и жажду.
Иль на свет я рожден для того,
Чтоб гоним был не знав для чего
И не трогал мой стон никого?
Мной тоска день и ночь обладает,
Как змея мое сердце съядает,
Томно сердце всечасно рыдает.
Иль не будет напастям конца?
Вопию ко престолу Творца:
Умягчи, Боже, злые сердца!
VI
Которая и по первым литерам молитва
Боже, милостив мне буди:
У Тебя мой щит, покров,
Да услышат это люди,
И моих приятье слов.
Буди помощь и подпора,
Отврати мои беды:
Жить хочу я без раздора,
Если получу следы.
Мне разгласие противно,
И не вниду в брань и шум;
Лишь бы сердце мне унывно
Огорчать не стало дум.
Страсти мной не дам владети:
Ты надежда в том моя;
И пороки, страсти дети,
Вижу с отвращеньем я.
Грозный судия вселенной,
Отче милосердный нам,
Созидатель твари тленной,
Прям Твой скиптр и свят Твой храм.
Очи с небеси на землю,
Дальним Боже шлет путем:
Из исподней вижу, внемлю,
Правду я Твою во всем.
О всесильный Царь Небесный,
Милуй мя мой дух храня,
И для сердца груди тесной
Луч пошли и для меня!
Утоли мои ты страсти
И печали отгони,
Мне, терзая мя напасти,
Ясны помрачили дни.
На отчаяние
Жестокая тоска, отчаяния дочь!
Не вижу лютыя я жизни перемены:
В леса ли я пойду или в луга зелены,
Со мною ты везде и не отходишь прочь.
Пугаюся всего, погибла сердца мочь.
И дома, где живу, меня стращают стены.
Терзай меня, тоска, и рви мои ты члены,
Лишай меня ума, дух муча день и ночь!
Препровождаю дни единою тоскою;
К чему ж такая жизнь, в которой нет покою,
И можно ли тогда бояться умереть?
Я тщетно в жалобах плоды сыскать желаю.
К Тебе, о Боже мой, молитву воссылаю,
Не дай невинного в отчаянии зреть!
Духовные стихотворения и преложения псалмов
Из 3 главы Сираха
Колико будет вознесен,
Толико буди ты смирен;
Бог души горды ненавидит,
И зря с небесной высоты,
На нашу жизнь и суеты,
Все действо здешнее ясно видит.
Хотя б ты выше всех возшел
И судиею мира сел,
Всея вселенной на престоле;
Не помня жизни сей конца
И щедра б разгневил Творца,
Тебя Бог свержет и оттоле.
То помни, что твой краток век,
Что ты, и славясь, человек,
Что наг пришедши из утробы
И, насыщаясь здешних благ,
Опять отсель отьидет наг:
Богатства не берут во гробы.
Тогда погибнет та хвала,
Котору грубо лесть плела,
И плоть червям отдастся в пищу,
Взносися; только не забудь,
Что всем необходим сей путь, –
Царю, рабу, богату, нишу.
Из 5 главы Сираха
Беги, о смертный, суеты,
Не чванься множеством излишнего богатства
И, наполняя жизнь различна тмой приятства,
Не уповай на деньги ты;
Не следуй своего желанной сердца сласти
И утоляй ты страсти;
Не говори: я то творю, что мышлю я;
Кому меня судить; но Бог тебе судья:
Он душу злую ненавидит
И наши все дела и помышленья видит;
Не говори, грехи твои не отмщены:
Они не навсегда тебе упущены.
Терпение Господь злодею хоть и кажет,
Однако Он его когда-нибудь накажет,
На очищение такой надежды нет,
Что все, что сделал ты, без мести то минет,
Когда ты казнь достойную забудешь
И ко грехам грехи приумножати будешь:
Не говори того
На щедрого ты Бога
Его
Щедрота многа;
За беззаконье мне не будет ничего,
Во беззаконии, коль грешник ты вседневен,
Тебя Господь не пощадит,
И ярости Его ничто не победит;
Он милостив и гневен.
Раскаявайся ты, ко Богу прибегай
И день от дня того не отлагай.
Сойдет и поразит внезапу гнев тя грозна;
Раскаешься тогда; но то уж будет поздно.
Что собрал ты неправдою своей,
Безстыдно, без боязни,
Воспоминания не даст душе твоей,
Когда наступит день твоей достойной казни.
Не шествуй ты, куда захочет ветр дуть,
Ниже во всякий путь,
Когда к тому не будешь ты привычен;
Не будешь двуязычен,
Во слове постоянен будь
И тверды мысли
Похвальным делом числи.
Когда ты слушаешь, речей не упущай,
И с рассужденьем отвечай,
Когда что знаешь ты, на то ответствуй ясно,
Коль нет, молчи, не трать речей напрасно:
В речах бесчестие и честь,
И может наш язык погибель нам принесть;
Не буди шепотник, языком повреждатель,
Но буди клеветы ты страшный неприятель.
Тать мерзок во очах и срам ему велик;
Но мерзче и татьбы еще двойной язык.
Хотя велико что или хотя что мало,
Старайся, чтобы мысль и сердце все внимало.
Из 4 псалма
Всегда призвати ми.
Когда взываю я к Тебе, оправдающий мя Боже,
Творящий мне в тесноте пространство;
Помилуй мя и услыши молитву мою!
О вельможи! доколе честь моя ставится мне безчестием?
Доколе любите суетные вымыслы?
Увидите, яко творит Господь чудеса над своим преподобным,
И услышите его взывающа:
Бойтеся и не согрешайте!
Буди слово Его, во время ваших совещаний, в сердцах ваших:
А вы успокойтеся!
Жертвуйте, жертвою праведною,
И уповайте на Господа!
Многие глаголют тако: кто явит нам время лучше сего времени:
Ты, о Господи, явиши, светом лица Твоего,
Ты дашь веселие сердцу моему,
Паче изобилия пшеницы и вина.
Засну спокойно,
Ибо Тобою жилище мое безопасно будет.
<1773–1774>
Из 8 псалма
Господи, Господь наш,
яко чудно имя Твое по всей земли.
Величие Твое повсюду Божье явно,
Ты мрачну пустоту прогнал и истребил:
Хор ангельский Тебе хваленье вострубил;
И имя Господа повсюду стало славно.
Тобою естество уставлено исправно,
Свет солнца своего пыланья не губил,
А человека Ты толико возлюбил,
Что он на всей земле Твое созданье главно.
Громада перед ним покорна вся сия:
Над тварьми дал ему господство Ты толико,
Что паче всех видна щедрота в нем Твоя.
Блаженство данное Тобою нам велико:
А мы благодарим вещая и поя,
Что мы Твои раби и что нам Ты владыко.
<1773–1774>
Из 17 псалма
Возлюблю Тя, Господи, крепости моя.
Разгневанный Всевышний мещет
Во ярости на землю взор;
Мятутся основанья гор,
Дрожат, и вся земля трепещет.
Вся сфера бурно распаленна,
И пламень огненный шумит,
Подсолнечная вся гремит,
И воздымается вселенна.
Он небо преклонив нисходит,
На крыльях ветра Он летит,
И херувимский лик блестит,
Подножье в воздух мрак низводит.
Чертог Его из тьмы составлен,
И из густых угрюмых туч,
Которы рассекает луч,
Каким день жаркий воспрославлен.
Те тучи пламенем блистают,
Ревет от сильной бури лес,
И грады сыплются с небес.
Гром грянул, молнии летают.
Смятенный во свои пределы,
Бежит воюющий народ,
Гоним огнем и током вод:
С небес на них пущенны стрелы.
Со стоном, со стыдом и горем
Бегут; прогневан ими Бог;
Низломлен гордости их рог:
Их путь покрыт на суше морем.
Их гибла память, кровь их мерзла,
Рок смертный был сопутник им:
За ними огнь, пред ними дым,
Земля им пропасти разверзла.
<1774>
Из 80 псалма
Радуйтеся Богу, помощнику нашему.
Возрадуйтесь Богом и силой Его,
Воскликните к Богу с веселием вы,
Взыграйте на цитрах, тимпанах и арфах,
Ударьте в тимпаны, трубите в трубы!
Се новое лето и нова луна,
И скоро последует листвия праздник,
Как мы украшали свои шалаши,
Израиль назначенны дни торжествует;
Иакова Богом нам дан сей устав,
Когда шел Иосифов род из Египта,
И слышали сей мы от Господа глас.
Я скинул ныне ваше бремя,
От ига вас освободил,
Свободы радостное время
И ваше благо учредил.
Лучи светила померькают,
И мрачны тучи кроют вас,
Се страшны молнии сверькают:
Внимайте Мой во громе глас,
Я Бог и вещества создатель,
Мне вся Моя подвластна тварь,
Я всей вселенной обладатель
И вечно властвующий Царь:
Храните все вы те уставы,
Которы изреку Я вам,
И исправляйте ими нравы,
А Я за то блаженство дам.
< 1773–1774>
Из 118 псалма
Блажени непорочнии в путь
А
Ах, коли несчастлив человек,
Пути себе имущий кривы,
Которого порочен век,
Не чисто сердце, мысли лживы.
Б
Блаженны в мире люди те,
Которы Бога почитают,
И в наглой гордой суете,
Превыше смертных не взлетают.
В
Великий Боже просвети,
Души моей премеркше зренье,
И то творити воспрети,
Чем может рушиться смиренье!
Г
Глаза мои да прилиют
Перед Тобой потоки слезны,
Коль беззаконья вопиют,
Которы были мне любезны.
Д
Дай мне хранити Твой закон,
Отвергни от меня унылость!
Исполню что предпишет он:
А Ты пошли свою мне милость.
Е
Единой я свои уста,
Наполню истинной святою;
И будет мысль моя чиста,
И сердце полно чистотою.
Ж
Жить буду я на свете сем,
Колико можно, бесзпорочно,
И добродетель я во всем,
Храня вседневно и всеночно.
3
Земля, свет солнца, небеса
Наполнены Твоей добротой,
И вся подсолнечной краса,
Питается Твоей щедротой.
И
Или не знаем мы того,
Что ясно зрим, не только верим,
Хотя величие сего
Ничем вовеки не измерим.
К
Колико, Боже, я Тобой,
И сам во всем преизобилен!
Но льзя ль гордиться мне собой:
Я слаба тварь, а Ты всесилен.
Л
Лишенный злобой навсегда,
Злодей божественна покрова,
Блажен не будет никогда,
Отстав от Божияго слова.
Ч
Что в истине Всевышний тверд,
Сего на час не забываю,
И сколь Ты, Боже, милосерд,
На Тя толь твердо уповаю.
Из 143 псалма[3]
Благословен Творец вселенны,
Которым днесь я ополчен!
Се руки ныне вознесенны,
И дух к победе устремлен:
К Тебе вся мысль надежду правит,
Твоя рука меня прославит.
Защитник слабыя сей груди
Невидимо Своей рукой!
Тобой почтут мои мя люди,
Подвержены под скипетр мой.
Источник безконечна века!
Кого Ты помнишь! человека.
Его весь век как тень преходит:
Все дни его есть суета.
Как ветер пыль в ничто преводит,
Так гибнет наша красота.
Кого Ты, Творче, вспоминаешь!
Кого толико прославляешь!
О Боже! рцы местам небесным,
Где Твой Божественный престол,
Превыше звезд верьхам безвесным,
Да преклонятся в низкий дол;
Спустись, да долы освятятся,
Коснись горам, и воздымятся.
Да снидет огнь, и гром да грянет,
Да взыдет вихрь из земных недр;
Рази врага, и не восстанет;
Пронзи огнем ревущий ветр;
Смяти врага, пуская стрелы;
И дай покой в мои пределы!
Простри с небес свою зеницу,
Избавь меня от враг моих;
Подай мне крепкую десницу,
Изми мя от сынов чужих;
Смири грозящие мне воды,
Разрушь бунтующи народы!
Не преклони к их уха слову:
Дела их гнусны пред Тобой.
Я воспою Тебе песнь нову,
Взнесу до облак голос мой,
И восхвалю Тя песнью в мире
Во многострунной я псалтире.
Дающу области, державу
И Царский на главу венец,
Царем спасение и славу,
Премудрый всех судеб Творец!
Ты грозного меча спасаешь,
Даешь победы, низлагаешь.
Как грозды пучно напоенны,
Сыны их в юности своей;
И дщери их преукрашенны,
Подобьем красоты церквей:
Богаты, славны, благородны;
Стада их овци многоплодны.
Волы в лугах благоуханных,
Во множестве сладчайших трав,
На паству и на пищу данных,
И весь их скот пасомый здрав;
Нет вопля, слез, и нет печали,
Которы б их не миновали.
Благополучны вы народы,
Имущи таковую часть;
Послушны вам земля и воды,
Над всем, что зрите, ваша власть:
Но кто живет по Творчей воле,
Еще стократно счастлив боле.
<1744>
Из 145 псалма
Хвали душе моя Господа.
Не уповайте на князей:
Они рожденны от людей,
И всяк по естеству на свете честью равен.
Земля родит, земля пожрет;
Рожденный всяк, рожден умрет,
Богат и нищ, презрен и славен.
Тогда исчезнут лести те,
Которы данны суете,
И чем гордилися безстыдно человеки;
Скончаются их кратки дни,
И вечно протекут они,
Как гордые, шумя, текущи быстро реки.
Когда из них изыдет дух,
О них пребудет только слух,
Лежащих у земли безчувственно в утробе
Лишатся гордостей своих,
Погибнут помышленья их,
И пышны титла все сокроются во гробе.
Григорий Сковорода
Сковорода Григорий Саввич (1722–1794) – философ, поэт, прозаик, педагог. Родился в селе Чернухи на Полтавщине в семье казака. В 1738–1842 годах, как и Даниил Туптало (в монашестве Димитрий Ростовский), учился в Киево-Могилянской духовной академии. Был певчим в придворной капелле императрицы Елизаветы Петровны. Путешествовал и жил в ряде европейских стран. Знал греческий, латынь, древнееврейский, немецкий, итальянский. В 1753 году вернулся на родину. Был домашним учителем, преподавал в Переяславском и Харьковском коллегиумах (духовных школах). С 1769 года до конца жизни странствовал с котомкой за плечами и неизменной флейтой-сопилкой за поясом. Обучал детей грамоте, пел свои песни и проповедовал свое учение о живой душе. «Вас Бог одарил грунтами, но вдруг может то пропасть,//А мой жребий с голяками, но Бог мудрости дал часть», – писал он. Предание гласит, что Сковорода знал день своей смерти, о которой говорил: «Смерть человеку – покой»; сам выкопал себе могилу и завещал написать на надгробии слова: «Мир ловил меня, но не поймал». Автор философских трактатов, многие из которых созданы в форме диалога: «Диалог, или Розглагол о древнем мире», «Разговор пяти путников о истинном щастии в жизни», «Разговор, называемый алфавит, или Букварь мира» и другие. В этих трактатах он подкреплял свои мысли пословицами, афоризмами, создавая яркие художественные образы. Свои религиозные и философские взгляды выразил в цикле прозаических «Басен харьковских» на собственные и эзоповские сюжеты. Его сборник стихов «Сад Божественных песен» (1757–1785) – выдающееся явление поэзии XVIII века. Любой поэт XX века может позавидовать тончайшей инструментовке стихов Сковороды:
…А когда взойдет денница
Свищет в тот час всяка птица,
Музыкою воздух
Растворенный шумит вкруг.
Только солнце выникает,
Пастух овцы выгоняет.
И на свою свирель
Выдает дрожливый трель.
Пропадайте, думы трудны,
Города премноголюдны!
А я с хлеба куском
Умру на месте таком.
В 1972 году в серии «ЖЗЛ» вышла книга о Григории Сковороде, переизданная в 2008 году. Ее автор Юрий Лощиц отмечает: «Современному читателю стихотворения Сковороды могут показаться слишком архаичными, хотя – для своей эпохи – писал он удивительно просто, много проще, чем, допустим, его современник Тредиаковский. Сковороду-поэта читать трудно потому, что сочинял он на языке, который несколько особняком стоит на литературной карте XVIII века. Это не был русский литературный язык той эпохи, классические формы которого закреплены в творчестве Ломоносова, Сумарокова, Державина. Это не был и украинский литературный язык – его возникновение относится лишь к концу XVIII столетия. Сковорода писал на переходном языке малороссийской книжности своего времени, который иногда называют староукраинским книжным, а иногда славяно-российским языком, потому что при известной доле старославянизмов и украинизмов в словарном составе он все-таки тяготеет к русской языковой стихии. Дополнительную окраску языку Сковороды придают и обильно используемые им латинизмы – свидетельство академического воспитания… Переведи мы его на современный русский или современный украинский, и сколько обнаружится невозместимых потерь! Писателя можно любить только в его неповторимости, а значит, через труд, через сопротивление времени, языка, предрассудков, обычаев».
Образ «степного Ломоносова» запечатлен в романе Василия Нарежного «Российский Жилблаз» (1814), в повести Ивана Срезневского «Майор, майор» (1836), в повести Тараса Шевченко «Близнецы», в «сковороДинских мотивах» Гоголя, Достоевского, Лескова, Владимира Соловьева (эти два философа и поэта даже Родственники по материнской линии).
Сад Божественных песен
Песнь 4
Рождеству Христову. Из сего зерна:
С нами Бог, разумейте язы́цы, сиречь;
Помаза нас Бог духом;
Посла духа Сына своего в сердца наша.
Ангелы, снижайтеся,
Ко земле сближайтеся,
Господь бо, сотворший веки,
Живет ныне с человеки.
Станьте с хором
Вси собором,
Веселитеся, яко с нами Бог!
Се час исполняется!
Се Сын посылается!
Се лета пришла кончина!
Се Бог посылает Сына.
День приходит,
Дева родит,
Веселитеся, яко с нами Бог!
Обещан пророками,
Отчими нароками,
Решит в последня лета
Печать Новаго Завета;
Дух свободы
Внутрь нас родит,
Веселитеся, яко с нами Бог!
Даниилов каменю!
Из купины пламеню!
Несеченный отпадаешь!
Огнь сена не попаляешь!
Се наш камень!
Се наш пламень!
Веселитеся, яко с нами Бог!
Расти ж благодатию,
Новый наш ходатаю!
Расти, да возможешь стати,
Да попалишь супостаты,
Да вселенну,
Зря спасенну,
Веселимся вси, яко с нами Бог!
Мы ж тебе рожденному,
Гостеви блаженному,
Сердца вех нас отверзаем,
В душевный дом призываем.
Песнь спевая,
Восклицая,
Веселящеся, яко с нами Бог!
Песнь 5
Воскресению Христову. Из сего зерна:
О! о! Бежите на горы! (Захария);
Востани, спяй! Покой даст Бог
на горе сей (Исайя).
Объяли вкруг мя раны смертоносны;
Адовы беды обойшли несносны;
Найде страх и тма. Ах, година люта!
Злая минута!
Бодет утробу терн болезни твердый;
Скорбна душа мне, скорбна даже в смерти.
Ах, кто мя от сего часа избавит!
Кто мя исправит?
Так африканский страждает елень скорый;
Он птиц быстрее пить спешит на горы,
А жажда жжет внутрь, насыщенна гадом
И всяким ядом.
Я на Голгофу поскорю поспею;
Там висит врач мой меж двою злодею.
Се Иоанн зде при кресте рыдает!
Крест лобызает.
О Иисусе! О моя отрадо!
Зде ли живеши? О страдальцев радость!
Даждь спасительну мне цельбу в сей страсти,
Не даждь век пасти.
Песнь 10
Из сего зерна: Блажен муж:
иже в премудрости умрет и иже в разуме
своем поучается святыне (Сирах).
Всякому городу нрав и права;
Всяка имеет свой ум голова;
Всякому сердцу своя есть любовь;
Всякому горлу свой есть вкус каков, –
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только не идет с ума.
Петр для чинов углы панские трет,
Федька-купец при аршине все лжет.
Тот строит дом свой на новый манер,
Тот все в процентах, пожалуй, поверь! –
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только не идет с ума.
Тот непрестанно стягает грунта,
Сей иностранны заводит скота.
Те формируют на ловлю собак,
Сих шумит дом от гостей, как кабак, –
А мне одна только в свете дума,
А мне одно только не идет с ума.
Строит на свой тон юриста права,
С диспут студенту трещит голова.
Тех безпокоит Венерин амур,
Всякому голову мучит свой дур, –
А мне одна только в свете дума,
Как бы умрети мне не без ума.
Смерте страшна, замашная косо!
Ты не щадишь и царских волосов.
Ты не глядишь, где мужик, я где царь, –
Все жерш так, как солому пожар.
Кто ж на ея плюет острую сталь?
Тот, чия совесть, как чистый хрусталь…
Песнь 13
Из сего: Изыдите от среды их…
Прииди, брате мой, водворимся на селе.
Тамо роди тя мати твоя… (Песнь песней).
Ах, поля, поля зелены,
Поля, цветами распещренны!
Ах долины, яры,
Круглы могилы, бугры!
Ах вы, вод потоки чисты!
Ах вы, берега трависты!
Ах ваши волоса,
Вы, кудрявые леса!
Жайворонок меж полями,
Соловейко меж садами;
Тот, выспрь летя, сверчит,
А сей на ветвах свистит.
А когда взошла денница,
Свищет в той час всяка птица,
Музыкою воздух
Растворенный шумит вкруг.
Только солнце выникает,
Пастух овцы выгоняет.
И на свою свирель
Выдает дрожливый трель.
Пропадайте, думы трудны,
Города премноголюдны!
А я с хлеба куском
Умру на месте таком.
Песнь 18
Господь гордым противится,
смиренным же дает благодать.
Ой ты, птичко желтобоко,
Не клади гнезда высоко!
Клади на зеленой травке,
На молоденькой муравке.
Вот ястреб над головою
Висит, хочет ухватить,
Вашею живет он кровью,
Вот, вот когти он острит!
Стоит явор над горою,
Все кивает головою.
Буйны ветры повевают,
Руки явору ломают.
А вербочки шумят низко,
Волокут меня до сна.
Тут течет поточек близко;
Видно воду аж до дна.
На что ж мне замышляти,
Что в селе родила мати?
Нехай у тех мозок рвется,
Кто высоко в гору дмется,
А я буду себе тихо
Коротати милый век.
Так минет меня все лихо,
Счастлив буду человек.
Михаил Херасков
Херасков Михаил Матвеевич (1733–1807) – поэт, драматург. Из знатной семьи валашских бояр Хереско, переселившихся в Россию при Петре I почти одновременно с родом молдавского господаря Кантемира. Так что Молдавия и Валахия представлены в русской поэзии XVIII двумя крупнейшими поэтами, один из которых – автор гимна Российской империи «Коль славен». Антиох Кантемир начинал свой творческий путь с «Симфонии на Псалтирь», созданной в 1726 году восемнадцатилетним преображением. Михаил Херасков свои первые «корпусные» стихи написал в Сухопутном шляхетском корпусе, в котором юные шляхтичи (дворяне) готовились как к военной службе, так и гражданской. С 1751 года Михаил Херасков служил подпоручиком в Ингерманландском пехотном полку, но в 1755 году открылся Московский университет, и он перешел в него, получив 8-й (из 14-ти по Табели о рангах) гражданский чин коллежского асессора. Херасков был не намного старше первых студентов, ведая в двадцать два года учебной частью, студенческими делами, библиотекой и типографией. В дальнейшем он был (в разные годы) директором и куратором Московского университета, добился, чтобы преподавание в нем велось на русском языке, а не на латыни, и максимальным образом использовал возможности университетской типографии. Сначала он использовал типографию сам, издавая журналы «Полезное увеселение» (1760–1762), «Свободные часы» (1763), «Доброе намерение» (1764), затем, став в 1779 году куратором университета, передал ее в аренду на десять лет Н.И. Новикову, что имело последствия, относящиеся к числу необратимых. Журналу Хераскова не имели такого общественного и литературного резонанса, были более камерными, «студенческими», сыграв примерно такую же роль, как в 20-е годы XIX века – университетский кружок и журналы Семена Раича, а в 40-е – «Москвитянин» Михаила Погодина и Степана Шевырева, в котором дебютировали их студенты по университету Аполлон Григорьев, Фет, Полонский. В журналах Хераскова появился целый ряда новых поэтических имен. Самым ярким из них оказалось имя самого Михаила Хераскова и входившего в его кружок Василия Майкова, не менее громкими в те времена были имена одописцев Василия Петрова, Александра Перепечина, дебютировавших в 1764 году в журнале «Доброе намерение» не одами, а молитвами. Литературное наследие Михаила Хераскова далеко не исчерпывается двенадцатью томами, вышедшими в 1796–1803 годах. Только трагедий, комедий и слезных драм он написал более двадцати, из эпической поэзии XVIII века не утратили своего значения ни «Россиада», ни «Ода российскому воинству»; как баснописец он тоже претендовал на первенство. Среди псалмописцев Херасков занимает более чем скромную роль, зато его переложение 64 псалма, положенное на музыку Дмитрием Бортнянским, стало гимном Российской империи. «Коль славен» принадлежит к таким же вокальным произведениям выдающегося русского композитора Дмитрия Бортнянского, как его «Гимн Спасителю» на слова Д.И. Хвостова, «Предвечный и необходимый» на слова Ю.А. Нелединского-Мелецкого, «Озари, святая радость» на слова А.Х. Востокова и его же церковные песнопения, из которых только духовных хоровых концертов – более 50-ти. Из поэтов-современников никто не обращался к 64 псалму, лишь через столетие его новую поэтическую версию создал Константин Фофанов.
Преложение псалма 64
Коль славен наш Господь в Сионе,
Не может изъяснить язык;
Велик Он в небесах на троне!
В былинках на земли велик!
Везде, Господь, везде Ты славен!
В нощи, во дни сияньем равен!
Тебя Твой агнец златорунный,
Тебя изображает нам!
Псалтырями десятиструнны
Тебе приносим фимиам!
Прими от нас благодаренье
Как благовонное куренье!
Ты солнцем смертных освещаешь,
Ты любишь, Боже, нас как чад,
Ты нас трапезой насыщаешь
Ты зиждешь нам в Сионе град;
Ты смертных, Боже, посещаешь,
И плотию Своей питаешь!
О Боже! во Твое селенье
Да взыдут наши голоса!
И наше взыдет умиленье
К Тебе как утрення роса!
Тебе в сердцах алтарь поставим,
Тебя, Господь, поем и славим!
Это переложение псалма 64 стаю официальным гимном Российской империи «Коль славен» на музыку Дмитрия Бортнянского, который исполнялся на торжественных церемониях с участием воинских частей, входил в военный ритуал производства юнкеров в офицеры, звучал после артиллерийского залпа и сигнала горнистов «На молитву, шапки долой!». С 1856 по октябрь 1917года Спасская башня Московского Кремля ежедневно в 15 и 21 час вызванивала «Коль славен», а в 12 и 18 чеков– «Преображенский марш». В 1833 году официальный статус государственного гимна закрепился за «Молитвой Русского народа» («Боже, Царя храни!») В.А. Жуковского на музыку А.Ф. Львова, но «Коль славен» продолжал сохранять свое значение в качестве церемониального гимна.
К Богу
Ода
О Ты, которому вселенна
Единый кажется чертог;
Кем вся натура оживленна,
Непостижимый вечно Бог!
Во храм Твой дивный и священный
Не может ум непросвещенный,
Не может грешник досягнуть:
Для тех труба Сионска трубит,
Кто истину, кто близких любит
И за Тобой дерзает в путь.
Куда наш ум ни возлетает
И воображенье ни парит,
Создатель свыше обитает,
И там во славе Он горит.
Седящ на радужном престоле,
Сквозь тверды небеса оттоле,
Сквозь дневный свет, сквозь мрак ночной,
Сквозь вихри, вкруг миры носящи,
Сквозь тучи, облака гремящи,
Ты видишь, Боже! шар земной.
Сия песчинка, погружена
В пространной мира глубине,
Всегдашней тьмою окружена,
Как искра видима Тебе.
Тобой рожденнаго от века
На ней Ты видишь человека.
Дрожаще сердце видишь в нем;
Ты помыслы его читаешь,
И духом с ним Ты обитаешь
На отдаленном круге сем.
Ты видишь мысли дерзновенны,
Подобны легким облакам,
Тебя постигнуть устремленны;
Но Бог непостижим умам!
О смертный! к достиженья Бога
Тебе назначена дорога:
Ищи Его в душе твоей!
Ищи! – но страсти возмутились,
Все наши мысли тьмой покрылись
И Бога скрыли от очей.
Еще ни звезды не сияли,
Не колебался океян;
Огонь, вода и ветры спали,
Начала не было времян;
Но Высший Сам светил Собою
И правил будущей судьбою;
В смещении стихийном зрел
Небесну твердь, моря и сушу,
Дающу жизнь твореньям, душу;
Лик солнечный пред Ним горел.
Когда веком круги начнутся,
Когда созижден будет свет,
Он знал, что кедры вознесутся,
И где былинка возрастет;
Все таинства Он знал природы;
Взирал на всех животных роды,
Что были, есть и будут впредь;
Вещам не полагая чину,
Уже Он видел их судьбину
И мог им быть не повелеть.
Как солнце землю освещает,
Так солнце освещает Бог.
Его вселенна не вмещает;
Незрим Его чертог:
Но все живет Его дхновеньем,
Цветет единым мановеньем,
Вселенну движет перст Его;
Речет – и время течь престанет;
Речет – и солнце вновь проглянет,
И паки сотворится свет.
Но Бог Свое творенье любит,
Храня порядок в мире сем;
Без нужды праха не погубит
Ни капли вод, ни травки в нем.
Кипит ли море, солнце ли томится,
Все к лучшему концу стремится;
Что кажется нестройством нам,
То к пользе служит всей вселенной;
Но наш рассудок ослепленной
Во гневе Бога кажит там.
В златой сияющей порфире,
Всходяще солнце говорит:
Есть Бог, вещей Правитель в мире,
Который жизнь всему дарит.
Прекрасна дщерь Его, Природа,
Гласит для каждого народа:
Господь единый всем Отец!
Гласят безплотных стройны лиры,
Борении, громы и зефиры:
«Велик! Непостижим Творец!»
1778
Стансы
Только явятся
Солнца красы,
Всем одеваться
Придут часы.
Боже мой, Боже!
Всякий день то же.
К должности водит
Всякого честь;
Полдень приходит –
Надобно есть.
Боже мой, Боже!
Всякий день то же.
Там разговоры
Нас веселят;
Вести и ссоры
Время делят.
Боже мой, Боже!
Всякий день то же.
Ложь и обманы
Сеет злодей;
Рвут, как тираны,
Люди людей.
Боже мой, Боже!
Всякий день то же.
Василий Майков
Майков Василий Иванович (1730–1778) – поэт. Дворянским недорослем был зачислен в Семеновский полк, в котором служил (а в 1749–1751 годы командовал) его отец. В 1747 году прибыл на службу в полк, но уже вскоре молодой семеновец проявил себя не на военном, а на литературном поприще. С 1761 года, выйдя в отставку в чине капитана, он поселился в Москве и вошел в круг поэтов, группировавшихся вокруг Михаила Хераскова и его университетских журналов «Полезное увеселение» и «Свободные часы». Сам Херасков, будучи директором Московского университета, поддерживал в основном молодых университетских поэтов – Дениса Фонвизина, Иполлита Богдановича, Александра Ржевского, Александра Карина. Василий Майков к этому времени был не только старше почти всех поэтов Херасковской плеяды, но и необразованней. Домашние учителя в ярославском поместье отца не обучили его даже французскому языку, и в своих переводах он, едва ли не единственный, кто пользовался подстрочниками. Но этот же «недостаток» стал едва ли не основным его достоинством. Лишенный возможности знать в подлинниках лучшие образцы европейской поэзии, он менее всех подпал под ее влияние, оказался свободным от подражаний. Эту особенность Василия Майкова в полной мере оценил Д. Дидро, побывавший в России в сентябре 1773 – мае 1774 годов и выделивший его как наиболее самобытного поэта.
Наибольшим успехом пользовалась бурлескная поэма Василия Майкова «Елисей, или раздраженный Вакх» (1771) и другие его пародии и сатиры, в котоых нашла отражение литературная борьба «шестидесятников» XVIII века. Как и большинство поэтов кружка Хераскова, он был масоном, в своих духовных одах и преложениях псалмов выражал масонские идеи, точнее, те идеи, которые в самих библейских текстах и псалмах существовали вне зависимости от масонства и любых других религиозных течений.
Подражание псалму 1
Блажен муж, иже нечестивых
Не шел на пагубный совет,
Не стал на путь злодеев льстивых
И вредных бегал их бесед.
Но мысль свою вседневно правил,
Познавший истинный закон,
И им на путь себя наставил,
Чтоб течь к блаженству без препон.
И будет он как древо сильно,
Растущее при исходах вод,
Одето листвием обильно,
Дающее во время плод.
И вся, что Он творит, успеет,
Конец его начала благ;
А нечестивый укоснеет
И возмятется, яко прах.
За тем злодеи помрачатся
И не воскреснут для суда,
Из сонма правых исключатся,
И в нем не будут никогда.
Путь правых Господу известен,
Он помощь им во всем творит;
Но путь есть грешников безчестен,
И Он дела их разорит.
Подражание псалму 12
Доколе, Господи, Тобою
Забвен я буду до конца,
Доколе мне перед собою
Не зрети Твоего лица?
Доколь душе моей смущаться,
Болезни в сердце устремляться
И мне страдати всякий день;
Доколь врагу не усмириться
И предо мною возноситься
На высшу счастия степень.
Среди моих болезней ночи,
Мой Боже, сквозь небесну твердь
Воззри и просвети мне очи,
Да не когда усну я в смерть;
Дабы мой враг не похвалился,
Что он над мною укрепился,
И все стужающие мне
Рекли: уже он погибает,
Подвигся, пал и утопает
Ужасных бед во глубине.
Но на Твою я милость вечно
Надеясь, Боже, уповал;
Веселье чувствовал сердечно
И неподвижен пребывал.
Теперь избыв мученья злого,
Пою Владыку преблагого,
Пою Создателя всего:
И ввек, доколе не увяну,
Благословити не престану
И пети Бога моего.
<1773>
Подражание псалму 41
Им же образом желает
На источники елень,
Так душа моя пылает
Ко Творцу ея всяк день;
К Богу крепкому, живому,
Ко лицу Его святому,
Коль прийду я и явлюсь,
Слезны реки осушатся,
Раны сердца облегчатся,
Я спасен возвеселюсь.
Твердый дух мой сокрушали,
Я едва сносити мог,
Как злодеи вопрошали
У меня: где есть твой Бог?
Вспомянув сие, рыдаю,
Рвуся, мучуся, страдаю.
Весь отмщением горя;
Но безсилен унываю,
С плачем дух мой изливаю,
Наказанья им не зря.
От земли той, что собою
Напояет Иордан,
Я с усердною мольбою
Вознесусь до горних стран,
Где Твое жилище, Боже,
Где Твое святое ложе
И обители святых,
Где Твой свет осиявает,
Бездна бездну призывает
В гласе хлябии Твоих.
Но в селение святое,
Боже, только я вступил,
В нем веселие прямое
И спокойство ощутил;
Ощутил сердечну радость
И вкусил небесну сладость:
Се моих желаний плод!
Тамо песнь Тебе поется,
Глас торжествен раздается,
Яко шум собранья вод.
Вскую дух мой оскорбленный
Унывавши, стеня,
Вскую чувства утомленны
Возмущает у меня?
Есть к спасению дорога:
Уповай всегда на Бога,
Сим обрящешь твой покой;
Он есть Бог твой и Создатель,
Он есть твари Обладатель
И Спаситель купно твой!
Подражание псалму 81
Бог ста в сонме всех богов,
Посреди же их разсудит,
Обличит Своих врагов
И исправиться принудит.
Долго ль будете судить,
Судии, не помня Бога,
И доколе не щадить
Вам смиренна и убога?
Не оставьте до конца
В злых руках страдати нища,
Да не будет Он льстеца
Толь препагубнаго пища.
Не взирайте на людей,
Одаренных счастьем многим,
Долг есть праведных судей –
Всех судить законом строгим.
Прежде должно всей земли
Основанию упасти,
Нежель вы б когда могли
Поработать вашей страсти.
Аз вам рек, что боги вы
И сыны Отца вселены,
И желам, чтоб таковы
Были вы пресовершенны.
Вы ж по образу людей
Иго смертное несете
И, в подобие князей,
Во пороки злы падете.
Боже, Ты сие внемли,
Сколь неправды в нас велики;
Воскресни, суди земли
И наследуй меж языки!
Подражание псалму 111
Блажен, кто Господа боится,
Храня святый Его закон,
Тот в жизнь свою не постыдится,
Ему помощник будет Он;
Его и семя будет сильно
По всей земле цвести обильно.
Богатством, честию и славой
Его наполнится весь дом,
И путь его – путь будет правой
Во житии его святом;
Он будет правым в тьме светило,
Обуреваемым – кормило.
Он благ и милостив убогим,
В даяньи щедрый человек;
Пред судиею, в правде строгим,
Не поколеблется вовек;
Он в память вечную вселится,
От слуха зла не убоится.
Он сердцем уповать на Бога
И утверждатися готов,
Не страшен полк, ни сила многа
К нему стремящихся врагов;
От них он правдою спасется,
И рог его превознесется.
Сие зря, грешный вострепещет
И гнев по сердцу разольет,
Зубами, зляся, поскрежещет
И весь растает, яко лед;
Господь свой правый гнев воздвигнет,
Желанья грешник не достигнет.
Подражание псалму 136
На реках мы вавилонских
Проливали слезный ток,
Поминая стен сионских
Красоты конец жесток.
Безпомощны, бедны, сиры,
Утомив свои сердца,
На древах повеся лиры,
Мы рыдали без конца.
Нас ведущи в плен хотели,
Побуждая строго нас,
Чтоб пред ними мы воспели
Песнь сионску в злой нам час.
Како песнь мы, песнь Господню,
Воспоем в земли чуждей?
Да не снидут в преисподнюю
Гласы Божиих людей!
Если я тебя забуду,
Славный Иерусалим,
Да забвен я вечно буду
Перед Господом моим!
Да прильнет язык к гортани,
Коль тебя не вспомяну,
Как начало всех желаний
И веселия вину.
О, Творец, Ты не забуди
Чад едомских в оный час,
Как Тобой спасенны люди
Вознесут в сем граде глас.
Сих Твоих злодеев сущих,
Поразивших в нас сердца,
Истощайте, вопиющих,
Град Господен до конца.
Вавилонска дщи проклята,
Дщи греха и суеты,
Тот блажен, кем без возврата
Опустеешь вечно ты.
Тот блажен, кто алчный камень
В тя с войною принесет,
И кто, взяв, твоих о камень
Всех младенцев разбиет.
Василии Петров
Петров Василий Петрович (1736–1799) – поэт, переводчик. Главным трудом всей литературной жизни сына московского священника Василия Петрова был перевод «Энеиды» Вергилия, имевший не меньшее значение, чем знаменитые переводы, появившиеся через полвека, уже в пушкинские времена, – «Илиада» Николая Гнедича, «Освобожденный Иерусалим» Семена Раича, а в 1850 году – «Одиссея» Жуковского. Но имя Василия Петрова «обессмертил» не столько сам перевод, сколько два отзыва о нем. «…Среди наших молодых авторов невозможно пройти молчанием имя В.П. Петрова, библиотекаря собственной библиотеки императрицы. Сила поэзии этого молодого автора уже приближается к силе Ломоносова, и у него более гармонии; стиль его прозы исполнен красноречия и приятности; не говоря о других его сочинениях, следует отметить его перевод в стихах «Энеиды», первая песнь которой вышла недавно; этот перевод его обезсмертит». Так напишет о нем в 1770 году, о библиотекаре императрицы, не кто-нибудь, а сама императрица Екатерина II, что конечно же не могло не отразиться на его придворной карьере. Уже вскоре Василий Петров войдет в число одописцев и доверенных лиц как самой императрицы, так и всесильного Григория Потемкина. Но в литературе все произошло с точностью до «наоборот». В «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищев назовет его перевод «древним треухом, надетым на Вергилия ломоносовским покроем». Появятся пародии Сумарокова, Василия Майкова.
Уже первая ода Петрова «На величественный карусель», изданная в 1766 году и отмеченная щедрым подарком императрицы – золотой табакеркой с 200 червонцами, была встречена Сумароковым пародийным «Дифирамбом Пегасу»:
Мой дух, коль хочешь бытии славен,
Остави прежний низкий стих!
Он был естествен, прост и плавен,
Но хладен, сух, безсилен, тих!
Гремите, музы, сладко, красно,
Великолепно, велегласно!
Стремись, Пегас, под небеса,
Дави эфирными брегами
И бурными попри ногами
Моря, и горы, и леса!..
Сумароков имитировал одический стиль Василия Петрова, как это он делал в своих предыдущих «Одах вздорных», пародируя одическую поэзию Ломоносова. После смерти Ломоносова он продолжал спор с его учениками, среди которых неожиданно выделился никому неведомый священник Петров.
Но самый чувствительный удар нанесет Новиков. В «Опыте исторического словаря о российских писателях», вышедшем в 1772 году, он напишет о Петрове, имея в виду все тот же отзыв императрицы: «Вообще о сочинениях его сказать можно, что он напрягается идти по следам российского лирика; и хотя некоторые и называют уже его вторым Ломоносовым, но для сего сравнения надлежит ожидать важного какого-нибудь сочинения и после того заключительно сказать, будет ли он второй Ломоносов или останется только Петровым и будет иметь честь слыть подражателем Ломоносова». Надо отдать должное Петрову: он с честью выдержал эти «удары». Ответив критикам «не завидуйте моему счастию», он продолжал переводить Вергилия еще пятнадцать лет. Одно из несомненных достоинств его «Энеиды» состояло в том, что он переводил с латинского языка, который знал благодаря духовному образованию, полученному в Московской славяно-греко-латинской академии. Он закончил Академию в 1760 году и до 1767 года вел в ней курс поэзии, считавшийся одним из основных в образовании русского духовенства. Среди одописцев он тоже выделялся своим особым языком, в котором сказывалось его знание древнерусской поэтики. Вот, к примеру, как начинается его ода «На войну с турками»:
Султан ярится! Ада дщери,
В нем фурии раздули гнев.
Дубравные завыли звери,
И волк и пес разинул зев;
И криками нощные враны
Предвозвещая кровь и раны,
Все полнят ужасом места…
И над сералию комета
Беды на часть полночну света
Трясет со пламенна хвоста!
Перевод «Энеиды» Вергилия получил высокую оценку не только императрицы, но и президента Российской академии наук, отмечавшего в 1779 году в «Академических Известиях»: «В других отраслях стихотворства в буколическом, в нравоучительном, имеет язык наш примеры, кои направить могут вкус молодых писателей. К сему присовокупить должно превосходный перевод господином советником Петровым на язык наш «Енеиды». Автор нашел в нем страшного соперника, и красоты сего избраннейшего римского стихотворца сделались нашим стяжанием посредством прекрасного сего преложения».
После смерти Екатерины II Василий Петров напишет оду «Плач и утешение России», в которой попытается восславить нового царя благословением Всевышнего:
«Примером, Павел, ты царям земным свети,
В объятиях Павловых, Россия, ты цвети».
То рек, и эмпирей опять сомкнул, составил,
Но, благодати знак, при Павле луч оставил,
Небесный луч, всех почестей венец,
Россиян честь и утешенье их сердец.
Но его опала была предрешена. «Его величество, сказывают, стихов читать не изволит», – с горечью отметит он, не теряя надежды на личную встречу. «Может быть, – писал он жене, – я в пользу свою растворю императора, сподобясь его увидеть: не лучше ли подействует Цицероновщина, когда не помчит Вергилиевщина, ведь муженек твой удал и на то. Кабы мне волю дали, я б, кажется, смог прослыть царским витием, так как я некогда слывал карманным Екатерининским стихотворцем».
Ни Цицероном, ни царским витием он не стал: Павел I удалил от двора почти всех «карманных» стихотворцев своей матери, ставив только одного «не карманного» – слепца Николая Николева. Василию Петрову не суждено было увидеть трагическую развязку нового царствования, он умер, так и не сподобившись увидеть нового самодержца, дни которого тоже были сочтены.
Пройдет полвека, и Вильгельм Кюхельбекер в своей программной статье «О направлении нашей поэзии…» (1824) вновь поставит имя Василия Петрова рядом с Ломоносовым, даже Державин в его перечислении будет назван третьим…
Поэтическим дебютом Василия Петрова считается «Ода на великолепный карусель», вышедшая в Петербурге отдельным изданием в 1766 году, но его переложение 85 псалма было впервые опубликовано в 1764 году в декабрьском номере московского журнала «Доброе намерение» за подписью «Московской Академии Священник Василий Петров» и в том же номере – стихотворение «Описание ненастья», судя по всему, не единственные в эти годы. Так что начинал священник Василий Петров не как одописец, а как псалмописец.
Преложение псалма 85
К Тебе, о Боже! простираю
Мой глас, теперь его воньми,
На всякой час усугубляю,
Ко мне Ты ухо преклони.
От бед меня всех Ты избави,
Господь Един и всех Творец,
Смиренного раба прослави,
Сирот обидимых Отец.
Я нищ, убог, весьма безсилен,
Без помощи Твоей святой;
Тогда бываю изобилен,
Когда во всех путях с Тобой.
Я знаю, нет Тебе подобна,
Ниже в морях, ни на земли,
Но сохрани мя преподобна,
Моление мое внемли.
Ты всею тварью управляешь,
Един во всех имеешь власть,
Сердечны тайны всех Ты знаешь,
Ты зришь теперь мою напасть.
На мя преступницы восстали
Твоих велениев святых,
Совсем бы в прах мя разорвали,
Похитивши из рук Твоих.
Но крепкая Ты мне отрада,
От всех борющихся со мной,
Возводишь душу Ты от ада,
Вселишь ю в вечный Сам покой.
Враги, то видев, постыдятся,
И посрамятся купно ввек;
В студ, срам, прах все обратятся,
Узнают, что есть человек.
<1764>
Ипполит Богданович
Богданович Ипполит Федорович (1743–1803) – поэт, переводчик. Богданович, как и его современник Фонвизин, а в Пушкинскую эпоху – Павел Ершов, остался автором одной книги. Фонвизин – «Недоросля», Павел Ершов – «Конька-Горбунка», а Богданович – «Душеньки», впервые вышедшей анонимно в 1778 и 1783 годах и начинавшейся стихами:
Не Ахиллесов гнев и не осаду Трои,
Где в шуме вечных ссор кончали дни герои,
Но Душеньку пою.
Тебя, о Душенька! На помощь призываю
Украсить песнь мою…
А в предисловии анонимный сочинитель сообщал: «Предки мои, служив верою и правдою государю и отечеству, с простым в дворянстве добрым именем, не оставили мне примера вознести себя выше обыкновенной тленности человеческой. Я же, не будучи из числа учрежденных писателей, чувствую, сколько обязан многих людей добродушию, которым они заменяют могущие встретиться в сочинениях моих погрешности». Трудно сказать, почему он решил откреститься от учрежденных писателей, к каковым многие годы принадлежал и сам, опубликовав две поэмы, множество оригинальных стихов и переводов, да и первый его стихотворный сборник «Лира» вышел за десять лет до «Душеньки». Все они быстро забылись, а «Душеньку» уже в самом начале XIX века Николай Карамзин назовет предвестницей русского сентиментализма, и имя Богданович навсегда войдет в историю русской литературы. Среди «забытых» окажутся все остальные его произведения, в том числе и духовные стихи, которые публиковались в 1860 и 1861 годах в одном из самых популярных журналов того времени «Полезное увеселение». В 1773 году он вновь вернется к ним, выделив в сборнике «Лира» в отдельный раздел «Оды духовные из разных псалмов Давидовых», заново переработав и переосмыслив многие тексты. Этими одами он представлен и в данной публикации среди других знаменитых псалмопевцев второй половины XVIII века.
Оды духовные из разных псалмов Давидовых
* * *
Доколе буду я забвен
В бедах, о Боже мой, Тобою?
Доколе будешь отвращен
От жалоб, приносимых мною?
Доколе вопиять, стеня?
Мое всечасно сердце рвется:
Доколе враг мой мне смеется,
Всегда в напасти зря меня?
Я милости ко мне Твои
В бедах толиких призываю,
Да не рекут враги мои,
Что я напрасно уповаю.
Спаси в напасти мой живот,
В слезах обрадуй и в печали,
Дабы злодеи то познали,
Что Ты Господь и Бог щедрот.
Будь страшен всем моим врагам,
Что в злобе на меня стремятся,
Будь мне от них защитник Сам:
Тобой их сети сокрушатся.
Твою я милость воспою
В весь век мой, данный мне Тобою,
Что Ты всемощною рукою
От рук врагов спас жизнь мою.
<1760>
* * *
Господь меня блюдет,
Господь и просвещает,
И от юнейших лет
В путь правый наставляет.
С млеком закон Свой влил
В меня еще в младенстве,
Дабы во благоденстве
Я Господа хвалил.
Хоть пагубный предел
Назначен мне врагами,
Мой шит пребудет цел,
Я злость попру ногами.
Что враг мне сотворит,
Горящий злобным жаром,
Коль крепких сил ударом
Господь его сразит?
Он щедрую простер
Ко мне Свою десницу:
Умножил выше мер
Мой скот, мою пшеницу.
Пою Тебя всяк час,
Источник благ нетленных!
Внемли из уст Ты бренных
Моих хвалений глас.
<1760>
* * *
Блажен, кто Бога не гневит
И истину всегда хранит, –
Род оного благословится,
И семя ввек не истребится.
Богатство, слава с ним живет,
С ним праведные узрят свет;
Гонимым он подаст отраду,
С ним узрит истина награду.
Помощник нищему в беде
И покровитель на суде,
Когда он правдой укрепится,
От слуха зла не убоится,
Он ей противных победит,
Безстрашно на врагов воззрит
И в свете вознесется славой;
Господь хранит всегда путь правой.
А беззаконник, в злобе зря
И в зависти своей горя,
Что Бог ему не помогает,
Падет, погибнет и растает.
<1760>
* * *
Хвалите Господа небес,
Хвалите все небесны силы,
Хвалите все Его светилы,
Исполненны Его чудес.
Да хвалит свет Его и день,
Земля и воздух, огнь и воды;
Да хвалят рыб различны роды,
Пучины, бездны, мрак и тень.
Да хвалят холмы и древа,
Да хвалят звери, гады, птицы,
Цари, владыки, сильных лицы
И всяка плоть, что Им жива.
Да хвалит своего Творца,
Да хвалит всякое дыханье:
Он милует Свое созданье,
И нет щедрот Его конца.
<1760>
* * *
Бедами смертными объят,
Я в бездне ада утопаю;
Еще взвожу ослабший взгляд,
Еще на небо я взираю.
Твой суд, о Боже, прав и свят,
Тебя я в помощь призываю:
Воззри, как грудь мою теснят
Беды, в которых я страдаю.
Прости, Творец, сию вину,
Что день рождения кляну,
Когда от мук ослабеваю.
Ты сердца видишь глубину:
Хоть в адских пропастях тону,
Но от Тебя спасенья чаю.
<1761>
* * *
О Ты, земли и неба Царь!
Ты смертным тишину приносишь,
Доколе злобы не подкосишь,
От коей мучится вся тварь?
Доколе стрел на тех не бросишь,
Которы Твой сквернят алтарь?
Ты молнии в деснице носишь,
Ты в злых перунами ударь.
Пусть их советы сокрушатся
И чаемых утех лишатся,
Не зря погибели других;
А правые Твой суд узнают,
Когда злодеи восстенают
И ветер прах развеет их.
<1761>
* * *
Славу Божию вещают
Неизмерны небеса,
И всеместно восхищают
Бренный ум и очеса.
Там безчисленны планеты,
В лучезарный свет одеты,
В высоте небес горя,
Образуют всем Царя.
Но спусти, о смертный, взоры
От небес пространных в дол!
Там горам вещают горы,
День и нощь дают глагол;
Тамо твари удивленны
От конца в конец вселенны
Произносят общий клик:
Коль Создатель их велик!
О прекрасное светило,
Коим блещет естество!
Не в тебе ли начертило
Высшу благость Божество?
Ты, вселенну обтекая,
От краев земли до края,
Сыплешь в хлад и темноту
Живоносну теплоту.
Бога видеть неудобно;
Ум смиряется пред Ним;
Но закон Его подобно
С солнцем блещет ко земным.
Гонит мрак греховной ночи,
Просвещает умны очи
И живит весельем дух,
Кто к Нему приклонит слух.
Но всегда ли ум постигнет,
Коль закон сей прав и благ?
Боже! если в зло подвигнет
Мысль мою коварный враг, –
Ты святым своим законом
Пред Твоим блестящим троном,
Зря смятение души,
Путь мой свято соверши.
<1761>
* * *
О Боже! наше Ты прибежище и сила,
Защита крепкая и помощь нам в бедах, –
Когда бы нас Твоя десница не хранила,
Давно бы зрели нас враги в своих сетях.
От гласа Вышнего вселенна потрясется,
Смятутся и падут противные пред Ним;
Но имя праведных тем паче вознесется,
И не прикоснется никая злоба им.
Величество и власть Творца все твари славят,
Хвалу Ему гласят земля и небеса,
Когда б забыли мы, то горы нам представят
Безчисленны Его преславны чудеса.
Он луки и щиты злодейски сокрушает,
Свергает в ярости взнесенный гордых рог;
Но праведных всегда щедротой утешает;
О злость! сомкни уста, защита правым – Бог.
<1761>
* * *
Сердечно чувство веселится,
Душа моя воспеть стремится
Господни милости ко мне:
Как смертными объят бедами,
К живущему под небесами,
Взывал, погрязши зол на дне.
Со стоном голос мой плачевный
И слезны токи повседневны
Тогда всходили до небес:
Зиждитель с высоты взирая,
Помиловал меня карая,
И к радостям привел от слез.
Дух томный обратясь к покою,
Творец всесильною рукою
Из пропастей меня возвел
И ноги слабыя поставил
Недвижимы, дабы я славил
Творца и повсеместно пел.
<1761>
* * *
(Дактилическими стихами)
Не стремись, добродетель, напрасно
Людей от неправды унять:
В них все пороки плодятся всечасно,
Нельзя их ничем исправлять.
Справедливость не раз без заплаты
Являла несчастны следы, –
Времена, пролетая, крылаты
Влекут и встречают беды.
Упаси, о Всевышний Содетель,
Покрой в непорочных сердцах
Утесненную злом добродетель,
Всели в беззаконных Твой страх.
<1761>
Молитва вечерняя
Сокрылись солнечны лучи
От мрачной темноты в ночи.
Я, день прошедший вспоминая,
Что, в беззаконьи утопая,
Тебя, о Боже мой, гневил,
Когда на всякий час грешил.
Хотя числа нет согрешенью,
К Тебе, души, ко облегченью,
Дерзаю мысль мою взнести,
Тебе моленье принести.
Воззри на сердце сокрушенно,
К Тебе любовью утвержденно,
И грешнику твой суд отсрочь:
Не умертви в сию мя ночь,
И дай Твоим мне подкрепленьем
Тебя не гневать согрешеньем.
Храни в безстрастии меня,
Да, утренний узрев свет дня,
С покойной мыслью одр оставлю
И милости Твои прославлю, –
Что чистым, Боже, Ты сердцам
Всегда готов покров быть сам;
Хранить желанья непорочны
Всегда, и в сне, в часы полночны.
<1761>
Подражания псалмам
Подражание псалму 1
Блажен муж, иже нечестивых
Не шел на пагубный совет,
Не стал на путь злодеев льстивых
И вредных бегал их бесед.
Но мысль свою вседневно правил,
Познавший истинный закон,
И им на путь себя наставил,
Чтоб течь к блаженству без препон.
И будет он как древо сильно,
Растущее при исходах вод,
Одето листвием обильно,
Дающее во время плод.
И вся, что Он творит, успеет,
Конец его начала благ;
А нечестивый укоснеет
И возмятется, яко прах.
За тем злодеи помрачатся
И не воскреснут для суда,
Из сонма правых исключатся
И в нем не будут никогда.
Путь правых Господу известен,
Он помощь им во всем творит;
Но путь есть грешников безчестен,
И Он дела их разорит.
<1773>
Подражание псалму 12
Доколе, Господи, Тобою
Забвен я буду до конца,
Доколе мне перед собою
Не зрети Твоего лица?
Доколь душе моей смущаться,
Болезни в сердце устремляться,
И мне страдати всякий день;
Доколь врагу не усмириться,
И предо мною возноситься,
На высшу счастия степень.
Среди моих болезней ночи,
Мой Боже, сквозь небесну твердь
Воззри, и просвети мне очи,
Да не когда усну я в смерть;
Дабы мой враг не похвалился,
Что он над мною укрепился,
И все стужающие мне
Рекли: уже он погибает,
Подвигся, пал и утопает
Ужасных бед во глубине.
Но на Твою я милость вечно
Надеясь, Боже, уповал;
Веселье чувствовал сердечно
И неподвижен пребывал.
Теперь избыв мученья злого,
Пою Владыку преблагого,
Пою Создателя всего:
И ввек, доколе не увяну,
Благословити не престану
И пети Бога моего.
<1773>
Александр Перепечин
Перепечин Александр Иванович (1745–1801) – поэт. Учился в гимназии при Московском университете (к концу века ставшей Пансионом, среди воспитанников которого – Жуковский, многие «любомудры», Лермонтов) и самом университете в годы, когда учебной частью в нем, библиотекой, а главное – типографией заведовал Михаил Херасков. Николай Перепечин входил в группу поэтов, объединившихся вокруг Хераскова и университетских журналов «Полезное увеселение» (1760–1762), «Свободные часы» (1763), «Невинное упражнение» (1763), «Доброе намерение» (1764). В 1763 году Херасков и Федор Волков провели в Москве грандиозный маскарад «Торжествующая Минерва», посвященный восшествию на престол Екатерины II, и вскоре он был назначен директором Московского университета, что еще более укрепило в нем поэтическую вольницу (правда, не только поэтическую, но и масонскую). В 1770 году он был переведен в Петербург, но в Московском университете остались его ученики, среди которых был «смотритель над пансионерами» Перепечин, ставший с 1780 года членом Канцелярии университета. С его именем связано несколько од посвященных Екатерине II, а в 90-е годы – цикл любовных и лирических стихов, опубликованных в журнале «Приятное и полезное препровождение времени», в которых он довольно успешно использовал строфику русских песен. Ему приписывается духовная ода «Песнь Всемогущему», опубликованная анонимно в этом же журнале (1795, ч. 20). А во времена Хераскова в октябрьском и декабрьском номерах журнала «Доброе намерение» за 1764 год были опубликованы его молитвы и «Ода духовная».
Ода духовная
О! Ты, живущий над звездами,
Рукою содержай весь свет,
Владеешь с горних мест над нами,
К Тебе вся тварь возопиет.
Мы грешны твари призываем,
Тебя Создателя Творца,
С слезами, с воплем прибегаем
В покров всещедрого Отца.
Как власть Твоя велика! знаем,
Помиловать врагов своих,
Мы суд и милость помышляем,
Внемли молитву уст моих.
В грехах всегда я утопаю,
Создание призри Свое,
И тем себя я отлучаю,
Увы! предвечно бытие.
На всякий день и час, о Боже!
Раскаянье мое внемли:
Всегда, всегда вещаю то же,
Покамест буду на земли.
Молитва
К Тебе, Творец мой! прибегаю;
Твоей я помощи прошу,
Уныло сердце подвергаю,
В котором скорби все ношу.
С слезами пред Тобой взываю:
Ты видишь тайну всех сердец;
Я день и ночь их проливаю,
Внемли мольбу сирот, Отец.
Злодеи на меня восстали,
Стесняют грудь мою и рвут,
Невинного оклеветали:
Их злобны челюсти ревут,
На сердце рану растравляя
И тем питая злость свою,
Другим желанья представляя,
Дабы терзали грудь мою.
Теперь он сирота остался,
Удобно время раззорят,
И в руки наши он попался,
Такие умыслы творят!
Спешат, и в ров меня свергают,
Которой рыли для меня,
Свое желанье совершают
Своим лукавством обвиня.
О праведный судья и Боже!
Избавь всесильною рукой,
Да будет сим злодеям тоже,
Меня Ты милостью покрой!
Вступись нещастного избавить,
Для славы чудных дел Твоих:
Дабы злодеев обезславить,
Помиловать врагов Своих.
Чтоб власть всесильную познали:
И во стыде остались ввек,
Губить невинных не дерзали,
И знали б: что есть человек.
Молитва
1
К Тебе, державный всех Владыко,
Взывая грешник на земли,
О! имя страшно и велико:
Моление мое внемли.
2
Отвсюду предстают напасти,
Злодеи так вещают мне;
Но я не в их руках и власти
С надеждою воззвах Тебе.
3
Не дай злодеям в похищенье,
Рыкающим повсюду злом,
И прогони мое смущенье,
Благослови правдивых дом.
4
На суд меня пред человеки,
Которы истину винят
Избавь меня сего вовеки,
Где правду бедную теснят.
5
Где честь, богатство почитают,
И добродетель позабыв,
Но деньги только лишь считают,
Богатого обогатив.
6
А бедных стона и не внемлют,
Надуты гордостью всегда,
Ответ правдивых не приемлют:
О том ни слова никогда.
7
Но все как цвет с красой увянет,
Пройдет как дым, и будет смрад,
И нищий горда не узнает,
Когда прибудет тот во ад.
8
Который полагал надежду
На смертных только лишь одних,
Имел спокойство и одежду,
Так ждал и помощи от них.
9
Теперь Ты стал мне Покровитель,
Злодеев хищных не боюсь,
Коварных умыслов Смиритель!
А я всегда Тобой хвалюсь!
10
Душа моя возвеселится
О имени Твоем святом;
Язык всегда да научится
Хвалить Тебя, прошу о том.
Раскаянье
Уж приемлю наказанье,
Слышно жалкое стенанье,
Слышен мне злодеев глас:
«О! помилуй, Боже, нас!»
«Ах! но поздно встрепетали,
Сами вы того желали».
Повторяют тот же глас:
«О! помилуй хоть на час!»
«Вы рабов моих терзали
И правдивых клеветали», –
Так вещает с неба глас.
Те кричат: «Помилуй нас!»
«Мне стенанье вопиющих
И на помощь мя зовущих,
Чтоб избавил я от вас:
«Нас помилуй хоть на час».
«Сирот многое рыданье,
Обрело во Мне спасенье.
Наказую вечно вас
Нет пощады ни на час.
Почто вы тогда дерзали?
Сирот бедных разоряли;
Не помилую Я вас,
Повторяю тот же глас,
Вы всесильную власть знали,
Для чего вы так дерзали?
Не услышу ныне глас,
Нет пощады ни на час.
Не надейтесь вы на силу,
Все подобно древу гнилу.
Вспоминайте вышний глас
Вы по всякой день и час.
Вы Творца не раздражайте,
Себе милость умножайте;
Опасайтесь день и час,
Не забудьте прежний глас…»
Федор Козельский
Козельский Федор Яковлевич (1734 – после 1788) – поэт. В литературе Екатерининской эпохи оказалось два «мальчика для битья» – Василий Петров и Федор Козельский. С Петровым все ясно. Екатерининскую фразу о нем, как о «втором Ломоносове», конечно же не могли упустить ни Новиков, ни Михаил Херасков, ни Василий Майков. Тем более что, благодаря Петрову, они получили возможность вступить в полемику не с ним, а с самой императрицей. Федор Козельский пытался заявить о себе во многих литературных жанрах, но современники особо выделили его поэму «Пантея» как образец «самой новой и самой несчастной трагедии». Новиков напишет в «Трутне» о его стихах еще похлеще: «Кто может на рифмах сказать байка, лайка, фуфайка, тот уже печатает оды, трагедии, элегии и проч., которые, а особливо трагедию г., недавно напечатанную, полезно читать тому, кто принимал на ночь рвотное лекарство, и оно не подействовало». Федору Козельскому пришлось узнать себя и в «Сатире первой» Василия Капниста под нарицательным именем Котельского. Он пытался ответить на эти «выпады», но силы были явно не равны. С одной стороны – безвестный поэт, с другой – почти вся поэтическая элита.
После 1788 года имя Федора Козельского уже не появляется в печати, но напоследок он все-таки издал за свой счет два тома «Сочинений», в которые впервые вошли и его переложения псалмов. Пожалуй, лучшее, что было создано этим не очень удачливым поэтом.
Ода III
Преложение псалма 51
Что, хвалясь, во злобе сильный
Свирепеет день от дня?
Бог щедроты ток обильный
Льет по вся дни на меня.
Злоба в сердце сокровенна,
Что язык твой составлял;
Он, как бритва изощренна,
Мне коварну сеть сплетал.
Возлюбил дела лукавы
Паче дел добротных ты,
И совет врагов неправый
Паче чистой правоты.
Возлюбил ты слово вредно,
Пагубный язык льстеца, –
Будешь в свете жить ты бедно,
Разорившись до конца.
Твой восхитив верх рукою,
Бог с жилищем потрясет,
И исторгнув корнь с тобою,
Из селенья пренесет,
Неповинны ужаснутся,
На погибель зря и студ;
И в напасти посмеются
Все ему, и так рекут:
«Се он, что себе препятства
От Всевышнего не ждал;
Но надеясь на богатства,
Во упорности стоял».
Я, как маслина зелена,
В храме Бога процвету;
Мне надежда несомненна,
Что в нем милость обрету.
Сими славными делами
Век, о Боже, похвалюсь!
Пред святыми быть очами
Коль добро! Я укреплюсь.
Ода V
Преложение псалма 100
Я суд и милость воспою
Тебе, Всевышний, совокупно;
Когда Ты прийдешь в жизнь мою,
В пути пребуду неотступно.
Я дом прейду по вся дни мой
Незлобным сердцем и душею,
И беззаконно вещи злой
Пред очи предложить не смею.
Строптиво сердце не прильнет,
Возненавижу неправдивых,
И всех в земли творящих вред;
Не будет нужды в людях льстивых.
Клевещуща не возлюблю
На ближних видом потаенным,
И ока горда не стерплю,
Не сяду с сердцем я надменным.
Воссядет тот в моих очах,
Который не вредит заочно;
И будет тот в моих слугах,
Кто ходит в путь свой непорочно.
В дому моем не поживет
Служащий вредными делами,
И тот, который часто лжет,
Не станет скоро пред очами.
Во утрия потщусь избить
Земли закона не хранящих,
Дабы из града истребить
Всех, беззаконие творящих.
Ода VIII
Преложение псалма 139
Изми меня от рук лукавых,
О Боже мой! На злых восстань!
Которы в помыслах неправы
Вседневно ополчают брань.
Они язык свой изострили,
Как жало лютыя змеи,
И на погибель мне сокрыли
Яд аспидов в уста свои.
Избавь меня от мук безсонных!
И сохрани от злых людей!
В стопах моих неосторожных
Не дай запять ноги моей.
Коварны сети простирают
И запинание ногам;
Лукавы мрежи препинают
Они по всем моим стезям.
Я Богу рек: «Ты мой спаситель!
Внуши моих молений глас!
О Боже, сильный покровитель,
Мне в страшный оный брани час!
Когда о злобе попекутся,
Желанья их не исполняй!
И если в мыслях вознесутся,
Ты гордость их уничтожай!
Да будут ядом уязвленны
Разверстых на меня зубов!
Да угль падет на них разжженный!
Да свергнутся навеки в ров!
Погибнет скоро муж лукавый,
Своею местью уловлен:
Бог суд свершит смиренный правый,
И нищий будет им отмщен.
И тако будешь прославляться
Собором, Господи, святым;
Незлобивые преселятся
На вечну жизнь с лицем Твоим».
Алексей Ржевский
Ржевский Алексей Андреевич (1737–1804) – поэт. «Я вас начал почитать почти с ребячества, я видел ваши ласки ко мне с тех же пор», – писал в 1769 году Алексей Ржевский своему учителю Сумарокову, оказавшему влияние на многих поэтов своего времени. Ржевский, как и все сумароковцы, следовал его правилам: «Незнающим невообразимый труд, чтоб украсить стихи приличным к материи расположением, чистым и правильным языком, избранными и пристойными словами, плавным стопосложением, что великую приятность делает в стихах». Стихи Ржевского публиковались в основном в журнале «Полезное увеселение». Помимо сатир и стихотворных драм, он был верен своему учителю и в духовных стихах.
Сонет
К Тебе, Владыко мой и Боже, вопию,
К Тебе моления, Податель благ, всылаю.
Вонми и прогони скорбь лютую мою;
На Тя единого надежду возлагаю.
По воле я Твоей имею жизнь сию,
Но в жизни только лишь печаль претерпеваю,
Спосли днесь благодать к отраде мне Свою;
Я ею лишь от бед спасен быть уповаю.
Отвсюду зрюся я врагами окружен,
Коль Ты оставишь мя, кем буду я спасен?
Враги пожрут меня невинного пред ними;
Но Ты, защитник правд и мститель грозный зла,
Потерпишь, правда чтоб утеснена была?
Коль прав я, то спасусь щедротами Твоими.
1761
Иван Тургенев
Тургенев Иван Петрович (1752–1807) – общественный деятель, переводчик, с 1796 года – директор Московского университета, масон. В.А. Жуковский напишет о нем в пору учебы в Благородном пансионе и дружбы с его детьми:
Его седин свобода не чуждалась…
О нет! он был милейший нам собрат,
Он отдыхал от жизни между нами,
От сердца дар его был каждый взгляд,
И он друзей не рознил с сыновьями.
Принимал участие в Типографической компании, основанной Новиковым и Иваном Лопухиным, и перевел несколько масонских книг. В 1792 году был отправлен в ссылку в свое родовое имение. Его книга «Некоторое подражание песням Давидовым» вышла анонимно в Москве в 1797 году. В стихотворном посвящении он обращается к «любезнейшему другу»:
Во дни уныния, печали, в грусти, в скуке,
Во время горести, с любезными в разлуке,
Ищу я иногда мученье прекратить
И чувства горькие во сладки превратить…
В минуты краткие восторга моего,
Иль лучше я скажу, забвенья своего,
Псалмы Давидовы в стихи преобращаю…
В книге опубликованы его «преобращения» псалмов 12, 27, 33, 69, 101, 129 и 136.
Псалом 129
Из глубины к Тебе я, Господи, взываю
И в скорби на Тебя, о Боже! уповаю.
Услыши, Господи, моей молитвы глас,
Когда к Тебе зову в той самый, Боже, час.
На беззакония когда Ты назираешь,
Кто устоит тогда, Владыко, пред Тобой?
Я гнусен, мерзок я и пред самим собой!
Но Ты, о Боже! чист; Ты грех мой очищаешь.
От стражи утренней до темныя зари,
От темноты ночной до светлыя денницы,
Израиль, уповай! На Господа ты зри!
И подкрепленья жди от сильныя десницы.
У Господа любовь и милость у Него,
От беззаконий всех избавит Он его.
<1797>
Александр Вындомский
Вындомский Александр Максимович (? –1813) – поэт. Сын генерала-майора, шлиссельбургского коменданта надзиравшего за Анной Леопольдовной и импетором Иоанном Антоновичем, за что и получил в 1762 году во владение псковское село Тригорское. Его сын служил в Семеновском полку, в 1780 году вышел в отставку и поселился в Тригорском. Его обширной библиотекой, свидетельствовавшей о широких литературных интересах ее хозяина, впоследствии не раз пользовался Пушкин, для которого Тригорское было связано с именем дочери Вындомского П.А. Осиповой. В альбоме Осиповой сохранилось стихотворение отца «Сонет» которое, судя по всему, было не единственным. Одно из них в 1789 году даже появилось в майском номере журнала «Беседующий гражданин» с характерным названием «Молитва грешника кающегося». Так что сын коменданта одной из самых мрачных тюремных крепостей и сосед по псковскому имению «прекрасной креолки» Надежды Ганнибал, вышедшей в 1796 году замуж за Сергея Пушкина, оставил о себе память в русской молитвенной поэзии.
Молитва грешника кающегося
Доколе, Господи, зиждитель, всех творец,
Утеха страждущих, невинных душ Отец,
Защитник Истины, покров и щит несчастных,
Поборник добрых дел и душ злу непричастных.
Доколе, Господи, мне бедствие вкушать!
Иль горестную жизнь в мучении скончать?
Услыши, Господи, из уст грехом смердяща,
В напастях, в бедствии, Тебя, Господь, моляща,
Простри ко мне с высот Божественны лучи
И светом озари в мятежной зла ночи!
Возставь упадшего, возжги к Тебе любовью,
Очисти сердце, дух от зла Твоею кровью!
Подаждь смирение, свяжи мятежну страсть
И отжени врага, разруша смертну власть.
<1789>
Гавриил Державин
Державин Гавриил Романович (1743–1816) – поэт, государственный деятель. В 1762 году «недоросль от рода Багримы-мурзы, выехавшего из Золотой Орды при царе Иване Васильевиче», Гавриил Державин был принят солдатом в Преображенский полк. «В сей академии нужд и терпения я образовал себя», – скажет он о своей более чем десятилетней военной службе, начавшейся с дворцового переворота и восшествия на престол Екатерины Великой. В своих «Записках» он напишет о себе в третьем лице: «Государыня тогда часто присутствовала в Сенате, который был помещен в Кремлевском дворце; проходя в оный, всегда жаловала чиновных к руке, которого счастия, будучи рядовым, и Державин иногда удостаивался, нимало не помышляя, что будет со временем ее статс-секретарь и сенатор». Не мог себе представить преображенец Державин, что именно ему суждено будет восславить в одах все победы русского оружия – от суворовских до кутузовских, создать марш «Гром победы, раздавайся!», который станет таким же легендарным, как марш Преображенского полка. Державину принадлежат не только наиболее значительные эпические произведения. Он автор трех самых популярных зачашных песен того времени. Одна из них, «Кружка», продолжала звучать в застольях преображенцев вплоть до роспуска полка в феврале 1917 года. В репертуар военных хоров неизменно входила державинская здравица в честь Румянцева и Кутузова, а под «Солдатским дифирамбом» стоит знаменательная дата 10 мая 1814 года – день капитуляции Парижа. Державинская «Цыганская пляска», созданная в 1805 году, стоит у истоков такого популярнейшего весь XIX век музыкально-поэтического жанра, как цыганский романс.
Но рядом с «поэтом Фелицы», поэтом-государственником и поэтом-лириком Гавриилом Державиным, стоит Державин – духовный поэт, Державин – автор оды «Бог», ставшей своего рода поэтическим богословием. «Ода эта, – отмечает современный исследователь Михаил Дунаев, – станет во всей русской литературе явлением исключительным, и не потому, что никто не дерзал посягнуть на подобную тему – как раз дерзали, особенно в XVIII столетии, многие. И не только в России, но и в Европе. Но у одного лишь Державина поэтическая мощь и совершенство поэзии так полно и безусловно соответствуют избранной теме». Ода «Бог» была впервые опубликована в 1784 году, но ей предшествовали и за ней последовали молитвы, первая из которых «Кто может, Господи, Твои уставы знать?..» датирована 1775 годом, а последняя, «Покаяние», – 1813 годом. 27 сентября – 2 октября 1807 года он напишет четыре исповедальных молитвы «Сетование», «Проповедь», «Благодарность», «Умиление» – одни из самых проникновенных во всей русской поэзии. А предсмертное «Покаяние» закончит строками:
Храм Богу – сердце сокрушенно,
Смиренный дух – алтарь.
Молитвы и духовные оды проходят через все поэтическое творчество Державина. Для него, как и для других поэтов-современников, обращение к молитвам и псалмам являлось высшей формой поэзии, ее идеалом. Некоторые поэты попытаются соединить несоединимое – античную мифологию с христианством. Державин раз и навсегда решил этот вопрос, заявив: «Ни Орфеевы, ни Пиндаровы, ни Горациевы гимны не могут сравниться с христианскими»:
Мне помощь не нужна парнасска Аполлона,
Дабы Создателя усердием почтить;
Не надобно к тому гремящей лиры звона, –
Лишь надобно уметь Создателя любить.
Философ и композитор Владимир Ильин в своем исследовании «Арфа Давида в русской поэзии» (Брюссель, 1960) пишет, что поэзия Державина, «словно молитва, славословившая и благодарящая. Она – своеобразный псалом, выраженный в литературно-поэтических формах современной Г.Р. Державину эпохи». Проанализировав державинские духовные оды, он особенно отмечает: «Просматривая все поэтическое наследие Г.Р. Державина, жившего и творившего в атеистическом восемнадцатом веке, мы приходим к совершенно ясному выводу, что этот великий русский поэт, современник Вольтера и материалиста Дидро, владевших умами многих людей того века, не шел у них на поводу, но, наоборот, противостоял им». К этим словам можно лишь добавить, что Державин был далеко не одинок. В противостояние атеистическому восемнадцатому веку внесли свою лепту все русские поэты-псалмопевцы, среди которых не было ни одного богоборца. Радищев – не псалмопевец, никто из русских «вольтерьянцев» не посягнул на псалмы, которые в это же время во Франции уже превращались в революционные агитки. Да и имени державинского современника Ивана Баркова мы тоже далеко не случайно не встретим среди псалмопевцев.
В основе державинских молитв и духовных од – христианская гимнография. На это обратил внимание автор одной из статей о Державине, опубликованной в 1916 году в Казани, сравнивший его с Владимиром Мономахом. Он был прав. Державин как никто другой из русских поэтов приблизился к древнерусской молитвенной поэзии Владимира Мономаха, Феодосия Печерского, Илариона, Кирилла Туровского. С Ломоносова и Державина начинается ее новая эра когда молитвенная поэзия становится едва ли не основным поэтическим жанром.
Молитвы
* * *
Кто может, Господи, Твои уставы знать?
Предел Твоих судеб кто может испытать?
Котора буйна тварь столь в мыслях вознесется,
Что твердость никогда ее не потрясется?
Кто скажет мне: богат я, знатен я, высок?
Един, Всесильный Царь, Ты держишь смертных рок;
Ты участи людей как коло обращаешь;
Свергаешь долу Ты. Ты вверх их восхищаешь;
И небо и земля, и воздух и моря,
И сердце и судьбы, в Твоих руках, Царя.
Как быстры воды, Ты в нас мысли устремляешь,
Ты брег водам, конец делам определяешь.
Чего не преходило на сердце и на ум,
О том теперь молва, глас, звуки, слава, шум;
Которая звезда светлее всех блистала,
Незрима та теперь и неприметна стала.
Средь лона счастия герой фарсальской брани
Убит и, распростри победоносны длани,
Лежит в крови своей от искренних своих…
Как, Господи, узнать предел судеб Твоих?
Когда я паче всех дней житии еще лыцуся,
То, может быть, в тот миг я в смертный ров валюся,
Когда я думаю, над всем превознесен.
То, может быть, стремглав лететь я осужден.
Надменный в гордости, коль мудрствую я паче,
Не для того ль, о том раскаяться чтоб в плаче?
Когда ж трясусь и зрю, что смерть моя близка, –
Меня Всесильного всесильная рука
Из тартара, когда не чаю, восхищает.
Твоя власть, Господи, из мертвых воскрешает:
Отчаиваться грех, надежды верной нет.
Так Ты, о Боже мой! и жизнь моя и свет;
В восторге радостном и мысли восхищенной
Помощника Тебя я вижу всей вселенной,
На Тя единого мне должно уповать,
И без меня Ты мне возможешь счастье дать.
Начала своего я, ни конца не вижу:
Пекусь коль о себе, я тем Тебя обижу.
1775
* * *
Непостижимый Бог, всех тварей Сотворитель,
Движением сердец и помыслов Прозритель!
В последний раз зову к Тебе я в жизни сей:
Склони с небес, склони свой слух к мольбе моей.
Воззри, Создатель мой, на сердце сокрушенно,
Что если, Твой закон желав знать совершенно,
Я слабым разумом чего не понимал,
Помилуй Ты меня, коль в нем я заблуждался.
Твое святое я хотел творить веленье
Со всею ревностью, но без предрассуждения.
Се, вижу растворен тот путь передо мной,
По коему войти я в вечный льщусь покой.
Войду, конечно, так, я в том не сомневаюсь:
На милосердие Твое я полагаюсь.
Ты щедр и милостив был в век сей скоротечный:
Ты будешь мне Отец, а не Мучитель вечный.
<1776>
Вольный перевод «Молитвы» Вольтера, являющейся заключительной частью его деистической «Поэмы о естественном законе» (1752), но Державин, вдвое расширив вольтеровский текст по объему, значительно «приглушил» все богоборческие мотивы. К этой же «Молитве» обращались Н.А. Львов, А.Н. Радищев, П.М. Опочинин и другие поэты X V III века. Радищевский перевод наиболее близок к оригиналу, отвечавшему взглядам самого переводчика, в то время как Державин, действуя «от противного», фактически вступает с Вольтером в полемику. Такой прием часто использовали русские поэты в своих вольных переводах, не просто «искажая» оригиналы, а полемизируя с ними, предлагая иные трактовки.
* * *
Боже Создатель,
Владыко Творец!
Ты мой питатель,
Ты матерь, отец,
Ты покровитель:
Ты мне судьбой
Быть в свете судил,
Своей мне рукой
Ты душу вложил;
Ты жить повелел.
В чреслах кровями
Ты родшей моей,
В детстве сосцами
На лоне у ней
Взлелеял меня.
В юности ныне,
В бунте страстей,
В быстрой пучине
Волн жизни моей
Помощник мне будь!
Не вижу я дней
Во мраке моем
И светлых лучей;
На поприще сем
Не знаю пути.
Судно ветрами
Несется в морях,
Бьется волнами,
В шумящих водах
Утопает оно.
Я так, подобно
В сомненьях моих,
Бурями злобно
Пристрастий моих
Тону во грехах.
Коль не изымешь
Рукою Своей,
В бездне сей кинешь,
Погрязну я в ней,
Совсем погублюсь.
Слабой Ты груди
Будь укрепленье.
Знают пусть люди:
Ты лишь спасенье
Един у меня.
Злобны языки
Да стиснут гортань;
Гнев их великий,
Злосердную брань
Обрати мне в любовь.
Верных надежда,
Веселье сердец,
Нищих одежда,
Монархов венец,
Всех Утешитель!
Коль в сокрушеньи
Взываю к Тебе,
В благоволеньи
Внемли сей мольбе,
Творец мой и Бог!
<1776, 1890-е>
* * *
О Боже! чту Твоих пределов светозарность
И лыцусь, что я могу в блаженстве вечном жить;
К престолу Твоему взываю благодарность,
Что Ты определил мне в сей надежде быть.
Ты благость льешь свою на грешных всеконечно,
Ты наши слабости щедротой превозмог;
Владение Твое есть благо и предвечно:
Мне все вещает здесь, что Ты прямой есть Бог.
Мне солнце есть Твоих пределов предъявленье,
Могущество Твое со всех я вижу стран;
Природа вся мне в том есть точно уверенье,
Что Твой закон всему пространну миру дан.
Величие Твое, о Боже! воспеваю,
К Тебе стремлю я мысль и чувствия и дух,
И сердцем существо Твое я прославляю;
О Боже! преклони к усердным песням слух.
Мне помощь не нужна парнасска Аполлона,
Дабы Создателя усердием почтить;
Не надобно к тому гремящей лиры звона, –
Лишь надобно уметь Создателя любить.
<1780-е>
Праведный судия
Я милость воспою и суд,
И возглашу хвалу я Богу,
Законы, поученье, труд,
Премудрость, добродетель строгу
И непорочность возлюблю.
В моем я доме буду жить
В согласьи, в правде, в преподобьи;
Как чад, рабов моих любить,
И сердца моего в незлобьи
Одни пороки истреблю.
И мысленным очам моим
Не предложу я дел преступных;
Ничем не приобщуся к злым,
Возненавижу и распутных
И отвращуся от льстецов.
От своенравных уклонюсь,
Не прилеплюсь в совет коварных,
От порицаний устранюсь,
Наветов, наущений тайных
И изгоню клеветников.
За стол с собою не пущу
Надменных, злых, неблагодарных;
Моей трапезой угощу
Правдивых, честных, благонравных,
К благим и добрым буду добр,
И где со мною ни сойдутся
Лжецы, мздоимцы, гордецы;
Отвсюду мною изженутся
В дальнейшие земны концы,
Иль казнь повергнет их во гроб.
1789
Победителю
В Всевышней помощи живущий,
В покрове Бога водворен,
Заступником Его зовущий,
Прибежищем своим, – и в Нем
Надежду кто свою кладет в свой век,
Велик, велик тот в свете человек!
Господь его от сокровенных,
От хитрых сохранит сетей;
Спасет его от дерзновенных
И от зломышленных людей;
Избавит от клевет, от лести злой,
Покроет твердою своей броней.
Хоть полк пред ним врагов предъидет
И окружит отвсюду тьма, –
Оружием его обыдет
Небесна истина сама.
На крылах черных туч пусть гром летит,
Осветит лишь его и осенит.
От стрел, как град, с высот шумящих,
Отнюдь не устрашится он;
От вихрей, с жуплом преходящих,
И все огнем идущих волн
Не удалится прочь: – и завсегда,
Как твердый Тавр, душа его тверда.
Там тысящи идут ошую,
Кровавая горит заря;
Там миллионы одесную –
Покрыты трупами моря:
К нему же с роковой косою Смерть
Не смеет хищных рук своих простерть.
Но ты смотри и виждь, о смертный!
И Божьи разумей дела:
Врагов твоих полки несметны
Одним смерть взмахом посекла!
Неверных сокрушил ты гордый рог:
Но сим лишь чрез тебя казнил их Бог.
Казнил их Бог: – а ты средь бою
Остался жив! – И для чего?
Что возлюбил Его душою;
Что всю надежду на Него
Не усомнился ты предположить:
Тебя Он предызбрал Свой суд свершить.
Тебя, – и зло к тебе не придет,
Ни рана к телу твоему;
На сердце здравие почиет,
Веселье сердцу и уму
Пойдет со плесками тебе вослед:
По торжествам тебя познает свет.
Под надзирание ты предан
Невидимых, безплотных сил,
И легионам заповедан
Всех ангелов, чтоб цел ты был:
Сафирные свои они крыла
Расширя над тобой, блюдут от зла.
Блюдут тебя и сохраняют
Они во всех путях твоих,
Повсюду вкруг тебя летают
И носят на руках своих;
И ветру на тебя претят порхнуть,
В пыли твоих о камень ног преткнуть.
На аспидов, на василисков,
На тигров, на ехидн, на львов,
Вдали рыкающих, и близко
На пресмыкающих гадов,
Шипящих вкруг тебя ужей и змей
Ты ступишь и попрешь ногой твоей.
Надежд твоих и всех желаний
Ты никому не объявил;
На небо воздевая длани,
Ты втайне Бога лишь молил;
Его превечное ты имя звал,
Его из уст твоих не испускал.
Господь от звезд тебя услышал,
Твою мольбу проразумел;
Из пренебесной бездны вышел,
Невидимую длань простер.
От Солнца как бежит нощь, тьма и мгла:
Так от тебя печаль, брань, смерть ушла.
Как в зеркале, в тебе оставил
Сиянье Он Своих лучей;
Победами тебя прославил,
Число твоих пробавил дней;
Спасение людям Своим явил,
Величие Свое в тебе открыл.
Но кто ты, Вождь, кем стены пали,
Кем твердь Очаковска взята?
Чья вера, чьи уста взывали
Нам Бога в помощь и Христа?
Чей дух, чья грудь несла Монарший лик?
Потемкин ты! С тобой, знать, Бог велик!
1789
* * *
О Боже, душ Творец безсмертных
И всех, где существует кто!
О Единица числ несметных,
Без коей все они – ничто!
О Средоточие! Согласье!
Все содержащая Любовь!
Источник жизни, блага, счастья,
И малых и больших миров!
Коль Ты лишь духом наполняешь
Своим цевницы твари всей,
Органом сим увеселяешь
Себя средь вечности Твоей,
И вкруг от мириадов звездных,
Пиющих свет с Твоих очес,
Сам черплешь блеск лучей любезных
И льешь их в океан небес;
И мне, по плоти праху тленну,
Когда на тот один конец
Ты вдунул душу толь священну,
Чтобы в гармонию, Творец,
И я вошел Твою святую:
О! ниспошли ж мне столько сил,
Чтоб развращенну волю злую
Твоей я воле покорил;
И так бы сделал душу чисту,
Как водный ключ, сквозь блат гнилых,
Как запах роз, сквозь дебрь дымисту,
Как луч небес, сквозь бездн ночных
Протекши, теми же бывают,
Что были в существе своем,
Или светлей еще сияют,
Чем злато, жженое огнем.
Подаждь, чтоб все мое желанье,
Вся мысль моя един был Ты,
И истин бы Твоих алканье
Пожрало мира суеты;
Чтоб правды, совести, закона,
Которы мне Ты в грудь влиял,
Из подлости, хотя б у трона,
Я ни на что не променял;
Чтоб, знав мое происхожденье,
Моих достоинств я не тмил;
Твоей лишь воле в угожденье
В лице царя Твой образ чтил;
Чтобы, трудясь, я безвозмездно,
Творил самим врагам добро,
И как Тебе добро любезно,
Так ненавидел бы я зло;
Несчастных, утесненных слезу
Чтобы спешил я отирать;
Сердца, подобные железу,
Моей горячностью смягчать;
Чтоб не был я ни горд, ни злобен;
На лоне нег не воздремал;
Но был душой Тебе подобен
И всю ее с Тобой сливал.
О сладка мысль и дерзновенна –
Желать с Творцом слиянну быть!
Когда придет неизреченна
Мне радость та, чтоб в Боге жить?
Когда с Тобой соединюся,
Любви моей, желаний край!
Где пред лицом Твоим явлюся,
Там мрачный ад мне будет рай!
1796
На домовую церковь князя А.Н. Голицына
Сует мирских во удаленьи,
Во сумраке и тишине,
Лишь солнца ярка в озареньи
Молельный храм открылся мне.
Лик ангельский доходит слуху,
Небесну манну в пищу духу
Мне каплет с высоты Сион,
Что се? – не светла ль сень Фавора,
Иль храмина тех лиц собора,
На челах чьих сиял огонь?
Иль первой христиан то церкви
Укров благочестивых душ,
Где с псальмами свершал втай жертвы
Носивший в сердце Бога муж?
Ущелья, мраки подземельны
Ему казались рощи сельны
И окрест бури – тишиной.
Голицын! вера движет холмы.
Спасает, отвращает громы
От царств единою слезой.
Блажен, кто может в ней
Свои утехи находить,
Быть здателем церквей
И души жизнию поить,
Сводя на землю небеса.
Се блеск! се слава! се краса!
1 мая 1813
Сетование
Услышь, Творец, моленье
И вопль моей души;
Сердечно сокрушенье,
Вздыхания внуши,
И слез моих от тока
Не отврати лица.
Но в день, в который стражду,
Зову Тебя, стеня,
Твоих щедрот как жажду.
Воззри Ты на меня
И с высоты небесной
Скорей меня услышь.
Ты видишь: исчезают
Все дни мои, как дым;
Все силы умирают;
Как злак под зноем злым
Падет, бледнеет, вянет, –
Изныло сердце так.
Сожжена грудь слезами,
Хлеб, сон забвен, покой;
Плоть ссохлася с костями;
Как остов образ мой,
И глас от воздыханий
В устах моих исчез.
Как птица в мгле унывна,
Оставлена на зде,
Иль схохлета, пустынна
Сидяща на гнезде
В ночи, в лесу, в трущобе,
Лию стенаньем гул.
Друзья днесь уклонились,
Враги меня теснят,
И те, что мной хвалились,
Клянут меня, бранят
За то, что пища – пепел,
А слезы мне питье.
И все сие от гнева,
Увы! Твоих очес,
Что Ты, Создатель неба,
На высоту вознес
И вниз меня низвергнул, –
Увял, поблек мой цвет.
Воззри же на смирену
Молитву Ты мою,
И жертву воскуренну
Не уничтож сию,
Да в роды возвестится
Твое спасенье мне.
27 сентября 1807
Переложение псалма 101
Проповедь
Благо проповедать Бога
И всегда вещать о Нем,
Что премудрость, сила многа,
Истина и благость всем
Зрится во вселенной чудной;
Ночью славен Он и днем, –
И Ему от арфы сладкострунной
Мой да раздается гром.
Возвеличил меня сильно
Во твореньях Он своих.
В краткий век мой изобильно
Насладяся я благих,
Веселюся в вечер лунной
Чудных дел Его умом, –
И Ему от арфы сладкострунной
Мой да раздается гром.
Муж безумный благ не знает,
Див не разумеет сих
И, трава как, увядает
В мрачных помыслах своих;
Но я верю в Промысл чудной:
Был моим Он ввек щитом, –
И Ему от арфы сладкострунной
Мой да раздается гром.
Все враги мои погибнут, –
Господи! Твои враги.
Злы дела их в ров низринут,
Вознесутся же благи.
В старости маститой, мудрой
Правда возблестит челом, –
И Тебе от арфы сладкострунной
Мой да раздается гром.
Я взгляну презренным оком
На противников моих.
Как в лукавствии глубоком,
Во глумленьи скажут их:
«Феникс, праведник подспудной,
Кедр из праха взрос вновь холм».
И Тебе от арфы сладкострунной
Мой да раздается гром.
Насаждены в дому Бога
Доблести из тли взойдут:
Честность, мудрость, вера строга
В царстве русском процветут,
И промчится глас повсюдной:
Прав Бог! нет неправды в Нем!
И Тебе от арфы сладкострунной
Мой да раздается гром.
29 сентября 1807
Переложение псалма 91
Благодарность
Исповемся я душою,
Сердцем всем Тебе моим:
Средь поющих Ангел строю
Цитрой благодарный гимн
Взбрячу, что Ты глаголу
Господи внял уст моих.
Храму Твоему святому
В умиленье поклонюсь,
Богу кроткому, благому
Слез реками пролиюсь,
Что вознес меня от долу
На чреду высот Своих.
Бог и впредь меня услышит,
Как Его я призову;
Ум и сердце мне возвысит,
Крепость даст, подобно льву,
И своей мне силой душу
Расширит, наполнит грудь.
И услышат и познают
Власти и цари земны,
Что те ввек не погибают,
Кто Творцом охранены.
Я все ужасы разрушу,
Правды, славы в путь пойду.
Издалече Бог надменных
Угнетает бед ярмом,
А с высот на униженных
Призирает благ лучом;
Тех низводит, сих возводит,
Манием весь правит свет.
О Всесильный! если скорбью
Я и впредь сражусь, стеня, –
Оживляй Твоей любовью,
Провождай в слезах меня,
И как гром на злых снисходит,
Дух Тебя мой да поет.
30 сентября 1807
Переложение псалма 137
Умиление
Не Богу ль повинится
Во всем душа моя?
Не от Него ль струится
Спасение ея?
Так Он один хранитель,
Защитник, покровитель,
Броня моя и шлем:
Не двигнуся я в Нем.
Доколе человеки
Подобных им гнетут,
Кровавые льют реки,
Зорят жилища, жгут;
И стены хоть сотренны,
Их кущи разрушенны;
Но в сердце зверску желчь
Несут, огонь и меч.
И цены совещают,
Меня как свергнут, чем;
Все ждут, все алкают
Знать о вреде моем;
Благославят устами,
Губят, клянут сердцами,
Измены строя ков;
Но Бог – мой Спас, Покров.
Так, Он заступник, слава,
Краса моя, венец,
Надежда и избава,
Владыко и Отец.
О смертные! внимайте:
Пред Ним лишь преклоняйте
И дух ваш и главы;
Но суетны суть вы!
Вы любите хищеньи,
Надеетесь на ложь,
Живете в подкрепленьи
Неправедных вельмож;
Ко роскоши, к богатству,
Корысти, святотатству
Летят дух, ум, сердца.
Увы! – иль нет Творца?
Нет, есть! Его держава,
В вселенной всей, и суд
Всем, милость и управа
Его в тот век дадут
Нам по деяньям долю.
Блажен, Твою кто волю
Соблюсть в сей жизни мог,
О мой Творец и Бог!
2 октября 1807
Переложение псалма 70
Молитва
По высочайшему отсутствию в армию Его Императорского Величества 1807 года марта 16 дня
Господи! – воссылают
К Тебе свои мольбы;
Взор, длани простирают
Смиренные рабы:
Взгляни сквозь страшны бездны
С высот Твоих святых
На вздохи, токи слезны,
На огнь фимьямов их.
Взгляни и виждь, – Россия,
Тьмой душ, как звезд, горя,
Средь тверди голубыя,
Гласит: спаси Царя!
Храни его на брани,
Покой в пути, спаси;
Твои незримы длани
Везде над ним носи;
Будь твердый щит от злобы, –
Ты зришь, сколь враг его
Геройских душ свел в гробы
Средь зверства своего:
Там мать лишилась сына,
Там брат пал смерти в дол,
Четы здесь половина –
И ты, Творец! доколь?..
Доколе токи крови
Велишь нам, грешным, лить?
Бог благости, любови
Жесток не может быть:
Престани же от гнева,
Рев бури усмири;
Хлябь алчную Эрева
Перунами запри;
Ударь – и с крыл Зефира
Снесется тихий день,
Благоуханну мира
Даст Александр нам сень.
1808
В «Объяснениях на сочинения Державина» (1808) сообщается: «1807марта 16 дня, в которое время на особых листках напечатано, положено на музыку г.Нейкомом и пета была в филармоническом обществе придворными певчими в Петербурге». Упоминаемые «особые листки» – отдельное издание «Молитвы» (СПб., 1807). Победа в Отечественной войне 1812 года отмечена в «Солдатском дифирамбе» Державина, датированном 10 мая 1814 года – днем капитуляции Парижа:
Успокоили мы царства;
Бонопарта и коварства
Свергли в бездну адска дна, –
Пусть воюет там с чертями,
Царь-отец! Ты здрав будь с нами.
Дайте чашу нам вина!–
пели воины-победители. Но к этой победе Россия прошла через все антинаполеоновские войны. «Токи крови», о которых идет речь в этой державинской «Молитве», начались для России еще в 1805 году, а закончились в победном 1814-м. Эта «Молитва» о том мире, о котором молила Бога и Александра, как Божьего помазанника, вся Россия. Победа была не только выиграна , но и вымолена…
Покаяние
Помилуй мя, о Боже! по велицей
Мне милости Твоей,
По множеству щедрот, Твоей десницей
Сгладь грех с души моей;
А паче тайных беззаконий
Очисть – их знаю я.
Я знаю их, – и зрю всех пред собою
Моих пороков тьму;
Се сокрушенной каюся душою
Тебе, лишь одному
Тебе, – что быть дерзнул лукавым
И укрывал мой грех.
Но льзя ль кому перед Тобой в чем скрыться,
Коль все зришь, слышишь Ты?
Как можно на суде в чем оправдиться
Пред Тем, Кто и мечты
Душ наших и сердец всех знает?
Он верно победит.
Так, знает, что я зачат в беззаконьи,
В грехах родила мать,
Что внутрь меня коварство, а вне козни
Неправдой правду тьмят, –
Ту правду, искру ту премудру,
Что Он во мне возжег.
Ах! окропи ж меня Ты звезд иссопом,
Вод благости Твоей;
Омой, Творец, мне грудь Ты слез потопом,
Вняв вздох души моей,
Да сердцем уясняся чистым,
Бел буду я как снег.
Даждь слуху моему веселье, радость,
Чтобы в моих костях
Смиренных та вовек лилася сладость,
Пьют кою в небесах.
Так, Боже! отврати взор грозный
От слабостей моих.
Созиждь в моей утробе сердце чисто,
Дух правый обнови,
Который бы, как солнце в мгле лучисто,
Сиял в моей крови,
И лика Твоего святаго
С меня не отвратил.
Пошли мне Твоего жар в грудь спасенья
И духом так Своим
Владычным утверди путь для ученья
Заповедям Твоим,
Чтобы к Тебе и нечестивых
Я обратить всех мог.
Уста мои, о Творче! мне отверзи
На похвалу Твою,
Да холмы слышат, реки и бездн брези,
Что я Тебя пою,
И никому не посвящаю
Я песен, как Тебе.
Ах! жертвы б восхотел коль Ты какие,
Принес бы я давно;
Но не приемлешь Ты мольбы иные,
Вздыханье как одно:
Храм Богу – сердце сокрушенно,
Смиренный дух – алтарь.
1813
В основе покаянной молитвы Державина – псалом 50.
Духовные оды
Успокоенное неверие
Когда то правда, человек!
Что цепь печалей весь твой век:
Почто ж нам веком долгим льститься?
На то ль, чтоб плакать и крушиться
И, меря жизнь свою тоской,
Не знать отрады никакой?
Кончать день зол днем зол других,
Страшиться радостей своих,
На счастья блеск не полагаться
И каждый миг того бояться:
Вот грусть, вот скорбь, вот смерть придет!
Начала все конец сечет.
Младенец лишь родится в свет,
Увы! увы! он вопиет.
Уж чувствует свое он горе;
Низвержен в треволненно море,
Волной несется чрез волну
Песчинка в вечну глубину.
Се нашей жизни образец!
Се наших всех сует венец!
Что жизнь? – Жизнь смерти тленно семя.
Что жить? – Жить миг летяща время.
Едва почувствовать, познать,
Познать ничтожество, – страдать.
Страдать, – и скорбно чувство мук
Уметь еше сносить без скук.
На то ли создал Ты от века,
О Боже! бренна человека? Творец!
Но на Тебя ль роптать?
Так что ж осталося? – страдать.
Такая жизнь – не жизнь, – но яд;
Змия в груди, геэнна, ад,
Живого жрет меня до гроба.
Ах! если самая та ж злоба
По смерти мстит нам и в гробах,
Кого ж Творцом назвать? – Кто благ?
Лишь Парки жизни нить прервут,
Уж встречу Фурии бегут;
Отсель изъемлет скоротечность:
А там, а там разверзта вечность!
Дрожу! – Лиется в жилах хлад.
О вечность, вечна мука, ад!
Но что? – Зрю молнии кругом!
В свирепой буре слышу гром,
Перун перуны прерывает,
Звучней всех громов глас взывает:
«Бог благ, отец Он твари всей;
Ты зол, – и ад в душе твоей».
Божественный сей крепкий глас
Кичливый дух во мне потряс;
Вострепетала совесть черна,
Исчезла мысль неимоверна,
Прошли отчаянья мечты:
Всесильный! – помоги мне Ты!
Уйми страстей моих Ты шум
И бурный обуздай мой ум;
Чего понять он не возможет,
Да благость в том Твоя поможет,
Чтоб я средь зол покоен был,
Терпя беды, Тебя любил!
Поборствуй руку лобызать,
Котора поднята карать.
Средь юности моей неспелой,
Средь зрелой жизни, престарелой,
Средь ярых волн, мирских сует,
Дай сил сносить мне иго бед!
Чтоб меньше скорьби ощущать,
Собою больше обладать,
Пошли, пошли, Творец вселенной,
Своей Ты твари бедной, бренной,
Небесну помощь с высоты;
Ты щедр, щедрот источник Ты!
Над безднами горящих тел,
Которых луч не долетел
До нас еще с начала мира,
Отколь, среди зыбей эфира,
Всех звезд, всех лун, всех солнцев вид,
Как злачный червь, во тьме блестит:
Там внемлет насекомым Бог. –
Достиг мой вопль в Его чертог.
Я зрю, избранна прежде века
Грядет покоить человека;
Надежды ветвь в руке у ней: –
Ты, Вера? – Мир душе моей!
Ты мысли дерзкия пленишь,
Сердцам незлобие даришь,
Терпеньем души укрепляешь,
На подвиг немощь ободряешь,
Ты кротким свет и красота,
Ты гордым мрак и суета.
Пристойно цель иметь уму,
Куда паря лететь ему.
Пусть все подвержено сумненью:
Но без Творца как быть творенью?
Его ты, Вера, учишь знать,
Любить, молить, – не постигать.
Непостижимый сей Творец
Да будет мой покров, отец!
Он взором волны укрощает,
Он всей Природой мне вещает:
«Испытывать судьбы забудь,
Надейся, верь, – и счастлив будь».
О вы! что мысли остротой
Разврата славитесь мечтой,
Последуя сему примеру,
Прийдите, обымите Веру:
Она одна спокоит вас,
Утешит в самый смертный час.
1779
Сохранилась запись Державина: «Сия ода самая первая, которая известна стала, будучи исправлена вместе с друзьями моими: Николаем Александровичем Львовым, Василием Васильевичем Капнистом, Иваном Ивановичем Дмитриевым и Александром Семеновичем Хвостовым, у последнего в доме».
Счастливое семейство[4]
Блажен, кто Господа боится
И по путям Его идет,
Своим достатком насладится
И в благоденстве поживет.
В дому его нет ссор, разврата;
Но мир, покой и тишина:
Как маслина плодом богата,
Красой и нравами жена.
Как розы, кисти винограда
Румянцем веселят своим,
Его благословенны чада
Так милы вкруг трапезы с ним.
Так счастлив, так благополучен
И так блажен тот человек,
Кто с честью, правдой неразлучен
И в Божьем страхе вел свой век.
Благословится от Сиона,
Благая снидут вся тому,
Кто слез виновником и стона
В сей жизни не был никому.
Кто не вредит и не обидит,
И злом не воздает за зло,
Сыны сынов своих увидит
И в жизни всякое добро.
Мир в жизни сей и мир в дни оны,
В обители избранных душ,
Тебе, чувствительный, незлобный,
Благочестивый, добрый муж!
1780
Петербург
Бог
О Ты, пространством Безконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени Превечный,
Без лиц, в Трех Лицах Божества!
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто все Собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем – Бог!
Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет
Хотя и мог бы ум высокий, –
Тебе числа и меры нет!
Не могут духи просвещенны,
От света Твоего рожденны,
Исследовать судеб Твоих:
Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает, –
В Твоем величьи исчезает,
Как в вечности прошедший миг.
Хаоса бытность довременну
Из бездн Ты вечности воззвал,
А вечность, прежде век рожденну,
В Себе Самом Ты основал:
Себя Собою составляя,
Собою из Себя сияя,
Ты свет, откуда свет истек.
Создавый все единым Словом,
В твореньи простираясь новом,
Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!
Ты цепь существ в Себе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь;
Конец с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.
Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от Тебя родятся;
Как в мразный, ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вертятся, зыблются, сияют, –
Так звезды в безднах под Тобой.
Светил возжженных миллионы
В неизмеримости текут,
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры –
Перед Тобой – как нощь пред днем.
Как капля в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия.
Но что мной зримая вселенна?
И что перед Тобою я?
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, – и то,
Когда дерзну сравнить с Тобою,
Лишь будет точкою одною:
А я перед Тобой – ничто.
Ничто! – Но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт;
Во мне Себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! – Но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты;
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь – конечно, есть и Ты!
Ты есть! – Природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет,
Ты есть – и я уж не ничто!
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я Бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? – безвестен;
А сам собой я быть не мог.
Твое созданье я, Создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ Податель,
Душа души моей и Царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! – в безсмертие Твое.
Неизъяснимый, Непостижимый!
Я знаю, что души моей
Воображении безсильны
И тени начертать Твоей;
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к Тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить.
1784
Державин сообщает в «Записках»: «Автор первое вдохновение или мысль к написанию сей оды получил в 1780 г. Быв во дворце у всенощной в Светлое Воскресение, и тогда же, приехав домой, первые строки положил на бумагу; но, будучи занят должностью и разными светскими суетами, сколько не принимался, не мог окончать оную, написав, однако, в разные времена несколько куплетов. Потом 1784-го г., получив отставку от службы, приступал было к окончанию, но также по городской жизни не мог; безпрестанно, однако, был побуждаем внутренним чувством, и для того, чтобы удовлетворить оное, сказав первой своей жене, что он едет в польские свои деревни для осмотрения оных, поехал и, прибыв в Нарву, оставил свою повозку и людей на постоялом дворе, нанял маленький покой в городу у одной старушки немки с тем, чтобы она и кушать ему готовила; где запершись сочинял оную несколько дней, но, не докончив последнего куплета сей оды, что было уже ночью, заснул перед светом; видит во сне, что блещет свет в глазах его, проснулся, и в самом деле воображение так было разгорячено, что казалось ему, вокруг стен бегает свет, и с сим вместе полились потоки слез из у него; он встал и в ту же минуту, при освещающей лампаде написал последнюю сию строфу». А далее Державин вспоминает случай из своего детства, который предопределил создание оды «Бог»: «…В 1744 году в зимних месяцах, когда явилась комета, то он, быв около двух годов, увидев оную и показав пальцем у няньки на руках, первое слово сказал: Бог».
Державинский «Бог» был переведен пятнадцать раз на французский язык (один из переводов принадлежит юному Жуковскому), восемь – на немецкий, а также на латинский и греческий, английский, итальянский, испанский, польский, чешский языки, став одним из самых известных и значимых произведений всей русской поэзии.
Властителям и судиям
Восстал Всевышний Бог, да судит
Земных богов во сонме их;
Доколе, – рек, – доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?
Ваш долг есть: сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.
Ваш долг спасать от бед невинных,
Несчастливым подать покров;
От сильных защищать безсильных,
Исторгнуть бедных из оков.
Не внемлют! – видят и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодействы землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.
Цари! – Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья:
Но вы, как я, подобно страстны
И так же смертны, как и я.
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!
Воскресни, Боже! Боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых
И будь един Царем земли!
<1780–1787>
Поэтическое переложение 81 псалома.
Первая редакция оды была опубликована в 1780 году в журнале «СПб вестник», но вырезана из части тиража, а в «Сочинениях Державина» 1789 года не пропущена цензурой. В «Объяснениях на Сочинения Державина» приводятся подробности этой истории: «Когда Автор поднес сочинения свои лично императрице, она приняла их благосклонно и занялась, сколько было известно, чтением оных; в наступившее Воскресенье по обыкновению приехал он с протчими для свидетельствования ей своего почтения; но показалась она чрезвычайно холодна и придворные все от него отвращались». Вскоре выяснилось, что императрица обнаружила в рукописи «якобинские стихи». На что «Автор ответствовал, что он никогда не был якобинских мыслей, и почему считают таковыми сей псалом, который написал царь Давид». Уже после Державин узнал, что «якобинцы, сей псалом переложа, распространили по Франции, к упрекам правления Людовика XVI». Державин в качестве объяснения послал императрице «Анекдот»: «Спросили некоего стихотворца, как он смеет и с каким намерением пишет в стихах толь разительные истины, которые вельможам и двору не могут быть приятны. Он ответствовал: Александр Великий, будучи болен, получил известие, что придворный доктор отравить его намерен. В то же время приступил к нему и медик, принесший кубок, наполненный крепкого зелья. Придворные от ужаса побледнели. Но великодушный монарх, презря низкие чувствования ласкателей, бросил проницательный взор на очи врача и, увидев в них непорочность души его, без робости выпил питие и получил здравие…» На этом инцидент был исчерпан, но цензурный запрет остался…
Уповающему на свою силу[5]
Хвалите Господа и пойте:
Коль сладко воспевать Его!
Ему единому вы стройте
Органы сердца своего.
Кем стены града вознесенны,
Не соберет ли тот граждан?
Кем скорби духа исцеленны,
Плотских не исцелит ли ран?
Создавый солнцы, круги звездны
И им нарекший имена,
Велик Господь! велик! –
И бездны Его премудрости нет дна.
Он кротких в милость принимает
И праведным дает покров;
Надменных власть уничтожает
И грешных низвергает в ров.
Начните ж Бога вы, начните,
О горды, познавать умы!
И в похвалу ему спешите
Устроить гусли и псалмы.
Он, небо мраком облекая,
Готовит в тучах дождь браздам;
Росою горы проникая,
Изводит злак на службу нам.
Дает зверям и птицам пищу,
И насекомым и червям:
Так рубище дарует нишу,
Как диадиму и Царям.
Не конских крепких мышц желает,
Не к мужеству благоволит:
Но на Него кто уповает,
Он любящих Его хранит.
1785
Величество Божие
Благослови, душа моя,
Всесильного Творца и Бога;
Коль Он велик! коль мудрость многа
В твореньях, Господи, Твоя!
Ты светом, славой, красотой,
Как будто ризой облачился;
И как шатром, Ты осенился
Небес лазурной высотой.
Ты звездну твердь и вод сложил
И по зарям ее ступаешь;
На крыльях ветряных летаешь
Во сонме светоносных сил.
Послами Ангелов творишь,
ПовелеваешьТы духами;
Послушными себе слугами
Огню и бурям быть велишь.
Поставил землю на зыбях;
Вовек тверда она собою;
Объяты бездной, как пленою,
Стоят в ней воды на горах.
Среди хранилища сего
Оне грозы Твоей боятся;
Речешь – ревут, бегут, стремятся
От гласа грома Твоего;
Как горы, всходят к облакам;
Как долы, вниз склонясь, ложатся;
Как степи, разлиясь, струятся
К показанным Тобой местам.
Предел Ты начертал им Твой,
И из него оне не выдут,
Не обратятся и не придут
Покрыть лице земли волной.
Велишь внутрь гор ключом им бить,
Из дебрей реки проливаешь;
Зверям, онаграм[6] посылаешь
Повсюду жажду утолить.
А там, по синеве небес,
Виясь, пернатые летают,
Из облак гласы испускают
И свищут на ветвях древес.
Ты дождь с превыспренних стремишь;
Как перла, росы рассыпаешь;
Туманы холмы осребряешь
И плодоносными творишь.
Из недр земных траву скотам
Произращаешь в насыщенье;
На разное употребленье
Различный злак изводишь нам.
На хлеб, – чтоб укреплять сердца,
И на вино, – чтоб ободряться;
И на елей, – чтоб услаждаться
И умащать красу лица.
Твоя рука повсюду льет
Древам питательные соки;
Ливанских кедров сад высокий
Тобою насажден цветет.
Ты мелких птичек умудрил
Свои вить сокровенно гнезды;
Эродий[7] же свое под звезды
Чтобы на соснах возносил.
По высотам крутых холмов
Ты прядать научил еленей;
А зайцам средь кустов и теней
Ты дал защиту и покров.
И бледная луна Тобой
Своею чередой сияет,
И лучезарно солнце знает
Во благовремя запад свой.
Как день Ты удалишь, и нощь
Покров свой расстилает черный,
Лесные звери и дубровны,
И скимн[8] выходит яр и тощ.
Выходят, рыщут и рычат,
И от Тебя все пищи просят;
Что Ты даруешь им, – уносят,
И свой тем утоляют глад.
Но лишь прострет свой солнце взгляд,
Они сбираются стадами,
И идут врозь между лесами,
И в мрачных логовищах спят.
Поутру человек встает,
Идет на труд, на земледелье,
И солнечное захожденье
Ему спокойствие дает.
Но коль дела Твои, Творец!
Безчисленны и неизмерны,
Премудрости Твоей суть бездны,
Полна земля Твоих чудес!
Сии моря, сей водный сонм,
Обширны хляби и бездонны,
Больших и малых тварей полны
И чуд, безчисленных числом.
Там кит, – там чолн стремят свой бег
И надсмехаются над бездной;
И все сие, о Царь вселенной!
Себе Ты создал для утех.
К Тебе всех смертных очи зрят,
И на Тебя все уповают;
К Тебе все руки простирают
И милостей Твоих хотят.
Даруешь им, – и соберут;
Разверзнешь длань, – и рассыпаешь
Щедроту всем; Ты всех питаешь,
И все они Тобой живут.
Но если отвратишь Свой зрак, –
Их всюду ужасы смущают;
Отымешь душу, – исчезают
И превращаются во прах.
А если дух пошлешь Ты Свой, –
Мгновенно вновь все сотворится;
Лице земное обновится,
Из тьмы восстанет свет другой.
И будет слава средь небес
Твоя, Создатель! продолжаться;
Ты вечно будешь утешаться
Творением Твоих чудес!
О Ты! трясет Чей землю взгляд,
Коснешься ли горам, – дымятся,
Дохнешь ли на моря, – холмятся;
В руке держащий твердь и ад!
Тебя, всесильный мой Творец!
Я вечно славословить стану
И петь Тебя не перестану
По самый дней моих конец.
Моя беседа пред Тобой
И песнь угодны да явятся,
Тобой я буду восхищаться,
Дышать и жить, о Боже мой!
Но грешных племя и язык
Да истребит десница строга! –
Хвали, душа моя, ты Бога:
Сколь Он премудр и сколь велик!
1789
В первых публикациях с подзаголовком: «Мысль, почерпнута из псалма 103». Державин писал эту оду в трудное для него время «отлучения от губернаторства». В «Записках» он сообщал: «Вследствие сего и послал он чрез почту к императрице письмо, в котором объяснил, что по жалобам на него генерал-губернатора, чрез Сенат присланным, он принес свои оправдания и надеется, что не найдется виновным; но по неизвестным ему оклеветаниям, в которых от него никакого ответа требовано не было, он сумневается в заключении Сената; может быть, не поставлено ли ему в вину, что он брал против доносов на него генерал-губернатора из губернского правления справки, то он ссылается на законы, которые запрещают без справок дела производить, а потому и требовал оных, дабы безсумнительно объяснить истину». Гроза и на этот раз миновала, но приличном объяснении «нужды» императрица далеко не случайно задала ему вопрос: «Хорошо, но не имеете ли вы чего в нраве вашем, что с ни с кем не уживаетесь?»
Истинное счастие[9]
Блажен тот муж, кто ни в совет,
Ни в сонм губителей не сядет,
Ни грешников на путь не станет,
Ни пойдет нечестивым вслед:
Но будет нощию и днем
В законе Божьем поучаться,
И всею волею стараться,
Чтоб только поступать по нем.
Как при потоке чистых вод
В долине древо насажденно,
Цветами всюду окруженно,
Дающее во время плод,
Которого зеленый лист
Не падает и не желтеет:
Подобно он во всем успеет,
Когда и что ни сотворит.
Но беззаконники не так:
Они с лица земли стряхнутся,
Развеются и разнесутся,
Как ветром возметенный прах.
Суда Всевидца не снесут
И не воскреснут нечестивы,
И грешники в совет правдивый
Отнюдь явиться не дерзнут.
Господь с превыспренних своих
Всех наших помышлений зритель;
Он праведников покровитель,
Каратель и губитель злых.
1789
Помощь Божия
Возвел я мысленные взоры
В небесны, лучезарны горы,
И помощь мне оттоль пришла.
Я помощь сильную приемлю
От Сотворившаго всю землю
И в небе звезды без числа.
Ноги моей в поползновенье,
Ниже в малейшее смятенье,
Он не допустит и хранит.
Хранит меня и не воздремлет,
И всем моим Он нуждам внемлет,
И свыше на меня глядит.
Господь, Господь мой Покровитель,
Помощник, жезл и Подкрепитель,
И щит Он на груди моей;
Ни солнце в день не опаляет,
Ни лунный свет не ужасает
Меня в тьме бледностью своей.
Везде со мною пребывает,
Сопутствует, остерегает
От всякого меня Он зла;
Блюдет мой вход и исхожденье;
Предупреждает искушенье,
Чтоб злость вредить мне не могла.
1793
В первых публикациях с указанием: «Мысль взята из псалма 120». Создание оды связано с вполне конкретными событиями, описанными в «Записках» Державина: «Быв статс секретарем при императрице, на Автора наведено было сумнение по делам, особливо Якобия». Иркутского губернатора генерала Ивана Варфоломеевича Якобия обвинили (ни много ни мало!) «в намерении возмутить Китай против России». Это громкое дело рассматривалось Сенатом более семи лет и поступило к Державину уже для подтверждения правомерности обвинительного вирдикта. Он проверял все обстоятельства, изложенные на трех тысячах листах «сенатского экстракта» целый год и зачитал императрице свой оправдательный «экстракт» на двух страничках. Она «вспыхивала, возражала на его примечания и в один раз с гневом спросила, кто ему приказал и как он смел с соображением прочих подобных решенных дел Сенатом выводить невинность Якобия». Поэт ответил: «Справедливость и ваша слава, чтобы не погрешила чем в правосудии». Губернатор был оправдан. Оправдан, благодаря той самой помощи Божьей, которой посвящена одна из лучших духовных од Державина.
Буря
Судно, по морю носимо,
Реет между черных волн;
Белы горы идут мимо,
В шуме их надежд я полн.
Кто из туч бегущий пламень
Гасит над моей главой?
Чья рука за твердый камень
Малый челн заводит мой?
Ты, Творец, Господь всесильный,
Без которого и влас
Не погибнет мой единый,
Ты меня от смерти спас!
Ты мне жизнь мою прибавил,
Весь мой дух Тебе открыт;
В сонм вельмож меня поставил:
Будь средь них мой вождь и щит.
1794
В примечаниях сообщается: «Писано в Пб. 1794 на память бури, претерпенной автором на Белом море 1785 в начале сентября, и на пожалование его в сенаторы 1793…» И далее рассказывается о том, как автор «…отправился в обратный путь в город Сумы, откуда поехал в Соловецкий монастырь; но поднялась вдруг встречная буря, и он, недоезжая 15 верст монастыря, должен был ночью, при сильном ветре, под громом и молниею, назад возвратиться, и совершенно бы погиб, ежели бы Провидение нечаянно лодку не занесло за большой камень, при котором и почивали».
Желание в горняя[10]
О, коль возлюблено селенье
Твое мне, Боже, Боже сил!
Душа в восторге, в умиленье,
На пламенном пареньи крыл
К Тебе моя летит, стремится
И жаждет Твой узреть чертог;
А плоть и сердце веселится,
Что царствует мой в небе Бог!
Как голубь храмину находит
И ласточка гнездо себе,
И в нем детей своих выводит,
Так я найду покой в Тебе.
Блажен в дому Твоем живущий
И восхваляющий Тебя,
Защитником Тебя имущий
В невинном сердце у себя!
Долину может Он унылу
В луга и воды превратить,
Ненастье в ведро, – духом в силу
Пришед, в Сионе опочить.
Услышь, услышь мое моленье,
О Боже сил! миров Господь!
Внуши сердечное прошенье
И призри на меня с высот.
В Твоем мне доме день милее,
Чем тысячи в дому других;
У прага храма веселее,
Чем у вельмож на пире злых.
Един даешь все благи смертным,
Великолепье, славу Ты!
Не оставляешь неприметным
Ты и меня в моем пути.
Так Ты, который управляет
Подсолнечной из века в век!
Блажен, блажен, коль уповает
На Бога токмо человек!
<1796–1797>
Доказательство творческого бытия[11]
Небеса вещают Божью славу,
Рук Его творенье твердь;
День за днем течет Его уставу,
Нощи нощь приносит весть.
Не суть речи то, иль гласы лиры,
Не доходит всем чей звон;
Но во все звучит глагол их миры,
В безднах раздается тон.
Се чертог горит в зыбях эфира,
Солнце блещет, как жених,
Как герой грядет к победам мира,
Мещет огнь очей своих.
С одного края небес лишь сходит,
Уж сретается в другом, –
Нет вертепов Он куда не вводит
Теплоты своим лучом.
Всем закон природы зримый ясный
Может смертным доказать:
Без Творца столь стройный мир, прекрасный
Сей не может пребывать.
<1796>
***
Терпел я, уповал на Бога,
И преклонился ко мне Бог;
Мое смятение, тревога
Проникнули в Его чертог.
Из бездн клевет меня избавил,
Приял в объятья Он свои,
На камне ноги мне поставил
И утвердил стопы мои.
Вложил в уста мои песнь нову,
Хвалу я Господу воспел;
Все зрели, все дивились слову,
В котором я о Нем гремел.
Блажен, своим кто упованьем
Почитет в Боге лишь одном
И ложной суеты с мечтаньем
Не ослепляется лучом.
Велик, велик Он чудесами,
Которые на мне явил;
Непостижимыми делами
Себя никто с Ним не сравнил.
Не исчислять их, поповедать,–
Мое я пенье возношу
Сердечны чувства исповедать;
Других я жертв не приношу.
Так! в путь иду мой, не робея
(Написано о мне в судьбах!),
Законом Божьим пламенея,
Живущим у меня в костях.
<1796>
В первых публикациях с указанием: «Подражание псалму».
Гимн Богу
О Ты! Всесый, многоимянный,
Но тот же и везде един!
Премудрый, вечный, несозданный,
Благий творец и властелин!
Что солнце под собою троном,
В подножье звезды положил,
Единым правишь все законом
Своих неизмеримых сил!
Коль невозбранно тварям смертным
К Тебе взывать, – Тебя пою!
Все, что ни вижу оком бренным,
Все чтит Тебя в вину свою.
Я сам, я сам Твое творенье,
Подобье слабое, Твой сын,
Души моей вседневно пенье,
Тебе сей посвящаю гимн.
Свод неба, над моей главою
Что с сонмом многих звезд висит,
Вращаясь вкруг земли, собою
Твое величие творит;
В молчаньи движась, исполняет
Земля все мание Твое,
И вся природа совершает
Тобой течение свое.
Перун, посол Твоих законов,
В твоей всесильной длани спит;
Взгорясь безсмертной жизнью громов,
Страшит всю тварь, трясет, мертвит:
Но Ты ж дух жизни посылаешь,
И все он существа живит;
Все им содержишь, оживляешь,
Твоя же власть природы щит.
Что в небе, море, суше зрится,
Твое; что бездна обняла,
Все зиждется и все родится
Лишь от Тебя, – окроме зла:
Оно одно, из душ порочных
Возникнув, возмущает свет;
Но мышцей сил Твоих всемощных
В порядок паки все идет.
Борьбу стихий и разногласье,
В согласие приводишь Ты;
Творишь из распрь покой и счастье,
Из зла и блага красоты.
Миры Тобою пребывают,
В Тебе союз их света, тьмы,
Который лишь расстроевают
Одни порочные умы.
О бедные! найти мня счастье,
Закона общего не чтут,
Кой просветив, привел в согласье,
К счастью всем отверз бы путь.
Так, так, они его не знают,
Бегут от правды, красоты;
Свое лишь благо почитают,
А благо обще за мечты.
Спешат, летят ко громкой славе,
К богатствам, власти и чинам,
К великолепию, забаве,
Всех низких слабостей к сластям,
Которы льстят их, обавают
И в сеть обманами влекут;
Но лишь уловят, исчезают,
Оставя в след им скорбь и студ.
Но Ты, о Боже! благ Содетель!
Бог молний, грома, света, тьмы!
Вдохни в их душу добродетель;
Блесни и разжени их мглы;
Возвысь их ум к уму нетленну,
К тому их разуму взнеси,
Которым правишь Ты вселенну
И на земли и в небеси,
Почтил Ты коим человека,
Чтоб разумел Твои дела,
И чрез него от век до века
Гремела бы Твоя хвала:
Так должно праведно, прекрасно,
Творение Творца хвалить;
В воскликновениях всечасно
Его святое имя чтить.
Никто, никто из всех живущих
Среди земли, среди небес,
Не обретет из тварей сущих
Столь удивительных чудес,
Великих, славных, непостижных,
Каков великий разум тот,
Что в маниях своих обширных
Природе всей закон дает. –
Он пел – и к гласу столь священну
Главу, казалось, вознесенну
Вкруг холмы, горы и леса,
И сами вышни небеса
С благоговением склонили;
Все тщилися Ему внимать,
Присутствие господне чтили:
Его мог праведник призвать.
1800
Отдельной брошюрой «Утро и Гимн Клеантов» (СПб.,1802) с примечанием: «Переведена с немецкого, а на немецкий с греческого; сочинена пред сим упомянутым филозофом Клеантом». К л е а н ф (ок. 330–230до н.э.) – древнегреческий философ-стоик и ученик и преемник Зенона из Катиона. Сохранился его поэтический «Гимн Зевсу», в котором воссоздан образ Зевса, управляющего Вселенной с помощью всеобщего закона, подчиняющего все, объединяя «благо» и «зло» и создавая из огненной стихии единый Мир-Логос, который упорядочивает космос. Клеанф осуждает стремления людей к плотским наслаждениям, показывает их полную безпомощность перед лицом судьбы, отождествляемой с Логосом. В молодости Клеанф был кулачным бойцом и всю жизнь занимался физическим трудом, воплотив на практике учение стоиков. Греческий текст его «Гимна Зефса», написанный гекзаметрами, впервые издан в 1568 году и переведен на французский и немецкий языки Гердером, Гереном, Луи Расином, Вильменом. В России – Ивином Мартыновым (1793), Алексеем Мерзляковым (1826). В переводе Державина особо подчеркнута близость этого античного гимна к христианству и к его оде «Бог».
Упование на защиту Божию[12]
Будь милостив ко мне, мой Бог,
Коль враг меня пожрать зияет,
Всяк день мне бедства замышляет,
Всяк день блюдет моих след ног
И злобно на меня враждует.
Объемлет страх, – надежда Ты,
Тобой живу, Тобой хвалюся,
Ты щит, броня, – и не боюся.
Мне все, кроме Тебя, мечты, –
И что мне человек возможет?
Пусть мыслят вред мне всякий день,
Твердят слова мои с гнушеньем,
Толпятся, ловят с ухищреньем,
Мой след стрегут и тень:
Их тщетен труд, Тобой спасуся.
Твой, Боже, перст их сломит рог,
Меня ты скроешь милосердьем,
Слез сжалишься моих теченьем.
Тогда, никто как не помог,
Ты не забыл Твоих обетов.
Убегнет враг, услышав то,
Что я Тобою защищаюсь,
Что на Тебя я полагаюсь,
Одним Тобой хвалюсь, – и что
Тогда злодейства мне людския?
Так, – славлю я Тебя, Господь!
Лишь Ты от зол меня избавил,
Стер слезный ток, подъял, восставил
И продлил мой еще живот.
Тебе ль не благоугождаю?
15 июля 1811
На преодоление врага
Хор:
Воскликни Господу, вселенна!
Его святое имя пой!
И ты, о лира восхищенна!
В хвалу Ему свой глас настрой.
Рцы Богу, коль дела Его предивны,
С высокой пал наш враг стремнины.
Весь мир Творцу поет хвалебный лик:
Велик! велик! велик!
Приди и обозри, о смертный!
Непостижимы чудеса:
На чем стоят столпы несметны,
Держащи землю, небеса;
Зри, обращал как Бог понт в сушу,
Как хлябь разверз, простер в ней путь
И там провел живую душу,
И ветр не мог никак где дуть!
Хор:
Воскликни Господу, вселенна!
Его святое имя пой!
И ты, о лира восхищенна!
В хвалу Ему твой глас настрой.
Рцы Богу, коль дела Его предивны,
С высокой пал наш враг стремнины.
Весь мир Творцу поет хвалебный лик:
Велик! велик! велик!
Его всевидящее око
Сквозь бездн всех звезд на мир сей зрит
Что низко в нем и что высоко,
Над вражеской гордыней бдит
И нас ведет к блаженной жизни,
Стопы склоняя на добро;
Чрез брань, беды и укоризны
Так чистит нас, как огнь сребро.
Хор:
Воскликни Господу, вселенна!
Его святое имя пой!
И ты, о лира восхищенна!
В хвалу Ему твой глас настрой.
Рцы Богу, коль дела Его предивны,
С высокой пал наш враг стремнины.
Весь мир Творцу поет хвалебный лик:
Велик! велик! велик!
Хотя вводил Он нас в напасти
И посылал на нас войны:
Но то Его был опыт власти,
Чтоб наши наказать вины.
Благословите ж, все языки,
Днесь Бога нашего, и вы,
Зря чудеса Его велики,
Хвалите, преклоня главы.
Хор:
Воскликни Господу, вселенна!
Его святое имя пой!
И ты, о лира восхищенна!
В хвалу Ему твой глас настрой.
Рцы Богу, коль дела Его предивны,
С высокой пал наш враг стремнины.
Весь мир Творцу поет хвалебный лик:
Велик! велик! велик!
Придите в храм наш и внимайте
Душ славословия трубу;
Но не на жертвы вы взирайте, –
На искрению Творцу мольбу;
И ежели язык неправду
Какую наш в сей час изрек,
Да удалит от нас пощаду
И милость Он свою навек.
Хор:
Воскликни Господу, вселенна!
Его святое имя пой!
И ты, о лира восхищенна!
В хвалу Ему твой глас настрой.
Рцы Богу, коль дела Его предивны,
С высокой пал наш враг стремнины.
Весь мир Творцу поет хвалебный лик:
Велик! велик! велик!
16 июля 1811
В основе – псалом 65. Стихотворение связано с приготовлениями войны с Наполеоном. В одах, молитвах и гимнах преображенца Державина, воспевшего все блестящие победы Екатерининской эпохи, нашли отражение и основные этапы антинаполеоновских войн – от Аустерлица до взятия Парижа.
Сострадание
Блажен, на нища и убога
Кто зрит и в лютый, скорбный день
От зноя, жажды, глада строга
Спасет, и кущ своих под тень
Его привесть не постыдится:
Он Господом вознаградится.
Господь сам с неба назидает
Его в сей жизни и хранит,
Блаженством всяким угоджает,
Жатв изобилием дарит
И, избавляя бед и скуки,
Не предает во вражьи руки.
Всегда ему воспомогает, –
В болезни даже на одре,
Когда вкруг ложа уж сверкает
Его серп смерти – и в заре
Но, вдруг воспрянувшим, здрав зрится.
Так мнил, надеясь я на Бога,
И сострадателен всем был,
На лица сира зрел, убога, –
И Бог стократ мне заплатил:
Когда мне враг ковал напасти,
Сиял я паче в славе, в счастья.
1813
Переложение псалма 41.
Сергей Тучков
Тучков Сергей Алексеевич (1767–1839) – поэт. Его отец Алексей Васильевич Тучков (1725–1799) был инженером-генералом, сподвижником Румянцева-Задунайского и Суворова-Рымникского. Из его пятерых сыновей четверо стали прославленными генералами: Николай (Тучков 1-й) – командир 3-го пехотного корпуса, был смертельно ранен при Бородине; Александр (Тучков 3-й) – командир 3-й пехотной дивизии, погиб в Бородинском сражении, защищая Семеновские флеши; Павел (Тучков 4-й) – тяжело раненный под Смоленском, попал в плен. Сергей (Тучков 2-й) сдал экзамен на первый офицерский чин в семнадцать лет. В Шведской войне 1789–1790 годов командовал ротой и батальоном морской артиллерии. С тех пор в течение полувека участвовал во всех войнах, которые вела Россия – в Польше, Турции, в Отечественной войне 1812 года, на Кавказе, в Молдавии, Бессарабии, став генералом еще при Павле I. Он даже основал близ Измаила город, который в сентябре 1812 года был назван Тучковым. Его поэтический дебют состоялся в 1785 году в новиковском журнале «Покаящийся трудолюбец», тогда же был принят в масонское «Общество друзей словесных наук», закрытое после ареста Радищева. «По разным видам и обстоятельствам, – напишет он много позднее в своих «Записках», – большая часть членов лишены были своих должностей, и велено было выехать им из Петербурга. Он был среди этих членов, но императрица сказала: «На что трогать сего молодого человека, он и так на галерах». Тучков продолжил службу на галерном флоте, оставаясь и в дальнейшем масоном. 20 декабря 1821 года в Измаиле ссыльный Пушкин, как значится в Летописи его жизни и творчества, с 11 часов осматривал «крепостную церковь, где есть надписи некоторым из убитых при штурме», днем – «обед у Славича, к которому приходит генерал С.А. Тучков. После обеда Пушкин отправляется с Тучковым к нему. Возвращается в 10 часов вечера». Пушкин посетил в Измаиле не просто генерала и собрата по кишиневской масонской ложе «Овидий» (Тучков был ее казначеем), но и собрата по поэзии. Первая поэтическая книга Тучкова вышла в 1797 году, а «Собрание сочинений и переводов» в четырех томах – в 1816–1817 годах, когда Пушкин заканчивал Лицей. Так что в гостях у Тучкова Пушкин вполне мог слышать его стихи в авторском исполнении, равно как и Тучков – пушкинские. Но об этом история, увы, умалчивает…
Преложение псалма 12
Доколе, Господи, забудешь
Меня в болезнях до конца!
И отвращать доколе будешь
Ты светлость Твоего лица.
Доколе положу советы
Я в сердце и в душе своей!
Доколе скорби и наветы
И день и ночь пребудут в ней!
Доколе враг мой вознесется
Еще, о Господи, над мной!
Мой глас к Тебе да принесется
Услышь его, о Боже мой!
Тобою свыше просветяся,
Да никогда усну во смерть!
Не дай врагу рещи, гордяся:
«Возмог я рог его сотерть!»
Стужающи возвеселятся,
Егда подвигнусь я от них;
Но мысли ввек не пременятся
В надежде милостей Твоих.
Весельем сердце облечется,
Что душу спас Господь во мне,
И имя громко воспоется
Благодеяша Бога мне!
Преложение псалма 48
Вси язы́цы, восплещите,
Богу радостно поя,
Сколь есть страшен, возвестите,
Велий Ц арь земли всея!
Покорил людей под ноги
И языки нам премноги.
Достояния щедроту
Он избрал нам и явил,
И Иаковлю доброту,
Кою Вышний возлюбил.
Взыде Бог при гласах ясных,
В гласах трубных велегласных.
Пойте Бога, возносите,
Пойте Господа, вы пойте;
Яко Царь всех, возвестите,
И разумны гласы стройте,
Бог над люди воцарился,
На престоле Бог явился!
Князи людсти собралися
С Авраамлим Богом днесь,
Земли Бога вознеслися;
Мир подвластен оным весь.
Песнь Богу
Из Г. Клейста
Перевод с немецкого
Звезд создавша миллионы, днесь Творец, воспой мой дух!
Возвести его премудрость с тьмой миров небесный круг!
Горы, воды, лес, стремнины, виды света все сего
Суть свидетели величья и могущества его!
Все хвалой его возносит, я ль единый умолчу?
Нет – к пресветлому Престолу духом ныне возлечу!
Но когда слабети станет голос пения сего,
То да будут слезны токи в знак почтенья моего.
Творче! зри, алтарь курится, пламень сердца воспален!
Если б был в числе великих в свете я певцом рожден,
И тогда б достойной песни я не мог Тебе соплесть,
Коль и сам Давид хвалою слабо мог Тебя вознесть!
Кто возжег несчетны солнцы, что летят в лучах златых?
Кто содержит путь планетный во кругах всегда своих?
Кто их все связует купно, кто их путь животворит?
Твой всесильный Дух, о Боже! им в пределах течь велит!
Кто являет нам долины, тьмой усеянны цветов,
Коих тени покрывают прохлаждающих лесов?
Льет кто в них журчащи токи из разселин гор крутых,
Что меж раковин, блистая, вьются во брегах своих?
Блеском кто дуги небесной ум и зрение влечет?
В свежих кто ключах и ясных смертным здравие лиет?
Кто поит дождем врачебным в зное тающи поля?
Боже! силою Твоею обновляется земля.
Ты пред солнечным восходом в свете пурпурном горишь,
И рубином по сафиру блеск престола Ты чертишь!
Кит возъемляся Тобою, мещет волны до небес
Чрез Тебя ужасным ревом царь зверей смущает лес
Как пред палицей Алкида, так пред ним , что может стать?
Чрез Тебя ум человека может в звезды проницать
Судит он о настоящем, в древность мудрым оком зрит,
И от истинных творений он подобия делит:
Рассуждает, заключает, дар имеет познавать,
Чрез Тебя гробницы мрака он возможет убегать.
Кто твою достойну славу, Боже! может возвестить?
Ты напасти посылаешь, чтоб их в щастье пременить.
Коль безбожники не тронет вас сия любовь Творца,
То прогневати страшитесь вы Всевышня до конца!
Зрите – полдень помрачился! зрите – гарпии летят!
Воздух страхом весь наполнен, горы стон его гласят.
Как стекло разруша камни, вихри мещут в глубину,
Исторгают древни дубы, яко горсть созревша льну.
Тучи темные несутся, твердь от громов вся дрожит;
Пламень с неба в дом лиется, бурный дух с дождем шумит,
Стонут горы и стремнины, реки и моря ревут,
Крокодилы, львы, драконы пламенных дождей бегут,
Там в валах с ужасным шумом, к верху корабли летят,
Мореходцы на отломках спасть живот средь бурь хотят?
Мрачны пропасти отверзты посреди валов седых,
Мачты, парусы и райны погребаются меж их!
Рцыте, кто в ужасных вихрях громы шлет из тучей к нам!
О безбожники! внемлите вы бунтующим волнам;
Громы, вихри и пучина страшным шумом говорят:
«О заблудшее созданье! се Творец к тебе гласит!
Я дела твои, о Боже! воспою, Тебя любя,
Лишь хвала от червя бренна да не оскорбит Тебя.
Сердце! радостным биеньем слабы мысли оживи;
Распрострися жар священный днесь во всей моей крови;
Но язык не силен смертных славу сил гласить Твоих!
Не отринь, всесильный Боже! токи слез теперь моих!
Зри души моей волненье, что Тебя желает петь,
Кое изъяснить не силен дух начавший уж слабеть;
Да престол святый Твой, Боже, что в лучах златых горит,
Очи бренны кротким светом в день последний озарит,
Как средь Ангельского хора я предстану пред Тобой,
О! колико превосходней воспою Тебя хвалой!
Яков Княжнин
Княжнин Яков Борисович (1742–1791) – драматург, поэт, переводчик. Обучался «на коште отца» товарища (заместителя) псковского воеводы в академической гимназии, где в совершенстве овладел французским и немецким языками и, по словам современника, «много писал весьма изрядных стихотворений, од, элегий и тому подобного». Состоял в качестве переводчика на статской и военной службе, но все закончилось обвинением в «издержании на свои надобности» казенных денег, судом и даже смертным приговором, замененным лишением дворянства и разжалованием на год в рядовые. В 1777 году был прощен Екатериной II с возвращением капитанского чина и дворянства, но к этому времени уже получил известность как переводчик и драматург, девизом которого стали строки «Хотя еще талантом слаб, // Да духом ничему не раб». В наибольшей степени его литературная деятельность связана с журнальными и театральными побранками тех лет. Его раннюю пародийную «эпическую поэму» с характерным названием «Бой стихотворцев» можно даже считать предтечей «Опасного соседа» Василия Пушкина и «Дома сумасшедших» Александра Воейкова. Наибольшей известностью пользовалась его комическая опера «Сбитенщик» (1784), продержавшаяся в репертуаре русских столичных и провинциальных театров вплоть до середины XIX века. В 1784 году состоялась премьера первой трагедии Княжнина «Росслав» с Иваном Дмитриевским в главной роли. «В этой трагедии и в последующих развивался конфликт «двух правд», когда каждая из сторон по-своему права. Но в последней трагедии «Вадим Новгородский» существует только одна из них – тироноборческая. По свидетельству современника, эту трагедию «играть актеры не хотели». Испугались, поскольку в эти же годы на сцене шла драма Екатерины II на тот же самый летописный сюжет о мятеже новгородцев против князя Рюрика, но с диаметрально противоположной трактовкой. В ее драме благородный князь Рюрик подавляет мятеж против законной власти и даже прощает смутьянов, которые в финале клянутся ему в верности (что, собственно, и стало реальностью в декабре 1825 года на Сенатской площади), а в драме Княжнина правда оказывается на стороне побежденных тираноборцев-новгородцев, провозглашающих: «Самодержавие, повсюду бед создатель, // Вредит и самую чистейшу добродетель // И, невозбранные пути открыв страстям, // Дает свободу быть тиранами царям». Премьера сорвалась, а отдельное издание «Вадима», отпечатанное в университетской типографии и поступившее в продажу в июле 1793 года, в самый разгар Французской революции, было конфисковано и сожжено. Второе издание сожженной трагедии вышло лишь в 1914 году, но в списках она была известна декабристам, использовавшим образ мятежника Вадима и тему вольного Новгорода. Считается, что Княжнин умер после допроса «с пристрастием» в Секретной экспедиции Шешковского. Некоторые из мемуаристов пишут о том, что он «за свою трагедию «Вадим» был посажен в крепость и отдан на руки Шешковскому. Степан Иванович так его «обласкал», что Княжнин, возвратившись домой, слег в постель и умер». Едва ли не таким же виновником смерти Княжнина называют «дедушку Крылова», который в пору своей добасенной молодости выпускал сатирическую «Почту духов», неоднократно выступавшую против Княжнина и других «вольнодумцев». Но писал он не о «Вадиме», а о предыдущей трагедии Княжнина «Владисан», резко критикуя ее за «безбожную брань» на крестителя Руси князя Владимира, изображенного развратником и братоубийцей. «Печатные доносы Крылова привлекли к Княжнину внимание цензуры и правительства», – утверждает один из крупнейших современных исследователей В.А. Западов. Что соответствует действительности, но лишь отчасти. Преследованиям со стороны «цензуры и правительства» подвергался и сам Иван Крылов, критиковавший, что называется, невзирая на лица, но при этом как в раннем творчестве, так и в позднейших баснях он оставался монархистом. С пресловутым Шешковским и Секретной экспедицией тоже все обстоит не так просто, как, впрочем, и со многими другими подобными «страшилками» типа аракчеевских военных поселений и «столыпынского галстука». Княжнин умер за два года до издания и сожжения «Вадима», так что Шешковский никак не мог посадить его в крепость за «Вадима». «Доносами» называли не только попытки Ивана Крылова противостоять «вольнодумству» и атеизму, его современника Павла Голенищева-Кутузова, вступившего в открытую полемику с «вольтерьянцем» Карамзиным, тоже объявили «доносчиком». В 1841 году Белинский назовет «стихотворным доносом» послание «К безымянному критику», опубликованное Михаилом Дмитриевым в «Москвитянине» в ответ на его выпады против Ломоносова, Державина. Использование этого ярлыка – один из самых распространенных «грязных» 142 приемов литературной и политической борьбы. В данном же случае уместно вспомнить конфликт «двух правд» в ранней драматургии Княжнина. Его тираноборческий «Вадим Новгородский» выражал только одну половину «правды», но второй ее половиной как раз и была пьеса Екатерины II, роль которой в литературе и литературной полемике ее эпохи – одна из центральных. Творчество Княжнина-драматурга и Княжнина-поэта гораздо шире тех иделогических схем, которые выработало советское литературоведение. В 1780 году он опубликовал стихотворение «Стансы к Богу», которое дает представление о том, каким Яков Княжнин входил в литературу до своих богоборческих и тираноборческих трагедий.
Стансы Богу
Источник жизни! благ Податель!
К Тебе, о Боже! вопию;
И пред Тобою, мой Создатель!
Мою всю душу пролию.
Премудрости наполни светом
Мою к Тебе парящу мысль!
Имущего Тебя предметом,
Меня к Своим рабам причисль.
К рабам?.. Рабов Ты не имеешь:
Отец Тебя любящих чад,
Ты благостью одной владеешь,
И власть Твоя – полна отрад.
Вотще Тебя себе подобным
Соделать смертные хотят,
Суровым, грозным, гордым, злобным,
С собою ставя Бога в ряд.
Не верю я сердцам сим диким,
Которы, лютостью одной
Тебя являя нам великим,
Не Твой нам кажут образ – свой.
Всяк час Ты ложь их обличаешь
Пучиною Твоих щедрот
И милостью опровергаешь
Угрюмых мудрецов довод.
Ты кротко солнцу рек: «Навеки,
Блистая, провещай Творца;
Да зрят всечасно человеки
Меня в щедроте без конца».
Всяк день то солнце повторяет,
Сей благости Твоей залог,
И вся природа нам являет,
Что Бог не может быть не Бог.
Лишь только мы, неблагодарны,
Не чувствуя Твоих щедрот,
То слабы, то высокопарны,
Крушим страстями свой живот.
Ты, смертным даровав свободу,
К блаженству тьму путей открыл;
Одним веселием природу
Своей Ты власти покорил.
А если иногда печали
Дают вкушать нам горький яд,
Не винен Ты, что мы создали
Себе из рая страшный ад.
Не Ты виновен, что мы, люди,
Желая все богами быть,
Вздымая гордо наши груди,
Тебя дерзнули позабыть.
Тобой творены наслаждаться,
Превыше мы себя летим
И мудростью с Тобой равняться
В своем безумствии хотим.
Чувствительность! о дар божествен!
Ты нас прямей ведешь к концу,
И крыл Твоих полет торжествен
Возносит сердце ко Творцу.
Творец! Тебя понять не тщуся,
Всем сердцем, как Отца, любя;
Кто Ты, о том я не крушуся,
С восторгом чувствуя Тебя.
Ты был, Ты есть, Ты вечно будешь, –
То небо и земля твердят;
Я есмь, меня не позабудешь, –
Мои все чувства то гласят.
<1780>
Иван Лопухин
Лопухин Иван Владимирович (1756–1816) – государственный деятель, поэт. Уже в 1782 году он входил в новиковское «Дружеское ученое общество» и вместе с ним руководил Типографической компанией, превратившей бывшего унтер-офицера Измайловского полка Николая Новикова в крупнейшего журнально-книжного магната своего времени. Бывший поручик Преображенского полка Иван Лопухин оказался одним из самых надежных его помощников. А основной вклад в их общее дело внес бывший кадет Сухопутного шляхетского корпуса Михаил Херасков, занимавший к тому времени пост куратора Московского университета. Он-то и передал Новикову в аренду на десять лет самое главное – университетскую типографию. Но Хераскова, Новикова и Лопухина сближала не только принадлежность к офицерской касте. К этому времени они были «братьями» по масонской ложе, а Иван Лопухин – главой московских розенкрейцеров. Он «курировал» Новикова точно так же, как Херасков – Московский университет. Николая Новикова арестовали в 1792 году. Лопухину тоже угрожала ссылка, но ему было разрешено остаться в Москве с запрещением «всяких связей по прежнему своему товариществу». Вскоре после смерти катерины II он был назначен статс-секретарем императора Павла I. Его придворная карьера не продлилась и двух месяцев. Но в отставку он ушел сенатором с генеральским чином тайного советника. В качестве сенатора он, как некогда Гавриил Державин, привлекался к разбору наиболее сложных дел. Так, например, в 1803 году, он был направлен в Крым «для разбора споров и определения повинностей», и пробыл там более трех лет – пока не урегулировал все конфликты. Все это закрепило за ним репутацию «уважаемого всеми мужа», слова которого не расходились с делами. Он вполне соответствовал строкам из своего переложения псалмов:
Тот, кто мыслит непорочно, –
Добрые дела творит;
И устами то же точно,
Что и в сердце говорит.
Яда льсти не изливает,
Мзды неправой не берет;
Злоязычным не внимает,
Не наносит братьям бед.
Ненавидит ложь – лукавства;
Любит Вышняго сынов;
Для тщеславья, для богатства
Не ввергает ближних в ров.
Эти идеалы выражали его нравоучительные книги, начавшие выходить еще во времена Новикова как образцы масонской литературы. И сам он предстал в глазах современников живым образцом нравственных достоинств «свободного каменьщичества». «Нечто для размышления о молитве и сущности христианства» – так называлась одна из его книг, в которой развивались идеи о «внутреннем христианстве». При этом Лопухин не отрицал «внешнее христианство», выраженное в церковных обрядах, и сам был примером благочестия. В 1810-е годы поэт Максим Невзоров, признавая себя питомцем старой школы Новикова–Лопухина, будет выступать против новых масонов за их приверженность к всевозможной каббалистике. В 1794 году в Москве вышла поэтическая книга Ивана Лопухина «Подражание некоторым песням Давидовым», переизданная в 1801 и 1802 годах. В предисловии он признавался, что до этого лишь изредка «упражнялся… в разных переводах и мелких сочинениях», но вдруг «нашел было на меня дух поэзии – и я, совсем не зная ее правил, переложил шесть псалмов, обращая все на внутреннюю жизнь обновленной души… Если бы ничто не отвлекало меня тогда – отчего пиитический дух этот во мне скрылся, то бы, думаю, переложил я всю Псалтирь в несколько дней, так сильно он действовал. После же не мог я написать ни одного стиха».
Подражание некоторым песням Давидовым
Блажен, кто злых бесед убегает,
Не хочет нигде путем греха ходить;
И кто совет безбожных низлагает,
Которы ближнего стремятся погубить;
Но воле Вышней предан он
И чтит святый Ея закон.
В душе его возникнет храм доброты,
Веселье вечно процветает;
Небесные прольются в ней щедроты,
Блаженства древо возрастает,
В делах своих получит он успех;
Все дни его исполнятся утех.
А вы, злодеи нечестивы!
Во тьме и горестях пребудете всегда;
Сердца жестокие, кичливы,
В обитель праведных не внидут никогда.
Благих пути Господь хранит, благославляет,
А злых в мучение и гибель повергает.
* * *
Когда Господь меня услышит,
Воспомнит о душе моей?
Она огнем страданья дышит –
Пучина мук разверзлась в ней!
Доколе будет мне терзаться,
Крушиться, плакать день и ночь?
Желаньем тщетно ополчатся –
Врага в себе не превозмочь!
Враг лютый, грех мной обладает,
Моих злодеев веселит;
Томится дух во мне, страдает –
Но покориться не велит.
Ко мне, мой Боже! обратися,
Прошу Тебя, молю стеня;
Воскресни в сердце, водворися –
Услыши, Господи, меня!
Да вечна смерть не торжествует,
Во жертву – злу не принесусь:
Но сонм святых да ликовствует,
И я к Тебе с ним вознесусь.
Исторгнутый из бездны ада
Мой дух взыграет, воспоет,
Воскликнет: Бог моя отрада,
Моя надежда, жизнь и свет.
* * *
Кто с Превечным обитает?
Кем красуется Сион?
Кто, как солнце, возсияет
Там, где Творчей славы трон!
Тот, кто мыслит непорочно,
Добрые дела творит;
И устами то же точно,
Что и в сердце говорит.
Яда льсти не изливает,
Мзды неправой не берет;
Злоязычным не внимает,
Не наносит братьям бед.
Ненавидит ложь – лукавства;
Любит Вышняго сынов;
Для тщеславья, для богатства
Не ввергает ближних в ров.
Все хранить обеты тщится,
В дружестве неколебим:
Сей в Едеме водворится,
Тверд всегда, непобедим.
* * *
Господня есть земля и все, что жизнь имеет!
Он воды, сушу сотворил,
Небесны круги учредил;
Всех промыслом своим блюдет, питает, греет:
Ему пределов нет нигде;
Живет Он в вышних – и везде.
Кто внидет во жилище вечно,
Царя всеобщего чертог?
И там, где в горней славе Бог,
Сиять с ним будет безконечно;
Небесных сладостей источники вкушать,
Лице Господне зреть и радостью дышать?
Тот, Божий кто закон всегда хранил:
Враг лжи был и пороку,
Премудрость чтил высоку
И ближнего, как сам себя, любил;
Чьи руки кровию невинной не багрились
И чувства чистотой Едемской убелились.
Расторгнитесь в душе все узы и оплоты
Грехов ея! исчезни мрак –
Явится в ней сокрытый зрак
Всеславного Царя и Господа щедроты.
Кто славы Царь, благий, невидимо в нас суший?
Творец всего, Господь, Владыко всемогущий.
Живи в сердцах любовь, источник просвещенья!
Вражда, неправда истребись –
Весь род Адамов покорись
Небесному Царю, вступи на путь спасенья!
Кто славный Царь небес, Владыко всемогущий?
Неизреченный Дух, чистейший, вездесущий.
* * *
Как жаждет пить воды елень
И к ней бежит, чтоб прохладиться,
Мой дух горит так всякой день
И алчет Богом насладиться.
Тогда блаженный только час
Свободы, жизни, утешенья,
Когда я слышу в сердце глас
Отца щедрот и просвещенья!
В отчаяньи я утопал,
Отринутый рукой Господней;
Повсюду ужасы встречал,
Везде быть чаял в преисподней.
И в самом солнце зрел я нощь,
Единой горестью питался;
Вселилась в сердце адска мощь –
Я плакал, мучился, терзался.
Враги мне, радуясь, рекли:
Где Бог Твой?., ты страдаешь,
В нещастьях дни твои текли,
Ты сохнешь – умираешь.
Страх, лютость бедства ощутив,
Подвигнулся я всей душою;
И слабый дух свой укрепив
Надеждой, верою моею –
Воззвал я к Господу всех сил,
К Нему всем сердцем обратился;
Молитвой дух в него излил –
Воскрес я в нем и обновился!
Господь подпора мне и щит!
Чего ж я буду ужасаться?
Господь блюдет меня – хранит!
Почто скорбеть мне и смущаться?
Воспой душа, возвеселись!
Взыграй с собором сил небесных,
В премирны круги вознесись,
Ликуи там в пиршествах чудесных!
Пролей себя в моря любви,
Блистай в источнике их вечно;
Омывшись в агнцовой крови,
В блаженстве плавай безконечно!
* * *
Отец любви наш Бог и Царь!
Земля и воды, веселитесь!
Ликуйте, Ангелы, вся тварь –
Ему служите – поклонитесь.
Окрест Его священный мрак;
Непостижимый свет и слава
Божественный скрывают зрак;
Прав суд, свята Его держава.
Когда придет спасенья час,
Предел времен когда свершится –
Услышат все Господень глас,
Лице Его тогда явится.
Он двигает землю, озарит –
Прольет повсюду огнь чудесной:
Сотрет, очистит, попалит
Противных благости небесной.
От пламени Его лица,
Как воск, растают камни, горы;
Сгорят, погибнут до конца
Нечистых, злобных дел соборы.
Последний враг исчезнет смерть.
Тогда натура превратится:
Прозрачная возникнет твердь
И небо новое явится.
Взыграет радостью Сион,
Сердца смиренных взвеселятся:
Везде любви увидят трон,
Ея все скиптру покорятся.
Возлюбим Бога паче всех!
Его хвалить и славить будем:
Прах суетных честей, утех,
Тщеты мирския – позабудем!
Да зиждут все Творцу алтарь –
Стыдясь кумирам поклоняться!
Воспой Единого, вся тварь!
Престань от щастья удаляться.
Блажен тот, Истину кто чтит,
Любовью чистой к ней пылает;
В нем Бог обитель сотворит,
И свет превечный возсияет.
Ермил Костров
Костров Ермил Иванович (1755–1790) – поэт. Он уже при жизни стал живой легендой. Правда, слава его связана не столько с поэтическим творчеством, сколько с анекдотами. Даже Пушкин запишет о нем лишь анекдоты об извечной «слабости» официального университетского переводчика: «Когда наступали торжественные дни, Кострова искали по всему городу для сочинения стихов и находили обыкновенно в кабаке или у дьячка, великого пьяницы, с которым он был в тесной дружбе». В 1780–1781 годах он перевел для Московского университета «Золотого осла» Апулея, а в 1787 году преподнес Екатерине II свой перевод первых шести песен «Илиады» Гомера. В 1790 году он перевел Оссиана. «Костров, усыновивший Гомера России, приносит новый и приятный дар своему отечеству», – отмечал Ф.Туманский в журнале «Российский магазин». В 1802 году в Петербурге было издано Полное собрание всех сочинений и переводов в стихах покойного Кострова, но ни это серьезнейшее собрание, ни сохранившиеся отзывы о нем Михаила Хераскова и легендарного Суворова не смогли противостоять анокдотам о Кострове-пьянице. Таким в 1850-е годы он предстал и в пьесе Нестора Кукольника «Ермил Иванович Костров», в комедии А.Н. Островского «Бедность не порок». Костров-псалмист представлен в русской поэзии переложением 18 псалма, выдержанного в лучших ломоносовских традициях духовных од.
Преложение псалма 18
О славе Творческой нам небеса вещают,
И дело рук Его эфирна твердь явит;
День дни и ночи ночь свой голос пресылают,
Премена стройна их Отца веков гласит;
И нет словес, и нет языка,
Где б гласы их, что есть Владыка,
Не возвышалися во слышание всем;
В пределы света отдаленны,
Звучат их струны напряженны,
Несется их глагол по всем земли концем.
Он солнцу сень воздвиг во областях эфира;
Оно, как млад жених, весельем полня грудь,
Оставя свой чертог, грядет пред взоры мира,
Ликует, как готов подвижник славы в путь.
Востока край его изводит,
И запад с кротостью исходит
Ему во сретенье грядущу с высоты.
Ему, торжественно текущу,
Везде веселый блеск лиющу,
Что может от его сокрыться теплоты?
В законе Господа пороку быть не можно;
Он новую душе собою жизнь дарит.
Вещание Творца и верно и неложно;
Оно и отроков премудрыми творит.
Веления Господни – сладость;
Они – желанна мыслям радость,
И заповедь Его – очам душевным свет.
Господень страх пребудет вечно;
Он чист, зерцало Он сердечно;
Неправоты и лжи в судьбах Господних нет.
И злата, и всего, что в свете драгоценно,
Оне любезнее изяществом доброт
И вожделеннее их сладость несравненно,
Чем сладость, кою нам лиет и мед и сот.
И я, Твой раб, в них поучаюсь,
Благой надеждою питаюсь,
Что в исполненьи их мне мзда Твоих даров.
Но кто избегает преткновений?
Кто чист от всех грехопадений?
Мне, Боже! не вмени неведенья грехов;
И равно волею содеянны моею
Мне беззакония прости и пощади;
Да раб не буду им, но да собой владею,
Ты помощью меня, о Боже! утверди:
Тогда невинен и свободен,
Во всем Тебе благоугоден,
Обрящу истинно достоинство души.
Спаситель мой, Творец, Владыка!
Вещанья уст моих, языка
И сердца помыслы Ты благостью внуши!
Николай Николев
Николев Николай Петрович (1758–1815) – поэт, матург. Одна из самых значительных фигур в поэзии и драматургии последней четверти XVIII века. С шести лет воспитывался в доме своей родственницы Екатерины Дашковой, что конечно же в дальнейшем определило и уровень его образования, и близость ко двору, хотя сама Дашкова при Павле I оказалась в опале. Но новый император совершенно неожиданно приблизил к себе именно Николева, который вел затяжные литературные бои то с Сумароковым и Княжниным, то с молодежью, объединившейся вокруг карамзинского «Московского журнала». Да к тому же к тому времени он почти ослеп, был таким же примером слепца-поэта, каким в пушкинские времена станет Иван Козлов, а в последние годы жизни – Жуковский. Но император называл его по названию популярной в то время французской комедии Леграна, в русском переводе названной «Слепой ведущий». Павел I, не доверявший почти никому в своем окружении из зрячих, хотел видеть рядом с собой слепого, видящего и говорящего ему правду. Николев на какое-то время даже сам уверовал в это свое особое предназначение. Но император пал жертвой заговора, а «русский Гомер» доживал свои дни в подмосковном имении, встретив Отечественную войну антинаполеоновскими сатирами и эпиграммами.
В 1821 году Николай Шатров напишет в стихотворении «Праху Николева»:
…Ты пел могучих в ратном поле
И передал их славу нам;
Ты пел безсмертных на престоле
И сделался безсмертен сам;
Хвала твоей гремящей лире!
Для нас она не смолкнет в мире,
И не завянет твой венец,
Тебя чтить музы вечно будут:
Безсмертного не позабудут;
И как забыть? – ты был певец.
Николев-псалмист достаточно ярко заявил о себе в 1790-е годы, опубликовав двадцать пять переложении псалмов и од. Не меньший интерес представляют его молитвы и гимны.
Молитва
Страсти все еще бунтуют –
Ах! оне уж торжествуют:
Боже, Боже! помоги;
Сына, Отче! сбереги.
Самолюбием пылаю,
Честолюбием желаю:
Боже, Боже! помоги;
Сына, Отче! сбереги.
Гордость дух взяла в подданство,
Злоба в скипетр дала тиранство:
Боже, Боже! помоги;
Сына, Отче! сбереги.
Тигру лютостью подобен,
Завистью все грызть удобен:
Боже, Боже! помоги;
Сына, Отче! сбереги.
Зверством в людях чтя свирепство,
Ближняго ввергаю в бедство:
Боже, Боже! помоги;
Сына, Отче! сбереги.
Кедры зрю челами долу,
Но завидую престолу:
Боже, Боже! помоги;
Сына, Отче! сбереги.
Средь сокровищ я томлюся,
А за мзду на друга злюся:
Боже, Боже! помоги;
Сына, Отче! сбереги.
Терн я вижу, видя розу,
Но лишаю цвета лозу:
Боже, Боже! помоги;
Сына, Отче! сбереги.
Чувства разум одолели,
Сласти плоти повелели:
Боже, Боже! помоги;
Сына, Отче! сбереги.
Сердцем в яде утопаю,
Но все яду ж приступаю:
Боже, Боже! помоги;
Сына, Отче! сбереги.
Хоть безсмертие в обете,
Но ищу лишь тлена в свете:
Боже, Боже! помоги;
Сына, Отче! сбереги.
Вижу бледну смерть с косою,
А лукавство все со мною:
Боже, Боже! помоги;
Сына, Отче! сбереги.
Коль не Ты спасешь щедротой,
В гроб паду с моей заботой:
Боже, Боже! помоги;
Сына, Отче! сбереги.
Молитва
Боже! помилуй,
Боже! спаси;
С горда разсудка
Мрак отряси.
Оком премудрым
Мысли дай строй,
А милосердьем
Сердцу покой.
Боже! помилуй,
Боже! спаси;
Дерзостной волей
Всюду бродя,
Век суечуся,
Жизни вредя.
Боже! помилуй,
Боже! спаси;
Кто мя исправит,
Коль не Творец?
Кто мне поможет,
Коль не Отец?
Боже! помилуй,
Боже! спаси;
Создан Тобою
Из ничего,
Духа источник
Ты моего.
Боже! помилуй,
Боже! спаси;
Буде оставишь –
Я низложен!
Буде вспомянешь –
Вечно блажен!
Боже! помилуй,
Боже! спаси.
Рондо
Тебе помощник Бог, молися только Богу!
Девица молится, и в мыслях уж таких:
Французской мне король наверное жених!
Девица! без креста не подходи к порогу;
Король готов для рог.
Тебе помощник Бог.
Тебе помощник Бог, молися только Богу!
Вдовица охает и плачет пред Творцом,
Дабы Он свел ее с хорошим молодцом.
Вдовица! потерпи, смягчит судьбу Он строгу;
Кричи почаще «ох!» –
Тебе помощник Бог.
Тебе помощник Бог, молися только Богу!
И блудная жена и телом, и душой,
Греша вещает: «Бог, дай больше мне мужей!»
Ты будешь сто иметь за веру толь премногу;
Крестись с главы до ног,
Тебе помощник Бог.
Тебе помощник Бог, молися только Богу!
«Пойду ж к обедне я, – подьячий говорит, –
Так челобитчик мне побольше подарит».
Подьячий! ябеду еще возьми в подмогу;
Не будешь ты убог,
Тебе помощник Бог.
Тебе помощник Бог, молися только Богу!
Разбойник вопиет на небо из тюрьмы:
«Отцу я не спущу, лишь выведи из тьмы».
Разбойник! навостри ты лыжи на острогу:
Ужли не стало ног?
Тебе помощник Бог.
Тебе помощник Бог, молися только Богу!
Разумной молится, но просит лишь о том,
Чтоб правил Бог его и сердцем и умом.
Разумной! ты попал на истинну дорогу;
Ты знаешь свой порог,
Тебе помощник Бог.
Молитва покаяния
Совесть в сердце вопиет, плачу и рыдаю!
Бремя чувствуя греха, к Богу прибегаю.
Боже, Боже! Отче мой! – сын к Тебе взывает;
Человек Тебя Отцем смело называет.
Хоть по плоти, яко червь, пред Тобой я низок,
Но по духу моему я к Тебе есмь близок.
В черве сем – Твоя есть часть! – в нем Твое вдохновенье,
Бог я был бы на земле чрез повиновенье.
Ты есь Слово – в Нем явен от начала века;
А по Слову и себя чту за человека.
Но, о Боже! – преступя, лжив я стал и дерзок
И деянием моим пред Тобою мерзок.
Правды суд Твоей сулит вечных мук мне долю,
А Отеческа любовь шлет благую волю.
Ты всемощен, как Творец! – я как тварь, безсилен,
Я преступками, а Ты милостью обилен.
В Боге вся ко мне любовь – я ли убоюся?
Благ ко сыну есть Отец, и Отцу винюся!
Горд во мне есть человек, света устраняся.
Возмечтал Тобою быть, сам собой пленяся.
Прегинаюсь – тьмой покрыт, позабыл природу;
Из мечты бродя в мечту, потерял свободу.
Узник чувствий, раб страстей – тяжестию грешен;
В суете искав утех, вечно неутешен.
Ослепивши зрак ума прелестью мирскою,
Тамо щастье нахожу, ввек где нет покою.
Вижду данной путь уму и свободной воле;
Но и видя, ах! несусь по греховной доле.
Разум мира в кормча взяв – движущ средь дремоты –
Где пристанище найду? – У Твоей щедроты –
С горня края на земле глас Ты мой услышишь
И спасение мое в сердце мне предпишишь.
В сердце Твой найду закон чистым покаяньем,
Неисточен ради нас Бог благодеяньем.
Капля слез моих к Тебе – вздох един в смиренье,
Мне, утопшему в грехах, принесет спасенье.
К избавленью моему полон Ты заботы.
Грех безсилен, чтоб Твои истощить щедроты.
Се надежда, чем душа в мире, яко в аде,
Хоть и мучится всяк час, в тайной есть отраде.
Тайно слышит в сердце глас: грешник! не отчайся:
Строг есть суд, но благ Судья, истинно лишь кайся;
Все вины покроет длань милосерда Бога,
О душа! внимай Ему – в рай тебе дорога.
Христианское возглашение о неправде
Доколе неправде воцаряться,
Доколь над миром скипрт иметь?
Доколь от ней любви теряться
И щастье чрез нее хотеть?
Неправду видим на престоле,
Неправда в куще, в нищете;
Неправда в разуме и воле,
В гордыне, рабстве, суете.
К нам истина пришла от неба,
И Бог душе дарует то ж;
Она едина сердца треба,
А разум гонит сердце в ложь.
Как в дни бездождны лета знойна,
Когда чуть дышит и зефир,
К брегам волна течет спокойна
И в неком расслабленьи мир:
Тогда низпадшу паутину
Мы зрим на древо и траву,
На человека и скотину,
На длани, груди, на главу.
Имея нечто липко в свойстве,
Коснувшись веществу тверда,
Хоть тлена тлен она в устройстве,
Но много от нее вреда.
Хоть безполезна вещь природы,
Как оныя нечистота,
Но зрим: на тварь, и плод, и воды
Сия ложится срамота.
Так порождена лютым адом
Неправда – гнусность душ и срам,
Всечасно липнет клейким ядом
К слепой душе, на бедство нам.
Меж паутиною и ею
Лишь то различие, я мню,
Что первой свергнуть не жалею,
Последнюю – в душе храню.
Она все действа предписует,
Законы подает уму,
И строит, и живописует
Устав намеренью всему.
Жилище оскверня святыни,
Лиет устами сладкой яд;
Покой сердечныя пустыни
Преобращает чувству в ад.
Уже Твой храм живый, о Боже!
Неправдой всюду потрясен;
Поблек венок, нечисто ложе,
Сердцами лжец превознесен.
Но есть Тебе еще покорны,
Царю и Богу на земли;
Закону Твоему безспорны,
И их воззванию внемли!
Воззри к неправде повсеместной
Сотри главу ей как змие,
Да верной, праведной и честной
Покойно кончит житие.
Гимн
Существо непостижимо!
Вестно бытие Твое,
Все Тобой одним хранимо,
Мир – и существо мое.
Ты лишь держишь цепь громады,
Что вселенной мы зовем,
Царства, троны, вертограды
В повелении Твоем.
Восхотел – и миллионы
Показал миров уму!
Волею нарек – законы,
Духом – дал живот всему.
Что не есть Тебе подвластно?
Видим в действе и судьбе
Божью волю повсечасно;
Вся и все Тобой – в Тебе.
Дивен Бог, природе давший
В сущность земли и моря;
Но предивней, показавший
В человеке ей царя!
В человеке – как в средине,
В точке – твари и Творца;
В человеке, яко в сыне
Полного любви Отца.
Боже! – зрю Твои щедроты,
Самого себя познав,
Сердце силы и доброты
Слова вечного устав.
Зрю – люблю и прославляю
Бога моего – Отца!
Путь Тобой установляю:
Будь мне светом до конца!
Божия любовь в законе
О, мил закон! повелевает
Любити в Боге мне себя;
А вероломна проклинает,
Лукава сердца не любя.
О милой Бог! о Бог великой!
Все прелести в одном Тебе;
Я полн к Тебе любви толикой,
Что с ней вместил Тебя в себе.
Нигде я Бога не забуду,
Он существом моим уж стал;
Любить, любить Его я буду,
Хотя б того и не желал.
О мил закон! Ко благам средство,
Поток источников драгих!
Любовь с ним превосходит бедства,
Любовь и мзду дает за них.
Бог страха рабственна не любит,
Свободна сердца ищет Он;
Люби! – и злоба не погубит;
Люби! – и нет ни в чем препон.
О мил закон! Повелевающ,
Да будет человек щастлив:
Порядок мира соблюдающ,
Любовен, кроток, справедлив.
Да не отдаст сердечной веры
Окроме Бога никому;
Да в Нем одном берет примеры,
Свободу – сердцу, свет – уму.
О мил закон! Ты утешаешь,
Ты сердцу сладостна река.
Ты смертных мудрость превышаешь,
Тобой лишь славятся века!
Хоть гордые цари вселенной
И мнили много сотворить,
Но Бог един, как совершенной,
Мог дать закон сердцам – любить.
О Бог! – и за закон Твой милой,
И за любовь, и за себя
Расстанусь с гордостью унылой
И буду щастлив для Тебя.
Гимн при утренней заре
Видя утренне светило,
Дня суляще благодать,
Сердце чувствие открыло,
Чтоб хвалу Творцу воздать:
Слава Богу – слава вечна,
Слава искрения, сердечна!
Хоть и бледно освещает
Нас небесный луч еще,
Но надежду ощущает
Наше сердце не вотще:
Слава Богу – слава вечна,
Слава искрения, сердечна!
Утро полдня есть предтеча,
Света жаркого вестник,
Чей сияет издалеча
В жизнь и в радость светлый лик:
Слава Богу – слава вечна,
Слава искрения, сердечна!
Но природу и зарю
Оживленну видим мы;
Все воспрянуло пред нею,
Свобожденное от тьмы:
Слава Богу – слава вечна,
Слава искрения, сердечна!
Возглашение Иисуса на кресте
Приближьтесь, грешники, нежнее воздохните,
Но что! и взора вы не мните возвести
Неблагодарные! коль от креста бежите,
Коль Мной ругаетесь, кто ж может вас спасти?
Живаго Бога грудь, где восприял рожденье,
Я променял в сей день на грудь креста – в крови!
Вся потряслась земля, все небо в огорченье;
Единой человек упорен, без любви!
Я лик ношу греха, страдание явленно:
Не узнаю Себя; в Отце лишен утех.
Душа без помощи, а тело изъявлено;
Но лишь скорблю о том, что существует грех.
О милы грешники! убежищем Мне будьте:
Откройте Мне сердца, когда с креста сойду;
Я предаюся вам, хотя сто крат забудьте,
Но днесь любовию да в вас любовь найду.
Любовь сильней гвоздей к кресту Меня прижала;
Любовь, не злоба Мне судила быть на нем;
Она к страданию терпенье Мне стяжала,
Она могущество во телеси Моем.
И та любовь есть к вам, хоть вы от ней бежите;
Крест тело взял Мое, а сердце взяли вы;
Но Я дарю его, а вы исторгнуть мните,
А вы на агнеца, как раздраженны львы.
Прости, о Отче! им; кровь, кровь Моя взывает:
Я так же Бог, как Ты, но уничтожусь Я;
Я так же человек, и Он о них вздыхает:
Соедини Ты нас, и в жизнь им смерть Моя!
Ода 1
Блажен муж, иже не иде
на совет нечестивых.
Из псалма 1
Блажен тот муж, кто нечестивых
Отринул пагубный совет,
Кто от седалища кичливых
Как от напасти прочь идет.
Кто волею своей покорен
Закону своего Творца,
Пределам Божьим неупорен,
Но верен оным до конца.
Как древо рождием широко,
Что зрим вблизи чистейших вод,
Взнесет чело свое высоко,
Сбрежет свой лист, размножит плод.
Он все свершит свои утехи,
Возмездье в радости найдет;
Но грешник, посреди утехи,
Как прах от вихря пропадет.
Сего же ради нечестивы
На высший не воскреснут суд,
Ниже когда их справедливы
На свой совет не призовут.
Путь Господу правдивых ведом,
И их на оном сохранит,
Грядущих же лукавым следом
За зло осудит и казнит.
Ода 4
Внегда призвати ми…
Из псалма 4
Внегда, Господь! к Тебе взываю,
Знав милосердие Твое,
На суд Твой, Боже, уповаю:
Будь оправдание мое.
О сыне человеков тщетных!
Доколь в жестокости своей,
Среди неправд, сует несметных
Позлобите душе моей?
Узрите – скоро вам откроет
Над преподобным Бог Своим
Те чудеса, Он кои строит,
Взываньям вняв к Нему моим.
Не согрешайте гневом вечно
И умилитеся в сердцах;
Моленье праведных сердечно
Приемлется на небесах.
Пожрите жертвою нелживой
Творцу вы Богу своему,
Душою чистой, справедливой,
Она любезна есть ему.
Внимаю многих так рекущ их:
«Кто лучше время даст сего,
Мы в коем зрим себя днесь сущих?»
Ты, Боже, Боже! дашь его.
Ты будешь радость нам велика,
Тобой утешатся сердца,
От света Твоего нам лика
Не узрим радости конца.
Ей упитаюся я боле
Пшеницы и вина Тобой;
Твоей предавшийся я воле
С весельем разлучусь с собой,
Прейду без страха в сон я вечной,
И успокоюся я в нем;
Ты подвиг видя мой сердечной,
Дашь место в доме мне Своем.
Ода 7
Господи Боже мой, на Тя уловах…
Из псалма 7
Господи Боже, мое упованье!
Дай мне защиту от лютых врагов,
Да не похитят в жестоком алканье,
Да не пожруся злой челюстью львов.
Чем привлекаю злодеев я к мести?
Боже! Твою ли забыл я боязнь?
Враг ли я правде, противник ли чести?
Буде все так, готови мне казнь!
Да предаюся я вражеской злобе,
Да поженется душа от врагов;
Пусть я узрюся от оных во гробе,
Пусть повергаюсь в их пагубный ров.
В персть обратится память и слава.
Боже! восстани! – взываю, стеня, –
Не преклоняйся, воззря на неправа,
Взглянь гневно к злому гонящу меня.
Сколько ни хощет пожрать меня жадно,
Ты мне спаситель от зева его;
Ты упованье для сердца отрадно,
Сильная помощь от зла моего.
Ты испытуешь сердца и утробы,
Видишь, мой Боже, кто прав и неправ;
Не потерпи же намеренью злобы,
Замыслы оной и козни поправ.
Помощь мне в Боге, спасающем правых;
Бог правосуден, в суде терпелив,
Но на упорных, на гордых, лукавых
Он, яко грозный судья, справедлив.
Аще вы сердца исправить не тщитесь,
Скоро подымет оружие Бог,
Лук свой напряжет… вы истребитесь,
Огненны стрелы кто сретить возмог?
Мнящий неправду себя повреждает,
Жнет беззаконье посеявши грех;
Ров мне изрыяй в него ниспадает,
Собственным бедством вершит злой успех.
Боль на его же главу обратится,
Как и неправда ему же в напасть;
Враг мой во злобе как тлен сокрушится,
Дух мой предастся Всевышню во власть.
Господи! правду Твою исповедав,
Сердце в служенье Тебе приношу;
Силы Твои и щедроты я ведав,
Дух мой в моленье к Тебе возношу.
<1795>
Ода 11
На Господа уловах, како ренете души моей.
Из псалма 10
Когда твоя душа на Бога уповает,
Почто вещаеши ты о душе моей,
Что на горах она, как птица, привитает,
Что нет спасения от грешных ей?
Что полно туло стрел и луки наляценны
Готовы острие против ее пустить,
По сердцу правому ударить устремленны,
Во мраке оное пронзить?
Не угрожай мне враг душой твоей несытой!
Во мраке сущего луч Божий просветит;
Моей надеждою я под его защитой:
Покорно сердце Бог хранит.
С престола горнего весь мир обозревая,
Всех помышленья зрит, всю глубину сердец;
Убогу правоту под сень Свою скрывая,
Дает злодею злой конец.
Господь неправедных, злочестных испытует;
Любя же истину, лжи ненавидит Он,
А праведнику путь к блаженству показует,
В сердцах их пишет Свой закон.
Одождит сети Он на грешнике строптивом,
Единый жупел, огнь, и часть, и чаша злых,
Да Бога в милости и в гневе справедливом
Познает мир от дел своих.
1795
Николай Шатров
Шатров Николай Михайлович (1767–1841) – поэт. Он был сыном пленного перса Шатра, привезенного в Россию после Персидского похода Петра Великого. В 1790-е годы, уже став поэтом, входил в ближайшее окружение поэта-слепца Николая Николева, а в 1820 году и сам ослеп, оставшись в памяти современников как автор стихотворения «Пожар Москвы в 1812 году», ставшего классикой наряду с «Певцом во стане русских воинов» Василия Жуковского, «Стихов генералу Раевскому» Сергея Глинки, «Видения плачущего над Москвою россиянина» Василия Капниста, песней на слова Николая Соколова «Шумел, горел пожар московский». Николай Шатров писал как современник, очевидец:
Москва несчастная пылает,
Москва горит двенадцать дней;
Под шумным пламем истлевает
Несметное богатство в ней:
Все украшенья храмовые,
Сокровища их вековые,
Великолепия дворцов,
Чудесных редкостей собранья,
Все драгоценности ваянья,
Кистей искусных и резцов…
Михаил Дмитриев писал о нем в начале 1830-х годов:
Ломоносова потомок,
Сын державинских знамен,
Ты меж нас живой обломок
Приснопамятных времен…
И в эти же годы Вильгельм Кюхельбекер запишет в своем тюремном дневнике, прочитав его поэтическую книгу, изданную Российской академией: «…Шатров – поэт не без дарования, не без теплоты чувства, не без мыслей новых и удачных». В 1827 году во втором номере погодинского «Московского Вестника» в статье о книге «Опыты священной поэзии» Федора Глинки особо отмечалось: «…Шатров, которого нельзя пройти молчанием, говоря о лучших прелагателях псалмов, сделал из них совершенно новейшую оду! Нередко одной главной мысли Псалма довольно ему для полного метрического стихотворения, изобильного мыслями».
Подражание псалму 40
Восстань, Бог сил, и для защиты
Воспламени Твой страшный гром!
Ты видишь Сам, как мы убиты
Страшилищем земли – грехом!
Ты знаешь, как мы в силах скудны;
И знаешь, как тиран могущ;
И знаешь, как мы безрассудны,
И знаешь, как наш дух падущ.
Ты знаешь, что на бранном поле
Мы без Тебя не устоим:
И пасть должны мы поневоле
С земным могуществом своим.
Что шаг вперед, то вызов к бою;
Что нападение, то плен;
И Твой Израиль сей борьбою,
Как прах быть может истреблен.
Приди на помощь, Бог отмщенья,
Приди к народу Своему:
Не дай в цепях порабощенья
В могильный прах сойтить ему.
Открой нам супостатов тайных
И явных накажи врагов,
Чтоб не были в борьбах случайных
Мы вечной жертвой адских львов.
Уже, как пленников нещастных,
Сковал нас ветхий человек;
И множеством страстей ужасных,
К спасенью нам пути пресек.
Се наш тиран воюет с нами
И каждый день, и каждый час;
И мы, сражаясь, видим сами,
Что он везде близь нас и в нас.
Как древний змий Едемска сада,
Он мог на нас вооружить
И силы звезд, и силы ада,
Чтоб плен наш вечно продолжить.
Воззри, Бог сил! он не страшится
В наш ум вливать змеиный яд,
Паденьем нашим веселится
И хочет всех низринуть в ад.
К Тебе, Бог сил, к Тебе взываем
В сей тяжкой, крайней тесноте;
Помилуй нас, изнемогаем
В страстях, в бедах и в слепоте.
Ах, не оставь рабов скорбящих
В злом рабстве более страдать;
Избавь от мук в плену сидящих
И нашим помоги восстать.
Смири братоубийцу змея,
Что нас ужалил в праотцах,
Свяжи могущего злодея,
Что кроется у нас в сердцах.
Мы видим, зря свою ничтожность,
Что Ты един, как Бог – любовь,
Имеешь волю и возможность
Адама обезсмертить вновь.
Мы зрим наш грех и признаемся:
Господь! будь милостив рабам!
Мы каемся и предаемся
Твоим отеческим судьбам.
Твори Ты с нами что угодно,
Но не давай врагу терзать!
Как злым врагам нам падать можно,
Тебе ж, как Богу сил, спасать.
Подай, Отец наш, нам уменье
Себя познать, Тебя любить;
Войти с Тобой в соединенье
И верными Тебе пребыть.
Дай мир Твой нам – и позлатится
Наш горестный, железный век;
Дай мир Твой нам – и укротится
Проклятый ветхий человек.
1805
Подражание псалму 81
Восстанет Бог – и глас громов
Безстрашных трепетать принудит!..
Он снидет в сонм земных богов
И каждого дела рассудит…
Могущие! сей близок час!
Уж пламенник любви погас;
Померкли мира дни златые;
Готов Архангел вострубить:
Страшитесь! Время пробудить
Глаголом правды души злые.
Бог вверил вам судить людей,
Хранить их собственность, свободу;
А вы под именем судей
Врагами стали смертных роду:
Законом сделавши обман,
Употребляя средством сан,
Поставя целью самовластье,
Осмелились присвоить гром,
Назвались мира божеством,
И рушилось земное царство.
Приявши власть добро творить,
Возможность защищать гонимых,
Без страха правду говорить,
Не зреть на лица подсудимых, –
Вы всё творите напротив
И, совесть златом усыпив,
Среди утех, пиров блестящих,
Не слышите стенящих вдов,
Поющих истину певцов
И нищих, под окном просящих.
Вы боги! – а несчастных стон
Царю царей на вас доносит;
Корыстью скованный закон
Отмщенья вам всечасно просит.
Вы судии! – а правду ложь,
Как жертвенный, двуострый нож,
Нещадно режет днем и ночью.
Зы стражи! – а богатых власть,
Презрев чужой семьи напасть,
Безсильных давит тяжкой мощью.
Еше ли, Бога не боясь,
Хотите правду гнать напрасно;
Народным жалобам смеясь,
Судить подобных самовластно;
Законов разум превращать;
Суму у бедных похищать;
Теснить защиты не имущих;
Невинных без вины винить;
Лицеприятие хранить;
Щадить разбойников могущих?
Еще ли от насильных рук
Гонимого не защитите,
Вдовам не облегчите мук,
Заслугам кровли не дадите?
Еще ли, обольстясь мечтой,
Для выгоды себе одной,
В чужих слезах не брав участья,
Дерзнете рабство продолжить,
Дерзнете жертвовать, служить,
Как богу – идолам пристрастья?
Судьи! – Услышьте правды глас,
Любимцы счастья! пробудитесь!
Представьте грозный, смертный час
И властью срочной не гордитесь.
Престаньте бедных презирать;
Неправосудьем раздирать
Святую хартию Завета;
Исправьте злобные сердца,
Покуда медлит гнев Творца
И день не наступил ответа.
Судите так, как судит Бог!
Преследуйте одне деянья;
Богат ли кто, или убог,
Не различайте состоянья;
Подайте руку, как друзьям,
Рабам, священникам, князьям;
Любите всех, чтоб вас любили,
Чтоб Бог за зло не воздал злом,
Не осудил вас тем судом,
Каким и вы других судили.
Не внемлют! – И вотще певец
Укорный голос напрягает:
Жестокость каменных сердец
Не чувствует, не постигает,
Бродя во тьме пороков злых,
Все алчут почестей земных:
Богатств, корон и поклоненья;
Все так же презрен бедных стон,
Оставлен Бог, забыт закон
И нет злодейству исправленья.
Раздвиньтесь, пропасти земли!
Чертоги сильных, отопритесь!
И вы, которые могли
Губить людей, – землей пожритесь!
Я видеть мнил в судьях земных
Отцов отечества прямых
И всем вещал: се Божьи чада!
А вы под блесками громов,
Как и ужасный из врагов,
Все дети смерти – жертвы ада!
Восстань, Бог сил! Гряди судить
Судей неправедно судящих:
Пора за правду отомстить,
Рассеять сонмы зло творящих;
Прерви, прерви терпенья срок!
Довольно царствовал порок:
Корысть – свободой торговала,
Богатство – притесняло честь,
Превозмогала правду – лесть
И совесть долг свой забывала.
Подвигнись в грозных облаках,
Щемящим пламем окружися,
Ревущей бури на крылах
С небес гремящих опустися
И, зло достойно наказав,
Восстанови любви устав;
Соделай всех людей друзьями;
Все веры слей в един закон;
Всем царствам дай единый трон
И царствуй мира над царями.
1798
Державинское переложение этого псалма, появившееся во время Французской революции, называется «Властителям и судиям». За подобные «якобинские стихи» он едва не попал в руки секретаря тайной канцелярии Шешковского, был вынужден объясняться с императрицей. Шатров еще более актуализировал этот «тираноборческий» псалом, но при Павле I он был во многом созвучен его порывам «судить судей, неправедно судящих». Тем более, что в эти годы Шатров входил в ближайшее окружение слепого поэта Николая Николева, которого приблизил к себе император, называя его своим «слепым ведущим» (по названию популярной французской комедии Леграна, герой которой с помощью мнимой слепоты, разоблачает чужие плутни).
Федор Дмитриев-Мамонов
Дмитриев-Мамонов Федор Иванович (1727–1805) – поэт, переводчик, философ, художник. Из старинного княжеского рода 26-го колена Рюриковичей. В «Панегирике», составленном в 1773 году им самим под именем сельского священника Василия Соловья, воссоздан его «автопортрет»: «Он может писать и говорить на разных диалектах проворно, ясно и безогрешительно; в натуральной истории искусен, в нем можно найти хорошего математика и изрядного философа. География и историография у него всегда пред очами; ему и химические правила и не неизвестны; знает вкус и силу в живописи; но при всех превосходнейших оных его знаниях в нем еще высокий дух поэзии обитает». Выпустил несколько оригинальных и переводных книг, в том числе гравированный альбом «Слава России, или Собрание медалей, означающих дела Петра Великого» (1770,1783) со стихотворными «надписями» к портретам Петра, а в архиве сохранилась его поэма с тем же названием «Слава России». Но лишь на одном из изданий стоял псевдоним «Дворянин-Философ», все остальные были анонимными. Сам он так объяснял причину: «Я великую охоту имею сочинять и писать, но не желаю слыть ни стихотворцем, ни переводителем. Не для того, чтоб я не почитал оные свойства весь славными всем пылающим разумом, но для того, что я родился нетщеславным». Этот же псевдоним стоит и на самом главном его поэтическом создании – полном переводе Псалтири. На титульном листе рукописи значится: «Седмъ кафисм. Псалтири преложенныя на оды. Сочинения Дворянина-Философа». Далее следует вклейка – цветной рисунок с изображением пляшущего 156 царя с псалтирью и поэтические переводы всех 150 псалмов, разделенных на 20 кафизм (разделов). Более двухсот лет эта рукописная книга пролежала в архиве, и вот наконец-то в 2006 году увидела свет. Встала в один ряд с полными поэтическими переводами Псалтыри Симеона Полоцкого и Василия Тредиаковского. Но в данном случае хотелось обратить внимание не только на уникальность и научную ценность этого издания, осуществленного Пушкинским Домом и подготовленного Л.Ф. Луцевич. Перед нами – новое литературное явление, поэзия высочайшего уровня. Многие из поэтов XVIII века знали толк в искусстве звуковой инструментовки, полифонии стиха, его рисунке. Федор Дмитриев Мамонов – из их числа. Нам еще предстоит открыть заново и Тредиаковского, и Сумарокова, и Василия Майкова, и Николева как виртуозов русского поэтического барокко. Одно из таких открытий уже состоялось…
Из «Псалтири, преложенной на оды»
Псалом 6
Не обличи меня, Господь,
всей яростью Твоею,
я немощен и плоть,
смятен душой моею.
Ни гневом мя не накажи,
все смялись мои кости;
помилуй, щедрость покажи
и изцели все злости.
Я воздыханьем утружден
и моюся слезами;
слезами одр мой омочен:
в нощь кажду лью ручьями.
И тем ослаб мой взор очей,
смутилось мое око,
страшусь от ярости Твоей;
мучение жестоко.
В вразех моих я обетшах,
нет сил супротивлятся,
и в таковых живя судбах,
лишь должен сокрушаться.
Во ад ли хощешь мя низвесть?
Но смерть глагол кончает,
во аде песней болше несть;
смерть Тя не поминает.
И так доколе, Боже мой,
ко мне не обратишься!
Доколе не спасешь дух мой
и в милость не склонишься!
Но Бог услышал плача глас;
услышал Бог моленье;
приял молбу мою в сей час;
о! паки мне спасенье!
Смятитесь все творящи грех,
сокройтесь, отступите,
вас срам и стыд постигнет всех;
то скоро ощутите.
Псалом 14
Господи, кто обитает
в жизни щастья, где твой дом?
Кто в святой горе бывает?
Кто вселен на месте том?
Кто в раю живет святом?
Там живут лишь все святые,
кои тако жизнь вели,
что презрели все мирские
злы пороки на земли;
добродетельно цвели.
Кто лишь правду сотворили,
был их истенен глагол,
честь внутрь сердца сохранили,
никаких не сделав зол,
Кто лишь в путь спасенья шел.
Кто языком льстить хранился,
искренним не сделал зла;
и от оных отщетился,
в ком прегнусная хула
и на ближних злобна шла.
Сребро лихвою не множил,
мзды с невинных не приял.
Кто во свете тако пожил,
тот так щастье основал,
что и в небе щастлив стал.
Псалом 22
Сам Господь меня спасает,
кто меня лишит того?
Я в спасеньи у Него.
Он меня не оставляет,
и от юных самых лет
сам Господь меня пасет.
Свет меня в лице зрит взрачне,
я душой спасен везде;
на покойной взрос воде;
и вселен на месте злачне.
Тамо Бог меня вселил,
дух к себе мой обратил.
Там вселил мою Бог душу
и поставил мя на путь,
где все стези правды суть.
Тамо я покой не рушу:
тем, что зла я не боюсь,
хоть в сень смертную возьмусь.
Бог святаго ради имя,
ради имя Своего,
путь закона знать всего,
знать всю правду научи мя;
тако жив в святых судьбах,
презираю всякой страх.
Хоть среди пойду той сени,
где стоит с косою смерть;
и ее могу я стерть –
не боюся злостей тени.
Зло погибнет и падет,
ибо Бог со мной грядет.
Жезл и палица Господня
защитит от злостных всех
и низложит злобу тех.
Их низложит всех того ж дня
и меня утешит тем,
во спасении своем.
Уготовил злый трапезу,
чтобы оной мне стужать
и пред светом всем ругать.
Но отер мою Бог слезу,
уготовил пир в против
и отмстил мя, защитив.
Бог главу мою елеем
благовонным умастил,
в царский чин меня вместил;
я помазан иереем
от священных рук сего,
Бог послал ко мне кого.
Тако всей надежды чаша
Твоих многих, Боже сил,
коей Ты меня почтил,
есть державственна честь наша.
Мир благих есть в чаше сей,
и я жив рукой Твоей.
Поженет мя Твоя милость
и всех дней мой кратк живот;
но хотя рок смертных тот,
чтоб пришла плоть древных в гнилость,
Ты всели меня в храм Твой,
продолжив век древный мой.
Псалом 53
Сохрани мя,
Боже мой!
В Твое имя,
дай покой!
Претерпенье
и гоненье
разсуди;
Твоей силой
дух унылой
свободи.
Тоже слыши
скорбный глас,
Ты всех зриши
в каждый час.
Я не страстно
и напрасно
Тя ищу,
но дух бедный,
притесненный
спасть хощу.
Чужди идут
мя губить;
и приидут,
что творить?
Злость возстала,
наглость стала,
крепцы, злясь;
всюду рыщут,
душу ищут,
в каждый час.
Бог –источник
всех благих;
Он –помощник
мне на злых:
Он заступит
и притупит
злость в врагах;
дух избавит,
не оставит
в злых судбах.
Злобу вражью отвратит;
силной стражью
оградит.
злость премерзку
и продерзку
потребит;
силой правды
без отрады
злых истнит.
Тако волей
я своей
жизни долей
всей моей
жертву честну
и нелестну
принесу;
имю Бога,
честь будь многа,
от часу!
Исповемся
ввек Ему;
вознесемся
мы к Нему:
духом чистым,
сердцем истым
до конца,
имя благо,
Пресвятаго
чтит Отца.
Он избавил
мя от бед;
Он поставил
мя в Свой след;
и печали
все пропали,
сгибнут вдруг;
я взираю,
презираю
вражий слух.
Иван Крылов
Крылов Иван Андреевич (1769–1844) – баснописец, драматург, журналист. Великий баснописец Иван Крылов начинал в шестнадцать лет с комической оперы «Кофейница», в семнадцать создал трагедию «Клеопатра» в стиле «ужастиков» того времени, а в двадцать начал издавать сатирический журнал «Почта духов». В 1786–1788 годах в журналах «Лекарство от скуки», «Утренние часы» появилось несколько его стихотворений, среди которых были и басни, но пройдет еще двадцать лет, прежде чем он станет Крыловым-баснописцем, а все остальное, созданное Крыловым-драматургом, Крыловым-журналистом, Крыловым-одописцем и Крыловым-псалмописцем, останется в прошлом. Датой рождения Крылова-баснописца станет 1806 год, когда в январском номере журнала «Московский зритель» появятся его переводы трех басен Лафонтена. В это же время он, наконец-то, после долгих мытарств, достиг первых успехов как драматург. На петербургской сцене состоялись сразу три его премьеры – комедий «Модная лавка», «Урок дочкам» и волшебной оперы «Илья богатырь». В дальнейшем «Модная лавка» десятилетия не сходила со сцены, став одним из классических образцов русской драматургии начала XIX века. Басни перечеркнули все. После 1806 года он не напишет ничего, кроме басен.
Цикл духовных од Ивана Крылова относится к 1795–1796 годам, когда ему (не как поэту-сатирику, а как профессиональному картежному игроку) грозила высылка в Сибирь, и он был вынужден покинуть Петербург, отсидеться в глуши. Это время он воспел в «Оде Уединения».
Он впервые в жизни на лоне тишины испытал чувство свободы и общения с природой и Богом:
Здесь по следам, едва приметным,
Природы чин я познаю,
Иль Бога моего пою
Под дубом, миру равнолетным.
Пою – и с именем Творца
Я зрю восторг в растенье диком;
При имени Его великом
Я в хладных камнях зрю сердца…
«Ода Уединения» неотделима от восьми духовных стихов, в которых Крылов, следуя ломоносовской традиции, соединил два основных поэтических жанра – оды и псалмы. Приходится только сожалеть, что эти духовные оды «выпали» из истории русской поэзии, знающей только один великий образ Крылова-баснописца. Но и басни Крылова основаны не только на мировых «бродячих» сюжетах этого жанра от Эзопа до Лафонтена (и в этом отношении его можно называть «русским Лафонтеном» точно в такой же степени, как Лафонтена – «французским Эзопом»), помимо русского ума, русской смекалки и всех других неповторимых национальных черт (включая сам образ «дедушки Крылова»), в них выражены христианские нравственные идеалы. Об этой особенности его басен поэт монах Лазарь (Афанасьев) напишет уже в XXI веке: «…Тут Моська, Лебедь, Рак и Щука, // Тут Тришка и Демьян с ухой, – // Все для того, чтобы наука // Как жить – не сделалась сухой. // Чтоб в полусказочном обличье // Живее басенка была, – // Чтоб как Евангельская притча // Вернее на душу легла». Его басня «Безбожники» заканчивается строками, в которых нетрудно узнать былого псалмопевца Крылова:
Плоды неверия ужасны таковы;
И ведайте, народы, вы,
Что мнимых мудрецов кощунства толки смелы,
Чем против Божества вооружают вас,
Погибельный ваш приближают час,
И обратятся все в громовые вам стрелы.
Подражание псалму 17
Возлюблю тя, Господи, крепосте моя.
К Тебе, мой Бог великий, вечный,
Желанья все мои парят,
Сквозь тьму и бездну безконечны,
Где миллионы звезд горят
И где, крутясь, миры в пучинах
Твое величество гласят:
Велик Господь, велик и свят
Вещей в началах и кончинах!
Велик величества Творец,
В бедах мне щит, в суде Отец.
Болезни взор мой помрачали;
Земля разверзлась подо мной;
Как сонм стесненных туч печали
Носились над моей главой.
Переставало сердце биться,
Потек по жилам смерти хлад,
Уже ногой ступил я в ад, –
Но вспомнил к Богу обратиться. –
Сквозь небеса поник мой вздох –
И мой меня услышал Бог.
И двинулась – и встрепетала
Земля, поверженная в страх.
От гнева Бога тьма восстала,
Содрогнулись сердца в горах.
Взглянул Он – море возмутилось,
И вихри пламенны взвились,
И страшны громы раздались;
Ступил – и небо преклонилось.
Сошел – и крепкою пятой
Сгустил Он тучи под Собой.
И се, воссед на вихри скоры,
Несется облеченный в тьму.
Пред Ним кремнисты тают горы;
Курятся бездны вслед Ему.
Как молния, Его блистанье.
Он рек – и, грозный глас внемля,
Расселась в трепете земля,
Вселенной вскрылись основанья;
И воды, в страхе, без препон,
Смутясь, из бездны рвутся вон.
Подвигнувшись толь страшной бранью,
Врагов моих карая злом, Мой Бог Своею сильной дланью,
Как крепким медяным щитом,
Покрыл меня – и мне их стрелы,
Как ломкий и гнилой тростник;
Сколь Бог мой страшен и велик,
Столь тесны вражьих сил пределы!
Едва я возопил стеня,
Он двигнул громы за меня.
Пари, мой дух, за круги звездны,
Любовью к Богу вознесен;
Храни пути Его небесны –
И будешь в гибелях спасен.
Беги мужей коварных, льстивых:
Беседа их для сердца яд;
С святым ты будешь купно свят;
Познаешь правду средь нелживых.
С правдивым будешь ты правдив;
И с нечестивым нечестив.
Смиренных щит! Смиритель гордых!
Блесни зарями в грудь мою;
И на столпах надежды твердых
Твою я славу воспою;
Чрез горы препинаний ада
Переступлю, как исполин;
Перелечу, как сын орлин,
Чрез бездны, страшные для взгляда,
И, верой воспален к Царю,
Как солнце юно возгорю.
С Тобой кого мне устрашиться,
Кого бы я не превозмог? –
Кто славою с Тобой сравнится?
И где Тебя сильнейший Бог? –
Где небо, где есть круги звездны,
Для сил и для богов иных?
И где для молний есть Твоих
Недосягаемые бездны? –
Твоим лишь Духом все живет –
Ты все – иного бога нет.
Не Ты ль, вдохнув мне силы многи,
Дал крепость льва моим рукам,
Еленью скорость дал мне в ноги
И орлю быстроту глазам?
Не Ты ль на брань меня наставил,
Дал мышцы мне, как медян лук?
Не Ты ль различны силы вдруг,
Чем в тысящах Себя прославил,
В одном во мне соедини,
Венчал царем земли меня?
Не силою ль Твоей взлетает
Мой быстрый дух на небеса,
Где солнцев тысяча блистает,
Твои вещая чудеса?
Не силою ль Твоей великой
Причину мира мерит он
И постигает тот закон,
Чем обуздал хаос Ты дикой,
Пространства разделил мирам,
Дал стройный вид и бег телам?
Но где есть слово человека
Тебя обильно превознесть? –
В ком долгота найдется века
Твои все чудеса исчесть? –
Пади, мой дух, в смиреньи многом
И свой не устремляй полет
В пучины, коим меры нет. –
Чтоб Бога знать, быть должно Богом;
Но чтоб любить и чтить Его,
Довольно сердца одного.
1795
Подражание псалму 37
Смягчи, о Боже! гнев Твой ярый,
Вины души моей забудь;
И молний уклони удары,
В мою направленные грудь!
Престани в тучах, во блистаньях
И в бурных пламенных дыханьях
Являть, колико суд Твой строг;
Пролей надежду в грудь унылу,
Яви Свою во благе силу
И буди в милостях мне Бог!
Стрелами острыми Твоими
Мне сердце все изъязвлено
И, раздираемое ими,
Горит, как в пламени, оно;
Свои счисляя преступленья,
В стыде, в болезни, в изумленьи,
Смыкаю я смущенный взор.
Нет предо мною света дневна –
На мне Твоя десница гневна,
Хладнее льдов, тягчее гор.
Все скорби на меня зияют
И плоть мою себе делят.
Как воск, во мне так кости тают,
И кровь моя, как острый яд;
Как трость ломка во время зною,
Как ломок лед в реках весною,
Так ломки ноги подо мной.
Все множит мне печалей бремя;
Остановилось само время,
Чтобы продлить мой жребий злой.
В сем зле, как в треволненном море,
Собрав остаток слабый сил, –
В отчаяньи, в надежде, в горе,
К Творцу миров я возопил,
Воззвал и сердцем встрепетался;
То луч надежды мне являлся,
То, вспомянув мои вины,
Терял я из очей свет красный:
Меч видел мщения ужасный
И видел ада глубины.
Вкруг моего собравшись ложа,
С унылой жалостью друзья,
Моей кончины ужас множа,
Казалось, взорами меня
Во гроб холодный провождали;
Притворным плачем мне стужали
Враги сокрыты дней моих;
А я, как мертв, среди смятенья
Лежал без слуха, без движенья
И уст не отверзал своих.
Но в страшную сию минуту,
В сей час, ужасный бытию,
Зря под ногами бездну люту,
А пред очами смерть мою, –
Надеждой на Тебя отрадной,
Как в жар поля росой прохладной,
Мой слабый дух себя питал.
Хоть телом упадал я в бездны,
Но духом за пространства звездны
К Тебе с молитвой возлетал.
Нет! – рек я в глубине сердечной, –
Нет, не погибну я, стеня;
Исторгнет Бог мой сильный, вечный
Из смертных челюстей меня,
И дух мой не отдаст Он аду
Неправедным врагам в отраду;
Их не свершится торжество;
Не посмеется мне их злоба,
Что у дверей ужасных гроба
Помочь безсильно Божество.
Творец! Внемли мое моленье,
И гласу сердца Ты внемли:
Хотя ничтожное творенье,
Я прах, не видный на земли;
Но что есть мало, что презренно,
Тобою, Боже, сотворенно?
Прекрасен звездный Твой чертог;
Ты в солнцах, Ты во громах чуден, –
Но где Ты чудесами скуден? –
Ты и в пылинке тот же Бог!
И я к Тебе, надежды полный,
Свой простираю томный глас:
Смири страстей свирепых волны,
В которых духом я погряз!
Мои велики преступленья:
Их сердцу страшно исчисленье, –
Но в судии я зрю Отца.
Мой страшен грех, но он конечен, –
А Ты, мой Бог, Ты силен, вечен;
Твоим щедротам нет конца.
<1796>
Ода, выбранная из псалма 14
Господи, кто обитает в жилищи Твоем?
Кто, Боже, в высотах эфирных
Святый Твой населяет двор?
Кто слышит, как, при звуках лирных,
Поет Тебя пресветлый хор?
И кто в святилищах небесного чертога
Вкушает сладость зреть величье, славу Бога?
Кто сердцем чистым, нелукавым
Стремится Твой закон блюсти;
Кто не скользит во след неправым;
Чей ввек язык не знает льсти
И чья душа, в словах и взорах безпорочных,
Как полная луна, видна в водах полночных;
Кто на друга сетей не ставит,
Не соплетает злых клевет;
Боящихся кто Бога славит,
За благо злом не воздает,
Кто в гнусных рубищах невинность чтить умеет, –
Злодеев презирать на самых тронах смеет;
Кто клятву сохраняет свято,
Страшится слабых поражать
И лихвою презренной злато
Свое не тщится умножать;
Кто на суде своем едину правду любит
И за принос даров убогого не губит;
Кто с сих путей не совратится
И сердце право соблюдет,
Тот, Боже, в Твой чертог вселится,
Твоей увидит славы свет –
И там, земных сует оставя скоротечность,
В чистейших радостях он вкусит сладку вечность.
<1790-е гг.>
Ода, выбранная из псалма 51
Что хвалишься во злобе, сильне?
Чем хвалишься во злобе, сильный,
Что мочен наносить ты вред?
Глагол твой, лестию обильный,
Как ядом растворенный мед;
Язык твой – бритва изощренна;
В груди кипит всех злоб геенна.
Ты лживость паче правды любишь
И злобу – паче доброты;
Скорбя, щадишь, – ликуя, губишь;
Блаженством ближних мучим ты;
И правды обличенья смелы
Тебе суть громоносны стрелы.
Но се Господь судом, как громом,
Твое величие сотрет;
С твоим тебя расторгнет домом,
От сердца кровных оторвет;
Твоих богатств иссушит реки
И род погасит твой навеки.
В посмешище ты будешь правым;
Рекут, твою погибель зря:
Се муж, что сердцем столь лукавым
Мнил превозмочь судеб Царя;
Богатством лишь своим гордился
И только зло сплетать стремился.
А я, как маслина богата,
Средь дому Божия цвету;
И блеск честей и горы злата
Считая за одну мечту,
Лишь в Боге все блаженство ставлю,
И славен тем, что Бога славлю.
<1790-е гг.>
Ода, выбранная из псалма 71
Боже, суд Твой цареви даждь
и правду Твою сыну цареву.
Подай царю Твой, Боже, суд,
И правду дай цареву сыну;
Да к пользе царства примет труд,
Да истину хранит едину –
И кротко, как зарей зефир,
Ко всем странам прольется мир.
Он не предаст сирот и вдов;
На трон в лице восседши Бога,
Сомкнет уста клеветников,
Спасет и нища и убога.
Как солнце вешнее с высот,
Прольет на всех он луч щедрот.
Как напояет землю дождь
И проникает мягку волну,
Так сей ко счастью кроткий вождь
Прольет в сердца отраду полну, –
И не затмит его лучей
Вся толща туч, весь мрак ночей.
К нему народы потекут,
Как в океан пространны реки;
Цари различны дань дадут;
Он возродит златые веки, –
И где конец земле, морям,
Предел его державе там.
Как неисчерпаем океан,
Его сокровища узрятся;
Среди его цветущих стран
Довольство с миром водворятся –
И дом его, ко славе скор,
Превысит верх Ливанских гор.
Его благословит народ;
Рабы, как чада, будут верны.
Предупредят зарей восход
От всех ему хвалы усердны,
И, мудрости его внемля,
Ему восплещет вся земля.
<1796–1797>
Ода, выбранная из псалма 87
Господи Боже спасения моего…
О Боже! Царь щедрот, спасений,
Внемли! – К Тебе моих молений
Свидетель – нощи все и дни.
Я в нощь свой одр мочу слезами
И в день иссякшими глазами
Встречаю мраки лишь одни.
Да пройдет вопль мой пред Тобою
Шумящей, пламенной рекою:
Воззри – и слух ко мне склони.
В груди моей все скорби люты;
Нет дня отрадна; нет минуты;
Теснится в сердце мук собор.
Уже, к веселью не способен,
Я бледен, мертвецам подобен;
Уже ко гробу шаг мой скор;
Уже в моих я равен силах
С забвенными давно в могилах,
От коих отвратил Ты взор.
Все гнева Твоего удары,
Как моря гневна волны яры,
Навел Ты на мою главу.
Тесним от ближних, обезславлен,
Друзьями презрен и оставлен,
Средь кровных чуждым я живу.
В одре, как в гробе, истлеваю;
Но руки к небу воздеваю:
К Тебе и день и ночь зеву.
Увы! иль стон живых безпрочен?
Или для мертвых столь Ты мочен?
Они ль певцы Твоих чудес?
Но кто воспел Тебя во гробе?
Кто возгласил в земной утробе
Твой суд иль блеск Твоих небес?
Кто имя Божье славословил
И кто в стране забвенья пролил
Хоть каплю благодарных слез?
А я, едва заря настанет,
Едва светило дня проглянет,
Огнем Живым к Тебе дышу –
И вместе с хором оперенным
Под сводом неба озаренным
Твое величие глашу.
Куда ни двигнуся ногою,
Как сердце я свое с собою
Хвалу чудес Твоих ношу.
Почто же, Бог мой, презираешь,
Не внемлешь Ты и отреваешь
Вопль страждущей души моей?
Средь нужды, нищеты и горя,
Как средь бунтующего моря,
Я взрос от самых юных дней –
И днесь от бедства не избавлен,
Как лист иссохший я оставлен
Среди ярящихся огней.
<1790-е гг.>
Ода, выбранная из псалма 93
Бог, отмщений Господь.
Снесись на вихрях, мщений Царь!
Воссядь на громах – тучах черных,
Судить строптивых и упорных;
Ступи на выи непокорных
И в гордых молнией ударь.
Доколь вздымать им грудь надменну
И подпирать пороков трон,
Правдивых гнать из света вон?
Доколь Твой презирать закон
И осквернить собой вселенну?
Куда ни обращусь, внемля,
Везде их меч, везде угрозы.
Там на невинности железы,
Там льются сирых кровь и слезы;
Злодейством их грузна земля.
Так, проливая крови реки,
Заграбя мир себе в удел,
Твердят они на грудах тел:
Господь не видит наших дел
И не познает их вовеки.
Безумец! где твой ум и слух?
Стряхни невежество глубоко;
Скажи, хоть раз взнесясь высоко:
Ужели слеп Создавший око,
И Сотворивший ухо – глух?
Скажи, оставя мудрость лживу,
Без света ли – Творец светил?
Безсилен ли – Создатель сил?
Безумен ли – Кто ум в нас влил?
И мертв ли – Давший душу живу?
Блажен, о Боже, в ком Твой свет:
Он соблюдется цел Тобою,
Тогда как, окруженный мглою,
В изрытый ров своей рукою
Злодей со скрежетом падет.
Кто? Кто с мечом? Со мною рядом
Кто мне поборник на убийц?
Кто на гонителей вдовиц?
Никто – всех взоры пали ниц –
И всех сердца страх облил хладом.
Никто – но Бог, Сам Бог со мной;
Сам Бог приемлет грозны стрелы,
Вселенной двигнет Он пределы,
Разрушит замыслы их смелы
И с широты сметет земной.
<1790-е гг.>
Ода, выбранная из псалма 96
Господь воцарися, да радуется земля.
Взыграй, вся дышущая плоть!
Днесь воцарился твой Господь.
Промчите слух сей, ветры скоры,
В дальнейшие земли концы,
Да скачут холмы, как тельцы,
Как овны, да взыграют горы
Средь кликов празднующих стран,
И да восплещет океан!
Предыдет огнь, и вихрь пред Ним,
И гром, ревущий в кару злым;
Окрест несется мрак стесненный,
Вьют вихри, дождь, и снег, и град,
И молнии Его блестят
От края до края вселенной;
Немеет гром, Ему внемля,
Как море, зыблется земля.
На истинах Его престол;
Судьба миров – Его глагол;
Врагов палящий пламень – взоры;
Речет – и огнь их жрет вокруг;
Воззрит – и тьмы падут их вдруг.
Как воск пред Ним, так тают горы;
Земля – певец Его чудес;
Вещатель славы – твердь небес.
О вы, певцы богов иных,
Сравните с мертвой силой их
Живаго Бога силу живу –
И усрамитесь падать ниц
Пред изваяньем хрупким лиц,
Кладя на них надежду лживу!
Они, как вы, лишь персть и прах;
Отрада их – обман и страх.
Но Ты, мой Бог, Творец миров,
Един превыше всех богов
И вышний надо всей землею!
Воспой Его, правдивых лик;
Единый Царь судеб велик:
Он силой все хранит своею;
В Нем правым жизнь;
В Нем чистым свет –
И вне Его спасенья нет.
Николай Львов
Львов Николай Александрович (1751–1803) – поэт, переводчик, архитектор, график, ботаник. Член Российской академии со дня ее основания, почетный член Академии художеств. Кружок Львова в последние десятилетия XVIII века имел не меньшее значение, чем салон В.А. Жуковского в пушкинские времена, объединяя не только поэтов, но и художников, музыкантов, актеров. Львов и входившие в его кружок поэты Гавриил Державин, Василий Капнист и Иван Хемницер женились на четырех сестрах Дьяковых, так что приходились друг другу свояками. Случай весьма уникальный в истории русской поэзии, имеющей свое древо родственных связей. Сам Николай Львов был больше всего известен как архитектор, автор проектов Иосифского собора в Могилеве, Невских ворот Петропавловской крепости, здания почтамта в Петербурге, ставшего образцом для многих других провинциальных почтамтов, собора Борисоглебского монастыря в Торжке и многих других соборов и сельских церквей XVIII века, а в истории русской музыкальной культуры классикой стал песенный сборник Львова – Прача. В 1787 году он издал комическую оперу «Ямщики на подставе» с записанными им ямщицкими песнями, аранжированными и оркестрованными Е.И. Фоминым. Его имя значится и среди русских «великих угольщиков». Он открыл новый вид минерального топлива, изобрел новый способ «землебитного» строительства (зданий из земли). «Мнил веки пользой пережить, воздвигнуть из земли громады», – напишет о своем друге Гавриил Державин. В поэзии анакреонтические стихи Львова предшествовали державинским. Он одним из первых, по словам того же Державина, пытался приблизить «дух Поэзии Русской древней», создал богатырскую песнь «Добрыня», тоническим стихом народных песен перевел «Песнь Гарольда Храброго». Сохранилось его высказывание о том, что «русская поэзия больше могла бы иметь гармонии, разнообразия и выразительных движений в тоническом вольном роде стихов, нежели в порабощении только одним хореям и ямбам; и что можно даже написать целую русскую эпопею в совершенно русском вкусе». В качестве образцов он создал былинного «Добрыню» и перевод русским тоническим стихом исландской песни о витязе Гарольде Храбром.
В «богатырской песне» «Добрыня» звучат слова, обращенные к поэтам-современникам:
Знать, низка для вас богатырская речь?
Иль невместно вам слово русское?
На хореях вы подмостилися,
Без екзаметра, как босой ногой,
Вам своей стопой больно выступить.
Но, приятели! в языке нашем
Много нужных слов поместить нельзя
В иноземные рамки тесные.
Анапест, спондей и дактили
Не аршином нашим мерены,
Не по свойству слова русского
Были за морем заказаны;
А глагол славян обильнейший,
Звучный, сильный, плавный, значущий.
Чтоб в заморскую рамку втискаться,
Принужден ежом жаться, корчиться
И, лишась красот, жару, вольности,
Соразмерного силе поприща,
Где природою суждено ему
Исполинский путь течь со славою,
Там калекою он щетинится.
От увечного ж еще требуют
Слова мягкого, внешность бархата.
В русской поэзии рубежа XVIII–XIX столетий, равно как XIX и XX, существует немало стихотворений «на вступление века». Одно из них, обращенное к Русскому Богу, принадлежит Николаю Львову.
Молитва
Из Вольтера
О Боже, о Тебе хотя гласит вся тварь,
Не всеми познан Ты, земли и неба Царь.
Последних уст Твоих внемли слова меж стона,
Коль я обманут, то в искании закона,
Хоть сердцем заблужден, но полон я Тобой,
Без страха вечность зрю, расставшись с суетой,
И мыслить не могу, чтоб Бог, меня создавший,
Чтоб Бог, на дни мои щедроты пролиявший,
Как кончатся они, Себя ожесточил
И мучиться меня навеки осудил.
Эта знаменитая молитва Вольтера известна в переводах Гавриила Державина (1776), Александра Радищева (1792) и других русских поэтов. Вполне вероятно, что Державин в своем переводе полемизирует как с Вольтером, так и с русскими вольтерьянцами, с заблуждениями их сердец, о которых упоминает Львов.
Народное восклицание на вступление нового века
К нам новый век
Притек.
Не явно ль Русский Бог изрек:
«Я к счастью путь вам не пресек,
На ново поприще подвижника извлек;
Да силой духа обновится,
Надеждой, верой укрепится,
Любовью правды воспалится,
И счастлив будет человек».
В безмерном эхе повторится
Геройский, благодарный лик,
Да каждый в правде убедится,
Что Русский Бог велик! велик!
В отечестве моем златые
Восставь, Зиждитель, времена
И распростри на нас святые
Твоей победы знамена.
Да мир со правдой утвердится,
Да помрачится буйных ков,
И, яко феникс, обновится
Блаженство, мужество сынов.
Обильем нивы оросятся,
Прострется новый к славе путь,
И мир с любовью водворятся
В геройскую россиян грудь.
Бог Русский и Творец Вселенной!
И меч и щит Твой искони
Услышал глас Твой вдохновенный,
Он век послал благословенный
Восстановить златые дни.
1801
Василий Капнист
Капнист Василий Васильевич (1758–1823) – поэт, драматург. Его предок-грек Стомателло Капнисси в 1702 году был возведен в графское достоинство Венецианской республики за доблесть, проявленную в сражении с турками, а дед бежал из Греции в Россию и в 1731 году отличился при взятии Очакова. Сам Василий Капнист в тринадцать лет был зачислен капралом в лейб-гвардии Измайловский полк, а в январе 1773 года переведен сержантом в лейбгвардии Преображенский полк, где и познакомился со своими сослуживцами и будущими сватьями Гавриилом Державиным и Николаем Львовым. К моменту выхода в отставку семнадцатилетний Капнист уже заявил о себе в печати как одописец. В 1780 году появились его «Сатира 1», вызвавшая один из самых громких литературных скандалов того времени. Капнист под несколько измененными фамилиями перечислил имена самых (с его точки зрения) бездарных поэтов. В дальнейшем об этом «скандальном успехе» он старался не вспоминать. Подлинный успех придет к нему в августе 1798 года, когда на сцене петербургского Камерного театра состоится премьера его сатирической комедии «Ябеда», запрещенной Павлом I, изъятой из печати, но навсегда оставшейся в истории русской драматургии таким же этапным произведением, как «Недоросль» Фонвизина и «Ревизор» Гоголя.
Итоговый сборник Василия Капниста «Лирические сочинения» вышел в 1806 году. Это был еще один поэтический дебют Капниста. Он впервые опубликовал, выделив в отдельный раздел, свои «Оды духовные», созданные в 1790-е годы, представ как крупнейший поэт-псалмописец. Таковым автор сатирической «Ябеды» представлен и в нашем издании.
Награда праведного
Псалом 1
Блажен, в совет кто нечестивых
Нейдет, на грешных путь не стал
И на седалище кичливых
Губителей не восседал.
Но всею волей покорится
Закону Бога своего
И днем и ночью поучится
В заветах праведных Его.
Как древо будет насаждение,
Что при истоках вод растет,
Плодом вовремя отягченно,
И лист его не отпадет.
Во всем, что ни творит, успеет.
Не тако грешные, не так:
Но яко прах, что ветр возвеет
С лица земли в пустых степях.
На суд не встанут нечестивы,
Ни грешны к праведным в совет;
Господь бо весть пути правдивы,
А злых в пути погибель ждет.
<1790-е гг.>
Тщета крамолы противу помазанника божия
Псалом 2
Почто смущаются языки,
Текут вслед буйства своего?
Земные восстают владыки
На Бога и Христа его.
Рекли: «Заветы их отрынем,
Железны узы разорвем
И, презря власть их, с выи скинем
Несносный, тяжкий их ярем».
Но их безумству посмеется
Живый на небесах, – речет…
И сонм их страхом потрясется,
Господня ярость их сметет.
Я царь, Сиона обладатель,
Творца Я волю возвестил.
«Ты сын мой, – рек ко мне Создатель,
Мой сын! Я днесь тебя родил.
Проси: тебе Я в поднебесной
Языки дам всех стран земных.
Твой скиптр их упасет железный
И, как скудель, сотрет он их».
И ныне, о цари! внемлите,
И миру судии всему!
Творцу со трепетом служите,
Со страхом радуйтесь Ему.
Приймите глас святых заветов,
Да гнев Его не воскипит
И вас, средь пагубных советов,
В путях коварных потребит.
Но Он блистает уж громами
Во гневе с трона Своего.
Блаженны правые сердцами
В надежде твердой на Него!
<1790-е гг.>
Надежда праведного
Псалом 3
Сколь многие враги восстали
И мне, о Боже! ищут бед!
Рекли душе моей в печали:
«Ему спасенья в Боге нет».
Но Ты, о Боже! в дни толь злые
Заступник мой, взносяй мой рог!
Воззвал к Нему, – и от святые
Горы меня услышал Бог.
Засну я в мире и проснуся,
Зане Господь покрыл щитом,
От тмы врагов не ужаснуся,
Нападших на меня кругом.
Воскресни, Боже! и всечасно
Спасай меня; – се Ты сразил
Творящих злая мне напрасно
И зубы грешных сокрушил.
Твое, Владыка мой, спасенье
Мы зрим во всех концах земных,
И вечное благословленье
На людях, Господи! Твоих.
Призывание помощи
Псалом 6
Не обличи меня Ты яростью Твоею,
О Боже! гневом не карай,
Но кротко пощади, – я в немощах слабею:
Помилуй, призри, исцеляй.
Уже вся сила сокрушилась
В груди, стесненной скорбью злой,
И вся душа моя смутилась:
А Ты что медлишь? Боже мой!
Восстань и душу днесь не дай на жертву злобе?
Избавь для славы Твоея,
Зане кто о Тебе воспомнит в аде, в гробе?
От вздохов утрудился я,
На всяку ночь постель омыю,
Слезами ложе омочу;
Перед врагом склоняя выю,
В напастях скорбну жизнь влачу.
Бегите от меня, все мыслящие злобно!
Господь моим стенаньям внял.
Услышал Он мое моление прискорбно
И теплую мольбу приял.
Да возмятутся, постыдятся
Все мне желающие злых,
Да вскоре тощи возвратятся,
И студ везде да встретит их.
<1805>
Обличение безбожного
Псалом 13
Рече безумный в исступленьи
В душе своей: «Нет Бога; нет».
Земля погрязла в согрешеньи,
Во злобе обуял весь свет.
Господь с небесного чертога
На земнородных чад приник,
Чтоб зреть, взыскуяй, знаяй Бога,
Обрящется ли кто из них?
Но нет; все вкупе развратились
И уклонились от Него;
С пути благого совратились;
Нет правых; нет ни одного.
Иль все в безумстве утопают,
Творящи зло и грех и студ?
Людей моих, как хлеб, снедают:
Но Господа не призовут!
Где страха нет, там трепетали;
Зане лишь правых Бог крепит;
Советы нища посрамляли,
Ему же Сам Всевышний щит.
Кто даст от гор святых спасенье?
Когда нас Бог освободит,
С Израилем отрадно пенье
Иакова возвеселит.
<1790-е>
Спокойствие праведного
Псалом 22
Господь мой Пастырь, не страшусь,
Вовек отрады не лишаюсь.
На пажитях обильных, злачных,
При токах тихих и прозрачных
Меня к покою Он вселит;
Смятенну душу возвратит
И на пути наставит правы,
Для имени Его и славы.
Хотя во смертну сень пойду,
Не убоюсь: Тебя найду.
Жезлом и палицей святою
Меня утешив, предо мною
Готовишь Ты в виду врагов
Трапезу всех благих даров;
Главу мне миром умащаешь
И полну чашу наливаешь.
Вся жизнь исполнится моя
Щедрот Твоих и благостыни;
И в храме Твоея святыни
До смерти водворюся я.
Возношение души к Богу
Псалом 41
С каким в полдневный зной стремленьем
Летит елень на брег ручья,
С таким, о Боже! нетерпеньем
Парит к Тебе душа моя.
Душа моя стремится к Богу,
К живому, к сильному Творцу,
Но, жизни сей прошед дорогу,
Когда явлюсь Его лицу?
О скорбна мысль! почто мгновенно
Нельзя, веселий множа сонм,
Со гласом песни восхищенной
Войти, ликуя, в Божий дом?
Мне слезы были в снедь всю ночь и день печали,
Моя беседа – томный вздох,
Когда враги мне повторяли:
«Скажи нам, ныне где твой Бог?»
Почто, душа моя! уныла,
Почто меня ты возмутила?
На Бога уповай: Он вознесет твой рог,
Хвалы моей услышит пенье,
Зане единый взор Его – мое спасенье;
Он мой защитник, Он мой Бог.
Хоть зрит мой дух, печали полный,
Что бездна бездну зол зовет,
Что всех на мне напасти волны
Прешли одна другой вослед.
Но если мне Господь спасенье
Явит во дни, в ночи Ему
Похвальное воскликну пенье
С мольбою к Богу моему.
Творцу, что в бедствах щит мне твердый,
«Почто забыл меня? – скажу. –
Когда вознесся враг злосердный,
Почто я сетуя хожу?»
Мне в грудь был острый меч во дни моей печали,
Моя беседа – томный вздох,
Когда враги мне повторяли:
«Скажи нам, ныне где твой Бог?»
Почто, душа моя! уныла,
Почто меня ты возмутила?
На Бога уповай: Он вознесет твой рог,
Хвалы моей услышит пенье,
Зане единый взор Его – мое спасенье:
Он мой защитник, Он мой Бог.
<1805>
Пленение Израиля
Псалом 136
У Вавилонских рек мы сели и рыдали:
Прискорбно там святый Сион воспоминали.
Средь нас на ветвиях, под деревом сухим,
Псалтыри наши, струн лишенные, висели,
Там ведшие во плен нам стражи повелели,
Дабы воспели мы сионски песни им.
Как песнь Господню петь в земле я чуждой буду?
Божественный Сион! коль я тебя забуду,
Забвенная навек моя десница будь;
К гортани моему прильни язык мой вечно,
Когда я о тебе не поскорблю сердечно,
Не восхощу тебя с весельем помянуть.
Суди, о Господи! ты в день Ерусалима
Эдом, которым зришь его теперь гонима.
Он рек: «Израильтян постиг день зол и слез;
До основания их грады разрывайте,
Несытым пламенем их села пожирайте,
Чтоб вихрь их пеплом рвы глубокие занес».
А ты, о люта дщерь надменна Вавилона,
Опустошающа обители Сиона!
Блажен, кто бремя всех терпимых нами бед
На возносящуюсь твою главу воздвигнет;
Блажен, кто чад твоих, как рок тебя постигнет,
Отторгнув от груди, о камень разобьет!
Вездесущность и промысл Божий
Псалом 138
Творец миров и человека!
Ты испытал меня, узнал;
И сокровенны издалека
Мои Ты мысли угадал.
Все подвиги мои Ты знаешь,
Пути мои все видишь Ты
И каждый шаг мой назираешь
Недремно с горней высоты.
В уме рожденное лишь слово
Известно сердцу одному,
Из уст лететь едва готово,
Дошло уж к слуху Твоему.
Везде Твоя мне зрится сила,
Куда ни обращаюсь я,
И верх главы моей покрыла
Стрегущая рука Твоя.
Высокой столь и столь чудесной,
Творец! премудрости Твоей
Постичь не может ум мои тесный,
Но, исступлен, дивится ей.
Где скрыться от Тебя, не знаю:
Взнесусь над звездны высоты –
На троне там Тебя встречаю,
Спущусь во ад – и тамо Ты.
Парю ли на крылах денницы
За крайний океана брег –
И тамо длань Твоей десницы
Мой быстрый остановит бег.
Я рек: во тьме могу сокрыться,
Но взор Твой освещает тень:
Пред ним не может мрак сгуститься
И воссияет ночь, как день.
Сколь чуден Бог, меня создавый,
Сколь чуден Ты в делах своих!
В них луч Твоей блистает славы,
Душа моя гласит о них.
Когда еще я не зачался,
Меня уж Ты образовал;
И Ты, когда я оживлялся,
Из чрева матери приял.
Ты твари зрел не сотворенны,
Как будто б их давно создал,
И всей их жизни дни внесенны
Уж в книге вечности читал.
О, сколь Твоя премудрость дивна!
Сколь множество ее плодов!
Как время, цепь их непрерывна,
Число – как тма морских песков.
И Ты ль, Творец! всезрящим оком
Злодейства грешников не зришь
И в гневе праведном, жестоком
Их смертию не поразишь?
Бегите ж, злые! уклонитесь,
Язык ваш остр, как жало змей:
Хулу гласить вы не страшитесь
На Бога в буйности своей.
О Боже мой! Ты зришь и видел,
Как дерзостных врагов Твоих
Я всей душой возненавидел
И за врагов считал моих.
Изведай, крою ль в сердце злобу?
О Господи! и вождь мне будь.
Смотри, мой путь ведет ли к гробу?
И к вечности скажи мне путь.
<1806>
Мысль о Боге
О! если б я возмог
Постичь Того, Кого мы называем Бог?
Что есть Он, в истине я сей на миг не сумневаюсь:
В созданьи зримая премудрость с красотой
В том убеждает ум простой.
Но что Бог? – В мысли сей, как в море, погружаюсь.
Гласят: Всемирный Он Творец,
Всего начало
И конец.
Согласен; но сего к Его признанью мало;
Не могши постигать творению конца,
Могу ль постигнуть я Творца?
Твердят нам: Бог – душа вселенной.
Премудро; но когда нельзя мне совершенно
Познать души моей.
То можно ль душу мне постичь вселенной всей?
Хотя, в состав мой вникнув, знаю,
Что истинно душой моей
Я мыслю, чувствую, желаю.
Но что душа? – не понимаю.
Смирися ж, гордый ум! Смирися, человек!
Непостижимого ты не постигнешь ввек;
Но если злу добро предпочитать умеешь
И, свойства коль познав души,
К Познанью Божества приближиться ты смеешь
То скромну мысль внуши;
И верь, что Бог, непостижимый
Умами смертных в род и род,
Есть Дух, в благих сердцах восторгом ощутимый
Вседействующий Дух доброт.
* * *
О многословии в молитве не пекися,
Душой лишь умилися:
Услышит Бог
И вздох.
<1810-е гг.>
Из цикла «Случайные мысли»
Федор Ключарев
Ключарев Федор Петрович (1751–1822) – поэт. Происходил из «обер-офицерских детей». Начинал свою службу копиистом Берг-коллегии, закончил – московским почт-директором и сенатором. В столь успешной карьере решающую роль сыграли не только его личные достоинства, но и масонские связи. Еще в 1770-е годы он сблизился с масонами и входил в ближайшее окружение Новикова. 6 ноября 1782 года на открытии «Дружеского ученого общества» прочитал оду «Песнь Всемогущему», в которой заявил о себе как поэт. В 1801 году Михаил Вышеславцев поместит в своей антологии «Приношение религии» его духовную оду о рождении Христа «Воплощение Мессии». В журналах публиковались и другие стихи Федора Ключарева, а его московская квартира славилась как литературный салон. Но в 1812 году он был выслан из Москвы новым градоначальником Федором Ростопчиным. Через полвека эти события воссоздаст в «Войне и мире» Лев Толстой, использовав как основное свидетельство современников «Записки о 1812 годе» самого графа Ростопчина, где Федор Ключарев представлен «человеком низкого происхождения», который «сумел дойти до места московского почт-директора и состоял на очень хорошем счету у государя». Ростопчин, как и подобает генерал-губернатору, немногословен, но сцена ареста описана довольно подробно. «По прошествии некоторого времени, – продолжает он историю с прокламациями Верещагина, – мне принесли несколько листков, которые были рассылаемы по почте во все города, находящиеся по большой дороге. Манера их изложения вовсе не соответствовала видам правительства. Ополчение называлось в них насильственной рекрутчиной; Москва выставлялась унылой и впавшей в отчаяние; говорилось, что сопротивляться неприятелю есть безрассудство, потому что при гениальности Наполеона и при силах, какие он вел за собой, нужно Божественное чудо для того, чтобы восторжествовать над ним, а что всякие человеческие попытки будут безполезны. Открылось, что листовки эти были продиктованы доверенным секретарем Ключарева, которого я немедленно отослал в Петербург к министру полиции. За самим же Ключаревым я учредил надзор и воспретил ему иметь у себя собрания; но так как он вздумал бравировать меня и не слушаться, то я однажды вечером, приехал к нему и, опечатав бумаги, самого его отправил, с полицейским офицером, в Воронеж, за 500 верст от Москвы, под надзор полиции». Эта расправа над «главой московских мартинистов» получила широкую огласку, а разбирательство, в котором принимал участие сам император, продолжалось до 1816 года. Ключарев был полностью оправдан и назначен сенатором. Но бывший московский градоначальник остался, что называется, при своем мнении, которое он до конца своих дней не изменил и о Кутузове, не простив ему сдачи Москвы.
Духовные оды Федора Ключарева близки к псалмам его ближайшего друга-мартиниста Ивана Лопухина, Сергея Тучкова и других псалмистов, вышедших из «новиковского кружка», сыгравшего в истории русской поэзии довольно эпизодическую роль. Но и общую картину тоже нельзя представить без подобных «эпизодов».
Песнь Всемогущему
О Бог, всесильный Бог, Ты бездна необъятна!
Как возмогу Тебя довольно я познать?
В Тебе есть глубина и высота невнятна,
Устали льзя ль Тебя по свойству называть!
Ты море без конца; я зрю и изумляюсь,
И в милосердие Твое весь погружаюсь;
Своими дланьми мя соблаговоли объять!
Высокой мудрости я в сердце не питаю;
Хотя другим Тебя представить я желаю,
Но силы нет Тебя инако представлять.
Ты безначален весь, кончины не имея;
Слабеют чувствия моя при сем немея.
Твое исходище не что ино, как вечность,
В которой, как в Тебе, нигде начала нет!
Не зрилися миры, ни время скоротечность,
Творенья не было, но твой сиял уж свет!
Неизреченная в Тебе огромность зрится!
Что не имеешь Ты, конца в том не явится,
И применение не коснется Тебя.
Нет цели, где б Твое теченье сконцевалось;
Зане ни в чем Тебе потребы не являлось.
Ты – безконечна жизнь, живишь все от себя!
Что движимо ни есть, то все живет Тобою,
Ты силы даровал всему един собою.
Из мощи все Твоей, о Боже, истекает,
Все вещи от нее имеют бытие;
Самослучайное ничто в них не бывает,
И если б не был Ты, где б взяли всё сие?
Что зрим, что слышим мы, что знаем и читаем,
Все, что невидимо и зримо обретаем,
Тобою все свое имеет существо!
Ты сотворяешь то, что Ты определяешь.
Что невозможным быть мнит наше естество,
То мановением единым совершаешь.
Каков еси, един Ты сам себя познал,
Свой разум с мудростью и с силой соравнял.
Престол Твой – небеса, Ты правишь и землею,
Вся мудрость человек есть буйство пред Тобой.
Все вскрытое стоит пред мыслию Твоею,
Так, как в полудни, зришь то, что объято тьмой.
В незаходимом Ты сияньи обитаешь,
Никоей мрачности к себе не допускаешь.
Никто в царях с Тобой, всесильный, несравнен,
И царствие Твое везде однообразно,
Как низу, так горе един чин положен,
Нет места, кое бы тобою было праздно.
Един Ты истинный и безконечный Бог.
Господь еси Ты всех небесных воев сильных!
Кто из богов Тебе противу стать возмог?
Ты их мятешь, как вихрь частиц собранье пыльных,
Трепещет пред Тобой всех ангел светлый хор
И устрашенный свой низводит долу взор.
Сим ужасом суть все их песни напряженны,
Так страшен зришися, Владыко сильный, им,
Вся цепенеет тварь присутствием Твоим,
Которым всюды все пределы напоенны.
И цепенение сие собой явит
Божественный Твой дух святый, животворящий!
Во все творении Твой образ есть покрыт.
Тот слеп, что ходит сих чудес совсем не зрящий.
Никой предел Тебя в себе не заключил,
И тысящи миров Тебе все будут тесны;
Когда б еще и тьмы Ты вновь их сотворил,
То только б зрелись те, как дела чудесны.
В неизмеримости себя Ты распростер,
Над звезды дальные вознесся выше мер!
Со славословием хвала Твоя летает
Там, мысленно куда нельзя нам достигать,
Лик всяческих Тебя, всесильный, воспевает.
Все должно пред Тобой себя ниц повергать.
Но достоверно кто мольбу Тебе приносит
Того един Твой взор на верх благих возносит.
И суд Твой самая живая правда есть;
Премудрый Твой совет Ты действом изъявляешь,
Высоких совершенств число тех открываешь,
Долготерпя ко злым, их отличая месть.
Ты верен, благ, всещедр, любовию сияя
И в утро каждое ее вновь подтверждая;
По воле действуя, о сколь Ты милосерд!
Мгновенье всякое сие нам повторяет,
Колико всепремудр, сколь истинен и тверд!
Твоя доброта тварь живит всю и питает.
Все то, что мы есмь, все из Тебя течет,
Как из источника, в котором все живет.
О Отче щедрый, все, собою вся рождаяй!
О благо высшее всех вкупе чистых благ!
По милосердию к нам все ниспосылаяй,
Чертог наш зиждущий блаженства во цветах,
Но качеству вещей подпору всем давая,
Творишь их вся добра с небес благословляя.
Наполнил радости и пищи сладкой их;
Врагом никоего Ты не был человека
И солнцем свет лиешь на злых и на благих,
Прохладные дожди даешь Ты всем от века.
По долгу за сие кто мог благодарить
Устами чистыми и сердцем сокрушенным?
Ни в коем храме Ты не соизволишь жить,
Нет зданья, где б алтарь Твой мог быть помещенным!
В рукотворных тех, что человек создал[13],
Достойно он Тебе служенья не являл;
Но кто в Тебе свою надежду полагает,
Имевши к тому божественну любовь;
Кто ко стопам Твоим себя весь привергает,
Того яко орла Ты ободряешь вновь;
Тебе он принося, себе приносит благо,
Ты сам не требуешь служенья никакаго;
Тебе бо, Господи, ни в чем потребы нет,
Но благость нам Твоя спасение дает.
Кто чтит Тебя, того Ты милостью венчаешь,
И есть огнь для Твоих противников, врагов,
Которым душу их и тело сокрушаешь,
Но прохлаждавши святых своих другое.
Твою хвалу поют немолчно херувимы
И пламенем любви горящи серафимы,
Со умилением Тебе всегда служащий,
Твое бо Царство есть и слава, Всесвятящий!
Куда я возвожу в восторге духа взор!
Твое величие когда изображают,
Трисвят Бог Саваоф , – со страхом восклицают,
Столепный председит где старческий собор.
<1782>
Александр Радищев
Радищев Александр Николаевич (1749–1802) – поэт. Его место в истории русской литературы навсегда определено одним произведением – «Путешествием из Петербурга в Москву». Наиболее значимые из других («Творение мира», «Вольность», «Слово о Ломоносове») тоже вошли в «Путешествие». В 1779 году Новиков, получив от Хераскова в аренду на десять лет целую типографию Императорского Московского университета, превратил ее в самую мощную издательскую компанию по выпуску масонских книг. Управляющий Петербургской таможней Александр Радищев к апрелю 1790 года уже завершил «Путешествие», но не стал отдавать ни в одну из типографий. Он завел у себя дома собственную, в которой к концу мая того же года и отпечатал «Путешествие». Уже 30 июня он оказался в Петропавловской крепости, через два года та же участь постигла и Новикова. К своим словам о Радищеве – «бунтовщик хуже Пугачева», императрица вполне могла бы добавить: и Новикова… Одно самиздатовское «Путешествие» потрясло Россию не меньше, чем самый кровавый народный бунт и вся журнально-книжная империя Новикова.
«Дней Александровых прекрасное начало» обычно связывают с возвращением Радищева, ставшим исторической вехой. Но есть еще одна веха – самоубийство Радищева. Советские исследователи представляли его добровольный уход из жизни как форму протеста, реализацию просветительской идеи о праве человека самому распоряжаться своей собственной жизнью. «Писатель-революционер, – отмечает В.А. Западов, – реализуя просветительскую идею о праве человека на самоубийство как форму протеста, отравился… Самоубийство Радищева отнюдь не было результатом некоего «Духовного краха». Достаточно вспомнить лишь одно из неоднократных рассуждений о самоубийстве, встречающихся в его сочинениях. В главе «Крестьцы» отец, провожающий сыновей на службу, говорит им: «…Се мое вам завещание. Если ненавистное счастие истощит над тобою все стрелы свои, если добродетели твоей убежища на земле не останется, если, доведенну до крайности, не будет тебе покрова от угнетения, – тогда вспомни, что ты человек, воспомяни величество твое, восхити венец блаженства, его же отъяти у тебя тщатся. – Умри»… В глазах просветителя Радищева самоубийство – последнее свидетельство величия человеческого духа, «венец блаженства» человека-борца, предпочитающего смерть – жизни под ярмом».
Радищев поступил так, как в его эпоху поступали «логические самоубийцы», отрицавшие главное в человеке – его Божественное происхождение. Самоубийца совершал один из самых тяжких грехов, потому что посягал на жизнь, которая ему не принадлежит. Радищев подвел логическую черту под всем русским просвещением как одной из форм богоборчества и атеизма.
Он был не единственным, кто обратился к программному стихотворению Вольтера – «Молитве» из заключительной части «Поэмы о естественном законе» (1752). Первым из русских поэтов это сделал в 1776 году Гавриил Державин, в вольном и значительно расширенном переводе которого «приглушены» именно богоборческие мотивы. Державин не просто переводит стихи с французского на русский, а вступает в спор с Вольтером и вольтерьянцами. Радищевский перевод в этом отношении, наоборот, ближе к подлиннику. Радищев стремится с наибольшей точностью передать мысли своего духовного гуру.
Из песнопения «Творение мира»
Хор:
Тако предвечная мысль, осеняясь собою
И своего всемогущества во глубине,
Тако вещала, егда все покрытые мглою
Первенственны семена, опочив в тишине,
Действия чужды и жизни восторга лежали,
Времени круга миры когда не измеряли.
Бог:
Един повсюду и предвечен,
Всесилен Бог и безконечен;
Всегда Я буду, есмь и был,
Един везде вся исполняя,
Себя в себе Я заключая,
Днесь всё во мне, во всем Я жил.
Но неужель всегда пребуду
Всесилен мыслью, мыслью Бог?
И в недрах божества забуду
То, что б начати Я возмог?
Или любовь моя блаженна
Во мне пребудет невозжженна,
Безгласна, томна, лишь во мне
Всевечно жар ее пылая,
Ужель безплодно истлевая,
Пребудет божество во дне?
Расширим себе пределы,
Тьмой умножим божество,
Совершим совета меры,
Да явится вещество.
Хор:
Вострепещи днесь, упругое древле ничто!
Ветхий се деньми грядет во могуществе стройном,
Да сокрушит навсегда смерть во царстве покойном,
Всюду да будет жизнь, радость, утехи.
1779–1782 (?)
Молитва
Из Вольтера
Тебя, о Боже мой, Тебя не признавают, –
Тебя, что твари все повсюду возвещают.
Внемли последний глас: я, если прегрешил,
Закон я Твой искал, в душе Тебя любил;
Не колебался на вечность я взираю;
Но Ты меня родил, и я не понимаю,
Что Бог, кем в дни мои блаженства луч сиял,
Когда прервется жизнь, навек меня терзал.
1792
Павел Голенищев-Кутузов
Голенищев-Кутузов Павел Иванович, граф (1767–1829) – поэт, переводчик, сенатор. Сын директора Морского корпуса переводчика И.Л. Голенищева-Кутузова, племянник полководца М.И. Голенищева-Кутузова, отец поэтессы Авдотьи Глинки. Из этого же рода поэт «чистого искусства» Арсений Голенищев-Кутузов, а в XX веке –поэт и переводчик Илья Голенищев-Кутузов. Начинал еще в 1780-е годы как ученик Ипполита Богдановича, затем заявил о себе как рьяный антикарамзинист, видевший в Карамзине, как писал современник, «человека вредного обществу, и коего все писания тем опаснее, что, под видом приятности, преисполнены безбожия, материализма и самых пагубных и возмутительных правил». В качестве мартиниста и «гасителя» просвещения фигурирует во многих эпиграммах и в «Доме сумасшедших» Александра Воейкова: «Вот Кутузов! Он зубами // Бюст грызет Карамзина». С 1798 по 1803 годы был куратором, с 1810 по 1816 – попечителем Московского университета. В 1803–1804 годах издал три тома «Стихотворений», в которых, наряду с одами в честь суворовских побед и переводами, в отдельный раздел выделены «Духовные стихотворения» – молитвы и переложения псалмов.
Наиболее значительными его стихотворениям и были перевод знаменитой элегии Грея, положившей начало «кладбищенской поэзии», и оригинальная «Эпистола 9 к Неве реке, писанная мерою старинного русского стопосложения» (1803). Эта эпистола едва ли не самая первая в поэтической летописи Невы:
О питательница река Нева
Града славнова и великова,
Коль везде о тебе гремит молва,
О брегах твоих камня дикова,
Так, что видеть, Нева, красу твою
Приезжают народы дальные, –
То не чудо, что я тебя пою,
Славлю воды твои кристальные!
Свет увидел я при твоих струях,
Был твоими вспоен потоками,
Был воспитан я на твоих брегах;
Там старанием и уроками
Обработался ум незрелый мой…
Там я нежнова зрел родителя,
Подававшего мне пример собой;
Видел умного в нем учителя,
Управляющего моей душой,
Возрождавшего в чувствах пламенных
К чести, к истине и добру любовь;
Но в сердцах он умел и каменных
Насаждать семена благих плодов.
Он мне другом был, благодетелем;
Много ль в мире найдешь отцов таких!
О Нева! ты была свидетелем
И невинности и забав моих;
Зрела игры мои вседневные,
Возрастание сил и чувств моих,
И способности все душевные
Развернулися у брегов твоих.
В 1811 году с образованием «Беседы любителей русского слова» Шишкова–Державина вошел в число ее почетных членов. После 1821 года, выйдя в отставку, жил в Твери и занимался «писательством для себя». Здесь его дочери Авдотье и суждено было встретиться с опальным поэтом Федором Глинкой.
Преложение молитв
Отче наш
О Отче, сущий в небесах!
Да Имя ввек Твое святится!
Да царствует во всех сердцах;
Твоя да воля совершится
В сем мире и во всех мирах,
Насущный хлеб нам даруй в подкрепленье
И наши долги нам оставь,
Как нашим должникам творим мы отпущенье,
Не ввергни нас во искушенье
И от лукавого избавь!
Царю Небесный
Царю небесный! Утешитель!
Дух истинный! Везде всесущий Исполнитель!
Сокровище благих! Податель живота!
Вселися в нас, чтоб вся прешла нечистота;
Твоею благостью рабов Твоих настави
И души наши Ты избави.
Житейское море
Ирмос
Житейское море зря напастьми возмущенно,
Пришед в пристанище Твое, и в Твой покой,
Из глубины души взываю я смиренно:
О Боже! возведи от тли живот Ты мой!
Духовные стихотворения
К вере
Луч драгоценный
Веры святой!
Ум мой смущенный
Ты успокой.
Скуки с досадой
Все утиши;
Буди отрадой
Бедной души!
Сам я с собою
Часто в борьбе;
Нет мне покою
В горькой судьбе.
Суетна слава,
Почести льстят;
Тленность, забава
Сердце мутят.
Дух горделивый
Замыслы рвут,
Разум строптивый
Знаньем надут.
Сколько тревоги
В тленном пути!
Где же дороги
К щастью найти?
Нет, не химера,
Щастье, покой,
Кроткая Вера!
Все ты вмещаешь
Райски плоды.
Ты услаждаешь
Скорби, беды;
В том совершенство,
В ком ты горишь;
Мир и блаженство
Сердцу даришь.
Сладки законы,
Сладок твой путь;
Учишь ты стоны
Внемля вздохнуть;
Учишь ты слезы
Горьки стирать,
Алчным с трапезы
Хлеб уделять;
Жить и с врагами
Мирно велит;
Всеми путями
Щастье сулит.
Вера златая!
Свет твой мне дай;
В сердце пылая,
Мир в нем рождай;
Радость другую
В сердце введи;
Службу святую
В нем учреди.
Чтоб успокоить
Бренную тварь,
Тщися устроить
В нем твой алтарь.
Вздохом сердечных
Хоры составь,
В истинах вечных
Ум мой наставь.
Вредные мраки
Прочь отгони,
Сердца призраки
Вон изжени,
Светом нетленным
Дух озари,
К тайнам священным
Дверь отвори;
С вечностью слиться
Дух изготовь,
Дай погрузиться
В чисту любовь!
Преложение псалма 12
Доколе, Господи! меня забудешь Ты?
Доколе отвращать лице свое Ты станешь?
Мне сердце рвет болезнь, а душу суеты;
Когда, о Господи! когда меня вспомянешь?
Куда я свой поставлю шаг,
Везде последует мне враг.
Призри, услыши мя, открой мне правый путь!
Мне очи просвети небесными лучами;
Не дай, о Боже мой! не дай мне в смерть уснуть,
Не попусти врагу ругаться мной словами,
И чтобы он сказать не смел,
Что он меня преодолел.
Гонители мои, когда подвижусь я,
Моей погибели, конечно, посмеются;
Но в милости Твоей надежда вся моя,
Утешишь сердце Ты, не дашь ему преткнуться.
Пою я Бога моего
И имя восхвалю Его.
Преложение псалма 19
Услышит тя Господь в день горести и стона,
Поможет Он тебе, заступит Он Сиона
И всесожжение и жертву помянет.
По сердцу твоему Он все тебе дарует,
Исполнит Твой совет, спасет твою Он плоть;
О имени Его твой дух да ликовствует:
Прошения твои исполнит твой Господь.
Се ныне я познал в путях Его известных,
Что Бог помазана спасает своего;
Что слышит Он его с высот Своих небесных,
Познал всю силу я спасения Его.
Единые летят на грозной колеснице,
Другие на коленях с оружием, с мечом;
А наша помощь вся в Господней есть деснице,
И имя нашего мы Бога призовем.
Сраженны были все и пали в страшну битву:
Мы встали, и свои исправили пути.
Преложение псалма 38
Рек: сохраню пути моя.
Рек сохраню мои пути,
Чтобы не согрешать языком,
Чтобы молчание блюсти
От злых в гонении великом.
Я стал безгласен, хладен, нем,
Душа моя во мне смирилась;
Но и в молчании моем
Болезнь моя возобновилась.
Согрелась внутренность моя,
Объялось сердце теплотою;
Учась с огнем горящим я,
Рек Богу сердцем и душою:
Скажи число моих мне дней,
Скажи, Господь! мою кончину,
Чтобы и в бренной жизни сей
Я мог познать мою судьбину.
Дни жизни Ты моей исчел,
И я познал состав мой тленный,
Увидел всех сует предел
И скорость жизни сей пременной.
О сколько человек грешит!
Мятется всуе и страдает;
Свои сокровища хранит,
Не зная сам кому сбирает.
Я тако Господа искал,
Чтоб чисту быть от согрешений;
Против врагов Он помощь дал
И спас меня от поношений.
Я не отверзну уст моих,
Пребуду кроток, тих, безгласен:
От всех клевет, языков злых,
Коль Бог со мной, я безопасен.
Избавь меня от ран, мой Бог!
От крепости Твоей десницы
Я, слабый смертный, изнемог,
И слез исполнены зеницы.
Грехами обличаешь Ты
И наказуешь человека,
Чтоб цену он познал тщеты,
От Бога зря себя далека.
Услыши, Господи, с небес
Мой вопль и жаркое моленье!
Смягчись на токи горьких слез,
Подай, подай мне утешенье!
Я в мире странник и пришлец,
Как все отцы мои труждаюсь;
Дай мне покой, о мой Творец!
Доколе здесь я обретаюсь.
<1803>
Николай Карамзин
Карамзин Николай Михайлович (1766–1826) – поэт, прозаик, журналист, историк. Он дебютировал в литературе, еще будучи поручиком-преображенцем, в то же самое время, когда другой преображенец издал «Оду к премудрой Киргиз-кайсацкой Царевне Фелице». Издал анонимно, так как подобная, по его словам, «издевка и шалость» могла стоить ему головы. Потомку Багрима-мурзы из Золотой Орды Гавриилу Державину в пору его литературного дебюта было уже за сорок, а потомку крымских татар Николаю Кара-Мурзе – семнадцать. Державину суждено было завершить эпоху русского классицизма, Карамзину – стать предтечей русского романтизма. Он вступал в литературу не один, а вместе с целым поколением поэтов и прозаиков, которых назовут карамзинистами, противостоявших автору «Фелицы» и другим одописцам задолго до того, как появятся еще более дерзкие «арзамасцы». «Мои безделицы» – так назовет он свой программный сборник 1794 года, в котором соберет все свои безделицы, ставшие, как отметят позднейшие исследователи, «смелым выходом Карамзина за рамки литературных норм, поэтизацией прозы». Но он изменил не только литературные нормы, а само мировоззрение. Свое верую Державин выразит в оде «Бог»:
Я связи миров, повсюду сущих,
Я крайняя степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю –
Я царь, – я раб, – я червь, – я Бог!
Карамзин – в «Послании к Дмитриеву»:
Пусть громы небо потрясают,
Злодеи слабых угнетают,
Безумцы хвалят разум свой!
Мой друг! Не мы тому виной…
Его антитеза державинской связи миров, нерасторжимости макро- и микрокосма – жизнь сердца. Для Карамзина «тому сей мир не будет адом»:
Кто малым может быть доволен,
Не скован в чувствах, духом волен.
Сохранение «безделиц» станет для него единственным спасением после того, как он переживет крах своих же собственных юношеских идеалов – революционных и нравственных преобразований. Революционных – во Франции 1793 года, залитой кровью во имя самых благих намерений. Нравственных – в русском и европейском масонстве, оборотной стороной которого и была революция, ее «движение дехриастианизации». Последней каплей стало для него выступление в Конвенте одного из бешеных – Андре Дюмона, провозгласившего: «Нет Бога!» Карамзин ответил Дюмону стихотворением «Песнь Божеству», в котором зазвучал… державинский «Бог». Здесь уж, как говорится, – «Гром не грянет – мужик не перекрестится!..» При жизни Карамзина он вновь грянул в Отечественную войну 1812 года, когда его самые любимые ученики Василий Жуковский и Петр Вяземский сражались на Бородино, а сам он во время начала антинаполеоновских войн 1805–1807 годов создал первые три тома «Истории Государства Российского», заложив основы русской историографии. К поэзии он уже не вернулся, но она осталась достоянием истории литературы, ее короткого карамзинского периода, в котором немалое значение имели и его молитвы.
* * *
Господь есть бедных покровитель
И всех печальных утешитель;
Всевышний зрит, что нужно нам,
И двум тоскующим сердцам
Пошлет в свой час отраду.
Отдаст ли нас Он в жертву гладу?
Забудет ли Отец детей?
Прохожий сжалится над нами
(Есть сердце у людей!),
А мы молитвой и слезами
Заплатим долг Ему.
<1790–1791>
«Письма русского путешественника». В письме из Лондона, помеченном июлем 1790 года, приводится описание встречи с нищенкой с мальчиком на улице Лондона и перевод ее песни: «Я долго слушал и положил ей на колени несколько пенсов. Мальчик взглянул на меня благодарными глазами и подал мне печатный листок. Это был гимн, который пела мать его. Вместо того, чтобы идти за город, я возвратился домой и перевел гимн… В словах нет ничего отменного, но если бы вы, друзья мои, слышали, как бедная женщина пела, то не удивились бы, что я переводил их – со слезами».
Песнь Божеству[14]
Господь Природы, – безконечный,
Миров безчисленных Творец,
Источник бытия Всевечный,
Отец чувствительных сердец –
Всего, что жизнь в себе питает,
Что видит славу, блеск небес,
Улыбкой радость изъявляет
И в скорби льет потоки слез!
От века Сам в Себе живущий,
Держащий все в руках Своих;
Нигде не зримый, всюду сущий –
В странах эфирных и земных!
Блаженство, свет, душа вселенной,
Святый, премудрый, дивный Бог!
Кто – сердцем, чувством одаренный –
Тебя назвать мечтою мог?
Тебя?.. И страшным громом неба
Сей изверг в прах не обращен?
Огнем пытающего Феба
Сей злостный смертный не сожжен?
Но Ты велик! но Ты не знаешь,
Как мстить, наказывать врагов:
Они ничто – Ты их прощаешь;
Ты зришь в врагах – Своих сынов
И льешь на них дары благие;
Щадишь безумцев жалких кровь.
Исчезнет тьма в умах, и злые
Твою почувствуют любовь.
Любовь!., и с кротким удивленьем –
В минуту славы, торжества, –
С живым сердечным восхищеньем
Падут пред троном Божества;
Обнимут руку Всеблагую,
Отцем простертую к сынам;
Восхвалят милость пресвятую –
Рекут: «Есть Бог! Мир – Божий храм!»
1793
Молитва о дожде[15]
Мать любезная, Природа!
От лазоревого свода
Дождь шумящий ниспошли
Оросить лице земли!
Все томится, унывает;
Зелень в поле увядает;
Сохнет травка и цветок –
Нежный ландыш, василек
Пылью серою покрыты,
Не питает их роса…
Дети матерью забыты!
Солнце жжет, палит леса.
Птички в рощах замолчали;
Ищут только холодка.
Ручейки журчать престали:
Истощилася река.
Агнец пищи не находит:
Черен холм и черен дол.
Конь в степи печально бродит;
Тощ и слаб ревущий вол.
Ах! такой ли ждал награды
Земледелец за труды?
Гибнут все его плоды!..
В горькой части без отрады
Он терзается тоской;
За себя, за чад страдает
И блестящею слезой
Хлеб иссохший орошает.
Дети плачут вместе с ним:
Игры все немилы им!
Мать любезная, Природа!
От лазоревого свода
Дождь шумящий ниспошли
Оросить лице земли!
Ах! доселе ты внимала
Крику слабого птенца
И в печалях утешала
Наши томные сердца, –
Неужель теперь забудешь
В нужде, в скорби чад своих?
Неужель теперь не будешь
Нежной матерью для них? –
Нет, тобою оживятся
Наши мертвые поля;
Вновь украсится земля,
Песни в рощи возвратятся,
Благодарный фимиам
Воскурится к небесам!
1793
Всеобщая молитва[16],
Сочиненная А. Попом
Перевод с английского
Отец всего, согласно чтимый
Во всяком веке, всех странах –
И диким, и святым, и мудрым, –
Иегова, Зевс или Господь!
Источник первый, непонятный,
Открывший мне едино то,
Что Ты еси источник блага,
Что я и немощен и слеп;
Но давший мне в сем мраке око
От блага злое отличать,
И, все здесь року покоряя,
Свободы не лишивший нас!
Что совесть делать понуждает,
То паче неба да люблю;
Но то мне будь страшнее ада,
Что совесть делать не велит!
Да буйно не отвергну дара
Твоей щедроты и любви!
Доволен Ты, когда он принят, –
Вкушая дар, Тебе служу.
Но к сей земной и бренной жизни
Да ввек не буду прилеплен;
Не чту себя единой тварью
Творца безчисленных миров!
Не дай руке моей безсильной
Брать стрелы грома Твоего
И всех разить во гневе злобном,
Кого почту Твоим врагом!
Когда я прав, то дай мне, Боже,
Всегда во правде пребывать;
Когда неправ, рассей туманы
И правду в свете мне яви!
Да тем безумно не хвалюся,
Что дар есть благости Твоей;
Да ввек за то роптать не буду,
Чего, премудрый, мне не дашь!
Да в горе с ближним сострадаю,
Сокрою ближнего порок!
Как я оставлю долги братьям,
Так Ты остави долги мне!
Быв слаб, тогда бываю силен,
Когда Твой дух меня живит;
Веди меня во дни сей жизни,
И в смерти, Боже, не оставь!
В сей день мне дай покой и пищу;
Что сверх сего под солнцем есть
И нужно мне, Ты лучше знаешь –
Твоя будь воля ввек и ввек!
Тебе, чей храм есть все пространство,
Олтарь – земля, моря, эфир,
Тебе вся тварь хвалу пой хором,
Кури, Натура, фимиам!
<1789>
Алексей Мерзляков
Мерзляков Алексей Федорович (1778–1830) – поэт, переводчик, критик, теоретик литературы, педагог. Его первое стихотворение было опубликовано в 1792 году в журнале «Российский магазин» под заглавием «Ода, сочиненная Пермского главного народного училища тринадцатилетним учеником Алексеем Мерзляковым». И тогда же купеческий сын из казанского городка Далматово, «оказавший удивительные успехи в учении», был определен на казенный счет в гимназию при Московском университете, которая была открыта благодаря поэту Михаилу Хераскову. Вся его последующая жизнь связана с Московским университетом, где он войдет в «дружеское общество» юных воспитанников Благородного пансиона Андрея Тургенева и Василия Жуковского, начнет публиковаться в университетских журналах, а с 1804 года займет кафедру российского красноречия и поэзии, станет профессором. С тех пор имена всех поэтов, учившихся в первой четверти XIX века в Московском университете или его Благородном пансионе, так или иначе связаны с его именем, а некоторым, как Михаилу Лермонтову, помимо общих занятий, он давал и частные уроки. «Отроду не слыхал, – вспоминал один из его учеников, – такой величественной декламации и такого могущественного дара импровизировать. Голос у Мерзлякова был тенор-бас, глуховатый, гибкий и благородно-унылый… Этот голос производил на слушателей действие, подобное раскатам грома, теряющегося на горизонте». В 1817 году вокруг него даже образовалась «маленькая академия», в которую входили Семен Раич со своим воспитанником Федором Тютчевым, а в начале 20-х годов среди учеников Мерзлякова были Дмитрий Веневитинов, Владимир Одоевский, Петр Чаадаев, Иван Киреевский, Иван Лажечников.
В 1803 году в печати появятся его первые песни, созданные совместно с композитором Даниилом Кашиным. «Кто не знает голосов Кашина на слова Мерзлякова? Кто из слыхавших Сандунову не помнит петых ею песен Кашина?» – вспоминал Николай Полевой. Его песням суждена была долгая жизнь, а «Среди долины ровныя» стала народной. В 1830 году вышел его последний, уже посмертный поэтический сборник «Песни и романсы», который в 1988 году вновь увидел свет в факсимильном издании как литературный памятник.
Песнь Моисеева по прехождении Чермного моря
Пою Всесильного! – Он славой воссиял!
Он рек – и в бездну вод и конь и всадник пал!
Господь, Владыка мой предвечный, –
Господь мне был покров! –
Бог сердца моего! – прими хвалы сердечны!
Прими мои хвалы, Хвала моих отцов!
Кто грозных браней Сокрушитель?
Кто сильный сильных Усмиритель?
Егова держит мир; – Егова мир трясет, –
Егова рек – и злобных нет! –
Где воинства твои, тиран ожесточенный?
Где колесницы воскриленны?
Где сонмы избранных твоих?..
Как камень бурею оборван с гор крутых,
Погрязли в бездне волн седых.
Твоя рука, Твоя – тиранство наказала!
Десная, Господи, рука Твоя в сей час
Чудесной крепостью и правдой воссияла.
Смутил врагов Твой глас;
Как воспаленный вихрь плоды полей цветущих,
Твой гнев пожрал бегущих!
Ты яростью дохнул на море с облаков, –
И воды расступились,
И в стены став, скрепились, –
Уснуло мертвым сном стремление валов!
Враг рек: пойдем! постигнем, поженем,
Корысти разделим! – се жертва нам обильна!
Упейся меч в крови противника безсильна!
Господствуй, отягчись, рука моя, на нем!..
Враг рек, пойдем! но восшумел Твой Дух;
Пучина вздулася, и хлынет с ревом вдруг;
Как олово, погряз строитель наших мук!
Где боги варваров? – где боги чужеземны?
Кумиры гордости в своем величье темны,
Да станут пред Тобой, Всесильный Бог богов!
Тираны мертвые слепых своих рабов
Да явятся еще пред нашими очами!
Бог Велий – Бог Един! – Кто равный постоит?..
Ты страшен славою, Ты дивен чудесами,
Твое величие смущает и живит!..
Ты руку простираешь –
Земля пожрала злых!
Ты кротко провождаешь
В пути детей Своих!
Ты шествуешь пред нами
С любовью и громами!
Промчался всюду слух о Имени Твоем,
Народы сильные со ужасом внимают:
Бледнеет Филистим в сиянии своем;
Владыки Моовит на тронах воздыхают;
Едомлян горду спесь вдруг трепет оковал,
И тучей мрачною на Ханаан упал.
Пошли на них Твой страх,
Простри десницу разъяренну
На всю строптивую Вселенну
И ужас насади в сердцах!
Как скалы, к сердцу гор от века пригвождены,
Без силы, без движенья бледны,
Да станут злобные вдали!
Да ноют от досады тщетной,
Когда спокойно, ненаветно
Пойдет народ Твой в их земли:
Народ, искупленный Тобою,
Веди, покрой Своей рукою!
Да возрастет,
Да процветет
Он на горе Твоей блаженной!
Да царствует с Тобой
В обители святой
Твоей десницей сотворенной!
Да царствует Господь
Для славы нашей в род и род!
<1805>
Глас Божий в громе
Подражание псалму 28
Хвала и слава! Он гремит,
И горы туч, как рати, водит!
Сыны богов! Царей синклит!
Ваш Бог и Сила в бурях сходит.
Гремит глас Божий!
Смертный в прах!
Сыны земли! благоговенье,
Святому имени хваленье,
В святых и трепетных устах!..
Хвала и честь во храмах Бога,
В чертогах пышных богачей,
В смиренной хижине убога
И в куще горестной скорбей!
Глас Божий на морях, – холмами
Взбугрилась бездна: всюду мрак!
Глас Божий грянул над водами,
И в блеске молний славы зрак
На влажных хлябях отразился;
Бог, гнева Бог изобразился
В слиянной мгле небес и волн;
И океан седой лобзает
Его стопы, смятенья полн;
Хребет волнуяся, склоняет
Под ризой пламенной Его!..
Моря, не бойтесь! не бегите!
Но славу Бога своего
Хвалебным трепетом гремите!
Глас Божий на горах – и где
Краса их глав, венцы зелены?..
Высоки дубы раздробленны
И пепел гордых на челе!..
Глас Божий в вихрях сходит долу:
Падут ливански кедры в прах!
Подножие Его престолу,
Синай воспрянул, как в полях
Младый телец млекопитанный.
Дал глас во громе сильный Бог,
Ермон подвигся обуянный,
Как на лугах единорог!
Где были скалы, там равнины;
Где суша зрелась, там моря;
Встают из бездны исполины,
Свещами в мрачну ночь горя;
Весь мир мятется и трепещет!
Глас Божий – огнь, глас Божий – дух:
Все рушит, очищает, блещет,
И стрелы вечные вокруг!
И се! виются рдяны цепи
Узлистых молний в небесах;
Как кровь, горят безбрежны степи,
Все степи Кадеса в огнях!
И лев, и волк дрожащий рыщет,
В вертепах темных не укрыт;
Елень напрасно крова ищет:
Бор целый повален лежит!..
Глас грома – милость и спасенье
Сердцам боящимся Творца,
Глас Божий – благо, поученье,
Дар жизни вечной от Отца!
Теките в храм его священный!
Цари, народы, в Божий храм!
Гремите, лики вдохновенны!
Курись, усердный фимиам!
И в грозных бурях утучняет
Он наши нивы и поля;
Он в громе воздух растворяет,
И вся красуется земля,
С душою новой, в ризе новой,
В прелестной зелени, в цветах;
И неба свод над ней перловый
Льет благодать в златых лучах!
Тебе, Тебе благодаренья,
О Сильный, о хвала моя!
Парит Твой Ангел разрушенья,
И сеет зерна бытия!
Пожаров браней опаленны
Ты веси градом богатишь;
Потопом земли покровенны
Вновь населяешь и живишь.
Твой глас с небес – веселье правым,
Гроза сынам земли лукавым,
Злодею кара – грома глас!..
Отец, Судья и Царь, и Мститель,
Ты наша крепость и Спаситель,
И мирна длань Твоя на нас!
<1818>
Александра Мурзина
Мурзина Александра – поэтесса конца XVIII века, выпустившая в Москве в 1798 году поэтическую книгу «Распускающаяся Роза, или Разные сочинения в прозе и стихах». В предисловии отмечала: «Лучше что-нибудь делать и отдать пересудам критики, нежели проводить время в совершенной праздности». Но это почти все, что известно о Мурзиной, кроме нескольких упоминаний об одах, преподнесенных императрице Марии Феодоровне и графу Н.П. Шереметеву. Так что о ней можно судить только по стихам и самом факте появления одной из самых первых книг русских поэтесс. Ведь даже Александр Сумароков, чья дочь, ставшая впоследствии женой Княжнина, не осмелилась нарушить запрет отца, «почитавшего, по ее словам, неприличным, чтобы стихи были писаны (и особенно где вмешивалась любовь) от лица женщины». Она подписывала свои стихи «Катерина Сумарокова», но писала… от лица мужчины. Пройдет столетие, и эту традицию попытаются возродить Зинаида Гиппиус и Поликсена Соловьева, их «детище» окажется таким же мертворожденным, как и брюсовские «Стихи Нелли». Современницами Александры Мурзиной были еще несколько поэтесс-карамзинисток, имена которых можно встретить в журналах 1790-х годов, и только одна из них – Мария Поспелова выпустила в 1798 и 1801 годах поэтические книжечки «Лучшие часы жизни моей» и «Некоторые черты природы и истины, или Оттенки мыслей и чувств моих», в которых «девица Поспелова» приоткрывала завесу мыслей и чувств своего девичьего мира. А сборник Александры Мурзиной открывался ее обращением «К читателям», утверждавшим право женщин писать женские стихи:
…Как будто женский пол
Жизнь в мраке провождает;
Мущина ж, презря дол,
Умом в звездах летает;
Что будто б нас Творец
Не наградил умами,
А нежности сердец
Дал властвовать над нами;
Что нами суета
Едина обладает,
И только красота
К нам прочих привлекает.
Но «русской Сафо» суждено было стать не Александре Мурзиной и Марии Поспеловой, а Анне Буниной, все предшественницы которой оказались в числе «забытых». В 1840-е годы Евдокия Ростопчина и Юлия Жадовская откроют еще одну страницу в русской женской поэзии. «Хранитель-крест», «Верую» Ростопчиной, «Мира Заступница, Матерь Всепетая», «Жажда небесного» Жадовской – первые и едва ли самые выдающиеся женские молитвы. Но у Ростопчиной и Жадовской в XVIII веке тоже была предшественница – Александра Мурзина, Мария Поспелова, а в XVII веке – Евфросинья Смоленская.
Излияние души перед Богом
О, Боже мой! к Тебе я глас свой воссылаю,
Услышь нещастную, Тебя я умоляю.
Ты силен, милосерд, Ты нам один Творец,
Начало благам всем, желаниям конец.
К Тебе взываю я! к Тебе мой дух стремится!
Соделай, с волею да разум согласится,
И светом Ты своим мне силы обнови,
Отечески свои тем милости яви,
Пошли Ты крепость им, да ею укреплюся,
Да ею побеждать я страсти научуся.
Без помощи ж Твоей нещастна буду в век.
Хоть твердо я себя на страсть вооружаю,
Минутой лишь тверда, другою упадаю.
Что сделать я сильна без помощи Твоей,
Без света истины и с слепотой своей?
В всечасной быть борьбе с рассудком, сердцем, волей,
И слабость лишь одну своей имея долей
Под бременем страстей век буду я страдать,
А с ними можно ли спокойствия вкушать?
Лишь нужно мне Твое, о Боже! заступленье;
В Тебе одном узрю мое успокоенье –
Приди, спаси меня, и сердце успокой
И благостью Своей пошли душе покой.
К Святому Духу
О Ты, вселенный Хранитель,
Святейший Дусе во Святых!
Царю небесный утешитель
Во всех сокровище благих.
Приди и в сердце Ты вселися,
Избави зла и скверны нас,
С душою нашей съединися,
Моления услыши глас.
Приди, и истинной святою
Душе подай благой покой;
Узря Тебя, она с собою
Обрящет блага все с Тобой.
Приятность неба ощущая,
Престанет мыслить суетой,
Спокойство духа сохраняя,
Не будет гнаться за мечтой.
Престанет разум заблуждаться,
Душа престанет унывать,
Не будет злобою терзаться,
А зависть яд свой изливать.
В сердцах согласие родится,
Исчезнут страсти навсегда,
Мир с истинною продолжится,
Вражды не будет никогда.
Мария Поспелова
Поспелова Мария Алексеевна (1780–1804) – поэтесса. «Поспелова, – отмечал ее биограф Б.М. Федоров, – представляет редкий пример природных способностей. Дочь небогатого чиновника, в семействе многочисленном, среди четырех сестер и пяти братьев, возростая, как она пишет, в углу маленького дома, но имея отца, которого нежность и добродетели не только делали их счастливыми, но разливали вкруг его радость и благодарность, она сама образовала себя, сама приуготовила блестящую стезю своему имени. Не имея других учителей, кроме полезных книг, собираемых от последних средств отцом попечительным, кроме собственной склонности и усилия торжествующей прилежности, неопытная в правилах Поэзии и языка, она стала Поэтом, обогатила ум сведениями в науках, совершенно знала французский язык, – и, по вкусу к изящному, без учителей так успела в музыке и рисованьи, что довольно было бы сих последних талантов, чтобы удивляться ее успехам».
Уже в 1795 году в журнале «Приятное и полезное» появились первые стихи четырнадцатилетней «девицы Поспеловой». Нужно отметить, что дебюты русских поэтесс были вообще очень ранними. Анна Волкова дебютировала в 1794 году тринадцатилетней; Мария Поспелова в 1795-м – четырнадцатилетней; Мария Лисицына в 1826-м – пятнадцатилетней; Надежда Теплова в 1827-м – тринадцатилетней; Елизавета Шахова в 1837 году – пятнадцатилетней. И первые книги выходили (если выходили!) тоже рано – в семнадцать-восемнадцать лет. В женской поэзии первой в этом ряду стоит книга Марии Поспеловой «Лучшие часы жизни моей», вышедшая в 1798 году во Владимире.
Но Надежда Теплова в стихотворении 1837 года «К девице-поэту» недаром обращалась к начинающим поэтессам (само это слово появилось гораздо позже) с предостережением: «Брось лиру, брось, и больше не играй, // И вдохновенные, прекрасные напевы // Ты в глубине души заботливо скрывай: // Поэзия – опасный дар для девы!» Доказательство тому – вся последующая история русской женской поэзии – от Анны Буниной, Надежды Тепловой, Евдокии Ростопчиной, Юлии Жадовской до Марины Цветаевой, Анны Ахматовой, Марии Петровых, Ксении Некрасовой… Мария Поспелова не была исключением. Даже эти лучшие часы ее жизни неотделимы от страданий, а единственным утешением для нее, как и для Евдокии Ростопчиной, Юлии Жадовской, были молитвы. Мария Поспелова стоит у истоков именно молитвенной женской поэзии, а не просто женской лирики или особого, чисто женского восприятия мира.
В 1801 году вышла ее вторая книга «Некоторые черты природы и истины, или Оттенки мыслей и чувств моих». Появление стихов юной поэтессы не осталось не замеченным ни Херасковым, ни Гавриилом Державиным, ни Карамзиным. Так что внешне все складывалось вполне благополучно. Но в 1804 году она умерла от чахотки.
Сердечная слеза к Богу
В страданьях, горестях ужасных
Вечор сидела я одна,
И в мыслях для меня печальных
Мне представлялося тогда,
Что ад во мне весь поместился;
Рвался мой в теле мрачный дух,
Мой слабый ум в скорбях томился,
И мнила: нет несносней мук.
Когда душою умираем,
Тогда бежим людских забав,
Нещастны мы тогда бываем,
Нигде, ни в чем не зрим отрад.
Унынью коль мы предадимся,
Нам мрачен зрится свет тогда,
Ничем, ничем тогда не льстимся,
И грусть – беседа лишь одна,
Беседа, коей я питаю
Всечасно темну грудь мою…
Великий Боже! я стонаю
И жизнь всегда кляну свою…
Но что в безумии сказала?
Благий Творец! прости меня,
Прости ту мысль, что грудь питала,
В отчаянии я стеня.
Во мне весь дух мой содрогнулся,
Что рек предерзко мой язык;
Мой мрачный ум теперь проснулся –
В мечтах – мне мнился Божий лик –
В мечтах я, смертная, дерзала
Узреть Т в о р ц а земных существ;
Я бытие клясти престала
И жду лишь благости с небес.
К Тебе колени преклоняю,
К Тебе, Всещедрый Боже мой!
Хотя млада в страстях страдаю,
Но чтить я буду жребий свой.
О Боже! с выспренных внемли мое моленье,
Излей щедрот собор, подай мне утешенья,
Достойной дщерию меня быть научи
И сердце скорбное весельем облегчи,
Чтоб милостью Твоей премного награжденна
Была я навсегда от злых дел отчужденна.
Молитва
Начало всех вещей, Творец Премудрый света!
Тебя молю, Тебя всех благ, существ предмета.
Что выше солнечных пролей ко мне лучи,
Чтобы светили мне во мраке и ночи,
Что жизни лабиринт всечасно окружает,
Что нас с прямой небес дороги совращает,
И просвети мой ум Ты истиной небесной;
Наставь меня на путь премудрости чудесной;
Отверзи светлыя небесныя врата,
Где Серафимов тмы, где Ангел красота
Над тысячми миров сияют безконечно,
Где, Боже! свой престол поставил Ты предвечно,
Где хоры Ангелов поют Тебе «Трисвят»,
По сферам и мирам хвалу Тебе гласят.
Я с бренныя земли глас к небу возношу,
Источника щедрот и милости прошу.
С высот небеснаго Престола на земли
Надежды, веры глас Творец небес внемли,
Лучом любви меня небесной оживи
И снова милости свои ко мне яви;
Волнение страстей мятежных укроти,
Стенание мое в спокойство обрати,
Дабы водимая Божественной рукою
Приятнейшим путем шла к вечному покою,
К блаженству, коему не может быть конец,
Чтоб от Тебя принять безсмертия венец.
Ирмос
Молитву пролию ко Господу.
К Тебе, о Боже мой! молитву пролию;
Тебе я возвещу печальну скорбь мою:
Под бременем ея душа моя страдает;
Душевная болезнь телесну плоть снедает;
К Тебе с Ионою молящейся внемли:
О Боже! помоги, избавь от смертной тли.
Мария Москвина
Москвина Мария Осиповна (1765–1824) – поэтесса. Если Анна Бунина, Анна Волкова, Елизавета Кульман в женской поэзии конца XVIII и первой четверти XIX века представляют круг поэтов, прозаиков, драматургов, близких к «Беседе любителей русского слова» адмирала Шишкова и Гавриила Державина, то Мария Москвина – московских карамзинистов, культивировавших «дамское сочинительство» и издававших первые в России дамские журналы. Она родилась в просвещенной и богатой московской купеческой семье и получила великолепное по тем временам домашнее образование. Достаточно сказать, что ее учителем музыки был живший в России знаменитый немецкий композитор и пианист И.В. Геслер, которому она посвятит стихотворение:
Какой приятный звук мой слух так поразил?
О Геслер! это ты мне душу восхитил.
Когда учил меня, с восторгом я внимала
Всегда твою игру, что душу мне питала.
Пренежно форте-пьян в руках твоих стонал,
И нет подобного тебе, кто б так играл.
Ты фугу громкую пресильно выражаешь,
Из тону в тон другой ты быстро прелетаешь.
О Геслер! уж давно весь свет то говорит,
Что сильно музыка тобой сердца разит;
Исполнены огня твои все сочиненья!
Потомство будет чтить в тебе твои творенья.
Об ее учителях в поэзии можно судить по стихам. В 1802 году вышел поэтический сборник «Аония, или Собрание стихотворений», на титульном листе которого был обозначен криптоним Г***. Само название говорило о многом. А о н и я – страна, где находилось обиталище муз гора Геликон, и о н и д ы – музы. В 1796–1799 годах Н.М. Карамзин издавал альманах «Аониды», выражавший взгляды карамзинистов. Так что выход «Аонии» Москвиной тоже был своего рода программным для дамского сочинительства того времени. Возможно, что некоторые стихи созданы Марией Москвиной в соавторстве со старшей сестрой Елизаветой, что не было редкостью для домашнего стихотворства не только в дворянских гнездах, но и купеческих. Но поэтические опусы Москвиной (или сестер Москвиных) явно претендуют на большее. Г*** вполне профессионально владеет разнообразными стихотворными формами – посланием, мадригалом, рондо, эпитафией, эпиграммой. Ее стихотворение «Крестьянский обед» рассчитано на общественный резонанс и выражает определенную «позицию». Описание крестьянского обеда: «Хлеб черной, простокваша // И редичка с хренком, – // Еда крестьянска наша // В прихлебочку с квасцом» заканчивается строками:
Вот как живут крестьяне!
Без супа – без забот;
Здоровей, чем дворяне,
Ест щи он без хлопот.
«Эго правда!!! все правда!» – напишет ее читатель на экземпляре «Аонии», хранящемся в Музее книги РГБ. Позже В.Г. Белинский далеко не случайно отметит «Аонию» в ряду примечательных явлений женской поэзии.
Смертный одр
Уж полночь! – два часа так косвенно пробило.
На небе мрак – и все спокойно, тихо было,
Казалось, в мертвенность Природа облеклась;
Ничто не слышимо, ни звук, ни шум, ни глас,
Лишь мой единый стон в покоях раздавался,
И тусклый свет огня едва в глазах мелькался.
Уж третья ночь, как я со смертию борюсь,
Болезнью мучима, я горестью томлюсь;
А бдящие о мне, трудами отягченны,
Лежат повержены, Природой усыпленны;
Иль преклонясь сидят у ложа моего,
Смежил их очи сон, не внемлют ничего.
Сладчайший оный сон меня уж убегает,
Мне сутки целыя глаза он не смыкает.
Одна – часы в руках, глядеть стараюсь их,
Но не могу, лишь стук я чувствую от них,
В трепещущей руке которой раздавался
С биеньем слабых жил и в сердце отзывался:
Минута каждая казалась мне за час –
Минута, что к концу торопит ближе нас.
Страданья смертнаго мне память оставляя,
Парил мой дух везде и, все мне представляя,
Вообразил он смерть во ужасе моем:
О! сколь она страшна в событии своем!
В какой бы века год она ни посетила,
Хоть твердым сердцем нас Природа наградила,
Ужасна ночь сия дала мне познавать,
Любезные друзья! сколь страшно умирать!
Обильным током слез я ложе обливала,
В Творце моем Отца кротчайша представляла.
Спускаясь мыслями в сердечну глубину,
Старалась обрести надежну тишину,
Что милостиво Он десницу простирает,
Оставить мрачный дом душе повелевает;
Что тонка часть сия на небо воспарит,
К подножию Его престола прелетит;
Прошедши горести житейски позабудет,
Что терпим с юности, того уж там не будет.
С тех пор, как стала я себя лишь познавать,
Познала я, что мы родилися – страдать;
Минуты радости – унынья целы годы,
И к вечности текут как быстры речны воды:
Во все теченье их есть долг наш – чтить Творца;
Окончивши свой век – увидеть в Нем Отца.
Десятеричная скрижаль нам иссеченна,
Хоть по возможности на сердце сохраненна;
Но все ужасен час, коль живо ощутить,
Что близок нам конец и скоро, может быть,
Должны отдать ответ во всех своих деяньях.
Как можно то снести при многих состраданьях!
Против желания вселяется в нас страх.
О! кто б из смертных мог один хоть сделать шаг,
И, сделавши его, наверно похвалиться,
Что мог он целой век разумен находиться?
Хотя б и был такой, хотя бы то имел,
Но видя близку смерть, он в трепет бы пришел.
Я руки слабые на небо простирала,
Принять мой с миром дух Творца я умоляла;
Иль взор на слабое созданье обратить,
Коли достойна жить, страданье отвратить.
От мысли сей душа покоем услаждалась,
Телесная болезнь с душевною сравнялась,
И, дав мне несколько свободнее дышать,
Не столь страшилась я, не стала унывать.
Заснувших крепким сном я стоном разбудила,
Уведомить меня, которой час просила.
Сказали: пятой час; уж время бы послать,
В страдании моем мне помощи искать.
Заботливо тогда я время разделяла,
Казалось, все шаги я в мыслях исчисляла.
Кто б в свете то ни был несчастной человек,
Кто б в горестях однех провел своей целой век;
Казалось бы, что смерть была ему отрадой,
За все страдания спокойствием, наградой;
Но – жизнь свою продлить он все бы пожелал
И от врачей своих всей помощи искал.
О сила, данная Природой, непонятна!
Влекуща к жизни нас, хотя она превратна.
Когда бы ни было – все должно умереть,
Прейти в ничтожество, безсмертие узреть.
О смерть! небесный дар, спокойствия начало!
Ты благодетель всех, хоть остро твое жало,
И чтоб в последний час спокойство сохранить,
То надобно всегда правдиво в свете жить.
Юрий Нелединский-Мелецкий
Нелединский-Мелецкий Юрий Александрович (1752–1828) – поэт. Он дебютировал в поэзии в 1778 году стихотворением «Молитва», которое вызвало протест духовной цензуры, хотя из поэтов Екатерининского века, пожалуй, менее всех был склонен к вольнодумству. «Нам сладко пел Мелецкий про любовь!» – скажет о своем предшественнике в жанре «русской песни» Антон Дельвиг. Он на всю жизнь остался автором одной песни «Выйду я на реченьку», созданной в молодости. Почти все остальные стихи были в основном «по случаю», касаясь весьма важных событий светской жизни, и в поэзии они не оставили никакого следа. Он входил в ближайшее окружение вдовствующей императрицы Марии Федоровны, в полной мере соответствуя роли придворного поэта, а молитвы писал «для души».
Молитвы
* * *
Предвечный и неизъяснимый!
Всем славимый, непостижимый
Существ премудрейший Творец!
Величие Твое мой разум ужасает,
Но сердцу некий глас всечасно повторяет:
Не бойся, но люби: твой Бог – тебе отец!
* * *
Сей глас есть Твой, миров Создатель!
Сей глас, о щедрый благ Податель,
Начало, к нам Твоих щедрот.
Мы в немощи своей сим гласом ободренны,
Им от презрения самих себя спасенны;
Невкусный без того, чтим сладким жизни плод.
* * *
К Тебе ль в надежде оскудею!
Тебя ль о чем просить посмею!
Тебя! мне давша бытие
Без просьбы, без заслуг, по благотворной воле!
Весь, Боже, Твой я есмь и жду во всякой доле,
Что давший жизнь свершит и счастие мое.
* * *
Ты, Господи, мой путь исправишь,
От гибели меня избавишь,
Спасешь создание Свое!
Ты ль, Сына Своего, мой Отче, Ты ль отринешь!
Ты ль дело рук Твоих во бездну зол низринешь!
Залог щедрот Твоих – мне бытие мое.
* * *
Ты благ, когда я существую.
Отдаться в власть Твою святую
И ум и сердце мне велит.
Несведущ я; Ты мудр. Я слаб, а Ты всесилен.
Я нуждами стеснен; Ты милостью обилен.
Подвержен я страстям; Ты против их мне щит.
* * *
Достойное Тебя служенье
Мой долг, удел и наслажденье
Тебя душою всей любить;
Во всем Тебе, Творец, с надеждой покоряться,
Под сильною Твоей десницею смиряться
И сердцем пламенным Тебя благодарить.
Максим Невзоров
Невзоров Максим Иванович (1763–1827) – поэт, издатель, публицист. В 1770-е годы учился в Рязанской семинарии, по окончании которой в числе лучших семинаристов рекомендован в Московский университет. С 1779 по 1788 годы обучался на средства масонского «дружеского ученого общества» на юридическом и медицинском факультетах, закончил оба с золотыми медалями. В эти же годы сближается с Иваном Лопухиным, Новиковым и другими масонами, вступает в университетскую ложу «Гермес». «Вы мой Иосиф, воспитавший меня нравственно и питавший физически», – скажет позднее о своем наставнике Иване Лопухине.
Продолжил образование в Голландии, Лейпциге, Страсбурге, в Лейденском и Гетингенском университетах, получив степень доктора медицины.
В феврале 1792 года вернулся в Россию и был арестован по делу мартинистов. До воцарения Павла I находился в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. В 1800 году посвятил новому императору оду «Богу благодарственная песнь России при наступлении нового столетия». В 1801 году именным указом определен в канцелярию Московского университета. С 1805 года назначен начальником университетской типографии, в которой до 1815 года, как и Новиков, печатал в основном масонскую литературу и свой журнал «Друг юношества» (1807–1815).
Во время Отечественной войны 1812 года жил в имении Ивана Лопухина и создал несколько патриотических од в форме монологов-молитв Господу и России. Среди молодых «арзамасцев» слыл ретроградом «вздоровым». До конца дней, несмотря на официальные запреты, сохранил верность масонству старой школы Лопухина-Новикова, резко выступая против каббалистики и алхимии новоявленных «каменщиков».
После отставки за «безпокойный нрав… неповиновение начальству… странные мысли и выражения» проповедовал в кругу друзей и на московских улицах. О его аскетизме ходили легенды. Приняв помощь от В. А. Жуковского, писал ему: «Когда угодно будет Богу восстановить меня в состоянии возможности помогать ближним, то я буду стараться отыскивать подобных мне бедняков и, помогая им, вам отплачивать».
Современник описывал, как он «ходит себе в холодной шинелишке по знакомым своим, большею частью из почетного духовенства, и думает о будущем…» Умер в бедности. По свидетельству современника, «отказавшись в предсмертной своей болезни от всяких медицинских пособий».
Богу благодарственная песнь России, при наступлении нового столетия
Похвали Иерусалиме Господа,
хвала Бога твоего Сионе,
яко укрепи вереи врат твоих,
благослови сыны твоя в тебе.
Псалтирь. 147. ст. 1.2
Всеалчна Вечность разверзает
Неизмеримое жерло;
Дух изумленный созерцает
Там безконечное число
Времен и действий сокрушенных,
Царств сильных и миров сотренных,
В безвестной плавающих мгле.
Минувший век, в нее вступая,
Под тяжестью бытий стеная,
Исчез в хаосной оной тьме.
Земля и небо исчезают,
И вечность, Боже! пред Тобой;
Но милости не помогают Твои,
Царю и Творче мой!
Твои щедроты неизменны
Всегда пребудут незабвенны.
Любовью движим Ты одной,
Безсчетны сферы созидает,
Как Бог – живит их и питает:
Да будет хвален промысл Твой!
Как дщерь, рожденную Тобою,
Согрету нежностью Твоей,
Украсил дивной лепотою,
И знаменем любви Своей
Запечатлев меня, поставил
На троне твердом и прославил
В сей век Державу Ты мою.
На земли я свои взирая
И сильным скипетром вращая,
Велик во мне мой Бог! пою.
Богатствами я обладала,
Красот исполнена была;
Но прелестей своих не знала
И безобразною слыла;
Сокровищ множество имела,
Но числить я их не умела:
Как в темных облаках луна,
На шаре я земном ступала
И безызвестной пребывала,
И силы и богатств полна.
Твоею волей расступилась
Носившаяся мгла над мной,
И славы моею открылась
Гора, воздвигнута Тобой.
Твоя создала власть едина
Меня: Ты сильна Исполина
В моем народе воцарил:
ПЕТР, под Твоим всемощным кровом,
Величия во свете новом,
Меня, блистающу, явил.
Восток и Запад осязали
Во мне Твою велику мочь,
И на меня, дивяся, стали
Взирать и Полдень и Полночь,
Орел мой к солнцу возлетает,
На землю очи ниспускает
И взора быстротой парит
Чрез областей моих пространство:
В них силу, стройность и убранство
С веселым духом всюду зрит.
Мои болота и пустыни
Рукою сильной превратил
Ты в славны грады и твердыни;
Стадами тучными покрыл
Пространныя и дики степи;
Гор Крымских и Рифрейских цепи
В сокровищницы раскопал.
От дальних стран ко мне приходят,
Верблюдов и овнов приводят:
Полшар мой странных домом стал.
Ты облаками одеваешь
Над мной простерты небеса;
Дождь плодотворный изливаешь
В мои поля, луга, леса;
Пшенична тука насыщаешь
Меня и руку отверзаешь
Во мне богату всем странам:
Все житницу во мне открыли;
Моря и реки обратили
Струи свои к моим брегам.
Ко мне Народы приплывают
На полных кораблях своих,
Индийско злато рассыпают
В цветущих областях моих;
Шелки привозят Испагански,
Чаи, фарфоры Богдыхански;
Рейн для меня вино растит;
Голконда камни возвышенны:
Моя земля для всех безценны
Железо, волну, хлеб родит.
Твое могущество и слава
Со мною шествуют везде;
Громка Тобой моя Держава,
И нет препоны мне нигде
В моем величественном шаге.
Ты о моем печешься благе
Как Бог, Отец, Защитник мой:
Никто восстать на мя не смеет
И сил толиких не имеет,
Чтоб мог нарушить мой покой.
Сбирались тучи надо мною,
Но Ты, как прах, развеял их;
Коль вознесенна я Тобою!
Ты всех смирил врагов моих:
Ты одевался Сам громами,
Ходил с моими в брань полками
И силой молнии Своей
Разил везде мне сопротивных:
Ты произвел Героев дивных
Во мразной стороне моей.
Моря и тверди возглашают
Оружий бранный звук моих;
Везде шум эхи повторяют
Мной пущенных громов Твоих.
Не я, Ты, Боже! побеждаешь,
Но славой Ты меня венчаешь:
Моих целуют ратей след
Кавказски горы и Альпийски,
Элладски воды и Балтийски
Суть зеркала моих побед.
Ты злачные мои границы
В столетьи сем расширил
И мощию Твоей десницы
Главы пред мною тех склонил,
Что древле мной повелевали
И всей Европой потрясали.
И благодати всем в нем новой
Всегда родит мне промысл Твой;
Избранных мне Царей венчает,
Тебя чтит, славит, величает
Боголюбивый ПАВЕЛ мой.
Дня полносветна половина
Для царства были моего
Конец, начало и средина,
О Бог! столетия сего.
В начале века восшумела
Я славою и возгремела;
И до последних самых дней
Лучи мои не погасали;
Как молнии, всегда блистали
И в тишине, и средь огней.
Сорвал невежества оковы
Под сенью ПЕТР Твоей руки;
Законы начертал мне новы,
Устроил флот, суды, полки
И к небу взнес мои вершины.
ЕЛИСАВЕТ, ЕКАТЕРИНЫ
И АННА, бодрою ногой
В Геройский след Его ступая,
От Юга до Полночна края
Гремела миром и войной.
Конец столетия венчает
Короны славою моей
Державный ПАВЕЛ, и сияет,
Как ясный след весенних дней;
Моих сынов блаженство строит;
Законы, Церковь, всех покоит;
На всех лучи щедроты льет;
Непобедим и крепок в брани;
Но правотой, не силой длани,
Он удивляет целый свет.
Красна и славою венчанна
Я, Боже! пред Тобой стою –
Твоей любовью осиянна,
Что днесь Тебе я воспою?..
Блесни небесными лучами
Ты над моими Сам землями;
Возжги в сердцах сынов моих
Огни любви Твоей достойны,
Да будут слышны песни стройны
В честь вечных милостей Твоих!
Да все народы и языки
Щастливые во мне Тобой,
Сердечные составят лики,
И славят, Боже! промысл Твой;
Служа Тебе душой и телом,
Словами, мыслями и делом!
Да образ Сына Твоего
Края мои осиявает,
И в нем Росс каждый да познает
Пример служенья своего!
Тебе Астрею присядашу,
Держащую весы в руках,
И милости, и суд хранящу,
Ты воцари в моих странах!
Терпящим правда да творится,
И истина в век да сохранится!
От злобы праведных спасай!
Убогим, нищим и смиренным
Не дай во мне быть посрамленным;
Обман, гордыню, лесть смиряй!
Огнем своим да восполняет
Любовь сердца моих людей;
Как солнце пусть она сияет
И царствует в земле моей!
Пусть странные ее сретают
И мир себе да обретают
В прославленной моей стране
Давно святым гостеприятством!
Имущие своим богатством
Да служат страждущим во мне!
Да будет Россов честью, славой
Любовь к Наместникам Твоим!
Да будут, под моей Державой,
К Монархам верны все своим!
Спаси нас, Боже! Ты от брани,
Но в день напастей Сам восстани
И души наши утверди!
Твоею силой вознесися
И с нами крепко ополчися,
Царя и Царство огради!
1800
Василий Пушкин
Пушкин Василий Львович (1770–1730) – поэт. Он одним из первых оценил стихи своего гениального племянника и за месяц до смерти обратился к нему с последним стихотворным посланием, начинавшимся словами: «Племянник и поэт! Позволь, чтоб дядя твой // На старости в стихах поговорил с тобой…» Пик популярности самого Василия Пушкина приходится на 1810-е годы, когда по рукам ходила его сатирическая поэма «Опасный сосед», впервые опубликованная в 1815 году в Мюнхене, а в самой России попавшая в число запретных в то же самое время, когда он привез своего племянника на экзамены в открывающийся Царскоселький лицей. А начинался их разговор в стихах в пасхальные дни 1816 года, когда племянник-лицеист обратился к нему с рождественским поздравлением:
«Христос воскрес, питомец Феба!
Дай Бог, чтоб милостию неба
Рассудок на Руси воскрес;
Он что-то, кажется, исчез…»
После сатирического «Опасного соседа» с Василием Пушкиным произошло то же самое, что и с Петром Вяземским, чья сатира «Русский бог», появившаяся лишь в зарубежной печати, навсегда закрепила за ним славу поэта-сатирика, закрыв при этом все остальное не сатирическое его творчество и, прежде всего, Вяземского как религиозного поэта. Имя Василия Пушкина, создавшего молитвы-ирмосы, стоит в одном ряду с такими выдающимися русскими религиозными поэтами Пушкинской эпохи, как Василий Жуковский, Федор Глинка, Вильгельм Кюхельбекер, Иван Козлов.
Творение Кассианы инокини
Господи, иже во многия
грехи впадавшая жена.
Жена, грехами отягченна,
Но ощутив в Тебе Творца природы всей,
К Владыке своему течет бледна, смущенная,
С скорбящей, мрачною душой.
Приносит миро и рыдает…
– О горе! – вопиет, – страсть душу раздирает,
Как ночь безлунная она покрыта тмой;
Гнушаюсь я собой,
Воззри, о Господи! на скорбь мою ужасну:
Кто может, коль не Ты, спасти от бед нещастну?
Прими моих источник слез;
Ты сотворил моря, свод преклонил небес,
Ты преклонил к моим сердечным воздыханьям;
Нет меры горести, унынию, страданьям;
Смиренно ног Твоих я лобызаю прах,
Как Евва, я лице власами закрываю,
Стыжусь, и трепещу, и каюсь во грехах:
Я гибну, умираю:
Но кто судеб Твоих изследить бездну мог?
Не презри грешную! – к Тебе я прибегаю,
Спаситель мой и Бог!
Ирмосы
* * *
Покрываяй водами
превыспренняя Своя.
Превыспренняя[17] Ты водами покрываешь;
Ты положил предел морям!
Ты всей природой управляешь;
Ты все содержишь Сам!
Тебя, Всесильный Бог, все в мире прославляет!
И мудрость и любовь Твоя во всем видна;
Тебя и солнце воспевает,
И звезды и луна!
* * *
Бога человеком невозможно видети.
Возможно ль видеть нам Творца миров вселенной?
И ангели взирать не смеют на Него.
Тобой, Всечистая, явился Бог нетленной;
Тобою смертные увидели Его!
Да воспоем хвалу не льстивыми устами,
Да воспоем Тебя с небесными чинами!
* * *
Молитву пролию ко Господу,
и Тому возвещу печали моя.
Молитву к Господу я пролию с слезами
И возвещу Ему печаль души моей:
О Боже! пощади, не дай погибнуть ей!
Ад приближается. Я отягчен грехами, –
Носимый быстрыми волнами,
Иона возсылал мольбу к Тебе стоня;
Ты спас его – спаси меня!
* * *
Ужаснися, бояйся небо,
и да подвижатся основания земли.
Объята ужасом вселенна!
Земля колеблется, покрыто небо тмой!
Кто все животворил Собой,
Того зрим мертваго, того мы зрим презренна,
И кроет гроб Его!
Воспойте, отроки, Страдальца вы сего!
Священники, превозносите!
И в Нем, все смертные, с восторгом Бога чтите!
* * *
Не рыдай мене Мати, зряще во гробе.
О Ты, носившая Меня в своей утробе,
Возлюбленная Мать! слез горестных не лей;
Ты Сына своего лежащего зришь в гробе,
Утешься, не рыдай! – ко радости Твоей,
Востану яко Бог, от ада всех избавлю
И чтущих с верою Тебя людей прославлю.
<1790-е гг.>
Иван Дмитриев
Дмитриев Иван Иванович (1760–1837) – поэт, государственный деятель. Дебютировав в 1780-е годы почти одновременно с Державиным и Карамзиным, он называл своими учителями Сумарокова и Хераскова, а умер в один год с Пушкиным, став связующим звеном двух литературных эпох и четырех царствований. Он называл себя «рядовым на Пинде воином», имея в виду поэтический Парнас на этом хребте («Положим, что, на Пинд взобравшися счастливо, // Поэтом можешь ты назваться справедливо», – напишет Пушкин), хотя был не таким уж и рядовым. Ему суждено было заменить Державина не только на посту министра юстиции, но и в поэзии. В 1814 году, после отставки, он вернулся в Москву, где построил дом у Патриарших прудов, который более двадцати лет был литературным центром Первопрестольной. Петр Вяземский напишет в стихотворении «Дом Ивана Ивановича Дмитриева»:
…Он в свете был министр, а у себя поэт,
Отрекшийся от всех соблазнов и сует;
Пред старшими был горд заслуженным почетом:
Он шел прямым путем и вывел честным счетом
Итог своих чинов и почестей своих.
Он правильную жизнь и правильный свой стих
Мог выставить в пример вельможам и поэтам,
Но младшими ему по чину и по летам
Спесь щекотливую охотно забывал;
Он ум отыскивал, талант разузнавал,
И где их находил – там, радуясь успеху,
Не спрашивал: каких чинов они иль цеху?
Но настеж растворял и душу им, и дом.
Он был одним из поэтов старшего поколения, кто вместе с Жуковским, Денисом Давыдовым, Федором Глинкой приветствовал племя младое, незнакомое, искренне радовался возрастающей славе Пушкина. Об этом свидетельствуют его письма, одно из которых датировано 6 мая 1836 года. «Милостливый государь Александр Сергеевич, – писал он в дни смерти матери Пушкина. – Знаю по себе всю важность вашей потери, и на сей раз могу только сказать: всем сердцем сожалею об вас и об Сергее Львовиче. Между тем чувствительно благодарю вас за билет на «Современника» и за первую книжку… Но ваше щедролюбие усовещает мое корыстолюбие и возбудило во мне безплодное желание и помолодеть и поумнеть наравне с вами или хотя бы с Вяземским и Языковым, чтоб самому быть достойным вкладчиком в «Современник» и не даром получать его. Я люблю хвалить авторов в третьем лице, а потому и ограничиваюсь теперь немногими словами: журнал сам расшевелил и освежил меня на целую неделю…» О том же писал в своих воспоминаниях и Андрей Муравьев, которого в начале 1820-х годов в дом Дмитриева вместе со своими воспитанниками приводил Семен Раич: «Поэт, и особенно такой, как Дмитриев, – остаток славных времен Екатерины, друг и сотрудник Державина, бывший подобно ему Министром Юстиции, казался нам чем-то особенно великим, не только как жрец искусства, но и как один из важных деятелей той эпохи, и с глубоким уважением мы на него смотрели; он же, с своей стороны, чрезвычайно ласково обращался с юными любителями Муз, читая нам иногда свои произведения и рассказывая о событиях минувшего. Лестно было для нас каждое одобрительное его слово».
В 1823 году вышло шестое «исправленное и уменьшенное» издание «Стихотворений Ивана Ивановича Дмитриева» – (на пятом издании 1818 года значилось: «исправленное и умноженное»). Это и было по сути, избранное – лучшее из того, что создал он прежде всего как баснописец. Петр Вяземский в предисловии попытался даже противопоставить его басни басням Крылова, на что последовала резкая отповедь Пушкина. Вяземский не упомянул лишь о том, что именно благодаря Дмитриеву в 1806 году состоялся басенный дебют Крылова. Дмитриев, как никто другой, умел привечать таланты других вне зависимости от противостояния литературных «партий». Вслед за Тредиаковским, Ломоносовым, Сумароковым, Державиным, Княжниным он создал свой «Гимн Богу», переложения псалмов, но, будучи не только одописцем и псалмописцем, но и баснописцем, обогатил тот жанр еще одним видом – сатирическими баснями-молитвами.
Гимн Богу
Парю душой к Тебе, Всечтимый,
Превечно слово, Трисвятый!
Блажу Тебя, непостижимый,
Всемощный, безначальный, сый!
Блажу и сердцем восхищаюсь,
Зря тьмы, куда ни обращаюсь,
В творении Твоем чудес!
Велик равно Ты в насекомом,
Как в бурях, к нам ревущих с громом
С недосягаемых небес!
Где пункт начатия вселенны?
Что в солнце огнь питает Твой?
Чем звезды в тверди утвержденны,
И что вращает шар земной?
Откуда сонмы вод пустились
И вкруг земли совокупились
В неизмеримый океан?
Что вне его, что вне эфира?
Кто в тайнах сих, о Творче мира!
Участником Твоим избран?
Никто, никто в Твоем совете!
Непроницаем Твой покров!
Сидящий в неприступном свете,
Над мириадами миров,
Ты взором солнцы возжигаешь,
Ты манием миры вращаешь,
Ты духом ангелов творишь,
И словом, мыслию одною –
Сию пылинку пред Тобою –
Громаду света истребишь!
Духовная песнь, извлеченная из 48 псалма
Услышите сия, вси язы́цы, внушите,
вси живущи по вселенной.
Внуши земля! владыки мира!
Народы! преклоните слух;
Высоку песнь взыграет лира,
Святый меня восхитил Дух:
Я возношуся, я пылаю,
Я в горних небесах читаю
И важны истины пою!
Внемлите: сколь ни процветает,
Но тщетно, тщетно уповает
На силу человек свою!
Се, яко кедр, с холма высока
Главу подъемлет к небесам;
Бог рек – и во мгновенье ока
Повергла смерть его к стопам.
Что ваша сила в день кончины,
Надменны щастьем исполины?
Увы! от смерти нет щита!
Тогда и раб и друг оставит;
Ни брат, ни родший не избавит;
Ниже ценою живота.
Нет искупленья! нет отрады!
Еще ваш терем всех дивит;
Еще во цвете вертограды;
Но кто в них пиршество творит?
Пришлец, пришлец, ко злату жадный,
Кто, яко волк, несытый, гладный,
С весельем вашей смерти ждал;
А вы… вы в персть преобращенны,
И сан, и вы уже забвенны,
И самый след ваш здесь пропал!
Но коль мы редко вспоминаем
Ужасну истину сию!
Всечасно равных погребаем,
А чтим безсмертной жизнь свою.
Предавшися сует прельщенью,
Как звери, токмо побужденью
Покорствуем своих страстей:
Зияет бездна перед нами,
А мы с закрытыми очами
Упоеваемся над ней!
И се… стремглав в нее упали!
О горе, горе будет тем,
Которы слабых угнетали
В минутном счастии своем!
Невинных вздох не пропадает,
Творец на лица не взирает,
И страшный ад неумолим:
Злодеи! бойтесь, трепещите!
А вы, гонимы! не ропщите!
Есть Бог – есть вечность обоим.
<1795>
Расположение к молитве
Псалом 49
Бог богов Господь глагола,
и призва землю…
Кто в блесках молнии нисходит,
Колеблет гласом гор сердца,
И взором в трепет все приводит?
Природы ль вижу я Творца?
Он, Он! – се меч в десной сверкает,
А в шуйце вечныя весы;
Се к вам, народы, Он вещает –
О грозны, страшные часы!
«Не мни, – гласит, – о род строптивый!
Загладить жертвами свой грех,
Когда во гневе суд правдивый
Приду изречь на смертных всех.
Что Мне до ваших всесожжений,
До ваших жертв и тучных стад?
Бог пьет ли кровь Своих творений?
Безсмертный чувствует ли глад?
Я всю вселенную объемлю –
И в длани жизнь ея ношу;
Я вздоху насекомых внемлю;
Хощу – и солнце погашу.
Пожри же Мне своей душою,
Очисти совесть от грехов,
И непорочных уст хвалою
Да будет славим Бог богов.
Но да прильпнет язык к гортани
Твоей, о грешный человек!
Страшись ко Мне простерта длани
И не блажи Меня вовек:
Тебе ли Бога песнословить,
Коль духом не живешь о Нем,
И ад спешишь себе готовить
В порочном житии твоем?
Из уст твоих течет яд лести
И злоба ухищренных змей;
Ты брату ков творил из мести,
Корысти разделял татей.
О лицемеры! вечно ль стану
Я гром удерживать в руках?
Вострепещите! гряну, гряну –
И уничтожу, яко прах!»
<1797>
Молитва
В предцверьи храма
Благочестивый муж прихода ждал жреца,
Чтоб горстью фимиама
Почтить вселенныя Творца
И вознести к Нему смиренные обеты:
Он в море отпустил пять с грузом кораблей,
Отправил на войну любимых двух детей
В цветущие их леты
И ждал с часа на час от милыя жены
Любови нового залога.
Довольно и одной последния вины
К тому, чтоб вспомнить Бога.
Увидя с улицы его, один мудрец
Зашел в преддверие и стал над ним смеяться.
«Возможно ль, – говорит, – какой ты образец?
Тебе ли с чернию равняться?
Ты умный человек, а веришь в том жрецам,
Что наше пение доходит к небесам!
Неведомый, кто сей громадой мира правит,
Кто взглядом может все творенье истребить,
Восхочет ли на то вниманье обратить,
Что неприметный червь его жужжаньем славит?
Подите прочь, ханжи, вы с ладаном своим!
Вы истиныя веры чужды,
Молитвы!., нет тому в них нужды,
Кто мудрыми боготворим».
«Постой! – здесь набожный его перерывает. –
Не истощай ты сил своих!
Что Богу нужды нет в молитвах, всякий знает,
Но можно ль нам прожить без них?»
<1803>
На случай грома
Гремит… благоговей, сын персти!
Се Ветхий деньми с небеси
Из тихой, благотворной длани
Перуны сеет по земли.
Всесильный! с трепетом младенца
Целую я последний край
Твоей молниеносной ризы
И исчезаю пред Тобой.
Что человек? – стремится ль к тверди?
Касается ли темень звезд?
Нигде стопою ненадежной
Не может опереться он.
Игралище легчайших ветров,
Мозговыми ли стал костьми
На землю тверду, долговечну?
Пред дубом, ивой даже мал!
Ты дхнешь – и двигнешь океаны;
Речешь – и вспять они текут.
А мы – одной волной подъяты,
Одной волной поглощены!
Вся наша жизнь, о Безначальный!
Пред тайной вечностью Твоей…
Мечтание часов крылатых,
Луч бледный утренней зари.
1805
Подражание 136 псалму
На чуждых берегах, где властвует тиран,
В плену мы слезы проливали
И, глядя на Евфрат, тебя воспоминали,
Родимый Иордан!
На лозах бледных ив, склонившихся к реке,
Качались томно наши лиры;
Увы, а мы от них, безмолвные и сиры,
Сидели вдалеке!
Рабы (вкруг нас ревел свирепой стражи глас),
В неволе пользы нет от стона;
Воспряньте духом вы и песнею Сиона
Пролейте радость в нас!
Ах! нам ли песни петь среди своих врагов,
Они с отчизной разлучили,
Где наша колыбель, где сладость жизни пили,
Где наших персть отцов!
Прилипни навсегда язык к устам моим,
Замри рука моя на лире,
Когда забуду я тебя, древнейший в мире,
Святый Иерусалим!
Напомни, Господи, Эдомовым сынам[18]
Ужасный день, когда их злоба
Вопила: смерть им, смерть и пламень вместо гроба!
Рушь все: престол и храм!
Но горе, горе злым: наш мститель в небесах,
Содрогнись, чадо Вавилона!
Он близок, Он гремит, низвергайся со трона,
Пади пред Ним во прах!
1822
Супружняя молитва
Один предобрый муж имел обыкновенье,
Вставая ото сна и отходя ко сну,
Такое приносить моленье:
«Хранитель ангел мой! спаси мою жену!
Не дай упасть ей в искушенье!
А ежели уж я… не дай про то мне знать!
А если знаю я, то дай мне не видать!
А если вижу я, даруй ты мне терпенье!»
Две молитвы
Средь храма, ниц челом, Моллак молился вслух:
«Всезрящий! Ты мне все: пошли мне воздаянье!»
А нищий в уголку шептал, смиря свой дух:
«Отец! дай мне отжить в сердечном покаяньи!»
<1826>
Михаил Вышеславцев
Вышеславцев Михаил Михайлович (1757–1830-е гг.) – поэт, переводчик. Приходился тестем Василию Львовичу Пушкину, женившись на его дочери Капитолине, славившейся своей красотой. В 1806 году она с ним развелась, обвинив в неверности, так что для самого Пушкина он был уже бывшим свояком. Сведения о литературной деятельности Вышеславцева относятся к двум последним десятилетиям XVIII века. В юности он был приписан к Преображенскому полку, затем служил ротмистром в лейб-гвардии Конном полку. В 1787 году вышел в отставку и стал преподавателем французского и немецкого языков в Троицкой духовной семинарии, одновременно проходя курс обучения в ней, видимо готовясь к принятию духовного сана. С 1793 года он уже не числился в семинарии, но с этого времени в печати стали появляться его прозаические и поэтические переводы нравоучительной литературы и духовной поэзии, а в журналах и в альманахе «Аониды» – его собственные переложения псалмов и молитвы. В 1798–1801 годах вышла составленная им двухтомная антология «Приношение религии», в которую вошли духовные стихотворения русских поэтов XVIII столетия – от Михаила Ломоносова и Гавриила Державина до Ивана Дмитриева и Василия Пушкина. Эта антология Вышеславцева не утратила своего значения и поныне как первое и самое полное собрание русской молитвенной поэзии рубежа столетий.
Слава Божия
Псалом 8
Господи Господь наш,
Яко чудно Имя Твое по всей земли.
Велик Господь, велик Ты! Силен!
Ты чудесами изобилен,
Ты землю всю дивишь Собой!
Какая окружает слава!
Как велика Твоя держава!
Как небо низко пред Тобой!
Враги Твои Тебя злословят
И вечный ад себе готовят;
Младенцев самых простота –
Младенцев в колыбели сущих,
Величие Творца поющих,
Им заграждает всем уста.
Что человек? – его Ты помнишь –
И посещаешь – и покоишь.
Ты власть ему и разум дал,
Над тварями царем поставил,
От Ангел малым чем умалил
И славой, честию венчал.
Велик Господь, велик Ты! Силен!
Ты чудесами изобилен,
Ты землю всю дивишь Собой!
Какая окружает слава!
Как велика Твоя держава!
Как небо низко пред Тобой!
Развратность века
Псалом 11
Спаси мя, Господи,
Яко оскуде преподобный.
Спаси нас, Господи! – избавь
От века суетна, мятежна!
Погибель наша неизбежна –
Спаси, спаси – на путь наставь!
Нет истины! Нет правых дел!
Грех царствует! – Все развратились,
Мирскою суетой пленились –
И преподобный оскудел!
Нет света в нас! – Мы сыны тьмы!
В страстях, пороках утопаем
И раны к ранам прилагаем:
Невинности не терпим мы.
Обманы видны всякой час,
Вражда и злоба и коварство:
В сердцах у нас живет лукавство
И роскошь ослепила нас.
Языки ближним смерть дают –
Клевещут, правых поражают;
Что совесть, стыд? – они не знают
И грех, как воду, все пиют.
Для сильных, властных – идол свет!
Они злодеев защищают;
«Кто нам Господь? – они вещают, –
Над нами Кто?.. Владыки нет!»
«Воскресну, – говорит Творец. –
Невинность слышу там стенает,
Здесь человечество страдает…
Я ваш, гонимые, Отец!»
Чего ж страшиться, правый, Ты!
Се слово, как сребро разженно,
И седмерицей[19] очищено –
В нем нет обмана и мечты.
Страшитесь века вы сего!
Разврат ведет во преисполню, –
Возлюбим мудрость мы Господню!
Возлюбим Бога своего!
Развратность сердца человеческого
Псалом 13
Рече безумен в сердцы
своем: несть Бог.
Безумный в сердце рек своем:
«Нет Бога! – нет Его в вселенной!»
Что смертной в разуме твоем,
Коль дух имеет развращенной?
Коль сердцем ты нечист, – растлел –
Погиб – в началах омерзел.
Приник Господь с Своих небес
И обратил на землю взоры –
Воззрел на тму Своих чудес –
На океан – на дол – на горы, –
Он правого найти хотел,
Кто б Бога чтил и разумел.
Где правда здесь? – все зло творят!
Нет праваго! – все уклонились!
В чертогах, в хижине разврат –
От Бога люди удалились,
Вкушают хлеб, дары Творца –
Не помнят милостей Отца.
Не помнят должности своей –
Советы бедных посрамляют, –
И в краткой, тленной жизни сей
Нещастных гонют, притесняют –
И быв противны небесам, –
Где страха нет, страшатся там –
Кто ж днесь Израиля спасет?
Подаст отраду от Сиона! –
Бог в роде праведных живет!
Не презрит Он невинных стона –
Людей от плена свободит –
Израиль радость ощутит!
Добродетельный
Псалом 14
Господи, кто обитает в жилищи Твоем?
или кто вселится во святую гору Твою?
Кто в доме Божием живет?
Кто средь Сиона водворится?
Кто Бога узрит, вечный свет?
Кто в гору Божию вселится?
Кто станет жить на небесах?
Тот, кто добро в душе хранит –
Кто ходит прямо, непорочно;
Кто правду любит и творит;
Кто в ней лишь видит щастье прочно;
Кому язык неправды чужд.
Кто искренен – и не вредит;
Кто всех коварных презирает –
О друге зла не говорит;
Кто сердцем чистых прославляет;
Кто свято клятвы чтит свои.
Кто денег в лихву не дает –
От правды мзды не принимает;
Кто в мире, в тишине живет –
Страстьми, собою обладает –
Сей муж не двигнется вовек.
Покровительство Божие
Псалом 22
Господь пасет мя
и ничтоже мя лишит.
Господь меня пасет, хранит!
Ничто, ничто мне не вредит.
На месте злачном и покойном,
Близ вод меня Он поселил;
Он воспитал меня достойным;
Мой дух в путь правды обратил.
Пойду хоть в ад! – не страшен он:
И там мне рай, мне там Сион.
Пойду средь сени страшной, смертной –
От страха смерти уклонюсь,
Со мною Ты, мой Бог безсмертной,
И зла, нещастья не боюсь.
Твой крепкий жезл, Твой твердый щит
И утешает, и хранит.
Твоя трапеза мне готова,
Готов мне для главы елей;
Под сению небесна крова
Живу, – из чаши пью Твоей.
Ты щастье, радость дней моих,
Покой во все теченье их.
Ты в дом – в Свой дом меня вселяешь,
Я сотворен блаженным быть!
Ты сотворил – Ты сохраняешь!
Я вечно, вечно буду жить.
Благодарность Богу
Псалом 29
Вознесу Тя, Господи,
яко подъял мя еси.
Я вознесу Тебя, мой Бог!
Что Ты воздвиг меня из праха!
Что в скорби лютой мне помог,
Что Ты изъял меня от страха,
Что не возрадовал врагов.
Я был несчастлив и стенал;
Но Ты несчастливых отрада.
Я в горести к Тебе воззвал –
И Ты возвел меня от ада,
И спас от низходящих в ров.
Воспойте, правые, Творца!
Он благ, и гнев Его не длится;
И в гневе зрим мы в Нем Отца,
Печаль к нам в вечер водворится,
А радость в утро посетит.
Во цвете лет, я в щастьи рек:
«Богатством я себя прославил,
Блажен я, и не сдвигнусь ввек». –
Господь безумного оставил –
Смутился я – и пал во прах.
Воззвал я к Богу всей душой,
Принес Ему я сердца жертвы.
«Что пользы в крови, – рек, – моей?
Могу ль Тебя я славить мертвый?
И персть ли правду возвестит?
Услышь меня, Творец! – молил, –
Будь мой Помощник, Изцелитель!» –
И плач Бог в радость обратил,
И рубище раздрал Спаситель,
Веселием меня облек.
Я милость Господа пою,
Во славе благость прославляю;
Превозношу судьбу свою,
И Бога в песнях возвещаю,
И не престану петь вовек.
Сила Божия
Псалом 45
Бог нам прибежище и сила,
помощник в скорбех,
обретших ны зело.
Бог нам прибежище и сила,
И в скорбех Он помощник Сам;
Хотя б смерть лютая грозила,
Ничто, ничто не страшно нам.
Хотя вселенная смутится,
Хоть в море лягут гор сердца, –
Но правому чего страшиться?
Имеет в Боге он Отца.
Там воды грозныя стремятся,
Свирепствуют, шумят, ревут…
Воззрит – в пределах сокрушатся
И на песке Творца почтут.
Священны речны устремленья,
Они всех взоры веселят;
Небесные кропят селенья
И украшают Божий град.
Господь средь града – и вовеки
Не двигнется Его Сион.
О! коль щастливы человеки,
Которых жить в нем избрал Он!
Что зрю? – Народы возмутились:
Покрыты ими все поля;
Я вижу, царства уклонились…
Бог рек – подвиглася земля.
Всесильный Бог, Господь Сил с нами,
Заступник с нами и Творец!
Он все исполнил чудесами;
Он злобных истребил вконец.
Господь в земле отъемлет брани,
Господь лук вражий сокрушит;
Лишит оружий слабы длани,
Щиты сожжет и попалит.
Тогда сонм грешных потрясется!
Господь возвысит правых рог:
Один в языках вознесется,
И воцарится правда – Бог.
Противности сердца человеческого
Вижу же ин закон во удех моих,
Противу воюющь закону ума моего…
Римлянам 7:23
Какой во мне внутрь спор ужасной!
Двух человеков зрю в себе, –
Один – к добру любовью страстной
Влечет меня, Творец! к Тебе.
Другой – зло любит, зло творит,
Твоих законов не хранит.
Один – дух чистый – устремляет
Все чувства, мысли к небесам,
В ничто земное все вменяет,
Свое блаженство ищет там!
Другой же – к суетам манит,
Грехами душу тяготит.
Увы! в войне с самим собою
Творец! где мир могу найти?
Хочу быть правым пред Тобою,
Хочу путем Твоим идти –
Но зрю противника к себе,
Противен делаюсь Тебе.
И так в добре оскудеваю! –
Люблю добро – но не творю –
Гнушаюсь зла – но содеваю;
И во грехах к добру горю, –
О! кто меня противу бед
От самого себя спасет?
Святая Благодать, духовна!
Меня со мною согласи –
Избавь от бремени греховна.
Мой дух от слабостей спаси –
Да будет усмирен Тобой
Мой лютый враг, противник злой!
Молитва
О Боже мой! Ты правосуден,
В любви и благости к нам чуден!
Но я – во зле, от юных лет
Обременил себя грехами,
Нечист и делом и словами:
В душе все мрачно, света нет.
Еще Ты мне даруешь время,
Чтоб свергнул я греховно бремя
И возлюбил Тебя, Отец!
А я – в пороках утопаю,
Тебя всечасно прогневляю –
Я зол, – карай меня, Творец!
Карай, – я слезы лью напрасно:
К Тебе явиться мне ужасно;
На мне проклятие гремит…
Карай, – но как меня накажешь?
В какое место громом грянешь?
Я кровью весь Твоей покрыт.
Ексапостиларий[20]
Чертог Твой вижу украшенный…
Чертог Твой вижу украшенный,
О Бог, Спаситель мой!
Чертог Твой вижу я нетленный,
В нем избранным покой, –
А я войти в него не смею –
Одежды не имею.
Души Ты мрачныя одежду просвети,
Податель света, Искупитель!
Ты грешнаго прости –
Мой Бог! Будь мой Спаситель!
Стихиры
* * *
Днесь содержит гроб
Содержащаго дланию тварь.
Се тесный гроб Того вмещает,
Который держит дланью тварь!
Се хладный камень покрывает
Тебя, миров безсмертный Царь!
Уснула жизнь – и ад трепещет!
Адам свободен от оков,
Пожерта смерть – и враг скрежещет,
Христос разрушил злобный ков –
Смотренье совершил страданьем
И двери неба отворил!
* * *
Приидите, видим Живот
Наш во гробе лежащ.
Воззрим на Жизнь, лежащу в гробе!
Она всех мертвых оживит –
Се Царь веков в земной утробе!
Он смертью нам живот дарит,
И ада, смерти нам не будет!
Пророча Он в Иуде спал –
Восстанет Сам! – Он пострадал,
Он умер волею. – Воскреснет
И воскресит, прославит нас!
Ефим Люценко
Люценко Ефим Петрович (1776–1855) – поэт, переводчик. Сын священника. До 1791 года учился в Черниговской духовной семинарии. С 1793 года ученик Университетской гимназии, с 1799 – студент-словесник Московского университета, в том же году поступает в Школу практического земледелия, открывшуюся близ Царского Села. Школа просуществовала недолго, но одна из многочисленных его должностей будет называться «наставник хлебопашества», то есть агроном. С 1811 по 1813 год он служил секретарем хозяйственного правления Царскосельского лицея, где и познакомился с Пушкиным-лицеистом, еще только пробовавшим свои силы в поэзии. К тому времени тридцатипятилетний Ефим Люценко уже вполне мог считать себя поэтическим мэтром. Первая поэтическая публикациция семинариста Люценко появилась еще в 1792 году, и с тех пор он освоил едва ли не все поэтические жанры – от од и переложений псалмов до баллад, идиллий, посланий, эпитафий, не говоря уже о переводах. Его стихотворный перевод сказки К. Виланда «Вастола» вышел в конце 1835 года анонимно, но с указанием на обложке: «Издано А. Пушкиным», что послужило поводом для оскорбительных слухов о том, что Пушкин отдал свое имя Смирдину «напрокат». И не только слухов. В «Библиотеке для чтения» Сенковский восклицал: «Трудно поверить, чтобы Пушкин, вельможа русской словесности, сделался книгопродавцем и «издавал» книжки для спекуляции…» Пушкин поместил в первом томе «Современника» за 1836 год заметку, в которой отстаивал не столько свою честь, сколько Люценко. «…В том же журнале сказано было, что «Вастола» переведена каким-то бедным литератором, что А.С.П . только дал ему напрокат свое имя и что лучше бы сделал, дав ему из своего кармана тысячу рублей. Переводчик Виландовой поэмы, гражданин и литератор заслуженный, почтенный отец семейства, не мог ожидать нападения столь жестокого». Пушкин таким образом хотел помочь многодетному Люценко, которого помнил по Лицею, а в результате дело едва не дошло до дуэли с соседом Гончаровых по Полотняному заводу Семеном Хлюстиным, упомянувшим в разговоре о статье Сенковского. В данном случае Пушкин отстаивал честь уже не Люценко, а свою собственную.
Среди переводов Люценко был не только злополучный «Вастол». В 1805 году в его переводе вышла одна из самых известных молитв классика английской поэзии А. Попа (1688–1744), а в 1816 году – «Молитвы, извлеченные из псалмов пророка Давида», переведенные с немецкого. Его лучшими авторскими стихотворениями тоже остались переложения псалмов.
Псалом 93
Явись во гневе, Боже мщений,
Вселенный Судия земли!
Явись средь облачных течений
И гром на гордых ниспошли.
Доколе грешники лукавы
Невинность будут утеснять
И в злобе сладкия забавы
За их нечестие вкушать?
Твоих людей они терзают
И достояние Твое –
О Боже щедрый! – озлобляют,
Забыв ничтожество свое.
Пришлец, и сирый, и вдовица
Под их ударами лежат.
«Не зрит того Твоя зеница,
Не знаешь Ты», – они гласят.
Но разумейте ослепленны,
И буи в мудрости своей:
Не слышит ли Всесовершенный,
Кто дал нам слух и меру дней.
Не видит ли, кто дал нам зренье,
Или не разумеет нас,
Кто в нас вселяет помышленье
И кто нам дал язык и глас.
Блажен, блажен, кого наставишь,
Ты, Господи, в путях Твоих,
Кого от пропасти избавишь,
Ископанной руками злых!
Бог мудрых не умалит славы;
Защитит правого душей,
Поне заступятся все правы
За праведных Его людей,
И кто, как только не единый
Творец восстанет за меня?
В молчанье бедственном невинный
Иссяк бы в горести стеня.
Но Ты речешь – и в восхищенье
Подвижется нога моя –
И льет мне в сердце утешенье,
Отраду – мысль имею я.
Воссев высоко беззаконный,
Поверженну невинность рвут;
Злодейства страшны – им законы,
Их пища кровь, котору льют.
Идут на правого полками;
Но Бог – мой щит, их зрит урон;
Повергнет Он их всех громами,
Погубит злых, погубит Он.
<1796>
Всеобщая молитва
Из А. Попа[21]
Отец, кого все чтут языки
Во всех веках, во всех странах,
Кого святой, мудрец и дикий
В различных славит именах.
Кого трепещет всяка плоть,
Егова, Зевс или Господь!
О! Царь существ непостижимый,
Причина первая всему!
Кем положен непроходимый
Предел разсудку моему,
Предел – Твою лишь благость зреть,
И в слепоте… благоговеть;
Но купно в мраке сем глубоком
Мне мудрость коего дала
Ту силу, чтоб разсудка оком
Разпознавать добро от зла;
Чтоб в прочих тесный зря удел,
Дар воли я один имел.
Внуши меня, когда стремится
Моей глас совести к чему
Или чего коль устраниться
Велит он сердцу моему,
Сего, как ада убегает,
Того, как райских благ, желает.
Не попусти, чтоб я дарами,
Какие мне б Ты ниспослал,
Пренебрегал – и их ногами
Неблагодарно попирал.
Что Ты ни строишь – все любя,
Ничтожный смертный чтит тебя.
Не даждь мне мысли той надменной,
Что сей – питающий нас свет, –
Что я – я мала часть Вселенной,
Одни любви Твоей предмет,
Меж тем как тысячи миров
Суть, Боже! цель Твоих даров.
Не даждь сей слабой и пристрастной
Руке безумно брать Твой гром;
И на земле, Тебе подвластной,
Кого почту Твоим врагом,
Над теми суд Твой присвоять
И веру – в рабство променять.
Но ах, – повеждь мне, Вседержитель!
Я сам на правом ли пути?
И если нет, о! мой Спаситель!
Внуши мой ум, каким идти?
Лучами мудрости святой
Где лучший путь сей – мне открой?
Избавь равно меня от мерзкой,
От буйной гордости Творец!
Да не ропщу на то я дерзко,
Когда положишь Ты конец
Тому, в чем радость нахожу,
Или не дашь, чего прошу.
Пролей мне в душу свет небесный
В печали ближним сострадать;
Любить любовью их нелестной
И их погрешности скрывать;
И буди сам ко мне таким,
Каков я буду ко другим.
Я слаб в добре – но тверд бываю,
Когда Твой дух меня ведет;
Подаждь, – в сей день к Тебе взываю!
Да все стопы мои блюдет,
Да направляет их к добру
Всегда – доколе не умру.
Да будет мне Твой хлеб целебной
И мир ниспосланы в день сей;
Ты знаешь лучше, что потребно
Еще из прочих мне вещей.
Во всем да будет власть Твоя,
Отец, Хранитель бытия!
О! Ты, чей храм есть безконечность,
Земля, моря и твердь – алтарь,
Пред кем, как день, безмерна вечность,
Да воспоет Тебя вся тварь!
Да в Твой пресветлый, звездный храм
От всех курится фимиам!
<1805>
Федор Ленкевич
Ленкевич Федор Иванович (нач. 1780-х гг. –1810) – поэт, переводчик. Учился в Московском университете. В 1805 году вступил в ВОЛСНХ и принимал участие в его деятельности. Опубликовал несколько оригинальных и переводных произведений, но в декабре 1810 года в журнале Общества появилась запись: «Собрание с прискорбием известилось о смерти сочлена своего Фед. Ив. Ленкевича, в котором Общество лишилось одного из трудолюбивейших своих сотрудников». В духовной оде «Гимн Богу» («Цветник», 1809, ч. 1) выразил характерные для того времени идеи о соразмерности мироздания «от атома до Серафима», о вселенной как Божьем храме.
Гимн Богу
Воспой, воспой, душа безсмертна,
И неба и земли Творца!
Пусть мысль живая, быстролетна,
С конца вселенной до конца,
В священном, кротком изумленьи
Несется через все творенье,
Сквозь велелепие миров,
И, благость зря неизреченну,
Воздаст ей жертву сокрушенну –
Благодаренье и любовь.
Созданья лествица чудесна,
Творец! утверждена Тобой;
Ее же верх есть твердь небесна,
Твоей простертая рукой.
И солнца огнь неугасимый,
И прах, по воздуху носимый,
И однолетний древа лист,
И кедр – ливанской сын вершины,
И трость – смиренна дщерь долины, –
Всё, еже бысть, Тобою бысть.
Но чье из земнородных око
К Тебе возможет досягнуть?
Когда бы некий ум высокий
Измерить мог вселенной путь
И множил бы его тем тьмами
Иль не нечетным и звездами,
То и в сравнении таком
Степень была бы меньше зрима
От атома до Серафима,
Чем меж твореньем и Творцом.
Он там… Он здесь… Он всюду Сущий;
Весь мир исполнь хвалы Его;
Прошедши веки и грядущи –
Одно мгновенье для Него…
Состав земли и мира тленен, –
Один Он вечен, неизменен;
Незрим, – но все и всюду зрит,
Незрим, – но каждое мгновенье
И небеса, и все творенье,
И сердце нам о Нем гласит…
Творец премудрый и всесильный,
Держащий цепь существ в руках!
Вселенная есть храм Твой дивный;
Светила, зримы в небесах,
Суть огнь Тебе вечно горящий,
А гимн, хвалу Твою гремящий,
Есть всех согласие миров.
От человеков же хваленье –
Твоих законов исполненье,
К Тебе и к ближнему любовь.
1807
Семен Родзянко
Родзянко Семен Емельянович (1782–1809) – поэт, переводчик. Родзянко, как и Василий Жуковский, в декабре 1800 года с отличием окончил Московский университетский Благородный пансион (Родзянко – с золотой, Жуковский – с серебряной медалью). «Добродетель», «Могущество, слава и благоденствие России», «Любовь к отечеству» – так назывались стихи Жуковского и Родзянко, зачитываемые на ежегодных публичных торжественных актах (позже эта традиция перейдет в Царскосельский лицей) и впервые опубликованные в университетском издании вместе с их же переводом на французский язык оды Державина «Бог». Они послали свой перевод Державину и даже получили от него стихотворное напутствие:
Не мне, друзья! идите вслед;
Ищите лучшего примеру:
Пиндару русскому, Гомеру
Последуйте, вот мой совет.
Державин советует своим юным подражателям последовать примеру Ломоносова, хотя конечно же он сам и был для них, как позднее для лицеистов, живым классиком. Свое стихотворение «Безсмертие есть цель жизни человеческой» Вильгельм Кюхельбекер преподнесет ему на тех же самых публичных чтениях, когда прозвучала пушкинская ода. В жизни Жуковского и Родзянко Державин сыграл не менее значимую роль. Жуковский и Родзянко были не единственными из поэтов-пансионеров, как Пушкин и Дельвиг – из поэтов-лицеистов. Вместе с ними на поэтическом поприще достаточно серьезно заявили о себе и другие воспитанники – Андрей Тургенев, Алексей Мерзляков, Андрей Кайсаров, Александр Воейков. Эту параллель с поэтами-лицеистами можно и продолжить. В январе 1801 года поэты-пансионеры, закончившие Благородный пансион, организовали Дружеское литературное общество. В 1817 году поэты-лицеисты Пушкин, Дельвиг и Кюхельбекер – «союз поэтов», в основе которого были те же самые идеи поэтической независимости и верности дружбе. Оба этих союза просуществовали недолго, и оба «раскололись» фактически по одной причине, которая литературоведами обычно замалчивается. «В Дружеском литературном обществе, как в фокусе, сошлись основные направления молодой литературы 1800–1810 годов: романтизм Жуковского, гражданская поэзия, связанная с традицией XVIII века и идеями Просвещения (Мерзляков), и преддекабрьское идейно-литературное движение (Андрей Муравьев, Андрей Кайсаров)» – так обычно представляется литературная ситуация тех лет. И вполне справедливо, если добавить направление – не менее важное, чем остальные, – религиозной поэзии, что четко обозначилось в первых же стихах Жуковского и Родзянко. Отсюда и их перевод державинской оды на французский язык как основы этого литературного направления. О том, как воспринималась подобная религиозная направленность другими членами Дружеского литературного общества можно судить по очень характерной фразе из письма Андрея Кайсарова к Андрею Тургеневу: «Как бы ты думал, о чем мне случилось говорить с Родзянкою? О Боге. Он много верит, и потому он не нашего поля ягода». Но ведь почти о том же самом Дельвиг и Василий Туманский будут писать в 1823 году Кюхельбекеру, который, подпав, по их словам, под влияние Грибоедова, Шихматова и Библии, стал не их поля ягодой, перешел в другой литературный стан – «староверов» Шишкова и Гавриила Державина, а затем двадцать лет тюрьмы и каторги писал религиозные стихи и поэмы. Поэтический путь Семена Родзянко завершится в самом начале. О своих друзьях Жуковский будет вспоминать в элегии 1806 года «Вечер»:
Один – минутный цвет – почил, и непробудно,
И гроб безвременный любовь кропит слезой.
Другой… о небо правосудно!..
Андрей Тургенев умер в 1803 году. Семен Родзянко в 1806 году был еще жив, но восклицание «о небо правосудно!» говорит о многом – он сошел с ума. Андрей Кайсаров погиб в 1813 году, возглавив в Германии один из партизанских отрядов. Жуковский переживет и других своих «товарищей-друзей» по Дружескому литературному обществу, а Алексей Мерзляков станет наставником в Благородном пансионе и в самом университете новой поэтической плеяды любомудров, из которых возникнут почти все московские славянофилы. Федор Тютчев, Степан Шевырев, Алексей Хомяков, Андрей Муравьев, молодой Аермонтов многим обязаны тем традициям, которые закладывались в Московском университете в самом конце XVIII и в 20-е годы XIX века. К числу таких произведений принадлежит и стихотворение «К Богу» Семена Родзянко.
К Богу
Всезрящий в Тройце Бог, с высот неизмеримых
Благодарению души моей внимай
И чувство, мысль мою, Тобою тамо зримы,
Ты духом просвети, путь правый обновляй!
Отец, и Сын, и Дух, неслитный, нераздельный,
Когда всеблагостью из ада мир исторг,
Рекли: «Спасение!» Склонился свод небесный,
И в воле тройческой единый познан Бог.
Кто, кто из христиан глас к небу простирает
И помощи горе не чает обрести?
Червя и тленный злак Всесильный назирает:
О Бозе укрепись – и льзя стену пройти.
1800
Дмитрий Хвостов
Хвостов Дмитрий Иванович, граф (1757–1835) – поэт, переводчик. «Я смотрю с умилением на графа Хвостова за его постоянную любовь к стихотворству… Это редко и потому драгоценно в моих глазах… он действует чем-то разительным на мою душу, чем-то теплым и живым. Увижу, услышу, что граф еще пишет стихи, и говорю себе с приятным чувством: «Вот любовь достойная таланта! Он заслуживает иметь его, если и не имеет»», – так писал о нем в 1824 году Н.М. Карамзин, но ни в XIX, ни в XX веке ничто не смогло изменить совсем другое представление о графе Хвостове как о «мальчике для битья» нескольких поколений своих собратьев по перу. Уж кто только не пародировал и не писал эпиграммы на его басни и притчи, ставшие «потешною книгою» как для молодых арзамасцев, так и для Гавриила Державина, Ивана Дмитриева, которые знали и другого Дмитрия Хвостова – родственника и ближайшего друга фельдмаршала Суворова. В 1789 году он женился на племяннице полководца и стал самым близким ему человеком в годы славы и в годы опалы. «Сему великому мужу, – писал он впоследствии, – обязан я счастием моим. Могу хвалиться не только чинами и отличиями, кои приобрел, может быть, не столько по заслугам моим, сколько по его благоволению: он принял меня в особливую милость свою и удостоил неограниченной доверенностию; нет тайны, которой бы он мне не вверял. Когда он командовал армиями, все отношения к императрице Екатерине II и императору Павлу I во время Италианской кампании шли через мои руки. Наконец, мне ж определено было иметь печальное преимущество принять последнее издыхание непобедимого героя». Помимо басен графа Хвостова и пародий на них сохранилось 85 писем к нему Суворова, опубликованных лишь в 1872 году. В 1798 году опальный полководец писал ему из новгородской деревни о своих дочери и сыне:
«Милостливый Государь мой Дмитрий Иванович! Должен я прибегнуть к дружбе Вашей. При выезде Наташи из Санкт-Петербурга прошу Вашего Превосходительства принять Аркадия на Ваши руки и как мой ближний содержать его так, как пред сим реченную его сестру содержали, соблюдая его благочестие благонравие и доблесть. В полной обязанности пребуду к вам до гроба моего преданным и с истинным почтением».
Современники судили о нем только по его «упражнениям в поэзии», о которых сам же он писал: «При скупости моих дарований, любя словесность и почитая высокую цель оной, то есть просвещение, благонравие и распространение вкуса, я мог, подобно другим, в считанные минуты моего, хотя недостаточного, восторга, чувствовать поразительные красоты мира телесного и духовного; мог без всякого притязания на славу Поэта, по чувству любви, долженствующей оживлять каждого человека и особенно писателя, вверял мои понятия и чувства бумаге и разделял оные с моими приятелями и современниками. Вот история моего авторства».
Ко всему этому стоит лишь добавить, что Хвостов был не только поэтом-баснописцем. Все его стихотворные сборники открывались не баснями, а псалмами. Граф Хвостов занимает более чем достойное место среди русских псалмопевцев. О том, насколько серьезно он относился к своим преложениям псалмов, можно судить по его примечаниям к изданию 1828 года: «Автор по чувству истинного удовольствия долгом себе поставляет свидетельствовать совершенную благодарность, относительно духовных стихотворений, Отцу Протоиерею Герасиму Петровичу Павловскому. Сей просвещенный и знаменитый муж в 1826 году принял на себя труд пересмотреть все духовные творения Автора и снабдить их полезными и основательными замечаниями. Автор целый год употребил на исправление недостатков и погрешностей, кои ему ясно, основательно и безпристрастно были открыты».
Этими духовными стихотворениями Дмитрий Хвостов впервые за более чем полтора столетия представлен в нашем издании.
Псалом 11
К Тебе молитву воссылаю,
Спасенье, Боже мой, пошли;
Напрасно взоры простираю, –
Не вижу правды на земли.
Все люди совесть погубили,
Друг друга уловляя в лесть;
Все жертвами корысть почтили,
В душе вражду питая, месть.
Против лжемудрия восстанет
Могущий небеси Творец,
И на главу разврата грянет,
И ропот истребит вконец.
Рекут в безумии великом:
«О Боге тщетно помышлять,
Коль велеречевым языком
Мы слабых можем уловлять».
Вещает крепкий от Сиона:
«Страдальца слез не погублю,
Не презрю преподобных стона
И мир блаженством наделю».
Как чистое, без персти злато
Не тлеет Вышнего закон;
Ученье грешников проклято
Пройдет, исчезнет будто сон.
1814
Псалом 13
Развратной покоряся воле,
Вещали буйные сердца:
«Миров пространных на престоле
Нет Жизнедателя, Творца».
В греховной бездне утопали,
Свершая беззаконья путь;
К Владыке рук не простирали,
Кичливую вздымая грудь.
Создатель взоры преклоняет
С небесной высоты на дол –
Узреть, не весь ли погибает
Род смертных в лютой бездне зол.
Увидел, – все путем разврата,
Как звери дикие, текли;
Прельщенные сияньем злата
Алтарь корысти вознесли.
Иль беззаконные не знают,
Что гневом Бог грозит Своим
Тем, кои ближних пожирают,
Как хлеб, на пищу данный им.
Стрелами страха уязвленны
В самих себе носили казнь,
Но были смертью пораженны,
Где не гнездилася боязнь.
Злодей разврату угождает,
Но сеть его расторгнет Бог.
И беззаконник стыд познает,
Когда гордыне сломят рог.
1810-е гг.
Молитвы
Царю Небесный
Преложение
Небес пространных Царь, Дух правды, утешитель,
Источник благости и бытия Строитель!
Твой всюду царствует премудрый перст и глас;
Избавя от грехов, приди, вселися в нас
И будь, могучий Бог, Ты наших душ Спаситель.
1822
Да исправится молитва моя
Преложение
Пускай огонь души к верхам небес стремится,
Как благовонный дым и аромат кадил;
Пусть жертва вечера вполне изобразится
Рукой, которую я к Богу возносил.
1827
Преложение херувимской песни
Мы херувимов сонм здесь тайно образуя,
Ключ жизни, Троицу Святую торжествуя,
Средь мира неба песнь достойно возгласим,
От сердца удаля любовь к вещам земным.
1828
Псалом 19
К тебе склоняет Бог, Россия,
В печали день небесный свод,
Помощник с высоты святыя,
Каратель зла, Отец щедрот;
Он скорбь и жертву слез помянет,
Россию благодатной канет
На сердца твоего обет,
И твой исполнится совет.
Увидя солнца помраченье,
Десницу к Богу вознеси;
Ты в сердце чувствуя крушенье,
Благих даров себе проси.
Моление услышав тайно,
Уже Помазанника явно,
Простря в громах могучий глас,
От злобы нечестивых спас.
Иной собрат желая дани,
И колесницу, и коней
Ведет на ополченье брани
Для погубления людей;
Мы – стражи здесь святынь залога,
Призвав на помощь имя Бога,
Воскликнем, ревностью горя:
«О Господи! спаси Царя!»
1817
Сергей Глинка
Глинка Сергей Николаевич (1776–1847) – поэт, прозаик, драматург, мемуарист, издатель. Старший брат Федора Глинки. С его именем связано издание одного из самых первых и самых популярных патриотических журналов времен антинаполеоновских войн и Отечественной войны 1812 года – «Русский Вестник», который стал выходить в 1808 году как антитеза карамзинскому «Вестнику Европы» и до 1826 года продолжал бороться с антипатриотами. Второй номер журнала открывался его программным стихотворением «Другу русских», которое определило его направление на все последующие годы:
Жить для Отечества, вот бытие одно;
Нам счастье от небес в нем истинно дано.
Мечтатель говорит: «Я гражданин вселенной»,
А русский: «Край родной вселенная моя».
Мила своя страна душе благорожденной;
Ей мысли, ей душа посвящена твоя.
В 1812 году он первым записался в ряды Московского ополчения. Последовавшие его примеру Василий Жуковский и Петр Вяземский будут вспоминать нем как о «народном трибуне». После Бородинского сражения он написал «Стихи генералу Раевскому», ставшие такими же историческими, как «Певец во стане Русских воинов» Василия Жуковского и «Солдатская песнь» Федора Глинки, заканчивавшаяся словами: «Вера нам и верность свята: // Победим или умрем!»
В послевоенные годы Сергей Глинка выпустил многотомную «Русскую историю», «Записки о 1812 годе», «Записки о Москве и о заграничных происшествиях от исхода 1812 до половины 1815 годов», двенадцатитомное Собрание сочинений, мемуарную книгу. Как псалмист, он, не в пример брату, никак не проявил себя, но в молитвенной поэзии той эпохи есть два образца его патриотических молитв, обращенных к царям-победителям – Петру I и Александру I. В 1807 году, в самый тяжелый для русской армии период заграничных войн, к императору обратится с молитвой Гавриил Державин, и он же в 1813 году создаст молитву победителей «На преодоление врага». Молитвы Сергея Глинки стоят в этом же ряду, выражая общие настроения начала войны и ее завершения.
Молитва к Богу
При воспоминании Полтавской победы
Что хвалишься в злобе, сильне?
Пусть злобой хвалится строптивый,
В неправдах ликольствует льстец;
А мы, Царь неба справедливый,
Смиреньем хвалимся сердец.
Мы хвалимся благодареньем
Всегда, и в день безсмертный сей;
Живем Твоим мы сохраненьем,
Любовью хвалимся Твоей.
ПЕТР, громкой вознесенный славой,
Смирения не забывал,
И, торжествуя под Полтавой,
«Господь вас спас!» к полкам вещал.
Сто лет ноги иноплеменник
В Российской край не заносил;
А днесь грядет, спешит изменник
И в наши области вступил.
Так! появляется Карл новый;
Но в АЛЕКСАНДРЕ ПЕТР живет!
Как ПЕТР, союз хранить готовый,
Мир в сердце, гром в руках несет.
Спаси, Господь! Царя смиренна,
Столь сильного в любви Своей,
Сколь алчет злоба исступленна
Погибели Твоих людей.
Господь! когда б в сей день беземертный
Второй Полтавский день послал!..
Твои к нам благи неисчестны;
Твори, что прежде сотворял.
Из века в век Ты упованье,
Ты наш защитник, наш Отец;
И всех сынов Твоих желанье
Лишь то, что повелишь, Творец!
Забудь нас, если мы забудем,
Что мы одним Тобой живем!
Людьми Твоими ввек мы будем,
А Ты ввек будешь нам отцом.
Молитва к Богу
При получении известия о победе,
одержанной в присутствии Русского Царя
за пределами России
Морей, земли, небес Создатель,
Бог правды и злодойств каратель,
К Тебе сердцами вопием!
Услышь всеобщее моленье;
Мы именем его живем.
Живем Царем; мы им счастливы;
Царю будь щит, покров, спасенье;
А он – где вихрь войны бурливый,
Вновь царства силится свергать:
Он там! там бурной вихрь встречает,
Он там – ад верой отражает,
Грядет – народы там спасать!
За жертвы, за любовь Цареву,
Не дай губительному зеву
И шаг один его препнуть!
Будь с ним, Бог Россов! неразлучен;
Им каждый Росс благополучен,
К сердцам – отверз он сердцем путь.
Не только мы, Господь! вселенной,
Душою молим умиленной,
Да Русского Царя хранишь:
Оттоль, где дальние народы,
Где льются отдаленны воды,
С концев земли мольбы услышь!
Господь! земля вся восклицает,
Помазанник Твой не желает
Ни расширенья стран, ни царств;
Его желание сердечно,
Да будет в мире все безпечно
От кровопийственных коварств.
Уж множество враждебной силы
Добыча ада и могилы;
Но вождь, вождь адских полчищ жив!..
Гряди, Господь! с Царем Сиона,
Срази несытого дракона:
Сразишь, Господь!… Ты справедлив.
Василий Жуковский
Жуковский Василий Андреевич (1783–1852) – поэт, прозаик, переводчик, одна из самых ключевых фигур Золотого века русской литературы. О нем писали многие современники, но, пожалуй, наиболее точную характеристику дал Иван Киреевский: «Старая Россия отдыхала; для молодой нужен был Жуковский. Идеальность, чистота и глубокость чувств, святость прошедшего, вера в прекрасное, в неизменность дружбы, в вечность любви, в достоинство человека и благость провидения; стремление к неизменному; равнодушие ко всему обыкновенному, ко всему, что не душа, что не любовь, – одним словом, вся поэзия жизни, все сердце души, если можно так сказать, явилось нам в одном существе и облеклось в пленительный образ музы Жуковского. В его задумчивых чертах прочли мы ответ на неясное стремление к лучшему и сказали: «Вот что недоставало нам!» Еще большей прелестью украсило его любовь к отечеству, ужас и слава народной войны».
Бородинское сражение было переломным в его судьбе. Он выступил навстречу врагу среди трех тысяч московских ополченцев, будучи поэтом мало кому известным вне литературной элиты, а вернулся после Бородино певецом во стане русских воинов. Его поэма еще до окончания войны вышла тремя изданиями, включая нотное, – с музыкой самого знаменитого композитора того времени Дмитрия Бортнянского. Двадцатилетний доброволец, Иван Лажечников, тоже впоследствии ставший писателем, отметит 20 декабря 1812 года в своих «Походных записках»: «Часто в обществе военном читаем и разбираем «Певца во стане русских», новейшее произведение г. Жуковского. Почти все наши выучили уже сию пьесу наизусть. Какая поэзия! Какой неизъяснимый дар увлекать за собой душу воинов!.. Довольно сказать, что «Певец во стане русских» сделал эпоху в русской словесности и – и в сердцах воинов!» Особое положение Жуковского еще более упрочилось после того, как в 1817 году он стал учителем русского языка великой княгини, будущей императрицы Александры Федоровны, а с 1826 по 1841 год – наставником наследника престола, будущего царя-освободителя Александра II.
Близость ко двору не отдалила его от литературы. Он пытался предотвратить дуэль А.С. Пушкина; «милость к падшим призывал», прося о смягчении участи декабристов; принимал участие в судьбах М.Ю. Лермонтова, А.В. Кольцова, в освобождении от крепостной зависимости Тараса Шевченко; всегда был готов прийти на помощь ослепшему и парализованному Ивану Козлову. Антресоли, построенные на четвертом этаже примыкавшего к Зимнему дворцу Шепелевского дворца, специально для занятий Жуковского с наследником престола, по субботам из классных комнат превращались в «олимпиадинский чердак». У него, по словам современника, собирались «литераторы всех расколов и всех наций, художники, музыканты». Для всех них Жуковский по-прежнему оставался знаменем русского романтизма, автором баллад, элегий, предопределивших пути развития русской поэзии. «Его стихов пленительная сладость // Пройдет веков завистливую даль», – писал Пушкин, не разделяя авторские стихи и переводные. Жуковский одним из первых сделал переводы сотворением, они стали неотъемлемой частью русской поэзии, ввели ее в мировую литературу. «Переводя, – отмечал Н.В. Гоголь, – он оставил переводами початки всему оригинальному, внес новые формы и размеры, которые стали потом употреблять все поэты». Выйдя в 1841 году в отставку, Жуковский целиком посвятил себя переводу «Одиссеи» Гомера. «Для чего я выбрал этот труд? – писал он. – Для того, чтобы дать себе великое наслаждение выразить на нашем языке во всей ее детской простоте поэзию первобытную: буду стараться, чтобы в русских звуках отозвалась та чистая гармония, которая впервые раздалась за три тысячи лет перед сим под ясным небом Греции». Уже будучи, как и легендарный Гомер, ослепшим, Жуковский восемь лет переводил «Одиссею», а затем приступил к «Илиаде».
Менее всего он известен как религиозный поэт, автор поэм «Вечный жид», «Апокалипсис», созданных в последние годы жизни. За десять лет до своей слепоты он напишет об Иване Козлове, не ведая, что его ждет та же самая участь: «Глубоко проникнутый смирением христианским, он переносил бедственную свою участь с терпением удивительным – и Божий Промысел, пославший ему тяжелое испытание, даровал ему в то же время и великую отраду: поразив его болезнью, разлучившую его навсегда с внешним миром и со всеми его радостями, столь нам изменяющими, открыл он помраченному взору его весь внутренний, разнообазный и неизменчивый мир поэзии, озаренный верою, очищенный страданием…»
В январе 1850 года Жуковский приступает к осуществлению давнего замысла, о котором он сообщает Гоголю, «пропеть мою лебединую песнь, хотелось бы написать моего «Странствующего жида». К теме Агасфера вслед за Гете, Байроном, Шиллером не раз обращались русские поэты. Пушкин лишь прикоснулся к ней. «В еврейской хижине лампада…» – начало его неосуществленной поэмы 1826 года. Сохранившиеся пять отрывков поэмы Кюхельбекера были впервые опубликованы лишь в 1878 году. Не завершил свою поэму и Эдуард Губер. Среди предшественников Жуковского только его однофамилец Александр Жуковский-Бернет опубликовал в 1839 году в «Библиотеке для чтения» своего «Вечного жида», оставшегося среди журнальных публикаций. Лишенный возможности самому совершить паломничество в Святую землю, увидеть ее своими глазами, Жуковский обратился с просьбой к Гоголю: «Мне нужны локальные краски Палестины. Ты ее видел… Передай мне свои видения; опиши мне просто (как путешественник, возвратившийся к своим домашним и им рассказывающий, что где с ним было) то, что ты видел в Святой земле». Гоголь ответил ему: «Друг, ты требуешь от меня изображений Палестины в таком виде, чтобы они могли послужить в пользу твоему «Вечному жиду». Знаешь ли, какую тяжелую ты мне задал задачу? Какие краски, какие черты представлю, когда уже все пересказано, перерисовано со всеми мельчайшими подробностями». И все-таки Жуковский с помощью Гоголя нашел эти новые краски. Хотя смысл поэмы, конечно, не только в описаниях. Уже в 30-е годы XX века бывший младосимволист Эллис издаст в Италии на немецком языке монографию о Жуковском о «первом истинном поэте новой России и основателе «Золотого века», придавая особое значение его предсмертной поэме. Эллис пишет: «Эта лебединая песня спокойно и терпеливо, во Христе умирающего Жуковского о страшном безсмертии на земле заслуживает стать истинно безсмертною. Именно нашему времени трагического переворота в мировом масштабе будто бы заповедано предназначение всем сердцем пережить всю глубину и мудрость этого последнего творения Жуковского».
Мир поэзии, озаренный верою, очищенный страданием предстает не только в поздних религиозных стихах Жуковского. В его ранних романтических стихах тоже нет тех черт «байронизма», которые он назовет позднее «бездной сатанинского падения». В своих письмах 40-х годов к Н.В. Гоголю и Петру Вяземскому он в полной мере выразил свое поэтическое кредо. Сами эти письма являются частью его переписки с друзьями, которую он подготовил к изданию вслед за гоголевской. Эта книга состояла из прозаических отрывков его размышлений о наиболее важных проблемах религии, литературы, политики. 25 июня 1850 года он отправил манускрипты из Баден-Бадена в Петербург Петру Плетневу для передачи, как выражался, «на пытку цензуры». Именно Плетнев в 1847 году проводил через цензуру гоголевские «Выбранные места из переписки с друзьями», от которых, как сетовал Гоголь, остался «какой-то оглодыш» – пять писем были сняты, во многих сделаны купюры. Жуковский знал, что его ждет такая же «пытка» и, увы, не ошибся. Через два месяца Плетнев сообщит ему: «Два узла держат все дело: они боятся имени вашего и не желают прослыть обскурантами, а еще более боятся – ну, если пропущенное не понравится кому-нибудь повыше!» Через полгода, так и не приняв никакого решения, светская цензура передала рукопись в духовную цензуру, которая тоже не решилась выпустить ее в свет. Рукопись вернули Плетневу с просьбой сделать писарскую копию для предоставления государю. Но Жуковский, еще не зная об этом решении, 25 декабря 1850 года направит Плетневу письмо с выделенными им словами: «Возьмите назад манускрипты мои из цензуры». Объясняя свое решение, он писал:
«Я раздумал их печатать и весьма рад, что цензурные затруднения меня на то надоумили. Я не намерен ничего впредь печатать, кроме, разумеется, если что напишется стихотворное. Теперь для меня наступила эпоха прозы. Я хотел делиться со своими соотечественниками теми мыслями, которые жизнь развила в голове и сердце. Это не нужно; гораздо вернее, покойнее и смиреннее думать и выражать искренно свои мысли про себя. Зачем подвергать себя недоразумению, произвольному суду, и навлекать на себя неосновательные обвинения? Я знаю по совести, что у меня в том, что представлено в манускриптах моих на суд цензуры, нет ни одной вредной мысли. Может быть, иное и худо и неясно выражено; может быть, иное ошибочно, – еще тот не родился, кто бы мыслил безошибочно – но вредного нет и быть не может. Вредное выходит из источника нечистого. По моему направлению философскому я строгий христианин; я теперь вполне убежден, что не может быть другой философии, кроме христианской, то есть кроме основанной на Откровении. О разных исповеданиях я не спорю; но, по моему глубокому убеждению я принадлежу православию и наиболее утвердился в нем в последнее время жизни: но это, однако, не приводит меня ко мнению, что ни католик, ни протестант не могут быть верующими христианами… Что же касается до других моих мнений политических, философских и чисто литературных, то я уверен, что они не только не заключают в себе ничего вредного, но могли бы иметь доброе влияние на русских читателей и особенно на нашу молодежь. Относительно политики я, по глубокому убеждению, а не по страху полиции, верую в необходимость самодержавия и более всего желаю сохранить его для нашей России неприкосновенным… Но теперь, благодаря строгому суду наших цензоров, я должен буду, вероятно, узнать, что мои мысли могут быть незаконны и вредны. Смиряюсь наперед и смиряюсь без всякой досады перед их приговором. И это меня просвещает вполне насчет того, что я должен делать. Я не покину пера, но навсегда отказываюсь от печатания (прозы). Буду писать про себя и, может быть, более прежнего; но без всякой гордой мысли автора, который полагает, что всякое написанное им слово есть драгоценная перла. Опять скажу: время прозы для меня наступило, то есть время чистого изложения мыслей и убеждений, собранных в течение жизни. Многое сидит в голове, что хотелось бы положить на бумагу. И это, если Бог позволит, будет. Но оно останется про меня и про моих детей».
Жуковский мог бы, конечно, принять предложение направить рукопись «на благоусмотрение Государя». В свое время то же самое хотел сделать Гоголь. «Дело мое – правда и польза, и я верю, что моя книга будет вся им прочитана», – писал он Плетневу, которому не удалось передать корректурные листы государю. Но на этот раз речь шла о рукописи его воспитателя, да и сам Плетнев, по рекомендации Жуковского, преподавал цесаревичу Александру литературу. Так что государю предстояло выдержать еще один «экзамен» по литературе… Но Жуковский своего решения не изменил. Он попросил Плетнева передать рукопись Авдотье Петровне Елагиной, что тот, по всей вероятности, сделал. После смерти Жуковского о дальнейшей судьбе трех переплетенных тетрадей никто не вспоминал, вполне возможно, что они до сих пор хранятся в одном из отечественных или зарубежных архивов и, как говорится, ждут своего часа…
Но письма Жуковского к Гоголю и Петру Вяземскому, опубликованные в эти годы в «Москвитянине», как раз и являются теми «прозаическими отрывками», из которых он составил свою предсмертную книгу. Один из них – «О молитве», мог бы стать предисловием к молитвам самого Жуковского и ко всей русской молитвенной поэзии.
Гимн[22]
О Боге нам гласит времен круговращенье,
О благости Его – исполненный Им год.
Творец! весна – Твоей любви изображенье:
Воскреснули поля; цветет лазурный свод;
Веселые холмы одеты красотою,
И сердце растворил желаний тихий жар.
Ты в лете, окружен и зноем и грозою.
То мирный, благостный, несешь нам зрелость в дар,
То нам благотворишь, сокрытый туч громадой.
И в полдень пламенный, и ночи в тихий час,
С дыханием дубрав, источников с прохладой,
Не Твой ли к нам летит любови полный глас?
Ты в осень общий пир готовишь для творенья;
И в зиму, гневный Бог, на бурных облаках,
Во ужас облечен, с грозой опустошенья,
Паришь, погибельный… как дольный гонишь прах,
И вьюгу, и метель, и вихорь пред Собою;
В развалинах земля; природы страшен вид;
И мир, оцепенев пред Сильного рукою,
Хвалебным трепетом Творца благовестит.
О таинственный круг! каких законов сила
Слияла здесь красу с чудесной простотой,
С великолепием приятность согласила,
Со тьмою – дивный свет, с движением – покой,
С неизменяемым единством – измененье?
Почто ж ты, человек, слепец среди чудес?
Признай окрест себя Руки напечатленье,
От века правящей течением небес
И строем мирных сфер из тьмы недостижимой.
Она – весной красу низводит на поля;
Ей жертва дым горы, перунами дробимой;
Пред нею в трепете веселия земля.
Воздвигнись, спящий мир! внуши мой глас, созданье!
Да грянет ваша песнь Чудесного делам!
Слиянные в хвалу, слиянны в обожанье,
Да гимн ваш потрясет Небес огромный храм…
Журчи к Нему, любовь, под тихой сенью леса,
Порхая по листам, душистый ветерок;
Вы, ели, наклонясь с седой главы утеса
На светлый, о скалу биющийся поток,
Его приветствуйте таинственною мглою;
О Нем благовести, крылатых бурей свист,
Когда трепещет брег, терзаемый волною,
И сорванный с лесов крутится клубом лист;
Ручей, невидимо журчащий под дубравой,
С лесистой крутизны ревущий водопад,
Река, блестящая средь дебрей величаво,
Кристаллом отразив на бреге пышный град,
И ты, обитель чуд, бездонная пучина,
Гремите – песнь Тому, чей бурь звучнейший глас
Велит – и зыбь горой; велит – и зыбь равнина.
Вы, злаки, вы, цветы, лети к Нему от вас
Хвалебное с полей, с лугов благоуханье:
Он дал вам аромат, Он вас кропит росой,
Из радужных лучей соткал вам одеянье;
Пред Ним утихни, дол, поникни, бор, главой,
И, жатва, трепещи на ниве оживленной,
Пленяя шорохом мечтателя своим,
Когда он при луне, вдоль рощи осребренной,
Идет задумчивый, и тень вослед за ним;
Луна, по облакам разлей струи златыя,
Когда и дебрь, и холм, и лес в тумане спят;
Созвездий лик, сияй средь тверди голубыя,
Когда струнами лир превыспренних звучат
Воспламененные любовью Серафимы;
И ты, светило дня, смиритель бурных туч,
Будь щедростию лик Творца боготворимый,
Ему живописуй хвалу твой каждый луч…
Се гром!.. Владыки глас!.. Безмолвствуй, мир смятенный,
Внуши… из края в край по тучам гул гремит;
Разрушена скала; дымится дуб сраженный;
И гимн торжественный чрез дебри вдаль парит…
Утих… красуйся, луг… приветственное пенье,
Изникни из лесов; и ты, любовь весны –
Лишь полночь принесет пернатым усыпленье,
И тихий от холма восстанет рог луны –
Воркуй под сению дубравной, Филомела.
А ты, глава земли, творения краса,
Наследник ангелов безсмертного удела,
Сочти безчисленны созданья чудеса,
И в горнее пари, хвалой воспламененный.
Сердца, слиянны в песнь, летите к небесам;
Да грады восшумят, мольбами оглашенны;
Да в храмах с алтарей восстанет фимиам;
Да грянут с звоном арф и с ликами органы;
Да в селах, по горам, и в сумраке лесов,
И пастыря свирель, и юных дев тимпаны,
И звучные рога, и шумный глас певцов
Один составят гимн, и гул отгрянет: слава!
Будь, каждый звук, хвала; будь, каждый холм, алтарь;
Будь храмом, каждая тенистая дубрава,
Где, мнится, в тайной мгле сокрыт природы Царь
И веют в ветерках душистых Серафимы
И где, возведши взор на светлый неба свод,
Сквозь зыблемую сеть ветвей древесных зримый,
Певец в задумчивом восторге слезы льет.
А я, животворим созданья красотою,
Забуду ли когда хвалебный глас мольбы?
О Неиспытанный! мой пламень пред Тобою!
Куда б ни привела рука Твоей судьбы,
Найду ли тишину под отческою сенью,
Безпечный друг полей, возлюбленных в кругу –
Тебя и в знойный день, покрытый рощи тенью,
И в ночь, задумчивый, потока на брегу,
И в обиталищах страдания забвенных,
Где бедность и недуг, где рок напечатлел
Отчаянья клеймо на лицах искаженных,
Куда б, влеком Тобой, с отрадой я летел,
И в час торжественный полночного виденья,
Как струны, пробудясь, ответствуют перстам
И дух воспламенен восторгом песнопенья, –
Тебя велю искать и сердцу и очам.
Постигнешь ли меня гонения рукою –
Тебя ж благословит тоски молящий глас;
Тебя же обрету под грозной жизни мглою.
Ах! скоро ль прилетит последний, скорбный час,
Конца и тишины желанный возвеститель?
Промчись, печальная неведения тень!
Откройся, тайный брег, утраченных обитель!
Откройся, мирная, отеческая сень!
1808
Высочайшему Существу
Подражание Гердеру,
написавшему сии стихи в последний день
своей жизни
Господь мой, Бог – Бог сил несчетных,
Неизреченные творящий чудеса!
Он измеряет небеса!
Он треволнение смиряет бездн свирепых!
Суд, Правда предстоят Ему!
Сый – имя Богу моему!
В страны безвестны восхищенный,
Глядит, восторгом просвещенный,
Мой взор вокруг;
Зрит отблеск Божества, сей мир Его чудесный
И тот шатер небес, тот светлый взор небесный…
Но слаб мой дух,
К земле склоненный,
Он чувствует, что не вместит
В себя чудесного величия вселены,
И, чувствуя, – молчит!
<1810>
Молитва русского народа
Боже, Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли!
1813
В 1813 году, уже став певцом во стане русских воинов, воспев «ратных героев» Отечественной войны, Василий Жуковский создал «Молитву Русского народа». Не гимн, именно молитву, ставшую гимном «Боже, Царя храни!» До 1833 года эта молитва исполнялась на музыку английского гимна «Боже, храни короля!». Величественная музыка английского гимна более всего соответствовала величию победы и самой идее Священного союза, в котором Россия впервые выступила в коалиции с Англией как мировая держава. Это был звездный час России и ее царя. Оставалось только молиться: «Боже, Царя храни!»
О том, какое значение имела для современников «Молитва» Жуковского, можно судить по реакции лицеистов. Летом 1816 года, узнав о прибытии в Царское Село императора, они встретили его пением «Боже, Царя храни!» Подобной традиции, регламента еще не было, лицеисты пропели, что называется, на свой страх и риск, а один из них даже присочинил к стихам Жуковского свои… Это был Пушкин.
Там – громкой славою,
Сильной державою
Мир он покрыл.
Здесь безмятежною
Сенью надежною,
Благостью нежною
Нас осенил.
Брани в ужасный час
Мощно хранила нас
Верная длань –
Глас умиления,
Благодарения,
Сердца стремления –
Вот наша дань.
Текст Жуковского – Пушкина и в дальнейшем исполнялся на лицейских годовщинах. А первое официальное исполнение гимна-молитвы состоялось в том же 1816 году. Исполнялся гимн ровно через двадцать лет после создания «Молитвы Русского народа», музыка которого, как и английский гимн, восходила к древним гимническим образцам, все тому же Жуковскому суждено было стать создателем национального гимна Российской империи на новую музыку.
Русская народная песня
Боже, Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли;
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли!
Перводержавную,
Русь православную,
Боже, храни!
Царство ей стройное!
В силе спокойное!
Все ж недостойное
Прочь отжени!
Воинство бранное,
Славой избранное,
Боже, храни!
Воинам-мстителям,
Чести спасителям,
Миротворителям
Долгие дни!
Мирных воителей,
Правды блюстителей,
Боже, храни!
Жизнь их примерную,
Нелицемерную,
Доблестям верную
Воспомяни!
О Провидение!
Благословение
Нам ниспошли!
К благу стремление,
В счастье смирение,
В скорби терпение
Дай на земли!
Будь нам заступником!
Верным Сопутником
Нас провожай!
Светло-прелестная
Жизнь наднебесная,
Сердцу известная
Сердцу сияй!
1818
Через пять лет Жуковский значительно расширил текст «Молитвы Русского народа», и она была опубликована в журнале «Сын Отечества» с заглавием «Гимн, петый воспитанниками Санкт-Петербургской гимназии на публичном экзамене». В дальнейшем, до 1833 года, эта «Молитва» исполнялась наряду с гимном, но официального статуса гимна Российской империи не имела.
Молитва русского народа
Вместо английской God save the King
Боже, Царя храни!
Сильный, Державный,
Царствуй на славу нам.
Царствуй на страх врагам,
Царь Православный!
Боже, Царя храни!
1833
До 1833 года гимн «Боже, Царя храни!» исполнялся в двух вариантах: в коротком – 1813 года, и развернутом – 1818 года, но на одну мелодию английского гимна «Боже, храни Короля!..» Жуковский не случайно назвал гимн «Молитвой Русского народа». Таковым он и был. После победоносной войны и капитуляции Парижа люди именно молились за своего царя – спасителя Отечества. При этом английская мелодия вовсе не казалась чужеродной, наоборот, она подчеркивала идею Священного союза, в котором решающую роль играл союз России с Англией. Но в Николаевскую эпоху Англия вновь противостояла России, и английская мелодия русского гимна уже, что называется, «резала слух». Об этом можно судить по воспоминаниям руководителя Придворной певческой капеллы Алексея Львова, создавшего музыку нового русского гимна. «В 1833 году, – пишет он, – я сопутствовал Государю в Австрию и Пруссию. По возвращении в Россию граф Бенкендорф сказал мне, что Государь, сожалея, что мы не имеем народного гимна, и скучая слушать музыку английскую, столько лет употребляемую, поручил мне попробовать написать гимн русский. Задача эта показалась мне весьма трудною, когда я вспомнил о величественном английском God save the King, об оригинальном гимне французском и умилительном гимне австрийском. Несколько времени мысль эта бродила у меня в голове. Я чувствовал надобность написать гимн величественный, сильный, чувствительный, для всякого понятный, имеющий отпечаток национальности, годный для церкви, годный для войска, годный для народа – от ученого до невежи. Написав мелодию, я пошел к Жуковскому, который сочинил слова». При этом Жуковский сохранил первую строфу старого гимна «Боже, Царя храни!», повторив ее в конце гимна, изменив только четыре строфы. Вместо «Славному долги дни Дай на земли!» и других, бывших молитвой за Царя, ввел более соответствующие государственному гимну: «Сильный, Державный // Царствуй на славу нам, // Царствуй на страх врагам…» И назвал он свой новый гимн уже не «Молитвою Русского народа», а «Русской народной песней». Как таковая она вышла в декабре 1833 года отдельным нотным изданием с обозначением: «Слова г. Жуковского – музыка г. Львова».
Первое исполнение гимна Жуковского на музыку А.Ф. Львова состоялось 11 декабря 1833года в московском Большом театре под руководством А.Н. Верстовского, писавшему автору музыки об этой премьере: «Душа полна восторга, в ушах гремит еще отголосок 400 человек музыкантов и певцов! Не могу пересказать вам и сотой доли того эффекта, которому причиной ваш молебный гимн «Боже, Царя храни!» Сию минуту слышал его в театре и желал бы, чтобы сие прекраснейшее сочинение было исполнено и у вас в столице с таким же уважением, как в нашей Белокаменной.
Слезы душевного восторга были невольными свидетелями глубоко тронутого сердца. Славно! Славно! Таких минут не много бывает в жизни! При сем на сцене была представлена приличная интермедия под названием: «Праздник в лагере», и вы представить не можете, что сделалось с нашими зрителями в Большом театре; все, что ни было в нем, с первого удара встало.
Первый раз проиграли гимн все три оркестра, потом наш первый тенор Бантышев славно пропел оный с театральным оркестром, потом хоры с тремя оркестрами, одним словом – диво, небывалое в Москве».
Столичная премьера состоялась в Александрийском театре в рождественские дни 10 января 1834 года и была, конечно, не менее грандиозной.
Песня русских солдат
Боже! Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли!
Боже, Царя храни!
Верною стражей
В мире у трона мы;
Страх и препона мы
Дерзости вражей.
Боже, Царя храни!
Боже, Царя храни!
Рады мы бою!
Царь наш, пред нами будь!
Смерти подставим грудь,
Встанем стеною.
Боже, Царя храни!
Боже! Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли!
<1834>
Жуковский создал два варианта не только гимна «Молитва Русского народа», но и гимна «Русская народная песня». Второй вариант государственного гимна на музыку Львова назывался «Песня русских солдат» и предназначался для исполнения в войсках. При жизни Жуковского этот военный вариант по каким-то причинам не был опубликован, и свидетельство его исполнении не обнаружено. Вполне вероятно, что государь или сам поэт сочли нецелесообразным параллельное существование двух гимнов на музыку Львова – общегосударственного и отдельного, солдатского. В войсках исполняли гимны «Гром победы, раздавайся!» Державина – Козловского и «Боже, Царя храни!»
Молитва детей
О! не отринь, Отец Небесный, нас!
Все об одном Тебя мы умоляем!
Одно для нас желанье в этот час:
Храни ее! Тебе ее вверяем!
Твоей любви залог мы видим в ней!
Ее любовь наш круг одушевляет!
И счастие ее священных дней
Сопутницей-звездой для нас сияет!
О спутник наш, да Твой отрадный свет
Вовек, вовек над нами не затмится!
О царь судьбы! один от нас обет:
Храни ее! В ней наше все хранится!
1813
«Молитва детей» написана для детей Авдотьи Петровны Киреевской, которым Жуковский приходился дядей. К этому времени Ивану Киреевскому было семь лет, а Петру – пять. В 1812 году Авдотья Петровна овдовела (ее муж устроил на свои деньги госпиталь для раненых и заразился тифом). Жуковский принимал участие в воспитании ее детей, ставших впоследствии выдающимися деятелями русской культуры.
Сиротка
Едва она узрела свет,
Уж ей печаль знакома стала;
Веселье – спутник детских лет –
А ей судьба в нем отказала.
В семье томилась сиротой;
Ее грядущее страшило…
Но Провидение хранило
Младенца тайною рукой.
О Ты, святое Провиденье!
В Твоем владенье нет сирот!
Боязнь и ропот – заблужденье;
Всегда к добру Твой путь ведет.
Среди неистовых врагов
Сиротка матерью забыта;
Сгорел ее родимый кров,
И ей невинность не защита;
Но бедный с нищенской клюкой
Богом послан во спасенье…
На крае бездны Провиденье
Сдружило слабость с нищетой!
О Промысл, спутник невидимый
И сиротства и нищеты,
Сколь часто путь непостижимый
К спасенью избираешь Ты!
И породнившися судьбой,
Сиротка и старик убогой,
Без трепета, рука с рукой,
Пошли погибельной дорогой:
Дорога бедных привела
В гостеприимную обитель…
Им был Всевышний предводитель;
Их Милость в пристани ждала.
О Ты, святое Провиденье!
Коль нам Твой безопасен след!
Творишь из гибели спасенье;
Ведешь к добру стезею бед.
Играй, дитя, гроза прошла;
Ужасный гром ударил мимо;
Тебя мать добрая нашла
На место матери родимой:
Дорога жизни пред тобой
Цветами счастия покрыта…
Молись же, чтоб Творец защита
Был той, кто здесь хранитель твой.
Услышь младенца, Провиденье,
Прими ее под щит любви:
Она чужих детей спасенье –
Ее детей благослови.
1813
Во всех прижизненных изданиях романс-баллада «Сиротка» сопровождается примечанием Жуковского: «Трагическое происшествие подало повод написать эти стихи. Одна забывчивая мать оставила своих детей (трех дочерей) в Москве, при нашествии неприятеля. Малютки спасены жалостью постороннего, бедного человека. Одна из дочек была принята в семейство А.И.Пл<ещеев>ой, которая пеклась об ней с материнскою нежностью и не разнила ее ни в чем с собственными детьми своими. Другие две были возвращены матери».
Песня бедняка
Куда мне голову склонить?
Покинут я и сир;
Хотел бы весело хоть раз
Взглянуть на Божий мир.
И я в семье моих родных
Когда-то счастлив был;
Но горе спутник мой с тех пор,
Как я их схоронил.
Я вижу замки богачей
И их сады кругом…
Моя ж дорога мимо их
С заботой и трудом.
Но я счастливых не дичусь;
Моя печаль в тиши;
Я всем веселым рад сказать:
Бог помочь! от души.
О щедрый Бог, не вовсе ж я
Тобою позабыт;
Источник милости Твоей
Для всех равно открыт.
В селенье каждом есть
Твой храм с сияющим крестом,
С молитвой сладкой и с Твоим
Доступным алтарем.
Мне светит солнце и луна;
Любуюсь на зарю;
И, слыша благовест, с Тобой,
Создатель, говорю.
И знаю: будет добрым пир
В небесной стороне;
Там буду праздновать и я;
Там место есть и мне.
1816
Перевод одноименного стихотворения немецкого поэта Людвига Уланда, впервые опубликованного в 1815году. Романсы А.А. Плещеева (1832), А.А. Алябьева (1839), И.И. Билибина (1850) и других композиторов.
Утешение
Светит месяц; на кладбище
Дева в черной власянице
Одинокая стоит,
И слеза любви дрожит
На густой ее реснице.
«Нет его; на том он свете,
Сердцу смерть его утешна:
Он достался небесам,
Будет чистый ангел там –
И любовь моя безгрешна».
Скорбь ее к святому лику
Богоматери подводит:
Он стоит в огне лучей,
И на деву из очей
Милость тихая нисходит.
Пала дева пред иконой
И безмолвно упованья
От Пречистыя ждала…
И душою перешла
Неприметно в мир свиданья.
1818
Вольный перевод стихотворения Людвига Уланда «Монахиня». Романсы М.И. Глинки (1829), А.П. Есаулова (1829) и других композиторов.
Праматерь внуке
Мое дитя, со мною от купели
Твой первый шаг житейский соверши;
Твои глаза едва еще прозрели;
Едва зажжен огонь твоей души…
Но ризой ты венчальной уж одета,
Обручена с священным бытием;
Тебя несет праматерь к драгу света:
Отведать жизнь пред вечным алтарем.
Не чувствуя, не видя и не зная,
Ты на моих покоишься руках;
И Благодать, младенчеству родная,
Тебя принять готова в сих вратах;
С надеждою, с трепещущим моленьем
Я подхожу к святыне их с тобой:
Тебя явить пред вечным Провиденьем,
Его руке поверить жребий твой.
О, час судьбы! о, тихий мой младенец!
Пришед со мной к пределу двух миров,
Ты ждешь, земли недавний уроженец,
Чтоб для тебя поднялся тот покров,
За коим все, что верно в жизни нашей.
Приступим… дверь для нас отворена;
Не трепещи пред сею тайной чашей –
Тебе несет небесное она.
Пей жизнь, дитя, из чаши Провиденья
С младенчески-невинною душой;
Мы предстоим святилищу спасенья,
И здесь его престол перед тобой;
К сей пристани таинственно дорога
Проложена сквозь опыт бытия…
О, новое дитя в семействе Бога,
Прекрасная отчизна здесь твоя.
Сюда иди покорно и смиренно
Со всем, что жизнь тебе ни уделит;
Небесному будь в сердце неизменно –
Небесное тебе не изменит.
Что ни придет с незнаемым грядущим –
Все будет дар хранительной руки;
Мы на земле повсюду с Вездесущим,
Везде к Нему душой недалеки.
Свершилось!.. Ты ль, посол небес крылатый,
Исходишь к ней из таинственных врат?
Ты ль, Промыслом назначенный вожатый,
Земной сестре небесный, верный брат?
Прими ж ее, божественный хранитель,
Будь в радости и в скорби с сей душой,
Будь жизни ей утешный изъяснитель
И не покинь до родины святой.
1819
Стихотворение написано на первое причащение великой княжны Марии Николаевны (1819–1876) от имени ее бабушки императрицы Марии Феодоровны.
* * *
Теснятся все к Тебе во храм,
И все с коленопреклоненьем
Тебе приносят фимиам,
Тебя гремящим славят пеньем;
Я одинок в углу стою –
Как жизнью, полон я Тобою,
И жертву тайную мою
Я приношу Тебе душою.
4 февраля 1821
Молитва у креста
Горько плача и рыдая,
Предстояла в сокрушенье
Матерь Сыну на кресте.
Душу, полную любови,
Сожаленья, состраданья,
Растерзал ей острый меч.
Как печально, как прискорбно
Ты смотрела, Пресвятая
Богоматерь, на Христа!
Как молилась, как рыдала,
Как терзалась, видя муки
Сына-Бога Твоего!
Кто из нас не возрыдает,
Зря святую Матерь Бога
В сокрушении таком?
Кто души в слезах не выльет,
Видя, как над Богом-Сыном
Безотрадно плачет мать;
Видя, как за нас Спаситель
Отдает себя на муку,
На позор, на казнь, на смерть;
Видя, как в тоске последней,
Он, хладея, умирая,
Дух Свой Богу предает?
О святая! Мать Любови!
Влей мне в душу силу скорби,
Чтоб с Тобой я плакать мог!
Дай, чтоб я горел любовью –
Весь проникнут верой сладкой –
К Искупившему меня;
Дай, чтоб в сердце смерть Христову,
И позор Его, и муки
Неизменно я носил;
Чтоб, во дни земной печали,
Под крестом моим утешен
Был любовью ко Христу;
Чтоб кончину мирно встретил,
Чтоб душе моей Спаситель
Славу рая отворил!
Март 1838
Латинский текст молитвы Stabat Mater был переведен Жуковским и опубликован в «Современнике» (1838, № 1) с примечанием: «4 марта нынешнего года, по желанию Е.И.В. Государыни Вел. Княгини Елены Павловны, исполнена была знаменитая музыка этой религиозной Песни – обстоятельство, бывшее поводом к переводу стихов, здесь помещенных». В «Автобиографических записках» А. О. Смирновой-Россет сообщается об этом исполнении: «Вел. Княгиня Елена, у которой нет слуха, стала вдруг меломанкой, и Львов аранжировал Stabat mater. Перголези для оркестра, а известно, что эта вещь была написана великим композитором только для аккомпанемента 4 скрипок. Тем не менее я слушала с большим удовольствием эту трогательную музыку, так полно выражающую страдания Марии, когда она видит своего Сына и своего Бога на кресте». В «Современнике» перевод Жуковского был опубликован с латинским названием молитвы, но в сохранившейся рукописной копии латинского текста и русского перевода дано название «Молитва у Креста»
Утешение
Слезы свои осуши, проясни омраченное сердце,
К небу глаза подыми: там Утешитель Отец!
Там Он твою сокрушенную жизнь, твой вздох и молитву
Слышит и видит. Смирись, веруя в благость Его.
Если же силу души потеряешь в страданье и страхе,
К небу глаза подыми: силу Он новую даст.
<1838>
Из цикла «Эолова арфа».
«Молитвой нашей Бог смягчился…»
Молитвой нашей Бог смягчился;
Царевне жить еще велел:
Опять к нам Ангел возвратился,
Который уж к Нему летел.
М. Маркус
С полудороги прилетел ты
Обратно, чистый Ангел, к нам;
Вблизи на небо поглядел ты,
Но не забыл о нас и там.
От нас тебя так нежно звали
Небесных братьев голоса;
Тебя принять – уж отверзали
Свою святыню небеса.
И нам смотреть так страшно было
На изменившийся твой вид;
Нам горе сердца говорило:
Он улетит! он улетит!
И уж готов к отлету был ты,
Уж на земле был не земной;
Уж все житейское сложил ты
И полон жизни был иной.
И неизбежное свершалось,
Был близок нам грозивший час;
Невозвратимо удалялось
Святое, милое от нас.
Уж ты летел, уж ты стремился,
Преображенный, к небесам…
Скажи же, как к нам возвратился?
Как небом был уступлен нам?
К пределам горним подлетая,
Ты вспомнил о друзьях земли,
И до тебя в блаженства рая
Их воздыхания дошли.
Любовь тебя остановила:
Сильней блаженств была она;
И рай душа твоя забыла,
Страданьем наших душ полна.
И ты опять, как прежде, с нами;
Опять для нас твоя краса;
Ты поводился с небесами
И перенес к нам небеса.
И жизнь теперь меж нас иная
Начнется, Ангел, для тебя;
Ты заглянул в святыни рая –
Но землю избрал сам, любя.
И в новом к нам переселенье
Стал ближе к вечному Отцу,
Его очами на мгновенье
Увидев там лицом к лицу.
И чище будет жизнь земная
С тобой, наш друг, нам данный вновь:
Ты к нам принес с собой из рая
Надежду, Веру и Любовь.
1839
По свидетельству П.А. Плетнева, это стихотворение-молитва Жуковского «излилось из его сердца по выздоровлению второй дочери Николая I великой княжны Ольги Николаевны от тяжелой болезни». В 1846 году она вышла замуж за наследного принца Фридриха Карла Александра Вюртенбергского и стала впоследствии королевой Вюртенбергской.
* * *
Всесилен Бог. Пред ним всесильна вера.
Он нам сказал: Кто верует, вели
Горам идти – оне пойдут. Своими
Очами видел я, как совершалось
Такое чудо на земле. И ныне,
Во славу имени Его святого,
Раб недостойный Божий, инок Климент,
Передаю смиренное сказанье
О чуде том потомкам, чтоб они
Пред Всемогущим Господом признали
Свое ничтожество и в том признанье
Спасение души своей нашли…
1841
В апреле 1831 года Пушкин писал Петру Плетневу о Жуковском :»Если все еще его несет вдохновение, то присоветуй ему читать Четь-Минею, особенно легенды о киевских чудотворцах; прелесть простоты и вымысла!» Жуковский обратился к сюжету из «Пролога» через десять лет, но стихотворение «Всесилен Бог…» так и осталось незаконченным. Оно впервые появилось в печати лишь в 1887 году и вскоре было использовано Николаем Лесковым в повести «Гора».
Капитан Бопп
Повесть
На корабле купеческом «Медузе»,
Который плыл из Лондона в Бостон,
Был капитаном Бопп, моряк искусный,
Но человек недобрый; он своих
Людей так притеснял, был так безстыдно
Развратен, так ругался дерзко всякой
Святыней, что его весь экипаж
Смертельно ненавидел; наконец,
Готов был вспыхнуть бунт, и капитану б
Не сдобровать… Но Бог решил иначе.
Вдруг занемог опасно капитан;
Над кораблем команду принял штурман;
Больной же, всеми брошенный, лежал
В каюте: экипаж решил, чтоб он
Без помощи издох, как зараженный
Чумой, и это с злобным смехом было
Ему объявлено. Уж дни четыре,
Снедаемый болезнию, лежал
Один он, и никто не смел к нему
Войти, чтобы хоть каплею воды
Его язык изсохший освежить,
Иль голову повисшую его
Подушкой подпереть, иль добрым словом
Его больную душу ободрить;
Он был один, и страшно смерть глядела
Ему в глаза. Вдруг слышит он однажды,
Что в дверь его вошли и что ему
Сказал умильный голос: «Каковы
Вы, капитан?» – То мальчик Роберт был,
Ребенок лет двенадцати; ему
Стал жалок капитан; но на вопрос
Больной сурово отвечал: Тебе
Какое дело? Убирайся прочь»!
Однако на другой день мальчик снова
Вошел в каюту и спросил: «Не нужно ль
Чего вам, капитан?» – «Ты это, Роберт?» –
Чуть слышным голосом спросил больной.
«Я капитан». – «Ах! Роберт, я страдал
Всю ночь». – «Позвольте мне, чтоб я умыл
Вам руки и лицо; вас это может
Немного освежить». – Больной кивнул
В знак своего согласья головою.
А Роберт, оказав ему услугу
Любви, спросил: «Могу ли, капитан,
Теперь обрить вас?» – Это также было
Ему позволено. Потом больного Роберт
Тихонько приподнял, его подушки
Поправил; наконец, смелее ставши,
Сказал: «Теперь я напою вас чаем».
И капитан спокойно соглашался
На все; он глубоко вздыхал и с грустной
Улыбкою на мальчика смотрел.
Уверен будучи, что от своих
Людей он никакого милосердья
Надеяться не должен, в злобе сердца
Решился он ни с кем не говорить
Ни слова. Лучше умереть сто раз,
Он думал, чем от них принять услугу.
Но милая заботливость ребенка
Всю внутренность его поколебала;
Непримиримая его душа
Смягчилась, и в глазах его, дотоле
Свирепо мрачных, выступили слезы.
Но дни его уж были сочтены;
Он видимо слабел и наконец
Уверился, что жизнь его была
На тонком волоске; и ужас душу
Его схватил, когда предстали разом
Ей смерть и вечность; с страшным криком совесть
Проснулась в нем; но ей не поддалась бы
Его железная душа; он молча б
Покинул свет, озлобленный, ни с кем
Не примиренный, если б милый голос
Ребенка, посланнаго Богом, вдруг
Его не пробудил. И вот однажды
Когда, опять к нему вошедши, Роберт
Спросил: «Не лучше ли вам, капитан?»
Он простонал отчаянно: «Ах! Роберт,
Мне тяжело; с моим погибшим телом
Становится ежеминутно хуже.
А с бедною моей душою!.. Что
Мне делать? Я великий нечестивец!
Меня ждет ад; я ничего иного
Не заслужил; я грешник, я навеки
Погибший человек». – «Нет, капитан,
Вас Бог помилует; молитесь». – «Поздно
Молиться; для меня уж боле нет
Надежды на спасенье. Что мне делать?
Ах! Роберт, что со мною будет?» – Так
Свое дотоль безчувственное сердце
Он исповедовал перед ребенком;
И Роберт делал все, чтоб возбудить
В нем бодрость – но напрасно. Раз, когда
По-прежнему вошел в каюту мальчик,
Больной, едва дыша, ему сказал:
«Послушай, Роберт, мне пришло на ум,
Что, может быть, на корабле найдется
Евангелье; попробуй, поищи».
И подлинно, Евангелье нашлося.
Когда его больному подал Роберт,
В его глазах сверкнула радость: «Роберт, –
Сказал он, – это мне поможет, верно
Поможет. Друг, читай; теперь узнаю,
Чего мне ждать и в чем мое спасенье.
Сядь, Роберт, здесь; читай; я буду слушать».
«Да что же мне читать вам, капитан?» –
«Не знаю, Роберт; я ни разу в руки
Не брал Евангелья; читай, что хочешь,
Без выбора, как попадется». – Роберт
Раскрыл Евангелье и стал читать,
И два часа читал он. Капитан,
К нему с постели голову склонив,
Его с великой жадностию слушал;
Как утопающий за доску, он
За каждое хватался слово; но
При каждом слове молниею страшной
Душа в нем озарялась; он вполне
Все недостоинство свое постигнул,
И правосудие Творца предстало
Ему с погибелью неизбежимой;
Хотя и слышал он святое имя
Спасителя, но верить он не смел
Спасению. Оставшися один,
Во всю ту ночь он размышлял о том,
Что было читано; но в этих мыслях
Его душа отрады не нашла.
На следующий день, когда опять
Вошел в каюту Роберт, он ему
Сказал: «Мой друг, я чувствую, что мне
Земли уж не видать; со мною дело
Идет к концу поспешно; скоро буду
Я брошен через борт; но не того
Теперь боюсь я… что с моей душою,
С моею бедною душою будет!
Ах! Роберт, я погиб, погиб навеки!
Не можешь ли помочь мне? Помолися,
Друг, за меня. Ведь ты молитвы знаешь?» –
«Нет, капитан; я никакой другой
Молитвы, кроме Отче наш, не знаю;
Я с матерью вседневно поутру
И ввечеру ее читал». – «Ах! Роберт,
Молися за меня; стань на колена;
Проси, чтоб Бог явил мне милосердье;
За это Он тебя благословит.
Молися, друг, молися о твоем
Отверженном, безбожном капитане». –
Но Роберт медлил; а больной его
Просил и убеждал, ежеминутно
Со стоном восклицая: «Царь небесный,
Помилуй грешника меня». – И оба
Рыдали. – «Ради Бога на колена
Стань, Роберт, и молися за меня». –
И увлеченный жалостию мальчик
Стал на колена и, сложивши руки,
В слезах воскликнул: «Господи, помилуй
Ты моего больного капитана.
Он хочет, чтоб Тебе я за него
Молился – я молиться не умею.
Умилосердись Ты над ним; он, бедный,
Боится, что ему погибнуть должно, –
Ты, Господи, не дай ему погибнуть.
Он говорит, что быть ему в аду, –
Ты, Господи, возьми его на небо;
Он думает, что дьявол овладеет
Его душой, – Ты, Господи, вели,
Чтоб ангел Твой вступился за него.
Мне жалок он; его, больного, все
Покинули; но я, пока он жив,
Ему служить не перестану; только
Спасти его я не умею; сжалься
Над ним Ты, Господи, и научи
Меня молиться за него». –
Больной Молчал; невинность чистая, с какою
Ребенок за него молился, всю
Его проникла душу; он лежал
Недвижим, стиснув руки, погрузив
В подушки голову, и слез потоки
Из глаз его бежали. Роберт, кончив
Свою молитву, вышел; он был также
Встревожен; долго он, едва дыханье
Переводя, на палубе стоял,
И перегнувшись через борт, смотрел
На волны. Ввечеру он, возвратившись
К больному, до ночи ему читал
Евангелье, и капитан его
С невыразимым слушал умиленьем.
Когда же Роберт на другое утро
Опять явился, он был поражен,
Взглянув на капитана, переменой,
В нем происшедшей: страх, который так
Усиливал естественную дикость
Его лица, носившего глубокой
Страстей и бурь душевных отпечаток,
Исчез; на нем сквозь покрывало скорби,
Сквозь бледность смертную сияло что-то
Смиренное, веселое, святое,
Как будто луч той светлой благодати,
Которая от Бога к нам на вопль
Молящего раскаянья нисходит. –
«Ах! Роберт, – тихим голосом больной
Сказал, – какую ночь провел я! Что
Со мною было! Я того, мой друг,
Словами выразить не в силах. Слушай:
Когда вчера меня оставил ты,
Я впал в какой-то полусон; душа
Была полна евангельской святыней,
Которая проникнула в нее,
Когда твое я слушал чтенье; вдруг
Перед собою, здесь, в ногах постели,
Увидел я – кого же? Самого
Спасителя Христа; Он пригвожден
Был ко кресту; и показалось мне,
Что будто встал я и приполз к Его
Ногам и закричал, как тот слепой,
О коем ты читал мне: сын Давидов,
Иисус Христос, помилуй.
И тогда мне показалось, будто на меня –
Да! на меня, мой друг, на твоего
Злодея капитана Он взглянул…
О, как взглянул! какими описать
Словами этот взгляд! Я задрожал;
Вся к сердцу кровь прихлынула; душа
Наполнилась тоскою смерти; в страхе,
Но и с надеждой, я к Нему поднять
Осмелился глаза… и что же? Он…
Да, Роберт!.. Он отверженному мне
С небесной милостию улыбнулся!
О! что со мною сделалось тогда!
На это слов язык мой не имеет.
Я на Него глядел… глядел… и ждал…
Чего я ждал? Не знаю; но о том
Мое трепещущее сердце знало.
А Он с креста, который весь был кровью,
Бежавшею из ран Его, облит,
Смотрел так благостно, с такой прискорбной
И нежной жалостию на меня…
И вдруг Его уста пошевелились,
И я Его услышал голос… чистый,
Пронзающий всю душу, сладкий голос;
И Он сказал мне: «Ободрись и веруй!»
От радости разорвалося сердце
В моей груди, и я перед крестом
Упал с рыданием и криком… но
Видение исчезло; и тогда
Очнулся я; мои глаза открылись…
Но сон ли это был? Нет, не сон.
Теперь я знаю: Тот меня спасет,
Кто ко кресту за всех и за меня
Был пригвожден; я верую тому,
Что Он сказал на Вечери Святой,
Переломивши хлеб и вливши в чашу
Вино во оставление грехов.
Теперь уж мне не страшно умереть;
Мой Искупитель жив; мои грехи
Мне будут прощены. Выздоровленья
Не жду я более и не желаю;
Я чувствую, что с жизнию расстаться
Мне должно скоро; и ее покинуть
Теперь я рад…» – При этом слове Роберт,
Дотоле плакавший в молчаньи, вдруг
С рыданием воскликнул: «Капитан,
Не умирайте; нет, вы не умрете». –
На то больной с усмешкой отвечал:
«Не плачь, мой добрый Роберт; Бог явил
Свое мне милосердье; и теперь
Я счастлив; но тебя мне жаль, как сына
Родного жаль; ты должен здесь остаться
На корабле меж этих нечестивых
Людей, один, неопытный ребенок…
С тобою будет то же, что со мной!
Ах! Роберт, берегись, не попади
На страшную мою дорогу; видишь,
Куда ведет она. Твоя любовь
Ко мне была, друг милый, велика;
Тебе я всем обязан; ты мне Богом
Был послан в страшный час… ты указал мне
И сам того не зная, путь спасенья;
Благослови тебя за то Всевышний!
Другим же всем на корабле скажи
Ты от меня, что я прошу у них
Прощенья, что я сам их всех прощаю,
Что я за них молюсь». – Весь этот день
Больной провел спокойно; он с глубоким
Вниманием Евангелие слушал.
Когда ж настала ночь и Роберт с ним
Простился, он его с благословеньем,
Любовию и грустью проводил
Глазами до дверей каюты. Рано
На следующий день приходит Роберт
В каюту; двери отворив, он видит,
Что капитана нет на прежнем месте:
Поднявшися с подушки, он приполз
К тому углу, где крест ему во сне
Явился; там, к стене оборотясь
Лицом, в дугу согнувшись, головой
Припав к постеле, крепко стиснув руки,
Лежал он на коленях. То увидя,
Встревоженный, в дверях каюты Роберт
Остановился. Он глядит и ждет,
Не смея тронуться; минуты две
Прошло… и вот он наконец шепнул
Тихонько: «Капитан!» – ответа нет.
Он, два шага ступив, шепнул опять
Погромче: «Капитан!» – сказал он вслух.
По-прежнему все тихо. Он рукой
Его ноги коснулся: холодна
Нога, как лед. В испуге закричал
Он громко: «Капитан!» – и за плечо
Его схватил. Тут положенье тела
Переменилось; медленно он навзничь
Упал; и тихо голова легла
Сама собою на подушку; были
Глаза закрыты, щеки бледны, вид
Спокоен, руки сжаты на молитву.
1843
В основе стихотворной повести В.А. Жуковского, как предполагают исследователи, назидательная католическая брошюра того времени о предсмертной молитве грешника, изданная Парижским обществом религиозных сочинений. Отправляя свое стихотворное переложение Владимиру Соллогубу для публикации в литературном сборнике «Вчера и сегодня», Жуковский писал ему 14 ноября 1844 года из Франкфурта-на-Майне: «Посылаемая мною пиеса удивит вас своим содержанием. Многие, прочитав ее, скажут, что я ударился в пиетизм, в мистику. Воля всякому говорить что хочет. Я прочитал эту повесть в прозе и захотел попробовать рассказать ее со всею простотою прозы, не сделавшись прозаическим. Удалось ли – пусть судят читатели. Содержание этой повести мне весьма по сердцу. Я назначаю ее для детей. Свежему, молодому сердцу такого рода впечатления могут быть благотворны. Чем раньше в душу войдет христианство, тем вернее и здешняя и будущая жизнь. Без христианства же жизнь кажется мне уродливою загадкою, заданною злым духом человеческому заносчивому уму для того, чтобы хорошенько его помучить и потом посмеяться над его самонадеянностью – ибо загадка без отгадки».
Странствующий жид
Отрывок из поэмы
…Стой поры, как я
Был силою Всевышнею постигнут,
И, уничтоженный, пред нею пал
Во прах, она передо мною вся
В творении Господнем отразилась.
Мир человеческий исчез, как призрак.
Перед Господнею природой: в ней
Все выше сделалось размером, все
Прияло высшее знаменованье.
О, этот мир презрительным житейским
Заботам недоступен; он безверью
Ужасен. Но тому, кто сердцем весь
Раскаянья сосуд испил до дна,
И, Бога угадав страданьем, в руки
К Нему из сокрушительных когтей
Отчаяния убежал, – тому
Природа врач, великая беседа,
Господняя развернутая книга,
Где буква каждая благовестит
Его Евангелие. Нет, о, нет,
Для выраженья той природы чудной,
Которой я, истерзанный, на грудь
Упал, которая лекарство мне
Всегда целящее дает, я слов
Не знаю. Небо голубое, утро
Безмолвное в пустыне, свет вечерний,
В последнем облаке летящий с неба,
Собор светил во глубине небес,
Глубокое молчанье леса; моря
Необозримость тихая иль голос
Невыразимый в бурю; гор топа
Свидетелей – громады; безпредельных
Степей песчаных зыбь, и зной; кипенья,
Блистанья, рев и грохот водопадов…
О, как могу изобразить творенья
Все обаяние. Среди Господней
Природы я наполнен чудным чувством
Уединения, в неизреченном
Его присутствии, и чудеса
Его создания в моей душе
Блаженною становятся молитвой;
Молитвой – но не призываньем в час
Страдания на помощь, не прошеньем,
Не выраженьем страха иль надежды,
А смирным, безсловесным предстояньем
И сладостным глубоким постиженьем
Его величия, Его святыни,
И благости, и безпредельной власти,
И сладостной сыновности моей,
И моего пред Ним уничтоженья: –
Невыразимый вздох, в котором вся
Душа к Нему, горящая, стремится –
Такою пред Его природой чудной
Становится моя молитва. С нею
Сливается нередко вдохновенье
Поэзии; поэзия – земная
Сестра небесныя молитвы, голос
Создателя, из глубины созданья
К нам исходящий чистым отголоском
В гармонии восторженного слова!
Величием природы вдохновенный,
Непроизвольно я пою – и мне
В моем уединеньи, полном Бога,
Создание внимает посреди
Своих лесов густых, своих громадных
Утесов и пустынь необозримых,
И с высоты своих холмов зеленых,
С которых видны золотые нивы,
Веселые селенья человеков
И все движенье жизни скоротечной.
Так странствую я по земле, в глазах
Людей проклятый Богом, никакому
Земному благу непричастный, злобный,
Все ненавидящий скиталец. Тайны
Моей они не постигают; путь мой
Их взорам не открыт: по высотам
Создания идет он, там, где я
Лишь небеса Господние святые
Над головою вижу; а внизу,
Далеко под ногами, весь смятенный
Мир человеческий. И с высоты
Моей, с ним не делясь его судьбой,
Я, всю ее одним объемля взором,
В ее волнениях и измененьях,
Как в неизменной стройности природы,
Я вижу, слышу, чувствую лишь Бога
Из глубины уединенья, где
Он мой единый собеседник, мне
Его пути среди разнообразных
Судеб земных видений. И уж второе
Тысячелетие к концу подходит
С тех пор, как по земле я одинокой
Дорогой странствую…
В сентябре 1851 года Жуковский писал Плетневу: «Я принялся за поэму, которой первые стихи мною были написаны назад тому десять лет, которой идея лежала с тех пор в душе не развитая и которой создание я отлагал до возвращения на родину, до спокойного времени оседлой семейной жизни…» Уже вскоре он окончательно ослеп, сообщая настоятелю придворной церкви в Штудгарте отцу Иоанну (Базарову): «Я написал поэму, она еще не кончена. Я писал ее слепой нынешнюю зиму. Это «Странствующий жид» в христианском смысле. В ней заключены последние мысли моей жизни. Это моя лебединая песнь. Я бы хотел, чтобы она вышла в свет после меня». Отдельное издание поэмы «Странствующий жид», предсмертное произведение Жуковского. По рукописи поэта» было осуществлено в 1885 году. В предисловии к публикации отмечалось: «Всем известна, более или менее, легенда о странствующем жиде. Вероятно, что в начале хотели в нем представить всех евреев, необратившихся в христианство и, так сказать, олицетворить в одном человеке остатки народа иудейского, рассеянного по всем странам света… Малопо-малу сие аллегорическое первобытное значение легенды потерялось; она обратилась в обыкновенную сказку и, принесенная в Европу, как кажется в начале XIII столетия, переходя из уст в уста, из книги в книгу, была безпрестанно дополняема, украшаема или обезображиваема новыми преданиями и выдумками… Жуковский представляет Агасфера иным (чем другие писатели), преображенным благодатию существом. Целию поэта, основною идеею его творения, было, как он сам говорил, сделать род апофеоза страданий и несчастия. Говорит, что Агасфер, после многих несчастий, наконец вдруг озаряется Божественным светом веры и делается христианином; ему делается хорошо и легко, он уже любит мир и людей; «самое непрерывающееся воспоминание о ужасном преступлении – участии в Богоубийстве – уже не тяготит души его, но, терзая, умиляет ее». Среди этих «других писателей», обращавшихся к теме Агасфера, были Гете, Шамиссо, Байрон, Шелли и многие другие, а в России – Кюхельбекер, Владимир Одоевский, Эдуард Губер, однофамилец Жуковского, публиковавшийся под псевдоним Александр Бернет, и другие.
Жаворонок
На солнце темный лес зардел,
В долине пар белеет тонкий,
И песню раннюю запел
В лазури жаворонок звонкий.
Он голосисто с вышины
Поет, на солнышке сверкая:
Весна пришла к нам молодая,
Я здесь пою приход весны!
Здесь так легко мне, так радушно,
Так безпредельно, так воздушно!
Весь Божий мир здесь вижу я,
И славит Бога песнь моя!
Из цикла, посвященного детям поэта – Павлу и Александре Жуковским (1851). Музыка А.Г. Рубинштейна, Ц.А. Кюи, Викт. С. Калинникова (смешанный хор) и других композиторов.
Священник Гавриил Пакатский
Пакатский (Пакацкий) Гавриил Авраамович (1756–1830) – поэт, переводчик. Гавриил Пакацкий и архимандрит Михаил Глухарев – самые известные псалмисты первой половины XIX века из лиц духовного звания. Пакацкий окончил Новгородскую духовную семинарию и в 1783 году был рукоположен в священники церкви Святых Константина и Елены при петербургских градских богадельнях, где и прослужил всю свою жизнь. Это о нем А.С. Пушкин писал брату в конце февраля 1825 года из Михайловского: «Слепой поп перевел Сираха… издает по подписке – подпишись на несколько экз.». Пушкин спрашивал о переводе неканонической «Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова», вышедшей в 1825 году в Петербурге, видимо, зная и другие его поэтические переводы книг Ветхого и Нового Заветов, выходивших за подписью: «лишенный зрения свящ. Гаврила Пакатский». Получив из-за слабеющего зрения «от должности свободу», он в 1802–1803 годах начал переводить стихами малолетнему сыну популярную немецкую прозаическую книгу для детей «Свет зримый в лицах». Поэтическая версия Пакатского вышла в 1805 году под названием «Зримый свет в стихах» и тоже получила признание. Современники оценили легкость и чистоту четырехстопных ямбов, свидетельствовавших о несомненном поэтическом даровании. Но это была, что называется, лишь первая проба пера. В 1814 году вышли сразу две его книги «Священная поэма» и «Поэма. Плач Иеремии», в которых он представил свои поэтические версии библейских и евангельских сюжетов. Пройдет еще четыре года, и к двум полным поэтическим переводам Псалтири (в XVII веке Симеона Полоцкого, в XVIII – Тредиаковского) в XIX веке прибавится третий – Гавриила Пакатского. Его «Псалтирь в стихах» вышла в 1818 году, а в 1820 году он был отмечен Российской академией денежным вознаграждением с мотивировкой: «предпринял великий труд переложить всю Псалтирь стихами». В 1829 году Российская академия вознаградила его вторично за перевод «Великого канона» Андрея Критского. Сохранился отзыв об этом переводе митрополита Московского Филарета (Дроздова), отметившего: «Канон Критского так хорошо переложен, так близко к подлиннику, что едва ли может быть лучшее переложение». В конце XIX века епископ Никон писал по поводу этого перевода, касаясь важнейших общих проблем стихотворных перевоплощений канонических богослужебных текстов: «Дивные песнопения нашей Церкви Православной не раз служили и, конечно, будут всегда служить неизсякаемым источником высокого поэтического вдохновения для всякой христиански настроенной благочестивой души. Понятно посему, что многие пытались перелагать их в мерную речь и облекать в гармонические звуки стихотворного искусства. Это стремление отчасти оправдывается естественною потребностию души изливать свои дивные чувства именно в пении (пение есть по преимуществу язык чувства), а петь всего легче то, что облечено в мерную музыкальную форму стиха. Правда, наш церковнославянский богослужебный язык не знает этой формы; но известно, что на греческом языке есть каноны и тропари, писанные стихами, и посему нельзя осуждать опыты переложения Богослужебных песнопений на стихи, конечно, не в видах церковного употребления, а просто в видах дать возможность излить чувства именно в той форме, которая удобнее всего для пения. И отчего не употреблять таких переложений в кругу, например, семейном, в минуты общей печали или радости, – отчего отцу или матери не доставить своим детям высокое, истинно христианское эстетическое наслаждение, исполнением таких переложений. Согласны, что никакое музыкальное стихотворение не может сравниться с дивными напевами нашего Богослужения; но ведь не все же богослужебные песнопения имеют напевы, и потому не все их так легко выполнять, как кажется. Возьмите неподражаемый канон св. Андрея Критского; кто не знает глубоко-трогательного, умиляющего душу напева его ирмосов: Помощник и Покровитель?.. Но попытайтесь тем же напевом пропеть тропари канона – едва ли это будет так легко… В церкви у нас их не поют, а читают, а между тем ведь так бы хотелось их облечь в гармонические звуки, усладить душу их пением… Вот для такого-то душевного пения и пригодны стихотворные переложения, – разумеется, если они достаточно передают сам дух канона или если при том написаны таким размером, который соответствует основному тону канона – тону скорби и глубокой печали душевной».
Перевод Гавриила Пакатского переиздается уже почти два столетия: в 1973 году издан Русским Пантелеймоновым монастырем на Афоне, в 2007-м – Свято-Троицким монастырем в Джорданвилле (США). В русской музыке к «Великому канону» Андрея Критского обращался Дмитрий Бортнянский, в поэзии – Алексей Апухтин (фрагмент из канона вошел в его поэму «Год в монастыре»), но перевод Гавриила Пакатского» до сих пор остается самым полным. К этому необходимо еще добавить, что в основе «Молитвы» Владимира Мономаха – Великий канон Андрея Критского.
Из книги «Псалтирь в стихах»
Псалом 1
Блажен муж, иже не иде
на совет нечестивых.
Блажен, кто мыслей нечестивых
Не уклоняется вослед,
Не ходит по пути строптивых,
Не любит пагубных бесед;
Но ум и волю покоряет
Закону Господа его
И днем и ночью повторяет
Урок владыки своего.
Он древом тучным сотворится,
Что при потоках вод растет,
На коем плод во время зрится,
И лист его не отпадет;
И все, что он творить имеет,
Воздаст ему желанный плод.
Не так, не так растет и спеет
Поносных[23] нечестивый род;
Но яко прах, что силой ветра
Подъемлет от лица земли,
Лишенный собственного недра,
Рассеян падает вдали.
Так не воскреснут нечестивцы
На суд с благими наравне,
Ниже поставятся строптвы
В одной с избранными стране.
От века праведно ходящих
Господь предвидет и блюдет,
А род в нечестии блудящих
Путем сим в пагубу идет.
Псалом 46
Все язы́цы восплещите руками,
воскликните Богу гласом радования…
Руками ныне восплещите
Во всех, языки, сторонах;
И гласом радости звучите
С хвалою Богу во устах!
Как громом, Вышний устрашает
Врагов народа своего;
Как Царь, Он скипетр возвышает;
Над всей землей престол Его.
Он все народы и языки
Под ноги наши покорил;
Он царства малыя в велики
Своей десницей претворил;
Избрал Себе нас в достоянье,
Любя в Иаковлих сынах
Доброт особенных сиянье,
Как в горных звездный блеск странах.
Се взыде Бог в воскликновеньи[24],
Бог взыде в свой премирный круг,
Во гласе труб и песнопеньи,
Во гласе ангел, своих слуг.
Настройте добре глас, настройте –
Представ Господню алтарю;
Песнь Богу нашему воспойте,
Воспойте нашему Царю!
Наш Бог есть Царь во всей вселенной:
Кто хочет петь Царя сего,
Стремясь к сей цели вожделенной,
Держись рассудка своего.
Се Бог в языках воцарился,
Бог на престоле сем Святем;
Пред ним собор князей смирился
И Авраамским шел путем.
Они от Бога одаренны
Державной властью на земли,
И славою превознесенны –
Главы до облак вознесли.
Канон святого Андрея Критского[25]
Песнь 1
Ирмос: Помощник и покровитель.
Помощник в бездне зол и сильный покровитель
И иыне был Он мне в бедах моих Спаситель,
Как чудно славен Он средь Мира Своего!
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
1. С чего начну мой плач и горькое рыданье,
Чтоб мне греховное оплакать состоянье?
Кто даст источник слез к омытию грехов?
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
2. Гряди, душа моя, в оковах заключенна,
Открыть Тому грехи, Кем создана вселенна;
Остави прежний твой скотоподобный нрав,
Покайся Господу, слез токи излияв.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
3. Я, первозданнаго ревнуя прегрешенью,
Постыдному себя подвергнул обнаженью;
От Бога уклонясь студом грехов моих,
Лишился Царствия и вечных в нем благих.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
4. Увы, душа моя, почто ты, окаянна,
Имела тот же дух, как Ева первозданна?
Почто блуждающим очам давала власть?
Почто зловредную питала в сердце страсть?
Почто, змиинаго послушавшись совета,
Ты святость Божия нарушила завета,
Коснулась древа ты, вкусила горький плод
И отравила весь потомственный свой род?
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
5. На место чувственной, есть мысленная Ева:
Плотская всяка страсть, что плод нам хвалит древа,
От коего всегда мы вред лишь познаем,
Как скоро онаго вкушаем или пьем.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
6. Достойно был изгнан из райскаго селенья
Адам, не сохранив единаго веленья:
О, сколько более я должен пострадать,
Глаголы Живота дерзая отметать?
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
7. Убийством Каина я превзойти потщился,
И плоть вооружив, на совесть ополчился;
Вещаниям ея не только не внимал,
Но, буйством дел, об ней и память истреблял.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
8. Не ревновал, Христе, я Авелевой правде:
Он, лучших отобрав животных в целом стаде,
С благоговением Тебе их в дар принес,
Да обратить Твоих внимание очес.
Я не воздал Тебе ни должнаго почтенья,
Ни жертвы чистыя, ни тучна всесожженья,
Ни праведнаго я достигнул жития,
О Иисусе, мой Творец и Судия!
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
9. Мы с Каином, душе, дела и мысли скверны,
И жертвы Господу порочны и презренны,
И непотребну жизнь приносим повсегда:
О, коль же строгаго достойны мы суда!
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
10. Сей бренный мой состав, о Творче, оживляя,
И кости плотию и жилами скрепляя,
Дыхание и жизнь, как дар Твой, мне вложил
Чтоб помощию их я к вечности спешил,
Все данныя сии растлил я дарованья,
Посредством вольнаго страстей невоздержанья.
Но, Творче, Спасе мой, Врачу и Судне!
Прими сердечное раскаянье мое!
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
11. Тебе, о Спасе мой, грехи я открываю,
Что телом и душой всегда я содеваю,
И язвы тайныя желаю обнажить,
Что злые помыслы успели наложить…
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
12. Хотя я согрешил, о Спасе, но уверен,
Что в наказании Ты, Благий мой Бог, умерен;
Охотно милуешь, – умильно слезы зришь
И, яко блудному, навстречу Сам спешишь.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
13. Повержен, Спасе мой , я пред враты Твоими,
Лежу, смердящий весь деяниями злыми;
Но Ты, пришедый всех спасти погибш их чад,
Не попусти сойти под старость мне во ад:
Но, прежде нежели постигнула кончина,
Прими, как блуднаго, на покаянье сына.
И даруй, Преблагий, прощение грехов,
Да славит за сие Тебя собор духов!
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
14. Я помыслам, моим разбойникам, попался,
Ограблен на пути, весь в ранах я остался;
Сам, Спасе мой, представ, вино мне и елей
Во исцеление недугов сих излей!
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
15. Священник, мимошеди видев злостраданья,
Ни малаго на них не обратил вниманья;
Левит, зря с язвами страдальца наготу,
Презрел свою к нему обязанность святу…
О Иисусе мой! не сый от Самарии,
Но воплотивыйся от чистыя Марии,
Чтоб падших от земли возвысить к небеси,
Представ мне Сам, меня ущедри и спаси!
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
16. О Агнче, вземляй грех, Спаситель Всемогущий,
С ними с меня ярем, к земли меня гнетущий!
И яко благосерд даждь слезы умиленья,
Да ими облегчу души, моей томленье!
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
17. Се – время общаго настало покаянья:
К Тебе я прихожду, Творцу всего созданья;
Сам бремя тяжкое грехов мне облегчи
И слезы из очей умильны источи.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
18. Не возгнушайся мной, о Спасе, не отрини
От Твоего Лица во адовы твердыни:
Но тягостный с меня сними грехов ярем,
Остави их и мне, – как оставляешь всем.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
19. Все вольныя мои, о Спасе, прегрешенья,
И все невольныя законов нарушенья,
Все явныя мои и тайны я дела,
Что знав, или не знав, душа произвела,
Сними с меня, Христе, как тягостное бремя;
На покаяние оставь потребно время,
Даждь мне умильных слез обильныя струи
И, как Отец, прими в объятия Свои.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
20. От юности, Христе, презрев Твои веленья,
Нимало не ища душевнаго спасенья,
Все в лености мое провел я житие;
Спаси, хоть на конец, создание Твое.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
21. Проживши блудно часть мне даннаго именья
Достиг до крайняго я веры оскуденья;
К Тебе, Отцу щедрот, я алчный вопию:
Сам, Блаже, напитай Ты душу днесь мою!
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
22. Тебе я согрешил, Тебе я и молюся:
О чисти, Спасе мой, да в век не посрамлюся;
Сам бремя тяжкое грехов мне облегчи
И слезы из очей умильны источи.
Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
23. Не вниди в суд со мной в день страшный воздаянья,
Изобличая все греховныя деянья,
И всю виновность слов и вожделений всех,
И бурных помыслов, что завлекают в грех,
Но яко Благ, ко мне щедроты простирая
И лютая моя деянья презирая,
Спаси меня, спаси по милости Твоей,
Всесильный Господи, десницею Своей.
Преподобная Мати Марие, моли Бога о нас.
24. Марие! вышняго сподобясь просвещенья,
Молись – да страстнаго избегнем помраченья;
Да светозарную приимем благодать,
Чтоб подвигам Твоим достойну честь воздать.
Преподобная Мати Марие, моли Бога о нас.
25. Христову следуя, Марие, ты ученью,
Противустала всех плотских страстей движенью;
Все добродетели исправив, как одну,
Счеталась со Христом, прешед в живых страну.
Преподобие отче Андрее, моли Бога о нас.
26. Андрее, Пастырю твоих овец словесных!
Моли – избавиться и нам страстей безчестных
И в горних радостях участвовать с тобой,
Андрее, даруй всем поющим подвиг твой.
Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу.
27. О Троице Пресущная! – Тебя я почитаю
В единстве Божества, – к Тебе я припадаю:
Ты бремя тяжкое возьми грехов моих,
И, как Благая, даждь умильный плач об них.
И ныне, и присно, и вовеки веков, аминь.
28. Владыку рождшая, предстательство надежно;
Спаси меня, Тебе молящася прилежно;
Греховно бремя мне, Благая, облегчи,
И покаяния слез капли источи.
Федор Глинка
Глинка Федор Николаевич (1786–1880) – поэт, прозаик. Прожил долгую жизнь. Как и легендарный Денис Давыдов, Константин Батюшков, был участником всех антинаполеоновских войн 1805–1807 годов, как Петр Вяземский, Василий Жуковский, Павел Катенин – Отечественной войны 1812 года. В этом же ряду певцов во стане русских воинов нужно назвать и его старшего брата, участника суворовского Итальянского похода Сергея Глинку, который первым записался в 1812 году в Московское ополчение, издавал самый популярный в период войны журнал «Русский Вестник».
В годы учебы в 1-м Кадетском корпусе большое влияние на Федора Глинку оказал учитель Закона Божьего отец Михаил (впоследствии митрополит Петербургский), способствовавший стремлению кадета жить не только по воинскому уставу, но и по Христовым заповедям, «говорить всегда правду».
В 1803 году семнадцатилетним прапорщиком он стал адъютантом прославленного суворовского генерала Михаила Милорадовича, с которым прошел все антинаполеоновские войны 1805–1806 годов и всю Отечественную войну 1812 года. В 1806 году вышла его первая книга – «Письма русского офицера», ставшая одним из выдающихся памятников русской военной прозы. Отечественная война 1812 года застала Федора Глинку в смоленском имении Сутоки, где он залечивал раны после штыковой атаки при Аустерлице. Как оказалось, не последней. Он вернулся в строй в первые же дни войны, но не офицером, а волонтером. Все его документы, в том числе личный вызов от Милорадовича, сгорели, и он отступал вместе с армией от Смоленска до Бородина, принимал участие в боях как рядовой, но без формы. Так что самые первые песни Отечественной войны 1812 года – «Военная песня», «Солдатская песня, сочиненная и петая во время соединения войск у города Смоленска в июле 1812 года», «Песнь сторожевого воина перед Бородинскою битвою» – созданы волонтером Федором Глинкой, и зазвучали они уже в первые дни и месяцы войны одновременно с «Певцом во стане русских воинов» московского ополченца Василия Жуковского. В «Солдатской песне» Федора Глинки впервые прозвучал призыв:
Мы вперед, вперед, ребята,
С Богом, верой и штыком!
Вера нам и верность свята:
Победим или умрем!
Федору Глинке суждено было стать создателем не только первых военных песен 1812 года. Его «Песнь узника» («Не слышно шуму городского…») стоит у истоков русских «тюремных» песен, а «Мчится тройка удалая…» положила начало всем остальным удалым «Тройкам», стихотворение «Город чудный, город древний…» стало одним из первых и одним из самых популярных гимнов Москве. Но есть еще один Федор Глинка – самый крупный религиозный поэт XIX века, автор книги «Опыты священной поэзии» (1826), поэмы «Иов» (1834) и многих других духовных стихов.
«Опыты священной поэзии» были сданы в типографию и получили цензурное разрешение на выход в свет (его подписал священник Казанского собора Герасим Павский) 12 октября 1825 года – за два месяца до выстрелов на Сенатской площади, а вышли в свет в начале 1826 года, когда Федор Глинка уже был узником Петропавловской крепости. Так что советское литературоведение имело все основания причислять Федора Глинку к декабристам, выявляя в его псалмах и молитвах прежде всего «революционные» и социальные мотивы. В этом нет никаких особых натяжек. Два псалма «Плач пленных иудеев», «Горе и благодать» появились впервые в «Полярной Звезде» и строки из «Плача…» звучали более чем актуально: «Рабы, влачащие оковы, // Высоких песен не поют». В эти годы он был одной из центральных фигур как в общественно-политической, так и в литературной жизни. Будучи гусарским полковником, а с 1819 года чиновником по особым поручениям при военном генерал-губернаторе столицы Милорадовиче, он входил в «Союз спасения», «Союз благоденствия» и масонскую ложу «Избранного Михаила», являясь одновременно (с 1819 по 1825 год) председателем ВОАРС (Вольного общества любителей российской словесности). Но позднее, вспоминая о мечтах и помыслах своих друзей-декабристов, он выделит одну черту, отличавшую его от разгулявшихся рыцарей. «Я ходил задумавшись, – писал он об Александре Бестужеве, – а он – рыцарским шагом, и, встречаясь, говорил мне: «Воевать! Воевать!» Я всегда отвечал: «Полно рыцарствовать! Живите смирнее!» И впоследствии всегда почти прослышивалось, что где-нибудь была дуэль и он был секундантом или участником. Впрочем, я ссылаюсь на всех наших литераторов, что на их вечеринках и собраниях и на людях был один; сидел себе в стороне и думал о своем. Часто, шутя, они говорили мне: «Вы всё живете на небесах, спуститесь на землю». Это не похвальба, а их фраза. Перессорившихся литераторов старался склонить к любви и миру – вот и все, что я делал. Вообще, я шел совсем другой дорогою».
Этой другой дорогой и были его духовные стихи, ставшие появляться в журналах в самом начале 1820-х годов. В «Опытах…» он свел воедино 49 стихотворений, в которых эти преддекабристские годы предстали как противостояние двух миров – горнего и дольнего. Самым характерным памятником этой эпохи, вне всякого сомнения, были «Думы» Кондратия Рылеева, воплотившие идеи времени на историческом материале. Федор Глинка фактически сделал то же самое, только на другом «материале» – библейском. Это вовсе не значит, что он «осовременил» псалмы и ветхозаветные образы, превратив их в революционные агитки, как это происходило не раз во всех революциях – от Французской 1793 года до Октябрьской 1917-го. В «Опытах…» перед нами – глубоко личные религиозные медитации поэта, но поэта прошедшего через все круги дольнего ада. Первые религиозные стихотворения Федора Глинки датированы 1816–1818 годами и не просто совпадают со временем создания «Союза спасения», «Союза благоденствия» и ложи «Избранного Михаила», а являются, по всей вероятности, масонскими гимнами. В конце XVIII века наиболее известным автором подобных гимнов был Михаил Херасков («Коль славен наш Господь в Сионе…» – один из них), остававшийся масоном до конца своих дней. Иначе сложились отношения с «вольными каменщиками» у Федора Глинки. Начиная с 1820 годов, в его духовных стихах появляются слова мольбы о помощи, защите: «Помилуй, Господи, помилуй! // Они условились в тиши, // И собираются, как звери, // Тобой хранимых растерзать». Эта тема мести, преследований – одна из основных. В 1826 году, уже будучи узником Петропавловской крепости, он напишет «Псалом 62», обращенный, как считают исследователи, к одному из таких зверей. К этому же времени относится и другое стихотворение «Ловители»:
Глухая ночь была темна!
Теней и ужасов полна!
Не смела выглянуть луна!
Как гроб молчала глубина!
У них в руках была страна!
Она во власть им отдана…
И вот, с арканом и ножом,
В краю, мне, страннику, чужом,
Ползя изгибистым ужом,
Мне путь широкий замели,
Меня, как птицу, стерегли…
В 1822 году в России были запрещены все тайные общества. Но Федор Глинка вышел из масонской ложи до запрета. Для ловителей он оставался изменником… Сначала поползли слухи о том, что он, «начитавшись Библии, сошел с ума» (отсюда-де «мания преследования»), затем поступил донос, после которого в 1822 году его отчислили из гвардии и отстранили от должности. Есть сведения, что смертельно раненный на Сенатской площади Милорадович просил Николая I о смягчении участи однополчанина Федора Глинки, не принимавшего никакого участия в восстании, но арестованного одним из первых. Глинка покинул ряды заговорщиков еще в 1820 году, после тщетных попыток доказать им, что «в России не может существовать никакого правления, кроме монархического». Арестован он был по новому доносу тех же самых ловителей, воспользовавшихся возможностью расправиться со своим бывшим «братом»… чужими руками. Глинке удалось добиться встречи с императором, и он доказал свою невиновность. Исследователей поражает неуязвимость его «линии защиты» при допросах. Но он лишь следовал завету своего духовного отца в кадетском училище: говорить только правду. Известна фраза, произнесенная Николаем I при прощании с узником: «Глинка, ты совершенно чист, но все-таки тебе надо окончательно очиститься».
Последующие пять лет он очищался в олонецкой ссылке, приступив к работе над библейской поэмой «Иов» и создав историческую поэму «Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой».
После возвращения из ссылки произошло еще одно важное событие в его жизни. Сорокопятилетний Федор Глинка встретился с тридцатишестилетней Авдотьей Голенищевой-Кутузовой, дочерью известного поэта и переводчика Павла Голенищева-Кутузова и племянницей великого полководца. Вскоре в журналах появились первые рассказы Авдотьи Глинки из Священного Писания, наибольшей популярностью из которых многие годы пользовалась ее книжечка для народа «Жизнь Пресвятой Богородицы», выдержавшая шестнадцать изданий. Ей же принадлежит повесть «Леонид Степанович и Людмила Сергеевна» (1856), стоящая в одном ряду с антинигилистическими романами Писемского, Лескова, Крестовского, Достоевского и многих других русских писателей. Обычно говорят о неудачных литературных браках: Каролины Павловой и Николая Павлова, Анны Ахматовой и Гумилева, но ведь есть и другие: Александр Вельтман и Елена Вельтман, Федор Глинка и Авдотья Глинка. В 40–50-е годы Глинки сближаются с журналом «Москвитянин» и московскими славянофилами; в круг их единомышленников входит Федор Тютчев, к которому Глинка обращается со стихами: «Как странно ныне видеть зрящему // Дела людей: // Дались мы в рабство настоящему // Душою всей…» Как в эти, так и в последующие годы творческая жизнь Федора Глинки и Авдотьи Глинки была самым непосредственным образом связана с благотворительно-просветительской деятельностью. Их слова никогда не расходились с делами. Одним из таких реальных дел был проект «Товарищества доброхотной копейки», с которым Авдотья Глинка выступила в 1845 году, ставший позднее одной из действенных форм помощи бедным в масштабах всей России по принципу: «С мира по нитке – голому рубашка!»
В 1859 году Авдотья Глинка направляет письмо А.И. Герцену с призывом отказаться от пропаганды «хаоса и разрушения», учиться смирению и доброте у «Отцов Церкви». Эти же мысли выражал в поздних стихах Федор Глинка:
Не пора ль взглянуть на Бога,
В тайны сердца заглянуть? –
Это ль к счастию дорога?
Тот ли мы избрали путь?..
Федор Глинка в своих «Опытах священной поэзии» заглянул в эти тайны сердца еще накануне восстания декабристов. На закате дней он признается не без грусти:
Летать по высям нет уж силы,
А ползать не хочу!
Эти же горькие мысли он выразит в «Ответе пророков»:
Мы говорим, но нам не внемлют,
Лелеяся в своих мечтах:
Над пропастью бездонной дремлют
Иль буйно пляшут на гробах!
Федор Глинка, как и Жуковский, Денис Давыдов, Петр Вяземский, были старше Пушкина ровно на Отечественную войну 1812 года. «Тебе певцу, тебе герою! // Не удалось мне за тобою // При громе пушечном, в огне // Скакать на бешеном коне», – напишет Пушкин Денису Давыдову в 1836 году. Но не менее характерно и то, что именно они первыми признали и поддержали Пушкина. Жуковский, уже будучи автором гимна «Боже, Царя храни!..», воспитателем наследника престола, приедет в Царское Село, чтобы увидеть молодого чудотворца, и призовет друзей: «Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет». Так он обратится в письме к Вяземскому, который в те же самые дни признавался Батюшкову: «…Его Воспоминания скружили нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картине. Дай Бог ему здоровия и учения, и в нем будет прок, и горе нам. Задавит, каналья!» В последних словах конечно же чувствуется ревность, которая будет давать знать о себе во всех дальнейших непростых отношениях Вяземского с Пушкиным. Среди тех, кому скружили голову пушкинские стихи, был и Федор Глинка, восклицавший в стихотворном послании: «О Пушкин, Пушкин! Кто тебя // Учил пленять в стихах чудесных?» Так же безоговорочно и навсегда признал его первенство в поэзии и Денис Давыдов, никогда не принадлежавший к цеховым поэтам. В роковом феврале 1837 года он напишет Петру Вяземскому: «Я много терял друзей подобною смертью на полях сражений, но тогда я сам разделял с ними ту же опасность, тогда я сам ждал такой же смерти, что много облегчает, а это Бог знает какое несчастье! А Булгарины и Сенковские живы и будут жить, потому что пощечины и палочные удары не убивают до смерти». «На смерть поэта» Михаила Лермонтова – самое знаменитое, но не единственное стихотворение, написанное в роковые дни 1837 года. 29-м января датировано стихотворение Федора Тютчева «Из чьей руки свинец смертельный…»; 6-м февраля – стихотворение Федора Глинки «Воспоминание о пиитической жизни Пушкина»; 2-м марта – «Венок на гроб Пушкина» Александра Полежаева. Всего же о гибели Пушкина было создано двадцать стихотворений, но только шесть из них появились в печати уже в 1837 году: Федора Глинки, Надежды Тепловой, Андрея Подолинского, Ивана Бороздны, Семена Стромилова и Мирзы Ахундова (в переводе с персидского Бестужева-Марлинекого). Имя Федора Глинки открывает эту посмертную поэтическую пушкиниану. Его «Воспоминание…», впервые опубликованное в «Библиотеке для чтения» (1837, т. XXI), в том же году вышло в Москве отдельным изданием.
Два участника Бородинского сражения, два поэта Пушкинской эпохи, дожившие до времен «шестидесятников», так и не научились ползать – Федор Глинка и Петр Вяземский. После смерти Пушкина они проживут еще более сорока лет и станут свидетелями того, как пушкинский «Современник» превратится в некрасовский с новыми властителями дум – «шестидесятниками». Именно они в самом начале Крымской войны выступили с патриотическими стихами. «К ружью!» – так называлось стихотворение Петра Вяземского, восклицавшего:
Вперед, хоругвь Владимира Святого,
И в руки штык богатыря Петра!..
В это же время отдельным изданием вышло стихотворение Федора Глинки «Ура!» («Ура!., на трех ударим разом // Недаром же трехгранный штык!..»). Не осталась в стороне и племянница Кутузова Авдотья Глинка, опубликовавшая свой отклик на начало войны «Голос души». После этих стихов и появилось пресловутое выражение ура-патриотизм, ставшее с тех пор политическим ярлыком. В последний раз боевое «Ура!» прозвучало в стихах Федора Глинки, посвященных освобождению славян от Османского ига.
14 февраля 1880 года при отпевании тела Федора Глинки во Владимирской церкви в Твери протоирей В.Ф. Владиславлев произнес: «При гробе твоем, досточтимый раб Божий, нам не учить, а учиться надобно, – учиться и как жить и как умирать истинно – по-христиански. Твои закрытые сном очи почти сто лет смотрели на свет Божий, видели в нем много перемен всякого рода и в мире политическом, и в мире религиозном, и в мире общественном и семейном. Пред тобою сменилось много поколений с их разнообразными направлениями и интересами, с их многочисленными вопросами и задачами; и в течение всего этого почти столетнего пребывания на земле, при всех этих многочисленных и разнообразных переменах ты умел сохранить в себе то, что составляет славу нашего земного бытия, нетленную красоту нашего безсмертного духа, сохранить веру в Господа нашего Иисуса Христа как Спасителя нашего и ходатая пред Отцем Небесным…»
Так закончилась жизнь русского воина и выдающегося религиозного поэта Федора Глинки, литературное наследие которого огромно – более 800 стихотворении, около 200 прозаических произведений. Большая насть из них до сих пор остается неизданной…
«Опыты священной поэзии»[26]
К Богу правды[27]
Доколе грешницы, Господи,
доколе грешницы восхвалятся.
Псалом 93
Восстань, Господь! Где суд Твой правый?
Почто молчит Твой страшный гром?
Доколе, Господи, доколе
Сим нечестивцам пировать
За сладкою трапезой жизни,
Ругаясь благостью Твоей?
Доколь им, грешникам, хвалиться
И говорить: «Далёко Бог!»
Неправда разлилась, как море,
И тонет в ней Твоя земля!
Они, как трости, изломали
Законы дивные Твои
И в дикой радости, как звери,
Толпой неистовой бегут
На шумный праздник беззаконья…
А стоны вдов и сироты,
Твоих людей забытых слезы,
Сия сердечная роса,
Восходят с воплем в небеса!
В устах злодеев громкий хохот!
Они убили сироту,
И со вдовицы ветхи ризы
Сдирает жадная рука!
И говорят, смеясь, безумцы:
«Где Богу с неба видеть нас?»
О, заблужденье! Как же мыслишь,
Чтоб Тот, Кто слух и око дал,
Не видел слез, не слышал внятно,
Что сердце в грусти говорит?
Над чьей главой благословенье
Светлеет тихою зарей;
Над кем проклятия и стоны
Станицей черною кипят;
В чье сердце алчные пороки,
Как змеи жадные, впились;
И кто, кичливый, мчится вихрем
Земных мечтаний и сует?
Блажен живущий в крове Бога!
Не для него шумит гроза!
Не для него ловец-погибель
Хоронит под цветами сеть!
Он смелою стопою ходит
По скользкой жизни… О Творец!
Ты Сам и небеса с Тобою
Нисходят к чистому душой,
И зрит он, в духе, славу Бога!
И в оный час, как ось земли,
Подломится с гремящим треском
И понесется легкий шар,
Как вихрем лист в полях пустынных,
Он, невредимый, в оный час
Прейдет в святое лоно Бога,
Который жил в его душе!
Вопль раскаяния[28]
Господи! да не яростию
Твоею обличиши мене.
Псалом 6
Не поражай меня, о Гневный!
Не обличай моих грехов!
Уж вяну я, как в зной полдневный
Забытый злак в морях песков;
Смятен мой дух, мой ум скудеет,
Мне жизнь на утре вечереет…
Огнем болезненным горят
Мои желтеющие очи,
И смутные виденья ночи
Мой дух усталый тяготят.
Я обложен, как цепью, страхом!
Везде, как тень, за мной тоска:
Как тяжела Твоя рука!
Но я главу посыпал прахом –
И в прах челом перед Тобой!
Услышь стенящий голос мой!
Меня помилуй Ты, о Боже!
Я духом все ищу небес
И по ночам безсонным ложе
Кроплю дождем кипящих слез!
Я брошен, как тимпан разбитый,
Как арфа звонкая без струн;
Везде мне сеть – враги сердиты!
Везде блистает Твой перун!
Предчувствия облит я хладом:
Ты смертью мне грозишь иль адом?
Но в гробе песней не поют!
И в аде, о мой Бог всевластный,
В сей бездне гибели ужасной,
Тебе похвал не воздают!
А я сгораю жаждой славить
Тебя с любовью всякий час
И в память позднюю оставить
Души, Тобой спасенной, глас.
О, радость! радость! плач сердечный
Услышан Господом моим!
Ты осветил меня, мой Вечный!
Лицом таинственным Своим!
Прочь, беззаконники с дарами,
С отравой беглой жизни сей!
Я не хочу быть больше с вами!
Творец! в святой любви Твоей
Омытый, стану я как новый;
И, всей душой блажа Тебя,
Порока ржавые оковы
Далеко брошу от себя!
Горе и благодать[29]
И восста яко спя Господь.
Псалом 77
I
Господь как будто почивал,
А на земле грехи кипели,
Оковы и мечи звенели,
И сильный слабого терзал.
Не стало дел, ни прав священных,
Молчал обиженный закон;
И востекал от притесненных
Глухой, протяжный, тяжкий стон.
Как дым, прошло сиянье славы,
Сокрылась кроткая любовь;
И человеков род лукавый
Был вид повапленных гробов!
Простились люди с тишиною,
Везде мятеж и грустный мрак,
И глад с кровавою войною
На трупах пировал свой брак;
Стихии грозно свирепели,
И мир чего-то ожидал…
Господь как-будто почивал,
А на земле грехи кипели!
II
Какая всходит там заря?
Кто раскалил небесны своды?
Почто бледнеете, народы?
Куда бежите вы, моря?
Златое солнце покраснело
И не дает своих лучей,
И для земли осиротелой
Не стало утра, ни ночей;
И грады падают, как класы,
Когда их дождь и бури бьют;
И раздались незримых гласы:
«Господь, Господь идет на суд!»
III
Но Он пришел, Неизреченный!
И только грешных поразил!
Он светом молний по вселенной
Все тайны злобы обнажил.
Не устояли грех и сила
От блеска Божиих очес:
Их съела вечная могила!
И новый век настал чудес!
Неправда, тяжкая обида
Была и людям и Творцу;
Бог избрал кроткого Давида,
И дал Он юному борцу Свой Дух,
Свое благословенье,
И повелел престать беде.
И скрылось смутное волненье;
Хвалилась милость на суде;
Не смел коварствовать лукавый,
И не страдал от сильных правый.
Закон, как крепкая стена,
Облек израильские грады;
Цвели спокойно вертограды;
Лобзались мир и тишина.
Господь как будто почивал,
Но на земле дела светлели:
Звучал тимпан, и девы пели,
И всякий Бога величал!
Плач пленных иудеев[30]
На реках вавилонских тамо
седохом и плакахом,
внегда помянута нам Сиона.
Псалом 136
Когда, влекомы в плен, мы стали
От стен сионских далеки,
Мы слез ручьи не раз мешали
С волнами чуждыя реки,
В печали, молча, мы грустили
Всё по тебе, святой Сион;
Надежды редко нам светили,
И те надежды были – сон!
Замолкли вещие органы,
Затих веселый наш тимпан.
Напрасно нам гласят тираны:
«Воспойте песнь сионских стран!»
Сиона песни – глас свободы!
Те песни слава нам дала!
В них тайны мы поем природы
И Бога дивного дела!
Немей, орган наш голосистый,
Как занемел наш в рабстве дух!
Не опозорим песни чистой:
Не ей ласкать злодеев слух!
Увы, неволи дни суровы
Органам жизни не дают:
Рабы, влачащие оковы,
Высоких песней не поют!
Молитва души[31]
Вонми гласу моления моего,
Царю мой и Боже мой:
яко к Тебе помолюся, Господи.
Псалом 5
К Тебе, мой Бог, спешу с молитвой:
Я жизнью утомлен, как битвой!
Куда свое мне сердце деть?
Везде зазыв страстей лукавых;
И в чашах золотых – отравы,
И под травой душистой – сеть.
Там люди строят мне напасти;
А тут в груди бунтуют страсти!
Разбит мой щит, копье в куски,
И нет охранной мне руки!
Я бедный нищий, без защиты;
Кругом меня кипят беды,
И бледные мои ланиты
Изрыли слезные бразды.
Один, без вождя и без света,
Бродил я в темной жизни сей,
И быстро пролетали лета
Кипящей юности моей.
Везде, холодные, смеялись
Над сердцем пламенным моим,
И нечестивые ругались
Не мной, но именем Твоим.
Но Ты меня, мой Бог великий,
Покою в бурях научил!
Ты вертоград в пустыне дикой
Небесной влагой упоил!
Ты стал кругом меня оградой,
И, грустный, я дышу отрадой.
Увы! мой путь – был путь сетей;
Но Ты хранил меня, Незримый!
И буря пламенных страстей,
Как страшный сон, промчалась мимо;
Затих тревожной жизни бой…
Отец! как сладко быть с Тобой!
Веди ж меня из сей темницы
Во Свой незаходимый свет!
Всё дар святой Твоей десницы:
И долгота и счастье лет!
Глас Бога избранному его[32]
Пророка Исаии, глава 43 и 45
Ты Мой! и что твои враги?
Пускай острят мечи и стрелы.
Я Сам считаю их шаги
И размеряю их пределы.
Не ужасайся пред судьбой:
Ты Мой! и стражей легионы
Сорвут с путей твоих препоны;
Иди, не бойся: Я с тобой!
Коснись водам – и бурны воды,
Как агнцы смирные, заснут;
И вкруг тебя, столпясь, народы
Тебя грозой не ужаснут.
Иди без страха в страшный пламень
Огонь тебя не опалит;
Будь духом бодр, будь верой камень.
И над тобой везде Мой щит!
Зачем броня тебе железна –
Защита слабая людей?
Коль Мне глава твоя любезна,
То кто дерзнет коснуться ей?
Но знай, не пышными дарами
Ты милость Вышнего купил;
Ты мне не жертвовал овнами,
Ни фимиамом от кадил.
И что Мне их кровавы жертвы
И небеса коптящий тук?
Я не люблю молитвы мертвых;
Не Мне дары нечистых рук.
Ты стал в грехах передо Мною,
И Я грехи твои омыл,
И, как младенца пеленою,
Тебя Я милостью повил!
И будешь ты чрез долги лета,
Как пальма свежая, цвести
И, как высокая примета,
Ко Мне людей Моих вести.
Да ведают теперь народы,
Судя, Мой отрок, по тебе,
Что Я, водя небесны своды,
Рачу и о земной судьбе.
Вотще земные исполины,
Кичась, подъемлют гордый рог:
Я есмь Господь и Бог единый!
Пускай другой приидет бог,
И зиждет новую вселенну,
И им, страстями ослепленным,
Сияет в новых чудесах;
Пускай в бездонных высотах
Повесит ни на чем громады,
И небо сводом наведет,
И тайным пламенем зажжет
Неугасимые лампады;
И, сеющий, засеет он
Свое лазоревое поле
И, по своей единой воле,
Звездам и солнцам даст закон;
И волны шумных океанов
Прольет и сдержит без брегов;
Кто сей из мертвых истуканов
И безсловесных их богов?
Пусть обещает им ограды;
Но кто им столько даст пощады?
Кто большую, чем Я, любовь?
Жажда покоя
Углебох в тимении глубины, и несть постояния:
приидох во глубины морския, и буря потопи мя.
Утрудихся зовый, измолче гортань мой: исчезосте
очи мои, от еже уповати ми на Бога моего.
Псалом 68
Покоя, мой Творец, покоя!
Покоя просит у Тебя
Моя душа в страданьи ноя,
От скорби позабыв себя!
Как путник на степи песчаной
Палим полуденным огнем;
Как ратник со смертельной раной,
Как жертва под тупым ножом;
Так я, измученный, страдаю
Под тяжестью моей тоски!
Но муки я благославляю,
Как дар святой Твоей руки.
Я слышал там, в полях лазури,
Где светел, как любовь, эфир,
Не вспоминают шумны бури
И вечно веет сладкий мир.
Там у Тебя все жизнь и сладость,
О милосердный мой Творец!
Там хлеб – любовь; питье там – радость;
Но Ты и нам земным Отец!
Не позабудь же чад стенящих
В пороках, в скорби и в страстях,
Скитальцев в сумраках бродящих,
Или в оковах, иль в сетях!
Бунтуют бури, плещут волны,
Мы в бурях носимся, пловцы!
Нас предают пучинам челны,
Везде нам гибель и ловцы!
О, будь же Ты для заблужденных
И вождь и путеводный свет!
Тревогой жизни оглушенный,
Мертвец средь пылких жизни лет,
Я жажду сладкого покою!
Отрадный луч вотще ловлю!
Молю Тебя моей тоскою,
Моим страданием молю!
Помилуй, мой Господь, помилуй!
Дай хоть минутный мне покой;
И падшего меня без силы,
Воздвигни сильною рукой!
Раскаянье
Помилуй мя, Боже, по велицей милости
Твоей, и по множеству щедрот Твоих
очисти беззаконие мое.
Псалом 50
Помилуй, Господи! меня,
По милости Твоей великой:
Я в мире, как в пустыне дикой,
Хожу, тоскуя и стеня!
Лежит, как с гроба хладный камень,
На грустном сердце тяжкий грех,
И душу, чуждую утех,
Крушит, снедает тайный пламень.
Я знаю грех лукавый мой:
Он весь явился мне пред очи,
И обличитель сей немой,
Стоит как призрак в полуночи.
Пошли мне, Боже, чистоту!
Грехом повит, как пеленою,
Я рано брошен в суету,
И сонм страстей играет мною!
С грехом рожден, в грехе живу:
Он помрачил мою главу!
Но Ты, во благости светлея,
Меня иссопом окропи!
И буду снега я белее…
Всемощный! дух мой укрепи!
Пошли с Твоих небес мне радость,
И раны сердца заживи,
И увядающую младость
Души печальной обнови!
О, дай мне, Боже, сердце чисто!
И да светлеет так мой дух,
Как утром благовонный луг
Сияет влагою росистой.
Ах! не покинь меня, Творец,
Своею благостью небесной:
Ты в тайнах мудрости безвестной
Меня наставил как Отец!
Но днесь я, как тимпан забытый:
Господь! возьми меня, исправь!
Греховной пылию покрытый,
Я так нечист и так лукав!
Молюсь, смиряюсь пред Тобою!
И сладостно смиренье мне!
Молчу, мирюсь с моей судьбою,
И жду, безмолвно, в тишине,
Что приведут мне жизни лета.
Но я во тьме – и жажду света,
Из цепи вырваться хочу:
Спаси меня, о Бог вселенной!
Тогда я, духом обновленный,
Веков восторг мой прозвучу.
Мой глас промчится в поздни годы:
Я возвещу в роды родов,
Что Бог, простерший звездны своды,
Есть весь – и милость и любовь;
Что Он всегда, повсюду с нами,
Зовет, влечет к себе сердца;
Что, смывши мглу с очей слезами,
И грешник видит в Нем Отца!
К Богу великому, защитнику правды[33]
Суди, Господи, обидящие мя,
побори борющие мя.
Прими оружие и щит.
Псалом 34
Суди и рассуди мой суд,
Великий Боже, Боже правый!
Враги на бой ко мне идут,
И с ними замыслы лукавы
Ползут, как черные змии…
За что? В чем я пред ними винен?
Им кажется и век мой длинен,
И красны слезы им мои.
Я с тихой детскою любовью
Так пристально ласкался к ним, –
Теперь моей омыться кровью
Бегут с неистовством своим,
В своей неутолимой злости.
Уже сочли мои все кости,
Назначив дням моим предел;
И, на свою надеясь силу,
И нож и темную могилу
Мне в горький обрекли удел.
Восстань же, двигнись, Бог великий!
Возьми оружие и щит,
Смути их в радости их дикой!
Пускай грозой Твоей вскипит
И океан и свод небесный!
О дивный Бог! о Бог чудесный!
У ног Твоих лежит судьба,
И ждут Твоих велений веки:
Что ж пред Тобою человеки?
Но кроткая души мольба,
Души, любовью вдохновенной,
Летит свободно по вселенной.
В зазвездны, в дальни небеса.
Творец, творенью непонятный!
Тебе везде так ясно внятны
Людей покорных словеса!
Пускай свирепостью пылают;
Но только Твой раздастся гром –
Они, надменные, растают,
Как мягкий воск перед огнем!
Как прах, как мертвый лист осенний
Пред бурей воющей летит,
Исчезнут силы дерзновенных!
Идут – и зыбкий дол дрожит,
Поля конями их покрыты…
Но, Сильный, Ты на них блеснешь
И звонкие коней копыты
Одним ударом отсечешь,
И охромеют грозны рати…
Сколь дивны тайны благодати!
Ты дал мне видеть высоты!
Он снял повязку слепоты
С моих очей, Твой ангел милый:
Я зрю… о, ужас! зрю могилы.
Как будто хладные уста
Снедают трупы нечестивых…
Кругом глухая пустота!
Лишь тучи воронов крикливых
И стаи воющих волков
Летят, идут на пир, как гости,
Чтоб грешников расхитить кости
И жадно полизать их кровь!
Горят высокие пожары,
И слышен бунт страстей в сердцах;
Везде незримые удары,
И всюду зримо ходит страх.
О, грозен гнев Твой всегромящий!
И страхом все поражено:
От птицы, в облаках парящей,
До рыбы, канувшей на дно
Морей пенящихся глубоких.
Но в день судеб Твоих высоких
Твой раб, снедаемый тоской,
Не убоится бурь ревущих:
Тебя по имени зовущих
Спасаешь мощной Ты рукой.
Голос души
Благо мне, яко смирил мя еси.
Псалом 118
Благодарю Тебя, мой Бог!
Что Ты смирил меня страданьем!
И, испытуя испытаньем,
Во мне меня земнаго сжег
Огнем чистительным небесным.
С страстьми и с сердцем кончен бой!
Я пред могуществом чудесным
Поник смиренною главой.
Блажу Тобой мне данну муку,
Влекусь, как жертва, пред алтарь;
Но мысленно лобзаю руку
Твою, мой Бог, Отец, мой Царь!
Как страшно грудь мою терзали
Мои душевные печали!
Во мне живаго места нет!
Я исчезал как раздробленный!
Но мне блеснул целенья свет,
И я воскреснут обновленный!
И мнилось мне, я стал не я!
Мои все мысли засветлели!
И, как младенец из купели,
Душа омылася моя!
Где ж бунт страстей? где скорби пламень?
Отпал от сердца тяжкий камень,
И я, как будто не земной:
Я примирился сам с собою,
С людьми, и с миром, и с судьбою
И упиваюсь тишиной.
Стремясь к сиянью совершенства,
Под темнотой гремящих туч,
Я знал ли, что врата блаженства
Страданья отпирает ключ!
Блажу, пою Тебя, мой Вечный!
Я вырван из земных оков!
Приди ж на праздник мой сердечный,
Приди, небесная любовь!
Но что? Не Ты ль послал мне радость?
Отколь бежит мне в душу свет?
О чудо! Он мне отдал младость
И беззаботность детских лет!
Как мне легко! как я свободен!
Как в чувствах нов и благороден!
Опять мне день, как прежде, мил!
Опять сладка прохлада ночи!
О, радуйтесь! питайтесь очи!
Сияньем Божиих светил!
Мне весело над океаном
Летать свободною мечтой
И взвиться с утренним туманом
Под свод лазурно-золотой.
В сияньи неба меркнут взоры,
Земной огонь погас в крови,
Но сердце тает от любви,
Заслышав ангельские хоры…
Хвала, хвала Тебе, Творец!
Не постыдил Ты упованья:
За черной завесой страданья
Ты Благ и светел, как Отец!
Картина иудейских нравов[34]
Из пророка Иеремии
Настал сей мрачный, бурный век,
Сей век молвы и ложной славы!
В душе, и грешный и лукавый,
Забыл ты Бога, человек!
Как злак, твои увяли чувства,
И в мятеже нестройных дум,
Природы прелесть и искусства
Тебя не радуют… Твой ум
(Как пламень смрадный по болотам),
Отдавшись весь своим заботам,
Всю нежность сердца изсушил…
Увы! где чистый огнь любови?
Где сладкий друг души – приязнь?
Се люди Бога алчут крови
И ноют духом, слыша казнь!
О, дайте слезы мне, как воду,
Да льются реки из очес,
Чтоб мог я выплакать народу
Прощенье от святых небес!
Кто даст, кто даст мне быстры крылы?
Я жажду тишины пустынь;
Стрелой от сей живой могилы,
От вас губителей святынь…
Вином разврата упоенны,
Толпы преступников не зрят,
Что скоро громы наведенны
Над их главами возгремят?
Землей безверье овладело,
И быстро льется зло от зла:
На очи мудрых ночь легла,
И чувство грустное одело
Пустые, хладные сердца!
Почто забыли вы Отца?
И сами от Него забыты!
Ищите прежняя защиты
В коварной мудрости своей…
Никто не любит и не верит:
Отец в семействе лицемерит,
И брат на брата, как злодей.
В устах кипят глаголы лести!
Вся ваша жизнь вам злой упрек!
Под тленною личиной чести,
Как смрадный труп, гниет порок!
Лихва восходит над лихвою,
Над лестью воскипает лесть:
Броди ж с поникшей головою,
Доколь тебя настигнет месть!
Скитайся, как в ночи злодеи,
Гневи Меня! хвали разврат!
Я скоро в пепл и весь и град;
И засвистят над пеплом змеи!
И с коршуном заспорит вран
О ваших трупах безмогильных.
Я в прах ограды ваших стран!
Расстает меч в руках у сильных!
Ваш бог – корысть и суета!
И всякий вихрем жизни мчится:
Но ваши замыслы мечта!
И жизни сон вам недоснится…
Ты смерть и гибель пьешь, народ!
Из чаши золотой порока!
Замолкнет скоро глас пророка,
Падет на битвах твой оплот!
У ваших вод – живую сладость,
У хлеба – крепость Я возьму,
Одену в язвы вашу младость
И жизни день в густую тму…
Слепцы надменные, как дети,
Скитайтесь вкруг изрытых ям:
Везде вам ночь, везде вам сети.
Я вас ругателям отдам:
Пускай свирепствуют над вами!
Земля сзывает с неба гром.
Но все Мне мил Давидов дом,
И вы, кипящие грехами,
Еще Мои все дети вы!
Скорее ж пепел на главы!
Омойте души слез рекою!
Мне в жертву умиленья глас!
Тогда отеческой рукою
Ваш Бог из ада вырвет вас!
Молитвы
Покаяние
Не гневом, Господи! не гневом,
Что в бурях землю обтекал,
И двигал твердь, и с страшным ревом,
Морей раскаты колыхал;
Но милостью неизреченной
Я побежден, мой Бог, – и сам,
С моей душой разоблаченной,
Я кинулся к Твоим стопам!
Но я не силе покорился!
Меня увлек не грозный страх!
Я по любви одной открылся
Тебе во всех моих грехах!
Смотри же, Отче! как я беден!
Как по моей природе слаб;
Себе, Тебе и ближним вреден,
Рожден господствовать – и раб!
Как часто, чуя утра свежесть,
Твержу: «Исправиться пора!»
Но к вечеру проступки те же,
Что были утром и вчера!
Я знаю, как сладка безгрешность,
Как животворна чистота;
Но для меня ее утешность –
Недостижимая мечта!
О, пощади ж меня, мой Вечный!
Огнем грозы не попали,
И неотступный глад сердечный
Небесным хлебом утоли!
1819
Псалом 133
Хвалите Бога, Божьи слуги,
Все на колени перед Ним!
Мраз, зной, ветр, тишь и звездны круги
Он водит все перстом Своим.
Воздвигните, с любовью, руки
И всю тоску, все сердца муки,
О, братья! вы к Его стопам
С мольбой, с сердечным тихим стоном –
И Он, владеющий Сионом,
Пошлет благословенье вам.
1820
К поющим
О, как вы сладостно поете
На вашей высоте,
И, изнуренную в земной работе
И в низкой суете,
Вы душу пением к себе влечете!..
Так ветвь растения, из темноты густой,
Влечется к светлому безвестным побужденьем
И просит, полная томленьем,
У солнца влаги золотой!
1824
Молитва
О, не прогневайся, мой Боже!
Что я и грешен так и слаб.
Сетей, страстей – добыча, раб…
Себе пеняю я – и что же?
Я знаю грех, – его бежать
Есть воля, но при ней нет силы!
Как челном утлым управлять,
Когда бугрятся, как могилы,
Валы на пенном лоне вод?
Пловец тревожный видит, знает,
Что недалек водоворот,
Но челн насилье увлекает…
Я сей пловец: мой бедный челн
Влечется жизни треволненьем.
Я часто лучшей воли полн;
Но вдруг встречаюсь с оболыценьем,
И твердый я – уж слабый я!..
Порой еще борюсь с собою,
Мне цель еще ясней моя;
Но чем-то мощным, как судьбою,
Отброшен прочь от цели – и…
Готов разбиться я о камень.
Так в лоне мирной ладии
От зароненной искры пламень
Вдруг побежит по парусам:
Рыбарь проснулся, и не знает,
Себя не понимая сам,
Куда? и как?., и воздевает
Лишь молча руки к небесам…
Вот истый образ!.. В сей напасти
Свое былое узнаю:
Так, незагашенные страсти,
Я помню, и мою ладью
Зажгли, и, весь огнем объятый,
Под грозной бурей я летел;
Но Ты – хвала Тебе трикраты! –
Ты Сам!.. И я и челн мой цел!..
1826
Из псалма 43
Забыл Ты нас, забыл нас, Боже!
Враги пируют праздник свой:
Вчера ругались, ныне то же
Над нашей бедной головой!..
Ты продал, Боже, за безценок
Негодных нас, Твоих рабов,
И малолеток и ребенок
Ведут нас, как в ярме волов…
Не за Тебя ли ж, Боже! Боже!
Играют нашею судьбой
И стерегут нас строже, строже,
Как обреченных на убой!..
Отец! Ты отвращаешь взоры
От плачущих Твоих людей,
И враг дождит на нас укоры,
И бьет нас прутом, как детей!
Восстань же, Боже! Что Ты дремлешь?
Мы именем Твоим святым
Тебя зовем… Но Ты не внемлешь:
Ты предал нас врагам Твоим?..
Но и под гнетом горькой доли
Мы верными Тебе стоим
И, вопль тая душевной боли,
Друг другу смело говорим:
Не воссылай чужому богу
Молитв из трепетной груди;
Рассей все страхи, всю тревогу
И к Богу своему иди!..
<1826–1827>
Псалом 62
Кого пред утренней зарею
Ищу, как жаждущий воды?
Кому полночною порою
Перескажу мои беды?
По Ком душа в тоске? И тело
О Ком и сохнет и болит?
В Чей горний дом в порыве смелом
Мой дух с молитвою летит?
Тебя, мой Царь, над высотами
Моей судьбы держащий нить,
Так сладко мне хвалить устами,
Так сладко всей душой любить!..
Как гость роскошные трапезы,
Я веселюсь в Твоей любви:
Пою и лью в блаженстве слезы,
И жизнь кипит в моей крови!..
Когда злодей в меня стрелами,
И пращем, и копьем метал,
Ты Сам защитными крылами
Меня средь сечи одевал!
Моя душа к Тебе прильнула
И под святой Твоей рукой
От дольней жизни отдохнула
И горний сведала покой.
Пускай искать злодеи рвутся
Меня с огнем во тьме ночей –
Запнутся сами… и пробьются
На острие своих мечей!..
А царь, ходя в защитном Боге,
Пойдет с высот на высоты,
Растопчет гада на пороге
И злоязычной клеветы
Запрет уста златым терпеньем;
Он возгласит о Боге пеньем,
Ударив радостью в тимпан;
И, как жених, возвеселится;
И звонкий глас его промчится
До поздних лет, до дальних стран…
<Между 9 марта – 31 мая 1826>
Молитва написана во время заточения в Петропавловской крепости. К этому же времени относится стихотворение «Песнь узника» («Не слышно шуму городского…»), ставшее одной из популярнейших «тюремных» песен. Но в этой песне, как и во многих публикациях стихотворений, отсутствуют две предпоследних строфы молитвы к Царю:
О Русский Царь! в Твоей короне
Есть без цены драгой алмаз.
Он значит – милость! Будь на троне
И, наш отец, помилуй нас!
А мы с молитвой крепкой к Богу
Падем все ниц к Твоим стопам;
Велишь – и мы пробьем дорогу
Твоим победным знаменам.
Многие помилованные декабристы вскоре пробивали дорогу победным знаменам в первой Кавказской войне 1827–1829 годов.
Подражание псалму 92
Господь на царство в небе стал,
Облекшись пышной лепотою,
И силы Он препоясал,
И мощною Своей рукою
Повел вселенную Свою,
Как рыбарь легкую ладью…
Кипят пучины, шумны реки
Бегут, кидаются в моря:
Так времена времен и веки
Пред троном Вечного царя…
Один Твой дом неколебимый,
Как безконечность, не прейдет,
Один лишь Твой незаходимый
В веках не отсияет свет.
Песнь Давида
1
Еще заря не загоралась,
А я уж с гуслями стоял;
Душа к молитве порывалась,
И дух мой верою пылал.
2
В словах и воплях благодарных
Кипела песнь в моих устах,
За то, что всех моих коварных
Врагов мой Бог низвергнул в прах.
3
Давно ль душа моя, внезапу,
Попала в стадо диких львов,
И каждый заносил уж лапу
На жертву острых их зубов!..
4
И злоба их дышала
Над зябнущей душой моей:
«Ему, вопили, яму роем!»
И что ж? – Увязли сами в ней!!!
5
Так взвейся же до горних сводов,
Песнь благодарная певца,
И внукам возвести народов,
Как нас хранит любовь Творца;
6
Он откликается страданью,
И угнетенного судьбой
Покрыл отеческою дланью,
Страдальцу шепчет: «Я с тобой!..»
7
Не гнись же, человек несчастной,
Перед несчастием земным,
Когда, под дланию всевластной
Всевластным Богом ты храним!!!
Не верят
Не верят, Господи, не верят,
Не верят люди ничему:
Твой ум неизмеримый мерят
По их короткому уму.
Смеются знанию Пророков,
Твоим смеются чудесам;
Минующих не видят сроков,
Не зрят, что Ты подходишь Сам!
Все грех на грех, порок к пороку;
Наш я – всемирный стал кумир;
Не верят страшному уроку,
Что дал нам допотопный мир…
Но млат предчувствия могучий
Уже стучит у врат сердец,
И взгляд пронзительный и жгучий
Наводит на детей Отец!..
Я пред Тобою
Что ж, Господи! я пред Тобою;
Суди меня – и не рази:
Влекомый чуждою судьбою
Я жизни пробегал стези;
То раб, то дерзкий самовольник,
То подчиняясь, то кичась,
Условьям жизни покорясь,
Я стал, не знаю чей, невольник!..
Я думал так, а поступал
Наоборот, совсем иначе;
Тебя любил и – огорчал!
То зоркий, то, как крот, незрячий,
По темным рылся я путям
И зарывался в мелочь жизни…
Еще я помнил об отчизне,
Еще был верен вышинам.
И часто, волю дав слезам,
Хотел бы их пролить рекою,
О том, чего достать не мог
Своей короткою рукою!
Но Ты премудр и дивен Бог!
Ты справедлив, – я пред Тобою!
Ты зришь – на скользкие стези
Влекусь я чуждой мне судьбою:
Суди ж меня – и не рази!!!
Молитва
Господи Боже! помилуй людей!
Господи Отче! помилуй детей,
Прости невольные их погрешенья!
Уже скрыпит
Наш утлый быт!
Везде разлит,
Везде кипит
Огонь великий очищенья.
Все грустны, все страждут;
Повсюду беды;
Чего-то все жаждут,
Какой-то воды.
Все в думах, – все ищут
И все не найдут,
А бури все свищут,
А тучи бегут.
Все войны, да войны;
Мир полон тревог,
Знать мы не достойны,
Знать кинул нас Бог.
Тут горе… Там горе,
Пожары, мятеж,
И реки и море,
Забыв свой рубеж,
Несутся в долины.
Когда ж, исполины!
В гордыни своей,
Вы, жертвы тревоги
И буйных страстей,
Вы скажете: «Боже,
Помилуй людей» –
И – «Господи Отче!
Помилуй детей?!»
Молись, душа
Молись, душа моя, молись!
И за молитвой возносись,
Оставя грусть и смуты долу,
Туда к надзвездному престолу,
Откуда веет сила сил
И свет неведомых светил
Струями чистыми стремится.
Лети туда, чтоб погрузиться
В тот светоносный океан;
Но возвратясь в земной туман
Из чудных тех разливов света,
Сюда, в земную область слез, –
Порадуй грустного поэта
Хоть ароматом горних роз!..
Ангелу-хранителю
Зачем слезой блестят подчас
Твои лазоревые очи?
Ах! ты не любишь нашей ночи,
Гостить не любишь ты у нас!
И ты грустишь, невольный житель
В густом тумане наших стран;
Но, добрый Ангел мой Хранитель,
Ты на земле не праздный житель –
Слепцу в вожатые ты дан!
Мне страшен край туманно-бурный,
И я люблю твой щит лазурный,
Твое румяное крыло;
Под ним душе моей тепло…
Как сердцу от тебя светло!..
Что ж делать, житель стран лазурных
Ты вынул сам из тайной урны,
Прощаясь с милой вышиной,
Убогий жребий мой печальный –
Он был наш перстень обручальный,
И ты живешь с тех пор со мной!..
Побудь еще здесь, Утешитель!
Над бездной жизни путь бежит
И зорко враг нас сторожит;
Не покидай меня, Хранитель!
Молитва Пресвятой Девы
Между солнцем и луною
Дева-Мать стоит,
И чудесной тишиною
Лик Ее блестит!..
А земля все мчится в бури,
С бурей суеты.
Погляди ж на нас, с лазури,
Пресвятая Ты!..
Погляди, как горе наше
Сушит жизни цвет:
Уж земного счастья в чаше,
Счастья капли нет!..
У Тебя ж блаженства море
И крылатых рой:
Услади ж нас грустных в горе
И в бедах покрой!
Утреннее чувство
Я рано поутру вставал,
Когда еще алело небо,
И душу гладную питал
Молитвы краткой сладким хлебом.
И в теплом воздухе потом,
Когда лучей и дня разливы
Златили лес, скалы и нивы,
Я в восхищении святом,
Без бурь, без помыслов, – свободный –
В каком-то счастье утопал,
И, мнилось, с воздухом вдыхал
Порыв к святому благородный –
И быть земным переставал!
Но суетливость пробуждалась,
И шум касался до меня…
И вдруг душа моя сжималась,
Как ветвь травы – нетронь-меня!
Жизни дорога
Чудное дело жизни дорога!
Пропасть да бездна: трудно без Бога!
Радостей светских ложны объятья!..
Ложны, неверны все предприятья,
Страсти заводят войны и пламя,
Бунты, вздувая, выставят знамя…
Кинемся к людям – люди в тревоге.
Где же покоя добудем мы?.. В Боге!
Есть у нас книга с Божиим Словом.
К ней обратимся: книга Святая –
К радостям рая дверь золотая!..
Лети
Лети, душа! к ногам Христа:
Его измучили тираны;
О! утопи свои уста
В Его целительные раны!
Пей жизнь из них – и принеси –
Подарок из страны небесной –
С собой хоть каплю крови честной,
И ею сердце ороси!
Легко нам все страстей пожары
Сей дивной каплей погасить –
Легко с ней все судьбы удары
И жизни все беды сносить!
Поклоны
1
Месяц в мутных облаках
Бледно серебрился,
На встревоженных волнах
Мой челнок носился.
2
Я молил: «Коль угожу
К пристани защитной,
Сто поклонов положу
С песнею молитной!..»
3
Буря взвыла… в корабле
Слышны плач и стоны;
А я цел в своем угле
И кладу поклоны…
Пища души
Лишь с утром звезд сокрылись рати,
Я, под шатром из ветл и ив,
Молитву кроткую свершив,
Начерпал в душу благодати.
О шумный град! не отнимай,
Что мне дало уединенье!
И ты, в душе благоговенье,
Святым огнем пылай! пылай!
Убежище
Пока пройдет нечестия пора
И вредные рассеются внушенья,
Зароемся в Учение Христа
И отсидимся в крепости терпенья!
Ответ пророков
1
Растут и высятся пороки,
Везде страстей победный клич.
Куда ж девались вы, пророки!
Где ваш огнепалящий бич?!
2
Мы говорим, но нам не внемлют,
Лелеяся в своих мечтах:
Над пропастью бездонной дремлют
Иль буйно пляшут на гробах!
Молитва и чаяние
О Господи! услышь меня:
Я жертва бед, я жертва горя;
От лютого тоски огня,
Из мутного сей жизни моря,
Меня исхить, меня спаси
И тихой влагой погаси
Страстьми возжженные пожары…
Тебя молю, Тебя зову:
На бедную мою главу
Так долго сыпались удары!..
Иссохли кости от тоски,
И сердце, как трава, засохло:
Я весь – безводные пески,
Я степь – в которой все заглохло…
На мир сквозь слезы я гляжу,
Кругом враждебные мне лица,
И я – напуганная птица, –
На кровле одинок сижу…
Шумит разгульных вереница:
То буйствуют мои враги…
Смеяся надо мной убогим,
Они засели под дороги
И путают мои шаги.
Под их свистящими лозами
Иду я, сжавшись, тих и нем,
И лишь размоченный слезами
Свой хлеб заплесневелый ем!..
Но Ты восстанешь, Боже правый!
Сказав злодею: «Замолчи!»
Своей великолепной славы
Наденешь светлые лучи
И, став с лазоревого трона,
Ты Сам пойдешь на глас Сиона,
И шум святых Твоих шагов,
Твои рокочущие грозы,
Спугнут с земли Твоих врагов:
И высушит все грусти слезы
Твоя высокая любовь.
Придет пора, когда народы
И, на челе племен, Цари,
Забыв былых невзгодий годы,
Прокляв раздор, покинув при,
С благоговеньем распрострутся
Пред именем Твоим Святым,
И веки новые начнутся,
И веком счастья золотым
В потомстве дальнем прозовутся…
И скажут: «Он приникнул Сам
С Своих небес на нашу землю
И рек народам и векам:
«Я голос угнетенных внемлю!
Я суд и правду вам принес
И всюду воцарю порядок,
И, за пролитье горьких слез,
Вам быт земной ваш станет сладок!..»
Ты сдержишь, Боже! Свой обет:
Вскипят и смоются народы,
Сгрызут, изранят зубы лет
Сей современный вид природы,
Изменят древности завет,
И все земные перепутья,
И небо разорвут в лоскутья,
Как старый кочевой намет!
Но Ты все Тот же – все Единый,
Превыше время и веков,
Отживших срочные годины;
Ряды дряхлеющих миров,
За их недуги и седины,
Отпустишь в вечность, на покой,
И тою ж Творческой рукой
Ты вычерпнешь из недр пространства
Другие, новые миры,
В условьях нового убранства.
И в эти дни зиждительной поры
Ты, распростерши с волей длани,
По высям заснуешь, как ткани,
Светлее прежних – Небеса!
И пересозданной Вселенной,
На нивах сея чудеса,
Один, в изменах неизменный,
Все будешь Царь и Властелин;
И тем же духом ураганов
Сдвигая глыбы океанов,
Недвижим будешь – Ты один!
1844
К Богу
Я не могу Тебя с холодностью любить
И говорить с Тобой безслезными очами;
Я не могу Тебя хвалить
Одними мертвыми словами:
Жизнь, жизнь во мне кипит,
Как многошумный ток весенний;
Душа зажглась, душа горит,
И грудь тесна от вдохновений…
Мой Бог! я в выраженьи слаб;
Я в пении косноязычен;
Земли отродие и раб,
Еще я небу не привычен…
Коснись Твой шестикрылый мне
Горящим углием языка![35]
Да совершит мне глас великий,
Да даст мне весть о вышине!
Давно земным засыпан прахом,
Таюсь, как червь, в земной тиши,
Одеян скорбию и страхом…
Но Ты тенета разреши –
И миг – и гость я над звездами
Родимых ангельских полей:
Там правда с горними судьями
Суд крепкий держит над землей.
<1826–1827>
Из поэмы «Карелия, или заточение Марфы Иоанновны Романовой»[36]
В пустыне в полночь я вставал
И пред Тобой, мой Бог, молился;
Свои грехи воспоминал
И мудрости Твоей дивился…
Как правы все Твои судьбы!
Они вращаются незримо,
А мы, страстей своих рабы,
Мы в вихрь сует неудержимо
И рвемся на свою беду!
Повсюду ум наш, сея хитрость,
Забыл, несчастный сей слепец,
Что сквозь его сквозную скрытность
Все зрит, все ведает Отец!..
В своих лукавых изворотах
Он хочет совесть заглушить
И им в размноженных заботах
Дни нашей жизни потопить.
Слышна, видна в час ночи совесть,
И в темноте ясней грехи:
И кто-то там, душой глухим,
О прежних днях заводит повесть:
О том, как люди в простоте,
Без мудрований, без изгиба,
Не бились грустно в суете,
Как в сеть уловленная рыба.
И говорит нам тайный глас:
«Пора вам Богу покориться,
И хоть немного, хоть на час
Покинуть ложь, престать гордиться,
Не изрывать друг другу ям…
Уже идет и близко к вам
Суда таинственное мреже!»
Но вы сказали: «Это ложь!
Все времена одни и те же,
Что предки делали, мы то ж!»
Но времена совокупляет
Судьи невидимая длань:
Уж на душах тоска, как дань,
Лежит и втайне их сгрызает!
Из поэмы «Иов»
Глава 3
Взглянул страдалец на друзей,
Привстал и ветхие одежды
Оправил… Но, себя страшась,
Поник главой на перси. Тяжко
Вздыхал скорбящий, и – он был,
Как кедр, надломленный грозою,
Ни мертвым, ни живым. – Но вдруг,
Отдавшись лютой скорби, громко
Осиплым гласом возопил:
«Погибни день, когда из чрева
На гибель вышел я на свет,
И ночь, которая сказала:
«Се, в чреве зачат человек!»
И я записан в книгу жизни!..
Угасни тот злосчастный день
Во тьме глухой и в сени смерти!
Да будет мрачен он, как полночь,
И душен, как полдневный зной! –
И ночь, в которую я зачат,
С тем днем, в который я рожден,
Изглади, Господи! изглади
Из книги тайныя Своей,
Из лет, из круга годового! –
И в той же ночи да не взойдут –
Утехи взоров – звезды неба
И миловидная луна!
С рассветом, свежестью богатым,
Заря! ты, в роскоши своей,
Не весели ее ни златом,
Ни пурпуром своих бровей!
Да будет ночь сия безплодна,
Да будет вся она – болезнь!..
Пусть темен, сумрачен, как бездны,
Повиснет свод над ней беззвездный!..
Да ни единая жена,
В часы погибельной той ночи,
Страдальца в чреве не зачнет! –
Не будь у той ночи прохлады!..
Да заклянет тот день, ту ночь,
Кто для заклятий мощь имеет,
Кто, тайным словом, в дебрях змей,
И, по глухим лесам, зверей,
Иль, с брега, лютых крокодилов
Скликать и заклинать умеет,
Кому дана наука та,
Кто, в час свой, древнего кита
Таинственно преодолеет!..
Зачем тот день, зачем – с той ночью
Мне дали свет увидеть сей?
Зачем я не родился мертвым?
Зачем не умер я – родясь?!.
Почто ты на свои колени
Меня, о матерь! приняла?
Почто лелеяла, ласкала,
Меня – младенца сберегала
И в детских играх и во сне?
Зачем молилась обо мне?!.
Почто меня питали перси?
Земли небывший населенец,
Зачем я в чреве не погиб,
Как недоношенный младенец?
Меня б закинуть, чтоб пропал
Я в пеленах, еще без смысла!
За то давно б уже я спал
Протяжным сном в глубоком лоне,
На общем сходбище – в земле!
Там все равны – рабы и князи:
Богач бок о бок с нищим лег;
Для всех один покой счастливый
Под хладным черепом земли!
Покинув троны, там легли
Цари, что в бранные тревоги
За славой гибнущей текли:
Вонзались в небо их чертоги
Из скал громадных на столпах;
Над прахом их – все стерлось в прах!.
И те, что золото холмили
И серебро в своих ларях,
Со мной бы рядом опочили…
Там нет насилий, чужд там страх;
Различья нет там земнородным;
Для узников – нет кандалов,
Нет кабалы там для рабов,
Никто не стонет от трудов…
Все – долгий отдых и свобода
У подземельного народа!
Прохладна за могилой сень!..
А здесь, а в сей палящей жизни,
В сей бездорожной темноте,
Мы только бродим, как слепые!..
Зачем ты светишь, Божий день?
Чтоб нам показывать, как люди
Томятся, плачут и грустят?
А я, – я мученик безвинный, –
Рыкаю громче гладных львов,
И, словно ток на дне кремнистом,
В моей груди кипит тоска; –
Полуистлевшему и нишу
Подаст – хлеб жизни чья рука?! –
Я воплем приправляю пищу,
Роняю слезы в питие!
Я трачу жизнь, теряю силу,
И сам себе свою могилу,
Тоскуя, вырыть бы я рад,
И гроб почел бы я за клад!..
Вот, други! вот мое бытье!
Он каменной налег горою
На перси мне, холодный страх:
Я весь им стиснут! Вот я вижу:
Чего боюсь… ко мне идет;
Чего содрогнусь… то надходит!
Горю и зябну… страшно!., страшно!!!
Изныли кости от тоски!..
Но разве я роптал доселе,
Под тяжким натиском скорбей? –
Не сохранял ли я молчанья,
Когда, въедаясь, прогрызал
Мой недуг гибнущее тело,
И видел кости я свои?
Ведь, я как камень был, – доколе
Меня прожег Господний гнев!..»
Поэма «Иов», как и «Карелия», создавалась во время ссылки и отражала многие черты личной жизни Федора Глинки. Первая глава появились в «Сыне Отечества» в 1827 году, в 1835-м он закончил поэму, но ее полный текст появился в печати лишь через четверть века. Все эти годы Федор Глинка тщетно пытался преодолеть запрет духовной цензуры на свою духовную поэму. В предисловии он рассказывал о своем нелегком пути, нашедшем от ражение в поэме:
«Было время, когда я считал себя гостем на веселом пиру жизни, мечты и надежды сулили неопытному блаженство неисчерпаемое, и неодолимым обаянием увлекали пришельца на шум и деятельность мира гражданского. В то время, в минуты отдохновения от дел, от волнений светских, не раз принимался я за книгу И о в а. Но книга лежала передо мною без жизни, как загадка без ключа, как древний иероглиф без объяснения. Над этой книгой, казалось мне, волновалось густое облако таинственности, сквозь которое тускло и в каком-то тумане видел я картину великих страданий, борения человека с судьбою, недуг, проникавший до мозгу костей страдальца, и скорбь безприметную. Но все оттенки этой необъятной скорби, этой тяжкой, продолжительной пытки, все стоны, все жалобы многострадального исчезали для меня среди шума жизни, в кипящих заботах мира.
Настало д р у г о е время, когда суетливый говор страстей и тревоги общественного заменились глубоким безмолвием пустыни. Медленный, единообразный ход времени в стране дикой, почти безлюдной, расположил душу к размышлению более спокойному, более правильному. В холодных объятиях действительности угасли пылкие мечтания юности, затихли тревожные волнения ума, и пробудилась кроткая жизнь сердца уединенного, как страна, его окружавшая. Тогда, на берегах величественных озер, – этих огромных зеркал, в которых отражалось небо севера, в местах, загроможденных обломками к а к о г о-т о древнего мира, – раскрыл я опять книгу И о в а и как изумился, не найдя в ней п р е ж н е й неясности! Эта книга, в которой открылись мне красоты Слова Божия, сделалась моим любимым чтением. Душа невольно сроднилась с страдальцем; века исчезли, расстояния не стало…»
Публикация поэмы затянулась на многие годы. В 1841 году во втором номере «Москвитянина» в разделе «Московские ученые и литераторы» появилось весьма характерное в этом отношении информационное сообщение: «Ф. Н. Глинка. Преложение книги Иова, труд шестилетний, лежит у него до сих пор без употребления. Мы не понимаем причины. Безнравственные и соблазнительные стихотворения, исполненные картин сластолюбия и сладострастия, печатаются и перепечатываются, а высокие красоты книг Церковных, которые внушали столько вдохновения нашим знаменитым литераторам от Симеона Полоцкого до Ломоносова, Державина, Дмитриева, Карамзина, сделались для нас совершенно неприступными. Отчего это?» Этот риторический вопрос остается без ответа и поныне…
В XX веке, как отмечают исследователи, «Иов» Федора Глинки нашел отражение в поэмах Велимира Хлебникова и Николая Заболоцкого. В XXI веке его религиозные и поэтические прозрения тоже ждут своих читателей и продолжателей.
Из поэмы «Таинственная капля»
Молитва
Прекрасен был тот палестинский день,
Когда с холмов бежала ночи тень
И неба край горел багряным глянцем,
Как девы лик стыдения румянцем…
Проснулся свеж и весел Божий мир;
Проснулся кедр, в горах многоветвистый,
Иссоп на ребрах скал и нард душистый,
И в зыбких каплях рос блеснул сафир,
И ангел пел, будя наземный мир,
За пеленой серебряной тумана…
Песнь ангела утра
«Курись, творения алтарь!
Хвали и пой Творца, вся тварь!
И стокорнистый лес Ливана,
И червь на днище океана,
И мраз, и лед, и зной, и хлад,
И вихрь, в песках степей, змеистый,
И жемчуг трепетный, росистый
На свежей утренней заре;
И шелест ветви под горою,
И говор рощей на горе;
Закат, под пурпурным пожаром,
И солнце, златолистным шаром,
Луна, в некованом сребре,
И звезд алмазный полк горе,
И тишь, и бури, в шуме яром…
Хвали и пой Творца, вся тварь!»
И все хвалило… все молилось,
Лилось, сливалось, возносилось!..
Природы Божьей голоса
Летели в Божьи небеса;
Молилось всякое дыханье;
И листьев шепот – ликованье;
Цветов молитва – аромат;
И музыка – ручьев журчанье,
Неслися дружно в горний град, –
Как песнь земли – земли моленье;
Велик и мал, и все творенье
Молилось, как одна семья…
На всех языках лепетали;
Долины эхом воздыхали,
И волны горного ручья
Молитву тайную шептали…
Ученики, в прекрасный этот час,
Когда душе так хочется излиться,
Сказали: «Что ж Ты не научишь нас,
Как должно нам, как лучше нам молиться?
Ведь мало ль что бывает с человеком?
Бывает вдруг, – встрепещется душа,
Как горлица, засаженная в клетку…
Так чем же тут тревогу успокоить,
Чем утолить души тоску и голод?!
Молитва же покоит и питает:
С ней верится, с ней так отрадно жить!
Бывает на душу ложится мрак,
А хочется ей к свету воскрилиться;
Но тут не знаешь, что сказать и как?
И просто мы… не знаем, как молиться?!!
Снабди же нас, на путь житейский терний,
Молитвой утренней, мольбой вечерней!..»
И Он измолвил им: «Молитесь так:
«Отче наш, иже еси на небесех, да святится
Имя Твое!.. Да будет царство Твое! и да будет
Воля Твоя как на небе, так на земле; и насущный
Хлеб наш подаждь Ты нам днесь, и долги нам остави Ты наши,
Так как и мы же долги должникам оставляем же нашим…
И в искушение нас не введи, от лукавства избави! –
Ибо Твое есть и царство, и сила, и слава вовеки! Аминь!..»
Прошли века, умчались поколенья;
Громадная в размерах колесница,
На ней же возсидит издревле время
С своей косой и молотом дробящим, –
Промчалася крест на крест по земле.
Под колесом ее хрустели кости
Раздавленных, истаявших народов;
Взмостилися могилы на могилы,
И города лежат под городами;
А дивная молитва все живет!..
Гнались за ней чудовища и звери:
Нечестие, пороки и разврат;
Но дивная, как жизнь в своих тайницах,
Убереглась в сокровищницах душ!
Века векам, с благоговеньем веры,
С рук на руки ее передавали…
И вот теперь и молятся, и славят,
И Бога в ней Отцом своим зовут;
И Царствие Его сзывает души,
А в Царствии Его – и тайна счастья!..
Чего ни делал человек земной,
Чтоб доискаться счастья на земле?
Забавы, роскоши, войны и славы
Он обыскал все тайные затворы:
Пенил моря, сближал пространства, горы
Подкапывал; и кость земли и жилы,
Разоблачив, безщадно рассекал,
Чтоб выцедить всю кровь их золотую!..
Он все следил, исследовал, познал
И, жаждой знать томим, искал, искал…
Но что ж? – Искомого не отыскал!..
Он, чародей, скликал и двигал страсти;
Пытливый ум допрашивал судьбу.
Безсмысленный боролся с вечным смыслом,
Тревожный, ад и небо возмущал;
Бунтующий, он зажигал пожары,
Чтоб осветить густую ночь земную,
И ощупью, под заревом кровавым,
Искал пути затерянного к счастью –
И не нашел его в земном безпутстве!..
Когда же звуки дикие сердец
В гармонию согласную сольются,
Молитвенно вздохнет к Отцу слепец,
И мраки дум тревожных пронесутся:
Тогда на плач души, на сердца стон,
Как тихая роса на Аэрмон,
И к нам сюда, на Божие подножье, –
Сойдет с небес святое Царство Божье, –
Обещанный сойдет желанный век…
И все сердца, и помыслы, и доли
В златой сосуд сольются Божьей воли;
И ангела увидит человек!..
И скажет ангел человеку: «Битва
Безсмыслия со смыслом решена;
Земля – страдалица – возрождена
И Царство Божье созвала – Молитва!..»
Сила молитвы
Был негде гордый судия
С челом надменным, медным:
Лелеял он свое раскормленное я,
Да чванился над бедным.
И сирая к нему вдова
Уж сколько раз вопила в страхе,
Когда седая голова
Ее пред ним лежала в прахе:
«Помилуй!., от тоски моей,
Угасну я у твоего порога!..»
Но не стыдился тот судья людей
И не боялся Бога!
Однако часто и все то ж
Внимая, хоть и гневно,
Он сам себе сказал: «Ну, что ж?
С ней мучиться ль вседневно?
Уж так и быть, вступлюсь и дам защиту ей!..»
Сказал, и скоро он и смело,
Судейской властию своей,
Устроил это вдовье дело…
Но если сделал так судья безсудный,
То можно ли впадать в унынье вам?!
Мольбой не будьте только скудны:
Толчите с криком в дверь… и Он,
Всеправосудный,
И Всеблагий, на клик откликнется вам Сам:
Заглянет глубоко на дно души томимой,
И все поняв без ваших букв и слов,
Исторгнет вас из жестких рук врагов
И оградит стеной необоримой!..
Поэма «Таинственная Капля» была создана в 1840-егоды, а опубликована лишь в 1861-м, но не в России, а в Берлине. Федор Глинка переслал ее Федору Тютчеву со словами: «С этой почтой посылаю Вашему превосходительству книгу в двух частях. По заглавию увидите, что это: «Таинственная Капля», та самая, которую Вы имели терпение слушать и выслушивать вместе с кн. П.А. Вяземским. Тогда читал я рукопись Вам как поэту и владельцу стиха сильного, звучного и всегда осмысленного, и Вы, – судия в полном смысле этого слова, – почтили меня отзывом благоволительным. Теперь посылаю русскую поэму, напечатанную в чужой стороне. От Вас зависит открыть ей дверь в отечество… Пропустите же сиротку на родину!., я уверен, что ничто не могло и не может погасить священного огня в поэтической душе Вашей, и по этой уверенности мой заветный экземпляр, мое заветное литературное произведение передаю в теплые Ваши руки». Тютчев, как и многие другие, слышал поэму и другие стихи Федора Глинки в авторском чтении в феврале 1850 года и направил ему письмо со словами: «…для чего вам их не напечатать?», что он и пытался сделать более десяти лет. «Таинственная Капля» была запрещена к печати духовной цензурой на том основании, что в поэме использовано апокрифическое сказание о разбойнике, вкусившем в младенчестве каплю молока Богоматери и раскаявшемся при распятии на кресте рядом с Кристом. Федор Тютчев возглавлял в это время Комитет иностранной цензуры, он не мог повлиять на решение духовной цензуры и «открыть ей дверь в отечество». Эта «дверь» продолжала оставаться «закрытой» до 1872 года, когда «Таинственная Капля» все-таки вошла в третий том Собрания сочинений Федора Глинки.
Сергей Ширинский-Шихматов
Ширинский-Шихматов Сергей Александрович, князь (1783–1837) – поэт. В 1795 году двенадцатилетний «недоросль из дворян» Сергей Шихматов поступил в Морской шляхетский (дворянский) кадетский корпус, по окончании которого в 1800 году определен в Морской ученый комитет при Адмиралтействе. Председатель этого комитета адмирал А.С. Шишков к тому времени был уже достаточно хорошо известен как поэт, переводчик, член Российской академии. Вся последующая творческая жизнь князя Шихматова будет связана с Шишковым и с его идеями, впервые прозвучашими в 1803 году в «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка». Шихматову предстоит воплотить их в поэзии даже в большей степени, чем самому Шишкову, звездным часом которого стали не поэтические произведения, а манифесты 1812 года. Во время Отечественной войны император обращался к армии и народу с манифестами, написанными его государственным секретарем адмиралом Шишковым, в них зазвучал именно старый слог воззваний и грамот времен Александра Невского и Дмитрия Донского. Впоследствии Пушкин скажет о нем: «Сей старец дорог нам; он блещет средь народа // Священной памятью двенадцатого года». Но преклонение перед старцем нисколько не мешало молодым «арзамасцам», в том числе и Пушкину, сделать Шишкова главной мишенью своих эпиграмм. «Кто, не учась, других охотно учит, // Врагов смешит, а приближенных мучит? // Кто лексикон покрытых пылью слов? // Все в один раз ответствуют: Шишков», – писал острослов Петр Вяземский. Шестнадцатилетний лицеист Пушкин вторит ему: «Угрюмых тройка есть певцов – // Шихматов, Шаховской, Шишков; // Уму есть тройка супостатов – // Шишков наш, Шаховской, Шихматов. // Но кто глупей из тройки злой? // Шишков, Шихматов, Шаховской!»
В противостоянии «Беседы» и «Арзамаса» Шишкова не могли спасти никакие былые заслуги. Не спасало и самое громкое имя Гавриила Державина, бывшего, совместно с Шишковым, основателем «Беседы». Вся «Беседа» Шишкова – Державина выгладела бы неким Советом литературных старейшин, которымде на роду написано бурчать, отвергать все новое, если бы не молодой Шихматов, чьи поэмы «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия» и «Петр Великий» подтверждали жизнеспособность их покрытых пылью слов. В 1806 году двадцати шестилетний князь Шихматов стал академиком, прочитав при избрании на публичном собрании Российской академии свою «Песнь Российскому слову», прозвучавшую как присяга традициям Ломоносова и Державина. Через девять лет Державин услышит оду пятнадцатилетнего лицеиста Пушкина, с которой начнется новая эра русской поэзии. Пушкин назовет имена двух одописцев – Державина и Василия Петрова, с которыми в своей оде в присутствии Державина он по сути, вступил в такое же открытое поэтическое состязание, как Ломоносов, Тредиаковский и Сумароков, вынесшие в 1744 году на суд читателей три свои самые первые перефразы псалмов. То же самое сделал и юный Пушкин, прочитав в присутствии самого знаменитого одописца свою оду. На такое состязание мог решиться далеко не всякий. Но фраза Петра Вяземского «задавит, каналья!» тоже прозвучала не зря. Ведь многих он и впрямь задавил. Не каждый, подобно Жуковскому, готов был признать свое поражение, вручив свой портрет с надписью «победителю ученику от побежденного учителя». Примерно то же самое сделал и Федор Глинка, опубликовав в 1819 году стихотворное послание «К Пушкину», начинавшееся словами: «О Пушкин, Пушкин! Кто тебя // Учил пленять в стихах чудесных?..» Но Нестор Кукольник так и не смирился и умер с твердой уверенностью в том, что Пушкин был его, Кукольника, современник. Не было у Пушкина недостатка как в явных, так и тайных «врагах», одним из которых и должен был стать, но не стал князь Сергей Шихматов. Эпиграммы «арзамасцев» доставили ему немало горьких минут, но он выдержал это испытание, не ответил «око – за око».
За противостоянием «архаистов» и «новаторов» с самого начала стояли не просто стилевые и языковые проблемы. Адмирал Шишков мог не знать сакрального смысла своей борьбы за старый слог, как и протопоп Аввакум – за старую веру. Но одному из его современников суждено было открыть и сделать явными многие из этих тайн. Его тоже называли «старовером», что для православного монаха звучало как обвинительный приговор.
Этим монахом был архимандрит Фотий, который в 1828 году примет в своем новгородском Юрьевом монастыре нового послушника – князя Сергея Шихматова, в феврале 1829 года принявшего постриг под именем Аникиты.
Так началась новая жизнь князя-монаха, описанная в 1838 году в книге его младшего брата, тоже поэта, а с 1850 года – министра народного просвещения Платона Ширинского-Шихматова. Но до пострижения два его старших брата, Павел и Алексей, в течение года будут уговаривать его вернуться в мир. Эта, по словам князя-инока, «состязательная переписка» сохранилась и опубликована в книге свящ. В. Жмакина «Материалы для истории Русской богословской мысли тридцатых годов текущего столетия (СПб., 1890). По письмам старших братьев видно, что они более всего обезпокоены вопросом «православности» самого архимандрита Фотия и его Юрьевской обители. Младший брат пытается рассеять их сомнения: «Ежели позволено мне угадать ваше к обители сей святой неблаговоление, то не остается сделать иного заключения, как того, что настоятель не имеет вашей полной доверенности и что вы опасаетесь, бы, последуя ему, не впал в неправославие…» Братья будто не слышат его слов, и он вновь и вновь повторяет: «Еще раз прошу поверить мне, что Юрьев монастырь не есть гнездо еретничества, а напротив, хранилище православия церковного».
Братья даже высылают ему для заполнения «образец изложения веры», на что он отвечает: «Предписываемый вами образец изложения моего верования для меня весьма посрамительный и для вас утешителен быть не может. Что я написал вам, то написал от сердца откровенного, а не увертливого, и не сомневался, что оно будет читано с христианскою сердечностью и простотою, не допускающей чужих слов толковать с предположением коварства в пишущем». Братья не останавливаются даже после того, как он буквально умоляет их: «Пощадите, любезнейшие, и сами себя; и что сокрушаете себя по мне, аки уже умершему сетуя». Они сообщают о своем намерении обратиться к высшим духовным властям, на что он отвечает: «Извещаю вас, что ни в какие состязания с вами о православии входить не намерен, но благодарю любовь вашу за ваши обличения. О намерениях ваших искать на меня управу у высших духовных властей как на противника Церкви, скажу, что почитаю оное плодом великой вашей ревности к Церкви, и уповаю, что власть духовная доставит ей совершенство своим вразумлением».
На этом переписка прерывается, свидетельствуя о том, какими невероятными слухами до конца своих дней был окружен архимандрит Фотий, возродивший в Юрьевом монастыре суровые аскетические правила монастырской жизни времен первых веков христианства и первых русских монахов-подвижников Киево-Печерской лавры. «Чрезмерное твое прилепление к обрядам и обычаям дают знать, что ты завлечен за черту», – напишут братья князю-иноку, повторяя слова того приговора пресловутого «общественного мнения», который был вынесен Фотию после того, как 20 апреля 1824 года митрополит Серафим, граф Аракчеев и адмирал Шишков устроили ему встречу с Александром I, будучи уверенными, что только Фотий сможет сказать императору все то, о чем не осмеливались сказать ему даже они, едва ли не самые приближенные к престолу. Они не ошиблись. Разговор с глазу на глаз Фотия и императора продолжался три часа. Все три часа Фотий «обличал тайные общества, еретиков и карбонариев». После этой встречи последовали еще две, во время которых Фотий представил императору план «о мерах к прекращению революции, готовимой втайне».
Эта встреча вошла в число исторических. Император начал действовать по плану Фотия, но обстоятельства его смерти в Таганроге до сих пор не выяснены…
В жизни Фотия после этой встречи почти ничего не изменилось. Он вернулся в Юрьеву обитель, но с тех пор даже монастырские стены не могли уберечь его от тех обвинений, которыми старшие братья Шихматовы терзали своего младшего брата. Почти все пункты этих же обвинений перечислены и в приписываемой Пушкину эпиграмме «На Фотия»: «Полуфанатик, полу-плут; // Ему орудием духовным // Проклятье, меч, и крест, и кнут…» Никаких доказательств авторства Пушкина нет, но эпиграмма приводится почти во всех пушкинских изданиях с неизменным комментарием из первого советского академического десятитомника 1936 года: «Эпиграмма на архимандрита новгородского Юрьевского монастыря Фотия (1792–1838), одного из вдохновителей реакции 20-х годов, лично близкого А.А. Аракчееву».
Князь Сергей Шихматов, вероятнее всего, познакомился с Фотием в годы его дружбы с адмиралом Шишковым. Двух «староверов» сблизили те же самые «Рассуждения о старом и новом слоге», с которых началось разделение на «архаистов» и «новаторов». Незадолго перед смертью Фотий изложит свои взгляды на «старый и новый» слог в письмах к архиепискому Иннокентию, возглашая: «На месте святе да не внидут глаголы вместо священных и освященных, древних и вековых, и ныне наших единых святых». Вопрос о «книжной справе» имел не менее важное значение в расколе XVII века, чем «двуперстие». Архимандрит Фотий был столь же неистов в отстаивании древних и вековых текстов, как и протопоп Аввакум. Он противостоял новой справе, которую начали вводить при митрополите Филарете. Особенно характерно в этом отношении его письмо «О слове Божием и слове человеческом», в котором он в 1837 году отстаивал, по сути, те же принципы неприкосновенности церковнославянского языка, о которых Шиш ков писал в 1821 году при своем назначении министром народного просвещения: «Если церковные книги для того, чтоб уронить важность их, будут с высокого языка, сделавшегося для нас священным, переводиться неведомо кем и как на простонародный язык, каким говорим мы между собою и на театре, если при распространении таковых переводов (разве для того токмо нужных, чтоб со временем не разуметь церковной службы или чтоб и обедни служать на том языке, на каком пишутся комедии), еще сверх того с иностранных языков, вместо наших молитв и Евангельских нравоучений переводиться будут так называемые духовно-философские, а по настоящему смыслу карбонарские и революционные книги, то я министром просвещения быть не гожусь, ибо по моему образу мыслей, просвещение, не основанное на вере и верности к государю и отечеству, есть мрак и вредное заблуждение». Через шестнадцать лет Фотий разовьет эти тезисы Шишкова: «Просвещение есть крещение, свыше просвещение, Духа Святаго благодать, а то просвещение, о коем глаголется по учению мира, несть просвещение, но тьма, мрак души, и не должно николе слово молвить в похвалу, именуя потому «мир просвещенный»». Сергей Шихматов тоже выступал против одобренного митрополитом Филаретом перевода Библии и других священных книг, выражал взгляды как литературного своего наставника армирала Шишкова, так и духовного – архимандрита Фотия. С 1807 по 1817 год имя князя Шихматова постоянно появляется в печати, а затем, еще до ухода его в монастырь, исчезает и вновь появляется лишь в 1825 году при весьма примечательных обстоятельствах. «У нас есть поэт с дарованием необыкновенным, который (не упоминаю уже о других его, истинно прекрасных трудах) подарил нас двумя лирическими эпопеями, из коих одна должна назваться единственною по сю пору на языке русском; а другая, менее совершенна, однако же изобилует великими красотами. Пятнадцать уже лет, как лучшая из них напечатана, но поныне никто не вздумал отдать ей должную справедливость, меж тем как во всех периодических изданиях гремят похвалы посредственным и дурным переводчикам и подражателям иностранных произведений. Не сомневаюсь, после всего здесь мною утверждаемого, всякий отчизнолюбивый читатель с нетерпением спросит меня: «Кто тот, о ком говоришь?..»» – с такой интриги начинается статья Вильгельма Кюхельбекера, появившаяся в 1825 году в «Сыне Отечества». «Итак, без дальних предисловий, – продолжает он, – объявляю, что говорю о князе Сергее Александровиче Шихматове, написавшем поэму «Петр Великий»». Но еще до этой статьи имя князя Шихматова встречается в переписке Дельвига и Владимира Туманского с Кюхельбекером. В 1822–1823 годах Кюхельбекер сближается на Кавказе с Грибоедовым, и вскоре Пушкин выскажет недовольство его «славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия», и стихотворением «Грибоедову», а Дельвиг впервые назовет имя Шихматова как еще одного «соблазнителя» их лицейского друга. «Ах, Кюхельбекер! – восклицает он. – Сколько перемен с тобою в два-три года!.. Так и быть! Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех! Напиши и ему и Шихматову проклятие, но прежними стихами, а не новыми. Плюнь и дунь и вытребуй у Плетнева старую тетрадь своих стихов, читай ее внимательнее и, по лучшим местам, учись слогу и обработке…» Об этом же напишет ему Василий Туманский: «Какой злой дух в виде Грибоедова удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих!.. Умоляю тебя, мой благородный друг, отстать от литературных мнений, которые погубят твой талант и разрушат надежды наши на твои произведения». В этом письме тоже упоминается имя Шихматова: «…Вкус твой несколько очеченился! Охота же тебе читать Шихматова и Библию… Читай Байрона, Гете, Мура и Шиллера, читай кого хочешь, только не Шихматова!» Причины безпокойства друзей станут ясны, если вспомнить, что в 1824 году в первых номерах «Мнемозины» Кюхельбекера – Одоевского появятся «Давид» Грибоедова и библейские стихи Кюхельбекера, в которых современники не могли не видеть влияния Шихматова. Приступая к изданию «Мнемозины», Кюхельбекер писал Владимиру Одоевскому о Шихматове: «Одна из причин, побудивших меня сделаться журналистом, – желание отдать справедливость этому человеку». Что он и сделал в «Разборе поэмы князя Шихматова «Петр Великий»».
Запоздалым признанием заслуг Шихматова можно считать и строки из поздней поэмы Пушкина «Домик в Коломне». Пушкин, вспоминая о прошедших временах, упоминает о безглагольных рифмах, которые обычно и пародировали арзамасцы, но говорит о них уже совсем в ином ключе: «…Вы знаете, что рифмой наглагольной // Гнушаемся мы. Почему? Спрошу. // Так писывал Шихматов богомольный, // По большей части так и я пишу».
Ни Пушкин, ни Дельвиг, ни Кюхельбекер, судя по всему, не были знакомы с поэтом князем Шихматовым, ни с монахом Аникитой, хотя именно он мог стать их первым воспитателем в Царскосельском лицее. В 1811 году ему предложили место инспектора во вновь открытом лицее, но он остался в родном Морском кадетском корпусе. Конечно, безсмысленно гадать: что было бы, если бы… И все же при воспитателе поэте-академике князе Шихматове, поэтическим наставником которого был адмирал Шишков, а духовным отцом – архимандрит Фотий, лицеист Пушкин вряд ли написал поэму «Монах», да и «Гавриилиаду» тоже; лишилась бы русская поэзия и глумливой лицейской пародии Дельвига на сотый псалом, а Кюхельбекер уж наверняка прочитал бы его поэму о Петре Великом не в 1824 году, а еще в лицее… Но князь Сергей Шихматов почти четверть века прослужил воспитателем не в лицее, а в Морском кадетском корпусе. Выйдя в отставку, он освободил от крепостного рабства всех своих крестьян, сам же стал рабом Божиим Аникитой. В 1835 году князь-монах вместе с двадцатью пятью иноками торжественным крестным ходом прибыл в афонский Свято-Пантелеймонов монастырь «на купножительство с греками». Русские монахи получили в свое распоряжение церковь св. Иоанна Предтечи, на средства отца Аникиты заложили церковь во имя святителя Митрофания Воронежского. Вскоре отец Аникита был назначен настоятелем посольской церкви в Афинах, где и скончался.
Из лирической поэмы «Пожарский, Минин, Гермоген, или спасенная Россия»
Тебя мы хвалим, Боже Вечный,
Телес и душ безмездный врач!
Ты утишил наш стон сердечный,
Утешил неутешный плач,
Смиряя, Ты смирил порочных;
Но вняв раскаяния глас,
От смертной тли воззвал и спас;
Развеял тьмы злодеев мочных,
Как листвие осенних древ;
И мышцей сотворил державу,
Вселил в России мир и славу,
На благость преложил свой гнев.
Послал в отраду безотрадным,
Явился в немощных Бог сил;
Как злато пламенем нещадным,
Ты нас бедами искусил,
Исчислил слезы неисчетны
И с наших осушил ланит;
Над нами утвердил Свой щит,
Да мы пребудем безнаветны.
Заря взбудила дня молву,
Терзался град бичом от терний;
Ты рек, – и солнца луч вечерний
Златит ликующу Москву.
Тебя, живущий на высотах!
Прославим, россы, в род и род.
Взыграй, земля, из недр глубоких!
Склонись, склонись, сафирный свод,
И, горы, возопийте радость!
Природа, воскури алтарь!
Воспой с Россиею, вся тварь,
И с нами песней ваших сладость
Слияйте, жители небес!
Снедайся, в кознях ад обильный,
Россию воскресил Всесильный,
На камень крепости вознес.
<1807>
Поэма вышла отдельным изданием ( СПб., 1807), и уже первый рецензент А. С. Шишков отметил как основное ее достоинство «славянский язык», но именно язык поэмы, ее безглагольные рифмы вызвали целый ряд эпиграмм карамзинистов, а затем и арзамасцев, в том числе Пушкина-лицеиста («Пожарский, Минин, Гермоген…»). «Шахматов безглагольный» – так с иронией отзовется о нем в 1810 году Константин Батюшков. В 1830 году эта полемика о глагольных и безглагольных рифмах вновь зазвучит в пушкинском «Домике в Коломне», но уже совсем в ином ключе. Поэма начинается с размышлений Пушкина о рифмах: «…А чтоб им путь открыть широкий, вольный, // Глаголы тотчас им я разрешу… // Вы знаете, что рифмой наглагольной // Гнушаемся мы. Почему? Спрошу. // Так писывал богомольный, // По большей части так и я пишу. // К чему? Скажите; уж и так мы голы. // Отныне в рифмы буду брать глаголы». К этому времени князь Шихматов уже пять лет как постригся в монахи под именем Аникиты, уйдя из мира, но не из поэзии…
Пение Богу нашему
В день храмового праздника
в Морском кадетском корпусе.
Всесильный! Всеблагий! являя нам совет,
Твоею мудростью рожденный прежде века,
Создать из тмы чистейший свет,
Соделать Богом человека,
Ты Сам, Превечный Бог! стал смертный человек,
Не возгнушался язв, болезней, мук и срама,
Учил святыни чад Адама,
Тогда Ты с кротостью изрек:
«Оставьте приходить ко Мне
Детей нельстивых и незлобных;
Небесно Царствие – наследство им подобных,
Кто сердцем не дитя, извержен будет вне».
Изрек – с любовию сердечной
Объял, облобызал сих ангелов земных,
И руки возложив на них,
Благословлял их к жизни вечной.
И мы спешим к Тебе; Тебе святим сей день,
Спешим, послушные небесному глаголу,
К святому Твоему престолу,
В Твою таинственную сень,
В селение Твоей невидимыя славы,
(О коль возлюбленно оно!),
И в жертву мы несем не дары величавы,
Несем – усердие одно;
Приносим мысли нелукавы,
Простую искренность души;
И Ты внемли мольбу смирену,
И благости Твоей хвальбу неухищренну
Из уст младенцев соверши.
Уже, Тобою вразумленны,
Познали мы, что Ты велик,
И се! составив тихий лик,
Возносим гласы умиленны
К Тебе в превыспренность небес:
Отверзи нам Свое богатство,
Открой закона все изрядство.
Явление Твоих словес
Да просветит средь смертной ночи
Душевны темны наши очи!
Премудрость свыше ниспошли,
Тебе во славе приседящу,
Во тме сияющу, светляшу
И рай творящу на земли;
Ее пролей Ты нам без меры,
Пролей в сердца, в умы, в уста,
Да мы познаем духом веры
Тебя и Твоего Христа.
И к нам, против соблазнов мира,
Пристави Ангела с пылающим мечом,
Да в жизни сей тебя не огорчим ничем,
И в вечности вкусив от жизненного пира,
Как солнце, возблестим, златясь Твоим лучом.
О Боже! даруй нам дышать Тобой единым,
К Тебе парить умом невинным,
Тобою возрождаться вновь;
Ты Сам вселися в нас – зане Ты Сам Любовь!
Всесиль – и даруй нам, со святостью согласно,
Всем сердцем, всей душой, всей мыслию всечасно,
Любить, любить, любить Тебя,
Любить и ближних, как себя:
Да нову Новаго Завета
Небесну заповедь Твою
Глубоко внедрим в грудь свою,
Научимся блюсти в цветущи наши лета,
Возлюбим каждого и всех,
И сим союзом совершенства,
Достигнем, смертные, до вечного блаженства,
Достигнем, бренные, до ангельских утех.
Любовь да будет в нас свободна,
Сия одна Тебе угодна,
Угодна паче тучных жертв;
Кто ближняго не любит – мертв!
О, даруй нам вкусить любви Христовой сладость,
За злобу воздавать любовь,
Охотно изливать за братий нашу кровь,
Любовию прейти от смерти в жизнь и радость.
Ты, Боже! нас избрал от самых юных дней,
Преплавать бурную стихию,
За веру ратовать на ней,
Громами защищать Россию
И прославлять ея Царя;
Исполни убо нас и мужества и знаний,
И Сам споспешник будь всех наших начинаний;
Тебя послушают и ветры и моря,
Вели смириться им пред нами,
И мы, отвергнув всякий страх,
Летя на ветреных крилах,
Россию сопряжем с далекими странами.
Когда же Ты, Творец! восхитив тишину,
Смутишь морскую глубину,
Пучина воскипит волнами
И пеной одождит воздушный мрачный свод,
Увиди нас средь ярых вод,
Дай твердость нашему притрепетному духу,
Сойди с небес по облакам
И скоро нам явись, Твоим ученикам,
Ходя по морю, как по суху,
И бурю словом укроти,
Свяжи бунтующую бездну,
Яви нам радугу любезну
И Сам соплавай нам в пути.
Мы все, Твоей рукой водимы,
Поправ надменные валы,
Ко Храму Твоему достигнем невредимы
И там судьбы Твои всечтимы
Прославим жертвою хвалы.
Спаси, спаси Царя, о Боже милосердный!
Помазанника Твоего,
Да будет Он Царь сил, оплот России твердый.
Коль брань востанет на него,
Да не успеет ничего
И лишь умножит нашу славу;
И ад, коль с нами Бог, не может нам вредить.
Даждь отрокам Твоим державу,
Погнать, постигнуть, победить
Надменных, дерзких и кичливых
Врагов России на водах.
Венчай нас торжеством поверх зыбей бурливых,
Даждь нам терпение в бедах,
Безсильным силу, слабым крепость,
Надежду вкорени в сердца,
Будь нам столп крепости от вражия лица;
Вдохни в нас храбрость – не свирепость,
Смири противников, предай под нашу власть,
Или – конечная напасть
Да будет жребий их, упорствующий в споре:
Дух бурный, жупел, огнь – их часть,
И гробом их да будет море
Окровавлено в их крови;
Остави нам в корысть твердыни их огромны,
Их казнью устраши народы вероломны
И миром нас благослови.
Как к матери своей младенец отдаенный
Возводит взоры полны слез,
Так мы к Тебе, Отец! возносим дух смиренный,
О, буди умолен, и призри от небес,
И виждь, и посети сей виноград священный,
Который насажден всещедрою рукой;
Не попусти ему быть сиру,
Напой его с высот обилия рекой,
Не дай нам прилепиться к миру,
Восхити верой нас к Себе:
Се мы, Сияющий во свете непреступном!
Во всяком действии и помысле преступном
Всем сердцем каемся Тебе.
Ты, Господи! Живешь – и мы да будем живы:
Грех нашей юности забудь,
Оставь от нас неправды путь,
Отринь от нас беседы лживы,
Сам буди действующий в нас.
Птенцов Ты слышишь слабый глас,
Птенцам даешь довольство пищи,
И мы ли, Боже! будем нищи,
В стяжании земных невиннейших утех?
Блюди нас как зеницу ока,
От мыслей наших всякий грех
Да будет удален, как запад от востока,
Благоволи о нас, благоволи о всех.
Придите, братия! возрадуйтеся Богу,
Хвалите Господа – Он благ! Он благ! Он благ!
Являет кротким милость многу
И самым злобнейшим не враг.
Хвалить Всевышняго – есть ангельское свойство!
День дню гласит и нощи нощь
Его великость, благость, мощь.
Знак мудрости Его – вселенныя устройство:
Ему единому достоит похвала.
Велик Господь, велик и славен!
Нет разуму Его числа!
О Боже! кто Тебе, кто равен?
Ты Бог, творящий чудеса!
Тебя трепещут херувимы,
Тобой пылают серафимы,
Земля подножие, престол Твой небеса,
И гнев Твой – в аде мрачном.
Мы овцы пажити Твоей,
Ты нас вселил на месте злачном,
Под кровом благости Своей;
И мы пойдем от силы в силу,
Во свете Твоего лица,
Пойдем – и, посетив могилу,
От праха воспарим во славу без конца!
Благословен Господь! и да рекут все люди:
Буди! Буди!
<1810-е гг.>
Молитвы
На Рождество Господне
Христос рождается – народы! славьте с кликом,
Христос нисшел с небес – сретайте общим ликом,
Христос в стране земной – неситесь выспрь умом;
Христа возвеличай, вселенная! вовеки,
Христа в веселии воспойте, человеки!
Христос прославился в рождении самом.
Бог – Слово! Сын Отца! Незримого зерцало!
Твое во времени, Превечный! рождество
Свет богознания вселенной возсияло,
И веры Твоея настало торжество:
Тогда, ее лучом, чудесно просвященны,
Учились от звезды поклонники звездам,
От буйства исхитив умы свои прелыценны,
По новым шествовать к премудрости следам,
И кланяться Тебе, о Солнце правды вечной!
Господь! склонись и к нам – и дар хвалы сердечной
От нашей приими словесной нищеты.
<1823>
На обрезание Господне
Сидящий в небесах на пламенном престоле,
С Отцем, Царем веков, и с Духом всеблагим,
О Слово Иисус! Ты Сам сошел по воле
К словесным на земли созданиям Твоим,
Отпавшим от Твоей превыспренний славы
И в бездну пагубы низвергшимся навек:
Сошел – и естества препобедив уставы,
От Девы чистыя родился человек;
Да грешников-рабов, рождаемых женами,
К блаженству возродишь, Спаситель и Господь!
Повитие приял, Младенец, пеленами,
Безгрешную подверг обрезанию плоть;
По смертной Матери, Сын Божий, осмодневный!
Начала не имущ по вечному Отцу!
К Тебе мы с верою возносим глас душевный:
Ты Бог наш! и Тебе мы служим, тварь Творцу!
Ты, нас помиловав, извел из тьмы ко свету,
Ты, милуя, храни в пути Твоих словес;
О! слава Твоему смотрению, совету!
О! слава Твоему сошествию с небес!
<1823>
На крещение Господне
Крестящуся Тебе, Господь! во Иордане,
Да в освятительной воды и Духа бане
Омоешь от греха словесных естество,
В трех Лицах чтимое явилось Божество:
Отец невидимый, Сый, всяческих Причина,
Тебя провозгласим, возлюбленного Сына;
И видя голубя, примера чистоты,
Дух Божий на Тебя слетев от высоты,
Неложность утвердил Отеческого слова,
Ты миру в облике телесного покрова
Явился, Свет святый! разгнал греховну мглу,
И верой светлый мир гласит Твою хвалу.
Ко гласу Ты пришел, гремящему в пустыни:
«Готовьте Вышнему путь правды и святыни!»
Жених словесных душ! ко другу Жениха,
Крещения прося не ведущий греха,
Вид рабский восприяв, Господь всея природы!
Увидели Тебя, и убоялись воды;
И трепетен воззвал муж, посланный Творцом,
Муж-ангел, пред Твоим предшествовать лицом:
Как Света просветит светильник неприметный?
Как руку на Царя положит раб нищетный?
Ты вземлешь мира грех, спасаешь смертных род,
Святый! Ты освяти меня и бездну вод.
<1823>
На сретение Господне
Царь славы, славимый небесных сил чинами
И ангельских князей носимый раменами,
Закону покорясь, Законодатель Сам
Днесь долу, Отроча, приносится во храм,
Бог неба – во Свою наземную обитель,
С искупом за Себя – вселенной Искупитель.
Держащий, Движущий светила в их кругах,
Держим, покоится на старческих руках,
На троне Своего смирения смиренном;
И от Иосифа, как Бог и в теле бренном,
Как вечный первенец Создавшего миры,
Приемлет жертвенны, таинственны дары:
Приемлет горлиц двух – чету взаимно верну,
В ней – Церковь мирную, незлобиву, нескверну,
В которой верою спрягаются в любовь
И люди Божии, Израилева кровь,
И от язычников народ новосвятимый;
Двух голубя птенцов – как истинный, всечтимыи,
Завета Ветхого и Нового Творец.
Днесь обещания небесного конец
Приемля, Симеон с восторгом откровений
Мать-Деву увенчал венцом благословений,
Рожденного из Ней страдания предрек,
К Рожденному воззвал, кончая долгий век:
«Владыка! преклонись к мольбе моей усердной
И ныне разреши мой дух от плоти смертной,
Как прежде Твоему обетовал рабу,
Уже я на земли свершил мою судьбу;
Уже Тебя узрел примрачными очами,
О Свет, сияющий превечными лучами!
Спаситель и Господь словесных естества,
В Тебе помазанных елеем Божества!»
<1823>
На вшествие Господне во Иерусалим
Ты прежде Твоего в страданиях исхода,
О воскресении всеобщем смертных рода
Предуверяя Сам наземные умы,
Сын Божий! Лазаря воздвиг из смертной тьмы,
Воззванием воздвиг затлевшего в могиле.
И днесь мы о Твоей хвалясь державной силе,
Как отроки тогда, в святилище Твоем,
Победы знаменья носящи вопием,
Приветствуя Тебя, о смерти Победитель!
От рабства тлению всей твари Свободитель!
Осанна в небесах! благословен грядый
Во имя Господа Израилев Святый!
Днесь, Бога и Отца Сын-Слово равновечный,
Ему же – небо трон, подножие земля,
Своим величием и славой безконечный,
Себя для грешников смирить благоволя,
На скотие жребя возсел, Творец природы,
Да подвиг совершит спасения людей;
И сретили Его ликующи народы;
И сонмы радостны безхитростных детей,
От искренних сердец, нельстивыми устами,
Хвалили хвального Содетеля чудес.
И мы, о верные! словесными цветами
Ему усыплем путь, Сходящему с небес;
Израиль новый весь, вся Церковь от языков,
Единомыслием единая душа,
Мы гласом торжества сопразднующих ликов
С пророком воззовем, веселием дыша:
О дщерь Сионова! о дщерь святаго града!
Се Царь твой шествует – возрадуйся, взыграй!
Се Кроткий твой грядет спасти тебя от ада
И вновь и навсегда ввести с Собою в рай,
Ты в сретенье Ему составив праздник славный,
Греми, греми хвалу: осанна в небесах!
Благослови вовек Израилев державный,
Грядущий царствовать в незлобивых сердцах!
<1823>
На Воскресение Господне
Воскрес, воскрес Христос! из мертвыхЖизнедатель!
Смерть смертию попрал – и тлеющих в земле
Вновь жизнью оживил, Творец и Возсоздатель!
Воскрес – и просветил сидящих в смертной мгле.
Мы зрим, мы чувствуем, по вере, по искусу,
В Нем нашей будущей величие судьбы.
Поклонимся челом и сердцем Иисусу,
Святому грешные и Господу рабы.
Он, смертну плоть прияв, подобную греховной,
Греха явился чужд меж смертными един.
Мы чтим Безгрешного – и в ревности духовной,
О истый Вышняго Помазанник и Сын!
Мы падаем лицом во прах лица земного
Пред знаменем Твоим, пред образом Креста.
Ты Бог наш, Ты един! – не знаем мы иного;
Мы именем Твоим святим свои уста;
И песнями похвал венчаем восхищенны
Из мертвых Твоего восхода торжество.
Придите, верные! и верой освященны
Воскресшего Христа прославим Божество,
Прославим жертвою молитвы умиленной.
Распялся Он за мир – и мир Его крестом,
Над смертью хищною, страшилищем вселенной,
Победой хвалится в веселии святом.
Распялся Он за нас – и мы в согласном лике
Его благословим за множество щедрот,
И, смертные слуги, воскресшему Владыке
Созвучную хвалу вострубим в род и род.
<1823>
На Вознесение Господне
Ты в славе, Бог Господь! свершитель Отчей воли,
Вознесся к выспренним от смертныя юдоли;
И дал ученикам веселия в сердца,
Послал, обетовав, им Духа и Отца,
Которого Тебе Отец дает не в меру;
И в них укоренил благословеньем веру,
Что Ты, воистину, живого Бога Сын,
И всей вселенныя Спаситель, Властелин.
Горе не разлучась Отечесткого лона
И долу с смертными пожив, как человек,
Ты днесь торжественно, с вершины Елеона,
Сладчайший Иисус! наш Бог и часть вовек!
Вознесся с плотию в мир жизни безтелесных;
И наше падшее земное естество
Вознес – и посадил Отцу на пренебесных.
И там, где славою сияет Божество,
Там человечество во свете несозданном
Сидящее узрев, сил ангельских чины
Дивились в ужасе о чуде несказанном,
Блажили жребий чад подсолнечной страны,
И к ним Твою любовь превознесли хвалами.
И мы Твоих щедрот не будем ли певцы?
Мы, благости Твоей прикрытые крилами?
Мы, горлицы Твоей чистейшие птенцы?
Тебя, сошедший к нам от высоты безмерной!
Тебя, вознесшийся на горняя от нас!
Мы славим бренные от немощи усердной
И пламенной мольбы к Тебе возносим глас:
Ты, в небо возносясь, излил небесну радость
В грудь Матери Твоей, в сердца учеников;
И нам, для их молитв, излей их чувства сладость,
И милость к нам Твою простри за край веков.
<1823>
В день Пятидесятницы
Небесный Царь царей! утешитель словесных!
Живитель всех существ, безплотных и телесных!
Дух Божий, Дух Христов! Дух истины Святой!
Всех благ Сокровище! безвидный и простой!
Присутствуяй везде, всемерно нераздельный!
Вся исполняющий и всюду безпредельный!
Всесильный! прииди и в нас вселися Сам;
И наших во грехах скверняющимся сердцам
Сам даруй чистоту святыни благодатну;
И гибель предвари душ наших невозвратну
Твоим, о Всеблагий! спасением от зла,
И в нас спасаемых Твои венчай дела.
Придите, верные! И сонмом всесогласным
Падем пред Божеством живым, триипостатным,
Всецелым в Троице и в каждом в Ней Лице;
Поклонимся Отцу, и Сыну во Отце,
И с Духом Пресвятым, благим, животворящим,
Отец, рождением, всяк ум превосходящим.
Начала чуждое, бездетное Свое
Дал Сыну Своему, Бог Богу, бытие,
Родил совечного, совместного державой;
И с Сыном Дух Святый, Ему тождествен славой,
Который в Троице не вечновать не мог,
Был присно во Отце, был с Богом, в Боге, Бог!
В единстве существа и свойств пресовершенных,
Едино Божество в трех Лицах не смешенных.
Ему мы, кланяясь, воскликнем от сердец:
О Боже Всесвятый! Ты, Сыном, всех Творец!
С Тобою вся творил и Дух Твой равночестный.
О Крепкий Всесвятый! Тобою род словесный
Отца познал и чтит, и, чтя, – уже не сир;
Тобою от Отца на дольний грешный мир
Низшел и Дух Святый с дарами правды вечной,
И жизни огнь возжег в их мертвости сердечной,
Который во грехах, как в брении (грязи), потух.
О Вечный, Всесвятый! Утешительный Дух!
Ты вся созиждущий, держащий в стройном чине,
Исходишь от Отца и почиваешь в Сыне,
И верх Твоих чудес – духовен человек.
О Боже Троица! хвала Тебе вовек.
<1823>
На Преображение Господне
Ты ныне на горе, Мессия и Господь!
Свою преобразил богоприимну плоть,
Дав перстному ее блеск солнечный составу;
Твоим ученикам Твою являя славу,
Не всю – но вместную для бренных их очей.
Единый из Твоих безчисленных лучей
И нам да возвестит во тьме греха сидящим;
И вновь да сотворит добротами блестящим
Померкшее во зле душ наших естество.
Тебе, о светов Свет! честь, слава, торжество!
Словесным бытие прообразуя ново,
Твое востание из мертвых – Боже Слово!
Возшел Ты на Фавор, над зыби облаков,
С избранной троицей Твоих учеников,
С Петром, с Иаковом и с другом Иоанном;
И вдруг в величии представ богосиянном,
Дал им вкусить восторг верховного добра.
Вдруг светом облеклась Фаворская гора;
И немощны взирать на образ богомужный,
На отблеск Божества сокрытого наружный,
Лицем ученики поверглися во прах;
И горних слуг Твоих объял священный страх,
И с твердью потряслись высоки своды звездны,
И мира дольнего вострепетали бездны,
И вся, во ужасе, восколебалась тварь,
Зря в теле на земли Тебя, о славы Царь!
<1823>
Александр Грибоедов
Грибоедов Александр Сергеевич (1795–1829) – поэт, драматург, дипломат. Первым его биографом был А.С. Пушкин. Через четыре месяца после трагедии в Тегеране он направлялся в действующую армию на Кавказе и Персии, описав в «Путешествии в Арзрум»: «Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, поднимались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» – спросил я их. «Из Тегерана». – «Что вы везете?» – «Грибоеда». Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис». Тогда же Пушкин набросал штрихи к биографии Грибоедова, с горестью отметив в заключение: «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны».
В марте 1819 года, назначенный секретарем при русском поверенном в Персии, Грибоедов прибывает в Тегеран, Персию, оказавшись на несколько лет, по его словам, «в дипломатическом монастыре». С этого времени начинается не только дипломатический, но и самый плодотворный творческий период его жизни в Персии и на Кавказе, куда Грибоедову удавалось вырываться из тегеранского монастыря. Так было с декабря 1821 по май 1822 года, когда он находился по дипломатической части при штабе «правителя Кавказа» А.П. Ермолова. К этому времени относится запись в дневнике В.К. Кюхельбекера, прибывшего в штаб Ермолова почти одновременно с Грибоедовым и сообщавшего в письме к матери: «Я встретил здесь своего милого петербургского знакомого Грибоедова. Он был около двух лет секретарем посольства в Персии; сломал себе руку и будет жить теперь в Тифлисе до своего полного выздоровления. Он очень талантливый поэт, и его творения в подлинном чистом персидском тоне доставляют мне безконечное наслаждение». Пройдет немного времени, и в дневнике Кюхельбекера появится первое упоминание о комедии «Горе от ума»: «Грибоедов писал «Горе от ума» почти при мне, по крайней мере мне первому читал каждое отдельное явление непосредственно после того, как оно было написано». Но и Кюхельбекер тоже читал Грибоедову свои стихи. «А я – и в ссылке, и в темнице // Глагол Господень возвещу», – писал он в «Пророчестве». Вслед за ссылкой на Кавказ последует темница – двадцать лет самых страшных тюремных казематов России, в которых он будет продолжать вещать глагол Господен. По имеющимся свидетельствам современников, на Кавказе он изучает Священное Писание вместе с Грибоедовым, создавшим свое переложение 151 псалма Давида. Е.П. Соковникова вспоминала, как зимой 1823 года Грибоедов учил ее «понимать высокопоэтические достоинства псалмов Давида, заставляя переводить некоторые из них». Отправляя своего «Давида» сестре, он напишет на автографе: «Дорогая Мария, я провел мучительную ночь. Будьте добры отправить этот продукт моей безсонницы Кюхельбекеру». В это время Кюхельбекер уже вернулся в Москву, начав с января 1824 года издавать вместе с Владимиром Одоевским журнал «Мнемозина», первый же номер которого открывался его стихотворением по мотивам 90 псалма «К Богу» и «Давидом» Грибоедова.
Давид
Не славен в братии измлада,
Юнейший у отца я был,
Пастух родительского стада;
И се! внезапно Богу сил
Орган мои создали руки,
Псалтырь устроили персты.
О! кто до горней высоты
Ко Господу воскрилит звуки?..
Услышал Сам Господь-Творец,
Шлет Ангела, и светлозрачный
С высот летит на долы злачны,
Взял от родительских овец,
Елеем благости небесной
Меня помазал. Что ж сии
Велики братия мои!
Кичливы крепостью телесной!
Но в них Дух Божий, Бога сил,
Господень дух не препочил!
Иноплеменнику не с ними,
Далече страх я отженя,
Во сретенье исшел: меня
Он проклял идолми своими;
Но я мечом на них взыграл,
Сразил его и обезглавил,
И стыд Отечества отъял,
Сынов Израиля прославил!
1823
Вильгельм Кюхельбекер
Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797–1846) – поэт, прозаик, литературный критик, драматург, переводчик, публицист. Три дворянских недоросля: потомок обрусевших саксонских немцев Вильгельм Кюхельбекер, потомок лифляндских немцев барон Антон Дельвиг и потомок «арапа Петра Великого» Александр Пушкин впервые встретились 12 августа 1811 года на вступительном экзамене в открывшемся Царскосельском лицее. Это и было самым началом дружбы трех поэтов. Не единственных, кто из тридцати лицеистов первого набора (впоследствии они будут называть себя чугунчиками – по памятной чугунной медали, полученной при выпуске) писал стихи. Лицейским конкурентом Пушкина был Алексей Илличевский, стихотворцами слыли Михаил Яковлев и Сергей Комовский. Но именно эти три лицеиста-поэта образовали после окончания Лицея «союз поэтов», провозгласивший дух поэтической независимости и дружбы.
Для Кюхельбекера, как и для Пушкина, самым судьбоносным был день 8 января 1815 года, когда на публичном экзамене при переходе из младшего трехлетнего курса на старший Пушкин в присутствии Гавриила Державина прочитал «Воспоминания в Царском Селе». Во время этого же экзамена Кюхельбекер передал автору знаменитой духовной оды «Бог» свою первую духовную оду «Безсмертие есть цель человеческой жизни». Его поэтическая биография начинается именно с этого «Безсмертия…», как Пушкина – с воспоминаний о Царском Селе».
Ода «Безсмертие» – далеко не единственное религиозное стихотворение, созданное Кюхельбекером за десять лет его поэтической жизни – с января 1815 года до рокового 14 декабря 1825 года. За это десятилетие появятся его программные критические статьи, и он, наряду с Александром Бестужевым, войдет в число ведущих критиков. «Решаясь говорить о направлении нашей поэзии в последнее десятилетие, предвижу, что угожу очень не многим и многих против себя вооружу», – так начинается его знаменитая статья в «Мнемозине», которая вызвала резкий протест даже его ближайших лицейских друзей – Пушкина и Дельвига. Одновременно со статьей, в первом же номере журнала «Мнемозина», который он начал издавать в 1824 году совместно с Владимиром Одоевским, появилось его стихотворение «К Богу» и «Давид» Грибоедова как поэтическая декларация нового направления в русской поэзии. В незавершенной поэме о Грибоедове, датированной 1822–1823 годами, он писал об их дружбе на Кавказе:
…Здесь я раскрыл его глазам
Премудрость сладостных уроков
Восточных старцев и пророков
И приковал его к стихам,
Лиющим тысячью потоков
И жизнь, и счастие векам.
О реакции ближайшего пушкинского окружения на сближение Кюхельбекера с Грибоедовым, их библейские стихи можно судить по письмам к нему Дельвига и Василия Туманского. Дельвиг писал ему на Кавказ в конце 1822 года: «Ах, Кюхельбекер! Сколько перемен с тобою в два-три года!.. Так и быть! Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех! Напиши и ему и Шихматову проклятие, но прежними стихами, а не новыми». О том же и почти теми же словами скажет ему и Василий Туманский: «…Вкус твой несколько очеченился! И охота же тебе читать Шихматова и Библию. Первый – карикатура на Юнга; вторая – несмотря на безчисленные красоты, может превратить Муз в церковных певчих. Какой злой дух в виде Грибоедова удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзией и от первоначальных друзей твоих!.. Умоляю тебя, мой благородный друг, отстать от литературных мнений, которые погубят твой талант и разрушат наши надежды на твои произведения. Читай Байрона, Гете, Мура и Шиллера, читай кого хочешь, только не Шихматова». Кюхельбекер не отстал ни от Грибоедова, ни от князя Ширинского-Шихматова, призывавшего в стихотворении «Приглашение друзей на вечернюю беседу»: «Начатки наших дум предложим в жертву Богу, // От тварей научась, колико благ Творец, // Дадим Ему хвалу от радостных сердец; // Возлюбим чистоту и таинства закона, // С восторгом ощутим, как в пениях Сиона // Дух Божий разливал живительный свой жар; // Признаем, что пред сим – ничто природный дар». В своей статье 1824 года в «Мнемозине» Кюхельбекер напишет о нем как о поэте, «заслуживающем занять одно из первых мест на русском Парнасе», назовет «предводителем сего мощного племени». А в 1825 году выступит в «Сыне Отечества» со статьей о его поэме «Петр Великий», признавшись в письме к Владимиру Одоевскому: «…Одна из главных причин, побудивших меня сделаться журналистом, – желание отдать справедливость этому человеку». Так что Василию Туманскому, Дельвигу да и самому Пушкину было отчего встревожиться, поскольку Шихматов в ту пору заявил о себе как самая яркая фигура «Беседы» после Шишкова и Гавриила Державина. Его лирическая поэма «Пожарский, Минин, Гермоген…», открывавшаяся эпиграфом из Державина, решала вопрос о державинском преемнике. Но Шихматов избрал для себя иной путь. В 1825 году он принял монашеский постриг под именем Аникиты…
Так что сложившееся представление о том, что религиозные стихи Кюхельбекер стал писать в заточении, не совсем точны. «А я – и в ссылке, и в темнице – // Глагол Господень возвещу: // О Боже, я в Твоей деснице!» – напишет он за три года до того, как окажется в темнице. Десять лет проведет он в камерах-одиночках Петропавловской, Кексгольмской, Шлиссельбургской, Динаурской, Ревельской, Свеаборгской крепостей и еще десять, до конца своих дней, – в сибирской ссылке. И все эти годы он возвещал Глагол Господень, стал одним из самых выдающихся русских религиозных поэтов, создателем библейской поэмы «Давид», эсхатологической поэмы «Агасфер», тюремной тетради «Духовные стихотворения».
Но об этой стороне его жизни и творчества мы не узнаем ни из популярного романа «Кюхля», ни из других источников XIX и XX веков, в которых купюры и идеологическая правка делались как царской, так и советской цензурой, да и издателями. В примечаниях к изданию 1929 года «Дневника» об этом сообщается: «Выпущены… те места (преимущественно разборы исторических трудов, рассуждения о Ветхом и Новом завете еtс.), которые не представляют в настоящее время почти никакого интереса. Выпущены также те стихи, которые, не имея биографического значения, лишены в то же время художественного достоинства». В числе выпущенных оказались, прежде всего, религиозные стихи, в которых, собственно и заключался смысл всей его жизни в заточении и ссылке. Ровно через полвека в «Дневниках», вышедших в 1979 году в серии «Литературные памятники» многие купюры были восстановлены, но далеко не все так как в ленинградской блокаде погибла большая часть архива Ю. Н. Тынянова с дневниками и письмами Кюхельбекера. Такая же участь постигла и поэму «Агасфер», попавшую в разряд едва ли не антиреволюционных, что явно не соответствовало образу поэта-декабриста. В 1835 году Кюхельбекер писал Н. Г. Глинке о замысле поэмы: «Что тебе сказать о моем Жиде? Идет, голубчик, вперед: что-то будет? – Тот-то, брат, набеги не на причуды и слабости и глупости столичные и уездные, как в мистерии (так он называл свою стихотворную драму «Ижорский». – В.К.), а почти на все, что мудрость, отметающая веру, привыкла выдавать нам за славу и доблесть и высокое». К теме Агасфера, вслед за Байроном, обращались многие поэты. Но в России этот вид байронизма не принял форму богоборчества. Наоборот, «Вечный Жид» Кюхельбекера, Эдуарда Губера, последняя поэма Жуковского – антитеза байроновскому «Агасферу». В одной из центральных сцен поэмы, обращаясь к Французской революции, Кюхельбекер выразит свое отношение ко всем переворотам, и прежде всего к тому, в котором участвовал сам:
…Безверье, легкомыслие, разврат
Избрали Францию любимицей своею.
Маркиз и откупщик, философ и аббат
Равно готовили для гильотины шею
Затем, что, позабыв, что есть Господь и Бог,
Там всякий делал то, что только смел и мог,
И что глупцы слепые, без печали,
Резвясь, переворот ужасный вызывали,
Который пролил кровь, как водопад с горы,
Который, как и всё, что шлет нам Провиденье,
Ниспослан был земле во благо и спасенье;
Но звать, выкликивать без мысли, до поры,
Без веры, с хохотом, столь страшные дары –
Не богоборное ли дерзновенье?..
Духовные стихи, созданные в заточении и в ссылке, были его покаянными молитвами, в которых он обращался к Богу:
Низвергни в море преступленья,
Грех буйной юности моей;
Даруй мне тихие моленья;
Очисти взор моих очей!
В «Молитве узника» он восклицал:
Боже мой! тяжки мои преступленья,
Мерила нет моим тяжким делам…
О! да воскресну из заточенья
Чист и угоден Господним очам!
Тюремная тетрадь его «Духовных стихотворений» до сих пор остается неизданной. Время религиозных прозрений Вильгельма Кюхельбекера еще впереди…
Молитва воина
Бог – мой Хранитель и Вождь!
Блещут в туманах ревущие жерла,
Брань надо мной свои тучи простерла,
В воющем мраке, сквозь огненный дождь
Бог – мой Хранитель и Вождь!
Грозен волнуется бой:
Что мне готовится в рдеющем поле?
Боже? Твоей отдаю себя воле!
К славе ли? К гробу ли? Смело с Тобой!
Твой, о мой Отче, я – Твой!
Вождь мой! Взываю к Тебе!
Ангел ли смерти пожнет мои силы,
Кровью ли днесь изойдут мои жилы,
Вождь мой, веди: я в последней борьбе
Глас свой воздвигну к Тебе!
<1810-е гг.>
Одно из самых ранних стихотворений Кюхельбекера, точная датировка которого не известна, но по всем признакам оно относится именно к тому времени, когда он сам, как и другие лицеисты, стремились в бой. Антон Дельвиг в 1812 году напишет «Русскую песню», в которой бывалый воин вручает своему сыну «саблю острую», со словами: «Оседлай, мой друг, коня доброго, // поезжай казнить силы вражески…» Много позже Александр Пушкин выразит те же самые чувства в стихотворном послании к Денису Давыдову: «Тебе, певцу, тебе, герою! Не удалось мне за тобою // При громе пушечном, в огне // Скакать на бешеном коне». Это не удалось и Кюхельбекеру, но его «Молитва воина» свидетельствует о многом. В основе его «Молитвы» – три первые строфы легендарного немецкого поэта-патриота Теодора Кёрнера, погибшего в 1813 году в бою с французскими войсками. В 1816 году появился перевод В.А. Жуковского «Верность до гроба», но лицеист Кюхельбекер, судя по всему, создал свою «Молитву» раньше, так как в ней отсутствуют строфы, «дописанные» уже после гибели Кёрнера, которые вошли в «Верность до гроба». Для юного Кюхли самое важное – это слова молитвы-клятвы воина перед боем. В 1841 году эту же «Молитву» Кёрнера перевел Федор Миллер.
Упование на Бога
На Бога возложу надежду:
Не Он ли в мир меня облек?
Не Он ли черную одежду,
Хулу и скорбь с меня совлек?
Мои враги торжествовали;
«Погибни!» – их вещал язык.
Но Бог богов на них приник:
Злодеи в кознях обнищали.
Он правоту мою явил,
Как луч полуденный и чистый,
Как блеск безчисленных светил;
Воздвиг меня на холм кремнистый
И кровом крыл Своих покрыл!
Десницу к звучному органу
Простру и воскрылюсь душой:
Тебя, мой Боже, славить стану;
Ты меч, и щит, и панцирь мой!
Глагол, с небес в меня вложенный,
Как гром, промчится в времена, –
Дивясь, умолкнут племена;
Свой слух преклонят изумленный
Моря, и дол, и вышина.
Гремите же, святые струны,
Пред Богом: Он хранит певца!
Раздайтесь до миров конца;
Летите, звучные перуны,
Разите гордые сердца!
<1822–1823>
В первых номерах журнала «Мнемозина», который Кюхельбекер начал издавать в 1824 году вместе с Владимиром Одоевским, появилась его программная статья «О направлении нашей поэзии» и стихи, утверждавшие это новое направление, – «Бог», «Упованиена Бога» и «Давид» Грибоедова. В это же время в «Полярной Звезде» Рылеева – Бестужева и «Соревнователе» были опубликованы первые образцы «священной поэзии» Федора Глинки – «Плач пленных иудеев», «Глас Бога избранному Его». Кюхельбекер и его поэтический наставник Федор Глинка предлагали своим современникам романтикам-байронистам иные источники поэтического вдохновения – Священное Писание и псалмы.
К Богу
Воздвигся на мою главу
Злодеев сонм ожесточенный:
Их жадным воплем оглушенный,
К Тебе, о Боже, воззову!
Во гласе чистых песнопений
Прославив в радостях Тебя,
Тебя прославлю средь гонений:
Вручаю Господу себя.
Какой влиялся мир чудесный
В мою растерзанную грудь!
Незапно светлостью небесной
Оделся мой житейский путь…
Восстал Господь! Бог мещет громы
На нечестивые толпы.
На вихрях яростных несомый,
Грозой подъялся Царь судьбы.
Летят пред Ним его рабы,
Летят, облачены в перуны,
Повиты молнией и мглой:
Одни златые движут струны,
Другие мощною рукой
Из облак, бурей окрыленных,
Погибель мещут на надменных.
Нет! не покинет Он меня:
Исчезнет скорбь, промчится горе;
Благой десницей осеня,
Бог зрит меня в кипящем море.
Теките ж, гневные валы,
Разите, хляби, отовсюду:
Вы встретите отпор скалы;
К Нему взываю; тверд пребуду!
<1824>
Псалом 103
Благослови, душа моя!
Воспой Создателя вселенной;
Владыку мира славлю я:
Велик, велик Неизреченный!
В сиянье славы Бог одет;
Воздушною повитый бездной,
Как в ризу, облаченный в свет,
Он рек безмерной тверди звездной –
И се раскинулась в шатер!
Грядет: из выспренних селений
На крыльях ветра ход простер,
И тучи – ног Его ступени,
Рабы Его – полки духов;
Его слуга – крылатый пламень:
Велит – и на лице лугов
Струит потоки твердый камень;
Велит – и, восстонав, назад
Стремятся трепетные воды;
Велит – и вздрогнет бледный ад,
И двигнутся столпы природы!
О Боже! Землю создал Ты,
И не разрушится твердыня;
И Ты ж послал от высоты
Шумящий дождь – и пьет пустыня:
Онагры ждали в тяжкий день,
Прослышали – бегут с утеса;
Примчался пес, притек елень,
Волк жаждой привлечен из леса,
Всех утоляет щедрый Бог.
На крутизне ж витают птицы,
Смеется вихрям их чертог;
Средь скал поют восход денницы.
Господь траву дает стадам.
Он землю всю питает с неба;
Растит вино на радость нам,
Растит златые класы хлеба;
Пшеница сердце подкрепит,
Багрец блестящий лозной влаги,
Сверкая, взоры веселит,
В душах возжжет огонь отваги.
Не ты ли, Боже! насадил,
Вспоил дождем, питал туманом,
Грел теплотой благих светил,
Воздвигнул кедры над Ливаном?
Их ветви клонятся от гнезд:
В них шум и свист и щекот слышен;
Но дом орла в соседстве звезд
Над всех жилищами возвышен.
Обитель серны высота;
Под камнем дремлет заяц скорый;
Не жизнь ли полнит все места,
Поля, холмы, долины, горы?
Всем основал Всевышний грань,
Связует все предел священный,
И не воздвигнутся на брань,
Не истребят красы вселенной.
Быть мерою времен луну
Творец повесил средь эфира;
Возводит солнце в вышину,
Не солнце ли зеница мира?
Оно познало свой восток,
Познало бега и покоя
Положенный из века срок
И в час свой гасит пламень зноя.
Господь подернет небо тьмой:
Тогда наступит время нощи
И звери выступят толпой
Из тишины дремучей рощи.
Но что? подобный грому рев!
Свирепым ошиба размахом
Разит бока крутые лев:
Все кроются, объяты страхом.
Встает обильной гривы влас,
Горящий взгляд во тьме сверкает;
Он к Господу подъемлет глас:
Его утробу глад терзает.
Проснется вновь веселый день,
И сонм отступит кровожадный;
Подастся вспять в лесную тень,
Возляжет в темноте прохладной.
С одра воздвигся человек
И бодро, радостно и смело
На деланье свое потек,
До вечера исшел на дело.
Сколь все велико, Боже Сил,
Все сотворенное Тобою.
Ты все премудро совершил
Могущей, щедрою рукою.
Созданий тьма за родом род
Здесь, на лице пространной суши;
Но и в обширном поле вод
Живут безчисленные души.
Сонм кораблей в волнах бежит;
В сиянии полудня блещет
Ругающийся морю кит
И столп воды до облак мещет.
Всех Ты хранишь, Властитель всех,
Все от Тебя приемлют дани:
Отваги, здравья, яств, утех
Твои их исполняют длани.
От них Ты отвратишь ли лик –
Они трепещут, жертвы страха,
Незапный трепет их проник;
Речешь – исчезли, нет и праха…
Пошлешь ли духа Твоего?
Он распрострет над бездной крилы,
Под дивным веяньем Его
Вселенна встанет из могилы.
К хребтам ли прикоснешься гор –
И воздымились во мгновенье!
На мир ли бросишь гневный взор –
Колеблет мир Твое воззренье!
Возвеселится о делах
Своей десницы благ податель:
Он славится во всех веках,
Да хвалится вовек Создатель!
Пока не пала жизнь моя,
Пока дышу и существую,
Пою Господню милость я,
Горе подъемлю песнь святую!
О, да преклонит кроткий слух
Всевышний на мой глас смиренный!
В груди моей взыграет дух,
Святым восторгом упоенный!
А вы исчезните с земли,
Толпы хулителей строптивых!
Чтобы, как не были, прошли
Дела и память нечестивых!
Благослови, душа моя!
Благослови Творца вселенной!
Владыку мира славлю я:
Велик, велик Неизреченный.
<1826–1829>
Брату
Повсюду вижу Бога моего:
Он чад своих, Отец, не покинет,
Нет! не отвергнет никогда того,
В ком вера в Милосердного не стынет.
Господь – мой Бог на суше и водах,
И в шумном множестве, в морском волненьи,
И в хижине, и в пышных теремах,
И в пристани души – в уединеньи.
Нет места, коего лучом своим
Не озарил бы Он, повсюдусущий;
Нет мрака, нет затменья перед Ним:
Всем близок Благостный и Всемогущий.
Он близок: я уже Его узнал
И здесь, в глухих стенах моей темницы,
И здесь, среди седых, угрюмых скал,
Меня покрыла сеть Его десницы.
Он близок, близок и тебе, мой друг!
К Нему лети на крыльях упованья;
Его услышишь в самом гласе вьюг
И узришь в льдинах твоего изгнанья!
1831
* * *
Господи, прибежище был еси нам в род и род.
Псалом 89
Как в безпрерывном токе вод
Струи несутся за струями,
Так убегают дни за днями,
За годом улетает год.
И вот еще один протек.
Он скрылся, как мечта ночная,
Которую, с одра вставая,
Позабывает человек.
И как в глухой, пустой дали
Без следа умирают звуки,
Так радости его и муки
Все, будто не были, прошли.
Прошли они – пройдут и те,
Которые судьба Господня
Заутра нам или сегодня
В святой готовит темноте.
Я пред завесою стою –
Я жив и здрав… но что за нею?
Чрез год, чрез день, быть может, тлею
И ветр развеет персть мою.
Не вянем ли, как вешний цвет?
Мы жизнь приемлем на мгновенье…
Нас видит солнца восхожденье, –
Луна восходит – и нас нет!
Сыны грехов и суеты,
Наш век не ткань ли паутины?
Без изменения, Единый,
И Вечный, пребываешь Ты?
Ты был до сотворенья гор
И до создания вселенной
Так прежде, чем Твой свет священный
Звездами озарил обзор!
Ты будешь в час, в который мир
Падет, как лист увядший с древа,
И мраком гробового зева
Пожнутся море, твердь, эфир.
Как ризу, Ты свиешь тогда
Шатер огромный тверди звездной;
Но сам над безпредельной бездной
Останешься, чем был всегда!
Грядущее, о Боже мой,
Единому Тебе подвластно.
И то, что будет, так же ясно,
Как день вчерашний, пред Тобой!
Так! пред Тобою ряд веков
Не боле срока часового,
Что среди сумрака немого
Стоит на страже у шатров.
Но Ты же каждый день и час,
Непостижимый Вседержитель,
Защитник наш и наш хранитель,
Блюдешь, и зришь, и слышишь нас.
Ты, дивный благостью Своей,
Ты, милостью повсюдусущий,
Будь близок нам и в год грядущий,
Отец, храни своих детей!
Мы молча примем, что бы нам
Твои судьбы ни даровали,
Твое посланье и печали,
Ты жизни силу дал слезам.
Избавь нас только от грехов,
Излей нам в перси дух смиренья,
И громким гласом песнопенья
Тебя прославим, Бог богов!
1 января 1832
Этим стихотворением, созданным «после продолжительной умственной засухи», открываются его дневниковые записи 1832 года. Уже 4 и 6 января он пополнил свои духовные песни двумя молитвами – утренней и вечерней, 13 января – переложением «Отче наш», 18-го запишет в дневник «одиннадцатую пиэсу» – «Покаяние». Так возникла его тетрадь «Духовных стихотворений», не менее значимых, чем библейская эпическая поэма «Давид» и другие произведения 1826–1829 годов. 14 октября 1831 года из Вышгородского замка в Ревеле его перевели в Свеаборгскую крепость, в которой, уже полуослепший, он в течение трех с половиной лет вел тюремный дневник, ставший одним из самых выдающихся духовных памятников эпохи.
Утренняя молитва
Отец хранитель, Боже мой!
Под сенью Твоего покрова
Я сладостный вкушал покой,
И вот открыл я вежды снова.
Ты создал свет златого дня,
Ты создал мрак отрадной ночи;
И день и ночь блюдут меня
Твои недремлющие очи.
Благий, воздать могу ли я
Твоей любви неизреченной?
Не примет жертвы длань Твоя,
Ты требуешь души смиренной,
Души, боящейся грехов,
И чистой, и прямой, и верной,
И любящей Твоих сынов
Любовию нелицемерной.
О милосердный мой Отец!
Я от Тебя ли что сокрою?
Ты проникаешь тьму сердец,
Их дно раскрыто пред Тобою.
Я падал, падаю стократ,
Но, в милостях неистощимый,
Ты зришь, я скорбию объят,
Терзаюся, грехом тягчимый.
Без помощи Твоей что я?
Ты ведаешь мое безсилье.
Но где безсильна мощь моя,
Там мощно сил Твоих обилье.
О Боже! дух мой обнови
И сердце мне создай иное!
Надежды, веры и любви
Да светит солнце мне святое!
Ты склонишься к мольбе моей:
Христовой кровью омовенный,
И я в числе Твоих детей
Небес наследник нареченный.
Сей день, мне посланный Тобой,
Да будет мне к Тебе ступенью,
Да будет на стезе земной
Мне шагом к вечному спасенью.
4 января 1832
Дневниковая запись: «Пока у меня нет еще обдуманного плана моей драматической сказки <«Иван, купеческий сын»>; зато умножается, благодаря Бога, число духовных песней. Вот утренняя молитва, которую я сегодня составил». В тюремной тетради «Духовные стихотворения» молитва включена в раздел «Собственные произведения». Включена в состав рукописного сборника «Песни отшельника».
Вечерняя молитва
Погаснул день; склонился мир к покою:
Открыли небеса
В безчисленных светилах надо мною
Господни чудеса.
С обзора солнце свел и в твердь ночную
Выводит Бог луну;
И шум и суету прервать земную
Повелевает сну.
Он предписал успокоенью время
И срок дневным трудам,
Сложу ж и я с рамен усталых бремя
И членам отдых дам.
Но на отрадном не проснуся ложе,
Доколе пред Тобой
Не взыдет глас моих хвалений, Боже,
Господь и пестун мой!
Вот с верою воззвал я: и моленью
Ты внял, Владыко сил!
И под Твоею благодатной сенью
Я день сей совершил.
Как верный пастырь охраняет паству,
Так охраняешь нас,
Душе и телу Ты готовишь яству,
Ты с нами каждый час.
Ты делу наших рук успех даруешь,
Ты, преклоняясь к слезам,
И наш недуг, и нашу скорбь врачуешь,
И шлешь отраду нам.
Твои благодеянья кто исчислит?
Их взвесить кто возмог?
Тебе воздать никто да не помыслит,
Благий без меры Бог!
Внемли моим вздыханиям сердечным,
Мольбам моей души;
Всех большую к щедротам безконечным,
Творец мой, приложи:
Омой купелию Христовой крови
Меня от всех грехов!
Не отлучи к Тебе, Отец, Любови,
Будь вождь мой и покров.
А все мои заботы и печали
Возвергну на Тебя!
Мне в благо их Твои же руки дали…
Что ж мучить мне себя?
Поток отрадный веры и надежды
Ты в перси мне излей.
И я без трепета закрою вежды
До утренних лучей.
Не только же моей, но будь защитой
Всех драгоценных мне.
Пусть Твой народ, рукой Твоей прикрытый,
Почиет в тишине.
Когда же блеску солнца ранний петел
Провозгласит привет,
Да вспрянет дух мой радостен и светел,
И бодр, и в мощь одет!
Да будешь первой мыслию моею!
Тогда, отвергнув страх,
Воздвигнусь и с Тобой, мой Бог, успею
Во всех своих трудах.
6 января 1832
Черновой вариант «Вечерней молитвы» записан в дневник через день после «Утреней». 5 января он отметит: «Сегодня я день провел довольно праздно: читал анекдоты – и только. Не упрекаю себя за это: ум – пружина, которая от безпрестанного напряжения слабеет; нужен иногда и отдых». 12января он внес в «Вечернюю молитву» значительную правку, о чем свидетельствует запись: «Поутру переправлял я «Вечернюю молитву», сочиненную 6-го». Внесена в тюремную тетрадь «Духовные стихотворения» в раздел «Собственные произведения».
Отче наш
Отец наш, Ты, Который в небесах,
Который исполняешь все Собою
И правишь всем, везде, во всех веках
Премудрой, всемогущею рукою!
Вселенную призвал Ты в бытие.
Во всей вселенной с трепетом приято
Да будет имя дивное Твое
И всем странам, и всем народам свято.
Нет Твоему владычеству конца:
Ты ж души взял в престол Своей державы –
Да будут храмом своего Творца,
Да преисполнятся Господней славы!
И как на небе выше всех миров
Творят Твою Божественную волю,
Как в послушанье светлый сонм духов
Благословенную находит долю, –
Так на земле, Всевышний, да творим
Без ропота, без вздоха и медленья
Отцом же данные сынам Своим
Твои святые, кроткие веленья!
Наш хлеб насущный в день сей нам пошли,
Даянье благостной Твоей щедроты,
О том же, что скрывается вдали,
Отбросим безотрадные заботы!
Оставь, о Боже, наши долги нам!..
Увы! когда присудишь воздаянье
По нашим помышленьям и делам,
Какое нас очистит оправданье?
Но мы дотоле тьме обречены,
Дотоле не для нас Твоя пощада,
Доколе, злобы яростной полны,
Питаем в сердце лютый пламень ада.
Так укрепи же нас, и сил и благ
Даруй, да победим желанье мести,
Да будет нами наш должник, наш враг
Прощен без лицемерия и лести.
Во тьме стезею скользкою идем –
Спаси от искушенья нас, Хранитель!
И будь светилом нашим и вождем
Из дому тлена в вечную обитель.
И от лукавого избави нас,
И от всего строптивого и злого,
И да почием каждый день и час
Под сенью Твоего щита святого.
О Боже! Ты единый нам покров!
Ты царь вовеки, власть Твоя и сила,
Твоя же слава до конца веков
И от начала их не заходила!
13 января 1832
Запись в дневнике: «Сегодня, вчера и третьего дня старался я переложить «Отче наш» и живо при том чувствовал, что переложения (paraphrases) обыкновенно ослабляют подлинник: это вино, разведенное водою. Но все-таки вот мое переложение, хотя и в полной мере чувствую слабость его». В тетради «Духовные стихотворения» включено под названием «Молитва Господня». 19 января он запишет: «Сегодня или завтра (но, кажется, что сегодня) шесть лет, как я нахожусь в заключении: того же числа и в тот же день недели, как ныне, 1826-го я был арестован в Варшаве».
Покаяние
Увы мне! С чем сравню души моей страданья,
Где образы найду, где обрету вещанья
Да изреку смертельный, страшный хлад
Души, лишенной упованья,
Растерзанной, но чуждой покаянья?
Ах, на нее дохнул губитель жизни – ад.
Движенья нет в ней, нет в ней силы.
Мертвец подобен ей, который в мрак могилы,
В слепое лоно тьмы бездонной положен
И небом и землей и ближними забвен.
Не черви ли снедают жертву тленья,
А труп оцепенелый разрушенья
Познать не может, язв не слышит он,
И в запертых устах умолк навеки стон.
Животворящий Дух! без крыл и без огня
Моих молитв несвязный, слабый лепет, –
Ты на меня нашли Свой благодатный трепет,
Ты сокруши, Ты умили меня…
Не сердце ль и мое тяжелый, хладный камень?
Ну, Дух Святый! Ты скорбь и пламень,
Ты жажду Бога моего
И покаяние вдохни в него!
Тогда, подобно оной грешной
Прощенной Господом жене,
У ног Спасителя Ты дашь рыдать и мне!
Меня покинет ли в печали безутешной
Он, верный пастырь мой,
Господь мой и мой Бог?
Нет! не пущу Его благословенных ног,
Их стану омывать слезами,
Их стану отирать главы моей власами,
Доколе, взяв меня за длань,
Не возвестит мне моего спасенья,
Не скажет мне: «Восстань!
Не я ли искупил твои все преступленья?»
19 января 1832
Дневниковая запись 19 января 1832 г.: «Хотя я все это время и мало способен к другим занятиям, однако же, благодаря Бога, вижу, что число моих лирических духовных стихов мало-помалу умножается, – вот одиннадцатая пиэса, которая может пригодиться моему собранию».
Псалом 102
Благослови, благослови,
Душа моя, Отца любви!
Все, что во мне живет и дышит,
Да хвалит Бога моего,
И славу имени Его
Вселенна да услышит!
Огонь священный, влейся в грудь!
Душа моя, не позабудь
Несметных Божиих даяний!
С тебя смывает всякий грех
Господь, податель всех утех
Целитель всех страданий.
Он Бог твой: не погаснешь ты
И средь могильной темноты!
Щедротами тебя венчая,
Он все твои желанья зрит;
Во благо, верь, их совершит
Его рука святая.
И как возносится орел,
Который в небо путь нашел
И пьет из солнца жизнь и радость,
И ты так в небо воспаришь
И силой Бога обновишь
Неблекнущую младость.
Когда и кто постичь возмог,
Сколь милостив Господь, мой Бог,
Сколь благ и дивен Вседержитель?
Бездонный океан щедрот
Безсильных горестных сирот
Гонимых Он хранитель.
Неизреченно благ мой Бог!
Господней благости залог,
Закон, ниспосланный любовью,
Закон святой, источник сил,
Который Божий Сын скрепил
Своей чистейшей кровью.
Благий снисходит долго нам:
Нам воздает не по делам,
Но по вине нас наказует:
Не держит гнева до конца;
Да взыщет Божия лица –
И Бог уж не враждует!
Нет меры и предела нет
Эфиру, коим мир одет:
Так милосердию нет меры,
Которым всюду, всякий час
Всевышний окружает нас…
К Нему ли быть без веры?
Надежду на Него взложи;
Отстань от суеты и лжи,
От беззаконья и порока…
Им удалятся, как закат
Отдвинут от востока.
Как любящий детей отец,
Так смертных милует Творец.
Он знает нас, он помнит – кто мы:
Не пепел ли, не прах ли мы?
Не все ли в ночь могильной тьмы
С рождения влекомы?
Траве подобится наш век;
Как цвет – так вянет человек:
Сегодня – жив, заутра – в гробе:
Исчезли все его труды –
Он был ли? нет уже нужды
Ни дружеству, ни злобе.
Могилы сын, не унывай!
Твой путь земной не путь ли в рай?
Живет его любовь святая
Из века в век и без конца
К творению любовь Творца
Живет, не умирая.
Господни милость и покров
Пребудут на сынах сынов
Тех, коим свята власть Господня:
Не небеса ль Его престол?
И не Ему ль подвластны дол,
И твердь, и преисподня?
Создатель Он и царь всего…
Хвалите Бога своего,
Того, Кому вы предстоите,
Могущий сонм Его послов!
Полки Его святых родов,
Царя благословите!
Вы гласу внемлите Его:
Да славословите Того,
Чьи совершаете веленья!
Вы, тьмы и тьмы духов и сил,
Вы, рати солнцев и светил,
Вы – рук Его творенья!
Миры и звезды песнь Ему!
Псалом Владыке своему
Да будет вся Его держава!
Благослови, благослови,
Душа моя, отца любви!
Ему вовеки слава.
1832
Псалом 143
Господь мою десницу брани
И мышцы битвам научил;
Нему воздвигну глас и длани:
Благословен Податель сил!
Благословен мой Избавитель,
Крушитель браней и забрал,
Помощник мой и Защититель,
Бог – на Него ж я уповал!
Что человек, о Всемогущий?
А на него взираешь Ты
Из светлой, неприступной кущи,
С небесной тайной высоты!
Ночному мы равны призраку,
Исшельцу из жилища тьмы,
Весеннему подобно злаку,
Травы скорее вянем мы.
Всевышний небо преклоняет
И – в бурях, молниях и мгле –
Средь облак путь мой направляет
К объятой трепетом земле.
Он гневные преклонит взоры –
И бездны стонут и ревут,
Колышутся волнами горы,
Утесы и холмы бегут.
Простер святую с неба руку –
Исторг меня из шумных вод,
Послал на грешных скорбь и муку,
Сразил, рассеял злобный род!
Ковали хищники крамолы;
Десница лжи десница их,
В устах их тщетные глаголы
Исчезли в замыслах своих…
Прославлю на златой псалтире
Защиту Бога моего:
Пою по бране в сладком мире,
Пою, ликующий, Его.
Его, дающего спасенье,
И честь, и торжество царю!
К Тебе, Давида заступленье,
Мой Господи, к Тебе парю!
От хладного меча, Владыко,
Ты Твоего раба хранил;
Каратель чуждого языка,
Их гонишь духом бурных крыл.
Их зрел я: юная дубрава,
Воздвиглись мощные сыны,
Одежда дщерей – блеск и слава,
В красу, как храм, облачены.
Питаются роскошной паствой
Их многоплодные стада,
Трапезы клонятся под яствой,
За их вином молчит вражда!
Молчит мятеж и своевольство,
Окован дерзостный разбой –
Их нежит тучное довольство,
Труды их золотит покой.
Грядут – и очи к ним подъемлют
Пришельцы из земель чужих;
Восторженным их песням внемлют
И ублажают долю их!
Но блага грешников мгновенны:
Подует ветер – гибнет плоть!
Сыны ж Израиля блаженны:
Хранитель наш и Бог – Господь!
<1830-е гг.>
Молитва
Прибегну к Господу с мольбою,
Небесного взыщу Отца:
Не дай мне, Боже, пасть душою
Но да креплюся до конца!
Ты знаешь испытаний меру,
То мне во благо, знаешь Ты:
Пролей живительную веру
В меня с надзвездной высоты!
Душа моя не есть ли поле,
Иссохшее в тяжелый зной?
О Боже, Боже мой, доколе
Отринут буду я Тобой?
Не презри Твоего созданья;
Твое творенье я, Творец!
Нечистые мои мечтанья
Сорви, исторгни, как волчец;
Низвергни в море преступленья,
Грех буйной юности моей,
Даруй мне тихие моленья,
Очисти взор моих очей!
Да устремлю туда желанья,
Где ужаса и скорби нет,
Где блеском вечного сиянья
Господень вертоград одет.
<1830-е гг.>
Молитва узника
Руку простри над моею темницей,
Господи! сирую душу мою
Ты осени милосердой десницей!
Господи! Боже! к Тебе вопию!
Нет! Своего не погубишь созданья!
Скорбных ли чад не услышит Отец?
Зри мои слезы, сочти воздыханья,
Веры моей не отвергни, Творец!
Мне не избавиться смертных рукою:
Друг мой и ближний мне гибель изрек.
Так! я спасуся единым Тобою!
Господи! что пред Тобой человек?
Боже мой! тяжки мои преступленья,
Мерила нет моим тяжким делам…
О! да воскресну из заточенья
Чист и угоден Господним очам!
Будь для меня исцеляющей чашей,
Чашей спасения, горестный плен!
Слезы! омоясь купелию вашей,
Нов я изыду из сумрачных стен;
Нов и для жизни, Ему посвященной,
Он мой Спаситель, Заступник и Бог;
С неба внимает молитве смиренной:
Милостив Он, Он отечески строг.
<1830-е гг.>
Магдалина у гроба Спасителя
Мария, в тяжкой горести слепая,
Назвала вертоградарем того,
Кто, гроб покинув, ей вещал: «Кого
В сем гробе ищешь, плача и рыдая?»
И отвечала: «Тела не нашла я!
Ах, Господа отдай мне моего!»
Но вдруг Он рек: «Мария!» – и Его
В восторге узнает жена святая.
Не так ли, больший, чем она слепец,
Взывал я, с промыслом Всевышним споря:
«Почто меня оставил мой Творец?»
А Ты – Ты был со мной и среди горя! –
Я утопал; но за руку, Отец,
Ты удержал меня над бездной моря.
6 марта 1832
Запись в дневнике 5 марта 1832 года: «Целый день бился над сонетом – и по пустякам, а жаль: предмет прекрасный! Вижу, что сонет не безделица: рифмовать на одни глаголы не хочется, потому что эти рифмы уж слишком легки; а четыре стиха на одну рифму неглагольную на русском языке прибрать довольно трудно. Мне в этом случае поверить можно, потому что я написал около восьми тысяч русских стихов in rime terse <Итальянскими терциями>, что также не шутка, но все же rime terse не сонет». 6 мая перед «Магдалиной у гроба Спасителя» запись: «Вот сонет, с которым я вчера не мог совладать».
Вера
Веру дай мне, мой Спаситель!
Дай мне сердца простоту!
Ты мне будь путеводитель.
Ах, познал я слепоту
Тщетных, гордых мудрований,
Лживых, полных претыканий:
Тишины и счастья мне
Не возмогут дать оне.
Что сокрыто от надменных,
От слепых вождей слепцов,
То увидит взор смиренных,
С тайн для них спадет покров.
Где младенцев чистых очи
Бога зрят, там ужас ночи,
Страх, сомнения и тьма
Для строптивого ума.
Ты зовешь: я прибегаю
К Твоему кресту, к Тебе;
Я к Тебе в слезах взываю –
Ты внемли моей мольбе:
Сердца моего обманы
Обложили, как туманы,
Солнце истины святой –
Их рассей, о Боже мой!
Без Тебя я, слабый, хладный,
В грешной ли своей груди
Свет могу обресть отрадный,
Свет надежды на пути
Из страны несовершенства
В область вечного блаженства?
Ты – вождя иного нет –
Ты мой вождь, и щит, и свет.
1 мая 1832
«Читал я после обеда последнюю главу «Онегина», – записывает Кюхельбекер в этот день, – в ней много, много чувства; несколько раз слезы навертывались у меня на глаза: нет, тут не одно искусство, тут сердце, тут душа! Поутру, после долгого промежутка, наконец у меня опять появилась небольшая лирическая пиэса; она довольно слаба, – но как в духовных песнях вовсе не желаю выказать мастерство в поэтическом ремесле, а только высказать мгновенное чувство, которое заставляет меня говорить стихами, так пусть и она найдет здесь место наряду с прочими». В тетради «Духовные стихотворения» эта «пиэса» помещена в разделе «Собственные произведения».
Благость Господня
Хвала и слава будь Тебе,
Владыка, Боже мой!
Ты пекся о моей судьбе,
Ты был всегда со мной.
К Тебе взывал ли в страхе я –
Не тщетен был мой зов:
Благий! Премудрый! Длань Твоя
Мой щит и мой покров.
На одр скорбей я пал стеня:
«Спаси!» – так я молил.
Ты спас, Ты исцелил меня:
Хвала, Источник сил!
Врагом бывал ли оскорблен –
Восплачусь пред Тобой:
Ты дашь терпенье; враг прощен,
И в сердце вновь покой.
Блуждаю ли в своем пути,
Призраками прельщен, –
Промолвлю: «Путь мой освети!» –
Гляжу – и освещен.
Скорблю, нигде отрады нет:
«Ах, долго ль?» – вопию.
И утешенье Твой ответ
На жалобу мою.
Ты Бог благий, Ты щедрый Бог,
Отец того, кто сир.
В нужде, в соблазнах мне помог,
Ты шлешь мне мощь и мир.
Хвала! и горе Твой посол:
Сближаюсь ли с Тобой,
В нем слышу Твой живой глагол;
Хвала, Наставник мой!
Земля, и твердь, и поле волн
Твоей любови храм;
Твоих даров не мир ли полн?
Хвала! Ты дал их нам.
Хвала, хвала за Кровь Того,
Кто грешных Кровью спас.
Наш Бог и Сына Своего
Не пожалел для нас.
О сколь Господь нас возлюбил!
Издай же песни, грудь!
Органом славы Богу сил,
Народ Господень, будь!
Он преклоняет слух на стон,
Речет – и стона нет.
Нас по искусе кратком Он
Восхитит в вечный свет.
Мой дух, на милость уповай,
Которой нет конца;
Сколь благ твой Бог, не забывай
И чти закон Отца!
22 декабря 1832
Он есть
Он есть! – умолкни, лепетанье
Холодных, дерзостных слепцов!
Он есть! – я рук Его созданье;
Он Царь и Бог Своих миров;
В Нем жизнь, и свет, и совершенство;
Благоговеть пред Ним блаженство,
Блаженство называть Творца
Священным именем Отца.
«Не рвися думой за могилу:
Дела! дела! – вот твой удел!
Опрись о собственную силу,
Будь тверд, и доблестен, и смел!
Уверен ты в себе едином;
Так из себя все почерпай, –
И мира будешь властелином,
И обретешь в себе свой рай».
Денницы падшего ученье!
Слиянье истины и лжи!
Мудрец! – Я есмь в сие мгновенье;
А был ли прежде? – мне скажи!
Теперь я мыслю, – а давно ли?
И стал я от своей ли воли?
И как из недр небытия
Вдруг просияло это я?
«Владей страстьми!» – брось лицемерье,
Поведай: радость и печаль,
Любовь и гнев, высокомерье,
И страх, и зависть ты всегда ль
Смирял успешно? Крови пламень
Тушил всегда ли? – Я… не камень:
Бывал я выше суеты,
Но с помощию высоты.
Пусть ум не постигает Бога:
Что нужды? – вижу я Его:
Там среди звездного чертога,
Здесь в глуби сердца моего
И в чудесах моей судьбины!
Так буду жить я без кончины
Неразрушимым бытием,
Могучим, вечным, – но о Нем!
Он недоступен для гордыни,
Он тайна для очей ума;
Блеснуть был должен луч святыни,
Чтобы расторглась наша тьма:
И се блеснул! Я вести внемлю:
Всевышний Сам сошел на землю;
Отец духов, Владыка сил,
Бог в Сыне нам Себя явил.
4–5 января 1835
Из дневниковой записи 6 января1835 года: «Спасибо старику Державину! Он подействовал на меня вдохновительно; тремя лирическими стихотворениями я ему обязан… У Державина инде встречаются мысли столь глубокие, что приходишь в искушение спросить: понял ли сам он вполне то, что сказал? Таков, напр., стих в оде «Бог»: «Я есмь, – конечно, есть и ты!» – в этом одном стихе опровержение и догматизма и критицизма (или Реализма и идеализма)…» Но пусть соберутся все мудрецы мира и доказывают мне, что я не существую, не есмь; я, быть может, стану в тупик от их диалектики – да все же им не поверю. То же самое скажу им, когда они, обезкачествуя высочайшее существо, приведут и его к нулю. Вера в премудрую, преблагую, всемогущую самобытную причину вселенной сталь же необходима мне, сколь необходима мне вера в собственное существование. Без той и другой я совершенно теряюсь в хаосе; без них единственным моим спасением из бездны отчаяния может быть только смерть или безумие».
И тамо Господь
Кн. Царств 3, гл.19, ст.11 и 12
И был к Нему от Господа глагол,
И так вещал: «Воздвигнись в день грядущий
И там, в горах, покинув темный дол,
Пред Богом стань, – и пройдет Всемогущий!»
И се! возник в пустыне крепкий дух,
Великий ветр, и гласом завыванья
Наполнил прозорливца грудь и слух,
И члены облил мразом содраганья.
И с корнем кедры вырывая вон,
И морем праха тьмя лицо лазури,
И скалы раздирая, мчится он;
Но Бог не в нем, Господь не в духе бури.
По вихре трус, и будто океан
Волнуется Иуды край священный,
Шатнулся и колеблется Ливан,
Как муж, вином столетним упоенный.
Но и не в трусе Бог. И глубь земли
Разверзлася, и пламенного тока
Густые волны, хлынув, потекли;
Но Господа не видит взор пророка.
Огонь потух, и замер треск и гром
(Так умолкает звонкий конский топот,
Теряясь постепенно), и потом
Пронесся в мир прохлады тонкий шепот:
И шепот тих, и сладостен, и мал,
И Бога тут узнал предвозвеститель,
Лицо закрыл и Господу предстал
И рек: «Тебе я внемлю, Вседержитель!»
24 мая 1835
Одно из последних стихотворений в дневнике Кюхельбекера-узника. 14 декабря 1835 года он был вывезен из Свеаборгской крепости и 20 января прибыл в Баргузин, назначенный ему местом пожизненной ссылки. Сохранившаяся часть дневника за 1835 год обрывается на запись в день рождения, 10 июня: «Итак, начался мой 39 год! Молю Господа, да будет день сей началом новой, лучшей жизни для меня, да принесут плод семена, которые Спаситель мой ныне посеял в сердце моем в часы размышления и чтения книг…»
Кондратий Рылеев
Рылеев Кондратий Федорович (1795–1826) – поэт. В 1827 году, через год после казни поэта-декабриста Кондратия Рылеева на кронверке (большой наружной пристройке) Петропавловской крепости, поэт-декабрист Вильгельм Кюхельбекер, узник другой, не менее зловещей Шлиссельбургской крепости, «В ужасных тех стенах, где Иоанн, // В младенчестве лишенный багряницы, // Во мраке заточенья был заклан» (в 1764 году в крепости был убит царь Иоанн Антонович) увидит «во тьме на узничьем одре» тень Рылеева и услышит его голос:
Тогда – то не был сон – во мрак темницы
Небесное видение сошло:
Раздался звук торжественной цевницы;
Испуганный певец подъял чело
И зрит: на облаках несомый,
Явился образ, узнику знакомый.
Несу товарищу привет
Из области, где нет тиранов,
Где вечен мир, где вечен свет,
Где нет ни бури, ни туманов.
Блажен и славен мой удел:
Свободу русскому народу
Могучим гласом я воспел,
Воспел и умер за свободу!
Счастливец, я запечатлел
Любовь к земле родимой кровью!
И ты – я знаю – пламенел
К отчизне чистою любовью.
Грядущее твоим очам
Разоблачу я в утешенье…
Поверь: не жертвовал ты снам;
Надеждам будет исполненье.
Узниками Петропавловской крепости были шесть поэтов-декабрисгов: Кондратий Рылеев, Александр Одоевский, Вильгельм Кюхельбекер, Гавриил Батеньков, Федор Глинка, Владимир Соколовский. Тюремные стихи каждого из них – молитвы. У Рылеева – предсмертные. Они сохранились вместе с его последним письмом к жене написанным 13 июля 1826 года, в ночь перед казнью:
«Бог и Государь решили участь мою; я должен умереть, и умереть смертию позорной. Да будет Его святая воля! Мой милый друг, предайся и ты воле Всемогущего, и Он утешит тебя. За душу мою молись Богу Он услышит твои молитвы. Не ропщи ни на Него, ни на Государя: ето будет и безрассудно и грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые суды Непостижимого? Я ни разу не возроптал во время моего заключения, и за то Дух Святой давно утешал меня. Подивись, мой друг, и в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашей малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. О, милый друг, как спасительно быть христианином! Благодарю моего Создателя, что Он меня просветил и что я умираю во Христе. Ето дивное спокойствие порукою, что Творец не оставил ни тебя, ни нашей малютки. Ради Бога, не предавайся отчаянию: ищи утешение в религии. Я просил нашего священника посещать тебя. Слушай советов его и поручи ему молиться о душе моей. Отдай ему одну из золотых табакерок в знак признательности моей или, лучше сказать, на память, потому что возблагодарить его может только один Бог за то благодеяние, которое он оказал мне своими беседами. Ты не оставайся здесь долго, а старайся кончить скорее дела свои и отправиться к почтеннейшей матушке. Проси ее, чтобы она простила меня; равно всех родных своих проси о том же. Катерине Ивановне и детям ее кланяйся и скажи, чтобы они не роптали на меня за М.П. Я хотел было просить свидания с тобою, но раздумал, чтобы не расстроить себя. Молю Бога за тебя и Настеньку, и за бедную сестру Бога, и буду всю ночь молиться. С рассветом будет у меня священник, мой друг и благодетель, и опять причастит. Настеньку благословляю мысленно нерукотворным образом Спасителя и поручаю всех вас святому покровительству Живого Бога. Прошу тебя более всего позаботиться о воспитании ее. Я желал бы, чтобы она была воспитана при тебе. Старайся перелить в нее свои христианские чувства – она будет щастлива, несмотря ни на какие превратности в жизни, и когда будет иметь мужа, то ощастливит и его, как ты, мой милый, мой добрый и неоцененный друг, сщастливила меня в продолжение восьми лет. Могу ли, мой друг, благодарить тебя словами: они не могут выразить чувств моих. Бог тебя вознаградит за все. Почтеннейшей Прасковье Васильевне моя душевная, искренняя, предсмертная благодарность. Прощай! Велят одеваться. Да будет Его святая воля.
Твой искренний друг К. Рылеев.
У меня осталось здесь 530 р. Может быть, отдадут тебе».
Это предсмертное письмо было опубликовано полностью, без купюр, в академическом Полном собрании сочинений К.Ф. Рылеева 1934 года с факсимильным воспроизведением автографа, но в списках стало известно уже вскоре после казни. «Посылаю тебе письмо Рылеева, накануне казни написанное жене, – писал В.И. Туманский из Москвы 10 августа 1826 года. – Оно здесь ходит по рукам и читается с жадностью. Я видел множество дам, обливавшихся слезами при чтении сего трогательного послания». «Сделай милость, – писал в это же время Николай Языков брату из Дерпта, – пришли мне, если можешь достать, письма казненных и в Сибирь отправленных несчастных: ето любопытно и в политическом и в психологическом отношении; я имею только два из них – Рылеева к жене и Якубовича к отцу». «Знаете ли вы письмо Рылеева», – спрашивал Петр Вяземский своего друга 29 сентября 1826 года, а 7 августа того же года, послал жене копию письма со словами: «Какое возвышенное спокойствие». В 1860–1870 годы появились первые публикации письма в воспоминаниях Н.И. Греча, Д.А. Кропотова, князя Е.П. Оболенского, являвшиеся частью как достоверных, так и апокрифических рассказов о его казни и молитвах, написанных перед казнью на кленовых листьях и на оборотах писем жены. Не вызывает сомнений авторство трех молитв, обращенных к декабристу Оболенскому вместе с письмом, написанным в июне 1826 года после того, как он получил от него послание с молитвой: «Любезный друг! Какой безценный дар прислал ты мне! Сей дар через тебя, как через ближайшего моего друга, прислал мне сам Спаситель, которого давно уже душа моя исповедует. Я ему вчера молился со слезами. О, какая это была молитва, какие это были слезы и благодарности, и обетов, и сокрушения, и желаний – за тебя, за моих друзей, за моих врагов, за Государя, за мою добрую жену, за мою бедную малютку; словом за весь мир! Давно ли ты, любезный друг, так мыслишь, скажи мне: чужое это или твое? Ежели это река жизни излилась из твоей души, то чаще ею животвори твоего друга. Чужое оно или твое, но оно уже мое, так как и твое, если и чужое. Вспомни брожение ума около двойственности, моего духа и вещества». В ответ Рылеев передаст Оболенскому три своих молитвы, которые в дальнейшем найдут отражение в поэзии А.И. Полежаева, М.Ю. Лермонтова, Николая Огарева, Н.А. Некрасова. Но эти же мотивы появятся в поэзии Рылеева и до Петропавловской крепости. Принято выделять два направления декабристской поэзии, нашедшие наиболее яркое воплощение в «Думах» Кондратия Рылеева и псалмах Федора Глинки. Но историческое начало и библейское пересекались.
Федор Глинка был не просто его старшим собратом по поэзии. Оба они, но в разные годы, закончили 1-й Кадетский корпус, оба прошли заграничный поход, но Рылеев, помимо всего прочего, приходился кумом Федору Глинке. Много позже он напишет о нем и других декабристах: «Я… всегда был почитателем прекрасного (по моему мнению) таланта моего кума, – таланта всегда энергичного, всегда подтепленного огнем… Он был человеком с сердцем, но голова не была довольно холодна. Да надобно ведь знать и то время! Если рыбу, разгулявшуюся в раздольных морях, засадить в садок, и та восплескивает, чтоб вздохнуть вольным Божьим воздухом – душно ей! И душно было тогда в Петербурге людям, только что расставшимся с полями побед, с трофеями, с Парижем и прошедшими на возвратном пути через сто триумфальных ворот почти в каждом городке, на которых на лицевой стороне написано: «Храброму Российскому воинству», а на обратной: «Награда в отечестве!» – И эти разгулявшиеся рыцари попали в тесную рамку обыденности, в застой совершенный, в монотонно томительную дисциплину Шварца и пр. Ну вот и пошли мечты и помыслы…»
К началу 1820-х годов относятся строки послания Рылеева к Федору Глинке со словами признания:
…Я славой не избалован,
Но к благу общему дыша,
К Нему от детства я прикован;
К Нему летит моя душа,
Его пою на звучной лире.
В рылеевских «Думах» нет богоборческих мотивов. Его «Димитрий Донской» заканчивается возгласом князя:
Велик нас ополчивший в брань!
Велик! – речет, – к Нему молитвы!
Он Сергия услышал глас;
Ему вся слава грозной битвы;
Он, Он один прославил нас!
В последней поэме «Наливайко», фрагменты которой появились в «Полярной Звезде» в 1825 году, центральное место занимают главы «Наливайко в Печерской лавре», «Исповедь Наливайки» и «Молитва Наливайки».
Из поэмы «Наливайко»
Наливайко в Печерской лавре
Протяжный звон колоколов
В Печерской лавре раздавался;
С рассветом из своих домов
Народ к заутрене стекался.
Один, поодаль от других,
Шел Наливайко. Благовенье
К жилищу мертвецов святых
И непритворное смиренье
В очах яснели голубых.
Как чтитель ревностный закона,
К вратам ограды подойдя,
Крестом он осенил себя
И сделал три земных поклона.
Вот в церкви он. Идет служенье,
С кадильниц вьется фимиам,
Сребром и златом блещет храм,
И кротко-сладостное пенье
Возносит души к небесам.
В углу, от всех уединенно,
Колена преклоня смиренно,
Он стал. В богатых жемчугах
Пред ним Марии лик сияет,
Об угнетенных земляках
Он к ней молитвы воссылает.
Лицо горит, и, как алмаз,
Как драгоценный перл, из глаз
Слеза порою упадает.
Так целый пост его встречали
На каждой службе в церкви сей…
Исповедь Наливайки[37]
Не говори, отец святой,
Что это грех! Слова напрасны:
Пусть грех жестокий, грех ужасный…
Чтоб Малороссии родной,
Чтоб только русскому народу
Вновь возвратить его свободу –
Грехи Татар, грехи Жидов,
Отступничество Униатов,
Все преступления Сарматов
Я на душу принять готов.
Итак, уж не старайся боле
Меня страшить. Не убеждай!
Мне ад – Украину зреть в неволе,
Ее свободной видеть – рай!..
Еще от самой колыбели
К свободе страсть зажглась во мне;
Мне мать и сестры песни пели
О незабвенной старине.
Тогда, объятый низким страхом,
Никто не рабствовал пред Ляхом;
Никто дней жалких не влачил
Под игом тяжким и безславным:
Козак в союзе с Ляхом был,
Как вольный с вольным, равный с равным,
Но все исчезло, как призрак.
Уже давно узнал Козак
В своих союзниках тиранов.
Жид, Униат, Литвин, Поляк –
Как стаи кровожадных вранов,
Терзают безпощадно нас.
Давно закон в Варшаве дремлет,
Вотще народный слышен глас:
Ему никто, никто не внемлет.
К Полякам ненависть с тех пор
Во мне кипит, и кровь бушует.
Угрюм, суров и дик мой взор,
Душа без вольности тоскует.
Одна мечта и ночь и день
Меня преследует, как тень;
Она мне не дает покоя
Ни в тишине степей родных,
Ни в таборе, ни в вихре боя,
Ни в час мольбы в церквах святых.
«Пора! – мне шепчет голос тайный, –
Пора губить врагов Украйны!»
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа;
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, –
Я это чувствую, я знаю,
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!
Молитва Наливайки
Ты зришь, о Боже Всемогущий!
Злодействам Ляхов нет числа;
Как дуб, на теме гор растущий,
Тиранов дерзость возросла.
Я не виновен, Боже правый,
Когда здесь хлынет кровь рекой;
Войну воздвиг я не для славы, –
Я поднял меч за край родной.
Ты лицемеров ненавидишь,
Ты грозно обличаешь их;
Ты с высоты небес святых
На дне морском песчинку видишь;
Ты проницаешь, мой Творец,
В изгибы тайные сердец…
Молитвы
* * *
Мне тошно здесь, как на чужбине;
Когда я сброшу жизнь мою?
Кто даст крыле мне голубине,
Да полечу и почию.
Весь мир, как смрадная могила!
Душа из тела рвется вон.
Творец! Ты мне прибежище и сила,
Вонми мой вопль, услышь мой стон:
Приникни на мое моленье,
Вонми смирению души,
Пошли друзьям моим спасенье
И дух от тела разреши!
* * *
О милый друг, как внятен голос твой,
Как утешителен и сердцу сладок:
Он возвратил душе моей покой
И мысли смутные привел в порядок.
Ты прав: Христос – Спаситель наш один,
И мир, и истина, и благо наше.
Блажен, в ком дух над плотью властелин,
Кто твердо шествует к Христовой чаше.
Прямой мудрец, он жребий свой вознес,
Он предпочел небесное земному,
И как Петра ведет его Христос
По треволнению мирскому.
Для цели мы высокой созданы:
Спасителю, сей Истине верховной,
Мы подчинять от всей души должны
И мир вещественный, и мир духовный.
Для смертного ужасен подвиг сей,
Но он к безсмертию стезя прямая;
И, благовествуя, речет о ней
Сама нам Истина святая:
«И плоть и кровь преграды вам поставит,
Вас будут гнать и предавать,
Осмеивать и дерзостно безславить,
Торжественно вас будут убивать…
Но тщетный страх не должен вас тревожить –
И страшны ль те, кто властен жизнь отнять,
Но этим зла вам причинить не может!
Счастлив, кого Отец мой изберет,
Кто истины здесь будет проповедник,
Тому венец, того блаженство ждет,
Тот царствия небесного наследник».
* * *
Как радостно, о друг любезный мой,
Внимаю я столь сладкому глаголу,
И, как орел, на небо рвусь душой,
Но плотью увлекаюсь долу.
Душою чист и сердцем прав,
Перед кончиною подвижник постоянный,
Как Моисей с горы Навав,
Увидит край обетованный.
<Июнь 1826. Петропавловская крепостъ>
Александр Одоевский
Одоевский Александр Иванович, князь (1802–1839) – поэт, декабрист. «Мир сердцу твоему, мой милый Саша! // Покрытое землей чужих полей // Пусть тихо спит оно, как дружба наша // В немом кладбище памяти моей!..» – писал Лермонтов в стихотворении, посвященном памяти Александра Одоевского. Их дружба на Кавказе была освящена именем Пушкина. Одоевского перевели на Кавказ рядовым в Нижнегородский драгунский полк в июле 1837 года после десятилетней сибирской каторги. Лермонтов в том же июле 1837 года был причислен корнетом в тот же драгунский полк. Ссыльный Одоевский прибыл на Кавказ автором ответа на пушкинское крамольное послание декабристам «Во глубине сибирских руд», ссыльный Лермонтов – столь же крамольного стихотворения «Смерть поэта». Они познакомились в Ставрополе в октябре и дальше в Тифлис отправились вместе. Лермонтов напишет об этом почти двухмесячном путешествии: «Мы странствовали с ним // В горах востока, и тоску изгнанья // Делили дружно». Одоевский умер на Кавказе от тифа в роковые пушкинские тридцать семь. Лермонтов напишет: «Под бедною походною палаткой // Болезнь его сразила, и с собой // В могилу он унес летучий рой // Еще незрелых, темных вдохновений, // Обманутых надежд и горьких сожалений!» Лермонтова ждала на Кавказе роковая дуэль.
Одоевский был поэтом-импровизатором, редко записывал летучий рой своих стихов. И все-таки некоторые из них сохранились. Среди них – стихотворение, созданное в пасхальную ночь Воскресения Христова (18 апреля 1826 года) в каземате Петропавловской крепости. Второе стихотворение «Что мы, о Боже? – В дом небесный…» также относится ко времени заточения, когда в тех же казематах Кондратии Рылеев создаст предсмертные молитвы, Федор Глинка «Песнь узника», Гавриил Батеньков – «Тюремную песнь».
Воскресение
В каземате Петропавловской
крепости, в Петербурге, в ночь
светлой седмицы 1826 года
Пробила полночь… Грянул гром,
И грохот радостный раздался;
От звона воздух колебался,
От пушек, в сумраке ночном,
По небу зарева бежали
И, разлетался во тьме,
Меня, забытого в тюрьме,
Багровым светом освещали.
Я, на коленях стоя, пел;
С любовью к небесам свободный взор летел…
И серафимов тьмы внезапно запылали
В надзвездной вышине;
Их песни слышалися мне,
С их гласом все миры гармонию сливали.
Средь горних сил воскресший Бог стоял.
И день, блестящий день сиял
Над сумраками ночи;
Стоял Он радостный средь волн небесных сил,
И полныя любви, божественные очи
На мир спасенный низводил,
И славу Вышняго, и на земле спасенье
Я тихим гласом воспевал.
И мой, мой также глас к Воскресшему взлетал:
Из гроба пел о воскресении.
* * *
Что мы, о Боже? – в дом небесный,
Где Сын Твой ждет земных гостей,
Ты нас ведешь дорогой тесной,
Путем томительных скорбей,
Сквозь огнь несбыточных желаний!
Мы все приемлем час страданий
Как испытание Твое;
Но для чего, о Безконечный!
Вложил Ты мысль разлуки вечной
В одно ночное бытие?
Гавриил Батеньков
Батеньков Гавриил Степанович (1793–1863) – поэт, декабрист. Родился в Тобольске двенадцатым ребенком в семье отставного офицера. Учился в Тобольской военно-сиротской школе и всю Отечественную войну 1812 года и заграничный поход прошел молодым офицером, был многократно ранен, пережил плен и вернулся в Россию среди тех своих сверстников, которые смотрели на нее уже иными глазами. В Европе он тоже стал европейцем. Стихи писал с юности, но, что называется, «для себя», менее всего напоминая поэта-романтика тех лет. Современники видели в нем и ценили как раз другие качества – деловые. В 1820-е годы он даже стал ближайшим сотрудником М.М. Сперанского, жил в его доме, а декабристы прочили ему, как знатоку государственного аппарата, одно из видных мест в будущем правительстве. Это «распределение портфелей» и близость к Сперанскому стали едва ли не основной причиной его двадцатилетнего заключения в одиночной камере Петропавловской крепости. Даже Вильгельм Кюхельбекер, дважды стрелявший на Сенатской площади в великого князя Михаила Павловича и судом приговоренный к смертной казни, после ходатайства того же великого князя был приговорен к 15 годам одиночного заключения и вечной ссылке. А Батеньков вообще не был на Сенатской площади. Вошел в тайное Северное общество лишь накануне восстания, но и в тайном обществе, как показало следствие, предлагал план безкровного переворота. И официально по суду он был приговорен не к одиночному заключению, а к пожизненной каторге. Тем не менее по причинам, которые так и осталась скрытыми, его заживо похоронили в одиночной камере Алексеевского равелина.
Все годы тюрьмы единственной книгой Батенькова, как и Кюхельбекера, была Библия. Он прочитал ее, по его словам, «сотню раз», переводил отдельные сюжеты на несколько языков, а, главное, как и Кюхельбекер, писал стихи на библейские темы, молитвы. Но Кюхельбекер опубликовал свои первые библейские стихи еще в 1823 году, все десять лет тюрем и десять лет ссылки он, несмотря ни на какие запреты, оставался в литературе, его стихи продолжали печататься анонимно, а друзья-лицеисты каждый год 19 октября поднимали бокалы за его здоровье. В 1828 году в этот же день он обратится к ним с посланием из Петропавловской крепости: «Ты празднуешь ли день священный // День, сердцу братьев незабвенный? // Моих друзей далекий круг!» Вильгельм Кюхельбекер уже при жизни вернулся в литературу. Гавриил Батеньков до Петропавловской крепости не опубликовал ни одного стихотворения, после – всего лишь одно. В 1859 году в третьем томе «Русской Беседы» увидела свет его поэма «Одичалый» – трагическая исповедь узника. Остальные так и остались неизданными, не стали фактом литературной жизни. Самое значительное его поэтическое произведение «Тюремная песнь», созданная в 1826 году, была впервые опубликована лишь в 1979 году – через полтора столетия.
После амнистии 1856 года он жил в Калуге и, что самое удивительное, в последние годы жизни сблизился со славянофилами. Бывший декабрист, масон, «западник» становится проповедником не революционных преобразований, а «духа народного», сложившегося «в продолжении десяти веков». Он пишет статьи, ведет обширную переписку. В поэзии этих лет обращается к фольклорным стилизациям, философским и религиозным мотивам, создает псалмы, молитвы.
Из поэмы «Тюремная песнь»
Песнь девятая
По мотивам 9-го псалма
Душа моя величит Бога,
Кипит вся радости огнем.
Рабе смиренной радость многа
И верное спасенье в нем.
В странах далеких будет славна,
Светла в позднейших временах.
Его величеством державна…
О, да святится Он в сердцах!
Своей рукою подымает
Державу, павшую во прах,
И без пощады расточает
Всех гордых мыслию в делах.
На тех, кто страх Его приемлет,
Из рода в роды милость льет,
Смиренных в высоту подъемлет,
С престола гордого сведет.
Кого, мучитель, гложет голод,
Тому Он море даст даров,
Кто золотом наполнил город,
Он отошлет без сапогов.
С Сиона отрок окрыленный
На лоно вечное парит.
Завет с отцами обновленный
Нас просветляет и живит.
<1826>
Переложение псалма 2
Зачем волнуются языки
И люди учатся тщете?
Везде безсмысленные лики
И поклоненье темноте.
Цари сбираются земные
С толпою низких и рабов.
Горой упасть стремятся злые
На Бога и Его сынов.
Рекут: «Мы их расторгнем цепи», –
Но гневный внемлют свыше глас:
«Господь мой праведный на небе,
Прияв Меня, отринул вас.
Мне над земными племенами
В наследство власть дана Отцом.
Вас, непокорных, ввергну в пламя,
Железным сокрушу жезлом».
Цари и сильные, внимайте!
Ищите жизни вы в делах,
Со страхом Божьим управляйте
И трепещите на пирах!
Господня Сына вы почтите,
Зане ужасен гнев Его.
Себя от бедствий охраните,
Лишь уповая на Него.
<1820–1840-е гг.>
Александр Пушкин
Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837) – поэт, прозаик, драматург, критик. Знаменитые речи И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского, А.Ф. Писемского, И.С. Аксакова прозвучали в Благородном собрании на второй день торжеств в честь столетнего пушкинского юбилея и открытия памятника на Страстной площади. В первый день в том же Благородном собрании Федор Достоевский прочитал монолог Пимена из «Бориса Годунова», а Иван Тургенев на бис – «Тучу». В самом же начале торжеств после панихиды у Страстного монастыря прозвучали слова митрополита Макария: «Ныне светлый праздник русской поэзии и русского слова. Россия чествует торжественно знаменитейшего из своих поэтов открытием ему памятника. А Церковь отечественная, освящая это торжество особым священнослужением и молитвами о вечном упокоении души чествуемого поэта, возглашает ему вечную память». Эта речь одного из самых авторитетных богословов того времени, автора многотомной «Истории Русской Церкви» положила начало особому разделу в литературоведении – православному пушкиноведению. В столетний пушкинский юбилей 26 мая 1899 года в Петербурге прозвучала речь митрополита Антония (Вадковского), а в Казани – епископа Антония (Храповицкого). Через двадцать лет Антоний Храповицкий, уже будучи митрополитом, главой Русской зарубежной православной церкви опубликовал в Белграде исследование «Пушкин как нравственная личность и православный христианин», а в 1937 году в Париже, в дни столетней годовщины гибели Пушкина, прозвучали речи протоиерея Сергея Булгакова «Жребий Пушкина», митрополита Анастасия (Грибановского) «Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви». Во второй половине XX века появилась одна из лучших статей архиепископа Иоанна (Шаховского) «Пушкин у порога инобытия». Таковы основные исторические вехи православного пушкиноведения XIX – XX веков, вошедшие в уникальное издание еще одного юбилея, 200-летия со дня рождения Пушкина – «Дар. Русские священники о Пушкине». Составители М.Д. Филин, В.С. Непомнящий (М., 1999), к которому мы и отсылаем читателей. В нашей подборке представлены стихи Пушкина и комментарии к ним, продолжающие разговор на данную тему уже в XXI веке, которому предстоит заново осмыслить очень многое как в великом пушкинском наследии, так и во всей величайшей тысячелетней Русской цивилизации.
Молитва русских
Боже, Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли!
Там – громкой славою,
Сильной державою
Мир Он покрыл.
Здесь безмятежною
Сенью надежною
Благостью нежною
Нас осенил.
Брани в ужасный час
Мощно хранила нас
Верная длань –
Глас умиления,
Благодарения,
Сердца стремления –
Вот наша дань.
<1816>
До 1833 года гимн В. А. Жуковского «Боже, Царя храни!..» исполнялся на музыку английского гимна, более всего соответствовавшего величию победы и самой идее Священного союза, в котором Россия впервые выступила в коалиции с Англией как мировая держава. Это был звездный час России и Александра I. В Николаевскую эпоху Англия вновь противостояла России. Государь попросил Жуковского и придворного композитора Алексея Львова написать новый. Так появилась «Молитва Русского народа», в которой были сохранены слова предыдущего гимна, дополненные новыми строфами. Но такое же «дополнение» было сделано и ранее – оно принадлежит лицеисту Александру Пушкину. Известно, что в 1816 году, в дни пятилетия Лицея, узнав о прибытии в Царское Село императора, лицеисты встретили его пением «Боже, Царя храни!», добавив к официальному гимну четыре пушкинских строфы. В дальнейшем этот гимн Жуковского–Пушкина исполнялся на всех лицейских годовщинах.
Подражания Корану
Посвящено П.А. Осиповой
I
Клянусь четой и нечетой,
Клянусь мечом и правой битвой,
Клянуся утренней звездой,
Клянусь вечернею молитвой:
Нет, не покинул Я тебя.
Кого же в сень успокоенья
Я ввел, главу его любя,
И скрыл от зоркого гоненья?
Не Я ль в день жажды напоил
Тебя пустынными водами?
Не Я ль язык твой одарил
Могучей властью над умами?
Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй,
Люби сирот и Мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.
III
Смутясь, нахмурился пророк,
Слепца послышав приближенье:
Бежит, да не дерзнет порок
Ему являть недоуменье.
С Небесной книги список дан
Тебе, пророк, не для строптивых;
Спокойно возвещай Коран,
Не понуждая нечестивых!
Почто ж кичится человек?
За то ль, что наг на свет явился,
Что дышит он недолгий век,
Что слаб умрет, как слаб родился?
За то, что Бог и умертвит
И воскресит его по воле?
Что с неба дни его хранит
И в радостях и в горькой доле?
За то ль, что дал ему плоды,
И хлеб, и финик, и оливу,
Благословив его труды
И вертоград, и холм, и ниву?
Но дважды ангел вострубит;
На землю гром небесный грянет:
И брат от брата побежит,
И сын от матери отпрянет.
И все пред Бога притекут,
Обезображенные страхом;
И нечестивые падут,
Покрыты пламенем и прахом.
IV
С Тобою древле, о Всесильный,
Могучий состязаться мнил,
Безумной гордостью обильный;
Но Ты, Господь, его смирил.
Ты рек: Я миру жизнь дарую,
Я смертью землю наказую,
На все поднята длань Моя.
Я также, рек он, жизнь дарую,
И также смертью наказую:
С Тобою, Боже, равен я.
Но смолкла похвальба порока
От слова гнева Твоего:
Подъемлю солнце Я с востока;
С заката подыми его!
V
Земля недвижна; неба своды,
Творец, поддержаны Тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой.
Зажег Ты солнце во вселенной,
Да светит небу и земле,
Как лен, елеем напоенный,
В лампадном светит хрустале.
Творцу молитесь; Он могучий:
Он правит ветром; в знойный день
На небо насылает тучи;
Дает земле древесну сень.
Он милосерд: Он Магомету
Открыл сияющий Коран,
Да притечем и мы ко свету,
И да падет с очей туман.
VII
Восстань, боязливый:
В пещере твоей
Святая лампада
До утра горит:
Сердечной молитвой,
Порок удали
Печальные мысли,
Лукавые сны!
До утра молитву
Смиренно твори;
Небесную книгу
До утра читай!
1824
Михайловское
Федор Достоевский в своей знаменитой речи о Пушкине, произнесенной 8 июня 1880 года в Дворянском собрании, говоря о его «всемирной отзывчивости», особо отметит: «И не в одной только отзывчивости здесь дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторялось». Все это в полной мере сказалось в пушкинском цикле стихотворений «Подражания Корану», созданном в 1824 году в Михайловском. Этому циклу посвящен целый ряд исследований пушкинистов, в том числе С. А. Фомичева «Подражания Корану». Генезис, архитектоника и композиция цикла», почти не оставляющие «белых пятен». И все-таки мы вряд ли когдалибо получим ответ на самый главный вопрос: а почему вдруг Пушкин в Михайловской ссылке обратился к Корану? Что привлекло его в весьма сложном переводе с «перевода с арабского на французский язык» поэта и драматурга Михаила Веревкина, изданном в 1790 году. Даже такой признанный ориенталист как Дмитрий Ознобошин не предпринимал попыток поэтических переложений Корана, а Пушкин писал:
В пещере тайной, в день гоненья,
Читал я сладостный Коран;
Внезапно ангел утешенья,
Взлетев, принес мне талисман.
Его таинственная сила
………..
Слова святые начертила
На нем безвестная рука.
Этот таинственный орывок до сих пор принадлежит к числу нерасшифрованных. Ясно лишь, что речь идет о «пещере тайной» в Михайловском, в которой он создавал свой цикл «Подражания Корану», обратившись к нему именно потому, что эта было неподсилу никому из современников. В 1827 году в «Северных Цветах» и «Московском Телеграфе» появятся «Подражания Корану» Александра Родчева, а в 1828 году они выйдут отдельным изданием. Но первым был Пушкин. Александр Родчев в своих «Подражаниях» уже п о д р а ж а л Пушкину. Обратим внимание, что Пушкин никогда не ходил, что называется, хожеными тропами, всегда стремился быть первым. Поэтому у него нет, к примеру, ни одного стихотворения в жанре «русской песни», точно так же, как нет ни одного переложения псалма. Он не видел для себя новых возможностей в этих уже разработанных жанрах, зато «Коран» как раз и оказался тем новым материалом, к которому еще не прикасался ни один русский поэт. Причем арабские суры у него превращаются в библейские псалмы и русские молитвы. Это едва ли не самая важная черта его цикла и его «всемирной отзывчивости».
Молитва[38]
Из трагедии «Борис Годунов»
Москва. Дом Шуйского
Шуйский. Множество гостей. Ужин.
Шуйский:
Вина еще.
Встает, за ним и все.
Ну, гости дорогие,
Последний ковш!
Читай молитву, мальчик.
Мальчик:
Царю Небес, везде и присно сущий,
Своих рабов молению внемли:
Помолимся о нашем Государе,
Об избранном Тобой, благочестивом
Всех христиан Царе Самодержавном.
Храни Его в палатах, в поле ратном,
И на путях, и на одре ночлега.
Подай Ему победу на враги,
Да славится он от моря до моря.
Да здравием цветет Его семья,
Да осенят ее драгие ветви
Весь мир земной – а к нам, своим рабам,
Да будет Он, как прежде, благодатен,
И милостив и долготерпелив,
Да мудрости Его неистощимой
Проистекут источники на нас;
И, царскую на то воздвигнув чашу,
Мы молимся Тебе, Царю небес.
<1825–1827>
Пророк
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, –
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, –
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
1826
* * *
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучной жизни шум.
26 мая 1828
Стихотворение написано в день рождения (26 мая – по старому стилю), но впервые опубликовано в альманахе «Северные Цветы на 1830 год», вышедшем в 1829 году. И уже в январе появилось послание к Пушкину митрополита Филарета и пушкинский ответ на него «В часы забав иль праздной суеты…» «Ты удивишься стихам Пушкина к Филарету: он был задран стихами его преосвященства, который пародировал или, лучше сказать, палинодировал стихи Пушкина о жизни», – напишет Петр Вяземский в письме к А.И. Тургеневу 25 апреля 1830 года. «Не возражение, а переиначенное стихотворение Пушкина, пародия», – скажет о них сам митрополит Филарет, противостоявший секуляризму не только в своих фундаментальных философско-богословских трудах, но и в стихотворной полемике с Пушкиным. Известно, что проповеди Филарета во многом легли в основу «Выбранных мест из переписки с друзьями» Н.В. Гоголя. В одном из писем 1845 года из Франкфурта Гоголь просит настоятеля русской посольской церкви Димитрия Вершинского переписать для него «стихи Филарета в ответ Пушкину». Эти стихи были впервые приведены без указакия на авторство в статье Семена Бурачка «Видение в царстве духов» («Маяк», 1840, № 10) и опубликованы в журнале «Звездочка» (1848, № 10). Почти все дальнейшие публикации послания Филарета приводятся по тексту «Звездочки», но в нем есть весьма существенные разночтения с текстом Бурачка:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Господа дана!
Не без цели Его тайной
На тоску осуждена!
Сам я своенравной властью
Зло из бездн земных воззвал;
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, забытый мною!
Просияй средь смутных дум –
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светлый ум!
25 февраля 1830 года в «Литературной газете» был опубликован ответ Пушкина «В часы забав иль праздной скуки…» с пометой: «19 января 1830. СПб.». Современный исследователь В. Непомнящий пишет по поводу этой стихотворной полемики: «Стихи святителя – простые, как бы совсем безыскусные (а на самом деле с тонким искусством использующие строфику, рифмовку, фразеологию стихотворения «Дар напрасный») – тронули Пушкина глубоко не только мудростью, точностью в «диагнозе» духовного недуга (в котором автор «Анчара» уже и сам отдавал себе отчет), но не в последнюю, а может быть, в главную очередь, – как поступок именно «христианина», и именно «русского епископа». Глава Русской церкви не осудил поэта за богохульство, не стал укорять, как укоряли Иова его друзья, – он, может быть, единственный из читателей этого отчаянного стихотворения правильно понял его, понял как жалобу, как стон о помощи, как вопль «из глубины»; понял и, пройдя мимо предосудительной «бунтарской» формы, оставив ее без внимания, пожалел автора, стал утешать его, объясняя, что тот просто ошибся: нет, «Не напрасно, не случайно…»».
* * *
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда Твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь Ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
1830
Мадона
Сонет
Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я всегда желал свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков.
В простом углу моем, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш Божественный Спаситель –
Она с величием, Он с разумом в очах –
Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, моя Мадона,
Чистейшей прелести чистейший образец.
1830
* * *
Чудный сон мне Бог послал:
В ризе белой предо мной
Старец некий предстоял,
С длинной белой бородой,
И меня благословлял.
Он сказал мне: будь покоен,
Скоро, скоро удостоен
Будешь Царствия небес,
Скоро странствию земному
Твоему придет конец.
Уж готовит ангел смерти
Для тебя святой венец…
Отрешись волов от плуга
На последней борозде.
Сердце жадное не смеет
И поверить, и не верить.
Ах, ужели в самом деле
Близок я к моей кончине?
Казни вечныя страшуся,
Милосердия надеюсь.
Успокой меня, Творец!
Но Твоя да будет воля,
Не моя… Кто там идет?
<1835>
В пушкиноведении этот загадочный отрывок обычно связывают с одной из вариаций пушкинского переложения поэмы английского поэта Р. Соути «Родерик, последний из готов» – «На Испанию родную» (1835). Но существует гипотеза, согласно которой «Чудный сон мне Бог послал» является самостоятельным стихотворением, отражающим сложное внутреннее состояние самого поэта в этот последний период его жизни и творчества.
Молитва
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И, падшего, крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
1836
«Молитва» написана 22 июля 1836 года, но опубликована в первом посмертном номере пушкинского «Современника». Пятый том «Современника» за 1837год, посвященный памяти Пушкина, открывался факсимильным воспроизведением автографа его предсмертной «Молитвы», а в том же 1837 году был создан вокальный шедевр А. С. Даргомыжского «Владыко дней моих…». Почти во всех советских изданиях название «Молитва» опущено, хотя «Отцы пустынники…» являются не просто «переложением», а именно пушкинской покаянной молитвой, в основе которой, как это и было принято во всей русской молитвенной поэзии, лежит канонический текст. В данном случае Пушкин в своем покаянии обратился к одной из самых великих великопостных покаянных молитв Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруйми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».
Романсы А. С. Даргомыжского («Владыко дней моих» (1837), Н.А. Римского-Корсакова, хор без сопровождения (1876), Н.И. Христиановича (1899), И.Г. Чеснокова (1911), А. Г. Гречанинова (1922) и других композиторов.
Молитва Господня
(Приписываемая А. С. Пушкину)
Я слышал в келии простой
Старик молитвою чудесной
Молился тихо надо мной:
«Отец людей, Отец небесный!
Да имя вечное Твое!
Святится нашими сердцами!
Да прийдет Царствие Твое!
Да будет воля Твоя с нами,
Как в небесах, так и на земли!
Насущной хлеб нам ниспошли
Твоею щедрою рукою!
И, как прощаем мы людей,
Так нас, ничтожных пред Тобою,
Прости, Отец, своих детей!
Не ввергни нас во искушенье,
И от лукавого прелыценья
Избави нас…»
Перед крестом
Так он молился. Свет лампады
Мерцал чуть-чуть издалека…
А сердце чаяло отрады
От той молитвы старика.
«Молитва Господня» была впервые опубликована в 1881 году в первой книжке «Русского архива» и вошла в некоторые издания как пушкинское стихотворение или приписываемое Пушкину. Автор изданного в 1899 году исследования «Религиозный элемент в произведениях А. С. Пушкина» священник И. Троицкий утверждал: «…»Молитва» эта, безусловно, пушкинское стихотворение… написана, вероятно, одновременно с переложением молитвы Ефрема Сирина. В этих молитвах обнаруживаются сходные приемы поэтического творчества: обе имеют в начале нечто вроде вступления, обе одинаково гармонируют с настроением Пушкина. Переложение «Отче наш» воспроизводит излюбленный Пушкиным мотив о ночной лампаде и стоит близко к «Подражаниям Корану». Эту точку зрения оспаривают многие пушкиноведы, считающие «Молитву» мистификацией. Но при этом каким-то странным образом никто не обратил внимания на то, что «Молитва» была впервые опубликована не в 1881 году, а в 1842-м – ею открывается девятый номер «Москвитянина». И опубликована не анонимно, а под криптограммой « И Шрк……….», которой нет в указателе И. Ф. Масанова, но по другим источникам можно установить, что это Петр Шереметевский, автор книги «День основания и открытия Московского Воспитательного дома (М., 1843), к питомцам которого принадлежал он сам, получивший в нем почти графскую фамилию. Вероятно, что это не единственная его публикация, но издатели «Москвитянина» Николай Погодин и Степан Шевырев поместили его «Молитву» на первой странице конечно же вне всякой связи с именем Пуш кина. «Москвитянин» с первого же номера, вышедшего в 1841 году, вступил в нелегкое противостояние с петербургским и «Отечественными Записками» и «неистовым Виссарионом». Что, собственно, и я вилось одной из причин, по которой многие публикации славянофильского «Москвитянина» были в дальнейшем настолько «забыты», что через сорок лет стала возможной повторная публикация «Молитвы» Петра Шереметевского под именем Пушкина.
Петр Вяземский
Вяземский Петр Андреевич, князь (1792–1878) – поэт, критик. Одна из центральных фигур в литературе Пушкинской эпохи. Одновременно с В.А. Жуковским вступил в Московское ополчение, участвовал в Бородинском сражении. В стихотворном послании 1821 года А.С. Пушкин воспроизвел его «портрет»: «Язвительный поэт, остряк замысловатый, // И блеском колких слов, и шутками богатый, // Счастливый Вяземский, завидую тебе. // Ты право получил, благодаря судьбе // Смеяться весело над злобою ревнивой // Невежество разить анафемой игривой». Это образ язвительного поэта оказался для Вяземского роковым. Для современников и потомков он так и останется автором пресловутой сатиры 1828 года «Русский бог», хотя он сам от нее открещивался точно так же, как Пушкин – от «Гавриилиады». «Нечестно, чтобы не сказать безчестно, печатать за границею самовольно чужие стихи, написанные не для печати и которые могут быть во вред автора перетолкованы», – напишет он на листовке, вышедшей в 1854 году в Лондоне в начале Крымской войны, что уже само по себе ставило Вяземского в один ряд с «клеветниками России». Именно так эти стихи могли быть перетолкованы в условиях военного времени, изданные не просто за границею, а в стране, развязавшей войну против России. К этому времени Вяземский уже был автором стихотворения «Святая Русь», а в начале Крымской войны опубликовал патириотическое стихотворение «К ружью», цикл статей «Письма русского ветерана 1812 года» и сам же попал в число тех, кого в довоенные годы называл «квасными патриотами». Либеральная Россия не могла простить ему такого «ренегатства». Вяземский ответил эпиграммой:
У них на все есть лозунг строгий
Под либеральным их клеймом:
Не смей идти своей дорогой,
Не смей ты жить своим умом.
Это клеймо коснулось не только патриотики Вяземского, но и его религиозных стихов, явно не соответствовавших мифу о «поэте-богоборце» и попросту изъятых почти из всех изданий. Открытие Петра Вяземского как крупнейшего религиозного поэта произошло лишь в начале XXI века, благодаря исследованию А.В. Моторина «Художественное вероисповедание князя П.А. Вяземского» («Христианство и русская культура». Т. 4, СПб., 2002) и биографии, биографической хроники Вячеслава Бондаренко, изданной в 2004 году в серии «ЖЗЛ». Наша публикация дополняет эти исследования текстами его молитв.
Любить. Молиться. Петь
Любить. Молиться. Петь.
Святое назначенье
Души, тоскующей в изгнании своем,
Святого таинства земное выраженье,
Предчувствие и скорбь о чем-то неземном,
Преданье темное о том, что было ясным,
И упование того, что будет вновь;
Души, настроенной к созвучию с прекрасным,
Три вечные струны: молитва, песнь, любовь!
Счастлив, кому дано познать отраду вашу,
Кто чашу радости и горькой скорби чашу
Благословлял всегда с любовью и мольбой
И песни внутренней был арфою живой!
<1839>
К молящейся
Когда возносишься с долин житейской ночи
Ты к утру вечной чистоты
И к небесам подъемлешь ты
Любви возвышенной исполненные очи,
Верь, преклоняются и небеса к тебе,
С любовью смотрятся в душе твоей прекрасной
И улыбаются твоей улыбке ясной,
Твоей ответствуя мольбе!
В сей час, как набожной мечтой тебя объемлю
И пенью тайному души твоей я внемлю,
В сей час торжественный, в предчувствии чудес,
Не знаю, в светлом упоеньи,
Я зрю ли ангела, нисшедшего с небес,
Иль смертной в ангела я зрю преображенье!
Молись
М.А. Бартеневой
Молись! Дает молитва крылья
Душе, прикованной к земле,
И высекает ключ обилья
В заросшей тернием скале!
Она – покров нам от безсилья,
Она – звезда в юдольной мгле.
На жертву чистого моленья –
Души нетленный фимиам,
Из недоступного селенья,
Слетает светлый ангел к нам,
С прохладной чашей утоленья
Палимым жаждою сердцам.
Молись, когда змеей холодной
Тоска в твою проникнет грудь;
Молись, когда в степи безплодной
Мечтам твоим проложен путь,
И сердцу, сироте безродной,
Приюта нет, где отдохнуть.
Молись, когда глухим потоком
Кипит в тебе страстей борьба;
Молись, когда пред мощным роком
Ты безоружна и слаба;
Молись, когда приветным оком
Тебя обрадует судьба.
Молись, молись! души все силы
В молитву жаркую излей,
Когда твой ангел златокрылый,
Сорвав покров с твоих очей,
Укажет им на образ милый,
Уж снившийся душе твоей.
И в ясный день, и под грозою,
Навстречу счастья иль беды,
И пронесется ль над тобою
Тень облака иль луч звезды –
Молись! молитвою святою
В нас зреют тайные плоды.
Все зыбко в жизни сей проточной,
Все тленью дань должно принесть,
И радость быть должна не прочной,
И роза каждая отцвесть:
Что будет – то в дали заочной,
И ненадежно то, что есть.
Одни молитвы не обманут
И тайну жизни изрекут.
И слезы, что с молитвой канут,
В отверстый благостью сосуд,
Живыми перлами воспрянут
И душу блеском обовьют.
И ты, так радостно блистая
Зарей надежд и красоты,
В те дни, когда душа младая –
Святыня девственной мечты, –
Земным цветам земного мая
Не слишком доверяйся ты.
Но веруй с детской простотою
Тому, что нам не от земли,
Что для ума покрыто тьмою,
Но сердцу видимо вдали,
И к светлым таинствам мольбою
Свои надежды окрыли.
1840
Молитва
Господи! избави мене всякого неведения и забвенья
и малодушия и окамененнаго нечувствия:
Господи! даждь ми слезы и память смертну и умиление.
Из молитвы Иоанна Златоустого
Бывают дни, когда молиться так легко,
Что будто на душу молитвы сходят сами,
Иль Ангел, словно мать младенцу на ушко,
Нашептывает их с любовью и слезами.
В те дни нам жизнь ясней и внутренним глазам
Доступней Промысла таинственная книга,
И чище радость в нас, и крест не в бремя нам,
И благ тяжелый гнет возлюбленного ига.
Бывают дни, когда мрак на душе лежит:
Отяжелевшая и хладная, как камень,
Она не верует, не любит, не скорбит,
И не зажжется в ней молитвы тихий пламень.
Хранитель Ангел мой! не дай мне в эти дни
Пред смертью испытать последнее сомненье
И от души моей ты немощь отжени,
И хлад неведенья, и чувств окамененья.
Но теплых слез во мне источник обнови,
Когда остынет он в дремоте лени томной;
Дай умиленье мне молитвы и любви,
Дай память смертную, лампаду в вечер темный!
1840
Утешение
Пред Господом Богом я грешен!
И кто же не грешен пред Ним?
Но тем я хоть мало утешен,
Что брат я всем братьям моим;
Что слезы мне все симпатичны,
Что с плачущим плачу и я,
Что в сердце есть отзыв привычный
На каждую скорбь бытия;
Что дух мой окреп под ненастьем,
Что в язвах созрела душа,
Что жизнь мне не блеском и счастьем
А тайной тоской хороша;
Что в мир и его обаянья
Недолго вдаваться я мог,
Но все его понял страданья
И чувство для них уберег;
Что тайная есть мне отрада
Внезапно войти в Божий дом
И там, где мерцает лампада,
С молитвой поникнуть челом.
Что дня не проходит и часу,
Чтоб внутренним слухом не внял
Я смерти призывному гласу
И слух от него уклонял;
Что в самой житейской тревоге
Сей голос не чужд для меня
И мыслью стою при пороге
Последнего, страшного дня.
1845
Моя молитва
Господь, ущедри и помилуй:
Не дай мне умереть зимой
И лечь в холодную могилу
Под душной крышей ледяной!
Нельзя помыслить без испуга,
Что в землю будешь ты зарыт,
Когда мороз дерет и вьюга
Печально воет и свистит;
Когда земля покровом снежным,
Как саваном, облачена
И мир кладбищем безнадежным
Глядит в оцепененье сна.
И за покойника так больно;
Но за родных, но за друзей,
За ним идущих богомольно,
Еще больней и тяжелей.
Нет, дай мне, милосердный Боже!
Заснуть моим последним сном,
Когда цветет земное ложе
И воздух растворен теплом;
Когда, благоуханьем полный,
День пышет с голубых небес
И солнце льет златые волны
На свежий луг и темный лес;
Когда так весело и пышно
Земля пирует летний пир
И чувству видимо и слышно,
Что этот мир – есть Божий мир;
Когда кипят природы силы,
Избыток жизни и огня,
И улыбаются могилы
В сиянье золотого дня;
И на кладбище, словно чудом
Ожившем, радуют глаза
И ландыш, перл под изумрудом,
И незабудка – бирюза;
И на сирени благовонной,
Под блеском месячных лучей,
Кладбища гость, певец безсонный,
Звучит и стонет соловей.
В те дни и смерть нас не волнует;
Но в сей верховный, тайный час
Лобзаньем братским нас целует
И только умиряет нас.
Отжившего земные годы
И утомленного бойца
Ждут ласки матери природы
И благость Бога и Отца.
Он засыпает в тихой неге,
И Ангел у его одра:
Так в сумрак путник на ночлеге
Сну придается до утра.
И остающимся утрата
Не так хладна и тяжела,
Не так им страшно и за брата,
Которого земля взяла.
В великолепном этом храме
Нерукотворной красоты,
При этом свежем фимиаме,
Которым теплятся цветы,
При этом небе светозарном,
При этих чудных красотах,
Нет страха в сердце благодарном
И нет роптанья на устах.
Прощаясь с братом, мы приемлем
Свиданья радостный залог
И гласу из могилы внемлем,
Что Бог живых – и мертвых Бог.
1847
Святая Русь
Когда народным бурям внемлю
И с тайным трепетом гляжу,
Как Божий гнев карает землю,
Предав народы мятежу;
Когда надменные ученья,
Плоды лжемудрости и тьмы,
Питают ядом оболыценья
Самолюбивые умы;
Когда рука слепой гордыни,
Не зная граней, ни препон,
Срывает общества твердыни:
Преданья, правду и закон;
Когда дух буйный и тревожный,
Когда разнузданная страсть,
Под знаменем свободы ложной,
Насилий воцаряют власть –
О, как в те дни борьбы мятежной
Еще любовней и сильней
Я припадаю с лаской нежной
На лоно матери моей!
Как в эти дни годины гневной
Ты мне мила, Святая Русь!
Молитвой теплой, задушевной
Как за тебя в те дни молюсь!
Как дорожу моей любовью
И тем, что я твой сын родной!
Как сознаю душой и кровью,
Что кровь твоя и дух я твой!
Как я люблю твое значенье
В земном, всемирном бытии,
Твое высокое смиренье
И жертвы чистые твои,
Твое пред Промыслом покорство,
Твое безстрашье пред врагом,
Когда идешь на ратоборство,
Приосенив себя крестом!
Горжусь венцом многодержавным,
Блестящим на челе твоем,
И некогда, не меньше славным,
Твоим страдальческим венцом.
Мне святы все твои скрижали:
Из них стереть бы не хотел
Я ни одной твоей печали,
Ни одного из громких дел.
Мне святы старины могилы,
И дней грядущих колыбель,
И наша Церковь – благ и силы,
И душ и доблестей купель,
И он, Царей Престол наследной,
От вражьих бурь и от крамол
Любовью, как стеною медной,
Обезопасенный Престол.
Безумствуя, вражда слепая,
На бой нас вызвать ли дерзнет?
Подымется стена живая
И на противников падет.
Мне свят язык наш величавый:
Столетья в нем отозвались;
Живая ветвь от корня славы,
Под нею Царства улеглись;
На нем мы призываем Бога,
Им братья мы семьи одной
И у последнего порога
На нем прощаемся с землей.
Святая Русь! родного слова
Многозначительная речь!
Завет нам Божьего покрова,
И оклик наш средь бурных сеч!
Из слов земных живей и чаще
Звучишь ты сердцу и уму;
Всех песней ласковей и слаще
Поешь ты слуху моему.
Святая Русь! в самом значенье
Ей Промысл путь предуказал:
Недаром при ее крещенье
Он ей то имя даровал.
Нам явны из Его глагола
Ее призванье и судьба:
«За Божий дом, за честь Престола,
За правду жертвы и борьба,
Безукоризненная клятва,
И попеченьем чистых рук
О Боге зреющая жатва
Добра, успехов и наук,
Почет и власть в земных державах,
Дух братства, мира и любви,
И простота в народных нравах,
И пламень мужества в крови!»
Тут все: наш подвиг, наши блага,
Что нам дано, чем быть должны,
И доблестным отцам присяга,
Что не изменят им сыны.
О, дорожи своим залогом!
Блюди тобой избранный путь,
И пред людьми и перед Богом,
Святая Русь – святою будь!
О, будь всегда, как и доныне,
Ковчегом нашим под грозой,
И сердцу Русскому святыней,
И нашей силой пред враждой!
1848
«Святая Русь» Петра Вяземского, как и стихотворения В.А. Жуковского «К русскому великану», Федора Тютчева «Море и утес», явилась откликом на Французскую февральскую революцию 1848 года, и сыграла не менее значительную роль, чем «Клеветникам России» Пушкина и «К ненашим» Николая Языкова. Непосредственным свидетелем кровавых событий в Европе был Жуковский. Прочитав «Святую Русь», он писал Вяземскому из Германии: «…Надобно еще слышать и слушать вой этого всемирного вихря, составленного из разных, безчисленных криков человеческого безумия, вихря, который все поставит вверх дном. Какой тифус взбесил все народы и какой паралич сбил с ног все правительства! Никакой человеческий ум не мог бы признать возможным того, что случилось и что в несколько дней, с такою демоническою силою, опрокинуло созданное веками. Можно было слышать, и давно, давно это было слышно, что в глубине кратера, таившегося под слоями многих поколений, шевелилась скопившаяся лава; и покой правительств, которые лениво и упрямо спали на краю этого кратера, есть гибельная неосторожность, вполне заслуживающая имя преступления. Но подобного извержения лавы придумать было невозможно. Шумом упадшего французского трона пробуждается несколько крикунов в маленькой области Германского царства; несколько профессоров, адвокатов, лекарей и марателей бумаги, никем не призванных, никем неуполномоченных, предводительствуя маленькою дружиною дерзких журналистов, выходят в бой противу всех законных государей, окруженных сильною армиею, и все они разом, без боя, кладут оружие и принимают безусловно те безсмысленные законы, которыми в чаду своей силы (не действительной, а созданной внезапным страхом их противников), наскоро, без всякой умеренности, без малейшего признания права и правды толпа анархистов уничтожает всякий авторитет и всякую возможность порядка». Увидев своими глазами это новое чудовище Жуковский прежде всего думал о России. Он запишет: «Я не политик и не могу иметь доверенности к своим мыслям; но кажется мне, что нам в теперешних обстоятельствах надобно китайской стеною отгородиться от всеобщей заразы». В это же время поэт и политик Федор Тютчев напишет стихотворение «Море и утес» и статью «Россия и революция», которая в форме записки будет передана Николаю I. Петр Вяземский запишет: «Государь был, сказывают, очень ею недоволен. Жаль, что нельзя напечатать ее. А почему нельзя, право, не знаю. Мы уже чересчур осторожны и умеренны». Существует и другое свидетельство о реакции Николая I на эту записку Тютчева: «Государь готов разделить его точку зрения в теории, но отнюдь не на деле». А выдающийся русский поэт и не менее выдающийся политик Федор Тютчев писал: «Для уяснения сущности огромного потрясения, охватившего ныне Европу, вот что следовало бы себе сказать. Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между нами невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества».
Молитва
Княгине Вере Аркадьевне Голицыной
И каждый день, и каждый час
За вами следуя душою,
Молю с надеждой и тоскою,
Чтоб ваш Хранитель-ангел спас
Вас от болезни и от скуки –
Сидеть и ждать, поджавши руки,
Сегодня, так же как вчера:
Когда помогут доктора?
Молюсь, чтоб с светлою весною
Опять Босфорской красотою
К здоровью, к радостям земли
Вы благодатно расцвели.
Молюсь, чтоб к Золотому Рогу
Вам Промысл вновь открыл дорогу,
Чтоб любоваться вы могли
Небес прозрачных ярким блеском
И улыбающимся днем,
Там, где в сиянье голубом
Пестреют чудным арабеском
Гор разноцветные чалмы,
Султанов пышные жилища,
Сады, киоски и кладбища
И все – чем любовались мы.
1850
На церковное строение
Одною встречей я всегда в прогулке счастлив:
Будь летом жарок день иль осенью ненастлив,
Под проливным дождем, в мороз, в палящий зной,
На перекрестке он с открытой головой
И с книгою в руке, протянутой к прохожим.
Глядит он странником и человеком Божьим,
Смиренья с простотой лежит на нем печать;
Свой страннический крест прияв как благодать,
Из дальнего села пришел он в город чуждый,
Но привели его не собственные нужды.
Нет! к дому Господа усердьем возгоря
И возлюбив и блеск и святость алтаря,
Он благолепью их посильный труд приносит
И именем Христа на церковь братий просит.
В волненьях суеты, среди столичных стен,
Преданье и урок Апостольских времен,
Он ходит между нас Евангельскую вестью
И праздные сердца в нас будит к благочестью.
И редко кто пройдет – и больно за того,
Кто мимо мог пройти, не оделив его
Хоть малым чем-нибудь, хоть ласковым вниманьем,
Сочувствием любви, поклоном, пожеланьем,
Чтоб труженика путь Господь благословил
И жатвой доброю жнеца обогатил.
Но более всего любуюсь доброхотом,
Который даст свой грош, трудом и крупным потом
Добытый, – и себя ж тут осенит крестом,
Как будто б он еще остался с барышом.
Храня в душе моей отцов простую веру,
Я следовать люблю народному примеру
И лепту и мою спешу в тот сбор принесть.
Скажу: и моего тут меду капля есть;
Скажу: и моего тут будет капля масла,
Чтоб пред иконою лампада ввек не гасла;
Чтоб тихий свет ее лик Спаса озарял
И в душу скорбную отрадой проникал.
И в этой мысли мне есть сладость упованья,
Что тут и мой кирпич пойдет в основу зданья,
Где мирная семья смиренных поселян
На благовест любви сзывающих мирян,
Усердною толпой сберется в день Воскресный.
И молятся они, чтобы Отец Небесный
Послал им свышний мир, чтобы за их труды
Им принесла земля обильные плоды,
Чтоб день был совершен, свят, мирен и безгрешен,
Чтоб исцелел больной, чтоб скорбный был утешен,
Живущим верою, хранящим Божий страх,
Труждающимся всем, в молитве и слезах,
Всем странствующим, всем далече в море сущим,
Всем долю тяжкую и тяжкий плен несущим –
Господь послал свой мир, любовь и благодать;
Чтоб в покаянье им дни прочии скончать,
Чтоб ангел мирный, душ их и телес хранитель,
Берег и стадо их, и поле, и обитель;
Чтоб помянул Господь во царствии своем
Отцов и братию, почивших смертным сном,
Святителей церквей, родных, владык державных
И всех лежащих здесь и всюду православных;
И отрешая их от всех земных забот,
Ко Господу любви душа их вопиет,
Чтоб непостыдная и тихая кончина
Предстательством Его возлюбленного Сына
Сошла, как благодать, даруя им покой,
Чтоб им омыть грехи раскаянья слезой
И в оный страшный день, с ответным добрым словом,
Младенцами предстать им на суде Христовом.
И безымянною молитвой обо мне
Помянут верные в далекой стороне,
Когда за Божий дом собравшиеся в оном
И за создателей той церкви крест с поклоном
Пред Господом живых и мертвых сотворят.
Года пройдут. Давно он, их усопший брат,
Лежит в земле сырой; но в поколенье новом
Все тем же любящим и благодарным словом
О брате, чуждом им, помолится народ;
Тут память и моя пройдет из рода в род;
И может быть, Бог даст, сей лептой богомольной
Искупится мой грех, иль вольный, иль невольный
И т а м зачтется мне в замену добрых дел,
Что к церкви Божией душой я не хладел.
1850
Молитва Ангелу-хранителю
Научи меня молиться,
Добрый Ангел, научи!
Уст твоих благоуханьем
Чувства черствые смягчи;
Да во глубь души проникнут
Солнца вечного лучи,
Да в груди моей забьются
Благодатных слез ключи!
Дай моей молитве крылья!
Дай полет мне в высоту!
Дай мне веры безусловной
Высоту и теплоту!
Неповинных, безответных
Дай младенцев чистоту
И высокую, святую
Нищих духом простоту!
Дай, стряхнув земные узы,
С прахом страннических ног,
Дай во мне угаснуть шуму
Битв жестоких и тревог;
Да откроется тобою
Мне молитвенный чертог,
Да в одну сольются думу:
Смерть, безсмертие и Бог!
1850
Палестина[39]
Свод безоблачно-синий
Иудейских небес,
Безпредельность пустыни,
Одиноких древес,
Пальмы, маслины скудной
Безприютная тень,
Позолотою чудной
Ярко блещущий день.
По степи – речки ясной
Не бежит полоса,
По дороге безгласной
Не слыхать колеса.
Только с ношей своею
(Что ему зной и труд),
Длинно вытянув шею,
Выступает верблюд.
Ладия и телега
Безпромышленных стран,
Он идет до ночлега,
Вслед за ним караван,
Иль, бурнусом обвитый,
На верблюде верхом
Бедуин сановитый,
Знойно-смуглый лицом.
Словно зыбью качаясь,
Он торчит и плывет,
На ходу подаваясь
То назад, то вперед.
Иль промчит кобылица
Шейха с длинным ружьем,
Иль кружится, как птица,
Под лихим седоком.
Помянув Магомета,
Всадник, встретясь с тобой,
К сердцу знаком привета
Прикоснется рукой.
Полдень жаркий пылает,
Воздух – словно огонь;
Путник жаждой сгорает
И томящийся конь.
У гробницы с чалмою
Кто-то вырыл родник;
Путник жадной душою
К хладной влаге приник.
Благодетель смиренный!
Он тебя от души
Помянул, освеженный,
В опаленной глуши.
Вот под сенью палаток
Быт пустынных племен;
Женский склад – отпечаток
Первобытных времен.
Вот библейского века
Верный сколок, точь-в-точь
Молодая Ревекка,
Вафуилова дочь.
Голубой пеленою
Стан красивый сокрыт;
Взор восточной звездою
Под ресницей блестит.
Величаво-спокойно
Дева сходит к ключу,
Водонос держит стройно,
Прижимая к плечу.
В поле кактус иглистый
Распускает свой цвет.
В дальней тьме – каменистый
Аравийский хребет.
На вершинах суровых
Гаснет день средь зыбей
То златых, то лиловых,
То зеленых огней.
Чудно блещут картины
Ярких красок игрой.
Светлый край Палестины!
Упоенный тобой,
Пред рассветом, пустыней
Я несусь на коне
Богомольцем к святыне,
С детства родственной мне.
Шейх с летучим отрядом –
Мой дозор боевой;
Впереди, сзади, рядом
Вьется пестрый их рой.
Недоверчиво взгляды
Озирают вокруг:
Хищный враг из засады
Не нагрянет ли вдруг?
На пути, чуть пробитом
Средь разорванных скал,
Конь мой чутким копытом
По обломкам ступал.
Сон под звездным наметом;
Вой шакалов с горы.
Эпопеи священной
Древний мир здесь разверст:
Свиток сей неизменный
Начертал Божий перст.
На Израиль с Заветом
Здесь сошла Божья сень;
Воссиял здесь рассветом
Человечества день.
Край святой Палестины,
Край чудес искони!
Горы, дебри, равнины,
Дни и ночи твои,
Внешний мир, мир подспудный,
Все, что было, что есть, –
Все поэзии чудной
Благодатная весть.
И, в ответ на призванье,
Жизнь, горе возлетев,
Жизнь – одно созерцанье
И молитвы напев.
Отблеск светлых видений
На душе не угас;
Дни святых впечатлений,
Позабуду ли вас?
1850
Одно сокровище
Одно сокровище, одну святыню
С благоговением я берегу,
За этим кладом я ходил в пустыню
И кочевал на дальнем берегу.
Весь этот клад – одно воспоминанье;
Но жизнь мою, жизнь мелочных забот,
Оно искупит, даст ей смысл, благоуханье,
Которое меня переживет.
Я помню край, опустошенья полный,
Минувшего величья прах и тлен;
Пожаром там прошли столетья волны
И выжгли почву, жизнь и след племен.
Природа смотрит дико и несчастно,
Там на земле как будто казнь лежит,
И только небо, скорбям непричастно,
Лазурью чудной радостно горит.
Там дерево томится тенью скудной,
Поток без волн там замер и заглох,
И словно слышен в тишине безлюдной
Великой скорби безконечный вздох.
Но этот край – святая Иудея,
Но летопись опальной сей земли –
Евангелие: свято, не старея,
Сии места преданья сберегли.
Передают дням беглым камней груды –
Глаголы вечности и Божий суд;
Живые там – порожние сосуды,
Но мертвецы хранят живой сосуд.
Текущий день мрачнее мертвой ночи,
Но жизнью дышит вечное вчера:
Здесь пред тобой слепцу отверзты очи,
Здесь недвижимый восстает с одра.
Из каменного гроба Иисусом
Здесь вызван Лазарь; страшный, грозный вид!
Его лицо обвязано убрусом,
От плеч до ног он пеленой обвит.
Но он восстал, мертвец четверодневный;
Забилось сердце, жизнью вспыхнул взор:
Услышаны молитва, плач душевный
О милом брате плачущих сестер!
Священных книг и лица и событья
Живой картиной радуют глаза,
И на душе, под таинством наитья, –
Любовь и страх, улыбка и слеза.
И нет страны на всей земле обширной,
Где бы душа как дома зажила.
Где б жизнь текла такой струею мирной,
Где б смерть сама желаннее была.
И помню я, паломник недостойный,
Святых чудес заветные места:
Тот свод небес, безоблачный и знойный,
Тот вечный град безсмертного креста.
И память эта не умрет со мною,
Мой биограф, – быть может, Шевырев,
Меня, давно забытого молвою,
Напомнит вновь вниманью земляков.
В итоге дней ничтожных пилигрима
Отметит он один великий день:
Тот день, когда со стен Ерусалима
И на меня легла святая тень.
И скажет он, что средь живого храма
На Гроб Господень я главу склонил,
Что тихою струею Силоама
Я грешные глаза свои умыл;
Что в этот край, отчизну всех скорбящих,
Я страждущей души носил печаль,
За упокой в земле сырой лежащих
Внес имена на вечную скрижаль;
Что прокаженным за стенами града
Сидящим одаль, как в евангельские дни,
Мне лепту подавать была отрада,
Чтоб обо мне молились и они;
Что я любил на берегу Кедрона
Иосафатовой долины свежий мир,
Что с высоты божественной Сиона
Внимал я духом песням горних лир;
Что, долго раб житейского обмана,
Послышал раз я неземной призыв, –
Когда в водах священных Иордана
Омылся я, молитву сотворив.
20 июля 1853
Дрезден
Из стихотворения «Памяти Авраама Сергеевича Норова»
Двукратно зрел он край священной Палестины:
Там краски светлые Евангельской картины
Еще не стерлися под давкою веков,
Там в почву врезан след Божественных шагов,
Там чуешь в воздухе Евангельские речи,
Там с смутным трепетом ждешь и боишься встречи,
Как тут же некогда дорогой в Еммаус,
Внезапно братьями был встречен Иисус.
Евангелие здесь есть летопись живая:
Ее события поднесь переживая,
Паломник с набожным вниманьем, день за днем
Таинственно следит за этим дневником.
Здесь не исчерпано чудес святое лоно,
Здесь все еще свежо, как и во время оно:
Вот, кажется, грядет Неведомый земле,
Со знаменем любви и скорби на челе,
Благословляет Он, и милует, и учит;
Он утешает тех, которых горе мучит;
Больных врачует Он прикосновеньем рук,
И, в мудрой простоте, превыше всех наук,
Чтоб в мир и жизнь вселить мир, счастье и свободу:
«Любите ближнего!» Он говорил народу.
Кто раз сподобился, о Иерусалим,
Хоть мимоходом быть причастником твоим;
Кто умирительный твой воздух жадной грудью
Вдыхал; кто твоему молчанью и безлюдью
Сочувствовать умел и в этой тишине
С минувшим и с собой мог быть наедине,
Тот скажет, что, хоть раз, вкусил он в жизни сладость
Унынья светлого, похожего на радость.
И как забыть тебя, спасения купель!
Тебя, живых чудес ковчег и колыбель!
Вас – Гефсиманский сад и берега Кедрона!
Вас – Елеонская гора, холмы Сиона,
Иосафатовой долины тишина!
Вас – вечный блеск небес и вечная весна,
Весь этот светлый мир, всю эту Иудею,
С своей поэзией и скорбию своею!
В сей край паломник наш, как в отчий дом, вступил:
Сей край он с юных лет заочно возлюбил;
К нему неслись его заветные стремленья;
Он изучал его в трудах долготерпенья.
Но глубже верою его постиг:
Она была ему вернейшая из книг.
С Апостолами он духовно породнился;
Он с ними веровал, и плакал, и молился;
Он почву целовал, носившую Христа;
Завидовал он вам, сподвижники Креста;
Он с вами разделить желал бы вашу долю:
Гоненья, нищету, и язвы, и неволю…
Февраль 1869
Церковная молитва
Вот мирная семья смиренных поселян
На благовест любви, сзывающий мирян,
Толпой сберется в день воскресный,
И молятся они, чтобы Отец Небесный
Послал им свышний мир, чтобы за их труды
Им принесла земля обильные плоды;
Чтоб день был совершен, свят, мирен и безгрешен;
Чтоб исцелел больной, чтоб скорбный был утешен;
Живущим верою, хранящим Божий страх,
Трудящимся в молитве и слезах,
Всем странствующим, всем далече в море сущим
Господь послал Свой мир, любовь и благодать;
Чтоб в покаянье им дни прочие скончать,
Чтоб Ангел мирный, душ их и телес хранитель,
Берег и стадо их, и поле, и обитель, –
Чтоб помянул Господь во Царствии Своем
Отцов и братию, почивших смертным сном.
Сельская церковь
Люблю проселочной дорогой
В день летний, в праздник храмовой
Попасть на службу в храм убогий,
Почтенной сельской простотой.
Тот храм, построенный из бревен,
Когда-то был села красой,
Теперь он ветх, хотя не древен,
И не отмечен был молвой.
И колокол его не звучно,
Разносит благовестный глас,
И самоучка своеручно
Писал его иконостас.
Евангелие позолотой
Не блещет в простоте своей,
И только днями и заботой
Богат смиренный иерей.
Но храм, и паперть, и ограду
Народ усердно обступил,
И пастырь набожному стаду
Мир благодати возвестил.
Но простодушней, но покорней
Молитвы не услышать вам:
Здесь ей свободней, здесь просторней
Ей воскриляться к небесам.
И стар и млад, творя поклоны,
Спешит свечу свою зажечь;
И блещут местные иконы,
Облитые сияньем свеч.
Открыты окна… в окна дышет
Пахучей свежестью дерев,
И пешеход с дороги слышит,
Крестясь, молитвенный напев.
В согласьи с бедностью прихода
Ничто не развлекает взгляд:
Кругом и бедная природа,
И бедных изб стесненный ряд.
Но все святыней и смиреньем
Здесь успокаивает ум,
И сердце полно умиленьем,
И светлых чувств, и чистых дум.
Поедешь дальше, – годы минут,
А с ними многое пройдет,
Следы минувшего остынут,
И мало что из них всплывет.
Но церковь с низкой колокольней,
Смиренный, набожный народ,
Один другого богомольней,
В глуши затерянный приход,
Две, три березы у кладбища,
Позеленевший тиной пруд,
Селенье, мирные жилища,
Где бодрствует нужда и труд,
Во мне не преданы забвенью:
Их вижу, как в былые дни,
И освежительною тенью
Ложатся на душу они.
1858
* * *
Чертог Твой вижу, Спасе мой,
Он блещет славою Твоею, –
Но я войти в него не смею,
Но я одежды не имею,
Дабы предстать мне пред Тобой.
О Светодавче, просвети
Ты рубище души убогой,
Я нищим шел земной дорогой:
Любовью и щедротой многой
Меня к слугам Своим причти.
1858
Евгений Баратынский
Баратынский Евгений Абрамович (1800–1844) – поэт. Пушкинская плеяда поэтов неотделима от имени Евгения Баратынского. Он вполне мог в 1811 году поступить в Царскосельский лицей одновременно с Пушкиным, Дельвигом, Кюхельбекером. Но мать, фрейлина императрицы Марии Феодоровны, предпочла Пажеский корпус. Этот выбор родителей оказался для него роковым. 25 февраля 1816 года по личному повелению императора Александра I он был исключен из Пажеского корпуса «с запрещением принимать в гражданскую и военную службу, кроме как рядовым солдатом». Таковой оказалась цена за игру в шиллеровских «Разбойниках» и «общество мстителей», деятельность которого состояла в школьных проказах против учителей и воспитателей. В результате одной из таких «проказ» исчезли «500 рублей и черепаховая табакерка в золотой оправе». Ничего более чудовищного, чем обвинение в воровстве, для воспитанника Пажеского корпуса не могло быть. Отсюда столь суровый приговор. Без суда и следствия. Эти «судьбой наложенные цепи» он будет влачить всю жизнь.
Два с половиной года он провел в Смоленском имении дяди, обретя спасение в стихах. В 1818 году решил воспользоваться единственным оставленным ему шансом и подал прошение о зачислении в солдаты. Так, в России стало больше одним поэтом и одним солдатом. Именно в это время его сверстники поэты-лицеисты, благополучно закончив Лицей, образовали «союз поэтов». И вот здесь случилось то, что могло произойти в 1811 году. Судьба исправила роковую ошибку родителей, свела его с Дельвигом, а затем и Пушкиным, Кюхельбекером. Они приняли его четвертым в свой «союз», признав равным в поэзии, соратником и другом. «Прости, Поэт! Судьбина вновь // Мне посох странника вручила; // Но к музам чистая любовь // уж нас навек соединила!..» – обратится он 18 января 1820 года к Кюхельбекеру, а через год к Дельвигу: «Дай руку мне, товарищ добрый мой, // Путем одним пойдем до двери гроба, // И тщетно нам за грозною бедой // Беду грозней пошлет судьбины злоба». На этот раз судьбины злоба послала ему новые испытания – шесть лет службы (а по сути – ссылки) в Финляндии. Об его освобождении из «финского заточения» хлопотали В.А. Жуковский, Денис Давыдов. Возвращение состоялось в 1826 году почти одновременно с возвращением Пушкина из Михайловской ссылки. В 1820 году они были отправлены в ссылку тоже почти одновременно: Пушкин – в южную, Баратынский – в северную. В 1827 году выйдет его первый поэтический сборник, но к этому времени его имя уже прочно вошло в литературу рядом с именами Пушкина и Дельвига, став своеобразной эмблемой дружеского поэтического братства. «Дельвиг, Пушкин, Баратынский // Русской музы близнецы», – писал Петр Вяземский. Пушкин признает его первенство в элегиях, выделив основные черты: «он у нас оригинален – ибо мыслит», «он шел своей дорогой один и независим». Баратынский стал основоположником «поэзии мысли», которая найдет свое высшее воплощение в творчестве столь же одинокого и независимого Федора Тютчева.
Особое место в романсной лирике Золотого пушкинского века занимает романсный шедевр «Не искушай меня без нужды» Баратынского – Глинки. А в русской молитвенной поэзии – «Царь Небес! Успокой!..»
Молитва[40]
Царь Небес! Успокой
Дух болезненный мой!
Заблуждений земли
Мне забвенье пошли,
И на строгий Твой рай
Силы сердцу подай.
<1841–1842>
Александр Измайлов
Измайлов Александр Ефимович (1779–1831) – поэт-сатирик, прозаик, критик, издатель. В истории русской литературы известен прежде всего как поэт-баснописец, входивший в знаменитую басенную «троицу»: Дмитриев – Измайлов – Крылов. Его издание «Песен и сказок» с 1814 по 1826 год выдержало пять изданий. Многие годы был председателем Вольного общества любителей россйской словесности (ВОАРС) и издателем журнала «Благонамеренный», принимая активное участие в литературной полемике, в определенной мере предвосхитив борьбу пушкинских изданий с «торговым направлением» в литературе. В песенной лирике был близок к карамзинистам. Наибольшей известностью пользовалась его «чувствительная» песня «Таврический сад» (1805). Нотное издание романса А.Л. Гурилева на стихи Измайлова «Она молилась» появилось значительно позже. Это было уже своеобразное «ретро» романсной лирики карамзинистов.
Она молилась
Она молилась! Луч денницы
Тускнел на небе голубом,
А слезы с шелковой ресницы
Катились крупным жемчугом.
Она молилась! Вдохновеньем
Душа полна, и высоко
Вздымалась грудь, и со смиреньем
Поникло гордое чело.
Она молилась! И с улыбкой
Ее уста озарены;
То ангел, на земле ошибкой,
На небо просится с земли.
Она молилась! Утешенье,
Казалось, в душу ей сошло,
В очах сияло умиленье,
Но за себя иль за кого
Она молилась?
Романс А.Л. Гурилева (1842).
Николай Анненков
Анненков Николай Николаевич (1799–1865) – поэт, военный и государственный деятель. Из старинного дворянского рода. В 1812 году окончил Московский университетский Благородный пансион, служил в Семеновском и Преображенском лейб-гвардейских полках и в дальнейшем сделал блестящую военную и гражданскую карьеру: генерал-майор (1835), генерал-адъютант (1844), генерал от инфантерии (1858), член Государственного совета (с 1848), новороссийский и бессарабский генерал-губернатор (с 1854), генерал-губернатор Юго-западного края (с 1862).
В молодости увлекался литературой и входил в круг авторов измайловского журнала «Благонамеренный», в начале 1820-х годов опубликовал в нем ряд стихотворений и переводов.
В последующие годы продолжал писать стихи, но не публиковался.
Покаяние
Когда смущает сердце страх
Упреком совести тревожной,
Спеши упасть пред Богом в прах
С слезой раскаянья не ложной;
Припомни кроткий взор Христа
В тот миг, когда в венце терновом,
За нас истерзанный, с креста
Молил Отца смиренным словом –
Убийцам злобный грех простить.
Верь: Он восхощет искупить
Твой грех во благости безмерной,
Лишь только дай нелицемерный
Обет – закон Его хранить.
<1820-е гг.>
Платон Ободовский
Ободовский Платон Григорьевич (1803–1864) – поэт, драматург, переводчик, педагог. Из знатного шляхетского рода, причисленного к русскому дворянству в 1814 году. В 1814–1820 годах обучался во 2-й Петербургской гимназии, где подружился с Василием Григорьевым. Для гимназистов Ободовского и Василия Григорьева образцами была не только великая классика псалмопевцев ушедшего XVIII века, но и новые опыты священной поэзии их современника Федора Глинки, возглавлявшего с 1819 по 1825 год Вольное общество любителей российской словесности (ВОДРС). Дебютировал в 1822 году в «Благонамеренном», войдя в число так называемых «журнальных» поэтов. В 20–30-е годы его стихи появляются почти во всех журналах, некоторые из них обрели вторую романсную жизнь («Гроб» – на музыку А.А. Алябьева, «Ты не плачь, не тоскуй…» – на музыку А.Е. Варламова, «Финский залив» – на музыку М .И. Глинки), но отдельного прижизненного или посмертного поэтического сборника так и не вышло. Его имя получило широкую известность главным образом благодаря оригинальным и переводным пьесам; как драматург он пользовался не меньшим успехом, чем Нестор Кукольник, считавший, что ему вообще нет равных в драматургии, а Пушкин – всего лишь один из его, Кукольника, современников. Платон Ободовский всю жизнь предпочитал оставаться скромным «домашним учителем», заменив со временем при царском дворе В.А. Жуковского, которого называл своим поэтическим наставником.
Особое место в его творчестве занимают ранние «переложения псалмов», к которым примыкает серия «кантат» на евангельские и библейские сюжеты: «Торжество Искупителя», «Искупитель во гробе», «Плач пленных израильтянок», «Падение Иерусалима» (1822–1823).
Плач Давида о смерти Саула и Ионафана[41]
На высотах Гильбои диких
Разбит Иуды крепкий щит:
Где сонмы ратников великих?
Позор их мертвый сон тягчит!
О том не ведай, Гет! Звук – сладостные вести!
Не оглашай врагов обитель – Аскалон –
Иль будь для них грозой, предтечей ярой мести,
Волнующей, как вихрь, поруганный Сион!
Не вострепещут дев сердца иноплеменных
При звуке радостных, победных голосов!
Не отзовется стыд Израильтян сраженных,
В хвалебной песни их во сретенье отцов!
Гильбоя! твой нагий хребет не серебрится
Дождем питательным иль светлою росой!
И первенец весны в истленье превратится,
И попалит его свирепый солнца зной!
Здесь раздробленным пал щит Сильных–щит Саула,
Как ни был он святым елеем окроплен –
Саул наш пал – и звук катящегося гула
Рассыпался, как гром, у сопротивных стен!
Когда надеждою во бранях обольщался
Ионафана лук, носящий смерть с собой?
Когда с кровавых битв меч тощим возвращался,
Саула меч, в боях летающий грозой?
Саул – Ливанский кедр – Израиля подпора;
Народа счастие – любовь Ионафан
От нашего навек, навек сокрылись взора,
С собой восхитили веселье наших стран.
Посыпьте брением власы, Иуды дщери!
Могильной ризою оденьте ремена,
Саула нет! он пал, сомкнулись гроба двери,
И ваша радость с ним навек погребена.
Не он ли, облача вас в пурпурные ткани,
Сиона гордостью, величьем называл?
Повержен грозный вождь дыханьем ярой брани,
Падением потряс сердца гранитных скал.
О брат мой! милый друг, Ионафан любезный!
Я не престану ввек оплакивать тебя,
Не осушится ввек очей источник слезный!
Сколь сладостно рыдать, погибшего любя!
Так пали Сильные, как кедры распростерлись!
Саул, Ионафан, мне ль вас не вспоминать?
Не от одной руки Могущие низверглись –
На вас обрушилась вся вражеская рать!
Утро[42]
Мглистое небо слилось с Океаном,
Скалы подернуты синим туманом,
Месяц мелькает в густых облаках
Тихо и плавно, как лебедь в волнах.
Дремлют поляны, волнуются ивы,
Древняя роща во мраке шумит,
Ветр-пробудитель крылом прихотливым
Лип ароматных верхи шевелит.
Вот прояснились зарею поляны, –
Жизнь разлилась по росистым цветам.
Сплыли со скал голубые туманы,
Розовый свет пробежал по скалам.
Вот на румяном краю небосклона,
Слитого с гладкой поверхностью вод,
Выплыло солнце из влажного лона,–
Тих, животворен светила восход.
О благодетельный Зодчий вселенной!
Виден Ты нам из величья чудес.
Ты разостлал над землей пробужденной
Рдяное утро, как пышный навес.
Боже! Ты солнца незапным сияньем
Наших очей не хотел ослепить, –
Сон пробуждая денницы мерцаньем,
Слабые вежды помог растворить.
Солнцу подобно из тьмы Вифлеема
Жизни светило взнеслось над землей
Нас провести к вертограду эдема,
Дух окропляя небесной росой.
Алой денницей на праге Востока
Дивных пророков подобен восход.
Все, разгоняя туманы порока,
К сретенью Бога будили народ.
Солнцу подобно горит над вселенной
Веры светильник, Владыкой возжженный,
Свет разливая на наши сердца,
Путь озаряет к селенью Отца.
1823
Падение Иерусалима[43]
Иерусалим, печален образ твой!
Иль туча Божеского мщенья
Нависла над твоей главой
С перуном грозным разрушенья?
Ужель грядет на Суд разгневанный Владыка?
Ужель парит тебя горящий лик Его?
Нет, нет, не узришь ты Божественного лика!
Он скрыт от взора твоего.
Врага ополчая, каратель незримый
Развеет преступных Иакова чад,
Как пепел, грозой по полям разносимый,
И с треском рассыплется царственный град.
Суд близок! трепещет
Салим нечестивый,
Предчувствие казни
Смущает его.
Всклубилися волны
Морей чужеземных
Средь парусов белых,
Сияют орлы[44]
И, крылья расширя,
Горят нетерпеньем
Израиля сердце
В когтях растерзать.
Иерусалим, Иерусалим,
Колосс, до неба вознесенный!
Со всем величием своим
Ты сгибнешь, Римом поглощенный.
Сион! гнев Божий над тобой!
Тимпан твой смолкнет сладкозвучный,
И припадет к земле главой
Левит Иеговы злополучный.
Падет пред Римом гордый град!
Орел взлетит на верх Сиона
И устремит свой алчный взгляд
На пепел царства Соломона.
Ожесточенный раб, прибегни к покаянью!
Израиль, обратись к престолу Судии!
Воззри на небеса, верь казни предвещанью[45],
О горе! сочтены Иеговой дни твои!
Воззри, в полночной тишине,
Предвестник Божеского мщенья,
Меч грозный в тучах и огне
Висит над чадом отверженья.
Внимай – скрыпят столпы кедровы,
Врата святилища Иеговы
Незримой, мощною рукой
Разверзлись в полночь пред тобой.
Свет райский воссиял… из облак фимиама
Невидимых у стен раздался гневный глас:
«Изыдем!» – Дрогнул храм, огнь жертвенный погас,
Оставил Саваоф чад злобных Авраама.
Израиль, ты Богом отвержен Всесильным!
Не жди ко спасенью Господних чудес;
Ни жертвою тучной, ни гласом умильным
Отца не сзовешь с омраченных небес.
Зри – пылает дивный храм,
Римский меч сверкает в дыме;
Тит во граде. «Казнь рабам!» –
Раздалось в Иерусалиме.
На стенах, по стогнам кровь…
Грудой тел Кедрон стесненный
Плещет пеной обагренной,
Выступя из берегов.
Иерусалим, Иерусалим,
Печать носящий отверженья, –
Ты пал нечестием своим,
Сбылись Господни предреченья.
Прославлен Высший в небесах!
Салима крепкий щит распался,
Святыни храм повержен в прах –
На камне камень не остался.
Пред Римом пал надменный град!
Орел взлетел на верх Сиона
И устремил свой алчный взгляд
На пепел царства Соломона.
1823
Василий Григорьев
Григорьев Василий Никифорович (1803–1876) – поэт, переводчик, мемуарист. В 1820 году окончил 2-ю Петербургскую гимназию, и вскоре его имя стало появляться на страницах журналов «Соревнователь просвещения и благотворения» и «Благонамеренного», сыгравших столь же значительную роль в декабристской поэзии, как «Полярная Звезда». В первых же его стихах ощутимо влияние как Кондратия Рылеева, так и Федора Глинки. Историческая тематика и псалмы станут его постоянными темами. В 1825 году он опубликует в «Полярной Звезде» одно из лучших стихотворений о Куликовской битве «Нашествие Мамая», которое по сию пору остается поэтической классикой. Да и другие его стихи тоже трудно назвать «забытыми», хотя и были они, по его собственному позднему признанию, лишь «минутными вспышками».
Падение Вавилона[46]
Погиб тиран! Возденем к небу длани!
Давно ли мы, с поникшею главой,
Несли ему уничиженья дани,
Омытые кровавою слезой?
Давно ли меч, в крови ненасытимый,
В руке убийц властительных сверкал?
Виновник бед и язв неисцелимых,
Давно ли он народы пожирал?
Всевышний внял сынов своих моленью –
И нет его! меч гордый преломлен;
Конец бедам, конец уничиженью,
И иго в прах с страдальческих рамен!
Столетний кедр, воспитанник Ливана,
Воздвигнутся ветвистою главой,
Возвеселясь погибелью тирана.
«Он пал, – гласит, – он пал, властитель мой!
Ликуй, Ливан! Под острием железа,
Свободный днесь, уж не падет твой сын
И, опершись на рамена утеса,
Возвысится, как мощный исполин!
Смерть варвара смутила мрачны сени:
Узрев его, содрогся хладный ад;
Воспрянули из мрака сильных тени,
И, на него вперивши робкий взгляд,
Они рекли: «И ты, царь Вавилона,
Познал и ты ничтожества удел!»
Давно ли он с блистательного трона
Величием, гордынею гремел?
Днесь труп его, источенный червями,
Лежит во мгле, осклабив тусклый взор;
Заутра вихрь с поблекшими листами
Снесет его надменности в укор…
Денницы сын, блестящее светило,
Чья длань тебя низринула с небес?
Чье мщение в единый миг сразило
Могучего, как вековой утес?
Не ты ли рек: «Сравняюся с богами,
Превыше звезд поставлю свой престол,
К моим стопам падут цари рабами…»
Ты рек – и пал, главой склонясь на дол!
Угаснет день – и путник утомленный
Зайдет сюда – и труп увидит твой.
«Вот смертный тот, – он скажет, изумленный, –
Кто управлял Вселенныя судьбой,
Кто услаждал свой слух цепями рабства,
Под чьей стопой являлась степь кругом,
Пред кем в плену дымились царства,
Стенал народ под варварским жезлом!»
Чудовище, природой отчужденный,
Проклятие с забвеньем твой удел!
Твой труп, один, лежит непогребенный,
Лишь хищный вран крылом его одел!
Где замыслы гордыни величавы?
Как сорванный ветрами лист сухой,
Исчез и след твоей гремевшей славы…
Дрожи, тиран, не дремлет мститель твой!
Чувства пленного певца[47]
Подражание 136 псалму
Тоскуя, сидел я на бреге потока.
Позор вавилонян рассвет озарял:
Сатрап, попирая царицу Востока[48],
Веками сплетенный венец обрывал!
И в рубищах девы бежали толпою,
В слезах озираясь на отческий кров,
Где жили они безмятежной душою,
Где юности светлой вкусили любовь.
Средь пышных развалин бродил я мечтами
Смотря на извивы свободной струи.
И песней велели мне славить струнами
Победы сатрапа и узы священной земли!
Нет! лучше иссохни под цепью десная,
И пылкое сердце в неволе истлей,
Чем арфу порочить, душе изменяя,
И песнию слух твой лелеять, злодей!
Повесил я арфу на ветви оливы.
О Салем, да будет свободен в ней звук!
Когда твоей славы замолкли отзывы,
Я спас ее с жизнью от вражеских рук.
И в рабстве Евфрат небеса отражает,
И гордо по нивам плененным бежит.
Так сердце певца гнев судьбы презирает
И песнию робкой врага не дарит!
<1823>
Сетование
Израильская песнь
Восплачь о том, кто плачет в Вавилоне!
Его земли померкнул светлый лик;
И вместо арф в разрушенном Сионе
Предателей встает безумный крик.
Израиля питомец вдохновенный,
Без песни ты! тебе в ручье родном
Не прохлаждать стопы окровавленной:
Изноешь ты на береге чужом!
«Я суд небес в день скорби призову,
Не мне земля, – душа твоя твердила, –
Орлу дано гнездо, пещера – льву,
Приют – рабам… Иакову – могила!»
<1827>
Александр Крылов
Крылов Александр Абрамович (1798–1829) – поэт. В поэзии Пушкинской эпохи – два Пушкиных (Лев Пушкин и его племянник Александр), два Дмитриева (Иван Дмитриев и его племянник Михаил), два родных брата – Сергей Глинка и Федор Глинка, два Крылова (Иван Крылов и Михаил), не имевших никаких родственных связей и несоизмеримых, как и все остальные. Псевдонимы в ту пору еще не прижились. Это уже в Серебряном веке стали применять знаменитые, как ныне выражаются, «бренды». Так появился Федор Сологуб (но с одним «л»), который не рискнул дебютировать под своей подлинной фамилией Тетерников.
Обо всем этом восемнадцатилетний Александр Крылов из города Вытегра Олонецкой губернии, к счастью, не ведал, когда, будучи студентом Санкт-Петербургского педагогического института, принес свои стихотворные опусы в Вольное общество любителей российской словесности, которое в то время возглавлял Федор Глинка. И никто ему не сказал, что при живом-де «дедушке Крылове» ему в поэзии делать нечего. Увидели в нем, если и не Божий дар, то хотя бы Божью искру, главное, что Божью… Так, в русской поэзии появился Крылов-2. Его первые стихи увидели свет в журналах ВОЛРС «Соревнователь» одновременно со стихами Вильгельма Кюхельбекера, одно из которых – «Поэты» прозвучало в авторском чтении на заседании Общества 22 марта 1820 года и вскоре появилось в апрельском номере «Соревнователя». Оно предварялось эпиграфом из В.А. Жуковского: «И им не разорвать венца, // который взяло дарованье!» и прозвучало как декларация поэтов нового поколения, заявившего о себе в первые же месяцы ссылки Пушкина. Особенно примечательными были заключительные строки, в которых, перечислив имена «певцов и смелых и священных // Пророков истин возвышенных» – Ломоносова и Державина, он восклицал:
И ты – наш юный Корифей –
Певец любви, певец Руслана!
Что для тебя шипенье змей,
Что крик и Филина и Врана?
Лети и вырвись из тумана,
Из тьмы завистливых времен.
О други! Песнь простого чувства
Дойдет до будущих племен –
Весь век наш будет посвящен
Труду и радостям искусства;
И что ж? пусть презрит нас толпа:
Она безумна и слепа!
Над Кюхельбекером тоже нависла угроза ссылки. Тем временем в «Соревнователе» появилось еще одно стихотворение, прочитанное на заседании ВОЛРС 17 января 1821 года. Со стихотворным посланием к «К. К-у» обратился Александр Крылов. В нем были и такие строки о высшем предназначении поэта:
Он в будущем живет: на крыльях легких дум
Летит в тот край, где ждут его безсмертных тени;
Во сне внимает он рукоплесканий шум
И похвалы грядущих поколений!
Волшебный глас его пленяет всех сердца;
То ручейком журчит, то громом поражает.
Пусть зависти змия шипит у ног Певца –
Он звуком струн шипенье заглушает!
Александр Крылов перефразировал самые крамольные строки Кюхельбекера, тем самым выразив свою солидарность. Но для молодых поэтов – Кюхельбекера, Александра Крылова, Платона Ободовского, Василия Григорьева – публичные чтения и обсуждения в ВОЛРС были не только общественной трибуной. Все эти годы на заседаниях читались и в журналах публиковались переложения псалмов и библейских сюжетов самого Федора Глинки, которые выйдут отдельным изданием в роковом 1825 году. Эти «Опыты священной поэзии» Федора Глинки и были, по сути, поэтической школой, продолжившей традиции выдающихся псалмистов XVIII века.
Поэтическое наследие Александра Крылова невелико. «В глуши лесов я жизнь веду; // Не слава, а покой мне нужен», – напишет он, удалившись в свое имение. Но несколько стихотворений Крылова-2 остались в истории русской поэзии, в том числе и его псалмы.
Псалом 4
Внегда призвати ми, услыша мя Бог,
правды моея проверити.
Стесненный скорбию сердечной,
Воззвал я к Богу вышних сил.
И се! Дух истинный, предвечный
Мой плач на радость преложил.
Распространил Он мои члены,
Ущедрил, оживил и спас;
Услышь и впредь, Творец вселенны!
Моих молений теплый глас.
А вы, о хладны истуканы!
Доколе будете иметь
Сердца железны, изваяны,
Любить тщету и ложь терпеть?
Смотрите, как Господь прославил
Того, кто преподобен был!
Меня Он в скорби не оставил,
Когда к Нему я возопил.
На зло мы гневом вспламенились,
И что сознаете в сердцах,
На ложах ваших умилитесь,
Пред Вышним, о своих грехах.
Омойте вашу совесть мертву
Слезой от сердца своего,
Пожрете[49] Богу правды жертву
И уповайте на Него.
Иной, ища себе отрады
В богатствах и грехах, гласит:
«Кто добродетели и правды
И блага нам пути явит?»
Не в сердце ли у нас основан
Естественный закон Творца?
На нас, на нас ознаменован
Свет, Боже! Твоего лица.
Вино, елей, плоды, пшеницы
И все обилие земли,
От щедрыя Твоей десницы,
Виновник благ! произросли.
Усну я в мире и почию,
В надежде полной на Творца,
И ослабевшу дряхлу выю
Склоню на лоно у Отца.
Псалом 5
Глаголы моя внуши, Господи, разумей звание мое.
Внуши слова мои, Предвечный!
И их значенье разумей;
Внемли моления сердечны,
Мой Боже и Царю царей!
К Тебе я глас свой простираю!
Склони, склони мой слух ко мне,
И виждь, как сушу утру рану
В Твоем святилище предстану
В безмолвьи сердца тишине;
Да чистым духом созерцаю,
Что Ты – тот правосудный Бог,
Который к беззаконным строг.
Не придет муж к Тебе лукавый,
Ниже пред Твой предстанет взор
Гордец, нечестьем величавый,
Ни весь подобный им собор,
Неправдой дышущий и злобой;
Возненавидел Ты лжецов,
Гнушаешься языком льстивым,
Коварным сердцем и строптивым,
Разженным варварством на кровь.
Но я по милости особой
Войду в Божественный Твой храм
И с трепетом повергнусь там.
Настави правдою Твоею
Меня спасения на путь;
Не даждь в посмешище злодею,
Чтоб ногу мог он мне препнуть.
Враги мои меня прельщают;
Но нет в устах их правоты;
Сердца их к суете преклонны,
Гортань – как гроб отверст зловонный,
Суди им, Боже, с высоты,
Да всю надежду потеряют
Во предприятиях своих
И в начинаниях злых их.
Низринь во ад всех развращенных
По множеству нечестья их
И огорчений, нанесенных
Тебе, Святейший из Святых!
Да облекутся в вечну радость,
Во имя Вышняго любя,
В Нем лишь надежду полагают
И сердце в жертву предлагают
Достойну, Господи! Тебя.
Вселися в них, верховна Благость!
И праведных покрой людей
Благословения броней.
Платон Ширинский-Шихматов
Ширинский-Шихматов Платон Александрович, князь (1790–1853) – поэт, младший брат Сергея Ширинского-Шихматова. В 1804 году, вслед за тремя старшими братьями, определен в Морской кадетский корпус. В Отечественную войну 1812 года служил на гребном флоте, участвовал в сражениях. В 1824 году, благодаря поддержке адмирала А.С. Шишкова, началась его деятельность в области народного просвещения. С 1833 года – директор департамента; с 1842 – товарищ министра; с 1850 – министр народного просвещения. Его первая и единственная поэтическая книга вышла в 1825 году под характерным названием «Опыты духовных стихотворений». Известная книга Федора Глинки «Опыты священной поэзии» вышла в начале 1826 года, так что Платон Шихматов в своих о п ы т а х даже опередил его. В биографии Шихматова-младшего, вышедшей в 1855 году, отмечалось: «Следуя примеру старшего брата своего князя Сергея Александровича, и подобно ему, он держался мнений и направления А.С. Шишкова, бывшего тогда президентом Академии наук». Это направление Шихматов-старший достаточно ярко выразил в стихотворной драме о Минине и Пожарском, в эпической поэме о Петре Великом. Шихматов-младший предлагал образцы не эпической, а лирической поэзии. Лишь в одном из своих опытов он обращался к традиционному сюжету из Псалтыри, создав свое переложение псалма, пожалуй, самого известного в те времена как по публикации в 1823 году в «Полярной Звезде» «Плача пленных иудеев» Федора Глинки, заканчивавшегося знаменитыми строками: «Рабы, влачащие оковы, // Высоких песней не поют!», так и по переводам «Еврейских песен» Джона Байрона, основанных на этом же 136 псалме. Здесь Платон Шихматов, вне всякого сомнения, вступает в соперничество с Федором Глинкой и Байроном, предложив свой вариант, пожалуй, наиболее близкий к подлиннику. Как известно, А.С. Шишков вместе с архимандритом Фотием выступали против переводов священных текстов. Это был один из самых принципиальных вопросов, в котором эти два «старовера», как их называли современники, оставались столь же непреклонны, как и протопоп Аввакум во времена раскола, отстаивавший неприкосновенность древних списков. Шишков говорил о высоком «искусстве прибирания слова», которое полностью исчезает при переводах на мирской язык. Полемически обостряя проблему, он писал: «Не всяк ли бы поневоле рассмеялся, если бы в Псалтыри вместо: «рече безумен в сердце своем несть Бог», стал бы читать: дурак говорит: нет Бога. Между тем смысл в сих двух выражениях один и тот же». Платон Шихматов не мог придерживаться иных взглядов. Но он не отрицает переводы как таковые, а предлагает свой, основанный на таком же искусстве «прибирания» современных слов. В качестве образца он публикует свой парафразис 136 псалма, который действительно максимально приближен к подлиннику. Впрочем, и здесь не избежать исторических ассоциаций, если вспомнить, что слова: «Когда толпа, алчбой ведома, // Священну сокрушала сень, // «Все рушь, все рушь до основанья», – // Неслись по граду их взыванья…» прозвучали в 1825 году. В оригинале: «Истощайте, истощайте до оснований его». Тоже, впрочем, близко к лозунгу всех революций…
Не менее характерны и другие опыты Платона Шихматова. «Признательность освобожденного от болезни» – образец духовной лирики, основанный на выражении своих собственных чувств, личных переживаний.
Князь Платон Шихматов, судя по всему, больше не возвращался к поэзии, да и старший брат его вскоре стал князем-иноком, первым из русских поэтов принял монашескую схиму с именем Аникиты. Но в русской поэзии Пушкинской эпохи остались не только эпиграммы «арзамасцев» на Шихматова, осталась сама его поэзия. Скромная книжечка «Опытов духовных стихотворений» его брата Платона Шихматова тоже неотъемлемая часть этой эпохи.
Песнь пленных иудеев
У рек на стогнах Вавилона
Сидели скорбно мы в слезах,
Воспомянув красу Сиона;
И арфы наши на древах,
Вокруг повешены, немели.
Тираны злобные хотели,
Чтоб мы коснулися струнам
И песнью их увеселяли,
Чтоб радостью средь бед блистали:
«Сионску песнь воспойте нам».
Как песнь Господню петь плененным
В стране далекой и чужой?
Да буду с перстию сравненным,
Коль я забуду град Святой;
Прильни язык к моей гортани,
Пусть мне мои не служат длани,
Коль я тебя, Ерусалим,
Всегда воспоминать не буду
И мысли о тебе повсюду
Весельем не куплю своим.
Воспомни, Бог! сынам Едома
Ерусалима грозный день,
Когда толпа, алчбой ведома,
Священну сокрушала сень.
«Все рушь, все рушь до основанья», –
Неслись по граду их взыванья…
Блажен, о Вавилонский род!
Кто отомстит твои деянья,
Кто взалчет жен твоих рыданья:
О камни избиет их плод.
Признательность освобожденного от болезни
Я рек, касаясь дней предела;
Отъяты прочие лета,
Что жизнь еще мне дать радела;
Вступаю в смертные врата.
Не узрю Божия спасенья,
Что будет на земле живых,
Лишен я с ближними общенья,
Не узрю кровного меж них.
Как куща пастыря в день брани,
Так жизнь моя расхищена;
Иль нет! она подобна ткани,
Что резать близится жена.
Как льву поверженный в снеденье,
От ночи гибну до утра;
Но день мне то же длит мученье,
И с ним сретаю вечера.
Как голубь, я стремил стенанья,
Подобно горлице вопил;
Глаза ослабли от взиранья
На высоту к истоку сил.
Господь мой внял, меня избавил,
Болезнь души моей отъял,
На путь спасения поставил
И лета новые мне дал.
Ты внял, воздвиг мое дыханье,
И я утешился, ожил,
Сомкнулось гибели зиянье,
И Ты грехи с меня сложил.
Тебе хвалы не слышно в аде,
Не чают милость там Твою,
И мертвы, доли их к отраде,
Не вознесут мольбу мою.
Живые, Боже мой! хвалою
Тебя, как я, благословят;
Отцы сынов своих молвою
О правде горней огласят.
Господь! Ты был мне Бог спасенья,
И даже до кончины дней
Тебе петь буду песнь хваленья
Во храме и среди людей.
Молитва[50]
С.-Петербург. 12 Марта 1850.
Я имел великое удовольствие получить святую икону Знамения Божией Матери, и не могу довольно возблагодарить вас за этот истинно Христианский знак особенного внимания вашего ко мне, тем более благоприятный душе моей, что вы сопровождаете его усердными молитвами о ниспослании мне помощи свыше, столь нужной в новом и весьма трудном положении моем.
Чувствую всю силу Евангельского слова: ему же много дано, много взыщется от него.
Постигаю великость ответственности, которой я подлежу теперь перед Богом, Государем и Отечеством, и, конечно, одной этой мысли достаточно было бы, чтобы повергнуть меня в отчаяние, если бы я полагался на свои собственные силы.
Но да не будет так!
Возводя очи на небо, я взываю:
Христе Боже, всяк уповаяй на Тя не постыдится.
Верую что сердце Царево в руце Божией и что Тот, Кто, чрез Помазанника Своего, призвал меня к настоящему великому служению, благодатно поможет мне совершить волю Свою святую.
Верую, что Заступница усердная, Матерь Господа Вышняго, молит за меня Сына Своего Христа Бога нашего.
При таком убеждении нет места унынию или малодушию.
Итак, да сотворит Господь со мною знамение во благо; да совершится сила Божия в немощах моих и да исполнится во благих желание Державного Благодетеля моего, желание счастия, пользы и славы России!
Николай Гнедич
Гнедич Николай Иванович (1784–1833) – поэт, переводчик, драматург. Из казачьего рода Гнедёнок. Во времена Екатерины II казачьи сотники Гнедёнки получили дворянство и с тех пор стали Гнедичами, что, конечно, звучит более благозвучно для будущего переводчика «Илиады». Учился в Полтавской духовной семинарии. В 1800 году, после окончания Харьковского коллегиума, был принят в Московский университетский Благородный пансион и уже вскоре зачислен в студенты университета. Но в 1802 году нужда заставила переехать в Петербург и определиться писцом в департамент народного просвещения. Таковым он и оставался и в те годы, когда в журналах стали появляться его первые переводы и собственные стихи. Незадолго до смерти он соберет эти ранние пробы пера и издаст, предварив программными строками:
Пока еще сердце во мне оживляется солнцем,
Пока еще в персях, не вовсе от лет озладевших,
Любовь не угаснула к вам, о стихи мои, дети
Души молодой, но в которых и сам нахожу я
Дары небогатые строго-скупой моей музы…
Но муза была все-таки к нему благосклонной. В 1809–1810 годах в журналах появились его первые переводы гимнов Гомера. Так началась его гомеровская эпопея, ставшая делом всей жизни. «Я прощаюсь с миром, – Гомер им для меня будет», – запишет он, приступив к переводу «Илиады». Переводу особому. До Гнедича не было ни одного русского гекзаметрического перевода Гомера. Сам Гнедич в 1807 году приступил лишь к продолжению перевода Ермила Кострова, издавшего в 1787 году шесть песен, вскоре убедившись, что так называемый александрийский стих, которым озвучивал гомеровские гекзаметры Ермил Костров и все другие поэты XVIII века, не гомеровский. В своем переводе он ввел в русскую поэзию новый стихотворный размер. Он не перенес в русскую поэзию гомеровский гекзаметр, а нашел ему в русском языке именно природное, органичное соответствие. Язык Гомера не был для него «мертвым». Он многие годы преподавал петербургским актерам декламацию, назвав в одном из писем свои уроки «тайной театральной школой». Среди его учениц была знаменитая Елизавета Семенова, для которой он разработал особую систему поэтической декламации. Его русский гекзаметр тоже основывался на звучащем слове, что более всего соответствовало не силлабическим стихам, появившимся лишь в XVII веке благодаря «виршевику» Симеону Полоцкому, а народным тоническим, каковыми были и все древнерусские молитвы, основанные на пении, речитативе. В предисловии к первому полному изданию «Илиады» 1829 года он объяснял: «Мне советовали, при издании «Илиады», изложить теорию гекзаметра: труд безполезный, как в нескольких тысячах стихов не найдут ее. Не считаю также нужным защищать гекзаметр как бы мою собственность; он сам себя защищает в стихах Жуковского и так же красноречиво, как некогда отвергаемое движение защитил тот грек, который, вместо возражений, встал и начал ходить. Русский гекзаметр существует, как существовал прежде, нежели начали им писать. Того нельзя ввести в язык, чего не дано ему природою».
Гекзаметр вошел даже в переписку, она стала гекзаметрической. Жуковский пишет ему в Одессу в марте 1828 года:
Здравствуй, мой друг, Николай Иванович Гнедич! Не сетуй,
Долго так от меня не имея ни строчки ответной;
Ведаешь, милый Гомеров толмач, что писать я не падок!..
Пушкин тоже создал свой образец гекзаметра, встретив 1830 году выход перевода «Илиады» строками:
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.
Виссарион Белинский позже отметит: «Этот перевод, рано или поздно, сделается книгою классическою и настольною и станет краеугольным камнем эстетического воспитания».
В 1832 году вышел составленный им самим сборник «Стихотворения Н. Гнедича», оказавшийся итоговым, переводные стихи в котором, как и в прижизненных изданиях В.А. Жуковского, вошли наряду с авторскими.
На французские революционные знамена в Казанском соборе, из которых на одном видна надпись «Qu‘ est ce que dieu?» (1816)
Произнеси в сем храме, нечестивый,
Что Божество?..
Здесь дан тебе ответ красноречивый:
Вот Бог, вот суд Его, вот Веры торжество!
Титанов новых легионы
Безбожие столпив под знамена свои,
Войною грянуло на алтари, на троны,
На все святое на земли!
Уже торжествовало;
И крест и скиптр попрало в прах,
И кровию царя на гордых знаменах
Хулу на Бога начертало!
И клик ужасный: «Бога нет!»
Уже, как ада рев, смутил весь Божий свет…
И где Титанов легионы?
Где богоборные, кровавые знамены?
Во храме Вышнего Царя,
Как бы дрожащие перед Его святыней,
Поникнули у прага алтаря,
С уничиженною безбожия гордыней!
Молитва детей
В день рождения матери,
На голос: «Боже, Царя храни!»
Радость детей, любовь,
Вас к выраженью – слов
Мы не найдем!
Мы их движения,
В день восхищения,
С гласом моления
К Богу прольем;
Боже, услышь детей!
Знаешь, о чем душой
Молят они:
Всеми почтенную,
Нам драгоценную
Мать несравненную,
Боже, храни!
К провидению[51]
Пред Богом милости я сердце обнажил:
Он призрел[52] на мое крушенье;
Уврачевал мой дух и сердце укрепил:
Несчастных любит Провиденье.
Уже я слышал крик враждебных мне сердец:
«Погибни он во мраке гроба!»
Но милосердцый Бог воззвал мне как Отец:
«Хвала тебе – презренных злоба!
Друзья твои – льстецы; коварство – их язык,
Обман невинности смиренной;
Тот, с кем ты хлеб делил, бежит продать твой лик,
Его коварством очерненный.
Но за тебя на них восстановлю Я суд
Необольстимого потомства;
И на челе своем злодеи не сотрут
Печати черной вероломства».
Я сердце чистое, как жертву для небес,
Хранил любви в груди суровой;
И за года тоски, страдания и слез
Я ждал любви, как жизни новой.
И что ж? Произнося обет ее святой,
Коварно в грудь мне нож вонзали,
И, оттолкнув меня, убитого тоской,
На гроб с улыбкой указали.
Увы! минутный гость я на земном пиру,
Испивши горькую отраву,
Уже главу склонял ко смертному одру,
Возненавидя жизнь и славу.
Уже в последний раз приветствовать я мнил
Великолепную природу,
Хваля Тебя, мой Бог! Ты жизнь мне возвратил
И сердцу гордость и свободу!
Спасительная длань почий еще на мне!
Страх тайный все еще со мною:
От бури спасшийся пловец и по земле
Ступает робкою стопою.
А я еще плыву, и бездны подо мной!
Быть может, вновь гроза их взроет;
Синеющийся брег вновь затуманит мглой
И свет звезды моей сокроет.
О Провидение! ты, ты мой зыбкий челн
Спасало, бурями гонимый;
Не брось еще его, средь новых жизни волн,
До пристани – уже мне зримой.
1819
Арфа Давида[53]
Из Байрона
Разорваны струны на арфе забвенной
Царя-песнопевца, владыки народов, любимца небес!
Нет более арфы, давно освященной
Сынов иудейских потоками слез!
О, сладостны струн ее были перуны!
Рыдайте, рыдайте! на арфе Давида разорваны струны!
Гармонией сладкой она проницала
Железные души, медяные груди суровых людей;
Ни слуха, ни сердца она не встречала,
Чтоб их не восхитить до звездных полей
Чудесным могуществом струнного звона.
Священная арфа Давида сильнее была его трона.
Вслух миру царя она славу гремела,
Величила в песнях могущество Бога, его чудеса
Веселием полнила грады и села
И двигала горы и кедров леса;
Все песни ее к небесам возвышались,
И там, возлетевши, под скинией Бога навеки остались.
С тех пор на земле их не слышно, небесных.
Но кроткая вера еще восхищает слух кротких сынов
Мелодией сладкой тех звуков чудесных:
Они, как от звездных слетая кругов,
Лелеют их души небесными снами,
Которых не может и солнце разрушить златыми лучами.
1821
Семен Раич
Раич (Амфитеатров) Семен Егорович (1792–1855) – поэт, переводчик, педагог, журналист. Отец, получивший в семинарии фамилию Амфитеатров, и дед были священниками Покровской церкви в селе Высоком Орловской губернии; все пятеро сыновей окончили Севскую семинарию; старший из них – Феодор (1779–1857), принявший монашество с именем Филарет, был ректором севской, уфимской и тобольской семинарий; с 1813 – настоятель Иосифова Волоколамского монастыря; с 1819 – епископ Калужский, с 1837 до конца жизни – митрополит Киевский и Галицкий, священноархимандрит Киево-Печерской лавры, один из крупнейших церковных деятелей и проповедников того времени, доктор богословия. Прославился как выдающийся проповедник и духовный наставник. В 1841 году принял в Киево-Печерской лавре тайную схиму с именем Феодосия. Почитается как местный святой. Семен Амфитеатров в 1810 году окончил Орловскую духовную семинарию, с благодарностью вспоминал впоследствии «отличных преподавателей» риторики и пиитики, называя своими «путеводителями к Парнасу» Гавриила Державина, Ивана Дмитриева. По окончании семинарии решил выйти из духовного звания и поступить в университет, что было не так-то просто. «В мое время, – вспоминал он, – от духовного звания освобождали только неспособность к наукам, неисправимая леность, безнравственность и неизлечимая болезнь». Три первых пункта явно отпадали, освободили «по болезни». Новую жизнь пришлось начинать подканцеляристом в земском суде. Прослужил недолго, став домашним учителем таких же дворянских недорослей Пушкина, Дельвига, Кюхельбекера, которых в 1811 году родители привезли на экзамены в только что открытый Царскосельский лицей. Семен Амфитеатров в 1812 году приступил к занятиям с девятилетним Федором Тютчевым. Иван Аксаков отмечал в первой его биографии: «К чести родителей Тютчева надобно сказать, что они ничего не щадили для образования своего сына и по десятому его году, немедленно «после французов», пригласили к нему воспитателем Семена Егоровича Раича. Выбор был самый удачный… В доме Тютчевых он пробыл семь лет; там одновременно трудился над переводами в стихах латинских и итальянских поэтов и над воспитанием будущего русского поэта». Трудно сказать, кому повезло больше, – поповичу Амфитеатрову или же аристократу Тютчеву, «необыкновенные дарования» которого, как вспоминал он, «изумляли и утешали меня; года через три он уже был не учеником, а товарищем моим». Почти одновременно и сам учитель стал вольнослушателем в Московском университете, а в 1815 году сдал экзамен на степень кандидата. После поступления Тютчева в университет он будет продолжать ездить с ним на лекции. В 1820 году он перешел воспитателем к четырнадцатилетнему Андрею Муравьеву и, защитив диссертацию на степень магистра, стал преподавать в университетском Благородном пансионе. В том же 1820 году он дебютировал в печати с переводами «Георгик» Вергилия под псевдонимом Раич, являвшимся, вероятно, девичьей фамилией матери-сербки, – не случайно К. Полевой называл его «сербом по происхождению». Именно Раич познакомил Тютчева и Андрея Муравьева друг с другом и со своими новыми учениками в Университетском пансионе. Так образовалось Общество друзей Раича, в которое вошли юные поэты Благородного пансиона при Московском университете и самого университета: Владимир Одоевский, Степан Шевырев, Михаил Погодин, Дмитрий Ознобишин, братья Киреевские, Алексей Хомяков, Михаил Максимович, Михаил Дмитриев и другие; позднее – Михаил Лермонтов, Семен Стромилов, Лукьян Якубович. Собирались сначала в доме Андрея Муравьева и в библиотеке Благородного пансиона, в котором жил Раич, а затем в небольшом деревянном домике самого Раича близ Сухаревой башни, приобретенном для него братом, митрополитом Киевским Филаретом.
Это были своеобразные мастер-классы того времени. В XX веке нечто подобное произойдет в «Цехе Поэтов» Николая Гумилева, научившего как делать стихи многих начинающих поэтов Серебряного века. Тютчев, Степан Шевырев, Ознобишин, Хомяков, Лермонтов пройдут через «цех поэтов» Семена Раича. У гумилевских «цеховиков» был «Аполлон». У Раича – «Галатея».
Но еще до выхода в 1829 году первых номеров «Галатеи» Раич выпустил альманах – «Северная Лира на 1827 год», все основные авторы которого вышли из шинели его Дружеского общества. На альманах откликнулись Петр Вяземский – в «Московском Телеграфе», Николай Рожалин – в «Московском Вестнике». Сохранившийся отклик Пушкина тоже предназначался для «Московского Вестника» Николая Погодина, но в печати не появился. Он начинается примечательными словами: «Альманахи сделались представителями нашей словесности. По ним со временем станут судить о ее движении и успехах. Несколько приятных стихотворений, любопытные прозаические переводы с восточных языков, имя Баратынского, Вяземского ручаются за успех «Северной Лиры», первенца московских альманахов».
Открывается этот «первенец» стихотворением Семена Раича «С незапамятных времен…» – об отраде горних песнопений в дольнем мире. Таким же программным было и другое его стихотворение «Друзьям», являвшееся ничем иным как песней «Общества друзей» (на музыку Алексея Варламова):
Не дивитеся, друзья,
Что не раз
Между вас
На пиру веселом я
Призадумался.
Вы во всей еще весне,
Я почти
На пути
К темной Орковой стране
С ношей старческою.
Вам чрез горы, через лес
И пышней
И милей
Светит солнышко с небес
В утро радостное…
В альманах вошло двенадцать стихотворений самого Семена Раича, в том числе отрывок из его перевода «Освобожденного Иерусалима» и «священная идиллия» на библейскую тему «Вифлиемские пастыри»; шесть стихотворений – его первого воспитанника Федора Тютчева (самая большая тютчевская подборка до пушкинского «Современника» 1836 года); пять – его второго воспитанника Андрея Муравьева; десять – Дмитрия Ознобишина, исполнявшего обязанности Общества друзей и соредактора Раича в издании «Северной Лиры». Пушкин не случайно отметил «любопытные прозаические переводы с восточных языков. В альманахе были опубликованы две «восточных повести» Ознобишина «Посещение» и «Идеал», в которых он выступил как один из основоположников русской ориенталистики. Это новое направление «опоэзения» всячески поддерживал Раич, видя в нем «неисчерпаемый запас новых пиитических выражений, оборотов, слов, картин». В «Северной Лире» представлены в основном стихи самого Раича и его учеников. Из публикаций учеников Раича наиболее характерны как раз первые из них – шесть стихотворений Федора Тютчева (самая значительная подборка до пушкинского «Современника» 1836 года), среди которых его вольное переложение самой знаменитой религиозной оды Шиллера «Песнь радости». Второй ученик Андрей Муравьев представлен пятью стихотворениями, самое значительное из них «В Персию!» («Я слышу клич призывной брани!») связанно с началом Русско-турецкой войны. Не меньший интерес представляет «Письмо о русских романах» Михаила Погодина. Он и сам дебютировал историческими повестями, а потому, будучи романистом и историком, со знанием дела перечислял основные темы: «В России есть все религии, начиная от язычника, от северного зверолова, который надеется на том свете иметь самую обильную оленью ловлю, до мудреца, постигающего христианскую веру во всем ее высоком величии. Наши раскольники, скажу мимоходом, представляют черты, которых не имеют и пуритане шотландские… Какое различие у нас в званиях! У каждого есть свой язык, свой дух, своя одежда, даже своя походка, свой почерк. Одним языком говорит у нас священник, другим купец, третьим помещик, четвертым крестьянин. Как легко различить на улице по походке сидельца, одетого по-немецки, но руками меряющего ленты, – или философа-семинариста в неразрезанном долгополом сюртуке, с косичкою, подправленною под шейной платок, который идет учебным шагом и шепотом напевает важные канты! – или молодого подьячего в фуражке набекрень, с тросточкой в руке, с отвагой в глазах!.. Наконец, мы имеем много обычаев, коих искусственное описание может произвести великое действие, например ведение к присяге, сговоры, девишники, соколиная и псовая охота, кулачные бои и пр.».
Все это перечислено, заметим, за четверть века до охотничьих книг С.Т. Аксакова, за десять лет до кулачных боев купца Калашникова, за полвека до романов о раскольниках Мельникова-Печерского или же «На краю света» Николая Лескова…
С 1828 году Семен Раич стал издавать журнал «Галатея», среди основных авторов которого, как и «Северной Лиры», – его ученики. А самый значительный отдел – поэтический. Иван Аксаков позднее отметит тютчевские публикации: «…В плохом журнале «Раича» «Галатея», в 1820 и 1830 г., Тютчев, верный своему наставнику, помещает тринадцать стихотворений, из которых снова пять переводных; но в числе оригинальных есть несколько пиес первостепенного достоинства, которые впоследствии перепечатанные, признаны всеми критиками за его лучшие произведения, но в то время прошли совершенно незамеченными (например: «Гроза», «Видение» и проч.)». В этом «плохом журнале», кстати говоря, впервые появились театральные обзоры С.Т. Аксакова, но Иван Аксаков тоже не случайно обронил это слово. «Галатея» Семема Раича приняла активное участие в «журнальных побранках» того времени, в том числе с «Литературной газетой» Дельвига, оказавшись «плохой» из-за своего противостояния уже сложившемуся «журнальному триумвирату». Раич пытался быть независимым, за что, собственно, и поплатился.
Среди собственных произведений Семена Раича, как оригинальных, так и переводных, центральное место занимает перевод «Освобожденного Иерусалима» Тассо, вышедший в 1828 году почти одновременно с полным стихотворным переводом Алексея Мерзлякова. И дело здесь не в соперничестве двух преподавателей и поэтов-переводчиков, которым действительно нелегко было ужиться в одной «берлоге». Раич и Мерзляков обратились к «Освобожденному Иерусалиму» и крестовым походам как наиболее актуальной теме. В это время два их ученика Андрей Муравьев и Алексей Хомяков уже сражались с турками, да и Пушкин, будучи человеком сугубо гражданским, оказался в районе боевых действий при взятии Арзрума.
В дальнейшем Раич войдет в историю русской литературы главным образом как переводчик, его собственные стихи останутся в тени, хотя они довольно часто появлялись на страницах журналов как в 20–30-е, так и в 40–50-е годы. Сам он не собрал, не опубликовал их отдельной книгой, никто из учеников тоже не удосужился. Все его издательские проекты материально поддерживал, по всей вероятности, старший брат. Сам же Раич был, как вспоминал о нем Михаил Дмитриев, «совершенно доволен… в своей бедности», оставался, по свидетельству Михаила Погодина, «поэтом-младенцем в душе до глубокой старости». Семь лет он отдал переводу «Освобожденного Иерусалима», закончив стихами:
Пересадивши в край родной
С Феррарского Парнаса
Цветок Италии златой,
Цветок прелестный Тасса,
Лелеял я как мог, как знал,
Рукою не наемной,
И ни награды, ни похвал
Не ждал за труд мой скромный…
«Рукою не наемной» были написаны и его духовные стихи «Глас вопиющего в пустыне» и «Введение во храм», впервые опубликованные в «Одесском альманахе на 1840 год» (Одесса, 1839). В эти же годы он начал работать над поэмой «Арета. Сказание из времен Марка Аврелия» – о временах императорского Рима, противостояния «язычников» и христиан. «Я весь – покорность провиденью // И весь – признательность ему», – напишет он в послесловии к поэме. Религиозные проблемы первых веков христианства становятся для него столь же актуальны, как в 20-е годы идея крестовых походов. «В христианстве, – отмечает современный исследователь, – Раич подчеркивает его земную миссию – осветить дорогу к обетованной стране, то есть вернуть людей к природе и простоте патриархального уклада». Работа над «Аретой» растянулась не менее чем на десятилетие, а в печати поэма появилась совсем поздно – в 1849 году. Ее философия, наивные аллегории и чудеса, ее идиллическая окраска, наконец, устаревшая фактура стиха – все это в конце 40-х производило впечатление явного анахронизма и было безоговорочно осуждено критикой «Современника» и «Отечественных Записок». Это «осуждение» оказалось главным во всех последующих упоминаниях о «позднем» Семене Раиче, когда он если и публиковался, то только в славянофильском «Москвитянине» своих учеников Николая Погодина, Степана Шевырева, Михаила Дмитриева; и сам он тоже был славянофилом. О чем советские исследователи в лучшем случае умалчивали, особенно о предсмертных его стихах, вошедших в поэтический сборник «С нами Бог! Вперед!.. Ура!..» (М., 1854), после которого и пошло само это выражение «ура-патриотизм». Семен Раич и другие авторы этого сборника – участники Бородинского сражения Федор Глинка и Петр Вяземский, автор «Молитвы русского» Федор Миллер – гордились своим «ура-патриотизмом» (стихотворение Федора Глинки, вышедшее в это же время отдельным изданием, так и называлось «Ура!»), Семен Раич в своих стихах видел «крест на Софии» – символ крестового похода его молодости, для него Крымская война была продолжением победоносной Русско-турецкой войны. А первым эту славянофильскую идею священной войны выразил его ученик Федор Тютчев, писавший в стихотворении «Пророчество»:
Не гул молвы прошел в народе,
Весть родилась не в нашем роде –
То древний глас, то свыше глас:
«Четвертый век уж на исходе, –
Свершится он – и грянет час!
И своды древние Софии,
В возобновленной Византии,
Вновь осенят Христов алтарь».
Пади пред ним, о царь России, –
И встань – как всеславянский царь!
Это пророческое стихотворение Тютчева было написано в 1850 году, за три года до Крымской войны, но впервые опубликовано в «Современнике» в 1854 году, в начале войны, когда русский царь действительно становился всеславянским. В 1853 году исполнилась четырехсотлетняя годовщина падения Византийской империи. Тютчев говорил о России как о залогохранительнице православной Империи. «Империя не умирает. Она передается» – основной тезис Тютчева. Ученик и учитель в этом вопросе были единомышленниками. Почти все московские славянофилы – ученики Раича, восклицавшего в 1854 году вслед за Тютчевым:
И вижу я от оных мест
Величие России,
И лучезарный Божий крест
На куполе Софии…
Вифлеемские пастыри[54]
Священная идиллия
В ночь, при наступлении часа рождения
Спасителя, три Вифлеемских пастыря,
объятые непостижимым священным восторгом,
начинают разговор, сообразный
с волнующим их чувствованием.
В этом разговоре старший передает младшим то,
что он некогда слышал от раввинов.
Исайи, гл. 10, 11
1-й пастырь:
Последние лучи на западе погасли;
Спокойно все кругом, безмолвен холм и дол;
Не щиплет муравы ни агница, ни вол,
И дремлет чуткий конь, главой склонясь на ясли;
Не дремлем мы одни, объяты тишиной.
2-й пастырь:
Нам спать в священный час?., не знаю, что с тобой,
А я – я мысли полн неведомой, чудесной;
Во мне, играя, кровь живой струей бежит
И полну грудь то вдруг стеснит, то расширит,
Как будто прилетев от высоты небесной,
Архангел вкруг разлил эдемский аромат.
3-й пастырь:
Свят, свят, свят Саваоф! Превечный свят, свят, свят!
Благословен грядый Израиля спасенье!
1-й:
Кого ты нам прорек, таинственный мудрец?
3-й:
Внимать мне, юноши, в смирении сердец!
Пророческое вам внушаю вдохновенье:
* * *
Высоко Ливанское древо взнесло
Роскошное тенью прохладной чело,
И веки безвредно над ним пролетали,
И бурные ветры ветвей не измяли.
Гордися, Ливанское древо, красой.
Доколе твой день не настал роковой!..
Он близок; Всесильный подвигнет десницей,
И древа не будет с грядущей денницей,
И в полдень – с прохладою сумрак слиян,
Как прежде, с него не сойдет на Ливан.
* * *
Тогда изыдет жезл из корене Ессея,
И нежный, и младой, и стройный, как лилея.
Ему – начавшему подлунной жизни круг,
Всегда Аданаи присутствен будет Дух,
Дух горней мудрости, Дух силы и совета,
Дух кротости святой, Дух жизненного света;
Почиет на его божественной главе
Дух страха, и любви, и веры к Егове;
И Царь, и Судия живущих неподкупно,
Он будет правдою судить земле преступной,
Смиренных вознесет, безсильных укрепит,
Насилье палицей железной поразит
И словом уст своих, нечестье избывая,
Блаженство водворит от края и до края –
И мир сошедший в мир обляжет холм и дол;
Тогда с медведями пастися будет вол,
И агнец, не боясь, бродить между волками,
И тигры и козлы великими стадами
Пойдут, рассеяются по пажити одной,
И будет лев, как вол, питаться муравой,
И звери, и овны делить не станут яствы,
И малое дитя их поведет на паствы,
И отрок, резвяся, коснется в забытьи
Змеи, и отойдет безвредно от змеи;
Тогда все Божии созданья примирятся…
2-й:
Смотрите, как лучи по небу серебрятся!
Смотрите на восток – там новая звезда,
Невиданная никогда.
1-й:
Нет, – это не звезда, но солнце чудной ночи,
Как ярко мечется оно к нам прямо в очи!
2-й:
Каким сиянием рассыпалося там,
Где старец и жена с младенцем зримы нам!
1-й:
Вы слышите с небес архангельское пенье?
2-й:
Оно над яслями слилося в дивный глас.
3-й:
И там благовестит Израиля спасенье.
1-й:
Он сердце радостью священною потряс.
3-й:
Младенцу, юноши, коленопреклоненье,
Се Тот, Кто предречен пророками давно…
Велик и в малом Бог, как Он велик в великом:
Не мудрым, не царям, но пастырям дано
Его рождение узреть в вертепе диком.
Из песни первой «Освобожденного Иерусалима»
Избрание Гонфреда в вожди вождей
«Вожди, поборники Христа!
Вас Царь избрал Небесный
К отмщению за честь Креста;
Вас перст Его чудесный
Провел средь вражеских мечей,
Средь ужасов природы,
Чрез все опасности морей;
И многие народы
Склонились к нашим знаменам
О имени Христовом;
Везде предходит слава нам,
Везде нам Бог покровом.
Но мы оставили детей
И милый край отчизны, –
Но мы неверности морей
Вверялись с страхом жизни
И всем опасностям пути
К пределам отдаленным, –
Не с тем, чтоб цепи принести
Народам покоренным;
И не молвы ничтожной глас
Ничтожной льстит нам славой:
Другая цель умчала нас
На поприще кроваво.
Хоругви веры водрузить
В святых стенах Сиона,
Неверных иго низложить,
Тиранство свергнуть с трона,
Свинцом давившее сердца
Христовых чад доныне,
И царство с славою Творца
Воздвигнуть в Палестине,
Обезопасить к Гробу путь
Несущим сердца дани,
И дать свободно им вздохнуть –
Вот наших цель желаний!
Мы доблестью гремим давно,
Несчастий тьмы презрели;
Для славы ж… мало свершено
И – ничего для цели,
Уснут ли брани в сей стране,
Помчат ли в даль удары.
Европа целая в огне,
Над Азией пожары, –
Что пользы, если мы одно
Питаем лишь желанье –
Не зиждить царства под луной,
Но подрывать их зданье.
Не зиждет царств, кто хочет им
Основы дать земные
В стране, где веры свет незрим,
Кругом – враждебных тьмы племен,
На Греков нет надежды,
Предел отчизны отдален, –
Вотще склонять к ней вежды.
Не зиждит, – рушит царства он
И гроб средь их обломков
Себе готовит осужден
С забвеньем от потомков.
Смирились Турок племена,
В руках Антиохия,
И Персия поражена –
Поникла гордых выя, –
Великие дела! – но нам
Чем льститься в сем стяжанье?
Хвала и слава Небесам!
Оно – Небес даянье.
Но если мы и горний зов
И горню цель забудем, –
Не славой мира и веков,
Но жалкой притчей будем.
О нет! не посрамим даров
Небесной благодати!..
И долг – избранных от веков
Для славных предприятий –
Достойным увенчать концом
Великого начало…
Путь чист, и тишина кругом,
И щастье просияло
И улыбнулось нам весной;
И мы к стенам Сиона
Не мчимся верною стезей,
И где еще препона?..
Вожди! Я заклинаю вас –
И племена живые
И поздний род внушит мой глас
И высоты святые –
Приспело время для побед;
Пождем ли – пройдет мимо;
Пождем, – и вдаль склонит полет,
Что близко было зримо.
Предвижу я, – когда продлим
Бездействие мы ныне,
Египет воинством своим
Даст помощь Палестине».
Отдельное издание поэмы «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо (1544–1595) в переводе с итальянского оригинала Семена Раича вышло в 1828 году одновременно с полным переводом этой же поэмы Алексея Мерзлякова. К этому времени она была уже переведена полностью или в отрывках М.Н. Поповым (первый перевод с французского, 1772), А. С. Шишковым (1820), Константином Батюшковым, Иваном Козловым, Степаном Шевыревым, став одной из значительнейших вех в русской культуре. Воспитаник Раича Андрей Муравьев писал в предисловии к своей юношеской драме «Битва при Тивериаде, или Падение крестоносцев в Палестине»: «Я хотел удовлетворить… пылкому влечению сердца и посетить священные места, возбудившие благочестивое рвение рыцарей; и часто мой паломнический посох стучал по их могилам, которые они изрыли себе богатырским мечом в Святой земле». Сначала, как и Пушкин, он примет участие в Русско-турецкой войне, напишет стихотворение «В Персию!», опубликованное в том же выпуске «Северной Лиры на 1827год»: «Я слышу клич призывный брани! – // Ему внимает жадный слух. – // На битву рвется меч из длани, // В груди пылает юный дух!», а уж затем, после войны, совершит свое первое паломничество, в память о чем останется знаменитый романс Александра Алябьева на его стихи «Богомолец». Но и стихотворение еще одного воспитанника Семена Раича Михаила Лермонтова «Ветка Палестины» тоже связано с его именем. Отдельные части из перевода Раича публиковались в 1825–1828годах в «Полярной Звезде», «Урании», «Северной Лире», «Литературном Музеуме», в «Альбоме северных муз», подтверждая слова Ивана Бунина о Святой земле, прозвучавшие в начале XX века: «Есть ли в мире другая земля, где бы сочеталось столько дорогих для человеческого сердца воспоминаний?»
На канун 1854 года
Что кроется в лоне грядущего года?
А кроется что-то великое в нем:
Быть может, недаром с небесного свода
Кометы светилися ярким огнем.
Победами старый мы год проводили,
Чем новый мы встретим, то ведает Бог;
А Бога усердно мы в храмах молили,
Да даст Он стереть нам кичливости рог.
Услышаны ль наши Всевышним молитвы,
Не знаем; но суша и море за нас:
Там русских героев прославили битвы…
Не был ли последний для Турции час?
Еще две победных победы в Эвксине[55],
Еще две победы на суше таких,
И в прахе лежать Мусульманов гордыне,
И, вздрогнув, друзья отшатнутся от них.
Что кроется в лоне грядущего года?
Подвигнется ль Запад, пойдет ли в оплот
С защитой Османов противу народа,
Хранимого Богом средь бранных невзгод?..
О, да! Сам Господь охраняет нас в битвах,
На них не корысть нас слепая ведет,
Ее мы не просим у Неба в молитвах,
И Небо другие нам блага дает, –
Дает нам надежду на лучшее в мире, –
В том мире, где, тлену оставивши тлен,
Подобная бабочке в чистом эфире,
Душа забывает наземный свой плен.
А Запад… но смолкнем, – к чему укоризны?
К чему напоказ выставлять нам себя?
На все мы для дольней и горней отчизны
Готовы, и ту и другую любя.
Но нам ли сим чувствам заветным гордиться?
Его и вдохнул и развил в нас Господь,
И в сердце оно, как святыня, таится;
Где дух говорит, там безмолвствует плоть.
Что кроется в лоне текущего года?
Чей меч зеленеющий лавр обовьет,
И скоро ль восставшая минет невзгода, –
Сей тайны никто разгадать не дерзнет.
Кто знает, не он ли – не год ли грядущий –
Начало великих скорбей на земле,
А брани – не глас ли к ответу зовущий –
На суд неподкупный – коснеющих в зле.
Не правое в мире и правое дело
Написано в книге судеб от веков;
Кто знает, не серп ли над нивою зрелой
Нисходит от Неба в жилище грехов?
Восстаньте, возрадуйтесь, Божии чада:
Для вас избавления день настает;
Все минет – и брань и владычество ада,
И мир вековечный на землю сойдет.
Но скоро ль?., нам в тайны судеб не проникнуть,
От бренного ока сокрыты оне;
Пора нам по слову Христову навыкнуть,
Как детям, не печься о завтрашнем дне.
Преклоним же с верой колена и выи, –
И с теплой молитвой пред Господом сил,
Да даст Он воздвигнуть нам крест на Софии
В виду мусульманских зеленых могил.
Да имя Господне повсюду святится,
И слово Его, как Эдемский поток,
Везде разольется, да им оживится
И Север, и Запад, и Юг, и Восток.
Тогда мы и новое небо увидим,
Увидим и новую землю тогда,
И, чистые, в радость мы Господа внидем:
За скорбью наступит блаженства чреда.
Конец 1853
Грекам
Час ударил; Греки, в сечу!
В руки мстительный булат!
Притеснителям навстречу
За отцов, за жен, за чад!
Долго, долго вы терпели,
Долго иго вы несли:
Вихрем в бой для славной цели!
Дни отмщения пришли!
Истощив терпенья меры,
Бог – врагов вам предает!
Разверните знамя Веры,
И с молитвою вперед!
Что отверженных вам рати?
Не спасет их Магомет!
Вы под сенью благодати;
Вам сияет горний свет!
Не давать врагам пощады
Ни на суше, ни в морях;
Там огню их села, грады,
Здесь – погибель им в волнах!
Дети брани, дети чести,
В путь! – Вам дорог каждый час;
Выступайте в поле мести,
Вера, право, все за вас!
В бой вступая за отчизну,
Призовите Бога сил,
И с мечом к врагам на тризну!
Час погибели их бил!
Время славному народу,
Просветителю всех стран,
Время выкупить свободу
У тиранов-мусульман!
С ней, с свободой благодатной,
Блеск искусств и свет наук
В край родной придет обратно;
Вспомнит деда поздний внук!
Вспомнит эллина Омира
И Теосского певца;
Грянет пламенная лира
И прольет восторг в сердца!
Вспомнит Пиндара, Софокла,
Вспомнит доблестных вождей!
Слава дней их не поблекла
На земле до наших дней!
Вспомнит предков и зальется
Умилительной слезой;
Сердцу сердце отзовется
И умчит его на бой!
Час ударил! Греки, в сечу!
В руки мстительный булат!
Притеснителям навстречу
За отцов, за жен, за чад!
В этом предсмертном стихотворении, впервые опубликованном в «Москвитянине» (1854, № 6) вместе со стихотворением «Война и мир», Семен Раич обращается к той же самой теме, которую Василий Туманский выразит в стихотворении «Греческая ода (Песнь греческого воина)», впервые опубликованном в 1824 году в альманахе «Звездочка» Рылеева – Бестужева и в 1827 году включенного Раичем в свой альманах «Северная Лира» как, несомненно, одно из лучших о Греческом восстании. Греческий воин восклицает:
Блестящ и быстр разит наш меч
Поработителей Эллады;
Мы бьемся насмерть, без пощады,
Как рая жаждем грозных сеч,
И станут кровью наши воды,
Доколь не выкупим свободы.
Особо примечательны заключительные строки:
…Сомкнитесь, латы и щиты!
Гряди, святое ополченъе:
Во имя Бога мщенъе, мщенье!..
Семен Раич через тридцать лет фактически продолжит «Греческую оду» Василия Туманского. Сама Крымская война была для него продолжением Второй русско-турецкой войны и идеи крестового похода.
Север, запад, юг
Да воскреснет Бог и
расточатся врази Его!
С любовию к родной стране,
С надеждою святою,
Парю в лазурной вышине
Крылатою мечтою.
Я вижу милый Север мой,
Я слышу звон священный:
Во храмах там народ родной,
Коленопреклоненный,
Перед святыней алтарей
Льет теплые молитвы –
Да ниспошлет нам Царь Царей
Победы в поле битвы
И силы – веру защитит,
А после бури бранной,
Надолго меч в ножны вложит
И мир вкусит желанный…
О, Русь все та ж, какой она
Была во время оно:
Благочестива и верна –
Оплот надежный трона!
Над Западом носился я:
Там ненависти ковы
И адской зависти змея
Нам яд готовит новый.
И видел я, как вне себя,
Смущенная Европа
Взирала, злобою кипя,
На зарево Синопа.
И вдруг во всех концах земли
Задвигались пружины, –
И полетели корабли,
И потекли дружины:
Они идут спасать Ислам…
Но тщетны их старанья!
Не честь их ожидает там,
Но стыд и посмеянье!
Из рода в род, из уст в уста
Пойдет молва их срама…
Позор отступникам Христа,
Защитникам Ислама.
Я видел Юг: там плач и стон
До неба возлетают,
Мильоны нам родных племен
К нам руки простирают…
Четыре века протекло –
Гонения година –
Как иго чуждое легло
На выю Славянина.
Но вот восходит им заря –
Отрадный день спасенья;
Дружины Русского Царя
Несут им избавленье,
К ним Русь под знаменем Креста
Идет на бой священный,
И расточится враг Христа,
Падет Ислам надменный!
Чу! клик раздался: «Русь идет!
К нам! в братские объятья!
Во имя Божие! вперед!
Вперед друзья и братья!»
И вижу я от оных мест
Величие России,
И лучезарный Божий крест
На куполе Софии…
И звон гудит, и к Богу сил,
К предвечному чертогу,
Летит с курением кадил
Гимн: Слава в вышних Богу!
<1854>
Стихи, созданные в начале Крымской войны Семеном Раичем, Федором Тютчевым, Степаном Шевыревым, Федором Глинкой, Алексеем Хомяковым, выражали идеи, о которых Е.В. Тарле писал в книге «Крымская война», вышедшей в 1941 году: «Победа Нахимова, победа Бебутова, переход через Дунай и даже, отчасти, разрыв отношений с Англией и Францией – все это укрепляло в славянофилах не только веру в победу, но и уверенность, что Николай I полон решимости не уводить войска с Дуная, пока славяне не будут освобождены от турецкого, а может быть, и австрийского владычества. Для них 1853 год был годом ожидания, весна 1854 года, напротив, сулила близкое наступление великих событий».
Все это в полной мере выразил участник Второй русско-турецкой войны Алексей Хомяков в программном стихотворении 1854 года «России»:
Тебя призвал на брань святую,
Тебя Господь наш полюбил,
Тебе дал силу роковую,
Да сокрушишь ты волю злую
Слепых, безумных, буйных сил.
Вставай, страна моя родная,
За братьев! Бог тебя зовет
Чрез волны гневного Дуная,
Туда, где, землю огибая,
Шумят струи Эгейских вод…
Дмитрий Веневитинов
Веневитинов Дмитрий Владимирович (1805–1827) – поэт, философ, критик. «Веневитинов создан был действовать сильно на просвещение своего отечества, быть украшением его поэзии и, может быть, создателем его философии», – писал Иван Киреевский, отмечая особую роль Веневитинова среди «архивных юношей». А.И . Кошелев вспоминал: «Архив прослыл сборищем «блестящей» молодежи, и звание «архивного юноши» сделалось весьма почетным, так что впоследствии мы даже попали в стихи начинавшего входить тогда в большую славу А.С. Пушкина». Такое особое положение Архива и «архивных юношей» объяснялось тем, что со времен Павла I дворянская «золотая молодежь» обязана была проходить военную службу, единственным исключением была Коллегия иностранных дел, в которую зачислялись выпускники Московского университета и воспитанники университетского Благородного пансиона. Так, в пушкинские времена архивариусами оказались Д.В. Веневитинов, И.В. Киреевский, А.Н. Кошелев, С.П. Шевырев, В.П. Титов. Но соприкосновение с подлинными документами крупнейшего в России исторического архива не прошло для них даром.
«Архивные юноши» вместе с Веневитиновым составили ядро Общества любомудрия, в котором любовь к мудрости означала философское познание истории. Будучи шеллингианцем, то есть по всем внешним признакам «западником», он был по сути предшественником славянофилов. Впрочем, такими же «западниками» в его время были и другие любомудры: Иван Киреевский, Кошелев, Степан Шевырев, Тютчев, ставшие основоположниками славянофильства.
Первые стихи двадцатидвухлетнего Веневитинова появились в «Московском Вестнике», «Северной Аире» и «Северных Цветах» в 1827 году – в год его смерти. Первый поэтический сборник вышел в 1829 году. Посмертно. Веневитинов, по словам В.Г. Белинского, мог стать подлинным вождем новой поэтической школы, зарождавшейся в среде «архивных юношей» и «любомудров». Через много лет им станет любомудр Федор Тютчев.
Легендой Пушкинской эпохи стала любовь Веневитинова к княгине Зинаиде Волконской и его стихотворения, обращенные к ней, – «Завещание» и «К моему перстню», созданные незадолго до смерти, в которых он предсказал свою судьбу. Перстень из греческих раскопок – подарок княгини. О нем пишет Веневитинов в своем «Завещании»:
Вот глас последнего страданья!
Внимайте: воля мертвеца
Страшна, как голос прорицанья.
Внимайте: чтоб сего кольца
С руки холодной не снимали; –
Пусть с ним умрут мои печали
И будут с ним схоронены.
Друзьям – привет и утешенье!
Восторгов лучшие мгновенья
Мной были им посвящены.
Внимай и ты, моя богиня!
Теперь души твоей святыня
Мне и доступней и ясней –
Во мне умолкнул глас страстей,
Любви волшебство позабыто,
Исчезла радужная мгла,
И то, что раем ты звала,
Передо мной теперь открыто…
Современники отмечали музыкальное дарование Веневитинова. Его романс на пушкинские стихи «Ночной зефир» в исполнении Зинаиды Волконской пользовался не меньшей известностью, чем романсы А.Н. Верстовского и Н.С. Титова. Вполне возможно, что среди его романсов была и «Моя молитва».
Сонет
К Тебе, о чистый дух, источник вдохновенья,
На крылиях любви несется мысль моя:
Она затеряна в юдоли заточенья,
И все зовет ее в небесные края.
Но Ты облек Себя в завесу тайны вечной:
Напрасно силится мой дух к Тебе парить.
Тебя читаю я во глубине сердечной,
И мне осталося надеяться, любить.
Греми надеждою, греми любовью, лира!
В преддверьи вечности, греми Его хвалой!
И если б рухнул мир, затмился свет эфира
И хаос задавил природу пустотой, –
Греми! Пусть сетуют среди развалин мира
Любовь с надеждою и верою святой!
Моя молитва[56]
Души невидимый хранитель!
Услышь моление мое:
Благослови мою обитель
И стражем стань у врат ее,
Да через мой порог смиренный
Не прешагнет, как тать ночной,
Ни обольститель ухищренный,
Ни лень с убитою душой,
Ни зависть с глазом ядовитым,
Ни ложный друг с коварством скрытым.
Всегда надежною броней
Пусть будет грудь моя одета,
Да не сразит меня стрелой
Измена мстительного света.
Не отдавай души моей
На жертву суетным желаньям,
Но воспитай спокойно в ней
Огонь возвышенных страстей.
Уста мои сомкни молчаньем,
Все чувства тайной осени;
Да взор холодный их не встретит,
И луч тщеславья не просветит
На незамеченные дни,
Но в душу влей покоя сладость,
Посей надежды семена
И отжени от сердца радость:
Она – неверная жена.
1826
Михаил Погодин
Погодин Михаил Петрович (1800–1875) – прозаик, драматург, публицист, историк. Его отец был крепостным, ставший управляющим московскими домами П.И. Салтыкова и в 1806 году отпущенный на волю. В 1818 году, окончив первым учеником Московскую губернскую гимназию, поступил на словесное отделение Московского университета, а с июня 1819 года – домашний учитель в семье князя И.Д. Трубецкого. Первая запись в его дневнике, озаглавленном «Моя жизнь», датирована 1820-м годом, последняя – 1875-м. Восемь изданных книг его дневника – одна из самых полных летописей 55 лет литературной жизни России, журнальных и критических баталий – от «архивных юношей» 20-х годов до «шестидесятников». Среди первых записей – проект создания тайного общества для противостояния иностранцам. Этому неосуществленному проекту он оставался верен всю жизнь. Первый критический отзыв, наряду с переводами, – рецензия на пушкинского «Кавказского пленника» в «Вестнике Европы» (1823, № 1); к этому времени окончив университет с золотой медалью, он в девятнадцать лет начал преподавать географию в Благородном пансионе и вошел в 1822 году в литературное Общество Раича, сблизившись еще студентом с его первыми воспитанниками Федором Тютчевым, Андреем Муравьевым, пансионерами и студентами Степаном Шевыревым, Михаилом Максимовичем, Владимиром Одоевским, Алексеем Хомяковым, вольнослушателем Дмитрием Веневитиновым. В 1823 году вместе почти со всеми друзьями Раича вошел в университетское литературно-философское Общество любомудрия, организованное Владимиром Одоевским и Дмитрием Веневитиновым, просуществовавшее до 1826 года. В 1825 году издает свой первый альманах «Урания», который замышлялся как «московский ответ» на петербургскую «Полярную Звезду» К.Ф. Рылеева и А.А. Бестужева, дебютирует в нем повестью «Нищий». В сентябре 1826 года Веневитинов знакомит его с возвращенным из ссылки Пушкиным. Вместе со Степаном Шевыревым с 1827 года начинает издавать журнал любомудров «Московский Вестник», приглашая Пушкина за немалый по тем временам гонорар – 10 000 рублей с 1200 подписчиков. Заявляет о себе как прозаик повестями «народного» направления «Невеста на ярмарке», «Черная немочь», язык которых, как отмечали рецензенты, подчас выходил «за рамки приличия», а в 1830 году в 17–20 номерах «Московского Вестника» появляются отрывки из его стихотворной драмы «Марфа, Посадница Новгородская», вышедшей в 1831 году отдельным изданием. «Историю всю можно представить в трагедиях», – отметил он в дневнике. Пушкин в рецензии на драму писал: «Какая верность историческая! Как угадана дипломатика русского вольного города!..»
По словам рецензента «Молвы», отмечалось, что погодинская драма, наряду с пушкинским «Борисом Годуновым», открывает новую эру «драматизирования народной истории». К этому же времени относится статья самого А.С. Пушкина «О народной драме и драме «Марфа Посадница»», в которой отмечалось: «Прежде чем станем судить «Марфу Посадницу» поблагодарим неизвестного автора за добросовестность его труда, поруку его истинного таланта. Он написал свою трагедию не по расчетам самолюбия, жаждущего минутного успеха, не в угождение общей массе читателей, не только не приуготовленных к романтической драме, но даже решительно ей препятствуют. Он писал свою трагедию вследствие сильного внутреннего убеждения, вполне предавшись независимому вдохновению, уединяясь в своем труде. Без сего самоутверждения в нынешнем состоянии нашей литературы ничего нельзя произвести истинно достойного внимания». Незаконченная статья Пушкина была впервые опубликована в 1841 году, но судя по воспоминаниям современников, он не раз высказывал свое мнение об исторических драмах Погодина, особенно отмечая народные сцены. Погодин продолжил свои «исторические хроники», записав в дневнике: «Историю всю можно представить в трагедиях». В 1831 году он создал трагедию «Петр I», 1833 году – трагедию «История в лицах о царе Борисе Федоровиче Годунове», в 1835 году – «Историю в лицах о Димитрии Самозванце», но ни одна из них не была поставлена на сцене, а постановку «Петр I» запретил император, считавший недопустимым показывать на сцене царей. По этой же причине на пять лет было задержано издание пушкинского «Бориса Годунова», а театральная премьера состоялась посмертно. Исключением не стала и историческая драма Нестора Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла», поставленная в январе 1834 года после замечаний Николая I, в которой Иван Сусанин спасает будущего царя. Михаил Погодин вернется к своим историческим драмам в последние годы жизни, издав «Петра I» с посвящением Пушкину и автокомментариями в 1873 году. После Михаила Погодина к образу Марфы Посадницы обращались многие писатели. В 1974 году вышел популярный исторический роман Дмитрия Балашова «Марфа Посадница», но первооткрывателем этой темы суждено было остаться Михаилу Погодину.
Литературные дебюты сочетались с историческими исследованиями и преподаванием всеобщей истории в М осковском университете, в котором с 1833 года он числится уже профессором.
Таковыми были самые плодотворные в его творческой жизни 20–30-е годы, когда он был одной из центральных фигур среди московских любомудров. В 40–50-е годы вместе со Степаном Шевыревым он будет издавать журнал «Москвитянин», сыгравший столь же важную роль в судьбах раннего и позднего славянофильства. В эти же годы, с самых первых номеров, в «Москвитянине» дебютируют студенты Погодина и Шевырева по Московскому университету Аполлон Григорьев, Афанасий Фет, Яков Полонский. Так что «чистое искусство» тоже зарождалось на страницах «Москвитянина», который в начале 50-х годов возглавила «молодая редакция» во главе с Аполлоном Григорьевым и А.Н. Островским.
Перед началом и во время Крымской войны он опубликовал серию своих «историко-политических писем и записок», в которых выступил таким же ярким патриотом-публицистом, как его друзья и соратники еще с университетских лет Федор Тютчев, Семен Раич, Алексей Хомяков, участники Бородинского сражения Федор Глинка, Петр Вяземский. Особой популярностью пользовалось его второе письмо «Взгляд на русскую политику в нынешнем столетии» (апрель 1854), во многом перекликавшееся с политическими статьями Федора Тютчева. В начале царствования Александра II он написал новую серию патриотических статей. В 1867 году начал издавать «политическую и литературную» газету «Русский», противостоявшую «нигилистам и прогрессистам». В 1868 году опубликовал в этой газете серию статей «Иерусалим, из дорожных записок» («Русский», №№ 3/4, 5/6, 7/8, 12, 14, 15, 18), совершив паломничество в Святую землю вслед за своими современниками Андреем Муравьевым, Авраамом Норовым, Петром Вяземским.
Его вклад в литературу и науку – пятитомное Собрание сочинений (1872–1876) и двадцатидвухтомное издание Н.П. Барсукова «Жизнь и труды М.П. Погодина» (СПб.,1888–1903).
Молитвы
К Тебе, Спаситель, притекаем!
Не брось нас в жертву злым духам,
Противоборствуй Ты страстям,
Которых в сердце обретаем.
В храм наше сердце обрати,
Чтоб свято жили мы отныне;
Во всем же прошлом нас прости!..
И буди с нами при кончине,
Чтоб дух наш в горний мир ввести!
Остави нам долги наша…
О наш всеобщий Примиритель!
Спаси, прости моих врагов;
И мне будь, грешному, Спаситель,
Не помяни моих долгов.
Никто со мной в грехах не ровен –
Безмерно, Боже, я виновен!
Из трагедии в стихах «Марфа, Посадница Новгородская»
Марфа:
…Когда князья дрались между собою,
Мы пили, ели, спали вдоволь,
Как душеньке угодно было нашей.
Когда татаре кровью поливали
Всю Русь – мы торговали, богатели,
На воле господами жили. – Ныне ж
И нам черед поплакать, побояться:
Бог посетил своею нас десницей.
Как быть! нельзя прожить век без причины.
Роптанье грех, друзья!
Женщина:
Ведь горе ропщет,
Не мы, родная!
Марфа:
Буди воля с нами
Его святая. Может быть, и мимо
Пройдет сия злокозненная чаша,
Как проходили прежние.
Овин:
Быть может,
Мы заживем еще просторней, лучше,
Назад в Москву прогнавши Иоанна.
Вот то-то будет радость, пир горою.
Марфа:
Не унывайте лишь; беду страх кличет.
На белом свете в миг единый может
Перемениться все. Надейтесь!..
Выстрел. Все невольно вскрикивают: «Ай, ай!» и падают на колени. Выстрелы чаще и не прерываются во все продолжение действия.
Марфа (на коленях):
Помилуй, Господи, помилуй грешных!
…………………………………….
Не до конца прогневайся на нас!
Молитесь, братья, все. Молитва чья-
Нибудь дойдет до неба…
Одни читают «Отче наш», другие «Свят-свят-свят» и пр. Общее смятение.
Священник:
Матерь Божья,
Заступница! потщися! погибаем!
Монах:
О, сохрани нас под святым покровом
Твоим!
Женщины:
Не отдавай врагам в неволю!
Овин:
Оставь по старине.
Старик:
Не дай Москве
Над нами посмеяться злобной!
Священники и монахи:
Велий
Никола Чудотворец, стратилаты
Димитрий, Феодор, Иоанн-воин!
Другие:
Его не кличьте – это князев ангел!
Первые:
Не тот. Он Златоуст.
Отцы святые!
Врагов и сопостатов отжените
От Новагорода.
Женщины:
Лишь нам спастись бы,
Я в Соловецкий монастырь пешком
Пойду.
Я мяса есть всю жизнь не стану.
Я постригусь совсем.
Марфа:
Молитесь, дети:
Молитвы чистые сильны у Бога.
Ребенок:
О чем же нам молиться?
Марфа:
Говорите:
Помилуй, Господи, великий Новград.
Ребенок:
Помилуй тятю, маму…
Мать:
Новград.
Ребенок:
Новград.
Встают.
Женщина:
Услышана ль молитва наша что-то?
Марфа:
Сейчас, сейчас узнаем мы, что Бог дал!
Скорей, гонец, скорее – или нет…
Пожди… услышать страшно… сердце сжалось
Народ:
Бежит.
Вот он!
Ах, ах!
Скажи нам…
Марфа:
Жить ли?
Гонец (запыхавшись):
Сраженье началось… наш князь Василий…
Приплыл по Волхову… с пехотой… к рели…
Ударил на врагов… они замялись…
А между тем и конница поспела наша,
Что берегом пошла.
Дмитрий Долгоруков
Долгоруков Дмитрий Иванович, князь (1797–1867) – поэт, дипломат. Сын князя Ивана Долгорукого, автора известной сатиры на русский характер «Авось» (1798), выразившего свое поэтическое кредо в эпиграфе к книге «Бытие моего сердца»: «Угоден – пусть меня читают; // Противен – пусть в огонь бросают; // Трубы похвальной не ищу» (1802). То же самое мог сказать и его сын, всю жизнь остававшийся в поэзии в числе «благородных любителей». Известно также, что его отец, слывший, как и многие из его современников, вольтерьянцем и деистом, в последние годы жизни написал стихотворения «Моя отходная», «Чистый понедельник», проникнутые глубоким религиозным чувством.
С 1819 года, после окончания Московского благородного университетского пансиона, Дмитрий Долгорукий начал службу в Коллегии иностранных дел, в которой познакомился с А.С. Пушкиным и вошел в общество «Зеленая лампа». К этому же времени относится его «Романс» («Не шути, мой ангел милой…») и первые журнальные публикации стихов. Но с 1820 года он уже служил секретарем Константинопольской миссии, в дальнейшем продолжал дипломатическую службу в Риме, Мадриде, Лондоне, Гааге, Неаполе, вновь вернувшись в 1843 году в Константинополь, но уже с 1845 года полномочным министром при Тегеранском Дворе. Из времен дипломатической службы осталось его обширное эпистолярное наследство, частично опубликованное в 1914 году в журнале «Русский Архив», в который он еще при жизни передал для публикации рукопись воспоминаний своей легендарной прабабки Натальи Долгоруковой, а два небольших стихотворных сборника в 1859 году издал сам: «Звуки» и «Дроново». Типично «любительские» сборники, в которых, как и в поэзии отца, собранной и изданной сыном в 1849 году, самыми ценными и искренними окажутся религиозные стихи, выдержавшие испытание временем. Поэтому подборку Дмитрия Долгорукова мы предваряем предсмертным стихотворением Ивана Долгорукого «Чистый понедельник»:
Прошла неделя суматохи;
Умолкли гусли и певцы,
И покаянья тяжки вздохи
Разносятся во все концы;
Спешат пресвитеры избранны
Лечить сердец глубоки раны
И пятна совести смывать;
Безбожных к Вере Православной,
Порочных к жизни благонравной
Постом с молитвой обращать.
Давно ль, доволен сам собою,
Забыв недуг и лет число,
Я с вечно-пламенной душою
Искал там благ, где было зло?
Пленял свой слух небесным пеньем,
Глаза – красот всех лицезреньем;
Всего себя страстям отдав,
Я мнил: восторг очарованья
Есть рай души – есть цель созданья;
Что радость – Бог; мир – храм забав.
О люди! с тленной сей юдоли
Прострите в вечности ваш взгляд,
Доколе в вашей еще воле
Стяжать в ней рай – избегнуть ад!
На гений свой не полагайтесь,
Хвалой людской не соблазняйтесь!
По смерти слава – звук пустой.
Земное все в земле истлеет.
Блажен стократ, кто разумеет
Науку – править сам собой!
Блажен, кто чувствует всечасно,
И с убеждением прямым,
Во все, что в мире ни прекрасно,
Есть тусклый призрак, мрачный дым,
Что персти сын не для забавы,
Не для своей безплодной славы,
Всему творенью предпочтен;
Что он, как царь всея природы,
С дарами разума, свободы,
Во славу Божью сотворен.
К сему единственно предмету
Теките, сверстники мои!
Мы долго дань платили свету;
Пора белить дела свои!
Пора готовиться к жилищу,
В котором кесарю и нищу
Нет очистительных седьмиц;
Где дух, оставя здесь заботы,
Постигнет Господа субботы
В единосущии Трех Лиц.
* * *
Всевышний! Правящий судьбами!
Храни любви моей предмет;
Усыпь ей жизни путь цветами,
Да я один пью чашу бед.
Мне – стрелы в жизни роковые,
Мне одному несчастья в ней;
Все другу сердца дни златые!..
Забудь меня – всё ей!
Во всех странах, во все дни года,
Ей неба светлая лазурь;
Вокруг меня пусть непогода,
И хлад снегов, и ужас бурь!
Во блеск одень Природу новый
Владычице души моей,
Мне – дни осенние, суровы…
Забудь меня – всё ей!
Дай дружбы постоянной, нежной
Союз ей сладостный познать!
Мне рок, в сем мире неизбежный,
По чувствам сиротой страдать.
Вокруг нее пусть игры, смехи
С вечерней, утренней зарей.
Ей – сердца первые успехи…
Забудь меня – всё ей!
Но ах! Наступит ли то время,
Что ей понравится другой…
Тогда, сложив печалей бремя,
Прерви ток жизни бурный мой!
Могу ль упреком наслажденье
Нарушить сердцу милых дней?..
Дай силы скрыть души смятенье!
Забудь меня – всё ей!
Тогда пылавшая для милой
Лампада жизни догорит
И прочитают над могилой
Любви, где чувство замолчит:
«Он умер, клятве неизменный!
И, расставаясь с жизнью сей,
Молил, да будут обречены
Все блага мира ей!»
Молитва
Ялик в бездне, сердца лира,
Погибающих маяк,
Чудная загадка мира,
Любознанью свет и мрак –
Звездочка! Не в силу грустно
Мне в обители земной:
Все так суетно в ней, пусто,
В тягость все душе больной.
Ты гуляешь на просторе
В темной синеве небес,
Тебе чуждо сердца горе
И страстей несытый бес.
Ты в пространстве, как лампада,
Пред иконою горишь,
Озаряешь путь громадный,
Вечно светишь и молчишь.
Страж незримый, душ хранитель!
Чувствам дай простор моим,
Здесь безплотный, светлый житель
Шестокрылый Серафим!
Милость Божия
Всевышний создал нам природу,
В цветы ее для нас одел;
Дал разума, души свободу,
Дал наслажденья добрых дел.
Для нас пылают неба своды
И звезд высоких светит строй;
Он нам устроил дня заботы,
В ночи – забвенье и покой.
И любит Бог свое творенье,
И милосерд Его завет:
Он жизни Бог – не разрушенья,
Он вечный, неприступный Свет!
Блажен, кто веры был блюститель,
Кто по стезям любви ходил!
С ним ангел, наших душ хранитель,
С ним полчища небесных сил!
На кончину государя императора Николая I
Где ты, Герой Самодержавный,
Защита царств, крамолы страх,
Царь-рыцарь, Венценосец славный,
Носивший мир на раменах?
На лоне Божьем Он – Могучий!
Пробил ему покоя час…
Над вами Он, земные тучи, –
Он в небе молится за нас!..
Андрей Муравьев
Муравьев Андрей Николаевич (1806–1874) – поэт, драматург, духовный писатель. Сын генерала, военного специалиста и ученого-математика Николая Муравьева (1708–1840), основателя Общества математиков, преобразованного в 1816 году в Московскую (Муравьевскую) школу колонновожатых, существовавшую до 1823 года на его иждивении. Военное поприще избрали все четверо его сыновей. Самый знаменитый из них – генерал Николай Муравьев-Карский (1794–1866) получил боевое крещение в Бородинском сражении, покорял вместе с Ермоловым Кавказ, участвовал в Русско-персидской и Русско-турецкой войнах 1826–1829 годов (Пушкин описал встречу с ним в «Путешествии в Арзрум»; сам Муравьев тоже оставил обширные «Записки»). Во время Крымской войны прославился взятием турецкой крепости Карс (1855), став Муравьевым-Карским, готов был «идти на Царьград», как и легендарный Михаил Скобелев, остановленный 19 января 1878 года в двенадцати километрах от Стамбула не турками, а пресловутым «прелиминарным договором», заключенным Россией под давлением Англии.
В Отечественной войне 1812 года участвовали и два других старших брата, один из которых, генерал Михаил Муравьев (1796–1866), тоже достаточно хорошо известен в русской истории, правда, как «вешатель». Он усмирял Польские восстания 1830–1831 и 1863–1864 годов, а в 1866 году был председателем Верховной следственной комиссии, вынесшей смертный приговор первому террористу-цареубийце Дмитрию Каракозову. Но его же имя значится среди членов «Священной артели», Коренного совета и авторов Устава «Союза благоденствия». Следственная комиссия по делу декабристов расследовала не только Доказательства вины, но и невиновности. Михаил Муравьев был признан невиновным. Как и Муравьев-Карский, он оставил «Записки», ставшие не менее ценным мемуарным свидетельством эпохи. Так что младшему из Муравьевых, что называется, на роду было написано стать военным, пойти по стопам отца и братьев. Что он и сделал, поступив в муравьевскую Школу колонновожатых. В семнадцать лет он уже был гвардейским юнкером, и, по свидетельству современника, «любовь к кавалерии и звонким шпорам доходила у него до невероятности». Но к этому же времени относятся и его первые стихи. Военная подготовка в Школе колонновожатых включала только точные науки. Отец Андрея Муравьева, по его словам, «ненавидел поэзию», хотел видеть сына математиком или военным. Тем не менее в 1820 году домашним учителем к сыну он пригласил поэта-переводчика Семена Раича (Амфитеатрова), подготовившего к тому времени к поступлению в Московский университет такого же дворянского недоросля и дальнего родственника Муравьевых Федора Тютчева.
Семен Амфитеатров, как и его старший брат Федор Амфитеатров (принявший монашество с именем Филарета), окончил Орловскую семинарию, с благодарностью вспоминая впоследствии «отличных преподавателей риторики и пиитики». Семинаристом начал писать стихи, избрав своим «путеводителем к Парнасу» Гавриила Державина. В 1810 году вышел из духовного звания, решив поступить в Московский университет, что удалось далеко не сразу. Начинать пришлось подканцеляристом в Рузском земском суде, во время Отечественной войны, после неудавшихся попыток вступить в армию, устроился домашним учителем. В начале 1813 года в этом качестве он и оказался в московском барском доме Ивана Николаевича Тютчева, приступив к занятиям с его младшим сыном Федором. «К чести родителей Тютчева надобно сказать, – отмечал Иван Аксаков в первой биографии Федора Тютчева, – что они ничего не щадили для образования своего сына и по десятому его году, немедленно «после французов», пригласили к нему воспитателем Семена Егоровича Раича. Выбор был самый удачный». В том же 1813 году, живя в доме Тютчевых, двадцатилетний учитель и сам поступил вольнослушателем в Московский университет, а через два года сдал экзамен на степень кандидата. Все семь лет занятий с Федором Тютчевым он продолжал учиться в университете, и на лекции, в том числе знаменитый публичный цикл лекций о русской поэзии Алексея Мерзлякова, учитель ездил вместе с учеником, зачисленным в 1816 году (в тринадцать лет) вольнослушателем, с ноября 1819 года – действительным студентом. Первые стихи Тютчева датированы 1813 годом, первые публикации Тютчева-студента – 1819–1820 годами. Ученик дебютировал даже раньше своего учителя. Фамилия Раич впервые появилась в печати в 1821 году под отдельным изданием перевода «Георгик» Вергилия с приложением его магистрской диссертации «Рассуждения о дидактической поэзии», защищенной им в 1822 году. Но к этому времени из дома Тютчевых он перешел жить и учительствовать в дом Муравьевых. Его новым воспитанником стал тринадцатилетний Андрей Муравьев. С этого времени начинается история одного из самых известных литературных кружков 20-х годов XIX века, получивший название Общество друзей Раича.
Через полвека Андрей Муравьев вспоминал о своем первом поэтическом наставнике и возникновении литературного кружка:
«От самого детства имел я большое расположение к литературе и особенно к поэзии; но развитием во мне этого чувства вполне был я обязан просвещенному наставнику Раичу-Амфитеатрову, родному брату бывшего знаменитого митрополита Киевского Филарета. Не будучи сам оригинальным поэтом, Раич имел, однако, тонкий образованный вкус и, по духу того времени, страстно любил поэзию, которой, можно сказать, посвятил всю свою жизнь. Многое перевел он на родной язык, но лучшим его произведением были Вергилиевы Георгики, по трудности и верности перевода этой поэмы. Освобожденный Иерусалим Тасса и бешеный Роланд Ариоста были также переведены им, соответствующими стансами, хотя и не столь удачно. Не много мечтал он о своих переводах и сам написал на них забавную эпиграмму во главе Освобожденного Иерусалима:
Ты много потерпел, Готферд,
От варварских народов,
Но более потерпишь бед
От Русских переводов.
Усердно следил он за ходом отечественной литературы и опытно указывал на лучшие произведения образуя тем вкус своих питомцев. Ф.И. Тютчев, еще доселе утешающий нас стройными звуками своей лирической поэзии (Тютчев умер в январе 1873 года, Муравьев – в августе 1874-го. – В. К.), был первым его воспитанником. Чтением и переводами классических Латинских авторов старался он усовершенствовать слог своих учеников, по сродству Латинских грамматических форм с Русскими. Под его руководством перевел я целую декаду истории Тита Ливия и всю Вергилиеву Энеиду, сперва прозою, а потом гекзаметрами. Но, чтобы еще более во мне развить вкус к словесности, он составил в Москве небольшое литературное общество, которое собиралось у него по вечерам для чтения лучших Русских авторов и для критического разбора собственных наших сочинений, а это чрезвычайно подстрекало наше взаимное соревнование. В числе сотрудников наших был Н.И. Полевой, который только что начинал свое литературное поприще изданием журнала «Телеграф». Это было тогда большой новостью, но именно такого рода повременных изданий, кроме «Вестника Европы» уже отживавшего свой век. Общество наше, хотя и небольшое, могло похвалиться еще одним именитым человеком, который только что окончил тогда свой курс в университете. Это был М.Н. Погодин, прославивший впоследствии занимавшую им кафедру в университете и как филолог, и как историк, и как двигатель Славянского дела, которое ему особенно обязано своим процветанием на Руси. С тех пор, во всех обстоятельствах жизни, мы всегда встречались с ним друзьями… И другой будущий знаменитый профессор словесности Московского университета, С.П. Шевырев, трудился вместе с нами в скромном нашем литературном кружке, когда мы сами не подозревали, что из нашей среды выйдут такие опытные деятели Русского слова. В.П. Титов, занимавший впоследствии важный пост при Порте Османской, был также из числа наших и, как бы предчувствуя свое призвание к Востоку, с любовью изучал язык Еллинский и переводил трагедии Эсхила. Помню, что однажды посетил наш литературный вечер и Бестужев, которого одушевленные повести уже возбуждали общее внимание, еще прежде нежели он прославился ими на Кавказе, под именем Марлинского. Был между нами и Д.П. Ознобишин, приятными стихотворениями оживлявший наши вечера и, если не ошибаюсь, М.А. Дмитриев, еще весьма юный тогда поэт, племянник маститого по годам и поэзии старца И.И. Дмитриева».
В это небольшое литературное общество, как видим, с самого начала входили не только тринадцати-четырнадцатилетние сверстники Андрея Муравьева, воспитывавшиеся в Благородном пансионе – Степан Шевырев, Владимир Титов, Дмитрий Ознобишин, но и студенты университета, его недавние выпускники и преподаватели. Сын крепостного Михаил Погодин окончил университет в 1821 году с золотой медалью и уже с девятнадцати лет начал преподавать в Благородном пансионе. Михаил Дмитриев окончил университет раньше Раича и Погодина, еще в 1817 году организовав среди своих университетских друзей-поэтов Общество громкого смеха – московский вариант петербургского «Арзамаса». Раич входил в число друзей Дмитриева точно так же, как Дмитриев войдет в число друзей Раича, среди которых со временем, помимо постоянных членов, появились «временные» – пансионеры и студенты университета Михаил Максимович, Владимир Одоевский, Василий Андросов, Алексей Хомяков, братья Авраам и Александр Норовы, братья Иван и Петр Киреевские, вольнослушатель Дмитрий Веневитинов. Не менее значительную роль в создании Общества сыграл воспитатель и преподаватель латыни в пансионе Василий Оболенский, с которым Раич был дружен еще с семинарских лет. Так образовался общий круг друзей Раича – Оболенского – Погодина – Михаила Дмитриева, связанного через своего дядю Ивана Дмитриева со всей литературной элитой того времени. «В молодости знакомство делается тотчас коротким, но тут была связь – литература», – отмечал он впоследствии. Эту связь они сохранили на всю жизнь…
Нетрудно заметить, что Общество друзей Раича во многом напоминает Дружеское литературное общество, созданное в Московском университете на рубеже XVIII и XIX столетий Андреем Тургеневым, Василием Жуковским и Алексеем Мерзляковым. Через двадцать лет новое поколение университетских поэтов объединит Семен Раич, а в 40-е годы ближайшие друзья Раича, профессора Московского университета Михаил Погодин и Степан Шевырев, станут наставниками нового поколения университетских поэтов Аполлона Григорьева, Афанасия Фета, Якова Полонского…
В 1826 году почти все друзья Раича, включая его самого, вошли в Общество любомудрия, созданное Дмитрием Веневитиновым и Владимиром Одоевским. В сохранившемся списке Пушкина, ставшего любомудром в конце 1826 года, значатся девять имен: Погодин, Веневитинов, Шевырев, Хомяков, Рожалин, имя рек (Пушкин), Андрей Муравьев, Оболенский, Кубарев.
В новом Обществе любовь к поэзии как бы уступила место любви к мудрости – философии. Но это только на первый взгляд. На самом же деле перед нами три этапа (от кружка Раича и любомудров до славянофилов) единого процесса возникновения новой поэтической школы, которую Вадим Кожинов, по аналогии с пушкинской, назвал Тютчевской плеядой поэтов. Но в его известной антологии «Поэты тютчевской плеяды» (М., 1982) нет одного имени поэта этой плеяды – Андрея Муравьева.
Два ученика Семена Раича стоят у истоков этой школы – Федор Тютчев и Андрей Муравьев. Но Тютчев уже с 1822 года более двадцати лет жил вне России, дипломатическая служба в Германии фактически спасла его от всех журнальных побранок. Зато, вернувшись, он с лихвой наверстал упущенное, вновь встав в ряды друзей своей юности, противостоявшим, по словам Андрея Муравьева, «красному антирелигиозному направлению». А в 1827 году именно Андрею Муравьеву суждено было первым принять на себя удар в неизбежном столкновении двух поэтических плеяд – пушкинской и тютчевской.
Деятельность Семена Раича вовсе не ограничивалась только, так сказать, начальной подготовкой, «практическими упражнениями в российской словесности», которые он вел в Благородном пансионе вплоть до его закрытия в 1830 году (пансионер шестого класса Михаил Лермонтов – один из последних его учеников). В конце 1826 года он издал альманах «Северная Лира», основными авторами которого и стали его воспитанники, ученики и друзья, входившие в литературный кружок. В «Северной Лире» появилась первые публикации одиннадцати стихотворений самого Раича, шести – Федора Тютчева, пяти – Андрея Муравьева, четырех – Степана Шевырева, стихов и прозы Дмитрия Ознобишина, Владимира Оболенского, Михаила Дмитриева, Михаила Максимовича, Владимира Одоевского, братьев Норовых. В 1829 году он продолжит свою издательскую деятельность, выпустив первые номера журнала «Галатея», в котором, как и в «Северной Лире», были широко представлены как старые, так и новые друзья Раича. Среди старых мы не встретим лишь имени Андрея Муравьева, среди новых – Михаила Лермонтова. Для Муравьева в эти годы началась новая жизнь – паломника, а Лермонтов, на его счастье, не спешил с публикациями…
Знаменитая пушкинская фраза, ставшая крылатой: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!», прозвучала в 1835 году в прощальном стихотворении «…Вновь я посетил». И прозвучала она в то самое время, когда тетрадка со стихами юнкера Лермонтова случайно оказалась в руках у Андрея Муравьева, едва ли не единственного человека, который в тот момент мог понять и уберечь его. Быть может, именно эта «случайность» и спасла Лермонтова от того, что пришлось испытать самому Андрею Муравьеву и тому племени младому, которое впервые заявило о себе в середине 1820-х годов – вслед за Пушкиным и пушкинской плеядой поэтов. Во второй половине 30-х годов (или до, или после дуэли Пушкина с Дантесом) Лермонтов создаст живописный портрет Андрея Муравьева, в котором предстанет «высокий белокурый человек» из предсказания гадальщицы…
Московская «Северная Лира» не декларировала своего соперничества с петербургскими «Северными Цветами». Наоборот, представленные в альманахе Евгений Баратынский и Петр Вяземский должны были стать связующим звеном между ними. Но этого не произошло. Тот же Петр Вяземский не случайно начнет свою журнальную рецензию со слов: «Северная Лира» может, кажется, быть признана за представительницу московских муз. Имена писателей, в ней участвующих, принадлежат, по большей части, московскому Парнасу; не знаю, можно ли сказать: Московской школе, хотя точно найдутся признаки отличительные в новом здешнем поколении литературном». Пушкин в своем неопубликованном отзыве назовет лишь два имени, достойных внимания: «…Имя Баратынского, Вяземского ручаются за успех «Северной Лиры», первенца московских альманахов». Остальные поэтические имена, не входившие в пушкинскую плеяду, действительно в то время никому и ни о чем не говорили. Они в этом первенце появились впервые. Но одного из них Пушкин все-таки выделил: «Между другими поэтами в первый раз увидели мы г-на Муравьева и встретили его с надеждой и радостью».
Отзыв Пушкина предназначался для «Московского Вестника», сближение с которым в «Северных Цветах» воспринималось едва ли не как измена. Вполне вероятно, что это и стало одной из причин появления в «Московском Вестнике» не пушкинского отзыва на «Северную Лиру», в котором он с надеждой и радостью называл новое поэтическое имя, а пушкинской эпиграммы на Андрея Муравьева «Из Антологии». Михаил Погодин тщетно пытался воспрепятствовать публикации этой эпиграммы, но Пушкин настоял, считая важным ее появление именно в «Московском Вестнике» – журнале ближайших друзей Андрея Муравьева.
Известный эпизод в салоне княгини Зинаиды Волконской и неудачный муравьевский экспромт – повод, а не причина появления сразу трех эпиграмм – Пушкина, Баратынского и Соболевского. В этой эпиграммной войне Андрей Муравьев был заранее обречен. Его «Ответ Хлопушкину» лишь подтверждает это.
Но эпиграммы были только началом…
В феврале 1827 года, вслед за «Северной Лирой», вышла «Таврида» Андрея Муравьева. Это был едва ли не самый значительный поэтический дебют того времени, который мог вывести на поэтическую орбиту новую московскую плеяду поэтов во главе с Андреем Муравьевым, Федором Тютчевым, Степаном Шевыревым, Алексеем Хомяковым, Дмитрием Ознобишиным. Он первым выпустил поэтический сборник в двадцать лет, после чего, наученные чужим горьким опытом, остальные уже не спешили со своими дебютами: Хомяков издал свою первую книгу в 1844-м, Тютчев – в 1854-м, Шевырев и Ознобишин вообще не издали ни одной. А ведь все могло сложиться иначе, появись вовремя пушкинская рецензия, а не эпиграммы, вслед за которыми критическая статья Евгения Баратынского о «Тавриде» пресекла все разговоры о московском Парнасе и Московской школе. В 1829–1830 годах в «Галатее» Семена Раича появились одни из самых лучших тютчевских подборок, оставшиеся незамеченными. Поэтическая биография Тютчева начинается с публикации в третьем и четвертом томах пушкинского «Современника» двадцати четырех «Стихотворений, присланных из Германии». Непонятно только, почему при этом не было названо имени Федора Тютчева? Не потому ли, что оно слишком тесно было связано с предыдущими его публикациями в альманахе и журнале Семена Раича? Тютчев, как и Андрей Муравьев, с самого начала оказался не того прихода…
Через полвека Андрей Муравьев вспоминал:
«В продолжении зимы 1826 года напечатал я собрание мелких моих стихотворений с описанием южного берега Крыма, под общим названием «Таврида». Весьма горько было для моего авторского самолюбия, когда весною в деревне, в одном из журналов московских, прочел я критический разбор моей книжки, котя и довольно снисходительный, но, как мне тогда казалось, слишком строгий. Безымянную сию критику написал мой приятель, поэт Баратынский: оттого и не было ничего оскорбительного в его суждениях; но для молодого писателя это был жестокий удар при самом начале литературного поприща, который решил меня обратиться к прозе. Когда ж е я возвратился летом в Москву, чтобы ехать опять в полк, весь литературный кружок столицы уже рассеялся, но мне случилось встретить Соболевского, который был коротким приятелем Пушкина. Я спросил его: «Какая могла быть причина, что Пушкин, оказавший мне столь много приязни, написал на меня такую злую эпиграмму?» Соболевский отвечал: «Вам покажется странным мое объяснение, но это сущая правда; у Пушкина всегда была страсть выпытывать будущее, и он обращался ко всякого рода гадальщицам. Одна из них предсказала ему, что он должен остерегаться высокого белокурого человека, от которого придет ему смерть. Пушкин довольно суеверен, и потому как только случай сведет его с человеком, имеющим все сии наружные свойства, ему сейчас приходит на мысль испытать: не это ли роковой человек? Он даже старается раздражить его, чтобы скорее искусить свою судьбу. Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен». Не странно ли, что предсказание, слышанное мною в 1827 году, от слова до слова сбылось над Пушкиным ровно через десять лет».
Трудно сказать, чем бы закончилась первая встреча Пушкина с белокурым конногвардейцем Андреем Муравьевым, если бы не война. «Я слышу клич призывный брани! // Ему внимает жадный слух. // На битву рвется меч из длани, // В груди пылает юный дух!» – воскликнет Андрей Муравьев, отправляясь на театр военных действий в Персию. В предисловии к «Путешествию в Арзрум» Пушкин отмечал: «Из поэтов, бывших в турецком походе, знал я только об А.С. Хомякове и об А.Н. Муравьеве. Оба находились в армии графа Дибича. Первый написал в то время несколько прекрасных лирических стихотворений, второй обдумывал свое путешествие к Святым местам, произведшее столь сильное впечатление». Предисловие написано в феврале 1835 года к публикации дневниковых записей 1829 года в первом томе «Современника». К этому же времени относится новая встреча Пушкина с Андреем Муравьевым, но уже не поэтом, воспринимавшим мир, по его собственным словам, «сквозь романтическое покрывало», а духовным писателем, автором знаменитой паломнической книги. Да и Пушкин был уже совсем другим. Андрей Муравьев рассказывает:
«Четыре года я не встречался с ним по причине Турецкой кампании и моего путешествия на Восток, и совершенно нечаянно свиделся в архиве Министерства Иностранных дел, где собирал он документы для предпринятой им истории Петра Великого. По моей близорукости я даже сперва не узнал его; но благородный душою Пушкин устремился прямо ко мне, обнял крепко и сказал: «Простили ли вы меня? А я не могу доселе простить себе свою глупую эпиграмму, особенно когда узнал, что вы поехали в Иерусалим. Я даже написал для вас несколько стихов: что когда, при заключении мира, все сильные земли забыли о святом граде и Гробе Господнем, один только безвестный юноша о них вспомнил и туда устремился. С чрезвычайным удовольствием читал я ваше путешествие». Я был тронут до слез и просил Пушкина доставить мне эти стихи, но он никак не мог их найти в хаосе своих бумаг, и даже, после его смерти, их не отыскали, хотя я просил о том моего приятеля Анненкова, сделавшего полное издание всех его сочинений. С тех пор и до самой кончины я оставался с ним в самых дружеских отношениях».
В воспоминаниях Андрея Муравьева есть одна неточность. Пушкин написал о нем не стихи, а рецензию на его паломническую книгу. В этой пушкинской рецензии есть именно те слова, которые Андрей Муравьев приводит по памяти. Сохранившийся черновой набросок Пушкина был впервые опубликован лишь в 1884 году, но в советском пушкиноведении он редко упоминался по другой причине. В нем Пушкин выступает единомышленником Андрея Муравьева как паломника-крестоносца, пишет о религиозном смысле важнейших событий того времени, о котором обычно умалчивают. Внимательно вчитаемся в его строки:
«В 1829 году внимание Европы было обращено на Андрианополь, где решалась судьба Греции, целые 8 лет занимавшей помышления всего просвещенного мира. Греция оживала, могущественная помочь Севера возвращала ей независимость и самобытность.
Во время переговоров, среди торжествующего нашего стана, в виду смятенного Константинополя, один молодой поэт думал о ключах св. храма, о Иерусалиме, ныне забытом христианскою Европою для суетных развалин Парфенона и Ликея. Ему представилась возможность исполнить давнее желание сердца, любимую мечту отрочества. Г-н Муравьев через генерала Дибича получил дозволение посетить св. места – и к ним отправился через Константинополь и Александрию. Ныне издал он свои путевые записки.
С умилением и невольной завистью прочли мы книгу г. Муравьева. «Здесь, у подошвы Сиона, – говорит другой русский путешественник, – всяк христианин, всяк верующий, кто только сохранил жар в сердце и любовь к великому»[57]. Но молодой наш соотечественник привлечен туда не суетным желанием обрести краски для поэтического романа, не безпокойным любопытством найти насильственные впечатления для сердца усталого, притупленного. Он посетил св. места как верующий, как смиренный христианин, как простодушный крестоносец, жаждущий повергнуться во прах пред гробом Христа Спасителя. – Он traversе <пересек – Фр.> Грецию, <preoccupe: исполненный. –Фр.> – одною великою мыслию, он не старается, как Шатобриан[58], воспользоваться противоположною мифологией Библии и Одиссеи. Он не останавливается, он спешит, он беседует с странным преобразователем Египта, проникает в глубину пирамид, пускается в пустыню, оживленную черными шатрами бедуинов и верблюдами караванов, вступает в обетованную землю, наконец с высоты вдруг видит Иерусалим…»
Отправляясь в первое паломничество в Александрию, Кипр, Иерусалим, Смирну, Анатолию, Константинополь, Андрей Муравьев написал прощальное стихотворение «Богомолец», ставшее знаменитым романсом на музыку Александра Алябьева. Словами романса «Ах! Помолитесь за того, // Кто вспомнит вас в своих мольбах!» заканчивается жизнь поэта-воина Андрея Муравьева и начинается новая – русского паломника и духовного писателя.
В это же время он писал брату Николаю Муравьеву: «Не стану оправдывать или изъяснять пред тобою своего предприятия, ибо ты сам набожен, скажу только, что хотя не давал никогда торжественного обета, но с тех пор, как начал себя чувствовать, дал себе обещание посетить Гроб Господень, но не в той надежде, что там единственно обрету спасение, но из сердечного умиления, из чувства признательности к воплотившемуся Богу!»
Паломничество его оказалось не совсем обычным. Современный исследователь Николай Лисовой пишет по этому поводу в статье «Феномен А.Н. Муравьева и русско-иерусалимские отношения первой половины XIX в.» («Православный Палестинский сборник», вып. 103. М., 2002):
«…Представим себе, как его должны были встретить в 1830 году в Иерусалиме, где на протяжении десяти лет не было никого из русских крупных деятелей? Конечно, как вестника Адрианопольского мира, посланца великой России, только что победившей в войне мусульманскую Турцию. В Иерусалиме никто не принимал всерьез заверений Муравьева, будто он приехал всего лишь как поэт и паломник поклониться святыням Иерусалима и Святой земли. Никто не поверил, потому что Муравьев приехал прямиком из штаба И.И. Дибича-Забалканского, заручившись разрешением на поездку не только командующего, но и императора.
Как на него должны были смотреть Патриархи в Константинополе? (Напомним, что Патриархи Иерусалимские жили тогда постоянно в Константинополе). Ему были открыты все двери, он имел возможность беседовать со всеми иерархами (отсюда берет начало его личное многолетнее и плодотворное знакомство со Вселенским Патриархом Константием I). Он получил все необходимые разрешения для безпрепятственного перемещения по Турецкой империи».
Но и в Россию Андрей Муравьев вернулся уже не просто поэтом-романтиком, а «Рыцарем Святой земли». При получении соборной грамоты он писал Патриарху Иерусалимскому:
«Как рыцарь, посвященный Вами, обещаю и впредь защищать по мере слабых сил моих права Всесвятого Гроба и той земли, заступником коей Вы меня называете; как нареченный Вами епитроп, буду я стараться соблюдать все на пользу Иерусалимской Святой Церкви; как сын же повергаюсь, с чувствами глубочайшей признательности, к отеческим стопам Вашим и молю о испрошении мне свыше довольно силы духовной для исполнения сих священных обязанностей, дабы я не был для Иерусалима токмо медью звенящею и кимвалом бряцающим, по выражению Апостола».
Таковым он и стал в действительности – эпитропом (посланником, поверенным в делах) Святой земли в России и России в Святой земле. Первое издание его паломнической книги «Путешествие ко Святым местам» вышло в 1832 году, переиздания – в 1833, 1835, 1840, 1848 годах»[59]. В 1836 году он издаст новую книгу, тоже неоднократно переизданную: «Путешествие по Святым местам русским: Троицкая лавра, Новый Иерусалим, Валаам». Жанр паломничеств не был новостью в русской литературе, как древнейшей, так и новейшей, но его книги стали открытием. «Я, можно сказать, создал церковную литературу нашу, – писал об этом сам Андрей Муравьев, – потому что первым облек в доступные для светских людей формы все самые щекотливые предметы богословские и полемические».
Всю свою последующую жизнь Андрей Муравьев постарается не вспоминать о «Тавриде», оказавшись уже при жизни среди «забытых» поэтов, но пройдет XIX век, минет XX, и в начале XXI века муравьевская «Таврида» вновь увидит свет[60]. Такое «второе рождение» современные исследователи называют «многоцентрической системой», изучением многих центров Пушкинской и любой другой поэтической эпохи. В данном же случае важно отметить, что уже в ранней «Тавриде», наряду с традиционными романтическими темами, перекликающимися с пушкинским «Бахчисарайским фонтаном» и «Крымскими сонетами» Адама Мицкевича, у Андрея Муравьева впервые в русской поэзии появляется христианский Крым. Стихотворение «Развалины Корсуни» посвящено месту крещения князя Владимира; «Геогиевский монастырь» – легендарной христианской святыне Крыма; в основе «Апостола в Киеве» – предание о путешествии по Русской земле апостола Андрея Первозванного; «Днепр» – песня «славы России»; баллада «Ольга» и драматическая сцена «Певец и Ольга» – поэтическое переложение легенд о первой киевской княгине-христианке.
Путешествие в Крым в 1825 году было для него таким же паломничеством, как в 1829 году – в Святую землю. «Таврида» – лирический дневник этого паломничества по христианским святыням Крыма, начиная с Корсуни:
Но отчего среди обломков
Стою благоговенья полн?
Рукою ль набожных потомков
Воздвигнут праотцам сей холм?
Невольно отчего робею
В полуобрушенных стенах,
На груды их ступить не смею,
Как на отца священный прах?
«Владимир, или Взятие Корсуни» – первая из его стихотворных трагедий на темы русской истории. В октябре 1826 года он читал ее во многих московских домах почти одновременно с чтением Пушкиным «Бориса Годунова» и Алексеем Хомяковым – «Ермака». Петр Вяземский напишет Жуковскому об одном из муравьевских чтений: «Молодо, зелено, но есть живость, огонь и признаки решительного дарования». Лишь небольшой отрывок был опубликован в «Атенее» (1830, № 3). Остальные так и остались неопубликованными или неосуществленными. В том числе трагедия «Михаил Тверской», о которой он писал:
«Сия трагедия есть только половина двулогии: «Тверские в Орде», которой дополнением будет «Георгий Московский», и только первая часть обширной драмы, заключающей в себе все трагические черты летописей наших и составленной из непрерывной цепи многих трагедий; все те из них, которые издали уже представляются моим взорам, – как будто бы сей исполинский и в полном смысле отечественный замысел был уже совершен: «Святополк», «Василько», сцены из столетней вражды Ольговичей с Мономахами, «Андрей Боголюбский», «Сеча на Калке», «Федор Рязанский»…
В эти же годы он создал историческую трагедию «Митридат» о выдающемся властителе Малой Азии и библейскую эпическую поэму «Потоп», увидевшие свет лишь в наше время[61]. При жизни была опубликована только поэтическая драма «Битва при Тивериаде, или Падение крестоносцев в Палестине», отрывки из которой в 1836 году появились во втором томе пушкинского «Современника», а в 1874 году она вышла отдельным полным изданием. Постановка этой драмы осенью 1832 года в Александрийском театре не увенчалась успехом. «Вы угадали из «Северной Пчелы», что моя «Битва при Тивериаде» совершенно упала на театре, и хотя и играли пять раз, и народу было много, но все-таки она совершенно упала. Я сам просил, чтобы ее перестали играть, ибо она более драматическая поэма, нежели трагедия», – писал он Жуковскому в ответ на пожелание «не обращать внимания на неудачу», повторяя пушкинский отзыв о своей трагедии. В письме к брату он сообщал: «Пушкин (поэт), которому я давал ее читать под честным словом сказать мне правду, остался ею совершенно доволен, сожалея, что я отдал ее на театр, ибо она поэма, а не трагедия». Что же касается рецензии «Северной Пчелы», то в ней, наоборот, отмечался невиданный успех, но не трагедии, а декораций: «Внутренность дворца, зала Совета, пальмовый сад, вид озера Тивериады и Иордана, площадь и общий вид Иерусалима извлекли общий восторг. Появление каждой из сих декораций сопровождалось троекратными аплодисментами». Реакция зрителей на декорации, конечно, не могла не задеть авторское самолюбие. Но была и другая причина снятия пьесы самим автором. «Представление «Битвы при Тивериаде» было блестящее и вполне удачное, – писал один из современников, – но не возобновлено потому, что найдено неприличным выводить на сцену Святые места, тем более, что во 2-м явлении 2-го действия декорация представляла вид храма Воскресения в Иерусалиме».
Андрей Муравьев во время постановки трагедии еще не служил в Священном синоде, тем не менее он не мог не прислушиваться к высказываниям церковных иерархов. В этой ситуации для него важной была поддержка Пушкина, предложившего опубликовать в «Современнике» сцены из трагедии в качестве драматической поэмы, написав к ним «Объяснительное предисловие». При этом Пушкин сам выбрал наиболее важные сцены из четвертого и пятого действий. Обо всем этом Андрей Муравьев расскажет в своем предисловии, в котором вспоминает об их первых встречах не в Москве, а в Крыму, и что саму драму о последней битве крестоносцев он начал писать по его внушению. Этот факт не отмечен в биографических источниках ни Пушкина, ни Андрея Муравьева, но достоверность его не вызывает сомнения, ведь он обращается к самому Пушкину:
«Пять лет тому, в уединении полковой жизни, написал я, по твоему внушению (здесь и далее выделено мной, – В.К.), сию битву при Тивериаде. В первом цвете молодости сошлись мы с тобою на юге нашего отечества; одиночество заставило нас понять друг друга, прекрасная природа Малороссии пробудила пылкое воображение, напитанное летописями минувших веков. Но из всех событий протекшего ближе говорили сердцу крестовые битвы юной Европы. Романтические подвиги рыцарей, слепо жертвовавших любви и славе, стремившихся в Палестину, чтобы воскресить там призрак Иерусалима, – сильно волновали грудь нашу, в том возрасте, когда жизнь облекает еще все предметы поэтическим покровом.
Ты хотел видеть пред собою картину сего времени и выбрал сам минуту битвы, разрушившей все надежды Крестоносцев. Быть может, тайная мысль о скоротечности первых очаровательных впечатлений молодости заставила тебя желать, чтобы блестящие краски рыцарства оттенены были грустию, или ты думал, что характер его лучше отразить в борьбе с несчастием, когда остановил свой выбор на столь печальной катастрофе. Я исполнил твою волю, начертав в обширной раме исторические сцены последних дней рыцарского королевства; во глубине же сей разнообразной картины поставил я одну мрачную судьбу Иерусалима.
С тех пор мы были оба участниками похода, который можно назвать крестовым, и тебе удалось обнажить саблю на неверных. Но когда исполнились частию и в событиях прозаических мечты наши о крестовых битвах, я хотел удовлетворить другому пылкому влечению сердца и посетить священные места, возбуждавшие благочестивое рвение рыцарей; и часто мой паломнический посох стучал по их могилам, которые они изрыли себе богатырским мечом в Св. земле.
Когда же, возвратясь в отечество, хотел я, на расстоянии нескольких лет, поверить свои ранние впечатления, мне жаль было расставаться со своими рыцарями, как с первыми созданиями юного воображения; слишком много воспоминаний соединялось с ними, слишком много собственных чувств излиялось в их речах и порывах; и чем менее находил я очарования в предметах, некогда меня занимавших, тем ближе лежало сердце к сему раннему созданию моей молодости; мне уже хотелось видеть его не только мысленно, но как бы на яву пред своими глазами, – и эта отрадная мысль как сон мне изменила.
Прими же ныне мой юношеский опыт, в котором найдешь ты многому отголосок, и прости мне, если жертвую твоим именем слабому творению, как бы возлагая на тебя всю его ответственность; но эта жертва не будет первою в твоей приязни, которая не изменяет, подобно надеждам, от натиска годов».
В биографических материалах отмечены встречи юного Муравьева в 1825 году в Крыму с Грибоедовым. «После очаровательной прогулки в Чуфрут-Кале я открыл ему мою страсть к поэзии, – вспоминал он на склоне лет о Грибоедове, – я беседовал с ним ночью, – луна сделала нас откровенными. Я открыл ему мою страсть к поэзии… Он обрадовался моей склонности: «Продолжайте, сказал он, но ради Бога, не переводите, а творите!» С Пушкиным на юге отечества он мог встретиться только в эти же годы южной ссылки поэта, а уже в 1826 году, после возвращения опального Пушкина в Москву, – в салоне княгини Зинаиды Волконской. «Сцены из рыцарских времен» – поздняя драма Пушкина, но идея крестовых походов относится к числу самых ранних, что называется, висевших в воздухе. Поколение Андрея Муравьева и Алексея Хомякова, который тоже был участником Русско-турецкой войны, воспринимало эту войну сквозь призму поэмы «Освобожденный Иерусалим» Тассо, появившуюся в эти годы в переводах их университетских наставников Мерзлякова и Раича. Но в данном случае Муравьев называет не этот литературный источник, оказавший несомненное влияние на его драму о падении Иерусалима. Он пишет о романтических подвигах рыцарей, к которым он обратился в юности по внушению Пушкина, исполняя его волю. Публикация отрывка из драмы в пушкинском «Современнике» (1835, т. 2) была единственной вплоть до 1874 года. Лишь перед смертью Муравьев издал свою юношескую драму, но уже с новым предисловием, названным «Для немногих», в котором вновь вспоминал о Пушкине и первой публикации в «Современнике»:
«Сорок лет, в совершенном забвении, лежал у меня между бумагами, этот еще не зрелый плод первых лет моей молодости и, может быть, навсегда бы там остался, если бы нечаянно о нем не напомнил тот, для кого, собственно, я написал мою «Битву при Тивериаде».
Через сорок лет Андрей Муравьев вновь подтверждает, что свою драму о крестоносцах, созданную по внушению Пушкина, он написал для Пушкина.
Экземпляр «Путешествия по Святым местам» был преподнесен Николаю I, и в 1833 году «по духу своей книги» Андрей Муравьев был определен императором «за обер-прокурорский стол» Святейшего синода. С тех пор в течение почти десяти лет ни одно решение по церковным и дипломатическим связям России с Православным Востоком ни Синодом, ни МИДом не принималось без участия Андрея Муравьева.
Все изменится после подписания Россией Лондонской конвенции 1841 года. Николай Лисовой отмечает: «Вместо того, чтобы быть единственным и полноправным гарантом положения Православия в Турецкой империи, Россия согласилась на участие в так называемом «европейском концерте», т.е. за Иерусалим отвечали теперь не только российский император, напрямую договариваясь с турецким султаном, но и Лондон и Париж. А Россия лишь входит отныне в этот «концерт», из которого ее пытаются все время вытеснить. Лондонские конвенции стали крупным проигрышем дипломатии Николая I. Подписывая их, царь думал, что тем самым «войдет в мировое сообщество». В мировое сообщество он не вошел (через десять лет Европа ответит ему Крымской войной), а влияние на Востоке потерял. Для механизма принятия решений на Востоке это означало усиление роли МИДа. Раз постоянно, прежде чем ответить Иерусалимскому Патриарху, нужно прикинуть, что по этому поводу думают Лондон и Париж – значит, не только Андрей Николаевич Муравьев, но и митрополит Филарет и даже весь Святейший синод оказываются безсильны. Церковно-политические и духовные связи России с Православным Востоком начинает полностью контролировать МИД».
Андрей Муравьев еще четверть века продолжал оставаться экспертом МИДа, выйдя в отставку лишь в 1866 году, но в этот период основным занятием его вновь стала литература. Он совершил путешествия: в Италию и Германию (1845), в Грузию и Армению (1846–1847), по городам и святыням Волги (1848), второе длительное путешествие на Восток (1849–1850), каждое из которых легло в основу его новых книг.
Последним периодом жизни Андрея Муравьева был киевский (1858–1874). По его собственным словам, он вернулся к истокам, в «колыбель православия». В основе его раннего стихотворения «Апостол в Киеве» лежит поэтическое переложение предания из «Повести временных лет» о путешествии Андрея Первозванного по Руси и основании Киева. «Яко на сих горах воссияет благодать Божия; имать град велик бытии и церкви многи Бог воздвигнути имать», – гласит запись Нестора-летописца. В стихотворении Андрея Муравьева «Апостол в Киеве» слова Андрея Первозванного звучат так:
Здесь дивный станет град! – воскликнул, вдохновенный –
И Христианства луч его осветит стены!
Здесь Царства колыбель! В веках зародыш сил!»
Так некогда Андрей пустыни посетил
И в Киевских полях божественной рукою
Воздвигнул первый крест над Русскою землею!
Андрей Муравьев приобрел участок земли и построил дом на Андреевской горке рядом с самой первой киевской Десятинной церковью и Андреевским храмом, возведенным в XVIII веке на том самом месте, где, согласно преданию, Андрей Первозванный воздвиг первый крест на Руси.
В муравьевском доме, тоже ставшем своеобразной Достопримечательностью Киева, побывают многие, включая членов императорской фамилии. Один из самых дорогих гостей «киевского отшельника» (так он называл себя) в августе 1869 года станет Федор Тютчев, приславший вскоре ему стихотворное послание:
Андрею Николаевичу Муравьеву
Там, где на высоте обрыва
Воздушно-светозарный храм
Уходит выспрь – очам на диво –
Как бы парящий к небесам,
Где Первозванного Андрея
Еще поднесть сияет крест –
На небе киевском белея,
Святой блюститель этих мест –
К стопам его свою обитель
Благоговейно прислоняя,
Живешь ты там – не праздный житель –
На склоне трудового дня.
И кто бы мог, без умиленья,
И ныне не почтить в тебе
Единство жизни и стремленья
И твердость стойкую в борьбе?
Да, много, много испытаний
Ты перенес и одолел…
Живи ж не в суетном сознанье
Заслуг своих и добрых дел –
Но для любви, но для примера,
Да убеждаются тобой,
Что может действенная вера
И мысли неизменной строй.
Это было уже второе послание Федора Тютчева. Первое «Нет веры к вымыслам чудесным», датированное 1821 годом, впервые появилось в «Северной Лире» их общего наставника Семена Раича. В июне 1873 года в гостях у Андрея Муравьева побывает Алексей Апухтин, писавший:
Уставши на пути, тернистом и далеком,
Приют для отдыха волшебный создал ты.
На все минувшее давно спокойным оком
Ты смотришь с этой высоты.
Пусть там внизу кругом клокочет жизнь иная
В тупой вражде томящихся людей, –
Сюда лишь изредка доходит, замирая,
Невнятный гул рыданий и страстей.
Здесь сладко отдохнуть. Все веет тишиною,
И даль безмерно хороша,
И, выше уносясь доверчивой мечтою,
Не видит ничего меж небом и собою
На миг восставшая душа.
Жизнь Андрея Муравьева начиналась со стихов и заканчивалась стихами, но теперь уже не собственными, а посвященными ему. Сам же он к концу жизни еще раз вернется к своему поэтическому дебюту и напишет книгу воспоминаний «Знакомство с русскими поэтами», увидевшую свет в Киеве в 1871 году.
Братья Чернецовы
Святой земле посвящены не только самые знаменитые паломнические книги XIX века Андрея Муравьева и Авраама Норова, стихи Петра Вяземского, но и произведения графики, живописи. Первыми из художников паломничество совершили два брата-академика Григорий Чернецов (1802–1865) и Никанор Чернецов (1805–1879), получившие известность в истории русского искусства своими полотнами военных парадов, грандиозной волжской панорамой, длина изобразительного ряда которой составляла 746 метров при высоте 2,5 метра, кавказской, крымской и итальянской сериями гравюр и картин. В Третьяковской галерее, в Русском музее, Томском, Костромском, Таганрогском, Хабаровском и других музеях можно увидеть их живописные и графические произведения, созданные во время «художественных путешествий» в Египет, Сирию, Грецию, Палестину. В 1842–1843 годах, вслед за Андреем Муравьевым и Авраамом Норовым, они совершили паломничество в Святую землю, создав серию литографий «Виды Палестины», изданную в четырех тетрадях (СПб., 1844). Эти литографии, по их словам, передавали «верное и точное понятие о предметах, находящихся в Святой земле и драгоценных для каждого Христианина». Первые акварели «Улица Табания в Каире», «В погребальном вертепе Богородицы в Гефсимании», «Часовня Гроба Господня» и другие тоже были созданы во время паломничества. «Чернецовы, – отмечают современные исследователи, – практически создали иконографию Иерусалима, которую можно признать художественной энциклопедией святого места». Все последующие годы жизни братьев Чернецовых религиозная и историческая живопись продолжала занимать центральное место в их творчестве. Классикой русского искусства стали «Мертвое море» (1850), «Лавра Святого Саввы близ Иерусалима» и другие произведения братьев Чернецовых, первыми учителями которых в костромском городе Лух были иконописцы – отец Григорий и старший брат Евграф, а учеником Григория и Никанора стал их младший брат Поликарп, принимавший участие в «срисовывании с натуры замечательных мест по обеим Берегам Волги в панорамном виде» в 1838 году, а в 1842 году в таком же срисовывании с натуры – православных святынь Греции, Египта, Палестины. Во время паломничества в Святую землю младший брат Поликарп заболел и умер. Братья похоронили его на священной горе Сион.
Цареградская обедня[62]
Баллада
«Когда ж я увижу Софийский алтарь?
Что мне обещанья пустые!
Ты, Ходжия, ты сего храма ключарь, –
Открой мне врата золотые!» –
Так стража седого Князь Гика просил,
И старец младенцу речами грозил:
«Затем ли отец, молдаван Господарь,
Мне вверил твое воспитанье,
Чтоб я на погибель открыл сей алтарь
И с неба навлек наказанье? –
Мой сын! – не укроем от гнева Судьбы
Ни кудрей златых, ни седой головы!
Хотя в сей мечети читают Коран,
И гимны Алле раздаются, –
Не смеет никто из благих мусульман
К вратам алтаря прикоснуться!
Дерзнет ли – и здесь же сразит его гром! –
Так вечным мечети – алтарь сей пятном!» –
«Нет, Ходжия, туркам алтарь сей грозит,
Гонителям Греческой веры!
Но мне, православному, он не закрыт,
Младенцу откроются двери!» –
«Останься, мой сын, ах! останься, поверь:
В пучину геенны ведет сия дверь!»
Но тщетно, младенец не внемлет мольбам;
От старца поспешной стопою
Бежит – и с улыбкой подходит к вратам,
Пленяется пышной резьбою,
Парчевую занавесь хочет поднять…
Врата вдруг открылись – его не видать!
Отчаянный, Ходжия с вестью бежал
К отцу малолетнего Гики,
Седой Господарь со слезами упал
К подножию трона Владыки,
Об участи сына узнать он молил,
«Но кто же узнает?» – Султан возразил.
– «Меж греками есть чудотворный монах
Он столп адамантный закона! –
Григорий укрылся в Афонских горах,
Сойдя с Патриаршего трона. –
В броне своих дел прикоснется к вратам
И тайны святыни поведает нам!»
В Софийской мечети – духовный собор
С святою водой и крестами,
Толпится на крылосах юношей хор
И храм очищает мольбами.
Меж ними смиренно стоит Господарь
И влажные взоры вперил на алтарь.
Святитель идет в облаченьи к вратам,
Завесу отдернул с мольбою,
Взглянул, – что предстало смятенным очам?
Он дрогнул и быстрой рукою,
Завесу задернув, вступил на амвон,
И слов его ждет ужаснувшийся сонм!
В священном восторге Григорий стоит:
Земное далеко, далеко!..
Глагол прорицаний уста шевелит,
Горит вдохновенное око! –
Ему суждено Искупителем быть
И кровью свободу отчизне купить!
«Внимайте! внимайте! – В тот миг роковой,
Когда Византия упала,
Тех дней Патриарх недоступной мольбой
Молил, чтобы казнь миновала,
И полным собором обедню служил,
Но тела и крови еще не вкусил,
Когда среди вопля, убийств и огней
Ворвалися в храм янычары,
Достигли по трупам до Царских дверей,
Уж близки мечей их удары, –
Внезапно захлопнулся с треском алтарь,
И пала завеса пред сонм янычар!
Я первый содвинул завесу веков, –
И мне те же лица предстали
В том виде, в котором их тучи врагов
В минуту обедни застали! –
Седой Патриарх, наклонясь на престол,
Стоит над дарами, внимая Символ.
И два архидьякона митру над ним
Обмершей рукою подъемлют,
И два архирея над даром святым
Недвижимо воздух колеблют,
И два иподьякона с вечным огнем
Безжизненным блеск отражают лицом!
Вокруг – Митроносных двенадцать чинов,
Как трупы, стоят без движенья,
Не внемля течению долгих веков.
И, чуждые порабощенья,
Как будто не зная о наших цепях,
Стоят, неприступные, в вечных мольбах!
И самое время расторгло для них
Жестокие смерти заветы!
Лишь томная бледность на лицах святых
Легла отпечатком столетий!» –
«Где ж сын мой?» – воскликнул князь Гика в слезах. –
«Близ образа Девы, с кадилом в руках!
И знайте: тогда лишь сей службе конец,
Когда наша цепь разорвется,
С Султана падет – Константинов венец,
Здесь знамя Креста разовьется,
И сонм одноверцев проникнет в сей храм,
И Царь Россиян прикоснется к вратам!
Тогда лишь отыдут на вечный покой
Уставшие в долгом соборе! –
Но прежде… я слышу стенанья и вой!
Я вижу кровавое море!
Все ужасы, все упадут на тебя,
Отчизна!., и первою жертвою – я!»
1827
Из драмы «Битва при Тивериаде, или падение крестоносцев в Палестине»
Песнь Дервиша
Аллах дает нам ночь и день,
Чтоб прославлять его делами;
Светило дня – его лишь тень –
Виновных обличит лучами,
Аллах керим! Аллах керим!
Пред ним стоит Пророк в мольбах,
И гром, готовый к пораженью,
Он удержал его в руках –
Не искушай его терпенье!
Аллах керим! Аллах керим!
Здесь время на земле дано
Для покаянья человеку.
Страшитесь, улетит оно,
Спешите с милостыней в Мекку!
Аллах керим! Аллах керим!
Лик обрати свой к Каабе[63],
Молись и будь готов! Кто знает,
Что тайный рок сулит тебе?
Счастлив, кто смело рок встречает!
Аллах керим! Аллах керим!
Спасенным – рай, погибшим – ад!
Сыны земные, трепещите, –
Там все деянья обличат;
Грехи раскаяньем сотрите!
Аллах керим! Аллах керим!
1827
<Молитва богомольца>
Площадка пред вратами храма Воскресения
Я наконец обнял сей дивный Гроб,
Омыл его горючими слезами,
Раскаянный, молил я о прощеньи,
Молил – и небо мне его послало
В том сладком отдыхе души и сердца,
Которого давно я был лишен.
Хвала тебе, о живописный Гроб!
Как я завидую, святые братья,
Вам посвятившимся его служенью.
Здесь обитает с вами вечный мир
И счастие…
<Молитва рыцаря>
Пред вратами храма Вознесения
О Искупитель!
Здесь дивный Гроб Твой, вот утес Голгофы, –
Алтарь земли, на коем Ты был жертвой;
Вот те места, где Ты, друг человеков,
Страдал на нечестивое их племя;
И здесь я повергаюсь пред Тобой,
Во прах, во прах, из коего я создан!
Здесь проливаю я потоки слез, –
Ты плакал сам, Ты их поймешь, Спаситель!
Здесь я молюсь Тебе, не за себя
И не за мир! – Нет, нет, за дивный град Твой,
За колыбель Твою, за светлый гроб,
За каждый шаг той дорогой земли,
Которую Ты освятил стопами, –
За Твой Иерусалим, за Палестину!
У избранных ее не отнимай,
У верного народа Твоего!
Сотри неверных рог, не попусти
Отродью сатаны ругаться нами,
Со смехом спрашивать: где Бог и Спас ваш?
Не дай увидеть мне, в Твоей святыне,
Ту срамоту, ту мерзость запустенья,
Которую предрек Твой Даниил!
Нет, прежде смерть, пошли мне смерть, и пусть
В Святой земле, над грудою неверных, –
Я за Тебя паду, о Искупитель!
(Входит во храм Св. Гроба.)
Богомолец
Я принял крест, я посох взял,
Меня влечет обет священный.
Вы все, для коих я дышал
В отчизне дальной, незабвенной.
Ах! помолитесь за того,
Кто вспомнит вас в своих мольбах!
Куда весь Запад слал сынов,
За гроб Господень лечь костями
Стезею светлой их гробов,
Пойду с молитвой и слезами.
Ах! помолитесь за того,
Кто вспомнит вас в своих мольбах!
Где в перси Божиих дворян[64],
Сквозь медные кольчуги кольца
Вперялись стрелы агарян,
Меня ждет пальма богомольца.
Ах! помолитесь за того,
Кто вспомнит вас в своих мольбах!
И где страдал за смертных Бог,
Паду пред гробом Искупленья,
Быть может, там доступней вдох
И сердце чище для прощенья!
Ах! помолитесь за того,
Кто вспомнит вас в своих мольбах!
К мечте далекой грозен путь,
Коварны степи, бурно море,
И часто богомольца грудь
Стеснит тоска, взволнует горе.
Ах! помолитесь за того,
Кто вспомнит вас в своих мольбах!
Когда взойдут в стране родной
Ненастья бурны дни над вами,
О, понеситесь в край глухой
За юным путником печальным
И помолитесь за того,
Кто вспомнит вас в мольбах своих!
Когда ж, быть может, там мета
И странничествию, и краткой жизни
И лягу я под сень креста
Далеко от полей отчизны –
Ах! помолитесь за того,
Кто вспомнил вас в своих мольбах!
4 декабря 1829
Бургас
Романс А.А. Алябьева (1835).
Молитва об Ольге Прекрасной[65]
Странников дальних ангель-хранитель,
Добрый наставник душ и телес!
Будь ей в чужбине путеводитель!
Там, где целебно с теплых небес,
Вечно блестящих ярким сапфиром,
Сходит на землю благость Творца,
Скорби врачуя здравьем и миром
И обновляя жизнью сердца!
Там ли, где льется Рейн изумрудом
В тесной оправе сжавшихся гор,
Быстро сменяясь чудо за чудом,
Замок за замком радуют взор;
Там ли, где ясно в море зеркальном
Раю подобный смотрится юг:
В странствии трудном, в плаваньи дальном,
Будь ей заступник, пестун и друг!
Там где природа юной красою,
Прелестью стройной пышно цветет,
Странницу нашу встретят родною,
Милой сестрою все назовет.
Радости наши в жертву приносим:
Жертва будь наша, радости ей!
Ангел-хранитель! только и просим:
Здравия чашу в грудь ей пролей!
Ангел разлуки! в день этот черный,
В туче угасшей с нашей звездой,
Не унывая с грустью покорной
В утро свиданья верим душой:
Верим, что скоро ангел возврата,
Празднуя с нами радостный час,
Примет в объятья милаго брата
С милым залогом, взятым от нас!
Стихотворение посвящено отъезду княгини Зинаиды Волконской из России весной 1829 года, когда с подобными же прощальными стихами к ней обращался Евгений Боратынский:
…И неустанно мы рыдаем.
Так, сердца нашего кумир,
Ее печально провожаем
Мы в лучший край и лучший мир.
Как оказалось, друзья провожали ее в Италию навсегда. Она ненадолго приедет в Россию лишь в 1840 году, но истовой католичкой. На склоне лет Андрей Муравьев вспоминал о ее знаменитом московском салоне конца 1820-х гг.: «Общим центром для литераторов и вообще для любителей всякого рода искусств, музыки, пения, живописи, служил тогда блестящий дом княгини Зинаиды Волконской, урожденной княжны Белозерской. Эта замечательная женщина, с остатками красоты и на склоне лет (ей было в ту пору 35 лет. – В.К.), хотела играть роль Корины и действительно была нашей Русскою Коринною. Она писала и прозою и стихами, одушевленная чувством патриотизма, который не оставил ее даже и тогда, как, изменив вере отеческой, поселилась в Риме. Предметом же своей поэмы избрала она Св. Ольгу, так как в ее жилах текла кровь Рюрикова и род Белозерских особенно благоговел пред сею великою просветительницею Руси. (Уних в доме даже хранилась древняя ее икона, писанная, по семейному преданию, живописцем императора Константина Багрянородного, в то самое время, когда крестилась Ольга в Царьграде). Все дышало грацией и поэзией в необыкновенной женщине, которая вполне посвятила себя искусству». В 1824 году увидела свет повесть Зинаиды Волконской «Славянская картина 5-го века», позже – «Надгробная песнь славянского гусляра» и «Сказание об Ольге». Андрей Муравьев в свою очередь создал в 1826 году поэтическую сцену «Певец и Ольга», в которой обращался к тому же образу киевской княгини.
Великая тень, для чего ты мелькаешь
В таинственной мгле безмятежных ночей?
Мечтой о минувшем зачем нарушаешь
Отрадные сны утомленных очей?
Не звуков ли арфы опять ожидаешь,
Могучего отзыва славы твоей?
Иль в песнях вещать ты к потомству желаешь?
Вещай – и певцу вдохновенье пролей!..
В 1829 году он провожал ее в Италию своей «Молитвой об Ольге Прекрасной». Анонимная публикация этой молитвы 1836 году в пушкинском «Современнике» тоже была не случайной. Как раз в это время в «Московском Наблюдателе» была опубликована ее повесть «Сказание об Ольге», и Муравьев в своей «Молитве» еще раз напоминал о ее родстве с Ольгой Прекрасной. Анонимность же публикации, по всей видимости, объясняется тем, что появление этой молитвы в «Современнике» само по себе было тем «увещеванием», с которым многие бывшие друзья обращались к Зинаиде Волконской.
Михаил Максимов
Максимов Михаил Иванович (ок. 1810 – не ранее 1856) – поэт, автор исторических сочинений для народного чтения. Из купцов. В 1828 году окончил Московское коммерческое училище, и этим же годом датированы две его поэтических книги «Опыт сонетов» и «Песни серебряного рожка». В 1830-е годы публиковался в основном в «Северной Пчеле», войдя в число официозных поэтов-патриотов, откликавшихся на памятные даты и события. В 1836 году вышла его книга «Патриотические песни», судя по переизданиям (пятое в 1846 году), пользовавшаяся определенным успехом. В 1840-е годы издал целый ряд прозаических книг для народного и детского чтения на исторические темы. Одна из последних вышла в 1856 году под названием «В память старому и в честь новому русскому победоносному православию». Остальные были выдержаны в том же ура-патриотическом духе, но, к сожалению, их художественный уровень, что называется, оставлял желать лучшего. Единственным исключением были, пожалуй, его сонеты на темы псалмов, поскольку являлись, по сути, первыми подобными образцами.
Опыты сонетов
Вездесущий
Из Давида
Куда сокроюся от взоров я Твоих,
От Духа Твоего, о Боже! где сокроюсь?..
Взойду ль на Небеса, в обители святых,
Ты там! – паду ль с Небес, и мраком бездн покроюсь –
Все, все речет Тебя и в пропастях земных!
Пойду ль во след зари и за морями скроюсь –
И там рука Твоя оплотом мне от злых!
Нигде я без Тебя, нигде я не устроюсь!..
Там все речет Тебя, и небо, и земля!
И нощь перед Тобой, как ясный день светла;
И тьма рассеется пред взорами Твоими –
И нощь и тьма Тебе, Творец, как день и свет!
Ты их Творец, Ты управляешь ими –
И всюду виден Твой священный, Творчий след!
Человек
Он царь, вместилище пространныя вселенной,
Совокупленной в Нем Небесного рукой;
Наследник Он той жизни вожделенной,
Где уготовано и счастье и покой!
В Нем все: и дар небес благословенный,
И мрачный ад, и свет с неозаримой тьмой,
Порядок и хаос, и пламень сокровенный,
И хлад, и тление с нетленною душой!
Он всевместимое подобие Творца,
Создателя Его, Предвечного Отца,
Он Безпредельного начала безконечный!
Он жизнью одарен и краткою и вечной,
Он с небом и с землей раздельно съединен,
Он в области сует – к блаженству сотворен!
Душа
Небес блаженная жилица,
Но в узах пленница земли –
И человек Ее темница;
Она от родины вдали;
Но светит в мраке, как денница;
Ее во тленье облекли,
Но Ей оживлена темница,
И плен Ее – есть жизнь земли!
Мы не узрим Ее полета,
Когда Она, покинув плен,
Вновь воспарит в обитель света
Чрез бездну мрачную времен!
Там Вечная вовек пребудет,
Там тленный мир Она забудет!
Вера
Ты спутник наш среди скорбей,
Оплот всех бедствий и страданий,
Символ Творца для всех людей,
Наследница обетований!
Мы тверды, как гранит, с Тобой,
Живя в одно лишь упованье;
В юдоли горестной, земной
Нам – небеса одно желанье!
Мы чрез Тебя лишь достигаем
Небесных врат – и в них вступаем,
И в храме вечности живем.
Ты наделяешь совершенством,
Соединяешь нас с блаженством
И благ Подателем – Творцом!
Федор Слепушкин
Слепушкин Федор Никифорович (1783–1848) – поэт-самоучка. Его «крестным отцом» в литературе был Федор Глинка. Ко времени знакомства с Федором Глинкой он, будучи вдовцом, держал мелочною лавку в немецкой Новосаратовской колонии под Шлиссельбургом, воспитывал семерых детей и у колонистов, как писал о нем современник, «не только выучился немецкому языку, но занял и немецкий порядок и опрятность… слово его вернее всех векселей». Грамотным же он был с детства, выучившись читать и писать, как и полагалось, с шести лет по Псалтыри, а стихи стал писать уже в зрелом возрасте самоучкой, в дальнейшем так и называя себя поэтом-самоучкой. Его первая поэтическая книга «Досуги сельского жителя» появилась в 1826 году и, что называется, не осталась незамеченной, поскольку была первой поэта-самоучки, да еще с такой фамилией Сле-Пушкин в годы наивысшей славы опального Пушкина, который, кстати говоря, был одним из первых его читателей, увидев в нем «истинный, свой талант», пожелал ему только одного: никому не подражать, «идти своею дорогою».
Как только ни называли его в печати – и «русским Гезиодом», и «русским Феокритом», и «русским Бернсом». Сам император одарил его золотыми часами, Российская академия – золотой медалью (о чем Пушкин не без горечи заметит в письме из Михайловского: «…Сле-Пушкину дают и кафтан, и часы, и полумедаль, а Пушкину полному – шиш»). При этом он оставался крепостным, его удалось выкупить только после выхода книги по подписке за три тысячи рублей. После чего он записался в купцы 3-й гильдии, и дела у него быстро пошли в гору. Уже в начале 30-х годов он был владельцем кирпичных заводов, на которых работало до трехсот человек, да и семья самого Слепушкина со временем достигла пятидесяти человек. Все это он подробнейшим образом изложил в стихах:
Мне песни новый путь открыли,
Торговле дали вольный ход;
Стихи меня озолотили!
Тогда придумал я завод,
С одним шатром, с двумя печами,
Пошел возиться с кирпичами;
Старье долой, вновь разводил,
Сбивал бугры и лес рубил…
писал он в «Отчете о своем торговом хозяйстве», частью которого были и стихи.
В 1830 году вышла его новая книга «Четыре времени года русского поселянина. Сельская поэма», в 1834-м – «Новые досуги сельского жителя», в 1840-м – «Новые досуги Федора Слепушкина». Правда, тогда же в «Отечественных Записках» появился и первый критический отзыв Белинского, отметившего, что в стихах Слепушкина «виден умный, благородно мыслящий и образованный не по-крестьянски человек, которого нельзя не уважать, – но не поэт».
Молитва Богу
О Боже милости, Всесильный, Безконечный!
Ты сам раскрой во мне все помыслы сердечны,
Чтоб мог я изъяснить то слабою рукой,
Что чувствую в душе, что вижу пред собой.
Сын тления, ничто, – Создатель, пред Тобою!
Могу ли без Тебя что сделать сам собою?
Последнему рабу Ты благодать яви
И руку на труды мои благослови!..
Глас благодарности
Благодарю Тебя, Создатель!
От юных лет Ты был со мной.
Источник блага и податель,
Надежда и покров Ты мой.
Всю жизнь рука Твоя святая
Меня невидимо вела,
Ты, селянина вразумляя,
Благословлял его дела.
На мне отличие явилось.
От Царских рук щедроты мне!
Того не видел и во сне,
Что в явь со мною совершилось!
Меня средь поселян – друзей,
В одежде блещущей покажут;
Отныне время жизни дней –
Часы златые мне укажут.
Туда Вельможей я введен.
Куда мне не было дороги,
И сельской житель приглашен –
Царицей Русскою – в чертоги!
Она во славе там была,
Но больше благостью сияя,
Со мной Царица речь вела –
Меня приветливо лаская.
Всещедрый Боже! удиви –
Над Ней – дары Свои святыя
И Царский дом благослови,
Да благоденствует Россия!
Чтоб все надежды Их цвели,
Нам дали сладкий плод к покою,
Чтоб дни Их к радости текли
Эдемской светлою рекою.
Чувства души к Богу
Великий мой Творец, Владыко Всемогущий!
Един Ты Боже всем, в превыспренныхживущий.
Земля и небеса во власти суть Твоей.
Исчислил Ты пески и капли рек, морей.
Ты существо огня и тягость ветра знаешь,
И молнией сквозь дождь свод неба озаряешь!
Ты знаешь нужды всех, – всех милуешь, хранишь,
Мы гневаем Тебя, но Ты благотворишь!
Я помню – те лета, как был я сиротою,
Оставлен был отцом и матерью родною;
Мне жизнь была как ночь с густою темнотой,
И тучу разных бед я видел пред собой,
Которая меня разила повсечасно;
Казалось мне, мой век окончится несчастно!
Минуту каждую я бедствий ожидал,
Но все – я на Тебя Владыко уповал!
Всещедрый удивил Ты милость надо мною,
Хвалю Тебя Творец и сердцем и душою!
Ты бурю разогнал и силу грозных туч;
Уж радует меня блестящий солнца луч,
До гроба моего мне Боже будь покровом,
По смерти же – даруй мне с Тобой жить в свете новом!
Александр Ротчев
Ротчев Александр Гаврилович (1806–1873) – поэт, переводчик, публицист, путешественник. Его имя в истории Русской Америки известно не менее, чем первооткрывателя Русской Америки купца Григория Шелехова. С августа 1838 по июль 1841 года он был комендатном форта Росс, и на карте Калифорнии до сих пор можно найти гору Святой Елены, названную им в честь жены, урожденной княжны Елены Гагариной, которая в 1828 году тайно обвенчалась с «безвестным литератором». В Пушкинскую эпоху Золотого века русской поэзии он и впрямь казался таковым на фоне других знаменитых имен. В год женитьбы на княжне он и выпустил свой поэтический сборник, оказавшийся первым и последним, – «Подражания Корану». В 1834 году он поступает на службу в Российско-американскую компанию, совершает путешествие в Индостан, а в первом номере журнала «Сын Отечества» за 1838 год появится его очерк уже о другой «волшебной стране» – Русской Америке. Но в 1843 году, после продажи русских владений в Калифорнии, как он выражался, «за блюдо чечевицы», он уйдет в отставку. А вскоре именно в бывших русских владениях начнется «золотая лихорадка», и это найденное золото окажется тем самым, о котором он сообщал руководству Российско-американской компании в середине 30-х годов. Позже, вернувшись в Россию, он примет участие в нескольких поисковых экспедициях в Сибири, Приамурье, на Курильских островах, но новое русское Эльдорадо так и не откроет. В марте 1867 года в саратовской газете «Голос» появилась его статья под названием «По поводу слухов о продаже Российско-американской копании». Он хотел развеять эти слухи, поскольку сама мысль о такой продаже одного из самых лучших владений России на Аляске казалась ему безумием. Он не знал, что судьба Русской Аляски уже решена…
Последние годы его бурной жизни связаны с Саратовом, где он вновь вернулся к переводам Шекспира, Гюго, Шиллера, с которых начинался его путь в литературе еще в середине 20-х годов. А в октябре 1873 года в том же саратовском «Голосе» будет помещено сообщение о его смерти «положительно бедняком, на руках чужих ему людей». Так закончил свой жизненный путь бывший комендант форта Росс. Но его имя связано в русской истории не только с двумя самыми неудачными продажами Русской Америки, которые он не смог предотвратить. В истории русской поэзии его «Подражания Корану» стоят рядом с пушкинскими. Журнальные публикации этих подражаний появились в 1827 году вслед за пушкинскими и являются подражаниями подражаниям Пушкина, в которых он увидел именно то новое, что они внесли в поэзию в период зарождения русской ориенталистики. Ведь даже Дмитрий Ознобишин, создавший в эти же годы свои первые переложения арабских маулей (песен) и стихов Саади, не увидел такой же первозданный поэтический источник в Коране. В 1829 году Ознобишин опубликовал в «Сыне Отечества» свои «Гусли Давида», обратившись к традиционному библейскому сюжету. Единственным, кто оценил поэзию Корана, был Пушкин, создавший на основе арабских сур свой цикл из девяти стихотворений, превратив при этом некоторые суры в русские молитвы. И в этом не было никакого кощунства по отношению к священной книге мусульман. Пушкин поступил точно так же, как, начиная с Симеона Полоцкого, Тредиаковского, Ломоносова, Державина, поступали русские поэты с псалмами: традиции русских псалмистов он перенес на новую, не менее благодатную почву. Александру Ротчеву, конечно, уже легче было идти по проторенному Пушкиным пути…
Подражания Корану
1
Клянусь коня волнистой гривой
И брызгом искр его копыт,
Что голос Бога справедливый
Над миром скоро прогремит!
Клянусь вечернею зарею
И утра блеском золотым:
Он семь небес своей рукою
Одно воздвигнул над другим!
Не Он ли яркими огнями
Зажег сей безпредельный свод?
И Он же легкими крылами
Парящих птиц хранит полет.
Когда же пламенной струею
Сверкают грозно небеса,
Над озаренною землею –
Не Бога ли блестит краса?
Без веры в Бога мимо, мимо
Промчится радость бытия:
Пошлет ли Он огонь без дыма
И дым пошлет ли без огня?
2
О Магомет! благое слово,
Как древо пальмы, возрастет:
Его услышав, Твой народ
Да укрепится силой новой!
Мной послан дивный Соломон, –
Да озарит он землю светом, –
И в сердце, мною разогретом,
Ко мне горел любовью он;
Ему, избранному со славой,
Созданья тайну я открыл;
Ему я бурю покорил;
Безгласен стал пред ним лукавый:
Он погружался в глубь морей
По мановенью Соломона,
Или, прикованный у трона,
Он трепетал царя царей!
О Магомет! реки творенью:
Да не созиждут храм спасенью
На бреге зыбкого песка!
3
Богач, гордясь своим именьем,
Забыв Всесильного Творца,
Так нищему сказал с презреньем:
«Мое блаженство без конца!
В моих садах древа с плодами
Неувядаемо цветут.
Мне ль Бога умолять делами?
Не верю я в Господний суд!..»
«Он мещет гром рукою смелой, –
Ему смиренно нищий рек. –
Смотри, строптивый человек,
Чтоб над тобой не загремело
За то, что длань Его дала
Тебе дары Свои обильно,
А ты строптивого чела
Не преклонил пред дланью сильной!»
Минула ночь; восстав с зарей,
Богач увидел горделивый
Опустошенные грозой
Сады цветущие и нивы!
И он воспомнил близость дня,
В который веруют народы,
В который будет вся земля
Равна, как равны моря воды!
4
Когда в единый день творенья
Творец Свой утвердил престол
И человек един из тленья,
Как будто некий бог, исшел, –
Тогда мирам сказал Создатель:
«Из праха человек возник,
Но, воли гордой обладатель,
Моею властью он велик!
Почтите вы, красы земные,
Венец созданья Моего,
И покоритеся, стихии,
Пред мощной волею Его!»
Но искуситель дерзновенный
Один главы не преклонил –
И гнев Создателя вселенной
Его проклятьем поразил.
Стал Сатана, исполнен страха:
«Внемли ж, о сильный Бог, меня:
Его Ты сотворил из праха;
Тобой я создан из огня!»
5
На бреге моря странник скудный
В сияньи ангела узрел:
«Гряди за мной на подвиг трудный:
Тебе высокий дан удел!
Я тайны дивные открою
Твоим слабеющим очам!»
И ангел Божий по волнам
Направил челн своей рукою.
Вдруг доску утлого челна
Он раздробил меж бездны смело;
Трепещет странник; но взгремело:
«Будь верой грудь его полна!»
И, силой Вышнего хранимый,
Промчался челн их невредимо.
Они грядут в далекий путь.
Узрев младенца пред собою,
Дух Бога, хладною рукою,
Кинжал вонзил в младую грудь!
Убийством путник пораженный,
От трупа отвратил чело;
Но снова рек Творец вселенной:
«О смертный! время притекло,
Да узришь светлыми очами:
Сей челн, стяженье рыбарей,
Был залит бурными волнами;
Но знай: властитель сих полей
Пройдет, как вихрь неукротимый;
Его жестокая рука
Все истребит у рыбака;
Но челн худой пройдет Он мимо.
Печать проклятия носил
Младенец сей от колыбели, –
Когда б его Я не сразил,
Его б нечестия гремели!»
6
Младые отроки с мольбой
Текли к Властителю вселенной:
«Мы грянем правды глас святой –
И укротим порок презренный!..»
И, укрепленные Творцом,
Закон повсюду возвещали;
Но им народы не внимали, –
И, утомленные путем,
Они узрели власть порока!
Храня в сердцах Творца закон,
В пещере скрылися глубокой
И все вкусили сладкий сон.
Заката час и час восхода
Для них в единый миг слились,
Века над ними пронеслись,
И изменилася природа.
Тогда, забыв о прежнем зле,
Бодрее отроки восстали:
Народы всюду ликовали,
Светлее стало на земле.
7
Сильна, Творец, Твоя рука!
Воздвиг Ты горы сильным словом,
И над землею облака,
Как вечный дым, легли покровом.
Земля и небо слышит глас:
«Днесь власть Моя все сотворила,
И чтить Меня принудит вас
Моя любовь, Мой гнев и сила!
Труба впервые прогремит –
Погаснет жизнь в груди природы;
В другой – и день Мой заблестит,
Восстанут из гробов народы!
В сей день, неверным роковой,
Сердца исполнятся тревогой
И, устрашенной саранчой,
Все понесутся к трону Бога!»
Из Апокалипсиса
1. Видение Иоанна
«Где тот великий, чья рука
Разломит книгу мирозданья!» –
Так ангел рек – и в грудь тоска
Мне пала с голосом воззванья:
Печалью сердца утомлен,
Ни на земле, ни под землею
Не зрел, кто б смелою рукою
Исполнил дивного закон!..
Вдруг ангел чистый, непорочный
К престолу Бога приступил.
Он первую печать сломил –
И миру грянул час урочный,
И дивный глас в ушах гремел:
«Гряди и виждь!» – и предо мною
На землю белый конь летел,
И смерть на нем – и ад толпою!..
Народы гладом и мечом
Губила смерть; но голос снова –
И души, падшие за слово,
Я зрел пред вечным алтарем,
И несся вопль: «Творец! когда же
Восстанешь Ты за нашу кровь?»
И был ответ: «Моя любовь
Поставлена вам вечной стражей;
Но павших за меня число
Еще предела не прешло!..»
Я взор на небо: дня светило
Лучей навеки лишено,
Луна – кровавое пятно –
Одна по небесам ходила,
И звезды полетели вниз,
Как плод смоковницы незрелой,
Когда ненастье зашумело –
И в свиток небеса свились!
<1828>
2. Видение Иоанна
Свершилось диво предо мною!
Я видел: ангел нисходил,
И облак стан его покрыл,
И радуга над головою.
Как солнце, лик его пылал –
И пламя по стопам бежало;
Одной ногой на землю стал,
На океан другая пала;
И книгу тайн, судьбу миров,
Десницы мощные держали;
Отверз уста, и – семь громов
На грозный голос отвечали:
«Исчезнет времени полет,
Клянусь Создателем вселенной,
Землей и глубиною вод,
И твердью, гордо вознесенной!
А ты уготовлять гряди
Мой мир к великому наследью, –
Тебе да будет книга снедью!»
Приял ее, – в моей груди
Запала тайна роковая,
И огнь ее мне душу сжег,
И я, народы обтекая,
Перерождение предрек!
<1829>
3. Видение
Из края в край земли созрелой,
Как гром, как рев летящих вод,
Мне слово дивное гремело:
«Великий град – падет, падет!..
Я не подам за преступленья
Ни в день, ни в ночь отрады злым –
И да столбом от их мученья
Из века в век восходит дым!»
Сходило облако пред мною –
Вдруг замолчал на небе гром!
И ангел с пламенным серпом
Парил, блистая, над землею!
Я слышал: «На полях земли
Да будет по делам награда!
Ты серп сей на поля пошли –
Созрели грозды винограда!»
Я зрел: на землю серп падет –
И жатва собрана обильно!
И ангел в чашу мести сильной
Поверг земли созрелый плод!
В моем пророчественном взоре
Преобразился вид земли!
И небо, и земля прешли –
И в берегах иссякло море!
А предо мной Ерусалим
Стоял, как дева молодая,
Когда пред алтарем святым
Она стоит, красой блистая!..
Дмитрий Ознобишин
Ознобишин Дмитрий Петрович (1804–1877) – поэт, прозаик, переводчик. «Где ты странствуешь? Где ныне // Мой поэт и полиглот», – писал ему Н.М. Языков в 1834 году. Ознобишин отвечал: «На вызов твой я ожил снова // Петь юность, дружбу и любовь…» Он действительно был полиглотом: владел французским, английским, немецким, итальянским, испанским, шведским, греческим языками и латынью. Но современники называли его еще и восточником. Он знал арабский и фарси, был одним из переводчиков-первооткрывателей великих поэтов Востока – Низами, Саади, Хафиза, Нахшаби, Ибн-Руми, Абу Новаса. Пушкинская поэтическая эпоха благодаря Ознобишину знала не только западную литературу, но и восточную. Ознобишин «дышал Востоком», был уверен, что он станет для русской поэзии «неисчерпаемым запасом новых пиитических выражений, оборотов, слов, картин». Оригинальные стихи Ознобишина, его восточные переводы, подражания, «восточные повести», статьи широко публиковались в журналах и альманахах (сам Ознобишин совместно с С.Е. Раичем издал известный альманах «Северная Лира на 1827 год»); но при жизни не вышло ни одного его поэтического сборника. «Боюсь быть отсталым рыцарем на литературном турнире», – писал он П.А. Вяземскому в 1867 году, подводя итог своей более чем тридцатилетней литературной деятельности. Посмертное издание Ознобишина вышло лишь в XXI веке. Два тома «малой» серии «Литературного наследства» впервые представили оригинальную и переводную поэзию Дмитрия Ознобишина в полном объеме как одно из ярких явлений Золотого пушкинского века. Восемь стихотворений Ознобишина стали романсами на музыку А.А. Алябьева, Н.А. Титова, Петра П. Булахова, Н.А. Римского-Корсакова и других композиторов. Удивительной оказалась судьба его стихотворения «Чудная бандура» (1836), ставшего в процессе устного бытования одной из самых популярных казачьих песен «По Дону гуляет, по Дону гуляет…».
В религиозной поэзии Пушкинской эпохи Ознобишин известен, прежде всего, своей «Вечерней молитвой», в которой уже после Пушкина, и явно под его влиянием, он обратился к той же самой великопостной молитве Ефрема Сирина. Ознобишин-псалмопевец еще ждет своего открытия. В поздние годы его «задушевным трудом» стали переводы и переложения псалмов, одним из первых читателей и критиков которых был митрополит Филарет (1782–1867).
В «Предисловии к переводу псалмов» он писал:
Когда псалмы мои, смущенный,
Пред Филаретом я читал,
И православья столп, смиренный,
Мне снисходительно внимал, –
Был чужд мне помысл дерзновенный,
Что удостоюсь я похвал!
Я жаждал строгого урока;
Но кротко, в назиданье мне,
Святитель наш, певца-пророка
Постигнув сердца в глубине,
Разоблачал пред мной вполне.
Мой труд он не отверг сурово,
Не осудил мой русский стих;
Но взвесил каждое он слово,
И стало все светло и ново
С беседы той в очах моих!
Он указал мне путь правдивый, –
Годами ветх, но бодр умом!
Его язык методоточивый
Звучал мне в слух красноречиво;
Небесный взгляд сиял огнем!
Пред пастырем благоговея,
Сознал я немощь гордых сил, –
Великий труд свершить робея;
Но он, мой страх уразумея,
Ко мне с участьем взор склонил
И подвиг мой благословил.
Под стихотворением стоит дата: «24 марта 1867. Москва». Это был едва ли не последний «строгий урок» митрополита Филарета после его знаменитого обмена стихотворными посланиями с Пушкиным в январе 1830 года, в котором он точно так же не осуждал и не опровергал Пушкина, а лишь, перефразируя его, говорил как поэт-христианин: «Не напрасно, не случайно // Жизнь от Бога мне дана…» Дмитрий Ознобишин с университетских лет был Дружен с Андреем Муравьевым, ставшим после своего паломничества в Святую землю ближайшим сподвижником Филарета. С Филаретом были связаны и Другие его университетские друзья – Михаил Погодин, Федор Тютчев, сам он тоже получил благословение святителя на перевод псалмов.
Утренний гимн[66]
Воспрянь, душа моя, и восхвали Творца!
Не Он ли разделил безсмертие с тобою?
Не Он ли сам тебя, со благостью отца,
Хранил своей рукою?
Едва оставила Природа сладкий сон,
Туманный свой покров она уже снимает;
Уже спешит заря на светлый небосклон
И перлы рассыпает.
И вот светило дня возстало из-за гор,
И благотворный свет как океан разлился;
Среди красот весны мой удивленный взор
Ко небесам стремился!..
Поля еще блестят сребристою росой,
Несется в воздухе цветов благоуханье,
Туман возносится над дальнею горой;
Прервалося молчанье.
В тени густых древес пернатых громкий хор
Царя-Зиждителя вселенной воспевает;
Уже открылися вершины снежных гор;
В лугах зефир летает.
Приветствую тебя, денницы светлый луч!
Источник радостей, – Творца благословенье!
Как юный Серафим, сияя в мраке туч,
Несет земле спасенье;
Денница! так и ты повсюду благо льешь,
Повсюду светлыми и мирными лучами
Земле обилье, жизнь и красоту даешь
И луг пестришь цветами.
Так! в пеньи соловья, и в шепоте древес,
И в шуме быстрых вод, в порыве грозной бури,
И в образе твоем, о красный вождь небес,
И в ясности лазури –
Я зрю везде Творца! – Он дух во мне живит;
Любовию к Нему все сердце пламенеет;
В минуты счастия душа к Нему парит, –
И глас хвалы немеет.
Душа моя! тобой пусть будет восхвален
Благий Отец благих, Господь всего творенья!
И песнь моя прейдет сквозь все ряды времен
Как песнь благодаренья!
Молитва мореплавателей
Отрывок из поэмы «Мореплавание» Есменарда
(«Но солнце с высоты склоняет лик…»)
В обширной тишине необозримых вод,
Кто сердце трепетом священным исполняет
И кроткую любовь с утешной верой льет
Под небом вечера, над влагой усыпленной,
Служитель алтаря, усердною мольбой,
Смягчает грозный рев стихии возмущенной
И грудь пловцов живит надеждою святой. –
Творец, – взывает он, – Ты манием десницы
Миры безчисленны развесил в высоте;
Бог ветров и морей, чей взор, как луч денницы,
Смиряет Океан в безбрежной широте
И полный благостью средь бури разъяренной
Следит поверх валов за утлою ладьей!
Что наши замыслы, что ум наш дерзновенный!
Зиждитель! все, как дым, ничтожно пред Тобой!
Так, знанья бедные, и опытность, и сила
Надменной гордости не возродили в нас.
Твоя рука средь бед всей жизни нас хранила.
Ты милость проливал; – прими хваленья глас!
Творец, даруй сынам свое благословенье!
Дай снова нам узреть брега родной земли;
И крепость, и любовь, – Твое, Отец! – внушенье! –
Ты оживи их в нас и бури отдали;
Пусть ветры грозные пред флагом цепенеют,
Узрев на нем креста изображенный вид!
Пусть шумные валы восстать на нас не смеют,
Когда рука Твоя над бездной нас хранит! –
Скончал: – и сладкий глас, утешный глас моленья
Исполнил всех к Творцу признательной хвалой.
О пламенный восторг, о светлые виденья!
Меж тем как свод небес блистает голубой,
Как пастырь скромные обеты воссылает
И тихий глас его над влагою скользит.
Как тронутый пловец чело во прах склоняет, –
Заря вечерняя на западе горит;
Смиряет Океан валов своих плесканье,
Безмолвие вокруг простерлось по волнам,
И вечера прервав священное молчанье,
Молитва понеслась Предвечного к стопам.
Гусли Давида
Власы, всхолмившися, стоят,
Из уст дрожащих скрежет слышен;
То страшно бродит мутный взгляд,
То, стекловидный, неподвижен.
Поникнув гордою главой,
Сидит Саул мрачнее ночи.
Вельможи вкруг стоят толпой,
Возвесть к царю не смея очи.
Какой сковал его недуг?
Ужасны темные виденья;
Его терзает злобный дух,
И слышен хохот исступленья:
Холодный пот с чела бежит
На щеки бледны, помертвелы:
Он хочет вскрикнуть, но дрожит
Язык, в устах оледенелый.
Печален царственный чертог;
Умолк глас дев и звук тимпана;
Но вот переступил порог
Безпечный друг Ионафана.
Златые кудри на плечах,
Глаза как волны голубые;
Коснулся гуслям – и в устах
Родились песни неземные.
«Младой, я пас стада отца,
Меньшой меж братьями моими.
Невинный, я молил Творца,
И Он вознес меня над ними.
Под неискусною рукой
Орган легко образовался;
Я пел… и к Господу хвалой
Глас робкий с пастырским сливался».
Давид замолк. Саул глядит,
Скрежещет яростно зубами;
То схватит меч, то бросить щит
Он хочет мощными руками;
Но юноша, полн светлых дум,
Порыв царя не замечает,
Перстами вновь коснулся струн
И слаще песню начинает:
«Я стадо пас, когда средь дня
Вдруг ангел, духом Божьим веем,
Взял от овец отца меня
И умастил главу елеем.
Все братья в отческом дому
Добры лицом и крепки телом,
Я всех слабей; но одному
Мне благость Бог явил уделом».
Внял песнь Саул, вскочил Саул,
Стоит, взор дикий вкруг вращая,
Копье схватил, в певца метнул;
Но мимо гибель роковая.
Встревожился вельможей сонм;
Но с гуслей взор певец не сводит
И, дивным вдохновеньем полн,
По звонким струнам песнь заводит:
«Когда иноплеменный враг
Грозил отчизне истребленье,
Звал идолов, не зная страх,
Я в Бога возложил спасенье.
Навстречу смело меч исторг,
Сверкнула сталь, и враг безглавлен:
Велик Господь, велик мой Бог!
Им сын Израиля прославлен».
–Велик! велик! – Саул вскричал,
Одежды яростно срывает,
Копье пустил, заскрежетал;
Но сталь, как прежде, изменяет;
И пал на землю царь без сил,
Дрожит полмертвый, бездыханный;
Его дух мрака охватил,
На кару небом ниспосланный.
Давид взглянул и по струнам
Едва рукой перебегает;
Коснется здесь, коснется там
И, мнится, в струны жизнь вдвигает.
Он хвалит Божьи чудеса,
Его любовь к всему созданью…
И тихо царь открыл глаза,
Доступный к звучному призванью.
Безумный гнев в лице потух;
Встает, всех робко озирает;
Его покинул злобный дух,
Задумчив, трепетный внимает
Певцу… полна отрадой грудь…
Он плачет; к небу взор и руки…
Он жаждет сердцем отдохнуть,
И гуслей замирают звуки.
16 декабря 1828,
Троицкое
Вечерний звон
Вечерний звон, вечерний звон,
Не думу сладкую, но страшное виденье
На душу ты навел. Ужасен вещий сон!
Палермо предо мной; в торжественном моленье,
Народ стекается во храм,
Лампады зажжены, и льется фимиам
С молитвой чистою поющих хором братии,
Все пали ниц, склонясь во прах главой!..
Вдруг шум прервал мольбы; ужасный гул проклятий
Врывается с безумною толпой:
Сверкает меч, упившись кровью,
Безпомощных и старцев, и детей,
И слабых жен, и дев, взлелеянных любовью!
Палермо! мраморный помост твоих церквей
Дымится страшному подобный изголовью,
Облита кровию святыня алтарей…
О Прочида! на груды мертвых тел
Гляди, неистовый, и насыщайся злобой;
Твой Папа этого хотел[67],
Твой папа спит в холодных склепах гроба;
Но и туда достигнет стон
Невинных жертв сей ночи преступлений,
И сохранит он в ужас поколений
Вечерний звон, вечерний звон.
28 февраля 1829
Первый вольный перевод «Вечернего звона» Томаса Мора был сделан Иваном Козловым в 1827 году и вскоре стал популярнейшим романсом на музыку А. А. Алябьева. В 1840 году в «Современнике» был опубликован еще один перевод Евдокии Ростопчиной.
Тайная вечеря
Днесь к тайной вечери я прихожу Твоей,
Сын Божий, милосердья полный!
Моя душа в грехах, уста молить безмолвны;
Но благости Твоей неизмеримы волны…
О, не отринь меня участником быть в ней.
Нет, тайну дивную я не как враг повем;
Тебе лобзание не дам я, как предатель;
Ты и к разбойнику был благ и сострадатель,
И, как разбойник, я молю Тебя, Создатель!
Воспомяни меня во царствии Твоем.
1832
Утренняя молитва
Когда с высот небес сбегает ночи тень
И горы окаймит среброгорящий день,
От ложа мирного восставши в час урочный,
Мольбой приветствую я светлый край Восточный;
Всевышний! Пред Тобой я тление и прах!
Но Ты, Творец миров, источник вечных благ!
Тебе всеведомы и ум и помышленье.
Прости мне праздность слов и мыслей прегрешенье;
Избавь неведенья, забвенья и в тиши
Согрей любовию преступный хлад души.
Даруй мне твердость сил свершать Твои уставы,
Из сердца отжени все помыслы лукавы.
Да не отринется смиренная мольба:
Из Книги Бытия не исключи раба!
Я доброго ни раз не сделал пред Тобою;
Но Ты покрой меня десницею святою
И дивною росой всещедрости Твоей
На сердце низойди и свет в него пролей;
Да кознь лукавого в нем не пробудит страсти;
Не отвергай меня и не введи в напасти;
Но целомудрием, терпеньем осени
И в царствии Твоем меня воспомяни!
Дозволь любить Тебя душой и помышленьем,
Дай волю следовать во всем Твоим веленьям,
Дай послушанье мне, всели в мой разум страх!
Ты многомилостив, благословен в веках!
Январь 1840
Вечерняя молитва
Когда угаснет день и ночи мрак победной
Лазурь небесную оденет мантьей звездной,
Усталый от трудов и от заботы дня,
Молюсь, во прах главу смиренную склоня:
«Владыко! Этот одр уже ль мне гробом будет,
И утро вновь меня для жизни не возбудит!
Страшуся Твоего правдивого суда,
А зла не престаю творить, как завсегда,
Достоин казнь приять и муки безконечны…
Но милосерден Ты, Творец миров предвечный!
Хочу иль не хочу, спаси, избавь меня
От смертного греха и вечного огня!»
Хранишь Ты праведных и чистого душою;
Но жизнь их – светлая заслуга пред Тобою.
Нет, милосердие на падшем мне яви
И сердце грешное любовью удиви!
Да видя то, вся власть Твою уразумеет,
Да злобный враг сетей мне ставить не посмеет;
И, благостью Твоей невидимо храним,
Все козни предо мной рассеются как дым!
Январь 1840
В основе – та же самая великопостная молитва Ефрема Сирина, которую «переложил» А. С. Пушкин «Отцы пустынники и жены непорочны» (1836).
Молитва Господня
Отец наш, в небе чья обитель,
Чье имя свято чтим в устах,
Правь и царствуй, Вседержитель!
Да на земле, как в небесах.
Твоя лишь воля будь, взываем!
Даруй здесь хлеб насущный нам;
Прости нам долг наш, как прощаем
И мы всем нашим должникам!
О, не введи нас в искушенье;
Дай от лукавых избавленье!
Твои здесь: царство, сила, слава!
Ты есть, Ты будешь, вечно был!
Вселенная Твоя держава,
Звучит весь сонм безплотных сил.
Упованье
О, как бы я охотно,
Скорбя душой и сир,
От жизни сей заботной
В другой сошел бы мир!
Сердечную тревогу,
Все думы бы сложил
И так мою бы к Богу
Молитву сотворил:
«Дух света, благодатный,
Вращающий миры!
Несу к Тебе обратно
Я все Твои дары:
Вот разум, – с жизнью в споре,
В сомненьях он блуждал!
Вот сердце, – только горе
Я чувством испытал.
Дар воли, – безрассудно
Страстям я дань платил!..
Надежды, – блеск их чудный
На миг лишь мне польстил.
Желания, – безпечный,
Был ими я влечен…
Дары Твои, Предвечный,
Прими!., я утомлен!
Небес святая благость
Мне щедро все дала:
Мне улыбалась радость,
Мне молодость цвела.
Восторгов дивной силой
Я мир весь обнимал!
Любил!., цветок мой милый
Безвременно увял!
В часы предсмертной муки,
В немеющих устах,
Я зрел, как гасли звуки,
Последний блеск в очах!
Исчезло все!., но ропот
Мне в душу не проник!
Мольбы хвалебный шепот
Мне лепетал язык!
И день и ночь тоскуя,
Моя изныла грудь!..
Тяжелый крест несу я…
О! дай мне отдохнуть!
Одно к Тебе моленье,
Всевышний, возношу:
Пошли мне в дар забвенье, –
Иного не прошу!..
Души безсмертной горе
Ничто не исцелит!..
Но верой полн я: вскоре
Твой Ангел низлетит,
Неслышными стопами
К страдальцу подойдет
И, полные слезами,
Глаза мои сомкнет;
И скажет, среброкрылый,
С участьем взор с клоня:
«Не плачь! Все то, что было,
Был сон земного дня!
В обители изгнанья
Он слезы зрел твои!..
Есть горю воздаянья!
Есть вечный мир любви!»
1847
С.-Петербург
Народная песнь
Когда Творец могучим словом
Впервые к жизни Русь воззвал,
Хор ангелов над Царством новым
С небес пророчески звучал.
Цвети, народ, в красе державной,
Царелюбивый, православный!
Твой флаг моря покроет славой!
Там клич побед, где ступит рать!
И будет твой орел двуглавый
Хранить друзей, врагов карать!
Цвети, народ, в красе державной,
Царелюбивый, православный!
В твоих степях неизмеримых
Златые нивы заблестят.
В твоих странах необозримых
Не будет солнце знать закат!
Цвети, народ, в красе державной,
Царелюбивый, православный!
В тебе найдут приют науки, –
Ты им укажешь верный путь!
Восторга пламенные звуки
Твоих певцов пополнят труд!
Цвети, народ, в красе державной,
Царелюбивый, православный!
Россия! Промысл над тобою!
До поздних будешь ты веков
Греметь и дев своих красою,
И сердцем доблестных сынов.
Цвети, народ, в красе державной,
Царелюбивый, православный!
<1851>
***
Есть икона Чудотворная
Над вратами у Днепра;
Риза вся на ней узорная
Из литого серебра.
Жемчуг, яхонты огнистые
На иконе той блестят,
И, как жар, горит пречистый
Раззолоченный оклад.
Было время… перед битвами
Шла победная Она!
За Царя, за Русь с молитвами
Верным строем несена!
Гордо встретили могучую
Очи дерзкого врага,
Но зарыли рать бегущую
Неба чуждого снега!..
Во вратах, достойночтимая,
Днесь Смоленск Она хранит,
И лампада негасимая
День и ночь пред Ней горит;
День и ночь мольба усердная
Скорбных к Ней обращена;
И отраду, милосердная,
Щедро всем дает Она.
<1855>
Стихотворение впервые опубликовано в «Памятной книжке Смоленской губернии на 1856 год» в статье Дмитрия Ознобишина «Смоленская святыня». Описывая надвратную церковь, в которой хранилась эта святыня, он писал: «Св. икона Божьей Матери Одигитрии, которая в Отечественную войну, при стечении рыдающего народа, расстававшегося со своею заступницею, была поднята из Смоленска, соприсутствовала кровавой битве Бородинской, и во главе полков несена была при изгнании иноплеменных врагов из нашего отечества. Замечательна при этом та особенность, что эта дивная икона пробыла в отступлении из Смоленска три месяца, и ровно изо дня в день возвращена была в его древние стены… Счастлива страна, где от деда к внуку переходит это теплое чувство уверенности в благость Пресвятого Промысла; счастлив и силен между языками народ, сохраняющий в душе своей заветное предание своих предков, и не по наказу, а по влечению сердца, помнящий притчу благодарного Самаритянина и тысячами стекающийся на приношение во Храм Божий этой сердцеосвежающей дани!»
Часовня летнего сада
4 апреля 1867
Куда бежит с утра народ?
Сияют радостию лица!
К какому торжеству зовет
В сад Летний Севера столица?..
Туда гвардейцев бодрый строй
Пронес знамена боевые;
Там царедворцев пышный рой
Толпится; в злато залитые
Посланники, сановных ряд!..
Чего там ждут? Зачем стоят?..
Собор Казанский весь в огнях,
В нем Царь с Семейством. Двор в молитве! –
Не враг ли царства на краях?
Не манифест ли к грозной битве?..
Нет! меч не вынут из ножон.
Спокойна Русская Держава.
Раздора западных племен
Чуждается России слава.
Орел двуглавый зоркий взгляд
Вперяет смело в край Востока.
Он близок, близок день отплат; –
Но не сегодня ждет булат
Борьбы креста и лжепророка!..
Нет! радостный всем ныне день!
День годовщины незабвенной!
Была на солнце русском тень, –
Но тучей пронеслась мгновенной…
В потомство перейдет рассказ;
Дед место правнукам укажет,
Где Божий гнев вблизи был нас
И как Господь был благ к нам скажет:
«Вот здесь, средь липовых аллей,
Наш Царь, в тиши уединенья,
Один, с заботой лишь своей,
Искал себе отдохновенья. –
Вот, против этих самых врат,
С толпой смешавшись любопытной,
Его следил убийцы взгляд,
В Него прицеливаясь скрытно. –
И грянул выстрел роковой.
Нежданный… В страже крик смятенья!..
Удар, испуганной рукой,
Отвел избранник Провиденья!..
В толпе тревога, вопль и стон!..
Злодей там в жертву истязаний
Народной местью обречен, –
Но, мановеньем Царской длани,
Законной каре предан он.
Восторг был общий, несказанный.
При криках: невредим и жив
Наш кроткий ангел; наш Желанный!
И каждый в день тот был счастлив!
На месте том, где Божья сила
Хранила видимым перстом,
Любовь народная крестом
Часовню скромно осенила.
Там повседневно стар и млад
Возносят к Господу моленья;
Творит богач и бедный вклад
Во славу дивного спасенья!»
Туда сегодня крестный ход,
Народом стогны все покрыты;
Архиереев сонм идет;
И митр и риз забудешь счет;
В алмазы, в жемчуга залиты
В руках иконы. Клир поет
Мольбы хвалебные. Развиты
Хоругви. К небу мысль и взор!
Полит воздух звоном колокольным;
Все дышит чувством богомольным;
Митрополит ведет собор!..
В саду, в виду всего народа,
Встречает Царь его у входа,
Благочестивой думы полн…
Средь смолкнувших и пестрых волн,
Отборных войск между рядами,
Прошел торжественный синклит.
Завесы пали. Дивный вид!..
Пред изумленными очами
Не бедный домик уж стоит! –
Часовня мрамором одета
Карарским, пепельного цвета;
В ее основу лег гранит;
Резьба ласкает взор отрадно,
Гирляндой белой мрамор жадно
Полуоблек овал икон;
С ее наружных трех сторон,
Из бронзы ярко позлащенной,
На фризе текст гласит священный,
С какою мыслью возведен Алтарь.
Вся крыша узорочной,
Златообрезной чешуей
Прельщает взор красой восточной,
И не один в ней крест резной –
Четыре зодчий взнес нарочно
На каждый край страны земной!
Внутри все мрамор разноцветный!
Часовни в глубине предсветной
Из гроздий белоснежных свод
Являет мраморный киот.
Стоит, одеян в багряницу,
Прижав к груди своей десницу,
Князь Александр в кольчуге там!
Он кисти Неффа[68] животворной! –
Хранитель Невский взор покорный,
Молясь, подъемлет к небесам.
Златая перед ним лампада
И два креста со двух сторон;
Кресты те созданы из вклада
Златых и сребряных икон;
Но драгоценны те иконы
Не по окладу риз своих, –
Они без камней дорогих, –
Они народом принесенны
В слезах к Царю, как дань сердец,
Что Богом их спасен Отец!..
Молебен начат. Озарился
Свечами лик святых икон.
Зажглась лампада. Заклубился
С кадильниц нард и киннамон.
Весь воздух полон громким хором
Певцов избранных. Всем собором
В хвалу Творцу митрополит
Мольбы возводит. Да хранит Царя,
Дом Царский, всю Державу!
Да дней Того умножит славу,
Кто не искал ее в боях,
Но видел блеск венца – в трудах!
И Сам, в наследственной порфире,
В своей державе-полумире –
Ввел милость с правдою в судах!..
Звучит Евангельское слово
О прокаженных, как Благова
Из десяти пришел один
Благодарить самарянин…
Но лишь святые смолкли звуки,
Как – вечно-незабвенный вид! –
С мольбой, подъявши к небу руки,
Царь на коленях уж стоит!..
Вблизи народа сын смиренный,
Его спасти определенный,
И весь Державный, Царский Дом,
И Двор, и войско, сонм народный –
Все пали ниц к земле холодной
В хвалебном чувстве пред Творцом…
Окроплена святой водою часовня.
Глас хвалы воспет,
Взвилась ракета над Невою,
И с крепостных твердынь пальбою
Отгрянул радостный привет.
Сердца восторгом пылким бьются!
При громе пушек в воздух льются
Царю желанья долгих лет…
И в торжестве своем Державный
Объемлет царственной рукой
Того, кто был сосуд избранный –
Ему в спасенье Богом данный,
Кого Он, сердцем благодарный,
Вознес, облил щедрот рекой!..
Вот Царь уж войск перед рядами,
И гимн звучит где ступит Он;
Ура! стотысячно устами
Народ, следя Его толпами,
Гремит со всех Ему сторон!
Монарх! Такие ж сердца клики
В сей день, в хвалу небес Владыки,
Возносятся Россией всей!
Как сей часовни пред святыней –
Там о Царе молитва ныне
Его признательных детей!
В стихотворении описан молебен в честь освящения часовни на месте покушения Д. Каракозова на царя Александра II 4 апреля 1866 года у решетки Летнего сада при выходе на Неву. В освящении принимали участие царь и спасший его мастеровой из Костромской губернии Осип Комиссаров (1838–1892), возведенный в потомственное дворянство. В 1867 году «Часовня Летнего сада» была издана отдельной брошюрой (СПб.,1867) с приложением четырех псалмов в переложении Д. Ознобишина.
Переложение псалмов
I. Псалом 6
Стихи 1 и 2
Умилосердись! грозным взором,
Господь! меня не обличай,
И в гневе тяжким мне укором
Вины сурово не карай!
3 и 4
Даруй целенье мне; без сил я;
Трясутся кости, всюду боль;
Уныньем душу истомил я…
Страдать мне, Господи, доколь?..
5
Склонись ко мне в своей щедроте,
В душе огнь скорби угаси,
И, по несказанной доброте,
Меня помилуй и спаси!
6
Тебя умерший не вспомянет,
Когда пробьет кончины час;
Безмолвен ад, – во тьме не станет
Звучать Тебе хвалебный глас.
7
Устала грудь моя, о Боже,
От воздыханий; в сердце страх;
Слезами обливаю ложе
Ночь каждую, – встаю в слезах.
8
Да, устыдясь, придет в смятенье
И в ужас сонм моих врагов,
Узнав, как Бог мой, вняв моленье,
Мне дал отраду и покров.
II. Псалом 8
Стихи 1 и 2
Егова, Бог наш! сколь чудесно,
По всей земле прославлен Ты!
Твое величье в поднебесной
Вместить не могут высоты!
3
Из уст младенцев, грудь сосущих,
Ты громкой вознесен хвалой, –
И сонм врагов, Тебя не чтущих,
Смутясь, немеет пред Тобой!
4
Взгляну ль на небеса: – перстами
Ты дивно горняя соткал;
Луну с блестящими звездами,
На них раскинув, основал…
5
Что человек в звене творенья!..
Но Ты его не позабыл;
Ты, полн к нему благоволенья,
Его потомство посетил.
6 и 7
От светлых Ангелов умалил
Немногим смертного удел;
Венчал красою и поставил
Царем Тобой свершенных дел.
8 и 9
Повергнул пред его стопами
Овец, волов и всех зверей,
Небесных птиц и рыб, стадами
Ходящих в глубине морей!..
10
Егова, Бог наш, сколь чудесно
По всей земле прославлен Ты!
Твое величье в поднебесной
Вместить не могут высоты!
III. Псалом 11
Стихи 1 и 2
Блажен, приемлет кто убогих,
Кто нищим милости творит;
Господь его от бедствий многих
И в день напасти сохранит;
3
Он сохранит и, полн участья,
Умножить дни его готов;
Осыплет жизнь дарами счастья
И в руки не предаст врагов;
4
Придет к больного изголовью
И истомленному тоской,
Оправит одр, пошлет с любовью
И сон целебный и покой.
5
Господь! – воззвал я неутешный, –
Умилосердись, вопль внемли!
Прости мне, я виновен, грешный;
Я болен, – душу исцели!
6
Враги бранят меня; с укором
Твердят: «Что медлит умереть?
Покроем жизнь его позором,
Чтоб память имени стереть».
7
Ко мне зайдут ли для свиданья, –
О мне жалеют; в их речах
Привет и добрые желанья, –
А уж клевещут во дверях.
8 и 9
Мне вероломны их объятья,
Обидный шепот слышу их:
«На нем лежит печать проклятья!
Не встать, не быть ему в живых!»
10
И тот, кто хлеб мой ел со мною,
С кем тайны сердца я делил,
Занесся на меня пятою, –
Мой искренний мне изменил!..
11
Но Мой Господь меня восставит,
И, милостью Его храним,
Язык мой щедрого прославит,
Воздам добром врагам моим.
12
Я верю сердцем несомненно,
Что Ты, Господь, ко мне был благ;
Не подпустил Ты, дерзновенно
Чтоб надсмеялся мною враг!
13
Ты за незлобье и смиренье
Меня покровом осенил,
Послав мне, скорбному, целенье,
И пред Тобою утвердил.
14
Да будет славен в благостыне
Господь Израиля сынов!
Благословен всегда и ныне,
И до скончания веков!
V. Псалом 49
Стих 1
Воззвал Предвечный, Бог богов,
И в страхе, ужасом объята,
Земля, с востока до заката,
Дрожит, громовый слыша зов.
2 и З
Грядет, Сион оставя свой,
Во славе Бог; – в устах улики;
Блеск молний пред лицом Владыки,
Окрест шум вихря, бури вой.
4
И все, что в неба высоте
И что в земле таится дольной,
Все созывает Он, крамольный
Судить народ свой в правоте.
5
Велит Он Ангелам своим
Собрать святых, законы чтущих,
В свидетели для всех живущих
Завета, сделанного с Ним.
6
В день страшный грозного суда
Раздастся с неба голос трубный;
Господь судья вам правосудный!
Готова всем и казнь и мзда!
7
Внемли же, сонм Моих сынов,
Израиль Мой, внемли Мне ныне:
Уверуй слов Моих святыне,
Един Я Бог из всех богов!
8
Не в жертвах Мой тебе упрек, –
Твои пред Мною всесозженья!
Но Я тельцов без заколенья,
Без козлищей пробыть бы мог!
9 и 10
В твоих Мне жертвах нет отрад!..
Зверей Моих дубравных мало ль?
В Моих степях недоставало ль
Пасущихся на воле стад?
11 и 12
Всех птиц под небом знаю Я;
Поля все жатвами убрал Я;
И не к тебе, когда б взалкал Я,
Приду, – вселенная Моя!
13 и 14
Я ль мясо ем твоих тельцов?
Пью ль козлищ кровь Я пролитую?
Не жертв сих жду, – хвалу иную:
Молитву верных Мне сынов.
15
Ко Мне в день скорби воззови, –
Пошлю тебе Я избавленье,
И Мне воздай ты прославленье
Словами теплыми любви!..
16
И скажет нечестивцу Бог:
К чему устав Мой восхваляешь?
Завет в устах лишь сохраняешь,
А соблюсти его не мог!
17 и 18
Тобой отвергнут Мой закон,
Мое презрел ты поученье!
Зришь вора – тотчас с ним в общенье
И в стыд преступный погружен!
19 и 20
С лукавой наглостью речей
Поносишь брата клеветою;
Покрыл позора срамотою
Ты сына матери твоей!
21
Я видел и молчал… Слепой,
Ты мнил, потворствуя, молчу Я!
Но темный грех твой обличу Я:
Гляди! он весь перед тобой!
22
Уразумей, лукавый род,
Предавший Господа забвенью!
Есть казнь, – конец долготерпенью, –
И где ж заступник? кто придет?..
<1860-е гг.>
Из песен царя Давида[69]
Псалом 13
Рече безумец в сердце своем: несть Бог.
1
Помыслил в сердце муж безумный:
Нет Бога!.. Мир в грехах растлел.
Разврат, разгул повсюду шумный,
Все люди чужды добрых дел,
У всех преступные влеченья –
Слепая жажда наслажденья!..
2 –3
Господь проник с небес высот,
Безбожных сонм окинул оком;
Быть может, в их среде найдет
Незараженного пороком…
Напрасно!., нет ни одного,
Кто б добр был, веровал в Него!
4
«Ужель не может вразумиться
Погрязший в беззаконьях род,
Забывший Господу молиться,
Как хлеб, снедая Мой народ?
Вселю ж в них ужас Я великий,
В испуге смолкнут пиршеств клики!
5 –6
Покрою бледных лик стыдом,
Презренны будут их чертоги;
Господний – праведника дом,
Где уповал в него убогий,
Где всеми он осмеян был
За то, что Бога не забыл».
7–8
Когда б к Сиона высотам
Дошли Израиля моленья,
И Бог, сердечным вняв мольбам,
Извел народ свой из плененья,
Иаков бы возликовал,
Восторг в Израиле б взыграл!
Цыганка в церкви
Какой соблазн, очам заманка
В соборе искушает вас!
Молиться хочешь, а цыганка
Вас сжет сверканьем блудных глаз!
10 декабря 1867
А.С. Норову[70]
Угас паломник наш, участник грозной битвы,
Безногий юноша с полей Бородина!..
Он, чья душа была святилище молитвы,
Сердечной теплотой вся речь оживлена!
В кругу друзей навек его замолкла лира,
Но к славе родины любовью он горел,
И старец, видя блеск картин «Войны и Мира»,
Как лебедь песнь свою прощальную нам спел.
1869
Иван Мятлев
Мятлев Иван Петрович (1796–1844) – поэт. «Как хороши, как свежи были розы…» – эта строчка из стихотворения Мятлева «Розы» (1834) стала рефреном знаменитого стихотворения в прозе И.С. Тургенева (1879) и не менее знаменитого стихотворения Игоря Северянина «Классические розы» (1925), входившего в репертуар Александра Вертинского. Тургенев не называет имени поэта. «Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною… но первый стих остался у меня в памяти…» – так начинается лирический рассказ, заканчивающийся трагическими строками: «Свеча меркнет и гаснет… Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ… Мне холодно… Я зябну… и все они умерли… умерли…» Игорь Северянин выносит эпиграфом к своим «Классическим розам» первое четверостишие Мятлева, указывая и имя поэта, и дату написания мятлевских «Роз» (правда, неточную). Но у Тургенева – трагедия личной судьбы, у Северянина – России: «Прошли лета, и всюду льются слезы… // Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране… // Как хороши, как свежи ныне розы // Воспоминаний о минувшем дне!» Стихотворение Северянина заканчивается строками, которые перекликаются и с мятлевскими, и тургеневскими, но придают им новое, неожиданное звучание. Мятлев: «В ее очах – веселье, жизни пламень // Ей счастье долгое сулил, казалось, рок, – // И где ж она?.. В погосте белый камень, // На камне – роз моих завянувший венок». Северянин: «Как хороши, как свежи будут розы, // Моей страной мне брошенные в гроб!»
Трудно назвать стихотворную строку, имевшую в течение почти столетия такую удивительную судьбу, что уже само по себе заставляет внимательнее отнестись к творчеству этого «забытого» поэта Золотого пушкинского века. Его мать была дочерью и внучкой двух фельдмаршалов графов Салтыковых, от которых Мятлев унаследовал баснословные богатства. Он был дружен с А.С. Пушкиным и даже приходился ему шестиюродным братом. Входил как в высшие светские, так и в высшие литературные круги. Славился даром поэта-каламбуриста, мастера стихотворных пародий и эпиграмм. Его шуточно-сатирическая поэма «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею…» считается предтечей Козьмы Пруткова. Но по большому счету испытание временем выдержала только строчка из «Роз», обезсмертившая имя Мятлева благодаря Тургеневу и Игорю Северянину. Романсам на стихи Мятлева тоже суждена была долгая жизнь. Его стихотворение «Тарантела» было положено в 1840 году на музыку М.И . Глинкой. Большой популярностью пользовались романсы на его стихи «Русский снег в Париже» Н.А. Титова (1841), «Молодая пташечка, ты куда летишь…» А.Е. Варламова (1842), «Бывало, бывало…» М.Ю. Виельгорского (1850).
Молитва при луне
Когда я светлою роскошною луною
В безоблачных любуюсь небесах,
Не Ты ли говоришь со мною,
О мой Творец! не Ты ль в звездах
Мне тайны веры указуешь?
Не Ты ли мне благовествуешь
О рае светлом, о венцах,
О почестях, о радостях небесных,
Тобой готовящихся тем,
Которые свой крест здесь взяли, как ярем,
И в жизни сей, в путях прискорбных, тесных
Без ропота его сподобились пронесть
Тебе во след, умея предпочесть,
Небесное ничтожеству земному?
Ни Твоему ль глаголу я святому
Внимаю в трепете листов?
Не мысль ли я Твоих читаю дивных слов,
В деревьях на водах, как тени отражаясь;
Не так ли в мире сем, как призрак колыхаясь,
Все, нас прельщающее, тень,
Когда взойдет для нас Твой беззакатный день,
Мы только с жалостью земное воспомянем,
К Тебе, предвечному началу, мы воспрянем
Освободившейся душой,
И над звездами, над луной,
Светлее их, Твоей мы славой засияем,
Когда Тебя постигнем и узнаем.
Ты и меня во славе сотворил,
Ты образом меня божественным почтил.
Я отблеск был чистейшаго сиянья,
Я был звено святаго мирозданья,
Но заповедь Твою я в жизни преступил.
В путях порочных я ходил,
И отуманился я суетой земною.
О Господи! Не вниди в суд со мною!
Мне милосердия Ты двери отвори,
И рая жителем Ты паки сотвори
Меня, отпадшаго, но полнаго сознанья
Святой любви, святаго упованья.
Молитва Рубини
Reqina del cielo!
Ti chiedo pieta![71]
Какое пенье неземное
Он Богородице излил,
Все сокровенное, святое
Души он им изобразил.
Какая вера в Провиденье,
Сознанье немощи своей;
Любовь, надежда, сокрушенье.
Мать Искупителя людей
Все скорби жизни испытала
И все изведала душой.
Она, казалось мне, внушала
Сама Глагол ему родной.
И весь я в небо устремился,
Я благодати постигал.
Как вдруг певец остановился,
И голос дивный замолчал.
Зачем, подумал я, так мало
Нам было суждено внимать,
На миг нам небо просияло
И отуманилось опять?
Затем, чтоб мы не забывали,
Что все на миг нам здесь цветет,
И чтоб сильней туда желали,
Куда нас песнь Его зовет.
Воскрешение Лазаря
Четверодневен Лазарь был,
Холодным саваном обвитый,
Тяжелым каменем накрытый,
Когда его Спаситель воскресил.
И слова одного довлело,
Чтоб огнь и жизни, и любви
Опять зажечь в его крови,
Уже навек оледенелой.
Подобно Лазарю, обвит
И я житейской пеленою,
Тяжелой суетой земною,
Как будто каменем накрыт.
Но изреки, Спаситель, слово,
Но снизойди, святая благодать, –
И я душой воспряну снова,
Я верой озарюсь опять.
Улягутся земные бури,
Туман страстей исчезнет вдруг,
И светлою звездой в лазури
Небес мой засияет дух;
Я в вожделенную стихию
Душой свободной погружусь,
И, преклонив колена, выю,
Я с сокрушеньем помолюсь;
Перед Владыкою творенья,
Виновником всех бытия,
Яко кадило всесожженья,
Исправится мольба моя.
Но ах, достоин ли я, грешный,
Чтобы меня Спаситель посетил?
Нет, прелестям юдоли здешней
Себя я слишком посвятил.
Земной любви, земной отраде,
Я слишком жертвовал душой,
И дал угаснуть я лампаде,
В которой был огонь святой.
Как мытаря, мое воззванье,
Ты не отринь, прими, Господь,
Ты возврати мне упованье
И умири земную плоть!
Неверью моему, сомненьям
Ты благодатно помози,
И для меня над обольщеньем
Твой крест победный водрузи!
1843
Из поэмы «Сентенции и замечания госпожи Курдюковой за границею»
…Дай мне ведать Твой закон;
Укроти земные страсти;
Жизни бури и напасти
Дай мне с верой перейти;
Ум и сердце просвети
И очисти помышленья;
Целомудрия, терпенья
И любви даруй мне дух,
Исцели души недуг;
И завет, Твоею кровью
Нам оставленный, с любовью
Дай и с верой мне вкусить;
Дай мне здесь в смиреньи жить;
Путь мой на земле устроя,
Дай достигнуть и покоя,
Что Ты уготовил нам;
Не суди нас по грехам
Плоти, нами здесь носимой,
Но любви неизмеримой,
Благости Твоей воньмя,
Господи, помилуй мя!..
Нестор Кукольник
Кукольник Нестор Васильевич (1809–1868) – поэт, прозаик, драматург. Один из самых плодовитых авторов «драматических фантазий» (так называл он свои стихотворные пьесы), исторических драм (самая известная из которых – «Рука Всевышнего отечество спасла»), повестей, рассказов, стихотворений. Известна реплика Пушкина: «А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли». Еще при жизни Пушкина корнет лейб-гвардии Гусарского полка Михаил Лермонтов написал эпиграмму на премьеру пьесы Кукольника «Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский» в Александрийском театре в январе 1835 года:
В Большом театре я сидел,
Давали «Скопина», – я слушал и смотрел.
Когда же занавес при плесках опустился,
Тогда сказал знакомый мне один:
«Что, братец! жаль! – вот умер и Скопин!..
Ну, право, лучше б не родился».
Нестор Кукольник был убежден в своей гениальности, отводя Пушкину место одного из своих современников. Пик популярности Кукольника приходится на середину 30-х годов, когда его произведения вызывали, по свидетельству современника, «самый неистовый восторг». Но в 40-е годы он постепенно сходит с литературной сцены, заняв крупный пост в канцелярии военного министра. О его рвении на службе можно судить по фразе, ставшей крылатой: «Если царь прикажет – через два месяца акушеркой буду». Из всего десятитомного Собрания сочинений (1851–1852), за которым последовало посмертное шеститомное (1871), испытание временем выдержали лишь его романсы из цикла «Прощание с Петербургом» (1840), что вполне объяснимо. Стихи Кукольника стали популярнейшими романсами благодаря великому Михаилу Глинке, с которым его связывали дружеские отношения. «Триумвират» (Кукольник, Брюллов, Глинка) прославился своими литературно-музыкальными вечерами и… кутежами. Композитор и музыкальный критик Л.Н. Серов отмечал: «Тексты этих романсов, хотя и не имеют высокого достоинства поэтического, заключают в себе, однако, всегда идею, доступную музыке, момент или драматический, или внутренне сосредоточенный, лирический». Зачастую, по собственному признанию, он «подкладывал слова под музыку». В цикл «Прощание с Петербургом» входит «Попутная песня», посвященная царскосельскому «пароходу» (так называли паровоз на первой в России железнодорожной ветке от Петербурга до Царского Села). Эта песня входила в число самых популярных из репертуара Федора Шаляпина. Не меньшей популярностью пользовался «Рыцарский романс» Кукольника – Глинки:
Прости! Корабль взмахнул крылом,
Зовет труба моей дружины!
Иль на щите, иль со щитом
Вернусь к тебе из Палестины.
Молва о подвигах моих,
Шумя, придет моим предтечей,
И лавр из нежных рук твоих
Наградой будет мне и встречей.
Клянуся сердцем и мечом:
Иль на щите, иль со щитом!
Сто битв, сто рек, сто городов
О имени твоем узнают,
На сто языков сто певцов
И запоют и заиграют!..
Помимо цикла «Прощание с Петербургом», Глинка создал романсы на слова Кукольника «Стансы» («Вот место тайного свиданья…»), «Сомнение» («Уймитесь, волнения страсти…») и музыку к исторической драме «Князь Холмский». Глинка был не единственным композитором, обращавшимся к поэзии Нестора Кукольника. На музыку положено около тридцати его стихотворений, наиболее известными среди них стали романсы Кукольника – Булахова «Забуду ль я волшебство слов твоих…» и Кукольника – Столыпина «Колечко» («Как взгляну, да погляжу…»).
Классикой русской молитвенной поэзии стала «Колыбельная песня» Кукольника – Глинки из цикла «Прощание с Петербургом». В основе самого жанра народных колыбельных лежат древнейшие заговоры, ставшие в христианские времена молитвами-оберегами. В этот же цикл Глинки входит «Еврейская песня» на стихи Кукольника по библейским мотивам. К лучшим образцам молитвенной поэзии Пушкинской эпохи принадлежит и его «О Матерь Бога Пресвятая!..».
Колыбельная песня
Спи, мой ангел, почивай,
Ясных глаз не открывай.
Баю-баюшки-баю;
Баю-баюшки-баю!
Не спишь, а время улетит,
И грозно тучи соберутся,
И – страсти проснутся,
И буря жизни закипит.
Спаси и сохрани его
От бури, Всемогущий!
Рассей земных волнений тучи
И тихим счастьем осени.
Баю-баюшки-баю;
Баю-баюшки-баю!
Чу! На пороге слышен шум…
Враги пришли, стучатся в двери…
Страданья и потери,
Рой страшных грез
И горьких дум,
Страданья, жертвы и потери.
Спи и сохрани его
От бури, Всемогущий!
Рассей земных волнений тучи
И тихим счастьем осени.
Баю-баюшки-баю;
Баю-баюшки-баю!
1840
Музыка М.И. Глинки, из цикла «Прощание с Пе тербургом» (1840).
Еврейская песня
С горних стран
Пал туман
На долины
И покрыл
Ряд могил
Палестины.
Прах отцов
Ждет веков
Обновленья.
Ночи тень
Сменит день
Возвращенья.
Загорит,
Заблестит
Свет денницы.
И орган,
И туман,
И темницы,
И сребро,
И добро,
И святыню
Понесли
В старый дом,
В Палестину.
<1840>
Из драмы «Князь Холмский». Романсы М.И. Глинки, из цикла «Прощание с Петербургом (1840), А.Б. Щербачева (1902).
Молитва
О Матерь Бога Пресвятая!
Кого и грешный ум людской,
И хор существ безплотных рая
Величит вечною хвалой.
Надежда страждущих! Спасенье
Блуждающих во тьме страстей!
Прийми смиренное моленье
И детский вопль души моей!
Сын праха, раб греха, – с юдоли
Болезней, скорби, суеты,
Средь горько тягостной неволи
И лютой духа нищеты, –
С надеждой руки простираю
К Тебе с сердечною мольбой
И к вечной святости дерзаю
Взнести глас слабый, грешный свой.
Дай мне Твое благословенье,
Богатство веры, Божий страх,
Душе и телу исцеленье,
Защиту в скорби и бедах,
Невозмутимую отраду,
Сопутницу души благой,
И безконечную награду,
Когда окончу путь земной.
Николай Языков
Языков Николай Михайлович (1803–1846) – поэт. В знаменитом послании «К Языкову» А.С. Пушкин обращался к нему в 1824 году из Михайловского:
Издревне сладостный союз
Поэтов меж собой связует:
Они жрецы единых муз,
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью.
Клянусь Овидиевой тенью:
Языков, близок я тебе…
Общепринятые представления о Языкове как о певце Пиров (Дельвиг), юности раздольной (Пушкин), буйства молодости (Баратынский) относятся к раннему дерптскому периоду его творчества. Но в этот же период застольных песен создан и шедевр русской религиозной лирики «Молитва» («Молю Святое Провиденье…») Языкова-Алябьева. После выхода в 1833 году первого стихотворного сборника «все глаза», по словам Н.В. Гоголя, «устремились на Языкова. Все ждали чего-то необычного от нового поэта». Этим ожиданиям не суждено было осуществиться. «Болезненное ярмо» на долгие годы приковало его к постели. Сверкавший, гремевший «огнедышащим стихом», как писал о нем Петр Вяземский в скорбном стихотворении «Поминки», Языков оказался «узником на чужбине». Его новые стихи появились в печати лишь через десять с лишним лет, вновь оказавшись в центре внимания. Среди них было стихотворение «К ненашим» (1844), ставшее поэтическим манифестом славянофилов и вызвавшее окончательное размежевание их с «западниками». «Сам Бог внушил тебе прекрасные и чудные стихи «К ненашим», – напишет ему Гоголь. Его последнее стихотворение «Сампсон» появилось в «Московском сборнике» в 1846 году. Умирая, он обратился к легенде о гибели библейского богатыря… Первые его псалмы датированы 1830 годом. Тогда же, во время холеры, он создаст гимн «Велик Господь! Земля и неба своды…», положенный на музыку Александром Верстовским и впервые прозвучавший в исполнении хора в Благородном собрании как благодарственный молебен о спасении Москвы. Пушкин создаст в Болдино «Пир во время чумы», в Москву он сможет прорваться через карантины только в начале января 1831 года, когда и звучал молебен Языкова-Верстовского. С именем Береговского связана самая знаменитая пушкинская песенная премьера 11 ноября 1823 года, когда в исполнении Петра Булахова (Сергея Лещенко того времени) прозвучала «Черная шаль», но не в Благородном собрании, а в частном Пашковском театре. Для ссыльного поэта сцена Благородного собрания, как и въезд в Москву, были закрыты. В 1823 году Береговский был лишь восходящей звездой. В 30-е годы он руководил всеми московскими императорскими театрами. Николай Языков, только что закончивший Дерптский университет, в мае 1830 года гостил в доме Елагиных-Киреевских у Красных ворот и вместе Киреевскими совершил паломничество в Троице-Сергиеву лавру, подробно описав его в стихотворении, обращенном к Марии Киреевской.
В те дни, как путь богоугодный
От места, где теперь стоим,
Мы совершали пешеходно
К местам и славным и святым;
В те дни, как сладостного мая
Любезно-свежая пора,
Тиха от утра до утра,
Сияла нам, благословляя
Наш подвиг веры и добра…
И в это же самое время, одновременно с Пушкиным, стихотворение «Чума» напишет своекошный студент Московского университета Михаил Лермонтов, оно будет начинаться строками: «Два человека в этот страшный год // Когда всех занимала смерть одна // Хранили чувство дружбы…» В том же 1830 году, но не в мае, а 14 августа, он вместе с бабушкой и кузинами отправится пешком на богомолье в Лавру и напишет стихотворение «Нищий», а ровно через год после Пушкина и Языкова, будет подписывать в Благородном собрании новогодние мадригалы и эпиграммы. При всем этом их пути никогда не пересекутся ни в Москве, ни в Петербурге, ни на богомолье.
Третий псалом Николая Языкова датирован 29 ноября 1844 года и относится к тем «поздним» стихам, которые, как и «Землетрясение», Жуковский и Гоголь считали высшими его достижениями. «Что же, спросят, – писал Жуковский, – неужели поэт должен ограничиться одними гимнами Богу и всякое другое поэтическое создание считать за грех против Божества и человечества? Ответ простой: не произноси имени Бога, но знай Его, верь Ему, иди к Нему, веди к Нему – тогда, что бы ни встретилось на пути твоем откровенному оку и что бы ни было это встреченное – высокое или мелкое, прекрасное или безобразное, многозначащее или легкое, забавное или мрачное – все оно, прошед через твою душу, приобретает ее характер, не изменив в то же время и собственного… Но поэт, свободный в выборе предмета, не свободен отделить от него самого себя: что скрыто в глубине его души, то будет вложено тайно, безнамеренно и даже противунамеренно и в его создание; что он с а м, то будет и его создание. Если он чист, то и мы не осквернимся, какие бы образы, нечистые и чудовищные, ни представлял он нам как художник; но и самое святое подействует на нас как отрава, когда оно нам выльется из сосуда души отравленной». Такую неотравленную душу Жуковский видел, среди европейских поэтов, в Вальтере Скотте, а «бездну сатанинского падения» – в Байроне, о котором писал: «Сколько непорочных душ растлила эта демоническая поэзия, обезобразившая перед ними Божий лик». Из русских поэтов, преодолевших это сатанинское падение, Жуковский выделял Пушкина и Николая Языкова.
Слава Богу
О, слава Богу, слава Богу!
Я не влюблен, свободен я;
Я выбрал лучшую дорогу
На скучной степи бытия:
Не занят светом и молвою,
Я знаю тихие мечты,
И не поклонник красоты,
И не обманут красотою.
Февраль 1824
Молитва
Молю Святое Провиденье:
Оставь мне тягостные дни,
Но дай железное терпенье,
Но сердце мне окамени.
Пусть, неизменен, жизни новой
Приду к таинственным вратам,
Как Волги вал белоголовый
Доходит целым к берегам.
12 апреля 1825
Романс А.А. Алябьева (1834).
Хор,
петый в Московском Благородном собрании
по случаю прекращения холеры в Москве
Велик Господь! Земля и неба своды –
Свершители судеб Его святых!
Благословен, когда казнит народы,
Благословен, когда спасает их.
Пославший нам годину искушенья
Не до конца рабов своих карал;
Нам воссиял желанный день спасенья,
День милости Господней воссиял.
Велик Господь! К Нему сердца и руки!
Ему хвалу гласи, тимпана звон!
Ему хвалу играйте, песен звуки!
Велик Господь! И свят Его закон!
1830
Музыка А.Н. Верстовского (1830).
Подражание псалму 14
Кому, о Господи! доступны
Твои Сионски высоты?
Тому, чьи мысли неподкупны,
Чьи целомудренны мечты;
Кто дел своих ценою злата
Не взвешивал, не продавал,
Не ухищрялся против брата
И на врага не клеветал;
Но верой в Бога укреплялся,
Но сердцем чистым и живым
Ему со страхом поклонялся,
С любовью плакал перед Ним!
И свят, о Боже, Твой избранник!
Мечом ли руку ополчит?
Велений Господа посланник,
Он исполина сокрушит!
В венце ли он – его народы
Возлюбят правду; весь и град
Взыграют радостью свободы,
И нивы златом закипят!
Возьмет ли арфу – дивной силой
Дух преисполнится его –
И, как орел ширококрылый,
Взлетит до неба Твоего!
3 сентября 1830
Подражание псалму 136
В дни плена, полные печали,
На Вавилонских берегах,
Среди врагов мы восседали
В молчанье горьком и слезах;
Там вопрошали нас тираны,
Почто мы плачем и грустим.
«Возьмите гусли и тимпаны
И пойте ваш Ерусалим».
Нет! Свято нам воспоминанье
О славной родине своей;
И не даем на посмеянье
Высоких песен прошлых дней!
Твои, Сион, они прекрасны!
В них ум и звук любимых стран!
Порвитесь, струны сладкогласны,
Разбейся, звонкий мой тимпан!
Окаменей, язык лукавый,
Когда забуду грусть мою
И песнь отечественной славы
Ее губителям спою.
А Ты, среди огней и грома
Нам даровавший Свой закон,
Напомяни сынам Эдома
День, Опозоривший Сион.
Когда они в весельи диком
Убийства, шумные вином,
Нас оглушали грозным криком:
«Все истребим, всех поженем!»
Блажен, кто смелою десницей
Оковы плена сокрушит,
Кто плач Израиля сторицей
На притеснителях отмстит!
Кто в дом тирана меч и пламень
И гибель грозную внесет!
И с ярким хохотом о камень
Его младенцев разобьет!
1830
Молитва
Моей лампады одинокой
Не потушай, светило дня!
Пускай продлится сон глубокой
И ночь глухая вкруг меня!
Моей молитвенной лампады
При догорающем огне,
Позволь еще забыться мне,
Позволь еще вкусить отрады
Молиться Богу за нее.
Его прелестное созданье,
Мое любимое мечтанье
И украшение мое!
Да жизни мирной и надежной
Он даст ей счастье на земле:
И в сердце пламень безмятежный,
И ясность мысли на челе!
И даст ей верного супруга,
Младого, чистого душой,
И с ним семейственный покой,
И в нем приветливого друга;
И даст почтительных детей,
Здоровых, умных и красивых,
И дочерей благочестивых,
И веледушных сыновей!
Но ты взошло. Сияньем чистым
Ты озарило небеса,
И блещет пурпуром златистым
Их величавая краса;
И воды пышно заструились,
Играя отблеском небес,
И свежих звуков полон лес;
Поля и холмы пробудились!
О! будь вся жизнь ее светла,
Как этот свод лазури ясной,
Высокий, тихий и прекрасный,
Живая Господу хвала!
1835
Землетрясение
Всевышний граду Константина
Землетрясенье посылал,
И геллеспонтская пучина,
И берег с грудой гор и скал
Дрожали, – и царей палаты,
И храм, и цирк, и гипподром,
И стен градских верхи зубчаты,
И все поморие кругом.
По всей пространной Византии,
В отверстых храмах, Богу сил
Обильно пелися литии
И дым молитвенных кадил
Клубился; люди, страхом полны,
Текли перед Христов алтарь:
Сенат, синклит, народа волны
И сам благочестивый царь.
Вотще. Их вопли и моленья
Господь во гневе отвергал,
И гул и гром землетрясенья
Не умолкал, не умолкал!
Тогда невидимая сила
С небес на землю низошла
И быстро отрока схватила,
И выше облак унесла.
И внял он горнему глаголу
Небесных ликов: свят, свят, свят!
И песню ту принес он долу,
Священным трепетом объят,
И церковь те слова святыя
В свою молитву приняла,
И той молитвой Византия
Себя от гибели спасла.
Так ты, поэт, в годину страха
И колебания земли
Носись душой превыше праха
И ликам ангельским внемли,
И приноси дрожащим людям
Молитвы с горней вышины,
Да в сердце примем их и будем
Мы нашей верой спасены.
18 апреля 1844
Подражание псалму
Блажен, кто мудрости высокой
Послушен сердцем и умом,
Кто при лампаде одинокой
И при сиянии дневном
Читает книгу ту святую,
Где явен Божеский закон:
Он не пойдет в беседу злую,
На путь греха не ступит он.
Ему не нужен пир разврата;
Он лишний гость на том пиру,
Где брат обманывает брата,
Сестра клевещет на сестру;
Ему не нужен праздник шумный,
Куда не входят стыд и честь,
Где суесловят вольнодумно
Хула, злоречие и лесть.
Блажен!.. Как древо у потока
Прозрачных, чистых, светлых вод
Стоит, – и тень его широка
Прохладу страннику дает,
И зеленеет величаво
Оно, красуяся плодом,
И своевременно и здраво
Растет и зреет плод на нем!
Таков он, муж боголюбивый;
Всегда, во всех его делах
Ему успех, а злочестивый…
Тот не таков; он словно прах!..
Но злочестивый прав не будет,
Он на суде не устоит,
Зане Господь не лестно судит
И беззаконного казнит.
29 ноября 1844
Сампсон[72]
Л. С. Хомякову
На праздник стеклися в божницу Дагона
Народ и князья Филистимской земли,
Себе на потеху они – и Сампсона
В оковах туда привели,
И шумно ликуют. Душа в нем уныла,
Он думает думу: давно ли жила,
Кипела в нем дивная, страшная сила,
Израиля честь и хвала!
Давно ли, дрожа и бледнея, толпами
Враги перед ним повергались во прах,
И львиную пасть раздирал он руками,
Ворота носил на плечах!
Его соблазнили Далиды прекрасной
Коварные ласки, сверканье очей,
И пышное лоно, и звук любострастный
Пленительных женских речей;
В объятиях неги его усыпила
Далида и кудри остригла ему, –
Зане в них была его дивная сила,
Какой не дано никому!
И Бога забыл он, и падшего взяли
Сампсона враги, и лишился очей,
И грозные руки ему заковали
В медяную тяжесть цепей.
Жестоко поруган и презрен, томился
В темнице и мельницу двигал Сампсон;
Но выросли кудри его, но смирился
И Богу покаялся он.
На праздник Дагона его из темницы
Враги привели, – и потеха он им!
И старый, и малый, и жены-блудницы,
Ликуя, смеются над ним.
Безумные! бросьте свое ликованье!
Не смейтесь, смотрите, душа в нем кипит:
Несносно ему от врагов поруганье,
Он гибельно вам отомстит!
Незрячие очи он к небу возводит,
И зыблется грудь его, гневом полна;
Он слышит: бывалая сила в нем бродит,
Могучи его рамена.
«О, дай мне погибнуть с моими врагами!
Внемли, о мой Боже, последней мольбе
Сампсона!» – И крепко схватил он руками
Столбы и позвал их к себе.
И вдруг оглянулись враги на Сампсона,
И страхом и трепетом обдало их,
И пала божница… и праздник Дагона
Под грудой развалин утих…
1 мая 1846
Иван Козлов
Козлов Иван Иванович (1779–1840) – поэт, переводчик. А.С. Пушкин называл его стихи «вечным образцом мучительной поэзии». В сорок лет его, блестящего светского денди из аристократической семьи, разбил паралич. Страшный удар судьбы пробудил в нем поэта. Поэму «Чернец», ставшую одним из ярких образцов романтизма Пушкинской эпохи, он создал в 1823–1824 годах уже прикованным к постели и ослепшим. Его ближайший друг В.А. Жуковский писал: «Глубоко проникнутый смирением христианским, он переносил бедственную свою участь с терпением удивительным – и Божий Промысел, пославший ему тяжелое испытание, даровал ему в то же время и великую отраду: поразив его болезнью, разлучившую его навсегда с внешним миром и со всеми его радостями, столь нам изменяющими, открыл он помраченному взору его весь внутренний, разнообразный и неизменчивый мир поэзии, озаренный верою, очищенный страданием, имея память необыкновенную (великое счастье для слепого), Козлов сохранил в глубине души все свое прошедшее; он жил им в настоящем и до последней минуты сберег всю свежесть и теплоту любящего сердца. Несчастье сделало его поэтом – и годы страданий были самыми деятельными годами ума его. Знавши прежде совершенно французский и итальянский языки, он, уже на одре болезни, лишенный зрения, выучился по-английски и по-немецки – и все, что прочитал он на сих языках, осталось врезанным в его памяти: он знал наизусть всего Байрона, все поэмы Вальтера Скотта, лучшие места из Шекспира, так же, как прежде всего Расина, Тасса и главные места из Данте. Но лучшим и самым постоянным утешением страдальческой его жизни было то, что он с такою же верностью мог читать напамять все Евангелие и все наши молитвы, столь спасительные в счастии, столь отрадные в печали. Таким образом, жизнь его, физически разрушенная, при безпрестанном, часто мучительном чувстве болезни, была разделена между религиею и поэзиею, которые целебным своим вдохновением заговаривали в нем и душевные скорби, и телесные муки. Но он не был чужд и обыкновенной ежедневной жизни: все, что делалось в свете, возбуждало его участие – и он нередко заботился о внешнем мире с каким-то ребяческим любопытством». Так продолжалось не год, не два – двадцать лет. «Кроткое христианское величие веры» отмечал в нем Н.В. Гоголь, а Михаил Дмитриев писал в 1840 году в стихотворении «Слепому певцу»:
…Пой, Певец! Лишенный зренья,
Ты не зришь, что зримо нам;
Но мир внутренний творенья
Не закрыт твоим очам!
Не затем ли ты оставлен
В поколении другом,
Что твой век – в тебе был явлен
И не прослыл ложным сном!
Не затем ли зренья очи
Лишены, чтоб ты не зрел
Лиц земных темнее ночи
И небесное нам пел!
Стихотворение «Моя молитва» создано в 1833 году. Строки «Молитвы», датированные 3 декабря 1839 года, были предсмертными: «Прости мне, Боже, прегрешенья // И дух мой томный обнови, // Дай мне терпеть мои мученья // В надежде, вере и любви…» Все годы невероятных страданий его поддерживали друзья-поэты, устраивавшие у Козлова музыкальные и литературные вечера. У него не раз звучала виолончель Михаила Виельгорского, пели самые знаменитые певицы – Мария Потоцкая, Прасковья Бартенева. «Вчера ты пела, – голос нежной, // Рассеял мрак мой безнадежной», – писал он Генриэтте Зонтаг. Но случалось и так, что его самого по субботам привозили и поднимали на носилках на олимпиадинский чердак Жуковского, где он всегда был желанным гостем. «Собираюсь идти в Козлову, – запишет Жуковский 29 января 1840 года, – который при последнем издыхании. Вероятно, в день своего рождения придется положить в гроб и его, как за три года пред сим положил Пушкина». Смерть наступит на следующий день. На кладбище Александро-Невской лавры рядом с могилами Карамзина и Дельвига появится еще одна – Ивана Козлова.
Поэта-мученика…
Вечерний звон
Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом.
И как я, с ним навек простясь,
Там слушал звон в последний раз!
Уже не зреть мне светлых дней
Весны обманчивой моей!
И сколько нет теперь в живых
Тогда веселых, молодых!
И крепок их могильный сон;
Не слышен им вечерний звон.
Лежать и мне в земле сырой!
Напев унывный надо мной
В долине ветер разнесет;
Другой певец по ней пройдет,
И уж не я, а будет он
В раздумьи петь вечерний звон!
<1827>
Вольный перевод стихотворения Томаса Мура. Это же стихотворение в 1829 году перевел Дмитрий Ознобишин, в 1839-м – Евдокия Ростопчина. Романсы А.А. Алябьева (1828), В.А. Сабуровой (1834), И. И. Геништы (1839), А.А. Рахманинова (1840), П.М. Воротникова, вокальный квартет (1873), А.Т. Гречанинова (1898), В. А. Золотарева, смешанный хор без сопровождения (1905) и других композиторов. В середине XX века большую популярность приобрела хоровая обработка А. В. Свешникова.
Сонет святой Терезы
Любовью дух кипит к Тебе, Спаситель мой,
Не радостных небес желаньем увлеченный,
Не ада мрачного огнями устрашенный
И не за бездны благ, мне данные Тобой!
В Тебе люблю Тебя; с любовию святой
Гляжу, как на кресте Сын Божий, утомленный,
Висит измученный, висит окровавленный,
Как тяжко умирал пред буйною толпой!
И жар таинственный мне в сердце проникает;
Без рая светлого пленил бы Ты меня;
Ты б страхом был моим без вечного огня!
Подобную любовь какая цель рождает?
Душа в любви к Тебе надежд святых полна;
Но так же и без них любила бы она!
<1828>
Молитва
Услышь, Христос, мое моленье,
Мой дух Собою озари
И сердца бурное волненье,
Как зыбь морскую, усмири!
Меня не крест мой ужасает:
Страданье верою цветет,
Сам Бог кресты нам посылает,
А крест наш Бога нам дает.
Тебе вослед идти готовый,
Молю, чтоб дух мой подкрепил!
Хочу носить венец терновый:
Ты Сам, Христос, его носил.
О, дай, чтоб верою святою
Рассеял я туман страстей
И чтоб безоблачной душою
Прощал врагам, любил друзей;
Чтоб луч отрадный упованья
Всегда мне в сердце проникал,
Чтоб помнил я благодеянья,
Чтобы обиды забывал…
Легенда
Меж африканских диких гор,
Над Средиземными волнами,
Святая обитель влечет к себе взор
В лесу, с блестящими крестами.
В ней иноки молят весь день и всю ночь;
Земная забота бежит от них прочь;
Одно у них в думах, одно в их сердцах,
Чтоб дал им Спаситель Свой мир в небесах!
Обители тихой игумен святой
Давно в ней спасался, с страстями в борьбе.
Отшельников прежних он образ живой,
Ко всем был радушен, но строг сам к себе.
И нищ он был духом, и чист сердцем был,
Любил страстно Бога и ближних любил,
Творя, в умиленьи, под сенью креста,
И заповедь Божью и волю Христа.
Один инок бедный меж иноков всех,
Божественной верой сгорая,
Был всех их моложе, усерднее всех:
Он жил для себя умирая.
Зари луч огнистый едва заблестит,
А он уж в пустыню молитвой летит,
И в Фивы стремяся, в порыве святом,
Он Павел Фивейский в цвету молодом.
И слух об обители всюду гремел,
И бедные братья смутились, –
Так был им по сердцу их тихий удел;
Они в нем измены страшились.
Один португалец, весенней порой,
Приехал в обитель с прелестной женой.
О, может лишь сердце одно обуздать –
Одно, – что не наше – Его благодать!
И только что инок Инесу узрел,
В нем дух взбунтовался и сердце кипит.
Уж думать святое он, грешник, не смел,
И пагубной страстью, безумец, горит;
Ее похищает: в дамасский предел
С собою увозит, где скрыться хотел;
И веру забыл он, и в пагубной тьме
Меж турок живет он и ходит в чалме.
Семь лет миновало, – уж совесть не спит:
Спешит он к евангельской сени,
В раскаянье сердца к и гумну бежит
И пал перед ним на колени;
И тот отвечает: «Толь страшным грехам
Простить не могу я; но плачь, молись сам:
Как грех ни ужасен, но огнь роковой
Раскаянье тушит одною слезой!
А я сберу братьев, и в храм мы пойдем
Три дня и три ночи молиться;
Быть может, прощенье у Бога найдем –
Спасителя воля явится».
И молятся братья, их слезы текли
За грешного брата, в святой их любви.
Но ах! ни днем светлым, ни в мраке ночей
Христос не являет им воли своей!
И братьев усталых отец распустил,
И в прахе, один пред престолом
Он плакал, молился и в грудь себе бил,
Терзаясь грехом столь тяжелым.
«Прости, Милосердный, Отец мой, прости!
Кто может безгрешно крест тяжкий нести!
Да праведный гнев Твой падет на меня,
Да буду я жертвой, один, один я!»
Едва он молитву в слезах сотворил,
Чудесно престол озарился,
И волю Спаситель явил,
В лучах Милосердный явился.
«О старец! Молитва святая твоя
Мне в сердце проникла, в ней заповедь вся,
И ею подобен ты Мне Самому –
Любовью твоею прощаю ему!»
Сельская элегия
В тиши села уединенной
Страдалец грустно жил,
И, долгой мукой утомленный,
Он добрым людям говорил:
«Уж в церковь нашего селенья,
Вас призывают на моленья,
В вечерний колокол звоня,
Молитесь Богу за меня.
Когда ж начнет дубрава тмиться,
Туманы лягут над водой,
Тогда скажите, не томится
Теперь страдалец молодой.
Но вы меня не забывайте,
В унывных песнях поминайте.
И слыша звон с кончиной дня,
Молитесь Богу за меня.
Пред хитрой злобной клеветою
Я дам всю жизнь мою в ответ,
И с непорочною душою
Без страха я покину свет.
Не долог был мой путь унылый,
В моей весне уж над могилой
Стою в слезах, к ней взор склоня:
Молитесь Богу за меня.
Мой милый друг, мой друг прекрасный!
Я думал долго жить с тобой,
Но жертвою мечты напрасной
Мой век минутой был одной.
О, сердца нежного тревогу
Простите ей, молитесь Богу,
Услышав звон в мерцанье дня
И за нее, и за меня.
1835
Романс А.А. Алябьева (1836). Публикуется по нотному изданию.
Моя молитва
О Ты, Кого хвалить не смею,
Творец всего, Создатель мой;
Но Ты, к Кому я пламенею
Моим всем сердцем, всей душой!
Кто по Своей небесной воле
Грехи любовью превозмог,
Приник к страдальцев бедной доле,
Как друг и брат, Отец и Бог;
Кто солнца яркими лучами
Сияет мне в красе денной
И огнезвездными зарями
Всегда горит в тиши ночной;
Крушитель зла, Судья верховный,
Кто нас спасает от сетей
И ставит против тьмы греховной
Всю бездну благости Своей! –
Услышь, Христос, мое моленье,
Мой дух Собою озари
И сердца бурного волненье,
Как зыбь морскую, усмири;
Прими меня в Свою обитель, –
Я блудный сын, – Ты Отче мой;
И, как над Лазарем, Спаситель,
О, прослезися надо мной!
Меня не крест мой ужасает, –
Страданье верою цветет,
Сам Бог кресты нам посылает,
А крест наш Бога нам дает;
Тебе вослед идти готовый,
Молю, чтоб дух мой подкрепил,
Хочу носить венец терновый, –
Ты Сам, Христос, его носил.
Но в мрачном, горестном уделе,
Хоть я без ног и без очей, –
Еще горит в убитом теле
Пожар бунтующих страстей;
В Тебе одном моя надежда,
Ты радость, свет и тишина;
Да будет брачная одежда
Рабу строптивому дана.
Тревожной совести угрозы,
О Милосердный, успокой;
Ты видишь покаянья слезы, –
Молю, не вниди в суд со мной.
Ты всемогущ, а я безсильный,
Ты Царь миров, а я убог,
Безсмертен Ты – я прах могильный,
Я быстрый миг – Ты вечный Бог!
О дай, чтоб верою святою
Рассеял я туман страстей
И чтоб безоблачной душою
Прощал врагам, любил друзей;
Чтоб луч отрадный упованья
Всегда мне в сердце проникал,
Чтоб помнил я благодеянья,
Чтоб оскорбленья забывал!
И на Тебя я уповаю;
Как сладко мне любить Тебя!
Твоей я благости вверяю
Жену, детей, всего себя!
О, искупя невинной Кровью
Виновный, грешный мир земной, –
Пребудь Божественной любовью
Везде, всегда – во мне, со мной!
1833
Молитва[73]
Прости мне, Боже, прегрешенья
И дух мой томный обнови,
Дай мне терпеть мои мученья
В надежде, вере и любви.
Не страшны мне мои страданья:
Они залог любви святой;
Но дай, чтоб пламенной душой
Я мог лить слезы покаянья.
Взгляни на сердца нищету,
Дай Магдалины жар священный,
Дай Иоанна чистоту;
Дай мне донесть венец мой тленный
Под игом тяжкого креста
К ногам Спасителя Христа.
3 декабря 1839
Степан Шевырев
Шевырев Степан Петрович (1806–1864) – поэт, критик, историк литературы. Исследователи выделяют два периода в его литературной деятельности. Первый охватывает 20-е – начало 30-х годов, когда питомцы Московского университета и университетского пансиона Д.В. Веневитинов, С.П. Шевырев, А.С. Хомяков, В.Ф. Одоевский, И.В. Киреевский, М.П. Погодин, М.А. Максимович, входившие в кружок университетского преподавателя поэта С.Е. Раича (1792–1855), организовали Общество любомудрия. Впрочем, любовь к мудрости вовсе не мешала молодым любомудрам, как и их ровеснику Николаю Языкову, испытать все буйства молодости. Стихи молодого Шевырева «Цыганка» и «Цыганская песня» стали популярнейшими «цыганскими» романсами и уже в то время вошли в репертуар хора Ивана Васильева, в полной мере выразив «поэзию московского житья». В 1827–1830 годах Шевырев вместе с Погодиным издавал журнал любомудров «Московский Вестник», объединивший поэтов нового поколения москвитян. Так они называли себя: не москвичами, а именно москвитянами, что позднее найдет выражение в названии славянофильского журнала «Москвитянин» того же Погодина и Шевырева, первый номер которого открывался программным стихотворением Федора Глинки «Москва», «Видением» Хомякова и первым стихотворением из его наполеоновского цикла «На перенесение Наполеонова праха», «Бурей» Языкова и стихотворением Шевырева «Прекрасный день», заканчивавшегося строками:
…И духом я смиряясь, умолкаю!
Объемля Им созданья естества.
Как мотылек на свечке, исчезаю
В горящей тайне Божества.
Шевырев и в дальнейшем, все пятнадцать лет издания «Москвитянина», продолжал публиковать в нем свои стихи, но главным для него стала критика. Уже во втором номере «Москвитянина» появилась его статья о «Герое нашего времени», а в четвертом он продолжил разговор разбором сборника «Стихотворения М. Лермонтова». При этом Шевырев вряд ли знал, что пишет о своем бывшем студенте, который еще в 1829 году один из первых своих «Романсов» («Коварной жизнью недовольный…») посвятил самовольному изгнанию Шевырева на родину Овидия, воскликнет, процитировав популярнейший романс «Колокольчик, дар Валдая…», созданный в 1828 году Верстовским на стихи Федора Глинки:
…Нет! и под миртом изумрудным,
И на Гельвеции скалах,
И в граде Рима многолюдном
Все будешь ты в моих очах!
В коляску сел, дорогой скучной,
Закрывшись в плащ, он поскакал;
А колокольчик однозвучный
Звенел, звенел и пропадал.
Но в 20-е годы все они были еще в определенном смысле «западниками». Не случайно журнал Ивана Киреевского назывался «Европеец», а в «Обозрении русской словесности 1829 года» он особо выделял Шевырева среди поэтов «немецкой школы» (любомудры были шеллингианцами), отмечая один недостаток – «излишнее богатство мыслей». Один из любомудров, Н.А. Мельгунов, обращался к нему: «Будь корифеем новой школы, и тебя подхватит дюжий хор, и наши соловьи Хомяков, Языков к тебе пристанут». Но корифеем этой новой школы суждено было стать не любомудру Степану Шевыреву, а любомудру Федору Тютчеву. Шевырев был одним из первых, кто по достоинству оценил «особый характер» поэзии Тютчева и имел самое непосредственное отношение к знаменитой публикации подборки его стихов в пушкинском «Современнике» в 1836 году, предложив показать их Пушкину. Во второй период (середина 30-х – 50-е годы) Шевырев, как и многие другие любомудры, становится идеологом славянофильства. В советском литературоведении об этом важнейшем периоде его жизни можно было прочитать (с разными вариациями) только одно: «Со второй половины 30-х годов перешел на крайне националистические и реакционные позиции по многим ключевым вопросам современной жизни и этим вызывал к себе отрицательное и прямо враждебное отношение со стороны В.Г. Белинского, а позже Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова». В эти же годы «реакционеры» Шевырев и Погодин читают лекции в Московском университете (первый – по истории русской литературы, второй – по всеобщей и русской истории), а с 1841 года издают журнал «Москвитянин». Именно в этом журнале появились первые стихи их студентов Аполлона Григорьева, А.А. Фета, Якова Полонского, образовавших позднее вместе с А.Н. Островским «молодую редакцию» «Москвитянина». Так, будучи одним из ярких представителей «поэзии мысли», Шевырев оказал существенное влияние на новую генерацию поэтов фетовской плеяды.
В «Москвитянине» Шевырев выступал уже не как поэт, а как ведущий критик, в течение многих лет противостоявший (вместе с Михаилом Дмитриевым) властителю дум «неистовому Виссариону». А на университетской кафедре он вел поединок с другой культовой фигурой «западников» – Грановским. В Московском университете Грановский читал лекции по всемирной истории, Шевырев – по древнерусской литературе и народной словесности. Их лекции были публичными, превращаясь в общественную трибуну. «Успех Грановского, – отмечал Хомяков, – был успехом личным, успехом оратора; успех Шевырева – успех мысли, достояние общее, шаг вперед в науке». Петр Киреевский писал о шевыревских лекциях как об «открытии нового мира нашей словесности». Он впервые воссоздал общую картину истории древнерусской литературы и народной словесности, особо выделив народные былины и былинных богатырей. «Вся древнерусская письменность, равно как и творческое народное слово, считались тогда недостойными академической кафедры», – вспоминал один из его учеников, ставший крупнейшим исследователем и собирателем фольклора Е.В. Барсов. Эти лекции оказали влияние не только на студентов. Николай Языков напишет Гоголю в письме от 30 апреля 1846 года: «Вышли лекции Шевырева, я скажу ему, чтобы он послал их тебе: эти лекции – подвиг важный и безсмертный; теперь перестанут думать, что наша словесность началась с Кантемира. Также придет время, когда увидят, что и наша история началась не с Лефорта!» А самому Шевыреву он посвятит стихотворное послание:
Тебе хвала, и честь и слава!
В твоих беседах ожила
Святая Русь – и величава
И православна, как была.
В них самобытная, родная
Заговорила старина.
Нас к новой жизни поднимая
От унижения и сна!
В лекциях Шевырева в полной мере обозначились основные противоречия славянофилов и западников. Разделяющая их черта пройдет через народную поэзию…
Началось все с неслыханной дерзости, которую позволил себе Шевырев, сравнив Илью Муромца со всемирно известным героем испанского эпоса Сидом. «Я позволю себе сближение, – заранее оговаривался он, – которое, может быть, покажется слишком смелым, по господствующим у нас предубеждениям. Я сравню нашего народного Витязя с образом Испанского Рыцаря, с Кампеадором Цидом, который был прославлен столь многими песнями». Выразилось это сближение в том, что Шевырев сравнивал побудительные мотивы действий двух эпических героев, в первую очередь – религиозные и нравственные. Для Шевырева, как и для других славянофилов, не существовало русской истории и русской литературы вне религии. В былинном Илье Муромце он увидел антипод типичному образу средневекового рыцаря, что и показалось неслыханной дерзостью. Шевырев отмечал: «Прекрасно в нем благородное чувство мести, но не может ему сочувствовать мягкое, любящее сердце Русского народа, когда десятилетний Цид говорит: «Не ставьте мне в порок, если я повесил вора, потому что такое преступление лишает человека всякой вины». Правда ему выше всего; но для Русского народа, называющего преступление несчастьем, милость выше правды, хотя и за вину проливающей кровь ближнего…» Развивая это сравнение, Шевырев приходит к заключению: «Если бы во времена Княжеских усобиц и нашествия свирепых орд разыгрались в самом Русском народе чувства личной независимости, чести и страстей сердечных, – не совершилось бы никогда великое дело, не явилась бы Россия тем, чем она есть. Не будем требовать от наших Рыцарей того, что принадлежит Рыцарям Запада. Пусть они выражают черту своего народа – самопожертвование, в котором только и заключалась возможность спасения Отечества».
Критические баталии Шевырева с Белинским на страницах «Москвитянина» и Грановским – с профессорской кафедры Московского университета на многие годы отодвинули на второй план Шевырева-поэта. Да и стихи его лишь изредка появлялись в печати, так что ко временам некрасовского «Современника» он уже принадлежал к таким же «забытым» поэтам, как Федор Глинка, Петр Вяземский, Владимир Бенедиктов, Евдокия Ростопчина. Лишь с Федором Тютчевым, наоборот, произошло «второе рождение». Его заново «открыл» Некрасов, выпустив в приложении к «Современнику» первую книгу стихов Тютчева и написавший в «Современнике» первую статью о нем. Стоит только напомнить, что эта статья 1850 года называлась «Русские второстепенные поэты», Тютчев выделялся в ней первым среди второстепенных. Со стихами же при издании книги он и вовсе не церемонился, сокращал и правил как начинающего. Шевырев не попал в число даже таких «вторых», продолжая писать стихи и в самые поздние свои годы. По свидетельству современника, это были псалмы. Хочется надеяться, если рукописи и впрямь не горят, что нам еще предстоит «открыть» псалмопевца Степана Шевырева, каковым был его старший современник и единомышленник Федор Глинка.
* * *
О, не знаю, что меня стесняет,
Что мой дух и давит и терзает,
Словно я от казни иль от грома
Рвусь, бегу из отческого дома?
Чем виновен, чем пред Богом грешен
И за что страдаю, безутешен?
Божий Сын! ужель Твоя отрада
Не смирит бунтующего ада,
Не пошлет святого откровенья
Разогнать души моей сомненья,
Не внушит безумцу мысли здравой
И стези мне не укажет правой?
О, спаси меня, Любовь и Сила!
Иль вели земле, чтоб поглотила,
А не то я – жертва чуждой власти:
Увлекут меня слепые страсти,
И, твоей лишенный благодати,
Убегу из отческих объятий.
<1825–1826>
Преображение[74]
Звуком ангельского хора
Полны были небеса:
В светлой скинии Фавора
Совершались чудеса.
Средь эфирного чертога,
В блеске славы и лучей,
Созерцали образ Бога
Илия и Моисей.
В то мгновенье над Фавором
Серафим, покинув лик,
Вожделенья полным взором
К диву горному приник.
Братья пели; но, счастливый,
Он их звукам не внимал
И украдкой, молчаливый,
Тайну Бога созерцал.
И в небесное селенье
Возвратился серафим:
Лучезарное виденье
Неразлучно было с ним.
И полетом неприметным
Век за веком пролетел:
Лишь о нем в эфире светлом
Братьям внемлющим он пел.
Раз, затерянные звуки
Долетели до земли:
Сколько слез, молитв и муки
Звуки те произвели!
Не одна душа, желаньем
Истомясь узреть Фавор,
С несвершенным упованьем
Отлетела в Божий хор.
К тем молениям Создатель
Слух любови преклонил:
Божьей тайны созерцатель
К нам на землю послан был.
Ангел смелый в наказанье
С жизнью принял горе слез;
Но свое воспоминанье
Он в усладу взял с небес.
Духом Божьим вешний гений
Осенился с первых лет,
И утраченных видений
Рано в нем проснулся свет.
Слезы лья по небе ясном,
Сквозь их радужный кристалл
Он в величии прекрасном
Чистых братьев созерцал.
И любил, осиротелый,
Думой в небо залетать.
И замыслил кистью смелой
К прочной ткани приковать
Возвращенные виденья,
Часто облаком живым
В миг великого прозренья
Пролетавшие пред ним.
Вспоминал, как мир призванный
Он на лоне свежих крил,
Гость небес богоизбранный,
За Создателем парил;
Как с крылатым роем братий
В день творенья нес дары;
Как из Божеских объятий
Всюду сыпались миры.
Он означил, как стопами
Бог раздвинул свет и тьму;
Как повесил над звездами
В небе солнце и луну;
Как по остову планеты
Океан перстом провел;
Как из недр ее без сметы
Сонм творений произвел.
Раз, томясь своей утратой,
Наяву он видел сон:
Вдруг молитвою крылатой
В небо был перенесен;
Слышал ангелов напевы,
Сонмы их изобразил,
И в среде их образ девы
Кистью быстрой уловил.
Но любимое виденье,
Что утратил серафим,
В недоступном отдаленье
Все туманилось пред ним.
Тщетно не смыкались вежды
И пылал молитвой взор:
Погасал уж луч надежды,
Не сходил к нему Фавор.
Что земные краски тленья,
Солнца пышные лучи? –
Пред лучом Преображенья,
Как пред солнцем блеск свечи.
К смерти шествовал унылый,
Не сверша души завет,
И в расселинах могилы
Что ж он видит? – Божий свет!..
Луч сверкнул… и воспылала
Кисть Божественным огнем;
Море яркого кристалла
Пролилось над полотном…
И уж Бога лик открытый
Он очами ясно зрел;
Но видением несытый
Бросил кисть… и улетел!
Там его виденье вечно;
Там без горя и без слез
Созерцает он безпечно
Диво тайное небес.
У Фавора величавый
Стражем стал – и на крылах
Свет Божественыя славы
Блещет в рад ужных лучах.
13 декабря 1829
Рим
* * *
На Голгофе слышен стон
Умирающего Бога…
Мир содрогся… ад ликует…
Тухнет солнце… потемнела
Риза неба… Звезды, месяц
Не восходят… Пусто… мрачно…
И земля – могила Бога –
Бездна тьмы и тишины…
Совершилось… Он воскрес.
От могилы до небес
Возблистали Этны света.
Как эфир в лучи одета
Обновленная земля.
На юдольные поля
Хоры ангелов несутся…
Звучно песни раздаются…
Зазвенел глухой орган,
Арфы, гусли и тимпан…
Голоса гремят, кимвалы…
Лиры, трубы и металлы…
От земных и горних стран
Льется звуков океан
И восторг им правит стройно…
Движет волны безпокойно…
И как буря бездну вод,
По земле ее мятет.
Недра шумно сотряслися
Звуком тронутой земли:
Камни с корня сорвалися,
Горы двинулись, пошли…
Голоса гремят, кимвалы,
Арфы, гусли и металлы,
И под их высокий лад
Млаты бодрые стучат.
То теснятся в ровный строй
Колокольным хороводом,
То покорным рвутся сводом
Под Всемощною рукой.
1830
Надежда-Ангел[75]
Надежда-Ангел! песня муки
Осталась от тебя одна?
В ней вздохи вытесняют звуки
И грусть дыханья лишена.
То счастье, как была ты с нами,
Вот мера нашим здесь слезам:
Ты возлетела над звездами,
Но все близка хотя и там.
Я вижу мать: всю сердца муку
Надежды пеплом погребя,
Она твою хватает руку
И молит звука от тебя.
Простясь с четой единокровной,
Страдала ты за них в тиши:
Последний взгляд твой был любовной,
Последний подвиг – мир души.
Над голубыми небесами,
В святой, глубокой их дали,
И выше звезд стремясь очами,
Еще найдут тебя твои:
Звездой вечерней и сияньем
Небесной веры ты блеснешь
И им отраду с упованьем
На раны сердца пролиешь.
О, укроти же их томленье!
Блаженна там, родная тут,
Пролей на них молитвы пенье
В тот хор, где Ангелы поют!
Ты поняла родимых муки,
В листах судьбы прочел твой взор
Всю тайну ранния разлуки
Смирит молитвой приговор!
Лучом небес у нас блистая,
Ты наших душ душой была:
Еще и здесь мила земная,
Как ты небесная мила!
Что ж нам осталось? упованье,
Придем и мы во твой покой,
И неразлучное свиданье
В нем будем праздновать с тобой.
Мадонна[76]
Мадонна грустная крестом сложила руки:
О чем же плакать ей, блаженной, в небесах?
О чем молиться ей – и к небу сердца звуки,
Вздыхая, воссылать в уныньи и слезах?
Недаром падает, свежа и благовонна,
На землю жесткую насущная роса:
То плачут каждый день, как грустная Мадонна,
О немощах земли святые небеса.
Недаром голуби в лазури неба вьются,
Недаром лилии белеют по полям
И мысли чистые от избранных несутся
Сквозь тьму нечистых дел к прекрасным небесам.
Когда б безгрешное о грешном не молилось,
Когда бы праведник за гордых не страдал,
Давно бы уж земля под нами расступилась,
Давно бы мрачный ад все светлое пожрал.
Вздыхай же и молись, и не скудей слезами,
Источник радости, Вселюбящая Мать!
Да льются теплые живящими реками
И в мире темном зла не будут иссыхать!
В сердцах пресыщенных, на алчном жизни пире,
В сердцах, обманутых надеждою земной,
Чем будет жить любовь в сем отлюбившем мире? –
Твоей молитвою, вздыханьем и слезой.
Август 1840
Рим
Часовня Иверской Богоматери
Сонеты
I
Здесь воздух напоен молитвой и слезами,
Здесь отдых горести и счастию венец;
Здесь сонмы Ангелов незримыми путями
Уносят в небеса все помыслы сердец.
Здесь мира скромные и царственные битвы
Приходят в чудный строй согласной тишины,
И шепоты кругом недремлющей молитвы,
Как громы, слышатся с небесной вышины.
Душа, усталая на суетном просторе
Страстей мучительных, волнений и тревог,
Как резвая волна скитавшаяся в море,
В отишье пристани, вступает в свой чертог,
И в успокоенном ее прекрасном взоре
Глядятся небеса и сам незримый Бог.
II
Зачем Твоя божественная келья
Святым огнем сегодня убрана,
И чистого, небесного веселья,
И счастия блаженного полна?
Зачем же вдруг все Ангелы слетели
С улыбкою в Твой радужный чертог
И брачную торжественно запели
Святую песнь – и ей внимает Бог?
К Тебе вошла обвенчанная младость:
Прекрасен он, прекраснее она, –
И в дар Тебе любови первой сладость
В молитве их согласной отдана:
И вот о чем Твоя и неба радость,
И келья вся веселия полна.
III
Бывало за полночь – и дремлют стогны града,
В унылый, тяжкий сон везде погружены,
Местами теплится у образа лампада
И двери у домов кой-где отворены,
Как будто ждут кого… А между тем незримой,
Неистовый недуг над городом летал,
Карая и губя бедой неотразимой,
До срока жребии смертельные метал.
А Ты хранительно и спешно начинала
С самой полуночи к нам поезды свои,
И домы сонные к молитве пробуждала,
Вносила тишину отрады и любви,
И Мать скорбящая целенье проливала
На раны, на сердца болеющей семьи.
Впервые: «Москвитянин» (1848, № 1). Степан Шевырев был частой мишенью эпиграммистов. Не стало исключением и это стихотворение. Четыре строки эпиграммы Николая Щербины «В часовне Иверской» могут служить примером того, как все переворачивалось с ног на голову:
«Здесь воздух напоен дыханием молитвы»,
Сюда мошенники приходят для ловитвы,
Здесь умиление без носовых платков
И благочестие нередко без часов.
В советских изданиях эта эпиграмма комментировалась соответствующим образом: «В Иверской часовне (в Москве) находилась «чудотворная» икона, там во времена богослужений, пользуясь большим стечением верующих, мошенники обворовывали посетителей». Но именно о таких своих стихотворных памфлетах и эпиграммах Николай Щербина в конце жизни писал: «…Не уничтожаю их, не предаю забвению – для наказания самого себя, в укоризну себе… Итак – я очищаю себя, по возможности, этим душевным наказанием».
Песня Русской земле
Будь хранима небесами,
О родимая земля!
Под суровыми снегами
Любы мне твои поля –
Ты для сердца моего
Драгоценнее всего
Вьюги с севера несутся,
Жаркий полдень степи жжет;
Безконечно песни льются
По тебе как сонмы вод –
Ты для сердца моего
Драгоценнее всего!
Знамя братий православных,
Веры древняя купель,
Отчина Царей Державных,
Предков славных колыбель –
Ты для сердца моего
Драгоценнее всего!
<1850-е гг.>
Христос Воскресе![77]
Православным братьям на Востоке
Братья, братья! где вы? где вы?
Где Царьград, Ерусалим?
Дети, старцы, жены, девы,
Мужи, юноши – летим!
Там уж празднество готово!
Там и наш и ваш народ
Воскресенья ждет Христово,
Поцелуй воскресный ждет!
Здравствуй, храбрый Черногорец!
Здравствуй, брат – Христос Воскрес!
Серб, здорово – ратоборец!
Здравствуй, брат – Христос Воскрес!
Руку, Болгарин-страдалец!
Здравствуй, брат – Христос Воскрес!
Грек, морей и гор скиталец!
Здравствуй, брат – Христос Воскрес!
Тяжких зол, страданий бурных
Скоро минет череда:
Всходит там, в полях лазурных,
Вам спасения звезда!
Царь великий, Царь державный,
Помолюсь Царю царей,
Сонм победный, православный,
К вам послал богатырей.
Радость, братья! Где вы, где вы?
Где Царырад, Ерусалим?
Дети, старцы, жены, девы,
Мужи, юноши – летим!
Там сольемся мы сердцами –
И, моляся за Него,
Там отпразднуем мы с вами
Новой Пасхи торжество!
25 марта 1854
Соловецкая обитель
Обитель мирная, в объятьях хладных моря!
Пристанище поста, молитвы, слез и горя!
И ты подверглася грозе безумной их,
Язычества страстей поклонников слепых!
Но в час решительный твоих смиренных братий
Блюли невидимо Зосима и Савватий;
Охраной им сиял чудотворящий крест,
Что первый водружен среди пустынных мест;
Твой праведный ковчег был верой застрахован,
Твой пастырь доблестный в молитву был закован!
Когда громил тебя врага безбожный флот,
Свершала мирно ты молитвенный свой ход.
И вышли на него хоругви и иконы,
Великие вожди великой обороны! –
И миновал огонь морских его бойниц
Святых твоих людей и белых моря птиц.
А ты, печать Любви, о рана пресвятая,
Иконой за людей чудесно принятая!
Какой алмаз тебе? какой тебе венец?
Лишь слезы чистые молящихся сердец.
7 июля 1854
Это стихотворение Степана Шевырева является откликом на вполне реальные исторические события, описанные в истории Соловецкого монастыря: «В 1854 году, во время тяжелой Крымской войны, английский флот внезапно появился на Белом море и стал делать рейсы вдоль русского побережья. В Соловецком монастыре это вызвало необыкновенный подъем патриотизма. В случае нападения неприятелей иноки решили защищаться до последней возможности и стали делать к тому необходимые приготовления. Опасения осады оправдались. 5 июля флот приблизился к монастырю и подверг его жестокой бомбардировке, которая повторилась и 6 июля. Неприятельские ядра причинили значительные повреждения монастырским зданиям и храмам, но, по милости Божией, убитых и раненых не было. Монастырь мужественно защищался и на английскую жестокую канонаду отвечал стрельбой из своих пушек, а на требование сдаться отвечал решительным отказом. После страшного вторичного бомбардирования неприятельский флот оставил обитель в покое и уже более не появлялся у Соловецких островов». Стоит вспомнить, что ожидавшейся бомбардировке Петербурга тем же самым английским флотом, подошедшим к Кронштадту, посвящен «Разговор в Кремле» Каролины Павловой и другие стихи русских поэтов. Так что в России поэзия не молчала, когда начинали говорить пушки. Наоборот. Так было и в Отечественную войну 1812 года, и в Первую мировую, и в Великую Отечественную… Степан Шевырев описывает именно молебен, хоругви и иконы, с которыми иноки вышли навстречу врагу.
Слава творения
Кто всемогущую державу
Простер по дивным небесам,
Дал всякому творенью славу,
Луне и солнцу и звездам.
День – слава солнца, тварям счастье,
Тепло и жизнь, лазурь небес,
И красок чудное согласье,
И сельный цвет, и плод древес.
В ночи свет месяца – отрада
Больной душе, трудам покой,
Ночному путнику лампада
И году соразмерный строй.
Все звезды слава ризе ночи:
Сквозь мрак ее глядят оне,
Как бы всевидящие очи,
И славят Бога в вышине.
3 июля 1857
Михаил Деларю
Деларю Михаил Данилович (1811–1868) – поэт, переводчик. Стихи подписывал, подчеркивая французские дворянские кони: «М.де-Ларю», иногда псевдонимом: «Д. Казанский» по месту рождения и жизни в Казани. В 1829–1833 годах учился в Царскосельском лицее, тогда же был представлен Пушкину и Дельвигу как поэт-лицеист, имевший полное право воскликнуть в «Прощальном сонете»:
Прости, лицей! в последний раз
Здесь жаром сладких песнопений
Кипит, бурлит поэта гений:
Настал, настал разлуки час!..
Принадлежность к «лицейскому братству» во многом определила его участие почти во всех изданиях бывших лицеистов, а в «Литературной газете» и «Северных Цветах» он стал ближайшим сотрудником их издателей Пушкина и Дельвига. В «Северных Цветах на 1830 год» было опубликовано четыре, в «Северных Цветах на 1831 год», посвященных памяти Дельвига, – восемь его стихотворений, которые ввели его в число поэтов пушкинской плеяды. Правда, сам Пушкин напишет Плетневу об этих стихах: «…Слишком гладко, слишком правильно, слишком чопорно пишет для молодого лицеиста. В нем не вижу я ни капли творчества, а много искусства. Это второй том Подолинского. Впрочем, может быть, он и разовьется». Пушкин не ошибся, в дальнейшем Деларю действительно развился, но не столько в оригинальной поэзии, сколько в переводах, став признанным мастером переводческого искусства. С его именем связаны первые в России переводы Овидия и Вергилия, а также поэтическое переложение гекзаметрами «Слова о полку Игореве».
Один из его переводов и вызвал громкий скандал, о котором сохранилась запись в дневнике Пушкина от 22 декабря 1834 года: «Цензор Никитенко на обвахте под арестом, и вот по какому случаю: Деларю напечатал в Библ. Смирдина перевод оды В. Юго, в которой находится следующая глубокая мысль: если бы я был Богом, то я бы отдал свой рай и своих ангелов за поцелуй Милены или Хлои. Митрополит (которому досуг читать наши бредни) жаловался Государю, прося защиты православия от нападения Деларю и Смирдина. – Отселе буря. Крылов сказал очень хорошо: «Мой друг! Когда бы был ты Бог, // То глупости такой сказать бы ты не мог». Это все равно, заметил он мне, что я бы написал: когда б я был Архиерей, то пошел бы во всем облачении плясать французский кадриль. А все виноват Глинка (Федор). После его ухарского псалма, где он заставил Бога говорить языком Дениса Давыдова, ценсор подумал, что он пустился во все тяжкое… Псалом Глинки уморительно смешон».
Цензор А.В. Никитенко, неделю отсидевший на обвахте (гауптвахте), в своем дневнике тоже описал эту бурю, вызванную публикацией в «Библиотеке для чтения» перевода стихотворения Виктора Гюго «Красавице». «Последние дни прошедшего года, – записывает он 1 января 1835 года, – были для меня очень бурные. Я восемь дней провел под арестом на гаупвахте. Вот история сих дней». Далее он приводит текст перевода и подробно описывает все события, связанные с его заточением. «Более двух недель прошло, как эти стихи были напечатаны. Но вот, дня за два до моего ареста, Сенковский нарочно приехал уведомить меня, что эти стихи привели в волнение монахов и что митрополит собирается принести на меня жалобу государю. Я приготовился вынести бурю».
Осип Сенковский и Александр Никитенко пришли в «Библиотеку» почти одновременно. Автор «Барона Брамбеуса» – редактором, молодой профессор Петербургского университета – цензором. Уже вскоре «Библиотека» превратилась в самый популярный и многотиражный журнал. Скандал сыграл в этом далеко не последнюю роль.
«В понедельник, 16 числа, в половине лекции моей в университете, – продолжил свои записи Никитенко, – я получил от попечителя записку с приглашением немедленно к нему приехать. В записке было упомянуто: «по известному вам делу». Ясно было, какое это дело. Я привел свои душевные силы в боевой порядок и явился к князю спокойный, готовый бодро встретить обрушившуюся на меня беду». Сенковский предупредил Никитенко о волнении монахов и предполагавшейся жалобе митрополита государю. Попечитель Московского университета прервал его лекцию, чтобы сообщить о решении государя. «Мой добрый начальник, – пишет Никитенко, – с сокрушением объявил мне, что митрополит в воскресенье испросил у государя особую аудиенцию, прочитал ему вышеприведенные стихи и умолял его как православного царя оградить Церковь и веру от поруганий поэзии. Государь приказал: цензора, пропустившего стихи, посадить на гауптвахту. Я выслушал приговор довольно спокойно. Самая тяжкая виня, за которую меня можно было карать, – это недосмотр. Следовало, может быть, вымарать слова: «Бог» и «селениями святыми» – тогда не за что было бы и придраться». В этой записи Никитенко фактически признает свою вину за недосмотр. Это стихотворение Виктора Гюго из его книги «Осенние листья», впервые вышедшей в Париже в 1831 году, уже в 1832 году было опубликовано в переводе Василия Григорьева. Но в журнале «Сын Отечества» вымараны слова, которые в России воспринимались как кощунство: «если б Богом был» заменено на «будь я шах, я все бы дал…» В переводе Деларю, наоборот, выделен именно богоборческий мотив, что, естественно, не могло не остаться незамеченным монахами, к числу которых и принадлежал митрополит, имя которого не называют ни Пушкин, ни Никитенко. Пушкин лишь произносит знаменательную фразу: «Митрополит (которому досуг читать наши бредни)», имея в виду не только перевод Деларю. Речь идет о том же самом митрополите Серафиме, который в мае 1828 года приложил немало усилий, чтобы, по его словам, «как можно скорее остановить страшную для неутвержденных в вере заразу» – распространение списков пушкинской «Гавриилиады». И Пушкину, вне всякого сомнения, было известно, кто возбудил дело о «богохульной поэме». В дневниковой записи 1834 года Пушкин, вслед за Иваном Крыловым, фактически признает правоту митрополита, сравнив перевод Деларю с ухарским псалмом Федора Глинки.
Восьмидневное заточение цензора, вынужденный уход редактора журнала, отстранение от должности переводчика (Михаил Деларю служил секретарем в канцелярии Военного министерства) – таковы последствия этой публикации. Никитенко, вернувшись из заточения, записал: «Весть о моем освобождении быстро разнеслась по городу, и ко мне начали являться посетители. В институте я был встречен с шумными изъявлениями восторга. Мне передавали, что мои ученицы плакали, узнав о моем аресте, а одна из них призналась священнику на исповеди (они говели в это время, по обычаю, перед выпуском), что она бранила митрополита за то, что тот жаловался на меня государю».
Сенковский в конце года вернулся в журнал, а на самом-то то деле никуда и не «уходил»: Иван Крылов «заменял» его чисто формально. Михаил Деларю тоже вскоре получил весьма «тепленькое» чиновничье местечко, да и сама эта история оказалась едва ли не звездным часом всей его жизни, а митрополита бранили не только воспитанницы Смольного института. Никитенко сообщает: «Дома меня встретили как бы возвратившегося из дальнего и опасного странствия. В тот же день отправился я к князю. Он принял меня с изъявлением живого удовольствия. От него поехал я к министру и тоже был принят благосклонно: ни слова укора или даже совета на будущее. Он, между прочем, сказал: «И государь на вас вовсе не сердится. Прочитав пропущенные стихи, он только заметил: «Прозевал!» Но он вынужден был дать удовлетворение главе духовенства, и притом публичное и гласное. Во время вашего заключения он осведомлялся у коменданта, не слишком ли вы безпокоитесь, и выразил удовольствие, узнав, что вы спокойны. Митрополит вообще не много выиграл своим поступком. Государь недоволен тем, что он утруждал его мелочью. Итак, не тревожьтесь: вам ничто более не грозит».
Никитенко еще многие годы прослужил в цензурном комитете, прослыв одним из самых либеральных его сотрудников. С именем митрополита Петербургского и Новгородского Серафима (1757–1843) связана знаменитая аудиенциия 17 апреля 1824 года у императора Александра I, после которой начались «гонения на мистиков». Митрополит Серафим вместе с армимандритом Фотием, выступая против «тайных обществ и еретиков», предлагали конкретные меры «к прекращению революции, готовимой втайне». 14 декабря 1825 года все это тайное стало явным, и митрополиту придется увещевать мятежников уже на Сенатской площади. История с журнальной публикацией по сравнению с этими событиями конечно же была мелочью, равно как и с пушкинской поэмой. Государь поступил так, как должен был поступить государь, удовлетворив просьбу митрополита публично и гласно… Но ведь и митрополит не мог поступить иначе. Он говорил о вполне конкретных фактах богохульства… Насколько он был прав (или же не прав) можно судить по самой «Гавриилиаде» и по тому, какую популярность получил перевод Деларю, распространявшийся в многочисленных списках, ставший модным романсом. Пройдет двенадцать лет, и некто П. Николаев запишет в альбоме: «Все с восторгом читают строки В. Гюго, где так сильно выражено его святотатственное вдохновение». В восторге от этого святотатства он создаст свое собственное стихотворение «Зачем я не демон», в котором обратится к своей возлюбленной: «…Тебя бы заставил я адскою властью // С молитвой во прахе стоять предо мной. // Ты б веру и Бога со мной позабыла. // Ты б с миром рассталась, меня лишь любя, // Ты б имя мое, как молитву, твердила, // И страстью своею я сжег бы тебя». Это подражание – не единственное. Немалой популярностью пользовалось стихотворение «Мой демон» («Краса природы, совершенство…»), которое приписывалось Рылееву, Лермонтову, Эдуарду Губеру и Михаилу Деларю. Ираклий Андроников даже посвятил ему один из своих рассказов-исследований «Заколдованное стихотворение», рассматривая как образец «удивительной по смелости революционной поэзии». Тема демонизма нашла отражение в лицейских стихах Михаила Деларю «Падший серафим», «Мефистофелю», восходящих к пушкинскому «Демону» (1823), эти же мотивы он выявил в своем переводе из Виктора Гюго, но, что называется, вовремя остановился…
Ранние лицейские стихотворения Михаила Деларю впервые опубликованы в 1830–1831 годах в «Северных Цветах» Дельвига – Пушкина, его молитва «Ангелу-Хранителю» («С младенчества к тебе с мольбами…») увидела свет в 1837 году в шестом томе «Современника», вслед за предсмертной пушкинской молитвой «Отцы пустынники и жены непорочны», которой открывался пятый том, а в седьмом томе была опубликована «Молитва» Евгения Гребенки.
Ангелу-хранителю[78]
Ангел-Хранитель! молитве внемли умиленного сердца;
Будь покровителем юноши в бурном житейском волненье;
Сердце от ран исцели и помыслов чистых, высоких
Душу исполни мою! Когда же болезненным хладом
Сердце сожмется, повей на него теплотою отрадной,
Да не иссохнет оно под дыханьем бездушного света!
О, не покинь меня и во сне ты; но с умиленьем
Тихо к возглавью приникнув, мой сон осеняй – и со крыльев
Всей благодатью на тело и дух мой; пусть утешенье
Сны золотые вливают в душу младого счастливца –
Если ж порок поднесет мне сосуд свой, исполненный желчи,
Ангел-Хранитель! не дай устам прикоснуться к отраве;
Буйное сердце уйми: пусть потоком кровавым облившись,
Черные думы искупит оно живым сокрушеньем –
И в минуты раскаянья, о мой небесный товарищ,
В мощные крылья приявши меня, умчись в безпредельность…
<1830>
Псалом[79]
Безверья тьмою омраченный,
Над адской бездной я стоял:
Мой дух, страстями утомленный,
Как путник в море занесенный,
В волнах сомнений утопал;
И Божий мир грустнее степи
Казался гаснущим очам,
И тяжко дни мои, как цепи,
Влачились по моим пятам…
Я гибнул… гибнул без возврата!
Но Он, Отец Предвечный мой,
Питомцу буйного разврата
Простер луч милости святой;
Взыскал меня – и я со страхом
Предстал пред алтарем Его;
Главу мою посыпал прахом
И осужденья своего
Ждал сокрушенною душою…
И Бог смирение узрел –
И веры пламенной струею
Оледенелый ум согрел;
Надеждой чистой и святою
Страдальца перси оживил,
И сердце, облитое кровью,
Омыл нетленною любовью
И к новой жизни воскресил;
Очам дал слезы умиленья
И лиру смолкшую мою
Проник глаголом вдохновенья,
Да жизни полные моленья
Ему во славу воспою…
И я пою… и с струн смятенных
Восходят звуки к небесам,
И Ангелы с небес склоненных
Внимают пламенным мольбам…
<1831>
Красавице
Из Виктора Гюго
Когда б я был царем всему земному миру,
Волшебница! тогда б поверг я пред тобой
Все, все, что власть дает народному кумиру:
Державу, скипетр, трон, корону и порфиру –
За взор, за взгляд единый твой!
И если б Богом был, – селеньями святыми
Клянусь, – я отдал бы прохладу райских струй,
И сонмы ангелов с их песнями живыми,
Гармонию миров и власть мою над ними
За твой единый поцелуй!
<1834>
Ночь
Склонясь в пучину спящих вод,
Потухнул ясный день,
И на сапфирный неба свод
Легла ночная тень.
Возжженны в лоне темноты,
Как очи божества,
Взирают звезды с высоты
На бездну естества.
И мир и тишина вокруг,
Как будто в мгле ночной
Провеял тихий ангел вдруг
Невидимой стезей.
И вот за ним сквозь облаков
На землю с вышины
Виется сонм ночных духов
В мерцании луны.
Вот ниспустились – и летят
Вдоль нивы золотой
И злаки томные поят
Живительной росой.
И я гляжу – и сладко мне,
Питаюсь думой той,
Что там, в надзвездной стороне,
Есть Промысл над землей;
Что в свете дня, во мгле ночей
Хранимы им вовек
И дольний прах, и злак полей,
И червь, и человек!
<1832>
Ангелу-хранителю[80]
Посв. Ниночке Озеровой
С младенчества к тебе с мольбами,
Хранитель мой, я прибегал:
Молил и сердцем и устами,
Чтоб безмятежными крылами
Мне плоть и дух ты осенял,
Не покидая и мгновенья
Меня без помощи святой…
И вот, с слезами умиленья,
Иные, жаркие моленья
Тебе несет питомец твой.
Внемли мне: пусть судьбе на волю
Отныне буду предан я;
Идя по жизненному полю,
Пусть встречу горестную долю,
Испью всю горечь бытия,
Но ты покинь меня, Хранитель!
Покинь, и силою святой
Будь, будь ныне утешитель
Души мне милой и родной!
Люби ее; будь ей покровом;
От бурь житейских ограждай,
И над ее витая кровом,
И день и ночь не отлетай!
Пусть с утром – новая ей радость,
А с ночью – мирный, сладкий сон;
Пускай вся жизнь ей будет в сладость,
Утехой каждый миг сочтен.
Пусть чистотою херувима
Ее все помыслы блестят,
А желчь порока идет мимо,
Далече унося свой яд…
Пусть мглою вечного ненастья,
Простертого на жизнь мою,
Дни светозарные, дни счастья,
Душе-подруге я куплю:
И в сладость будут мне мученья,
И, счастием родным дыша,
Возвеселится в дни гоненья
Моя унылая душа!
Евгений Гребенка
Гребенка Евгений Павлович (1812–1848) – поэт, прозаик. Закончил Нежинскую гимназию высших наук в 1831 году, через три года после Гоголя и Нестора Кукольника. В литературе шел по стопам гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», широко используя сюжеты украинских народных преданий, поверий. Гоголь был всерьез озабочен тем, что у него появился такой «подражатель». «Малороссийские приказки» (1834), «Рассказы пирятинца» (1837), по свидетельству современника, «очень нравились большинству читающей публики». Результатом этого успеха стало восьмитомное собрание «Романов, повестей и рассказов» (1847–1848). Поэтическое наследие Гребенки намного скромнее – всего сорок стихотворений. Но одному из них суждено было стать популярнейшим «цыганским» романсом «Черные очи…»:
Очи черные, очи страстные!
Очи жгучие и прекрасные!
Как люблю я вас! Как боюсь я вас!
Знать, увидел вас я в недобрый час!
Ох, недаром вы глубины темней!
Вижу траур в вас по душе моей,
Вижу пламя в вас я победное:
Сожжено на нем сердце бедное…
Не менее примечательны судьбы едва ли не первого из городских романсов «Почтальон» («Скачет, форменно одет…») Гребенки – Алябьева, а также песни «Молода еще девица я была…», получившей второе рождение в годы Гражданской и Великой Отечественной войн. Его же стихотворение «Поехал казак на чужбину» легло в основу популярной казачьей песни:
Напрасно казачка, жена молодая
И утро, и вечер на север глядит.
Все ждет-поджидает с далекого края,
Когда ж ее милый казак прилетит.
А там, за долами, где вьются метели,
Где люты морозы зимою трещат,
Где сдвинулись дружно и сосны, и ели,
Там кости казачьи под снегом лежат.
Казак и просил, и молил, умирая,
Насыпать землицы курган в головах:
Пускай на кургане калина младая
Растет и красуется в ярких цветах…
«Молитва» Евгения Гребенки впервые опубликована в 1837 году в седьмом томе «Современника». Молитвенная поэзия представлена во всех трех томах послепушкинского «Современника»: пятый том открывается первой публикацией предсмертной молитвы самого Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны», в шестом томе опубликована молитва «Ангелу-хранителю» Михаила Деларю, в седьмом – «Молитва» Евгения Гребенки.
Молитва
Хочу я молиться; душа моя просит
Беседы отрадной с источником сил;
Волнения мира она не выносит,
Ей мало курений обычных кадил,
Ей тусклым сияньем горят наши свечи,
Безжизненны наши хвалебные речи
И слаб и незвучен наш клир!
О, дайте мне волю! где степи родные
Слились с небосклоном в безбрежной дали,
Где чистые своды небес, голубые,
Лобзают зеленые волны земли,
Туда полечу я: в час грозныя бури,
Как ветер взволнует степной океан,
И тучи столпятся в небесной лазури,
Безтрепетно стану на дикий курган.
Пусть небо сверкает святыми огнями,
Земля, как преступник, дрожит под ногами;
Спокойствие ляжет на душу мою.
И там я, внимая громов перекаты,
Святую молитву, Святому трекраты,
Языком достойным спою!
Эдуард Губер
Губер Эдуард Иванович (1814–1847) – поэт, переводчик. Получил известность еще в пушкинские времена благодаря первому полному переводу «Фауста» Гете (1835), не допущенного цензурой к печати. В порыве отчаяния Губер уничтожил рукопись и вновь восстановил ее по настоянию А.С. Пушкина. Его стихотворение «На смерть Пушкина» («Я видел гроб его печальный, // Я видел в гробе бледный лик…») создано в те же роковые февральские дни 1837 года, что и лермонтовское «Смерть поэта»; в печати, как и лермонтовское, оно появилось лишь через двадцать лет. (Та же участь постигла и стихотворение Федора Тютчева «29-ое января 1837», впервые опубликованное в 1875 году. В 1837 году были опубликованы только два стиха – Надежды Тепловой и Федора Глинки.) В 1845 году вышло первое прижизненное собрание его сочинений, в 1859 году – посмертное трехтомное. Литературным событием они не стали. «Поэзия Губера, – отмечал В.Г. Белинский, – отличается замечательно хорошим стихом и избытком болезненного чувства, бедна оригинальностью». Пробовал он свои силы и в критике, не став властителем дум. Более удачной оказалась судьба песни О. Дютша на его стихи «Новгород», оказавшейся созвучной времени и многие годы входившей в подпольные революционные песенники:
Время пролетело,
Слава прожита,
Вече онемело,
Сила отнята…
Среди цыганских хоров пользовался успехом его романс «Цыганка» («Жива – как забава, как смех – весела»). Романсную жизнь обрела и одна из молитв Эдуарда Губера «Под громом бури, в час урочный…» на музыку выдающегося композитора-романсиста Алексея Варламова.
Молитва
Под громом бури, в час урочный,
Склонив усталую главу,
Тебя молитвою порочной,
О Боже благости, зову.
Твоя неведомая воля
Меня по терниям вела;
И тяжело земная доля
На рамена мои легла.
Не допусти в цепях недуга
Остыть тоске в душе немой!
Но озари улыбкой друга
Неотвратимый жребий мой.
Мои мучительные ночи
Отрадным сном благослови
И на заплаканные очи
Повей дыханием любви.
И если грудь в борьбе застонет,
И демон жизни – яд страстей
С насмешкой хладною заронит
Во глубину души моей:
О Боже, замысел кровавый
От мысли грешной отжени!
Наставь молитвой ум лукавый
И душу верой осени!
1839
Романс А.Е. Варламова (1844).
Благовест
Еще я был дитя: из хижины родной
Я к людям выходил впервые,
И ведать мой удел и смелою борьбой
Поверить силы молодые;
И шел я весело по чуждой стороне
В какой-то край обетованный,
И пестрые мечты носили в тишине
Меня к обители желанной;
И грудь моя рвалась на праздник бытия
По воле дум неуловимых…
Но миг торжественный в душе запомнил я
Из этих дней невозвратимых!
На небе утреннем, над спящею страной,
Сияла ранняя денница,
И златом облита лежала предо мной
Первопрестольная столица.
И грудь раздвинулась, и любо стало мне
Под утренним прохладным светом,
И праздник Господа я встретил в тишине
Благоговеющим приветом.
Но вдруг по воздуху раздался дивный звон,
Глашатай веры простодушной,
И вновь проснулся мир, нарушив крепкий сон,
Родному вестнику послушной.
Душа наполнилась молитвою простой,
Я пролил слезы сладкой муки;
А в теплом воздухе, в гармонии святой,
Вились таинственные звуки.
И долго слушал я, как вдалеке они
Благую весть провозглашали,
Гремели, реяли и в пажити свои
На небеса перелетали.
О, сколько жизни в них, высокой и простой,
И сколько музыки чудесной!
То праздник возвестят, то песнию святой
Гласят о благости небесной.
И сколько силы в них, когда они гремят
Благоговением и гневом
Иль успокоят кровь и душу усладят
Своим торжественным напевом!
И сколько горести, когда в урочный час
Они кончину возвещают
И брата милого и близкого для нас
На путь последний провожают!
Я помню в этот миг торжественный, святой,
Когда в слезах отрадной муки
Я Бога вечного молитвою простой
Благодарил за эти звуки.
Но их, как в оный час, и ныне помню я,
И те же радости святые
Приносят мне они, глаголы бытия,
Колокола мои родные.
Когда в урочный час волнений и скорбей
Их звон ушей моих коснется,
Душа моя встает из пропасти страстей
И к небу Божию несется.
Высокомерия лукавая мечта
В груди задерживает битвы,
И страсть безмолствует, и грешные уста
Лепечут детские молитвы.
<1839>
Моя молитва
В урочный час, о Господи,
Храни Ты душу слабую!
От козней обольщения
Спаси Ты сердце бедное!
Не дай Ты плоти прихотям
Служить рабою жалкою
И в тягостном борении
Не дай уму свободному
Изнемогать пред целию,
До истины ведущею!
Спаси от изступления!
В урочный час страдания
Да минет чаша горести
И да блеснет над хижиной
Опять заря румяная
Святой великой радости!
Дай жизни цель высокую,
Уму – небесной истины,
А сердцу – веры пламенной!
Не звания высокого,
Не золота – желаю я;
Дай только уголок один
Вдали от света шумнаго,
Дай друга безкорыстного
В моем уединении,
Да сохрани от низкаго,
Продажнаго ласкателя!
Колыбельная песня
Сном покойным спи, младенец,
Чуждый горя и страстей,
Беззаботный поселенец
В мимолетной жизни сей.
Ангел Божий с неба сходит,
Тихо ложе стережет,
Сны веселые наводит
И малютку бережет.
Ангел Божий сходит тоже
На закате наших дней
К нам на старческое ложе,
В час печали и скорбей.
Он в то время не приносит
Ни забав, ни сладких грез;
Но зато с души уносит
Темный след горячих слез.
Людям – ангелы святые
Утешители в слезах;
Детям – спутники родные,
Братья в дальних небесах.
Спи же! Тихо годы прийдут,
Время горе приведет,
Слезы канут, нужды снидут, –
И страдалец не заснет.
Спи же, спи, малютка милый;
В жизни негде отдохнуть.
С колыбели до могилы –
Много горя, долог путь.
Из поэмы «Вечный жид»
…Полон муки безпредельной
И любви горячих слез,
Человек, в тоске смертельной,
Руки чистые вознес.
Ближе смерть! Страшнее битва!
Кровь с лица его бежит,
Безответная молитва
На устах его дрожит.
Он один – в часы ночные,
Полон страха и скорбей.
Где же спутники младые,
Где семья его друзей?
Или чуждые заботы,
Преклонясь на прах земли,
Одолеть ночной дремоты
В час тяжелый не могли?
Или спят? А Он с любовью
Тихо молится за них,
И скорбит, и плачет кровью
За апостолов своих.
Спите тихо до рассвета!
Ближе, ближе страшный час!
Ныне кровь Его Завета
Проливается за вас!
Владимир Соколовский
Соколовский Владимир Иванович (1808–1839) – поэт, прозаик. Л.И. Герцен вспоминал о нем: «Соколовский имел от природы большой поэтический талант, но не довольно дико самобытный, чтоб обойтись без развития, и не довольно образованный, чтоб развиться. Милый гуляка, поэт в жизни, он… был очень забавен, любезен, веселый товарищ в веселые минуты, bon viant, любивший покутить – как мы все». Дальнейший жизненный путь самого Герцена, входившего в этот круг московской «золотой молодежи» начала 30-х годов, был предопределен клятвой, которую они дали с Николаем Огаревым на Воробьевых горах. Для них первый арест в июле 1834 года и заведенное дело «О лицах, певших в Москве пасквильные стихи», стало началом их тираноборческой биографии. В 1854 году Герцен опубликует в Лондоне эти стихи как образец революционной сатиры, заканчивавшейся словами о Николае I: «…Манифест читая, // Сжалился Творец – // Дал нам Николая, // Сукин сын, подлец».
На следствии Владимир Соколовский признавался: «Я пел несколько строчек одной глупой песни, давно мною позабытой, вольного против правительства содержания… песню я узнал тотчас по выходе из корпуса в 1825 году, и как с того времени прошло почти десять лет, то я решительно не помню, кто мне ее передал». Авторство «Русского императора…» приписывают то Соколовскому, то Александру Полежаеву, что, конечно, не делает им чести быть авторами подобной «глупой песни», как, впрочем, и реакции на нее императора. Но, скорее всего, она принадлежит не Соколовскому, а Полежаеву, в 1828 году сосланному на Кавказ за подобные же «пасквильные стихи». В 1833 году он вернулся с Кавказа, Соколовский, входивший в его ближайшее окружение, прекрасно осознавал, что значит для Полежаева любое упоминание его имени в новом процессе. Так что Соколовский в своих показаниях, вероятнее всего, спасал его от новой кары…
В 1828 году Александр Полежаев перед разжалованием в солдаты семь месяцев провел в тюрьме, и в его тюремных стихах впервые прозвучали слова о Боге: «Он снова влил // В грудь атеиста // И лжесофиста // Слова любви». Соколовский проведет в камере одиночке полтора года. С ним произойдет то же самое, с той только разницей, что до тюрьмы он никогда не был ни атеистом, ни лжесофистом. Он воспринял тюрьму не как наказание, а как спасение, избавление от всего внешнего, что мешало словам любви к Богу. В 1832 году в Москве отдельным изданием вышла его поэма «Мироздание» с подзаголовком: «Опыт духовного стихотворения»; в основу его первого опыта легла Книга Бытия. В тюрьме он продолжил работу над библейской поэмой «Эсфирь», которая незадолго до ареста была направлена из светской в духовную цензуру, нашедшей в ней «много несогласного с Священною историческою истиною». Соколовский изменил название поэмы, имена героев и вновь представил в светскую цензуру, приступив к осуществлению нового, еще более грандиозного замысла эпической библейской поэмы «Альма».
Владимир Соколовский вышел из Шлиссельбургской одиночки одним из самых известных религиозных поэтов, чему во многом способствовал ореол страдальца, «нашего Сильвио Пеллико», как называли его современники, сравнивая со знаменитым итальянским поэтом, перевод книги которого «Мои темницы» вышел в России как раз в 1836 году. В течение двух последующих лет он переиздаст поэму «Мироздание», выпустит поэму «Хеверь» (измененную «Эсфирь»), вместе с Михаилом Глинкой создаст ораторию на библейские темы («Сегодня я написал финал для оратории Глинки», – сообщит в одном из писем), его стихи появятся в пятом томе пушкинского (последнего прижизненного) номера «Современника» за 1837 год, а в первом посмертном номере «Современника», вместе с молитвами Пушкина и Евгения Гребенки, опубликован фрагмент из его религиозной эпической поэмы «Альма» (сохранились слова В.А. Жуковского о ней: «Вот поэт, который убьет все наши дарования»), его стихи можно встретить и в самых многотиражных журналах того времени – «Библиотеке для чтения» (десять стихотворений), в «Литературных Прибавлениях к «Русскому Инвалиду». «Он в мире посредник земли с небесами», – напишет о нем Николай Вуич.
В Петербурге он не прожил и года, приступив в сентябре 1837 года к своим новым обязанностям редактора «Вологодских губернских ведомостей». Все знали, что это была ссылка. В Вологде он продолжает работать над последней своей религиозной поэмой «Разрушение Вавилона». Отправляет в III Отделение одно прошение за другим о переводе в более благоприятные при его болезни края. К концу 1838 года его просьба была удовлетворена. В апреле 1839 года он прибывает в Ставрополь, но было слишком поздно: ни климат, ни врачи уже не могли спасти его. Последняя прижизненная публикация помечена: «Пятигорск». В Пятигорском военном госпитале он лечился, а умер в Ставропольской больнице общественного призрения.
10 июня 1840 года в Ставрополь, в штаб командующего войсками Кавказской линии генерал-адъютанта П.Х. Граббе, в последний раз прибыл Михаил Лермонтов и провел в городе целую неделю. Вполне возможно, что он посетил могилу такого же опального поэта. В наше время в Пятигорске уже никто не может посетить ни могилы, ни самого снесенного с лица земли Варваринского кладбища с прахом поэта, о котором современник писал: «Он в мире посредник земли с небесами».
Хор небесных сил
Из поэмы «Мироздание»
Светом счастья дыша,
Будто влагой золотою,
Наша чистая душа,
Как фиал, полна Тобою.
В нас красы Твои горят,
В нас любовь к Тебе сияет
И, как теплый аромат,
Упоеньем согревает.
В непостижной бездне сей
Из Тебя, как из светила,
Сеткой радужных лучей
Вдохновенье нас обвило.
Все живет одним Тобой,
Ты один властей не знаешь
И в предвечности святой
Не живешь, а пребываешь.
Благодатно Твой глагол
Все пространство без предела,
Вея жизнию, прошел –
И пучина закипела.
Необъятною волной
Рай пленительно разлился
И, наполненный Тобой,
Осветил и освятился.
И с державной высоты,
Со ступеней на ступени,
В блеске светлой красоты
Низошли святые тени.
С той поры любовь Твоя
Нам как море наслажденья,
И в восторге бытия
Мы поем Тебе хваленья!
* * *
Ты чудесно нам раскрыл
Всемогущество и славу,
И в восторге сонмы сил
Огласят Твою державу.
Арфы златом заблестят
И под нашими перстами
Затрепещут, зазвенят
Гармонически струнами.
Тот увидит мир святой,
Мир любви и упоенья,
Кто младенчески душой
Исполнял Твои веленья.
Бренный туск его очей
Просветлеет, просияет,
И красу Твоих лучей,
Торжествуя, он узнает.
Он Создателя поймет,
Бытие переменяя,
И о счастье запоет,
В нем навеки утопая.
Свят Господь! Егова свят!
Ты возвысил все Собою,
И к Тебе, Творец, горят
Все любовию святою!
* * *
Славен, славен Саваоф!
Дивен Ты в красах созданья
И святой любовью слов,
И могуществом дыханья!
Как таинственно оно
Прах и Дух соединило
И в творение одно
Мир безмерный отразило!
Ты дохнул – и прах восстал,
И, наполненный Тобою,
Непонятно просиял
Он небесной красотою.
Ты в него чудесно влил
Дивный Дух – светильник знанья
Чтоб постиг и оценил
Он Твои благодеянья.
Три начала слиты в нем:
Жизни, чувств и размышленья,
И себя, своим Отцом,
Передаст Он в поколенья.
Исполняя Твой закон,
Свет разрушится веками,
И последний вал времен
Расплеснется над гробами.
Тлен и прах хаос возьмет,
Но безсмертное дыханье
Исполинам перейдет
Чрез могилу мирозданья.
И сольется вновь тогда
Здесь Оно с Твоей красою,
Как с блестящею зарею
Утра светлая звезда!
Эпилог
Ах! Неужель навеки нам
Дорога скрыта к небесам?
Ужель, с томительной боязнью
Входя в таинственность гробов,
И там застонем мы под казнью
Грехопадения отцов?
Ужели все сгубила Ева,
И за могильным рубежом
Ужасный скрежет мы найдем?
Но вот, для нас святое древо
Неразрушимого Креста
Горит звездою примиренья,
И вечно, каплями спасенья,
С него струится кровь Христа!..
О братья! Вместе на колена
Пред Тем, Кто мукою своей
Извлек отечески людей
Навек из тягостного плена!
Затеплим святостью сердца,
Увлажним души мы слезами
И благодарными мольбами
Испросим милость у Отца;
Пусть Дух безсмертный Провиденья
Нам будет кормчий в море бед,
И Небу вновь дадим обет:
Любви, и Веры, и Смиренья!..
<1832>
Ветхий Завет
I
Во Мне затаилась мысль неземная –
И встал Я, как светоч веков.
И первый Мой шаг был твердыня Синая,
А шаг Мой последний – Голгоф.
II
Я дивен, Я мудр, Я вознес Моисея,
Исайю взлелеивал Я;
Я шел исполински и, древнее сея,
Ждал всхода в полях бытия.
III
И древнее дало Мне новые всходы,
И в них одинако зерно, –
И вам Я его завещаю, народы;
Залог возрожденья оно.
1838
Отрывки из «Воспоминаний о 1814 годе»
графу Федору Петровичу Толстому
I
Хор воинов под стенами Парижа
Богу наше величанье,
Богу песни и хвала!
Богом светлы, как венчанье,
Наши смелые дела.
Верны Богу без измены,
Полны силы и тепла,
Рати двигнулись как стены –
И предстеньем смерть легла.
Кроваво-гибельные речи
Заговорил вражды язык;
Заотвечали в поле сечи
Ядро – ядру и штыку – штык.
Тела горами – хоть взбираться,
А кровь потоками – хоть вброд,
А все рвалися в схватки браться…
Но тьму народов – смял народ!
Смял – и в славу, как в стихию,
Он вошел, мольбы творя
Все за матушку-Россию
Да за батюшку-Царя.
И от Бога, как венчанье,
Мир украсил все дела:
Богу наше величанье, Богу песни и хвала!
1839
Исповедь
Одержиша мя болезни смертныя,
и потоци беззакония смятоша мя.
Пс. 17, ст. 5
Житейское море воздвигаемое зря напастей бурею,
ко тихому пристанищу Твоему притек вопию Ти:
возведи от тли живот мой, многомилостиви.
6 песнь. Глас 6 в Октоихе
I
Я слышу зов; могильный глас.
Ко мне смерть руку простирает,
На сердце хладом навевает –
И шепчет мне: пробил твой час!
Пробил!.. Я в немощах, грехах,
В смятенье, страхе, исступленье,
В страдании, самозабвенье,
С молитвой грешной на устах –
Кончаю жизнь! о час ужасный!
Неотразимый, роковой!
Продлись, помедли, о, постой!
Пожди!.. Я помолюсь, несчастный!
О Ангел смерти!.. Трепет, страх,
Мрак, ужас обуяет мною!
Останови косы размах,
Взнесенный над моей главою,
Дай срок. Но поздни уж стенанья.
Я осудил уже себя,
Приемлю правды наказанья,
Владыко мира, от Тебя.
Всех тяжких, лютых мук достоен,
Где вечный скрежет, плач и стон,
Где падших ангелов закон
Для смертных грешников усвоен.
При мысли этой трепещу!
И в небо устремляю очи,
И, маловерный, я ищу
Сияния средь мрака ночи.
Спокойно, светло, величаво
Рисуется надзвездный свод:
Непостижим его оплот,
И непреложна его слава!
Туда я из оков страстей,
Туда я, грешный, устремляюсь,
Туда молитвой умиляюсь –
Я при кончине своих дней,
Туда и мыслию и взором
Ежеминутно возношусь.
За гробом гибели страшусь –
И мучаюсь греха укором.
II
Но мне ль надеяться,
Бог милосердный, от Тебя?!
Я весь есть страх, я весь презренье,
Крушусь и мучаюсь стеня –
Днесь видя бездну пред собою,
Развергшую свой страшный зев;
И знаю Твой правдивый гнев,
Я млею, трепещу душою.
III
Увы! смерть грешника люта,
Тоска его невыразима,
Ее коса неотразима;
Страшна в преклонные лета.
Чем дольше жизнь, тем плодовитей,
Многообразней и сильней
Гнездится грех в душе людей –
И вьется безконечной нитей:
И чем старее, тем грешнее,
Себялюбивей человек,
И для добра – наш краток век;
Для зла же – наша жизнь длиннее.
Счастлив, кто в юности своей,
Без искушенья, без лишений,
Без бед, без слез, без огорчений,
С невинной ясностью очей –
Окончил жизнь. Ему могила
Не так ужасно говорила;
Его безмолвный, грустный вид
Не так для юности сердит.
Кто страшной бурею страстей
На бреге жизни не застигнут,
Не закалился меж людей
И роком злобы не постигнут:
Кто лишь расцвел, воззрел – увял,
Явился в свет и вдруг сокрылся,
Кто не страдал и не томился,
Сует всех жизни не познал:
Тот мир прекраснейший увидел
И в лучший, высший воспарил.
Духовных чувств не раззорил,
Души грехами не обидел.
О юность, юность! Кто тебя
При старости не вспоминает!
Хоть искру твоего огня
Носить в груди кто не желает.
Тех чувств, тех помыслов, отрад,
Той ясности души прекрасной,
Я хилый грешный и злосчастный,
Иметь бы на мгновенье рад!
О, как бы я теперь желал
Поплакать юности слезами!
Всплеснув иссохшими руками,
Я лишь вздохнул, я простонал,
Слеза с ресницы не скатилась,
От вздоха грудь не облегчилась, –
Лишь пот холодный на челе
Кончину повествует мне,
Метутся мысли. Трепет, мрак,
Мои все пробегает члены,
Быть жертвой огненной геенны,
Не совмещу в себе никак,
Что будет тот правдивый суд,
На коем все ответ дадут,
Куда и я предстать осмелюсь.
IV
О, если б, человек, ты знал,
Что значит смерти разрушенье:
Бежал бы в жизни согрешенья,
Даров земли б не собирал,
Ты б с нищим долей променялся,
Ты в прах поникнул бы главой,
Смирился б гордою душой.
Не возвышаясь – унижался.
Ты легкое спасенья бремя
С любовью, верой, упованьем
И с пламенным души желаньем
На рамена б свои вознес.
Возвыся дух – ты б плоть унизил,
Молитвой страсти бы сковал –
Себя бы с небесами сблизил –
И страха смерти миновал.
Ты бы от жизни не снизшел,
Но в жизнь бы вечную вселился,
Без страха бы пред Тем явился,
Кто для тебя с небес сошел.
Чей чтил и исполнял завет,
Чье имя в жизни славословил,
Чей крест ты нес – и чей привет:
«Мир вам!» – ты для души усвоил.
Кто мысленно в сей жизни дольней
К местам невидимым парит,
И чувствует и говорит
О силе благости Господней!
И кто себе живописует
Величье, Славу, Власть Творца, –
И Сына, Духа и Отца –
В Едином зрит и торжествует!
Тот к жизни новой отойдет
И вечной славы озарится,
В селенье горнем водворится;
Тот оживет, а не умрет.
Но я, мой Бог, Творец вселенной,
Как пред Тобой и с чем явлюсь?..
Помилуй, научи, молюсь –
И дух мой ободри смятенный.
Молитву мытаря – мою –
Услыши в час предсмертный, лютый,
Повей мне радостью святой;
Я, как разбойник, говорю
И исповедуюсь и каюсь,
Страшусь, надежды ж не лишаюсь:
Ты милосерд – и нет числа
Твоим делам и разуменью,
Не дай же Твоему творенью
Низвергнуться в пучину зла.
Я грешен весь, Создатель Света,
Я чтил Тебя без добрых дел, –
И вот кончины час приспел,
К Тебе являюсь без ответа.
V
Что станется с моей душою?
Я полон злобы и крамолы,
Ошуюю стану пред Тобой
И повторю Твои глаголы;
Не посетил Тебя в темнице,
Когда Ты наг был – не одел,
Твоею скорбью – не скорбел,
Не стер слезы с Твоей зеницы,
Ты алкал – я не накормил,
Ты болен был – к одру страданья
Я, в гордости, не притекал,
Сердечных язв не врачевал,
Твой глас, для помощи, призванья
Не внял, отверг. В душе жестокой
Порок глубоко затаил,
Себя лишь знал, себя любил.
Считая смерть за час далекой,
Не чая близкого конца,
Я забывал Твои веленья
И оскорблял Тебя, Творца,
Души небрежностью моленья.
VI
Я верую, но помоги
Неверью моему, Царь Славы.
Я не соблюл Твои уставы,
Со мной судиться не моги.
Я грешен весь, но Твой, Бог мира:
Тебя чту сердцем и душой,
Тебе живот вручаю свой,
Призри на немощна и сира;
И научи, Господь всех благ,
Мой дух и разум оправданьем,
Да уменьшится смерти страх
Моим хоть поздним покаяньем.
О, сколько раз во тьме ночей,
В грехах погрязший и безмолвный,
Лишенный сна, тревоги полный,
Боролся с силой я страстей.
О, сколько раз стенал и плакал,
Когда я падал, злом прельстясь,
И демон тьмы не насытясь,
За жертвой – новой жертвы алкал;
И слабый, я не мог восстать,
Упав глубоко, пресмыкался,
Отравой сладкой упивался,
Стараясь совесть заглушать.
Но я, пороком омраченный,
Соблазн греха сколь ни развил,
Сколь совести ни возмутил
Неправдой дух мой озлобленный,
Но от светильника Святыни
Я смог хоть искру сохранить:
Она вот здесь, она – горит –
В душе греховныя пустыни.
VII
Зачем, на что и для чего
Себя мы злу поработили?
В неправду правду обратили?
Существованья своего
Вполне постигнуть не желаем?
Мы странники здесь на земле;
Мы не живем, но пробегаем,
Как тени скрытые во тьме.
Все прах, ничтожность, суета –
Земные почести, богатства,
Все удовольствия, приятства –
Одна пустая лишь мечта.
Без добродетели священной,
Что значит ум наш просвященной,
Сокровищ многих капитал?
Что значит красота и знатность,
Без красоты душевных сил?
Взгляните лишь на ряд могил –
И вы познаете превратность.
VIII
Всех заблуждений я пример,
Страдалец вечный, злополучный,
С грехами спутник неразлучный,
Терзаюсь словно изувер.
Молюсь, надеюсь – и терзаюсь,
Прощенья жду – и сомневаюсь;
Скорей покаяться спешу,
Но, каясь, все еще грешу.
Вот сколь я сильно затемнил
Души всю ясность созерцанья.
Мне видится вдали мерцанье,
Но разгадать его нет сил.
IX
Чем может нищий величаться?
Чем может хвастовать скупой?
Чем может низкий обижаться?
Чем может созерцать слепой?
О чем безумный может мыслить?
И жалость знает ли злодей?
Порочные ж между людей
Себя людьми не могут числить.
И беззаконник обижает
Достоинство людей собой;
С безсмертно созданной душой
Он смертью душу унижает,
Он видит Свет – и от него
Бежит во тьму, соблазнов полный.
С пути спасенья своего
Спешит охотно в путь раздольный, –
В путь гибели, в путь вечных мук,
Для действий зла в обширный круг.
Остановитесь – и взгляните,
Куда идете вы путем;
Пока есть свет, покуда днем,
Стези греха перемените,
Богач, бедняк, простолюдин,
Вельможа, воин, слабый, сильный–
Всем предстоит вам путь один,
Путь краткой жизни, домогильный!
X
Приятен на мгновенье грех,
Но продолжительно тревожен:
За час утех, за краткий смех,
Я годы скорбь терпеть был должен.
И часто, часто средь пиров,
Среди веселого забвенья,
Вселялись в сердце оскорбленья
И местию кипела кровь.
И меры гнева я не знал,
Долг ближнего позабывал:
Прощать врага, о нем молиться,
Пред гордостью его смириться,
Я знал добро, – и мне казалось
Оно мечтанием мыслей.
В влеченье за толпой людей
Оно все доле удалялось,
И опыт горький утверждал
Мой холод к людям ненавистный:
Мой друг, казалось, безкорыстный,
За чувства злом мне заплатил.
Обманом мне казался свет,
Все люди повестию ложной.
Что не было, чего уж нет
Мне снилось сущностью возможной;
И вот я страшный эгоист,
Без правил, без добра, без друга.
Порок мне спутник, лень подруга.
В речах, делах позволил вольность,
Приличия, благопристойность
Я часто, часто нарушал:
Чего бежал – к тому стремился.
Чего боялся – то искал,
Что нравилось – того страшился,
Что пагубно – того желал.
XI
Я рано счастье отравил
Пирами юности безпечной,
И в жизни краткой, быстротечной,
Наполнил, вспенил и испил
Я чашу сладких наслаждений.
Я сердцем жил – и бурны страсти
Торжествовали над умом.
Печали, скорби и напасти
Ко мне стекались часто в дом.
Всегда собою недовольный,
За скудный дар я жизнь считал,
Неистовый и своевольный,
Я быстро от страстей сгорал.
Мне тесен был свободы круг,
Мне в жизни – жизни было мало,
Для чувств – мне сил недоставало –
И я желал жить дважды вдруг.
Но кто желает – тот грешит,
Кто недоволен – тот несчастен.
И кто злу в жизни не причастен?
Прожить свой век кто не спешит?
XII
Среди заботы и сует
Я измерял страстями время,
Не выполнял святой завет, –
И легкое спасенья бремя
На рамо я не возлегал;
Молитвой долгой тяготился,
Устав святых не соблюдал,
Во дни поста я не постился.
Я бросился сей жизни в море –
И несся по его волнам.
Мешал, с весельем, зло и горе,
С бедами – счастье пополам.
Почти всегда мой утлый челн
Греха в пучину погружался,
О камни часто разбивался
Среди житейской бури волн.
ХIII
Да, жизнь моя скудна добром,
В ней мало Веры – все безверье,
В ней мало дела – все безделье,
Обильна лживости и злом,
Полна несбыточных желаний,
Предупреждений и забот,
Ничтожных мелочных хлопот,
Невысказуемых мечтаний;
Всю жизнь чего-то я все ждал –
И, не дождавшись, дни кончаю;
Всю жизнь я что-то призывал:
Что ждал и звал – теперь лишь знаю;
Я мнил: печаль, тоска пройдет, –
И завтра будет веселее;
А завтра же еще грустнее:
Скорбь гложет сердце и гнетет.
Сегодня скучно, тяжело,
Скорее – ночь бы наступила;
А ночь пришла – и что ж сложила,
Свое разинула жерло.
XIV
Я знаю участь сироты,
Я в школе горестей учился,
С несчастьем с юных лет сдружился, –
Питомец нужд и нищеты.
Я рос без нежного привета:
Никто малютку не ласкал,
Я радость лишь по слуху знал,
Казалось, лишним был для света.
Я тосковал – мои печали
Никто и ведать не хотел.
Я ждал вопроса – и глядел
В глаза людей, но все молчали.
И рано, рано встретил я –
И скорбь души и немощь тела.
Смерть ранней жертвы не хотела,
Жалея, сберегла меня.
А я, я жизнию играл,
Так точно, как она играла;
Я все забвенью предавал,
Иль, лучше, жизнь все забывала.
Играла жизнь, кипя страстями, –
И я, все, все ей проиграл.
Потом в безумии дерзал
Украсить пустоту цветами.
И что ж, увы! я сохранил
В душе от юных дней бывалых!
Добра до безконечно малых
Ошибкой словно заронил.
Что я терпел – и что я видел,
Но зла вполне не постигал,
На ближнего не посягал,
Себя лишь самого обидел.
Жизнь тихую, покой и радость,
Семейный быт и счастье дней
Мне отсудил, Ты Царь-Царей!
Промчалась буйно моя младость,
И я, на зло моим бедам,
Оставил за собою горе
И, переплыв чрез жизни море,
Пристал к желанным берегам.
Пристал. Но на моей ладье
Нет якоря, чтоб удержаться.
Ветрила нет опять помчаться,
А с веслами не справить мне.
И бьет прибрежная волна,
И заливает, и качает,
И ветхость моего челна
Уничтоженьем угрожает.
XV
Как беззаконно я провел
Дни ранней юности прекрасной,
Как в заблуждении, несчастный,
С концом начало жизни свел.
Ужасно вспомнить! обольется
Все сердце кровью. Трепет, хлад
По членам быстро пронесется,
И пот с чела, как крупный град,
И безнадежная тоска
Мне дыбом волос подымает;
Вид смерти, гробова доска
Во мне все чувства возмущает.
Безвременно лишенный сил,
Я пал страстей ужасных жертвой.
Еще полвека не прожил,
А весь иссох – и полумертвый.
И я не знаю до могилы
Куда сокрыть живой свой прах!
И где, и как, в каких местах,
Без жизни образа, без силы –
Бродить, скитаться должен я!
Кругом все пусто – нет привета;
Все, кажется, бегут меня,
Как от пришельца с того света.
Где мне присесть, прилечь – не знаю:
Печаль отвсюду гонит прочь.
Я целый день и целу ночь
В страданьях лютых провождаю.
Одно лишь жалкое блужданье
Мне представляет жизнь моя.
О Боже мой! теперь что я?!
Я остов страшный, привиденье!
Привык к страданьям, но не свык
Я мыслию с дверями гроба.
Точащий червь, земли утроба,
Смрад тления, надгробный клик,
Стук заступа. Все ужасает.
И я прошу, молюсь, стеня,
Чтоб пощадила смерть меня,
Но ах! она щадить не знает.
XVI
Я без родных и без друзей,
Болезненный и одинокой;
При жизни осени глубокой,
На пасмурном закате дней –
Не знаю где, куда сокрыть
Свой вид, свое существованье,
Но все еще в душе желанье
Печальну жизнь свою продлить!
Продлить! О, суета сует!
О, мрак надежд! хаос желаний,
Коль безусловной смерти нет:
К чему ж робеть ее призваний?!
К чему? Коль в жизни для меня
Уж жизни истинной не стало.
Что льстило мне, любил что я,
Что взор и чувство услаждало –
С собою время унесло,
Все скрылось вечности в жерло.
XVII
Моя ходьба – с клюкой движенье;
Мой разговор – стенанье слов;
На точке охлажденья кровь;
Надвисла бровь, затмилось зренье.
В душе уныние и страх,
А в слух влетает шум невнятной,
Какой-то говор непонятной
Мне повествует о грехах…
ХVIII
Итак, воздвигнутое море
Страстей житейских и сует
Я переплыл. И там, где нет
Болезней, воздыханий, горя –
У тихой пристани стою
И, Милосердный, вопию
К Тебе, в мои последни дни.
Услыши, Господи, вонми,
И не отринь моих молений,
И лютых жизней прегрешений
Не помяни, не дай упасть
В разверзшую над мною пасть.
Но возведи от тли живот,
Творец всех Благ, Долготерпенья,
Источник Света и Щедрот!
В минуты моего паденья –
Мой дух и разум просвети.
Ты смертным слабости прощаешь,
Ты сам же грешных призываешь:
И я притек к Тебе – «Прости!»
<1839>
Воздыхания души
I. Песнь
I
Снова мне, немощной, снова сгрустнулося!
Бедная!.. Тщетно исканье твое!
Верно, не пить мне святое питье,
Верно, обманчиво мне уяснилося
В ложном видении благо мое!..
II
Верно, глубокую чашу страдания
С мрачным уныньем до самого дна
Вместо веселия пить я должна!
Знать, не свершатся мои ожидания!
Знать, моя жизнь небесам не нужна!..
III
Что я помыслила, Царь мой властительный!..
Дивный! прости мне, что раны тоски
В сердце пылающем так глубоки!
Врач мой небесный и Дух утешительный!
Что мне, заблудшей, не дашь Ты руки?
IV
Светлый!.. ответь мне приветностью кроткою,
Выйди навстречу и скорбны пути
Светом божественным мне освети…
Сжалься, Незримый, над бедной сироткою,
Дай Ты Себя мне скорее найти!..
V
Как бы тогда было радостно, весело!
Как под влияньем святаго тепла
Я бы внимательна к Богу была:
Все бы слова я, как золото, взвесила,
Все наставленья, как перлы, сочла!..
VI
Ты б, преклоненный к созданью влечением,
Пребыл со мною до вечнаго дня:
Ты бы, как Солнце, к нам полный огня –
Сладкой беседой и светлым учением
К третьему небу восхитил меня.
VII
Кроткий!.. Ты зришь себе душу покорную:
Видишь, как тихой молитвой она
Вся пред Тобою теперь смирена:
Дай же мне веры росу животворную,
Дай мне прохладу… я жажды полна!..
* * *
Ответа нет!., я в мире одинока –
И грустно мне, и сердцу тяжело,
И от Него все, чем оно цвело,
Так далеко, как запад от востока…
Но Бог и Царь – Владыка высоты –
Да будет все, как мне назначишь Ты!..
II. Кто Ты, Господи?
Кто Я такой? – Я Альфа и Омега;
Я свету Свет; Я святости венец;
Я был; Я есмь; Я буду по конец;
Я для благих и радость, и утеха:
Я их Собой питаю сладко грудь;
Я жизни Жизнь; Я дверь, Я свет, Я путь –
И только Мной приходят в дом Святаго;
Я Царь высот на безконечный век;
Я Бог и Дух и перстный человек;
Я Божий Сын; Я ум Отца и Слово;
Я Бог побед, Свою проливший Кровь;
Я море благ, Я сладость, Я любовь!..
Кто Я такой? Я жизнь после могилы;
Я лествица молящейся души;
Я цвет долин, цветущий здесь в тиши;
Я светлое начало вечной Силы;
Я Истина, основа, цель и связь;
Я в славе тих, но Я высок, смирясь;
Я рай отрад томящимся бедою;
Я луч во тьме; Я сила при врагах;
Я проводник на жизненных стезях;
И, весь горя любовию святою,
Влеку людей к желанным высотам;
И вдруг – везде: и на земле, и там!..
Кто Я такой? – Я многое для многих!.
Кто заболит печалями – Я врач,
И Я один свеваю горький плач
С лица сирот, гонимых и убогих!..
Кто страстию губительной объят,
В ком чувственность разлилася, как яд,
И жжет его, все силы в нем снедая, –
Я для того прохладная вода…
Кто, сделав зло, томится от стыда
И, под ярмом падения страдая,
Заищет сам целительных речей:
Я бремя – в прах, и в душу, как ручей,
Вольюсь к нему, и в таинства святыя
Его как Бог богато облеку,
И, как змею, исторгну вон тоску,
И разрешу нечестия былые…
Кто одинок, и беден, и смущен,
И всем чужой, и всеми загнетен –
Тому Я щит, спасение и сила:
Я с ним пойду как ближний и родной, –
И скрепнет он, чудесно скрепнет Мной!..
Кому страшна безвестная могила –
Тот, осмотрясь и брося взор вперед,
Со Мной в нее безтрепетно пойдет…
Кто в кротости пленится высотами
И полетит душой на небеса,
Найдя, что в них есть дивная краса,
Которую с земными красотами
Нельзя сравнить ни в мыслях, ни в мечте, –
И ощутит в душевной простоте,
Что Богом Сил в провиденьи глубоком
Не тщетно там, на выси, разлито
Желанное очарованье то,
Но чтоб земным твердило о высоком.
Кто, с думой сей таинственно сроднясь,
Отбросит прочь порочное, как грязь,
И мглу грехов разлюбит сердцем чистым,
К делам любви усердием горя, –
Того в пути Я встречу как заря,
Пойду пред ним стеной, столпом огнистым
И свой святый, неугасимый свет
Я дам ему на безконечность лет!..
Кто голоден –Я сладостная пища;
Кто жаждет благ – Я дивное питье;
Нагим Я дам – величие свое,
Бездомникам –Я дам свои жилища!..
Кто в мире здесь от зависти людской,
От их вражды, от их любви плотской,
И самости, и желчи, и разврата,
Своей душой и телом изнемог, –
Того к Себе, в Мой царственный чертог,
Преполненный богатством аромата,
Я проведу, и в тишине святой
Согрею там живящей теплотой!..
Я благ ко всем, и строг лишь для жестоких,
Я кротким друг. Я гордости гроза,
Я бич грехов, Я пастырь, Я лоза.
О да, мой сын, – Я многое для многих,
Но для тебя – Я друг и твой жених;
Пришел к тебе потоком благ моих
Поить тебя, как животворной влагой;
В пути, в дали приветно поддержать,
К Началу весть, с Концем тебя сближать,
И сливши там и с Альфой, и с Омегой,
Вступить с тобой в обитель вечных благ.
III. Скажи мне, Господи, путь!
Я путь, Я свет, Я жизнь! – Творец небес
В былые дни творения чудес,
Все, словом, нам на радость создавая,
Любовь свою, как матерь всех даров,
Постановил законом для миров:
И все, что ты в природе можешь видеть,
И все, что в ней не можешь видеть ты, –
Все любит Он, Властитель красоты,
И зло одно Он только ненавидит.
Он, как Отец, как счастия исток,
Не может быть столь грозен и жесток,
Чтобы, создав прекрасное созданье
И образ Свой изобразивши в нем,
Мог жечь его все ярости огнем
И все являть к нему негодованье!..
Да! Он Отец творенья своего:
Иначе Он не создал бы его;
И все, что в сих мирах существовало,
Созданное от кроткаго Творца –
Все некогда, достигнувши конца,
Узнает там предвечное Начало,
Чтоб, озарясь неугасимым днем,
Любить, светлеть и наслаждаться в Нем!..
Вот вечныя Отца предначертанья, –
И Сын Его, те тайны возлюбя,
За этот мир дал Самого Себя,
Чтоб исцелить в грех падшия созданья
От лютаго, душевнаго вреда, –
Всех искупить, и всех любить всегда!..
Но если кто Небеснаго не любит
И в тину зла и суетных забот
Утонет здесь: увы! навеки тот
Своей души прямую жизнь загубит!
И только став невинным как дитя
И Мной долги Владыке заплатя,
Сподобится он лицезренья Бога, –
Как раб благой, как примиренный Мной!..
Вы заблудились все, но вам к стране родной
Указана спасения дорога,
И каждому Творцом предложено
Свободно выбирать из двух одно:
Греховный огнь или живую воду…
Тот огнь – есть плоть, а та вода – Мой Дух;
Кто избрал Дух, тому Он сам как друг
Дает свою духовную природу,
И в горний мир проводит наконец!..
Но вот глухой, разслабленный слепец,
Скиталец на земле, изгнанник рая,
Он не рожден для радостных пиров!
Одежды нет, не убран, не готов
Войти в чертог божественнаго края!
И нет ему в пирующих родства!
Не вкусит он, не узрит торжества!..
Вот следствия от выбора земнаго!..
Кто избрал дух, тому открыт восход, –
Превыше звезд, в надзвездный неба свод,
В страну чудес, на лоно Всеблагого;
Кто ж избрал плоть, тот плотью станет сам,
И, верно, он к нетлеющим красам
Не подойдет в болезненности хилой,
Когда душой, стремяся на Сион,
Таинственно не обновится он…
Да, ужас ждет за темною могилой
Того, кто здесь, на суетной земле,
Отвергнул свет и загрубел во мгле –
Считая плоть желательною целью!
Божественная ноша[81]
Благоволи мне, Боже, дать
Свою Цареву благодать,
И с Высоты пролив незримо
Ее в душевный мой фиал,
Прими меня, как Ты принял
Иосифа и Никодима.
И сотвори в любви святой,
Чтобы духовной красотой
Блестя, как ясною денницей,
К Тебе, мой Бог и мой Христос,
Я душу мирную принес
Желанно-чистой плащаницей,
И Тело здесь Твое одел
Благоуханьем добрых дел;
И чуждый страсти, чуждый злобе,
Еще бунтующих во мне,
Я бы понес Тебя, как в гробе,
В своей сердечной глубине,
И с этой ношею, ликуя,
Взошел бы в даль, в Твои края,
И чтоб всегда душа моя
К тебе взывала: Аллилуйя!..
Лествица спасения
Душой Святыню обнимая,
Иаков зрел в отрадном сне,
Как благолепно к Вышине
Пред ним шла лествица Святая;
Но мне в пути до райских мест
Восходом служит Божий крест;
И так, наитьем чудотворным
Того креста, взведи мой ум
От низких чувств, от грязных дум!..
Смерть Безсмертного
Живых избранный Воевода!
Господь небес и Царь земной!..
Когда роскошная природа
Среди семьи Твоей родной Тебя,
Безсмертного, на древе
Узрела мертвым, то она
Затрепетала вся во гневе
И стала смутами полна!..
В Раю притихли ликованья,
Светил затускнула краса,
И ужаснулись небеса,
И вздрогли мира основанья!..
Но убедившися теперь,
Что смертью той Ты отпер дверь
В чертог Отца всему созданью,
Я оставляю мрак и тьму
И поклоняюсь Твоему
Безмерно кроткому страданью –
Одной с разбойником мольбой
Молюсь, Распятый, пред Тобой:
«Мое нечестие велико;
Я шел погибельным путем,
Но помяни меня, Владыко,
В предвечном царствии Твоем!..»
Исцеляющие раны
Прекрасен у меня мой Бог,
Души невидимый Чертог,
Но Ты прекрасней добротою
И чище света в бытии,
А раны знойные Твои
Своею Силою святою,
Как в заповеданный приют,
Мне сладость Рая в сердце льют.
И ты, Державный, здесь вовеки
И, Повелитель горних стран, –
Ты мне струи из этих ран
Всеоживляющие реки.
И приникая с Небеси,
Ты смой, как тину, яд греховный
Во мне той влагою духовной
И убеленнаго спаси!..
Жертва неблагодарных
Земля есть ног Твоих подножье,
Но для Тебя, о Царь земли,
На ней здесь терны возросли,
А кровожадное безбожье,
Чтобы насытить сердца зло,
Из них венец Тебе сплело!..
Да, дочери Ерусалима!
Спешите выйти вы из врат,
Чтоб зреть самим, как Тот распят,
Кем все живущее хранимо,
И как в иглистом том венце
Им здесь проявлена открыто
Вся та любовь, какая слита
И в Нем, и в Духе, и в Отце!..
1846
Николай Гоголь
Гоголь Николай Васильевич (1809–1852) – прозаик, драматург, поэт. Гоголь дебютировал именно как поэт. В двенадцатом номере «Сына Отечества» за 1829 год было опубликовано анонимное стихотворение «Италия», которое исследователи приписывают Гоголю, а весной того же года под псевдонимом В. Алов вышло отдельное издание его «идиллии в картинках» «Ганц Кюхельгартен» с указанием «писано в 1827». Реакция критики была такова, что он сжег нераспроданные экземпляры своей юношеской идиллии, но кое-какие распроданные все-таки сохранились, став гораздо большей библиографической ценностью, чем первые издания «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Мертвых душ». В дальнейшем он вернется к поэзии в своей знаменитой статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность», завершающей «Выбранные места из переписки с друзьями». Посылая ее Петру Плетневу, он писал 16 октября 1846 года: «Так устал, что нет мочи; в силу сладил, особенно со статьей о поэзии, которую в три эпохи мои писал и вновь сжигал и наконец теперь написал, потому именно, что она необходима моей книге, в объясненье элементов русского человека. Без этого она бы никогда не написалась: так мне трудно что-нибудь писать о литературе». Из незавершенных работ Гоголя несомненный интерес представляет «Оглавление» к задуманному им сборнику стихотворений, который он составлял в конце 1840-х – начале 1850-х годов. Под первым номером в его «Оглавлении» стоит «моя Молитва», под вторым и третьим – две молитвы А.С. Пушкина. Вероятнее всего, что под своей молитвой он имел в виду именно ту, которая приписывается Гоголю и не раз публиковавшуюся как гоголевская.
Молитвы
1
На 1846 <год>
Господи, благослови на сей грядущий год! Обрати его весь в плод и в труд многотворный и благотворный, весь на служенье Тебе, весь на спасенье душ. Буди милостив и разреши руки и разум, осенив его светом высшим Твоим и прозреньем пророческим великих чудес Твоих. Да Святый Дух снидет на меня и двигнет устами моими и да освятит во мне все, испепелив и уничтожив греховность и нечистоту и гнусность мою и обратив меня в святый и чистый храм, достойный, Господи, Твоего пребывания. Боже! Боже! не отлучайся от меня! Боже! Боже! воспомни древнюю любовь. Боже! благослови и дай могущество возлюбить Тебя, воспеть и восхвалить Тебя, и возвести всех к хваленью святого имени Твоего.
2
Влеки меня к Себе, Боже мой, силою святой любви Твоей. Ни на миг бытия моего не оставляй меня; соприсутствуй мне в труде моем, для него же произвел меня в мир, да свершая его, пребуду весь в Тебе, Отче мой, Тебя единого представляя день и ночь перед мысленные мои очи. Сделай, да пребуду в сем в мире, да обезчувствует душа моя ко всему, кроме единого Тебя, да обезответствует сердце мое к житейским скорбям и бурям, их же воздвигает сатана на возмущение духа моего, да не возложу моей надежды ни на кого из живущих на земле, но на Тебя единого, Владыко и Господин мой! Верю бо, яко Ты един в силах поднять меня; верю, яко и сие самое дело рук моих, над ним же работаю ныне, не от моего произволения, но от святой воли Твоей. Ты поселил во мне и первую мысль о нем; Ты и возрастил ее, возрастивши и меня самого для нее; Ты же дал силы привести к концу Тобой внушенное дело, строя все спасенье мое: насылая скорби на умягченья сердца моего, воздвигая гоненья на частые прибеганья к Тебе и на полученье сильнейшей любви к Тебе, ею же да воспламеняет и возгорится отныне вся душа моя, славя ежеминутно святое имя Твое, прославляемое всегда ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
3
Господи, дай мне помнить вечно мое… мое неведение, мое незнание, недостаток образования моего, да не выведу ни о ком и ни о чем неосмотрительного мнения. (Никого не судить, и сторониться выводить мнение. Да помню ежеминутно слова Апостола Твоего. Не все да будет.)
4
Боже, соделай безопасным путь его, пребыванье во Святой Земле благодатным, а возврат на родину счастливым и благополучным! Преклони сердца людей к доставленью ему покровительства (повсюду, где будет проходить он); восстанови тишину морей и укроти бурное дыхание ветров! Тишину же души его исполни, благодатных мыслей во время дороги его! Удали от него духа колебаний, духа помыслов мятежных и волнуемых, духа суеверия, пустых примет и малодушных предчувствий, ничтожного духа робости и боязни! Дух же твердости и силы и несокрушимой надежды в Тебя, Боже, всели в него! Да окрепнет во всем благом и угодном Тебе! Исправи молитву его и дай ему помолиться у Гроба Святого о собратьях и кровных своих, о всех людях земли нашей и о всей отчизне нашей, о ее мирном времени, о примирении всего в ней враждующего и негодующего, о водворении в ней любви и о воцарении Твоего царства, Боже! Боже, не погляди на недостоинство его, но, ради молитв наших, усердных и горячих молитв, – воссылаемых нами от глубины сердец наших, и ради молитв людей, Тебе угодных, о нем Тебе молящихся, удостой его, недостойного, грешного о сем помолиться и не возгнушайся принять сердечные прошенья его, простя ему за все! И сподоби его, Боже, восстать от Святого Гроба с обновленными силами, бодростью и рвением возвратиться к делу и труду своему, на добро земле своей и на устремленье сердец наших к прославленью святого имени Твоего!
5
Господи! спаси и помилуй бедных людей. Умилосердись, Создатель, и яви руку Свою над ними. Господи, выведи нас всех на свет из тьмы. Господи, отгони все обольщения лукавого духа, всех нас обольщающие. Господи, просвети нас, Господи, спаси нас. Господи, спаси бедных людей Твоих. Господи, удержи гнев Твой и ярость казней Твоих. Господи, преклонись немощью нашею и помоги нам возвестись нам, обрати к Тебе и вознести умоляющий вопль к Тебе и рыданьем сердец наших умолить Тебя. Господи, не взирая на нечестивые наши дела и вопль неистовый, не ведят бо, что творят, ради любящих Тебя, ради угождающих, пошли Духа Твоего Святого, вразуми и спаси нас. Спаси, спаси нас, спаси.
Господи, спаси и помилуй бедных людей Твоих. Не давай лукавому возвеселиться и овладеть нами. Не дай врагу поглумиться над нами и мрачному производить безпорядки и неустройства, возмутить стройность, знаменующую присутствие Твое с нами. Господи, яви, сотвори святое чудо Твое, устрой, устрой. Господи, спаси.
Небесная стройность и мудрость Христа, соприсутствовавшая Богу при твореньи мира, без нея же ни что же бысть. Яви человеколюбие Свое ради Святой Крови Своей, ради жертвы за нас принесенной. Внеси святой порядок, и разогнавши мысли нечестивые, вызови из хаоса стройность, и спаси нас, спаси, спаси нас. Господи, спаси и помилуй бедных людей Твоих.
6
Милосердия Господи, Ты милосерд! Прости все мне, грешному. Сотвори, да помню, что я один и живу в Тебе, Господи; да не возложу ни на кого, кроме на одного Тебя, надежду, да удалюсь от мира в святой угол уединения.
7
Боже, дай полюбить еще больше людей. Дай собрать в памяти своей все лучшее в них, припомнить ближе всех ближних и, вдохновившись силой любви, быть в силах изобразить. О, пусть же сама любовь будет мне вдохновеньем.
8
Молюсь о друзьях моих. Услыши, Господи, желанья и моленья их. Спаси их, Боже. Прости им, Боже, как и мне грешному, всякое согрешенье пред Тобою.
9
Никтоже притеякай к Тебе,
посрамлен от Тебе исходит,
Пречистая Богородице Дево,
но просит благодати и приемлет
дарование к полезному прошению.
<Богородичен 6-го гласа по тропаре святому>
К Тебе, о Матерь Пресвятая!
Дерзаю вознести мой глас,
Лице слезами омывая:
Услышь меня в сей скорбный час,
Прийми теплейшие моленья,
Мой дух от бед и зол избавь,
Пролей мне в сердце умиленье,
На путь спасения наставь,
Да буду чужд своей я воли,
Готов для Бога все терпеть.
Будь мне покровом в горькой доле –
Не дай в печали умереть.
Ты всех прибежище несчастных,
За всех молитвенница нас!
О, защити, когда ужасный
Услышу судный Божий глас,
Когда закроет вечность время,
Глас трубный мертвых воскресит
И книга совести все бремя
Грехов моих изобличит.
Стена Ты верным и ограда!
К Тебе молюся всей душой:
Спаси меня, моя отрада,
Умилосердись надо мной!
1) Впервые: В.И. Шенрок (по копии Н.П. Трушковского) в кн.: Сочинения Н.В. Гоголя. 10-е изд. Т. 6. М .; СПб., 1896.
2) Впервые:»Современник» (1858, №. 11). Другие редакции этой молитвы (связанной с созданием «Мертвых душ») см. в кн.: Памяти В.А. Ж уковского и Н.В. Гоголя. Вып. 3. СПб., 1909. Молитва была послана Гоголем А.А. Иванову в канун «Нового Русского года» 12 января (н. ст.) 1847 года «Посылаю вам молитву, – писал Гоголь, – молитву, которою ныне молюсь я всякий день. Она придется и к вашему положению, и если вы с верою и от всех чувств будете произносить ее, она вам поможет. Читайте ее поутру всякий день. А если заметите за собой, что находитесь в тревожном и особенно неспокойном состоянии духа, тогда читайте ее всякий час и никак не позабывайте это делать».
3) Впервые: в кн.: Памяти В.А. Жуковского и Н.В. Гоголя. Вып. 3. СПб., 1909. Это молитвенное воззвание по случаю наступления Нового года написано Гоголем на обрывке писчей бумаги и связано с созданием поэмы «Мертвые души».
4) Впервые: в кн.: Сочинения и письма Н.В. Гоголя. Т. 6. СПб., 1857. Написано по случаю предстоящего паломничества в Иерусалим. Молитва послана Гоголем в письме к матери из Неаполя от 15 января (н. ст.) 1848 года, в котором, в частности, говорится: «Прошу вас отправить молебен и, если можно, даже не один (во всех местах, где умеют лучше молиться), о благополучном моем путешествии. Чувствую, что нет сил помолиться самому: силы мои как бы ослабели, сердце черство, малодушна душа. Я требую от вас всех помощи, как погибающий брат просит у братьев. Соедините ваши моленья и помогите воскрылиться к Богу моей молитве… Прилагаю здесь, на всякий случай, на особенной бумажке содержание того, о чем бы я хотел, чтобы священник, сверх содержимого в обыкновенных молебнах, молился».
5) Впервые: в кн.: П ам яти В.А. Жуковского и Н.В. Гоголя. Вып. 3. СПб., 1909. М олитва составлена Гоголем в конце 1840-х годов, во время прокатившейся по Европе волны революций.
6–7) Эта и следующая молитва – «Боже, дай полюбить еще больше людей» – содержатся в записной книжке Гоголя 1846–1851 годов.
8) Впервые: в кн.: Отчет И мператорской Публичной библиотеки за 1892 г. СПб., 1895. На автографе помета: «Писал Гоголь перед смертью в 1852 году».
9) Предание приписывает Гоголю также стихотворную молитву; впервые напечатано в 1894 году (без имени Гоголя) в типографии Киево-Печерской лавры на отдельном листе большого формата (цензурное разрешение 8 октября 1894 года) под названием «Песнь молитвенная ко Пресвятой Деве Марии Богородице». Без имени Гоголя эта молитва печаталась так же в «Собрании листков для душеполезного чтения» (Благословение Свято-Афонского Ильинского скита. Одесса, 1896, № 66). В 1897 году историк А.А. Третьяков напечатал ее в журнале «Русский Архив» (№ 8) с примечанием, что молитва была сообщена ему иеромонахом Гефсиманского ски та Свято-Троицкой Сергиевой лавры Исидором (Грузинским-Козиным), который знал ее от своего брата, камердинера в доме графа А. И Толстого, где жил последние годы и скончался Гоголь. Эту молитву отец Исидор очень любил и усиленно распространял, даже посылал ее Государю Александру III, Гладстону и Бисмарку. Возможно, от него она попала и на Афон, где он одно время подвизался. Более подробные сведения об отце Исидоре см. в кн.: «Соль земли, то есть Сказание о жизни старца Гефсиманского скита иеромонаха аввы Исидора, собранное и по порядку изложенное недостойным сыном его духовным Павлом Флоренским» (книга вышла в начале XX века и переиздана репринтно в 1984году иждивением монастыря Св. Германа Аляскинского (Платина, Калифорния); см. так же Флоренский П.А., священник. Соч.: В 4 т. Т. 1. М., 1994). В юбилейном 1909 году молитва Гоголя была перепечатана (с некоторыми исправлениями) в газетах «Московские Ведомости» (20 марта) и «Русское Знамя» (30 апреля); за тем она была помещена в качестве приложения в кн.: Гоголь Н.В. Размышления о Божественной Литургии с 17-ю рисунками академика Ф.Г. Солнцева, наглядно изображающими всю Божественную Литургию. СПб., 1910.
(Комментарии В. Воропаева.)
Размышления о Божественной Литургии
«Действие Божественной Литургии велико: зримо и воочию совершается в виду всего света и скрыто. Если только молящийся благоговейно и прилежно следит за всяким действием, душа его приобретает высокое настроение, заповеди Христовы становятся для него исполнимы, иго Христово благо и бремя легко. По выходе из храма, где он присутствовал при Божественной трапезе любви, он глядит на всех, как на братьев», – пишет Гоголь в «Заключении» к своей последней книге «Размышления о Божественной Литургии», обнаруженной весной 1852 года среди его рукописей вместе с уцелевшими главами второго тома «Мертвых душ». После первого издания 1857 года «Размышления о Божественной Литургии» вошли в число самых переиздаваемых произведений Гоголя, а наиболее ценным стало издание 1910 года «с 17-ю рисунками академика Ф. Г. Солнцева, наглядно изображающими всю Божественную Литургию». Предсмертная книга Гоголя стала предсмертной серией гравюр выдающегося русского художника Федора Солнцева (1801–1892).
Михаил Глухарёв
Архимандрит Макарий (Глухарёв Михаил Яковлевич) (1792–1847) – духовный поэт, переводчик, автор мемуаров, архимандрит. Сын священника. В 1813 году окончил Смоленскую духовную семинарию, в 1817-м – Санкт-Петербургскую духовную академию, в которой пользовался особым вниманием ее ректора Филарета (Дроздова). В 1818 году принял монашество под именем Макария.
В 1817–1824 годах был профессором и ректором в Екатеринославской и Костромской духовных семинарий, затем удалился в Киево-Печерскую лавру, позднее в Глинскую Оптину пустынь в Курской губернии. В 1830–1840 годы – известный миссионер среди народов Сибири, руководил основанной им в Бийске Алтайской церковной миссией. С 1844 года до смерти настоятель Волховского Троицкого монастыря в Орловской губернии. Автор книги «Извлечения из путевых заметок миссионера» (СПб., 1857). Позднее неоднократно издавались книга «Письма покойного миссионера… бывшего начальника Алтайской церковной миссии», ставшая одним из ценных памятников русской миссионерской литературы. В 1837–1841 годы перевел с древнееврейского большинство книг Ветхого Завета. Переводческие принципы Глухарёва, по оценкам специалистов, были «одной из самых смелых попыток научного подхода и публикации текста Священного Писания в России». Перевод был отклонен Синодом, на него за неуместную «ревность» даже была наложена эпитимья. Опубликован в 1860–1867 годах в «Православном обозрении». Но наибольшую известность получила его книга «Лепта», впервые изданная в 1846 году в Москве, затем в Бийске. В нее вошли духовные стихотворения, молитвы Михаила Глухорёва, его поэтические обработки народных духовных стихов о Лазаре, об Алексее, человеке Божьем, свидетельствующие о его бережном отношении к фольклорным источникам.
Песнь покаянная
Сестры! Бог спасти нас может;
Немощные сильны в Нем;
Если ж Он нам не поможет,
Мы себя не сбережем.
С Ним поставим ум наш стражем
У дверей своих сердец:
Не дремли ты, страж, прикажем,
Чтоб не вкрался вор и льстец.
Имя, страж, держи Христово,
Как меч огненный в руках,
И любви Христовой слово
В наших сохраняй душах.
Иисус, жених нетленный,
Верный, истинный, святой,
В обещаньях неизменный,
Нет в Нем лести никакой.
Иисус, жених небесный,
Весь есть сладость, весь любовь:
Он придет к нам в храм телесный,
Если будет храм готов.
Ах! омоем мы слезами
Хижину своей души:
Буди, Господи сил, с нами,
Благодати не лиши.
Как я грешна, много грешна,
И темна с главы до ног!
Как на глупости поспешна,
Судия святейший, Бог!
Сколько в деле кривд постылых!
Ах! какая тьма и чад!
Сколько ж слов гнилых, обидных
С языка слетело в ад!
А желания? а мысли?
Черви там кишат во мне;
Спросишь: сколько? ты исчисли
Мне песок в реке на дне.
Источайте ж, грешны очи,
Слез чистительных струи;
Но и плакаться нет мочи,
Сухи кладязи мои.
Мой Спаситель! припадаю
К пресвятым Твоим стопам;
Ах! прости мне, я прощаю
Все и всем, и здесь, и там.
На себя Ты, агнец Божий,
Тяготу мою всю взял:
Верю, веру мне умножи!
Ты с меня грехи все снял.
Ты лил слезы, пот кровавый,
Быв в грехах моих, Христе!
Умер за меня, Царь славы,
Горькой смертью на кресте.
И воскрес, моя надежда!
Воскресив меня с Собой:
Светлая моя одежда,
Врачество и Врач Ты мой!
Пусть теперь и я вся буду,
Иисусе мой, Твоя.
Прочь лукавый грех! на уду
Не иду твою и я.
Песнь благодарения
Сердце мое
Ищет Тебя,
Благо свое
Алчно любя.
Хвалит вся тварь,
Вечный мой Царь,
Славу Твою,
Радость мою.
Благословен
В вышних мой Бог!
Кто быть блажен
Вне Тебя мог?
Всюду Твои
Светлы струи
К сердцу текут
Мир всем несут.
В снедь Свою плоть
Дал нам Господь,
Кровь в питие:
Страшно сие!
Свет Твоя тьма
Оку ума
В вере святой,
Господи мой!
Благодарим
Даром Твоим:
Свят, Свят, Пресвят!
Призри нас чад.
Все еще мы
С самостью тьмы:
Ты нас, Любовь, П
росвети вновь!
О! исцели,
Чтобы мы шли
Правой стезей
Воли Твоей.
О Егова
Церкви Глава!
Бог – Человек!
Царствуй в нас век.
Федор Тютчев
Тютчев Федор Иванович (1803–1873) – поэт, дипломат. Он был всего лишь на четыре года младше А.С. Пушкина, но пути их никогда не пересекались. Лишь в 1836 году Пушкин, прочитав стихи дипломата из Мюнхена, отметил, по свидетельству современника, «глубину мысли, яркость красок, новость и силу языка». В результате двадцать четыре тютчевских стихотворения появились в третьем и четвертом томах пушкинского «Современника» за 1836 год. В этой подборке были подлинные тютчевские шедевры: «И гроб опущен уж в могилу…», «Фонтан», «Не то, что мните вы, природа…», «Я помню время золотое…» (это стихотворение Н.А. Некрасов назовет лучшим «из всей русской поэзии», добавив: «от такого стихотворения не отказался бы и Пушкин»). В дальнейшем, после гибели Пушкина, Тютчев продолжал печататься в плетневском «Современнике», но дипломатическая служба в Германии на двадцать лет вычеркнула его из литературной жизни в России. Первый его поэтический сборник вышел лишь в 1854 году в приложении к некрасовскому «Современнику». «Мы не могли душевно порадоваться, – отмечал И.С. Тургенев, – собранию воедино разбросанных доселе стихотворений одного из самых замечательных наших поэтов, как бы завещанного нам приветом и одобрением Пушкина».
Тютчев вернулся в Россию в 1857 году – в период «оттепели» (само это слово принадлежит ему), «раскола» в некрасовском «Современнике» и всех последующих журнальных баталий 60–70-х годов. Но возвращение нисколько не изменило его равноудаленности от всех литературных приходов. Все последующие годы жизни в России сферой его интересов продолжала оставаться внешняя, а не внутренняя политика. Он не сблизился ни с Некрасовым, написавшим о нем первую и едва ли не лучшую статью, ни с приверженцами «чистого искусства», хотя Аполлон Майков и Полонский входили в число его ближайших сотрудников по службе, а Фет преклонялся перед ним как поэтом. Но и сказать о себе, подобно графу А. К. Толстому, «двух станов не боец», он тоже не мог. Он был бойцом и принадлежал к вполне определенному стану, но в политике, а не в поэзии. Он обращался к публицистике, писал политические стихи (их немало, около сорока), но не считал их поэзией. Он следовал библейской заповеди: «Богу Богово, а кесарю кесарево», не смешивая поэзию с политикой, называя даже самые лучшие свои политические стихи ничтожными. В этом его отличие от многих поэтов-современников, в том числе и от Фета, который, как подчеркивали его поклонники, «не согрешил ни одним гражданским мотивом». А в результате тютчевская поэзия сохранит не меньшую верность «чистому искусству», чем фетовская. Их имена будут называть рядом.
Тютчева, как и Баратынского, причисляют к «поэтам мысли». Наиболее точное определение принадлежит Ивану Аксакову: «У него не то, что мыслящая поэзия, а поэтическая мысль, не чувство рассуждающее, а мысль чувствующая и живая». Т.А. Кошемчук уже в самом начале своего фундаментального исследования «Ф.И.Тютчев: аспекты христианского миросозерцания» («Русская поэзия в контексте православной культуры», СПб., 2006) отмечает: «Основной тезис, который далее будет утверждаться, – это христианская основа тютчевской поэзии с самых ранних его стихотворений и до конца жизни, вопреки привычным представлениям о язычестве, пантеизме, двоеверии поэта». Эта христианская основа выявляется в исследовании с помощью литературоведческого анализа стихов. Мы предлагаем убедиться в том же самом с помощью чтения самих стихов.
Песнь радости[82]
Из Шиллера
Радость, первенец творенья,
Дщерь великого Отца,
Мы, как жертву прославленья,
Предаем тебе сердца!
Все, что делит прихоть света,
Твой алтарь сближает вновь,
И душа, тобой согрета,
Пьет в лучах твоих любовь!
Хор:
В круг единый, Божьи чада!
Ваш Отец глядит на вас!
Свят Его призывный глас,
И верна Его награда!
Кто небес провидел сладость,
Кто любил на сей земли,
В милом взоре черпал радость, –
Радость нашу раздели,
Все, чье сердце сердцу друга
В братской вторило груди;
Кто ж не мог любить, – из круга
Прочь с слезами отойди!..
Хор:
Душ родство! о, луч небесный!
Вседержащее звено!
К небесам ведет оно,
Где витает Неизвестный!
У грудей благой природы
Все, что дышит, Радость пьет!
Все созданья, все народы
За собой она влечет;
Нам друзей дала в несчастье –
Гроздий сок, венки Харит,
Насекомым – сладострастье,
Ангел – Богу предстоит.
Хор:
Что, сердца, благовестите?
Иль Творец сказался вам?
Здесь лишь тени – Солнце там, –
Выше звезд Его ищите!..
Душу Божьего творенья
Радость вечная поит,
Тайной силою броженья
Кубок жизни пламенит;
Травку выманила к свету,
В солнцы – Хаос развила
И в пространствах – звездочету
Неподвластных – разлила!
Хор:
Как миры катятся следом
За вседвижущим перстом,
К нашей цели потечем –
Бодро, как герой к победам.
В ярком истины зерцале
Образ Твой очам блестит;
В горьком опыта фиале
Твой алмаз на дне горит.
Ты, как облак прохлажденья,
Нам предходишь средь трудов,
Светишь утром возрожденья
Сквозь расселины гробов!
Хор:
Верьте правящей Деснице! –
Наши скорби, слезы, вздох
В ней хранятся, как залог,
И искупятся сторицей!
Кто постигнет Провиденье?
Кто явит стези Его?
В сердце сыщем откровенье,
Сердце скажет Божество!
Прочь вражда с земного круга!
Породнись, душа, с душой!
Жертвой мести – купим друга,
Пурпур – вретища ценой.
Хор:
Мы врагам своим простили,
В книге жизни нет долгов;
Там, в святилище миров,
Судит Бог, как мы судили!..
Радость грозды наливает,
Радость кубки пламенит,
Сердце дикого смягчает,
Грудь отчаянья живит!
В искрах к небу брызжет пена,
Сердце чувствует полней;
Други, братья – на колена!
Всеблагому кубок сей!..
Хор:
Ты, Чья мысль духов родила,
Ты, Чей взор миры зажег!
Пьем Тебе, Великий Бог!
Жизнь миров и душ сверило!
Слабым – братскую услугу,
Добрым – братскую любовь,
Верность клятв – врагу и другу,
Долгу в дань – всю сердца кровь!
Гражданина голос смелый
На совет к земным богам;
Торжествуй Святое Дело –
Вечный стыд Его врагам.
Хор:
Нашу длань к Твоей, Отец,
Простираем в безконечность!
Нашим клятвам даруй вечность!
Наши клятвы – гимн сердец!
1823
Одна из самых первых публикаций Федора Тютчева в альманахе его учителя Семена Раича. Религиозная ода Шиллера известна в России в переводах Н.М. Карамзина, И.А. Кованько, К. С. Аксакова, М.А. Дмитриева и других. Перевод Тютчева, как отмечают исследователи, «далек от подлинника» и является «скорее, как вариация на тему знаменитой оды Шиллера». Тютчев «опустил» едва ли не самое главное, «прозвучавшее на весь мир», – призыв Шиллера: «Обнимитесь, миллионы!», выделив при этом тему радости «божьих чад».
* * *
Я лютеран люблю богослуженье,
Обряд их строгий, важный и простой –
Сих голых стен, сей храмины пустой
Понятно мне высокое ученье.
Не видите ль? Собравшися в дорогу,
В последний раз вам вера предстоит:
Еще она не перешла порогу,
Но дом ее уж пуст и гол стоит, –
Еще она не перешла порогу,
Еще за ней не затворилась дверь…
Но час настал, пробил… Молитесь Богу,
В последний раз вы молитесь теперь.
15 сентября 1834
Тегеризе
«По мысли, это стихотворение есть апология обрядности», – писал в 1911 году Роман Брандт. Современный исследователь отметит, что Тютчевское заявление «Я лютеран люблю богослуженье» и весь положительный пафос первой строфы, контрастный с поэтическим заявлением следующих строф, связаны с его выделением в протестантизме двух начал – исходного, христианского, и религиозной несостоятельности, вызванной отрицанием Церкви».
* * *
Пошли, Господь, свою отраду
Тому, кто в летний жар и зной,
Как бедный нищий, мимо саду,
Бредет по жесткой мостовой;
Кто смотрит вскользь – через ограду
На тень деревьев, злак долин,
На недоступную прохладу
Роскошных, светлых луговин.
Не для него гостеприимной
Деревья сенью разрослись –
Не для него, как облак дымный,
Фонтан на воздухе повис.
Лазурный грот, как из тумана,
Напрасно взор его манит,
И пыль росистая фонтана
Главы его не осенит…
Пошли, Господь, свою отраду
Тому, кто жизненной тропой,
Как бедный нищий – мимо саду –
Бредет по знойной мостовой.
Июль 1850
В 1854 году И. С. Тургенев писал в статье о Тютчеве, что «стихотворения, каковы «Пошли, Господь, свою отраду…» и другие, пройдут из конца в конец России и переживут многое в современной литературе, что теперь кажется долговечным и пользуется шумным успехом». Едва ли не самым шумным успехом пользовались (да и поныне пользуются!) пародии и эпиграммы на самые сокровенные стихи русских поэтов. Один из поэтов-искровцев так глумился над тютчевским шедевром: «Пошли, Господь, свою подачку, // Тому, кто жаркою порой, // Как утлый челн в морскую качку, // Идет по знойной мостовой…»
Наш век
Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует…
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры – но о ней не просит…
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит перед замкнутою дверью:
«Впусти меня! – Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..»
10 июня 1851
«Наш век» назван Иваном Аксаковым среди тех стихотворений Тютчева, в которых «задушевные нравственные убеждения поэта высказываются в положительной форме, где открываются нам его положительные духовные идеалы». Такими духовными идеалами поэта навсегда становятся жажда веры и любовь к России.
* * *
Теперь тебе не до стихов,
О слово русское, родное!
Созрела жатва, жнец готов,
Настало время неземное…
Ложь воплотилася в булат;
Каким-то Божьим попущеньем
Не целый мир, но целый ад
Тебе грозит ниспроверженьем…
Все богохульные умы,
Все богомерзкие народы
Со дна воздвиглись царства тьмы
Во имя света и свободы!
Тебе они готовят плен,
Тебе пророчат посрамленье, –
Ты – лучших, будущих времен
Глагол, и жизнь, и просвещенье!
О, в этом испытанье строгом,
В последней, в роковой борьбе,
Не измени же ты себе
И оправдайся перед Богом…
24 октября 1854
«Мы приближаемся к одной из тех исторических катастроф, которые помнятся веками», – писал еще до начала войны Тютчев-дипломат. «Созрела жатва, жнец, готов, // Настало время неземное», – напишет Тютчев-поэт, когда эта историческая катастрофа стала реальностью. Но в одном Тютчев-поэт и Тютчев-дипломат все-таки оказался неправ. «Теперь тебе не до стихов, // О слово русское, родное!» – эти строки не оправдались. Крымская война запечатлена в стихах Федора Глинки, Петра Вяземского, Алексея Хомякова, Авдотьи Глинки, Аполлона Майкова, Каролины Павловой, Ивана Никитина, А. К. Толстого, Алексея Жемчужникова, Ольги Мартыновой и других поэтов. Федор Тютчев принадлежит к числу таких же певцов во стане русских воинов, каковыми в Отечественную войну 1812 года были Василий Жуковский, Федор Глинка, Петр Вяземский, Денис Давыдов.
* * *
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа –
Край родной долготерпенья,
Край ты Русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
13 августа 1855
Об этом стихотворении Тютчева писали многие поэты, философы, критики, политики, но, пожалуй, наиболее полно его смысл выразил Иван Ильин в работе «Россия в русской поэзии», сопоставив земную Россию и Россию духовную: «За Россией земной – живет, созерцает, поет, молится и творит Россия духовная, и эта духовная Россия, о жизни которой мы знаем всего только, увы, за одну тысячу лет, но которая жила и две тысячи тому лет назад, она-то и есть глубже всего наше материнское лоно; наша детская колыбель, вскормившая нас духовная и незримая природа; наше духовное, отеческое гнездо; наше духовное национальное жилище; наш, взращенный нами, перед лицом Божиим, духовный сад. Это главное, непреходящее богатство наше, которым для нас насыщена наша природа и которое оформило и осмыслило наш быт. И когда мы произносим это простое и в то же время необъятное слово «Россия» – и чувствуем, что мы назвали что-то самое главное в нашей жизни и в нашей личной судьбе, то мы твердо знаем, что мы разумеем не просто природу, или территорию, или быт, или хозяйство, или государство, – но русский дух, выросший во всем этом, созданный этим и создавший все это в муках, в долготерпении, в кровавой борьбе и в непрестанном молитвенном напряжении».
* * *
О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..
Так, ты – жилица двух миров,
Твой день – болезненный и страстный,
Твой сон – пророчески-неясный,
Как откровение духов…
Пускай страдальческую грудь
Волнуют страсти роковые –
Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть.
1855
Иван Аксаков отмечал, что в этом стихотворении «крик сердечной боли» разрешается «воплем скорби и верующего смирения», что «самая способность смирения, этой силы очищающей, уже служит залогом высших свойств». Владимир Соловьев писал о последних строках: «… Вот единственный исход из «злой жизни» с ее коренным раздвоением и противоречием, – исход, которого не могла миновать вещая душа поэта».
* * *
Над этой темною толпой
Непробужденного народа
Взойдешь ли ты когда, Свобода,
Блеснет ли луч твой золотой?..
Блеснет твой луч и оживит,
И сон разгонит и туманы…
Но старые, гнилые раны,
Рубцы насилий и обид,
Растленье душ и пустота,
Что гложет ум и в сердце ноет, –
Кто их излечит, кто прикроет?..
Ты, риза чистая Христа…
15 августа 1857
Овстуг
Иван Аксаков отмечал, что стихи «Над этой темною толпой…», как и «Эти бедные селенья…», было создано «в самом начале толков и прений, волновавших тогда всю Россию, и служит как бы ответом на слышавшиеся со всех сторон опасения, что уничтожение крепостного права только раздражит в народе его дикие инстинкты и побудит его к мести. В этих стихах сказалась заветная вера поэта в христианскую стихию Русского народного духа. Он понимал, что громадная историческая неправда не может быть упразднена одним внешним формальным законом, – что разрешение задачи не исчерпывается точностью регламентов и правильностью расчетов, – что никакие материальные вознаграждения не в состоянии были бы возместить, если бы в самом деле потребовалась уплата, тех невещественных потерь и зол, которые были неизбежным для крестьянства последствием крепостных отношений; что, наконец, главным историческим фактором, главным мирным решителем и свершителем всего дела должен явиться и явится самый дух народа, дух той земли, которую всю, по выражению его же, Тютчева, «Врабском виде Царь Небесный // Исходил, благословляя».
Святые горы
Тихо, мягко, над Украйной
Обаятельною тайной
Ночь июльская лежит –
Небо так ушло глубоко,
Звезды светят так высоко,
И Донец во тьме блестит.
Сладкий час успокоенья!
Звон, литии, псалмопенья
Святогорские молчат –
Под обительской стеною,
Озаренные луною,
Богомольцы мирно спят.
И громадою отвесной,
В белизне своей чудесной,
Над Донцом утес стоит,
К небу крест свой возвышая…
И, как стража вековая,
Богомольцев сторожит.
Говорят, в его утробе,
Затворившись, как во гробе,
Чудный инок обитал,
Много лет в искусе строгом
Сколько слез он перед Богом,
Сколько веры расточал!..
Оттого ночной порою
Силой и поднесь живою
Над Донцом утес стоит –
И молитв его святыней,
Благодатной и доныне,
Спящий мир животворит.
1862
«Святые Горы» Тютчева – поэтическая обработка одноименного стихотворения старшей дочери Анны (тогда еще Тютчевой), описавшей свои впечатления о поездке в монастырь на берегу Сев. Донца в Харьковской губернии. В майском письме 1862 года она сообщала сестре Екатерине: «Посылаю тебе новые стихи, которые я написала о Святых Горах и которые папа переделал на свой манер. Стихи, разумеется, несравненно лучше моих, но он не во всем передал мою мысль, как я ее понимала». К письму был приложен оригинал этого стихотворения Анны Тютчевой.
Святые горы
Тихо, мягко, ночь Украйны,
Полна прелести и тайны,
Над дубравою лежит.
Темно небо так глубоко,
Звезды светят так высоко,
И во тьме Донец блестит.
За обительской стеной
Псалмопенье, звон святой
До заутрени молчат;
Под оградою толпой,
Освещенные луной,
Богомольцы мирно спят.
И с крестом там на челе
Белым призраком во тьме
Над Донцом утес стоит.
И, как дух минувших дней,
Он молитвою своей
Богомольцев сторожит.
Во скале той священной
Искони чернец смиренный
Подвиг веры совершал
И в духовном созерцанье
Сколько слез и воздыханий
Перед Богом изливал.
Оттого, как дух блаженный,
Величавый и смиренный
Над Донцом утес стоит,
И в тиши порой ночной
Он молитвой вековой
Спящий мир животворит.
Тютчев бережно отнесся к поэтическому опыту своей дочери, сохранив все лучшее в ее «Святых Горах». Он следовал буквально по канве ее стихотворения. В тютчевских изданиях его «Святые Горы» обычно публикуются в разделе «коллективных» стихов, что вполне соответствует действительности. В русской религиозной поэзии есть коллективное стихотворение Анны Тютчевой и Федора Тютчева «Святые Горы».
* * *
Когда на то нет Божьего согласья,
Как ни страдай она, любя, –
Душа, увы, не выстрадает счастья,
Но может выстрадать себя…
Душа, душа, которая всецело
Одной заветной отдалась любви
И ей одной дышала и болела,
Господь тебя благослови!
Он милосердный, всемогущий,
Он, греющий своим лучом
И пышный цвет, на воздухе цветущий,
И чистый перл на дне морском.
12 января 1865
Стихотворение является, по сути, отцовским благословением, обращенным к Дарье Тютчевой (1834–1903) – второй дочери поэта в первом браке, которая в это время, как и старшая сестра Анна Тютчева-Аксакова, была фрейлиной императрицы Марии Александровны.
* * *
Есть и в моем страдальческом застое
Часы и дни ужаснее других…
Их тяжкий гнет, их бремя роковое
Не выскажет, не выдержит мой стих.
Вдруг все замрет. Слезам и умиленью
Нет доступа, все пусто и темно,
Минувшее не веет легкой тенью,
А под землей, как труп, лежит оно.
Ах, и над ним в действительности ясной,
Но без любви, без солнечных лучей,
Такой же мир бездушный и безстрастный,
Не знающий, не помнящий о ней.
И я один, с моей тупой тоскою,
Хочу сознать себя и не могу –
Разбитый челн, заброшенный волною,
На безымянном диком берегу.
О Господи, дай жгучего страданья
И мертвенность души моей рассей –
Ты взял ее, но муку вспоминанья,
Живую муку мне оставь по ней, –
По ней, по ней, свой подвиг совершившей
Весь до конца в отчаянной борьбе,
Так пламенно, так горячо любившей
Наперекор и людям и судьбе;
По ней, по ней, судьбы не одолевшей,
Но и себя не давшей победить;
По ней, по ней, так до конца умевшей
Страдать, молиться, верить и любить.
Март, 1865
Петербург
Стихотворение посвящено памяти Е.Л. Денисьевой и впервые опубликовано в 1903 году сыном Тютчева и Денисьевой Федором Тютчевым, в подборке, раскрывавшей «денисьевский» период в жизни отца.»Эти стихотворения, –писал Федор Тютчев, – как крик страждущей души, производят тяжелое впечатление и как нельзя лучше характеризуют состояние поэта».
* * *
Он, умирая, сомневался,
Зловещей думою томим…
Но Бог недаром в нем сказался,
Бог верен избранным Своим.
Сто лет прошли в труде и горе –
И вот, мужая с каждым днем,
Родная Речь, уж на просторе,
Поминки празднует по нем.
Уж не опутанная боле,
От прежних уз отрешена –
На всей своей разумной воле
Его приветствует она…
И мы, признательные внуки,
Его всем подвигам благим,
Во имя Правды и Науки
Здесь память вечную гласим.
Да, велико его значенье –
Он, верный Русскому уму,
Завоевал нам Просвещенье –
Не нас поработил ему –
Как тот борец ветхозаветный,
Который с Силой неземной
Боролся до звезды рассветной –
И устоял в борьбе ночной.
1865
Стихотворение посвящено 100-летней годовщине со дня смерти М.В. Ломоносова (4 апреля 1865г.). На юбилейном вечере в зале Дворянского собрания в Петербурге тютчевское послание было зачитано Яковом Полонским.
* * *
День православного Востока,
Святись, святись, великий день,
Разлей свой благовест широко
И всю Россию им одень.
Но и Святой Руси пределом
Его призыва не стесняй,
Пусть слышен будет в мире целом,
Пускай он льется через край
Своею дальнею волною
И ту долину захватя,
Где бьется с немощию злою
Мое родимое дитя,
Тот светлый край, куда в изгнанье
Она судьбой увлечена,
Где неба южного дыханье
Как врачество лишь пьет она.
О, дай болящей исцеленье,
Отрадой в душу ей повей,
Чтобы в Христово воскресенье
Всецело жизнь воскресла в ней…
16 апреля 1872
* * *
Чертог Твой, Спаситель, я вижу украшен,
Но одежд не имею, да вниду в него.
<1873>
Переложение начала церковного песнопения первых трех дней седьмой недели Великого поста: «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онъ: просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя».
* * *
Все отнял у меня казнящий Бог:
Здоровье, силу воли, воздух, сон,
Одну тебя при мне оставил Он,
Чтоб я Ему еще молиться мог.
Февраль 1873
Романс С.В. Рахманинова (1906).
Это четверостишие – одно из самых последних и самых трагических стихотворений Тютчева. Оно написано во время его предсмертной болезни и обращено к жене – Эрнестиане Тютчевой. После многих потерь – родителей, последней любви Денисьевой, четверых детей, брата Николая – на пороге смерти Тютчев, как отмечает современный исследователь М. Дунаев, «видел залог надежды на прощение Божие – в прощении той женщины, которая, несомненно оскорбленная изменою, нашла в себе силы не оставить его, в тяжком наказании пребывавшего. В том узрел он Промысл Творца: «Одну тебя при мне оставил Он, // Чтоб я Ему еще молиться мог». Принял ли Всевышний эту молитву ?..»
Алексей Хомяков
Хомяков Алексей Степанович (1804–1860) – поэт, философ. Его личность во многом сродни выдающимся титанам эпохи Возрождения: он был поэтом, публицистом, философом, богословом, боевым офицером, медиком, архитектором, живописцем, спортсменом-охотником, миссионером, рачительным помещиком. Его цельность, последовательность, глубокая эрудиция, блестящий полемический дар, искренняя любовь к России признавались даже такими его противниками, как А.И. Герцен, Н.Г. Чернышевский. В противоборстве славянофилов и западников 40–50-х годов XIX века ему принадлежит центральная роль.
Учение Хомякова пронизано религиозным духом, он, как подчеркивал В. Зеньковский, – в подлинном смысле слова «христианский философ», ибо он исходит из христианства». Но Хомяков был не только христианским философом, но и христианским поэтом. Современный исследователь И. Андреев отмечает: «Поэтическое творчество Хомякова представляет собой совершенно особое явление в русской и мировой литературе. Оно отражает в художественных образах всю его личность, особенно же его глубокую религиозную мысль. Поэтому Хомяков может быть назван поэтом религиозной мысли». Хомякова-поэта обычно сравнивают с Тютчевым, он, вне всякого сомнения, принадлежит к тютчевской плеяде. Но есть между ними и различие. Об этом писал сам Хомяков: «Без притворного смирения я знаю про себя, что мои стихи, когда хороши, держатся мыслью, т.е. прозатор везде проглядывает и, следовательно, должен задушить стихотворца. Он же насквозь поэт (durch und durch). У него не может иссякнуть источник поэтический. В нем, как в Пушкине, как в Языкове, натура античная в отношении к художеству». Тютчев скажет о том же по-тютчевски емко: «Мысль изреченная есть ложь». Но прозатор не задушил Хомякова-лирика, а придал черты высокого одического стиля, который особенно характерен для его поэзии. Иван Аксаков писал: «Такое слово дается в награду целой жизни, прожитой свято, в подвигах мысли и молитвы».
В наше время, наверстывая упущенное, исследователи уделяют немало внимания жизни и творчеству Хомякова, о чем можно судить по двухтомнику «А.С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист» (М., 2007), но лишь в статье Т.А. Кошемчук «Мир и человек в поэзии А.С. Хомякова: аспекты христианского миросозерцания», по сути, впервые рассматривается одна из главных и нерешенных проблем Хомякова как религиозного поэта. «В целом Хомякову-поэту исследователи уделяли немало внимания, – пишет по этому поводу Т.А. Кошемчук. – Христианские аспекты его поэтического мира в критике дореволюционной и эмигрантской были затронуты лишь в общих чертах, в советскую эпоху и вовсе замалчивались. К творчеству Хомякова, как и А. К. Толстого, чтобы сделать его хоть в какой-то мере приемлемым для атеистического литературоведения, применялись понятия, ставшие обязательными, но своего рода ложными идолами… Если в советскую эпоху в литературоведении тезис о пантеизме поэтов-любомудров был общим местом, то в настоящее время – по инерции – сохраняет свою силу. Лишь в последние годы появились работы, в которых указывается на христианское начало в мировоззрении Ф.И. Тютчева и о пантеизме уже не упоминается вовсе или говорится вскользь, но о Хомякове-поэте попрежнему нет серьезного исследования».
Заря
В воздушных высотах, меж нощию и днем
Тебя поставил Бог, как вечную границу,
Тебя облек Он пурпурным огнем,
Тебе Он дал в сопутницы денницу.
Кода на небе голубом
Ты светишь, тихо догорая,
Я мыслю, на тебя взирая:
Заря! Тебе подобны мы!
Смешенье пламени и хлада,
Смешение небес и ада,
Слияние лучей и тьмы.
1825
Стихотворение предназначалось для альманаха К.Ф. Рылеева и А. А. Бестужева «Звездочка на 1825 год». Сохранились корректурные листы этого не увидевшего свет издания с «Зарей» Хомякова, впервые опубликованной в «Невском Альманахе на 1827 год». Романс М.А. Балакирева (1910). «Поздний» Балакирев в 1896–1910 годах создал шесть романсов на стихи Хомякова, ставших романсной классикой.
Поэт[83]
Все звезды в новый путь стремились,
Рассеяв вековую мглу,
Все звезды жизнью веселились
И пели Божию хвалу.
Одна, печально измеряя
Никем не знанные лета,
Земля катилася немая,
Небес веселых сирота.
Она без песен путь свершала,
Без песен в путь текла опять,
И на устах ее лежала
Молчанья строгого печать.
Кто даст ей голос? – Луч небесный
На перси смертного упал;
И смертного покров телесный
Жильца безсмертного приял.
Он к небу взор возвел спокойный,
И Богу гимн в душе возник;
И дал земле он голос стройный,
Творенью мертвому язык.
1827
На сон грядущий
Давно уж за полночь, я лягу отдохнуть.
Пора мне мирным сном сомкнуть
Глаза, усталые от бденья,
И от житейского волненья
На время успокоить грудь.
Ложуся спать…
Какою негой чудной
Все дышит здесь!..
Как сладко думать мне,
Что кончен день, заботливый и трудный,
Что я могу в безпечной тишине
Лелеять до утра веселые виденья,
И вольною мечтой свой новый мир творить,
И средь роскошного творенья
Другою, дивной жизнью жить.
Пусть завтра вновь привычные волненья!..
Пусть завтра вновь!..
Да кто ж порукой в том,
Что встанет для меня денница золотая?
Кто скажет мне, что, засыпая,
Не засыпаю вечным сном?
Быть может, что Восток туманный
Зажжется в утренней заре,
А на немом моем одре
Найдут лишь труп мой бездыханный.
Подумать страшно. Сон лукав!
Что, если жизненные силы
Коварной цепию связав,
Он передаст их в плен могилы?
Что, если чувство бытия,
И страсти бурное волненье,
И мыслей гордое паренье
В единый миг утрачу я?
Я в море был, в кровавой битве,
На крае пропастей и скал
И никогда в своей молитве
Об жизни к Богу не взывал.
Но в тихий час успокоенья
Удар нежданный получить,
На ложе темного забвенья
Украденным из мира быть…
Противно мне… Творец вселенной!
Услышь мольбы полнощный глас!
Когда, Тобой определенный,
Настанет мой последний час,
Пошли мне в сердце предвещанье!
Тогда покорною главой,
Без малодушного роптанья,
Склонюсь пред волею святой.
В мою смиренную обитель
Да придет Ангел-разрушитель
Как гость, издавна жданный мной!
Мой взор измерит великана,
Боязнью грудь не задрожит,
И дух из дольнего тумана
Полетом смелым воспарит.
1831
К детям
Бывало, в глубокий полуночный час,
Малютки, приду любоваться на вас;
Бывало, люблю вас крестом знаменать,
Молиться, да будет на вас благодать,
Любовь Вседержителя Бога.
Стеречь умиленно ваш детский покой,
Подумать о том, как вы чисты душой,
Надеяться долгих и счастливых дней
Для вас, беззаботных и милых детей,
Как сладко, как радостно было!
Теперь прихожу я: везде темнота,
Нет в комнате жизни, кроватка пуста;
В лампаде погас пред иконою свет.
Мне грустно, малюток моих уже нет!
И сердце так больно сожмется!
О дети, в глубокий полуночный час
Молитесь о том, кто молился о вас,
О том, кто любил вас крестом знаменать.
Молитесь, да будет и с ним благодать,
Любовь Вседержителя Бога.
1838
Романс С.В. Рахманинова (1906).
Стихотворение вызвано смертью 4 марта 1838 года от скарлатины двух первенцев Хомякова – Степана и Федора. Его жена Екатерина Хомякова писала 3 января 1839 года своему брату Николаю Языкову: «Вы, я думаю, не знаете стихов мужа, написанные на смерть наших малюток. Он недавно только решился прочитать их мне, а уже год, как они написаны. Каролина <Павлова> падала от них в обморок и после них стала крестить Ипполита всякий вечер. И.В. Киреевский говорит, что это самые лучшие стихи Алексея Степановича».
Исповедь
Не говорите: «То былое,
То старина, то грех отцов,
А наше племя молодое
Не знает старых тех грехов».
Нет! этот грех – он вечно с вами,
Он в вас, он в жилах и в крови,
Он сросся с вашими сердцами –
Сердцами, мертвыми к любви.
Молитесь, кайтесь, к небу длани!
А все грехи былых времен,
За ваши каинские брани
Еще с младенческих пелен;
За братьев, убиенных вами,
За пламя ваших мирных сел,
Сожженных вашими ж руками;
За бездну скорби, бездну зол,
За слезы страшной той годины,
Когда, враждой упоены,
Вы звали чуждые дружины
На гибель Русской стороны;
За рабство вековому плену,
За робость пред мечом Литвы,
За Новград и его измену,
За двоедушие Москвы;
За стыд и скорбь святой царицы,
За узаконенный разврат,
За грех царя-святоубийцы,
За разоренный Новоград;
За грех кровавого Ивана,
За грех московских палачей,
За стыд тушинского обмана,
За пьянство бешеных страстей;
За слепоту, за злодеянья,
За сон умов, за хлад сердец,
За гордость темного незнанья,
За плен народа; наконец,
За то, что, полные томленья,
В слепой терзания тоске,
Пошли просить вы исцеленья
Не у Того, в Его ж руке
И блеск побед, и счастье мира,
И огнь любви, и свет умов,
Но у бездушного кумира,
У мертвых и слепых богов,
И, обуяв в чаду гордыни,
Хмельные мудростью земной,
Вы отреклись от всей святыни,
От сердца стороны родной;
За все, за всякие страданья,
За всякий попранный закон,
За темные отцов деянья,
За темный грех своих времен,
За все беды родного края.
Пред Богом благости и сил
Молитесь, плача и рыдая,
Чтоб Он простил, чтоб Он простил!
1844
Стихотворение получило широкий резонанс, хотя опубликовано было лишь в 1861 году. И дело не только в цензуре, с которой Хомяков не раз сталкивался и в 40-е и в 50-е годы, особенно во время Крымской войны, когда были запрещены даже публичные чтения его стихов. Многие из единомышленников-славянофилов приняли его «Исповедь» едва ли не так же, как исповедальные письма Чаадаева.
Давид
Певец-пастух на подвиг ратный
Не брал ни тяжкого меча,
Ни шлема, ни брони булатной,
Ни лат с Саулова плеча;
Но, духом Божьим осененный,
Он в поле брал кремень простой,
И падал враг иноплеменный,
Сверкая и гремя броней.
И ты – когда на битву с ложью
Восстанет правда дум святых –
Не налагай на правду Божью
Гнилую тягость лат земных.
Доспех Саула ей окова,
Саулов тягостен шелом:
Ее оружье – Божье слово,
А Божье слово – Божий гром!
1844
В основе стихотворения известный библейский сюжет о единоборстве Давида с Голиафом, к которому неоднократно обращались русские поэты, и в особенности славянофилы, для утверждения идеи свободы слова.
Навуходоносор
Пойте, други, песнь победы!
Пойте! снова потекут
Наши вольные беседы,
Закипит свободный труд!
Вавилона царь суровый
Был богат и был силен;
В неразрывные оковы
Заковал он наш Сион.
Он губил ожесточенно
Наши вечные права:
Слово – Божий дар священный,
Разум – луч от Божества,
Милость Бога забывая,
Говорил он: все творят
Мой булат, моя десная,
Царский ум мой, царский взгляд!
Над равнинами Дейра
Он создал себе кумир,
И у ног сего кумира
Пировал безбожный пир.
Но отмстил ему Иегова!
Казнью жизнь ему сама:
Бродит нем губитель слова,
Траву щиплет враг ума!
Как работник подъяремный,
Безсловесный, глупый вол,
Не глядя на мир надземный,
Он обходит злачный дол!..
Ты скажи нам, царь надменный,
Жив ли Мстящий за Сион?..
Но покайся, но смиренно
Полюби Его закон.
Луг свободы, святость слова,
Святость мысленных даров, –
И простит тебя Иегова
От невидимых оков.
Снова на престол великий
Возведет тебя царем
И земной венец владыки
Освятит Своим венцом!..
Пойте, други, песнь победы!
Пойте! снова потекут
Наши вольные беседы,
Закипит свободный труд!
1849
Кремлевская заутреня на Пасху[84]
В безмолвии, под ризою ночною,
Москва ждала; и час святой настал:
И мощный звон промчался над землею,
И воздух весь, гудя, затрепетал.
Певучие, серебряные громы
Сказали весть святого торжества;
И, слыша глас, ее душе знакомый,
Подвиглася великая Москва.
Все тот же он: ни нашего волненья,
Ни мелочно-торжественных забот
Не знает он, и, вестник искупленья,
Он с высоты нам песнь одну поет, –
Победы песнь, песнь конченного плена.
Мы слушаем; но как внимаем мы?
Сгибаются ль упрямые колена?
Смиряются ль кичливые умы?
Откроем ли радушные объятья
Для страждущих, для меньшей братьи всей?
Хоть вспомним ли, что это слово – братья –
Всех слов земных дороже и святей?
1850
* * *
«Мы род избранный, – говорили
Сиона дети в старину. –
Нам Божьи громы осушили
Морей волнистых глубину.
Для нас Синай оделся в пламя,
Дрожала гор кремнистых грудь,
И дым и огнь, как Божье знамя,
В пустынях нам казали путь.
Нам камень лил воды потоки,
Дождили манной небеса,
Для нас закон, у нас пророки,
В нас Божьей силы чудеса».
Не терпит Бог людской гордыни;
Не с теми Он, кто говорит:
«Мы соль земли, мы столб святыни,
Мы Божий меч, мы Божий щит!»
Не с теми Он, кто звуки слова
Лепечет рабским языком
И, мертвенный сосуд живого,
Душою мертв и спит умом.
Но с теми Бог, в ком Божья сила,
Животворящая струя,
Живую душу пробудила
Во всех изгибах бытия;
Он с тем, кто гордости лукавой
В слова смиренья не рядил,
Людскою не хвалился славой,
Себя кумиром не творил;
Он с тем, кто духа и свободы
Ему возносит фимиам;
Он с тем, кто все зовет народы
В духовный мир, в Господень храм!
1851
Стихи на Лазареву субботу
О Царь и Бог мой! слово силы
Во время оно Ты сказал,
И сокрушен был плен могилы,
И Лазарь ожил и восстал.
Молю, да слово силы грянет,
Да скажешь «встань!» душе моей,
И мертвая из гроба встанет,
И выйдет в свет Твоих лучей!
И оживет, и величавый
Ее хвалы раздастся глас
Тебе – сиянью Отчей славы,
Тебе – умершему за нас!
Октябрь 1852
Романс С.В. Рахманинова (1913).
Стихотворение написано вскоре после смерти жены Екатерины Михайловны Хомяковой (в девичестве Языковой), последовавшей 26 января 1852 года. Хомяков послал стихи в письме к П.А. Бестужеву со словами: «В последнее время у меня, хоть и не болели, но были несколько раздражены глаза: писать мне трудно, и я избегал таких занятий, которые утомили бы зрение. Эта невольная праздность заставила меня, несмотря на то, что мне очень и очень нелегко, после смерти той, которая так радовалась всегда, когда мне удается что-нибудь написать, и которая первая слушала мои стихи и обыкновенно помнила их наизусть. Она поспешила бы к Вам прислать их: теперь я сам сделаю то, что сделала бы она».
Вечерняя песнь
Солнце сокрылось; дымятся долины;
Медленно сходят к ночлегу стада;
Чуть шевелятся лесные вершины,
Чуть шевелится вода.
Ветер приносит прохладу ночную;
Тихою славой горят небеса…
Братья, оставим работу денную,
В песни сольем голоса…
Ночь на востоке с вечерней звездою;
Тихо сияет струей золотою
Западный край.
Господи, путь наш меж камней и терний,
Путь наш во мраке…
Ты, Свет невечерний,
Нас осияй!
В мгле полунощной, в полуденном зное,
В скорби и радости, в сладком покое,
В тяжкой борьбе –
Всюду сияние солнца святого,
Божия мудрость и сила и слово,
Слава Тебе!
Январь 1853
Музыка С. И. Танеева, мужской хор (1882), А. Т. Гречанинова, хор без сопровождения (1897). Стихи написаны к годовщине смерти жены Е. М. Хомяковой. В их основе «Вечерняя песнь Сыну Божию священномученика Афиногена», которая поется в русских церквях на вечерне. Хомяков писал об этом в январе 1853 года П. А. Бестужеву: «Не правда ли, что эти стихи поют? Я ими очень доволен, они не переложение церковной песни, но отчасти напоминают чувство, которое выражено в песне «Свете тихий». Впрочем, они грустнее и не так торжественны: но вечер и молитва, кажется, выражены».
Суд Божий
Глас Божий: «Сбирайтесь на праведный суд,
Сбирайтесь к Востоку, народы!»
И, слепо свершая назначенный труд,
Народы земными путями текут,
Спешат через бурные воды.
Спешат и, кровавый предчувствуя спор,
Смятенья, волнения полны,
Сбираются, грозный, гремящий собор,
На Черное море, на синий Босфор:
И ропщут, и пенятся волны.
Чреваты громами, крылаты огнем,
Несутся суда… и над ними:
Двуглавый орел с одноглавым орлом,
И скачущий лев с однорогим конем,
И флаг под звездами ночными.
Глас Божий: «Сбирайтесь из дальних сторон!
Великое время приспело
Для тризны кровавой, больших похорон:
Мой суд совершится, мой час положен,
В сраженье бросайтеся смело.
За веру безверную, лесть и разврат,
За гордость Царьграда слепую Отману
Я дал сокрушительный млат,
Громовые стрелы и острый булат
И силу коварную, злую.
Грозою для мира был страшный боец,
Был карой Восточному краю:
Но слышу Я стоны смиренных сердец,
И ломаю престол, и срываю венец,
И бич вековой сокрушаю».
Народы собрались из дальних сторон:
Волнуются берег и море;
Безумной борьбою весь мир потрясен,
И стон над землею, и на море стон,
И плач, и кровавое горе.
Твой суд совершится в огне и крови:
Свершат его слепо народы…
О Боже, прости их! и всех призови!
Исполни их веры и братской любви,
Согрей их дыханьем свободы!
22 марта 1854
Москва
Хомяков был участником Русско-турецкой войны 1828–1829 годов, гусарским поручиком принимал участие в осаде крепости Шумла, получил два ранения, был награжден за храбрость боевыми орденами Св. Анны и Владимирским крестом. Через четверть века он вновь рвется в бой. В Крымскую войну его оружием, как и Федора Глинки, Петра Вяземского, Федора Тютчева, Ивана Аксакова, станет слово. Но «Суд Божий» и пять других стихотворений, связанные с событиями Крымской войны, будут опубликованы лишь после войны.
Ночь[85]
Спала ночь с померкшей вышины,
В небе сумрак, над землею тени,
И под кровом темной тишины
Ходит сонм обманчивых видений.
Ты вставай во мраке, спящий брат!
Освяти молитвой час полночи!
Божьи духи землю сторожат;
Звезды светят, словно Божьи очи.
Ты вставай во мраке, спящий брат!
Разорви ночных обманов сети!
В городах к заутрене звонят:
В Божью церковь идут Божьи дети.
Помолися о себе, о всех,
Для кого тяжка земная битва,
О рабах безсмысленных утех!
Верь, для всех нужна твоя молитва.
Ты вставай во мраке, спящий брат!
Пусть зажжется дух твой пробужденный
Так, как звезды на небе горят,
Как горит лампада пред иконой.
22 марта 1854
России
Тебя призвал на брань святую,
Тебя Господь наш полюбил,
Тебе дал силу роковую,
Да сокрушишь ты волю злую
Слепых, безумных, буйных сил.
Вставай, страна моя родная,
За братьев! Бог тебя зовет
Чрез волны гневного Дуная,
Туда, где, землю огибая,
Шумят струи Эгейских вод.
Но помни: быть орудьем Бога
Земным созданьям тяжело.
Своих рабов Он судит строго,
А на тебя, увы! как много
Грехов ужасных налегло!
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна!
О, недостойная избранья,
Ты избрана! Скорей омой
Себя водою покаянья,
Да гром двойного наказанья
Не грянет над твоей главой!
С душой коленопреклоненной,
С главой, лежащею в пыли,
Молись молитвою смиренной
И раны совести растленной
Елеем плача исцели!
И встань потом, верна призванью,
И бросься в пыл кровавых сеч!
Борись за братьев крепкой бранью,
Держи стяг Божий крепкой дланью,
Рази мечом – то Божий меч!
23 марта 1854
Ни одно из стихотворений Хомякова, посвященных началу Крымской войны, так и не появилось в печати, что называется, по свежим следам событий, – ни «Суд Божий», ни «Ночь», ни «России», ни «Раскаявшейся России». Мало того, после появления в списках «России» Хомякову было запрещено не только печатать свои политические стихи, но даже читать их, поскольку его поэтические публичные чтения производили не меньший резонанс, чем публикации. Западник Б.Н. Чичерин запишет в «Воспоминаниях»: «… Нужна была совершенно детская вера в спасительную силу молитвы и исповеди, для того чтобы вообразить себе, что народ может в одно прекрасное утро покаяться, сбросить с себя все грехи и затем встать обновленным и разить врагов врученным ему Божьим мечом». Но именно такой детской верой обладал Хомяков, именно она превращала его стихи-молитвы в Божий меч. Посылая свое «покаянное» стихотворение графине А. Д. Блудовой, Хомяков так комментировал его: «От печати я удален; но мне кажется, такие стихи должны быть полезными, призывая к сериозному пониманию великого дела, к которому мы идем. Разумеется, если б можно было думать о печати, я сказал бы, что слова «И игом рабства клеймена» (слишком резко определяющие крепостное состояние) можно заменить: «И двоедушьем клеймена». Также поставить другое – на место «всякой мерзости полна». Но вообще полагаю, что нельзя и воображать, чтобы такой канон покаяния мог быть напечатан. А все-таки скажу: в минуту тяжелой войны, конечно, не время ни человеку, ни обществу исправляться, а время искренно сознаваться в своих грехах. Согласитесь ли вы со мною? Во всяком случае, надеюсь, что вы признаете, что я говорю не по духу эгоистического фрондерства». Вопрос о высылке Хомякова из Москвы был почти решен, спасло заступничество графа Д.Н. Блудова, к дочери которого обращены тютчевские строки: «…Во имя милого былого, // Во имя вашего отца – // Дадим же мы друг другу слово // Не изменяться до конца». Стихотворные эпиграммы молодого Блудова положили начало «Арзамасу». И в дальнейшем, став председателем Госсовета и Кабинета министров, он не изменился до конца, не раз помогал в трудные минуты Тютчеву и Хомякову.
Пророк
Как часто во мне пробуждалась
Душа от ленивого сна,
Просилася людям и братьям
Сказаться словами она!
Как часто, о Боже! рвалася
Вещать Твою волю земле,
Да свет осияет разумный
Безумцев, бродящих во мгле!
Как часто, безсильем томимый,
С глубокой и тяжкой тоской
Молил Тебя дать им пророка
С горячей и крепкой душой!
Молил Тебя, в час полуночи,
Пророку дать силу речей, –
Чтоб мир оглашал он далеко
Глаголами правды Твоей!
Молил Тебя с плачем и стоном,
Во прахе простерт пред Тобой,
Дать миру и уши, и сердце
Для слушанья речи святой!
20 января 1856
В письме к Ю. Ф. Самарину от 3 октября 1858 года Хомяков называет это стихотворение самым личным из всего им написанного. Михаил Погодин от мечал в «Воспоминаниях об Алексее Степановиче Хомякове», что в этот период начала царствования Александра II «еще сильнее огорчало его, вместе с его друзьями, последовавшее старание предать забвению постигшее нас несчастье, замазать, зашт катурить наши пробои, между тем как лучше бы растравлять раны, питать желание отомстить за полученные оскорбления, отомстить освобождением угнетенных племен, вопреки всем западным коалициям, и приготовить себе союз надежных друзей… Поэт, чувствуя недостаточность своих усилий, молился о ниспослании людям пророка, который бы разбудил от сна холодное, безпечное племя, молился о даровании ушей слушати и очей видети».
Звезды
В час полночный, близ потока
Ты взгляни на небеса:
Совершаются далеко
В горнем мире чудеса.
Ночи вечные лампады,
Невидимы в блеске дня,
Стройно ходят там громады
Негасимого огня.
Но впивайся в них очами –
И увидишь, что вдали
За ближайшими звездами
Тьмами звезды в ночь ушли.
Вновь вглядись – и тьмы за тьмами
Утомят твой робкий взгляд:
Все звездами, все огнями
Бездны синие горят.
В час полночного молчанья,
Отогнав обманы снов,
Ты вглядись душой в писанья
Галилейских рыбаков, –
И в объеме книги тесной
Развернется пред тобой
Безконечный свод небесный
С лучезарною красой.
Узришь – звезды мысли водят
Тайный хор свой вкруг земли.
Вновь вглядись – другие всходят;
Вновь вглядись – и там вдали
Звезды мысли, тьмы за тьмами,
Всходят, всходят без числа, –
И зажжется их огнями
Сердца дремлющая мгла.
1856
В автографе стихотворение озаглавлено «Чтение Нового Завета».
По прочтении псалма
Земля трепещет: по эфиру
Катится гром из края в край.
То Божий глас; он судит миру:
«Израиль, Мой народ, внимай!
Израиль, ты Мне строишь храмы,
И храмы золотом блестят,
И в них курятся фимиамы,
И день и ночь огни горят.
К чему Мне ваших храмов своды,
Бездушный камень, прах земной?
Я создал землю, создал воды,
Я небо очертил рукой;
Хочу, и словом расширяю
Предел безвестных вам чудес;
И безконечность созидаю
За безконечностью небес.
К чему Мне злато? В глубь земную,
В утробу вековечных скал,
Я влил, как воду дождевую,
Огнем расплавленный металл.
Он там кипит и рвется, сжатый
В оковах темной глубины;
А ваши серебро и злато
Лишь всплеск той пламенной волны.
К чему куренья? Предо Мною
Земля со всех своих концов
Кадит дыханьем под росою
Благоухающих цветов.
К чему огни? Не Я ль светила
Зажег над вашей головой?
Не Я ль, как искры из горнила,
Бросаю звезды в мрак ночной?
Твой скуден дар. – Есть дар безценный,
Дар, нужный Богу твоему:
Ты с ним явись, и, примиренный,
Я все дары твои приму.
Мне нужно сердце чище злата
И воля крепкая в труде,
Мне нужен брат, любящий брата,
Нужна Мне правда на суде».
1856
В стихотворении использованы мотивы псалма 49 («Асафова»): «Бог богов, Господь глагол, и призва землю, от восток солнца до запад…»
* * *
Широка, необозрима,
Чудной радости полна,
Из ворот Ерусалима
Шла народная волна.
Галилейская дорога
Оглашалась торжеством:
«Ты идешь во имя Бога,
Ты идешь в свой царский дом.
Честь тебе, наш царь смиренный,
Честь тебе, Давыдов сын!»
Так, внезапно вдохновенный,
Пел народ; но там один,
Недвижим в толпе подвижной,
Школ воспитанник седой,
Гордый мудростию книжной,
Говорил с насмешкой злой:
«Это ль царь ваш? слабый, бледный,
Рыбаками окружен?
Для чего он в ризе бедной?
И зачем не мчится он,
Силу Божью обличая,
Весь одеян черной мглой,
Пламенея и сверкая,
Над трепещущей землей?»
И века пошли чредою,
И Давыдов сын с тех пор,
Тайно правя их судьбою,
Усмиряя буйный спор,
Налагая на волненье
Цепь любовной тишины,
Мир живит, как дуновенье
Наступающей весны.
И в трудах борьбы великой
Им согретые сердца
Узнают шаги владыки,
Слышат сладкий зов отца.
Но в своем неверьи твердый,
Неисцельно ослеплен,
Все, как прежде, книжник гордый
Говорит: «Да где же он?
И зачем в борьбе смятенной
Исторического дня
Он проходит так смиренно,
Так незримо для меня,
А нейдет как буря злая,
Весь одеян черной мглой,
Пламенея и сверкая
Над трепещущей землей?»
1858
Труженик[86]
По жестким глыбам сорной нивы
С утра, до истощенья сил,
Довольно, пахарь терпеливый,
Я плуг тяжелый свой водил.
Довольно, дикою враждою
И злым безумьем окружен,
Боролся крепкой я борьбою…
Я утомлен, я утомлен.
Пора на отдых. О дубравы!
О тишина полей и вод
И над оврагами кудрявый
Ветвей сплетающихся свод!
Хоть раз один в тени отрадной,
Склонившись к звонкому ручью,
Хочу всей грудью, грудью жадной,
Вдохнуть вечернюю струю.
Стереть бы пот дневного зноя!
Стряхнуть бы груз дневных забот!..
«Безумец, нет тебе покоя,
Нет отдыха: вперед, вперед!
Взгляни на ниву; пашни много,
А дня не много впереди.
Вставай же, раб ленивый Бога!
Господь велит: иди, иди!
Ты куплен дорогой ценою;
Крестом и кровью куплен ты;
Сгибайся ж, пахарь, над браздою:
Борись, борец, до поздней тьмы!»
Пред словом грозного призванья
Склоняюсь трепетным челом;
А Ты безумного роптанья
Не помяни в суде Твоем!
Иду свершать в труде и поте
Удел, назначенный Тобой;
И не сомкну очей в дремоте,
И не ослабну пред борьбой.
Не брошу плуга, раб ленивый,
Не отойду я от него,
Покуда не прорежу нивы,
Господь, для сева Твоего.
26 марта 1858
* * *
Подвиг есть и в сраженьи,
Подвиг есть и в борьбе;
Высший подвиг в терпеньи,
Любви и мольбе.
Если сердце заныло
Перед злобой людской,
Иль насилье схватило
Тебя цепью стальной;
Если скорби земные
Жалом в душу впились, –
С верой бодрой и смелой
Ты за подвиг берись.
Есть у подвига крылья,
И взлетишь ты на них
Без труда, без усилья
Выше мраков земных,
Выше крыши темницы,
Выше злобы слепой,
Выше воплей и криков
Гордой черни людской.
1859
Романс П.И. Чайковского (1887).
Одно из последних и одно из самых знаменитых стихотворений Хомякова, во многом благодаря Федору Шаляпину, в репертуар которого оно входило многие годы как песня-набат, едва ли не «революционный» гимн. Для самого Хомякова оно имело глубоко религиозный и исповедальный смысл, выраженный в строках «Высший подвиг в терпеньи, // Любви и мольбе». Он писал Е.С. Шеншиной: «Пережить горе настоящее нельзя, да и не дай Бог; но мне часто в утешение приходит чувство и ясное сознание того, чем и как многим внутри себя обязан я моей покойной Катеньке, и часто слышатся мне внутренние упреки за то, что я далеко не разработал и не разрабатываю все наследство духовного добра, которое получил от нее. Дай Бог вам свой подвиг совершить лучше меня».
Владимир Бенедиктов
Бенедиктов Владимир Григорьевич (1807–1873) – поэт, переводчик. Его первая поэтическая книга вышла еще при жизни А.С. Пушкина и имела сенсационный успех. «Не один Петербург, – вспоминал Яков Полонский, – вся читающая Россия упивалась стихами Бенедиктова. Он был в моде – учителя гимназий в классах читали стихи его ученикам своим, девицы их переписывали, приезжие из Петербурга молодые франты, хвастались, что им удалось заучить наизусть только что написанные и еще нигде не напечатанные стихи Бенедиктова. И эти восторги происходили именно в то время, когда публика с каждым годом холодела к высокохудожественным произведениям Пушкина, находила, что он исписался, утратил звучность – изменил рифме и все чаще и чаще пишет белыми стихами». Все это будет названо позднее «бенедиктовщиной», которую, как и «надсовщину» конца XIX века, предадут анафеме. Статьи Белинского сыграли в этом не последнюю роль. «Неистовый Виссарион» выбрал его основной мишенью в полемике с «возвышенной пустотой» псевдоромантической поэзии. «Феномен Бенедиктова» заключается не только в невероятно быстрой славе, но и в столь же невероятно быстром забвении. В 50-е годы он был уже в числе «забытых» поэтов, заживо погребенных. Не помогли даже стихи «гражданского толка», опубликованные в некрасовском «Современнике». В одном из них, обращаясь «К новому поколению», он призывал:
…Молитесь! Ваша жизнь да будет с мраком битва!
Пусть будет истины светильником она!
Слышней молитесь! Жизнь – единая молитва,
Которая слышна.
Молитесь же – в борьбе с гасильниками света,
В борьбе с невежеством и всяким злом земным!
Бог вам послал Царя – хвала и многи лета!
Молитесь вместе с ним!
Прямую, верную прокладывать дорогу
Вы, дети, научась блужданием отцов,
Молитесь, бодрые, живым живому Богу –
Прочь золотых тельцов!
Молитесь Господу – не лицемерья скукой!
Не фарисейства тьмой, не вздорным ханжеством,
Но – делом жизненным, искусством и наукой,
И правды торжеством!
И если мы порой на старине с упорством
Стоим и на ходу задерживаем вас
Своим болезненным, тупым противоборством, –
Шагайте через нас!
Что дети и сделали, шагнув через самого Бенедиктова как одного из представителей этой старины, не услышав самых главных слов в его призыве – «молитесь!», «прочь золотых тельцов!..».
Лишь современные исследователи отметят, что поздний Бенедиктов приближается по уровню к поэзии Федора Тютчева. В 1982 году Вадим Кожинов издаст сборник «Поэты Тютчевской плеяды», который начинается с имени Тютчева и завершается именем Бенедиктова. Во вступительной статье Вадим Кожинов напишет об этом необычном для того времени ряде имен: «Наиболее характерно в данном случае, что и читатели, и даже литературоведы знают только лишь ранние произведения этих поэтов, созданные в 1820–1830-х годах, – произведения, которые еще близки по духу и стилю к поэтам пушкинского круга. Между тем большая по объему и наиболее самобытная и художественно цельная часть поэзии Вяземского, Федора Глинки, Хомякова, Шевырева, Бенедиктова создана в 1840–1850-х годах (или даже позднее)». Ныне к этому можно лишь добавить то, о чем вынужден был умолчать Вадим Кожинов, когда писал о Тютчевской плеяде и самом Тютчеве: «Тютчевская поэзия была, или, вернее, не могла не быть «философской» по самой своей природе; ее лирический герой не мог не быть прежде всего и главным образом мыслителем». Все встанет на свои места, если вспомнить знаменитое тютчевское: «Мысль изреченная есть ложь». Тютчев и вся Тютчевская плеяда поэтов, названная так по аналогии с Пушкинской плеядой, – это не просто философская поэзия, «поэзия мысли», а прежде всего – религиозная поэзия. Бенедиктов завершает Тютчевскую плеяду русских религиозных поэтов.
Уникальнейшим в этом отношении является поэтический диалог Владимира Бенедиктова с поэтессой Елизаветой Шаховой, в котором наиболее полно выражена та же самая проблема, которая в наше время во всей своей остроте предстанет в одном из самых последних стихотворений Юрия Кузнецова «Поэт и монах», начинающегося строками: «То не сыра земля горит, // Не гул расходится залесьем, – // Поэт с монахом говорит, // А враг качает поднебесьем…»
Этому разговору поэта с монахом (Бенедиктова с инокиней Марией и епископом Игнатием Брянчаниновым) посвящен биографический очерк о Елизавете Шаховой.
Молитва поэта
Творец! Ниспошли мне беды и лишенья,
Пусть будет мне горе и спутник и друг!
Но в сердце оставь мне недуг вдохновенья,
Глубокий, прекрасный, священный недуг!
Я чувствую, Боже: мне тяжко здоровье,
С ним жизни моей мне невидима цель.
Да будет же в мире мне грусть – изголовье,
Страдание – пища, терпенье – постель!
Земная надежда как призрак исчезни!
Пусть мрачно иду я тропой бытия!
Но в сладких припадках небесной болезни
Да снидет мне в душу отрада моя!
Когда же, отозван небес произволом,
Меня он покинет – желанный недуг,
И дар мой исчезнет, и стройным глаголом
Не будет увенчан мой тщетный досуг, –
Дозволь мне, о небо, упадшему духом,
Лишенному силы, струнами владеть, –
На звуки склоняясь внимательным слухом,
Волшебные песни душой разуметь!
С земли воздымаясь до горнего мира,
Пророческий голос отрадой мне будь!
До сердца коснется знакомая лира –
Увлажатся очи и двигается грудь!
<1839>
Стихотворное послание к Елизавете Шаховой, на которое последовал ее ответ, опубликованный в «Литературных прибавлениях к Журналу Министерства народного просвещения на 1839 год». Но само стихотворение Бенедиктова «Молитва поэта» было опубликовано лишь в 1979 году.
Благовещение
Кто сей юный? – В ризе света
Он небесно возблистал
И, сияющий, предстал
Кроткой Деве Назарета;
Дышит радостью чело;
Веют благовестью речи;
Кудри сыплются на плечи;
За плечом дрожит крыло.
Кто сия? – Покров лилейный
Осеняет ясный лик,
Долу взор благоговейный
Под ресницами поник;
Скрещены на персях руки;
В персях сдержан тихий вздох,
Робкий слух приемлет звуки:
«Дева! Сын Твой будет Бог!»
Этот юноша крылатый –
Искупления глашатай,
Ангел, вестник торжества,
Вестник тайны воплощенья;
А пред ним – полна смиренья –
Дева, Матерь Божества.
<1842–1850>
Молитва
Спаси, о Господи, людей – Твое созданье!
Благослови Твое, о Боже, достоянье!
К подножью Твоего святого алтаря
Склоняясь, молимся за нашего царя:
Благослови его в его деяньях дивных,
Победу даруя ему на сопротивных!
Престол его Своим покровом осени
И жительство Твое крестом Твоим храни!
Современная молитва
Владыко мира – Царь вселенной,
Чей храм – земля и неба свод!
Взгляни! С душою умиленной,
С главою, пеплом покровенной,
Перед Тобой стоит народ.
Он упивался ложным блеском,
Величья в прахе он искал,
И в вихре браней, с шумом, с треском,
Непобедимый – общим плеском
Себе он сам рукоплескал.
И днесь, сознав той бренность славы,
С себя гордыни свеяв дым,
Он видит, что Твоей державы
Одни незыблемы уставы,
Единый Ты – непобедим.
Тогда как спали мы глубоко,
Гордясь величьем наших снов,
Друзьями преданы жестоко, –
Ты от заката и востока
Послал к спасенью нам – врагов.
Свод неба стал кровавым сводом, –
И Ты, Всевышний, усмирил
Нас роковым событий ходом,
И над смирившимся народом
В Царе Ты благость воцарил.
Во многолюдстве вдруг безлюдьем
Себя пришлось нам упрекнуть; –
А враг небесным правосудьем
Был послан, избран лишь орудьем,
Чтоб дух сознанья в нас вдохнуть.
Гнездо нечестья было свито
От давних лет в родном краю.
Средь обновившегося быта –
Ты видишь, Господи, – открыто
Несем мы исповедь свою.
Публично наше покаянье
В давно таившихся грехах:
Текущих дней книгописанье
Есть нашей плоти истязанье –
Верига в прозе и в стихах.
Себя мы письменно бичуем,
Да болью новою своей
Болезни духа уврачуем
И тихо, мирно завоюем
Свет человеческих идей.
Скрепи в нас веру и надежду,
Создатель! с темных душ сними
Косненья грубого одежду,
Смягчи упорных, а невежду
Лучом познанья вразуми!
<Середина 1850-х гг.>
Сонет святой Терезы
Нет, Боже, я к Тебе любовью пламенею
Не потому, что мне Ты небо обещал;
Не потому Тебя я оскорбить не смею,
Что душу робкую Ты адом застращал.
Ты пригвожден к кресту – и я благоговею;
Люблю Тебя за то, что тяжко Ты страдал;
Своими язвами и смертию своею
Глубокую любовь Ты в сердце мне влиял.
Любовь к Тебе мне все: дыханье, жизнь, отрада.
Скажи, что рая нет – я прочь не отступлю;
Твой гнев меня страшит, а не мученье ада.
Лиши меня всего – с любовью все стерплю.
Теперь надеюсь я: мне и надежд не надо!
Все буду я любить, как и теперь люблю.
<1856–1858>
Могущество песни
Когда нечистый, злобный дух
Овладевал царем Саулом, –
Давид лелеял царский слух
Священной арфы стройным гулом, –
И силу адскую смиря
Великой песнию Господней,
Певец освобождал царя
От злого духа преисподней.
Давно исчезли те цари,
Упали храмы Соломона,
И в прах низверглись алтари,
Но в песнях жив певец Сиона.
И, преходя из рода в род,
В венце молитвы и терпенья,
Живет израильский народ
Библейской мощью песнопенья.
<1856–1858>
Верю
Верю я и верить буду,
Что от сих до оных мест
Божество разлито всюду –
От былинки вплоть до звезд.
Не Оно ль горит звездами
И у солнца из очей
С неба падает снопами
Ослепительных лучей?
В бездне тихой, черной ночи,
В безпредельной глубине
Не Оно ли перед очи
Ставит прямо вечность мне?
Не Его ль необычайный
Духу, сердцу внятный зов
Обаятельною тайной
Веет в сумраке лесов?
Не Оно ль в стихийном споре
Блещет пламенем грозы,
Отражая лик свой в море
И в жемчужине слезы?
Сквозь миры, сквозь неба крышу
Углубляюсь в естество,
И сдается – вижу, слышу,
Чую сердцем Божество.
Не Оно ль и в мысли ясной,
И в песчинке, и в цветах,
И возлюбленно-прекрасной
В гармонических чертах?
Посреди вселенной храма,
Мнится мне, Оно стоит
И порой в глаза мне прямо
Из очей ее глядит.
1857
Молитва природы
Я вижу целый день мучения природы:
Ладьями тяжкими придавленные воды
Браздятся; сочных трав над бархатным ковром
Свирепствует коса; клонясь под топором,
Трещит столетний дуб в лесу непроходимом,
И ясный свод небес коптится нашим дымом.
Мы ветру не даем свободно пролететь.
Вот мельницы – изволь нам крылья их вертеть!
Дуй в наши паруса! – Природа помолиться
Не успевает днем предвечному Творцу, –
Томится человек и ей велит томиться
С утра до вечера… Но день идет к концу,
Вот вечер, вот и ночь, – и небо с видом ласки
Раскрыло ясных звезд серебряные глазки,
А вот и лунный шар, – лампада зажжена,
В молельню тихую земля превращена;
Замолкла жизнь людей, утихла эта битва…
Природа молится. Да – вот ее молитва!
Из цикла «Сельские отголоски» (1857).
Подражание псалму 81
И Бог восседе перед сонмом богов,
И грозно их в высшем судилище судит:
«Доколе, о боги, нечестие будет
Творить из вас правды Господней врагов?
Доколе, о боги – земные кумиры,
От вас будет плакать и нищий и сирый?
Меня ты не понял, сонм грешный. Внемли!
Гряду потрясти Я основы земли.
Все боги вы: аз же есмь Сущий вовеки.
Всяк Божьего сына в самом себе зри!
Но все вы умрете, как мрут человеки;
Низвергнитесь в прах, как с престолов цари». –
Гридя же, суди нас, от вечности Сущий,
Над всеми народами Царь всемогущий!
Переложение псалма 125
Израиль! жди: глас Божий грянет –
Исчезнет рабства долгий сон,
И к жизни радостно воспрянет
Освободившийся Сион, –
И славу Горняго Владыки
По всей вселенной возвестят
Твои торжественные клики
И вольных песен звучный склад,
И взыдет глас меж племенами:
«Се Богом полная страна!»
Его величьем над странами
Днесь возвеличилась она! –
Как ветр, несясь от знойной степи,
Срывает льды с замерзлых вод,
Господь расторгнет наши цепи
И к славе двигнет свой народ.
Кто сеял слезы терпеливо
На почве скорби и труда,
Тому воздаст благая нива
Обильем доброго плода.
И хлынут с жатвы, средь напева,
Жнецов ликующих толпы,
Неся от горького посева
Сладчайших радостей снопы.
<1858>
Мост
В пространстве немом, без конца, без начала
Кромешная тьма предо мною лежала;
Все было недвижно, безжизненно в ней,
И сам я во мраке был мрака мрачней.
Но что-то вдали, в глубине этой сферы,
Светилось: то теплилась звездочка веры;
Свет Божий во мраке той бездны мерцал.
«Возможно ли, – сам я к себе восклицал, –
Тебе через пропасть бездонную эту
Пройти и проникнуть к желанному свету?
И кто так высоко, всей вечности в рост,
Поставит на арках безчисленных мост,
Чтоб мог перейти я чрез темное море?
Никто! Я погибну. О, горе мне, горе!» –
И призрак вдруг белый мелькнул мне в глаза:
Прозрачное что-то, как будто слеза,
Как будто чело непорочное Девы
И образ Младенца, лучи и напевы
Отрадные, сладкие… Призрак святой
Простер свою руку над бездною той,
Куда все уходит с земли непрерывно
И все остается навек безотзывно;
И призрак сказал мне: «Со тьмою в борьбе
Не хочешь ли – мост я поставлю тебе?
Меня не удержит с преградами битва».
«Но кто ты?» – спросил я.
Ответ был: «Молитва!»
<1856–1858>
Пора!
(По поводу римских проклятий)[87]
О христиане, братья, братья!
Когда ж затихнет гул проклятья?
Когда анафемы замрут?
Пора! Мы ждем. Века идут.
Учитель, преданный распятью
И водворявший благодать, –
Христос – учил ли вас проклятью?
Нет! Он учил благословлять,
Благословлять врага, злодея,
Гореть к нему любви огнем
И, о заблудшем сожалея,
Молиться Господу о нем.
А вы? – Вы, осуждая строго
Со-человека своего,
Пред алтарем, во имя Бога,
Зовете кару на него.
Вы над душой его и телом
Готовы клятвы произнесть,
Каких в пылу остервенелом
Сам ад не в силах изобресть.
И вам не страшно Имя Божье
Взять на язык, хулу творя?
Навет на Бога – при подножье
Его святого алтаря!
Кощунство в Храме Благодати!
Уж если клясть вы рождены –
Не Богом проклинайте братий,
А черным автором проклятий,
Что носит имя Сатаны!
И вам же будет посрамленьем,
Коль проклинаемый ваш брат
Ответит вам благословленьем,
Сказав: «Не ведят, что творят!»
<1860>
Кузьма Третьяков
Третьяков Кузьма Васильевич (1805–1852) – актер, поэт. Известно лишь, что он был актером в Петербурге и Москве. Одним из тех, кого Аполлон Григорьев, бывший одним из ведущих театральных критиков, называл «честной полезностью». Но в истории русского романса с его именем связан один из популярнейших – «Лампада». В своих воспоминаниях «дедушка русского романса» Н.А. Титов сообщает, что вслед за первым русским романсом, отданным им в 1820 году в печать, «неизвестная особа, подписавшаяся К. Т., прислала мне слова романса «Лампада», прося положить его на музыку». Что он и сделал. Нотное издание романса «Лампада» на музыку Титова и с указанием автора слов Третьякова датировано 1830 годом, но до этого времени вышло несколько изданий с инициалами К.Т. 1854 годом датированы два нотных издания романсов на стихи Третьякова, Петра П. Булахова. И это все, что до настоящего времени удалось выявить исследователям.
Лампада
Когда, приникнув к изголовью,
Сомкну усталые глаза,
Когда, отверженный любовью,
Блеснет последняя слеза,
Гори, гори, моя лампада,
И бледным светом освещай,
Ночной мой друг, моя отрада,
До утра сон мой осеняй.
Когда мечты очарованья
Меня к прошедшему влекут,
Когда любви воспоминанья
Тоску на сердце нанесут,
Гори, гори, моя лампада,
И бледным светом освещай,
Ночной мой друг, моя отрада,
До утра сон мой осеняй.
Но, если луч надежды тайной
Минутно в душу залетит
И рок ошибкою случайной
Блаженство, счастье посулит,
Затмись, затмись, моя лампада,
И угол мой не освещай:
В душе моей зажглась отрада…
Потухни свет, не озаряй!
Алексей Кольцов
Кольцов Алексей Васильевич (1809–1842) – поэт. В июне 1831 года в «Литературной газете» Антона Дельвига появилось стихотворение самородного поэта из Воронежа «Кольцо» («Я затеплю свечу воску ярова…»), с которого начинается путь в поэзии Алексея Кольцова. Уже в этом раннем стихотворении в полной мере предстала особая кольцовская «энергия лиризма», песенность. Ничего подобного русская поэзия не знала. Поэты-самоучки из народа типа Ф.Н. Слепушкина, М.Д. Суханова, Е.И. Алипанова создавали чисто литературные пасторали, далекие от народной поэтики. Жанр «русских песен» конца XVIII – начала XIX века тоже редко выходил за пределы стилизаций. В кольцовских «русских песнях» впервые предстал уникальнейший сплав литературных и народных традиций. «Нужно быть Народом и в Народе, чтобы участвовать в создании Народной песни», – напишет через столетие Константин Бальмонт. Этим редчайшим даром обладал Алексей Кольцов.
Своей поэтической славой Кольцов во многом обязан В.Г. Белинскому, писавшему в 1846 году в предисловии к его первому посмертному собранию сочинений: «Придет время, когда песни Кольцова пройдут в народ и будут петься на всем пространстве безпредельной Руси». Но благодаря тому же «неистовому Виссариону», а вслед за ним Чернышевскому, Добролюбову, Герцену, в кольцовской поэзии в основном выделяли социальные мотивы. «Россия бедная, мужицкая – вот, кто подал здесь голос», – провозглашал Герцен. И в этом «голосе народных масс», конечно, не было места его религиозным, а тем более «монархическим» стихам, которые, если и упоминались исследователями, то с неизменными оговорками о том, что они «стоят особняком и представляют явление случайное». В результате одно из таких случайных явлений – стихотворение «Русское «Ура!»», которым в июле 1837 года поэт встречал в Воронеже наследника престола, не представлено даже в «полном собрании стихотворений» (так значится на титуле) Большой серии «Библиотеки поэта» (1958). Стихотворение «Земное счастье» тоже никак не вписывалось в эту идеологическую схему, поскольку в нем говорится о счастье тех, кто «молитвы чистые творит, // доволен жизнию земною, // закон небес боготворит». Народность поэзии Кольцова неотделима от ее религиозности. Что вовсе не снижает социального звучания многих его стихов. В том же «Земном счастье» речь идет о его недостижимости для тех, «кто давит народ мучительным ярмом», кто «пренебрег земли законы», земное счастье достижимо только для тех, кто «пред казнью, злобою людскою, // и за Царя, за отчий кров // собой пожертвовать готов».
Молитвенная поэзия Алексея Кольцова еще ждет своего исследования, равно как и вся судьба его, – нового прочтения.
Спящий юноша[88]
О всеблагое Провиденье,
Храни его успокоенье!
Еще не знает он, что скука,
Что безпредельная любовь,
И как тяжка любви разлука,
И как хладеет в сердце кровь;
Не знает жизненной заботы,
Тяжелых снов и страшных бед,
И мира гибельных сует,
И дней безжизненной дремоты,
Коварства света и людей,
Надежд, желаний и страстей.
Теперь он резвится, играет,
Незрелый ум мечтой питает,
Во сне испуг его не будит,
Нужда до солнца встать не нудит,
Печаль у ложа не стоит, –
Священным сном невинность спит…
Но эти дни как тень проходят,
Прекрасный мир с собой уводят…
О всеблагое Провиденье,
Храни его успокоенье!
1828
Плач
На что мне, Боже Сильный,
Дал смысл и бытие,
Когда в стране изгнанья
Любви и братства нет;
Когда в ней вихри, бури
И веют и шумят;
И черные туманы
Скрывают правды свет.
Я думал: в мире люди
Как ангелы живут,
Я думал, в тайных мыслях
Один у них закон:
К Тебе, Царю Небесный,
Любовью пламенеть,
И ближним неимущим
Без ропота души
Последнюю копейку,
Как братьям, уделять.
А люди – те же звери:
И холодны и злы;
Мишурное величье –
Молебный их кумир,
А золото и низость –
Защитник их и Бог.
И Ты, Отец Небесный,
Не престаешь вседневно
Щедроты лить на них.
О, просвети мне мысли,
Нерадостны оне,
И мудрости светильник
Зажги в моей душе.
Январь 1829
Земное счастие
Не тот счастлив, кто кучи злата
Сбирает жадною рукой
И за корысть – родного брата
Тревожит радостный покой;
Не тот, кто с буйными страстями
В кругу прелестниц век живет, –
В пирах с ничтожными глупцами
Беседы глупые ведет
И с ними ценит лишь словами
Святую истину, добро,
А нажитое серебро
Хранит, не дремля, под замками.
Не тот счастлив, не тот, кто давит
Народ мучительным ярмом
И кто свое величье ставит
На полразрушенном другом!
Он пренебрег земли законы,
Он, презирая вопль и стоны,
И бедной, горестной мольбе
Смеется вперекор судьбе!..
Он Бога гнев, он кары неба
Считает за ничтожный страх;
Суму, кусок последний хлеба
Отнял у ближнего – и прав!
Не он! – Но только тот блажен,
Но тот счастлив и тот почтен,
Кого природа одарила
Душой, и чувством, и умом,
Кого фортуна наградила
Любовью – истинным добром.
Всегда пред Богом он с слезою
Молитвы чистые творит,
Доволен жизнию земною,
Закон небес боготворит,
Открытой грудию стоит
Пред казнью, злобою людскою,
И за царя, за отчий кров
Собой пожертвовать готов.
Он, и немногое имея,
Всегда делиться рад душой;
На помощь бедных, не жалея,
Все щедрой раздает рукой!
20 августа 1830
Старобельск
Великая тайна
Дума
Тучи носят воду,
Вода поит землю,
Земля плод приносит;
Бездна звезд на небе,
Бездна жизни в мире;
То мрачна, то светла
Чудная природа…
Стареясь в сомненьях
О великих тайнах,
Идут невозвратно
Века за веками;
У каждого века
Вечность вопрошает:
«Чем кончилось дело?»
«Вопроси другого», –
Каждый отвечает.
Смелый ум с мольбою
Мчится к Провиденью.
Ты поведай мыслям
Тайну сих созданий!
Шлют ответ, вновь тайный,
Чудеса природы,
Тишиной и бурей
Мысли изумляя…
Что же совершится
В будущем с природой?
О, гори лампада,
Ярче пред распятьем!
Тяжелы мне думы,
Сладостна молитва!
1833
Урожай[89]
Красным полымем
Заря вспыхнула;
По лицу земли
Туман стелется;
Разгорелся день
Огнем солнечным
Подобрал туман
Выше темя гор;
Нагустил его
В тучу черную;
Туча черная
Понахмурилась,
Понахмурилась,
Что задумалась,
Словно вспомнила
Свою родину…
Понесут ее
Ветры буйные
Во все стороны
Света белого.
Ополчается
Громом-бурею,
Огнем-молнией,
Дугой-радугой;
Ополчалася,
И расширилась,
И ударила,
И пролилася
Слезой крупною –
Проливным дождем
На земную грудь,
На широкую.
И с горы небес
Глядит солнышко,
Напилась воды
Земля досыта;
На поля, сады,
На зеленые
Люди сельские
Не насмотрятся.
Люди сельские
Божьей милости
Ждали с трепетом
И молитвою;
Заодно с весной
Пробуждаются
Их заветные
Думы мирные.
Дума первая:
Хлеб из закрома
Насыпать в мешки,
Убирать воза;
А вторая их
Была думушка:
Из села гужом
В пору выехать.
Третью думушку
Как задумали, –
Богу-Господу
Помолилися.
Чем свет по полю
Все разъехались –
И пошли гулять
Друг за дружкою,
Горстью полною
Хлеб раскидывать;
И давай пахать
Землю плугами,
Да кривой сохой
Перепахивать,
Бороны зубьем
Порасчесывать.
Посмотрю пойду,
Полюбуюся,
Что послал Господь
За труды людям:
Выше пояса
Рожь зернистая
Гремит колосом
Почти до земи,
Словно Божий гость,
На все стороны
Дню веселому
Улыбается.
Ветерок по ней
Плывет, лосница,
Золотой волной
Разбегается.
Люди семьями
Принялися жать,
Косить под корень
Рожь высокую.
В копны частые
Снопы сложены;
От возов всю ночь
Скрыпит музыка.
На гумнах везде,
Как князья, скирды
Широко сидят,
Подняв головы.
Видит солнышко –
Жатва кончена:
Холодней оно
Пошло к осени;
Но жарка свеча
Поселянина
Пред иконою
Божьей Матери.
1835
Молитва
Дума
Спаситель, Спаситель!
Чиста моя вера,
Как пламя молитвы!
Но, Боже, и вере
Могила темна?
Что слух мой заменит?
Потухшие очи?
Глубокое чувство
Остывшего сердца?
Что будет жизнь духа
Без этого сердца?
На крест, на могилу,
На небо, на землю,
На точку начала
И цели творений
Творец Всемогущий
Накинул завесу,
Наложил печать –
Печать та навеки,
Ее не расторгнут
Миры, разрушаясь,
Огонь не растопит,
Не смоет вода!..
Прости ж мне, Спаситель!
Слезу моей грешной
Вечерней молитвы;
Во тьме она светит
Любовью к Тебе…
1836, степь гр. Орловой
Романсы Н.П. Трубецкого (1860), А.Н. Шефера, А. С. Ружицкого, смешанный хор (1895), мелодекламация ( 1890-е гг.).
Перед образом Спасителя
Пред Тобою, мой Бог,
Я свечу погасил,
Премудрую книгу
Пред Тобою закрыл.
Твой небесный огонь
Негасимо горит;
Безконечный Твой мир
Пред очами раскрыт;
Я с любовью к Тебе
Погружаюся в нем;
Со слезами стою
Перед Светлым лицом.
И напрасно весь мир
На Тебя восставал,
И напрасно на смерть
Он Тебя осуждал:
На кресте, под венцом,
И спокоен, и тих,
До конца Ты молил
За злодеев Своих.
20 февраля 1839
Романсы А. И. Дюбюка (1886), М.А. Орлова, смешанный хор с фортепьяно (1893), А.И. Шефера, мелодекламация (1890-е гг.), А.А. Оленина (1911).
Петр Ершов
Ершов Петр Павлович (1815–1869) – поэт. В русской поэзии Петр Ершов остался автором одной стихотворной сказки «Конька-Горбунка», впервые опубликованной в 1834 году в самом многотиражном журнале того времени «Библиотеке для чтения», когда он был еще студентом философско-юридического факультета Петербургского университета. Только при жизни Ершова «Конек-Горбунок» выдержал пять дополненных и исправленных изданий, не считая контрафактных, об одном из которых он писал в мае 1863 года Дмитрию Менделееву: «Нельзя ли пугнуть его (издателя Крашенникова. – В.К.) цензурным уставом, так как последнее издание его сильно смахивает на контрафакцию». Вся остальная жизнь Петра Ершова была связана с родным городом Тобольском, где он был учителем, инспектором и директором гимназии. «Ничто не может быть полезнее деятельности этого человека», – так отзывались современники о Ершове-педагоге, продолжавшем публиковать свои стихи в «Библиотеке для чтения», в первых послепушкинских томах «Современника», в «Живописном Сборнике» А. Плюшара. В 1835 и 1836 годах отдельными изданиями вышли его драматические произведения «Фома-кузнец», «Суворов и станционный смотритель». Посетив еще раз столицу в 1858 году, он напишет друзьям: «Теперь смейтесь, сколько хотите, а я снова повторяю, что мой родной Тобольск в тысячу раз милее, – по крайней мере для меня, – вашего великолепного Петербурга». Однажды он обронил фразу, что в Тобольске обрел «спокойствие неизвестности». Так говорят, уходя в монастырь…
Одно из примечательных событий в его сибирской жизни произошло в начале июня 1837 года, когда в Тобольск прибыл девятнадцатилетний наследник престола, совершавший первую трехмесячную поездку по России. Будущего царя сопровождал его воспитатель Василий Жуковский. Обо всем этом Петр Ершов вскоре сообщит в письме своему университетскому другу:
«Еще за два месяца до прибытия Его Высочества в Тобольск получено было здесь о том известие и тотчас же сделаны были распоряжения об устройстве дорог и города. Сибирь пробудилась: куда ни взглянешь, везде жизнь, везде деятельность. Гимназия наша тоже последовала общему примеру, и нам, сиречь учителям, навязано было дел по самую шею. Особенно работал я, грешный. Как учитель словесности, я должен был приготовить сочинения учеников, т. е. дать им такой вид, чтобы Его Высочеству можно было на них взглянуть. Как библиотекарь, должен был составить новый систематический каталог книгам, классифицировать их, лепить номера и, за неумением писцов дирекции иноязычной грамоте, должен был и переписать каталог набело – так листов до двадцати пяти. Наконец, как человек, который занимается виршеписанием, я должен был, по поручению генерал-губернатора, приготовить приветствие. Из всего этого ты можешь заключить, что работы у меня было довольно. Государь Наследник приехал к нам в ночь с 1 на 2 июня и остановился в генерал-губернаторском доме, насупротив моей квартиры. Поутру 2 числа я отправился к В.А. Жуковскому и был принят им как друг. Во время посещения гимназии Государем Наследником вся наша братия была представлена Его Высочеству. Когда очередь дошла до меня, то генерал-губернатор и Жуковский сказали что-то Его Высочеству, чего я не мог слышать, и Его Высочество отвечал: «Очень помню»; потом обратился ко мне и спросил, где я воспитывался и что преподаю? Тут Жуковский сказал вслух: «Я не понимаю, как этот человек очутился в Сибири». Вечером Великий Князь был в собрании и остался чрезвычайно довольным. Надобно сказать правду, что и город не щадил ничего для принятия. Одних посетителей было до пятисот человек».
Стихотворное приветствие, о котором упоминает Ершов, сохранилось. Оно заканчивается строфами:
…Уж русской лиры мощный гений
Готов вещать дела Твои
И передать для поколений
В благословениях любви.
А Ты, Творец непостижимый!
Молитву теплую внемли:
И будет Он, Тобой водимый,
Твоим подобьем на земли!
Петр Ершов был первым из поэтов русской «глубинки», представленных Жуковским наследнику престола. В Воронеже стихотворение «Русское «Ура!»» ему вручит Алексей Кольцов. Это был его «звездный час» в родном городе.
Через тридцать лет Ершов встретит в Омске и в Тобольске сына императора Александра II великого князя Владимира Александровича и преподнесет ему стихотворное приветствие:
Теперь, на склоне дней, слабеющей рукой
Я вновь беру перо, с слезой в глазах нежданной,
Чтобы приветствовать, в стране моей родной,
Тебя, высокий гость, и Твой приход желанный.
Но взор пытующий напрасно смотрит вдаль,
Его ослабила тяжелой жизни битва;
И смутно видится грядущего скрижаль;
И вещей речи нет, – одна в устах молитва.
И я молюсь: «Да Вышний Царь царей
Благословит Тебя от горнего Сиона!
Да будешь страж родной земли своей,
И щит, и меч, и укрепленье трона!..»
В жизни Ершова ничего не изменилось после этих посланий. Он как был, так и остался автором «Конька-Горбунка». Жуковский, как и многие другие, действительно не мог понять, как он очутился в Сибири, поскольку его никто не ссылал. Ершов сам вернулся в Сибирь, которая всегда была для него родиной. Он дружил со многими декабристами, сострадая им как невольникам, лишенным самого дорогого – свободы и родной земли.
В 1834 году Петр Ершов дебютировал в «Библиотеке для чтения» не только «Коньком-Горбунком», но и стихотворением «Ночь на Рождество Христово», которое открывает еще одну сторону его поэзии – религиозную. В 1840 году в «Библиотеке для чтения» появляется его стихотворение «Моя молитва», в 1841 – «Клад души», в котором звучали его исповедальные строки:
…Вот здесь сафир безценный,
Святая Вера. В мраке дней,
В тумане бед, во тме скорбей
Он жарко льет душе смущенной
Отрадный блеск своих лучей.
Не мощь земли его родила:
Излит небесным он огнем,
И чудодейственная сила
Таинственно хранится в нем.
Он мне блестит звездой Завета,
В молитве теплится свечой;
Любви духовной в царстве света
Он обручальный перстень мой.
Когда ж в чаду страстей дыханья
Потускнет грань его, одна
Слеза святого покаянья
Смывает туск его пятна.
И в день, как кончится тревога
Мятежной жизни, может быть,
Могу я им к престолу Бога
Свободный доступ искупить.
В эти годы он создает религиозный цикл «Моя поездка», остававшийся неопубликованным вплоть до середины XX века, хотя именно в таких стихах, как «Межугорский монастырь», «Вечернее пение», «Вечер» и в других, входивших в незавершенную поэму, – «Чудесный храм», «Панихида», «Благовещание», он предстает крупнейшим религиозным поэтом своего времени. В 1846 году в 43 и 44 томах плетневского «Современника» появилась еще одна его значительная публикация, но анонимная. Он сам просил своего бывшего университетского наставника: «Если из посланных стихотворений какие-нибудь удостоятся чести быть помещенными в ваш журнал, то прошу напечатать без имени». В 1837 году Петр Плетнев опубликовал в первом послепушкинском томе «Современника» два стихотворения своего студента. Новая публикация в «Современнике» открывалась его «Ответом» на тот вопрос, который за прошедшие годы не раз приходилось слышать автору «Конька-Горбунка»:
Мне говорят: погиб твой дар,
Прошло счастливое мгновенье,
Когда души кипящий жар
Лился в живое песнопенье.
Не возвратить тебе тех дней!
Они прошли чредой своей!
«Пусть говорят!» – отвечает Петр Ершов, объясняя причину молчания появлением новой песни, которой переполнена его грудь:
В той песни первая струна
Вся – Божеству! Вся – искупленью!
И загремит псалмом она,
Подобно ангельскому пенью.
И грудь, внимая звук святой,
Вскипит слезами и мольбой.
Это была одна из последних публикаций стихов Ершова, созданных в то самое время, когда в Тобольск привезли умирающего Вильгельма Кюхельбекера. Его вдова вспоминала: «В Тобольске он уже окончательно потерял зрение, и здоровье его с каждым днем делалось слабее, а положение становилось несноснее. Спасибо друзьям, они не оставляли его в эти грустные минуты жизни. Ершов читал ему безпрестанно разные сочинения, рассуждал с ним продолжительно». В предсмертном тобольском стихотворении «Счастливы вольные птицы…», датированном 26 апреля 1846 года, Кюхельбекер обращался, вероятнее всего, к Ершову:
…Ты грязь ненавидишь земную,
Ты просишься в твердь голубую,
Ты рвешься из уз темноты,
Верь: некогда птицею будешь и ты!
Прильнут к ременам тебе крылья,
Взлетишь к небесам без усилья,
И твой искупитель и Бог
Возьмет тебя в райский нетленный чертог!
Встреча с Вильгельмом Кюхельбекером оставила глубокий след в жизни Петра Ершова. В 1865 году, решив стать вольною птицей, он вышел в отставку с поста директора Тобольской гимназии, сообщив своему университетскому другу: «Один выигрыш отставки – душевный покой, но я его не променяю за тысячи тысяч. Правда, иногда мысль о судьбе детей, которых у меня штук шесть, заставляет меня вздохнуть о своей безкарманности, но вскоре взгляд на Спасителя в минуту облегчает мою грусть. Приходит иногда желание перебраться в Питер или в Москву, чтобы к своей пенсии приложить еще лепту от литературных трудов. Но вспомнив о нынешнем безалаберном направлении, с которым я никак не только не могу сойтись, но даже и примириться, я поневоле остаюсь, как рак на мели, в сибирской трущобе».
Об его отношении к этому новому направлению можно судить по эпиграмме:
До сих пор я отвергал
Ученье новое Дарвина,
Когда б тебя ни увидал,
Перерожденная скотина.
В старости тяжело больного поэта и педагога не забыли его тобольские ученики, одним из которых был Дмитрий Менделеев, создавший на склоне лет свою пророческую книгу о судьбах России «Заветные мысли», открывающуюся тютчевскими строками: «Молчи, скрывайся и таи…», но великий ученый продолжает: «…Когда кончается седьмой десяток лет, когда мечтательность молодости и казавшаяся определенною решимость зрелых годов переварилась в котле жизненного опыта, когда слышишь кругом или только нерешительный шепот, или открытый призыв к мистическому, личному успокоению, от которого будят лишь гибельные потрясения, и когда в сознании выступает неизбежная необходимость постепенных, но решительных перемен, тогда стараешься забыть, что
Мысль изреченная есть ложь, –
тогда накипевшее рвется наружу, боишься согрешить замалчиванием, и требуется писать «Заветные мысли».
У Петра Ершова накипевшее не вырвалось наружу…
Молитва
Господи, воззвах к Тебе, услыши мя!
Услыши мя, Господи!
Спаситель мой, услышь стенанье
Раба земного бытия!
Да будет мира излиянье
Молитва теплая моя!
Да пролетит мой голос тленный
На крыльях огненной слезы –
Пространства горние вселенной
До светлых мест, где Ты еси!
Я изнемог в борьбе с страстями;
Их сеть тяжелая легла
На мне свинцовыми цепями
И в бездну мрака увлекла.
Светильник веры угасает,
Надежда слабнет, и любовь
В холодном сердце остывает,
И торжествует плоть и кровь.
О Ты, снисшедший в лоно Девы
От злобы мир свой искупить,
Утешить вопль немолчный Евы
И плач Адама усыпить, –
Услышь, Христос, мое моленье!
К рабу заблудшему приди!
Из бездны мрака и забвенья
Меня во свет Твой изведи!
Возжги во мне светильник веры,
Надежду крепкую пролей
И душу хладную без меры
Святой любовию согрей.
1835
Вечернее пение
Буря смолкла. Гром терялся
Перекатами вдали…
Вдруг внезапно зов раздался
Благовестника земли.
Верный горнему служенью,
Он архангелом звучал
И к вечернему моленью
Верных братий призывал.
Поспешим во храм Владыки,
Где, для смертных глаз сокрыт,
Сам Господь, сам Царь Великий,
В горней славе предстоит;
Где Он внемлет покаянью,
Видит слезы, слышит вздох,
И властительною дланью
Покрывает верных Бог…
Я вхожу. Блестят иконы;
Дышит небом фимиам,
И торжественные тоны
Оглашают Божий храм.
Но к кому мольбы возносят?
Но кому гремят хвалой?
За кого усердно просят
Умиленною душой?
Те мольбы – Творцу спасенья;
Те хвалы – Царю веков;
Те усердные прошенья
За адамовых сынов.
Все надежды, все желанья –
От монарха до раба –
Все слила в одно воззванье
Мирных иноков мольба.
Вот отверзлась дверь святая
Тайной сени алтаря,
И блеснул, сквозь дым сверкая,
Луч эфирного царя;
Чудным блеском рдяной лавы
Сень священную одел…
«Тихий свет святыя слава…» –
Благозвучно клир запел…
В это чудное мгновенье
Я земное все забыл,
И в восторженном виденьи
Я у Бога в небе был.
Из цикла «Моя поездка» (1840).
Межугорский монастырь
Едем тихо. Солнце блещет
После полдня. Жаркий луч
То играет, то трепещет
На далеком лоне туч.
Воздух душен; пар струится;
Перелетный ветер спал.
Близко буря! Уж дымится
Грозной тучи синий вал.
Гей, ямщик, поторопися!
Непогода уж близка…
Кони вихорем взвилися
На свист громкий ямщика…
Полетели… Вдруг, сияя
В отуманенной дали,
Чудно искра золотая
Загорелась на земли.
Вот растет она чудесно…
Выше… выше… поднялась
И на синеве небесной
В лучезарный крест слилась.
Миг еще – и пред глазами
Вдруг возник Господний дом
С величавыми главами,
Под сияющим крестом.
Мир тебе, обитель мира!
Наш приют от дольних бед!
В дом небесный странник мира
Шлет сердечный свой привет.
Я спешу теперь укрыться
В твой приют от бури злой:
Небо хочет разразиться
Над трепещущей землей.
Но настанет, может, время
Бури сердца, и тогда
Я приду, покинут всеми,
Под объятия Креста.
Я приду открыть паденья,
Страсти сердца, злобу дней
И оплакать заблужденья
Бурной юности моей.
О, открой тогда, обитель,
Мне объятия любви!
Ты же, Бог мой, мой Спаситель,
Новый путь благослови!..
Из цикла «Моя поездка» (1840).
Моя молитва
Творец! Во прах перед Тобою
Склоняю голову мою
И умиленною мольбою,
О Всеблагий, Тебя молю.
Не о себе просить дерзаю:
Я весь под властию Твоей;
Об ней одной к Тебе взываю
И в свете дня и в тме ночей.
Творец! Все ясно пред Тобою,
И мысль, и чувство, и мечта;
Не оскорбись моей слезою:
Моя мольба к Тебе чиста.
Мне за себя уж нет прощенья:
Ты все с избытком мне послал
И вновь чрез книгу Откровенья
Твои щедроты обещал.
Так! Жизнь моя – Твое даянье,
Как дар ее Ты мне вручил;
Ты влил мне в ум самопознанье,
А в сердце чувство заключил.
Ты дал мне Веру в Провиденье,
Ты дал надежду мне в скорбях;
И ниспослал мне утешенье
В отрадных чувствах и слезах.
Когда ж душа была готова
Излить богатство полноты, –
Ты дал мне огненное слово
И вдохновенные мечты.
Но тем еще не истощилась
Твоя дающая рука,
И снова в грудь мою полилась
Твоей всеблагости река.
Ты Сам – любовь! Ты не оставил
Меня в неведенье об ней
И пред глаза мои представил
Чудесный плод руки Твоей.
Здесь новый мир душе открылся:
Я стал блаженствовать, стал жить
И с новым жаром научился
Тебя, Создатель мой, любить.
Молчите ж, дерзкие желанья!
Погасни, ваш мятежный пыл!
Я все сполна благодеянья
От рук Щедроты получил!
Но нет! Еще кипят моленья,
Горит желание мое,
И между слов благодаренья
Звучит молитва за нее.
Прости меня, Отец Небесный!
Молитву теплую внуши!
И силой благости чудесной
Ее владычно соверши!
Да будут дни ее на радость,
И да из чаши бытия
Источит ей одну лишь сладость
Жизнекипящая струя!
Да с каждым времени мгновеньем
Трепещет сладко грудь у ней!
Да не узнает к ней дороги –
Ни скорбных опытов рука,
Ни буря жизненной тревоги,
Ни ядовитая тоска!
Рассей пред нею мрак ненастный
И светом радости одень,
Да никогда души прекрасной
Не омрачит печали тень.
Пусть утро каждое встречает
Ее с улыбкой на устах
И ночь покойно усыпляет
Ее с мечтами новых благ!
Да видит в детях утешенье
И веселится счастьем их!
Да ощутит благословенье
Твое на всех делах своих!
О, сохрани ее от взора
Живущих пагубой людей,
Да ни малейший мрак укора
Не прикоснется тайно к ней!
Да перейдя без огорченья
До ветхих дней долину слез,
Взлетит, чиста, в Твои селенья
И будет ангелом небес!
Когда ж Твоей угодно воле
Ей участь скорбную послать,
И Ты судил в земной юдоли
Ей терны бедствий испытать:
Спешу к Твоей державной власти,
Молю, колена преклоняя, –
О, обрати весь яд несчастий
На одного, Творец, меня!
Пусть под ударами Твоими
Свое я счастье погублю,
Но пусть страданьями моими
Для ней блаженство искуплю!
Готов на все я испытанья!
Пусть рвется в муках грудь моя –
Мне будут сладостны страданья
При мысли счастия ея!
1840 (?)
Панихида
Во храм, во храм, живые братья!
Смотрите, бледный лик духов
Почивших братий и отцов
Простер к вам днесь свои объятья.
Они толкутся в вашу грудь
Сильнейшим слова чувств глаголом
И просят вас перед престолом
О их покое помянуть.
В сей день вселюбящий Отец,
Скрыв громы праведного мщенья,
Приемлет праздничный венец
Для удостоенных прощенья.
В сей день спасительная кровь
Христа льется с новой силой,
И проникает в глубь могилы,
И примиряет с небом вновь…
Из цикла «Отрывки» (1840?)
Чудесный храм
Настала Страстная седмица.
Откинув жалкий груз забот,
Отвсюду набожный народ
Идет Распятому молиться,
Идет оплакать злобу дней,
Смыть пятна с совести своей
И в ризу света облачиться.
Проходят дни. Свершен обряд
Урока дивнего смиренья
В священном деле умовенья;
Уже безценный дар прият
Устами чистыми любови;
Уже лучи Христовой крови
На сердце постника горят:
Ликует небо, плачет ад!
Из цикла «Отрывки» (1840?)
Мгновение
Ее я видел в первый раз
Во храме Божием, в тот час,
Когда мятежная тревога
Земных сует стихает в нас,
И мысль, и чувство, все – у Бога.
То был лишь миг, но этот миг
Святым огнем в меня проник.
Вперив свой взор в изображенье
Пречистой Девы, вся она
В святой восторг благоговенья,
Как в свет, была облечена.
Молитву жаркую шептали
Полураскрытые уста,
И тихо перси трепетали
Под осенением креста.
О, как в ней дивно все являлось!
Как упоительно сливалось
Души и тела красота!
Смотря на этот лик прелестный,
Сквозь легкий фимиама дым,
Казалось мне, то был небесный
Приявший тело Серафим!
И много дней с того мгновенья
В тревогах жизни протекло,
Но и доселе впечатленье
Его в душе моей светло.
И всякий раз, как возродится
Тот чудный миг в душе моей,
Хочу и плакать, и молиться
И за себя, и за людей!
1846
Михаил Лермонтов
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841) – поэт, прозаик. «Нет, я не Байрон, я другой, // Еще неведомый избранник, // Как он, гонимый странник, // Но только с русскою душой», – напишет он в семнадцать лет, многое предугадав в своей судьбе, даже роковое – «я раньше начал, кончу ране». До 28 января 1837 года он был еще неведомым избранником. Первые 56 строк «Смерти поэта» созданы еще при живом Пушкине, прощавшимся с друзьями. Шестнадцать заключительных – 7 февраля, на следующий день после того, как тело Пушкина было предано земле в псковском Святогорском монастыре за триста верст от Петербурга (о чем Лермонтов, естественно, знать не мог – это «случайное» совпадение). Первую часть читали, переписывали. «Стихи Лермонтова – прекрасны», – запишет в дневнике А.И. Тургенев 2 февраля. В.А. Жуковский, по свидетельству современника, увидел в стихах молодого корнета «проявление могучего таланта». Но «Смерть поэта» решила судьбу и самого Лермонтова. Заключительные строки ему не смогли простить:
…И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
Так, за одну неделю он оказался одним из самых знаменитых и одним из самых гонимых поэтов. Современнику Пушкина и Лермонтова, поэту и прозаику Владимиру Соллогубу, принадлежат примечательные слова: «Смерть Пушкина возвестила России о появлении нового поэта – Лермонтова».
Предсмертной покаянной молитвой «Отцы пустынники и жены непорочны» завершается жизненный и поэтический путь Пушкина. Лермонтов написал свою первую покаянную молитву «Не обвиняй меня, Всесильный» в пятнадцать лет, предсмертную – «Выхожу один я на дорогу» в 1841 году. Его творческий путь начинался и завершился молитвами.
В 2006 году вышла книга иеромонаха Нестора (В. Кумыша) «Пророческий смысл творчества М.Ю. Лермонтова» (СПб., «Дмитрий Булавин»). Приводим фрагмент из этой книги, которая, как и православное пушкиноведение, может быть примером новых, еще непривычных трактовок в лермонтоведении.
«Литературоведы советского времени часто говорили о безверии Лермонтова, о его религиозном скептицизме, об отвержении им традиционно христианских представлений о мире. Но так ли это на самом деле? В ранней лирике Лермонтов приводит своеобразные доказательства в пользу несомненного существования будущей жизни. Этой теме полностью посвящено стихотворение «Когда б в покорности незнанья…» (1831). Лермонтову было знакомо то сокровенное знание, которым живет каждая верующая душа, знаком опыт будущего века. В стихотворении «Настанет день – и миром осужденный…» (1831), где поэт пророчески предвидит свою кончину за десять лет до нее, есть такие строки:
…Я твердо жду тот час;
Что смерть?..
В стихотворении видна убежденность поэта в непреложности евангельской истины о существовании потустороннего мира любви. Другое дело, что не всегда Лермонтов мог примирить раздиравшие его душу противоречия и нередко впадал в богоборчество. Но оно не только не перечеркивало его религиозности, а напротив, подтверждало ее, ибо предполагало серьезное отношение поэта к тому, чему он иногда бросал вызов. Лермонтов, например, мог выражать сомнение в том, что сама вечность окажется для него действительным благом. Однако сомнение это было не следствием утраты религиозного чувства, а возникало от особого переживания неповторимости настоящей жизни. Но это общая черта поэтического мировосприятия. Поэта непрестанно преследует таинственная сущность земной жизни, возбуждая в нем желание творческого постижения.
Поэт довольно рано стал испытывать непонятное влияние на свою душу сил зла. Первым поэтическим отражением такого опыта стало стихотворение «Мой демон» (1829). В нем Лермонтов не просто живописует падшего ангела, а отображает историю своей внутренней жизни, с предельной искренностью обнажает душевные язвы, нисколько не бравируя ими. Это не дает нам повода обвинять Лермонтова в сознательном упоении злом. Он безмерно страдал от демонического натиска, его муки были чрезвычайно глубоки и усугубляли его одиночество. Нет ничего удивительного в том, что Лермонтов подвергался приражениям демонической силы. Особое испытание злом непременно проходит тот, в ком жив особый внутренний запрос истины, добра. Всю непомерную тяжесть единоборства несут на своих плечах или творчески одаренные люди, или, в гораздо большей степени, люди подвижнической жизни. В судьбе Лермонтова безконечные мучения от приражений духа зла имели еще и другой смысл. Лермонтов был поэтом, впитавшим трагические начала своего времени, поэтом, в чьей восприимчивой душе нашли отклик губительные испарения века. Этот процесс поэтического и пророческого вживания в дух времени был в жизни Лермонтова предначертан Самим Богом. Ему свыше было определено носить в себе демонический груз своего времени, присутствием которого он безконечно мучился. В этом мучении был особый смысл. Через него поэт исполнял миссию, возложенную на него Творцом. Он должен был, оставаясь сыном века и носителем сознания своей эпохи, предупреждать своим творчеством современников о той духовной, трагической бездне, которая их ожидает, если они позволят себе увлечься путями безверия. Именно здесь следует усматривать исток неотступно преследовавшего его демонизма. Предназначение поэта заключалось еще и в том, чтобы не только нести и отражать, но и в тяжелейшей душевной борьбе преодолевать силой данных ему откровений безмерный груз своего времени. Другой – светлой и божественной – стороной своего творчества, необыкновенно глубокой и проникновенной, он обязан был возвращать современников к религиозным началам.
В стихотворении «Молитва» Лермонтов предстает как глубоко религиозный человек, как таинственный служитель Бога, от Которого получал только ему одному ведомое утешение».
В нашей антологии Лермонтов представлен именно этой «необыкновенно глубокой и проникновенной» стороной своего творчества – молитвами.
Молитва
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя;
За то, что в заблужденьи бродит
Мой ум далеко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь.
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь.
1829
Романс Л.Г. Рубинштейна (1844).
Покаяние
Дева:
– Я пришла, святой отец,
Исповедать грех сердечный,
Горесть, роковой конец
Счастья жизни скоротечной!..
Поп :
– Если дух твой изнемог,
И в сердечном покаяньи
Излиешь свои страданьи:
Грех простит великий Бог!..
Дева:
Нет, не в той я здесь надежде,
Чтобы сбросить тягость бед:
Все прошло, что было прежде, –
Где ж найти уплывших лет?
Не хочу я пред Небесным
О спасеньи слезы лить
Иль спокойствием чудесным
Душу грешную омыть;
Я спешу перед тобою
Исповедать жизнь мою,
Чтоб не умертвить с собою
Все, что в жизни я люблю!
Слушай, тверже будь… скрепися,
Знай, что есть удар судьбы;
На до мною не молися:
Недостойна я мольбы.
Я не знала, что такое
Счастье юных, нежных дней;
Я не знала о покое
О невинности детей:
Пылкой страсти вожделенью
Я была посвящена,
И геенскому мученью
Предала меня она!..
Но любови тайна сладость
Укрывалася от глаз;
Вслед за ней бежала младость,
Как бежит за часом час.
Вскоре бедствие узнала
И ничтожество свое:
Я любовью торговала;
И не ведала ее.
Исповедать грех сердечный
Я пришла, святой отец!
Счастья жизни скоротечной
Вечный роковой конец. –
Поп:
– Если таешь ты в страданьи,
Если дух твой изнемог,
Но не молишь в покаяньи:
Не простит великий Бог!..
1829
Ангел
По небу полуночи Ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов;
О Боге Великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез,
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
1831
Романсы более 20 композиторов: А.Е. Варламова (1843), А.Г. Рубинштейна (1852), С.В. Рахманинова (1895), Н.А. Римского-Корсакова (1897) и других.
Ветка Палестины
Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
Молитву ль тихую читали,
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?
И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы?..
Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?
Иль, Божьей рати лучший воин,
Он был, с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и Божеством?..
Заботой тайною хранима,
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
1837
Романсы И С. Макарова (1863), Полины Виардо (1865), А Л Спендиарова, вокальный квартет (1903), С.В. Панченко, смешанный хор (1909), и других композиторов.
Молитва
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред Твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой Заступнице мира холодного.
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
1837
Романсы А.Е. Варламова (1843), Н.П. Огарева (1854), Петра П. Булахова, вокальный квартет (1856), и других композиторов.
Молитва
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко –
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
1839
Романсы более 80 композиторов (из них четыре прижизненных, вышедших в 1840году в нотных изданиях Алексея Гурилева, Феофила Толстого, Николая Титова, Александра Скарятина), А. С. Даргомыжского (1844), М.И. Глинки (1855), Петра 77. Булахова (1856), софьи Зыбиной (1856), Г.А. Кушелева-Безбородко (1857), О.И. Дютша (1859), М.И Мусоргского (1865) и других.
Казачья колыбельная песня
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою.
Стану сказывать я сказки,
Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю.
По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал;
Но отец твой, старый воин,
Закален в бою:
Спи, малютка, будь спокоен,
Баюшки-баю.
Сам узнаешь, будет время,
Бранное житье;
Смело вденешь ногу в стремя
И возьмешь ружье.
Я седельце боевое
Шелком разошью…
Спи, дитя мое родное,
Баюшки-баю.
Богатырь ты будешь с виду
И казак душой.
Провожать тебя я выйду,
Ты махнешь рукой…
Сколько горьких слез украдкой
Я в ту ночь пролью!..
Спи, мой ангел, тихо, сладко,
Баюшки-баю.
Стану я тоской томиться,
Безутешно ждать;
Стану целый день молиться,
По ночам гадать;
Стану думать, что скучаешь
Ты в чужом краю…
Спи ж, пока забот не знаешь,
Баюшки-баю.
Дам тебе я на дорогу
Образок святой:
Ты его, моляся Богу,
Ставь перед собой;
Да готовясь в бой опасный,
Помни мать свою…
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
1840
Песни и романсы более пятидесяти композиторов: А.Е. Варламова (1842), Полины Виардо (1865), Э. Ф. Н аправника (1875), А.Т. Гречанинова (1894), Н.М. Ладухина (1895), А. С. Танеева (1899), Н.Н. Черепнина (1900) и других. По свидетельствам современников, Лермонтов напевал «Колыбельную» на собственный мотив, она неоднократно записывалась в «живом бытовании» как песня терских казаков.
Благодарность
За все, за все Тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей,
За жар души, растраченный в пустыне,
За все, чем я обманут в жизни был, –
Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне
Недолго я еще благодарил.
1840
Романс А.Е. Варламова (1843).
До недавнего времени «Благодарность» входила в число богоборческих стихотворений Лермонтова. Современный исследователь Владимир Захаров вносит существенные коррективы: «Это стихотворение, по мнению советского литературоведа Б. Бухштаба, было поэтическим ответом Лермонтова на стихотворение Красова «Молитва» и Белинскому, с которым поэт встречался в Ордонанс-Гаузе 16 апреля. Тема спора Белинского и Лермонтова стала анализом исследования Б. Бухштаба, написанного в традиционной, идеологически определенной советским литературоведением манере, когда Лермонтову приписывались антирелигиозные взгляды. В своей статье Б. Бухштаб писал: «Вполне вероятно, что и в этом споре, как в своих статьях, Белинский мог привлечь стихи Красова и Клюшникова для демонстрации преодоления дисгармонии искусством. Естественно думать, что Лермонтова раздражало сопоставление его творчества с творчеством этих поэтов и что в стихотворении «Благодарность »… он сознательно размежевался с Красовым, противопоставив его религиозно-сентиментальному оптимизму свое революционное отрицание»… По нашему мнению, в этом стихотворении Лермонтов четко выразил православное видение сути земной жизни. Он благодарит Бога за то, что поэту дано понять суть человеческого бытия, но в то же время выражает свою усталость от необходимости продолжать жизнь, постоянно получая со всех сторон удары». К этому стоит добавить, что все они – Лермонтов, Белинский, Василий Красов и Клюшников – знали друг друга со студенческой скамьи и вновь встретились, уже став знаменитостями. В 1839–1840 годах их имена на страницах «Отечественных Записок» постоянно оказывались рядом. Молитва Василия Красова «Хвала Тебе, Творец, хвала, благодаренье!» появилась в двенадцатой книжке «Отечественных Записок» за 1839 год и действительно вызвала споры, но размежевала она не Лермонтова с Красовым, а Белинского со всеми, кто не принимал его атеизма. Лермонтов в этом споре, продолжавшемся со студенческих лет, тоже оказался не с Белинским, а с Красовым, написав свою благодарственную молитву. 30 августа 1840 года датирована еще одна молитва «Благодарю!» – Евдокии Ростопчиной, являющуюся, вне всякого сомнения, откликом на молитвы Красова и Лермонтова.
* * *
1
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
2
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
3
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
4
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
5
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.
1841
Романсы Петра П. Булахова (1854), К.П. Вильбоа (1857), Елизаветы Шашиной (1861), Н.Ф. Христиановича (1875) и других композиторов.
Стихотворение, приписываемое М. Ю. Лермонтову
Христос Воскресе!
Таинственно в безмолвии ночном
Священной меди звуки раздаются –
О! эти звуки прямо в душу льются
И говорят с душой о неземном.
Христианин, проснись хоть на мгновенье
От суеты земного бытия –
Спеши во храм, пусть в сладком умиленье
Затеплится мольбой душа твоя.
Но за порог таинственного храма
Без теплой веры в сердце не входи –
И не сжигай святого фимиама,
Когда нет жертвы в пламенной груди.
Нам на земле один путеводитель –
Святая вера; яркою звездой
Ее зажег над миром Искупитель –
И озарил к спасенью путь земной.
Иди по нем с надеждой и любовью,
Не уклоняясь тяжкого креста;
Он освящен мучением и кровью
За грешный мир страдавшего Христа.
Кто без слезы святого умиленья,
Без трепета, с холодною душой
Коснется тайн священных искупленья,
Запечатленных кровию святой;
Кто в этот день живых воспоминаний
В душе своей восторга не найдет,
Не заглушит в груди земных страданий,
Руки врага с улыбкой не сожмет, –
Тот с печатью отверженья
На бледнеющем челе –
Недостоин искупленья
В небесах и на земле!
Минувшее открылось предо мною.
Его проник могучий взор души –
И вот оно картиною живою
Рисуется в тиши.
В страшный миг часа девятого
Вижу я среди креста
Иудеями распятого
Искупителя Христа –
Все чело облито кровию
От тернового венца.
Взор сиял святой любовию,
Божеством – черты лица.
Вижу знаменье ужасное –
Завес в храме раздрался…
Потемнело солнце ясное –
Потемнели небеса.
Вижу тьму, весь мир объявшую.
Слышу страшный треск громов –
Грудь земли затрепетавшую
И восставших из гробов!
И в трепете, страхом невольным объятый,
Коварный Израиль, внимая громам.
Воскликнул: воистину нами распятый
Был вечный сын Бога, обещанный нам!
Но все ж не утихла в нем мощная злоба…
Вот снято пречистое тело с креста
И в гробе сокрыто – и на ночь вкруг гроба
Поставлена стража врагами Христа.
Вновь покрыл мрак землю хладную,
Стража третью ночь не спит
И с надеждою отрадною
Гроб безсмертного хранит.
Вот и полночь приближается.
Вдруг глубокий мрак исчез –
Ярче солнца озаряется
Гроб сиянием небес.
И Спаситель наш Божественный
Весь в лучах над ним восстал –
Славой Божией торжественной
И безсмертьем он снял.
И в этот миг раздался хор нетленных,
Хор светлых ангелов с небес –
Он возгласил над миром искупленным:
Христос Воскрес! Христос Воскрес!
Оледеневшая от страха,
Внимая голосу небес.
Упала стража – и средь праха,
Воскликнула: воистину Воскрес!
Так совершилась тайна искупленья –
И гордый враг небес низвержен в прах,
И снова для преступного творенья
Доступна жизнь – и вечность в небесах.
<1840>
Это стихотворение было впервые опубликовано в «Литературной газете» 13 апреля 1840 года под заглавием «Христос Воскресе!» и подписью «Л.», но до 1853 года на него никто не обратил внимания. Повторно оно появилось в переписке И.С. Тургенева с известным пушкиноведом П.В. Анненковым, издателем первого научного издания Сочинений А. С. Пушкина, получившего в 1851 году доступ к его архиву, хранившемуся у Н.Н. Ланской. В первом письме из Спасского от 14 октября 1853 года он делился с ним своей радостью поэтического открытия:
«Милый И В. Пишу к Вам, потому что именно к Вам хочется писать. Я нахожусь под влиянием необыкновенного события и непременно желаю именно с Вами об этом поговорить. Вот в чем дело – слушайте.
Живет у меня в доме старый (54-летний) маляр, бывший живописец, по имени Николай Федосеев Градов. Он был дворовым человеком моей матери и по старости лет не пожелал идти на волю.
Когда-то он учился рисованию и декоративной живописи у Скотти, потом жил на оброке, наконец попал обратно к маменьке, писал образы, срисовывал цветы, клеил коробки, подбирал шерсти по узорам, красил комнаты и даже заборы. Художническая искра в нем всегда была, и фигура у него не дюженная, огромный нос, голубые глаза, выражение какое-то полупьяное, полувосторженное – впрочем, особенного в нем ничего не замечалось, считался он всегда в «последних», ходил замарашкой, любил выпить и к женскому полу чувствовал поползновение сильное. Вот на днях мой камердинер (человек чрезвычайно глупый, замечу в скобках) – зная, что я большой охотник до всякого рода любовных писем и прочей чепухи, приносит мне исписанный лист и с иронической улыбкой объявляет, что вот-мол какие стихи живописец написал. Я взял их, начал читать – и прочел ту удивительную вещь, которой копию (вернейшую, за исключением безчисленных орфографических ошибок) – Вам посылаю. Я остолбенел – и тотчас отправился к Николаю Федосееву, который в то время белил и красил комнаты дома, куда я намерен перейти из флигеля. На вопрос мой, точно ли он написал стихи, принесенные моим камердинером – он, после первого смущения, отвечал: Наши. – Я, продолжал он, сидя на корточках, на высокой подставке, весь забрызганный белилами – все упрекал нашего попа, что вот он седьмой году нас живет, а ни одной проповеди не написал – а он мне сказал: ты художник – напиши-ка ты. Вот я и написал. – Да и ты прежде писал стихи? – Случалось. – Заметьте (и это очень важно), что Николай Федосеев вовсе не принадлежит к числу дворовых людей полуобразованных и с литературными претензиями, повторяю – он совершенно простое существо, едва ли он когда-нибудь прочел какую-нибудь книгу. Я, разумеется, похвалил его стихи сильно, и это распространило по всему дому – т. е. между всеми дворовыми, я теперь живу один – большое волнение, все желали видеть их, и никто не верил, чтобы Н. Ф. написал их – а он объявляет с своей стороны теперь, что он бросает кисть и берется за перо и что он мне напишет стихи под названием «Система Мира», от которых я приду в совершенный восторг. Жду их с нетерпением – что из этого выйдет? Это, по-моему, удивительнее предсказаний и прочих штук стучащих и вертящихся столов. Вот тут пойдите с Вашей психологией, да с знанием человеческого сердца! Все это пустяки – каждый человек – неразрешимая загадка – u Spiritus flat ubi vult (Дух веет, где хочет. Лат.). – Непременно напишите мне Ваше мнение о стихах. Я бы желал показать Вам на минуту фигуру моего живописца, чтобы дать Вам понять, до чего странна и удивительна эта вещь. Вот эти стихи…
Что вы об этом скажете? Я нахожу, что это удивительно. Я желал бы показать тот засаленный лист, с которого я списывал – но я буду хранить его у себя. Вот образчик его правописания:
И ни жжигай светова фимиама и т.д.»
Ответное письмо сохранилось. Анненков, будучи серьезным исследователем, не спешил с выводами, высказав предположение, что эти стихи написаны вовсе не дворовым живописцем, а самим Тургеневым. О чем и писал Тургеневу 22 октября 1853 года:
«Я сейчас получил Ваше письмо со стихами Николая Федосеева, что точно удивительно. Судить об этом феномене я решительно отказываюсь до будущих изысканий – отказываюсь так, как отказываюсь верить, что от воды сгорел дом, что стреляли ядрами из папиросок, еtс. …Но пьеса сама по себе – чудо! У меня сейчас был Некрасов и повторяет – чудо!.. Если это Ваша пьеса, то она показывает, что на подделку Вы не мастер, – и не так взялись, но что в минуту светлую написали вещь, замечательную по верности колорита и вообще по созданию. Мне бы хотелось думать, что Вы ее написали, потому что если написал ее Николай Федосеев, то мне придется сознаться, что я дурак, а то неприятно, во всяком случае».
К этому времени и сам Тургенев убедился, что бывший дворовый надул его. Об этом поспешил сообщить Анненкову в письме от 19 октября 1853 года, еще не получив от него ответа на первое письмо:
«Я бы, вероятно, не стал писать к Вам с нынешней же почтой, если б не хотел поскорее разуверить Вас насчет новооткрывшегося поэта – вообразите – этот старый шут меня морочил – стихи эти написал один мне знакомый малоархангельский поп – вследствие этого открытия их достоинство не могло не упасть в моих глазах – хотя все-таки стихи замечательные, – а Николай Федосеев дня три сильно рисовался – но, увидев, что от него ждут дальнейших подвигов – сознался в своем подлоге. На старости лет отлично надул меня. Я было так обрадовался своей находке – теперь я удивляюсь, как я мог, зная человека, такой дать мах?»
Такая развязка, похоже, вполне устраивала обе стороны: и Анненского, усомнившегося в авторстве тургеневского живописца, и Тургенева, доказавшего, что он вовсе не хотел оставить в дураках Анненского. Поэтому вопрос о публикации стихов в «Современнике» отпал сам собой. «Стихи моего живописца оказались не его – и потому можешь не спрашивать», – ответил Тургенев на просьбу Некрасова. Но через месяц Тургенев вновь вернулся к этому вопросу. В письме от 6 ноября он попытается рассеять последние сомнения Анненкова в авторстве стихов:
«У нас с Вами, любезный Анненков, не переписка идет – а просто перестрелка – раз за разом – только держись – и это меня крайне радует. Это очень с Вашей стороны – все другие мои корреспонденты приумолкли, – но пока Вы мне не измените – я горевать не буду. О существо, исполненное глумления! Не стыдно ли вам продолжать намекать на то, что «должно быть» – я написал посланные Вам стихи – да я бы, во-первых, давно в том сознался – а во-вторых, неужели Вы по тому моему первому письму не могли видеть, что я был так же озадачен, как Вы? Кончится тем, что я пошлю Вам corpus delicti (вещественное доказательство. – Лат.) – замасленный лист бумаги, на котором написан оригинал. Я уже послал к тапковскому попу запрос – и тотчас Вас уведомлю, какой я получу ответ».
В конце ноября Тургенев уведомил Анненского о результатах проведенного им расследования:
«…Дело с живописцем приняло новый оборот. Стихи, как теперь достоверно известно через другого его знакомого, вольноотпущенного, живущего в Москве, выписаны из – «Северной Пчелы» 1840-го года».
Ни Тургенев, ни Анненков, ни Некрасов не знали об этой не такой уж давней публикации 1840 года, но не в «Северной Пчеле», а в «Литературной газете», подшивка которой была в тургеневской библиотеке в Спасском, откуда и переписал стихи не дворовый живописец и не тапковский поп, а некий вольноотпущенный. Не исключено, что с самого начала Тургенев попросту решил разыграть петербургских знатоков поэзии, послав основному эксперту стихотворение из старой газетной подшивки, не думая, что в авторстве заподозрят его самого…
Через полвека эту публикацию в «Литературной газете» выявит казанский библиограф Н. Ф. Юшков. В своей статье, опубликованной в «Волжском Вестнике» (1889, № 88), он обратил внимание не только на стихи, но и на подпись под ними – «Л.». Так появилось еще одно подтверждение версии об их принадлежности Тургеневу, подписывавшему свои первые публикации криптограммой «Т. Л .». О Лермонтове никто и не вспомнил. Для советского лермонтоведения, искавшего подтверждение богоборчества Лермонтова даже в самых религиозных его стихах, эта тема вообще оставалась закрытой.
В 1970-м году стихотворение «Христос Воскресе!» было включено в тургеневский том большой серии «Библиотеки поэта» в числе других приписываемых ему, а в 1986 году вошло в подобный же раздел Полного собрания сочинений. Но в этих изданиях оно публиковалось под названием из переписки Тургенева «Восторг души, или чувства долга в высокоторжественный день праздника», а не «Литературной газеты» – «Христос Воскресе!»
Впервые вопрос об авторстве Лермонтова был поставлен в статье И. С. Чистовой «И все-таки Лермонтов ?», опубликованной в 1995 году в журнале «Русская речь» (№ 6). В статье приводятся архивные материалы, в которых стихотворение «Христос Воскресе!» подписано именем Лермонтова. В Российском государственном архиве ( СПб.) хранится альбом с надписью «Книга стихов и переводов, написанных князем Н.А. Долгоруковым. Мое и чужое». Среди этих чужих произведений, переписанных князем в свой альбом, есть стихотворение, озаглавленное «Христос Воскрес» М.Ю. Лермонтова», которое сопровождается примечанием: «Написано для товарища в Университетском Благородном пансионе 30 марта 1840 г. во время праздника Пасхи». Этим товарищем Лермонтова был близкий приятель и сослуживец князя Долгорукого Михаил Сабуров, к которому обращено четыре лермонтовских стихотворения пансионного периода, а в 1832 году они вновь встретились в Петербурге в Школе гвардейских прапорщиков. Помимо этого стихотворения князь Долгоруков скопировал в свой альбом поэму «Леший», написанную Лермонтовым-пансионером для оперы Сабурова-пансионера «Ведьма». В 1865 году князь Долгоруков сообщал в письме к А. А. Краевскому, что у Сабурова хранится еще значительное число произведений Лермонтова, два из них, не вошедших ни в одно из лермонтовских изданий, скопированы в его альбоме. Одно из них впервые публикуется в статье И. С. Чистовой:
Христос воскрес!
Умолкнул стон и цепи сокрушились
Святою кровию Христа,
И ветви мира распустились
На древе честного Креста.
Христос Воскрес! В природе все ликует
И славит Господа чудес,
Невольно радостью волнует
Святая песнь – Христос Воскрес!
Христос Воскрес! В восторге повторяет
Богач с убогим наравне,
И все друг друга обнимают –
Лишь грустно мне – лишь грустно мне.
Лишь я угрюм в час общего веселья,
Кого люблю, тех нет со мной,
И светлый праздник Воскресенья
Я встретил с грустною слезой.
И. С. Чистова пишет по поводу последней строфы: «Эта концовка легко узнаваема: в ее основе лежит, пожалуй, репрезентативный лермонтовский мотив – мотив одиночества – к тому же в данном случае подкрепленный реальными биографическими обстоятельствами: напомним, что Пасху 1840 года Лермонтов провел под арестом за дуэль с Барантом».
Анализируя «Христос Воскрес!» из альбома князя Долгорукова, датированное 1840 годом и текстуально не совпадающее с ним стихотворение, опубликованное в том же 1840 году в «Литературной газете», И.С. Чистова приходит к выводу, что это разные варианты одного и того же стихотворения. «Можно предположить, – отмечается в публикации, – что расширенный вариант текста Лермонтов передал Краевскому, который, как известно, навещал его в Ордонас-Гаузе; Краевский и опубликовал стихотворение опального поэта в «Литературной газете», не решившись, однако, подписать его полным именем».
В этой аргументации, конечно, есть свои уязвимые места. В пасхальные дни Краевский приходил к арестованному Лермонтову вместе с Белинским, который в своих воспоминаниях не упоминает о его пасхальном стихотворении. Впервой половине апреля 1840 года Краевский выпустил роман «Герой нашего времени», и никто не препятствовал другим его лермонтовским публикациям. Лермонтов написал «в заточении» четыре стихотворения, пасхальное не входит в их число.
Но все это вовсе не исключает вероятности создания этого стихотворения до 1840 года. Помимо публикации в «Литературной газете», исследователям удалось выявить еще одну запись этого текста, о котором Чистова сообщает в конце своей публикации: «Предложенная гипотеза об авторстве Лермонтова в отношении стихотворения «Христос Воскресе!» в самое последнее время получила неожиданную поддержку. Просматривая бумаги И. И. Бартенева, хранящиеся в его личном архиве, в Российском государственном архиве литературы и искусства, мы обратили внимание на сложенный вдвое листок бумаги с записанными на нем текстами двух стихотворений. Первое – принадлежащее Е.П. Ростопчиной – «Учитель, Ты скорбел Божественной душой, // Предвидя муки час и вечери святой «(это стихотворение публикуется в нашей антологии. – В.К.), второе – «Христос Воскресе!», в его полном варианте, подписанные полным именем – Лермонтов. Оба текста написаны рукой Ростопчиной. Так появился еще один свидетель, мнению которого мы не можем не доверять».
Со своей стороны, напомним, что графиня Евдокия Ростопчина знала Лермонтова еще с юности, он посвятил Додо Сушковой, стихотворение 1831 года «Додо» («Умеешь ты сердца тревожить…»), а через десять лет – «Я верю: под одной звездою // Мы с вами были рождены…». 9 марта 1841 года она провожала его на Кавказ, вручив свое послание «В дорогу», заканчивавшееся строками: «И минет срок его изгнанья, // И он вернется невредим». Эти строки исследователи обычно обходят стороной – ее слова не сбылись. Но ведь «заступница родная» (она имела в виду Е.А. Арсеньеву, бабушку поэта) своими молитвами действительно уберегла Лермонтова от чеченской пули, он погиб от русской… Графиня Ростопчина не могла подписать чужое стихотворение именем Лермонтова. Вероятнее всего, она сама же и переписала его из «Литературной газеты» рядом со своим стихотворением о крестных муках Христа, раскрыв при этом инициал «Л.».
Все это, думается, дает нам все основания поместить стихотворение «Христос Воскресе!» не среди приписываемых И. С. Тургеневу, а среди таковых же, но приписываемых М.Ю. Лермонтову, надеясь, что со временем оно войдет в число основных его молитв.
Надежда Теплова
Теплова (в замужестве Терюхина) Надежда Сергеевна (1814–1848) – поэтесса. Самой яркой звездой на женском поэтическом Олимпе Пушкинской эпохи была, вне сомнения, Евдокия Ростопчина, истоки женской романсной лирики тоже связаны с ее именем благодаря вокальным произведениям М.И. Глинки, А.С. Даргомыжского, П.И. Чайковского. Роль Надежды Тепловой, Марии Лисицыной, Анны Готовцевой, Елизаветы Шаховой, Каролины Павловой и даже предшественницы Ростопчиной, «русской Сафо», Анны Буниной, гораздо скромнее. А.С. Пушкин не без основания жаловался на равнодушие русских женщин к поэзии, что и вызвало известный отклик Готовцевой – «несправедлив твой приговор» и пушкинский ответ на «недосказанный упрек». У Надежды Тепловой не было причин для подобного упрека. В 1830 году, выделив «Денницу» М.А. Максимовича среди «альманашного половодья», Пушкин особо отметил как «приятную новость в нашей литературе» стихи поэтесс. В альманахе были представлены три поэтессы – Надежда Теплова, ее старшая сестра Серафима Теплова и Мария Лисицына. Надежде Тепловой в ту пору было пятнадцать лет, ее сестре – немногим более восемнадцати, а самой старшей из них Марии Лисицыной – двадцать, но уже в 1829 году у нее вышла книга стихов и прозы, которая, как отмечалось в отзыве Николая Полевого, «может устыдить многих наших поэтов». Считается, что поэтический талант сестер Тепловых открыл Максимович. Так оно и было в дальнейшем. Но до «Денницы» этот «триумвират» юных русских поэтесс уже достаточно ярко заявил о себе в «Дамском журнале». Женская поэзия, да и женская проза, многим обязаны этому популярному московскому журналу, издававшемуся П.И. Шаликовым с 1823 по 1833 год. Но ни журнал, ни его издатель, поэт-сентименталист Петр Шаликов, прозванный «вздыхаловым», не делали «погоды» в литературе. В Петербурге Антон Дельвиг с 1825 года издавал «Северные Цветы», а в Москве таким форпостом ближайшего пушкинского окружения стала «Денница» Максимовича. В трех выпусках его альманаха, вышедших в 1830, 1831 и 1834 годах, наряду с Пушкиным, Веневитиновым, Петром Вяземским, Баратынским, Федором Глинкой, Языковым, Иваном Киреевским, предстали русские поэтессы. Так что Надежда Теплова недаром называла Максимовича своим «кумом». «С тех пор, – отмечал современник, – он сделался покровителем сестер Тепловых, поддерживал их во всех печальных случайностях их жизни и всячески старался быть им полезным». Одна из таких случайностей произошла с коротким стихотворением Серафимы Тепловой, начинавшимся строками «Слезами горькими, тоскою // Твоя погибель почтена». В описании смерти юноши в Неве сам император усмотрел «не благонравный» умысел – казнь Рылеева. Это, по словам А.И. Тургенева, «политическое перетолкование» привело к тому, что цензора Сергея Глинку сместили с должности, посадили на гауптвахту, куда за три дня пребывания прибыло около трехсот посетителей, включая поэта и бывшего министра юстиции Ивана Дмитриева. Эта история имела широкий резонанс и привлекла внимание к стихам всех трех поэтесс. Студент Белинский переписывает их в свою тетрадь, а в ноябре 1831 года отправляет в Чембар брату автографы двух стихов, написанных «рукою самих сочинительниц: Тепловой и Лисицыной». В 1832 году стихи сестер Тепловых вновь появятся рядом с пушкинскими в альманахе «Северные Цветы», посвященном памяти Дельвига, что тоже было знаком признания ближайшего пушкинского окружения. Надежда Теплова была представлена в нем двумя стихотворениями, одно из которых – «Любовь» – стало популярнейшим романсом на музыку Алябьева. А уже в 1833 году вышел первый поэтический сборник девятнадцатилетней Надежды Тепловой, вызвавший более чем благожелательные отзывы. Николай Станкевич напишет университетскому товарищу, приславшему ему сборник: «Благодарю тебя за стихотворения Тепловой, – прелесть! Вот какие стихи могут писать женщины! Она в своей сфере, в кругу чувства, любви! Разумеется, это не абсолютная красота, – но чтобы стихи нравились вполне, надобно их в своем понятии соединить с автором-женщиною; это будет одно, цельное произведение, все неопределенности получат тогда значение. Главное условие – истина чувства – есть в этих стихах». В 1834 году выйдет статья Ивана Киреевского «О русских писательницах», который, отметив «Пиитические опыты Елисаветы Кульман», продолжит: «В этом же году вышло еще Собрание стихотворений другой писательницы, также молодой, но уже давно известной по многим сочинениям, разбросанным в журналах и альманахах. В легких, светлых, грациозно волнующих стихах отразились здесь самые яркие, звездные минуты из весенней, чистой, сердечно глубокой жизни поэтической девушки». Иван Киреевский перечислил тринадцать стихотворений этой поэтической девушки, заключив: «Все струны молодого, поэтического сердца отозвались здесь в одной идеальной гармонии. Кажется, здесь все правда, все от сердца, ни одно чувство не выдумано, и в этом отношении особенно замечательна эта музыкальная исповедь девушки-поэта». В 1838 году вышел второй поэтический сборник Надежды Тепловой. В нем были помещены стихи «На смерть А.С. Пушкина» – одни из первых в посмертной поэтической пушкиниане, наряду с лермонтовскими и тютчевскими. В стихотворении «Девице-поэту» (1837) Надежда Теплова воскликнет, выражая свое отношение к поэтам-женщинам:
Брось лиру, брось, и больше не играй,
И вдохновенные, прекрасные напевы
Ты в глубине души заботливо скрывай:
Поэзия – опасный дар для девы!
Мечтаешь ли на жизненном пути
След огненный прорезать за собою;
Иль думаешь сочувствие найти
В толпе, окованной ничтожной суетою;
Иль юная пылает голова
Мечтой похвал и льстивого вниманья,
И рядишь ты, как жертву на закланье,
Свой смелый стих в блестящие слова…
Этому совету, видимо, и последовали ее сестра Серафима Теплова и Мария Лисицына, имена которых после первых совместных публикаций уже не появлялись в печати. А о том, как складывалась судьба самой Надежды Тепловой, можно судить по ее исповедальным стихам. Для этого достаточно сопоставить одно из первых и самых известных ее стихотворений «Любовь» с одним из последних с таким же названием. Эти два стихотворения разделяют пятнадцать лет любви, страданий и молитв одной из лучших поэтесс Золотого века.
Жажда молитвы
К афонскому старцу
В твоих горах, в священной той стране,
Где жизнь твоя течет безгрешно и счастливо,
О, помолись о недостойной мне,
Отец благочестивый!
Твоя мольба доступна небесам,
Завиден твой удел смиренный и прекрасный,
Для вас земля цветет обильно там,
Над вами небо вечно ясно!
Как там душа младенчески чиста!
Как ясны для нее и смерть и искупленье!
Вам чужды наши заблужденья,
И мира грех и суета!
И в этой счастливой, далекой стороне,
Где жизнь твоя течет тиха, трудолюбива,
О, помолись, о недостойной мне,
Отец благочестивый!
И чтобы мрак с души моей исчез,
Чтоб сердце вылилось в молитвах умиленных,
Пришли мне ветвь знамения небес
С твоих долин благословенных!
Вербное воскресенье
О, много скорби, много слез
Мне эта жизнь дала;
Но как и что со мной сбылось,
Как столько сил во мне нашлось?..
Я все перенесла!
И если встанет предо мной
Страданий грозный ряд,
Я полечу в тот рай земной
И не взгляну назад.
Там всё терзанья и любви
Уроки нам дает;
От мрака жизни, от земли
К небесному зовет.
И, в прах склонившись головой,
Я слышу, будто предо мной
Хор ангелов поет.
Там в длинных отроки кудрях
Стоят пред алтарем
И держат ваии[90] в руках,
Не мысля о земном.
В них пылкость юношеских лет
Смиряет Божий страх,
Едва скользит улыбки след
На детских их устах;
И в той обители святой
Всем ласка и приют,
Туда, как бы под кров родной,
Убогий, нищий и слепой
С надеждою идут.
1847
Иван Лажечников
Лажечников Иван Иванович (1790–1869) – исторический романист, драматург, мемуарист, поэт. Вместе с Василием Жуковским и Петром Вяземским среди добровольцев Московского ополчения был и сбежавший из дома двадцати двухлетний Иван Лажечников, участник сражений под Тарутином, Малоярославцем, Красным, заграничного похода. Позднее он издаст свои «Походные записки русского офицера», которым, как и «Письмам русского офицера» Федора Глинки, суждено будет стать классикой русской военной мемуаристики. «Походные записки…» вышли в 1820 году, а дебютировал он в 1817 году книгой «Первые опыты в прозе и стихах», которая, к счастью для него самого, осталась незамеченной критиками, иначе последующие могли бы и не появиться. Да и сам Лажечников прекрасно созновал уязвимость этих «Первых опытов» и в предисловии отмечал: Если основательная критика присоединила к своим непременным правилам суждение Лагарпа, что должно быть снисходительным к трудам молодых литераторов, за которых говорит еще надежда; то я имею право ожидать, что она не взглянет строгим взором на первые мои опыты, которых большая часть писана до двадцатилетнего возраста». Видимо, это обращение и спасло его… И все-таки одно стихотворение заслуживает внимания. Оно перекликается с «Русской песней» тринадцатилетнего лицеиста Антона Дельвига, в которой отставной солдат провожает сына «разить силы вражески». У Ивана Лажечникова сына провожает мать со словами:
«Мой сын! Иди на бой для славы –
Иди Россию защищать;
Последуй стран родных уставу:
«Не дважды с честью умирать!»
Прославится же он, как исторический писатель, автор популярнейших романов «Последний Новик, или Завоевание Лифляндии в царствование Петра Великого» (1831), «Ледяной дом» (1834), «Басурман» (1838), навсегда закрепивших за ним славу «русского Вальтера Скотта». Позднее, в 1840–1850-е годы, выйдут и другие его произведения, в том числе стихотворные драмы, но в исторической трилогии поэзия тоже присутствовала. Иван Лажечников, как и многие другие прозаики того времени, вводил в свои произведения «русские песни», которые «озвучивали» композиторы. Наибольшей популярностью пользовался романс «Сладко пел душа-соловушко» на музыку А.А. Алябьева (1834) и А.Е. Варламова (1838), а также две солдатские песни: «Новобранец» и «Солдатик», музыку к которым во время Крымской войны написал Петр П. Булахов. Молитвы, естественно, тоже входили в его произведения. В этом отношении образцом для всех русских писателей стали молитва «Царю Небес, везде и присно сущий…» из пушкинского «Бориса Годунова» и лермонтовская «Казачья колыбельная».
Молись!
Молись, дитя, молись, творя молитву,
Не обдели ты ею никого:
Ни матерь, ни отца, ни близких сердцу,
Ни их врагов, во тьме кругом ходящих,
Ни сирого, ни бедную вдову,
Ни богача, погрязшего в грехах…
Всех обойди молитвой круговою:
Владык земных, чтоб свой народ любили
И правили им по подобью Божию –
И милостью, и праведной грозою;
И злого чтоб Господь привел к добру,
И доброго, чтоб злые не мутили
Восторга чистого души его,
И на земле ходящих в суете,
И мертвых, от сует в земле почивших.
Молись и о себе, чтобы Господь
В тебе развил и укрепил дары,
Которыми тебя помазал в колыбели, –
Ум, правду, труд и благородство.
Молитва детская так к Господу доступна –
Не согрешай же и не позабудь
Ты в ней кого-нибудь!
Евдокия Ростопчина
Ростопчина Евдокия Петровна (урожденная Сушкова), графиня (1811–1858) – поэтесса, прозаик. В примечании к стихотворению «Черная книга Пушкина» она писала: «Пушкин заказал себе черную книгу. Она, после его смерти, перешла к В.А. Жуковскому, который написал в ней несколько недоконченных стихотворений, и потом подарил ее мне с наказом дополнить и докончить ее». Пройдет три года, и она получит в дар еще один альбом… От Лермонтова. Отъезжая в апреле 1841 года на Кавказ, он напишет на его первой странице:
Я верю: под одной звездою
Мы с вами были рождены;
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны…
Графине Ростопчиной и впрямь суждено было родиться под одной звездою и идти дорогою одною не только с Лермонтовым, но и Жуковским, Пушкиным, достойно представив в Золотом веке русской культуры женскую поэзию. Она прекрасно осознавала это свое особое предназначение, выразив в стихотворении «Как должны писать женщины» свой завет всем русским поэтессам:
…Да! женская душа должна в тени светиться,
Как в урне мраморной лампады скрытый луч,
Как в сумерки луна сквозь оболочку туч,
И, согревая жизнь, незримая теплиться.
В пушкинские времена на роль «русской Коринны» явно претендовала княгиня Зинаида Волконская, но в 1828 году она навсегда покинула Россию. В конце того же 1828 года Пушкин встретил на балу восемнадцатилетнюю московскую красавицу Додо Сушкову, через многие годы вспоминавшую:
…В тот вечер прекрасный весь мир озлащался.
Он с нежным приветом ко мне обращался,
Он дружбой без лести меня ободрял,
Он дум моих тайну разведать желал…
Ему рассказала молва городская,
Что, душу небесною пищей питая,
Поэзии чары постигла и я,
И он с любопытством смотрел на меня, –
Песнь женского сердца, песнь женских страданий,
Всю повесть простую младых упований
Из уст моих робких услышать хотел…
Тогда же, «под говор музыки, украдкой, дрожа», она прошептала ему свои девичьи стихи, встреченные «с кротким участьем, с улыбкою друга». Вполне возможно, что не без участия Пушкина состоялся и ее поэтический дебют. Под стихотворением «Талисман», увидевшим свет в «Северных Цветах» Дельвига – Пушкина на 1828 год, стояла подпись «Д…л…». Этот талисман стал ее счастливой звездой как в поэзии, так и в музыке благодаря романсу А.А. Алябьева. Еще при жизни Пушкина в печати появилось и другое ее стихотворение «Последний цвет», опубликованное в «Московском Наблюдателе» за подписью «Гр. А … Р…на». Петр Вяземский в письме к А.И. Тургеневу приведет его полностью, со словами: «Каковы стихи? Ты думаешь Бенедиктова? Могли бы быть Жуковского, Пушкина, Баратынского; уж, верно, не отказались бы от них. И неужели сердце твое не забилось радостью Петровского и Чистых прудов и не узнаешь ты голоса некогда Додо Сушковой, ныне графини Ростопчиной?.. Какое глубокое чувство, какая простота и сила в выражении и между тем сколько женского!» Иван Киреевский в статье 1833 года «О русских писательницах» тоже выделит ее стихи, отметив при этом, что «талант ее скрыт от света». Она раскроет свой криптоним лишь в стихотворном сборнике 1840 года. «Поэтическое «инкогнито» не долго оставалось тайною, и все читатели таинственные буквы выговаривали определенными и ясными словами: «графиня Е. Ростопчина», – отметит ее первый рецензент В.Г. Белинский. Характерно, что ее сборник вышел почти одновременно с первыми публикациями в «Москвитянине» стихов Фета, Полонского, Аполлона Горигорьева и книгой антологических стихов Аполлона Майкова. Пройдут годы, и именно этому поколению сверстников Лермонтова и Фета суждено будет противостоять «шестидесятникам» вместе с поэтами Пушкинской эпохи Петром Вяземским, Федором Глинкой, Федором Тютчевым. Евдокия Ростопчина вступила в бой с «современными теориями», заявив в 1856 году:
Я разошлася с новым поколеньем,
Прочь от него идет стезя моя;
Понятьями, душой и убежденьем
Принадлежу другому миру я.
Ростопчина до конца своих дней продолжала сохранять верность этому другому миру, вступив в открытую полемику с Чернышевским и Добролюбовым. Ее последнее полемическое произведение называлось «Дом сумасшедших в Москве в 1858 году».
Но наиболее ярко Евдокия Ростопчина представлена именно в молитвенной поэзии. Особенно примечательна в этом отношении перекличка трех благодарственных молитв «Хвала Тебе, Творец, хвала, благодаренье!..» Василия Красова, «Благодарность» Михаила Лермонтова и «Благодарю!» Евдокии Ростопчиной. Один из романсов того времени «Хранитель-крест» на стихи Ростопчиной создала Елизавета Шашина, автор самого популярного романса на стихи Лермонтова «Выхожу один я на дорогу».
Колокольный звон ночью
Those evening bells, those evening bells!
How many a tale their music tells
Of youth and home!..
Thomas Moore[91]
Он томно загудел, торжественный, нежданный,
В необычайный час;
Он мой покой прервал и мигом сон желанный
Прогнал от жарких глаз.
Мне сладко грезилось… волшебные виденья
Носились надо мной.
Сменив дня знойного тревоги и волненья
Отрадной тишиной.
Мне сладко грезилось, и вдруг вот он раздался,
Неумолимый звон…
Как жалобный набат, он в сердце отзывался,
Как близкой смерти стон…
Невольный, чудный страх мне душу обдал хладом,
Мне мысли взволновал,
Земные бедствия в картинах мрачных рядом
Мне живо рисовал.
Я вспомнила, что здесь, при церкви одинокой,
Одна и та же медь
Гласит все вести зла и над людьми высоко
С людьми должна скорбеть.
Что к отходящему таинственное миро
Сопутствует она,
И над усопшими плач сродников, песнь клира –
Все вторит, чуть слышна;
Что гибельный пожар трезвонистым набатом
Ей должно возвещать
И горцев яростных с арканом и булатом
Стеречь и упреждать…
И долго я потом внимала в удивленье
Взывающей меди…
И долго маялось унылое смятенье
В измученной груди.
Боязнью и тоской я долго трепетала,
Мой дух был омрачен;
Больная голова горела и пылала…
Не возвращался сон!
Луны волшебный свет над садом ароматным,
Полуденная ночь,
И вам не удалось влияньем благодатным
Дум грустных превозмочь!..
Меня предчувствие зловещее томило,
Как будто пред бедой…
Как будто облако всю будущность затмило
Пред гибельной грозой.
20 июля 1839
Пятигорск
Впервые: «Современник» (1840, т.17). В 1827 году вольный перевод «Вечернего звона» Томаса Мура осуществил Иван Козлов, 1829 году – Дмитрий Ознобишин, но только «Вечернему звону» Ивана Козлова суждено была долгая романсная жизнь на музыку А. А. Алябьева.
Хранитель-крест
Мой крест, хранитель мой, с молитвой, с упованьем,
С живейшей верою тебя я берегу!
Тебе лишь одному, – и пред тобой не лгу –
Я исповедуюсь и мыслью, и желаньем!
Когда в скорбях земных душой изнемогу,
Когда терпение и бодрость потеряю,
Когда отчаянья всю горечь я узнаю, –
Ты подкрепишь меня!
Когда в борении с житейской неудачей
Усилий и надежд тщету увижу я;
Когда в безрадостной истоме бытия
Мечты последние, последний пыл утрачу;
Когда злоречие и злоба на меня
Грозой враждебною подымутся лукаво
И мой покой смутят коварною отравой, –
Ты защитишь меня!
Но если суждено мне видеть исполненье
Любимых сердца снов; но если надо мной
Денница радости прольет свой блеск златой;
Но если жизнь мою небес благословенье
Блаженством облечет, как праздничной фатой,
Тогда, чтоб в счастии душа не забывалась,
Чтоб искушениям она не предавалась,
Ты вразумишь меня!
Октябрь 1839
Село Анна
Романс Елизаветы Шашиной (1850).
Благодарю!
У всеношной в Симоновом монастыре
Благодарю!.. Из глубины душевной
Исторгла я хвалу и песнь сию!
И с тайным трепетом, и в полноте сердечной
Благодарю, благодарю!..
Благодарю за светлую надежду!
Благодарю за ясную зарю!
За все далекое, за день и час насущный
Благодарю, благодарю!
И никогда еще мне не случалось
Так радостно припасть к святому алтарю…
И никогда еще с таким живым восторгом
Не говорила я: благодарю!
30 августа 1840
Москва
Верую!
Верую на небе в щит Провидения,
Вечно хранящего тварей своих,
Их посетившего долей лишения,
Им ниспославшего на утешение
Дружбу, молитву, дар песней живых!..
Верую в чистую Деву Небесную, –
Сирых прибежище, слабых покров!
Ей, – исцеляющей властью чудесную
Рану незримую, скорбь неизвестную, –
Женское сердце ей внятно без слов!..
Верую в ангелов, наших блюстителей,
Полных участья к нам, полных любви…
Промысла Божьего кротких свершителей,
Демонских замыслов зорких рушителей,
Коим вверяем мы тайны свои!..
Здесь, – на земле, – верю сердцу высокому,
Чувству горячему, нежным душам;
Верю друзей поминанью далекому…
Гению, в мире всегда одинокому,
И вдохновеньям его и мечтам!..
Верую в счастье, – в это видение
Редкое, дивное, спор всех времен!..
Да! если двое сошлись и в сближении
Душ и сердец обрели упоение, –
Счастье возможно им, счастье не сон!..
Сентябрь 1841
Село Анна
Молитвы дар
Посвящается князю
Петру Андреевичу Вяземскому
Молитвы дар, – дар чудесный, дар безценный,
Замена всех непрочных благ земных,
Блажен, кому дано душою умиленной
Изведать таинство святых отрад твоих!
Блажен, кто молится в минуту счастья,
Кто с Богом сердце так сумел сдружить,
Что Божья мысль святит в нем радости и страсти
И может их порыв безумный укротить!
Блажен, кто молится в тоске и муке,
Под ношею тяжелого креста,
Кто горем посещен, возносит к небу руки,
Твердя: «Ты свят, Господь, и власть Твоя свята!»
Блажен, кто, битвой жизни испытуем,
Смиренно верует, смиренно ждет,
И вышний Промысел хвалебным аллилуем,
Как отроки в пещи, все славит и поет!!
11 июня 1849
Москва
Возглас
Учитель! Ты скорбел божественной душой,
Предвидя муки час, на Вечери святой…
Учитель! Ты страдал в истоме ожиданья,
И Элеонский холм внимал Твои стенанья…
Но, покорясь Отцу, уста не отвратил
От чаши горькой Ты, – до дна ее испил,
И смертью совершил вселенной покаянье,
И Крест Твой не слыхал ни пеней, ни роптанья,
О! выучи меня страдать!
Учитель! Милостив и кроток до конца,
Ты за мучителей своих молил Отца…
Учитель! Ты простил врагам ожесточенным…
И лжесвидетелям, и палачам презренным…
«Не знают, что творят они, – остави им!»
Ты говорил Отцу с смиреньем неземным,
Ты грех их выкупил своей священной кровью,
Проклятьям и хулам ответствовал любовью…
О! выучи меня прощать!..
30 сентября 1849
Москва
Монастырь
Обитель древняя, убежище святыни,
Как стало мне легко в стенах твоих!
Как живо чувствую я ныне
Всю суетность надежд и радостей земных!
Здесь, здесь меня отрада ожидала,
Здесь утешение спустилось свыше мне;
Моленье теплое на время оторвало
Печаль, таимую в сердечной глубине.
На лик святой небесной Девы
Я в умилении гляжу
И с чистой верою твержу
Ей приносимые напевы.
Ее глубоко ясный взор
Мне льет кручины злой забвенье;
Покой чела ее – укор
Мне за безумное волненье.
Свеча горит перед Святой
И свет не яркий проливает,
Но свет сей сердце озаряет
И тушит в нем огонь земной.
Полуночница
Гори лампада!., озаряй
Святых икон киот отрадный
И слабый свет свой проливай
В приют печали безпощадный.
Пусть отблеск риз сих золотых
Твое сиянье оттеняет,
Пусть разноцветность камней их
Тебя в отлив свой одевает.
В сих лицах выраженья нет:
Мертва их живопись простая,
Однообразен темный цвет,
И дремлет краска вековая;
Но в этом греческом письме,
Но в этой простоте старинной
Есть тайна, внятная душе,
С приветом для мольбы невинной!
Родное что-то говорит
В чертах, по-видимому, хладных,
Святая милость их манит,
Признанье песен безотрадных.
На сердце, сжатое тоской,
Они наводят умиленье;
Они шлют горестям покой
И укрощают душ волненье.
Как часто я, порой тоски,
В часы безмолвной полуночи,
Твержу им жалобы свои,
На них подняв молящи очи!
Как часто им вверяю я
Свой ропот страстный, безнадежный,
Когда во прах главу склоняя,
Борюсь я с скорбию мятежной.
И невидимо благодать
На душу слабую нисходит,
И долгой горести печать
Она с чела мне тихо сводит.
И вдруг с надеждой неземной
Ко мне слетает утешенье,
И верой чистой и живой
Трепещет сердце в упоеньи.
Гори ж, лампада! озаряй
Моих икон киот священный
И тихим блеском освещай
Приют, святыней осененный.
Господь зовет
После смерти Софьи А. Р-ой
Господь зовет!.. Утрата за утратой
Нам измеряет жизни путь,
Что день, то смерть возьмет иль друга, или брата,
И некому уж руку протянуть…
Пустеет дом и круг, любимый нами,
Кладбище милых нам растет себе, растет,
И места уж себе мы ищем меж гробами…
Господь зовет, Господь зовет!..
Мы чужды и смешны для новых поколений,
Расторглась цепь меж них и нас…
Меж них былого мы глашатаи и тени,
И не для нас грядущий час!..
Нам жизнь коварная обманом за обманом
Открыла ложь своих красот, –
Мы видим их тщету под призрачным туманом…
Господь зовет, Господь зовет!..
Загадки, некогда заманчиво-волшебной,
Мы разгадали смысл пустой…
Полунасмешливо, полухвалебно
Последний приговор произнесли мы свой
И свету, и себе, и всем былым тревогам;
Усталая душа о мире вопиет
И алчет одного: скорее слиться с Богом!..
Пора пришла, – Господь зовет!..
Август 1854
Храму святого Петра
В вечер Страстной пятницы
Я видела тебя, о дивный храм,
В торжественные дни, когда Владыка Рима
Царем богослужил – и ты, неизмеримый,
Был весь – сиянье… песнь… молитва… фимиам!
Я видела тебя, когда перед небесной
Смирялась власть земли, коленопреклоня…
И праздник был так светл, велик, что мнился
Он мира лучшего прообраз нам чудесный!..
Но ныне… я вхожу – и траур алтарей,
Без службы, без креста, без пенья, без огней…
Молчанье… ужас… все о чаше нам Христовой,
Все о Распятом нам так дивно говорит,
Скорбит так искренно, что душу страх теснит…
И краше стала ты, святее, сень Петрова!..
29 марта 1846
Рим
Иван Бороздна
Бороздна Иван Петрович (1804–1858) – поэт. Он воспитывался в Московском университетском Благородном пансионе в начале 20-х годов, и его стихи появились в печати одновременно с первыми публикациями студентов Московского университета и его пенсиона, составивших Общество любомудрия. Иван Бороздна дебютировал в 1823 году в «Вестнике Европы» стихотворением «Мудрец», представ таким же любителем мудрости, каковыми были его московские поэты-сверстники Алексей Хомяков, Федор Тютчев, Степан Шевырев. Но Иван Бороздна не был москвичом или, как тогда говорили, москвитянином, что в значительной мере сказалось на его поэтической судьбе. Хотя все его поэтические книги вышли в Москве: в 1828 году – «Опыты в стихах», в 1834-м – «Лира Ивана Бороздны», в 1847-м – «Лучи и тени». В этом отношении он опередил едва ли не всех любомудров. Единственный прижизненный поэтический сборник Хомякова вышел в 1844 году, Тютчева – в 1854-м, Шевырев не издал ни одного. Не было у Бороздны недостатка и в журнальных публикациях. Но ему, как поэту, так и не удалось преодолеть комплекс провинциала-малоросса и поэтической вторичности.
И тем не менее имя Ивана Бороздны заслуживает внимания хотя бы уже тем фактом, что его послания к Пушкину были одними из первых в прижизненной и посмертной поэтической пушкиниане. В 1828 году в «Славянине» он обращался к своему кумиру: «Безвестен я тебе и миру, // Но ты мою возвысил лиру». А в 1837 году из девятнадцати стихотворений, созданных вслед и даже одновременно с лермонтовской «Смертью поэта» в печати появилось только пять: Федора Глинки – в «Библиотеке для чтения», Надежды Тепловой – в литературных прибавлениях к «Русскому Инвалиду», Ивана Бороздны – в «Сыне Отечества», Семена Стромилова – в «Московском Наблюдателе», Мирзы Ахундова – в конце года в том же «Московском Наблюдателе» (в переводе с персидского Бестужева-Марлинского). Стихотворение Бороздны называлось «На смерть поэта». В нем он выступал от имени путеводимого Пушкиным молодого поколенья:
Ты перешел за край земного мира,
Очарователь наш, родной певец,
Священных муз любимый жрец,
И златострунная осиротела лира!
О, как пленительно на ней,
Во славу родины своей,
Измлада полный откровенья,
Играл могучей ты рукой,
Роняя пламень вдохновенья
В грудь молодого поколенья,
Путеводимого тобой!.. –
«На смерть поэта» Бороздны, как и другие стихи 1837 и 1838 годов, конечно, несравнимы с лермонтовским «Смерть поэта». В 1838 году в том же «Сыне Отечества» появится не менее значимый кольцовский «Лес», в котором гражданские мотивы выражены аллегорически: «С богатырских плеч // Сняли голову – // Не большой горой, // А соломинкой…» И это едва ли не единственный пример иносказаний в опубликованных текстах. За исключением стихов Ивана Бороздны, но не текста и не подтекста, а эпиграфа. «На смерть поэта» начинается с эпиграфа из последней строки пушкинского «Андрея Шенье»: «Плачь, муза, плачь!..» Само сопоставление имен погибшего Пушкина и казненного французского поэта Андре Шенье, цитата из «преступного» пушкинского стихотворения 1825 года, по которому несколько лет велось следствие, звучало для современников по сути так же, как лермонтовское «Погиб поэт! – невольник чести…».
Но это не единственное, что связано в русской поэзии с именем Ивана Бороздны. В 1841 году в послепушкинском «Современнике» он опубликовал стихотворное послание к Федору Глинке:
…Земную лиру отвергая,
Псалтырь десятиструнный ты
Благоговейною рукою,
Как дивный Божий дар, приял –
Ты пел… и мир не соблазнял
Тебя земною красотою,
Обычной суетой своей,
Борьбой пороков и страстей!
С этого времени и сам Иван Бороздна, вернувшись в свое родовое черниговское имение Медвёдов, более десяти лет посвятил новому полному переводу Псалтири. В XVII веке появился первый поэтический перевод Симеона Полоцкого, в XVIII веке полное поэтическое переложение Псалтыри осуществили три поэта-псалмиста – Тредиаковский и Сумароков и Федор Дмитриев-Мамонов, но ни один из них в полном объеме так и не появился в печати. В 1818 году была опубликована «Псалтирь в стихах» священника Гавриила Пакатского, ставшая фактически первым полным переводом после Симеона Полоцкого, причем не виршами, а ямбами, которыми «слепой поп» (так назван он в пушкинском письме 1826 года) владел ничуть не хуже многих современников-поэтов. Но его переводам, увы, не суждено было стать поэтическим явлением, ни один из них не увидел свет в «Соревнователе» или «Благонамеренном» рядом с псалмами того же Федора Глинки. Иван Бороздна дебютировал как псалмист в 1842 году в «Москвитянине», а в 1847 году вышел его поэтический сборник «Лучи и тени», в который вошли шесть псалмов. Остальные 145 так и остались неизданными ни в XIX, ни в XX веке. Хотелось бы надеяться, что это произойдет в XXI веке.
Воскресение
Приветствую тебя восторгом неземным,
Обетованный день спасенья,
В который чудо искупленья
Узрел святой Ерусалим!
Пади во прах, величие мирское,
Пред сим величием небес!
Сладкоглаголанье людское,
Питайся манною евангельских словес!
Уже над градом Соломона
Ночные тени с небосклона
Свевал прохладный ветерок!
Уж голубеющий восток,
Сливаясь с розами рассвета,
Желанный день предвозвещал:
Весь мир чего-то ожидал
В своем торжественном покое.
И никогда ничто земное
Красы вселенной никогда
Столь пышно, дивно, как тогда,
Для взора смертных не блистали:
А в граде, полном тишины,
Презренным сном неверья спали
Иуды злобные сыны!
Но кто в сии мгновения святые
По стогнам уж идет быстрее и быстрей?
То с соименницей своей
Благочестивая Мария.
Их Вера чистая звала.
На то святое место, где была
Жизноподателя могила,
Да мирро излиют, да их хвала
Возносится к Нему, как сладкий дым кадила!
Они спешат… загрохотал
По гласу вышнего Владыки
Гром в поднебесье, трус великий
Всю землю вдруг восколебал;
И ангел, низойдя из горней сени рая,
Ко гробу Господа приник:
Как снег бела его одежда неземная,
Как молния сверкает лик!
Он отвалил могильный камень,
Воссел на нем, объял стрегущих страх;
Как мертвые они низринуты во прах:
Казалось, опалил неверных пламень!
И гласом боговдохновенным
Рек ангел женам изумленным:
«Не бойтеся! Христос от гроба уж восстал!
Вот место, где Господь тридневно почивал,
К ученикам Его спешите,
Весть благодати им несите!»
Умолк небесный, сердце их
Сияньем Веры согревая, –
И радость оных жен была такая,
Какой никто не знал до них!
Быстрей мгновенья по вселенной,
От знойной Сирии и до полярных стран,
Молва промчалась. Мир спасенный,
И клик веселия, и глас хвалы священной
Слиял в один торжественный орган!
Ликуй, ликуй, первородитель,
Грехом испытанный Адам!
Эдема дверь открыл Освободитель
Собой искупленным душам!
…Прошли века. И кто пред Божьим храмом
Без Веры пламенной, без радости прямой
Встречает оный день святой,
Когда дерзнут вознесть с молебным фимиамом
Благоговейные сердца
Восторг божественный к обители Творца?
При мысли, что сей день есть праздник Искупленья,
Какой-то льется в душу свет:
Тогда понятны ей и неба откровенья,
И утешительный безсмертия завет!
6 апреля 1830
* * *
О Царь Небесный, Утешитель,
Дух Истины, повсюду Сый,
Всенаполняющий, Святый,
Податель бытия, Зиждитель,
Сокровище благих!
Прийди, вселися в чад Твоих,
Очисти нас от скверн земных –
И будь Ты наших душ Спаситель!
Псалом на единоборство Давида с Голиафом
Быв мал меж братьями своими
И всех в дому отца юнейший, с дней младых
Я пас овец его на пажитях родных
И привыкал скитаться с ними,
Столь низкой доли не кляня!
Тогда орган мои образовали руки,
А персты робкие псалтырь… но кто их звуки
К Творцу вознес бы от меня?
Он Сам, Он Сам, к Кому измлада
Я в горе притекал, Он слух ко мне склонил –
И, Ангела послав взять пастыря от стада,
«Елей таинственный» мне на главу излил!
О! братия мои прекрасны, горделивы…
Но где же избранный из них?
Неся проклятья мне от идолов своих,
Против меня восстал пришелец нечестивый;
И встретил я его в равнине боевой,
Исторгнул страшный меч, сверкнувший надо мной,
И супостата обезглавил;
Тебя ж, Израильский народ,
Из века в век, из рода в род
От поношения избавил!
Молитва на сон грядущим
Ужель мне гробом одр сей будет
Иль, Боже! душу Ты мою
Днем озаришь, а он пробудит
Еще к земному бытию?
Я смерти, гробу предстою:
Страшуся кары безконечной,
Страшуся Твоего суда…
А зло творю, а мной всегда
Прогневаны: Ты, Боже вечный,
И Мать Пречистая Твоя,
И Силы неба, и Хранитель
Святый мой Ангел! Вседержитель!
О! знаю: не достоин я
Твоей любви! Мне осужденье,
Мне должен тяжкое мученье
Назначить вышний Твой совет;
Но, Господи! Хочу иль нет,
Яви Ты мне, яви спасенье!
Коль праведным его Ты шлешь,
То лишь по правде воздаешь;
Коль чистые перед Тобою
Твоею милостью святою
Ущедрены, дивиться ль ей?
Она добру дана в награду!
Но будет милость та дивней,
Даруя грешнику пощаду,
Чтоб одолеть не возмогло
Все мной содеянное зло
Ни благости неизреченной,
Ни милосердья Твоего:
Как хочешь суд твори! Смиренно
Жду приговора от него!
Преложение псалма 2
Почто народы возмутились?
К чему их замыслов тщета?
Властители земли, собравшись, ополчились
На Господа и на Его Христа –
И вопиют, в кичении преступном:
«Мы узы разорвем, мы иго свергнем их!»
А обитающий на небе, недоступном
Для дерзновенных гад земных,
Им посмевается!.. Он грозно обращает,
К ним слово гнева Своего –
И страх безумцев поражает!
А Я, помазанный от Бога моего
Царем на высотах святой горы Его,
Я возвещу Творца веленье!
Он мощным гласом мне вещал:
«Ты сын Мой, от Меня ты ныне жизнь приял!
Проси – и дам тебе народы во владенье
И до пределов мира власть продлишь…
Но, Мной поставленный над царствами земными,
Возьмешь железный жезл и будешь править ими
И, как скудельника сосуд, их сокрушишь!»
И ныне, о владыки, вразумитесь,
Судящие ж своих собратий научитесь
Служить со страхом Богу своему
И радоваться с трепетом Ему!
Воздайте Сыну честь, да, возгорясь, правдивый
Не грянет гнев Его на вас!
Надейтесь на Него – и будете счастливы,
И вас не устрашит суда уж близкий час!
Преложение псалма 4
Коль призову Тебя, Бог правды милосердый!
Внемли – и в тесноте простор мне дай!
Будь щедр – мольбы не отвергай!
А вы доколе тяжкосерды,
О смертного сыны?
Доколе суетою прельщены
И лжи всё ищете! Познайте,
Что дивно Бог хранит Святаго Своего,
Что Он внимает зов его!
Так, гневаясь, не согрешайте;
Да стихнет говор сердца злой
На ложах, где вас ждет покой!
Принесши жертву правды, уповайте
На всемогущего Творца!
О! пусть толпа безумно вопрошает:
«Кто благо нам пошлет?» На нас же да сияет,
О Господи! Свет Твоего лица!
Ты сердцу моему, Всесильный!
Дал радость – и она полней,
Чем радость тех, кому на часть даны обильно
Вино, пшеница и елей!
Уснув, предамся я покою,
Исполненный надежд, которые Тобою
Душе дарованы моей!
Преложение псалма 6
Не в ярости Своей меня Ты обличай
Не в гневе, Господи! карай!
Я немощен: так Ты будь милосерд! Целенье
Пошли мне! Все мои уж кости потряслись,
Моя душа в смятенье…
И Ты, о Господи! доколе?.. Обратись
Избавь мою Ты душу – и спасенье
Подай мне, ради милости Твоей!
О! в смерти кто Тебя помянет?
И славить кто во гробе станет?..
Под гнетом горести своей
Я истомлен стенаньями, о Боже!
Ночь каждую свое я окропляю ложе
Слезами скорби! Свет очей
Померк уж у меня, – я средь врагов ветшаю!
К вам, беззаконники, взываю:
Прочь от меня вы все! Господь мой плач и стон
Услышал, а мою молитву принял Он,
Да все мои враги смирятся,
Смятением поражены,
И быстро вспять да обратятся –
И да бегут, посрамлены!
Преложение псалма 18
Небеса поведают славу Вседержителя,
Твердью возвышается творчество Его,
День от дня внимает слово про Зиждителя,
Ночь благовествует ночи про Него!
Где язык, в котором бы гласы те священные
Не имели отклика? Так! вещанье их
Всю проходит землю – и на край вселенныя
Мощные глаголы долетают вмиг!
В небесах основано солнца обиталище –
И, как из чертога своего жених
Или пробегающий весело ристалище
Исполин могучий, так светило то,
Восходя на высь эфира, устремляется
В путь с востока к западу – и не укрывается
От его живительной теплоты ничто!
Бога милосердного совершен, спасителен
И душе отраден благостный закон;
Свидетельство истинно, глагол вдохновителен, –
И самих младенцев умудряет он!
Его непреложно всякое веление:
В нем находит радость сердцу человек;
Заповедь Господня – очей просветление,
Благодатный страх его пребывает ввек!
Святы суд и правда Судьи Всемогущего:
Вожделенней золота, камней дорогих,
Они слаще меда, из сота текущего, –
В них моя награда и блаженство в них!
Кто из смертных знает свои прегрешения?
Боже! и от тайных меня охрани –
И все произвольно злые помышления
От раба смиренного Сам Ты отжени!
Тогда, не смущаема думами преступными,
Душа моя станет чиста пред Тобой,
А сердце и слово пребудут доступными
Тебе, моя Сила, Искупитель мой!
Песнь покаяния
Псалом 50
Помилуй, Боже, по великой
Меня Ты милости Своей;
По множеству ж щедрот, Владыко,
Изгладь вины души моей!
И вот о чем мое первейшее моленье:
От преступления, Господь! меня омой
И от греха очисти: преступленье
Свое я знаю; грех же мой
Всегда, всегда передо мной!
Против Тебя Единого, Зиждитель,
Против Тебя я согрешил
И злое пред Тобою совершил:
Ты в слове будешь прав: в суде же – победитель!
Зачат я в беззаконьях был
И матерью рожден в грехе; – но возлюбил
Ты правду – и, как правды Совершитель,
Открыл мне тайное Премудрости Своей!
Иссопом окропи меня – и чист я стану!
Омой – и буду снега я белей!
Дай слуху моему веселье – я воспряну,
И кости, пораженные Тобой,
Возрадуются! – Взор же Свой
От моего, о Боже, согрешенья
Ты отведи, изгладь мои все преступленья
И сердце чистое мне дай;
Внутри меня всели дух правды снова,
Меня от Своего лица не отгоняй –
И духа Твоего Святого
Ты от меня не отымай!
А радость Твоего спасенья
Мне, Всемогущий, возврати
И духом Ты меня владычным утверди!
Тогда, тогда Твои пути
Открою грешным чадам тленья –
И нечестивые, смиряясь перед Тобой,
К Тебе все обратятся!.. Бог-Спаситель!
Освободи меня от крови пролитой,
И – вышней Правды возвеститель
Язык возрадуется мой!
О Господи! уста мои открой,
Да преисполнятся оне Твоих хвалений!
О! если б восхотел Ты жертв, я б дать их мог;
Но Ты не любишь всесожжений!
От нас приемлет в жертву Бог
Одно лишь духа сокрушенье,
А сердца, скорбию гнетомого, смиренье
Захочет ли отвергнуть Он?
Облагодетельствуй, о Господи! Сион
И не лиши его защиты и покрова,
Да стены Твоего Ерусалима снова
Воздвигнутся! Тогда, мой Бог и Царь!
Возлюбишь жертву правды, возношенья
И не отринешь всесожженья,
Тогда возложатся тельцы на Твой алтарь!
Приложение псалма 83
О! сколь Твои жилища вожделенны,
Владыко сил! Уже моя душа
Истомлена желаньем безпредельным
Узреть Твои чертоги! Плоть моя
И сердце радостью окрилены
В стремлении к Тебе, живому Богу!
Воробушек приют себе находит,
И горлица гнездо своим птенцам
У алтарей Твоих, Владыко сил,
Мой царь и Бог! Блажен, кто водворился
В превыспреннем селеньи – и во век
Веков Тебя хвалами величает!
Счастлив, кто ждет защиты от Тебя,
Свершая путь по сей долине слез,
В чьем сердце возвышаются ступени,
Ведущие в святилище Твое!
Так, Он прольет, законодавец дивный,
На избранных Своих благословленье!
От силы к силам перейдут они –
Им явится всемощный Бог богов!
Господь! Владыка сил! услышь меня!
О Бог Иакова, склони Свой взор
К помазаннику Твоему! О! день один
Отраднее в обителях Твоих,
Чем тысяча! У прага Твоего
Я счастливее буду, чем под кровлей
Жилища грешников! – Господь есть щит
И солнце! Он даст милости и славу,
Он не лишит того даров небесных,
Кто избрал непорочности стезю!
В ладыка сил, блажен, стократ блажен
Всяк на Тебя надежду положивший!
<1840>
Преложение псалма 90
Тот, кто живет, преисполненный верою в помощь Всевышнего,
Может в обителях Бога небесного быть водворенным!
Господу скажет он: «Ты мой помощник, прибежище, царь мой,
Лишь на Тебя я надеюсь!» Господь сохранит и от кова,
Хитро врагами сплетенного, и от клевет ядовитых!
Он осенит раменами тебя, прострет Свои крилы
В охрану твою! Будто щитом, окружит тебя истина
Божия – и ты не станешь бояться ни страха ночного,
Ни среди дня пролетающих стрел, ни зол потаенных,
В мраке готовимых, ни нападений полдневного беса!
Тысяча перед тобою падет; от тебя же направо
Тьма вдруг погибнет; но смерть не посмеет к тебе прикоснуться!
Ты только будешь все видеть, чтоб беззаконникам
Знать воздаянье! За слово, смиренно тобой изреченное:
«Боже! моя Ты надежда!» Зато, что Его же прибежищем
И збрал ты , Он провещал: «Никогда к тебе зло не приближится,
И не падут на жилище твое ни какие удары!
Ангелам Я заповедал тебя сохранять невредима
На всех путях твоей жизни! Примут тебя они на руки,
Да не преткнешься ногою о камень! наступишь на аспида
И василиска, и ею попрешь ты дракона и скимна!
Тебя Я избавлю того, кто Меня возлюбил всей душою,
И под защиту приму Я того, кто познал Мое имя.
Меня призовет он – и будет услышан; его не покину
В печали; утешу, прославлю, исполню его долголетьем –
И возвещенное Мною – ему покажу Я спасенье!»
Великая полночь
С безмолвною Москвой ждет Русская земля
Призыва к торжеству Христова Воскресенья –
Чу! громозвучно весть спасенья
Несется с высоты престольного Кремля –
И ею град наш потрясает,
А стройный хор колоколов
На этот клич, на клич веков,
Благоговейно отвечает –
И небо радостью святой
Слилось с юдолию земной!
Мгновенье чудное! О тверзлись Божьи храмы
И, словно ярким и звездами,
Тысячецветными огнями
Унизаны они в полночной темноте:
Отвсюду хлынул к ним народ, как моря волны;
Туда, туда стремятся те,
Чьи помыслы в сердечной простоте
Взлелеяны и веры полны,
Кто в благолепии святого торжества
Зрит все величие, всю славу Божества;
Кто со слезами умиленья
Пред дивной правдой Искупленья
От детских лет благоговел –
И для кого огнем нетщетным
Пред Знаменем новозаветным –
Перед Распятием светильник пламенел!
Душепитательною манной
Для верных чтителей Христа,
Смиренно шедших по пространной
Пустыне долгого поста,
Обильно падали пророков предреченья;
Немолчно раздавалися на ней
Благословенного Сиона песнопенья,
Отрадно услаждая слух людей, –
И мнилось, что творцы тех песнопений сами,
Воспрянув из могил, коснулися перстами
Золотострунных арф своих!
А вот и Дамаскин, святый преемник их,
Учитель чистоты – духовная цевница,
Напевом Ангельским пасхальный гимн поет
И Веры теплоту в сердца и души льет!
Блистают радостью всех верующих лица,
А их мольбы тогда угодны небесам –
И пред Воскресшим чисты, святы,
Как вьющийся горе кадильниц фимиам,
Как мироносиц ароматы!
И что же в силах мы Всесильному принесть
За подвиг нашего спасенья,
Как не дары любви, молитвы и смиренья?
Но всем слышна торжественная весть –
И в храмы Божии за Божию семьею
Да идут темною толпою
Нетвердой поступью и те,
Чья жизнь погрязла в суете,
А помыслы – плоды преступного сомненья
Или заносчивой лжемудрости людской
Враждуют с верою… Слепцы! без Откровенья
Нет цели бытия, нет взору просветленья;
Везде вещественность, везде туман густой!
Как прах, высоко ветром возметенный,
Пред солнцем падает, так помыслов тщета,
Так дух, житейскою гордыней обольщенный,
Смирившись, пасть должны пред алтарем Христа –
И храм, чертог Его, всех кающихся примет,
Да дружно брата брат обымет
В единомыслии святом,
Найдя прямое благо в нем,
Назло враждующему аду
И совратителям умов,
А сердцу чистому в отраду
И в назидание веков!
1842 года Апреля 19-го
Москва
Моя молитва в день Вознесения Господня
О Ты, Вознесшийся на небо от земли,
Мольбе души моей страдающей внемли:
Изнемогла она под гнетом испытанья,
И вся растерзана, и нет ей упованья,
И жизнь безцветная, как путь в степи глухой,
Печально тянется юдолию земной!
В душе моей темно, а на сердце так хладно,
Что бытие мое мне стало безотрадно!
И от земли ль мне ждать целенья своего?
Нет, Врач Божественный! Ты даруй мне его:
Отторгни падший дух от суеты презренной,
Да вдохновляемый Тобой и окрыленный,
Порывом крепких дум в высь унесется он
И будет с дольнею невзгодой примирен!
Да на душу сойдет живительной росою
Молитва – благодать, которая Тобою
Низпосылается скитальцам жизни сей,
Гонимым бедствием иль злобою людей!
О Спас наш! удели и мне тот дар священный –
И я воспряну вновь душою исцеленной!
1844 года Мая 3-го дня
Москва
* * *
Я вижу, о мой Спас и Бог,
Великолепный Твой чертог!
Войти ж в него мне нет надежды:
Нет светлой у меня одежды,
Чтобы предстать Тебе я мог!
Все наши ткани дорогие,
Убранства суетно-земные –
Покровы жалкой наготы,
Как рубище, отвергнешь Ты!
О Светодавец! Состраданье
Яви ко мне – и одеянье
Души убогой просвети,
Да милостью Твоей спасенный,
Благообразный, обновленный,
Я в Твой чертог дерзну войти!
29 ноября 1845
с. Медвёдов
Библейская песнь о винограде
Книга пророка Исаии, гл. 5
Мой виноград был на месте тучном: розы
Цвели вокруг него, под тению олив, –
И Я, ту землю оградив,
Ей вверил избранные лозы:
Точило ископал, столп между них воздвиг
И мнил, что лозы те растением могучим
Возникнут на земле: Я гроздий ждал от них;
А выросли оне терновником колючим!
Теперь Иуды сын и ты, Ерусалим,
Судьями будьте между Мною
И виноградником Моим:
Чего заботливой рукою
Я для него не совершил?
Почто ж не грозды он, а тернья породил?
И приговор Мой винограду
Поведаю Я ныне вам:
«Я отыму его ограду,
Я грабежу его предам –
И стену разорю!.. Презренный,
Ногами попранный, он будет брошен Мной:
Ничьей не окопается рукой
И не обрежется – и, как пустырь забвенный,
Земля, где виноградник Мой
Раскинут, дикою подернется травой;
А облакам, по воздуху летящим,
Я заповедаю – в полдневный зной
Не окроплять его дождем животворящим!»
И знайте: Саваофа виноград
Есть дом Израиля, а человек Иудин
Его любимый, новый сад!
Он ждал, что будешь ты, Израиль, правосуден.
Ты ж беззаконие вменил себе в закон;
Он ждал добра плодов обильных,
И что ж? гонимых и безсильных
Единый вопль услышал Он!
18 декабря 1845
с. Медвёдов
Песнь иудейских пленников
У реки Вавилона
Мы, дети Сиона,
Сидели в слезах.
На наших руках
Оковы звучали;
А мы вспоминали
И вольные дни,
И отчие страны,
На вербах органы
Развесив свои,
Средь стен Вавилонских.
«Что ж песен Сиона
Не слышим от вас?
Иль вы их забыли?» –
Коварно спросили
Пленившие нас.
– Нет! песни священной,
Нам Богом внушенной,
Мы петь не дерзнем
На бреге чужом!
О родина! звуки
Той песни твои –
И смолкли они
В час нашей разлуки!
А если тебя
Твой сын позабудет,
Забвенна да будет
Десница моя!..
Язык пусть к гортани
Прилипнет, когда
Лишу тебя дани
Моих вспоминаний;
Иль ты не всегда
Мне высшая мета
Веселья, обета,
Молитвы моей
В годину скорбей!
О Боже правдивый!
Напомни врагам,
Эдома сынам,
Тот день несчастливый,
Тот день роковой,
Как град наш святой
Они разрушали –
Когда вопияли
Со злобой в очах:
«Рассыптесь во прах,
Твердыни Сиона!»
О дщерь Вавилона!
Сколь будет блажен,
Кто мстя за наш плен,
За вопли, за пламень,
За кровь и за стыд,
Твоих сокрушит
Младенцев о камень!
Песнь иудейских пленников
Опыт нового преложения
На брегах Вавилонских рек
Мы, сидя, слезы проливали,
Когда Сион воспоминали;
На вербах, осенявших брег,
Свои развесили органы…
Там те, кем в чуждые нам страны
Мы были в плен увлечены,
Нас вопрошать о песнях стали;
Те ж, кем мы были ведены,
Нас веселиться принуждали
И молвили с улыбкой злой:
«Что ж вы, под небом Вавилона,
Из песен вашего Сиона
Нам не споете ни одной!»
– Как петь нам на земле чужой
Господню песнь! Когда тебя я
Дерзну забыть, Ерусалим,
О! пусть тогда моя десная
Меня забудет навсегда!
Пусть и язык прильнет к гортани,
Коль о тебе воспоминаний
Не сберегу я; иль когда,
Разлукой с родиной томима,
Моя душа Ерусалима
Не станет звать и в дни скорбей
Началом радости своей!
Напомяни сынам Эдома,
О Боже! ужасы разгрома
Ерусалимского, когда
Они, в пылу вражды и брани,
Гласили: «Все до оснований
Да рушится, чтоб и следа
Высокомерного Сиона
Не зреть нам!..» Ты же, Вавилона
Дщерь окаянная! Блажен,
Кто за позор наш и за плен,
За нашу гибель и страданье
Тебе готовит воздаянье;
Кто на тебя грозой падет,
Как наш отмститель безпощадный –
И чья рука о камень хладный
Твоих младенцев разобьет!
25-го Февраля 1847года
с. Медвёдов
Видение Иезекииля
Десница Вышнего коснулася меня –
И, по Его небесной воле,
Ведомый Божьим Духом, я
Оставлен был в каком-то поле,
Печальной наготой пустынною своей
И полном человеческих костей,
Им не было числа! Их груды вековые,
Вздымаясь на лице земли,
Чернелись окрест и вдали,
Давно забытые, сухие –
И Божьим Духом я близ них был обведен.
«Сын человеческий! ответствуй, – рек мне Он;
Возмогут ли ожить, стряхнувши прах могильный,
Все кости, зримые тобою, или нет?»
«То знаешь Ты, Господь!» – мой был ответ.
Вторично провещал Всесильный:
«Сын человеческий! пророчествуй костям:
Внемлите, кости! ныне к вам
Адонаи-Господь так обращает слово:
Я преисполню вас дыханьем жизни снова,
Дам жилы, с кожей плоть Я наведу на вас,
Свой Дух вам ниспошлю – и вы, в красе телесной
Ожив, познаете, что я Господь!»
И глас
Был слышен с высоты небесной,
Когда сподобился пророчествовать я.
Вдруг потряслась кругом земля,
Поднялся шум и стук, а на поле смятенье
Открылось взору моему –
То было дивное костей совокупленье:
Кость к кости, к прежнему составу своему,
Стремясь, одна с другой сцеплялись,
И нити жил по ним мгновенно расстилались,
И плоть, всходя, росла вокруг костей нагих,
И кожею оне, как тканью, облекались;
Но не было еще дыханья в них!
И в третий раз к небесному глаголу
Я преклонил благоговейный слух:
«Сын человеческий! зови да прийдет долу,
От ветров четырех, могучий жизни Дух;
Да возрождением его повеют крылы
На этих пленников могилы,
Да ныне оживут они –
И Господа-Адонаи
Исполнится произволенье!»
И я прорек, как Бог мне повелел.
Смотрю: в единое мгновенье
На хладных мертвецов Дух Божий низлетел,
Дыханьем жизни их согрел –
И призванные к ней Создателем безсмертным,
Воскресли сборищем несметным.
Михаил Дмитриев
Дмитриев Михаил Алексеевич (1796–1866) – поэт, критик, переводчик, мемуарист. Племянник Ивана Дмитриева – не менее значимая фигура в поэзии и критике 20–40-х годов, чем сам Дмитриев в поэзии последней четверти XVIII и первой четверти XIX веков. Михаил Дмитриев обучался в 1811–1817 годах в Московском университетском Благородном пансионе и самом Московском университете и уже со студенческих лет вошел в круг знакомых своего знаменитого дядюшки, ставшего к этому времени членом Государственного совета и министром юстиции. Так что ему не пришлось входить в литературу, она сама уже давно вошла в их дом вместе с дядюшкиными друзьями юности Николаем Карамзиным и Василием Жуковским, кузеном Петром Вяземским, Денисом Давыдовым, Василием Львовичем Пушкиным. Публиковаться он начал тоже в студенческие годы, но широкую известность ему принесли не стихи и переводы, а начатые им журнальные критические баталии (Петр Вяземский назовет их «журнальными побранками») середины 20-х годов о романтизме и классицизме. «М. Дмитриев, – вспоминал Л.И. Кошелев, – был самый обильный в свое время классик, последний и самый твердый устой упадшего классицизма». «Война» велась не только на страницах журналов, но и «партизанскими действиями» – эпиграммами, широко расходившимися в списках, минуя подцензурную печать. Дмитриев-эпиграммист, как и все эпиграммисты, нередко использовал самый болезненный удар – «ниже пояса». Но и в ответ он получил точно такой же – прозвище «Лже-Дмитриев».
В 1840-е Михаил Дмитриев вновь заявляет о себе в критических баталиях. На этот раз в качестве основной ударной силы (вместе со Степаном Шевыревым) в противостоянии славянофильского «Москвитянина» «Отечественным Запискам» и «неистовому Виссариону», писавшему в 1841 году своему другу по кружку Станкевича Василию Боткину: «Итак, теперь я в новой крайности, – это идея социализма». Среди его новых крайностей едва ли не основной была идея отрицания, которую он стал реализовать в первых же своих ежегодных обзорах, появившихся в «Отечественных Записках». В обзоре «Русская литература в 1841 году» он причислил Ломоносова, Державина и Карамзина к безнадежно устарелым писателям. «Великий характер, явление, делающее честь человеческой природе и русскому имени; только не поэт, не лирик, не трагик и не оратор», – эти слова Белинского о Ломоносове в советских изданиях будут сопровождаться комментарием: «Недооценка поэтического наследия Ломоносова была одной из слабых сторон историко-литературных взглядов Белинского». Для Михаила Дмитриева это была не просто «недооценка». Второй номер «Москвитянина» за 1842 год открывался его стихотворением «К безымянному критику». Уже с первых строк было ясно, к какому безымянному критику они обращены.
Нет! твой подвиг непохвален!
Он России не привет!
Карамзин тобой ужален,
Ломоносов – не поэт.
Кто ни честен, кто ни славен,
Ни радел стране родной,
И Жуковский, и Державин
Дерзкой тронуты рукой!
Обратим внимание, что на статью Белинского в «Отечественных Записках» Михаил Дмитриев ответил в «Москвитянине» не статьей, а стихами. В 1844–1845 годах появятся знаменитые стихотворения Николая Языкова «Не нашим» и «К Чаадаеву». Поэтическая публицистика Хомякова, Каролины Павловой, Константина Аксакова, Федора Тютчева 40-х годов – одно из самых ярких литературных явлений. А первый залп этих славянофильских «катюш» прозвучал в стихах Михаила Дмитриева. Обращаясь к «безымянному критику», он перечислит едва ли не все основные позиции, по которым будет вестись эта полемика во все последующие времена вплоть до наших дней:
Все язвить – что знаменито;
Что высоко – низводить;
Чувствам нравственным открыто
Насмехаться и шутить;
Лить на прошлое отраву
И трубить для всех ушей
Лишь сегоднишнюю славу,
Лишь сегоднишних людей;
Подточивши цвет России,
Червем к корню подползать –
Дух ли это анархии
Иль невежества печать?..
Где ответ на дерзость эту?..
И кому судить навет?..
Нет! не мирному поэту!
Суд граждан тебе ответ!..
«Безымянный критик» не остался в долгу. Стихи Дмитриева были названы «рифмованным доносом». Так, к его прозвищу «Лже-Дмитриев» прибавилось еще одно клеймо, и он был занесен ревдемократами в «черные списки» ретроградов. Хотя таковым не был ни в 20-е, ни в 40-е годы и к «доносительной критике» (об этом особом «жанре» позднее напишет Ф.М. Достоевский) тоже не имел никакого отношения. Даже в советском литературоведении была робкая попытка, что называется, «реабелитировать» Михаила Дмитриева. «Бытующее и ныне представление о М. Дмитриеве как идеологе крайней реакции и певце самодержавия нуждается в уточнении. В действительности следует говорить о консерватизме его взглядов, причем консерватизме оппозиционного свойства», – отмечалось в 1972 году со всеми неизбежными для того времени оглядками. В наше время мы можем уже впрямую сказать о том, что Михаил Дмитриев как раз и являлся одним из самых независимых русских критиков.
В 20-е годы он вступил в полемику с романтиками, когда они стали сбрасывать с корабля современности классицизм. В 40-е годы он примкнул к славянофилам, когда славянофилы противостояли неистовству «неистового Виссариона», но ведь и славянофилов Михаил Дмитриев не оставлял в покое…
В 1865 году, за год до смерти, вышло двухтомное собрание, но не критических статей, а стихотворений Михаила Дмитриева. Стихами начиналась и стихами завершилась его полувековая литературная судьба. В последние годы жизни он продолжил работу над мемуарами «Мелочи из запаса моей памяти», впервые изданные в 1854 году. «Главы из воспоминаний о моей жизни» – так называлась его новая предсмертная книга воспоминаний, полностью изданная в конце XX века (М., Новое литературное обозрение, 1998). В архивах хранятся его неизданные письма к Федору Глинке и Авдотье Глинке, С.Т. Аксакову, Степану Шевыреву, Михаилу Погодину и многие другие материалы. Так что читателям XXI века еще предстоят встречи с неизвестным и неопубликованным Михаилом Дмитриевым.
Молитвы и псалмы – едва ли не самое ценное в поэтическом наследии Михаила Дмитриева, тоже не переиздавались более полутора веков.
К неправедным судиям
Аще воистинну убо правду глаголете,
правая судите сынове человечестии.
Всегда ль правду вы творите,
О судии земных сынов?
Всегда ль виновного вините?
Всегда ли слабому покров?
О нет! Вы сердцем беззаконны,
И злодеянье на весах;
Вы с детства были вероломны
И ложь сплетали на устах!
Как змия яд, ваш яд опасен!
Как аспид, глухи вы! Над ним
Труд заклинателя напрасен:
Закроет слух – и невредим!
Пошли ж, о Боже, день невзгоды
И тигров челюсти разбей!
И да иссякнут, яко воды
Под истощенною землей!
Да их губительные стрелы,
Как преломленные, падут,
И, как зародыш недозрелый,
Да в свете тьму они найдут!
Да праведник возвеселится,
Омывши ноги в их крови;
Да мщенью всякий изумится
И скажет: «Бог – судья земли!»
1823
Упование на Бога
Что хвалишися во злобе, сильне?
Что хвалится злодейством сильный?
Мой Бог – Бог милостью обильный!
Напрасно зло ты возлюбил,
Язык, как бритву, изострил,
Сплетаешь ложь, хулу, коварство:
Не внидешь в Божие ты Царство!
Увидят правые твой суд
И в посмеяние рекут:
«Надменный! ты ли пал в могилу?
Вот человек, который силу
Не в Боге, в злате полагал
И суетой превозмогал!»
Но я, кому лишь Бог отрада,
Цвету как маслина средь сада
И славлюсь Вышним лишь одним,
А Вышний благ к сынам Своим!
1823
Вездесущность Бога
Господи, искусил мя еси,
и познал мя еси: Ты познал еси
седание мое и востание мое.
Твое предведенье чудесно,
Непостижимый Боже мой!
Паду ли я – Тебе известно!
Восстану ль – Ты передо мной!
Ее вдали Ты усмотрел;
Еще на языке нет слова,
Ты изреченное узрел!
Ничто Тебя не пройдет мимо,
Высокий и Непостижимый!
Укрыться ль от Тебя желаю,
Куда бежать моим стопам?..
Взойду ль на небо? – там сретаю;
Во преисподнюю ль? – Ты там!
Взнесусь ли на крылах денницы?
На край ли преселюсь морей?
И там не скроюсь от десницы
Любви карающей Твоей!
Скажу ль: укроюсь ночи мглою,
И ночь как день перед Тобою!..
Ты внутренность мою составил
Во чреве матери моей,
Чтоб бренный Вечного прославил,
Я дивен мудростью Твоей!
Зародыш мой Ты зрел очами
И в книге жизни написал:
Ты начертал все дни за днями,
Когда я их не начинал!
Полны чудес Твои творенья
И необъятны помышленья!
Дерзну ль исчислить их? – несчетны!..
Удобней изочтешь песок!
Начало, связь их неприметны,
Конец их – темен и глубок!
А мне ль, Творец, не возгнушаться
Возненавидивших Тебя?..
Ударь грозой, да обратятся
И узрят, кто их Судия!
Но предводи меня всечасно:
Я на стезе стою опасной!
1823
Видение Эздры
Кн. 3, гл. 3, 4
1
В единый день я возлежал
На ложе, в мысли погруженный,
Я запустение Сиона вспоминал…
Я видел Вавилон, обильем напоенный…
Смутился сердцем я! невольно в грудь мою
Проник дух ропота и тяжкий дух печали,
И грешные уста невольно искушали
Творца и Судию.
2
«Всевышний! – я изрек, – мы все, сыны земные,
Лукавы сердцем искони!
Ты благ – и милуешь; Ты праведен – и злые
Достойно познают карающие дни!
Ты предал свой народ деснице Вавилона:
Не смертным пререкать Тобой реченный суд;
Но лучше ль нас они творят дела закона,
И лучше ль нас живут?»
3
Едва вступил в сей град, гордыней вознесенный,
Что я узрел в его стенах?
Одно несчастье! один порок надменный!
Все, все погрязли во грехах!
Объятый ужасом, я видел: им пощада;
Но Ты ж, хранивший их, карал своих людей,
И тщетно в том искал я истины Твоей:
Что казнь Твоя?., и что награда?..
4
«Я зрел: из всех земли племен
Один Израиль Твой хранил Твои заветы;
Но многих труд его плодом не награжден,
Без всякой мзды его оставлены обеты!
5
Умолк я – вдруг перед очами,
Сияющ, в веяньи благоуханных крыл
Предстал, нисполнен небесами,
Небесный Уриил.
«Муж буйственный! – он рек, – ты жаждешь тайн, доныне
Всезрящей мудростью сокрытых от земных;
Я послан возвестить об них твоей гордыне,
Но прежде сам реши гаданья уст моих!
6
Ты можешь ли огня извесить тяготенье,
Измерить быстроту парящих ветра крыл
И возвратить назад минувшее мгновенье,
Которым ты не дорожил?»
Смутившись, я молчал, как бы искал ответа
В несознающемся уме;
Но чем упорнее стремился в область света,
Тем боле был во тьме.
7
И снова мне вещал небесный посетитель:
«Когда б тебя я вопросил
О глубине морской, иль о числе светил,
Или: где райская обитель?
Тогда бы праведно ответствовал ты мне:
«Я в бездну не сходил, пути небес не знаю!»
Но днесь лишь о земном тебя я вопрошаю:
О днях, о ветре, об огне!
8
О них ли ты покрыт неведения тьмою?
Реки же о себе теперь правдивый суд:
Великость оных тайн, сокрытых пред тобою,
Вместит ли бренный твой сосуд?»
«О нет! – я возопил: – но лучше б не рождаться, –
Удел ничтожества сноснее во сто раз, –
Чем жить, чтобы терпеть, терпеть, чтоб сомневаться…»
И снова Уриил простер мне в притче глас:
9
«Однажды дерева прибрежныя дубравы
Составили совет:
«Пойдем на океан, да сдвигнем величавый
И пустим корни там, где волн иссякнет след!»
Подобно, восшумев в гордыне,
И волны буйные восстали и рекли:
«Пойдем против дубрав, потопим и отныне
Да в новой широте простремся по земли».
10
Но тщетно было древ дубравных умышленье:
Ниспал небесный огнь; конец их был жесток!
Ничтожным стало волн крамольное стремленье:
Их удержал песок!
Но если б ты судил и тех и сих крамолу,
Кого б ты оправдать иль обвинить посмел?..
«Все суетны, – я рек, главой поникнув долу, –
Всему есть свой предел!»
11
«Твой суд есть правый суд! – рек Уриил, – почто же
Не судишь так и о себе?..
Земля дана древам; волнам морское ложе,
И гибель в их борьбе!
Почто же хочешь ты, жилец земли случайный,
Познать и изменить, что скрыто в временах?
Не мысли постигать законов вечных тайны:
Их постигают в небесах».
<1827>
Молитва
Боже сильный!.. Боже правый!
Как явлюсь я, раб лукавый,
В день Твоей грядущей славы;
В день, когда разгнут писанья,
Обнажат души деянья
И не примут покаянья!
Где там будет испытатель,
Вопроситель, состязатель,
Гордой мудрости искатель?
Где богач, служивший злату,
Отказавший в нужде брату,
Удержавший бедных плату?
Где судья, на мзде судивший,
Суд без милости творивший,
Стыд и совесть усыпивший?
Где, на ложе сладострастья,
На пирах искавший счастья,
Чуждый к скорбному участья?
Где каравший без прощенья
Слово, мысль – как преступленья,
Сшедший в гроб без примиренья;
Где он, Богом чтивший силу,
Не смирявший гнева пылу,
Мстивший властью за могилу?
Боже сильный! Боже правый!
В день Твоей грядущей славы,
Где явлюсь и я лукавый!
Дай мне слезы покаянья,
Дай мне слово оправданья
Прежде страшнаго призванья!
Исповедь
Я исповедался Тебе, Владыко
Душ и телес, Царь неба и земли,
Тебе, о Боже и духов и плоти!
Ты мне послал источник слез обильный,
И Твой служитель разрешил[92] меня,
И стало так легко мне и свободно!
И я подумал: вот как царь земной
Положит гнев на некую вину,
Кто разрешит? – кто покаянье примет?
К кому прибегнуть и кого просить?
Кто согласится быть перед царем
Ходатаем, свидетелем? – Кто станет
Посредником меж милости и правды!
А у Него, Царя Небес, не так!
Доступен в каждом храме Он; а храм
Его – есть в каждом граде и селенье;
И в каждом храме – милости алтарь;
И в каждом храме есть Его служитель,
Его министр, и он уполномочен,
Кто ни покается – прощадь и разрешать,
И отпускать раскаянью вины,
И допускать еще к трапезе царской!
Меня спросил священник: «Не имею ль
Вражды противу тех моих врагов,
Которые мне причинили зло?»
«О нет! – я отвечал. – Бог видит: нет!»
В то самое мгновенье, как я
Узнал, что был неправедно отвергнут
За то, что правду громко защищал,
Что нанесен мне злом удар последний,
Я пал, как Иов, на лице мое
И трижды Богу в землю поклонился,
Сказав: «Благодарю за все, о Боже!»
И помолился за своих врагов!»
Так отвечав священнику, я тут же
У жертвенника помолился снова,
Чтоб их Господь не наказал за грех,
Помиловал и зла им не припомнил!
И горько плакал я: и стало мне
От слез моих легко так и свободно!
Легко ли им, свободно ль им, не знаю;
Но в этом я, конечно, невиновен!
Мир всем
Мир далекому от нас
Брату на чужбине,
До кого наш дружий глас
Не доходит ныне;
Кто ни радостей, ни слез
Наших не разделит,
Под шатром чужих небес
Одр холодный стелет!
Мир несчастному, кого
Мир за правду гонит!
Осени он и того,
Кто в сомненьи тонет;
Взор его да просветит
Кроткое сиянье,
Дух его да освежит
Истины дыханье!
Мужу строгой чести – мир,
Кто к добру стремится,
И, презрев счастливцев пир,
Сильных не боится;
Падшим руку подает,
Злобы сон тревожит,
Состраданья слезы льет,
Где помочь не может!
Мир тому, кто не слыхал
От людей привета,
Кто цветов любви не рвал,
Шел чужой для света;
Для кого мир целый пуст,
Жизнь – одно изгнанье;
Мир ему и жарких уст
Первое лобзанье!
Благодать и мир семье,
Где, в пути согласны,
На одной плывут ладье
В бурю, в день ненастный;
Где нет места шутке злой,
Пересудам вредным,
Где остаток скудный свой
Уделяют бедным!
Мир – чья жизнь, как ночь, темна
У нужды в неволе,
Кто бросает семена
На чужое поле!
Мир плывущим по морям,
Мир и чадам брани!
Месть задумавшим врагам
Мир, с пожатьем длани!
Но тебе изречь ли мир,
Темный дух гордыни,
Правоты своей кумир,
Бог своей пустыни,
Милосердием закон
Брату не смягчавший!
И души болящей стон
Глухо отвергавший!
О! когда б и над тобой
Дух любви повеял
Благодатной теплотой
И туман разсеял!
О! когда бы мир смягчил
Хлад жестокосердья,
И познал ты в Боге сил
Бога милосердья!
Мир убитому судьбой
Сыну заблужденья!
Встреть и он в семье людской
Признак примиренья!
Да престанет укорять
Память, как свидетель,
И да вкусит он опять
С миром – добродетель!
Будь покоен, осенен
Мужу – путь деяний!
Колыбели – мирный сон;
Сон – одру страданий!
Мир к отшедшему к отцам
Из страны терпенья;
Мир в земле его костям,
Духу – воскресенье!
Мир и граду, и стране,
Церкви, людям, миру,
Высоте и глубине,
Морю и эфиру!
Мир и властным, и рабам!
Пойте, человеки:
Мир земле и небесам
Ныне и вовеки!
Погибель гордых
Услышите сия вси язы́цы,
внушите все живущие по вселенней.
Внемлите мне, земли народы,
Все человечества сыны!
О дети счастья и невзгоды,
Богатый, нищий, вы равны!
Внемлите слову разуменья:
Не тщетной мудрости учу;
Высокой правды песнопенья
Я вам на гуслях возвещу!
Не полагайтеся на силы,
На злато, плод труда и лет:
Брат не избавит от могилы
И выкупа за душу нет!
Умрет мудрец, умрут невежды,
Забыв, что мзда приобрела,
Покинув замыслы, надежды,
И взяв с собой – одне дела!
Безумцы! мыслят, строя зданья,
Что их жилища в род и род.
Дают землям своим названья,
Да имя – их переживет!
Наследники отцам подобны;
Друзья хвалой возносят их!
Но долго ль успевает злобный
И гордый в замыслах своих?..
Подобно как овец в затворы,
Их в преисподней заключат,
Где света их не узрят взоры,
Где стражем смерть стоит у врат!
Восстанет день над грешным прахом;
Пройдут, не ведая, чей он!
И будет лик их скорбью, страхом
В подземном доме искажен!
Не бойся ж, если богатеет
И входит в славу равный твой,
И не дивись, когда имеет
Себе льстецов он шумный рой:
Его так точно ублажают
И так же песнями честят,
Как жертву, кою украшают,
А нож жреца уже подъят!
Умрет – и ничего с собою
В жилище тьмы он не возьмет:
С ним не пойдут льстецы толпою
И слава вслед им не пойдет!
Там нет в земном величьи нужды,
Де о земле отзыва нет!
Тебе лишь, муж гордыни чуждый,
Там воссияет славы свет!
1823
Александр Норов
Норов Александр Сергеевич (1798–1864) – поэт, переводчик, брат поэта и государственного деятеля Авраама Норова. Воспитанник Московского университетского Благородного пансиона, после окончания которого был зачислен в Московский архив коллегии иностранных дел, оказавшись среди тех самых «архивных юношей», которые в начале 1820-х годов создадут Общество любомудрия. К этому времени он уже входил в кружок С. Е. Раича и был представлен в 1826 году в «Северной Лире» вместе с его учениками Федором Тютчевым и Андреем Муравьевым, хотя некоторые его переводы и оригинальные стихи появлялись и ранее в «Благонамеренном», «Вестнике Европы», «Новостях литературы», в альманахе «Урания», но именно в «Северной Лире» он предстал вместе с новым поколением университетских поэтов, о которых стали говорить как о «московской школе». В эти же годы в печати появились его первые публикации, оказавшиеся и последними.
…Человек живет вдвойне:
Жизнь наяву – и жизнь во сне;
Ночь каждую он в мире новом:
Земное тело крепко спит,
А мысль его безмолвным словом
Вообразимое творит.
Что наши сны? Души творенье,
Безплотной мысли воплощенье, –
напишет он в 1826 году в фантазии «Очарованный узник», приняв решение навсегда поселиться в деревне, чтобы, по его признанию, «в тишине и уединении читать, думать, одушевляться и писать». В добровольном заточении в саратовском имении Ключи, продолжавшемся до конца жизни, он писал в основном духовные стихи, но из них в печати появилось только стихотворение «Израиль. На псалом 73 и 74» («Русская Беседа», 1842, т. 3), все остальные остались в рукописях, в том числе «Переложение Апокалипсиса», запрещенное к печати Петербургским духовным цензурным комитетом. В 1855 году он подготовил к изданию поэтический сборник «Строфы», в который вошли патриотические стихи, созданные во время Крымской войны: «Могучая», «Суворов», «Крестоносец», «Заговор нечестивых против церкви. На псалом 82», «Изба», «К детям века сего» и другие. Но его вера в спасительную миссию России, призванной «обновить жизнь», была встречена точно так же, как стихи Алексея Хомякова, публицистика Ивана Аксакова, политические статьи Федора Тютчева. Официальный Петербург прилагал все усилия, чтобы не дразнить гусей славянофильскими идеями. Не помогло и обращение к брату Аврааму Норову «защитить его неукоризненные пьесы от суеверных строгостей цензуры». На министра просвещения Авраама Норова как раз и были возложены обязанности соблюдения этих цензурных строгостей. В результате сборник «Строфы» постигла та же участь, что и «Переложение Апокалипсиса». Его мечты о «дебюте особняком» так и остались мечтами саратовского поэта-затворника.
Израиль
На псалом 73 и 74
I
О, перестань же сетовать на нас!
Доколь еще Твой будет гнев дымиться?
Своих овец, Ты охранял и нас;
Не дай врагу над нами воцариться.
Детей Своих, Создатель, помяни:
Не уступай Свою родную славу.
Ты нас купил издревле: сохрани
Свой дом, Свою наследную державу.
Отец, взгляни с небесной высоты;
Да! вот она, с поникшей красотою,
Гора Сион, где поселился Ты:
Неверный стал на ней своей пятою.
Расселины божественных палат
Твой Страшный суд векам провозгласят.
Лежат в траве их камни вековые;
Разбиты в прах, и все еще святые!
Низринули символы Божества,
Твой храм сожгли и молятся кумиру;
На юные, заветные древа,
На наших чад уж подняли секиру.
О, душу горлицы Своей,
Ужель предашь Ты этим тиграм?
Не подпускай своих детей
Служить их кровожадным играм.
Царю мой, Боже мой, внемли:
Сердцам дающий крепость в горе,
Ужасный Бог богам земли!
Кто разорвал, как свиток, море
И нас по дну провел живых
Среди чудовищей морских;
Чей гром главу сотрет гордыни
И молния расплавит медь…
Кто крокодила отдал в снедь
Голодным жителям пустыни;
Кто от скалы иссек родник
И зноем испаряет реки:
Един Ты силен и велик;
Тщета и пепел человеки!
Твой день и ночь Твоя, и Ты
Рассыпал звезды по пространству;
Рассеял по земле цветы,
И мысль дивится их убранству…
Послушай!., что за шум вдали?
Живет разбой в долинах мира,
Разбой в ущелиях земли,
И кровь людей – ее порфира.
Спаситель, отряси Свой гром
И притесненный от злодея
Уж не воротится с стыдом,
При нем молить Тебя не смея.
О, голубицу, свет очей,
Не предавай Ты этим тиграм,
Ни наших жен и дочерей,
На поруганье зверским играм…
Ответа нет. Пророка нет.
И разумейшие сокрылись.
Ужасно вспомнить сколько лет
Мы с громкой арфой не молились!..
II
«Я знаю срок; Я вижу время;
Врагов, как трость, переломлю.
И задрожит земное темя,
Когда на землю наступлю.
Скажу безбожным: знайте Бога;
И гордецам: падите ниц;
Не подымайте к небу рога;
Сойдите с пышных колесниц.
Ни от востока и заката,
Ни от пустыни и морей,
Уж нет ни ратников, ни злата:
Но есть Господь, Судья царей.
Вселенну дланию подымет
И, как гнездо, рукой обымет.
Вот чаша временного зла
В Его руке уж тяжела;
Вино кипит, вино клокочет:
Он пролиет, когда восхочет.
Весь кубок ярости, до дна
Враги испьют: и даже дрожди!
Уснув, не встанете от сна!
И праведным отдам Я вожди».
<1842>
Из стихотворения «Утро девятого мая»[93]
…Парить умом, стеснять безумные желанья:
Вот тайна, скрытая от суетной толпы!
Коль ищешь тайны сей, покорный сын судьбы,
Мой друг, доверь себя Отцу миросозданья!
В далеких замыслах ты счастья не лови:
Оно в душе твоей, и в дружбе, и в любви;
Пусть заключит его твое родное поле.
Но ум твой пусть, как дух, непокоренный воле,
Вселенной обнимает круг!
Счастлив, кто озарен светильником наук!
Но в мудрости земной – ночь печная сомнений!
Коль жаждешь истины, коль света ищешь ты,
Брось суемудрие безплодных умозрений!
В невинности сердечной простоты
Будь гордости земной свидетель.
Смиренью одному доступно Божество;
Начало мудрости есть добродетель!..
Авдотья Глинка
Глинка Авдотья Павловна, урожденная Голенищева-Кутузова (1795–1863) – поэтесса, прозаик, переводчица. Она была третьей в роду поэтов и переводчиков Голенищевых-Кутузовых, да и полководцу Голенищеву-Кутузову тоже приходилась родней, а по матери принадлежала к княжескому роду Долгоруковых. «Когда еще я, детским языком, // Дитя – по-детски лепетала, // Твои стихи уж я читала // И выросла с Людмилой и певцом», – обращалась она к своему поэтическому кумиру Василию Жуковскому, имея в виду его «Плач Людмилы» и «Певца во стане русских воинов». Ее мужем станет не менее легендарный певец во стане русских воинов, создатель первых солдатских песен Отечественной войны 1812 года, участник, как и Жуковский, Бородинского сражения Федор Глинка. Они впервые встретятся в 1831 году, когда ему было уже за 45, а ей за 35, и он, некогда блестящий гвардейский полковник, прошедший через все антинаполеоновские войны, окажется узником Петропавловской крепости. Из олонецкой пятилетней ссылки его вызволил все тот же Жуковский. Так он оказался на Волге в Твери. Об остальном можно судить по ее стихотворению о первой встрече:
Когда путем неслыханных страданий,
Без цели я и без надежды шла,
Не веял мне эдем очарований,
И ничего я в жизни не ждала;
Лишь сиротство, нужда – отца могила:
Вот радости в чужбине меж чужих!..
Бледнела жизнь, души терзалась сила
И не жива была я меж живых!..
Один лишь знал и ведал, что таилось,
Все тайный глас твердил мне: «Подожди!»
И вот сбылось: предчувствием томимый,
Ты с берегов озер и диких скал
Перенесен, как будто тайной силой,
К царице рек, где часто грозный вал
Несет суда под песнью заунывной…
Как мне понять, как голос мой призывный
До глубины достиг души твоей?
Увидевши тебя, тотчас узнала,
Что ты был тот, кого я призывала:
Тот жданный гость, – жених души моей!..
Он проживет после этой встречи еще полвека. Ее жизненный путь окажется намного короче. Но это будут самые счастливые тридцать лет их супружеской и творческой жизни, о которых она будет благодарить Творца:
О Господи! Могу ли я довольно
Тебя, мой Бог, благодарить!
Ты дал мне лучшее из благ сей жизни дольной:
Писать, молиться и любить!..
Поэтический дебют Авдотьи Глинки состоялся в 1831 году в «Дамском журнале» (№ 26–27), вскоре отдельным изданием вышел ее перевод «Песни о колоколе» Ф. Шиллера. С тех пор ее имя попадет в число наиболее известных поэтесс середины XIX века, входивших в круг авторов «Москвитянина» и составивших его своеобразное «женское ядро». В 50-е годы наиболее ярко заявит о себе «молодая редакция» «Москвитянина» во главе с Аполлоном Григорьевым и А.Н. Островским, но в первых боях с «неистовым Виссарионом» и западниками вместе со Степаном Шевыревым немалую роль сыграла поэтическая «троица» москвитянок – Авдотья Глинка, Евдокия Ростопчина и Каролина Павлова. «Здесь духа русского святыня, // Живая вера старины; // Здесь, петербургская графиня, // Вы москвитянкой рождены», – с таким укором обратится Каролина Павлова к Евдокии Ростопчиной, переехавшей в 1841 году после замужества в Петербург и ставшей петербургской графиней. В 1847 году она вернется, вновь станет москвитянкой и автором «Москвитянина», что, в свою очередь, будет воспринято как измена ее петербургскими друзьями, и теперь уже Николай Огарев назовет ее отступницей. Зато Каролина Павлова встретит стихами: «Мы современницы, графиня, // Мы обе дочери Москвы». Третья их современница Авдотья Глинка по своему рождению, наоборот, была петербурженкой, но ее отец в 1798 году был назначен куратором Московского университета, она воспитывалась в той же самой университетской среде, с которой связаны судьбы почти всех ее современников-любомудров 20-х годов, ставших славянофилами в 40-е – Степана Шевырева, Михаила Погодина, Петра Плетнева, Алексея Хомякова, Федора Тютчева. Но она, как и Федор Глинка, всегда были на особинку. И не только потому, что его «университетами» были поля сражений от Аустерлица до Бородино. «Опыты священной поэзии» Федора Глинки вышли в самом начале 1826 года, когда он был узником Петропавловской крепости. Таковым было его крещение как религиозного поэта. Религиозные мотивы – отличительная черта поэзии всех славянофилов: Алексей Хомяков, Федор Тютчев, Евдокия Ростопчина создали шедевры религиозной лирики, но религиозными поэтами как таковыми были только Федор Глинка и Авдотья Глинка, воплотившие в жизнь позднейшие слова Федора Достоевского: «Русский – это, прежде всего, православный».
Я русским именем горжусь,
Люблю душой Святую Русь
И никогда не преклоняла
Колена пред чужой страной,
С восторгом пламенным внимала
Я звукам родины святой, –
этот символ веры Авдотьи Глинки вызвал такую же ответную реакцию, как «Святая Русь» Петра Вяземского, обеспечив ей одно из первых мест среди «реакционеров». Она выступала и по животрепещущему для того времени «женскому вопросу», направив стихотворное послание «звезде спасения и пророчице великого будущего» – как Белинский называл Жорж Занд: «Доколь ты будешь, дочь сомненья, // В твоих безсмысленных мечтах, // Языком лжи и ухищренья // Вещать о тайнах в небесах?» Помимо публицистических стихов она выражала свои взгляды и в художественной прозе, издав несколько повестей, в том числе один из первых образцов антинигилистического романа «Леонид Степанович и Людмила Сергеевна» (СПб., 1856). В этом отношении она не была одинока. Роман Евдокии Ростопчиной, вышедший в 1859 году, назывался «Дом сумасшедших». Прототипами его «героев» были Чернышевский и Добролюбов. «Бесы» Достоевского выйдут через пятнадцать лет после этих романов двух русских поэтесс.
Не менее примечателен и другой факт. В январе 1859 года Авдотья Глинка обратилась с письмом к Герцену, которое начиналось словами: «Вы много могли бы сделать добра в России, если бы ее любили безкорыстно и если бы ваша голова могла отстранить мысль, что вас непременно будто бы надо послушать и даже вам повиноваться. А сколько вы сделали вреда вашими сочинениями юношам с горячей головой: они воспламенялись сами не зная от чего, смотря только в ваши черные очки…» И далее, подробно разобрав «Былое и думы» как пример взгляда на Россию через эти черные очки, она воскликнет: «Страшно, Александр Иванович. Но я все не отчаиваюсь, что вы возвратитесь на путь истинный. Невозможно, чтобы вы остались в таком гибельном заблуждении и в связи с людьми, отвергающими Бога и спасительную веру во Христа! Пожалейте вашу душу!»
О первой реакции Герцена можно судить по его фразе из письма 1 февраля 1859 года к М .К. Рейхелю: «Евдокия Глинка шлет мне письмо в 23 страницы, говорит, что пора в религию, да и только, – так, говорит, Богу приспичило». Через две недели он поместит в «Колоколе» обстоятельный «Ответ русской даме», вошедший в сборник его публицистики «За пять лет» (Аондон, 1860). Герцена явно задела фраза о черных очках, и он отвечал: «Вы говорите, что я все браню в России, – полно, все ли? Вы, мне, кажется, думаете, что я имею какой-то зуб на Россию, что я полон нелюбви ко всему русскому. Уверять в противном я не стану, а скажу только, что вся моя жизнь, все мои слова, все, что я делал и делаю, лучшее возражение на ваше замечание. Вы были предубеждены, читая Полярную Звезду». О т этого личного вопроса он переходил к главному предмету письма: «Вы видите во мне что-то «неспокойное», какуюто разорванность, подозреваете какую-то тайну, чуть ли не угрызение совести, и хотите меня спасти, или, лучше, не самого меня, а мою душу. Вы предполагаете, что я хочу успокоиться во что бы то ни стало, и, жалея меня, вы подаете мне потир с опиумом. Но вы ошибаетесь в моем духовном настроении». Он утверждает, что не испытывает и тени сомнения в правоте своего дела и приводит весьма характерный пример: «Я уже не раз повторял ответ Байрона даме, которая ему писала в Грецию письмо, в том же роде, как вы написали мне в Аондон. Байрон оценил ее участие, и отвечая ей с грустной кратостью, спросил ее: «С чего же начать, чтоб поверить, когда не веришь – как это сделать?» Ведь это в самом деле задача невозможная!» Герцен предлагает Авдотье Глинке разойтись, что называется, миром, говорит о свободе слова, веры: «Зачем меня лишать права речи? Если мои слова без мистического верования, без школьной доктрины будут пусты, будут нелепы, их прочтут, забудут и наконец совсем не будут читать. Зачем же отнимать у меня такое естественное право, как участие речью в современном деле моей родины? Довольно в России всяких ценсур, всяких стеснений, всяких монополий, научимся выносить свободу!» Правда, в качестве примера такой веротерпимости Герцен вполне бы мог поместить в «Колоколе» не только свой «Ответ русской даме», но и само письмо Авдотьи Глинки. А иначе как раз и получалась демонстрация монополии на истину. Но и в этом случае ответ Герцена выгодно отличался от многих других образцов «боев без правил», в которых первенствовали пародисты. Одна из таких пародий на Авдотью Глинку под названиям «Акафист блаженной и нищелюбивой Евдокии литературы и благотворительности ради юродивой» побила все рекорды по своей кощунственности и глумливости по отношению к одной из центральных православных молитв и всему, что было дорого Авдотье Глинке, – от публичных чтений «Таинственной капли» Федора Глинки и созданного ею «Товарищества доброхотной копейки» до их совместного Гегеля проклинание и к «натуральной школе» омерзение.
Радуйся, «Капли» читание,
Радуйся, смертных зевание,
Радуйся, бесов изгнание,
Радуйся, нищих недоедание,
Радуйся, истертых пятаков раздавание,
Радуйся, богадетельных стариц голодание,
Радуйся, Гегеля проклинание,
Радуйся, Федора обожание,
Радуйся, псалмов писание,
Радуйся, на арфе играние,
Радуйся, седых локонов взбивание,
Радуйся, костлявой шеи обнажение,
Радуйся, фимиама каждение,
Радуйся, на чужой счет благотворение,
Радуйся, к «натуральной школе» омерзение… и т.д.
Этот «Акафист» Николая Щербины появился в 1852 году, а вскоре его античные стилизации, заклейменные в статьях Чернышевского и Белинского, тоже оказались под перекрестным огнем пародистов.
В эти же годы Авдотья Глинка создала несколько книг для народного чтения на сюжеты Священного Писания. Наибольшим успехом пользовалась ее «Жизнь Пресвятой Богородицы», выдержавшая до 1915 года шестнадцать переизданий и вновь несколько раз переизданная уже в наше время. Самая заветная книга Авдотьи Глинки вышла уже после ее смерти. Она называлась «Задушевные думы», с подзаголовком – «Не для продажи». «Заветное, а не продажное» – гласит народная пословица, которой, судя по всему, следовал Федор Глинка, осуществив это посмертное издание молитв Авдотьи Глинки. Во второй и третьей частях книги представлены и другие ее стихи, в том числе публицистические, увидевшие свет на страницах «Москвитянина», «Современника», «Маяка», «Странника» и других изданий, но свою молитвенную поэзию она сохранила для будущих читателей.
Молитвы
Ангелу-хранителю
Под Твоим святым крылом,
Улелей меня Ты сном,
Светлый Ангел мой Хранитель!
И в туманную обитель
И тревоги, и грехов
Принеси с собой любовь.
Сладкой неба тишиною,
Утоли мятеж во мне
И с эдемской стороною
Познакомь меня во сне!..
* * *
О Господи! я изнываю!..
Подай молитвы мне елей!
Чего-то все ищу, желаю…
Но все кругом меня мрачней!
В Тебе источник жизни, света –
Их не находим у других!
И сладко для души поэта –
Пить жизнь из этих струй живых?
* * *
О Господи! могу ли я довольно
Тебя, мой Бог, благодарить?
Ты дал мне лучшее из благ сей жизни дольной:
Писать, молиться и любить!..
* * *
Во всем, во всем, о Боже мой! как видно,
На небе, на земле, вокруг
И мощный, и благой Твой Дух.
И как же нам, земным, не стыдно
Не слушаться и не любить Тебя,
А все с своим носиться Я?!
* * *
К Тебе прильну, прильну я с упованьем:
Ты жаждущую напоишь
И не с земным, не с нашим состраданьем,
Ты на больную поглядишь!
А я, я все к Тебе мое былое –
И радость, и грехи с собою принесла.
О Господи! все темное, гнилое,
Ты отдели, чтоб я осталася светла!
* * *
О Господи! душе дай крылья,
Чтоб полететь она могла
И из земного бы насилья
В Твой свет заоблачный ушла,
Где отдых радости безпечной.
Дай ей любовью подышать,
Усталой в суете той вечной,
Где ей наскучило страдать.
* * *
О Господи! Ты над звездами!
Так царственный горит Твой трон!..
Но, как Отец, всегда Ты с нами,
Когда мы любим Твой закон.
И легок он! – Ты Сам же помогаешь,
Лишь у Тебя по-детски попроси,
И щедро, щедро осыпаешь
Земных дарами с небеси!..
* * *
О Господи! один Ты не обманешь,
А то, что шаг, то ложь, что слово, то обман;
Надорвалася грудь от ран,
И никому уж не расскажешь,
Чем сердцем страждущим болишь:
Все так изменчивы и лживы,
Все так насмешливо счастливы,
Что с ними ноешь и молчишь!
* * *
О Боже! бурю отведи
И с нею волны буревые;
Все тяжело в моей груди!
Мои грехи то иль чужие,
Страдаю от которых я,
Я разобрать того не знаю,
Но чувствую, что я страдаю,
И помощь мне нужна Твоя!..
* * *
О Боже! дай мне отдохнуть, –
Внутри так много накипело,
Должна земное делать дело,
Мешают в горнее взглянуть:
В лоскутья сердце разорвали,
Зевнула злобы страшно пасть,
Куда ж мне от моей печали,
Как не к стопам Твоим упасть?..
* * *
Меня, по милости Своей,
Суди – не по моим деяньям,
Не дай мне быть еще грешней,
Не дай, чтоб в сердце, с покаяньем,
Во всех моих земных делах
С любовью слит был Божий страх…
30 июля 1846
* * *
С Твоей благодатью всегда неизменной,
Мы только и можем счастливыми быть;
Ни почести мира, ни блага вселенной
Не могут утешить, ни дух оживить.
Так светом Ты этой звезды лучезарной,
О Боже мой! раны мне сердца свяжи,
И в сумраке воздуха сферы угарной
К востоку мне путь мой надежный кажи!
30 декабря 1846
* * *
Когда б не Ты, со взором состраданья,
Господь мой, на рабу Твою смотрел,
Куда бы мне от этой кучи стрел
И где б найти страну обетованья,
Чтоб сердце после бурь могло бы отдохнуть?..
О, Ты Один, в болезненную грудь,
Ты можешь влить елея умащенья,
Чтоб мой скрепленный дух отрадною слезой
Почувствовал такие утешенья,
Каких уж нет в стране земной!..
11 генваря 1847
* * *
О Боже мой! молю Тебя с слезами,
Ты научи и вразуми меня:
Перед Тобой, покрыта я грехами,
В Твоих руках и жизнь, и смерть моя.
О! не давай мне больше погружаться
В сей смрадный грех, кипящий на земли;
Но дай Твоим законом просветляться
И быть Твоею повели!
* * *
Тогда, тогда лишь успокоюсь,
Когда, о Господи, укроюсь
Под Твой защитный нам покров:
Тогда пугать ничто не станет, –
Ни бремя тяжкое грехов,
Ни призрак ложный не обманет…
Ты просветлишь мой слабый дух,
Откроешь внутренние очи
Так, чтоб им видеть и средь ночи;
Душевный я не будет глух,
Услышит он глаголы жизни,
Узнает с неба глас родной,
Чтобы придти без укоризны
К Тебе из области земной!..
* * *
К Тебе пришла я вся больная…
Меня, мой Боже, исцели!
Груди все раны открывая,
Прошу Тебя, Ты мне пошли
Молитву, слезы, все, что надо,
Чтоб прокаженную обмыть;
Я благам никаким не рада,
Лишь бы Тебе, мой Бог, служить.
Во мне созижди сердце чисто,
Во мне дух правый обнови,
Чтоб совершить здесь путь скользистой,
Мне под щитом Твоей любви!..
* * *
О Боже! все, что ни имею,
Имею от Тебя, мой Бог!
И даже повторять я смею,
Что Сам сказал нам: «В мой чертог
И в светлое блаженство Рая
Все можете вы достигать;
Молитеся, чтоб благодать
Вас, прокаженных, очищая,
Все смыла с вашея души
И ей сказала б: «Не греши!»»
* * *
Тебе ж, страдальцу, что принесть?
Ведь у тебя целенье есть,
Смотри: Распятый пред тобою,
К тебе объятия простер,
Его угасший в муках взор
Зовет тебя любовью неземною!..
* * *
О Господи! Твоей щедротой
Наставь и сохрани меня;
Вот этою одной заботой
Должна заняться я для дня,
А прочее совсем не нужно:
Ни уважение людей,
Ни лепет праздный их речей,
Ни ожерелие жемчужно,
Ни полный лакомства их стол,
Ни выставки их, ни гульбища!..
Нет, это для души не пища,
А полное собранье зол!
* * *
О Боже! с милостью безгневной,
Ты нас хранишь с заботой ежедневной
О всех, – о малых и больших;
Тому лишь может быть опасно,
Кто в заблуждениях своих
Тебе не верит и не хочет
Твоей любви предаться весь,
Блаженство кто в тщеславье прочит,
В ком чувство заглушила спесь.
* * *
О Боже! слезы градом льются,
Как взглянешь, что у нас кругом;
Как люди из того лишь бьются,
Чтобы поставить все вверх дном:
Святыя чувства уничтожить
И веру колебать в сердцах,
Чтоб тем отчаянье умножить,
Чтоб мы, в безумных лишь мечтах,
Развития ума искали, –
То есть: разнузданность страстей!..
Где ж истину от них узнали:
В них столько ж вер, как и людей!..
Себя премудрыми считая,
Одни все новое творят,
Другие ж, веру очищая,
Чудес от неба не хотят;
Одни вас обливают хладом
И теплой веры гасят свет;
Другие, возжигаясь адом,
Кричат вам: «Прежнего уж нет!
Мы новою пойдем дорогой
И небо приступом возьмем!
Нам дайте наслаждений много,
Да как бы выше стать умом!..»
* * *
Все хорошо с Тобою, что ни будет.
Все благодатно для меня!
Родство и мир меня забудет,
Но я останусь все Твоя!
И нет ни у кого залога
Для счастья вечного в руках:
Оно лишь только в лоне Бога
И прочно только в небесах…
* * *
Никто, никто мне боле дать не может,
Как Ты, Создатель мой, Творец!
Твоя десница мне положит
Иль смерть, или венец!
А здесь не то – все криво и неправо;
Людей всегда пристрастен суд;
Сегодня увенчают славой,
А завтра на позор ведут!
* * *
Один Христос есть неизменный
И без страстей, и без грехов:
Воскресший Сам, вовек нетленный
И Сам весь чистая любовь!..
* * *
Как мне спокойно, благодатно!
Я столько вижу благ Твоих:
Здесь воздух льется ароматный
И, посреди чудес живых
Твоей природы обновленной,
Все чудно, все Тобой живет:
Так пусть и сердце восхищенно
С ней гимн Тебе же пропоет!..
* * *
Чудна, чудна молитвы сила:
Она невидимо целит
И душу, из тоски унылой
Подняв, так дивно оросит,
Что и наружность обновится
И жизнью зацветет другой!
О Боже! Дай мне дар молиться,
Раскрой во мне сей ток живой!..
* * *
Лейтесь, лейтесь доле, слезы,
Вижу благость Бога в них:
То мои без терний розы,
То залог от стран святых;
Ими, грешная, омоюсь,
Просветлюся чистотой;
От людей я только скроюсь, –
Пусть лишь льются пред Тобой!
* * *
С Тобою так легко мне станет,
Что не желаю ничего:
Что тишина, гроза ли грянет, –
Мне все равно!
Вот тот покой обетованный,
Что Ты порой даруешь нам:
Хоть и уйдет сей гость желанный,
Но за собой оставит фимиам!..
* * *
О Господи! я знаю, что извне
Идет все волею Святой Твоею;
Но я-то чем же одолею
Все то, что внутренно волнуется во мне?
* * *
О Господи! дай силу мне и звуки,
Чтобы Тебя достойно воспевать
И, несмотря на все земные муки,
Чтобы Твоя Святая Благодать
Мне в сердце жаркою струею
Так глубоко вошла,
Чтобы я песнью неземною
Прославила Твои дела;
Тебе не нужно прославленье,
Не нужны похвалы Тебе,
Но где же, в лютой нам борьбе,
Среди врагов и ухищренья,
Искать защиты – в ком?
О Боже! дай средь наслаждений
И в передсмертный час мучений
Всегда быть под Твоим щитом!..
* * *
О Господи! не оставляй меня
Среди тревоги бытия,
Среди желаний безпрестанных,
Средь помыслов каких-то странных,
Что мучат душу так мою;
И в этом яростном бою,
Душе моей закон Твой ясно
Ты, Боже, покажи,
Чтоб ничего не сделать самовластно
И не остаться мне во лжи!..
* * *
Подай, Господь, чтоб напилася
Я каплей горней от Тебя,
Во мне чтоб буря улеглася,
На все смотрела бы любя
И извиняла, и прощала,
Себя сносила и других;
Но от Тебя лишь ожидала
Я благ небесных и земных!..
* * *
Все тяжело и безпокойно!
Не знаю я, чего желать;
И в голове моей нестройно…
Сама не знаю, что начать!
Вот, Господи, что я такое…
Ты волю отними мою:
Тогда останусь я в покое,
Признав одну лишь власть Твою!
* * *
Не оставляй, не уходи,
Святая, из моей груди,
Доколе сердце будет биться!
Дай, Боже, мне Тебе молиться
И вдохновение пошли:
С ним сладко жить мне на земли!
* * *
О Господи! сама не знаю,
Мне тесно с этими людьми!
Так часто их не понимаю
С их мелкими страстьми!..
Их не видать, не слышать бы хотела:
Они так душу разорвут,
И после уж разсудит суд, –
Они ль меня, иль я понять их не сумела!
* * *
О Господи! лишь Ты меня не оставляй,
А то все мало, все ничтожно,
Иль суетно, иль грустно, или ложно;
К Тебе любовь все умножай!
С ней не увижу я худова,
Не оскорблюся я от слова,
Не буду знать своих врагов,
Все победит к Тебе любовь.
* * *
О, никогда не насмотрюся,
Я на Твои, о Боже! чудеса,
На высь, цветы, огромные леса!
И никогда не намолюся!
Молитва сердца жаждет слез
И средь ужасных жизни гроз!..
* * *
Перед Тобой колена преклоняю,
Перед Тобой Одним, мой Бог!
И от Тебя лишь ожидаю
Всего средь жизненных тревог.
Больную душу успокоя,
Твоею милостью святой,
Один Ты дашь того покоя,
Что незнаком в стране земной!..
* * *
Тебя любить, Тебе и поклоняться –
Вот благо высшее нам здесь,
Перед Тобой в грехах смиряться,
Забыв свою пустую спесь:
Ты Сам, как детям, нам покажешь,
Идти к Тебе путем каким:
На розы ль, тернии ль укажешь, –
Во благо будет все земным!..
* * *
Все мятусь, да мятусь!
А когда ж я уймусь?
Боже мой! помоги
Уплатить мне долги!
Как хотелось бы мне
Жить с Тобой в тишине
И Твою благодать
Не гасить и не гнать;
А молиться, терпеть
И, вдали от людей,
На цевнице моей
Тебя, Господи, петь!..
* * *
Ужель все будет – на разлад,
Господь, между Твоим созданьем,
Торжествовать один лишь ад
И пагубным своим дыханьем
Святое будет все гасить?
Ужель, так долго может быть?
Ужель?.. Но взор Твой замечает:
Найдется ль праведник один,
Который и других спасает,
Как верной благодати сын!..
* * *
Как с молитвой в сердце льется
Мир Твой, – как роса небес!
И едва он подается, –
Всех волнений рой исчез…
Он дается благодатно
Щедрою Отца рукой:
Мне едва самой понятно,
Станет что тогда со мной!!.
* * *
Покажись мне, Ангел света!
Покажись, небесный князь!
Дай мне руку в знак завета:
За нее чтоб ухватясь,
Шла я бодро и надежно,
Взор стремила б к небесам,
Чтоб мне мир презрев мятежной,
Не отдать души грехам!..
* * *
Ты Один! и неразлучно
С нами будешь до конца:
Все непрочно, все докучно
Станет для земли жильца!
То к тому или другому
Он попробует, прильнет,
Сердце упадет в истому,
Жизнь слезами обольет!
И, к Тебе подъемля руки,
Скажет: «Ты Один мой щит!»
И в минуты всякой муки
Он к стопам Твоим летит!..
Молитва
Творец! Мой Бог, Тебя благодарю
За блага жизни всей душою;
Хоть грешная перед Тобою,
Но с сердцем полным говорю:
Ты чувства влил в меня священно,
Чтоб дух мой в горняя летал
И на земле сей зараженной
Тебя хотя минутно постигал;
В минутах сих и жизнь прямая…
Тогда могу я, с детской простотой,
Все тайное Тебе вверяя,
Повергнуться перед Тобой!..
И Ты поймешь, Творец небесной!
Тебе единому известно,
Что в тайне сердца –
Ты лишь можешь исцелить
Недуг грехов, щадя изнеможенье,
Пролив, во время, утешенье. –
Мне пред Тобой отрадно слезы лить!..
Лети ж, мой дух, в тот мир прекрасный,
Где ты не угнетен тоской:
Все здешнее увидишь ясно
Из той отчизны световой!..
* * *
Я от Тебя все ожидаю
Господь мой и Творец!
С любовью детской вспоминаю,
Что Ты один был мне Отец!..
Во всех страданиях жестоких,
Ты все меня не покидал!
Когда я шла меж грозных скал,
То сердца в тайниках глубоких, –
Все слышался мне голос Твой,
И все к Тебе взывала я с тоской!..
* * *
Я к Богу иду помолиться,
Я вырвусь из этих тяжелых цепей!..
О, дай же мне, Боже, слезами омыться
И жизнью прекрасной мне с неба повей!
Я все позабуду тогда пред Тобою!..
А с здешним мириться нет силы во мне…
Я лучше уж буду с моею тоскою,
Чем с ними мне бредить в безумном их сне!..
* * *
О Господи! я все стремлюсь ко злу…
Рассей, рассей греха Ты эту мглу,
Чтобы не впасть мне в ада бездны,
Мой врач небесный, безвозмездный!
Пошли Твою мне благодать;
А чтоб совсем Тебе угодной стать,
Пошли любовь, что ценишь выше
Пророчеств, дел и громких слов:
Она той дивной силой дышит,
Что сводит в мрак гробов!..
* * *
О Господи! Ты, Ты мне все даешь,
Что в жизни мне и дорого и мило,
И слез поток! И так ведешь,
Чтоб в скорби сердце не изныло!..
* * *
Куда и где могу взглянуть,
Где б не было Твоих благодеяний,
И сколько Ты в страдающую грудь
Умеешь влить отрад и упований!
* * *
О Михаил! Архангел Бога,
В священном сонме Серафим!
Когда придет ко мне тревога,
Иль предприятий светских дым,
Или тоска меня встревожит,
То отклони и прохлади
Все бурное в моей груди
Твоей неотразимой силой
И дай покой душе унылой!..
* * *
О, отзовись душе моей,
Она давно, давно томится,
Пошли один хоть из лучей,
Чтобы ей, мрачной, осветиться!..
* * *
Архангел Михаил, защитник мой,
Рази, рази мечом Твоим нетленным,
Тех смрадных сил кипящий рой!..
Будь мне покровом неизменным!
А жизнь трудна: так много в ней
Вкруг нас чего-то накопилось,
Как на последний бой столпилось
Орудий смерти и мечей!..
* * *
Архангел Божий Михаил!
С Твоею ратью высших сил,
Рази врагов мечом нетленным!
Будь нам покровом неизменным
От окружающих нас зол,
Пусть Твой, неслышный нам глагол
Их рассечет и в прах рассеет!
Пусть сила их закаменеет,
Лишь бросишь взгляд на наш земной смятенный дол!..
* * *
Вот, Боже, я в каком мученье!
С потоком слез живу скорбя
И в нравственном сем заточенье,
Совсем упала духом я!..
О, помоги!.. Ты высоко над нами,
Но Ты доступен нам скорей,
Чем те жильцы чертогов пышных:
Им никогда уже не слышны
Ни голос правды, ни скорбей!..
* * *
Кто помешает, Боже, мне
Перед Тобою изливаться,
В тревоге дня, в полночной тишине
У ног Твоих, с слезами, укрываться?!.
Благодарю Тебя за все, что Ты давал,
За блага все, за испытанья!
О! как премудро посылал,
Ты мне уроки, – чрез страданья!
Чтоб здешнее я поняла вполне,
Прочесть мне книгу жизни надлежало,
Понять, что все великое здесь мало,
А блага все в Тебе – и в тишине…
Псалом 35
О Господи! Ты ухо приклони,
Услышь меня, я всем убога,
Мою Ты душу сохрани,
Затем, что верная раба я Бога!..
Спаси! Я вся перед Тобой,
Я на Тебя так крепко уповаю;
И целый день к Тебе с мольбой:
«Помилуй, Господи!» взываю…
Порадуй душу Ты мою,
За то, что все она к Тебе стремится;
Я кротость ведаю Твою,
Ты милосерд ко всем, к Тебе кто обратится!
Услыши глас мольбы моей,
Услыши глас, печалию пронзенный:
Ты спас меня из натиска скорбей!
И есть ли Бог во всей вселенной
Тебе подобный по делам?!
Все сотворенные Тобой народы
Придут Твоим дивиться чудесам,
Тебя прославят в род и роды!..
О Господи! мне путь мой покажи,
Чтоб в истине я шла – не в темной лжи,
Чтоб сердце лишь Тобой увеселялось,
Чтоб осенял меня Твой страх,
Чтоб духом я к Тебе воспламенялась,
Как Серафимы в небесах!..
* * *
Ужель, Господь, Ты даром дал
Твои дары высокие, святые?
Напрасно ль в сердце глас звучал
И слышались глаголы неземные,
Что жгучею струей из уст Твоих текли,
Ужель и те исчезнут на земли?!.
* * *
Я слезами обливаю
Твой Пречистый, Светлый Лик!
«Помоги мне!» я взываю,
И какой же не достиг
До Тебя печали крик!..
Так пошли же мне уменье –
Быть угодною Тебе;
Силу дай, чтобы в боренье
Не упасть Твоей рабе!..
* * *
Ах! если б не молитвы сила,
Что грудь мою свежит порой,
Я вовсе бы душой изныла
Под этой мрачною грозой!..
Молитва, слезы, умиленье
И подкрепят и усладят;
И это сердца возрожденье
Угасит в нем заразы яд!..
Псалом 74
Исповемся Тебе, Боже…
Прославим, Господи, Тебя и призовем,
Чтоб с сердцем заодно уста звучали,
И, помянув о Имени Твоем,
Мы о судьбах Твоих народам рассказали,
Как Ты с небес вещал им Сам:
«Когда моим назначенным Судам
Настанет час, тогда растают
И люди, и земля! – Я утвердил
Ея столпы! – Я грешным говорил:
Престаньте согрешать! а горделивым:
Сотрите гордости безумный рог!
Доколь вам быть и дерзким и кичливым.
И говорят: «Несправедлив наш Бог!»
Не думайте, что с запада, с востока
Иль из ущелий скал и гор
Придет к вам помощь издалека,
Чтоб разрешить Мой с вами спор.
Напрасно!.. Я Один сужу мою вселенну,
Я чашу полную с вином ношу,
Кипящую и горьким растворенну,
Ее, кому хочу, Я подношу…
И будут ею упиваться
Пока не выпьют до дрожжей,
Пока сердца не отрезвятся
От своеволья и страстей!..»
Иван Аксаков
Аксаков Иван Сергеевич (1823–1886) – поэт, публицист, общественный деятель, издатель. Сын автора «Семейной хроники» С.Т. Аксакова, брат одного из идеологов славянофильства К.С. Аксакова, муж дочери Ф.И. Тютчева А.Ф. Аксаковой. Известность Ивану Аксакову как поэту принесла поэма «Бродяга» (1846–1850), ставшая предтечей некрасовской народной эпопеи «Кому на Руси жить хорошо». Современники отмечали как сюжетное сходство двух поэмстранствий по Руси, так и ритмическое – преобладание трехстопного ямба с дактилическими окончаниями. На Аксакова возлагали большие надежды. В основном сбывшиеся, но не в сфере поэзии. Закончив в 1842 году Училище правоведения, он успешно продвигался по службе, но в письме к родным признался: «Закабалить на 25 лет службы, чтоб на 26-й проснуться, все равно, что заложить на время душу черту, – плохое дело для души». В двадцать восемь лет он подает в отставку, уже будучи автором «Бродяги», отрывки из которой впервые увидели свет в третьем номере «Московского Сборника» (1852). В этом же номере он выступил с заметкой «Несколько слов о Гоголе» и программным стихотворением «Могучим юности призывам…», а на титульном листе значилось его имя как редактора. Вскоре после выхода он напишет: «Сборник имеет успех громадный, а шум – и того больше. Все поражены его честной физиономией и считают это дерзостью, ибо честные физиономии в наше время непозволительны». За что и поплатился. Четвертый номер был запрещен, а его, как редактора, лишили права редактировать какие-либо издания. Так, в тридцать лет он оказался вообще не у дел – вне службы и вне, как он выражался, «общественной Деятельности в литературе». Этот запрет был снят лишь в царствование Александра II. Возобновляя издательскую деятельность, он напишет: «Неужели еще не пришла пора быть искренним и правдивым? Неужели еще мы не избавились от печальной необходимости лгать или безмолвствовать? Когда же, Боже мой, можно будет, согласно с требованием совести, не хитрить, не выдумывать иносказательных оборотов, а говорить свое мнение прямо и просто, во всеуслышание?..» В 60-е годы он стал редактором-издателем и основным автором газеты «День», обретя себя в публицистике. Вершиной его общественной и публицистической деятельности стала поддержка национально-освободительного движения славянских народов. Во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов он руководил сбором средств, покупкой и доставкой оружия, даже выдвигался на болгарский престол, его именем в знак благодарности назвали одну из центральных улиц в Софии.
Публицистическое наследие Ивана Аксакова составило семь объемистых томов: историко-литературное – наиболее полная биография Ф.И. Тютчева по семейным архивам; эпистолярное – три тома писем; поэтическое наследие (по объему) гораздо скромнее – один сборник, вышедший в 1886 году. Посмертно. Поэзия так и не стала для него основным призванием.
«Свеж и неиссякаем был бы источник поэзии во мне: бил бы он постоянным ключом», – признавался он. Но все это нисколько не умаляет значения Ивана Аксакова как одного из ярких поэтических имен 40–50-х годов XIX века.
Подтверждение тому – романсы, созданные на его стихи А.А. Алябьевым, А.А. Гурилевым, М.А. Балакиревым и другими композиторами. Большой популярностью пользовалась детская хоровая песня «Всенощная» (на музыку Н.А. Соколова) из поэмы «Бродяга».
Из поэмы «Бродяга»
В Холмах, селе большом,
Есть церковь новая;
Воздвигла Божий дом
Сума торговая;
И службы Божие
Богато справлены,
Икон подножия
Свечьми уставлены.
И стар и млад войдет –
Сперва помолится,
Поклон земной кладет,
Кругом поклонится;
И стройно клирное
Поется пение,
И дьякон мирное
Твердит глашение:
О благодарственном
Труде молящихся,
О граде царственном,
О всех трудящихся,
О тех, кому в удел
Страданье задано…
А в церкви дым висел,
Густой от ладана,
И заходящими
Лучами сильными
И вкось блестящими
Столбами пыльными –
От солнца – Божий храм
Горит и светится;
Стоит Алешка там
И также светится
Довольством, радостью,
Здоровьем в добрый час,
Удачей, младостью
И тем, что в первый раз
На кружку вынул он
Из сумки кожаной
И слышал медный звон
Копейки вложенной,
В труде добытой им…
В окно ж открытое
Несется синий дым
И пенье слитное…
Звенят ко всенощной,
К молитве благостной…
Приди ты, немощный,
Приди ты, радостный!..
В Хохлове также звон;
В нем также храм стоит;
Бедней убранством он,
Поменьше свеч горит;
Но дружно клирное
Поется пение,
И дьякон мирное
Твердит глашение:
О благодарственном
Труде молящихся,
О граде царственном,
О всех трудящихся,
И тех, кому в удел
Страданье задано…
А в церкви дым висел,
Густой от ладана,
Волнами синих туч
Все лица скрадывал,
И солнца слабый луч
Едва проглядывал
В стемневший Божий храм
Сквозь рощи близкие…
Стоит Парашка там:
Поклоны низкие
Перед иконами
Кладет не по разу,
Вслед за поклонами
И свечку к образу
Усердно вправила:
Ему в спасение,
Ему во здравие,
На возвращение
Домой бродячего…
О ком же молишь так?
Худа ты для чего?
Что очи красны так?
Ты, верно, плакала
Иль ночь работала?..
Взгрустнув, поплакала,
Но не работала!..
1847–1850
Константин Аксаков
Аксаков Константин Сергеевич (1817–1860) – публицист, критик, поэт, лингвист, историк. Сын С.Т. Аксакова, брат И.С. Аксакова. Первоначальное образование получил в деревне, в доме отца. Сергей Тимофеевич Аксаков сам воспитывал своего старшего сына, поступившего в 1832 году на словесное отделение Московского университета в 15 лет; но предварительно в пансионе Михаила Погодина с ним занимался известный филолог Юрий Венелин. Уже на первом курсе он познакомился со старшекурсниками Николаем Станкевичем и его друзьями, образовавшими университетский кружок, сыгравший значительную роль в судьбах молодых поэтов Василия Красова, Ивана Клюшникова и будущего «неистового Виссариона», который в Пензенской гимназии тоже, как он признавался, «почитал себя опасным соперником Жуковского», но убедился, «что не рожден быть стихотворцем». Все остальные члены кружка, включая Николая Станкевича, останутся поэтами. Первое стихотворение Константина Аксакова датировано 1830 годом, так что в университет он поступил уже с двухгодичным поэтическим стажем. Но в кружке Станкевича царил не только дух поэзии. Михаил Погодин запишет в дневнике: «Неприятные известия о Константине Аксакове, который с ума сходит от самолюбия… Новое направление. Толкует о философии. Действительно может причинить вред». Много позже он напишет: «В этом кружке выработалось уже общее воззрение на Россию, на жизнь, на литературу, на мир – воззрение большей частью отрицательное… Пятнадцатилетний юноша, вообще доверчивый и тогда готовый верить всему, еще много не передумавший, еще со многим не уравнявшийся, я был поражен таким исправлением, и мне оно часто было больно; в особенности больны были мне нападения на Россию, которую люблю с самых малых лет». Взгляды этого нового направления вряд ли были близки и Василию Красову, который, еще будучи студентом, опубликовал в «Телескопе» поэму «Куликово поле», но в кружок помимо поэтов входили левогегельянцы Василий Боткин, Михаил Бакунин и Михаил Катков. В этой же среде зарождалась «идея отрицания» Белинского. Сам Николай Станкевич называл себя человеком «воспаленным идеями», но он притягивал к себе не столько оригинальностью своих собственных стихов или идей, сколько обаянием своей личности.
Переломным для себя он считал 1842 год, когда вслед за поэтическими порывами пришло «время мужа». Все началось с бороды и зипуна. «Фрак может быть революционным, а зипун – никогда. Россия, по-моему, должна скинуть фрак и надеть зипун – и внутренним и внешним образом», – заявит он, вызвав насмешки даже ближайших друзей-славянофилов, но Степан Шевырев отметит: «Бородой и зипуном он отгородил себя от общества и решился всем пожертвовать народу». «Он должен был неминуемо сделаться фанатиком, – так я думал об этом с самого начала», – скажет Николай Гоголь. Вскоре в мурмолке появится Хомяков и число «фанатиков» возрастет настолько, что в апреле 1849 года последует специальное распоряжение правительства о запрещении славянофилам носить бороду и русскую одежду. С.Т. Аксаков напишет сыну Ивану: «Мне это ничего, я уже прожил свой век, а тяжело мне смотреть на Константина, у которого отнята всякая общественная деятельность, даже хоть своим наружным видом. Мы решаемся закупориться в деревне навсегда». Факт поразительный, если учесть, что все это происходило, когда Константин Аксаков писал о западниках: «Как пачкают эти западные люди народность! Во-первых, у них нет настоящей народности; их народность искусственная, сочиненная, натянутая. Во-вторых, они марают народность тем, что придают ей революционный характер, несовместимый с истинною народностью. Народное начало есть, по существу своему, анти революционное начало, начало консервативное. Такова народность русская, народность истинная». Но именно в таком «консерватизме» славянофилов официальные власти усматривали едва ли не большую опасность, чем в либеральном «западничестве». Славянофильский «Московский Сборник» с поэмой Ивана Аксакова «Бродяга» запретили, журнал «Русская Беседа» закрыли. Наиболее важные литературно-критические статьи «Взгляд на русскую литературу с Петра Первого», «О современном состоянии литературы. Письмо первое», «Письма о русской литературе», «О современном стихотворстве в нашей литературе», написанные в конце 40-х – начале 50-х годов, были опубликованы лишь через столетие. В 1857 году Константину Аксакову удалось возглавить (и то негласно) газету «Молва», с этого времени начинается новая эра славянофильской публицистики.
В молитвенной поэзии Константин Аксаков, как и Иван Аксаков, представлен лишь одним стихотворением. Но лучшие образцы их страстной публицистики – это тоже не что иное, как молитвы о России.
* * *
Ангел светлый, ангел милый!
Ты зовешь, манишь меня –
За тобою, легкокрылый,
Унесусь далеко я!
Ты напевы райских песен
Рассыпаешь надо мной;
Ты поешь: мой мир чудесен,
Улетим туда со мной!..
Дух надежды, дух прелестный,
Я знавал тебя, знавал:
Ты когда-то, гость небесный,
Сон младенца навещал.
Ты поешь, и это пенье
Наполняет душу мне:
В ней тоска, в ней сожаленье
По далекой стороне.
1835
Москва
Святогорец (С.А. Веснин)
Святогорец (Веснин Семен Авдиевич), в монашестве Серафим, Сергий (1814–1853) – поэт, религиозный публицист, автор путевых заметок. Сын дьячка. По окончании Вятской духовной семинарии (1828–1834) стал священником. В 1836 году, после смерти жены и дочери, отправился в странничество по святым местам. Посетил Соловецкий монастырь, святыни Киева и Москвы. В 1839 году в Вятке постригся в монахи с именем Сергия. В 1843–1845 годах совершил паломничество на Афон и в Палестину. В Пантелеймоновском монастыре на Афоне принял схиму с именем Сергия. В 1845 году в журнале «Маяк» были опубликованы его путевые заметки. В 1850 году вышла его книга «Письма Святогорца к друзьям своим о Св. горе Афонской, и стихотворения его», получившая широкий резонанс и за несколько лет выдержавшая четыре издания. Юный поэт-семинарист Николай Добролюбов запишет в 1852 году в своем дневнике: «Превосходная книга. Так просто, искренно, чистосердечно, наивно, но вместе с тем умно и благородно рассказывает Святогорец». Эти же черты ценили в паломнических письмах Святогорца и другие почитатели, среди которых был Н.В. Гоголь. Истории их взаимоотношений посвящена статья Владимира Воропаева, опубликованная в журнале «Православный паломник» (2007, № 1): «Гоголь познакомился со Святогорцем, по всей видимости, в конце 1849 или начале 1850 года в Москве. В середине декабря 1849 года Святогорец выехал из Вятки в Петербург, чтобы самому следить за изданием второй части своих писем, и вскоре прибыл в Москву. В конце апреля 1850 года, в письме, адресованном, по всей вероятности, иеромонаху Антонию (Бочкову), который тоже был духовным писателем, он вспоминает об одном литературном вечере: »…тут же мой лучший друг, прекрасный по сердцу и чувствам Николай Васильевич Гоголь, один из лучших литераторов. Суждения были о моем пере: все единогласно отдают честь моим талантам… Я в особенно близких отношениях здесь с графом Толстым, у которого принят как домашний… Граф Толстой прекрасного сердца и очень прост. По знакомству он выслал экземпляр моих писем одному из городских священников Тверской губернии, и тот читал мои сочинения в церкви вместо поучений на первой неделе Великого поста, о чем извещал графа». Священник этот, по всей вероятности, ржевский протоиерей Матфей Константиновский, духовный отец Гоголя и графа Толстого. С Гоголем Святогорец вел разговоры и об издательских делах, что видно из письма последнего к неизвестному адресату от 1 июля 1850 года из Петербурга: «Я редко выезжаю, потому что меня удерживает дома корректура 2-й части Писем. Впрочем, жалею, что взял на себя эту заботу. Справедливо мне говорил Гоголь Николай Васильевич, чтобы не брать на себя корректуры. Увлекаясь мыслию, я не вижу опечаток». Зиму 1850/51 года Гоголь провел в Одессе и снова встречался там со Святогорцем. В марте 1851 года, по пути на Афон, тот сообщал Гоголю, задумавшему поездку в Константинополь и Грецию: «Возлюбленнейший Николай Васильевич! Наскоро пишу вам, торопясь на почту и к отъезду сегодня из Константинополя в Солун на австрийском пароходе. Церквей православных в Константинополе сорок шесть. Это передал мне отец Софония (настоятель церкви при Русской миссии в Константинополе. – В.К.), и, верно, потому, что он и сам собирал сведения подобного рода». В последние годы жизни Гоголя среди его знакомых распространился слух, что он собирается ехать на Афон. 9 июля 1850 года Иван Сергеевич Аксаков извещал родных о письме Александры Осиповны Смирновой, которая сообщала, что «Гоголь, вероятно, поселится на Афонской горе и там будет кончать «Мертвые души»». В Российском государственном архиве литературы и искусства в Москве хранится письмо Смирновой (от 28 июня 1850 года), которое имел в виду Иван Аксаков. В нем Александра Осиповна, в частности, говорит о Гоголе: «…если Бог поможет ему получить паспорт за границу, он, вероятно, поселится в Афинах или на Афоне и кончит там второй том. На Афон советую я и завлек его рассказами автор Писем Святогорца и слепый, с которыми он виделся в Москве». Из этих слов явствует, что Гоголь был знаком также и с упомянутым Смирновой Григорием Ширяевым, человеком судьбы необыкновенной. Происходил он из крестьян Пермской губернии; еще в отрочестве, на десятом году, потерял зрение. К счастью, крестный отец его, местный священник, принял в нем участие. Григорий жил у него, постоянно посещал церковь и уже в двенадцать лет решил странствовать по святым местам. Задумано – сделано. До четырнадцати лет были у него попутчики, а потом он начал ходить один, снарядившись по обычаю паломников посохом, котомкой, кружкой у пояса. Ширяев обошел едва ли не всю Россию, весь Православный Восток, посетил все замечательные места в Святой земле и дважды побывал на Афоне. Письма Святогорца и его устные рассказы, как видно, усилили интерес Гоголя к Святой горе, и он совсем было собрался ехать туда. Из письма Смирновой к Гоголю (осень 1850 года) можно заключить, что поездка его на Афон уже дело решенное. Это подтверждается и свидетельством Святогорца. Позднее, узнав о кончине Гоголя, он писал из Космо-Дамиановской келии на Афоне (в апреле 1852 года): «Смерть Гоголя – торжество моего духа. Покойный много потерпел и похворал, надобно и пора ему на отдых в райских обителях. Жаль только, что он не побывал у нас. Я очень любил его; в Одессе мы с ним видались несколько раз, и наше расставание было условное – видеться здесь. Судьбы Божии непостижимы! В последнее время его считали помешаным – за то, что он остепенился и сделался христианином. Вот ведь мирская-то мудрость! Толкуйте с миром!» В другом письме к тому же адресату от середины августа 1852 года, поблагодарив за присылку портрета Гоголя, Святогорец снова вспоминает о некогда данном Гоголем обещании приехать на Афон: «Покойный, расставаясь со мною в Одессе, дал слово – только съездить в Москву на лето, с целию издания своих творений, а потом к осени 1851 года прибыть на Афон. Таковы-то наши предположения! Думы за горами, а смерть за плечами! Жизнь Гоголя поучительна: в последнее время он был строгим христианином, – и это радует меня»».
Стихи Святогорец начал писать еще в вятской семинарии, подражая ершовскому «Коньку-Горбунку». Отдельно издание духовных стихов Святогорца вышло уже посмертно в 1861 году и неоднократно переиздавалось.
Молитвенные чувства
* * *
Как сладки сердцу те минуты,
Как каждый миг неоценим,
Когда я мирно и без смуты,
Под небом вечно голубым
В пределах дивной Палестины
Мечтал о родине моей;
Когда в краях святой чужбины
Молился с чувством за друзей;
Когда там, в скромный час молитвы,
Я за Россию говорил,
Чтоб в сладкий мир и в бурях битвы
Всемощный Бог ее хранил!..
Пред иконою Пресвятой Девы Богородицы
О, кто выше Херувимов,
Душою девственной своей
Чище светлых Серафимов,
Краше солнечных лучей, –
Выше неба, двери рая,
Дней таинственных заря –
О, Ты Дева Пресвятая,
Мать великого Царя!
Преклони Твой слух к моленью,
Отзовись на голос мой
Сладкой вестию спасенья!
Матерь Божья! удостой
Сердце грешное вниманья
И за исповедь мою,
И за слезы покаянья
Дай Ты милость мне Твою!
Тяжко мне сказать, как бурно
Юность жизни я провел,
Как безпечно и разгульно
В плен врагов моих летел…
Чужд я был надежд спасенья;
Самый жизненный мой путь,
Страстный жаждой наслажденья,
Полон был греховных смут;
Смерть и ад, – и все угрозы –
Я за шутки принимал
И смеялся им сквозь слезы,
Если глубже в них вникал…
Я не знал от них боязни!
Мне не страшен был мой Бог,
Мне не страшны были казни;
И когда б не превозмог
Сам Он жесткости сердечной,
Уж давно бы, может быть,
Должен чашу казни вечной
Я испытывать и пить!..
Но Твой Сын чадолюбивый,
Как заботливый Отец,
Как Судья и Бог правдивый,
Грянул с неба наконец…
Все я то, что в жизни мило,
Что усладой мне земной
И блаженством говорило, –
Схоронил в земле сырой…
И, теперь я безутешен,
Как безродный сирота:
Сознаю, что тяжко грешен,
Что угрозы – не мечта…
Смутно в совести тревожной!
Сердца сладкий мир далек!
О, я самый здесь ничтожный
И презренный человек!..
Есть и радости земные,
Есть сочувствие в друзьях,
Но все то мечты пустые, –
Все рассыплется как прах!..
Нет, не это мне здесь нужно,
Не того желаю я:
Для души моей недужной
Здесь, Заступница моя!
Я чуждаюсь ласки света,
Связей дружеских боюсь,
И участья и привета,
И к одной Тебе стремлюсь:
Ты пролей мне утешенье!
Сердцу милостью повей!
О, покров мой и спасенье!
Ты – надежда лучших дней!
Тяжелы мои страданья;
Горек опыт дней моих,
При растрате упованья
Сладких радостей земных;
Сердце боле не находит
Жизни в дружбе и любви,
И тоску ему наводит
Самый шум земной молвы…
Я люблю дышать пустыней;
Мысль с издавна занята
Богомольем и святыней;
Но я ветрен, как дитя…
Силы нет! я свыкся с волей!
Дай мне помощь и тронись
Ты страдальческою долей
И за грешника вступись!
Дай возможность, дай же силы
Выше всех искусов стать
И до самой мне могилы
Духов злобы побеждать;
А когда из здешней жизни
Я, смиренный, позовусь
В край загробной той отчизны
И пред Господом явлюсь:
Будь тогда Ты мне защитой;
Умоли Его, как Мать,
Чтоб душе, грехом убитой,
Райской жизнью дал дышать!
О Царица, Мать и Дева!
Вздох и слезы пред Тобой.
В звуках скромного напева
И с страдальческой мольбой:
Не отринь их, Пресвятая,
Но с превыспренней выси
Ты, как Мать, всему внимая,
К Богу прямо принеси.
Дай с тем вместе в поднебесной,
Как и в горней жизни, петь,
Как Невесте Неневестной,
Благовещенья привет:
«Радуйся, Благодатная!
Господь с Тобою!»
Пред иконою святого Архангела Михаила
Верховный Вождь и Воевода,
Архистратиг небесных Сил
И человеческого рода
Заступник теплый Михаил,
Завета Божия Хранитель,
И для враждующих духов
Гроза и пламенный Воитель
И Князь всех Ангельских чинов!
К Тебе страдальческой душою
От смут житейских я парю
И с умилительной слезою,
Таинник Божий, говорю:
Ты видишь жалкие растраты
Безценных всех моих даров,
Мне данных Духом благодати,
И брань со мной моих врагов;
От дней младенческих доселе
Враги мои меня теснят,
И я как в мысли, так и в деле
От них расхищен уж и смят.
Где путь, ведущий нас до Бога,
Нет чувств со мной, нет дел благих,
Тяжелый грех, – страстей тревога
Вот путь из всех путей моих!
Водясь в сердечном заблужденьи
Движеньем собственных страстей,
Я часто жертвой был растленья
В расцвете первых юных дней;
В искусах демонские битвы
Забыл и думать я, чтоб взять
Мне щит божественной молитвы
И с ним на славу отстоять
Невинность сердца, святость чувства,
Что все мне Бог в крещеньи дал,
И я от собственного буйства
В той вражьей брани смертно пал!..
Враги теснят меня… их пленом
Я целу жизнь мою томлюсь,
И скромно, в чувстве утесненном,
Тебе, мой Ангел, я молюсь:
Ты видишь, Ангел, – враг лукавый
Меня в пути житейском смял,
И я светильник вечной славы
Во тьме греховной потерял…
Я так уж демонскою силой
Охвачен, крепко так я взят,
Что сердце Бога разлюбило,
Не хочет слушать да и знать
Его законов, повелений,
И только просит каждый миг
Одних греховных наслаждений,
Найти мечтая счастье в них!..
Что ж будет мне, когда я снова
Дам волю сердцу моему,
Когда сверну с пути Христова
Я в ад и в демонскую тьму?..
Как я тогда от этой жизни
На небо светлое явлюсь
И к славе райския отчизны
Без крил духовных пронесусь!..
Тебе молюсь я в сокрушеньи,
Безплотных сил Архистратиг:
Меня храни Ты от паденья
Везде, во всех путях моих;
Блюди меня Ты от порока
Крилом хранительным Твоим,
И, как луч вечного Востока,
Здесь будь светильником моим!
Когда ж призыв от жизни тленной
Заслышу я, и час пробьет,
Душе моей, грехом растленной,
Тогда Ты будь и жизнь и свет;
Свети ей к небу путь воздушный,
Полки враждебные рассей,
Освободи темницы душной
И нестлевающих цепей!..
О, дай мне зреть мой рай желанный!
Будь Сам к нему вожатый мой,
И света славы трисиянной
Меня, мой Ангел, удостой!..
Иван Кульжинский
Кульжинский (Кулжинский) Иван Григорьевич (1803–1884) – поэт, прозаик, педагог, публицист. Сын сельского дьякона. Закончил церковно-приходскую школу, Черниговскую семинарию. С 1823 года – преподаватель в Черниговском духовном училище. С 1825 года – учитель латыни в Нежинской гимназии высших наук, где среди его учеников были Н.В. Гоголь и Е.П. Гребенка. С 1829 – на разных преподавательских должностях. В 1847 году, выйдя в отставку, жил в Нежине. В 1825 году дебютировал в печати со статьей «Некоторые замечания касательно истории и характера малороссийской поэзии», став наряду с М.А. Максимовичем, одним из первых публикаторов и исследователей украинской народной словесности. В 1833 году издал нравоописательный роман «Федюша Мотовильский», о котором Вильгельм Кюхельбекер напишет в сибирском дневнике 19 апреля 1841 года: «Слава Богу, книги у нас в Акше таки водятся, вчера и сегодня я прочел книжку «Библиотеки для чтения» на 41 год, которая, впрочем, порядочная пустошь, и вот теперь вечером небольшой и незатейливый, но хорошенький роман Кульжинского «Федюша Мотовильский»; я на нем отдохнул от модных ужасов и мерзостей». От этих «ужасов» и «мерзостей» Кульжинский тщетно пытался оградить своих современников в своих романах и публицистике, публиковавшихся в основном в «Маяке» и изредка в «Москвитянине», являясь, по словам Аполлона Григорьева, примером «оппозиции застоя». Наиболее показательны в этом отношении его религиозно-нравственные статьи, выходившие отдельными брошюрами: «О преобразованиях и улучшениях в духе святого православия» (СПб., 1858); «Прощальное слово старика-литератора» (СПб., 1873). Первые стихи Кульжинского были опубликованы еще в 1820-е годы в «Дамском журнале», а в последние годы жизни – в журнале «Благовест». О них, но уже не через десятилетие, а через полтора столетия, можно повторить слова Вильгельма Кюхельбекера.
Тихая пристань
Страшно бушует житейское море!
Буйные волны качают ладью…
В ужасе смертном, в отчаянном горе,
Боже мой, Боже, к Тебе вопию.
Сжалься над нами! Спаси и помилуй.
С первых дней жизни доселе – борюсь,
Дальше бороться нет уже силы…
Сжалься, помилуй! – Тебе я молюсь! –
К пристани тихой Твоих повелений
Путь мой направь и меня успокой…
Ты среди всяких житейских волнений
Путеводитель, Спаситель Ты мой!
Елизавета Шахова (Мать Мария)
Шахова Елизавета Никитична, в монашестве мать Мария (1822–1899) – поэтесса, прозаик. Ее дед по отцу был выходцем из Персии и, судя по родовой фамилии, приходился родственником персидскому шаху. Дед по матери – татарский воевода по прозвищу Волк, что тоже сохранилось в родовой фамилии по материнской линии. В XIX веке Шаховы принадлежали к одному из знатных дворянских родов России, многие из которых имели столь же экзотические родовые корни. В 2006 году впервые опубликована автобиография Елизаветы Шаховой, во многом дополняющая имевшиеся сведения[94]. «Оба мои родители, – сообщает она, – были любителями литературы: чтения, ради слепоты матери, по вечерам происходили вслух. Еще в раннем моем детстве безсмертный наш поэт Пушкин, нося меня, трехлетнего младенца, на руках, вместе с князем П.А. Вяземским говаривал моему отцу: «В больших глазах Вашей малютки светится огонек поэтического вдохновения». С 6–7 лет я твердила наизусть «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан» и декламировала первые главы «Евгения Онегина». С 10 лет я начала писать стихи под строй поэзии Пушкина и Жуковского». Поэтический дебют пятнадцатилетней девицы Шаховой состоялся в 1837 году. Ее «Пиитические опыты» издала Императорская академия наук. Это была уже третья книга юных русских поэтесс, изданных Академией наук благодаря ее президенту адмиралу А.С. Шишкову. В 1807 году вышли «Стихотворения девицы Волковой», в 1833 году – «Пиитические опыты Елисаветы Кульман», а в 1837-м, в год смерти Пушкина, – «Пиитические опыты Елисаветы Шаховой». Сама Елизавета назовет еще одно имя: «Певец Светланы и Людмилы мне светлый путь предвозвещал», – скажет она о Жуковском. Начало ее поэтического пути и впрямь было светлым. В 1839 году вышел второй поэтический сборник, изданный на средства уже не просто Императорской академии, а самого императора. Первый сборник был отмечен золотой медалью Академии, второй – императорским перстнем с бриллиантами. Не остались в стороне и критики. Одна из самых серьезных рецензий принадлежала издателю послепушкинского «Современника» П.А. Плетневу, регулярно публиковавшему в журнале ее стихи. Весьма характерный отклик появился в «Журнале министерства народного просвещения» (1840, т. 25). Рецензент, представив поэтические новинки двух начинающих авторов – «Мечты и звуки» Николая Некрасова и «Стихотворения Елизаветы Шаховой», не спешит со своим вердиктом: «Молодые поэты, подобные Некрасову и госпоже Шаховой, как бы просят критику только решить: «Есть ли у меня дарование, и видит ли критика во мне поэта, могущего, если не составить прочное украшение той словесности, на языке которой я начинаю писать, то, по крайней мере, могущего обогатить ее достойными внимания и памяти произведениями?» И потому, да не дивятся читатели, если мы будем судить Некрасова и госпожу Шахову снисходительнее, нежели, может быть, следовало». После подобных снисходительных откликов Некрасов, как известно, постарался уничтожить тираж своей первой поэтической книги, представ через несколько лет уже совершенно иным поэтом, похоронившим в себе все романтические мечты и звуки ради поэзии боли и печали. Произойдет это в те же самые годы, когда Елизавета Шахова, «сковав все думы и мечты», уйдет в монастырь…
В 1842 году увидела свет еще одна ее книга «Повести в стихах». Елизавета Шахова, вне всякого сомнения, внесла существенный вклад в этот своеобразный жанр русской поэзии – стихотворных повестей. Помимо вошедших в книгу трех повестей «Перст Божий», «Странный красавец» и «Изгнанник», ей принадлежит романтическая поэма «Гусар-затворник», а уже на закате своих дней она создала драматическую стихотворную поэму «Иудифь».
Первый этап ее жизни и творчества завершился в 1849 году выходом ее четвертой поэтической книги, само название которой «Мирянка и отшельница» определяло две основные вехи ее жизненного и творческого пути мирянки и отшельницы. В 1845 году она стала послушницей Елизаветой Спасо-Бородинского монастыря, основанного на Бородинском поле вдовой генерала Тучкова-4, о которой она напишет: «Священное поле Бородинское никогда не выходило из памяти ее сердца. Давно запала ей в душу великая мысль, говорила она в келейной беседе, откупить место, облитое кровью ее супруга, и на месте брани водрузить хотя бы малую молитвенную скинию, для приношения там искупительной жертвы за убиенного героя». Генеральша-отшельница поселилась на Бородинском поле и в 1840 году приняла пострижение в Троице-Сергиевой лавре, откуда писала своим бородинским сестрам: «Возлюбленные сестры! Слава Богу о всем! Я вам теперь крепостная слуга. Пострадав несколько дней в разлуке с вами, коих люблю сердечно, вижу наконец приближающийся день соединения. Все свершилось. Владыка отец снял власы с головы моей… Три раза я была распростерта на земли крестообразно, во все время лежа, до оканчания (тропаря): «Объятия Отча…»»
Генеральша-инокиня создала монастырский хор, в котором три года новоначалия Елизавета Шахова была канониршей, вспоминая об этом времени и генеральше Тучковой: «Она любила пение стройное, неспешное, но и не растянутое, отчетливое и умилительное, располагающее к молитве; не терпела в нем музыкальных украшений и держалась более напева столбового, киевского или Турчанинова. Зная хорошо музыку и пение и сама перелагая на ноты церковные гимны, она не могла терпеть никакой фольшивости, напряжения в голосе и возвышения тона. Не допускала одному голосу выдаваться над прочими или играть голосом произвольно и довела свой хор до такого изумительного согласия, ровным слиянием голосов, хорошо выбранных и правильно обученных, что, по замечению многих любителей и знатоков музыки и пения, «он звучал как музыкальный орган». Особенная же красота бородинского хора заключалась в выражении внятно произносимых слов церковных песнопений, за которым строго и неутомимо наблюдала сама учредительница, дорожа смыслом каждой ноты, во славу Божию. Если б не горела она духом, проникаясь любовию к славимому Господу, и не обращала своего внимания на разумное Его славословие, то как могла бы научить своих клирошанок смыслу поемых ими гимнов? Она не допускала ронять его для музыкального звука и приказывала строго наблюдать, чтоб для нотных переливов голоса, не перерывался и не искажался смысл стихов, указывая на правильное ударение и расстановку слов в тропарях и ирмосах. Посему долго не позволяла она у себя модного нотного пения, в котором всегда находила неприличное богослужению подражание театральным пьесам и со вздохом говорила: «Нельзя монаху при этой музыке поддержать свой плач!» Певицы ее, по большей части, вырастали при ней и получали от нее непосредственное духовное воспитание…Такое же внимание устремляла она и на чтение. Особенно в канонархи избирала образованных и внимательных чтиц и внушала им с благоволением вести себя при таком священном служении как послушание канонарха – возвестителя и глашатая хвалы Господней и святых Его, «среди сонма многих», по псаломному слову. Она сама поставляла их (в начале) перед клиросом, тихонько задавала им тон, показывала как держать книгу, вознося ее вверх обеими руками закрытою, при конце стихаря, и переходя с клироса на клирос. Отчего самая внешность такого служения, приличная храму пустынных дев, имела в себе что-то поистине не обыкновенное земное, а как бы ангельское чиноположение и благолепие, действуя на предстоящих с особенною силою. Так исполнялось не только по праздникам или при посетителях (которые, впрочем, довольно редко являлись в пустыне, особенно в осеннее и зимнее время), но и всякий день, когда церковь была наполнена одними черными рядами сестриц».
В 40-е годы «бородинских сестер» было уже более двухсот, но послушницу Елизавету ждало еще одно испытание, о котором через сорок лет она расскажет в своем «Открытом письме» к Льву Толстому. Это письмо монахини Марии можно сопоставить с теми словами, которые Лев Толстой мог услышать в предсмертные дни от своей сестры – монахини Шамординского монастыря Марии. На «Исповедь» Толстого Елизавета Шахова ответила «Открытым письмом графу Льву Николаевичу Толстому», опубликованным в одесской газете «Новороссийский Телеграф» (1885, № 3239), которое было ее собственной исповедью.
Открытое письмо графу Льву Николаевичу Толстому[95]
Глубоко почитаемый граф Лев Николаевич! Давно, уже несколько лет, с горячим сочувствием, до замирания сердца, одна неизвестная отшельница на далеком севере следит за внутренним переворотом, совершающимся в многодаровитой душе вашей, насколько это доступно в ее уединении. До моей полузатворнической келии доносились слухи о ходившей по рукам и возбуждавшей в обществе разноречивые толки вашей «исповеди». Потом я прочитала в «Гражданине» князя Мещерского «отповедь» на нее покойной нашей писательницы г-жи Сахи некой (Кохановской). По поводу именно этой горячей отповеди стали ко мне обращаться некоторые благочестивые люди, из числа моих знакомых, письменно, с вопросами, даже с убеждениями высказаться за или против «обличений» ревнительницы благочестия. Со вниманием и, вместе, с безпристрастием перечитала я не раз пламенное излияние набожной души нашей почтенной писательницы, и – глубоко призадумалась: не над ее порывистыми опровержениями вашего отрицания, вашего умственного брожения (в котором я подметила много нервного разгорячения, неспособного благотворно действовать на обличаемого), но над самим характером такого брожения. Что-то знакомое шевельнулось в моем сердце при разборе тех заблуждений, на которые вооружалась обличительница. «Не нападать бы надо на собрата, подумалось мне, а помочь ему!»
Очевидно, нападающая ревнительница благочестия сама никогда не подвергалась испытанию такой борьбы умственной, такому нравственному томлению, какими вы страдаете и до настоящего времени, наш достойно уважаемый и достойно славимый художник-бытописец! Бичевать вас изречениями Св. Писаний и увещеваниями познать истину, когда еще она скрывается от вас под покровом духовного невидения, значит – осуждать вас, а не сострадать вам. Снять эту плотную завесу, облистать светом откровения внутреннее зрение недоумевающего, может только один Бог, как мог только Он один открыть очи слепорожденному – прикосновением к этим очам Своею зиждительною десницей. Доколе не совершится таинственное чудо отверзения душевных очей, тщетно объяснять красноречием великолепие сияния солнца правды.
«Создания принадлежат Создателю», выразил один из современных нам аскетических писателей. «Он – их полновластный Владыка и искупитель!» «Ему принадлежат: и их спасение, и самые способы к их спасению».
В истории христианской церкви, в жизнеописаниях святых и православных ее подвижников – множество примеров разнообразия путей промысла Божия, в многоразличных видах обращения заблуждающихся и самых отчаянных отрицателей Евангельской истины. Не равны были пути призвания самих апостолов Христовых. Верховному из них, Петру, довольно было указания своего брата на пришедшего Мессию, чтобы уверовать во Христа. Будущему же «учителю народов», избранному сосуду Св. Духа, Павлу, потребовалось чудесное явление самого Господа Иисуса, в видении наглядном, с поражением на время слепотою, до уверования. Трудно объяснимое упорство Фомы, поверить воскресению Христа из мертвых, по одному свидетельству о нем достоверных самовидцев, не было осуждено Господом-Сердцеведцем: напротив, Он допустил сомневающегося ученика осязательно убедиться в том, чего не мог постичь его пытливый разум, еще не озаренный откровением, и св. церковь нарекла неверие Фомино – блаженным!
«Неудобно богатому внити в Царство Небесное», произнес Спаситель, когда некий человек, похвалясь пред ним выполнением всех ветхозаветных заповедей, отошел прочь, услышав от него новую заповедь самоотречения, которая ему, обладавшему «имением многим», показалась невыносимо тяжкою. По объяснению некоторых Св. Отцов Восточной церкви, под словом «имение многое» должно разуметь не одно вещественное богатство, запинающее, пристрастием к нему, достижение Царства Небесного. Трудно, если не еще труднее, многодаровитому, обогащенному разносторонними познаниями человеку – отречься от произвола своего широкоразвитого, самоуверенного разума, и покорить его в послушание закону духовному – учению Христову. По естественному понятию, по усвоившейся нашей многострастной человеческой природе – гордости, это положительно невозможно, и отходят от Христа – Подвигоположника самоотречения – богатые и сильные естественным умом ни дарованиями многими, с прискорбием, с душевней мукой – тоски по Богу!
О ! Эта тоска – душевная удава, по выражению аскетических писателей, лютее всех душевных страданий: это – тоска по отчизне, признанная наукой одним из неизлечимых, смертельных недугов, в случае невозможности страждущ ему ею вырваться из чужбины! Такова и тоска души по своей духовной родине, тоска по Богу – предвечном начале вечной жизни. Она может быть и смертельна! Но, крайней мере, она доводит иногда до отчаяния и решимости прекратить свое существование. Знакомо это состояние духа вам, человек дорогой в нашем отечестве? Знакомо оно было и мне, ничтожнейшей былинке, когда-то, давно, очень давно, зеленевшей на ниве русской словесности!..
Но – себя в сторону. Коснусь только отчасти такого сообщения из своей внутренней жизни, которое может остановить на себе ваше внимание.
Почему, однако же, не все даровитые люди ощущают в себе это непреодолимое, тоскливое томление, разростающееся у других до болезни духа? Не потому ли, надо заключить, почему не все, удаленные от родины , одинаково тоскуют по ней? Иные спокойно уживаются в чужом краю, усвоиваются с его обычаями, и не только забывают о своей родине, но относятся к ней даже враждебно. Так и в душевном состоянии: одни исключительные люди, хотя часто безсознательно, не удовлетворяются никакими благами, вращаясь в области чуждой их духовной природе. На души, ощутившие такую неудовлетворенность всем, что подлежит их воззрению, призирает Бог: эти души особенно Ему дороги, как одаренные от Него большим восприятием божественного света. К таким душам Он всегда подходит, стучится в дверь их чуткого сердца и ждет долготерпеливо, когда они почуят Его пришествие и широко отворят Ему эту таинственную дверь… Он дал свободу человеку и не благоволит стеснять ее, всегда готовый увенчать его подвиг, споспешествуемый Его благодатию, как жертву произвольную, без принуждения.
Такие тихие, чудные стуки слышатся и вами, граф Лев Николаевич! Явственно отдаются они на многих местах по страницам ваших превосходных творений! Еще настойчивее раздались они недавно, в вашем знаменательном сновидении, перепечатанном из газеты «Неделя», в № 3496 «Нового Времени» на 20-е ноября с. г. Это-то сновидение и побудило меня наконец – уже неотложно – обратиться к вам открытым посланием, посредством печати! Адрес ваш неизвестен отшельнице: да и слишком дорожу я своим влечением помочь вам, чтобы писать на удачу и рисковать получить письмо мое обратно, нераспечатанным.
Особенно замечательно заключение вашего сновидения: «…В головах у меня стоить столб, и твердость этого столба не подлежит никакому сомнению, несмотря на то, что стоять этому столбу не на чем. Потом, от столба проведена петля, как-то хитро и вместе просто, и если лежишь на этой петле срединой тела и смотриш ь вверх, то даже и вопроса не можете быть о падении. Все это было мне ново, и я был рад н спокоен. И как будто кто-то мне говорит: »Смотри же, запомни это…»
Сон ваш, граф, не плод болезненной фантазии: такой сон – от Бога. Последний совет – было внушение, голос вашего Ангела-хранителя, неусыпного стража души христианской – до исхода ее из тела! Но, не имея никакого права представиться пред вами новым Иосифом-снотолкователем, я прошу вас приникнуть вниманием к следующим моим автобиографическим воспоминаниям. Может быть, в них вы найдете что-нибудь соответствующее вашему душевному состоянию в то время, когда душа ваша была объята тоскою по своей духовной отчизне.
В моей душе это щемящее сердце неопределенное чувство стало проявляться очень рано, с самых первых лет расцвета жизни, только я его не понимала. В темной рамке печатного послания я должна буду делать скачки чрез все многосложные обстоятельства своей жизни, сокращая отчет о себе, и скажу только, что не обстоятельства, а именно это чувство загнало меня в 23 года в монастырь, вследствие неудовлетворенности земными радостями, тем менее теми благами, на какие я имела тогда, если уже не права, то очень сбыточные надежды. Скоротечность, до неуловимости – земных утешений всегда отравляла мне увлечения ими: душе моей всегда чего-то недоставало, чего-то она искала более полного, существенного, высшего… Бывали мне и известительные явления, призывы к познанию истины и веры христианской, выше обрядовых постановлений, в которых я была воспитана. Часто я тосковала среди светских удовольствий: тогда я вдруг прерывала связи с обществом и отдавалась своему поэтическому вдохновению, своим думам и мечтам, жадно читала и литературные и научные произведения русские и иностранные, того времени (1838–1845 годов), заключаясь в моем домашнем уединении. Мало льстила мне и некоторая моя известность в тогдашнем литературном кругу… Иногда тоскливость доходила до болезненности. Наконец, я решилась вступить в монастырь, в надежде удовлетворить потребности своего духа в отшельнической жизни. В течение первого года моего новоначалия точно я чувствовала себе утешенною. Мысль, что я очутилась в собрании земных ангелов, мое участие в хоре в качестве кононархни и чтицы, духовная поэзия церковных песнопений приводили меня в восторг. Мне сдавалось, что я уже в предверии неба и точно небо отверзалось мне… Жадно проникала душа моя к глубинам разума духовного в гимнах церкви, смысл которых, мне казалось, стал уясняться мне все полнее и полнее. В обители, где я провела три года своего новоначалия, хор крылошанок был образцовый. К сожалению, скоро меня лишили утешения участвовать в хоре и дали мне послушание письмоводительницы. Отправляя свою должность машинально, хотя и добросовестно, я заскучала. Приходя чаще в соприкосновение с окружающим меня обществом, я невольно стала осматриваться вокруг себя и, не имея настоящего, опытного руководства в духовной жизни, постепенно впадала в уныние. Немощи и слабости ближних вырастали в моем помраченном воображении до того, что я стала соблазняться на них, осуждать их внутри себя и разочаровываться в надежде найти в монашестве то, что привлекло меня к нему. Правила по церкви и по келии стали мне казаться одною докучливою обрядностью, я начала тяготиться ими, и к концу третьего года мое душевное состояние становилось невыносимым… Сомнения обступали мой ум, не давая мне ни днем ни ночью покоя, терзая меня безсонницей… Я дошла до отчаяния, до сомнения в бытии Божием. Когда я пришла к такому страшному заключению, я остановилась на мысли: если зло распространено в мире, в этом многобурном житейском море, еще можно уйти от него, укрыться в пристанях, какими я почитала монастыри… Но вот я в пристани, и не обрела вожделенного покоя!.. Где же и в чем спасение? Где же Бог, подающий мир душам, его ищущим? Если же нет Бога, не стоить жить ни одного дня! и – приняла решимость прекратить свою жизнь – утоплением в глубоком монастырском пруду, на это и посягнула, было, придя в темный весенний вечер к намеченному месту… Но тут произошло нечто сверхъестественное, чему и вы можете не поверить… Однако же, согласитесь, для чего бы мне это оглашать, если б не последовало в действительности подтверждения того, что со мною совершилось? Подходя к пруду, я вдруг услышала над собою чудное, необычайное, невыразимое пение славословия Бога… Я не вдруг дала веру слышанию чудному, и, подумав, что пение раздается из того домика, где жили крылошанки, что их спевку я могла издали принять за ангельское пение, в моем возбужденном состоянии, при глубокой тишине и прозрачности свежего, вечернего воздуха. Я обошла вокруг запертую под замком церковь, крылосный корпусок и убедилась, что везде глухо и ни откуда не слышно никакого отголоска. И удивительно! Чудесное пение смолкало по мере моего удаления от пруда и снова раздавалось поразительно близко надо мною, когда я возвращалась на тропинку к воде… Потрясенная до глубины души, со страхом и верою в Живого Бога, славимого в небесах, я пала ниц и, припав к земле, вопила всем душевным существом моим: «Господи, сый на небеси! Яви же мне спасение Свое! Дай же мне услышать от истинно святого человека слово жизни вечной!»
Чрез несколько времени посетил нашу обитель по приглашению настоятельницы такой истинно духовно просвещенный человек, о котором, впрочем, ходило столько разноречивых толков, которые и меня колебали в доверии к его духовному достоинству!
Я была ему представлена как душевно-больная. Опытный, проницательный, глубокий делатель и наблюдатель, сам искушенный многими бранями, умственными и душевными, оказался способным помогать искушаемым. Он выслушал мою страдальческую исповедь, не подивился ничему в ней и, после долгой и глубокой беседы, предложил мне свое отеческое руководство, которое не только облегчило, сняло тяжесть с души моей, но разрешило все мои сомнения и недоумения, дав ответ на все вопросы, смущавшие мой ум о жизни земной и загробной. В течение двадцати лет, до самой праведной кончины моего духовного благодетеля-отца, я постоянно пользовалась его устным и письменным руководством: подвергалась многим искушениям и скорбям, переходя через многообразные испытания многобедственной и многотрудной в наше время монашеской жизни, но обрела вожделенный покой мира душевного.
Когда случается заблудиться в незнакомом, нерасчищенном, дремучем лесу путнику, будь он вельможа или богач, путешествующий из любви к природе и сбившийся с прогулки или на охоте, будет ли он разбирать кто ему укажет выход из леса. Бродяга ли, оборванец, пастушонка деревенский или отшельник, скрывающийся от людей в пустынной лесной чаще? Не будет ли он рад всякому указанию на верную тропинку?
Граф Лев Николаевич! Вонмите слову искушенной подобными вашим (может быть, еще и большими!) борениями естественного разума с буйством проповеди благовестив Христова (хотя он и ограниченнее вашего, несомненно, гениального ума). Вонмите слову, идущему прямо от сердца, от любви во Христе: приобретите себе все сочинения епископа Игнатия (Брянчанинова). Слово этого аскетического богослова из образованных, просвещенных и светскими и духовными познаниями людей, живо, и по смерти Святителя, доступно всем ищущим истинного, духовного просвещения. Сочинения епископа Игнатия Брянчанинова как в 5-ти томах, так и отдельно, по брошюрам, можно приобрести в Петербурге, в книжных магазинах гг. Глазунова и Тузова, и в Москве, у Ферапонтова.
Для первого ознакомления полезно прочитать следующие отдельные брошюры: 1-е. Слово о различных состояниях естества человеческого по отношению к добру и злу; 2-е. Судьбы Божии; и 3-е. Слово о смерти.
М. Мария
Спасителем Елизаветы Шаховой, ее духовным благодетелем-отцом, как нетрудно догадаться, был именно святитель Игнатий (Брянчанинов), труды которого она так настоятельно рекомендует Льву Толстому. В те годы он был архимандритом Троице-Сергиевой пустыни под Петербургом, позднее тоже славившейся своим хором, в создании которого принимал участие М.И. Глинка. В конце июля 1847 года Игнатий (Брянчанинов) посетил «бородинских сестер» и написал «Воспоминание о Бородинском монастыре», опубликованное за подписью «И.» в «Библиотеке для чтения» (1847, т. 85). «Бородинское поле, поле-море…», – писал он, – поле великодушного, убийства страшного, – тихое безмолвное кладбище, оглашаемое лишь звоном монастырского колокола, сзывающего инокинь ежедневно в известные часы на молитвословие, и голосами поселян, обрабатывающих землю, пресыщенную кровью! Как пристань тут – обитель; как полки – посевы хлебные; вместо киверов – колосья!»
Автором стихотворения «Поле-море» была послушница Елизавета, ставшая вскоре духовной дочерью Игнатия (Брянчанинова). Ее стихотворение заканчивается строками:
Широкое поле – глубокое море!
Ты дало местечко беглянке людей,
В себе схоронило и думы и горе!
О, поле – кладбище, гордыня полей!
О, поле, как море! Ты манишь неволя…
О, поле, образчик всемирного поля!
О встрече с архимандритом Игнатием (Брянчаниновым) она рассказывает как в письме к Толстому, так и в автобиографии, сообщая в ней о том, что было дальше: «…Он нашел меня в тяжком состоянии искушения унынием до отчаяния в Бытии Божием. Я воскресла духом от вдохновенной беседы этого великого аскета священноинока и была им принята под руководство. Это был глубокий аскет и вместе с тем опытный наставник внутреннего делания. Он преподал мне келейное правило, предложил ознакомиться с учением древних святоотеческих творений и обещал доставлять мне книги по его выбору: необходимые для первоначального и последовательного чтения, и условился о переписке с ним, вполне искренней и свободной. Наконец, по возвращении своем из уединения в одном из Поволжских монастырей снова на свою настоятельскую и благочинную деятельность в Сергиевой пустыни, он взял меня из Спасо-Бородинского монастыря. Целый год, живя на монастырской даче вместе со своей матерью, приехавшей ко мне из Москвы, я занималась под его постоянным наблюдением изучением не только творений Святых Отцов, но Богословием. Затем я перевела с французского на русский язык «Деяния семи Вселенских соборов» из книги «История Христианства» аббата Флери. Этот перевод составил семь объемистых тетрадей. По прошествии года моего жительства при обители преп. Сергия архимандрит Игнатий устроил меня с матерью моей в Староладожском монастыре в келии другой своей ученицы, монахини Августы Козьминой, вместе с нею я занималась 14 лет чтением и списыванием с древних рукописей Св. Отцов по церковному и русско-печатному шрифту».
В этих занятиях «внутреннего делания» послушницы-поэтессы уже нет упоминания о поэзии, хотя в Спасо-Бородинском монастыре она продолжала писать стихи, некоторые из которых вошли в книгу «Мирянка и отшельница», изданную уже после трех лет ее пребывания в монастыре и встречи с Игнатием (Брянчаниновым), посчитавшего необходимым наложить на нее «обет молчания». Известно, что в кадетской молодости он и сам не был чужд поэзии, показывал свои стихи Пушкину, выступал как чтец-декламатор в петербургском салоне А.Н. Оленина, да и в «Аскетических опытах» многие его религиозные размышления являются своеобразными «стихотворениями в прозе». Но в 40-е годы его высказывания о лермонтовском Печорине, державинской оде «Бог», Гоголе вызывали примерно такую же реакцию, как стихотворный диалог митрополита Филарета с Пушкиным.
«Чернец» Ивана Козлова, «Мцыри» Михаила Лермонтова, «Гусар-затворник» самой Елизаветы Шаховой – эти «литературные сюжеты» нашли воплощение в реальной жизни. В 1825 году на Афоне принял монашество один из самых известных поэтов «Беседы» Шишкова-Державина Сергей Шихматов. История пострижения князя-монаха имела широкий резонанс и была связана с именем его духовного отца архимандрита Фотия. В 1840 году монахом-католиком стал Владимир Печерин. «Печерин – католический монах! Это просто непостижимо», – запишет в своем дневнике А.В. Никитенко, отметив, как и многие другие, этот «странный переворот». Елизавета Шахова – третья в этом ряду русских поэтов и первая среди поэтесс. Но в данном случае современников поразил не столько уход в монастырь поэтессы, сколько наложенный на нее «обет молчания» – отказ от поэзии. Здесь, как и в случае с Сергеем Шихматовым и архимандритом Фотием, решающую роль сыграла фигура ее духовного наставника архимандрита Игнатия (Брянчанинова). Поэтому и «обет молчания», наложенный им на послушницу-поэтессу (вполне обычный для любой другой ситуации) воспринимался как нечто чрезвычайное, как вторжение Церкви в святая святых поэзии, посягательство на свободу творчества.
И на «защиту» Шаховой (а в ее лице – всей поэзии) встал не кто иной, как ее поэтический наставник – самый знаменитый поэт конца 30-х годов Владимир Бенедиктов. Находясь в зените славы, он, конечно, менее всего думал о ее мимолетности. Но и слава эта была вполне заслуженной. Как и восторженные строки юной Елизаветы Шаховой, обращенные к нему:
Скажи, какой волшебной силой,
Питомец пылкий наших Муз,
Небес призвание скрепило
Святой, таинственный союз
Меж двух несходных вдохновений,
Не равно стройных наших лир?
Души верховных наслаждений,
Еще мне чуждых, новый мир
Разливом сладких песнопений
Ты мне, восторженный, явил…
Так начинается первое послание Елизаветы Шаховой к своему литературному кумиру. Заметим, что уже в этих стихах она говорит о двух несходных вдохновениях, об их неравностройных лирах, а заканчивает послание словами:
Прости, любимец Русских муз,
Вопрос мечтательницы смелый:
Как мог скрепить из дум союз
С малюткой-музой гений зрелый?
Подобными стихотворными посланиями они будут обмениваться почти четверть века. (В поэзии той эпохи есть еще один подобный пример – послания Николая Языкова и Каролины Павловой.) Ответные послания Бенедиктова, надо отдать ему должное, вовсе не напоминают разговор гения с малюткой-музой. Он обращается к ней как к вещательнице, посвященной в гармонические тайны. Он, конечно, обращает внимание, что в ее стихах все чаще начинают звучать совсем не сладкие песнопения, а тревожные, трагические ноты: она обращается к Богу, ищет утешение в молитве. И он направляет к ней послание, которое вполне можно считать программным стихотворением всего русского романтизма:
Е.Н. Шаховой
Тонет в сумраке тумана
Утра Божьего краса.
Тени облачные! Рано
Вы мрачите небеса.
Рано в утренние годы,
Оградясь щитом мольбы,
Ты уж ведаешь невзгоды
Испытующей судьбы,
И девические руки,
Пробегая по струнам,
Рвут с них огненные звуки,
И, вещательница, нам
В этих звуках, в их раскатах,
Не успев еще расцвесть,
Ты приносишь об утратах
Сокрушительную весть!
Пой, певица! Путь твой тесен,
Но просторна жизни даль.
Лейся в звуках стройных песен,
Вдохновенная печаль!
Дар не тщетный, не случайный
Дан душе твоей, она
В гармонические тайны
От небес посвящена,
И, вкушая песен сладость,
Полных грустию твоей,
Позавидует им радость:
Не певать так сладко ей!
Пой! Терпенью срок наступит.
Пой, лелей небесный дар!
Верь – судьба сама искупит
Свой ошибочный удар!
Небо утреннее рано
Для того оделось в тень,
Чтоб из тени, из тумана
Вывесть ярче красный день!
Внутри этого послания – знаковая перекличка с пушкинскими стихами: «Дар напрасный, дар случайный…» и с ответом на них митрополита Филарета: «Не напрасно, не случайно…» Бенедиктов объясняет Шаховой, что ее поэтический дар не тщетный, не случайный, что она – от небес посвящена. Он проецирует эту основополагающую романтическую идею на ее собственную поэзию и создает поэтический «портрет» весьма близкий к «оригиналу»: все это есть в ее стихах и в ней самой. Бенедиктов вносит лишь некоторые коррективы, дорисовывает рукою мастера «недорисованный портрет». В этом «портрете» нет только одного, о чем писала ему Шахова –несхожести их вдохновений. Бенедиктов увидел в ней лишь то, что хотел видеть.
Но помимо этого послания, опубликованного в январе 1839 года в «Литературных прибавлениях к «Русскому Инвалиду» (эти «Прибавления» входили в число самых популярных литературных изданий), Бенедиктов направил Шаховой еще одно – «Молитву поэта». Пройдет немного времени, и в «Литературных прибавлениях» (но уже к «Журналу Министерства народного просвещения») Шахова опубликует «Ответ на молитву поэта», но сама «Молитва поэта» Бенедиктова так и останется лишь в альбоме Шаховой (ее впервые опубликуют в 1979 году). Думается, не случайно.
«Молитва поэта» – это, собственно, продолжение предыдущего послания, в котором изложена основная идея, а в «Молитве» – ее реальное воплощение. Вспомним строки из послания о том, что она ведает невзгоды, оградясь щитом молитвы. Бенедиктов создал для нее образец такой оградительной, защитной молитвы. И, естественно, не только для нее – для всех поэтов-романтиков:
Молитва поэта
Творец! Ниспошли мне беды и лишенья,
Пусть будет мне горе и спутник и друг!
Но в сердце оставь мне недуг вдохновенья,
Глубокий, прекрасный, священный недуг!
Я чувствую, Боже, мне тяжко здоровье;
С ним жизни моей мне невидима цель.
Да будет же в мире мне грусть – изголовье,
Страдание – пища, терпенье – постель.
Земная надежда, как призрак исчезни!
Пусть мрачно иду я толпой бытия!
Но в сладких припадках небесной болезни
Да снидет мне в душу отрада моя!..
Елизавета Шахова ответит на эту «Молитву» Бенедиктова. Она, семнадцатилетняя, попытается объяснить своему кумиру, в чем греховность его молитвы. В то время, еще не помышляя о монашестве, она уже была монашенкой.
Ответ на молитву поэта
Нет! жребий не зови на бой неровный,
Певец! он многих побеждал!
И не проси молитвою греховной
Скорбей и бед; – ты верно не страдал?
Кто от рожденья до могилы
По воле Божией от жребия терпел,
Благословен того удел!
Но бойся с ним изведать силы,
Когда в бедах не крепок ты душой;
Когда для ней земные страсти милы,
Ты не готов еще на бой!
Не так молись! Будь верой обеспечен
В победном торжестве над грозною судьбой,
И будет Гений твой возвышен, свят и вечен…
Но смелым вызовом над нею не играй
И не вымаливай за скорби и лишенья
У Неба дар его, луч светлый вдохновенья,
Как мученик за веру – Божий рай!
Нет никаких сведений о том, как отреагировал Бенедиктов на «Ответ» Шаховой, в котором ученица с учителем поменялись местами. Но само отсутствие «Молитвы поэта» во всех его прижизненных изданиях, вероятнее всего, как раз и свидетельствует о том, что он прислушался к голосу своей ученицы, – не стал публиковать. На этом их поэтический диалог обрывается. Надолго, но не навсегда…
Она вернулась в поэзию через двенадцать лет – за год до принятия монашеской мантии. И среди самых первых ее стихотворений будет «Возражение». А возражать она будет на послание к ней Бенедиктова «Инокине». Незадолго перед этим в печати появилось его нашумевшее стихотворение «Недоумение». Кое-какие строки в нем по требованию духовной цензуры были заменены отточиями, но и оставшиеся давали повод одному из рецензентов заметить: «…Поэту хотелось сколько можно остроумнее восконщунствовать над словами Господа (Мф. 6:23,26). Но кощунство оказалось очень неостроумным. Поэту надобно было прежде рассмотреть, над чем он глумится». Высказала свое мнение и инокиня Елизавета, после чего Бенедиктов направил ей стихотворное послание «Инокине».
В начале 60-х годов среди шестидесятников Бенедиктов числился уже в числе «забытых» поэтов или, точнее, заживо погребенных «неистовым Виссарионом», но время от времени он давал знать о себе, оставаясь все таким же жрецом русского романтизма. Таковым он предстал и в своем послании «Инокине», начав с воспоминаний: «Я знал тебя, когда в сем мире // Еще ребенком ты была…» На что она ему отвечает в том же ностальгическом ключе: «Гляжу в раздумье на посланье // Знакомой, дружеской руки…» А все, что следует далее, свидетельствует лишь о том, насколько полярными оказались эти два поэтических мира.
Ему не удалось создать из малютки-музы ни русской Сафо, ни русской Коринны, но ведь и она тоже никак не изменила его взгляды. В своем послании 1862 года он фактически повторяет все то же, о чем писал ей в 1839 году. Более того, в ее последующей монашеской судьбе он видит лишь подтверждение своего собственного «символа веры»: талант ей дан Богом, а потому никто, даже Игнатий (Брянчанинов), не имеет права лишать ее Божьего дара. Для нее же с юных лет ясно было совсем другое: если талант поэту дан Богом, то и служить он должен Богу…
В мае 1862 года религиозный журнал «Странник» поместил стихотворное послание Бенедиктова «Инокине» вместе с «Возражением» на него «рясофорной послушницы Е.Н. Шаховой». Нам остается сделать то же самое, чтобы во всей полноте представить эту уникальнейшую поэтическую полемику XIX века.
Инокине
Я знал тебя, когда в сем мире
Еще ребенком ты была
И, став поэтов юных в клире,
Перстами детскими на лире
Аккорды первые брала.
Потом девицею-мирянкой
Являлась ты в семье людской,
Но света лживою приманкой
Талант не увлекался твой.
И вот, обетом послушанья
Сковав все думы и мечты,
Свой дар склонив под гнет молчанья,
Явилась инокиней ты.
Прости, что пред тобой я смею
Предстать и в эти времена,
Быть может, с грешною моею
И ложной мыслью! Вот она:
Таланты Богом нам даются, –
Коль в гимнах, ими что поются,
Горят небесные лучи,
То и с церковного порога
Тот поднял голос против Бога,
Таланту кто сказал: «Молчи!
Молчи! Я у тебя отъемлю
Права на песнь, на вещий стон.
Уйди в пустыню! Вройся в землю
Иль в келье будь похоронен!»
Не прав, кто, сдавшись слов сих грому,
Готов, в отказ святым правам,
Внимать наставнику земному,
А не евангельским словам.
Не сотворив себе кумира,
Талант! светилом миру будь!
В быту мирском сквозь дрязги мира
Пробей монашественный путь!
И стой – не за стеной угрюмой,
Но смут житейских посреди –
С своей отшельнической думой
И честной схимою в груди!
Любви небесной дай нам пламень!
Явись с участьем – не с грозой,
И грудь людскую – этот камень –
Прожги молитвенной слезой!
Я – ученик, я – не учитель,
Я червь земли, не сын небес,
Но и не демон-искуситель,
Не посланный из ада бес,
Который хочет в вечной муке
Тебя привлечь бряцаньем слов;
Я сам божественной науке
Учиться у тебя готов.
Себя не чту, не именую
Я ведущим, но предаю
На суд твой мысль мою земную,
Как грех, как исповедь мою.
Притом, средь дум моих греховных,
Тебе я жалуюсь, скорбя,
На гордых пастырей духовных,
На целый свет и на тебя.
Когда не мог я быть послушным
Суду учителей кривых,
Ни оставаться равнодушным
К веленью Божьих слов святых,
Когда из хладных сфер деизма
Скорей предаться был я рад
Смоле кипящей скептицизма, –
Я думал: христианин-брат,
Чтоб утолить мне сердца муку,
Ко мне свой голос устремит,
С любовью мне протянет руку
И нечестивца вразумит –
Просил я света, разуменья, –
И что ж? Учители смиренья,
Свой гневом дух воспламеня,
Под небом о Христе мне братья
Свои мне бросили проклятья,
Швырнули камнями в меня; –
И ты, вдыхая свет эфирный,
Ко мне безжалостна была
И средь молитв, из кельи мирной
Свой камень также подняла!
Возражение
Гляжу в раздумьи на посланье
Знакомой, дружеской руки,
В котором только две строки
Зовут меня прервать молчанье:
Ты говоришь, – что «ты готов
Науке, высшей всех, учиться
С моих простых, смиренных слов?»
Когда ты можешь так смириться,
Ты – близок выйти из оков!
«Оковы? – скажешь, – я не скован!
Мой разум волен, прям и смел,
И просвещен, и образован,
И тайны все уразумел».
Так! Отчего же сердца муки,
Сомнений тягостный недуг,
Ты сознаешь в себе, мой друг?
И все искусства, все науки
Их заглушить не могут вдруг?
Душа глубокая поэта,
Его высокий, светлый ум,
Соскучив жизнью наобум,
И ждут, и ищут свыше света, –
Но вне и внутрь его темно…
Есть в мире ложные светила,
Лучи их тусклы, и давно
От них я очи отвратила
И устремила их на дно
Души своей… там море скрыто,
Там целый тайный мир сокрыт,
И там – сияние разлито,
И свет Божественный раскрыт!
Не вдруг, не тотчас, – постепенно,
Наш ум идет из тьмы во свет
И проникает вдохновенно
В духовный мир, где мрака нет!..
Твоя тоска мне так знакома!
Я путь сомнений перешла
И очутилась вдруг как дома!
Мне вера свет и жизнь дала.
Но мой язык тебе невнятен:
Ты восстаешь на мой обет,
Твой разум сумраком одет,
А потому и непонятен…
От Бога светлостью ума,
Сначала свыше озаренный
И даром слова одаренный,
Избранник неба вдохновленный,
Ты в мир вступил, – но быстро тьма
Земных страстей тебя объяла,
Вдруг ослепила, обуяла
И силой адски-роковой
Словила в плен весь жребий твой!..
Но благодатию призванья
Невольно, тонко вразумлен,
Ты ищешь истины познанья
Тогда, как жизни путь пройден!
Такой ошибки изначала
Твоя знакомка избежала
И робко, с верою слепой,
Промчалась узкою тропой…
Но здесь святое руководство
Отца – посланника небес,
Мне указало превосходство
Священной Истины словес.
Глагол служителя Христова
Мне был небесный, вещий гром
Само-Божественного слова:
Душе он должен быть знаком!
Нездешней мудрости уроки
Учитель мне преподавал;
Определив ученью сроки,
Он чрез Евангельские строки
Меня к той жизни призывал!
Как верный раб живого Бога,
Он указанием перста
На крест, сказал мне: «До Христа –
Смиренный крест – одна дорога!
Смири свой ум – уздой Креста.
Да будет, бешеный, как пленник,
Как данник Истины святой,
Чтоб не был он за суетой,
Призванья первого изменник!
Учись, воспитывай себя,
Знай: дар твой дан не для тебя!
Нет! это ближних достоянье…
Но прежде вычистись сама
И передай им осиянье…
От света чистого ума!»
Это был последний обмен посланиями между Владимиром Бенедиктовым и Елизаветой Шаховой. Именно с этого послания начинается второй, более чем тридцатилетний период ее монашеской и поэтической жизни, но уже как духовной поэтессы, прозаика, публициста. Самое же удивительное состоит в том, что уже в наше время стихотворный диалог Шаховой и Бенедиктова нашел неожиданное продолжение в одном из последних стихотворений Юрия Кузнецова «Монах и поэт», в котором он, в споре с тем же Игнатием (Брянчаниновым), имея в виду его высказывания о Державине и Гоголе, фактически повторяет все то, что выражено в стихотворной полемике XIX века. Поэт Юрия Кузнецова отвечает на упрек Монаха «в искусстве смешано твоем // Добро со злом и тьма со светом»:
…Искусство смешано. Пусть так.
Пусть в нашем поле плевел много.
Но Богу дорог каждый злак.
Ведь каждый злак – улыбка Бога.
А ты готов все поле сместь
За то, что плевелы в нем есть.
Не слишком ли ты судишь строго?
Что ж остается нам, творцам?
С 1860 по 1896 год ее стихи неоднократно появлялись в печати, но уже не в «Современнике» и не в «Библиотеке для чтения», а в религиозных журналах «Странник», «Благовест» за подписью «Монахиня Мария» или «Мон. Мар.», но иногда она продолжала подписываться своим полным мирским именем или же криптонимом «Е. Ш.». Так было во время Русско-турецкой войны, когда в журнале «Вестник Народной Помощи» появилось ее удивительное стихотворение «Думы женщины» (1877, № 20), посвященное сестрам милосердия. В том же 1877 году отдельным изданием вышла ее стихотворная драматическая поэма «Иудифь», посвященная «сербскому народу, самоотверженно ополчившемуся на защиту угнетенных собратий». Именем «Елизавета Шахова» подписано ее стихотворение «Современному поэту», опубликованное в 1883 году в октябрьском номере журнала «Благовест», в котором она продолжала полемику со своими бывшими собратьями по перу:
Певец современный жестоко ошибся:
Он дух отрицанья в себе обличил!..
И разум о камень соблазна расшибся;
Он демону рабски служил и служил…
Зачем так неровно настраивать лиру,
Когда так искусно играет рука?
Служа отголоском небесному клиру,
Поэзии область, как мир, широка!
В 1886 году в «Новороссийском Телеграфе» (№ 3449) за подписью «Матова Надежда» была опубликована ее повесть «Исповедь отчаянного накануне смерти». В эти же годы в журналах «Чтение для народа» и «Чтение для солдат» появилось несколько ее рассказов, подписанных «Монах. Мар», «Мон. Мар», среди которых «Воин-чудотворец, св. великомученик Феодор-стратилат», «Воины на страже у Креста и Гроба Господня».
Главным для нее в эти десятилетия конечно же были духовные стихи и молитвы, большинство из которых остались в двух рукописных тетрадях, хранящихся ныне в Рукописном отделе Пушкинского Дома.
Свои автобиографические записки монахиня мать Мария написала в 1894 году, обратившись в Литфонд с прошением о назначении ей, как и другим престарелым и неимущим писателям пенсии. К заявлению необходимо было приложить биогафию, что она и сделала, закончив ее словами: «Если просвещенное общество современных любителей отечественной литературы относится к автору-старице многотомной скрижали с академической медалью (как выражено мною в юбилейном стихотворении к незабвенному Я.К. Гроту) с таким же внимательным участием, как за полвека тому назад отнеслись представители тогдашней Российской академии к небольшой тетрадке детских стихов подростка, тогда пожизненный труд первой из русских писательниц, поработавших верно и неутомимо чуть не от начала и до конца века (1834–1894 гг.) на словесной ниве к чести и пользе своей родины, будет взыскан и оценен».
С тех пор прошло еще столетие, и наша публикация, хотелось бы надеяться, будет способствовать воскрешению еще одного поэтического имени – первой русской поэтессы-монахини. Вторая – Елизавета Кузьмина-Караваева приняла монашеский постриг под тем же именем мать Мария в Париже, став в годы Второй мировой войны легендой французского Сопротивления и причисленная к лику святых.
Из повести в стихах «Перст Божий»
Где рощи занавес зеленый
Спустился тенью над рекой,
Сияет крест раззолоченный
На кровле храмины святой,
И за решеткой деревянной
Часовни, в темной глубине,
Символ молитв обетованный,
Икона вделана в стене.
Неугасимою лампадой
От богомольцев освящен,
Душе спасительной отрадой
Лик светлый Спаса озарен;
Вокруг чела венец из терний,
Во взорах легкой скорби тень;
Молельня эта целый день
Почти полна бывает черни:
Из дальних даже деревень,
Приходят пестрыми толпами
Чудесный образ убирать
Благоуханными цветами
И пол травою усыпать.
Но только в час зари восходной
Безмолвен, тих святой приют,
Одни, тропинкою свободной
Молиться девушки придут
О тайнах сердца, о желанном…
И в день тот, чуть заря взошла
На небе иссиня румяном,
Украсить образ чудодейный
Взамен завялых чьих-то роз
Гирляндой свежею лилейной,
И след чужих вчерашних слез
Смыть с лика собственной слезою,
И помолиться о родной
Томимой скрытою тоскою;
Как сладко было ей одной
С отрадной мыслью упованья
Об милой слезы проливать,
Души заветные желанья
Перед незримым изливать!
И мнилось, свыше Милосердный
Как голубице чистой внял
Молитве пламенной, усердной,
Так ясный взор ее сиял
Благословенным упованьем
Души, утишенной мольбой…
<1839>
У заутрени
Молись, молись, цветок-девица,
Сам Бог молящих бережет!
Тебя недаром, голубица,
В народе кто-то стережет…
Смиренный храм в огнях сияет
Святой, изящной простотой,
Дух Божий верных осеняет
И души полнит чистотой:
Нет места взгляду, мысли грешным,
«Христос воскрес!» взывает клир,
И сходит Благость к безутешным
Торжествовать всемирный пир;
И мнится, небо нас приемлет,
Отверзлись райские врата,
Парим; дух горний нас подъемлет
К стопам Воскресш его Христа!
Паришь и ты… Твоя усталость,
Истома, признак слабых сил,
К тебе влекут, внушая жалость…
Кому-то ангелом без крил,
Кому-то облачным созданьем
Предстала ты в великий час,
Когда усопший Бог возстаньем
Своих детей заблудших спас!
Молись, молись, цветок-девица,
Сам Бог молящих бережет!
Тебя недаром, голубица,
Так долго брат твой стережет!
Как ты – спокоен, тих и скромен,
Товарищ он молитв твоих:
Как ты – хорош, но слаб и томен,
Смиренно кроясь за других,
Один в толпе густой красуясь,
В тебя вперяет тайный взгляд,
И сострадая и любуясь,
Забыл торжественный обряд…
Ужель друг другу вы знакомы?
Ужель душевное сродство
Среди молитвы и истомы
Свершит иное торжество?
Не вместе ль в жизни безутратной,
Возникли вы, в стране чудес,
И в мир вселенной необъятной
Отдельно брошены с небес?
И, по любви первоначальной,
Томились долго две души,
Чтоб у заутрени пасхальной
Сойтись в торжественной тиши!
1841
Молитва на новый год
По небу полночному, чудно играя,
Блестящий явился, как молния, свет,
И стал разливаться от края до края
Последнего времени первый рассвет.
С надзвездных высот голубого эфира
Невидимый ангел несет Новый год,
Всемирные гимны церковного клира
Приносит мольбы православный народ.
И молит соборно Создателя мира
Избавить всех верных от тяжких невзгод:
И мир утвердить благодатию мира.
Но все ль на молитве?., помолимся мы
О тех немолящихся людях; – безумно
Они покоряют сердца и умы
Противнику Бога и празднуют шумно
Свой праздник безчинный наследников тьмы.
Помилуй их, Боже! уздою боязни
Заблудших и пленных к себе востегни,
Возьми-отними их у злой неприязни
И грех их падения властно вмени
Виновнику зла, как достойному казни.
Помилуй их, Боже! Щедротой любви
Твой Царственный север, – предел многостранный,
Да будет как новый Израиль избранный
В Тебе освященный люди Твои.
Пошли благодать нам в конечные годы
На рожь заливную широких полей,
На все колосистые хлебные всходы,
Умножи пшеницу, вино и елей.
Чтоб праздновал север свой праздник природы,
Чтоб розы махровые пышно цвели
И все дерева плодовые – обильно,
Чтоб люди с чужимы вражды не вели
И истых своих – полюбили бы сильно,
Чтоб малые дети здорово росли,
Чтоб юноши хворью безсилья не тлели,
Но в полном развитии жизненных сил
Шли верно и твердо – к намеченной цели,
Чтоб труд их учения плод приносил,
Чтоб старость седая явилась честна,
Богатою в опытах мудрым советом:
Чтоб Русь вновь святою была сочтена
И славилась целым, дивящимся светом
Как верная Богу и Церкви страна.
Игуменье
Союз молитвы с тишиною
Исполнил вещие слова,
И уничтожены права
Земного мира надо мною:
Я за два года предрекла
Свое последнее призванье,
Тобою, странница, нашла
Святое здесь обетованье!
Прими меня, святая мать,
Будь мне охраной и оградой;
С тобою – Божья благодать –
Тебе дано ее усладой
Больные души врачевать.
Не отвергай любви духовной
Покорной дочери твоей,
Спаси меня, в красе лучей,
С земли туманной и греховной!
Возьми, как жертве фимиам,
Мои мечты, надежды, славу
И принеси их небесам!
Не Бога – славящим устам
Вкушать земной хвалы отраву!
Да возвестят они хвалу
Творцу, в красе Его творений,
Не моему уже челу
Рядиться в лавры песнопений!
Перед Тобой его клоню,
Превозносимая Мария,
Наставь меня да изгоню
Из сердца помыслы мирские!
Да за Тобою вслед иду,
Творца любезное творенье,
И чрез Тебя – свое спасенье,
Свой отдых в Господе найду!
1845
Октябрьское утро на полях Бородина
Туманным саваном повита
Краса полей Бородина,
И в свежем воздухе разлита
Могил святая тишина;
Холмы, пригорки по уступам
Коряво иней побелил,
Но серебра не уделил
Темно-зеленым елей купам;
В траве замерзшей, там и сям,
Цветами выведя узоры,
Другим деревьям, по ветвям,
Развесил белые уборы;
И неба зримый полукруг
Задернут белой пеленою,
Вся белизной сквозя вокруг,
Пустыня кажется иною;
Уединенный пешеход,
По миру странник богомольный,
Благословляет свой приход
И шлет святыне вздох невольный;
Святыня будущих веков –
То монастырь с оградой алой!
Святыня памяти бывалой –
Безсмертный памятник гробов!
Над полем высясь, величавый,
Недвижным сторожем стоит
И на питомку бранной славы –
Обитель инокинь глядит.
Святую мысль любовь родила:
То семя слез больной души
Взрастило плод в святой тиши;
Тогда пространная могила,
Как некий жертвенник святой,
В крови защитников отчизны
Прияла вопль священной тризны
С молитвословной чистотой.
Так чувство слабое умело,
Увековечив, воспринять
Победоносной славы дело
И мысль отечества понять.
1846
Исступление
Идите прочь от келии моей,
Мирские, сродники, и недруги, и други,
Я излию души моей недуги
Наедине – с самим Творцом людей!
Ни шороха шагов, ни голоса людского,
Ни скрипа у дверей не дайте слышать мне;
В смирении безмолвия святого,
Колена преклоняя, в священной тишине,
Я улетучу плоть, от веры и надежды,
И минет – для любви земная полоса…
Широкая пола святой моей одежды
Мне будет облаком к полету в небеса:
Я вознесусь, вне чувственного мира,
Усилием земного существа,
К чиноначалиям превыспренного клира,
До самого престола Божества!
Пройду иерархию небесного священства,
Ликостояния наместников Христа,
Проникну в таинства всех праведных блаженства
И в славу горнюю поборников Креста;
Моля и чувствуя, к стопам их припадая,
На милость преклоню – где Вечный, восседая,
Державно царствует Виновником благих;
Где предстоит направо от Престола
Царица светлая, в одежде из лучей
И блеска молнии… Но тщетен дар глагола
В видениях души и мысленных очей!
О! благодать чудотворящей веры!
Как сила вышняя Создателя веков,
Не дастся вам она, лжецы и лицемеры,
Любители своих, гроза чужих грехов!
Вы, лжеучители, антихриста предтечи,
Ревнители бесовского труда!
Вы сыплете лжепастырские речи,
Но не послушают их овчие стада!
Вы ставите их шествию преграды?
Им Пастырь преложил свой тайный, верный след:
Вы их загоните – в священные ограды,
Невольные ходатаи побед!
Все куплены они Спасительною кровью;
А если отбежит из них хотя одна,
То Пастырь принесет ее к Отцу с любовью,
Из ваших рук приняв на рамена!
Что хвалитесь вы, сильные, о злобе,
Не в немощи ль являет силу Тот,
Кто вольным мертвецом, умучен, лег во гробе –
Как Бог явил безсмертия живот?
И то, что утаил от мудрецов вселенной,
Младенцам и простым неведомо открыть:
Так у рабы своей, неопытной и бренной,
Отверз уста ея, как рудник для истока
Живой воды хвалений Божества,
Чтоб, исступленная, вещанием пророка,
Предвосхищала дух превыше естества.
Светлая утреня[96]
1
Воскресения день! люди, просветимся,
Пасхою Господней ныне освятимся!
Плотоносец Господь
Смертью в жизнь нас привел,
Нашу бренную плоть
Он на небо возвел…
Праздновать будем, лики составим,
В песнях победных Бога прославим!
2
Очистим чувства, чтоб Христа
Увидеть в свете неприступном,
В безсмертном свете, – недоступном
Для тех, чья вера нечиста,
Чей ум, в сомнении преступном,
Не понимая ничего,
Во тьме слепотствует и дремлет…
Пусть гласу Бога своего
Слух верных Церкви ясно внемлет
И, слыша «радость!» от Него,
Весь хор победный клич подьемлет!
Да веселятся небеса
И проповедуют достойно
Воскресной славы чудеса!
Земля да радуется стройно,
Сзывая тварь на пир Христов,
В всеобщий праздник двух миров!
3
Придите, вкусите новое пиво:
Не камень неплодный струю источил, –
Из гроба Христос, о дивное диво!
Источник нетления нам одождил!
В Тебе утверждаемся, Господи сил!
Ныне все исполненное света
Небо празднует: оно
Блеском чудного рассвета
В этот день озарено!
Солнца круг встает, играя,
Как бы нам передавая
Неба высшего лучей
Свет незримый для очей;
Этим светом благодатным
Вся земля просвещена,
Тем сияньем всеобъятным
Преисподняя полна,
Чтоб могла всю тварь проникнуть
Воскресения заря,
Чтоб в восстании Царя
Утвержденной ей возникнуть!
Накануне, на кресте,
С Ним страдая, пригвожденный,
Сораспятый, спогребенный,
Я, воскресший во Христе,
Ныне встану обновленный,
Вниду в царствие Его,
В славу Спаса моего!
Спутницы Марии, утро предваряя,
В трепете ко гробу Иисуса шли,
С бьющимся сердцем шаги ускоряя,
Смотрят, – а камень лежит на земли…
Ангела видят, и дух безтелесный
Новостью вида их не страшит;
Тихо, но радостно, вестник небесный,
Плачущим плакать уже не велит:
«Видите, гроб – пустой с пеленами!
Бога живого нет с мертвецами…
Евины дщери! вам эта честь –
Миру спасения высказать весть!
Скоро бегите!
Благовестите!
Это – Сын Бога из мертвых воскрес,
Смерть уничтожил и смертных вознес!»
4
На страже божественной тайновидения
Боговещательный стал Аввакум,
От Ангела светлого весть воскресения,
Издревле подслушал пророческий ум,
И – миру настало время спасения, –
Христос, как Всесильный, нас вызвал из тления!
Как человек явился Он,
Пройдя из девственной утробы,
И непорочен, и без злобы
Он в Агнца пасхи освящен,
За нас, как жертва, предпожренный,
Бог истинный – всесовершенный.
Благословенный нам венец – Христос
Один за всех Себя принес!
И правды истинной Светило
Из мрака гробного светло –
Как солнце красное взошло
И мир весь светом озарило…
Когда пред скинией играл
Богоотец Давид, ликуя,
Прообраз тайны торжествуя,
Он наш восторг образовал:
А мы – тех сбывшихся видений
Достигнув ныне празднества,
В веселых гимнах песнопений
Составим лики торжества.
5
В утро глубокое, в раннюю пору
С песнями выйдем, и нашему взору
Солнце прекрасное Правды блеснет, –
Луч того Солнца жизнь с светом вольет!
Видя благость безконечную,
Что и в аде смерти нет,
Идут, славя Пасху вечную,
Ада узники на свет.
Так и мы Христу представимся,
На Его исходный брак,
Со светильниками явимся,
Разогнав греховный мрак;
Светоносно и торжественно
Жениху идя во след,
Пасху празднуем божественно
Чином праздничным побед.
6
В темницы адские, до дна земных ущелий
Сойдя, чтоб узников оттуда возвести,
Христос сломил врата тех мрачных подземелий,
Откуда без Него исхода не найти,
И, как пророк, внутрь китом поглощенный,
Воскрес из гроба Он, тридневный и нетленный!
Целы печати на гробе Христа,
Входы рожденья пройдя невредимо,
Также, как древле, невыразимо
Девственно Матерь осталась чиста!
Так и из гроба воскрес Он незримо
И отверз к небесам
Двери райские нам!
Заколете живое,
Произвольное за нас,
За паденье родовое
Сам Себя приводит Спас,
Смерть Адама разрушая,
И с Собой совоскрешая,
Как Ходатай, Сын и Бог, –
В Нем весь род спасти Он мог!
Хотя Ты, Безсмертный, и в гроб нисходил,
Но адскую силу Ты в нем низложил!
Воскреснув из мертвых Христос-победитель,
Женам-мироносицам радость вещал,
Апостолам божески мир завещал
И падшим явился – как Бог Воскреситель!
Зашедшее солнце во гроб иногда
Пораней обычного солнца восхода,
Священные девы, у гробного входа,
Как дня вы искали, – и сердцем тогда
Вы знали, что будет, – беседуя смело,
Что живоносно Иисусово тело,
Что в гробе лежащую праотца плоть
Воставит Собою воскресший Господь:
«Придите и миро, подруги, потщитесь;
Как дар и как жертву Тому принести,
Кто соизволил нас, грешных, спасти!
Подобно волхвам Тому поклонитесь,
Не пеленами Кто ныне обвит,
Но в плащанице во гробе лежит!
Мы плакать и сетовать около будем
И плачем Спасителя падших возбудим!»
7
Как человек, как смертный пострадал,
Еврейских отроков из пламени извлекший,
Своим страданием жизнь плоти смертной дал
Нам в благолепие нетления облекшей!
Да будет Бог Отец, и наш и всех времен,
Преславный Бог един всегда благословен!
Поспешно с миром драгоценным
Идет священных жен собор
Возлить его над погребенным;
И – вдруг от слез потускший взор
Кого-то в мраке различает,
И вместо снятого с креста,
В гробу искомого Христа –
Живого Бога созерцает…
Тогда Его ученикам
Благовестить они спешили,
Что Пасху тайную женам
Уста Христовы сообщили!
О люди! будем ликовать,
Нам должно праздник основать, –
Что умерщвление настало
Для нашей смерти родовой
И ад разрушен роковой:
Иного жития начало
Встречаем весело, – поем
Отцов прославленного Бога,
У самой вечности порога,
Куда безтрепетно войдем…
Светла воскресными лучами,
Горит спасительная ночь;
Она пасхальными свечами
Мрак смерти может превозмочь…
От славы дня во свет одета,
И светоносна и светла,
Для нас предвестницею света
Та ночь священная была,
Когда во плоти обожженной,
Рожденный прежде всех начал,
Свет Просветителя вселенной
Из гроба всех нас освещал!
8
День нареченный, святый и великий,
Праздников праздник, суббот торжество,
Царски сзывающий светлые лики
Светло прославить Христа божество!
Новых ветвей прозябения
Виноградные грозды,
В день победный воскресения,
Вкусим царского священия
Благодатные плоды!
Всеобъемлющие взоры
Обведи вокруг, Сион!
Видишь, как со всех сторон
Входят чад Твоих соборы!
Как светильники, горя
Богосветлыми лучами,
И безсмертными псалмами
Богословствуют Царя:
Бог Отец и Вседержитель,
Слово Сын и Дух Святый,
Светодавец, Просветитель,
Триединый, Вечно – Сый!
Непостижно человеки
В это Имя крещены
И в безчисленные веки
Прославлять Его должны!
9
Светись, светись, ты мира город новый,
Господней славой осиян!
Сион! к веселию избранников готовый!
Ликуй, – как Церковь христиан!
А ты, о Чистая! родительски ликуя,
Красуйся праздником, о Сыне торжествуя!
О божественный глас! о любезнейший глас!
Сладкий глас непреложный!
Ты изрек, что всегда не отступишь от нас,
До скончания века, Неложный!
Та надежда верна,
В радость верным дана,
И сомнения в ней невозможны!
Наша Пасха – свята:
Мудрость Божия, Слово и Сила!
Жертва Агнца Христа
Нашу плоть и дух освятила…
О! введи нас туда,
Где ни вечера нет, ни борьбы, ни печали,
Чтоб мы истинно там причащались всегда
Жизни вечной и смерти не знали!
Ты плотию уснул, как мертвый, на три дня,
Царь и Господь! и падшего меня
В Адаме воскресил,
Смерть смертью упразднил…
Пасха нетленная, Мира спасение!
В день Вознесения Господня
Се ныне праздник во вселенной,
Всей умной твари торжество,
Почтим душою умиленной
На Елеоне Божество!
Христовой славою блистая,
Хвались, ликуй, гора святая!
С тебя стопой, гвоздем пробитой,
Христос на облако ступил,
И на тебе, зарей облитой,
Последний раз Он видим был,
Последний раз в лучах Востока,
До недоведомого срока!
Учеников собор избранный,
Благоговея предстоял,
И путь, из Ангелов слиянный,
До неба горнего сиял:
Текли духов безплотных силы,
Неслись головки, стлались крилы,
Весь воздух солнцами светился…
И с славой в царственный чертог
Неизреченно возносился
Сын Божий, Человек и Бог,
И, длани к миру простирая,
Он завещал надежду рая!
Молитва
Как в небе, Господи Всесильный,
Твоя обитель хороша,
Как жаждет в ней моя душа
Начать живот свой замогильный!
И сердце Господа зовет,
По жизни лучшей сладко ноя,
И плоть моя, прося покоя,
Приюта вне вселенной ждет.
И птице кров Ты созидаешь,
Питаешь горлицу в гнезде,
Ее птенцов отогреваешь;
И алтари Твои везде –
От тесных гнезд до храмов пышных,
От человека до птенца,
На звуках слышных и неслышных,
Все славит общего Творца!
Блажен в дому Твоем живущий,
Из силы в силу он растет:
Законодатель Всемогущий
С Сиона Бог богов грядет,
И, снизойдя к Нему с защитой,
Крепит душевною борьбой,
Чтоб дух, от жизни неотжитой,
Вознес Он к тверди голубой!
О Боже сил! на вопль молений
Явись защитником моим,
Воззвав от грешничих селений
Прими меня к дворам Твоим!
Единый день в Твоей святыне
Желанней тысячи веков:
Ты ущедряешь в благостыне
Незлобных истины рабов;
Блажен, кто силой дарований
В дому Господнем обитал,
И все блаженство упований
В едином Боге полагал.
В день Успения Пресвятой Богородицы
Украшенный Божественною славой
Священный праздник памяти Твоей,
О Дева, под Единою Державой
В веселии собрал ликующих людей;
И Мариам, водительницей хоров,
С тимпанами поет среди святых соборов,
И слышится как глас торжественный один:
Да славится Единородной Девы Сын!
Содетель и Творец, премудрость, сила Бога,
Христос да утвердит недвижимую власть
Святилища земных небес чертога
И Церкви во святых Святый не даст упасть.
Глаголы вещие пророческих гаданий
Нам воплощение Твое от Девы прорекли:
Сияние Твое Божественных блистаний
Изыдет в свет народов всей земли,
И бездна двигнется, хваля и возглашая,
И славу сил Твоих прославить научая.
Всех добродетелей святая красота,
Неизреченное от Бога первородство,
То ипостасной славы превосходство
Сияние совечное Христа;
Из девственной утробы воплощенный,
Ты солнцем осиял мир, тьмою окруженный.
Предпосланный пророк в морской пучине был,
В утробе китовой тридневно погребенный,
Тридневного Тебя он мертвеца явил
И гласом Господа прославил, неврежденный.
Безстыдной ярости и действию огня,
Полны Божественным желаньем дети
Противились – в молитве дух храня;
И ярости смеясь, как бы в прохладной клети,
Сквозь мусикийского органа трубный глас,
Воздвигли свой трехустный, вдохновенный,
Да славится во всех – отцев и нас
Прославленный Господь и Бог благословенный!
И чудо избранным всемощный дух явил:
Из пламени им росу источая,
Тем пламенем мучителей палил,
Живоначальная же Троица святая
Из Богородицы смерть смерти извлекла,
Источник жизни в ней текущий источила,
Да возглашается от верных без числа
Единая, Содетельная сила.
Побеждены простого естества
В Тебе, Пречистая и Дева, все уставы,
И действует утроба торжества,
И жизни – смерть залог; яви же власть державы
Наследию, Мария, Твоему:
Даждь, в смерти царствуя, жизнь вечную ему.
В ужас удивления
Ангелов приводит
Чудо вознесения:
Дева от успения
Выше их восходит.
<1848>
Сестре-пустыннице
Ты вышла в путь… Пора, пора!
Долга, трудна твоя дорога!
Гряди во сретение Бога,
Моя духовная сестра,
Затепли в светоче надежды
Благоухающий елей
И слезы радости пролей,
Готовя брачные одежды!
Пусть покрывало чистоты
Венец незлобия скрепляет,
Пусть обувь мудрой правоты
Стопы к Отчизне направляет.
На пряжке крепости святой
Пусть с светлой ризою спасенья
Сольется пояс золотой
Лучами высшего смиренья.
Запястьями священных дел
Укрась девические руки,
И будет светел твой удел –
С Христом не ведая разлуки!
Сухость сердца
Когда я внутрь себя взгляну душевным оком,
Молитвенно пред Богом предстоя,
И в омерзении болезненно-жестоком
От многочисленных ошибок жития
По сердцу тайною, горячею струею
Идет кровавая, тяжелая слеза,
Вся грудь изъязвлена прискорбия змеею –
Но что же сухи так сомкнутые глаза?
Зачем я не могу ни влагою прохладной,
Ни умилением, ни свежестью любви
Утешиться в печали безотрадной
И страсти умертвить в своей крови?
Вне светлости Господней благодати
Еще душа моя уныла и темна:
В ней нет смирения незлобного дитяти
И сокрушается в безсилии она!
Ты силой творчества безплодие земное
Преисполняющий обилием, как рай, –
Твое создание не презри немощное
И мир душе его молящейся подай!
Архимандриту Игнатию (Брянчанинову)
(настоятелю Сергиевской пустыни)
Был в древности святой Игнатий:[97]
Он в сердце Господа носил
И за своих духовных братий
Святую душу положил.
Перед толпою разъяренной
Он в ожидании зверей
Молился, кроткий и смиренный,
Не за себя, а за людей.
За тех, для коих сумасбродством
Казалась вера во Христа,
Кто почитал одним юродством
Святое знаменье Креста…
Был между нас другой Игнатий –
Он далеко теперь от нас,
Но сердце благодарных братий
К нему стремится в этот час.
И он злословия цепями
Когда-то весь опутан был,
И на него неслись зверями
Пособники враждебных сил.
Но, встретив их душою твердой,
Он шагу им не уступил
И Велиара замысл гордый
Своим смиреньем победил.
На берег Финского залива,
На разоренные места
Принес всемирное он диво –
Сиянье Божьего Креста.
И в неустанной с миром битве
Он там обитель воздвигал
И, отдыхая лишь в молитве,
Мирских отличий не искал.
И процвела сия пустыня,
И зеленеет, яко крин,
Несокрушимая отныне,
Хранима Господом Самим.
Он Сам, в Своем благоволенье
Воздвиг строителя сему,
И крепость духа дал ему,
И ум его облек в смиренье,
Он Сам его благословляет
И ограждает от всего,
От нас же, чад его, желает
Одной молитвы за него.
Гимн покаяния
Проникая воздух мрачный,
Вижу я чертог Твой брачный
Выше видимых небес!
Тьму грехов моих и мира
Пополняет с лона мира
Свет обители чудес.
В довременности основан,
Изукрашен, уготован
Рая царственный чертог –
Но войду ль, изнемогая,
Безобразная, нагая
С головы до самых ног?
Снят с души, больной и страстной,
Ноше вражеской подвластной,
Рваный призрачный хитон,
И в лоскутьях, за безценок,
За неверных благ оттенок
На земле запродан он.
Рвется, бедная, и млеет,
А одежды не имеет
Внити с зваными на брак:
У желанного порога
Вне лучистого чертога
Нищей страшен вечный мрак.
Веет воздух благовонный,
Слышен дивный, сладкозвонный,
Ликований полный хор;
При дверях, на страже тайной,
Красоты необычайной
Светлый дух хранит притвор.
Чем прикрыть свой стыд преступный?
Не пропустит неподкупный
Неизбежный часовой,
Над пришелицей без слова,
Без венца и без покрова
Меч поднимет огневой.
Нет защиты! Нет пощады!
Боже сил! В Твои ограды
Не взята Твоя овца!
Но в надежде неоскудной
Ждет еще щедроты чудной
Тварь, не чуждая Творца!
Помяни мои страданья,
Скорби, слезы и рыданья,
Помяни мои мольбы,
Сокрушительные грезы,
Сердца внутренние слезы
И душевные борьбы!
Не готовь мне воздаянья
За начатки покаянья,
За усилия труда,
Но прими, как лепту бедной,
Капли слез от тени бледной,
Скудный выкуп в день Суда!
Часть спасения, Спаситель,
С этой влаги мой Хранитель
В мелких перлах набирал,
Не отринь его усилий,
Чтоб не всуе сенью крылий
Душу он оберегал!
Из драматического представления в стихах «Иерусалимские евреи»
…Великий праздник наступает,
День прославления Креста:
Во храме служба. Приступает
Наместник на земле Христа,
Сам Патриарх, среди собора,
Крест живоносный воздвигать,
При переливном гласе хора…
Блуднице страха нет дерзать
Переступить порог священный
Своей нечистою стопой!
В притвор, весь ярко освященный,
Мешаясь с общею толпой,
Она протискаться успела,
Но тщетно рвется в самый храм,
С усилием души и тела!
Пробиться ищет – здесь и там, –
Толпа как будто подается,
Но ей войти – не удается!
Не постигая – отчего,
Она вперед людей толкает, –
С порывом нрава своего, –
Но – не народ не допускает,
И, налегая на него,
Затем крестом приосенилась
И смело в церковь протеснилась.
Она уже изнемогает;
Лицо пот градом оросил,
Блудница выбилась из сил:
Назад невольно отступила…
Вдруг – мысль внезапно посетила:
«Не этот набожный народ, –
Сама невидимая сила
За скверну – возбраняет вход!»
И – в первый раз – в одно мгновенье,
Вся жизнь предстала перед ней,
Как безобразное виденье;
Ужасный ряд ночей и дней, –
Все безконечное паденье!
Она – всем телом затряслась
С крестом Святитель предстоял:
Пречудный вид святого Древа
Блудницу трепетом объял,
Но лик Распятого, без гнева,
С него на падшую сиял!
Восставил Бог и – стала дева!
Она идет опять в притвор,
Припасть к Невесте неневестной,
И – слышит дивный приговор,
Глас – от Сподручницы небесной:
«За Иорданскою рекой
Ты обретешь душе покой!»
Из поэмы «Иудифь»[98]
Посвящается сербскому народу,
самоотверженно ополчившемуся
на защиту угнетенных собратий
Вместо предисловия
Подражание 45 псалму[99]
Бог вам прибежище и сила, помощник наш,
в скорбех обретших ны зело…
Наш Бог – нам прибежище, сила,
Помощник наш, в скорбях, всегда!
Пусть горы бы все затопила
Потопом морская вода…
То – мышцей Его возшумели,
Смущенные воды морей;
Они б устремиться не смели
На землю Его алтарей!
Святая святых – со вселенной,
Ковчег на водах он хранит:
В красе неподвижно-нетленной
Град Бога среди их стоит
От утра создания мира
До утра последней зари!
Но нет постоянного мира:
Мятутся народы и сходят Цари…
Глас Господа сил над странами,
Он землю колеблет до дна;
Но, если заступник наш с нами,
Под нашими только стопами
Окрепнет твердыней она!
Придите к видению умно,
На зрелище Божиих дел!
Познайте свободно, разумно
Всех сил сопротивных предел:
Бог сломит оружие брани,
Лук сильных и меч сокрушит;
Уставит стремлению грани
И в пламя повергнет их щит!
Над всеми вселенной странами,
Над всеми ее племенами,
От края до края земли,
Бог сил, Бог Иакова с нами,
Единый вблизи и вдали…
Первая молитва Иудифи
О Боже сил! О Боже всемогущий!
Творец, Господь, великий, вечный, сущий!
Внемли мольбам моим, внемли!..
В Твоих руках – концы земли,
Ты всю вселенную объемлешь
Всей правотой судеб Твоих,
Ты в сердце зришь и вздоху внемлешь,
Ты тяжесть всех грехов людских
Святою милостью подъемлешь:
Во гневе карой не спешишь
И в преступлены! немощь зришь.
Помилуй, Господи, помилуй
Тобою избранных людей,
Безсильных, Боже, не насилуй,
Убогих ради и детей!
Мы беззащитны, мы ничтожны,
Все упованье наше – Ты!
Яви Свой суд: все боги ложны,
А всеоружия возможны
Жрецам греха и суеты…
Мы грешны все, но не безбожны:
Ты – наша сила правоты
Пред нечестивыми врагами;
В Тебя мы веруем – Творца,
Живого Бога над богами.
Лиши нас, праведных, венца,
Преступных многими грехами.
Но не предай нас до конца,
Да некогда в своей гордыне,
Уста язычников рекут:
«Мы одолели их твердыни»,
И славу с храма совлекут…
Враги до врат Ерусалимских
Пройдут победною тропой,
На место песен херувимских
В Твой храм внесут свой дикий вой…
О Боже наш! О Боже правый!
Спаси, помилуй, пощади,
Святую веру утверди
И разори совет лукавый!
Внемли слезам моим, внемли,
Мне мысль благую ниспошли!..
Вторая молитва Иудифи
Господь моих отцов и Симеонов Бог!
Ты предка ополчил на вой нечестивых
И меч давал ему на вой горделивых,
Виновников всех смут и тягостных тревог
Израиля людей миролюбивых,
Растлителя их жен и дев, ведомых в плен;
Срывал рукой его оплоты вражьих стен
И отдавал ему победные корысти,
В обогащение расхищенных семей.
Так ополчи меня десницею Своей,
От всякого греха рабу Твою очисти
И укрепи меня на подвиг за людей.
Прими вдовичий плач, о Боже Симеона!
Тебе послушен ветр, покорен океан…
Как в бездну погрузил Ты силу Фараона,
Так порази Ассура крепкий стан.
Прославься, как тогда, в конях и колесницах,
Во всеоружии низверженных врагов,
И ныне удержи тех хульников в границах
И посрами не сущих лжебогов.
Яви Себя единым, мощным Богом,
Даждь славу имени святому Твоему
И в посмех им, в смирении убогом,
Рукою женскою сломи их силу тьмы.
Плени их грозного главу и воеводу
Речами женскими и видом красоты
И возврати меня к спасенному народу
С победным торжеством нетленной чистоты,
Да уловят его очей моих зеницы,
Да свяжет мощь его мой лестный разговор…
Дай дерзновение устам Твоей вдовицы
И положи его к ногам ее в позор, –
В безчестие насыщенного славой
И гордого надеждою на меч,
Дай упоить его вина и чувств отравой,
Дай голову вождя безтрепетно отсечь…
Смиренные Твои дерзают – уповая,
Что славная Твоя десница громовая
И мышца крепкая не в сильных высока,
Но Ею правится и слабая рука…
Да будет, Господи, язычникам известно
Твое величие святое в род и род
И имя страшное Создателя их честна,
И да святит Его Твой избранный народ!
Да вся земля Твоя, по вере несомненной
В Тебя, единого Творца ее и вод,
Иного Господа не знает во вселенной!..
Из цикла «Думы женщины»[100]
Сестры милосердия, что на помощь страждущим
Язвами телесными, к алчущим и жаждущим,
К дряхлым и больным,
Всюду ныне в множестве самопосвящаются,
Милостью проникнуты, в ней усовершаются
Чином неземным.
Это служба женщины, дочери отечества!
Но иная служба есть – язвы человечества
Тайные целить:
То равноапостольных дивное служение,
Высшего призвания редкое явление –
Свет во тьме явить!
Нет нужды нам странствовать, ни путей разведывать:
Дома и вокруг себя надо проповедовать
Истину – Христа…
Пропасть заблуждения – вскрытою могилою
Под ногами зинула; грех влечет всех силою
В адские уста…
Прелестию женскою, сетью утонченною,
Властвует над волею жалкоразвращенною
И таких мужей,
Что и Церкви Божией были бы опорою!
Разорвем молитвою, как секирой скорою,
Путаницу лжей
И восставим истину – на ее подножие!
Сильно и у женщины будет слово Божие,
В жизни – не в устах!
Силы наши крепкие – не красы наружные,
Ломкое оружие!.. Жертвы безоружные!
Плод наш – стыд и страх!
Овладейте данными вам от Бога силами
И, как живоносными, бьющимися жилами
Струй живой воды,
Орошайте свежестью высших добродетелей,
Пред лицом дивящихся братий и свидетелей,
Новые сады…
Псалтирь[101]
Звучит Давидова псалтирь,
И голубь бел при ней витает:
С монастыря на монастырь
В тех звуках он перелетает.
Во мраке, в тишине, в ночи,
С своих посеребряных крылий,
Он сыплет чистые лучи
Поверх монашеских воскрылий
И тупит вражие мечи
Безплодной ярости усилий!
Когда, умами воспаря,
На высоту, где голубь белый,
В заплечьях золотом горя,
Стремит полет высоко-смелый,
Поем мы гимны псалтиря,
Все тухнут огненные стрелы…
Так, в тесной келии своей,
Монах, как узник заключенный,
Один, – что в клетке соловей,
Движенья, воздуха лишенный,
До утра с ложа востает:
На небо простирая руки,
Он песнь Давидову поет,
И Ангел к Богу внемлет звуки,
Высоко над землей, в тиши,
Как дар тончайший фимиама,
Святую музыку души,
Из Богом созданного храма…
И тайный дар на свой алтарь
Отец с любовию приемлет,
Как сына блудного объемлет
Пред ним простершуюся тварь,
И с покаянного поклона
Подъяв десницею своей,
В лохмотьях рваного хитона,
Сняв ветошь рубища страстей,
Его неверность забывает;
Но растворив любовью гнев,
В порфиру снова облекает,
И на него ее надев,
На пир в чертог свой призывает.
Звучит Давидова псалтирь,
И демон бегает, мутится…
Псалмами церковь вся святится,
И богатеет монастырь.
Прошли века, исчезли роды,
Ветшает мир и человек,
И с обновлением природы
Возникнет, – чаем, новый век!
А неизменно повсеместно
Псалтирь безсмертная звучит;
Когда минует все безвестно,
Она одна не замолчит!
Как поднебесную проходит,
Так в небо самое пройдет,
И души избранных проводит,
И в рай отверзтый их ведет.
Ладожские рисунки
Посвящается священнику о. Н.Листову
Крестный ход
Рано, утреню с обедней,
Отслуживший иерей,
За молитвою последней,
Вышел с северных дверей,
Слово краткое, с амвону,
Умиленно произнес:
Чинно Спасову икону,
На руках народ понес,
Два фонарика с свечами;
Образа, хоругви, крест –
С посребренными лучами;
С храмовой иконой, шесть,
(Лик Святителя Николы)
Тихо тронулись вперед,
С хором мальчиков из школы,
Тропари запел народ:
Под раскатистым трезвоном
Пудовых колоколов,
Отдавались гулом, стоном
Сотни крепких голосов.
Много, с первым пароходом,
Собралось и горожан,
Все пошли за крестным ходом,
За толпами прихожан.
Масса праздничного люда,
Пестрый сбор голов и лиц,
Плотно двигались, как блюда
В Пасху крашеных яиц, –
Баб уборы головные,
Ленты в девичьих косах,
Молодиц платки цветные,
Платья в ярких полосах.
На раскрашенной подставке
Образ ставят у ворот;
Под него склоняясь, в давке,
Переходят, в оборот,
Дети, бабы, слишком близко,
Друг на друга находя,
И носилки держат низко,
Скорой поступью идя;
С кем-то сделался припадок:
Тащат бабу, – та кричит…
– Стойте! Что за безпорядок? –
Голос пастыря звучит
Твердо, властно по народу,
Мягкий, ровный как струна:
– Ставьте образ на подводу!
С миром, в путь! – И вся волна
Устремилась, по наряду
Шедших около людей,
К настоящему обряду:
Дровни, парой лошадей,
Были поданы, покрыты
Толстым войлочным ковром:
С церкви не были забыты
Пелены под серебром,
С под киот иконостаса;
К дровням ставец пригвожден,
И священный образ Спаса
Посредине утвержден;
Стал священник на подводу,
У налоя перед ним,
Крест в руках, лицом к народу,
В светлой ризе, – всеми зрим,
Сам прообразом Предтечи,
Чтец, причетник в стихарях;
По бокам, несутся свечи
В двух высоких фонарях,
С ними парня два шагают
Равномерно, – в свете дня;
За стеклом, дымясь, мигают
Свечи точками огня.
Иерей – усталый, тощий,
С обнаженной головой,
Мертвобледный, – точно мощи
Или слепок восковой, –
Только жив и даже ярок,
Черных глаз его огонь,
Причет ропщет: – Больно жарок
И ретив! – Не поп, а конь! –
Просипел причетчик дряблый,
Пожилой, – и чуйку взял;
Чтец весь ежится, озяблый,
И шинель свою надел,
И, пригнувшись, разом сели,
Тут же, сзади, на дровнях,
И – в пути, косясь, глядели
На харчевни в деревнях.
Но какой же мыслью важной
Наш священник пламенел
В этой ревности отважной,
Точно он закаменел?
Он – себя обетом строгим
В силу таинства связал:
До конца служить «убогим»!
Не на ветер он сказал;
В первом к пастве поученьи,
Веры пламенем горя,
В праздник в полном облаченьи,
Перед святыней алтаря:
«Силы всей души и тела
И ума – я отдаю,
До последнего предела,
В службу паствы – не свою!
Вижу я как много жатвы
Мне доверено собрать»…
И нельзя забыть той клятвы,
И обетом презирать!
Обход[102]
Подвигались шагом дровни;
С поворота двух дорог,
Показался сруб часовни:
Из деревни, кто чуть мог,
Волочить маленько ноги,
Из болеющих крестьян,
Потянулись до дороги.
Образ Спасов – осиян
Ярким солнцем и блистаньем
Золоченного венца,
Светоносным очертаньем
Богомужного Лица;
Тек по воздуху, великий,
Между свеч, крестов, икон,
Пели общим хором лики;
В общий – встречные поклон
Пали на земь, со слезами,
Припадая перед ним,
И грудными голосами
Гимном вскликнули другим.
– Заступи, спаси, помилуй,
Спасе Милостивый, нас!
Отврати Твоею силой
Горькой смерти лютый час! –
Соступив едва с подножья,
Замертвевшею стопой,
По истоме бездорожья, –
Окружаемый толпой,
Входит батюшка в молельню,
И – окинув взглядом – всю
Ту сплошную богодельню –
Паству хворую свою,
Как уж слез своих не прячет,
Произнесть не может слов!
Тихо молится и плачет,
Разрыдаться бы готов…
– Ну! Когда начнем молебен! –
Ропщут шепотом дьячки;
– Ни на что он не потребен…
А что взять с них? Меднячки! –
Из часовеньки обходом
По дворам, с святой водой,
Уж с одним своим народом,
Шел священник, чередой,
Не минуя бедной хаты,
Старушонки ни одной,
По порядку, в дом богатый
Заходил. Где был больной,
Зараженный огневицей,
Причта он не приглашал:
Сам поил с ковша водицей,
Одобрял и утешал.
Он – на вид, как бы суровый,
Жив в речах и ласков был,
И страдалец, и здоровый
За привет его – любил.
И теперь он обошелся
Без причетников своих:
Паренек один нашелся,
Взял сосуд с водой от них.
Те в часовне, у иконы,
Оставались, – у бадьи;
Мужики, творя поклоны,
Клали денежки свои,
По дну грохая жестянки;
Чтец с лампадок разливал
Масло да водицу в склянки
И просящим раздавал.
Пастырь, обходя деревню,
Зараженных посещал,
В этот час, позвав в харчевню,
Сотский причет угощал.
Старшина отца святого
У себя хотел просить,
От усердия простого,
Пирога, вина вкусить:
Хлеба с солью взял ломотик,
И запив водой, – потом
Помолился на киотик,
Осенил святым крестом
Старшину с его женою,
И сказав: – Домой пора! –
Ризу снял и с старшиною,
В шубе, вышел со двора
К полотну большой дороги.
– Чай ты, батюшка, продрог? –
– Мне дьячки согрели ноги!
Я их чувствовать не мог,
До того – охолодели!
Да спасибо им! тепло
Ощущал, пока сидели
Плотно оба! – отлегло! –
– Так! вы знали, да смолчали.
Значит, – их покрыли грех?
А они на вас ворчали!
Чуть не подняли на смех!
Для-ча, вышед за ограду,
Не сдались в телегу сесть…
Хм! Ты стоишь с крестом, а – сзаду
Тут сидят, галдят, – не честь!
Людям-то смотреть негоже! –
Соблазнялся старшина:
– Распечешь? – Избави, Боже!
Не блазнись ты, старшина!
Попустил я им по стуже,
Грех по немощи – покрыл!
А во гневе-то я хуже
Больший грех бы сотворил…
За спиной я слышал шепот,
Речь, смекал, о чем идет:
Но – неправый суд и ропот
Лишний грех с души сведет.
Посетив свое селенье
И призрев на общий плач,
Вскоре подал исцеленье
Беднякам небесный Врач.
Смерть секиру опустила,
Как взмолился их отец,
И зарица отступила
От любимых им овец.
Юлия Жадовская
Жадовская Юлия Валериановна (1824–1883) – поэтесса, прозаик. На «женском Парнасе» середины XIX века ей принадлежит одно из первых мест. Задолго до «чистой поэзии» она выразила в своих стихах, как отмечали современники, «чистую поэзию чувств». В письме к Ю.Н. Бартеневу она напишет: «Дай Бог всякой женщине выбиться из-под гнета сердечных страданий, несчастий, неудач и горя, не утратя сил и бодрости духа. Любовь для женщины, особенно первая (а первой я называю и последнюю, то есть ту, которая всех сильней), есть проба сил и сердца. Только после такой любви формируется характер женщины, крепнет воля, является опытность и способность размышлять». Все это она в полной мере выразит в своей поэзии. В 1846 году вышел ее первый поэтический сборник. Иван Аксаков писал родным: «Я достал здесь себе стихотворения Жадовской и обрадовался им чрезвычайно… Право, в наше время, когда нет стихотворения без вопроса, мысли или цели, готов писать снова стихи к мотыльку, но для нас это невозможно и было бы искусственно, а для женского нетронутого сердца это еще, слава Богу, так возможно; ей еще доступна безкорыстная поэзия». Мало кто знал, какую тяжкую ношу несло в себе ее нетронутое сердце. Ее стихи выстраданы. Пушкин назвал поэзию Ивана Козлова «вечным образцом мучительной поэзии». То же самое можно сказать и о Юлии Жадовской. Но с Иваном Козловым ее роднят не только страдания. Ей, как и Козлову, принадлежат едва ли не самые проникновенные молитвы в русской поэзии: «Мира Заступница, Матерь всепетая», «Молю Тебя, Создатель мой», «Господь с тобой!». Романсной классикой стало ее стихотворение «Ты скоро меня позабудешь», положенное на музыку М.И. Глинкой.
Ты скоро меня позабудешь,
Но я не забуду тебя;
Ты в жизни разлюбишь, полюбишь,
А я – никогда, никогда!..
Сохранилось описание исполнения этого романса певицей Е.М. Кошар под аккомпанемент Глинки: «Ее пение приводило в трепет, дрожь пробегала по жилам, в жар бросало. Когда, аккомпанируемая Глинкою, она пела его «Ты скоро меня позабудешь», с одной дамой сделалось дурно. Когда она кончила, не было аплодисментов и одобрений – глубокое сосредоточенное молчание». Этот же романс на музыку А.Е. Варламова входил в репертуар А.В. Неждановой и Н.А. Обуховой. Не меньшей популярностью пользовались романсы «Чаруй меня» Жадовской – Даргомыжского, «Ты скоро меня позабудешь» Жадовской – Варламова, «Нива» Жадовской – Гречанинова.
Нива, моя нива,
Нива золотая!
……………….
Зреешь ты и спеешь,
Колос наливая, –
О людских заботах
Ничего не зная.
Унеси ты, ветер,
Тучу грозовую;
Сбереги нам, Боже,
Ниву трудовую!..
В 50-е годы вышли ее «женские» романы: «В стороне от большого света», «Женская история»; повести «Простой случай», «Отсталая», не получившие такого широкого признания, как стихи. Тем не менее имя Юлии Жадовской вошло в число родоначальниц русской «женской» прозы.
Молитва
Мира Заступница, Матерь Всепетая!
Я пред Тобою с мольбой:
Бедную грешницу, мраком одетую,
Ты благодатью прикрой,
Если постигнут меня испытания,
Скорби, утраты, враги –
В трудный час жизни, в минуту страдания
Ты мне, молю, помоги!
Радость духовную, жажду спасения
В сердце моем положи;
В Царство Небесное, в мир утешения
Путь мне прямой укажи!
<1844>
Романсы В. Т. Соколова (1874), Н.В. Пиликина, смешанный хор без сопровождения (1903).
Молитва
Молю Тебя, Создатель мой:
Смири во мне страстей волненье,
Избавь меня от искушенья,
Исполни кротости святой!
От грешных чувств, от гордых дум
Оборони меня, Спаситель, –
И озари мне, Искупитель,
Небесным светом бедный ум!
<1846>
Романсы А. С. Даргомыжского (1861), И. Игнатьева, вокальный квартет (1861), Н.И Сокольского (1874).
Ангел-хранитель
Я видела Тебя души моей очами:
Ты радостен, Ты чуден, светел был,
И, окружен небесными лучами,
На небеса свой взор с любовью возносил.
Твой кроткий лик сиял святым приветом,
Ты осенял меня спасительным крылом…
Каким божественным, отрадным, дивным светом
Ты был проникнут весь, в величьи неземном!
Я с тихим трепетом на светлого взирала, –
И все в моей душе восторженной молчало.
<1840-е гг.>
Жажда небесного
Исцели меня, Благость превечная!
Исцели мои раны сердечные!
Пред Тобою я в прахе лежу
И небесной отрады прошу.
О, возьми Ты все блага ненужные,
Услади мою душу недужную
И божественной силой любви
Благотворно меня оживи.
Уничтожь во мне силой чудесною
Все земное; пошли мне небесное!
О небесном молю я в тиши –
Не отвергни молений души!
<1840-е гг.>
Плач Богородицы
(Полагается на музыку графом А.Д. Шереметевым)
На крест позора вознесен,
Я вижу, сын мой и Спаситель;
Как тяжко страждет дивный Он,
Людей и мира Искупитель!
На муки Господа взирая,
Сама в страданьях изнываю!
Ужели сладостных речей
Из уст Его я не услышу,
О, дивный свет моих очей,
Ужель Тебя я не увижу?
Зачем в ужасный страшный час
Ты, мой Божественный, угас?
Хор Ангелов:
Все сотворенное
С Девой священною
В благоговении
Пред сокровенною
Тайной спасения
В страхе склонись.
Надежда светлая моя,
Обет Всевышнего священный,
Я вижу, Боже мой, Тебя:
Висишь, страданьем изможденный!
Душа моя тоской пылает,
С Тобой и в ад, Мой Сын, желает.
Как Тот, Кто мертвых оживлял,
В минуту избавлял от тленья,
Кто все недуги исцелял,
В ком мир узрел свое спасенье, –
Мертвец? О, сладкий Боже мой,
Возьми, возьми меня с собой!
Хор Ангелов:
Тайна чудесная!
Благость небесная
Миру спасение
Смертию крестною,
Богу мученьем
Хочет купить!
О, плачьте вместе со мной,
Вы, жены кроткие, святые,
Рыдайте с горем и тоской,
Увы, во гробе Ваш Мессия!
И от Него не отойду я,
В могилу вместе с Ним сойду я…
Ах, в сердце скорбное мое
Уж не заглянет больше радость:
Я вижу мертвецом Того,
В Ком свет, покой и жизни сладость!
Нет, с плачем горестным моим
Здесь погребуся вместе с ним!
Хор Ангелов:
Мать искупления,
Дева спасения,
Сын Твой Божественный
Предан нетлению;
В силе торжественной
Бог твой воскреснет!
Но исцели мне скорбь мою,
Владыко вечный и всесильный!
Ты можешь все, Тебя молю:
Излей щедрот поток обильный
На душу скорбную мою,
Да с упованьем слезы лью!
«Не рыдай обо мне Ты, о Матерь моя,
Видя в гробе лежаща без жизни Меня;
Ты не плачь, Пресвятая, так горько о том,
Кто безсемянно зачат во чреве твоем;
Я воскресну со славой, как Бог, и спасу,
Всемогущею властью своей вознесу
Всех, кто здесь, на земле, Пресвятая, Тебя
Величает, с горячею верой, любя». –
Так из гроба в тиши Приснодеве изрек
В утешенье души дивный Бог-Человек.
И глаголам Владыки Святая внимала,
И, ему поклонясь, с упованьем сказала:
Милосердье Твое прославляю, Создатель;
Поклоняюсь Тебе я, о, жизни податель,
Грешный мир развращенный желая спасти,
Бог мой в жертву изволил себя принести.
Воскресеньем Твоим и Божественной силой
Всех нас, Боже, спаси, сохрани и помилуй.
Молитва
Святая Дева! пред Тобой
Стою с горячею мольбой…
Тебе дана благая власть
От смертных удалять напасть,
Целить недуги, – за себя,
Должна бы я просить Тебя: –
Я так темна, я так грешна,
Страстей и дум земных полна;
Но в этот тихий, сладкий миг,
Когда порыв грехов утих,
Не о себе я слезы лью,
Не за себя Тебя молю:
Есть у меня один больной,
С тревожной, гордою душой,
Он уж давно, давно томим
Недугом тягостным и злым…
Святая Дева! Исцели
Страдальца бедного земли!
Пошли отраду и покой
Душе измученной, больной…
Ее от гибели храни
И благодатью осени!
Для милых
Я стою перед иконой
И без слов молюсь;
Я молюсь Тебе, Создатель, –
Об одном прошу:
Пусть пошлется мне страданье, –
Дух к нему привык;
Пусть меня забудут скоро
Все, кого люблю.
Пусть забудут, пусть разлюбят;
Только, Боже мой,
Посылай им чаще радость,
Счастья посылай;
Если есть его на долю
У Тебя мою,
Эту долю моим милым
Раздели, молю!
Полночная молитва
Тихо все; горит лампада;
Полночь бьет; пора, проснись;
Встань, дитя, с своей постельки,
Встань и Богу помолись.
Помолись за дальних братий, –
Может быть, вкруг них теперь
Льется кровь, летают пули,
Не без ран, не без потерь.
Все они безстрашны в битве;
Безпредельная горит
В них любовь к Царю, к Отчизне;
Храбрых смерть не устрашит.
Не забудь и тех, что пали
В битве жертвою святой;
Без тоски их, без печали
Чистым сердцем помяни.
Встань, дитя, и на колена!
К Богу с теплою мольбой,
Чтобы знаменем победы
Осенил Он страшный бой.
Молитва
Дух премудрости, и разума, и силы,
Всеобъемлющей, божественной любви!
Нас, заглохших в суете, помилуй
И своим дыханьем оживи!
Пламенем иль бурей благодатной
Зачерствелых прикоснися душ,
Царство тьмы и злобы невозвратно
Силою спасительной разрушь.
О Дух жизни, света и свободы!
На сердца жестокие повей!
Просвети заблудшие народы,
Свет и жизнь на страждущих пролей!
Да свободно в храме мирозданья
И мольбы, и жертвы принесут,
И свое высокое призванье,
Жизни цель безтрепетно поймут…
* * *
Не святотатствуй, не греши
Во храме собственной души.
Поверь, молиться невозможно
При кликах суетных и ложных
Пустых, ничтожных торгашей,
Средь пошлых сплетен и речей.
Очисти храм бичом познанья,
Всю эту ветошь изгони, –
Тогда пред алтарем призванья
С мольбой колена преклони…
Последнее стихотворение,
найденное после смерти Жадовской,
«писано 1883 года 5 июля»
Что это за чудо! Стихли все страданья, –
Свет невыразимый и восторг, и радость,
Сладко, чудно, ясно, полное сознанье…
И потоком льется в душу жизни сладость.
И к кому-то тихо тянутся объятья, –
Целый мир хочу я в этот миг обнять я!..
Всем благословенье – никому проклятья!
Горьким и несчастным, страждущим и бедным
И науки жизни труженикам бледным, –
Всем забитым, жалким, угнетенным братьям –
Всем благословенье!..
Василий Красов
Красов Василий Иванович (1810–1854) – поэт. Историк литературы Н.П. Данилевский писал о нем в конце XIX века: «Личность поэта, которого любили и ценили такие люди, как Станкевич и Белинский, которого помянул теплым словом известный поэт Боденштедт, не может не внушать нам интереса». В данном случае весьма характерна сама эта ссылка на немецкого поэта и переводчика Боденштедта, который к тому времени был гораздо более известен, чем полузабытый Красов. Имя Красова упоминалось лишь в тех случаях, когда речь шла о кружке Станкевича и раннем Белинском. Его единственный поэтический сборник вышел в 1859 году. Посмертно. Его издателем был фольклорист П.Б. Шейн, что уже само по себе подчеркивало принадлежность поэзии Красова к фольклору и к традициям «русских песен». Но для современников Красов был прежде всего элегическим поэтом кружка Станкевича. Его первые стихи появились в Надеждинском «Телескопе» одновременно со статьями Белинского. Станкевич писал о своих университетских друзьях: «Эти люди способны вспыхнуть, прослезиться от всякой прекрасной мысли, от всякого благородного подвига». Все эти черты были присущи как ранним стихам Красова, так и ранним статьям «неистового Виссариона».
В 1831 году Станкевич познакомил Белинского и других членов кружка, своекошных студентов, со своим воронежским земляком Алексеем Кольцовым. В это же время стихотворение «Кольцо» самородного поэта, благодаря Станкевичу и с его сопроводительным письмом, появилось в «Литературной газете» А.А. Дельвига. Этот момент считается переломным в судьбе Кольцова. Но и в судьбе Красова встреча с Кольцовым сыграла не меньшую роль. Кольцову было чему поучиться у Красова, закончившего до Московского университета Вологодское духовное училище и Вологодскую духовную семинарию (Станкевич брал у него уроки по древним языкам). Среди поэтов-студентов он был несомненным лидером. Но песни Красова появились после сближения с Кольцовым, под его влиянием. К этому же времени относится и его знакомство с Лермонтовым, поступившим в сентябре 1830 года на нравственно-политическое отделение и державшимся в стороне от «филологов». Как Белинский, так и Василий Красов узнал Лермонтова-поэта лишь через десять лет после университета. Белинский пришел к Лермонтову 6 апреля 1840 года на гауптвахту после его дуэли с Барантом. «Недавно я был у него в заточении, – напишет он В.П. Боткину, – и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух…» А далее, в конце письма, признается: «Я с ним робок, – меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ним благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества». Это был их первый и последний разговор от души. Не меньшее потрясение испытал и Василий Красов, увидев своего университетского товарища в апреле 1841 года. Он напишет об этом Краевскому: «Нынешней весной, перед моим отъездом в деревню за несколько дней – я встретился с ним в зале Благородного собрания, – он на другой день ехал на Кавказ. Я не видел его десять лет – и как он изменился! Целый вечер я не сводил с него глаз. Какое энергическое, простое, львиное лицо. Он был грустен, и, когда уходил из собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, у меня сжалось сердце – так мне жаль его было. Не возвращен ли он?..» Самое же удивительное в этом письме состоит в том, что оно написано в июле 1841 года – уже после дуэли. Он говорит о нем как о живом, выражая надежду на скорое возвращение с Кавказа, и даже описывает Краевскому свои сны: «Назад тому месяц с небольшим я две ночи сряду видел его во сне – в первый раз в жизни. В первый раз он дал мне свой шлафрок какого-то огненного цвета, и я в нем целую ночь расхаживал по незнакомым огромным покоям; в другой раз я что-то болтал ему про свои любовные шашни, и он с грустной улыбкой и бледный как смерть качал головой. Проснувшись, я был уверен, что он возвращен. И я почти был уверен, что он проехал уже мимо нас, потому что я живу на большой дороге от юга». Красов не знал, что он видел вещие сны…
Нет сомнения, что Лермонтов знал как ранние, университетские, стихи Красова, так и поздние, когда его собственные стали публиковаться в «Отечественных Записках» одновременно с Красовскими. Достаточно сказать, что в 1840 году не вышло ни одного номера «Отечественных Записок» без стихов Красова, причем не одного, не двух, а целых подборок. Все эти публикации, как и предыдущие – в «Телескопе», «Молве» и «Московском Наблюдателе», появились благодаря Белинскому, с переездом которого в Петербург вся «обойма» его авторов переместилась в «Отечественные Записки». Самая значительная публикация Красова вне этих журналов появилась в 1839 году в «Библиотеке для чтения», что тоже было связано с Белинским, у которого тетрадь с его стихами похитили, передав (а скорее всего, продав), как анонимную, в «Библиотеку». Сенковский опубликовал три большие подборки, но первые десять стихов появились в «Библиотеке» за подписью «Е. Бернет». Подлинный Бернет, поэт Александр Жуковский, тут же заявил, что к этим стихам он не имеет никакого отношения. Тогда Сенковский опубликовал еще пять стихотворений, прокомментировав отказ Бернета: «Тем лучше! Значит, мы имеем на Руси одним превосходным талантом больше. Жаль только, что не знаем, кого должны благодарить за удовольствие, доставленное читателям этого журнала, и нам в особенности. Неизвестный поэт, без сомнения, не захочет долее скрывать своего имени, если это не противно его правилам. Для поощрения его к этому мы помещаем здесь остальные пять пиес тетради». Имя неизвестного поэта появилось лишь в третьей публикации, когда уже сам Красов прислал в редакцию свои стихи. Нет сомнения, что вся эта история была одним из журналистских трюков Сенковского, превративших «Библиотеку» в самый многотиражный журнал того времени. В данном случае он тоже достиг желаемого результата. На публикацию откликнулись не только Жуковский-Бернет и Красов, но и Белинский, который в нескольких номерах «Московского Наблюдателя», со всей присущей ему страстью, обрушился на Сенковского, на что тот, собственно, и рассчитывал. Переехав в Петербург, Белинский продолжал публиковать Красова теперь уже в «Отечественных Записках». Одна из этих публикаций вызвала, по словам Белинского, «выходку против «Отечественных Записок»», имевшая прямое отношение к Красову. На эту и другие «выходки» Белинский ответил одной из центральных статей в журнальных «побранках» начала 40-х годов (до выхода первых номеров «Москвитянина»), которая так и называлась – «Журналистика». «Сын Отечества», – отмечает Белинский, – обвиняет «Отечественные Записки» в каком-то намерении будто бы установить «табель о рангах» для русских писателей, умерших и живущих. «Сын Отечества» нападает на «Отечественные Записки» за то, что, по их словам – выходит, что поэтов настоящих у нас только четверо: г-да Лермантов (то есть Лермонтов), Кольцов, Красов и Θ…» И далее подробно останавливается на каждом из названных имен, включая анонимного Θ (буквой «фита» подписывался университетский сокурсник Белинского и Красова Иван Клюшников): «…Что же до стихотворений г. Красова, они еще в 1838 году приобрели себе общую и заслуженную известность чрез «Библиотеку для чтения» (по поводу этих публикаций Белинский и «разоблачал» Сенковского. – В.К.). В большей части стихотворений Красова всякого, у кого есть эстетический вкус, поражает художественная прелесть стиха, избыток чувства и разнообразие тонов. Их тоже, из всех русских журналов, теперь можно встретить только в «Отечественных Записках»: уж не за то ли так и сердит на них незлобивый «Сын Отечества»?..»
В советском литературоведении почему-то считалось, что Лермонтова «раздражало» такое соседство на страницах «Отечественных Записок» с неведомым Красовым, да еще и с «фитой». Но публикации в 1840 году в «Отечественных Записках» лермонтовской молитвы «Благодарность» вслед за молитвой Красова «Хвала Тебе, хвала, благодаренье!..» свидетельствуют об их сближении, а не размежевании. В том же 1840 году появилась еще одна благодарственная молитва «Благодарю» Евдокии Ростопчиной, созданная как отклик. Но перед исследователями стояла совсем иная задача – противопоставить Лермонтова и Красова. «Он сознательно размежевался с Красовым, противопоставив его религиозно-сентиментальному оптимизу свое революционное отрицание» – утверждалось в одном из подобных исследований. Так лермонтовская молитва «За все, за все Тебя благодарю я» оказалась в числе богоборческих, а благодарственные молитвы Красова и Евдокии Ростопчиной разделили участь всей русской молитвенной поэзии.
Молитва
Хвала Тебе, Творец, хвала, благодаренье!
Ты сердце пламенное дал!
Как я любил Твое прекрасное творенье,
С какой слезой Тебя благословлял!
Я плачу: слезы эти святы;
То дань Творцу от сердца моего
За радости мои, за горе и утраты.
По гласу вечному закона Твоего
Как я любил в твоем прекрасном мире,
Какие чувства испытал!
Я ликовал на светлом жизни пире,
Тебя, незримого, в твореньи созерцал;
И падал я, знал слезы и волненья…
Плоть бренна; но душой парю!
К Тебе любовь моя, к Тебе мои моленья.
Благодарю, Творец, за все благодарю.
<1839>
Ave Maria[103]
Коленопреклонен, с смятенным сердцем я
Приветствую Тебя, Владычица моя!
К святым отшельникам в печальные пустыни
Являлась, Матерь, Ты во время их кончины;
И схимник в трепете блаженства умирал,
И мертвый лик его неведомым сиял.
Небес Владычица! Услышь мое моленье:
Да загорит и мне звезда преображенья,
Да духом скорбным я восстану, укреплюсь,
Да пред Тобою вновь и плачу и молюсь,
Вдали от пристани, средь новых треволнений,
Я сердце сохраню от ран и заблуждений.
Приветствую Тебя – на светлых небесах,
С душой измученной, с слезами на очах!
<1840>
* * *
С дарами чаша предо мной сияла,
А на глазах моих слеза дрожала;
А к чаше той смиренно приступал,
Украшенный звездами генерал;
Шли набожно – и пышная графиня,
И в рубище одетая рабыня,
Калека-нищий, чуть живой старик,
Богач-купец и сильный временщик.
И чаша та недаром же сияла,
Слеза недаром на очах дрожала;
Все были тут любовней и дружней,
И с умиленьем я пред чашей сей
Прочел в вельможе и в рабе убогом,
Что братья мы, что все равны пред Богом.
<1840-е гг.>
Одно из поздних стихотворений, которые Василий Красов называл своими «молитвами»
Иван Клюшников
Клюшников Иван Петрович (1811–1895) – поэт, прозаик. В 1832 году, ко времени поступления в Московский университет Константина Аксакова, он, как и Василий Красов, его заканчивал. Пятнадцатилений Аксаков оказался в кружке Станкевича не с начинающими, а вполне зрелыми поэтами, пользовавшимися определенной известностью в университетской среде. Гораздо большей, чем своекошный студент Михаил Лермонтов, который за годы учебы в университетском Благородном пансионе (1828–1830) и самом университете (1830–1831) не опубликовал, да и вряд ли показал сокурсникам свои стихи, в то время как Василий Красов, еще будучи студентом, дебютировал в «Телескопе» с исторической поэмой «Куликово поле». «Лермонтов был когда-то короткое время моим товарищем по университету», – напишет Красов А.А. Краевскому в июле 1841 года, еще не зная о роковой дуэли. Иван Клюшников в эти же студенческие годы прослыл каламбуристом, по рукам ходили его эпиграммы и пародии, сатирическое «Обозрение всеобщей истории». Друзьям рассказывал о своем замысле «пасквиля на все человечество». Из научных дисциплин он более всего интересовался не философией, как почти все остальные, а историей. Подготовил для поступления в университет дворянского недоросля Ивана Тургенева, которому, надо думать, нравилась способность его репетитора «рассказывать о людях и делах отдаленного прошлого, будто самовидец, как бы о лично пережитом» (таким запомнился «кружковцу» Михаилу Каткову). Над философскими штудиями своих друзей подтрунивал. Станкевич жаловался Михаилу Бакунину: «С адской усмешкою смотрит он на мою попытку отыскать счастье в идее всеобщей жизни и говорит: жаль Николаши!» В его адской усмешке волей-неволей встает образ лермонтовского «Демона», вторая редакция которого была создана как раз в 1830 году, но Клюшников мог и не знать этой поэмы. Они выражали одно и то же явление демонизма своей эпохи, который все-таки удалось преодолеть и Лермонтову, и Клюшникову.
В 1838 году друзья по кружку Станкевича стали свидетелями глубокой духовной драмы Клюшникова, разрешившейся, как отмечал Василий Боткин, «сменой скептических неисчерпаемых фантазий» на «глубокое, нравственное религиозное чувство». О своем духовном возрождении он поведует и сам в «Ночной молитве», созданной одновременно с другими лирическими стихами.
До 1838 года он не написал ни одного лирического стихотворения. Поэзия пришла к нему с покаянием: «Давно, давно в грязи земных страстей // Я затопил святые побужденья…» От былой меланхолии, отчаяния не осталось и следа. По свидетельству Белинского, «он стал здоров, светел, остер до невозможности, начал писать прекрасные стихи». Наиболее значительными были его публикации, появившиеся в «Отечественных Записках» благодаря Белинскому, который, переехав из Москвы в Петербург, привел в журнал свою «обойму» авторов, в которую, наряду с Лермонтовым, Алексеем Кольцовым и Василием Красовым, вошел и Клюшников, что, в свою очередь, и вызвало реплику «Сына Отечества»: «Выходит, что поэтов настоящих у нас только четыре: г-да Лермонтов, Кольцов, Красов и Θ. Иван Клюшников подписывал свои стихи, как отметят современники, «таинственной Θ» (т.е. «фитой», буквой греческого слова, «феос» – Бог), что, конечно, тоже было не случайно. Он ощущал себя вестником, посланником Бога.
Это был звездный час Клюшникова и Василия Красова. Но уже вскоре Клюшников разрывает все отношения с Белинским. Причин для разрыва было более чем достаточно. Клюшников, как отмечали его друзья, «восстал» на Белинского, Боткина, Бакунина, выразив свой протест в эпистолярных «проповедях» (увы, не сохранившихся), адресованных Белинскому, а Белинский в свою очередь настолько «охладел» к его стихам, как, впрочем, и Василия Красова, что в 1843 году писал их общему университетскому другу В.П. Боткину: «Мне стыдно вспоминать, что некогда я думал видеть на голове своей терновый венок страдания, тогда как на ней был просто шутовской колпак с бубенчиками. Какое страдание, если стишонки Красова и Θ были фактом жизни и занимали меня как вопросы жизни и смерти? Теперь иное: я не читаю стихов (и только перечитываю Лермонтова, все более и более погружаясь в бездонный океан его поэзии), и когда случается пробежать стихи Фета или Огарева, я говорю: «Очень хорошо, но как же не стыдно тратить времени и чернил на такие вздоры?»» Но у этого разрыва были и другие причины. Алексей Кольцов, Василий Красов тоже восстали. Белинский не смог вылепить их по своим лекалам. Обращение к религии Клюшникова Белинский воспринимал точно так же, как позднее «Переписку с друзьями» Гоголя, но и ответная реакция Клюшникова была гоголевской. Клюшников не сжигал своих стихов, он заживо похоронил самого себя.
В 1843 году Клюшников уехал в свое родовое имение на Украине и вновь вернулся в Москву лишь в… 1880 году, как скажет современник, «будто с того света».
Пройдет еще три года, и ровно через сорок лет после добровольного затворничества, в «Русском Вестнике» состоится его новый поэтический дебют. Бывший «кружковец» Михаил Катков опубликовал в своем журнале пять стихотворений Ивана Клюшникова. Они впервые вышли не под криптонимом, а под его собственным именем.
О причинах своего ухода из литературы он скажет в стихотворении 1839 года «Собирателям моих элегий»:
…Моя печаль – семейная могила.
Чужим нет дела до нее.
Пусть я один оплачу все, что было
И что теперь уж не мое.
Вам дик мой плач! – То голос тяжкой муки,
То отголосок светлых дней.
Зачем же вам разрозненные звуки
Души растерзанной моей?
Оставьте их! от скорби, от роптанья
Я исцелюсь скорей в тиши
И заглушу нестройный вопль страданья
Святой гармонией души.
В стихотворной сказке 1880 года перед нами предстает уже совершенно иная картина. Поэт обращается к самому себе и к своим друзьям:
…Нет! не мечтать, а терпеливо
И честно дело жизни совершить.
Вопрос не в том, чтоб быть счастливым,
Но чтоб достойным счастья быть:
Из сердца выбить наважденья,
Наукой ум освободить,
Святое в жизни обновленье
Святою битвою купить;
Ко счастью путь один – молитва
И слово вечное Христа,
И здесь одна святая битва –
С собой под знаменем креста.
Его поздний цикл открывается стихотворением «Перед иконой Матери Всех Скорбящих», которое, как и ранняя «Ночная молитва», вне всякого сомненья, можно отнести к числу лучших образцов русской молитвенной поэзии.
Ночная молитва[104]
Давно, давно в грязи земных страстей
Я затопил святые побужденья,
И редко видятся мне светлые виденья
Дней светлых юности моей.
Душа болит… Пороком и сомненьем
Омрачена святыня красоты.
Я не молюсь – с расчетом и с презреньем
Влача ярмо житейской суеты.
Но иногда, в часы безмолвной ночи,
Былого призраки окрест меня встают,
И ангел первых дней глядит мне грустно в очи,
И голос совести зовет меня на суд.
И мнится, мне святыня недоступна,
Мои мольбы противны небесам,
Вся жизнь моя позорна и преступна,
Я обречен страданью и грехам.
Там ад грозит ужасною картиной,
Здесь совесть – истин вечная скрижаль, –
И я в слезах паду пред Магдалиной
И выплачу души моей печаль!
И оживут молитвы чудной силой,
В душе любовь, и вера, и покой, –
И чист и светел, образ неземной
Горит во мгле, и голос милой
Звучит отрадно надо мной,
Как панихида над могилой, –
И я мирюсь и с небом, и с землей!
<1838>
Утренний звон[105]
Они звучат, торжественные звуки,
В ночной тиши им глухо вторит даль,
Душа болит, полна заветной муки,
Мне грудь теснит знакомая печаль.
И плачу я горячими слезами,
И в памяти унылой чередой
За днями дни и годы за годами
Печальные проходят предо мной.
Миг счастия, миг краткий сновиденья,
Жизнь сердца – жизнь у сердца отняла.
Моя тоска не знала разделенья,
Моя любовь привета не нашла.
Ни сладких слез свиданья, ни разлуки
Горячих слез нет в памяти моей,
Умру один, как сладостные звуки
Печально мрут в безмолвии ночей.
Зачем я жил?.. Безумное роптанье!
Дитя! о чем так горько плачу я?
Все благо здесь – и скорби и страданья
Святой закон другого бытия!
Восток горит… Готовься, сердце, к битве!..
Пошли мне, Боже, веру чистых дней!
Внемли, Господь, внемли моей молитве,
Благослови тоску души моей!
Благослови души моей страданья,
Святой надеждой оживи мне грудь,
И отжени туманные мечтанья,
И дай любовь, да озарит мой путь!
<1839>
Романс Л. Ф. Лангерома.
Жизнь
Дар мгновенный, дар прекрасный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Ум молчит, а сердцу ясно:
Жизнь для жизни мне дана.
Все прекрасно в Божьем мире:
Сотворимый мир в нем скрыт.
Но он в храме, но он в лире,
Но он в разуме открыт.
Познавать его в творенье,
Видеть духом, сердцем чтить –
Вот в чем жизни назначенье,
Вот что значит в Боге жить!
<1840>
Впервые:»Отечественные Записки» (1840, № 10). На знаменитое пушкинское стихотворение «Дар напрасный, дар случайный…», созданное в 1828году, митрополит Филарет ответил стихотворением «Не напрасно, не случайно // Ж изнь от Бога мне дана…». В 1840 году Иван Клюшников продолжил этот поэтический диалог о смысле и цели жизни.
Пред иконой Матери всех скорбящих[106]
Здесь мать скорбящих – дивная картина!
Художник воплотил святую благодать –
Смерть крестную Божественного Сына
Божественно оплакивает мать.
Она в слезах – то слезы умиленья,
То скорбь пречистая души святой,
А на устах улыбка примиренья
И торжества победы над собой.
Любовь! Любви таинственная сила –
Могучий врач печалей и скорбей!
Все поняла Она, и все простила,
И молится – Святая! – за людей.
Века уж льются слезы неземные,
В них мировая скорбь горит,
И катятся как перлы дорогие
На дольный прах с Божественных ланит.
Я здесь один, главой склоняюсь в прахе,
Едва дерзая на Нее взглянуть,
В немой тоске и в безпредметном страхе,
Волнующем мою больную грудь:
В укор мне льются слезы те святые!
Свое паденье смутно сознаю,
И чудится, что перлы дорогие
Впиваются в больную грудь мою.
И плачу я, и струны золотые
Моей души, чуть слышные, звучат:
То звуки детства – милые, святые,
Когда я был душою чист и свят.
Гляжу вперед с волненьем и тоскою,
С волненьем и тоской гляжу назад –
Пред Божеством, пред жизнью, пред собою
Я виноват, я страшно виноват!
Я блудный сын! Ни кровью отчей нивы,
Ни даже потом я не оросил;
Раб суеты, лукавый и ленивый,
Я Отчий дар безумно расточил.
Кумиров черни к грязному подножью,
Не веря в них, я голову клонил.
Насквозь грехом, насквозь пропитан ложью,
Грешил и плакал, плакал и – грешил.
Я обуян – и нет мне оправданья!
А дни бегут, и в сердце стынет кровь!
Все ложь! все ложь! И рабские страданья,
И рабский гнев, и рабская любовь,
И рабский страх перед законной битвой,
И рабский бунт– безумия печать!
Спаси меня святой Твоей молитвой
И научи безропотно страдать!
Я пережил все помыслы земные.
И нищий духом Богу предстаю…
Мне слез! Мне слез! Пусть перлы дорогие
Мне исцелят больную грудь мою!
Спаси меня! Дай слезы умиленья
И мир души – безумства след стереть!
И разум дай – любить Твои веленья,
Свободным жить! Свободным умереть!
<1880>
Евгений Милькеев
Милькеев Евгений Лукич (1815–1846) – поэт. В его поэтической судьбе, как и в судьбах многих поэтов и поэтесс едва ли не всей первой половины XIX века, решающую роль сыграет Василий Жуковский. Особенно примечательным в этом отношении было его трехмесячное путешествие по России в составе свиты своего воспитанника, занятия с которым, продолжавшиеся тринадцать лет, он закончил в 1837 году. Девятнадцатилетнему наследнику Российского престола предстояло завершить свое образование поездкой по России, увидеть ее своими глазами от Великого Новгорода, Ярославля, Костромы и других древнейших городов до Екатеринбурга, Тюмени, Тобольска. У Жуковского, помимо официальных церемоний, была и своя программа – встречи с поэтами. В Воронеже он записал: «На другой день разыскал Кольцова, – на виду у всех жителей (нарочно) прогуливался с ним пешком…» Кольцов сообщит Краевскому: «Не только кой-какие купцы, даже батька не верил кое-чему, теперь уверились… Словом, мне теперь жить и с горем стало теплей дюже». То же самое произошло и в Тобольске, где Жуковский представил государю-наследнику автора «Конька-Горбунка» со словами: «Я не понимаю, как этот человек очутился в Сибири». Так, Кольцова зауважал даже батька, а тобольская знать впервые обратила внимание на учителя местной гимназии. В том же Тобольске Жуковский познакомился с молодым поэтом Евгением Милькеевым и вскоре получил от него письмо, которое не могло не напомнить его же собственное пребывание в Соляной конторе среди разряженных крючкоподъячих. Тогда, в 1800 году, он писал своему другу: «Тот бедный человек, кто живет на свете без надежды; пускай будут они пустые, но они всё надежды…» Через тридцать семь лет с такой же надеждой обратится к нему тобольский канцелярист. В 1843 году в Москве выйдет книга стихов Евгения Милькеева, открывающаяся его исповедальным письмом к Жуковскому. Он рассказывал о себе:
«Если не заблуждаюсь, природа наделила меня привязанностью к звукам, но между тем назначила родиться и жить в такой сфере, что ничто не могло способствовать своевременному пробуждению и образованию этого инстинкта, где более всего раздается безмолвие для души, где менее всего слышится музыка слова. Не гармонический тот класс, из которого я происхожу. Отец мой не имел никакого состояния и умер, оставив меня трехлетним ребенком, на руках матери, в совершенной бедности. Мать моя приняла довольно горя, пока мне нужно было подняться из столь слабого младенчества. О воспитании говорить нечего. Одиннадцати лет, из уездной школы отдали меня на службу, в одно губернское место, где надлежало мне доучиваться по почерку и грамоте, перебеляя черновые сочинения канцелярских писателей. Не много можно было почерпнуть из той словесности, какую видел я перед собою. Наша приказная фразеология, в отдельных и низших местах, нельзя сказать, чтоб отличалась вкусом. Но так как я еще мало смыслил, то и эта незавидная проза казалась мне высоким красноречием. Умственное любопытство тех, с которыми я находился в обществе, ограничивалось также не весьма изящным чтением: старые сказки, давно забытые повести ходили меж ду ними в обращ ении; да и тем делиться не имели они готовности, стараясь наслаждаться скрытно. Поэтому очень мало приходилось мне читать, не говоря уже о чем-нибудь порядочном. Первая хорошая книга, которая попалась мне в руки, были басни Крылова: я им чрезвычайно обрадовался, так что вытвердил их наизусть и помню большую часть теперь. По ним я стал учиться рифмам и излагал стихами разные сказки. Решительное желание сделаться стихотворцем овладело мною при чтении Плутарха, когда мне было от роду лет шестнадцать: я воспламенился и с величайшим усердием ломал голову над рифмами; не разумел стоп и размера, утешался только созвучиями; необузданный стих мой содержал иногда слогов двадцать, ударение прыгало и садилось произвольно. Хотя приметил я нестройность в этой отчаянной музыке, однако долго не отгадывал, отчего у меня выходила такая нескладица, и это доставляло мне истинную пытку. Целые ночи были проведены в условиях открыть секрет. Наконец сосчитал я гласные буквы в печатном стихе, прислушался к ударению – и завеса приподнялась. Я начал составлять стихи более или менее правильные и приводить их в разные размеры, по образцу немногих стихотворений, которые удалось читать впоследствии».
Ко времени встречи с Жуковским он уже прошел эту поэтическую «школу», что называется, самоучкой. «Никогда ничему не учась, он приобрел замечательное искусство писать», – скажет о нем Жуковский и направит его с рекомендательным письмом в Москву к Степану Шевыреву, который познакомит его с Хомяковым, Каролиной Павловой и другими славянофилами. «Милькеев растет не по дням, а по часам и пишет славные вещи», – сообщит о нем Хомяков Николаю Языкову, а стихотворное послание «Милькееву» закончит строками: «Ты наш, ты наш. По сердцу братья // Тебе нашлись. Тебя зовут // И дружбы теплые объятья, // И музам сладостный союз». Жуковский далеко не случайно направил его в Москву к Степану Шевыреву. Его сборник 1843 года открывается стихотворением «Молитва», которое Жуковский мог слышать еще в Тобольске. «Твоей молитвы гимн прекрасный» – напишет Хомяков о его «Молитве Иверской». С этими молитвами, «Переложениями из Библии» и религиозной поэмой «Абалак», о строительстве монастыря в сибирском селении Абалак и чудесах иконы Абалакской Богоматери, он вошел в поэзию и в круг поэтовславянофилов. Первые его публикации появились в 1839 году в плетневском «Современнике». С 1841 года начнет издаваться «Москвитянин» Погодина-Шевырева, и имя Милькеева стоит в первом же номере рядом с именами Федора Глинки, Языкова, Хомякова, Шевырева, Каролины Павловой. Его стихи и книга сразу же попали в эпицентр той борьбы, которую «Москвитянин» и его ведущий критик Шевырев вел с западниками и Белинским. «Неистовый Виссарион» не пропустил в своей уничтожающей критике ни одного поэта, который хоть как-то был связан с «Москвитянином». Не оставался в долгу и Степан Шевырев. В результате все случилось по пословице: «паны дерутся, а у холопов чубы трещат». В положении такого холопа оказался не только Милькеев, но и Алексей Кольцов, которого славянофилы не заметили, не оценили только потому, что о нем писал Белинский. А Белинский, в свою очередь, встретил появление книги Милькеева разгромной рецензией, опубликованной в 1843 году в восьмом номере «Отечественных Записок». Сравнивая его с Алексеем Кольцовым, он писал: «Самородные поэты особенно замечательны потому, что на их творениях лежит печать оригинальности, столь часто чуждой обыкновенным талантам. Таков был Кольцов, стихотворения которого, дышащие самобытным вдохновением и талантом, до того оригинальны, что нет никакой возможности подделаться под их простую и наивную форму. Но, увы! не к таким поэтам принадлежит самородный поэт г. Милькеев, если только принадлежит он к каким-нибудь поэтам. Не только самобытности и оригинальности, – в его стихах нет даже того, что прежде всего составляет достоинство всяких порядочных стихов: нет таланта поэтического. Наш приговор, может быть, жесток, но он тем не менее справедлив».
Не каждый мог вынести такой удар. Но отзыв Белинского, конечно, не был единственной причиной самоубийства Милькеева. Еще в 1838 году, предчувствуя женским сердцем беду, Каролина Павлова советовала ему вернуться в Сибирь:
Да, возвратись в приют свой скудный:
Ответ там даст на глас певца
Гранит скалы и дол безлюдный, –
Здесь не откликнутся сердца.
Стихотворение заканчивалось словами:
…Там под родными небесами,
Не зная нашей суеты,
Забывши нас, забытый нами,
Поэтом сохранишься ты!
Через десять лет после смерти Милькеева она вновь вспомнит о нем и напишет горькие стихи «Памяти Е.М.»:
Глядит эта тень, поднимаясь вдали,
Глазами в глаза мне уныло.
Призвали его из родной мы земли,
Но долго заняться мы им не могли,
Нам некогда было.
Взносились из сердца его полноты
Напевы, как дым из кадила;
Мы песни хвалили; но с юной мечты
Снять узы недуга и гнет нищеты
Нам некогда было.
Нельзя для чужих забывать же потреб
Все то, что нам нужно и мило;
Он дик был и странен, был горд и нелеп;
Узнать – он насущный имеет ли хлеб,
Нам некогда было.
Вели мы беседу, о том говоря,
Что чувств христианских светило
Восходит, что блещет святая заря;
Возиться с нуждой и тоской дикаря
Нам некогда было…
Участь его современников Петра Ершова и Алексея Кольцова, вернувшихся на родную землю, от этого не стала легче, но они до конца несли свой жизненный и поэтический крест. Милькеев не выдержал этого испытания.
Молитва
На ложе холодном, в одну из ночей,
Я плакал от горя, забот и страстей.
Весь полон был грусти томительной, смутной,
И тщетно, в унынье, дремотой минутной
Алкать успокоиться: не было сна.
Вокруг почивала на всем тишина,
А грудь моя билась, и сердце звучало,
Как будто нашествия тайн ожидало,
И каждый удар его в келье глухой
Гремел, отдавался, как молота бой.
Вдруг сердце застыло, пресеклось биенье,
Душа замерла, потемнилося зренье;
Не помню печалей, не помню я бед…
И вдруг налетел неиспытанный свет,
И лоно небес неприступных открылось,
И там, над звездами, в пучине святой
Великое взору виденье явилось,
И дух оковало, дух страстный, земной:
Увидел я образ блаженный и вечный,
Лик Старца, Который в хаосе немом
Раскинул создания храм безконечный,
Слил чудные массы могучим перстом…
Он смотрит на мир Свой всевидящим оком
И всю обнимает природу как дочь,
И благость от риз Его брызжет потоком
Сквозь сумрак и полную трепета ночь;
И носятся с арфами светлого рая
Пред Ним херувимы, всю твердь оглашая…
О, как лучезарнее сонма Он их,
Чистейший меж чистых, святой во святых!
Что ж? весь я безгласен, и грудь бездыханна,
А небо глубокою песнью дрожит,
И все, что Им создано, хором гремит:
Осанна, осанна!
Ах, вот к чему сердце, мечты, произвол
Должны устремлять мы от берега зол!
Ах, вот где источник блаженства, отрады,
Завет утешения, счастья, награды!
О вещественный свет,
Суета всех сует!
Как в тебе все ничтожно,
Все презренно и ложно!
Творец безначальный! мой дух пробуди,
Зажги теплоту в онемевшей груди!
Наполни спокойствием плоть мою, кости,
Очисти от гнева, очисти от злости!
Дай мне поражающий голос трубы,
Чтоб мог возвещать я святые судьбы;
Чтоб дрогнули дебри, проснулись пустыни,
Услышав могучую речь о святыне;
Вложи побудительный пламень в уста!
Одень мои плечи в доспехи Креста!
Как мудрую благость, пошли мне страданья,
Но сердце опрысни дождем упованья,
Но вялую душу сначала напой
Надежд умилительных сладкой росой!
Или, о Владыка, о Царь благодатный,
Противен Тебе мой сосуд неопрятный?
Иль сердцу, кипящему черным грехом,
Не может быть свет благодати знаком?
Иль ум мой тяжелый, в мечтах омраченных,
Не выльет в сиянии тайн сокровенных?
Иль мой лукавый и скверный язык
Не может рассказывать, как Ты велик?
Не может вознесть Тебе воплей хваленья,
Глубоких речей чистоты и смиренья?
Пролей же Ты ярость и терн истреби!
Исторгни мой дух и меня погуби,
Как семя преступное, низкое, злое,
К божественным тайнам и чувствам немое!
Земля да не носит, не держит того,
Кто славить не может Творца своего!
Молитва Иверской
Источник отрады священной и чистой,
О жаркие слезы! Без звука, без слов
Я лил их пред образом Девы Пречистой,
Пред образом древним, что столько веков
Чудесно стоит у заветной твердыни,
И в светлых лампадах не гаснет елей,
И с верой, с молитвами, дивной святыни
Устами касаются роды людей.
И в радости сердца, в мечте непонятной,
Я долго пред образом древним стоял,
И рдел милосердием Лик Благодатной,
И трепетным людям покров обещал.
И внутренним голосом нес я моленья:
О, дай, Непорочная, жизни святой,
Дай чистых желаний, дай слез и терпенья
И дум исступленных мятеж успокой!
<1840-е гг.>
Схимник
Обитель затворников ночи покровом
Оделась. Но в келье, на ложе суровом
Без сна простирался монах молодой;
Давил его сумрак печальный, густой,
Давило и пасмурных сводов молчанье,
И млело в нем сердце, стеснялось дыханье,
И не было тихой мольбы на устах.
Душой волновался смущенный монах,
И роем ходили в нем скорбные думы:
«Так ночи и дни мои вечно угрюмы…
Мир Божий прекрасен, прекрасен весь свет,
Лишь в этих стенах утешения нет!..
Там лица весельем и свежестью блещут,
Сердца согреваются, жаром трепещут,
А здесь одиночество, мрак, пустота,
Страшит безконечных ночей долгота, –
И, жертвенник подвигов мертвых, безплодных,
Как будто в объятиях гроба холодных,
Среди безответных, удушливых стен,
Жизнь медленно стынет – жизнь иго и плен…»
Вдруг утренний благовест громко раздался;
В обители миг усыпленья прервался,
И бодрые старцы к молитве святой
Стекалися в храм. Что ж монах молодой?
Не слышит он тихого голоса братий,
Но звон его душу исторг из объятий
Ночного мечтанья: он вздрогнул, молчит…
В ушах его благовест мощный звучит,
И стонет протяжно, как плач сокрушенья,
И вопит над ним, как глагол обвиненья…
Он вспомнил Небес неизменный завет
И данный Творцу добровольно обет,
Слова отречения, клятву страданья
И ночи последней мятеж и роптанья;
И ужас родился в монахе немом…
Он хочет святым осениться крестом –
Но с груди не в силах рука приподняться,
И персты сомкнулись и тяжко томятся;
Он хочет моления шепот издать –
Уста изменяют, не могут вещать;
Он хочет заплакать и жаждет потока
Слез теплых – но слезы не льются из ока…
Лишь утренний звон раздается в ушах,
И стонет над ним, и трепещет монах!
Троицын день
Благость Божия незримо
К миру дольнему сошла,
И земля неизъяснимо
Благолепна, весела:
Праздник светлый, праздник новый
Дивно зиждется на ней;
Облеклась она в покровы –
В зелень рощ, узор полей.
Вся природа, встретив лето,
Гимны радости поет;
Небо яхонтом одето,
Жарко вызолочен свод,
И на нем горит великий,
Немерцающий алмаз,
Будто вечного Владыки
Неусыпно-бдящий глаз.
Неба горние селенья
Торжеством озарены:
Там, у трона Провиденья,
Плещут светлые челны;
Трисвятого именуют
И поют пред высотой,
Где, слиясь в одно, ликуют
Сын, Отец и Дух Святой.
Перед сонмищем нетленным
Распустился Божий сад,
И жильцам присноблаженным
Спеет райский виноград.
Вьются радостные кущи
Под сиянием венцов:
Их поставил Всемогущий
Для веселия духов.
И ко смертным от эфира
Торжество перенеслось,
Эхом благости и мира
На земле отозвалось.
И земля, пируя свято,
Клонит Господу чело:
Все мольбой на ней объято,
Благочестием светло.
И залог небесной славы,
Откровения печать,
На Апостольские главы
Сходит Духа благодать.
И постигли чин великий
Вдохновенные сердца,
И влекут они языки
К разумению Творца!
Переложения из Библии
Псалом на Голиафа
И юн и мал пред всеми был я
В дому отца и по полям
Овец смиренных предводил я,
Душою тих и кроток сам.
Мои неопытные руки
Орган составили, и я
Перстами ткал на струнах звуки,
Мирозиждителя хваля.
Но кто души восторг умильный
Домчит к небесной вышине?
Услышит Сам его Всесильный!
Послал Он вестника ко мне…
И принял я елей избранья,
И чудно взят был от овец,
Чтоб оправдать знаменованья
И на чело надеть венец.
Моих великих, славных братий
Господь любовью не венчал.
Мне бурю идольских заклятий
Язычник страшный изрыгал…
Но он у ног моих застынул:
Я вырвал меч из рук его
И с головой безумца скинул
Позор с народа моего.
Псалом 8
О Ты, что держишь скипетр вечный,
Кто сил Твоих измерит вес?
Их не обнимет безконечный
Простор пучин и глубь небес.
Ты в грудь младенцев безглагольных
Вложил восторг, и потекла
Из уст их дивно-богомольных
Благоуханная хвала.
Взгляну я, трепетно-мятежный,
На полог неба голубой,
На звезды, месяц белоснежный –
На все, что создано Тобой;
И цепь великую творенья
Я вижу… Что же, сын земли,
Над кем, Создатель, попеченья
Незримо носятся Твои?
Немногим, Боже, ограничил
Ты против ангелов его,
Дарами, славой возвеличил
И вверил ключ ему всего…
Он царь земли – его рукою
Утишен бурный пыл зверей;
Он выше туч ступил пятою,
Похитил таинство морей.
Федор Миллер
Миллер Федор Богданович (1818–1881) – переводчик, поэт, прозаик, издатель. «Мне суждено чужие только звуки // На языке родном передавать», – писал он о своем призвании поэта-переводчика, добившись наибольших успехов в передаче именно чужих звуков. Но и оригинальные стихи Федора Миллера регулярно появлялись на страницах журналов, прежде всего «Москвитянина», автором которого он был с первого и до последнего номера. Вся история славянофильского журнала и самого славянофильства связана с его именем. Так что в советских источниках недаром отмечали его «реакционные, верноподданнические взгляды» и «злобные нападки на все прогрессивное». Он действительно всю свою жизнь был верным подданным, открыто выражая эту «позицию» в своих стихах без всяких оглядок на то, что скажут «шестидесятники» о его стихотворении, посвященном Осипу Комиссарову, спасшему императора Александра II от выстрела Дмитрия Каракозова. Для Федора Миллера костромской крестьянин Комиссаров был героем, жертвовавшим своей жизнью ради государя, а Каракозов – преступником, террористом. Он выражал свои «реакционные» взгляды и в басне «Философия коммуниста», опубликованной в 1847 году в «Москвитянине»: «Так рады завсегда делиться коммунисты; // Им нечего терять; у них карманы чисты». А таковых у него было немало. Лишь переводы служили как бы неким оправданием того, что его имя все-таки не было вычеркнуто из истории русской литературы, как это произошло с другими противниками «всего прогрессивного».
Мы публикуем его молитвы, в том числе «Молитву русского», изданную в самом начале Крымской войны одновременно с патриотическими стихами Федора Глинки, Петра Вяземского, Каролины Павловой, Федора Тютчева, Ивана Никитина.
Молитва во время сражения
Из Кёрнера
Отче! зову Тебя!
Дымом объяты, гремят батареи, –
Молнии яростно бьются, как змеи…
– Крепкий вождь браней! зову Тебя!
Отче! веди меня!
Отче, веди меня!
К славной победе иль к смерти героя, –
Господи! воля Твоя надо мною,
– Боже Всесильный! веди меня!
Я знаю Тебя!
Я знаю Тебя!
В сладостном шелесте листьев древесных,
В громе сражений и бурях небесных, –
– Блага источник! я признаю Тебя!
Отче! я чту Тебя!
Отче! я чту Тебя!
Не для корысти я меч обнажаю, –
Благо отчизны я им защищаю.
– Боже! в час битвы молю Тебя!
Отче! прими меня!
Отче! прими меня!
Если паду я под громом орудий, –
С кровию жизнь изольется из груди…
– Ты мой Господь! Тебе предаю себя!
Отче! зову Тебя!
2 декабря 1841 г.
В 1810-е годы эту «Молитву» знаменитого немецкого поэта-патриота Теодора Кёрнера (1791–1813), погибшего в бою с французами, перевел лицеист Вильгельм Кюхельбекер, а в 1816-м она легла в основу стихотворения В.А. Жуковского «Верность до гроба».
Молитва русского[107]
Отец мой! Господь мой! к Тебе я взываю,
Владыка небес и земли!
Во прах пред Твоим алтарем упадаю…
Молитве сердечной внемли!
Молю Тебя, Боже Всещедрый, Всесильный!
Россию от бед сохрани;
Пошли ей мир славный, дарами обильный,
И светлопрекрасные дни!
Пошли ей, смиренной, покой вожделенный,
Храни ее верных сынов
И будь им защитником в брани священной
За правую веру отцов!
Молю Тебя, Господи! – нас осеняя
Своей благодати щитом,
Храни для России Царя Николая
И доблестный Царственный Дом!
Великий! Твоя да придет Держава!
Молитвы моей не отринь!
Твои же – и Царство, и Сила, и Слава
Пребудут вовеки. Аминь.
Музыка И. Рыба.
Молитва у гроба Кутузова[108]
В твой мрак таинственный, под сень твоих знамен,
Душа моя влечет, Казанский храм священный!
Люблю молиться здесь, коленопреклоненен
У гроба твоего, Кутузов незабвенный!
Двунадесятый год здесь часто восставал
В красе передо мной, величием отчизны
Дышало все вокруг, – от хлада мелкой жизни
Здесь часто душу я в мольбе отогревал.
Теперь иду вдохнуть я новый жар с могилы,
В смирении просить для Руси новой силы
У Бога Русского, – великий час настал.
Давно ли, Господи, народы к нам рекою
Нахлынули на грудь? Их вел Наполеон;
Полмира полонив, и Русь перед собою
Склоненною во прах мечтал уж видеть он,
Мечтал, что будем ждать мы мира предписанья
Как милости, пред ним поникнув головой;
Но Ты нам силу дал. Скрепясь, своей рукой
Мы сердце родины зажгли без содроганья!
На зареве Москвы пришлец испепелил
Вкруг гордого чела весь свой венец лавровый.
Победный наш пожар весь Запад озарил
И всюду расточил позорные оковы!
Но в блеске торжества Ты нас не допустил
Наш подвиг запятнать кровавой жаждой мщенья,
И с свежей ветвию любви и примиренья
В нам сдавшийся Париж наш кроткий Царь вступил.
А ныне, Господи, завистливые взоры
На наш могучий рост вперили два врага,
И руку жмет тому племянника рука,
Кто дядю заточил: все древние раздоры
Забвенью преданы из ненависти к нам.
Их флоты уж стоят пред нашими брегами,
И руку нам подать уж тягостно друзьям.
Но Ты лишь, Господи, покров простри над нами:
Под сению его, бояться ль мира нам,
Когда зовут на брань нас вопли Христиан,
Когда Твой Гроб Святой пред нашими глазами!
Нет, с верою в Тебя и с теплою душой
За братьев станем мы; – разбей все ополченья
Врагов о нашу грудь; не дай им средь боренья
В нас дух охолодить, но нашей теплотой
Нам сердце отогрей и дай, чтоб вместе с нами
Поник их хладный ум к подножию Креста.
Пролей на нас Твой свет и дай, чтобы чиста
Русь вышла изборьбы, чтоб с ясными очами
Могла перед Тобой ответить в день суда.
О, удостой ее высокого удела:
Дай братьев искупить; Европе покажи,
Что длань Твоя для нас еще не оскудела,
И нашею рукой их слезы осуши!
Февраль 1854
Илья Карелин
Карелин Илья Мартьянович (1823–?) – поэт, драматург. Известно только, что он из обер-офицерских детей. С 1839 года учился на юрфаке Московского университета, и уже тогда студенты-филологи Афанасий Фет и Аполлон Григорьев услышали о его стихах. На склоне дней в воспоминаниях «Ранние годы моей жизни» Фет рассказывал о студенческом кружке Аполлона Григорьева: «Приходил к нам и весьма способный и энергичный, Шекспиру и в особенности Байрону преданный, Студицкий. Жаль, что в настоящее время я не помню ни одного из превосходных его стихотворных переводов еврейских мелодий Байрона. Вынужденный тоже давать уроки, он всем выхвалял поэтический талант одного из своих учеников, помнится – Карелина. Из приводимых стихов юноши, в которых говорится о противоположности чувств, возбуждаемых в нем окружающим его буйством жизни, я помню только четыре стиха:
Как часто, внимая их песням разгульным,
Один я меж всеми молчу,
Как часто, внимая словам богохульным,
Тихонько молиться хочу.
Характерно, что через полвека Афанасий Фет вспомнил именно эти строки молодого Карелина, оставшиеся в его памяти на всю жизнь. Первый сборничек стихов Карелина «Весенние мечты» вышел в Москве в 1838 году, еще до университета, он дебютировал пятнадцатилетним поэтом. Вполне вероятно, что в это время он входил в юношеский кружок братьев Майковых, в рукописном журнале которых «Подснежник» есть несколько стихотворений за подписью И. Карелин. В 1842 году его стихи под легко угадываемым криптонимом «И-я К.» появляются в довольно известном московском альманахе «Подземные Ключи», издатели которого поставили перед собой задачу показать именно подземные, еще невидимые ключи поэзии 40-х годов. Рецензируя альманах в «Москвитянине» (1843, № 1), все тот же Студитский особо выделял подборку Карелина, предрекая ему блестящее будущее, но Н. Некрасов в «Отечественных Записках» (1843, № 2) увидел в них лишь предмет для пародии. Второй поэтический сборник Карелина «Летние ночи» вышел в Москве в 1852 году и остался почти незамеченным. В 1852–1853 годах на московских и петербургских сценах ставились и пользовались определенным успехом его комедии «Провинциальная гостиница» и «Дядюшка Федор Иванович Русаков». Другие сведения о его жизни и творчестве не выявлены.
Оклеветанный
Подражание псалму
Пусть надо мной гремят проклятья!
Так! пусть клянут меня они,
Мои озлобленные братья,
Лишь Ты, Господь, не прокляни!
Я слаб; они меня сильнее,
Они толпой ко мне идут,
И, лютой злобой пламенея,
Во прах главу мою сотрут.
Как устоять мне с правотою?
Моих губителей семья,
Увы, связала клеветою,
Как сетью адовой, меня!
Перед вождями, пред народом
Я опозорен, наречен
Лукавцем, буем, сумасбродом;
И за меня молчит Сион!
Им не во что мое смиренье;
Они – счастливцы, и для них
Забава, смех – мое мученье!
Их торжество – в слезах моих!
Но Ты, о благостью обильный,
Уста злодеев загради
И волею своей всесильной
Их лютый замысл низведи!
На них Свое пошли гоненье!
Как сон, их сонмище развей!
Да возглашу к Тебе хваленье
И благодарней и живей,
И стихнет плач, и лепет стона,
Засветит свет в моем пути, –
Услышь, услышь, и от Сиона
Меня, Владыко, защити!
Россия спасена
Громко благовест раздался
Над сгоревшею Москвой,
И призыв его родной
Сладко в сердце отозвался.
И пошел народ толпою,
И пошел он в Божий храм,
Чтоб в небесном снова там
Отдохнуть на миг душою.
Светом дивным блещет храм,
В нем курится фимиам,
Слышно в нем молитвы пенье,
Весь народ в благоговенье
Пал на землю – и моленья
Понеслися к небесам.
И молился Россиянин
За Россию, за Царя
И за то, что бусурманин
Убежал уж с поля брани
Вдаль, за синие моря.
<1840-е гг.>
Из стихотворения «Несколько сцен из народной жизни в 1812 году».
Ангел-хранитель
«Что задумался так, Ваня,
Поуныл, голубчик мой?» –
Ваню спрашивает няня,
Он качает головой.
И в ответ: «О няня! много
Думал разных я вещей:
Прежде думал я про Бога,
Про тебя, там про людей…
И потом… Скажи мне, няня,
Отчего? – ну, так и быть!
Не шали мне скажут, Ваня,
А мне хочется шалить.
И начну, и вот не знаю,
И не вижу, только вдруг
Тихо кто-то начинает
Упрекать как добрый друг.
Отчего же, няня, это?
Ну, не смейся…» – «Эх, родной!
Все глупеньки в твои лета:
То хранитель ангел твой».
И задумался он снова,
И молитву прошептал,
Прошептал из слова в слово
Ту, что в книге он читал.
Наконец уже и Вани
Стало много, много лет;
Уж ему не нужно няни,
Да и няни больше нет.
Но в святую он обитель
Часто бледный приходил,
И молил: «Храни – хранитель!»
И хранитель все хранил.
<1852>
Аполлон Григорьев
Григорьев Аполлон Александрович (1822–1864) – поэт, критик. В 1838–1842 годах учился в Московском университете вместе с А.А. Фетом, который почти весь студенческий период жил во флигеле дома Григорьевых на Малой Полянке. «Связующим нас интересом оказалась поэзия», – вспоминал Фет. Тогда же Аполлон Григорьев, Фет и еще один их сокурсник Яков Полонский (так, по словам Аполлона Григорьева, образовывались связи «на жизнь и смерть») опубликовали свои первые стихи в «Москвитянине», издателем которого был их университетский профессор истории М.П. Погодин. Круг замкнется, если добавить, что лекции по литературе в университете читал С.П. Шевырев, ведущий критик и идеолог «Москвитянина». В 1850-е годы Аполлон Григорьев вновь сближается с «Москвитянином», возглавив вместе с А.Н. Островским его «молодую редакцию». В москвитянский период 1850–1856 годов появились его наиболее яркие критические статьи. При всем неприятии западников он не принадлежал, по его признанию, ни к какому «приходу», имевшему «партийный оттенок». Называл свою критику органической, защищая в искусстве «мысль сердечную», а не «мысль головную». В начале 1860-х годов выразил идеи почвеничества, ставшие программой журналов «Время» и «Эпоха» братьев Достоевских. Для композитора А.И. Дюбюка, близкого к кругу «молодой редакции», написал тексты двух цыганских романсов, и сам был подвержен «гитарной страсти». В рассказе Фета «Кактус» описан приезд Аполлона Григорьева в московский хор Ивана Васильева и исполнение им цыганских романсов. Стихотворение «Цыганская венгерка» самого Аполлона Григорьева, созданое на основе «таборной» цыганской песни, в свою очередь тоже стало популярнейшим романсом.
Но цыганская тема – далеко не единственная в его поэзии. В 40-е годы он, выходец из духовной семьи, пережил глубочайший духовный кризис, о котором писал в воспоминаниях: «Отчего ж это, бывало, в пору ранней молодости и нетронутой свежести всех физических сил и стремлений, в какое-нибудь яркое и дразнящее и зовущее весеннее утро, под звон московских колоколов на святой – сидишь весь углубленный в чтение того или другого из безумных искателей и показывателей абсолютного хвоста… сидишь, и голова пылает, и сердце бьется – не от вторгающихся в раскрытое окно с ванильно-наркотическим воздухом призывов весны и жизни… а от тех громадных миров, связанных целостью, которые строит органическая мысль, или тяжело, мучительно роешься в возникших сомнениях, способных разбить все здание старых душевных и нравственных верований… О! эти муки и боли души – как они были отвратительно сладки! О! эти безсонные ночи, в которые с рыданием падалось на колена с жаждою молиться и мгновенно же анализом подрывалась способность к молитве, – ночи умственных беснований вплоть до рассвета и звона заутрень…»
В подобных умственных беснованиях он не был одинок, но, вернувшись в «Москвитянин», обрел, по его словам, «веру в грунт, почву, народ». «Я оживал душою, – признавался он, – я верил… я всеми отправлениями рвался навстречу к тем великим откровениям, которые сверкали в начинавшейся деятельности Островского… со мной заговорили вновь, и заговорили внятно, ласково, и старые стены старого Кремля, и безыскусственно высокохудожественные страницы старых летописей…»
Молитва
По мере горенья
Да молится каждый
Молитвой смиренья
Иль ропотом жажды,
Зане, выгорая,
Горим мы недаром
И, мир покидая
Таинственным паром,
Как дым фимиама,
Все дальше от взоров
Восходим до хоров
Громадного храма.
По мере страданья
Да молится каждый –
Тоскою желанья
Иль ропотом жажды!
1843
Молитва
О Боже, о Боже, хоть луч благодати Твоей,
Хоть искрой любви освети мою душу больную;
Как в бездне заглохшей, на дне все волнуется в ней,
Остатки мучительных, жадных, палящих страстей…
Отец, я безумно, я страшно, я смертно тоскую!
Не вся еще жизнь истощилась в безплодной борьбе:
Последние силы бунтуют, не зная покою,
И рвутся из мрака тюрьмы разрешиться в Тебе!
О, внемли же их стону, Спаситель! внемли их мольбе,
Зане я истерзан их страшной, их смертной тоскою.
Источник покоя и мира, – страданий пошли им скорей,
Дай жизни и света, дай зла и добра разделенья –
Освети, оживи и сожги их любовью своей,
Дай мира, о Боже, дай жизни и дай истощенья!
Май-декабрь 1845
К Лелии[109]
Я верю, мы равны… Неутолимой жаждой
Страдаешь ты, как я, о гордый ангел мой!
И ропот на небо мятежный – помысл каждый,
Молитва каждая души твоей больной.
Зачем же, полные страданья и неверья
В кумиры падшие, в разбитые мечты,
Личину глупую пустого лицемерья
Один перед другим не сбросим я и ты?
К чему служение преданиям попранным
И робость перед тем, что нам смешно давно,
Когда в грядущем мы живем обетованно,
Когда прошедшее отвергли мы давно?
Хотела б тщетно ты мольбою и слезами
Душе смирение и веру возвратить…
Молитва не дружна с безумными мечтами,
Страданьем гордости смиренья не купить…
И если б даже ты нашла покой обмана,
То верь, твоя душа, о гордый ангел мой,
Отринет вновь его… И поздно или рано –
Но мы пойдем опять страдать рука с рукой.
1845
Подражания
1
Песня в пустыне
Пускай не нам почить от дел
В день вожделенного покоя –
Еговы меч нам дан в удел,
Предуготованным для боя.
И бой, кровавый, смертный бой
Не утомит сынов избранья;
Во брани падших ждет покой
В святом краю обетованья.
Мы по пескам пустым идем,
Палимы знойными лучами,
Но указующим столпом Егова
Сам идет пред нами.
Егова с нами – Он живет,
И крепче каменной твердыни,
Несокрушим Его оплот
В сердцах носителей святыни.
Мы ту святыню пронесли
Из края рабства и плененья –
Мы с нею долгий путь прошли
В смиренном чаяньи спасенья.
И в бой, кровавый, смертный бой
Вступить с врагами мы готовы:
Святыню мы несем с собой –
И поднимаем меч Еговы.
2
Проклятие
Да будет проклят тот, кто сам
Чужим поклонится богам
И – раб греха – послужит им,
Кумирам бренным и земным,
Кто осквернит Еговы храм
Служеньем идолам своим
Или войдет, подобный псам,
С нечистым помыслом одним…
Господь отмщений, предков Бог,
Ревнив, и яростен, и строг.
Да будет проклят тот вдвойне,
Кто с равнодушием узрит
Чужих богов в родной стране
И за Егову не отмстит,
Не препояшется мечом
На Велиаровых рабов,
Иль укоснит изгнать бичом
Из храма торжников и псов.
Господь отмщений, предков Бог,
Ревнив, и яростен, и строг.
Да будет трижды проклят тот,
Да будет проклят в род и в род,
Кто слезы лить о псах готов,
Жалеть о гибели сынов:
Ему не свят святой Сион,
Не дорог Саваофа храм,
Не знает, малодушный, он,
Что нет в святыне части псам,
Что Адонаи, предков Бог,
Ревнив, и яростен, и строг.
1852
Гимны
* * *
Еще Бог древний жив,
Который над звездами
Господствует мирами
И внемлет наш призыв,
Пославши ль нам покой,
Любовно ли смирив
Отеческой рукой.
Еще Бог древний жив!
Еще Бог древний жив!
Прочь трепет малодушный:
Вперед, Ему послушны,
Идите, – Он не лжив.
И пусть борьбы путем
Ведет к Нему порыв, –
В борьбе мы не падем:
Еще Бог древний жив!
Еще Бог древний жив,
Жить будет безконечно,
И будет столь же вечно
В дарах своих правдив,
Послав ли радость нам,
Десницею ль смирив.
Доверье к небесам,
Зане Бог древний жив!
Дружеская песня
Руку, братья, в час великий!
В общий клик сольемте клики,
И, свободны бренных уз,
Отложив земли печали,
Возлетимте к светлой дали,
Буди вечен наш союз!
Слава, честь и поклоненье
В горних Зодчему творенья,
Нас сотворшему для дел.
Разливать на миллионы
Правды свет и свет закона –
Наш божественный удел.
Вы, о мужи Божьей рати,
На востоке, на закате,
Вы на всех земли концах!
Вечной истины исканье,
Благо целого созданья –
Да живут у нас в сердцах.
Похоронная песня
Из Гете
На пустынный жизни край,
Где на мели мель теснится,
Где во мрак гроза ложится,
Цель стремленью поставляй.
Под печатями немыми
Много предков там лежит,
И холмами молодыми
Вместе прах друзей сокрыт.
Вразумись! да прояснится
И в эфир, и в ночь твой взор,
Да светил небесных хор
Для тебя соединится
С цепью радостных часов,
Что проводишь с безпечальным
Кругом близких, к вечным дальным
Отлететь всегда готов!
* * *
Судия, духов правитель,
Мириад миров строитель,
Преклони на нас твой взор!
Мы во страхе ожидаем:
Что во тьме мы созидаем
Да не будет нам в укор.
В горних стройными кругами,
Бесконечными мирами
Ты достойнее хвалим.
Но и в храмах сокровенных,
Бледным светом озаренных,
Имя мы Твое святим.
О, воззри же на служенье
И пошли благословенье
На союзный труд наш Ты!
Для земли досель сокрытый
Да восстанет он открытый
В блеске вечной красоты.
Жить Твоею лишь хвалою
Мудрым целию одною
Неизменной предстоит.
На хваленье дух и силы
Посвятим мы до могилы:
Там нас смерть возвеселит!
Из книги «Гимны» (СПб., 1846), в которую вошли песнопения и молитвы в переводах с немецкого Аполлона Григорьева. В издании не указывалось их масонское происхождение.
К Мадонне Мурильо в Париже
Из тьмы греха, из глубины паденья
К Тебе опять я простираю руки…
Мои грехи – плоды глубокой муки,
Безвыходной и ядовитой скуки,
Отчаянья, тоски без разделенья!
На высоте святыни недоступной
И в небе света взором утопая,
Не знаешь Ты ни страсти мук преступной,
Наш грешный мир стопами попирая,
Ни мук борьбы, мир лучший созерцая.
Тебя несут на крыльях серафимы,
И каждый рад служить Тебе подножьем.
Перед Тобой дыханьем чистым, Божьим
Склонился в умиленье мир незримый.
О, если б мог в той выси безконечной,
Подобно им, перед Тобой упасть я
И хоть с земной, но просветленной страстью
Во взор Твой погружаться вечно, вечно.
О, если б мог взирать хотя со страхом
На свет, в котором вся Ты утопаешь,
О, если б мог я быть хоть этим прахом,
Которым ты стопами попираешь.
Но я брожу во тьме безбрежной,
Во тьме тоски, и ропота, и гнева,
Во тьме вражды суровой и мятежной…
Прости же мне, моя Святая Дева,
Мои грехи – плод скорби безнадежной.
16 июля 1858
Париж
Иван Тургенев
Тургенев Иван Сергеевич (1818–1883) – поэт, прозаик, драматург. Как поэт он дебютировал в 1838 году в «Современнике». Единственное из сохранившихся юношеских стихотворений 1834–1836 годов – «Моя молитва». К этому раннему периоду относится стихотворение «Когда я молюсь» и незаконченная драма в одном действии «Искушение святого Антония».
В поздний период творчества прославленного романиста явлением в поэзии стали его «стихотворения в прозе», среди которых «Христос» и «Молитва». Одно из самых известных «стихотворений в прозе» Ивана Тургенева «Русский язык» – тоже молитва. Молитва о Русском языке.
Моя молитва
Молю тебя, мой Бог!
Когда Моими робкими очами
Я встречу черные глаза
И, осененная кудрями,
К моей груди приляжет грудь,
О, дай мне силу оттолкнуть
От себя прочь очарованье.
Молю – да жгучее лобзанье
Поэта уст не осквернит,
И гордый дух мой победит
Любви мятежной заклинанье.
* * *
Грустно мне, но не приходят слезы,
Молча я поникнул головой;
Смутные в душе проходят грезы,
Силы нет владеть больной душой.
Смотрит месяц в окна, как виденье,
Долгие бегут от окон тени;
Грустно мне – в тоске немого мленья
Пал я на дрожащие колени.
Бог мой, Бог! Коснись перстом творящим
До груди разрозненной моей,
Каплю влаги дай глазам палящим,
Удели мне тишины Твоей.
И Тобой, Творец, благословенный,
Бледное чело я подыму –
Всей душой, душой освобожденной,
Набожно и радостно вздохну.
Первый звук из уст моих дрожащих,
Первый зов души моей молящей
Будет песнь, какая б ни была, –
Песнь души, веселый гимн творенья,
Полный звук – как звуки соловья.
29 декабря 1838
Орел
Из незавершенной драмы «Искушение святого Антония»
Из пещеры выходит св. Антоний, высокий, худой старик в монашеской одежде… на поясе висят четки…
Св. Антоний:
Мне душно там… молиться не могу я…
Хотел заснуть… не спится – кровь кипит…
А, кажется, пора бы ей уняться…
Меня смущают грешные мечты.
Я взял Святую Книгу, стал читать;
Бегут глаза лениво по строкам,
А мысли закружилися, как птицы,
И носятся – и нет покоя им…
Тоскую я… и злюсь… Мне тяжело…
Я сяду здесь – а ты шуми, о море,
И глупого баюкай старика!
Две небольшие тучи пролетают над скалами.
Куда ушел мой мальчик, мой Валерий?
Пора б ему вернуться… Я давно
Его послал за хлебом… Милый мальчик!
Как кроток он и тих и как задумчив,
Как любит он молиться… Он растет,
Как деревцо на солнце… Ах, не так,
Не так прошла ты, молодость моя!
Я был и горд, и зол, и вспыльчив.
О Боге и не думал – и страстям
Я предавался весь и без возврата…
Железный был я, грешный человек…
Да и теперь не весь я изменился –
И груб и дик еще теперь… О Боже,
Не оставляй меня – о мой Спаситель,
Тебе я весь – смиренно – предаюсь.
Ветер увеличивается… Море темнеет.
Что ж он нейдет? Люблю я с ним молиться…
И без него заснуть я не могу…
Перед распятьем вместе каждый вечер
Мы станем на колени – он читает –
И слушаю… и вот из старых глаз
Закапают спасительные слезы.
Иль иногда мы вечером пойдем
На берег моря… сядем; и ему
Я говорю о Боге, о святых,
О жизни их спокойной и прекрасной…
Молитвы их мы вместе повторяем –
И долго с ним мы говорим, и часто
Слагаем сами грешные молитвы…
1842
Когда я молюсь
Когда томительное, злое
Берет раздумие меня…
Когда, как дерево гнилое,
Все распадается святое,
Чему так долго верил я…
Когда так дерзко, так нахально
Шумит действительная жизнь
И содрогается печально
Душа – без сил, без укоризн…
Когда подумаю, что даром
Мой страстный голос прозвенит
И даже глупым, грубым жаром
Ничья душа не загорит…
Когда ни в ком ни ожиданья,
Ни даже смутной нет тоски,
Когда боятся так страданья,
Когда так правы старики, –
Тогда-тогда мои молитвы
Стремятся пламенно к Нему,
Стремятся жадно к Богу битвы,
К живому Богу моему.
<1843>
Афанасий Фет
Фет Афанасий Афанасьевич (1820–1892) – поэт. Лучшие свои стихотворения, ставшие шедеврами русской лирики и романсов («На заре ты ее не буди…», «Я пришел к тебе с приветом…»), он опубликовал в «Москвитянине» в 1842 и 1843 годах, еще будучи студентом Московского университета. Готовясь к поступлению в университет, он жил в «пансионате» издателя «Москвитянина» и университетского профессора истории М.П. Погодина, а затем переехал во флигель дома своего однокурсника Аполлона Григорьева на Малой Полянке, где и прожил почти весь студенческий период. Оба они, по словам Фета, успели к этому времени «заразиться страстью к стихотворству». По свидетельству еще одного их сокурсника Якова Полонского (он тоже, как Фет и Аполлон Григорьев, свои первые стихи опубликовал в погодинском «Москвитянине»), «Григорьев верил в поэтический талант своего приятеля, завидовал ему и приходил в восторг от лирических его стихотворений». После окончания университета их жизненные пути разойдутся, но через много лет Аполлон Григорьев напишет Фету из Италии: «…Дело в том, что ты меня понимаешь и я тебя понимаю, и что ни годы, ни мыканье по разным направлениям, ни жизнь, положительно-мечтательная у тебя, метеорски-мечтательная у меня, не истребили душевного единства между нами». Фет действительно не испытал мыканья по разным направлениям, которое, по сути, сгубило самого Аполлона Григорьева, побывавшего даже в масонах. В середине 50-х годов несколько стихотворений Фета появилось в некрасовском «Современнике», но затем, по выражению современника, «он бросился из литературы в фермерство», весьма преуспев на этом новом поприще. Владимир Соловьев писал о своем литературном наставнике: «А.А. Фет, которого исключительное дарование как лирика было по справедливости оценено в начале его литературного пути, подвергся затем продолжительному гонению и глумлению по причинам, не имеющим никакого отношения к поэзии». Причины эти известны. В 1861 году он попытался обобщить свой практический фермерский опыт, опубликовав в катковском «Русском Слове» цикл статей о сельском хозяйстве. О последовавших глумлениях можно судить по фельетонному отзыву Салтыкова-Щедрина: «Вместе с людьми, спрятавшимися в земные расселины, и Фет скрылся в деревне. Там, на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, и все это для тиснения направит в «Русский Вестник». Как это ни парадоксально, но Салтыков-Щедрин оказался почти прав. Не по отношению к человеконенавистничанию Фета, описывавшего реальные проблемы, с которыми столкнулись русские фермеры после освобождения крестьян, а по отношению к романсам. Упомянутые земные расселины спасали в древности крестьян от военных нашествий. Романсы, не подвергшиеся идеологизации, оказались подобным же спасением для русской поэзии, став отдушиной, глотком чистого воздуха как для поэтов, так и для композиторов.
Фет «отсиживался» в деревне до 80-х годов. Но все эти двадцать лет «отлучения» от литературы продолжали звучать и выходить в нотных изданиях его романсы. Нотоиздание находилось как бы вне политики и вне литературных баталий, но стихи, ставшие романсами, расходились тиражами нисколько не меньшими, чем самый многотиражный некрасовский «Современник», и неизмеримо большими, чем поэтические книги.
Его «чистое искусство» оказалось неподвластным идеологическим догматам, сохранило чистоту самой поэзии.
Но в советском литературоведении прочно укрепилось представление о дуализма Фета. Да и не только советском, постсоветском или досоветском. Даже архиепископ Иоанн (Шаховской) в своем исследовании «Пророческий дух в русской поэзии» (Берлин, 1938) называет Фета «великим языческим лириком России». Переломной в этом отношении можно назвать книгу В.А. Шеншиной «Фет-Шеншин. Поэтическое миросозерцание» (М., 2003), основанной на тезисе: вера поэта доказывается его стихами. И действительно, все иные доказательства блекнут перед этим основным – стихами Фета, в которых, начиная с молитвенного триптиха 1842 года, обращенного к Богородице, до своих последних молитв 1870–1880-х годов, он предстает выдающимся русским религиозным поэтом.
Вечерним звон
Памяти Козлова
Мечтанье было то иль сон?
Мне слышался вечерний звон;
А над рекою, над холмом,
Стоял забытый сельский дом,
И перелив тяжелых дум
Давил мне сердце, мучил ум.
Пустынный дом! где твой жилец?
Увы! вдали поэт-слепец
О родине не забывал
И сладкозвучно тосковал.
Он спит: его глубокий сон
Уж не прервет вечерний звон.
Но что ж, – певец земных скорбей,
Ты не умрешь в сердцах людей! –
Так я мечтал – мной
Пронесся чрез эфир пустой
Какой-то грусти полный стон,
И я запел «Вечерний звон».
<1840>
«Вечерний звон» Ивана Козлова заканчивается строками: «Другой певец по ней пройдет, // И уж не я, а будет он // В раздумье петь вечерний звон». Этим другим певцом и предстал Фет в стихотворении, созданном после смерти Козлова, за день до которой Жуковский запишет в своем дневнике 2 9 января 1840года: «Собираюсь идти к Козлову, который при последнем издыхании. Вероятно в день своего рождения придется положить в гроб и его, как за три года пред сим положил Пушкина». После смерти Ивана Козлова никому неведомый студент Московского университета Афанасий Фет, выпустивший в 1840 году под инициалами «А. Ф.» сборник стихотворений «Лирический пантеон», продолжит строки «Вечернего звона» Козлова. К этому времени вольный перевод Козлова из Томаса Мура, впервые опубликованный в 1827 году, уж е не был единственным. В 1829 году появился «Вечерний звон» Дмитрия Ознобишина, а в 1839-м – Евдокии Ростопчиной. А помимо романса А. А. Алябьева, созданного в 1828 году, сущ ествовали романсы Варвары Сабуровой (1834), Иосифа Геништы (1839). Но в памяти современников (одним из которых и был студент Фет) остался «Вечерний звон» именно Козлова – Алябьева, что подтверж дает сонет «Вечерний звон» Фета.
Колодник
С каждым шагом тяжкие оковы
На руках и на ногах гремят,
С каждым шагом дальше в край суровый –
Не вернешься, бедный брат!
На лице спокойствие могилы,
Очи тихи; может быть, ты рад,
Что оставил край, тебе немилый?
Помолися, бедный брат!
<1840>
Молитва
Владычица Сиона, пред Тобою
Во мгле моя лампада зажжена.
Все спит кругом, – душа моя полна
Молитвою и сладкой тишиною.
Ты мне близка… Покорною душою
Молюсь за ту, кем жизнь моя ясна.
Дай ей цвести, будь счастлива она –
С другим ли избранным, одна или со мною.
О нет! Прости влиянию недуга!
Ты знаешь нас: нам суждено друг друга
Взаимными молитвами спасать.
Так дай же сил, простри святые руки,
Чтоб ярче мог в полночный час разлуки
Я пред Тобой лампаду возжигать!
<1842>
Ave Maria
«Аvе Маriа!» – лампада тиха…
В сердце готовы четыре стиха:
«Чистая Дева, скорбящая мать,
Душу проникла Твоя благодать,
Неба Царица, не в блеске лучей, –
В тихом предстань сновидении ей!»
«Аvе Маriа!» – лампада тиха…
Я прошептал все четыре стиха.
<1842>
Мадонна
Я не ропщу на трудный путь земной,
Я буйного не слушаю невежды:
Моим ушам понятен звук иной,
И сердцу голос слышится надежды
С тех пор, как Санцио передо мной
Изобразил склоняющую вежды,
И этот лик, и этот взор святой,
Смиренные и легкие одежды,
И это лоно Матери, и в нем
Младенца с ясным, радостным челом,
С улыбкою к Марии наклоненной.
О, как душа стихает вся до дна!
Как много со святого полотна
Ты шлешь, мой Бог, с пречистою Мадонной!
<1842>
Обычно исследователи сравнивают «Мадонну» Фета с «Мадоной» Пушкина, что вполне правомерно, учитывая саму форму сонета, которую Фет, вслед за Пушкиным, выбрал для всех трех своих молитв, обращенных к Богородице. Но не менее важно и другое сравнение – с «Мадонной» Степана Шевырева, созданной в 1839 году в Риме и впервые опубликованной в 1840 году в «Отечественных Записках». Сонеты Фета 1842 года сохранились в авторизованных копиях из архива С. П. Шевырева в ГП Б и, вероятнее всего, были преподнесены студентом Фетом своему университетскому на ставнику, о котором он сохранит самые теплые воспоминания. Но в эти годы Фет еще не видел подлинника «святого полотна». После посещения Дрезденской галереи он напишет новое стихотворение – «К Сикстинской Мадонне».
* * *
Когда кичливый ум, измученный борьбою
С наукой вечною, забывшись, тихо спит,
И сердце бедное одно с самим собою,
Когда извне его ничто не тяготит,
Когда, безумное, но чувствами всесильно,
Оно проведает свой собственный позор,
Безтрепетностию проникнется могильной
И глухо изречет свой страшный приговор:
Страдать, весь век страдать бездельно, безвозмездно,
Стараться пустоту наполнить – и взирать,
Как с каждой новою попыткой глубже бездна,
Опять безумствовать, стремиться и страдать, –
О, как мне хочется склонить тогда колени,
Как сына блудного влечет опять к Отцу! –
Я верю вновь во все, – и с шепотом моленья
Слеза горячая струится по лицу.
<1842>
* * *
Встаньте и пойдите
В город Вифлеем;
Души усладите
И скажите всем:
«Спас пришел к народу,
Спас явился в мир!
Слава в вышних Богу,
И на земли мир!
Там, где отдыхает
Безсловесна тварь,
В яслях почивает
Всего мира Царь!»
* * *
Ночь тиха… По тверди зыбкой
Звезды южные дрожат.
Очи Матери с улыбкой
В ясли тихие глядят.
Ни ушей, ни взоров лишних.
Вот пропели петухи,
И за Ангелами в вышних
Славят Бога пастухи.
Ясли тихо светят взору,
Озарен Марии Лик…
Звездный хор к иному хору
Слухом трепетным приник.
И над Ним горит высоко
Та звезда далеких стран:
С ней несут цари востока
Злато, смирну и ливан.
<1842–1843>
* * *
Как ангел неба безмятежный,
В сияньи тихого огня
Ты помолись душою нежной
И за себя и за меня.
Ты от меня любви словами
Сомненья духа отжени
И сердце тихими крылами
Твоей молитвы осени.
<1843>
Романсы А. Т. Гречанинова (1894), А.Б. Голъденвей зера (1904) и других композиторов.
* * *
Тихо ночью на степи;
Небо ей сказало: спи!
И курганы спят;
Звезды ж крупные в лучах
Говорят на небесах:
Вечный – свят, свят, свят!
В небе чутко и светло.
Неподвижное крыло
За плечом молчит, –
Нет движенья; лишь порой
Бриллиантовой слезой
Ангел пролетит.
<1847>
* * *
Опять я затеплю свечу
И вечную книгу раскрою,
Опять помолюся Пречистой
С невольно-горячей слезою.
Опять посетит меня радость
Без бури тоски и веселья,
И снова безмолвные стоны
Раздвинет уютная келья.
Прочь горе земное; одно лишь
Про землю напомнит мне внятно –
Когда, обращая страницу,
Увижу прозрачные пятна.
<1847>
Мой ангел
Мой ангел,
Какой прекрасен,
Гость – небожитель!
Он не состарился
С первой улыбки моей в колыбели,
Когда, играя
Златыми плодами
Под вечною райскою пальмою,
Он указал мне
На Матерь-Деву,
Страдальца Голгофы – и подле
Двенадцать престолов во славе.
Он тот же, все тот же –
Кудрявый, с улыбкой,
В одежде блистательно-белой,
С любовью во взоре –
Мой ангел-хранитель…
<1847>
* * *
Был чудный майский день в Москве;
Кресты церквей сверкали,
Вились касатки под окном
И звонко щебетали.
Я под окном сидел, влюблен,
Душой и юн и болен.
Как пчелы, звуки вдалеке
Жужжали с колоколен.
Вдруг звуки стройно, как орган,
Запели в отдаленье;
Невольно дрогнула душа
При этом стройном пенье.
И шел и рос поющий хор, –
И непонятной силой
В душе сливался лик небес
С безмолвною могилой.
И шел и рос поющий хор, –
И черною грядою
Тянулся набожно народ
С открытой головою.
И миновал поющий хор,
Его я минул взором,
И гробик розовый прошел
За громогласным хором.
Струился теплый ветерок,
Покровы колыхая,
И мне казалось, что душа
Парила молодая.
Весенний блеск, весенний шум,
Молитвы стройной звуки –
Все тихим веяло крылом
Над грустию разлуки.
За гробом шла, шатаясь, мать.
Надгробное рыданье! –
Но мне казалось, что легко
И самое страданье.
<1857>
* * *
Под небом Франции, среди столицы света,
Где так изменчива народная молва,
Не знаю отчего грустна душа поэта
И тайной скорбию мечта его полна.
Каким-то чудным сном весь блеск несется мимо,
Под шум ей грезится иной, далекий край;
Там древле дикий скиф средь праздничного Рима
Со вздохом вспоминал свой северный Дунай.
О Боже, перед кем везде страданья наши
Как звезды по небу полночному горят,
Не дай моим устам испить из горькой чаши
Изгнанья мрачного по капле жгучий яд!
1856
* * *
О нет, не стану звать утраченную радость,
Напрасно горячить скудеющую кровь;
Не стану кликать вновь забывчивую младость
И спутницу ее, безумную любовь.
Без ропота иду навстречу вечной власти,
Молитву затвердя горячую одну:
Пусть тот осенний ветр мои погасит страсти,
Что каждый день с чела роняет седину.
Пускай с души больной, борьбою утомленной,
Без грохота спасет тоскливой жизни цепь,
И пусть очнусь вдали, где к речке безымянной
От голубых холмов бежит немая степь.
Где с дикой яблонью убором спорит слива,
Где тучка чуть ползет, воздушна и светла,
Где дремлет над водой поникнувшая ива
И вечером, жужжа, к улью летит пчела.
Быть может–вечно вдаль с надеждой смотрят очи! –
Там ждет меня друзей лелеющий союз,
С сердцами чистыми, как месяц полуночи,
С душою чуткою, как песни вещих муз.
Там наконец я все, чего душа алкала,
Ждала, надеялась, на склоне лет найду
И с лона тихого земного идеала
На лоно вечности с улыбкой перейду.
<1857>
В альбом
В первый день Пасхи
Победа! Безоружна злоба.
Весна! Христос встает из гроба, –
Чело огнем озарено.
Все, что манило, обмануло
И в сердце стихнувшем уснуло,
Лобзаньем вновь пробуждено.
Забыв зимы душевный холод,
Хотя на миг горяч и молод,
Навстречу сердцем к вам лечу.
Почуя неги дуновенье,
Ни в смерть, ни в грустное забвенье
Сегодня верить не хочу.
1857
К Сикстинской Мадонне
Вот Сын Ее, – Он – тайна Иеговы –
Лелеем Девы чистыми руками.
У ног Ее земля под облаками,
На воздухе нетленные покровы.
И, преклонясь, с Варварою готовы
Молиться Ей мы на коленях сами
Или, как Сикст, блаженными очами
Встречать Того, Кто рабства сверг оковы.
Как ангелов, младенцев окрыленных,
Узришь и нас, о Дева, не смущенных:
Здесь угасает пред Тобой тревога.
Такой Тебе, Рафаэль, вестник Бога,
Тебе и нам явил Твой сон чудесный
Царицу жен – Царицею Небесной!
<1864>
Сонет Фета «Мадонна» 1842 года связан с пушкинским сонетом «Мадона» (1830) и «Мадонной» Степана Шевырева (1841). В 1853 году, желая помочь воспрянуть духом близкому человеку, Алексей Плещеев пошлет ему гравюру с картины Рафаэля и свои стихи: «…Быть может, этот лик, спокойный, безмятежный, // Вам возвратит тогда и мир и благодатъ! // Вы обретете вновь всю силу упованья, // И теплую мольбу произнесут уста, // Когда предстанет вам Рафаэля созданье, // Мадонна чистая, обнявшая Христа!» Есть в русской поэзии «Мадонна Рафаэля» («Склоняясь к юному Христу…»), созданная в 1858 году А.К. Толстым, и другие рафаэлевские «Мадонны», в том числе еще одна фетовская. В записках «Из-за границы» (1856–1857) Фет описал свое посещение Дрезденской галереи: «…Помню, я перешагнул заветный порог без всякого волнения. В угольной комнате «Сикстинская Мадонна» помещена одна, так же как и гольбейнова, на противоположном конце галереи. Единственное окно прекрасно освещает огромную картину, против которой стоят диванчики для зрителей, чего я не заметил в зале «Мадонны» Гольбейна. Меня поразила необыкновенная тишина, царившая в комнате, в которой находилось до пятнадцати человек посетителей. Не подымая головы, я прошел до места, откуда хорошо мог видеть картину. Подняв глаза, я уже ни на минуту не мог оторвать их от небесного видения. Сколько каждый из нас видел копий, гравюр, литографий с гениального творения Рафаэля! Но все они не только не напоминают, а напротив, грубо искажают безсмертное произведение. Этого человек не в силах повторить… О! как я радуюсь, чтояне знаток живописи, не дилетант: может быть, впечатление мое не было бы так полно и сладко. Когда я смотрел на эти небесные, воздушные черты, мне ни на мгновение не приходила мысль о живописи или искусстве; с сердечным трепетом, с невозмутимым блаженством я веровал, что Бог сподобил меня быть соучастником видения Рафаэля. Я лицом к лицу видел тайну, которой не постигал, не постигаю и, к великому счастью, никогда не постигну. Пусть эта святая тайна вечно сияет, если не перед моими глазами, по крайней мере, в моем воспоминании…» Таким воспоминанием о святой тайне стало его стихотворение «К Сикстинской Мадонне».
Сонет
Когда от хмеля преступлений
Толпа развратная буйна
И рад влачить в грязи злой гений
Мужей великих имена, –
Мои сгибаются колени
И голова преклонена;
Зову властительные тени
И их читаю письмена.
В тиши таинственного храма
Учусь сквозь волны фимиама
Словам наставников внимать
И, забывая гул народный,
Вверяясь думе благородной,
Могучим вздохом их дышать.
1865
* * *
Чем доле я живу, чем больше пережил,
Чем повелительней стесняю сердца пыл, –
Тем для меня ясней, что не было от века
Слов, озаряющих светлее человека:
Всеобщий наш Отец, Который в небесах,
Да свято имя мы Твое блюдем в сердцах,
Да прийдет Царствие Твое, да будет воля
Твоя как в небесах, так и в земной юдоли.
Пошли и ныне хлеб обычный от трудов,
Прости нам долг, – и мы прощаем должников,
И не введи Ты нас, безсильных, в искушенье,
И от лукавого избави самомненья.
<Между 1874 и 1886>
* * *
Не тем, Господь, могуч, непостижим
Ты пред моим мятущимся сознаньем,
Что в звездный день Твой светлый Серафим
Громадный шар зажег над мирозданьем.
И мертвецу с пылающим лицом
Он повелел блюсти Твои законы:
Все пробуждать живительным лучом,
Храня свой пыл столетий миллионы.
Нет, Ты могуч и мне непостижим
Тем, что я сам, безсильный и мгновенный,
Ношу в груди, как юный Серафим,
Огонь сильней и ярче всей вселенной,
Меж тем, как я, добыча суеты,
Игралище ее непостоянства,
Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,
Ни времени не знает, ни пространства.
<1879>
П.П. Боткину
«Христос Воскресе!» – клик весенний.
Кому ж послать его в стихах,
Как не тому, кто в дождь осенний
И в январе – с цветком в руках?
Твои букеты – вести мая,
Дань поклоненья красоте.
Ты их несешь, не забывая
О тяжком жизненном кресте.
Но ныне праздник искупленья,
Дни обновительных чудес, –
Так будь здоров для поздравленья,
Твердя: «Воистину Воскрес!»
1879
1 марта 1881 года[110]
День искупительного чуда,
Час освящения креста:
Голгофе передал Иуда
Окровавленного Христа.
Но сердцеведец безмятежный
Давно, смиряяся, постиг,
Что не простит любви безбрежной
Ему коварный ученик.
Перед безмолвной жертвой злобы,
Завидя праведную кровь,
Померкло солнце, вскрылись гробы,
Но разгорелася любовь.
Она сияет правдой новой, –
Благословив ее зарю,
Он крест и свой венец терновый
Земному передал царю.
Безсильны козни фарисейства:
Что было кровь, то стало храм,
И место страшного злодейства –
Святыней вековечной нам.
1881
* * *
Молятся звезды, мерцают и рдеют,
Молится месяц, плывя по лазури,
Легкие тучки, свиваясь, не смеют
С темной земли к ним притягивать бури.
Видны им наши томленья и горе,
Видны страстей неподсильные битвы,
Слезы в алмазном трепещут их взоре –
Всё же безмолвно горят их молитвы.
<Апрель 1883>
* * *
Дух всюду сущий и единый.
Державин
Я потрясен, когда кругом
Гудят леса, грохочет гром,
И в блеск огней гляжу я снизу,
Когда, испугом обуян,
На скалы мечет океан
Твою серебряную ризу.
Но, просветленный и немой,
Овеян властью неземной,
Стою не в этот миг тяжелый,
А в час, когда, как бы во сне,
Твой светлый ангел шепчет мне
Неизреченные глаголы.
Я загораюсь и горю,
Я порываюсь и парю
В томленьях крайнего усилья
И верю сердцем, что растут
И тотчас в небо унесут
Меня раскинутые крылья.
29 августа 1885
Оброчник
Хоругвь священную подъяв своей десной,
Иду, – и тронулась за мной толпа живая,
И потянулись все по просеке лесной,
И я блажен и горд, святыню воспевая.
Пою – и помыслам неведом детский страх:
Пускай на пенье мне ответят воем звери, –
С святыней над челом и песнью на устах,
С трудом, но я дойду до вожделенной двери.
17 сентября 1889 г.
Воробьевка
Романс С. В. Рахманинова (1913).
* * *
Все, что волшебно так манило,
Из-за чего весь век жилось,
Со днями зимними остыло
И непробудно улеглось.
Нет ни надежд, ни сил для битвы –
Лишь, посреди ничтожных смут,
Как гордость дум, как храм молитвы,
Страданья в прошлом восстают.
28 февраля 1892
Лев Мей
Мей Лев Александрович (1822–1862) – поэт, драматург, переводчик. Свое поэтическое кредо он выразил в знаменитой припевке: «Ой, пора тебе на волю, песня русская, // Благовестная, победная, раздольная, // Погородная, посельная, попольная, // Непогодою-невзгодою повитая, // Во крови, в слезах крещеная-омытая!..» (муз. М.А. Балакирева). Входил в «молодую редакцию» журнала «Москвитянин» и начинал с поэтических переложений былин, исторических песен, сказаний. Ему принадлежит один из самых известных переводов «Слова о полку Игореве» (1841–1850). Высшим достижением особого меевского пути в поэзии стали его стихотворные исторические драмы «Царская невеста» (1849) и «Псковитянка» (1860), послужившие основой для одноименных опер Н.А. Римского-Корсакова. Его друг и единомышленник Аполлон Григорьев отмечал, что после пушкинского «Бориса Годунова» и исторических драм А.Н. Островского пьесы Мея «единственные по языку и по подробностям драмы, где наша былая жизнь не искалечена».
Большой популярностью пользовались детские песни «По грибы», «Во саду, садочке» Мея – Мусоргского. К лирическим стихотворениям Мея, как оригинальным, так и переводным, обращались М.И. Глинка, М.П. Мусоргский, Н.А. Римский-Корсаков, М.А. Балакирев, П.И. Чайковский, Ц.А. Кюи, Э.Ф . Направник, А.Т. Гречанинов, С.В. Рахманинов и другие композиторы.
Как в переводах, так и в оригинальных стихах, Лев Мей постоянно обращался к библейским образам и сюжетам, создав в 1850-е годы циклы «На библейские мотивы», «Еврейские песни», молитвы.
Давиду – Иеремием
На реках вавилонских
Мы сидели и плакали, бедные,
Вспоминая в тоске и слезах
О вершинах сионских:
Там мы лютни повесили медные
На зеленых ветвях.
И сказали враги нам:
«Спойте, пленники, песни сионские!»
– «Нет, в земле нечестивой, чужой,
По враждебным долинам
Не раздаться, сыны вавилонские,
Нашей песни святой!»
Город Господа брани,
Мой Шалим светозарный! в забвении
Будет вечно десница моя,
И присохнет к гортани
Мой язык, если я на мгновение
Позабуду тебя!
Помяни, Адонаи,
В день суда, как эдомляне пламени
Предавали Твой город и в плен
Нас вели, восклицая:
«Не оставим и камня на камени!»
О, блажен и блажен,
Злая дочь Вавилона,
Кто воздаст твоей злобе сторицею,
Кто младенцев твоих оторвет
От нечистого лона
И о камень их мощной десницею
Пред тобой разобьет!
<1854>
Из стихотворения «Юдифь»
Велик наш Бог! Воспойте песнь Ему!
Погибнул враг от Божья ополченья,
И мало жертв, и мало всесожженья,
Достойного Владыке Моему!
Он – Судия и племенам и родам;
И движутся, словам Его внемля,
Велик наш Бог!.. И горе тем народам,
Которые на нас, кичася, восстают, –
Зане их призовет Господь на Страшный суд!
<1855>
* * *
О Господи, пошли долготерпенья!
Ночь целую сижу я напролет,
Неволю мысль цензуре в угожденье,
Неволю дух – напрасно! Не сойдет
Ко мне Твое святое вдохновенье.
Нет, на кого житейская нужда
Тяжелые вериги наложила,
Тот – вечный раб поденного труда,
И творчества живительная сила
Ему в удел не дастся никогда.
Но, Господи, Ты первенцев природы
Людьми, а не рабами создавал.
Завет любви, и братства, и свободы
Ты в их душе безсмертной начертал,
А Твой завет нарушен в род и роды.
Суди же тех всеправедным судом,
Кто губит мысль людскую без возврата,
Кощунствует над сердцем и умом –
И ближнего, и кровного, и брата
Признал своим безсмысленным рабом.
1855 (?)
* * *
Убей меня, Боже Всесильный,
Предвечною правдой Своей,
Всей грозною тайной могильной
И всем нерекомым убей –
Любви Ты во мне не погубишь,
Не сдержишь к безсмертыо порыв:
Люблю я – затем, что Ты любишь,
Безсмертен – затем, что Ты жив!
19 октября 1857
Псалом Давида
на единоборство с Голиафом
Я меньше братьев был, о Боже,
И всех в дому отца моложе,
И пас отцовские стада;
Но руки отрока тогда
Псалтырь священную сложили,
Персты настроили ее
И имя присное Твое
На вещих струнах восхвалили.
И кто о мне Тебе вещал?
Ты Сам услышать соизволил,
И Сам мне Ангела послал,
И сам от стад отцовских взял,
И на главу младую пролил
Елей помазанья святой…
Велики братья и красивы;
Но не угодны пред Тобой…
Когда ж Израиля на бой
Иноплеменник горделивый
Позвал – и я на злую речь
Пошел к врагу стопою верной –
Меня он проклял всею скверной;
Но я исторгнул вражий меч,
И исполина обезглавил,
И имя Господа прославил.
<1857>
* * *
Не верю, Господи, что Ты меня забыл,
Не верю, Господи, что Ты меня отринул:
Я Твой талант в душе лукаво не зарыл,
И хищный тать его из недр не вынул.
Нет! в лоне у Тебя, художника-творца,
Почиет Красота и ныне и от века,
И Ты простишь грехи раба и человека
За песни Красоте свободного певца.
<1857>
Пустынный ключ
Таких чудес не слыхано доныне:
Днем облако, а ночью столп огня,
Вслед за собой толпу несметную маня,
Несутся над песком зыбучим, по пустыне,
И, Богом вдохновлен, маститый вождь ведет
В обетованный край свой избранный народ,
Но страждут путники, и громко ропщет каждый,
Как травка без дождя, палим томящей жаждой.
Порою впереди – как будто бы вода, –
Нет, это – марево, – и синею волною
Плеснула в небеса зубчатых скал гряда.
Так и теперь.. Далёко глаз еврея
Завидел озеро, и звучно раздались
И потонули в голубую высь
Похвальные псалмы – во имя Моисея.
И вот – опять обман, опять каменья скал,
Где от веку ручей студеный не журчал.
И пали духом все, и на песок, рыдая,
С младенцем пала ниц еврейка молодая,
И, руки смуглые кусая до костей,
Пьет жадно кровь свою измученный еврей.
Но Моисей невозмутим: он знает,
Что веру истую терпенье проверяет…
И по скале ударил он жезлом,
И брызнула вода сквозь твердый слой ручьем…
И, жажду утолив, раскаявшись в пенях
И в ропоте, народ молился на коленях…
Вот так и ты, певец: хоть веря, но молча,
Ты, вдохновенный, ждешь, пока возжаждут люди
Всем сердцем – и тогда ты освежишь им груди
Своею песнею, и закипит, звуча,
Она живой струей пустынного ключа.
1861
Молитва
Боже мой, Боже! Ответствуй: зачем
Ты на призывы душевные нем,
И отчего Ты, Господь-Саваоф,
Словно не слышишь молитвенных слов?
Нет, услыхал Ты, узнал – отчего
Я помолилась?.. Узнал – за кого,
Я за него помолилась затем,
Что на любовь мою глух был и нем
Он, как и Ты же…
Помилуй, Господь!
Ведаешь: женщина кровь есть и плоть;
Ведая, женской любви не суди,
Яко Сын Твой вскормлен на женской груди.
29 сентября 1861
Четыре строки
Нет предела стремлению жадному…
Нет исхода труду безуспешному…
Нет конца и пути безобразному…
Боже, милостив буди мне, грешному.
<1861>
Псалом 116
Хвалите Господа вси язы́цы,
похвалите Его вси люди.
Хвалите Бога, вси языки,
Хвали, Израильский народ,
И Имя общаго Владыки
Превознесите в род и род!
Се преблагий Зиждитель Света
На всех нас милости излил
И верность Своего завета
Навеки с нами утвердил.
В альбом[111]
Гр. Е. П. Ростопчиной
Я не хочу для новоселья
Желать вам нового веселья
И всех известных вам обнов,
Когда-то сшитых от безделья
Из красных слов.
Но дай вам Бог, под новым кровом,
Стереть следы старинных слез,
Сломать шипы в венце терновом
И оградиться Божьим словом
От старых гроз.
А если новые печали
На долю вам в грядущем пали, –
Как встарь, покорствуйте Творцу
И встретьте их, как встарь встречали,
Лицом к лицу.
Пусть вера старая основой
Надежде старой будет вновь,
И, перезрев в беде суровой,
Пускай войдет к вам гостьей новой
Одна любовь.
Аполлон Майков
Майков Аполлон Николаевич (1821–1897) – поэт, переводчик. «Это была, – отмечал Иннокентий Анненский, – одна из тех редких гармоничных фигур, для которых искание и воплощение красоты являлось делом естественным и безболезненным, потому что природа вложила красоту в самые души их». Помимо этих природных данных он обладал еще и внутренним религиозно-нравственным стержнем, который уберег его от нигилизма 50–60-х годов (что не произошло с его родным братом Валерианом Майковым, одним из самых радикальных критиков того времени). Аполлон Майков вместе с братом, по его собственному признанию, «ходил в гости» в кружки Белинского, был знаком с петрашевцами, но никакого влияния они на него не оказали. «Нравственная евангельская правда, – признавался он, – с малолетства не была поколеблема».
Первый сборник стихотворений двадцатилетнего Аполлона Майкова вышел в Петербурге в 1842 году, в то же самое время, когда в «Москвитянине» появились первые публикации его будущих друзей-единомышленников А.А. Фета и Я.П. Полонского. Они познакомятся лишь через десятилетие, когда Аполлон Майков сблизится с «молодой редакцией» «Москвитянина», но уже в начале 40-х годов все трое выступят со стихами, которые станут образцами «чистого искусства»: «Я пришел к тебе с приветом…», «Священный благовест торжественно звучит…», «Гармонии стиха Божественные тайны…». Известно, какую бурю негодования вызовет у «шестидесятников» подобный же сборник античных стилизаций Николая Щербины: Чернышевский разнесет их, что называется, в пух и прах. Белинский встретил подобные же антологические стихи Аполлона Майкова восторженно: «Даровита земля русская: почва ее не оскудевает талантами». И в этом, пожалуй, заключалось едва ли не основное отличие поколения Пушкина и Лермонтова («неистовый Виссарион» – из их числа) от «шестидесятников», для которых гармония стиха, его божественные тайны воспринимались уже со знаком минус. В 60– 70-е годы Аполлон Майков вместе с Фетом и Апухтиным создали «тройственный союз» поэтов, сохранивших верность поэзии. Никто из поэтов «чистого искусства» не получил такого признания, как Майков. «Вечерние огни» Фета так и остались в нераспечатанных пачках у него дома. Апухтин сам отказался от «печатного станка», его стихи выходили в основном в нотных изданиях как романсы. У Аполлона Майкова вышло шесть прижизненных Полных собраний стихотворений. Он при жизни стал классиком. Хотя был момент, когда его репутация висела, что называется, «на волоске»… В самом начале Крымской войны он написал стихотворение «Коляска», в котором прозвучали слова о Николае I: «Ни чувств, ни дум его не пощадил наш век клевет и злоязычья». Он даже не успел опубликовать «Коляску», как по рукам пошла гулять эпиграмма Николая Щербины, начинавшаяся строками: «Ты гимны воспевал «откинутой коляске», // Лбу медному кадил, и льстил ты медной каске». Ни в стихотворении, ни в эпиграмме не называлось, но конечно же легко угадывалось имя Николая I, что само по себе было уже вполне достаточно для вопроса, обращенного к Майкову: «Скажи, подлец ли ты, иль «скорбен головой»?» Он заберет из редакции уже набранный текст, «Коляска» появится в печати лишь в посмертных изданиях, равно как и его ответная эпиграмма:
Вы «свобода» нам кричите,
Я одной себе ищу –
Думать так, как я хочу,
А не так, как вы хотите!
Аполлон Майков, обвиненный в верноподданичестве, впервые испытал на себе то, что Достоевский называл «либеральным террором». Даже в условиях военного времени ему, как поэту, отказывалось в праве быть верным подданным. Точно так же были встречены и другие патриотические стихи, опубликованные в первые же дни войны: «Ура!» Федора Глинки, «К ружью» Петра Вяземского, «Разговор в Кремле» Каролины Павловой. Тогда же появилось и само это слово «ура-патриотизм», ставшее политическим ярлыком. (Можно подумать, что во время войны может быть какой-то иной патриотизм, без русского боевого «Ура!»?!). Позже тот же Николай Щербина со слезами на глазах будет просить прощения у Аполлона Майкова за свою злополучную эпиграмму. Они даже обнимутся в знак примирения, но с тех пор Аполлон Майков, наученный горьким опытом, уже будет, что называется, дуть на воду…
Особое место в творчестве Аполлона Майкова занимает стихотворная трагедия «Два мира», в предисловии к которой он писал: «Давно, еще в моей юности, меня поразила картина столкновения древнего Грекоримского мира, в полном расцвете начал, лежавших в его основании, с миром христианским, принесшим с собой новое, совсем иное начало в отношениях между людьми». В 1882 году трагедии была присуждена первая Пушкинская премия Императорской академии наук, ее «языческие» и «христианские» темы стали предметом многолетней дискуссии. Сам же Майков подчеркивал, что он «не реставратор древнего мира, а живописец, который, усваивая внешние краски, главное полагает в усвоении духа эпохи, людей, поэзии». Много позже Александр Блок заметит по этому поводу: «Воскресить древних можно только творческим путем. Так делал, например, Майков». Эта трагедия Майкова, вне всякого сомнения, выдающееся явление не только для своего времени и стоит в одном ряду с такими его религиозными стихотворениями, а по сути, «маленькими» поэмами, как «Упраздненный монастырь», «В Городце в 1263 году». Но, обращаясь к историческим сюжетам, он не ушел от современности, а лишь изменил форму разговора с ней, перевел его на другой уровень вечных религиозных и философских проблем. Его «Упраздненный монастырь», созданный в 1860 году, был вполне актуальным ответом на попытки «шестидесятников» упразднить саму веру. В этом отношении характерен его комментарий к образу Циника в трагедии «Два мира»: «Я, признаюсь, особую осторожность приложил к Цинику, чтоб он не смахивал на нынешнего нигилиста (хотя в сущности он то же самое), чтобы не заподозрили меня в умысле обличения последнего». Он настолько вжился в образы своих героев первых веков христианства, что в последние годы стал публиковать свои религиозные стихи под именем Аполлодора Гностика. Лишь единицы из его ближайшего окружения знали, что он не просто переводил, как указывалось в журнальных публикациях, «из гностиков» (о философии и религии гностиков в эти же годы писал Владимир Соловьев), а создал образ поэта-гностика, в стихах которого, как и у подлинных гностиков, соединил христианские и античные мотивы. В письме к Сухомлинову от 28 сентября 1889 года он признавался: «Вы знаете, что это за Аполлодор Гностик? Это моя выдумка: не люблю обнаруживать моих интимнейших мыслей и представлений, вот и прибег к такой уловке. Но секрет обнаруживаю не многим, а многих оставляю в заблуждении (даже филологов), что будто есть такой поэт II века; некоторые отвечали мне: «Знаю, знаю!»» Эта уловка зашла так далеко, что 29 декабря 1893 года, на торжественном академическом обеде, Аполлон Майков обратился к академикам со словами: «Милостивые господа! Я имею счастье в настоящую минуту находиться посреди, так сказать, последних слов науки. Я выбрал прочесть нижеследующее стихотворение и – был бы счастлив, если бы кто-нибудь из сотни мужей науки сказал бы мне с убеждением, что сказанная в стихах мысль – неверна, что чувство, ее вызвавшее, он никогда не испытывал и никакой представитель истинной науки не должен его испытывать». Вслед за этими он зачитал стихотворение Гностика:
Из бездны Вечности, из глубины Творенья
На жгучие твои запросы и сомненья
Ты, смертный, требуешь ответа в тот же миг,
И плачешь, и клянешь ты Небо в озлобленье,
Что не ответствует на твой душевный крик…
А Небо на тебя с улыбкою взирает,
Как на капризного ребенка смотрит мать,
С улыбкой – потому, что всё, все тайны знает,
И знает, что тебе еще их рано знать!
Никто из представителей истинной науки не возразил академику Майкову… Единственное, в чем могли его упрекнуть, так это в «осовременивании» своих переводов. Что, впрочем, тоже вполне соответствовало литературным традициям: даже канонические, священные тексты псалмов порой превращались в революционные агитки. От имени поэта-гностика он был волен обращаться к тем же нигилистам со словами, которые никогда бы не простили ему самому:
«Прочь идеалы!» Грозный клик!..
«Конец загробной лжи и страху!
Наш век тем славен и велик,
Что рубит в корень и со взмаху!
Мир лишь от нас спасенья ждет –
Так – без пощады! И вперед!..»
И вот, как пьяный, как спросонок,
Приняв за истину символ,
Ты рушить бросился… Ребенок!
Игрушку разломал и зол,
Что ничего в ней не нашел!..
Ты рушишь храмы, рвешь одежды,
Сквернишь алтарь, престол, потир, –
Но разве в них залог Надежды,
Любви и Веры видит мир?
Они – в душе у нас, как скрытый
Дух жизни в семени цветка, –
И что тут меч твой, ржой покрытый,
И детская твоя рука!..
Имя Гностика служило своеобразной защитой: не станут же критики всерьез полемизировать с римским поэтом II века, объявлять его ретроградом, мракобесом… Так что стихи Гностика нельзя рассматривать только как литературную мистификацию, подобную Черубине де Габриак Волошина – Дмитриевой или же «стихам Мери» Валерия Брюсова. Аполлон Майков воспользовался этим именем как литературным приемом для выражения своих собственных самых сокровенных мыслей и представлений, о которых он мог сказать, вслед за Тютчевым: «молчи, скрывайся и таи»… В последних стихах Гностика, прощаясь с жизнью, он признавался:
…Жизнь не сон, не сновиденье,
Нет! – это пламенник святой,
Мне озаривший на мгновенье
Мир и небесный, и земной,
И смерть – не миг уничтоженья
Во мне того живого я,
А новый шаг и восхожденье
Все к высшим сферам бытия!
«Судьба сделала жизненный путь Майкова ровным и светлым. Ни борьбы, ни страстей, ни врагов, ни гонений», – так писал о нем Дмитрий Мережковский в конце XIX века, выразив общую точку зрения о его «светлой и тихой жизни артиста, как будто не наших времен». Да и внешний облик Аполлона Майкова вполне соответствовал этому образу поэта «чистого искусства», живущего в пресловутой «башне из слоновой кости». О том же, как все обстояло на самом деле, можно судить по его стихам, в которых он предстает одним из самых актуальных религиозных поэтов второй половины XIX века.
Еврейская песнь
Торжествен, светел и румян
Рождался день под небесами;
Белел в долине вражий стан
Остроконечными шатрами.
В уныньи горьком и слезах
Я, пленник в стане сем великом,
Лежал один на камне диком,
Во власянице и в цепях.
Напрасно под покровом ночи
Я звал к себе приветный сон;
Напрасно сумрачные очи
Искали древний наш Сион…
Увы! над брегом Иордана
Померкло солнце прежних дней;
Как лес таинственный Ливана,
Храм без молитв и без огней.
Не слышно лютен вдохновенных,
Замолк тимпанов яркий звук,
Порвались струны лир священных –
Настало время слез и мук!
Но Ты, Господь, в завет с отцами
Ты рек: «Не кину свой народ!
Кто сеет горькими слезами,
Тот жатву радости сберет».
Когда ж, на вопль сынов унылых,
Сзовешь ко бранным знаменам
Оружеборцев молньекрылых
На месть неистовым врагам?
Когда с главы своей усталой
Израиль пепел отряхнет,
И зазвенят его кимвалы,
И с звоном арф он воспоет?
1838
Санкт -Петербург
Из цикла «Из восточного мира». По мотивам 125 псалма.
Молитва бедуина
О солнце! твой щит вечным золотом блещет –
А море племен здесь клокочет и плещет…
Вдали от серебряных рек и ручьев,
Там бродит и гибнет в степи караван позабытый;
Напрасно ждут люди от вихрей песчаных защиты
Под грудью верблюдов и сенью шатров.
О солнце! накрой ты порфирой зеленой
Пустыни нагие; росой благовонной
Кокос наш, и финик, и пальму питай;
Смягчи серебро ты овнов белорунных Кедара;
Верблюдам дай силу идти средь безводья и жара;
Коням легкость ветра пустынного дай!
Самума от нас отврати ты заразы;
А к вечеру звезд сыпь на небе алмазы:
Пусть кроткий их блеск в сень радушных шатров
К нам путников степи ведет на ночлег издалёка!
И ярче лей пурпур и розы с златого востока
На люльки детей и гробницы отцов!
1839
Из цикла «Из восточного мира». Романс Ц.А. Кюи, смешанный хор (1885).
Песнь Эсфири
К картине «Введение во храм»
Колыбель моя качалась
У Сиона, и над ней
Пальма Божия склонялась
Темной купою ветвей;
Белых лилий Идумеи
Снежный венчик цвел кругом,
Белый голубь Иудеи
Реял ласковым крылом.
Отчего ж порой грущу я?
Что готовит мне судьба?
Все смиренно, все приму я,
Как господняя раба!
<1840>
Из цикла «Из восточного мира». Романс Н.Н. Черепнина (1900).
* * *
Зачем средь общего волнения и шума
Меня гнетет одна мучительная дума?
Зачем не радуюсь при общих кликах я?
Иль мира торжество не праздник для меня?..
Блажен, кто сохранил еще знаменованье
Обычаев отцов, их темного преданья,
Ответствовал слезой на пение псалма;
Кто, волей оторвав сомнения ума,
Святую Библию читает с умиленьем,
И, вняв церковный звон, в ночи, с благоговеньем,
С молитвою зажег пред образом святым
Свечу заветную и плакал перед ним.
28 марта 1841
* * *
О Боже! Ты даешь для родины моей
Тепло и урожай – дары святые неба, –
Но, хлебом золотя простор ее полей,
Ей также, Господи, духовного дай хлеба!
Уже под нивою, где мысли семена
Тобой насажены, повеяла весна,
И непогодами несгубленные зерна
Пустили свежые ростки свои проворно –
О, дай нам солнышка! Пошли Ты ведра нам,
Чтоб вызрел их побег по тучным бороздам!
Чтоб нам, хоть опершись на внуков, стариками
Прийти на тучные их нивы подышать,
И, позабыв, что мы их полили слезами,
Промолвить: «Господи! Какая благодать!»
Из стихотворения «Нива» (1856).
Романс Гр.А. Лишина (1882), названный композитором «Молитва о родине».
* * *
Когда, гоним тоской неутолимой,
Войдешь во храм и станешь там в тиши,
Потерянный в толпе необозримой,
Как часть одной страдающей души, –
Невольно в ней твое потонет горе,
И чувствуешь, что дух твой вдруг влился
Таинственно в свое родное море
И заодно с ним рвется в небеса…
1857
Последние язычники
Когда в челе своих дружин
Увидел крест животворящий
Из царской ставки Константин
И пал пред Господом, молящий, –
Смутились старые вожди,
Столпы языческого мира…
Они, с отчаяньем в груди,
Встают с одра, встают от пира,
Бегут к царю, вопят: «О царь!
Ты губишь все – свою державу,
И государство, и алтарь,
И вечный Рим, и предков славу!
Пред кем ты пал? Ведь то рабы!
И их ты слушаешь, владыко!
И утверждаешь царств судьбы
На их ты проповеди дикой!
Верь прозорливости отцов!
Их распинать и жечь их надо!
Не медли, царь, скорей оков!
Безумна милость и пощада!»
Но не внимал им Константин,
Виденьем свыше озаренный,
И поднял стяг своих дружин,
Крестом Господним осененный.
В негодованье цепь с орлом
Трибуны с плеч своих сорвали,
И шумно в груды пред царем
Свое оружье побросали –
И разошлися…
Победил
К Христу прибегший император!
И пред распятым преклонил
Свои колена триумфатор.
И повелел по городам
С сынов Христа снимать оковы,
И строить стал за храмом храм,
И словеса читать Христовы.
Трибуны старые в домах
Сидели, злобно ожидая,
Как, потрясенная, во прах
Падет империя родная.
Они сбирались в древний храм
Со всех концов на годовщину
Молиться дедовским богам,
Пророча гибель Константину.
Но время шло. Их круг редел,
И гасли старцы друг за другом…
А над вселенной Крест горел,
Как солнца луч над вешним лугом.
Осталось двое только их.
Храня обет, друг другу данный,
Они во храм богов своих
Сошлися, розами венчанны.
Зарос и треснул старый храм;
Кумир поверженный валялся;
Из окон храма их очам
Константинополь открывался:
Синел Эвксин, блестел Босфор;
Вздымались куполы цветные;
Там – на Вселенский шли собор
Ерархи, иноки святые;
Там – колесницы, корабли…
Под твердью неба голубою
Сливался благовест вдали
С победной воинской трубою…
Смотрели молча старики
На эту роскошь новой славы,
Полны завистливой тоски,
Стыдясь промолвить: «Мы не правы».
Давно уж в мире без утех
Свой век они влачили оба;
Давно смешна была для всех
Тупая, старческая злоба…
Они глядят – и ждет их взор:
Эвксин на город не прорвется ль?
Из-за морей нейдет ли мор?
Кругом земля не пошатнется ль?
Глядят, не встанет ли кумир…
Но олимпиец, грудью в прахе,
Лежит недвижим, нем и сир,
Как труп пред палачом на плахе.
Проклятья самые мертвы
У них в устах… лишь льются слезы,
И старцы с дряхлой головы
Снимают молча плющ и розы…
Ушли… Распятие в пути
На перекрестке их встречает…
Но нет! не поняли они,
Что Божий Сын и их прощает.
1857
Христос Воскресе
Под солнцем вьются жаворонки,
Поют: Христос Воскресе!
По всем кустам малиновки
Поют: Христос Воскресе!
Во все окошки ласточки
Кричат: Христос Воскресе!
Сердца у дев, у юношей
Поют: Христос Воскресе!
И всем в ответ могилушки:
Воистину Воскресе!
<1858–1862>
У часовни
Из странствований
На горе сияньем утра
Деревянный крест облит,
И малютка на коленях
Перед ним в мольбе стоит…
Помолись, душа святая,
И о странных и чужих,
О тоскующих, далеких,
И о добрых, и о злых…
Помолись, душа святая,
И о том, чей путь далек,
Кто с душой, любовью полной,
В мире всюду одинок…
1858
Мадонна
Стою пред образом Мадонны:
Его писал монах святой,
Старинный мастер, не ученый;
Видна в нем робость, стиль сухой;
Но робость кисти лишь сугубит
Величье Девы: так Она
Вам сострадает, так вас любит,
Такою благостью полна,
Что веришь, как гласит преданье,
Перед художником святым
Сама Пречистая в сиянье
Являлась, видима лишь им…
Измучен подвигом духовным,
Постом суровым изнурен,
Не раз на помосте церковном
Был поднят иноками он, –
И, призван к жизни их мольбами,
Еще глаза открыть боясь,
Он братью раздвигал руками
И шел к холсту, душой молясь.
Брался за кисть, и в умиленье
Он кистью то изображал,
Что от небесного виденья
В воспоминаньи сохранял, –
И слезы тихие катились
Вдоль бледных щек…
И, страх тая
Монахи вкруг него молились
И плакали – как плачу я…
1859
Флоренция
Песни
У ворот монастыря
Пел слепец перед толпою,
Прямо в солнце взор вперя,
Взор, покрытый вечной тьмою.
Слеп рожден, весь век в нужде,
Пел он песнь одну и ту же,
Пел о Страшном он суде,
Пел о злом и добром муже.
Чужд живущему всему,
Только славя суд Господний,
Населял свою он тьму
Лишь страстями преисподней.
Точно слышал он во мгле
Вздохи, плач и скрежет зубный,
Огнь, текущий по земле,
И по небу голос трубный.
И напев его гудел
Далеко трубою медной,
И невольно вкруг робел
Стар и млад, богач и бедный.
Кончил старец; а народ
Все вокруг стоит в молчанье;
Всех томит и всех гнетет
Мысль о страшном наказанье…
Только вдруг из кабака
Скоморох идет красивый,
Выбирая трепака
На гармонике визгливой;
Словно ожил вдруг народ,
Побежал за ним гурьбою…
Смех и пляски – в полный ход!
И слепец забыт толпою.
Возроптали старики:
«Эка дьявольская прелесть!
Сами лезут, дураки,
Змею огненному в челюсть!»
Слышит ропот и слепец:
«Не судите, – молвит, – строго!
Благ – Небесный наш Отец:
Смех и слезы – всё от Бога!
От Него – и скорбный стих,
От Него – и стих веселый!
Тот спасен, кто любит их
В светлый час и в час тяжелый!
А кто любит их – мягка
В том душа и незлобива,
И к добру она чутка,
И растит его, как нива».
1860
* * *
Дорог мне, перед иконой
В светлой ризе золотой,
Этот ярый воск, возжженный
Чьей неведомо рукой.
Знаю я: свеча пылает,
Клир торжественно поет –
Чье-то горе утихает,
Кто-то слезы тихо льет,
Светлый Ангел упованья
Пролетает над толпой…
Этих свеч знаменованье
Чую трепетной душой:
Это – медный грош вдовицы,
Это – лепта бедняка,
Это… может быть… убийцы
Покаянная тоска…
Это – светлое мгновенье
В диком мраке и глуши,
Память слез и умиленья
В вечность глянувшей души…
1868
В Городце в 1263 году[112]
Ночь на дворе и мороз.
Месяц–два радужных светлых венца вкруг него…
По небу словно идет торжество;
В келье ж игуменской зрелище скорби и слез…
Тихо лампада пред образом Спаса горит;
Тихо игумен пред ним на молитве стоит;
Тихо бояре стоят по углам;
Тих и недвижим лежит, головой к образам,
Князь Александр, черной схимой покрыт…
Страшного часа все ждут: нет надежды, уж нет!
Слышится в келье порой лишь болящего бред.
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижно во тьму, в безпредельность глядит…
Сон ли проходит пред ним, иль видений таинственных цепь –
Видит он: степь, безпредельная бурая степь…
Войлок разостлан на выжженной солнцем земле.
Видит: отец! смертный пот на челе,
Весь изможден он, и бледен, и слаб…
Шел из Орды он, как данник, как раб…
В сердце, знать, сил не хватило обиду стерпеть…
И простонал Александр: «Так и мне умереть…»
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижно во тьму, в безпредельность глядит…
Видит: шатер, дорогой, златотканый шатер…
Трон золотой на пурпурный поставлен ковер…
Хан восседает средь тысячи мурз и князей…
Князь Михаил[113] перед ставкой стоит у дверей…
Подняты копья над княжеской светлой главой…
Молят бояре горячей мольбой…
«Не поклонюсь истуканам вовек», – он твердит…
Миг – и повержен во прах он лежит…
Топчут ногами и копьями колют его…
Хан, изумленный, глядит из шатра своего…
Князь отвернулся со стоном и, очи закрыв,
«Я ж, – говорит, – поклонился болванам, чрез огнь я прошел,
Жизнь я святому венцу предпочел…
Но, – на Спасителя взор устремив, –
Боже! Ты знаешь, – не ради себя –
Многострадальный народ свой лишь паче души возлюбя!..»
Слышат бояре и шепчут, крестясь:
«Грех твой, кормилец, на нас!»
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижно во тьму, в безпредельность глядит…
Снится ему Ярославов в Новгороде двор…
В шумной толпе и мятеж, и раздор…
Все собралися концы и шумят…
«Все постоим за святую Софию, – вопят, –
Дань ей несут от Угорской земли до Ганзы…
Немцам и шведам страшней нет грозы…
Сам ты водил нас, и Биргер твое
Помнит досель на лице, чай, копье!..
Рыцари, – памятен им поотгаявший лед!..
Конница словно как в море летит кровяном!..
Бейте, колите, берите живьем
Лживый, коварный, пришельческий род!..
Нам ли баскаков пустить
Грабить казну, на правеж не водить?
Злата и серебра горы у нас в погребах, –
Нам ли валяться у хана в ногах!
Бей их, руби их, баскаков поганых, татар!..»
И разлилася река, взволновался пожар…
Князь приподнялся на ложе своем;
Очи сверкнули огнем,
Грозно сверкнули всем гневом высокой души, –
Крикнул: «Эй вы, торгаши!
Бог на всю землю послал злую мзду.
Вы ли одни не хотите Его покориться суду?
Ломятся тьмами ордынцы на Русь – я себя не щажу,
Я лишь один на плечах их держу!..
Бремя нести – так всем миром нести!
Дружно, что бор вековой, подыматься, расти,
Веруя в чаянье лучших времен, –
Все лишь в конец претерпевый – спасен!..»
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижно во тьму, в безпредельность глядит…
Тьма, что завеса, раздвинулась вдруг перед ним…
Видит он: облитый, словно лучом золотым,
Берег Невы, где разил он врага…
Вдруг возникает там город… Народом кишат берега…
Флагами веют цветными кругом корабли…
Гром раздается; корабль показался вдали…
Правит им кормчий с открытым высоким челом…
Кормчего все называют царем…
Гроб с корабля поднимают, ко храму несут,
Звон раздается, священные гимны поют…
Крышу открыли… Царь тот толпе говорит…
Вот перед гробом земные поклоны творит…
Следом – все люди идут приложиться к мощам…
В гробе ж, – князь видит, – он сам…[114]
Тихо лампада пред образом Спаса горит…
Князь неподвижен лежит…
Словно как свет над его просиял головой –
Чудной лицо озарилось красой,
Тихо игумен к нему подошел и дрожащей рукой
Сердце ощупал его и чело
И, зарыдав, возгласил: «Наше солнце зашло!»
1875
Молитва
Снилось мне: по всей России
Светлый праздник – древний храм,
Звон, служен ье литургии,
Блеск свечей и фимиам, –
На амвоне ж, в фимиаме,
Точно в облаке, стоит
Старцев сонм и нам, во храме
Преклоненным, говорит:
«Труден в мире, Русь родная,
Был твой путь; но дни пришли –
И, в свой новый век вступая,
Ты у Господа моли,
Чтоб в сынах твоих свободных
Коренилось и росло
То, что в годы бед народных,
Осенив тебя, спасло;
Чтобы ты была готова –
Сердце чисто, дух велик –
Стать на судище Христово
Всем народом каждый миг;
Чтоб, в вождях своих сияя
Сил духовных полнотой,
Богоносица святая,
Мир вела ты за собой
В свет – к свободе безконечной
Из-под рабства суеты,
На исканье правды вечной
И душевной красоты…»
<1878>
Стихотворение впервые опубликовано в 1878 году в «Русском Вестнике» под названием «Молитва» и с подзаголовком «На манифест 19 февраля 1861 года», но в дальнейшем публиковалось под названием «Завет старины». В письме от 6 января 1879 года Аполлон Майков спрашивал своего двоюродного брата Александра: «По сердцу ли тебе пришлась моя «Молитва» в «Русском Вестнике»? Я счастлив от двух последних стихов… Ведь это то, что искала Русь православная, в особенности наша, великороссийская». Получив ответ Александра, по всей видимости, упрекавшего его в политизированности, он ответил ему: «Удивился я твоим словам, что в моих стихах «Молитва» нашел ты или предполагал во мне нечто политическое. Политики в поэзии я не терплю. Поэзия партий для меня не существует».
Из трагедии «Два мира»
О Ты, Седяй в эфире,
Во свете вечном, со Отцом,
Прославленный и вознесенный –
Лишь по любви неизреченной
Тобою поднятым крестом!
Ты Пастырь, нас в едину паству
Овцу сбиравший за овцой!
Ты их вспоил живой водой
И тучную им подал яству, –
Когда бы, где б ни прозвучал
Твой рог призывный – где преграды,
Где те загоны, те ограды,
Где та стена, тот ров, тот вал,
Который их бы удержал
На зор Твой ринуться мгновенно, –
Свет бо светяй нам с небеси,
Свет истинный, Свет неистленный,
Жизнь и спасенье Ты еси!
1881
Кантата,
исполнявшаяся на парадном обеде в день венчания на царство е.и.в. государя императора Александра Александровича
Мне ли, Господи,
Мне ль по силам
Ты Тяжкий крест даешь!
Недостоин есмь
Твоея любви!
Разве Ты мне дашь
Силу крепкую…
Умудришь меня
Своей мудрость…
Я как верный раб
Предаюсь Тебе
И готов в огонь
И во всяку скорбь,
Ибо дорог мне
Не земной почет,
А Христов венец.
1881
* * *
Смотри, смотри на небеса,
Какая тайна в них святая
Проходит молча и сияя
И лишь настолько раскрывая
Свои ночные чудеса,
Чтобы наш дух рвался из плена,
Чтоб в сердце врезывалось нам,
Что здесь лишь зло, обман, измена,
Добыча смерти, праха, тлена,
Блаженство ж вечное – лишь там.
1881
Христос Воскрес!
Повсюду благовест гудит,
Из всех церквей народ валит.
Заря глядит уже с небес…
Христос воскрес! Христос Воскрес!
С полей уж снят покров снегов,
И реки рвутся из оков,
И зеленеет ближний лес…
Христос воскрес! Христос Воскрес!
Вот просыпается земля
И одеваются поля,
Весна идет, полна чудес!..
Христос воскрес! Христос Воскрес!
В Айя-Софии
Господи! что там за шум? что за люди? Какое смятенье?
Храм весь, алтарь, оба клироса, хоры – все полны народом!
Крики… стенания… Волной непрерывной толпа пребывает…
Женщины, дети… лохмотья и бархат, расшитый орлами…
В затканной золотом тот – старик – голова без покрова –
Очи на выкате – бежит озираясь и за руку тащит
Внука-малютку – другой ему крепко сжал шею…
Вон быстро Слуги царицу в носилках проносят… Вот юноша-воин:
Шлем опрокинут – густою волной из-под шлема рассыпались кудри –
Взоры блуждают. – «Пустите» кричит он несущим, и кровью
Облиты латы, и кровь из-под них так и льется на мрамор…
В окна, в раскрытые двери весь храм наполняется дымом –
Свеч пред иконами тускнеет сиянье – и крики и стоны –
Здесь и извне – все слилось с возрастающим грохотом пушек…
Но «ворвались! Ворвались!.. Император убит!» отдается
В пушечном гуле одним потрясающим здание визгом!
Кровью облитые воины в храм отступают сражаясь:
«Двери закладывать! Турки за нами!..» Захлопнулись двери.
В двери тараны стучат: вся толпа на мгновенье стихает,
Все к алтарю воздвигают с молитвенным возгласом руки; –
Там же – идет литургия: диакон, иерей седовласый
С чашей выходит народ причастить Святых Таин… Мгновенье –
Рухнули двери – и в белых чалмах янычары – уж всюду –
Рубят направо, налево, на хорах – и валятся трупы
С хор, галерей, сюда вниз, в эту общую свалку… и горы
Трупов растут… «Сторонись! уберите тела! очищайте дорогу –
Сам падишах!» – возглашает проворно вбегающий евнух:
Спешно швыряют тела к сторонам, очищая средину;
Мертвых, живых, умирающих вдруг две стены взгромоздились –
И на коне он въезжает – и – радостный взор устремивши под купол, –
Меч обнаженный в руке, а в другой Магометово знамя –
«Слава Аллаху!» гласит, пораженный величием храма…
Старец-иерей между тем, продолжая служенье, подъемлет
С пеньем Святые Дары – и идет – и пред ним вдруг разверзлась
Арка в алтарной стене, и вошел он – и арка замкнулась…
Вот что мне виделось в Айя-Софии… И правдой казалось
Дней тех преданье: в тот миг, как уже разрушенье свершилось,
В храме последних святынь, и икон, и крестов, и покрылись
Известью лики святые на стенной златой мусикии[115], –
В оную ночь в окна купола, вдруг, осветивши весь город,
Свет необычный исшел, и раскрылося небо – и тихо
Свет сей приявши, закрылось опять – и сей свет был – Господня
Храму сему благодать, отошедшая паки на небо…
И по ся дни стоят голые стены – чертог опустелый,
Где, за отбытьем владыки, вселилися пришлые люди.
Где же владыко?.. Искал я глазами – где арка, в которой
Скрылся с Дарами иерей, – и когда же разверзнется, ждал я,
И – как предсказано было – он выйдет опять с той же Чашей,
Прерванный чин литургии окончить, при возгласах славы,
Светлый воскресный канон воспевая… и известь исчезнет,
И – уже тонко сквозящийся ныне – Спасителя облик
Купно со всеми Святыми опять просияет на злате
Вкруг загоревшейся вновь мусикии…
Впервые: «Русский Паломник» (1888, № 21), с примечанием: «Читано самим поэтом в торжественном собрании Славянского Благотворительного Общества, 11 мая 1888 г.». В русской поэзии к этой византийской легенде обращались Андрей Муравьев, Михаил Розенгейм и Аполлон Майков.
Алексей Плещеев
Плещеев Алексей Николаевич (1825–1893) – поэт, прозаик, переводчик, драматург. 22 декабря 1849 года двадцатичетырехлетний Плещеев вместе с другими петрашевцами, среди которых был и Ф.М. Достоевский, услышал слова приговора: «…лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием». К этому времени оба они уже были достаточно известны в литературе. Достоевский опубликовал первый роман «Бедные люди», Плещеев – первую книгу стихов. Они вернулись с каторги и ссылки в период «оттепели» (так Федор Тютчев назвал первые годы, последовавшие после Крымской войны и смерти Николая I), но Плещеев так и останется на всю жизнь идеалистом-романтиком как в жизни, так и в литературе, а Достоевский о бесах всех мировых революций создаст роман «Бесы». Поэзия Плещеева развивалась в русле некрасовских и фетовских традиций, гражданские темы вполне мирно уживались с пейзажной лирикой, сам же он, по словам В.В. Розанова, был «одним из аристократических имен в литературе». В 80-е годы, отмеченные большим интересом к «людям 40-х годов», он становится общепризнанным «литературным патриархом», опекает молодежь (В.М. Гаршин, С.Я. Надсон, К.Д. Бальмонт, Д.С. Мережковский многим обязаны ему). В стихотворении «Памяти А.Н. Плещеева» Константин Бальмонт писал: «В его строфах был звук родной печали, // Унылый стон далеких деревень, // Призыв к свободе, нежный звук привета // И первый луч грядущего рассвета». Не менее значимы в его поэзии и религиозные мотивы. Вокальной классикой стали романсы «Легенда» («Был у Христа-Младенца сад…) Плещеева– Чайковского, «Молитва» («О мой Творец! О Боже мой…») Плещеева– Рахманинова, «Молитва» («О Боже мой, восстанови…» Плещеева – Вас. С. Калинникова.
Молитва
Из Гете
О мой Творец! О Боже мой,
Взгляни на грешную меня:
Я мучусь, я больна душой,
Изрыта скорбью грудь моя.
О мой Творец! велик мой грех,
Я на земле преступней всех!
Кипела в нем младая кровь;
Была чиста его любовь;
Но он ее в груди своей
Таил так свято от людей.
Я знала все… О Боже мой,
Прости мне, грешной и больной.
Его я муки поняла;
Улыбкой, взором лишь одним
Я б исцелить его могла,
Но я не сжалилась над ним.
О мой Творец, велик мой грех,
Я на земле преступней всех!
Томился долго, долго он,
Печалью тяжкой удручен;
И умер, бедный, наконец…
О Боже мой, о мой Творец,
Ты тронься грешницы мольбой,
Взгляни, как я больна душой!
<1845>
Романс С. В. Рахманинова (1900).
В бурю
Комнату лампада
Кротко озаряла;
Мать, над колыбелью
Наклонясь, стояла.
А в саду сердито
Выла буря злая,
Над окном деревья
Темные качая.
И колючей веткой
Ель в стекло стучала,
Как стучит порою
Путник запоздалый.
Дождь шумел; раскаты
Слышалися грома;
И гремел, казалось,
Он над крышей дома.
На малютку сына
Нежно мать глядела;
Колыбель качая,
Тихо песню пела:
«Ах! уймись ты, буря!
Не шумите, ели!
Мой малютка дремлет
Сладко в колыбели.
Ты, гроза Господня,
Не буди ребенка;
Пронеситесь, тучи
Черные, сторонкой!
Бурь еще немало
Впереди, быть может,
И не раз забота
Сон его встревожит».
Спи, дитя, спокойно…
Вот гроза стихает;
Матери молитва
Сон твой охраняет.
Завтра, как проснешься
И откроешь глазки,
Снова встретишь солнце,
И любовь, и ласки!
<1872>
Романс П.И. Чайковского («Ах!Уймись ты, буря!..»).
Два слова
Перевод с польского
Над кладбищем, над могильными плитами
Солнышко весною всходит каждый год,
Каждый год пестреет мягкий луг цветами,
Птичка Божия так весело поет.
Голос Бога с каждою весною
Говорит природе: «Радуйся, живи;
Громы в небесах глубоко Я сокрою;
Пой любовь и знай, источник Я любви».
Над кладбищем, над могильными плитами
В тучи солнышко заходит каждый год,
И, с поблекшими от холода цветами
Расставаясь, птичка жалобно поет…
Слышит голос Бога каждый год природа:
«Плачь и сокрушайся… Смерть есть твой закон».
И гремит гроза, и воет непогода,
В мире тленье все, а вечность – только Он.
<1854>
Молитва
О Боже мой, восстанови
Мой падший дух, мой дух унылый;
Я жажду веры и любви,
Для новых битв я жажду силы.
Запуган мраком ночи я,
И в нем я ощупью блуждаю;
Ищу в светильник свой огня,
Но где обресть его, не знаю.
В изнеможенья скорбный час
Простри спасительные руки,
Да упадет завеса с глаз,
Да прочь идут сомненья муки.
Внезапным светом озарен,
От лжи мой ум да отрешится
И вместе с сердцем да стремится
Постигнуть истины закон.
Услышь, о Боже, голос мой!
Да возлюбив всем сердцем брата,
Во тьме затерянной тропой
Пойду я вновь – и без возврата!
1857
Романс Вас. С. Калинникова (1900).
* * *
Есть дни: ни злоба, ни любовь,
Ни жажда дел, ни к истине стремленье –
Ничто мне не волнует кровь;
И сердце спит, и ум в оцепененье.
Я остаюсь к призывам жизни глух;
Так холодно взираю, так безстрастно
На все, что некогда мой дух
Тревожило и мучило всечасно.
И ласка женская во мне
В те дни ответа даже не находит;
В бездействии, в позорном сне
Душевных сил за часом час проходит.
Мне страшно, страшно за себя;
Боюсь, чтоб сердце вовсе не остыло,
Чтоб не утратил чувства я,
Пока в крови огонь и в теле сила.
Годами я еще не стар…
О Боже, всех, кто жаждет искупленья,
Не дай, чтоб пеплом сердца жар
Засыпало мертвящее сомненье!
1857
Аvе Mаriа
Из Вальтера Скотта
Аvе Маriа! Пред Тобой
Чело с молитвой преклоняю,
К Тебе, Заступнице святой,
С утеса мрачного взываю.
Людской гонимые враждою,
Мы здесь приют себе нашли…
Тронись же скорбною мольбою
И мирный сон нам ниспошли!
Аvе Маriа! Ночь пришла.
Удручены мы тяжким горем,
И ложем служит нам скала
Над этим вечно бурным морем!
Взгляни на нас! Ты сновидений
Зловещих рой отгонишь прочь,
Прольешь нам в грудь успокоенье,
И быстро пронесется ночь…
Аvе Маriа! Не страшна
Нигде с Тобою злая сила…
Не Ты ли, благости полна,
Гонимых нас в скалах укрыла?
И в этот поздний час мольбою
К Тебе взываю я: внемли!
Будь нам охраною святою
И тихий сон нам ниспошли!
Дума
Перевод стихотворения Тараса Шевченко
Проходят дни, проходят ночи;
Прошло и лето; шелестит
Лист пожелтевший; гаснут очи;
Заснули думы; сердце спит…
Заснуло все… Не знаю я –
Живешь ли ты, душа моя?
Безстрастно я гляжу на свет,
И нету слез, и смеха нет!
И доля где моя? Судьбою,
Знать, не дано мне никакой…
Но если я благой не стою, –
Зачем не выпало хоть злой?
Не дай, о Боже, как во сне
Блуждать… остынуть сердцем мне.
Гнилой колодой на пути
Лежать меня не попусти.
Но жить мне дай, Творец небесный!
О, дай мне сердцем, сердцем жить!
Чтоб я хвалил Твой мир чудесный,
Чтоб я мог ближнего любить!
Страшна неволя, тяжко в ней!
На воле жить и спать – страшней!
Прожить ужасно без следа,
И смерть, и жизнь – одно тогда!
1858
Мольба
И к небу взор поднявши свой,
Они – исполнены печали –
Из глубины души больной,
Души измученной, взывали:
«У нас на подвиг нету сил!
Исходит сердце наше кровью,
Неравный бой нас истомил,
Взгляни, взгляни на нас с любовью!
С глаголом мира на устах
Мы шли навстречу наших братий;
Откуда ж их внезапный страх,
Откуда этот вопль проклятий?
Услышав нашу речь, они
Мечи хватали и каменья
И судьям в диком озлобленьи
Кричали бешено: «Распни!»
Ужель вражду и злобу мы
В сердцах людей воспламенили
Лишь тем, что больше зла и тьмы
Добро и свет мы возлюбили?
Что призывали богачей,
И сильных мира, и свободных
Не гнать от трапезы своей
Нагих, и сирых, и голодных?
И вот, отвержены людьми,
Изнемогли мы в долгой битве.
О Боже истины! вонми
Гонимых чад Твоих молитве!
Сердца озлобленных смягчи,
Открой слепым и спящим очи,
И пусть хоть бледные лучи
Блеснут в глубоком мраке ночи!»
1861
* * *
У вод вавилонских, печалью томимы,
В слезах мы сидели, тот день вспоминая,
Как враг разъяренный по стогнам Солима
Бежал, все мечу и огню предавая;
Как дочери наши рыдали! Оне
Рассеяны ныне в чужой стороне.
Свободные волны катились спокойно…
«Играйте и пойте», – враги нам сказали.
Нет, нет! Вавилона сыны недостойны,
Чтоб наши им песни святые звучали;
Рука да отсохнет у тех, кто врагам
На радость ударит хоть раз по струнам.
Повесили арфы свои мы на ивы:
Свободное нам завещал песнопенье
Солим, как его совершилось паденье;
Так пусть же те арфы висят молчаливы,
Вовек не сольете со звуками их,
Гонители наши, вы песен своих!
<1871>
К псалму 136 обращались многие русские и европейские поэты. Самый известный перевод в России был сделан в 1822 году Федором Глинкой, его строки «Рабы, влачащие оковы, // Высоких песен не поют!» стали крылатыми. Но Плещеев, как и некоторые другие поэты, использовал не сам псалом, а его переложение в «Еврейских песнях» Дж.Байрона.
Яков Полонский
Яков Петрович Полонский (1819–1898) – поэт, прозаик, автор одного из самых популярных цыганских романсов «Мой костер в тумане светит…» В начале 40-х годов учился в Московском университете вместе с Аполлоном Григорьевым и А.А. Фетом. «Нет, не забуду я тот ранний огонек, // Который мы зажгли на первом перевале», – писал он через четыре десятилетия в стихотворении, посвященном Фету. Этим первым перевалом был журнал «Москвитянин», ставший, по словам Полонского, «единственным приютом для даровитых молодых людей». Издателем журнала был университетский профессор истории, прозаик, драматург М.П. Погодин, привлекший своих студентов. В погодинском «Москвитянине» увидели свет первые публикации не только Аполлона Григорьева, Полонского, Фета, но и А.А. Мея, А.Ф. Писемского, А.Н. О стровского. Этот круг авторов и составил «молодую редакцию» «Москвитянина», в которой царил культ русской песни. Но и знакомство в 1839 году с В.Г. Белинским тоже не прошло даром. Его первая стихотворная книга «Гаммы» была встречена «неистовым Виссарионом» на редкость благосклонно. Эстетическое чутье не подвело. Отметив гражданские мотивы, Белинский абсолютно точно определил основную суть дарования молодого поэта: «Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли, никакая ученость не сделают человека поэтом». Пройдут десятилетия, и этот чистый элемент станет основой «чистого искусства» Полонского и поэтов его круга.
Поэзия Полонского долгие годы, по его признанию, колебалась между «тревогами сердца» и «гражданскими тревогами», о чем свидетельствуют его знаменитые строки:
Писатель, если только он
Волна, а океан – Россия,
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия…
«Веяния времени колебали меня во все стороны», – признавался он. Со временем тревоги сердца взяли верх. В программном стихотворении 1864 года, обращаясь к Некрасову, он воскликнет:
«Оставь напрасные воззванья…
Как льется музыка, – в цветы ради страданья,
Любовью к правде нас веди!»
В противовес дидактизму Фет, Аполлон Майков и Полонский составили свою «триаду» поэтов-единомышленников, объединенных идеей «чистого искусства» – очищенного от злобы дня. Отношения его с Фетом были далеко не безоблачными, но даже во времена размолвок он признавал его первенство, обращаясь с почтением: «Дорогой враг мой, Афанасий Афанасьевич! Между твоими стихотворениями немало самородков золота – золота, так сказать, приготовленного в виде слитка, самой природой. А я, чтобы добыть это золото, должен толочь руду, промывать ее, словом, проделывать всю процедуру терпеливого и настойчивого добывания. Теперь руды все больше и больше, а золота все меньше и меньше» (из письма от 12 ноября 1890). Результат этого кропотливого и настойчивого добывания – лирика Полонского, нашедшая воплощение в романсах А.С. Даргомыжского, П.И. Чайковского, А.Г. Рубинштейна, Ц.А. Кюи, С.И. Танеева, А.Т. Гречанинова, С.В. Рахманинова и многих других композиторов. А его визитной карточкой навсегда осталось первое стихотворение и первая молитва, с которой он дебютировал в «Москвитянине» – «Священный благовест торжественно звучит…».
* * *
Священный благовест торжественно звучит,
Во храме фимиам, во храме песнопенье;
Молиться я хочу, но тяжкое сомненье
Святые помыслы души моей мрачит.
И верю я, и вновь не смею верить;
Боюсь довериться чарующей мечте;
Перед самим собой боюсь я лицемерить;
Рассудок бедный мой блуждает в пустоте…
И эту пустоту ничто не озаряет:
Дыханьем бурь мой светоч погашен.
Бездонный мрак на вопль не отвечает…
А жизнь – жизнь тянется, как непонятный сон.
<1840>
Романсы А.Г. Рубинштейна (1879), П.П. Сокольского, концерт для четырехголосного хора (1888).
* * *
Любил я тихий свет лампады золотой,
Благоговейное вокруг нее молчанье,
И, тайного исполнен ожиданья,
Как часто я, откинув полог свой,
Не спал, на мягкий пух облокотись рукою,
И думал: в эту ночь хранитель Ангел мой
Придет ли в тишине беседовать со мною?
И мнилось мне: на ложе, близ меня,
В сиянье трепетном лампадного огня,
В бледно-серебряном сидел он одеянье…
И тихо, шепотом я поверял ему
И мысли, детскому доступные уму,
И сердцу детскому доступные желанья.
Мне сладок был покой в его лучах,
Я весь проникнут был божественною силой.
С улыбкою на пламенных устах,
Задумчиво внимал мне светлокрылый;
Но очи кроткие его глядели вдаль,
Они грядущее в душе моей читали,
И отражалась в них какая-то печаль…
И Ангел говорил: «Дитя, тебя мне жаль!
Дитя, поймешь ли ты слова моей печали?»
Душой младенческой я их не понимал,
Края одежд его ловил и целовал,
И слезы радости в очах моих сверкали.
<1840–1845>
* * *
Вижу ль я, как во храме смиренно она
Перед образом Девы, Царицы Небесной, стоит –
Так молиться может святая одна…
И болит мое сердце, болит!
Вижу ль я, как на бале сверкает она
Пожирающим взглядом, горячим румянцем ланит;
Так надменно блестит лишь один сатана…
И болит мое сердце, болит!
И молю я Владычицу Деву, скорбя:
Ниспошли ей, Владычице Деве, терновый венок;
Чтоб ее за страданья, за слезы, любя,
Я ее ненавидеть не мог.
И зову я к тебе, сатана! оглуши,
Ослепи ты ее! подари ей блестящий венок;
Чтоб ее, ненавидя всей силой души,
Я любить ее больше не мог.
<1845>
Романс Ц.А. Кюи, смешанный хор без сопровождения (1908).
Молитва
Отче наш! сына моленью внемли!
Все-проникающую,
Все-созидающую,
Братскую дай нам любовь на земли!
Сыне, распятый во имя любви!
Ожесточаемое,
Оскудеваемое
Сердце Ты в нас освежи, обнови!
Дух Святый! правды источник живой!
Дай силу страждущему!
Разуму жаждущему
Ты вожделенные тайны открой!
Боже! спаси Ты от всяких цепей
Душу проснувшуюся
И ужаснувшуюся
Мрака, и зла, и неправды людей!
Вставших на глас Твой услыши мольбу,
И цепенеющую,
В лени коснеющую
Жизнь возбуди на святую борьбу!
<1859>
Романсы А С. Аренского, смешанный хор без сопровождения (1893), Э.Ф. Направника, женский дуэт (1900), С.И. Танеева, смешанный хор без сопровождения (1910).
Прости им
Христос! не Ты ли приходил
Сказать нам: «Будьте яко дети»,
– Я как ребенок полюбил
И хитрецами пойман в сети.
Христос! не Ты ли яко Бог
Сказал: «Врагов своих любите»,
– Любя, я враждовать не мог
И молвил им: «Не осудите…»
Но мне от них покоя нет, –
Невежды туги на прощенье,
И не щадят они клевет,
Чтоб истощить мое терпенье.
Христос! Ты повелел прощать…
Прости им – так, как я прощаю.
Меня вовек им не понять,
А я их глупость понимаю.
* * *
О Боже, Боже!
Не Ты ль вещал,
Когда мне дал Живую душу:
Любить – страдать –
Страдать и жить –
Одно и то же.
Но я роптал,
Когда страдал,
Я слезы лил,
Когда любил,
Негодовал,
Когда внимал
Суду глупцов
Иль подлецов.
И, утомленный,
Как полусонный,
Я был готов
Борьбе тревожной
Предпочитать
Покой ничтожный
Как благодать.
Прости! – И снова
Душа готова
Страдать и жить,
И за страданья
Отца созданья
Благодарить…
Ничто
Ничтожество – пустой призрак,
Не жажду твоего покрова.
А. Пушкин
Всесильное ничто – бездушный мрак, – могила
Бездонная всего, что движется – что было,
И есть, и будет, – смерть смертей!..
Я не могу без содроганья
Ни мыслить о тебе, ни – о судьбе людей,
Прильнувших, в вихре мирозданья,
К земле на миг, чтоб быть игралищем страстей,
Безумных оргий иль страданья.
Но если, иногда, ничтожество мое
Мне говорит, что я не вечен…
Ничто! – Ужели я с тобой вочеловечен
Или – подобие твое?..
Ужели мне тобой даны и слух, и очи,
И осязязанье для того,
Чтоб я, как Бог, из ничего
Творил минуты, дни и ночи
И наполнял бы их собой, –
Сердечным трепетом и трепетным сознаньем,
То отрицаньем, то враждой,
То безобразием, то дивной красотой
И умиленным упованьем!
Ужель, ничто, ты – первообраз мой!..
Цепь безконечная существований стала
Невидимой, – или она ушла,
Чтоб тьма иль пустота ее оборвала
И чтоб она навек пропала!..
О Господи! земных творцов Творец!
Не вижу, не могу я видеть, где конец
Того, где Ты всему начало!
О Господи! верни мне то,
Чего не покорит всесильное ничто, –
И веру, и любовь, и правду, и незлобье…
Верни мне образ Твой, верни Твое подобье!..
У храма
Душный день догорал,
Дальний звон меня звал,
И как в рай, в Божий храм
Запросилась душа.
И спеша, и дыша
Тяжело, по пескам,
По лесистым буграм
Шел я, бледен и хил,
Точно крест волочил,
И дошел до ворот,
Где теснился народ.
Жаждал видеть я ряд
Посребренных лампад,
Запрестольных свечей
Седмь горящих огней;
Созерцать в золотых
Ризах лики святых,
Певчим хорам внимать
И блаженно вздыхать,
В теплом дыме кадил,
Чуя Господа сил.
Но я, хил и убог,
В храм пробраться не мог:
Суетливой толпой,
Теснотой, толкотней,
Я – безжалостно смят,
Я – отброшен назад
И, как нищий старик,
У решетки поник.
Крест на храме сиял,
Он один затмевал
Сотни наших свечей,
Весь в багрянце лучей
Он сиял от зари,
Что твои алтари!
Там стрижи вверх и вниз,
Чуть мелькая, вились,
И, забывчиво-тих, –
Я заслушался их.
Как над былием лес,
Над землей, надо мной,
Над церковной главой
Вековечных небес
Расстилалася высь.
«Маловерный, молись!» –
Как журчанье волны,
Пронеслось с вышины…
И уж я сознавал,
Что я в храме стоял, –
В храме, полном огней,
Переплетных лучей,
И невидимых крыл,
И неведомых сил.
<1885–1890>
Николай Огарев
Огарев Николай Платонович (1813–1877) – поэт, публицист, революционный деятель. «Как дорожу я прекрасным мгновеньем! // Музыкой вдруг наполняется слух, // Звуки несутся с каким-то стремленьем, // Звуки откуда-то льются вокруг…» – напишет он в стихотворении «Звуки» (1841). «Неуловимая музыкальность стиха» – отличительная черта лирики Огарева, отмеченная уже в первой статье о нем В.П. Боткина: «Ни у одного из пишущих теперь поэтов не заключается столько музыкальности в ощущениях, и никто не выражает так эту беззвучную музыкальность чувств, как Огарев». Аполлон Григорьев не без основания назвал его стихи «самыми искренними песнями эпохи». Его первый поэтический сборник «Стихотворения» (М., 1856) был признан выдающимся явлением. «Имя Огарева позабыто будет разве тогда, когда забудется наш язык» – эти слова Н.Г. Чернышевского относятся не к революционным, а к лирическим стихам поэта. Немаловажным обстоятельством является и то, что сам Огарев выступал в качестве композитора и исполнителя (так что жанр «авторской песни» с полным основанием может считать его одним из своих родоначальников). В 1854 году, еще до первого поэтического сборника, вышли «Песни и романсы Н. Огарева». Он писал музыку не только на свои стихи, но и А.С. Пушкина («Дар прекрасный, дар случайный…»), М.Ю. Лермонтова («Тучки небесные…», «Выхожу один я на дорогу…»), других поэтов.
Оставшись верен клятве юности на Воробьевых горах, Огарев всю свою жизнь посвятил не поэзии, а революционной борьбе. Унаследовав значительное состояние (более четырех тысяч крепостных), он заключил договор с крестьянами одного из своих рязанских имений, по которому они освобождались от крепостной зависимости. И этот договор был утвержден в 1842 году Николаем I. Но, посетив свое бывшее имение в 1846 году, увидел, что освобожденные им крестьяне попали в еще большую кабалу к бывшим крепостным. Крахом завершилась его реформаторская деятельность и в других имениях, о чем он не без самоиронии поведал в стихотворении «Деревня». «Молот судьбы» не пощадил его и в личной жизни. Он не обрел семейного счастья ни в России, ни в Лондоне, где в 1857 году Тучкова-Огарева стала гражданской женой его самого близкого друга и соратника А.И . Герцена. В эмиграции Огарев издавал вместе с Герценым «Полярную Звезду», газету «Колокол». Поэзия вновь отошла на второй план.
Но лирика Огарева продолжала жить в песнях и романсах на его стихи А.А. Алябьева, А.А. Гурилева, А.С. Аренского, П .И . Чайковского, Ц.А. Кюи, Р.М. Глиэра и других композиторов. Не менее значима она в молитвенной поэзии.
Моя молитва
Молю Тебя, Святое Бытие,
Дай силу мне отвергнуть искушенья
Мирских сует; желание мое
Укрыть от бурь порочного волненья
И дух омыть волною очищенья.
Дай силу мне трепещущей рукой
Хоть край поднять немного покрывала,
На истину надетого Тобой,
Чтобы душа, смиряясь, созерцала
Величие предвечного начала.
Дай силу мне задуть в душе моей
Огонь себялюбивого желанья,
Любить, как братьев, как себя, – людей,
Любить Тебя и все Твои созданья. –
Я буду тверд под ношею страданья.
Октябрь 1838
* * *
О! Если все то знаешь ты –
То будь и там мой добрый гений,
Храни меня средь суеты,
Храни для чистых вдохновений –
Молись!.. Но, может, в той стране
Ты сам, раскаяньем гонимый,
Страдаешь. О, скажи же мне –
Я б стал молиться в тишине,
Чтоб Бог дал мир душе томимой.
Но нет! Ты все же лучше стал,
Чем я среди греха и тленья,
Ведь ты в раскаяньи страдал
И смыл все пятна заблужденья; –
Так ты молись за жребий мой,
А я святыни не нарушу
Моею грешною мольбой…
Молись, отец, и успокой
Мою тоскующую душу.
Июль 1839
На сон грядущий
Ночная тьма безмолвие приносит
И к отдыху зовет меня.
Пора, пора! покоя тело просит,
Душа устала в вихре дня.
Молю Тебя, пред сном грядущим, Боже:
Дай людям мир; благослови
Младенца сон, и нищенское ложе,
И слезы тихие любви!
Прости греху, на жгучее страданье
Успокоительно дохни,
И все Твои печальные созданья
Хоть сновиденьем обмани!
1840
Романсы П.И. Чайковского (1875), А.Э. Мейснера (1886), А.В. Таскина (1897), А.А. Шахматова (1902), И.И. Рачинского (1903), В.И. Сокольского (1907).
Путник
Дол туманен, воздух сыр,
Туча небо кроет,
Грустно смотрит тусклый мир,
Грустно ветер воет.
Не страшится путник мой,
На земле все битва;
Но в тебе живет покой,
Слава да молитва.
<1840–1841>
Романсы А.Л. Гурилева (1841), Г.А. Демидова (1862), А. В. Толстой (1865), А.А. Шахматова (1881).
Много грусти
Природа зноем дня утомлена
И просит вечера скорей у Бога,
И вечер встретит с радостью она,
Но в этой радости как грусти много!
И тот, кому уж жизнь давно скучна,
Он просит старости скорей у Бога,
И смерть ему на радость суждена,
Но в этой радости как грусти много!
А я и молод, жизнь моя полна,
На радость мне любовь дана от Бога,
И песнь моя на радость мне дана, –
Но в этой радости как грусти много!
<1841>
Романсы А.В. Толстой (1864), К.Ю. Давыдова (1878), Ц.А. Кюи (1884).
Serenade
Песнь моя летит с мольбою
Тихо в час ночной.
В рощу легкою стопою
Ты приди, друг мой.
При луне шумят уныло
Листья в поздний час,
И никто, о друг мой милый,
Не услышит нас.
Слышишь, в роще зазвучали
Песни соловья,
Звуки их полны печали,
Молят за меня.
В них понятно все томленье,
Вся тоска любви,
И наводят умиленье
На душу они.
Дай же доступ их призванью
Ты душе своей
И на тайное свиданье
Ты приди скорей!
<1840–1841>
Современное стихотворение
Друзья! Уныние грешно, –
Ему не надо предаваться:
В душе рождается оно,
Когда перестаем мужаться.
Творец невидимой рукой
Нас тяжкой язвой поражает.
Смиримся: гнев Его святой
Нас к покаянью призывает.
Путем страданий, горя, слез
Кто вечности достиг порога,
Кто с умилением донес
До гроба крест свой – ради Бога
Смерть для того как летня ночь:
Едва успеет тьма разлиться,
Как солнце гонит сумрак прочь,
Восток отрадно золотится!
Друзья! Уныние грешно!
Творите Господу моленья,
Чтоб в душу заронил смиренья,
Надежды, бодрости зерно.
Любовью чистою и верой
Мы заглушим в своих сердцах
Дух гордости закоренелый,
Сомненья голос, ропот, страх.
Для благости Творца безмерной
Довольно лишь любви слепой,
Молитвы теплой, задушевной,
Слезы раскаянья одной.
25 июня 1848
* * *
«Дитятко! милость Господня с тобою!
Что ты не спишь до полночи глухой?
Дай я тебя хоть шубенкой прикрою,
Весь ты дрожишь, а горячий какой!..»
«Мама! гляди-ка – отец-то, ей-богу,
С розгой стоит и стучится в окно…» –
«Полно! отец твой уехал в дорогу.
Полно! отец твой нас бросил давно».
«Мама! а видишь – вон черная кошка
Злыми глазами косится на нас?..» –
«Полно же ты, моя милая крошка,
Кошка издохла – вот месяц как раз».
«Мама! а видишь – вон бабушка злая
Пальцем грозится тебе из угла…» –
«Полно же – с нами будь сила святая!
Бабушка с год уж у нас умерла».
«Мама! гляди-ка – все свечи да свечи,
Так вот в глазах и блестит и блестит…» –
«Полно, родимый, какие тут свечи,
Сальный огарок последний горит».
«Мама!., темнеет!., мне душно, мне душно!.
Мама!» – «Тс!., спит. А огарок погас…
До свету долго, и страшно и скучно!..
Крестная сила, помилуй ты нас!»
1858
Романс В. Пасхалова (1874).
Отцу
Отец! Вот несколько уж дней
Воспоминанье все рисует
Твои черты в душе моей,
И по тебе она тоскует.
Все помню: как ты здесь сидел,
С каким, бывало, наслажденьем
На дом, на сад, на пруд глядел,
Какую к ним любовь имел,
Про них твердил нам с умиленьем.
«Все это, – ты тогда мечтал, –
Оставлю сыну в достоянье…»
Но равнодушно я внимал,
И не туда несло желанье.
Я виноват перед тобой:
Я с стариком скучал, бывало,
Подчас роптал на жребий свой…
Прости меня! На ропот мой
Набрось забвенья покрывало.
Скажи, отец, где ты теперь?
Не правда ль, ты воскрес душою?
Не правда ль, гробовая дверь
Не все замкнула за собою?
Скажи: ты чувствуешь, что я
Здесь на земле грущу, тоскую,
Все помню, все люблю тебя,
Что падала слеза моя
Не раз на урну гробовую?
* * *
Уж полночь. Дома я один
Сижу и рад уединенью.
Смотрю, как гаснет мой камин,
И думаю. Все дня движенье,
Весь быстрый ряд его картин
В душе рождает утомленье.
Блажен, кто может хоть на миг
Урваться наконец от них.
Я езжу и хожу. Зачем?
Кого ищу? Кому я нужен?
С людьми всегда я глуп и нем
(Не говорю о тех, с кем дружен);
Свет не влечет меня ничем –
В нем блеск ничтожен и наружен.
Не знаю, право, о друзья,
К чему весь день таскаюсь я!
Уж не душевный ли недуг,
Не сердца ль тайная тревога
Меня толкают? Шум и стук
Не усыпляют ли немного
Волненья наших странных мук
И скуку жизни? Нет, ей-богу,
Во внешности смешно искать,
Чем дух развлечь бы и занять.
Камин погас. В окно луна
Мне смотрит бледно.
В отдаленьи собака лает – тишина
Потом; забытыя виденья
Встают в душе – она полна
Давно угасшего стремленья,
И тихо воскресают в ней
Все ощущенья прежних дней.
В такую ж ночь я при луне
Впервые жизнь сознал душою,
И пробудилась мысль во мне,
Проснулось чувство молодое,
И робкий стих я в тишине
Чертил тревожною рукою.
О Боже! в этот дивный миг
Что есть святого я постиг.
Проснулся звук в ночи немой –
То звон заутрени несется,
То с детства слуху звук святой.
О, как отрадно в душу льется
Опять торжественный покой!
Слеза дрожит, колено гнется,
И я молюся, мне легко,
И грудь вздыхает широко.
Не все, не все, о Боже, нет!
Не все в душе тоска сгубила.
На дне ее есть тихий свет,
На дне ее еще есть сила;
Я тайной верою согрет,
И что бы жизнь мне ни сулила,
Спокойно я взгляну вокруг –
И ясен взор, и светел дух!
Николай Некрасов
Некрасов Николай Александрович (1821–1877) – поэт, издатель, критик. «Много истратят задора горячего // Все над могилой моей. // Родина милая, сына лежачего // Благослови, а не бей!..» – напишет он в предсмертных стихах, свидетельствующих о глубокой внутренней драме поэта «мести и печали». Ему суждено было стать центральной фигурой в литературной и общественной жизни 50–70-х годов XIX века. Возглавляемые им журналы «Современник» (1847–1866) и «Отечественные Записки» (1868–1877) не имели себе равных ни по степени влияния, ни по тиражам. В период «оттепели» (выражение Ф.И. Тютчева) он принял сторону «молодых». В результате «раскола» из «Современника» ушли И.С. Тургенев, Л.Н. Толстой, А.Н. Островский, Ф .М . Достоевский, А.А. Фет, А.К. Толстой – цвет русской литературы. Журнал стал рупором идей Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова. Его поэзия в эти годы тоже становится идейно ангажированной. Сам он скажет об этом: «Злобою сердце питаться устало – // Много в ней правды, да радости мало». Он уничтожил тираж своей первой поэтической книги «Мечты и звуки», убедившись, что «Пушкин и Лермонтов до такой степени усвоили нашему языку стихотворческую форму, что написать теперь гладенькое стихотворение сумеет всякий». Его гражданская лира не была гладенькой ни по форме, ни по содержанию. Но Ф.М. Достоевский недаром называл его «загадочным человеком». Наступив, как и многие поэты-революционеры, «на горло собственной песне», в глубине души он оставался проникновеннейшим лириком. Об этом свидетельствуют его «панаевский» цикл и «Последние песни». Но если мы сейчас более внимательно прочитаем его первую книгу «Мечты и звуки», то увидим, что самые лучшие стихи в ней – религиозные. В восемнадцать лет он написал стихотворение «Час молитвы», которое навсегда осталось такой же классикой русской поэзии молитв, как его же «Молебен». В этих двух молитвах – ранней и поздней – весь Некрасов. Былые попытки сделать из него поэта-атеиста – чудовищная ложь. Сохранилось «Слово, произнесенное при гробе Н.А. Некрасова в церкви С.-Петербургского женского монастыря профессором, священником Михаилом Горчаковым», в котором, пожалуй, наиболее точно сказано, что значил Некрасов для Русской церкви. Личность Михаила Горчакова была достаточно хорошо известна в научных и церковных кругах того времени. Сын костромского дьячка, он помимо семинарии и Духовной академии закончил юридический факультет С.-Петербургского университета, прослушал курсы лекций по философии и богословию в германских университетах и называл себя шестидесятником, но особым (и таких было немало!), кто, как и Некрасов, никогда не был вероотступником. На гражданской панихиде прозвучали речи В.А. Панаева, Ф.М. Достоевского, П.В. Засодимского, Г.В. Плеханова, и сама она превратилась, по словам современника, «в первые грандиозные похороны русского писателя». Но сначала состоялось похоронное шествие от квартиры Некрасова до Новодевичьего монастыря, и хор певчих на всем пути пел «Святый Боже». Заупокойная служба и отпевание проходили в большом соборе Новодевичьего монастыря, заполненного народом. После пения клиром «Со святыми упокой» церковное храмовое «Слово» произнес протоиерей Михаил Горчаков. Все остальные речи прозвучали уже на могиле, являясь частью гражданской панихиды. И протоиерей Михаил Горчаков сказал именно то, что мог сказать о Некрасове только русский священник: «Как истинно народный поэт и как член Православной русской церкви, покойный знал, где изливается русское горе, где находят облегчение, отраду и спасение изнывающие от бед русские сердца. Он сознавал и понимал значение и положение великой народной святыни русской, нашей отечественной православной Церкви». А в качестве примера Михаил Горчаков прямо при храмовом отпевании зачитал наизусть почти всю вторую часть некрасовского стихотворения «Рыцарь на час» – звучащего как песнь покаяния поэта. Достоевский, также выступавший на похоронах Некрасова и написавший в декабрьском выпуске «Дневника Писателя» за 1877 год одну из самых значимых статей о нем, называл это стихотворение шедевром. Некрасов описал в своем покаянии церковь в селе Абакумцеве, в ограде которой была похоронена его мать, и, по воспоминаниям современников, читал заключительную часть «со слезами в голосе». Не могли сдержать слез и другие, в том числе Н.Г. Чернышевский: «…Его слегка растянутое, ритмическое чтение, – описывает очевидец, – с логическими ударениями, произвело на меня громадное впечатление, и, заслушавшись, я не заметил, что чем далее, тем звонче становился голос Николая Гавриловича. Он уже как бы пережил «восхождение на колокольню» и оборвавшимся голосом начал заключительный стих принесения повинной перед памятью матери. Вдруг Н.Г. не выдержал и разрыдался, продолжая, однако, читать стихотворение. Я не в силах был остановить его, ибо и сам сидел потрясенный». Но случай с Михаилом Горчаковым особый. Ведь он, как священнослужитель, нарушил церковные уставы, за что позднее и получил нарекания в том, что должен был «сообразовать свои действия с носимым им саном». Никаких запретов на публикацию храмового «Слова» Михаила Горчакова не последовало, тем не менее оно так и не появилось в печати и впервые опубликовано лишь через столетие (См.: Н.Н. Мостовая. Как отпевали русских писателей. Сб.: Христианство и русская литература. Т. 2. СПб., 1996), заняв достойное место в истории русской поэзии рядом с речью Достоевского и другими, прозвучавшими над гробом Некрасова.
Смерти
Не приходи в часы волнений,
Сердечных бурь и мятежей,
Когда душа огнем мучений
Сгорает в пламени страстей.
Не приходи в часы раздумья,
Когда наводит демон зла,
Вливая в сердце яд безумья,
На нечестивые дела;
Когда внушеньям духа злого,
Как низкий раб, послушен ум,
И ничего в нем нет святого,
И много, много грешных дум.
Закон озлобленного рока,
Смерть, надо мной останови
И в черном рубище порока
Меня на небо не зови!
Не приходи тогда накинуть
Оков тяжелых на меня:
Мне будет жалко мир покинуть,
И робко небо встречу я…
Приди ко мне в часы забвенья
И о страстях и о земле,
Когда святое вдохновенье
Горит в груди и на челе;
Когда я, дум высоких полный,
Безгрешен сердцем и душой,
И бурной суетности волны
Меня от жизни неземной
Увлечь не в силах за собой;
Когда я мыслью улетаю
В обитель к горнему Царю,
Когда пою, когда мечтаю,
Когда молитву говорю.
Я близок к небу – смерти время!
Нетруден будет переход;
Душа, покинув жизни бремя,
Без страха в небо перейдет…
2 ноября 1838
Моя судьба
Мне плакать хочется, а плакать в мире стыдно,
Увидят люди – осмеют
И с едкой клеветой, с улыбкою обидной
Притворством слезы назовут.
О, горько жить, о, трудно пережить измену
Того, чем сладко было жить!..
Из чаши радостей я пил одну лишь пену,
Она мешала нектар пить…
Так прочь, прочь, чаша всех надежд и упований!
Не принесла мне счастья ты;
Меня сгубила ты; ты в чары ожиданий
Втравила тщетные мечты…
Я небу покорюсь… возьму другую чашу,
С ней съединю судьбу свою;
Не суетных надежд венком ее украшу –
Могильным плющем обовью.
И если слезы даст, по милости великой
Бог, в утешение мое,
Презря и суд глупца и хохот черни дикой,
Наполню ими я ее.
И в день, когда совсем преполненная чаша
Ни капли боле не вместит,
Скажу «прощай» мятежной жизни нашей,
И дух мой в небо воспарит.
Там стану с ней, чужд черной ризы праха,
Все раны сердца обнажу
И у Царя судеб, как должного, без страха,
За них награды попрошу.
1839
Час молитвы
Когда взойдет денница золотая
На небосвод
И, красотой торжественно сияя,
Мрак разнесет,
Когда звонят, к молитве созывая,
И в храм идут,
И в нем стоят, моленье совершая,
И гимн поют,
Тогда и я, с душою умиленной,
Меж всех стою
И Богу гимн, коленопреклоненный,
Тогда пою.
Когда царь дня, в волнах купаясь чистых,
Течет к концу
И запоет хор птичек голосистых
Хвалу Творцу,
И я пою, и я Ему молюся,
И в час мольбы
Спокоен я душой и не боюся
Угроз судьбы.
Мольба всегда усладу мне приносит,
Мой дух свежа,
Но никогда молитвы так не просит
Моя душа,
Как в грозный час кипучей непогоды:
Слова мои
Тогда солью я с голосом природы
И, чужд земли,
Пошлю к Творцу усердную молитву,
И – внемля ей,
Он усмирит враждующую битву
Моих страстей.
1839
Ангел смерти
Придет пора преображенья,
Конец житейского пути,
Предсмертной муки приближенье
Заслышу в ноющей груди,
И снидет ангел к изголовью,
Крестом трикраты осеняя,
С неизъяснимою любовью
И грустью взглянет на меня;
Опустит очи и чуть внятно,
Тоскливо скажет: «Решено!
Под солнцем жизнь не беззакатна,
Чрез час ты – мира не звено.
Молись!» – и буду я молиться,
И горько плакать буду я,
И сам со мною прослезится
Он, состраданья не тая.
Меня учить он будет звукам
Доступных Господу молитв,
И сердце, преданное мукам,
В груди их глухо повторит.
Назначит смертную минуту
Он, грустно голову склоня,
И робко спрашивать я буду:
«Господь простит ли там меня?»
Вдруг хлад по жилам заструится,
Он скажет шепотом: сейчас!
Святое таинство свершится,
Воскликнут ближние: угас!
Вдруг… он с мольбой закроет очи,
Слезой зажжет пустую грудь
И в вечный свет иль к вечной ночи
Душе укажет тайный путь…
1839
Землетрясение
I
Повитый ризою полночного тумана,
Под сладкий говор волн седого океана,
Как путник под напев лесного соловья,
Спит пышный град. Разврата не тая,
Он обнажил поруганное тело, –
Рука страстей над ним отяготела,
И ночи тьма не кроет от очей
Печальных признаков людского заблужденья:
Там сладострастные стоят изображенья,
Нагие прелести вакханок и цирцей.
Что чувствам льстит, а душу унижает,
Там видит взор, и ясно выражает
Картина от очей не скрытой наготы:
Присутствие греха, отсутствие святого,
Господство одного порочного и злого –
Разврата блеклые цветы…
Тихо кладбище,
Мертвых жилище,
Храм Божий тих.
Мук преступленья,
Жажды, презренья
Говор притих…
Казни позорной
Место вдали,
Заговор черный,
Страсти земли –
Ада созданья,
Помыслы зла,
Злые желанья,
Злые дела,
Тихо, все тихо,
Молчит.
II
Утопая в неге сладкой,
Беззаботно спит старик,
Дерзкий юноша украдкой
В терем девицы проник;
Жадный к деньгам видит злато,
И во сне его рука
Строит гордые палаты,
Исчисляет груз богатый
Кораблей издалека;
Враг людей, друг черной ночи,
Устремя кровавы очи
В даль, с кинжалом, на коне,
Ждет добычи терпеливо.
Все – кто въяве, кто во сне –
Полны суетностью лживой.
И надежды и мечты
Их по-прежнему ласкают,
Ничего не ждут, не знают
Дети зла и суеты.
В море неги сладострастной
Сердце их погребено;
А меж тем земля ужасный
Пир готовит им давно…
Так, в глуби ее таится
Пламя дивное, оно
Скоро вспыхнет, задымится,
Чудной силой зажжено.
Скоро будет пир кровавый
На земле и в облаках;
Пышный, гордый, величавый
Превратится город в прах.
Скоро… вестницею гнева
Всемогущего Творца,
Скрыла с неба радость-дева
Прелесть юного лица.
Темно, душно… Встаньте, люди,
Умолите Божий гнев,
Оторвите вы от груди
Юных жен и юных дев;
Позабудьте ложе ночи,
Вы, погрязнувшие в зле,
Возведите к небу очи,
Устремите слух к земле.
Страшно в небе, но страшнее
Под землей, там гром гремит,
Там, как в сердце Прометея,
Пламя бурное кипит.
Пробудитесь! Но призванью
Вы не внемлете; пора!
Нет, отсрочки наказанью
Бог не даст вам до утра…
III
Чу! дрожит земли утроба,
Гул несется из травы;
Гром гремит, как в двери гроба
Череп мертвой головы.
Чу! трепещут кровли башен,
Завывает темный бор.
Разрушителен и страшен
Бурь подземных разговор…
IV
Вновь прогремели сердитые громы,
Эхо глухое далеко летит,
Плещется море, и рушатся домы,
Людям земля приговор говорит.
Слышишь ли, смертный, ты скрежеты ада,
Тяжкие вопли придавленных жертв,
Видишь ли тело погибшего брата? –
Он бездыханен, холоден, мертв.
Слышишь ли грозный ты звон колоколен?
Это не ты их заставил звенеть,
Слабый, унять их ты также не волен,
Покайся! Близка твоя смерть…
V
Нет, ужасным сим явленьем
Человек не устрашен;
Лишь с корыстным сожаленьем
Гибель зданий видит он.
И, рискуя жизнью, страшный,
Будто житель гробовой,
В бой вступает рукопашный
С разъяренною землей:
В сокрушенные палаты
Он стремительно идет
И из них кумир свой, злато,
В поле темное несет…
И везде одна тревога,
Мелкой суетности шум,
И не внемлет гласу Бога
Человека гордый ум.
VI
Но грохоты громов подземных сильнее,
А черные тучи на небе мрачнее…
И вот на свободе, как вихорь степной,
Летает, кружится взорвавшийся камень,
Потоками брызжет дробящийся пламень
И в воздухе блещет кровавой зарей;
Оттуда – свершитель небесного мщенья –
На головы грешных он с шумом летит;
Разгульно пирует везде разрушенье,
Ничтожеству все предает и мертвит…
VII
И ужас всех обнял. Всё люди забыли,
Дрожащие руки им страх оковал;
С землею прощалися, горько вопили
И мнили: суд Бога последний настал,
И мнили: то было паденье вселенной,
И с трепетом ждали паденья ея,
А громы ревели во мгле потаенной,
Валилися зданья, стонала земля…
Отчаялись люди; настал час смириться!
В их души невольно закралась боязнь;
И поняли люди, что это творится
За их преступленья достойная казнь…
VIII
И вот перед небом Создателя, в страхе,
Упал непокорный народ, и во прахе
Смирилися гордые дети земли:
И те, что доселе, главою надменной
Безумно отвергнувши Бога вселенной,
На град наказанье Его навлекли;
И те, что в пороках одних утопали,
Забыв и молитвы, и совести глас,
Что буйно, безумно грехом торговали
И Бога-Творца забывали не раз, –
Пред Ним все смирились и песнь о прощенье
Послали к всесильному Богу-Царю.
И вот, Милосердый, Он в знак примиренья
Зажег на лазоревом своде зарю.
Заря загорелась, и тучи пропали,
Рассеялась мрачность и тьма в небесах,
Подземные громы греметь перестали;
От града остался лишь пепел да прах.
Но люди о нем не тужили, в священных
Словах благодарности, чистых, живых,
Молитва лилася из душ обновленных, –
Им не было жалко хором дорогих.
Оделся свод неба пурпуром денницы;
Народ все молился и в страхе твердил:
«О Боже премудрый! Ты благ без границы,
Ты милостью наши грехи победил!..»
1839
Тишина
Отрывок
Всё рожь кругом, как степь живая,
Ни замков, ни морей, ни гор…
Спасибо, сторона родная,
За свой врачующий простор!
За дальним Средиземным морем,
Под небом ярче твоего,
Искал я примиренья с горем,
И не нашел я ничего!
Я там не свой: хандрю, немею,
Не одолев мою судьбу,
Я там погнулся перед нею,
Но ты дохнула – и сумею,
Быть может, выдержать борьбу!
Я твой. Пусть ропот укоризны
За мною по пятам бежал,
Не небесам чужой отчизны –
Я песни родине слагал!
И ныне жадно поверяю
Мечту любимую мою,
И в умиленье посылаю
Всему привет… Я узнаю
Суровость рек, всегда готовых
С грозою выдержать войну,
И ровный шум лесов сосновых,
И деревенек тишину,
И нив широкие размеры…
Храм Божий на горе мелькнул
И детски чистым чувством веры
Внезапно на душу пахнул.
Нет отрицанья, нет сомненья,
И шепчет голос неземной:
Лови минуту умиленья,
Войди с открытой головой!
Как ни тепло чужое море,
Как ни красна чужая даль,
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль!
Храм воздыханья, храм печали –
Убогий храм земли твоей:
Тяжеле стонов не слыхали
Ни римский Петр, ни Колизей!
Сюда народ, тобой любимый,
Своей тоски неодолимой
Святое бремя приносил –
И облегченный уходил!
Войди! Христос наложит руки
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной…
Я внял… я детски умилился…
И долго я рыдал и бился
О плиты старые челом,
Чтобы простил, чтоб заступился,
Чтоб осенил меня крестом
Бог угнетенных, Бог скорбящих,
Бог поколений предстоящих
Пред этим скудным алтарем!
1857
Из поэмы «Рыцарь на час»
В эту ночь я хотел бы рыдать
На могиле далекой,
Где лежит моя бедная мать…
В стороне от больших городов,
Посреди безконечных лугов,
За лесом, на горе невысокой,
Вся бела, вся видна при луне,
Церковь старая чудится мне,
И на белой церковной стене
Отражается крест одинокой.
Да! я вижу тебя, Божий дом!
Вижу надписи вдоль по карнизу
И Апостола Павла с мечом,
Облаченного в светлую ризу.
Поднимается сторож-старик
На свою колокольню-руину,
На тени он громадно велик:
Пополам пересек всю равнину.
Поднимись! – и медлительно бей,
Чтобы слышалось долго гуденье!
В тишине деревенских ночей
Этих звуков властительно пенье:
Если есть в околотке больной,
Он при них встрепенется душой
И, считая внимательно звуки,
Позабудет на миг свои муки;
Одинокий ли путник ночной
Их заслышит – бодрее шагает;
Их заботливый пахарь считает
И, крестом осенясь в полусне,
Просит Бога о ведренном дне.
Звук за звуком гудя прокатился,
Насчитал я двенадцать часов.
С колокольни старик возвратился,
Слышу шум его звонких шагов,
Вижу тень его; сел на ступени,
Дремлет, голову свесив в колени.
Он в мохнатую шапку одет,
В балахоне убогом и темном…
Все, чего не видал столько лет,
Отчего я пространством огромным
Отдален, – все живет предо мной,
Все так ярко рисуется взору,
Что не верится мне в эту пору,
Чтоб не мог увидать я и той,
Чья душа здесь незримо витает,
Кто под этим крестом почивает…
Повидайся со мною, родимая!
Появись легкой тенью на миг!
Всю ты жизнь прожила нелюбимая,
Всю ты жизнь прожила для других.
С головой, бурям жизни открытою,
Весь свой век под грозою сердитою
Простояла ты, – грудью своей
Защищая любимых детей.
И гроза над тобой разразилася!
Ты не дрогнув удар приняла,
За врагов, умирая, молилася,
На детей милость Бога звала.
Неужели за годы страдания
Тот, кто столько тобою был чтим,
Не пошлет тебе радость свидания
С погибающим сыном твоим?..
Я кручину мою многолетнюю
На родимую грудь изолью,
Я тебе мою песню последнюю,
Мою горькую песню спою.
О прости! то не песнь утешения,
Я заставлю страдать тебя вновь,
Но я гибну – и ради спасения
Я твою призываю любовь!
Я пою тебе песнь покаяния,
Чтобы кроткие очи твои
Смыли жаркой слезою страдания
Все позорные пятна мои!
Чтоб ту силу свободную, гордую,
Что в мою заложила ты грудь,
Укрепила ты волею твердою
И на правый поставила путь…
Треволненья мирского далекая,
С неземным выраженьем в очах,
Русокудрая, голубоокая,
С тихой грустью на бледных устах,
Под грозой величаво-безгласная,
Молода умерла ты, прекрасная,
И такой же явилась ты мне
При волшебно светящей луне.
Да! я вижу тебя, бледнолицую,
И на суд твой себя отдаю.
Не робеть перед правдой-царицею
Научила ты Музу мою:
Мне не страшны друзей сожаления,
Не обидно врагов торжество,
Изреки только слово прощения,
Ты, чистейшей любви Божество!
Что враги? пусть клевещут язвительней, –
Я пощады у них не прошу,
Не придумать им казни мучительней
Той, которую в сердце ношу!
Что друзья? Наши силы неровные,
Я ни в чем середины не знал,
Что обходят они, хладнокровные,
Я на все безрассудно дерзал,
Я не думал, что молодость шумная,
Что надменная сила пройдет –
И влекла меня жажда безумная,
Жажда жизни – вперед и вперед!
Увлекаем безславною битвою,
Сколько раз я над бездной стоял,
Поднимался твоею молитвою,
Снова падал – и вовсе упал!..
Выводи на дорогу тернистую!
Разучился ходить я по ней,
Погрузился я в тину нечистую
Мелких помыслов, мелких страстей.
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!
Тот, чья жизнь безполезно разбилася,
Может смертью еще доказать,
Что в нем сердце неробкое билося,
Что умел он любить и страдать.
1863
Гимн
Господь! твори добро народу!
Благослови народный труд,
Упрочь народную свободу,
Упрочь народу правый суд!
Чтобы благие начинанья
Могли свободно возрасти,
Разлей в народе жажду знанья
И к знанью укажи пути!
И от ярма порабощенья
Твоих избранников спаси,
Которым знамя просвещенья,
Господь! Ты вверишь на Руси!..
1869
Музыка М.А.Гальтинсона, А.Н. Чернявского, СА.Гилева (хор без сопровождения).
Молебен
Холодно, голодно в нашем селении.
Утро печальное – сырость, туман,
Колокол глухо гудит в отдалении,
В церковь зовет прихожан.
Что-то суровое, строгое, властное
Слышится в звоне глухом,
В церкви провел я то утро ненастное –
И не забуду о нем.
Все население, старо и молодо,
С плачем поклоны кладет,
О прекращении лютого голода
Молится жарко народ.
Редко я в нем настроение строже
И сокрушенней видал!
«Милуй народ и друзей его, Боже! –
Сам я невольно шептал. –
Внемли моление наше сердечное
О послуживших ему…
Об осужденных в изгнание вечное,
О заточенных в тюрьму,
О претерпевших борьбу многолетнюю
И устоявших в борьбе,
Слышавших рабскую песню последнюю,
Молимся, Боже, Тебе».
1876
Романсы Ц.А. Кюи (1902), С.М. Блуменфельда (1906), В.А. Березовского (1917).
Николай Добролюбов
Добролюбов Николай Александрович (1836–1861) – критик, публицист, поэт. Его первые юношеские стихи отличались глубокой религиозностью, это были молитвы, переложения житий святых, что вполне соответствовало внешним и внутренним обстоятельствам его жизни в Нижнем Новгороде. Его отец и оба деда были священниками, и сам он в 1848–1853 годах учился в Нижегородской духовной семинарии. И первые свои стихи четырнадцатилетний семинарист послал в «Москвитянин». В те же годы, еще будучи семинаристом, он занимался собирательской деятельностью: записывал народные песни, местные предания, собрал около 1500 пословиц и поговорок. Поступив в 1853 году в столичный Педагогический университет, продолжил изучение фольклора. Его руководителем был выдающийся исследователь И.И. Срезневский. К годам учебы в институте относится и его «подвиг переделывания» самого себя, нашедший отражение в политических и богоборческих стихах. В апреле 1855 года состоялось его знакомство с Н.Г. Чернышевским, которое и определило всю его дальнейшую судьбу. За четыре года работы в некрасовском «Современнике» он стал центральной фигурой критических баталий, развертывавшихся на журнальных страницах. В «Современнике» были опубликованы и основные стихи Добролюбова, в одном из которых он вспоминает «гимнов божественных пение стройное», молитвы отца («В церкви»). Не менее характерно другое стихотворение 1857 года «Очарование». Никакого богоборчества в нем нет и в помине, если знать его ранние стихи. Они сохранились, но опубликованы были лишь в приложении к Полному собранию стихотворений, вышедшему в 1969 году в Большой серии «Библиотеки поэта». В данном издании эти ранние стихи Добролюбова представлены вместе с поздними как единый цикл его молитвенной поэзии.
Молитва
Небесный Отец! Да святится
Твое имя в наших душах!
Да царство Твое водворится
В колеблемых наших сердцах!..
Да воля Твоя исполняться,
Как на небе, будет у нас!
Нам хлебом простым напитаться
Дай, Боже, на нынешний раз!
Как мы, сколько можем, прощаем
Долги и своих должников,
Так, Боже, с небес ожидаем,
Прощенья и наших грехов!
Ты нас не введи в искушенье
И освободи от лукавств!
Все это в Твоем есть владеньи;
Твоя слава, сила и власть!
13 апреля 1850
Вечерня страстной субботы
Всю церковь мрачно облегает
Креп черный – общей грусти знак,
И грусть на душу навевает,
И молится уныло всяк.
Природа будто стосковалась,
С Христом страдания несла;
И в тучах солнышко скрывалось…
Природа пасмурна была…
Диакон в черном облаченьи
Пред плащаницею святой
Кадит в немом благоговеньи,
Поникнув горестно главой…
Положен в гробе Безконечный!
Владыка мира мертв лежит!
И смерти подчинился Вечный!
Какой ужасный, чудный вид!..
Но вот парамеи читают –
И радость сходит на людей:
Пророки в них предвозвещают
Величие Царя Царей!
«Воскресни, Господи, – запели, –
Будь судиею на земли!»
И будто ангелы слетели
И нас на небо понесли!..
Так вдруг проникла в душу радость,
Так сладки были те слова,
Так неизведанная сладость
Внезапно в сердце низошла!
И песнь святая громогласно
Под кровом храма разлилась;
И чудно-радостно-прекрасно
Отрада в душу пролилась…
И черный креп уже снимают
С паникадил и со свечей.
Блестящий вид их открывают, –
И радостен он для очей…
Священник, дьякон одеянье
Переменяют в алтаре
И в белых ризах и в сияньи
Выходят, взор стремя горе…
О, как Божественно прекрасен
Для православных этот час!
Труд рассказать это – напрасен,
Да и не нужен тут рассказ…
Святое чувство затаите
Во глубине своей души.
Ни с кем об нем не говорите
И наслаждайтесь им в тиши!..
И что же? В этот миг блаженный
И солнце вышло из-за туч;
Открыло лик свой сокровенный,
К нам посылая светлый луч.
И наша радость возрастала,
И наше счастье все росло;
И сердце горесть забывало,
Веселье в душу низошло.
И все с волнением молились,
Взывая к Богу своему:
«Страстям Твоим мы поклонились
И воскресенью Твоему.
Днесь поклоняемся, Спаситель!»
Так в сердце к Богу всяк взывал
И к слову «умер Искупитель» –
«Христос воскресе!» прибавлял.
22 апреля 1850
Молитва за себя
О, дай, молю, о, дай мне, Провиденье,
До поздней старости дожить,
И всех надежд моих увидеть исполненье,
И все труды мои свершить!
Молю, дай пережить мне увлеченья
Годов кипучих молодых!
О, дай увидеть мне конечное решенье
Сомнений тягостных моих!
Я не хочу считать существованье
Числом пирушек и побед;
Хочу я приобресть познанья
И воле дать неложный свет.
Хочу по смерть мою работать и трудиться,
Пока могу полезным быть,
И лишь когда мой дух всех сил своих лишится,
Желаю в мире я почить…
21 августа 1851
В церкви
Гимнов божественных пение стройное
Память минувшего будит во мне;
Видится мне мое детство спокойное
И беззаботная жизнь в тишине.
В ризах священных отец мне мечтается
С словом горячей молитвы в устах;
Ум мой невольно раздумьем смущается,
Душу объемлет таинственный страх.
С воспоминаньями, в самозабвении,
Детскими чувствами вновь я горю…
Только уж губы не шепчут моления,
Только рукой я креста не творю…
1 апреля 1857
Очарование
С душою мирной и спокойной
Гляжу на ясный Божий мир
И нахожу порядок стройный,
Добра и правды светлый пир.
Нигде мой взгляд не примечает
Пороков, злобы, нищеты,
Весь мир в глазах моих сияет
В венце добра и красоты.
Все люди кажутся мне братья,
С прекрасной, любящей душой, –
И я готов раскрыть объятья
Всему, что вижу пред собой…
Мне говорят, я вижу плохо,
Очки советуют носить.
Но я молю, напротив, Бога,
Чтоб дал весь век мне так пожить.
5 апреля 1857
Иван Никитин
Никитин Иван Савич (1824–1861) – поэт, прозаик. Ему, что называется, на роду было написано стать преемником Алексея Кольцова, пойти по стопам своего знаменитого земляка. В 1842 году, в год смерти Кольцова, ему было восемнадцать, он учился в той самой Воронежской семинарии, в которой в 1829 году состоялось знакомство двадцатилетнего Кольцова со своим первым наставником на литературном поприще семинаристом Андреем Серебрянским (1808–1838). Первые поэтические пробы самого Никитина-семинариста относятся к этому же времени, когда, как описывал современник, воронежцы не раз встречали Кольцова «бледного и понурого, медленно прогуливающегося по Дворянской улице». Через двадцать лет та же участь постигнет и его самого. Чахотка сведет его в могилу в 37 лет (Кольцова – в 33). Но при всей общности судеб и роковых стечений обстоятельств их воронежской жизни они принадлежали к разным поэтическим эпохам. Кольцов – к пушкинской, Никитин – некрасовской, когда эстетические критерии сменили политические.
Ранние стихи Никитина не сохранились. Видимо, он сам не счел нужным их сохранять, поэтический дебют в печати состоялся в конце 1853 года, когда «Санкт-Петербургские Ведомости» перепечатали из «Воронежских Губернских Ведомостей» его стихотворение «Русь». Именно «Русью» он вошел в русскую поэзию – сразу и навсегда. Хотя воспринято оно было примерно так же, как «Святая Русь» Петра Вяземского. В.А. Жуковский восклицал: «Святая Русь! – Какое глубокое значение получает это слово теперь, когда видим, как все кругом нас валится единственно оттого, что оторвался от него этот общий знаменатель». Но отклик Жуковского никак не мог повлиять на так называемое общественное мнение, зачислившее автора «Святой Руси» в ретрограды. Никитинская «Русь» была написана в 1851 году, но опубликована в самом начале Крымской войны, когда поэтические строки стали реальностью:
Уж и есть за что,
Русь могучая,
Полюбить тебя,
Назвать матерью.
Стать за честь твою
Против недруга,
За тебя в нужде
Сложить голову!
В 1856 году вышел его первый поэтический сборник, в который вошли и другие патриотические стихи уже непосредственно о событиях Крымской войны. Реакция последовала незамедлительно. Не кто иной, как сам Н.Г. Чернышевский, нанес ему со страниц некрасовского «Современника», по признанию поэта, «публичную пощечину». И в дальнейшем он не опубликует на его страницах ни одного стихотворения, несмотря на уговоры Н.А. Некрасова. Сближения с такими же, как и он сам, бывшими семинаристами Чернышевским и Добролюбовым не состоялось не только из-за злополучной рецензии. В 1843 году Никитин был отчислен из семинарии «по причине охлаждения к богословским наукам». В последние годы жизни он начал публиковать главы из повести «Дневник семинариста», во многом предвосхитив «Очерки бурсы» Н.Г. Помяловского и другие образцы антиклерикальной литературы. Но при всем этом он никогда не был богоборцем и, подобно Добролюбову, не совершил «подвига переделывания» самого себя, не отказался от веры. В одном из сохранившихся ранних стихотворений «Монастырь» он писал:
…Их сердце отжило для мира,
Ум с суетою незнаком,
Как будто светлый ангел мира
Их осенил своим крестом.
И внемлет вечное Бог-Слово,
Их тяжкий труд благословив,
Святых молитв живое слово
И гимнов сладостный призыв.
Никитин – один из самых глубоких религиозных поэтов, что роднит его не только с кольцовской песенной поэтикой, но и кольцовскими «Молитвой», «Перед образом Спасителя». Никитинская «Молитва», как и кольцовская, принадлежит к хрестоматийным образцам:
О Боже! дай мне воли силу,
Ума сомненья умертви, –
И я сойду во мрак могилы
При свете Веры и Любви.
Мне сладко под Твоей грозою
Терпеть, и плакать, и страдать;
Молю: оставь одну со мною
Твою святую благодать.
Приходится только сожалеть, что нет таких хрестоматий, в которые вошла бы эта «Молитва» (1851) и другие стихи Никитина: «Новый Завет» (1853), «Молитва дитяти» (1853), «Моление о чаше» (1854), «Сладость молитвы» (1854), «Лампадка» (1857). Никитин до сих пор представлен лишь своими стихами, отразившими «некрасовские мотивы».
Перемена
Была пора невинности счастливой,
Когда свой ум, тревожный и пытливый,
Я примирял с действительностью злой
Святых молитв горючею слезой;
Когда, дитя безпечное свободы,
В знакомых мне явлениях природы
Величие и мысль я находил
И жизнь мою, как дар небес, любил.
Теперь не то: сомнением томимый,
Я потерял свой мир невозмутимый –
Единую отраду бытия,
И жизнь моя не радует меня…
Бывают дни: измученный борьбою,
В тиши ночной, с горячею мольбою
Склоняюсь я к подножию креста;
Слова молитв твердят мои уста,
Но сердце тем словам не отвечает,
И мысль моя Бог знает где блуждает,
И сладких слез давно минувших лет
И на лице, и на глазах уж нет.
Так, холодом темницы окруженный,
Скорбит порой преступник осужденный
И к прежним дням уносится мечтой
От горечи существенности злой,
Но бедняку лишь новое страданье
Приносит лет былых воспоминанье.
1849
Молитва
О Боже! дай мне воли силу.
Ума сомненье умертви, –
И я сойду во мрак могилы
При свете Веры и Любви.
Мне сладко под Твоей грозою
Терпеть и плакать и страдать;
Молю: оставь одну со мною
Твою святую благодать.
1851
Новый Завет
Измученный жизнью суровой,
Не раз я себе находил
В глаголах предвечного Слова
Источник покоя и сил.
Как дышат святые их звуки
Божественным чувством любви,
И сердца тревожного муки
Как скоро смиряют они!..
Здесь все в чудно сжатой картине
Представлено Духом Святым:
И мир, существующий ныне,
И Бог, управляющий им,
И сущего в мире значенье,
Причина, и цель, и конец,
И вечного Сына рожденье,
И крест, и терновый венец.
Как сладко читать эти строки,
Читая, молиться в тиши,
И плакать, и черпать уроки
Из них для ума и души!
1853
Война за веру
Как волны грозные встают сыны Востока,
Народный фанатизм муллами подожжен,
Толпы мятежников под знамена пророка,
С надеждой грабежа, сошлись со всех сторон.
Языческих времен воскрес театр кровавый,
Глумится над крестом безумство мусульман,
И смотрят холодно великие державы
На унижение и казни христиан.
За слезы их и кровь нет голоса и мщенья!
От бедных матерей отнятые сыны
В рабы презренному еврею проданы,
И в пламени горят несчастные селенья…
Скажите нам, враги поклонников креста:
Зачем оскорблены храм истинного Бога
И Древней Греции священные места,
Когда жидовская спокойна синагога?
Когда мятежников, безчестия сынов,
Орудие крамол, тревог и возмущенья,
Не заклеймили вы печатаю презренья,
Но дали их толпам гостеприимный кров?
Скажите нам, враги Руси миролюбивой:
Ужель вы лучшего предлога не нашли,
Чтобы извлечь свой меч в войне несправедливой
И положить свой прах в полях чужой земли?
Ужель чужих умов холодное коварство
Вас в жалких палачей умело обратить
И для безславия жестокого тиранства
Народные права заставило забыть?
Ужели в летопись родной своей отчизны
Не стыдно вам внести свой собственный позор,
Потомков заслужить суровый приговор
И современников живые укоризны?
Иль духа русского досель вы не узнали?
Иль неизвестно вам, как Севера сыны
За оскорбление родной своей страны
По слову царскому мильонами вставали?
Вам хочется борьбы! Но страшен будет спор
За древние права, за честь Руси державной:
Мы вашей кровию скрепим наш договор –
Свободу христиан и веры православной!
Мы вновь напомним вам героев Рымника
И ужас Чесменский и славный бой Кагула,
И грозной силою холодного штыка
Смирим фанатиков надменного Стамбула!
Вперед, святая Русь! Тебя зовет на брань
Народа твоего поруганная вера!
С тобой и за тебя молитва христиан!
С тобой и за тебя Святая Матерь-Дева!
Придет пора, – ее недолго ждать, –
Оценят твой порыв, поймут твой подвиг громкий,
И будет свет тебе рукоплескать,
И позавидуют тебе твои потомки.
1853
Молитва дитяти
Молись, дитя: в устах младенца
Молитва, чуждая страстей,
Как голос радостного сердца,
И чище верой, и светлей.
Молись, дитя: тебе внимает
Творец безчисленных миров,
И капли слез твоих считает
И отвечать тебе готов.
Быть может, светлый ангел мира
Все эти слезы соберет,
И их из чувственного мира
К престолу Бога отнесет…
О, если б после многих лет,
В часы молитвы, со слезами,
Взглянуло ты на Божий свет
Такими ж светлыми очами!
Но если детства чистота
Когда-нибудь тебя оставит
И горькой жизни нагота
Тебя на жизнь роптать заставит, –
В те дни к подножию креста
Приникни с детскою любовью,
И твердой веры чистота
Здесь примирит тебя с собою.
Здесь ангел детства твоего
К тебе опять слетит незримо
И о тебе Творцу всего
Молиться станет невидимо.
1853
Музыка Н.А. Соколова (1886), Н.М. Ладухина, хор (1895), В. И. Ребикова (1902), А. К. Черткова (1907) и других композиторов.
Моление о чаше
И, прешел мало, паде на лице Своем,
моляся и глаголя: Отче Мой,
аще возможно есть,
да мимо идет от Мене чаша сия:
обаче не яко же Аз хощу,
но яко же Ты.
Евангелие от Матфея – 26:39–47
День ясный тихо догорает;
Чист неба купол голубой;
Весь запад в золоте сияет
Над иудейскою землей.
Спокойно высясь над полями,
Закатом солнца освещен,
Стоит высокий Елеон
С благоуханными садами.
И, полный блеска, перед ним,
Народа шумом оживленный,
Лежит святой Ерусалим,
Стеною твердой окруженный.
Вдали Гевал и Гаризим[116],
К востоку воды Иордана
С роскошной зеленью долин
Рисуются в волнах тумана,
И моря Мертвого краса
Сквозь сон глядит на небеса[117],
А там, на западе, далеко,
Лазурных Средиземных волн
Разлив могучий огражден
Песчаным берегом широко…
Темнеет… всюду тишина…
Вот ночи вспыхнули светила, –
И ярко полная луна
Сад Гефсиманский озарила.
В траве, под ветвями олив,
Сыны Божественного Слова,
Ерусалима шум забыв,
Спят три Апостола Христовы.
Их сон спокоен и глубок;
Но тяжело спал мир суровый:
Веков наследственный порок
Его замкнул в свои оковы,
Проклятье праотца на нем
Пятном безславия лежало
И с каждым веком новым злом
Его, как язва, поражало…
Но час свободы наступал –
И, чуждый общему позору,
Посланник Бога, в эту пору,
Судьбу всемирную решал.
За слово истины высокой
Голгофский крест предвидел Он.
И чувством скорби возмущен,
Отцу молился одиноко:
«Ты знаешь, Отче, скорбь Мою
И видишь, как Твой Сын страдает, –
О, подкрепи Меня, молю,
Моя душа изнемогает!
День казни близок: он придет, –
На жертву отданный народу
Твой Сын безропотно умрет,
Умрет за общую свободу…
Проклятьем черни поражен,
Измученный и обнаженный,
Перед толпой поникнет Он
Своей главой окровавленной.
И те, которым со креста
Пошлет Он дар благословенья,
С улыбкой гордого презренья
Поднимут руки на Христа…
О, да минует чаша эта,
Мой Отче, Сына Твоего!
Мне горько видеть злобу света
За искупление его!
Но не Моя да будет воля,
Да будет так, как хочешь Ты!
Тобой назначенная доля
Есть дело вечной правоты.
И если Твоему народу
Позор Мой благо принесет, –
Пускай за общую свободу
Сын человеческий умрет!»
Молитву кончив, скорби полный,
К ученикам Он подошел
И, увидав их сон спокойный,
Сказал им: «Встаньте, час пришел!
Оставьте сон свой и молитесь,
Чтоб в искушенье вам не впасть,
Тогда вы в вере укрепитесь
И с верой встретите напасть».
Сказал – и тихо удалился
Туда, где прежде плакал Он,
И, той же скорбью возмущен,
На землю пал Он и молился:
«Ты, Отче, в мир Меня послал,
Но Сына мир Твой не приемлет:
Ему любовь Я возвещал, –
Моим глаголам он не внемлет;
Я был врачом его больным,
Я за врагов Моих молился, –
И надо Мной Ерусалим
Как над обманщиком глумился!
Народу мир Я завещал, –
Народ судом Мне угрожает,
Я в мире мертвых воскрешал, –
И мир Мне крест приготовляет!..
О, если можно, от Меня
Да мимо идет чаша эта!
Ты Бог любви, начало света,
И все возможно для Тебя!
Но если кровь нужна святая,
Чтоб землю с небом примирить, –
Твой вечный суд благословляя,
На крест готов Я восходить!»
И взор в тоске невыразимой
С небес на землю Он низвел
И снова, скорбию томимый,
К ученикам Он подошел.
Но их смежавшиеся очи
Невольный сон отягощал;
Великой тайны этой ночи
Их бедный ум не постигал.
И стал Он молча, полный муки,
Чело высокое склонил
И на груди святые руки
В изнеможении сложил.
Что думал Он в минуты эти,
Как человек и Божий Сын,
Подъявший грех тысячелетий, –
То знал Отец Его один.
Но ни одна душа людская
Не испытала никогда
Той боли тягостной, какая
В Его груди была тогда,
И люди верно б не поняли,
Весь грешный мир наш не постиг,
Тех слез, которые сияли
В очах Спасителя в тот миг.
И вот опять Он удалился
Под сень смоковниц и олив
И там, колени преклонив,
Опять Он плакал и молился:
«О Боже мой! Мне тяжело!
Мой ум, колебляся, темнеет:
Все человеческое зло
На мне едином тяготеет.
Позор людской, – позор веков, –
Все на Себя Я принимаю,
Но Сам под тяжестью оков,
Как человек, изнемогаю…
О, не оставь Меня в борьбе
С Моею плотию земною,
И все угодное Тебе
Тогда да будет надо Мною!
Молюсь, да снидет на Меня
Святая сила укрепленья!
Да совершу с любовью Я
Великий подвиг примиренья!»
И руки к небу Он подъял,
И весь в молитву превратился;
Огонь лицо Его сжигал,
Кровавый пот по нем струился.
И вдруг с безоблачных небес,
Лучами света окруженный,
Явился в сад уединенный
Глашатай Божиих чудес.
Был чуден взор его прекрасный
И безмятежно и светло
Одушевленное чело,
И лик сиял, как полдень ясный;
И близ Спасителя он стал
И речью свыше вдохновенной
Освободителя вселенной
На славный подвиг укреплял;
И сам, подобный легкой тени,
Но полный благодатных сил,
Свои воздушные колени
С молитвой пламенной склонил…
Вокруг молчало все глубоко;
Была на небе тишина,
Лишь в царстве мрака одиноко
Страдал безплодно сатана.
Он знал, что в мире колебался
Его владычества кумир
И что безславно падший мир
К свободе новой приближался.
Виновник зла, он понимал,
Кто был Мессия воплощенный
О чем Отца Он умолял,
И, страшной мукой подавленный,
Дух гордый молча изнывал,
Безсильной злобой сокрушенный…
Спокойно в выси голубой
Светил блистали мириады,
И полон сладостной прохлады
Был чистый воздух. Над землей,
Поднявшись тихо, небожитель
Летел к надзвездным высотам, –
Меж тем всемирный Искупитель
Опять пришел к ученикам.
И в это чудное мгновенье
Как был Он истинно велик,
Каким огнем одушевленья
Горел Его прекрасный лик!
Как ярко отражали очи
Всю волю твердую Его,
Как радостно светила ночи
С высот глядели на Него!
Ученики, как прежде, спали,
И вновь Спаситель им сказал:
«Вставайте, близок день печали,
И час предательства настал»…
И звук мечей остроконечных
Сад Гефсиманский пробудил,
И отблеск факелов зловещих
Лицо Иуды осветил.
7 января 1854
Сладость молитвы
Бывают минуты, – тоскою убитый,
На ложе до утра без сна я сижу,
И нет на устах моих теплой молитвы,
И с грустью на образ святой я гляжу.
Вокруг меня в комнате тихо, безмолвно.
Лампада в углу одиноко горит,
И кажется мне, что святая икона
Мне в очи с укором и строго глядит.
И дума за думой на ум мне приходит,
И жар непонятный по жилам течет,
И сердце отрады ни в чем не находит,
И волос от тайного страха встает.
И вспомню тогда я тревогу желаний,
И жгучие слезы тяжелых утрат,
Неверность надежды и горечь страданий,
И скрытый под маской глубокий разврат,
Всю бедность и суетность нашего века,
Все мелочи жалких ничтожных забот,
Все зло в этом мире, всю скорбь человека,
И грозную вечность, и с жизнью расчет;
И вспомню я крест на Голгофе позорной,
Облитого кровью Страдальца на нем,
При шуме и кликах насмешки народной
Поникшего тихо покорным челом…
И страшно мне станет от этих видений,
И с ложа невольно тогда я сойду,
Склоню пред иконой святою колени
И с жаркой молитвою ниц упаду.
И мнится мне, слышу я шепот невнятный,
И кто-то со мной в полумраке стоит;
Быть может, незримо, в тот миг благодатный,
Мой Ангел-Хранитель молитву творит.
И в душу прольется мне светлая радость,
И смело на образ тогда я взгляну,
И, чувствуя в сердце какую-то сладость,
На ложе я лягу и крепко засну.
15 января 1854
Лампадка
Пред образом лампадка догорает,
Кидая тень на потолок…
Как много дум, дум горьких вызывает
Глазам знакомый огонек!
Я помню ночь: перед моей кроваткой,
Сжав руки, с мукою в чертах,
Вся бледная, освещена лампадкой,
Молилась мать моя в слезах.
Я был в жару. А за стеною пели, –
Шел пир семейный, как всегда…
Испуганный, я вздрагивал в постели…
Зачем не умер я тогда?
Я помню день: лампадка трепетала,
Шел дождик, по стеклу звеня.
Отец мой плакал… мать в гробу лежала.
В глазах мутилось у меня.
Но молодость сильна. Вдали блестело;
Полна надежды, жить спеша,
Из омута, где сердце холодело,
Рвалась вперед моя душа.
Вот эта даль, страна моей святыни,
Где, мне казалось, свет горит…
Иду по ней, – и холодом пустыни
Со всех сторон меня язвит.
Увы! лампадки яркое сиянье,
Что было пробуждая вновь,
Бросает луч на новое страданье –
Недавних ран живую кровь!
Я не нашел с годами лучшей доли,
Не спас меня заветный путь,
От тонких игл, что входят против воли
В горячий мозг, в больную грудь.
Все мрак и плач… рубцы от бичеванья…
Рассвет спасительный далек…
И гаснут дни средь мрака и молчанья,
Как этот бледный огонек!
1857
Романс А.М. Румына (1896).
* * *
В синем небе плывут над полями
Облака с золотыми краями;
Чуть заметен над лесом туман,
Теплый вечер прозрачно-румян.
Вот уж веет прохладой ночною;
Грезит колос над узкой межою;
Месяц огненным шаром встает,
Красным заревом лес обдает.
Кротко звезд золотое сиянье,
В чистом поле покой и молчанье:
Точно в храме, стою я в тиши
И в восторге молюсь от души.
Июль 1858
Всеволод Крестовский
Крестовский Всеволод Владимирович (1839–1895) – поэт, прозаик. Его прижизненная и посмертная слава связана с романом «Петербургские трущобы» (1864–1867), ставшим русской модификацией «Парижских тайн» Эжена Сю. Начинал же он как поэт. В 1862 году вышел сборник его стихов, в которых сказалось влияние как «чистого искусства», так и Некрасова. В эти же годы появился цикл его стихотворений «Испанские мотивы», которые обратили на себя внимание, но не благодаря поэтическим достоинствам, а «жгучей» эротикой, пресловутой «клубничкой». Его даже стали называть в прессе «Всеволодом Клубничкиным». Сомнительная слава «Клубничкина», видимо, не очень прельщала его. С поэзией он распрощался раз и навсегда. Перешел на прозу. Разную: романтическую, натуралистическую, историческую и даже антинигилистическую. Его романы «Панургово стадо» и «Две силы», вместе с «Взбалмученным морем» А.Ф. Писемского, «Бесами» Ф.М. Достоевского и другими произведениями (их было немало), противостояли призраку революции, бродившему не только по Европе. Но читательский успех выпал на долю только «Петербургских трущоб». Правда, основного читателя его романа, породившего целый ряд подобной «трущобной» прозы, было принято называть «низовым», а сам роман числился по разряду «бульварных».
Но поэзия, им забытая, продолжала жить своей жизнью, уже независимой от автора. Не прошло безследно влияние Некрасова. Его стихотворение «Владимирка» стало революционной песней и часто приписывалось Некрасову:
Ой, дорога ль ты, дороженька пробойная.
Ты пробойная ль дороженька, прогонная!
Уж много на Руси у нас дороженек,
Что дорог ли шарокатных, поисхоженных:
По иным гоняют царских слуг – солдатушек,
По иным бредет убогий богомольный люд,
От Соловок до Киева, по угодничкам,
Что по третьим ли дороженькам шлют красен товар
Всё купцы, да молодцы, володимирцы…
Не меньшей популярностью пользовалась баллада «Ванька Ключник – злой разлучник», входившая в репертуар Надежды Плевицкой. Его стихи «Под душистою ветвью сирени», «Прости на вечную разлуку!» – // Твой голос грустно прозвучал» стали романсными шлягерами второй половины XIX века. Но авторами музыку были композиторы так называемого «второго ряда», «некоронованные короли» романсов – Иван Бородин, Виктор Пасхалов, Христиан Пауфлер, Яков Пригожий, и сам жанр «городского» романса тоже был «низовым». Всеволод Крестовский – один из его первооткрывателей как в прозе, так и в поэзии. Среди его поэтических наставников был Лев Мей, влияние которого ощутимо в антологических стихах, библейских переложениях и фольклорных стилизациях Крестовского. В наиболее удачной из них «БратьяХристова» обработана популярная песня-молитва нищей братии.
Инвалид
Был мороз трескучий. У дверей церковных,
Между нищей братьи, меж калек безкровных,
Инвалид увечный дряхлою рукою
Крестится, моляся с жаркою слезою.
Изредка прохожий, тронувшись беднягой,
Даст ему копейку, – и тотчас ватагой
Нищия старухи тарантят укоры:
«Хлеб, мол, отбиваешь» – и поднимут споры.
А старик на ветре, с голой головою,
Под одной шинелью, ветхой и худою,
Дрогнет, взор потухший к образу вперяя, –
И из уст дрожащих льется речь простая.
По миру побрел он сиротиной жалкой,
Весь в рубцах да ранах, лишь с сумой да с палкой, –
Брошенной копейкой сыт, хоть понемногу…
За кого ж так жарко молится он Богу?..
1857
Братья-Христова
На Христово вознесенье
С неба ангелы сходили –
Спаса в горния селенья
С Элеона возносили.
А от края и до края
Братья нищая сходилась,
Воздыхая и рыдая,
Братья нищая молилась:
«На кого ж Ты нас, Владыко,
Оставляешь, покидаешь?
Иль от мала до велика
Нам скитаться завещаешь?
Кто ж промыслит о бездомной,
И накормит, и напоит,
И от ночи, ночи темной,
От осенней приукроет?» –
«Не скорбите! – рек Спаситель. –
Ради сира, ради нища,
Зде обрящется обитель,
Зде обрящется и пища:
Дам Я гору золотую
Пропущу медвяны реки –
На потребу на благую
Да владеете вовеки!» –
«Нет, не шли нам, Спасе, гору,
Не пускай медвяны реки –
Тут за гору быть раздору
И погрому быть вовеки!
Не от нищих быть бы сваре,
Не от сирых тут напасти –
Прийдут князи и бояре
И немилостивы власти,
И разграбят, и отнимут
Нашу гору, наши реки,
И изгонят, и не примут
Ни младенца, ни калеки –
И позябнем мы в пустыне
Ночью зимнею, холодной,
И повымрем на чужбине
Смертью лютою, голодной…
Нам и с кровом, нам и с пищей
Без Тебя везде сурово –
Ох, оставь же братье нищей
Только имя Ты Христово –
И пойдем тогда по свету,
Братья-Божии, ходити,
От рассвету до рассвету
Имя Спаса возносити –
И под кровлей под укромной
О Тебе мы будем сыты
И от ночи ль, ночи темной,
От осенней приукрыты».
1861
Алексей Толстой
Толстой Алексей Константинович, граф (1817–1875) – поэт, драматург. Автор одного из самых популярных романсов «Средь шумного бала» (музыка П.И. Чайковского), исторического романа «Князь Серебряный», исторических драм «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис», стихотворной сатиры «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева», создатель (вместе с двоюродными братьями Алексеем и Владимиром Жемчужниковыми) сатирического образа Козьмы Пруткова.
«Против течения» – так называется программное стихотворение Алексея Толстого, отразившее своеобразие его места в литературе и общественно-политической жизни того времени. Будучи крупным чиновником, а с 1856 года – флигель-адъютантом императора Александра II, он прилагал все усилия, чтобы добиться отставки. «Не дай мне, Феб, быть генералом, не дай безвинно поглупеть!» – восклицает он в стихотворной шутке. Опубликовав в некрасовском «Современнике» несколько подборок стихов и первую серию сатир Козьмы Пруткова, он приходит к выводу, что с Некрасовым и Чернышевским у него «разные пути». Сблизившись после разрыва с «Современником» с «Русской Беседой» и Иваном Аксаковым, он вскоре убеждается, что со славянофилами ему тоже не по пути. «Двух станов не боец, но только гость случайный» – так определит он свою «позицию». В 60-е годы обозначится и третий «стан». Фет, Аполлон Майков и Полонский объединятся в «тройственный союз», противопоставивший идеологическому примату («Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан…») идею «чистого искусства». В этот союз вошли А.Н. Апухтин, А.А. Голенищев-Кутузов, К.К. Случевский. Эстетика «чистого искусства» была ему наиболее близка, но и с «тройственным союзом» сближения не произошло. «Гляжу с любовью я на землю, но выше просится душа» – так выразит он свое отношение к поэтическому пантеизму адептов «чистого искусства». В одном из писем признается: «Я верю в Бога, и у меня не высокое мнение о разуме человеческом, и я не верю тому, что он называет возможным и невозможным – я верю больше тому, что я чувствую, чем тому, что я понимаю, так как Бог дал нам чувство, чтобы идти дальше, чем разум. Чувство – лучший вожак, чем разум, так же, как музыка совершеннее слова… Никогда и ничто не заставит меня роптать на Бога, в которого я верую всецело и безгранично».
В 1938 году в Берлине вышла книга Иоанна (Шаховского) «Пророческий дух в русской поэзии. Лирика Алексея Толстого», которую с полным основанием можно назвать этапной в трактовке лирики не только Алексея Толстого, но и всей поэзии второй половины XIX века. «Не будет преувеличением сказать, – отмечал Иоанн (Шаховской), – что Алексей Толстой, несмотря на весь исторический почет, окружающий его имя, замолчен в русской критике. В лучшем случае он не понят, несмотря на свою классическую ясность. Есть особые литературно-нравственные грехи… Таким грехом русской литературной критики и составителей учебных пособий по русской словесности было непонимание, вследствие внутреннего неприятия, большого русского национального поэта-пророка». Внешне признанный «классиком», но оставленный почти лишь для одних детских полок, Алексей Толстой был певцом живой души человеческой и трепетной души мира – перед Агнцом Божьим». Основную причину такого внутреннего неприятия Иоанн (Шаховской) видел в «религиозной слепоте ведущего слоя русской интеллигенции», подчеркивая: «Толстой был реалист, но не плоти, а духа. Вернее – плоти, преображенной духом». И далее: «Подчас кажется, что неисправимые русские шестидесятники (время идеологически наиболее жуткое в истории русского просвещения) потому не любили А.Толстого, что он на их материалистическое мировоззрение шел непоколебимой реалистичностью своей веры. Они скорее простили бы ему какой угодно спиритуализм или романтизм, но реализма духа ему простить не могли». В лирике Толстого он особо выделяет «Иоанна Дамаскина»: «Венец поэтического миросозерцания и жизненного исповедания Алексея Толстого: поэма «Иоанн Дамаскин». Более великого поэтически-христианского произведения нет в русской литературе. Это высшее выражение гимнической, или гимнологической, культуры человеческой». Ко всему сказанному Иоанном (Шаховским) можно лишь добавить, что русской критике еще предстоит исправлять свои литературно-нравственные грехи как перед Алексеем Толстым, так и перед другими национальными поэтами-пророками, прежде всего Ф едором Тютчевым и Алексеем Хомяковым.
Благовест
Среди дубравы
Блестит крестами
Храм пятиглавый
С колоколами.
Их звон призывный
Через могилы
Гудит так дивно
И так уныло!
К себе он тянет
Неодолимо,
Зовет и манит
Он в край родимый,
В край благодатный,
Забытый мною, –
И, непонятной
Томим тоскою,
Молюсь и каюсь я,
И плачу снова,
И отрекаюсь я
От дела злого;
Далеко странствуя
Мечтой чудесною,
Через пространства я
Лечу небесные,
И сердце радостно
Дрожит и тает,
Пока звон благостный
Не замирает…
1840-е годы
Романсы М.И. Бернарда (1871), К.Ф. Альбрехта, трехголосный женский хор (1882).
* * *
Господь, меня готовя к бою,
Любовь и гнев вложил мне в грудь,
И мне десницею святою
Он указал правдивый путь;
Одушевил могучим словом,
Вдохнул мне в сердце много сил,
Но непреклонным и суровым
Меня Господь не сотворил.
И гнев я свой истратил даром,
Любовь не выдержал свою,
Удар напрасно за ударом
Я отбивая устаю.
Навстречу их враждебной вьюги
Я вышел в поле без кольчуги
И гибну раненный в бою.
<1857>
* * *
Горними тихо летела душа небесами,
Грустные долу она опускала ресницы;
Слезы, в пространство от них упадая звездами,
Светлой и длинной вилися за ней вереницей.
Встречные тихо ее вопрошали светила:
«Что ты грустна? и о чем эти слезы во взоре?»
Им отвечала она: «Я земли не забыла,
Много оставила там я страданья и горя.
Здесь я лишь ликам блаженства и радости внемлю,
Праведных души не знают ни скорби, ни злобы –
О, отпусти меня снова, Создатель, на землю,
Было б о ком пожалеть и утешить кого бы!»
<1858>
Вариация на тему «Ангела» М.Ю. Лермонтова. Романсы П.И. Чайковского (1881), М.П. Мусоргского (1882), Н.А. Римского-Корсакова (1883), А.С. Аренского (1903), П.Г. Чеснокова, женский или детский хор (1910), и других композиторов.
* * *
Я задремал, главу понуря,
И прежних сил не узнаю;
Дохни, Господь, живящей бурей
На душу сонную мою.
Как глас упрека, надо мною
Свой гром призывный прокати,
И выжги ржавчину покоя,
И прах бездействия смети.
Да вспряну я, Тобой подъятый,
И, вняв карающим словам,
Как камень от удара млата,
Огонь таившийся издам.
<1858>
Из поэмы «Иоанн Дамаскин»
* * *
Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды!
Благословляю я свободу
И голубые небеса!
И посох мой благословляю,
И эту бедную суму,
И степь от краю и до краю,
И солнца свет, и ночи тьму,
И одинокую тропинку,
По коей, нищий, я иду,
И в поле каждую былинку,
И в небе каждую звезду!
О, если б мог всю жизнь смешать я,
Всю душу вместе с вами слить!
О, если б мог в свои объятья
Я вас, враги, друзья и братья,
И всю природу заключить!
Как горней бури приближенье,
Как натиск пенящихся вод
Теперь в груди моей растет
Святая сила вдохновенья.
Уж на устах дрожит хвала
Всему, что благо и достойно, –
Какие ж мне воспеть дела?
Какие битвы или войны?
Где я для дара моего
Найду высокую задачу?
Чье передам я торжество
Иль чье падение оплачу?
Блажен, кто рядом славных дел
Свой век украсил быстротечный;
Блажен, кто жизнию умел
Хоть раз коснуться правды вечной;
Блажен, кто истину искал,
И тот, кто, побежденный, пал
В толпе ничтожной и холодной
Как жертва мысли благородной!
Но не для них моя хвала,
Не им восторга излиянья!
Мечта для песен избрала
Не их высокие деянья!
И не в венце сияет он,
К кому душа моя стремится;
Не блеском славы окружен,
Не на звенящей колеснице
Стоит он, гордый сын побед;
Не в торжестве величья – нет, –
Я зрю его передо мною
С толпою бедных рыбаков;
Он тихо, мирною стезею,
Идет меж зреющих хлебов;
Благих речей своих отраду
В сердца простые он лиет,
Он правды алчущее стадо
К ее источнику ведет.
Романс П. И. Чайковского (1881).
* * *
Зачем не в то рожден я время,
Когда меж нами, во плоти,
Неся мучительное бремя,
Он шел на жизненном пути!
Зачем я не могу нести,
О мой Господь, Твои оковы,
Твоим страданием страдать,
И крест на плечи Твой приять,
И на главу венец терновый!
О, если б мог я лобызать
Лишь край святой Твоей одежды,
Лишь пыльный след Твоих шагов,
О мой Господь, моя надежда,
Моя и сила и покров!
Тебе хочу я все мышленья,
Тебе всех песней благодать,
И думы дня, и ночи бденья,
И сердца каждое биенье,
И душу всю мою отдать!
Не отверзайтесь для другого
Отныне вещие уста!
Греми лишь именем Христова,
Мое восторженное слово!
Романс Н.Н. Амани (1903).
* * *
…И неподвижно долго он стоял,
Безмолвно опустив на землю очи,
Как будто бы ответа он искал,
Но отвечать недоставало мочи.
И начал он: «Моих всю бодрость сил,
И мысли все, и все мои стремленья –
Одной я только цели посвятил:
Хвалить Творца и славить в песнопеньи.
Но ты велишь скорбеть мне и молчать –
Твоей, Отец, я повинуюсь воле:
Весельем сердце не взыграет боле,
Уста сомкнет молчания печать.
Так вот где ты таилось, отреченье,
Что я не раз в молитвах обещал!
Моей отрадой было песнопенье,
И в жертву Ты, Господь, его избрал!
Настаньте ж, дни молчания и муки!
Прости, мой дар! Ложись на гусли, прах!
А вы, в груди взлелеянные звуки,
Замрите все на трепетных устах!
Спустися, ночь, на горестного брата
И тьмой его от солнца отлучи!
Померкните, затмитесь без возврата,
Моих псалмов звенящие лучи!
Погибни, жизнь! Погасни, огнь алтарный!
Уймись во мне, взволнованная кровь!
Свети лишь ты, небесная любовь,
В моей ночи звездою лучезарной!
О мой Господь! Прости последний стон,
Последний сердца страждущего ропот!
Единый миг – замрет и этот шепот,
И встану я, Тобою возрожден!
Свершилось. Мрака набегают волны.
Взор гаснет. Стынет кровь. Всему конец!
Из мира звуков ныне в мир безмолвный
Нисходит к вам развенчанный певец!»
* * *
Колоколов унылый звон
С утра долину оглашает.
Покойник в церковь принесен;
Обряд печальный похорон
Собор отшельников свершает.
Свечами светится алтарь,
Стоит певец с поникшим взором,
Поет напутственный тропарь,
Ему монахи вторят хором:
Тропарь
«Какая сладость в жизни сей
Земной печали непричастна?
Чье ожиданье не напрасно?
И где счастливый меж людей?
Все то превратно, все ничтожно,
Что мы с трудом приобрели, –
Какая слава на земли
Стоит тверда и непреложна?
Все пепел, призрак, тень и дым,
Исчезнет все как вихорь пыльный,
И перед смертью мы стоим
И безоружны и безсильны.
Рука могучего слаба,
Ничтожны царские веленья –
Прими усопшего раба,
Господь, в блаженные селенья!
Как ярый витязь смерть нашла,
Меня как хищник низложила,
Свой зев разинула могила
И все житейское взяла.
Спасайтесь, сродники и чада,
Из гроба к вам взываю я,
Спасайтесь, братья и друзья,
Да не узрите пламень ада!
Вся жизнь есть царство суеты,
И, дуновенье смерти чуя,
Мы увядаем, как цветы, –
Почто же мы мятемся всуе?
Престолы наши суть гроба,
Чертоги наши – разрушенье, –
Прими усопшего раба,
Господь, в блаженные селенья!
Средь груды тлеющих костей
Кто царь? кто раб? судья иль воин?
Кто царства Божия достоин?
И кто отверженный злодей?
О братья, где сребро и злато?
Где сонмы многие рабов?
Кто есть убогий, кто богатый?
Все пепел, дым, и пыль, и прах,
Все призрак, тень и привиденье –
Лишь у тебя на небесах,
Господь, и пристань и спасенье!
Исчезнет все, что было плоть,
Величье наше будет тленье –
Прими усопшего, Господь,
В твои блаженные селенья!
И Ты, предстательница всем!
И Ты, заступница скорбящим!
К Тебе о брате, здесь лежащем,
К Тебе, святая, вопием!
Моли божественного Сына,
Его, Пречистая, моли,
Дабы отживший на земли
Оставил здесь свои кручины!
Все пепел, прах, и дым, и тень!
О други, призраку не верьте!
Когда дохнет в нежданный день
Дыханье тлительное смерти,
Мы все поляжем, как хлеба,
Серпом подрезанные в нивах, –
Прими усопшего раба,
Господь, в селениях счастливых!
Иду в незнаемый я путь,
Иду меж страха и надежды;
Мой взор угас, остыла грудь,
Не внемлет слух, сомкнуты вежды;
Лежу безгласен, недвижим,
Не слышу братского рыданья,
И от кадила синий дым
Не мне струит благоуханье;
Но вечным сном пока я сплю,
Моя любовь не умирает,
И ею, братья, вас молю,
Да каждый к Господу взывает:
Господь! В тот день, когда труба
Вострубит мира преставленье, –
Прими усопшего раба
В твои блаженные селенья!»
* * *
Воспой же, страдалец, воскресную песнь!
Возрадуйся жизнию новой!
Исчезла коснения долгая плеснь,
Воскресло свободное слово!
Того, кто оковы души сокрушил,
Да славит немолчно созданье!
Да хвалят торжественно Господа сил
И солнце, и месяц, и хоры светил,
И всякое в мире дыханье!
Блажен, кому ныне, Господь, пред Тобой
И мыслить и молвить возможно!
С безтрепетным сердцем и с теплой мольбой
Во имя Твое он выходит на бой
Со всем, что неправо и ложно!
Раздайся ж, воскресшая песня моя!
Как солнце взойди над землею!
Расторгни убийственный сон бытия
И, свет лучезарный повсюду лия,
Громи, что созиждено тьмою!
<1858>
Музыка А.К. Чертковой («Воскресная песнь», 1907).
Поэма «Иоанн Домаскин» была впервые опубликована в «Русской Беседе» (1859, № 1) после задержки Цензурным комитетом уж е отпечатанного номера. Иван Аксаков отказался изъять поэму, и судьба ее р ешалась в Главном управлении цензуры. «Вот что я должен ответить по поводу «Св. Иоанна Дамаскина», – писал А.К. Толстой о замечаниях цензуры. – Те, кто говорит, что для своей песни он должен был бы взять иной мотив, нежели тот, какой он взял, просто не читали его жизни. Пусть они откроют Четьи-Минеи – они увидят, что все было так, как я описал… Они также увидят, что речь Богородицы была длиннее, чем сделана у меня». В другом письме он заявлял по этому же поводу: «Со всех сторон я слышу упреки, будто в «Св. Иоанне Дамаскине» отступил от предания, а это я со всей решительностью отвергаю и приглашаю всех сомневающихся прочитать его, что и положит конец спору». Эти недоумения были вызваны тем, что А.К. Толстой положил в основу поэмы житие богослова и автора церковных песнопений Иоанна Дамаскина (VII – VIII вв.) не из «Великих Четьих-Миней» митрополита Макария, а более позднюю обработку Димитрия Ростовского, которая тоже считалась канонической, но существенно отличалась от макарьевской. Цитаты и реминисценции из «Иоанна Дамаскина» использованы в рассказах Н. С. Лескова «Интересные мужики», «Фигура», в романе «На ножах». П. И. Чайковский записал в дневнике 28 февраля 1886 года: «За чаем вздумал читать Алексея Толстого, и «Дамаскин» и «Грешница» заставили меня неожиданно пролить много слез». В конце XIX – начале XX века поэма вошла в репертуар публичных и домашних литературных вечеров, что нашло отражение в «Вишневом саде» (начальник станции читает «Грешницу» на вечере у Раневской) и в рассказах А.П. Чехова «Лишние люди» (поэму декламирует артист-любитель Смеркалов), «Учитель словесности» (поэму читает нараспев Шебалдин), «Либеральный душка». На сюжет поэмы Г. И. Семирадский написал картину «Христос и грешница» (1873). Музыкальной классикой стал романс П.И. Чайковского «Благословляю вас, леса…» (1881), к поэме обращались С.И. Танеев, Вас. С. Калинников, Э.Я. Длусский, М Л Языков, В. А. Золотарев и другие композиторы.
Пантелей-целитель
Пантелей-государь ходит по полю,
И цветов и травы ему по пояс,
И все травы пред ним расступаются,
И цветы все ему поклоняются.
И он знает их силы сокрытые,
Все благие и все ядовитые,
И всем добрым он травам, невредныим,
Отвечает поклоном приветныим,
А которы растут виноватые,
Тем он палкой грозит суковатою.
По листочку с благих собирает он,
И мешок ими свой наполняет он,
И на хворую братию бедную
Из них зелие варит целебное.
Государь Пантелей!
Ты и нас пожалей,
Свой чудесный елей
В наши раны излей,
В наши многие раны сердечные;
Есть меж нами душою увечные,
Есть и разумом тяжко болящие,
Есть глухие, немые, незрящие,
Опоенные злыми отравами, –
Помоги им своими ты травами!
А еще, государь, –
Чего не было встарь –
И такие меж нас попадаются,
Что лечением всяким гнушаются.
Они звона не терпят гуслярного,
Подавай им товара базарного!
Все, чего им не взвесить, не смеряти,
Все, кричат они, надо похерити;
Только то, говорят, и действительно,
Что для нашего тела чувствительно;
И приемы у них дубоватые,
И ученье-то их грязноватое,
И на этих людей,
Государь Пантелей,
Палки ты не жалей,
Суковатыя!
Февраль 1866 г.
Впервые: «Русский Вестник» (1866, № 9) с датой «Рим, 20 февраля 1866г.». «Пантелей-целитель» был воспринят многими современниками как прямой вызов революционерам-шестидесятникам, в особенности заключительные строки: «…И на этих лю дей, // Гусударь Пантелей, // Палки ты не жалей // Суковатыя!» А. К. Толстого надолго заклеймили как «автора Пантелея». Музыка В.М. Орлова (1896), С.В. Рахманинова, смешанный хор (1901), И Г. Чеснокова, смешанный хор без сопровождения (1907).
Ольга Мартынова
Мартынова Ольга Петровна (1832–1896) – поэтесса, переводчица, детская писательница, издававшаяся под псевдонимом Ольга Павлова, Ольга П. У нее вышел только один поэтический сборник «Стихотворения Ольги П.», изданный в 1857 году. Критика не удостоила его своим вниманием, хотя стихотворение «Ночь над Петербургом», впервые опубликованное в 1854 году в «Северной Пчеле», вполне могло вызвать такую же реакцию, как «Коляска» Аполлона Майкова и «Разговор в Кремле» Каролины Павловой, появившиеся почти одновременно в самом начале Крымской войны.
Ольгу Павлову не коснулся либеральных террор (выражение Федора Достоевского), видимо, потому, что она была далека от литературных распрей. В стихотворении «Ночь под Петербургом» она выразила те совершенно искренние чувства, которые испытывали все верноподданные (верные подданные) своего государя, а в стихотворном послании к Некрасову «Не может быть» – столь же общее преклонение перед литературным кумиром. Ее не коснулся зарождавшийся нигилизм того времени, который сведет на нет все идеалы. Сохранились дневниковые записи ее матери о знакомстве Ольги Павловой с Некрасовым, свидетельствующие о том, каким непререкаемым авторитетом пользовался в России поэт мести и печали.
4 октября 1865 ее года мать записала: «…Погода была дурна, ветрено, холодно, идти не близко к Бассейной, но мы дошли пешком, позвонили, в одну минуту к нам отворили, у меня сердце забилось, какой-то офицер с нами шел, спросил у человека: «дома принимает?» и на утвердительный ответ человека сказал: «ну и хорошо». Мы вошли вслед за ним. Я разделась, Оленька вошла в пальто. В кабинете было, кроме его, трое мужчин: двое стояли с ним, а третий старик, обросший волосами и огромной бородой, с сигарой, сидел и смотрел на всех испытующим взглядом наблюдателя. Мы лично не знали г. Некрасова и потому не знали, к кому из них обратиться; человек нам его показал, она подошла к нему, он ей поклонился очень учтиво, но холодно, и спросил: «Что вам угодно?» Она спросила: «С господином ли Некрасовым я имею честь говорить?» Он сказал: «Да». Она немного оробела или, может быть, его бледный и изнеможенный вид ее поразил; она остановилась на минуту. Я испугалась и подумала: «Матерь Божия, помоги ей». Она спросила его: «Не знаю, слышали ли вы обо мне. Я Ольга Петровна Павлова». Он сказал: «Извините, признаюсь, не слыхал». Она подала ему свои прекрасные стихи «Ваню» и «К***». Он начал читать и, вероятно, прочел не более трех, четырех строк и спросил ее: «Вам угодно, чтоб я сейчас прочел, или вы оставите у меня их, чтоб я прочел на досуге?» Разумеется, она согласилась; он записал наш адрес и сказал: «Я и дом-то знаю». Вероятно, по нескольким прочитанным им строчкам, как опытный, чудный поэт, понял, что это не обыкновенный набор рифм. Что же я делала в это время? У меня сердце билось, как от угара, я села в близ стоявшее от меня кресло, прислушивалась к каждому слову и в одно и то же время машинально рассматривала кабинет… Олюшке более нельзя было оставаться, она сказала ему: «Позвольте мне иметь счастье пожать вашу руку»… Хотела, вероятно, прибавить: «как первого нашего поэта», но не сказала. Он, без сомнения, понял, сжал ей крепко руку, и в этих угасших глазах блеснуло чувство, и взор оживился. Я подумала: неужели Некрасов держал ее руку… Он нас проводил в переднюю, позвал человека кротко, тихо, вторично подал Олюшке руку и взглянул ей в глаза так просто, с такой добротой. Я сказала ему, что она давно желала быть у него или видеть его, не помню хорошенько. Он продолжал смотреть на нее и сказал: «Я очень рад». Прием его мне очень понравился, без этих выходок и притворства всех этих господ и госпож, где нам случалось быть. Не знаю, что он сделает для нее, напечатает ли ее стихи, будет ли впоследствии для нее тем, чем был в первый наш приход, только скажу, что он поразил меня своей добротой, простотой в обхождении. Я так и начала припоминать его стихи, где так много чувства, в них непритворный отблеск его прекрасной души. Все пустые наговоры на него мне казались так низки, я не верю ничему, и все, что эти душонки о нем распространяют, происходит от зависти. Им до него, как до звезды небесной, далеко. Я вышла от него в чаду, мы наняли извозчика, и я чуть не сказала ему, что мы были у Некрасова и что он Олюшку так очаровательно принял. Приехали домой, сели обедать, я по обыкновению не могла ничего в рот взять, мне казалось, что мы от земли отделились. Одно мне только страшно, чтоб он от земли не отделился, он очень бледен, худ, взор угасший, тут можно вспомнить справедливую русскую пословицу: «Скрипучее дерево скрипит да стоит». Может быть, Господь и его сохранит для славы России».
Следующая запись датирована 11 октября: «Опять важный день в нашей летописи! Ездили опять к Некрасову и очаровались им еще более. Он такой человек, какого я в жизни еще не встречала. Мы пришли к нему за ответом об Олюшкиных стихах, которые он в первое наше посещение оставил у себя, чтоб прочесть на досуге (его слова). Он принял нас, как и прежде, очень учтиво и с своей обыкновенной грустью во взоре. Сказал, что читал ее стихи, что они хороши, что их можно напечатать; сотрудник его вмешался в разговор и сказал, что один уж напечатан, а Некрасов ответил на это: т.е. оба набраны, один будет напечатан в Октябре, другой в Ноябре. Что он сам к нам хотел зайти, чтоб если б Олюша не пришла, то он бы завтра у нас был; спрашивал, много ли у нее стихов, он бы желал все видеть. Она сказала ему: «Вы сказали слово, которое очень меня обрадовало». – «Какое?» – «Вы хотели к нам зайти». – «Что ж тут такого?» – «Когда вы приедете ко мне, все мои стихи к вашим услугам». – «Скажите мне, что вы за личность, я об вас не слыхал, как вы у меня между глаз прошли?» Тут только он вспомнил, что оба стояли. Он этих пустых приличий не наблюдает, он, как человек необыкновенный, не может подчинять себя этой кукольной комедии. «Сядьте». Они сели к окну, а я довольно далеко от них. Олюша ему объяснила, чем она занималась, где печатала свои стихи, что знает четыре языка. Он слушал со вниманием, не прерывая ее, только несколько раз сказал «ну» (это его привычка). Когда она его благодарила, что так скоро ее стих напечатан, то он сказал ей ласково: «За что же, лучше мы вас поблагодарим», и руку ей подал. Сказал, что будет у нас на днях. Прощаясь, подал и мне руку, и я была так счастлива. Когда мы вышли на улицу, я долго не могла опомниться. Шатаясь, едва передвигала ноги, взяла Олюшку под руку, мою милую, мою драгоценную, мое блаженство и счастье моей жизни. Через нее сколько мне было радостей, которых описать не достанет ни моих сил, ни ума. Неужели Некрасов, первый наш поэт и человек с такой душой, освятит своим присутствием наш скромный уголок…»
Некрасов не посетил их скромный уголок, но стихи Ольги Павловой были опубликованы в девятом и десятом номерах «Современника», одновременно с официальным рескриптом министра МВД о первом предупреждении издателя журнала. Ольга Павлова вряд ли догадывалась, какие черные тучи нависли в это время над Некрасовым. «…И черных птиц за мной летела стая, // Как будто бы почуяв мертвеца!» – напишет он в стихотворении «Возвращение», опубликованном в «Современнике» в том же девятом номере, что и стихотворение Ольги Павловой. Попытки Некрасова спасти журнал с помощью мадригалов к власть имущим тоже не дали результатов. Некрасов понимал свою обреченность, а потому, получив в марте 1866 года анонимное стихотворное послание «Не может быть», увидел в нем не обвинение, а поддержку. На тетрадном листе с присланным стихотворением он набросал строки «Чего же вы хотели б от меня…», но ответ прозвучал через год в знаменитом стихотворении «Умру я скоро. Жалкое наследство…», которое предваряется словами: «Посвящается неизвестному другу, приславшему мне стихотворение «Не может быть»». Незадолго до смерти, готовя последнее собрание стихотворений, записал: «Не выдуманный друг, но точно неизвестный мне. Получил, помнится, 4 марта 1866 г. Гденибудь в бумагах найдите эту пьесу, превосходную по стиху. Ее следует поместить в примечании».
Воля поэта была исполнена. В примечаниях к «Неизвестному другу» неизменно приводилось стихотворение «Не может быть». И лишь через столетие были опубликованы дневниковые записи матери Ольги Мартыновой-Павловой, одна из которых имела самое прямое отношение к стихотворению «Не может быть». 7 апреля 1866 года мать поэтессы записала: «Большой мороз. Первый день поста. Олюша на 6-е число, т.е. воскресенье, написала стих Некрасову. Заставила меня плакать от восторга. Вот этот стих». Далее в дневнике приводится стихотворение, которое приписывали другим поэтам, но имя Ольги Павловой не было названо ни разу.
Не может быть
Мне говорят: твой чудный голос – ложь;
Прельщаешь ты притворною слезою
И словом лишь к добру толпу влечешь,
А сам, как змей, смеешься над толпою.
Но их речам меня не убедить:
Иное мне твой взгляд сказал невольно;
Поверить им мне было б горько, больно…
Не может быть!
Мне говорят, что ты душой суров,
Что лишь в словах твоих есть чувства пламень,
Что ты жесток, что стих твой весь любовь,
А сердце холодно, как камень.
Но отчего ж весь мир сильней любить
Мне хочется, стихи твои читая?..
И в них обман, а не душа живая?..
Не может быть!
Но если прав ужасный приговор?..
Скажи же мне, наш гений, гордость наша,
Ужель сулит потомства строгий взор
За дело здесь тебе проклятья чашу?
Ужель молве дано тебя язвить,
Когда весь свет твоей дивится славе?
И мы сказать в лицо молве не вправе:
Не может быть!
Скажи, скажи, ужель клеймо стыда
Ты положил над жизнию своею?
Твои слова и я приму тогда,
И с верою расстанусь я моею.
Но нет! и им ее не истребить;
В твои глаза смотря с немым волненьем,
Я повторю с глубоким убежденьем:
Не может быть!..
Имя Ольги Павловой связано не только со стихотворением «Не может быть» и двумя публикациями в некрасовском «Современнике», которые сами по себе являются фактом истории русской поэзии. Десятки романсов на стихи русских поэтов создала Елизавета Шашина, самым знаменитым из них стал «Выхожу один я на дорогу». Никому из композиторов ни в XIX, ни в XX веке не удалось преодолеть магию ее мелодии. Елизавета Шашина создала семь романсов на стихи Лермонтова и столько же на стихи Ольги Павловой. Таким образом, в русской поэзии Ольга Мартынова предстает как автор религиозных стихов, стихотворного дифирамба Николаю I, послания Некрасову «Не может быть» и романсной лирики.
Молитва
За первый цвет весны животворящей,
За теплый дождь и раннюю зарю,
За лунный свет и солнца луч горящий,
Творец земли, Тебя благодарю
За те часы, которые безпечно,
Я здесь любви и радости дарю,
За все, что мне дано Тобой, Предвечный,
Податель благ, за все благодарю!
За горести, испытанные мною,
Хвала Тебе, Небесному Царю!
Они залог сближения с Тобою:
Всесильный Бог! за них благодарю.
И наконец за то, что, Благодатный,
К Тебе я вся любовию горю,
За кроткий глас, душе моей понятный,
Благой Отец, Тебя благодарю!
Великий пост
Великий пост! Мольбы святое время,
Веселий нет, но храмы все полны,
И с верою спешит людское племя
Сложить с души мучительные сны.
Как я люблю, в час сумерек спокойный,
Бродить одна по улице пустой,
Когда молчит и шум колес нестройный,
И крик толпы блестящей и живой.
И благовест, как эхо неземное,
Звучит один в небесной вышине.
Вечерний звон! спокойствие святое
И много дум рождаешь ты во мне.
Не празднично, не шумно возвещает
Священный гул молитвы тихой час,
А прозвучит и будто ожидает,
Чтоб дальний звук на воздухе угас.
И вновь звучит, и вот опять молчанье
Рождает страх, и сердцу говорит.
В нем слышу я нездешнее признанье:
Он свыше мне понятное сулит.
Ответ небес на робкую молитву
Хранителя душе доступный глас!
Благослови на жизненную битву
И силу дай в сомнений горький час!
Я не прошу величия земного,
Создатель мой! его не надо мне:
Хочу любить Твое святое слово
И скромный труд в безвестной тишине.
Да пред Тобой, смиренное созданье,
По мере сил, полезное свершить;
Да сладкий гул вечернего призванья
Моей душе вовеки не смутить!
Крест
Печальный друг христианина,
Его сопутник в жизни сей!
Примером Божеского Сына
Дружна я с тяжестью твоей!
Ты мне не страшен: я с тобою
Путем указанным пойду
И под кровавою слезою
Улыбку ясную найду.
Благодарю Тебя за муку,
Творец земли и бытия:
Твою карающую руку
Благословить умею я.
Я знаю все!.. Путем страданий
Меня к спасенью Ты ведешь
И лишней капли испытаний,
Я верю, бедной не пошлешь.
Но люди… Боже! как любила
Я братий, посланных Тобой,
Как жадно участь их делила
Слезами, радостью, мольбой.
И что же!., милою рукою
Мне в жизни все отравлено,
И ближних гордою молвою
Мне осуждение дано.
А все ж не в силах я проклятья
Изречь могучему врагу.
Прощаю все!.. Бог с вами, братья!
Я ненавидеть не могу.
Прости ж и мне, Отец Небесный,
В чем пред Тобой виновна я,
И пасть не дай стезей безвестной
Под тяжкой ношей бытия.
Ночь над Петербургом
Грозный город тихо спит,
Светом месячным облит.
Тихо все: дворцы и домы,
Темны пышные хоромы,
И лачужка бедняка
Уж давно без огонька.
Над обширными садами,
Над безмолвными рядами
Длинных улиц, площадей,
Над оградами церквей,
Над святыми их главами
И всесильными крестами
Разлилась, как в поле рать,
Вешней ночи благодать.
Спите, люди! Вы устали,
Спите сладко, без печали.
Свыше – небо вас хранит.
Здесь Один за вас не спит:
Для Него лишь нет покоя,
Он семью свою покоя,
Бремя тяжкое забот
На челе Своем несет!..
Спи, столица дорогая,
Под защитой Николая:
Сам Господь Его хранит!
Он надежда нам и щит.
Нам покров Его объятья,
Бог нас любит, верьте, братья,
Он – опорой алтаря
Дал нам нашего Царя!..
Широкое небо
Широкое небо, лазурная даль,
Душе моей сладко сродниться с тобою,
Такое ж в ней небо, но часто печаль
В нее западает с тревожной мечтою.
Такое же небо в ее глубине,
В том небе не звезды таинственной ночи
А звезды другие виднеются мне,
Те звезды родные, знакомые очи.
Души моей небо багрово, глубоко,
И в нем мои звезды любовью горят;
Те звезды, те очи далеко, далеко
Куда-то волшебною силой манят.
Музыка Елизаветы Шашиной (1871).
Петр Валуев
Валуев Петр Александрович, граф (1815–1890) – государственный деятель, публицист, прозаик, поэт. Он принадлежал к одному из древнейших дворянских родов, но в 1836 году, женившись на дочери князя Петра Вяземского, породнился не просто с Рюриковичами, а с одной из самых знаменитых литературных династий, связанной с именами Ивана Дмитриева и Николая Карамзина. В 1838–1839 годах вместе с Лермонтовым входил в «Кружок шестнадцати», петербургской золотой молодежи. В этом отношении судьба Петра Валуева во многом напоминает судьбу Дмитрия Блудова, либеральная молодость которого была связана с арзамасцами. В 60-е годы они оба займут ключевые государственные посты и будут противостоять шестидесятникам вместе с Петром Вяземский и Федором Тютчевым. Блудов и Валуев, Вяземский и Тютчев, отстаивали религиозную идею монархии и самодержавия как «Божией правды». «Все богохульные умы, все богомерзкие народы // Со дна воздвиглись царства тьмы // Во имя света и свободы!» – скажет Тютчев о том самом призраке, который бродил уже не только по Европе, но и по России. В 1848 году о том же напишет Вяземский в стихотворении «Святая Русь»:
…Когда дух буйный и тревожный,
Когда разнузданная страсть,
Под знаменем свободы ложной,
Насилий воцаряют власть –
О, как в те дни борьбы мятежной
Еще любовней и сильней
Я припадаю с лаской нежной
На лоно матери моей!
Как в эти дни годины гневной
Ты мне мила, Святая Русь!
Молитвой теплой, задушевной
Как за тебя в те дни молюсь!
Дмитрий Блудов впервые увидел, какая бездна скрывается за словами о свете и свободе еще в 1825 году, когда через него, как делопроизводителя, прошли все документы Следственной комиссии по делу декабристов. С тех пор, занимая важнейшие государственные посты министра внутренних дел, министра юстиции, а с 1862 года – председателя Государственного совета и Комитета министров, он стремился, прежде всего, оставаться христианином, следовать высшим Божьим законам. «И сам Спаситель отпустил с любовью // Послушного и верного раба» – этими словами заканчивается тютчевское стихотворение на смерть Блудова. «Он как залог и клятву свято // Хранил и помнил до седин, // Что с ним шли об руку когда-то // Дашков, Жуковский, Карамзин», – напишет в эти же дни Вяземский.
Петр Валуев как политик серьезно заявил о себе в сентябре 1855 года, когда, будучи курляндским гражданским губернатором, написал записку «Дума русского», выразив в ней мысли, которые, что называется, витали в воздухе. Она заканчивалась словами: «В России так легко сеять добро! Русский ум так восприимчив, русское сердце так благодарно! Россия – гладкое поле, где воля првительства не встречает преград. Не скажет ли оно народу: да будет истина меж нами и не вспомнит ли красноречивых слов, сопровождавших герб одного из древних русских дворянских родов: «Уму нужен простор!»»
Вступивший на императорский престол Александр II не мог не откликнуться на этот призыв. Уже вскоре Валуев вошел в число его ближайших сподвижников, но за четверть века пребывания у власти смог убедиться лишь в том, как нелегко сеять добро, как много преград возникает у самой власти на этом гладком поле, как ограничен простор для ума. Об этом свидетельствует его дневник, впервые опубликованный в 1891 году и ставший одним из важнейших свидетельств эпохи. Вот некоторые из записей Валуева – министра МВД:
1865 год
7 марта. «В нашей политической среде я вынужден трудиться без всякой надежды на близкий успех. Я верю в будущность России, но в дальнюю, а не в ближнюю. Спокойно и мирно узел не развяжется. Признаки потрясения множатся. Если бы я не имел веры в будущее, я счел бы их признаками разложения. Для поворота к лучшему, видно, требуется, чтобы сперва дан был простор худшему…».
29 октября. «…Внутренний плач и внутренняя молитва непрерывны. Тяжело, больно, невыразимо горько. Исхода нет. Ни одного луча отрады. Я чувствую, что Провидение меня гнет и перегибает. Я имею ощущение физической боли. Я съеживаюсь под гнетом и страданием. Господи! Буди мне милосерд!»
Что и кто теперь Россия? Все сословия разъединены. Внутри их разлад и колебания. Все законы в переделке. Все основы в движении. Оппозиция и недоверие проявляются везде, где есть способность их выказывать. Трехсотголовое земство поднимает свои головы, лепечет критики, скоро будет вести речь недружелюбную. Половина государства в исключительном положении. Карательные меры преобладают. Для скрепления окружности с центром употребляется сила, а эта сила возбуждает центробежные стремления.
Один Государь теперь представляет и знаменует собой цельность и единство Империи. Он один может укрепить пошатнувшееся, остановить колеблющееся, сплотить раздвоившееся. Он призван умиротворить умы, утешить страсти, воссоединить воли, указав им общую цель и открыв пути к этой цели. Он призван быть нравственным собирателем земли Русской, как Иван III был ее собирателем материальным. Угодно ли ему будет уразуметь и исполнить это призвание?»
1867 год
27 марта. «День св. Пасхи… Со мною говорят о празднике, о наградах и т.д. Никто не знает, как надрывается мое сердце, как измучен я и какие грустные думы на мне лежат свинцовым бременем. На дворе солнце. Есть жизнь, движение, есть что-то действительно праздничное. Внутри меня одно только отрадное чувство, что Бог видит мое горе и что перед Ним оно не пропадет».
3 апреля. «Утром у обедни».
4 апреля. «Покушение на жизнь Государя по милости Божьей тщетное…»
Александр II, ставший Царем-освободителем, действительно, больше всего напоминал Ивана III. Ни до покушения Каракозова, ни после он не смог стать Иваном IV – Иваном Грозным. Это удалось только Александру III, не давшему в России «простора худшему» и при этом впервые доказавшему, что быть «грозным» вовсе не значит быть «кровавым»…
Петр Валуев был министром внутренних дел с 1861 по 1868 год, до рокового дня 11 марта 1881 года занимал ряд других ведущих постов, закончив свою карьеру председателем Совета министров. Но одним из первых, кого отправил в отставку новый император Александр III, был именно Валуев. У императора, как и у некоторых других современников, были причины упрекать его в «либерализме», в неспособности возглавляемого им Особого совещания «для изыскания мер к лучшей охране спокойствия и безопасности Империи» изыскать эти меры. В сатирической поэме А.К. Толстого «Сон Попова», опубликованной в Берлине в 1878 году, создан образ министра-либерала, как считается, вобравшего в себя валуевские черты. Министр произносит монолог:
…Прошло у нас то время, господа, –
Могу сказать: печальное то время, –
Когда наградой пота и труда
Был произвол. Его мы свергли бремя.
Народ воскрес – но не вполне – да, да!
Ему вступить должны помочь мы в стремя,
В известном смысле сгладить все следы
И, так сказать, вручить ему бразды.
Искать себе не будем идеала,
Ни основных общественных начал
В Америке, Америка отстала:
В ней собственность царит и капитал.
Британия строй жизни запятнала
Законностью. А я уж доказал:
Законность есть народное стесненье,
Гнуснейшее меж всеми преступленье!
Нет, господа! России предстоит,
Соединив прошедшее с грядущим,
Создать, коль смею выразиться, вид,
Который называется присущим
Всем временам; и, став на свой гранит,
Имущим, так сказать, и неимущим
Открыть родник взаимного труда,
Надеюсь, вам понятно, господа?
Валуев, возглавив с 1872 года Министерство государственных имуществ, выступил с новой экономической программой сохранения самобытности России, опубликовал около 200 статей, так сказать, о «НЭПе» того времени. При Александре III он оказался невостребованным ни как государственный деятель, ни как экономист, зато в полной мере проявил себя в новом Граф Дмитрий Блудов. Начало 1860-х гг. качестве – историка Церкви, прозаика и поэта.
Сохранилось его наставление сыну, звучащее как завет: «Помни: одно утешение, одна опора, одно спасение – молитва, одно умиляющее и умиротворяющее пристанище – церковь, один покровитель и спаситель – Трисвятый Бог».
Таковым был итог всей жизни экс-министра. Об этом можно судить по его стихам, впервые опубликованным в книге, которую он составил и издал в 1884 году под названием: «Сборник кратких благоговейных чтений на все дни года». Наряду с выдержками из Священного Писания и богословских книг, Валуев поместил в «Сборнике» духовные стихи русских поэтов – от Ломоносова и Державина до Пушкина, Лермонтова, Федора Глинки, Вяземского, Хомякова и других своих современников, включая собственные, подписанные его отчеством «Александров». Таких стихов более тридцати, и некоторые из них нисколько не уступают лучшим образцам представленной им русской религиозной классики. И дело здесь даже не в профессиональном уровне, далеко не любительском, а в том, что такие стихи не пишутся, а рождаются, свидетельствуют о глубоком духовном опыте, о собственных религиозных переживаниях и сопереживаниях. В дневнике – внешняя канва событий.
К тому времени, выйдя в отставку, он уже дебютировал как прозаик, выпустив повесть «V Покрова в Левшине» (1881) и роман «Ларин» (1882), но с публикацией стихов он не спешил, видимо решив не привлекать к ним внимания, оставить этот заповедный уголок вне публичных критических обсуждений. В 1887 году несколько его стихотворений опубликовал журнал «Новь», в 1892 году в журнале «Труд» появилась подборка «Из посмертных стихов графа П.А. Валуева». Посмертной была и сенсационная публикация его дневников в журнале «Русская Старина» (1891, № 4 – 11), после которой о молитвах никому неведомого Александрова никто и не вспомнил. Так и остались они в его «Сборнике» рядом с классикой…
Из «Сборника кратких благоговейных чтений на все дни года»
* * *
Мой дух! за все благодари Творца!
Во всем познай Его святую волю!
Он дал тебе твою земную долю.
Он создал нас. Он нам вложил в сердца
И жажду благ, и светоч упований,
И радости благословенный жар,
И многозвучную струну страданий.
Он благ, – и от Него благ всякий дар.
Благодари всегда, – за все – за радость,
Коль радость благостью Его дана;
И за печаль. В печали нам видна, –
Но в темной ризе, – та же благость!
* * *
Средь кратких радостей и долгих бурь и бед
Текут земные дни! Дай веры силу,
Дай упованья свет! Дай мне, сходя в могилу,
Взглянуть без трепета на мой в сей жизни след!
* * *
К кому идти, когда дыханье сжато,
Когда земных надежд затмился пестрый рой,
Когда наш ум в тисках и сердце в нас объято
Мучительной тоской?
К кому идти, когда печалей бремя,
Удвоивши напор, на плечи налегло,
И двукрылатое одно нам кажет время
Железное крыло?
К кому идти? – К Тому, чье иго – благость,
Чье бремя всем легко, кто с верою пришли
К Нему, чтоб в Нем найти и свет, и мир, и радость,
И в Нем одном нашли!
* * *
Агнче Божий! Вземляй грех мира, помилуй нас, грешных!
Первым из грешных себя признаю. – Спаси и помилуй!
* * *
Господь живет в душе моей, буди со мной!
Покров и Защитник в душе моей, буди со мной!
В пылу страстей, борьбы, в дни знойной жизни,
Как в светлую юности пору, буди со мной!..
Дай песням моим безгрешные звуки, чтоб слово
Мое пред Тобой меня не винило, буди со мной!..
Господь Утешитель, мой щит, моя сень, беззакатное солнце!
До дня и часа последнего жизни буди со мной!
* * *
Господь нам три звезды дал в небо наших дум,
Чтоб сердце умилять и освещать наш ум.
В небесной выси, над главою,
Горит в венце лучей, лампадой золотою,
И сквозь мглу туч видна всегда
Нам веры яркая звезда.
На западе – звезда воспоминаний,
Прошедших радостей, пережитых страданий,
Всего, – что некогда сбылось, – чего уж нет,
Льет на минувшее прощальный тихий свет.
А на востоке, перед нами,
Мерцая дальними лучами,
Звезда надежды зажжена,
Грядущее – вещает нам она.
Светило двух миров, – она земных желаний
Глашатай здесь, – загробных упований.
* * *
«Да хранит тебя Бог!» – говорим, расставаясь,
Мы тому, с кем прощанье нам сердце щемит;
И когда мы расстались, – к нему обращаясь,
Наше сердце не раз те ж слова повторит.
Чтобы выразить лучшие чувства участья,
Чтоб молитвой обнять пожелания счастья,
Не могло б наше сердце и ум бы не мог
Найти слов лучше слов: «Да храни тебя Бог!»
* * *
Господь! Услыши нас! Ни злата, ни сребра
Не просим мы себе во дни земной неволи.
Дай веры светоч нам! И жажду дай добра,
И к ближнему любовь, и силу доброй воли!
* * *
Вера – и светоч, и якорь, и щит.
Светоч погас ли – вся жизнь помрачилась.
Якорь ли сдал – челн о камни разбит.
Щит ли разбился – борьба прекратилась.
* * *
Из тьмы грядущего, стезею потаенной,
Навстречу нам идет последний жизни час.
Склонялся пред ним, блажен лишь тот из нас,
Кто ждал его, в ком луч надежды не угас
И свет ее храним был верою смиренной.
* * *
Вечер, днесь, Господь, как было
В Эммаусе в оны дни.
Солнце долу лик склонило
И, склоняя, озарило
На горах верхи одни.
Сумрак уж царит в долине,
Где от крови далеки,
Одиноки, как в пустыне,
Как тогда, свершают ныне
Путь Твои ученики.
Их, Господь, Своим явленьем
От тяжелых дум избавь!
Осени благословеньем!
Положи конец сомненьям
И на веры путь наставь!
* * *
Не помяни, Господь, в вечерний час,
Всего, чем пред Тобой винить могли бы нас
Предтекшие часы. И вольно, и невольно
Бывали грешны мы. Но тяжело и больно, –
Ты это зрел, Господь, – нам было по пути
Закон Твой сохранять и данный крест нести,
И духом бодрствовать, когда, изнемогая
Земною силой, мы, в час бури, в час печали,
В час искушений злых, в час бед, в час смутных дум,
Терзавших сердце в нас и помрачивших ум.
Но было в нашем дне и солнечное время,
Ты миловал, Господь, Ты облегчал нам бремя;
И не забыли мы, в вечерней жизни час,
Чем Ты благословил и чем утешил нас!
* * *
В реке времен волна сменяется волною,
И в море вечности всем волнам есть предел.
За днем так день идет, уставною чредою,
И с днями мы идем, – и общий наш удел
У моря вечности ступить на брег конечный,
Где завершается для странников земных,
В неведомый им час, путь жизни скоротечной.
За ним другая жизнь. В стране всегда живых
Нет смены дней. Царит день присный, беззакатный.
Господь! В Твоей руке земные наши дни!
Дай мирный им черед, исход дай благодатный,
И в вечном дне Твоем нас, грешных, помяни!
* * *
Воины Христовы! К вам глас! На молитву!
Утро настало. Пробита заря!
Голос Господень зовет вас на битву!
В битву идите, мольбы сотворя.
Веры примите щит несокрушимый,
Божьим глаголом стрясающий гром!
Смело идите и вашею кровью
Поле омойте! Настанет конец.
Вечною славой и вечной любовью
Вам уготован победы венец.
* * *
Источник вечных сил, священные скрижали,
Господней благости завет!
В вас мы всегда найдем и разуменья свет,
И помощь в дни труда, и мир во дни печали.
* * *
Услышь, Господь! Помилуй нас,
Хотя мы гнев Твой заслужили,
Хотя закон Твой не хранили,
Хотя весь день в затменьи жили
И на спасенья путь вступили
В единодесятый час!
* * *
Когда за ближнего тревожно сердце бьется,
И за него слеза участия прольется,
И за него тобой молитва вознесется
К Тому, Кто всем Господь, к Тому, Кто всем Отец,
Кто помыслы умов и тайны всех сердец,
Как хартию пред Ним раскрытую, читает,
И ближних к ближнему любовь благословляет, –
Когда, молясь Ему, забудешь о себе, –
Тогда внимает Он, – и близок Он к тебе.
* * *
Я видел сон. Был вечер; час заката.
Со всех сторон, в долину Иосафата,
По склонам гор, не ровною стопой,
Шли странники несметною толпой.
И каждый шел особою тропою,
И каждый нес свой крест перед собою.
Во всех концах долины виден был,
Из края в край, открытый ряд могил;
И каждый странник шел к своей могиле,
И каждый перед ней, ему по силе
На путь земной крест данный водружал,
Чтоб крест лучом заката озарился.
И видел я, что свет зари ложился
На все кресты, и ярче освещен
Был всякий крест, что до конца несен
Покорною и твердою рукою,
Как веры стяг, – высоко над главою…
* * *
Не о себе одном горячую молитву
К Тебе, Господь, я днесь смиренно возношу.
Ты дал мне крест; вести Ты дал мне с жизнью битву:
И битву я веду, и крест свой я несу.
Но Ты не одного в пути меня оставил.
Ты спутников мне дал; Ты в душу мне вложил
Способность их любить; Ты сердце мне наставил
И пламенем любви его благословил.
О них молю, Господь! За них и сердце бьется,
И ум упорною тоскою угнетен.
Молю, – да благодать Твоя на них прольется,
И путь их здесь Тобой да будет озарен.
Иных уж нет со мной; но живы пред Тобою
И те, кто на пути, и те, кем путь земной
Уж пройден. Всех могу обнять двойной мольбою:
Благослови живых – усопших упокой!
* * *
Не отклоняй протянутой руки;
Не говори, что нужды те легки,
К которым ты рассудком равнодушен.
Будь сердца голосу послушен:
Не отклоняй протянутой руки.
* * *
Притихла буря; пронеслись
На запад тучи грозовые
И, гривы опустив седые,
На горных склонах улеглись.
Гремучий ливень замолчал;
С лугов и нив стекают воды,
И вихорь, спутник непогоды,
Рвать в роще ветви перестал.
Поля дымятся сизой мглой,
Посевы полегли грядами:
Гроза их влажными рядами
Путь очертила за собой.
Но к утру встанут те ряды.
Господь, дня летнего дыханьем
И солнца своего сияньем
Благослови грозы следы.
* * *
День склонился; вечереет;
Быстро тени гор растут,
Неба синий свод темнеет;
Тише мимо нас бегут
Жизни волны чредовые;
Тише говор сердца стал;
Все желания земные
Он твердить нам перестал.
Тише стал печалей ропот,
Тише мира шумный крик,
И надежд немолчный шепот,
И мятежной воли крик.
Нами пройден путь печальный,
Путь всех слабых чад земли.
В час вечерний, в час прощальный
Ты, Господь, мольбе внемли!
Плачь услышь души смятенной!
Все долги ей отпусти
И грехами помраченный
Ум наш свыше просвети!
* * *
Память минувшего, память святая!
Пламени светлого искра живая!
Неба заката звезда золотая!
В кладень надежный тебя я вложил,
В сердце глубоко тебя сохранил.
Но не закрылась та в сердце могила;
Не безпробудным в ней сном опочила
Дней безвозвратных живящая сила.
Искра горит, – и видна мне всегда
Неба заката златая звезда.
Сердце хранит упованье святое;
С новым днем станет вновь сущим былое;
Смолкнет пред Богом все горе земное;
На небе новом взойдет мне тогда
Утра звездою заката звезда.
* * *
Ангел мира, ангел света,
Чье незримое крыло
С тихим веяньем привета
Осенило мне чело!
Из небесного чертога
Кто ко мне призвал Тебя?
Где ты слышал имя Бога?
Кто молился за меня?
Кто любовью, мыслью нежной
В этот час мне близок стал
И моей душе мятежной
Утешение послал?
Кто б он ни был, – брат, сестра ли,
Улетая в звездный рай,
Всем, кто мира мне желали,
Ты спасибо передай.
Ангел мира, ангел света,
Чье незримое крыло
С тихим веяньем привета
Осенило мне чело!
* * *
Над видимым миром мы знаем другой,
Мир сущий вкруг нас и над нами.
Тот мир познаем мы лишь чуткой душой,
Не видим земными очами.
Тот мир не пространство небес голубых,
Не света денного потоки,
Не воздух, – не звезд хороводов ночных
Искрящийся отблеск далекий.
Тот мир не несет на себе тех оков,
Которых привычно нам бремя.
Незримому миру безплотных духов
Ни узы, ни место, ни время.
Безследно те духи над нами парят,
Беззвучно меж нас пролетают,
И часто, по воле Творца, нас хранят,
По воле Творца нас спасают.
* * *
Блажен пловец, во мгле туманной ночи
Узревший маяка руководящий свет,
Он твердо держит руль, с огня не сводит очи
И знает, – тот огонь спасения завет.
Блажен стократ, кто в бурном жизни море
Был родственной души огнем путеводим,
Всегда следил за ним с молитвою во взоре
И светом веры в нем сам в вере был храним.
* * *
Блажен, кто молится и верит,
Кто не земною мерой мерит
Свое призванье на земле,
Кому в греховной мира мгле
Светит грядущего светило,
Чье сердце неземным лишь жило
И неземным одним живет,
Кто бодро крест в пути несет
И помнит, что его хранила
Средь бурь и бед Господня сила,
И знает, что та сила с ним,
Где верой он руководим.
* * *
Внемли, Господь, моей мольбе смиренной,
Сподоби храм Тебе соорудить.
Не золото, не мрамор многоцветный,
Не серебро могу в него вложить,
Чтоб лепотой богатых украшений
Усердие мое знаменовать
И дань молитв, и дань благодарений
Тебе за все дары Твои воздать.
Лишь в сердце я, печалями смягченном,
Могу тот храм создать и сохранить;
Лишь верою и духом сокрушенным
Могу его и красить и святить.
Но Ты, Господь, не требуешь, чтоб злато
Иль серебро Твой красило алтарь.
Убого ли он убран иль богато, –
Везде над ним Ты Бог, Отец и Царь!
* * *
Господь! Услышь мольбу мою: буди со мной!
От мысли кичливой затменья меня сохрани!
Как злаком роса, Твоя благодать мне нужна.
Безсилен я без Тебя: наставь меня, буди со мной!
Чтоб смело на доброе дело руку поднять
Решиться я мог и дело свершить, – буди со мной!
* * *
В Твои блаженные селенья,
В обитель радостей святых,
Введи, Господь, путем спасенья,
Усталых странников земных.
Тот труден путь. Изнемогали
На нем в безсолнечные дни
И с трепетной мольбой взывали
К Тебе о помощи они.
И Ты, Господь, сквозь мглу ненастья,
Им солнца луч ниспосылал,
Дарил им в горе проблеск счастья,
Упавших духом воздвигал
Глаголов силой чудотворной;
И дал умение страдать,
И веры твердой и покорной
Таинственную благодать.
Господь! не презри их молений,
Одних в пути их не оставь
И в мраке тайных искушений
На правые стези наставь.
В Твои блаженные селенья,
В обитель радостей святых,
Введи, Господь, путем спасенья,
Усталых странников земных!
* * *
Меж туч порой звезда одна
Нам в ночь осеннюю видна,
В туманной мгле окружена,
Как на иконе лик святого,
Венца сияньем золотого;
И той звездой озарена
Небесной выси глубина.
Так день один, из мглы былого,
Струею пламени живого
Вкруг нас свой разливает свет.
Он нам минувшего завет,
Он нам грядущего обет,
И нас зовет к добру, к молитве,
К труду, к терпению – и битве.
Из журнальных публикаций
Молитва
Спаси меня, Господь! затмился надо мною
Твоих святых небес лазоревый покров.
Просвета нет; гроза находит за грозою,
И между гроз, от мглы нависших облаков,
На все вокруг меня ложится тень седая.
Гнетущею тоской я день и ночь томим.
То с бурею в борьбе, то бурю ожидая,
Я верою одной в Тебя, Господь, храним,
Господь, храни меня!
Спаси меня, Господь! Таинственную силу
Той веры до конца даруй душе моей,
Пока я не свершу пути, пока в могилу
С земною не сложу я жизнию своей
Все то, чем некогда Ты дал ей озариться,
Что я считал моим, о чем Тебя молил,
Что Ты мне дал любить и дал к чему стремиться,
Чем испытал меня и чем благословил.
Господь, веди меня!
Спаси меня, Господь! Трудна была дорога:
Борьба с преградами, ненастье, близость бед
И сердца чуткого немолчная тревога
Мой утомили дух. На прошлой жизни след
В раздумье тягостном смотрю усталым взором,
Воспоминаний ряд проходит предо мной,
И больно мне, когда они звучат укором,
И грустно мне, когда я слышу звук другой.
Господь, прости меня!
Январь 1887
Молитва[118]
Господь, мольбе моей смиренной
С высот небес Твоих внемли,
И мира, для души смиренной,
Мне дуновенье ниспошли!
Как хартия, перед Тобою
Раскрыта повесть моих дней;
Давно туманной пеленою
Дум тяжких тень лежит на ней;
Давно мне чудится невольно,
Что новая печаль близка,
И ум в тисках, и сердцу больно,
И скорбью связана рука.
Я не ропщу, Господь, я знаю,
Что я виновен пред Тобой,
Но я молюсь, я уповаю,
Суд милостив мне будет Твой.
Да даром благости верховной
Земная явится печаль…
Принять ее душой покорной
Велит священная скрижаль.
Я ведаю, что в ризах темных
Ты часто Ангелов Твоих
Ниспосылал спасать бездомных,
Скорбящих странников мирских.
Кому печали здесь не новы,
Тот помнит Ангелов привет:
Тому сквозь темных риз покровы
Их крыльев серебристый свет.
Господь! Дай скорби мне забвенье
И удали печаль с чела,
Даруй узреть мне на мгновенье
Край серебристого крыла.
Не радостей земных на время
Прошу, Господь, чтоб отдохнуть;
На миг забыть бы только бремя
И раз свободно лишь вздохнуть!
Николай Щербина
Щербина Николай Федорович (1821–1869) – поэт, переводчик. Щербина существует как бы в двух своих ипостасях, не имеющих никаких точек соприкосновения. Один из них – автор сатирических стихотворений и пародий на самые злободневные вопросы современности. Неизменной мишенью его, по выражению Ф.И. Тютчева – «блестящей желчи», – были славянофилы и поэты «чистого искусства». «Я слишком русский человек, чтоб сделаться славянофилом», – съязвил он о славянофилах-немцах Берге и Каролине Павловой. Особенно досталось Аполлону Майкову за его «верноподданическое» стихотворение «Коляска» и Федору Глинке вместе с Авдотьей Глинкой – за Гегеля проклинание и псалмов писание (высмеивая их религиозность, он даж е прибегнул к кощунственному пародированию акафиста). Второй Щербина – автор антологических стихотворений, которые, наряду с антологиями Аполлона Майкова, можно считать образцами «чистого искусства». Не кто иной, как «неистовый Виссарион», приветствовал в 1841 году первую книгу двадцатилетнего Аполлона Майкова, противопоставив его античную лирику «гримасам ш тукм ейстеров, потеш аю щ их тупую чернь». Совсем иную реакцию вызвала антологическая лирика у последователей Белинского. «Ш естидесятники» во главе с Н.Г. Чернышевским приветствовали сатиру Щербины, но его фавны, нимфы, наяды вызвали полное отторжение. Зато Тютчев писал, обращаясь к нему:
Вполне понятно мне значенье
Твоей болезненной мечты,
Твоя борьба, твое стремленье,
Твое тревожное служенье
Пред идеалом красоты…
Щербина выбрал тревожное служенье этим идеалам, что и стало причиной его ухода из так называемого «демократического лагеря». Антологическая лирика Николая Щербины нашла поддержку не только Федора Тютчева, но и великих русских композиторов – А.С. Даргомыжского, Н.А. Римского-Корсакова, П.И. Чайковского, А.Т. Гречанинова. Романс «После битвы» Щербины – Гурилева послужил основой для одной из самых популярных матросских песен «Раскинулось море широко…». Не менее важное значение в его творчестве занимает религиозная лирика. Он, как и Огарев, Некрасов, Добролюбов, в 40-е годы начинал свой путь в поэзии с молитв, а уже позже, в 50-е, наступив на горло собственной песне, пополнил ряды поэтов-сатириков.
Предсмертная песнь поликаров[119]
Бросим в землю семя жизни:
Наше семя возрастет
И ликующей отчизне
Плод нетленный принесет.
Что завидней нашей доли:
Мы угасли не в цепях!..
Жизнь темна в земной юдоли,
Жизнь ясна на небесах…
<1843>
Утренняя молитва
Я пал под горем и бедами;
Мне тяжело нести свой крест, –
И ропот грешными устами
Душа готова произнесть…
Но в свете пурпурной денницы
Душе слетела благодать,
И пали слезы на ресницы,
И легче стало мне страдать…
В молитве теплой я излился,
Но благ себе не смел просить, –
Я только плакал и молился,
Я только мог благодарить.
1844
Услышанная молитва
Звезды в тумане мерцали,
Облаком месяц покрылся;
Полный глубокой печали,
Робко я Богу молился.
В счастии гордый, забывшись,
Милости Божьей не ждал я;
Так безкорыстно молившись,
Вечно молиться желал я…
Верю я, минут печали,
Месяц по небу катится,
Звезды светлей заблистали, –
Стал я теплее молиться!
< Первая половина 1840-х годов>
Тишина
В моей душе давно минули бури;
Уж мне чужда теперь их мрачная краса,
И надо мной, без туч и без лазури,
Как над пустынею, нависли небеса.
Спокойно все во мне и безмятежно,
Невозмутимая такая тишина,
Что мать бы мне завидовала нежно,
И счастия слезой заплакала б она…
Но, за врагов молившийся Спаситель,
К Тебе я возношусь сердечною мольбой:
Моим врагам, земной неправды Мститель,
За злобу не воздай подобной тишиной!
21 июня 1846
Истина молитвы
Когда обольщенный земными соблазнами,
Волнением крови, желаньями праздными
К Тебе возношусь я в мольбе, –
Не внемли ей… Слава Тебе!
Когда на тернистом пути испытания
Я крест свой тяжелый несу без роптания
И чужд я корыстной мольбе, –
Услышь меня… Слава Тебе!
15 декабря 1847
Современная дума
Когда Твое царство, Спаситель,
В величьи с небес низойдет
В юдольную нашу обитель
И всюду блаженство прольет?
Мы сами его отдалили,
Желанное царство Христа,
И столько мы зла совершили
Под чистой бронею креста!
Для чувства корыстно-земного
Купались мы в братней крови
Во имя Предвечного Слова,
Во имя Верховной Любви.
Мы слово Небес толковали
В угоду мирской суеты,
Потом мы его осмеяли…
Но благ нескончаемо Ты,
И суд Твой среди испытаний
Невидимо благо творит,
И в вопле глубоких страданий
Нам голос души говорит:
От знанья пришли мы к сомненью
И раненой пали душой,
Мы знаем, дойдем к примиренью
И к жизни родимся иной…
Тогда Твое царство, Спаситель,
В величьи с небес низойдет
В юдольную нашу обитель
И всюду блаженство прольет;
Все люди тогда будут братья,
Довольные должной судьбой,
И мысли единой объятья
Всю землю обнимут собой…
* * *
Наши очи малы,
Велика природа;
Их погасит время,
Но она безсмертна.
Наши очи малы,
Но безбрежность мира
Меряют собою
И в себе вмещают.
Наша жизнь лишь только
Вечности мгновенье, –
Мы ж порой в мгновенье
Проживаем вечность…
1848
Священник Алексей Лунин
Лунин Алексей Алексеевич (1839 – после 1906) – поэт, прозаик, священник. Из многодетной семьи сельского священника. Учился в Саратовском духовном училище и в Саратовской духовной семинарии. Свой путь в литературе начинал под влиянием «властителей дум» 60– годов. В 1861 году издал в Саратове поэтическую книгу «Стихотворения А. Агринского», взяв фамилию деда-дьякона. Под своей фамилией издал «Стихотворения» (Саратов, 1865), «Задушевное слово» (Вольск, 1886), «Сочинения» (Вольск, 1889), в которых со временем обличительные мотивы стали вытесняться религиозными. Он переложил 55 псалмов, создал цикл «Оды и гимны». В последнем сборнике «Думы о Родине» (Вольск, 1906) представлены его религиозно-патриотические стихи. «Унижена, развращена // Моя родимая страна!» – восклицает он в стихотворении «Изменникам Родины».
Подражание псалтири
Песни хвалений
Как хорошо воспевать Вседержителя,
Нашего Бога, Творца, Промыслителя!
Лира! настройся нежней!
Гусли! играйте звончей!
Пусть по примеру Царя вдохновенного,
Богом великим ума осененного,
Струны и наши звенят,
Богом сердца веселят.
Даруй мне, Господи, благословение!
Ты оживи, освети вдохновение,
Истиной, правдой святой
Слабый мой разум настрой!
* * *
Блажен, кто верой просвещается,
Любовью к людям наполняется,
Еще, еще блаженней тот,
Кто в путь кощунных не идет.
Кто от безбожных отрекается,
Кто в храме часто поучается
И у Святого алтаря
Творит молитву за Царя.
Своей великою десницею
Воздаст ему Господь сторицею,
За святость жизни и труды
Спасет от горя и беды.
Не так с мятежниками сбудется:
Их путь погибнет и забудется.
Не будет нечестивых, злых
В селеньях праведных, святых.
* * *
О мелодические звуки!
О, лейтесь, лейтесь для Творца!
О, исцеляйте сердца муки,
Персты свободные певца!
Рождайтесь звуки для хваленья,
Одушевляйте всех людей,
Одушевляйте все творенья
Святой гармонией своей.
Пусть хвалят Бога вдохновенно,
Пусть хвалят Бога во церквях,
Пусть хвалят Бога во вселенной,
Во всех святых Его местах;
Пусть хвалят Бога на тимпане,
Пусть хвалят Бога во псалмах,
На звучных гуслях, на органе,
На нежной лире и в стихах.
* * *
Колокол церковный к службе призывает,
Истинная радость душу наполняет.
Я спешу молиться в Божий храм чудесный.
Я молился слезно, чтоб Отец Небесный
Услыхал мой голос, теплое моленье
И в напастях лютых даровал спасенье.
Погасились скоро духа сокрушенья,
Долгие печали, адские мученья.
Слабый, угнетенный духом я воспрянул
И на небо с светлым упованьем глянул.
От врагов и смерти Бог меня избавил,
Просветил мне сердце и в добре наставил.
Милостивый Бог наш праведников любит,
Буйных, нечестивых отвергает, губит.
Славлю Тебя, Боже, милосердный Боже,
Под открытым небом, в храме и на ложе.
1883–1885
Алексей Апухтин
Апухтин Алексей Николаевич (1840–1893) – поэт, прозаик. Учился в Петербургском училище правоведения вместе с П.И. Чайковским, их дружба и творческое содружество продолжались всю жизнь. «Ты помнишь, как, забившись в «музыкальной», // Забыв училище и мир, // Мечтали мы о славе идеальной… // Искусство было наш кумир», – напишет он много позже в одном из поэтических посланий Чайковскому. В 1859 году в некрасовском «Современнике» была опубликована подборка из десяти стихотворений девятнадцатилетнего правоведа, в которых звучали гражданские мотивы. Он вошел в круг ведущих «шестидесятников» того времени и вполне мог стать одним из самых ярких поэтов «школы Некрасова». Но в период «раскола» оказался по другую сторону баррикад – среди поэтов «чистого искусства».
В 1862 году в журнале братьев Достоевских появилось его программное стихотворение «Современным витиям», в котором звучали строки, навсегда закрывшие ему путь в «передовые» журналы:
Посреди гнетущих и послушных,
Посреди злодеев и рабов
Я устал от ваших фраз бездушных,
От дрожащих ненавистью слов!
Мне противно лгать и лицемерить,
Нестерпимо – отрицаньем жить…
Я хочу во что-нибудь да верить,
Что-нибудь всем сердцем полюбить!
Более двадцати лет имя Апухтина, как и имя Афанасия Фета, не появлялось на страницах печати. Но Фет, порвав с «Современником», по словам современника, «бросился из литературы в фермерство». Апухтин тоже отказался от «типографского станка», сдержав слово: «Никакая сила не заставит меня выйти на арену, загроможденную подлостями, доносами и… семинаристами». Он ни разу не вышел на эту арену, выбрав иную форму жизни поэтического слова – в музыке, в авторской декламации. Это «бремя креста» он пронес до конца, навсегда сохранив верность «чистому искусству» – очищенному от «дидактики».
Результат оказался неожиданным. Апухтин выпустил свою первую книгу стихов лишь в 1886 году – через четверть века после отказа от «типографского станка». Но к этому времени благодаря романсам он приобрел нисколько не меньшую известность, чем другие знаменитые поэты-современники. Нотоиздание было как бы вне политических баталий, но стихи, ставшие романсами, расходились тиражами не меньшими, чем многотиражный некрасовский «Современник», и неизмеримо большими, чем поэтические книги. Поэтический сборник Апухтина 1886 года был, по сути, итоговый, выдержавший при жизни поэта четыре издания, но и они несравнимы с тиражами нотных изданий его романсов.
Романсы на стихи Апухтина стали таким же явлением в музыке, как и в поэзии. Подобно Фету, он доказал, что «поэзия и музыка не только родственны, но и неразделимы».
Русские композиторы создали более 80 романсов на стихи Апухтина. Романсной классикой стали «Ни отзыва, ни слова, ни привета», «Ночи безумные, ночи безсонные» Апухтина – Чайковского. Одним из самых популярных «цыганских» романсов до сих пор остается «Пара гнедых» Апухтина – Донаурова – Пригожего. В 1895 году Константин Случевский напишет стихотворение, посвященное памяти Апухтина:
«Пара гнедых» или «Ночи безумные»,
Яркие песни полночных часов, –
Песни такие ж, как мы, неразумные,
С трепетом, с дрожью больных голосов!
Что-то в вас есть безконечно хорошее…
В вас отлетевшее счастье поет…
Словно весна подойдет под порошею,
В сердце – истома, в душе – ледоход!
Тайные встречи и оргии шумные,
Грусть… неудача… пропавшие дни…
Любим мы, любим вас, песни безумные:
Ваши безумия нашим сродни!
В этих же романсах Апухтина Александр Блок видел символ эпохи – «цыганские, апухтинские годы». А в молитвенной поэзии не меньшее значение имеют его «Реквием», «Моление о чаше», «Из Великого канона».
Мемеnто моri [120]
* * *
Когда о смерти мысль приходит мне случайно,
Я не смущаюся ее глубокой тайной
И, право, не крушусь, где сброшу этот прах,
Напрасно гибнущую силу.
На пышном ложе ли, в изгнанье ли, в волнах,
Для похорон друзья сберутся ли уныло,
Напьются ли они на тех похоронах
Иль неотпетого свезут меня в могилу, –
Мне это все равно… Но если, Боже мой,
Но если не всего меня разрушит тленье
И жизнь за гробом есть–услышь мой стон больной,
Услышь мое тревожное моленье!
Пусть я умру весной. Когда последний снег
Растает на полях и радостно на всех
Пахнет дыханье жизни новой,
Когда безсмертия постигну я мечту,
Дай мне перелететь опять на землю ту,
Где я страдал так горько и сурово.
Дай мне хоть раз еще взглянуть на те поля,
Узнать, все так же ли вращается земля
В своем величьи неизменном,
И те же ли там дни, и так же ли роса
Слетает по утрам на берег полусонный,
И так же ль сини небеса,
И так же ль рощи благовонны?
Когда ж умолкнет все и тихо над землей
Зажжется свод небес далекими огнями,
Чрез волны облаков, облитые луной,
Я понесусь назад, неслышный и немой,
Несметными окутанный крылами.
Навстречу мне деревья, задрожав,
В последний раз пошлют свой ропот вечный,
Я буду понимать и шум глухой дубрав,
И трели соловья, и тихий шелест трав,
И речки говор безконечный.
И тем, по ком страдал я чувством молодым,
Кого любил с таким самозабвеньем,
Явлюся я… не другом их былым,
Не призраком могилы роковым,
Но грезой легкою, но тихим сновиденьем.
Я все им расскажу. Пускай хоть в этот час
Они поймут, какой огонь свободный
В груди моей горел, и тлел он, и угас,
Неоцененный и безплодный.
Я им скажу, как я в былые дни
Из душной темноты напрасно к свету рвался,
Как заблуждаются они,
Как я до гроба заблуждался!
19 сентября 1858
* * *
О Боже, как хорош прохладный вечер лета,
Какая тишина!
Всю ночь я просидеть готов бы до рассвета
У этого окна.
Какой-то темный лик мелькает по аллее,
И воздух недвижим,
И кажется, что там еще, еще темнее
За садом молодым.
Уж поздно… Все сильней цветов благоуханье,
Сейчас взойдет луна…
На небесах покой, и на земле молчанье,
И всюду тишина.
Давно ли в этот сад в чудесный вечер мая
Входили мы вдвоем?
О сколько, сколько раз его мы, не смолкая,
Бывало обойдем!
И вот я здесь один, с измученной, усталой,
Разбитою душой.
Мне хочется рыдать, припавши, как бывало,
К груди твоей родной…
Я жду… но не слыхать знакомого привета,
Душа болит одна…
О Боже, как хорош прохладный вечер лета,
Какая тишина!
14 июня 1859
Павлодар
Романсы и мелодекламации Г.Э. Конюса (1897) Н.А. Миклашевского, П.Н. Ренчицкого (1903) и дру гих композиторов.
Моление о чаше
В саду Гефсиманском стоял Он один,
Предсмертною мукой томимый.
Отцу Всеблагому в тоске нестерпимой
Молился страдающий Сын.
«Когда то возможно,
Пусть, Отче, минует мя чаша сия,
Однако да сбудется воля Твоя…»
И шел Он к апостолам с думой тревожной,
Но, скованы тяжкой дремой,
Апостолы спали под тенью оливы,
И тихо сказал Он им: «Как не могли вы
Единого часа побдети со Мной?
Молитесь! Плоть немощна ваша!..
И шел Он молиться опять:
«Но если не может Меня миновать –
Не пить чтоб ее – эта чаша,
Пусть будет, как хочешь Ты, Отче!»
И вновь Объял Его ужас смертельный,
И пот Его падал на землю как кровь,
И ждал Он в тоске безпредельной.
И снова к апостолам Он подходил,
Но спали апостолы сном непробудным,
И те же слова Он Отцу говорил,
И пал на лицо, и скорбел, и тужил,
Смущаясь в борении трудном!..
О, если б я мог
В саду Гефсиманском явиться с мольбами,
И видеть следы от божественных ног,
И жгучими плакать слезами!
О, если б я мог
Упасть на холодный песок
И землю лобзать ту святую,
Где так одиноко страдала любовь,
Где пот от лица Его падал как кровь,
Где чашу Он ждал роковую!
О, если б в ту ночь кто-нибудь,
В ту страшную ночь искупленья,
Страдальцу в изнывшую грудь
Влил слово одно утешенья!
Но было все тихо во мраке ночном,
Но спали апостолы тягостным сном,
Забыв, что грозит им невзгода;
И в сад Гефсиманский с дрекольем, с мечом,
Влекомы Иудой, входили тайком
Несметные сонмы народа!
1868
Петергоф
Реквием
Requiem aeternam dona eis,
Domine, et lux perpetua luceat eis[121].
1
Вечный покой отстрадавшему, много томительных лет,
Пусть осияет раба Твоего нескончаемый свет!
Дай ему, Господи, дай ему, наша Защита, Покров,
Вечный покой со святыми Твоими во веки веков!
2
Dies trae…[122]
О, что за день тогда ужасный встанет,
Когда Архангела труба
Над изумленным миром грянет
И воскресит владыку и раба!
О, как они, смутясь, поникнут долу,
Цари могучие земли,
Когда к Всевышнему Престолу
Они предстанут в прахе и в пыли!
Дела и мысли строго разбирая,
Возсядет Вечный Судия,
Прочтется книга роковая,
Где вписаны все тайны бытия.
Все, что таилось от людского зренья,
Наружу выплывет со дна,
И не останется без мщенья
Забытая обида ни одна!
И доброго, и вредного посева
Плоды пожнутся все тогда…
То будет день тоски и гнева,
То будет день унынья и стыда!
3
Без могучей силы знанья
И без гордости былой
Человек, венец созданья,
Робок станет пред Тобой.
Если в день тот безутешный
Даже праведник вздрогнет:
Что же он ответит – грешный?
Где защитника найдет?
Все внезапно прояснится,
Что казалося темно,
Встрепенется, разгорится
Совесть, спавшая давно.
И когда она укажет
На земное бытие,
Что он скажет, что он скажет
В оправдание свое?
4
С воплем безсилия, с криком печали
Жалок и слаб он явился на свет,
В это мгновенье ему не сказали:
Выбор свободен – живи или нет.
С детства твердили ему ежечасно:
Сколько б ни встретил ты горя, потерь,
Помни, что в мире все мудро, прекрасно,
Люди все братья, – люби их и верь!
В юную душу с мечтою и думой
Страсти нахлынули мутной волной…
«Надо бороться», сказали угрюмо
Те, что царили над юной душой.
Были усилья тревожны и жгучи,
Но не по силам пришлася борьба:
Кто так устроил, что страсти могучи,
Кто так устроил, что воля слаба?
Много любил он, любовь изменила,
Дружба… увы, изменила и та;
Зависть к ней тихо подкралась сначала,
С завистью вместе пришла клевета.
Скрылись друзья, отвернулися братья…
Господи, Господи, видел Ты Сам,
Как шевельнулись впервые проклятья
Счастью былому, вчерашним мечтам;
Как постепенно, в тоске изнывая,
Видя одне лишь неправды земли,
Ожесточалась душа молодая,
Как одинокие слезы текли;
Как наконец, утомяся борьбою,
Возненавидя себя и людей,
Он усумнился скорбящей душою
В мудрости мира и в правде Твоей!
Скучной толпой проносилися годы,
Бури стихали, яснел его путь…
Изредка только, как гул непогоды,
Память стучала в разбитую грудь.
Только что тихие дни засияли,
Смерть на пороге… откуда? зачем?
С воплем безсилия, с криком печали
Он повалился недвижим и нем.
Вот он, смотрите, лежит без дыханья…
Боже! к чему он родился и рос?
Эти сомненья, измены, страданья, –
Боже, зачем же он их перенес?!
Пусть хоть слеза над усопшим прольется,
Пусть хоть теперь замолчит клевета…
Сердце, горячее сердце не бьется,
Вежды сомкнуты, безмолвны уста.
Скоро нещадное, грязное тленье
Ляжет печатью на нем роковой…
Дай ему, Боже, грехов отпущенье,
Дай ему вечный покой!
5
Вечный покой отстрадавшему много томительных лет.
Пусть осияет раба Твоего нескончаемый свет!
Дай ему, Господи, дай ему, наша Защита, Покров,
Вечный покой со святыми Твоими во веки веков!..
Конец 1860-х гг.
Памятник на могиле Апухтина в Александра-Невской лавре (перенесен в 50-е гг. на Литературные мостки Волкова кладбища) с высеченными строками из «Реквиема»:
Дай ему, Боже, грехов отпущенье,
Дай ему вечный покой!
Вечный покой отстрадавшему много томительных лет.
Пусть осияет раба Твоего нескончаемый свет!
Дай ему, Господи, дай ему, наша Защита, Покров,
Вечный покой со святыми Твоими во веки веков!
* * *
Исход, гл. XIV, ст. XX.
Когда Израиля в пустыне враг настиг,
Чтоб путь ему пресечь в обещанные страны,
Тогда Господь столп облачный воздвиг,
Который разделил враждующие станы.
Одних он тьмой объял до утренних лучей
Другим всю ночь он лил потоки света.
О, как душе тоскующей моей
Близка святая повесть эта!
В пустыне жизненной мы встретились давно,
Друг друга ищем мы и сердцем, и очами,
Но сблизиться нам, верь, не суждено:
Столп облачный стоит и между нами.
Тебе он светит яркою звездой,
Как солнца луч тебя он греет,
А мой удел, увы! другой:
Оттуда мне лишь ночью веет,
И безотрадной, и глухой!
< Начало 1870-х гг.>
Романс П.Г. Чеснокова (1904).
* * *
В дверях покинутого храма
С кадил недвижных фимиама
Еще струился синий дым,
Когда за юною четою
Пошли мы пестрою толпою
Под небом ясным, голубым.
Покровом облаков прозрачных
Оно, казалось, новобрачных
Благословляло с высоты,
И звуки музыки дрожали,
И словно счастье обещали
Благоухавшие цветы.
Людское горе забывая,
Душа смягчалася больная
И оживала в этот час…
И тихим, чистым упоеньем,
Как будто сладким сновиденьем,
Отвсюду веяло на нас.
Начало 1870-х гг.
Ораниенбаум
Романс П.П. Дервиза (1903).
Во время войны
Братьям
Светает… Не в силах тоски превозмочь,
Заснуть я не мог в эту бурную ночь.
Чрез реки, и горы, и степи простор
Вас, братья далекие, ищет мой взор.
Что с вами? Дрожите ли вы под дождем
В убогой палатке, прикрывшись плащом,
Вы стонете ль в ранах, томитесь в плену,
Иль пали в бою за родную страну,
И жизнь отлетела от лиц дорогих,
И голос ваш милый навеки затих?..
О Господи! Лютой пылая враждой,
Два стана давно уж стоят пред Тобой, –
И помощи молят Тебя их уста,
Один за Аллаха, другой за Христа.
Без устали, дружно во имя Твое
Работают пушка, и штык, и ружье…
Но, Боже! один Ты, и вера одна,
Кровавая жертва Тебе не нужна.
Яви же борцам негодующий лик,
Скажи им, что мир Твой хорош и велик,
И слово забытое братской любви
В сердцах, омраченных враждой, оживи!
1877
Курск, Москва
Равнодушный
Случайно он забрел в Господний храм,
И все кругом ему так чуждо было…
Но что ж откликнулось в душе его унылой,
Когда к забытым он прислушался словам?
Уже не смотрит он кругом холодным взглядом.
Насмешки голос в нем затих,
И слезы падают из глаз давно сухих,
И пал на землю он с молящимися рядом.
Какая же молитва потрясла
Все струны в сердце горделивом?
О воинстве христолюбивом
Молитва та была.
1877
Из поэмы «год в монастыре»
Отрывки из дневника
24 декабря
Восторженный канон Дамаскина
У всенощной сегодня пели,
И умилением душа была полна,
И чудные слова мне душу разогрели.
«Владыка в древности чудесно спас народ,
Он волны осушил морские»…
О, верю, верю, Он и в наши дни придет
И чудеса свершит другие.
О Боже! не народ, – последний из людей
Зовет Тебя, тоскою смертной полный…
В моей душе бушуют также волны
Воспоминаний и страстей.
О, осуши же их Своей могучей дланью!
Как солнцем освети греховных мыслей тьму…
О, снизойди к ничтожному созданью!
О, помоги неверью моему.
31 декабря
На монастырской башне полночь бьет,
И в бездну падает тяжелый, грустный год.
Я с ним простился тихо, хладнокровно,
Один в своем углу: всё спит в монастыре.
У нас и службы нет церковной,
Здесь Новый год встречают в сентябре.
В миру, бывало, я, в гостиной шумной стоя,
Вел тихий разговор с судьбой наедине.
Молил я счастия – теперь молю покоя…
Чего еще желать, к чему стремиться мне?
А год тому назад… Мы были вместе с нею,
Как будущее нам казалося светло,
Как сердце жгла она улыбкою своею,
Как платье белое к ней шло!
7 февраля
Зачем былого пыл тревожный
Ворвался вихрем в жизнь мою
И разбудил неосторожно
В груди дремавшую змею?
Она опять вонзила в сердце жало,
По старым ранам вьется и ползет,
И мучит, мучит, как бывало,
И мне молиться не дает.
А завтра пост. Дрожа от страха
Впервые исповедь монаха
Я должен Богу принести…
Пошли же, Господи, мне силу на пути,
Дай мне источник слез и чистые восторги,
Вручи мне крепкое копье,
Которым, как Святой Георгий,
Я б раздавил прошедшее мое!
Из Великого канона
Помощник, Покровитель мой!
Явился Он ко мне, и я от мук избавлен,
Он Бог мой, славно Он прославлен,
И вознесу Его я скорбною душой.
С чего начну свои оплакивать деянья,
Какое положу начало для рыданья
О грешном пройденном пути?
Но, Милосердный, Ты меня прости!
Душа несчастная! Как Ева,
Полна ты страха и стыда…
Зачем, зачем, коснувшись древа,
Вкусила ты безумного плода?
Адам достойно изгнан был из рая
За то, что заповедь одну не сохранил;
А я какую кару заслужил,
Твои веленья вечно нарушая?
От юности моей погрязнул я в страстях,
Богатство растерял, как жалкий расточитель,
Но не отринь меня, поверженного в прах,
Хоть при конце спаси меня, Спаситель!
Весь язвами и ранами покрыт,
Страдаю я невыносимо;
Увидевши меня, прошел священник мимо,
И отвернулся набожный левит…
Но Ты, извлекший мир из тьмы могильной,
О, сжалься надо мной! – мой близится конец…
Как сына блудного прими меня, Отец!
Спаси, спаси меня, Всесильный!
28 мая
О Ты, Который мне и жизнь, и разум дал,
Которого я с детства чтил душою
И Милосердным называл!
В немом отчаянье стою я пред Тобою.
Все наши помыслы и чувства от Тебя,
Мы дышим, движемся, Твоей покорны власти…
Зачем же Ты караешь нас за страсти,
Зачем же мы так мучимся, любя?
И если от греха нам убежать случится,
Он гонится за нами по пятам,
В убогой келье грезою гнездится,
Мечтой врывается в Твой храм.
Вот я пришел к Тебе измученный, усталый,
Всю веру детских лет в душе своей храня…
Но Ты услышал ли призыв мой запоздалый,
Как сына блудного Ты принял ли меня?
О нет! в дыму кадил, при звуках песнопенья,
Молиться я не мог, и образ роковой
Преследовал, томил, смеялся надо мной…
Теперь я не прошу ни счастья, ни забвенья,
Нет у меня ни сил, ни слез…
Пошли мне смерть, пошли мне смерть скорее!
Чтоб мой язык, в безумье цепенея,
Тебе хулы не произнес;
Чтоб дикий сон последней муки
Не заглушил молитвенный псалом;
Чтоб на себя не наложил я руки
Перед Твоим безмолвным алтарем!
Июль 1883. Рыбница
Арсений Голенищев-Кутузов
Голенищев-Кутузов Арсений Аркадьевич, граф (1848–1913) – поэт. Принадлежал к знатному дворянскому роду, занимал важные государственные должности, в том числе в течение почти двадцати лет управляющего личной канцелярией императрицы Марии Федоровны. Между тем с юности испытывал тягу к поэзии. Всю жизнь преклонялся перед А.С. Пушкиным, Ф.И. Тютчевым, считал своими учителями в поэзии (как и К.Р.) Аполлона Майкова и А.А. Фета, с которыми поддерживал многолетние дружеские отношения. Нет ничего удивительного в том, что в начале творческого пути Н.А. Некрасов дал ему от ворот поворот, посчитав его стихи «не удобными для помещения в «Отечественных Записках». Сближения с «шестидесятниками» не состоялось. В 1878 году вышел его первый поэтический сборник «Затишье и буря», не оставлявший никаких сомнений в том, что ряды поборников «чистого искусства» пополнились еще одним своим адептом.
Наиболее значительный период в творческой жизни Голенищева-Кутузова – сближение летом 1873 года с М.П. Мусоргским. Они поселились в одном доме. «Я писал стихи, – вспоминал Голенищев-Кутузов, – в страстной надежде увидеть их когда-нибудь напечатанными, он кончил своего «Бориса» и, довольствуясь пока посредственным исполнением его оперы в любительском кружке, мечтал о постановке оперы на сцене. Мы оба глубоко убеждены были в своей гениальности и непременно решили, что скажем, каждый в своей области, «новое слово». Письма Мусоргского к В.В. Стасову той поры полны восторженных оценок молодого поэта: «…Почти везде нюхается свежесть хорошего, теплого утра, при технике безподобной, ему прирожденной». Результатом этой дружбы и творческого взаимопонимания стали два цикла романсов Мусоргского на стихи Голенищева-Кутузова «Без солнца» (май – август 1874) и «Песни и пляски смерти» (1875–1877), вокальная баллада «Забытый» и рассказ о Красной свитке для оперы «Сорочинская ярмарка». В репертуар Федора Шаляпина и многих других певцов входил романс «Торжество смерти», созданный Голенищевым-Кутузовым и Мусоргским во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов:
День целый бой не умолкает;
В дыму затмился солнца свет,
Окрестность стонет и пылает,
Холмы ревут – победы нет!
И пала ночь на поле брани;
Дружины в поле разошлись;
Все стихло – и в ночном тумане
Стенанья к небу поднялись…
К. Р. (Константин Романов) отметит в 1913 году в некрологе: «Пусть современная критика почти не замечала или, вернее, не хотела замечать его. Он сам говорил: «Чем больше кричат о человеке его современники, тем скорее и полнее забывают о нем потомки». О графе Кутузове мало кричали, зато потомки не забудут его. Не забывают поэта, который не потворствует переменчивым и преходящим вкусам толпы, у которого стремления безкорыстны и возвышенны».
Романсную жизнь обрели более 50 стихотворений Голенищева-Кутузова. К его стихам, помимо М.П. Мусоргского, обращались М.А. Балакирев, С.М. Ляпунов, М.М. Ипполитов-Иванов, Н.Н. Черепнин, А.С. Аренский, С.В. Рахманинов и другие композиторы. Классикой русской молитвенной поэзии и музыки стала «Молитва» («Она пред иконой стояла святою…») Голенищева-Кутузова – Рахманинова.
Молитва
Она пред иконой стояла святою;
Скрестилися руки, уста шевелились;
Из глаз ее слезы одна за другою
По бледным щекам жемчугами катились.
Она повторяла все чье-то названье,
И взор озарялся молитвенным светом;
И было так много любви и страданья, –
Так мало надежды в молении этом!
Она преклонилась и долго лежала,
Прильнув головою к земле безответной,
Как будто в томленьи немом ожидала,
Что голос над нею раздастся приветный.
Но было все тихо в молчании ночи,
Лампада мерцала во мраке тревожном,
И скорбно смотрели Спасителя очи
На ту, что с моленьем пришла невозможным!
<1878>
Романс С.В. Рахманинова (1902).
Подражание Исаии
Меня Господь из всех людей
Избрал от века для спасенья
И тению руки Своей
Накрыл от злобы и гоненья.
Мои уста Он обострил
Как грозный меч пред часом битвы,
И как стрелу Он для ловитвы
Меня в колчане сохранил.
Равнины, горы, реки, долы
Народы, царства и цари,
Внимайте Господа глаголы,
Склоняйте головы свои!
Он рек: «Я подниму десницу
И стяг Свой людям покажу –
Я настежь растворю темницу
И Свой народ освобожу.
Мне внятен громкий плач Сиона,
Израиля печальный зов:
«Господь с небес не слышит стона,
Он позабыл Своих сынов!»
Но Я в ответ: «Когда ж то было,
Чтоб мать покинула дитя?
И если б мать дитя забыла –
Тебя не позабуду Я.
Твоих врагов в кровавых сечах
Я славой ослеплю твоей,
И вознесут они на плечах
Твоих сынов и дочерей.
Цари покорною толпою
От всех сбегутся стран земных,
И станут плакать пред тобою,
И прах лизать у ног твоих.
Ты их раздавишь, грозный мститель,
Да всякая познает плоть,
Что Я – Сиона Покровитель,
Что Я – Владыка и Господь!»
<1879>
* * *
Не спорь и не борись с враждующей судьбой,
Не унижай души мольбами и стенаньем:
Внимай житейский шум с подъятой головой,
На праздный крик толпы ответствуя молчаньем.
В молчанье кроется таинственная власть:
Поруганный Христос был нем перед Пилатом,
И Бога обрела земная, злая страсть
В Его безмолвии – пронзенном и распятом.
Шумит ничтожество – величие молчит.
Молчат и божество, и небо, и могила.
Но знай – безстрастная, безмолвная их сила
Все победит!
Родная
Покинув родину и дом, она пошла
Туда, куда текли все русские дружины.
Под ветхим рубищем в душе она несла
Безценный клад любви, участья и кручины.
Тяжел был дальний путь – и зной ее палил.
И ветер дул в лицо, и в поле дождь мочил.
Она ж все шла да шла, с мольбой усердной к Богу,
И к подвигам нашла желанную дорогу.
Уж скрылся позади рубеж земли родной.
Чу! Слышен битвы гром, холмов дымятся склоны:
Восторг отчаянной и дикой обороны
С редутов Гривицы и Плевны роковой
На русские полки огнем и смертью дышит;
Но чуткая любовь не грохот в битве слышит,
Не ей твердыни брать, не ей смирять врагов.
Мужичке-страннице иные внятны звуки,
Иной с побоищ к ней несется громкий зов –
Томящий жажды клик и вопли смертной муки.
И вот она в огне: визжит над ней картечь,
Рои летают пуль, гранаты с треском рвутся,
Увечья, раны, смерть! Но ей ли жизнь беречь?
Кругом мольбы и стон – и реки крови льются!
Страдальцев из огня, из схватки боевой,
Она уносит прочь, полна чудесной силы,
И жаждущих поит студеною водой,
И роет мертвецам с молитвою могилы.
Как звать ее? Бог весть, да и не все ль равно?
Луч славы над ее не блещет головою,
Одно ей прозвище негромкое дано:
Герои русские зовут ее «родною».
В годину смут
В годину смут, унынья и разврата
Не осуждай заблудшего ты брата;
Но, ополчась молитвой и крестом,
Пред гордостью – свою смиряй гордыню,
Пред злобою – любви познай святыню
И духа тьмы казни в самом себе.
Не говори: «Я капля в этом море,
Моя печаль безсильна в этом горе,
Моя любовь безследно пропадет…»
Смирись душой – и мощь свою постигнешь
Поверь любви– и горы ты подвигнешь
И укротишь пучину бурных вод.
Молитва
В день светлой радости дай мне, о Боже,
Помнить лишь то, что всего мне дороже,
Что исцеляет все раны мои:
Вешней любви лучезарные сказки,
Верной любви утешенья и ласки,
Счастие вечной любви.
Все ж безобразное, низкое, пошлое,
Все, что мрачит мое скорбное прошлое,
Дай в этот день мне забыть навсегда,
Чтоб, погруженное в бездну презрения,
Под непроглядным покровом забвения
Сгибло оно без следа!
* * *
Усталый, с сердцем отягченным,
Покинув жизни грешный пир,
Порой пред храмом озаренным,
Священным звоном оглашенным,
Стою я – мрачен, нем и сир.
Хочу вступить я в двери храма,
Хочу, отрясши прах земной,
В волнах молитв и фимиама,
Умчаться духом в мир иной;
Чтоб покаянными слезами
Там раны совести омыть
И дольний мир с его страстями,
С его безумьем позабыть.
Но миг! – и слезы умиленья
Уже во взоре не горят –
Знакомый голос искушенья
Опять зовет меня назад.
И перед светлым ликом Бога,
Не в силах мрака превозмочь,
От недоступного порога
Я отхожу в смятенье прочь.
Бреду на торжище людское;
Но долго там, как бы сквозь сон,
Все вижу пламя неземное,
Все слышу благовеста звон!
* * *
О, если б верил я, что в светлых небесах
Могучий грозный Бог земные внемлет стоны,
В молитве пламенной, в поклонах и слезах
Искал бы я от дум мятежных обороны.
Презрев борьбы земной обман и суету,
Вериги б я надел, облекся б в власяницу
И, может быть, вдаль сквозь ночи темноту
Прозрел бы истины желанную денницу.
Но детской веры луч в душе моей давно
Угаснул, как в глуши костер, людьми забытый.
И червь сомнения, холодный, ядовитый, –
Незваный чуждый гость, – гнездится смело в ней.
И точит сердце он язвительной мечтою,
Что жизни труд и шум – безплодная игра,
И дразнит бедный ум далекой красотою –
Нетленным призраком свободы и добра.
* * *
Так жить нельзя! В разумности притворной,
С тоской в душе и холодом в крови,
Без юности, без веры животворной,
Без жгучих мук и счастия любви,
Без тихих слез и громкого веселья,
В томлении немого забытья,
В унынии разврата и безделья…
Нет, други, нет – так дольше жить нельзя!
Сомнений ночь отрады не приносит,
Клевет и лжи наскучили слова,
Померкший взор лучей и солнца просит,
Усталый дух алкает Божества.
Но не прозреть нам к солнцу сквозь тумана,
Но не найти нам Бога в дальной тьме:
Нас держит власть победного обмана,
Как узников в оковах и тюрьме.
Не веет в мир мечты живой дыханье,
Творящих сил иссякнула струя,
И лишь одно не умерло сознанье –
Не то призыв, не то воспоминанье, –
Оно твердит: так дольше жить нельзя!
7 декабря 1884
* * *
Для битвы честной и суровой
С неправдой, злобою и тьмой
Мне Бог дал мысль, мне Бог дал Слово,
Свой мощный стяг, Свой меч святой.
Я их принял из Божьей длани
Как жизни дар, как солнца свет, –
И пусть в пылу на поле брани
Нарушу я любви завет;
Пусть, правый путь во тьме теряя,
Я грех свершу, как блудный сын, –
Господень суд не упреждая,
Да не коснется власть земная
Того, в чем властен Бог един!
Да, – наложить на разум цепи
И слово может умертвить
Лишь тот, кто властен вихрю в степи
И грому в небе запретить!
1884
В Ливадии
Благоговением и трепетом объятый,
В молитвенной тиши вхожу я в тот покой,
Где Царь – великий Царь[123], от мира Богом взятый,
Окончил путь земной.
То не роскошный храм, и не богатством тленным
Сверкающий чертог, утеха праздных глаз;
В приюте ласковом, приветном и смиренном
Лишь светит крест Христов на месте том священном,
Где праведник угас.
Но к этому кресту стеклися все дороги,
Весь мир к нему мольбы и скорби дань принес, –
И не вместили бы все храмы, все чертоги
Ни той любви, ни слез.
* * *
Бывают времена, когда десница Бога,
Как будто отстранясь от мира и людей,
Дает победу злу – и в мраке смутных дней
Царят вражда и ложь, насилье и тревога;
Когда завет веков минувших позабыт,
А смысл грядущего еще покрыт туманом,
Когда глас истины в безсилии молчит
Пред торжествующим обманом,
В такие дни хвала тому, кто, с высоты
На оргию страстей взирая трезвым оком,
Идет прямым путем в сознанье одиноком
Безумия и зла всей этой суеты;
Кто посреди толпы, не опьяненный битвой,
Ни страхом, ни враждой, ни лестью не объят,
На брань враждующих ответствует молитвой:
«Прости им, Господи, – не знают, что творят!»
Переложение псалма 22
Господь пасет меня, ни что же мя лишит;
Господь вселит меня в местах приятных, злачных;
Он воспитал меня струями вод прозрачных;
На правые стези меня Он возвратил.
И ежели пойду средь сени смертной я,
Не убоюся зла, коль Ты, мой Бог, со мною:
Утешит мя Твой жезл и палица Твоя.
Трапезу для меня Ты, Боже, учредил
Во укоризну всем гонящим мя злодеям;
Умастил Ты главу мою Твоим елеем
И чашей жизненной меня Ты упоил.
Доколе я дышу, доколе я живу,
Щедрота мне Твоя да спутствует повсюду.
Вселясь в Господень дом, я жить всегда в нем буду,
И в помощь я всегда Владыку призову.
Михаил Розенгейм
Розенгейм Михаил Павлович (1820–1887) – поэт. Закончил Кадетский корпус, служил в конной артиллерии (1838–1866). В юности подражал Лермонтову, с которым познакомился в конце 1840 года, посвятив ему несколько своих ранних стихотворений. Теме Лермонтова и Кавказа оставался верен всю жизнь. В 1858 году вышел первый поэтический сборник «Стихотворения Михаила Розенгейма». В 1889 году – посмертный двухтомник. Некоторые его стихи ходили в списках, запрещались цензурой («Памятник», «На развалинах Севастополя», «Последняя элегия»), приписывались М.Ю. Лермонтову, Н.А. Некрасову, А.С. Хомякову. Но признание критики получил не столько сам Розенгейм, сколько пародии и эпиграммы на него Минаева, Щербины и Добролюбова, создавшего пародийный образ поэта Конрада Лилиеншвагера. Он не оставался в долгу, отвечая пародиями, эпиграммами и стихотворением «Космополит»:
«Целый мир – мое отечество:
Демократ, космополит,
Гражданин я человечества,
Мощно духом я развит».
И на этом основании
Все почтенное для всех,
Предавая поруганию,
Подымаешь ты на смех.
Речью злостной и язвительной
Щеголяя пред толпой,
Принимаешь тон решительный,
Всех становишься судьей.
Кто ж не делит вашей братии
Эту злость и скептицизм, –
В том и узкие понятия
И квасной патриотизм…
Но Юлия Жадовская, казалось бы, далекая от всех литературных и политических баталий того времени, недаром обращалась к нему от имени тех, кто считал Михаила Розенгейма выразителем своих взглядов:
Нет, не скажут: «Его ль это дело
Говорить так правдиво и смело?»
Отзовутся: «Как много добра
С вдохновенного льется пера!»
Да сойдут к тебе мир и отрада!
Под минутным сомненьем не падай;
Вдаль надежно и бодро гляди
И безтрепетно к цели иди.
Пролетит твое слово не даром:
Не падет оно страстным угаром,
Не навеет мечтаний пустых,
Как мой слабый и женственный стих: –
Но полно задушевного чувства,
Не нуждаясь в прикрасах искусства,
Пронесется над каждой душой
Очищающей сердце грозой.
Стихи Розенгейма в жанре «русских песен» вошли в песенники и романсную лирику второй половины XIX века. Он автор «Гимна св. Кириллу и Мефодию» (на музыку жившего в России сербского композитора В. И. Главача), популярной хоровой детской песни «Повсюду благовест гудит».
Не унывай
Когда придет пора невзгоды и страданья
И над твоей главой обрушится гроза, –
Не унывай, мой друг. В минуту испытанья
Пускай пред Господом падет твоя слеза.
Не горьким ропотом, а теплою мольбою,
Строптивой жалобы порывы воздержи,
Но, сердцем веруя, что бдит Он над Тобою,
С надеждой на Него печали возложи.
И, в трудный час борьбы твоей житейской,
Он вовремя придет тебя спасти,
И будет Сам тебе Он Симон Киринейский,
И тяжкий жизни крест поможет донести.
* * *
Вечерней свежестью пахнуло, знойный день
Зарей багряною на небе догорает,
Прозрачным сумраком нисходит ночи тень
И словно дымкою мир Божий покрывает.
Несносный шум дневной умолкнул. Тишина
В природе и в душе. Как будто все заснуло,
Чем жизнь тревожная обоих так полна,
Как будто все в волнах забвенья потонуло,
Что сердце мучило, что раздражало ум, –
Печали прошлого, грядущего заботы,
Желаний смутный рой и гнет тяжелых дум,
Все с жизнью и с людьми вопросы и расчеты.
Душа становится светла, как Божий храм,
Храм примирения на месте прежней битвы;
Сменил дым пороха – кадильный фимиам,
И клики бранные – напев святой молитвы.
Молитва
И я, как все, я верил тоже
В могущество земли родной;
И я забыл, прости мне, Боже! –
Что царства крепли лишь Тобой.
Теперь, под гнетом обличений,
В сознаньи немощи своей,
Мы клоним, Господи, колени
Пред светом мудрости Твоей.
Не помяни гордыни нашей,
И суесловье отпусти;
И тем, – что бренной силы краше, –
Нас духом правды просвяти;
Чтобы могли мы безпристрастно
Себя судить и осудить
Все то, что в нас нечисто, грязно, –
Все то, что должно нам омыть.
Избави нас от наважденья
Корысти духа, сатаны;
Дай сил и воли к возрожденью
Родимой нашей стороны.
1856
* * *
Измучен жизни битвою,
Устал я, Боже мой!
Но все с одной молитвою
Являюсь пред Тобой.
Ты путь покрыл мой тернием,
Дал крест на том пути, –
Дай сил его, Создатель мой,
До гроба донести.
Ты чашу дал мне горькую…
Не смею и молить,
Чтоб мимо шла; но мочи дай
До дна ее допить.
Гимн первоучителям славян Кириллу и Мефодию
В тысячелетнюю годовщину их памяти,
6 апреля 1885 г.
Слава вам, братья, Славян просветители,
Церкви славянской святые отцы,
Слава вам, правды Христовой учители,
Слава вам, грамоты нашей творцы!
Будьте ж славянству звеном единения,
Братья святые – Мефодий, Кирилл!..
Да осенит его дух примирения
Вашей молитвой пред Господом сил.
Музыка В. И. Главача.
Иерей
(Народное поверье на Востоке)
Штурмуют османы твердыни Царьграда:
Разметаны башни; в дыму и в огне
Последняя пала пред ними ограда,
Пал кесарь последний в бою на стене.
И сила неверных во град покоренный
Вломилась отвсюду; за нею вослед,
Вождей и улемов толпой окруженный,
Вступил торжествуя султан Магомет.
Спасаясь от плена в Святую Софию
Толпа заперлася и жен и детей;
И к смерти готовясь, свершал литургию,
Средь общих рыданий, старик иерей.
И вот, совершалась уж тайна святая
Безкровныя жертвы, разверзлись врата,
И выступил старец с Дарами, взывая
Народ приобщиться во имя Христа.
Вдруг с громом разверзлись наружные двери,
Слетели запоры, и турки толпой
Во храм ворвалися, как дикие звери,
И кровь пролилася в Софии Святой.
И храм превратился в вертеп преисподней;
Но в ужасе общем и жен и детей,
Как будто на страже святыни Господней,
Один не смутился седой иерей.
И чашу святую, и взор умиленный,
Всей силою веры он к небу вознес;
Взор этот был воплем души сокрушенной,
Глубоким, сердечным: «Владыко Христос!»
Молил он: «Не дай Твоему иерею
Узреть оскверненье святыни Своей!
Не дай надругаться, о Боже! злодею
Над телом пречистым, над кровью Твоей!»
И вопль был услышан. Свершилося чудо:
Раздался вдруг помост, глухая стена
Воочию всем поднялася оттуда,
И скрыла алтарь с иереем она.
Пал град Константина – и дети ислама
В нем властвуют гордо на стыд христиан.
Давно уж святыня Софийского храма
Мечетию стала в руках мусульман.
Но в тяжкой неволе народная вера
Хранит упованье из века во век,
Что гнева Господня исполнится мера –
То знают и верят и турок и грек, –
Что там, за чудесной стеною, хранимый
Чудесною силой, живет иерей,
И молит он Бога, для мира незримый,
И чает спасенья великого дней.
И дни те наступят; от стран полунощи
Господь избавленья пошлет благодать:
Под знаменем веры, исполнена мощи,
К Стамбулу придет православная рать.
Падет перед нею неверных ограда,
Их силу навеки она сокрушит,
И снова прибьет ко вратам Царяграда,
Как древле когда-то, победный свой щит.
От края Босфора до края Эвксина
Раздастся свободы призыв громовой,
И вступит рать Божья во град Константина,
И кончится плена позор вековой.
И в миг, как с вершины Святыя Софии
Она полумесяц низвергнет во прах,
В тот миг, как сыны православной России,
Воздвигнув на ней искупления стяг,
С молитвою вступят во храм тот смиренно,
Склоняя честные свои знамена,
В ней новое чудо свершится мгновенно:
Исчезнет внезапно глухая стена.
Открытый алтарь вдруг заблещет огнями
И выступив снова из царских дверей,
Навстречу им выйдет с Святыми Дарами
Сокрытый веками седой иерей.
Александр Ключарев
Ключарев Александр Владимирович (1825 – ?) – поэт. Из дворян Воронежской губернии. В 1836 году зачислен в 1-й Кадетский корпус. Службу начинал прапорщиком в различных частях на Кавказе. Вышел в отставку в 1867 году в чине капитана. С 1869 года – воспитатель и учитель французского языка при пансионе Тифлисской гимназии. Автор сборника «Стихотворения» (СПб., 1848), в котором нашли отражение «кавказские» и другие традиционные мотивы русской поэзии того времени, в том числе молитвенные. Он выразит их в стихотворении «Лампада»:
…Угаснешь ты, но мне не жаль:
Светильник твой опять с зарею,
Перед иконою святою,
Расправлю набожной рукою
И засвечу, и ты опять
Икону будешь озарять…
Столь же примечательно для поколения сороковых-шестидесятых годов его стихотворение «Пред причащением».
Пред причащением
Пред дверьми храма Твоего,
Твоей обителью святою,
Стыдясь позора своего,
Стою с смущенною душою.
Картины страшныя грехов
Встают в моем воображенье…
Я не могу… я не готов,
Я недостоин исцеленья!
Смотрю вокруг… в слезах народ
Стоит коленопреклоненный,
Крестясь, безмолвно слезы льет
И молится душой смиренной.
Не для меня сей брачный пир,
Я не зван к Царскому чертогу,
Меня зовет шумящий мир,
Молился я иному богу!
Страстям покорно я служил,
Благие подавив стремленья,
И шумом мира заглушил
Упреки совести, мученья.
Да, я уйду!.. Зачем стоять
В борьбе и страха и сомненья,
Святыню дерзко оскорблять
И суд навлечь за дерзновенье?
Раскаяться, – и вновь грешить,
И вновь молиться о прощенье…
И снова прежней жизнью жить
В грехе, в страстях, в самозабвенье!..
Уйду… К кому ж тогда пристать?
И кто поймет мое страданье?
Кто может падшего поднять,
Благие укрепить желанья?
Кто скорби сердца облегчит?
Кто ум мой к истине направит,
Во благе волю укрепит
И душу от страстей избавит?
Кто радость даст душе моей,
Кто даст ей мир невозмутимый,
Кто от соблазнов жизни сей
Рукою охранит незримой?
Нет, я останусь… Только здесь
Найду себе успокоенье;
Да, только в чаше жизни есть
Для ран душевных исцеленье!
Ты – Жизнь, Ты – Истина, Ты – Путь, –
Христос… К Тебе мы приступаем;
Устами смертными прильнуть
К безсмертной чаше мы дерзаем!
Мы недостойны благ Твоих:
Преступны, лживы наши нравы,
Но – пощади рабов Своих;
Не погуби нас, Боже правый!
Не вспомни пред судом Твоим
Грехи, безумные деянья,
Не попали огнем Своим
Ничтожных душ существованье!
Взвилась завеса… больше слез!
Смиренья больше, люди – братья!
Отверзты двери… вот Христос
Зовет всех нас в Свои объятья!..
1870
Лиодор Пальмин
Пальмин Лиодор (Илиодор) Иванович (1841–1891) – поэт. Сын Ивана Дмитриевича Пальмина (1803–1856), постоянного посетителя в 1830-е годы вечеров графа Дмитрия Хвостова, публиковавшего свои стихи и прозу в «Славянине», «Маяке», «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду»» и других журналах. Леодор Пальмин вспоминал о своих родителях, как о людях «мечтательных и религиозных», баюкавших его в колыбели балладами Жуковского. После смерти отца его приняли не своекоштным, а казенно-коштным пансионером в 3-ю Петербургскую гимназию, с 1860 года он стал вольнослушателем юрфака Петербургского университета, войдя в число «шестидесятников», прошедших через Петропавловскую крепость. Первые стихи Лиодора Пальмина появились в печати в 1861 году, а с 1863 года он уже был постоянным автором «Искры» Василия Курочкина, ставшего его «незабвенным учителем». Таким же своим, «незабвенным учителем» он называл и Фета, сочетая в своей поэзии в те времена почти несочетаемое – «чистое искусство» и «некрасовские мотивы». О едкой иронии своих сатирических стихов он сам скажет позднее: «Пламя дьявольское скрыто в этом смехе незаметно: // Так смеется жгучей лавой огнедышащая Этна».
В цикле «Пальмы Палестины» и в других стихах он обращался к библейским и евангельским сюжетам, но был далек от ортодоксальности. В стихотворении «Иисус на Елеонской горе» Христос представлен, по его словам, «революционером и социалистом… до сих пор не понятым большинством». Но подобная «актуализация» религиозных сюжетов была свойственна не только Пальмину. В своих молитвах в этом отношении он ближе к «чистому искусству», помогавшему многим сохранить чистоту поэзии и веры.
Молитва
Господь, окрести мою душу
Святым животворным огнем
И жизни духовной волнами,
Кипящими вечным ключом.
Дай чуткое ухо ей слышать
Гармонию струн мировых,
Звучащую в громах небесных
И в шепоте трав полевых.
Гремящую в жизни народов,
Под грохот борьбы вековой,
Звенящую в трепетном вздохе
Влюбленной голубки весной.
Даруй ей могучие крылья
Парить через мглу мелочей,
Парить к идеалу святому
Над тиною мелких страстей.
О, дай, чтоб она с целым миром
Великую связь поняла,
Гляделась бы в дальнем минувшем
И жизнью грядущей жила!
Даруй, чтоб ее не затмили
Ни пошлость, ни зло, ни вражда;
Зажги ее жаждою знанья,
Энергией мощной труда!
Как вредные плевела, вырви
Из недр ее слабость и страх,
В борьбе закали ее сталью,
Звезду укажи в небесах.
В грядущее светлую веру
Вложи в нее дивным зерном,
Когда темно-серые тучи
Клубятся над темным путем.
Чтоб царство грядущего вечно
Сияло в дали голубой,
И дай ей светильник, чтоб в мире
Светила и шла пред толпой!
Ангел молитвы
Ночь давно уже одела прохладною мглой
Кровли хижин и башни столицы,
И таинственно блещут над спящей землей
Бриллиантовых звезд вереницы,
Ветер в чаще лесной не шелохнет листком,
В тростниках стихли сонные волны,
Спят деревни и села во мраке ночном,
Безмятежным спокойствием полны.
В этот час в дивной ризе из звездных лучей
Ангел радостный долу слетает
И в священную чашу молитвы людей
Для престола Творца собирает.
Из столичных чертогов, из сельских лачуг
Жемчуг пламенных, жарких молений,
Вздохи скорби и горя, страданий и мук,
Искры чистых, высоких стремлений,
Слезы жаркой любви, пламя дум и идей
И тревожной души упованья,
И горящие жарко без слез и речей
Затаенные сердца желанья…
Все, что в лоне живой и тревожной души
Пламенеет, горит, расцветает,
Все мольбы и желанья в полночной тиши,
Как цветы, Божий ангел сбирает.
Много, много молитв от земли к небесам,
Много вздохов, надежд, упований
Вознесется в небесный, сияющий храм
Из отчизны скорбей и страданий.
Вот младенец уснул в колыбели своей
И, приникнув к нему к изголовью,
Долго юная мать не смыкает очей,
С безграничной и чистой любовью,
И о сыне шлет жаркие небу мольбы,
Чтобы жизнь его счастьем сияла,
Чтоб в грядущем ему воля мощной судьбы
И почет и богатство послала.
Вот невеста о милом своем
Пред иконой, при свете лампадочном,
И полны перси девы в безмолвьи ночном
Ожиданием счастия жадным.
Вот, уставши от тяжкой работы своей,
Бедный труженик просит у неба
Для любимой жены, для семьи и детей
Одного лишь: насущного хлеба…
Вот старик, чуя миг расставанья с землей,
Для грехов своих молит прощенья
И смывает раскаянья жгучей слезой
Прежней жизни своей преступленья.
Много, много молитв!., но всех чаще одна,
Ярче всех, лучезарной звездою,
Засверкает в архангельской чаше она
Высоко в небесах над землею:
То мольба не о собственном счастье своем,
Но о людях молитва святая,
К их страданьям, гнетущим тяжелым ярмом,
Жалость теплая, жалость живая,
То в забвении собственных мук и скорбей
Благотворное пламя желанья,
Чтобы правда и мир воцарились скорей
На земле, полной зла и страданья,
Чтобы голод, и бедность, и зло, и вражда,
И невежества темная сила
Безвозвратно покинули нас навсегда,
Чтоб любовь нас, как братьев, скрепила;
Ту мольбу с первым блеском рассветных лучей,
Утонув в высоте над вселенной,
Перед троном Творца ангел в чаще своей
Вознесет, будто перл драгоценный.
* * *
Льются с Давидовых струн золотых
Аккорды святых песнопений,
Крылом лучезарным трепещет от них
Гармонии сладостный гений.
Все славит в них Бога единого сил
Потоки, и бездны, и горы,
И вторят напеву алмазных светил
Стозвездные стройные хоры.
Заповедь
Не сотвори себе кумира!
Святая заповедь, она
Еще в эпохе древней мира
Была торжественно дана.
А нам священные глаголы
И этот благостный завет
Знакомы с детства, с первой школы,
Знакомы с самых ранних лет.
И что же? Где завет священный?
Лишь погляди на этот мир, –
Повсюду в суетной вселенной
Вослед кумиру встал кумир…
Забыв глагол святого неба,
Пред силой золота склонясь,
Земным кумирам из-за хлеба
Мы бьем челом, приникнув в грязь…
Мы сами на подножья ставим
Во всем подобных нам людей,
Пред ними клонимся, их славим
Душой продажною своей.
Кумиров созданных гордыню
Одели пышностью пустой,
И в капище, забыв святыню.
Мы превратили храм святой…
Меж тем по буквам, без сознанья,
Мы наизусть от детских лет
Твердим, греша без оправданья,
Глубокой древности завет.
И разве искренно мы верим
В своем брожении пустом?
Мы и пред небом лицемерим,
И пред кумирами притом…
<1889>
Три отрока
Из пророка Даниила, гл. 3.
Царь, всем в поклоненье, кумир золотой
Воздвиг пред своим Вавилоном,
Три отрока только, с отвагой святой,
Его не почтили поклоном.
Живыми израильских отроков сжечь
Царь дал повеленье сурово,
И ввергнули их в раскаленную печь,
Исполнивши грозное слово.
Но отроки живы: под жгучим огнем
Их ангел обвеял росою,
И Бога они величали втроем
Согласной хвалебной мольбою:
«Создателя славьте, и тучи, и гром,
И бурныя недра морские,
И звезды на своде небес голубом,
И солнца лучи золотые!
Зеленыя кущи тенистых маслин
И в поле былинка простая,
И розы роскошныя – прелесть долин, –
Растите, Творца прославляя!
Пернатые хоры, под сенью лесов,
Сверкающих ранней росою,
В час утра хвалите Владыку миров,
Ликуя с зарей золотою!
Хрустальный поток между мшистых камней,
Обрызганный пеной сребристой,
Славь Бога задумчивой трелью своей
В тиши и прохладе душистой!
Гиены и тигры в пустынной стране,
И змеи, и гад под травою,
И резвыя рыбы в лазурной волне –
Всё Господа славит собою…
Всё славе Господней не молкнущий клир:
Блеск царств и кровавая битва,
И голос пророка, гремящий на мир,
И трепетной девы молитва…
Хвалите Его, мудрецы и цари,
Хвалите, владыки земные,
Хвалите в лучах светозарной зари,
Небесные силы святые!
В гирляндах полночных светил в вышине
Хвалите Его, херувимы!..»
Так отроки пели в палящем огне,
Господнею силой хранимы.
Согласно звучал их торжественный клир,
Язычники в страхе внимали,
И был посрамлен их бездушный кумир
На пышном своем пьедестале!..
Гуманное время
В нашей новой гуманной эпохе
Все прощается людям порой:
Вор, укравший народные крохи,
Крупной кражи, растраты герой,
Или взяточник ловкий, нахальный,
Иль заведомо истый злодей,
Избежавши развязки печальной,
Ждут порою прощенья людей.
Всем простят: и убийце, и вору,
И блестящую речь адвокат
Смело кинет в лицо прокурору.
Все простят: преступленье, разврат,
Лишь одно никогда не простится –
Слово истины смелой, святой…
Кто возвысить свой голос стремится
В шуме жизни тревожно-пустой,
Как пророк, сея светлые мысли,
Кто взывает: «Проснись, человек!» –
Их к несчастным таким сопричисли,
Для кого нет прощенья вовек!..
<1890>
Старая часовня
Смотрит дикою пустыней
Сторона глухая;
Завернувшись в белый иней
Дремлет глушь лесная.
Белым саваном повиты
Степи и лачуги;
Нет приюта, нет защиты
От свирепой вьюги.
Здесь без страха ищут пищи
Волки и медведи;
Так же грубы, так же нищи
Люди – их соседи.
В эту глушь не западало
Ни луча науки;
Ум ленивый дремлет вяло,
Лишь трудятся руки.
Погрузись в расчет грошовый,
В мелочные нужды,
Души в грубости суровой
Светлой мысли чужды.
Но и здесь, в глуши болотной
Дремлющего края,
Есть одна, во тьме животной,
Искорка святая:
У оврага за деревней,
В захолустье диком,
Есть в часовне образ древний
С почерневшим ликом.
Путник станет пред иконой
Полинялой, черной
С головою преклоненной
Тихий и покорный.
Хоть глядит икона эта
Грубой, непригожей, –
От нее в душе луч света
Унесет прохожий.
Неудачею гонимый,
Здесь мужик угрюмый
Злобы взрыв неукротимый
Сменит кроткой думой.
Придорожный ли бродяга
На икону глянет, –
С грубых щек в траву оврага
Тихо слезка канет.
Мимоходом, под косынкой
У красы-девицы,
Перед образом слезинкой
Заблестят ресницы,
Сбросит вера чудной силой
С сердца гнет кручины:
Возвратится рекрут милый
Невредим с чужбины!
Все, что спит мертво и глухо,
Хоть на миг, порою,
Оживет здесь жизнью духа,
Светлою, иною…
Полны бранью, вечно грубы,
Сжаты недовольно,
Здесь в молитву злые губы
Сложатся невольно.
Летом в травке изумрудной
Здесь, вокруг иконы,
Пестрых цветиков так чудно
Блещут миллионы.
Мак алеет лепестками,
Манят незабудки;
Дед, прилегши под ветвями,
Скажет здесь малютке: –
Это слезы, бедным людом
К Богу пролитые,
Разрослися божьим чудом
В цветики степные…
Наши слезы божье семя –
Ни одна не сгинет,
И из каждой слезки время
Чудный цвет раскинет!
Жертвоприношение пророка Илии
3 Кн. Царств, гл. 17 и 18.
Средь цветущей пустыни, где сладко журчит
Иордана волна золотая,
Скал, увенчанных кедрами, мшистый гранит
В блеске южных небес омывая,
Там, где девственный полог душистых цветов
Пышной ризой блестит над обрывом,
Илия, укрываясь от злобы врагов,
Жил в приюте лесов молчаливом.
Лишь венцы гордых пальм луч рассвета златил
И с вечерней румяной зарею –
Ворон мясо и хлеб для пророка носил
У потока в тени под скалою.
Он один от руки Езавели бежал,
Для которой царем в Самарии
Был воздвигнут языческий идол Ваал
И избиты пророки святые.
Дни прошли, и глас Бога пророку вещал:
«Встань, иди в Самарию, и ныне
Дождь пошлю Я…» Зной солнца поля пожигал
И засуха была в Палестине.
Зноем мертвенным золото нив сожжено,
Точно в саван могильный обвито,
Рек посохших сухое безводное дно
Тщетно конским копытом изрыто.
Морем блеска полдневнаго вся облита,
Самария сверкает и пышет,
Обнаженная зноем утеса плита
Раскаленным дыханием дышит.
И повиснули желтыя травы полей…
Царь Ахав по стране посылает:
Не найдут ли травы для усталых коней,
Но лишь смерть над полями зияет.
И явился пророк, и вещал пред царем:
«Собери лжепророков кумира,
И увидим: чей Бог управляет дождем,
Кто владыка и неба и мира?
В жертву Богу и идолу мы принесем
Двух тельцов на вершине Кармила:
Чей телец возгорится небесным огнем,
Бог того есть Всевышняя сила…»
Вкруг тельца лжепророки толпой собрались,
Призывая над жертвой Ваала,
И с утра до полудня их крики неслись,
Но мольба их напрасно звучала.
И сказал Илия, посмеявшись над ней:
«Бог ваш занят, иль думает думу,
Или просто заснул, покричите сильней,
Он, быть может, проснется от шуму…»
И пророки до самого вечера вновь
Бесновались и громко кричали,
И кололись ножом, так что брызгала кровь,
Небеса ж безответно молчали…
Илия из двенадцати камней воздвиг
Богу жертвенник свой над горою
И над жертвой закланной, взывая, приник
Перед истинным Богом с мольбою:
«Боже вечный, Израиля Боже – Творец,
Просвети Твоей славы лучами
Заблужденья во тьму погруженных сердец,
Да увидят перст Божий над нами!..»
Только молвил пророк, вдруг, блеснув в небесах,
Зазмеилося пламя стрелою
И спалило и жертвенник самый, как прах,
Разметав над дрожащей скалою…
И с молитвой пал ниц изумленный народ,
Прославляя Создателя мира,
Илия ж у Киссона струящихся вод
Заколол лжепророков кумира.
В небесах взгромоздились клубы облаков
Пеленой громоносной и черной,
И на золото жаждущих нив и лугов,
Зашумев, полил дождь благотворный.
Суета сует
(Отрывок)
Надменный гений человека
Вознесся гордо до небес,
Светил, блуждающих от века,
Определил объем и вес;
Измерил точно сферы неба,
Глубь океанов и морей,
Лишь пустяков не может –хлеба
Достать для гибнущих людей…
Нам служат почтою покорной
Перуны молнии самой,
Машины силой чудотворной
Перевернут хоть шар земной.
Полету гордому науки
Дан безконечный кругозор,
Но человеческие муки
Все те ж, как были до сих пор…
Законы блещут величаво,
Умы всемирных мудрецов
Все разъяснили – суд и право –
В тьме фолиантов и томов.
Как метеор, в глаза невежде
Блестит витийство мудреца,
Но сильный слабого, как прежде,
Гнетет и душит до конца…
Константин Фофанов
Фофанов Константин Михайлович (1862–1911) – поэт. Современники называли его «поэтом милостью Божьей». И в этом не было особого преувеличения. Среди восьмидесятников XIX века только Надсон превосходил его по степени популярности. «Посленадсоновский» период в истории русской поэзии называли «фофановским». В 1887 году вышел его первый поэтический сборник, в 1889 – второй, в 1892 – третий, в 1896 – четвертый. Символисты и даже эгофутуристы считали его своим предтечей. Дмитрий Крюков обращался к нему: «Ликуй, неузнанный предтеча, // Приемли блещущий венец! // Свершится радостная встреча // В дому, где благостен Отец». Но он открещивался даже от своего собственного сына Константина Олимпова, блиставшего на поэтическом Олимпе вместе с Игорем Северяниным. Фофанов называл декадентов «князьями уродства», противопоставляя себя, «внука простонародья» (его дед был олонецким крестьянином-старовером), литературной аристократии и нарождавшимся «измам». Обремененный семьей из девяти детей, он бедствовал, срывался в запои. О горестных сторонах его жизни свидетельствуют строки: «Двух дочек взяли по приютам, // А старший сын, совсем дурак, // Мне угрожает или кнутом, // Или под нос сует кулак…» Но при всей жизненной безысходности стихи его сохраняли удивительную чистоту и искренность, напевность. «Он говорил о свете добра, о весне, мае, соловьях и ландышах и заставлял себя слушать», – отмечал Николай Гумилев. А Игорь Северянин в «Поэзе о Фофанове» писал: «Возьмите «Фофанова» в руки // И с ним идите в вешний сад, // Томленье ваше, скуку, муки // Его напевы исцелят».
Илья Репин, создавший в 1888 году известный живописный портрет Фофанова, в набросках воспоминаний писал: «Я знал всю плеяду современников, талантливых товарищей К.М. Фофанова… Какой несомненный – типичный образ из всей этой компании представлял собою Фофанов! Особенно ярка в нем была черта почти религиозного культа служения поэзии… Я всегда приятно был удивлен тоном его традиционной величавости, когда он переступал порог своего храма. Совершалось преображение… И Фофанова уже нельзя было узнать: он казался – в длинном сюртуке, с высоким воротником и гофрированными манжетами – вдохновенный, недоступный, важный идеей своего высокого поста». Тем разительнее был этот контраст поэтического образа и реальности в последее десятилетие его жизни уже в новом XX веке, в котором он оказался «забытым» уже при жизни, хотя не дожил и до пятидесяти, но блоковским поколением он воспринимался уже как далекое прошлое.
Многие его стихи пронизаны молитвенными мотивами, а такие как «Отче наш», «В тихом храме», «Долго я Бога искал…», «На молитве», цикл «Библейские мотивы», можно по праву отнести к лучшим образцам русской религиозной лирики. Не богоборческой, как у многих его поэтов-современников, а именно религиозной. О сути этого отличия можно судить по двум стихотворениям: «Моей вере» Минского и «Долго я Бога искал…» Фофанова. Минский вспоминает себя «набожным ребенком», верившим «как надо» в то, «что Господь небесный пастырь // И что мы – земное стадо». Заканчивается стихотворение знаменательными строками: «Ах, о пастыре небесном // Я забыл в земной гордыне, // Но тому, что люди – стадо, // Верю набожно и ныне». Стихотворение Фофанова посвящено, по сути, той же самой теме, но заканчивается оно строками:
Долго я Бога искал – провидел Его я однажды
В сердце своем, озаренном любовью к несчастным и сирым».
– таков его «Символ веры». Фофанов и сам был несчастным и сирым как в жизни, так и в поэзии. В 1900 и 1907 годах вышел его последний сборник «Иллюзии», не оставлявший никаких иллюзий о его собственной судьбе. Тем не менее имя Фофанова осталось в истории русской поэзии. В 1939 году сборник его стихотворений вышел в Малой серии «Библиотеки поэта», а в 1962 году (к столетию со дня рождения) – в Большой. Но это «открытие» Фофанова менее всего коснулось его религиозной поэзии, даже самый крупный цикл «Библейских мотивов» не вошел в советские издания, не говоря уже о молитвах «Отче наш», «Гимн Богу, «Благодарю Тебя, Создатель…» и других. Зато стихотворение «Таинство любви», наоборот, представлено и соответствующим образом откомментировано, поскольку оно вызвало примерно такую же реакцию, как «Гавриилиада» в известном отзыве митрополита. Серафима 1828 года. В 1888 году Фофанов использовал фактически тот же сюжет, а в докладе императору Александру III отмечалось: «Все стихотворение представляется каким-то диким бредом. Автор дерзнул коснуться в нем величайшего таинства православной веры, архангельского благовестия о воплощении Сына Божия от Девы Марии и Святого Духа, и исказил его в языческом смысле. Само заглавие стихотворения «Таинство любви» придает ему ненавистный для христианина смысл»». Журнал «Наблюдатель», опубликовавший «Таинство любви», был закрыт на полгода, а над Фофановым даже нависла угроза отлучения. К.П. Победоносцев записал: «Старцы страшно возмущены. Одни хотят отлучить от Церкви торжественно Фофанова, другие хотят подавать всеподданнейший доклад от Синода, и разговоры еще не кончены». Отлучения не последовало, но в дальнейшем «Таинство любви» не вошло ни в одно из его прижизненных изданий вовсе не из-за цензуры, которая никак не реагировала на куда более кощунственные стихи Зинаиды Гиппиус или же Федора Сологуба. Фофанов сам не включал в свои сборники это стихотворение, таковой была его авторская воля, как Пушкин – сам уничтожил «Гавриилиаду». И оба эти стихотворения появились лишь во времена разгула той самой «атеистической одури», о которой писал митрополит Иоанн, и относятся к такому же ряду деяний, как вскрытие мощей и введение БЕСовской приставки «бес».
Саул
Стобашенный город спокойно заснул,
Заснул исполином угрюмым,
И только в чертоге владыка – Саул –
Не дремлет, отдавшися думам.
Печальные думы полночи темней,
Ненастнее тучи, язвительней змей
Волнуют, дух скорбный тревожа.
Встает царь с помятого ложа…
Откинул пурпурную ткань от окна,
Глядит – перед ним, убегая
Далеко, далеко, пестра и длинна,
Сияет столица родная.
И мыслит тревожно разгневанный царь:
«Не мне ли то люди воздвигли алтарь?
Не мне ли там слышны моленья?
Зачем же нет сердцу забвенья!
Зачем не смыкает чарующий сон
Усталые вежды владыки?
Зачем ежечасно мне слышатся стон,
Проклятья и злобные крики,
Когда безмятежно уснули рабы…
Иль это насмешка жестокой судьбы,
Иль мщенье святого Иеговы!..
Прекрасней короны оковы!
О, как мне болезненно сердце щемит
Гонителя рока обида!»
И грустно царю, и позвать он велит
В чертог псалмопевца Давида.
И входит певец молодой: на устах
Улыбка играет и гусли в руках.
«Коснись их, коснись, отрок юный,
Ударь в их могучие струны!»
Волшебные звуки слетели со струн,
И дрогнуло эхо чертога…
Казалось, рыдал побежденный колдун,
Казалось, присутствие Бога,
Где грешного сердца доступно в тот миг,
Казалось, ум вдохновенье постиг, –
Но царь омрачался все боле,
Как узник, забытый в неволе.
И вспомнил властитель былые года,
Неправду, грехи, заблужденья…
В нем совесть проснулась, и краской стыда
Зарделось лицо от смущенья.
«О гордый певец! Ты мне враг, а не друг,
Сильней растревожил душевный недуг,
И в звуках твоих не случайно
Открылася страшная тайна!
Ты дерзко позоришь мое бытие,
В чертог мой ты вносишь измену!»
И быстро бросает властитель копье
В певца молодого… но в стену
Вонзилось оно. Псалмопевец спасен;
Властитель взволнован, властитель смущен
И гонит, как совести муки,
С певцом вдохновенные звуки…
Напрасно, властитель! Повсюду всегда
Преступному сердцу мученья…
И бойся всечасно святого суда,
И нет тебе в мире забвенья.
На небо ли взглянешь – укоры прочтешь;
На землю посмотришь – всю ночь не уснешь;
Знай – совести чистое око
Следит за пятами порока.
14 июня 1881
Из цикла «Библейские мотивы»
* * *
Напрасно, волю дав молитвам и слезам,
Вы идолов своих венчаете цветами;
Напрасно курите душистый фимиам
В божнице, блещущей огнями.
Не надо мне цветов, не надо мне огней,
Не надо ваших жертв кровавых и безкровных, –
Я не ищу богатств, Я не ищу страстей
Своих народов вероломных.
Я сам взрастил цветы в лугах;
Я сам для вас Зажег огни во мгле эфирного простора;
Я в недра гор вложил железо и алмаз,
И золото – металл раздора.
Я вскармливаю вам верблюда и овцу;
Я вам дарю плоды олив и винограда,
И смертных рук дары не надобны Творцу,
Творцу земли и вертограда.
Зажгите мне алтарь в сердцах своих: пускай
В них теплится всегда огонь любви прекрасной;
Пускай не восстает войною край на край,
Враждуя, злобствуя всечасно.
Пусть между вас царит согласья мир святой,
Пусть чище голубя стремленья будут ваши,
Идите, смертные, дорогою одной
И пейте все из общей чаши.
Разбейте ж идолов, сорвите с них венки;
Задуйте в капищах сверкающие свечи.
Вы не отринули плоды моей руки, –
Ужель отринете вы речи?
16 августа 1882
Псалом 132
Прекрасен братьев мир, когда
Они все делят меж собою –
Свои шатры, свои стада
И луг с нескошенной травою.
Их мир – божественный елей,
Текущий с ризы Аарона,
Роса заоблачных полей
На гордом темени Сиона.
* * *
Под напев молитв пасхальных
И под звон колоколов
К нам летит весна из дальних,
Из полуденных краев.
В зеленеющем уборе
Млеют темные леса.
Небо блещет – точно море,
Море – точно небеса.
Сосны в бархате зеленом,
И душистая смола
По чешуйчатым колоннам
Янтарями потекла.
И в саду у нас сегодня
Я заметил, как тайком
Похристосовался ландыш
С белокрылым мотыльком!
1887
Романс Г.А. Голъденберга.
Отче наш
Отче наш! Бог, в небесах обитающий,
Оку незримый, но зримый сердцами,
Все созидающий, все разрушающий,
Греющий землю живыми лучами,
Мы принесли Тебе в жертву безкровную
Нашу молитву в часы покаяния, –
Дай же, о Боже, нам пищу духовную,
Дай нам источник святого желания.
В годы сомнения, в годы ненастные
Нам изменили мечты неизменные;
Мы загасили светильники ясные,
Мы расплескали елеи священные.
Отче наш, Бог безутешно страдающих,
Солнце вселенной! к Тебе мы с молитвою –
Всех сохрани за любовь погибающих,
Всех угнетенных мучительной битвою!
Отче наш! Дай нам пути благодатные
И отстрани от соблазна лукавого…
Да воссияют лучи незакатные
Правды небесной и помысла правого!
<1889>
* * *
На волне колокольного звона
К нам плывет голубая весна
И на землю из Божьего лона
Сыплет щедрой рукой семена.
Проходя по долине, по роще,
Ясным солнцем роняет свой взор
И лучом отогретые мощи
Одевает в зеленый убор.
Точно после болезни тяжелой,
Воскресает природа от сна,
И дарит всех улыбкой веселой
Золотая, как утро, весна.
Ах, когда б до небесного лона
Мог найти очарованный путь, –
На волне колокольного звона
В голубых небесах потонуть!..
1892
Из псалмов Давида
Тебе, о праведный Господь,
Хвала и слава на Сионе!
К Тебе стремится дух и плоть;
Ты жизнь вершишь в святом законе.
Блажен, кого Ты Сам избрал,
Кого насытил Божьим хлебом,
Кого Твой храм укрыл, как небом –
И путь к спасенью указал.
Услышь прибегнувших к Тебе
Со всех концов земли печальной,
Ты слышишь – жалоб отзвук дальний
Изнемогающих в борьбе!
Да укроти сердца людей! –
Ты, жизнь подъявший в небосводах,
Ты, укрощавший шум морей,
Шум волн и ярых мятежей
Тобой колеблемых народов.
Да будут знаменья Твои
Для беззаконных устрашеньем!
Ты жизненосные ручьи
Наполнил блеском и стремленьем.
Ты прах измученной земли,
Во дни ее горячей жажды,
Вспоил дождями не однажды,
Чтоб всходы зрели и цвели!
Над недостойными грозя
Громами вещими Твоими, –
Полна дарами всеблагими
Твоя безсмертная стезя!
Блажен избранника удел, –
Ты утучнил его пустыни
И вместо громоносных стрел
Дух беззащитного одел
В броню сияющей святыни!..
1895
Подражание псалму 68
Спаси меня, о Боже, ибо воды
До области души моей дошли, –
И я тону, – я слабый сын земли, –
В стремленье волн, исполненных свободы!
Я изнемог от вопля, и гортань
Моя суха… и в ожиданьи Бога
Тускнеет взор, и все растет тревога:
Враги меня преследуют, как лань.
Враги берут, чего не отнимал!
О Боже мой, грехи мои Ты знаешь, –
Ты их в душе, как в книге, прочитаешь, –
Перед Тобой унижен я и мал!
Я стал чужим для братьев, ибо ради
Тебя несу безчестие свое,
Но грешника поносят бытие
С улыбками презрения во взгляде!
Я притчею стал в городе моем, –
И вретищем сменил свои одежды.
Меня глупцы позорят за вином,
И у ворот сидящие невежды
Свой праздный толк слагают обо мне.
Но я к Тебе с молитвою взываю:
Спаси меня, я в тине погибаю,
Я мучаюсь в пылающей волне.
Услышь меня, о Господи, молю!
По множеству щедрот Твоих высоких
Приблизь лицо к рабу, – и от жестоких
Меня укрой… я гибну – и скорблю.
В унынии участья я просил, –
И не нашел ни слова утешенья.
Скупой дал желчь голодному в отмщенье
И уксусом в день жажды напоил.
Да порази, о Боже, грешный мир!
Насыть скупцов тоской по долголетью,
Да будет же смятением их пир
И трапеза лукавая им сетью!
Я бедствую, приди, Господь, ко мне
В убогий дом, под нищенскую кровлю, –
Где гуслями Тебя я славословлю
И гимн Тебе слагаю в тишине!..
< 1895>
Гимн Богу
Тебе, подымавшему бездны,
Безсмертную славу поет
И солнце, и звездное небо,
И все, что под небом живет.
Тебе, созидавшему в мраке
Предвечные солнца лучи,
И мирная ветка оливы,
И мстительной правды мечи.
Тебе, ниспровергшему в пропасть
Надменного демона тьмы,
Высокие мысли и думы
И полные правды псалмы.
Тебе, ниспославшему Слово
В наш мир для прозренья слепцов,
Огни, ароматы курильниц,
Моленья во веки веков.
Не Ты ль назначаешь дорогу,
Не Ты ли горишь маяком?
Мой дух не Твое ль дуновенье,
И все мы не в духе ль Твоем?
И Ты, совершающий тайны
В сияющем мире Своем,
Ты слышишь, Ты видишь, Ты любишь,
И жизнь Твоя в сердце моем!
* * *
Как счастлив тот, кто верить может
И в Божество, и в небеса:
Его кончина не тревожит,
Ему возможны чудеса.
Он, оскорбленный в шуме света,
В молитвах радости найдет,
Над книгой Нового Завета
Внезапно сердцем расцветет;
Забыв печаль мгновенной жизни
И вверясь сладостной мечте,
Он воспарит к своей отчизне,
К благословенной высоте.
И в очищающем горниле
Перерожденная душа
Воспрянет снова в мирной силе –
Как май, как утро хороша.
* * *
Замолк души безплодный ропот,
Сердечной бури шум затих;
С небес плывет мне тайный шепот
И аромат – с полей земных.
Благоуханные виденья
Бегут, резвясь, со всех сторон;
Их блеск, их стройное движенье
Рождает гуслей перезвон.
Я счастлив, может быть, на много
Иль на мгновенье – все равно!
И светят в сердце взоры Бога,
Как солнце в тусклое окно.
* * *
Благодарю Тебя, Создатель,
За этот теплый блеск лучей,
За это солнце золотое,
За сень узорчатых ветвей.
Но это солнце часто тускло,
Но эти теплые лучи
В дни горя сердце нам пронзают,
Как огненосные мечи!
А эта сень лесов густая
Не укрывает нищеты,
И вместо сладких ароматов
Нам точат яд Твои цветы.
И все же, благостный Создатель,
Тебя хулой не оскорблю.
Люблю Тебя в твореньях света,
В Тебе – творения люблю.
И как пчела к цветам душистым,
И как цветок к живому дню –
К Тебе стремлю мечты и очи
И разум свой к Тебе клоню…
* * *
Голубка бедная – она
Судьбой наказана жестоко;
Не ест, не пьет, лишилась сна
И все тоскует одиноко.
Был труден крест ея пути,
Недуг ей ревность нашептала…
Прости ей, Господи, прости! –
К Тебе она не раз взывала.
Приди к ней, любящий Христос,
Приди, склонися к изголовью!
Врачуй от мук, врачуй от слез
И осеняй Своей любовью!
Ты был прибежищем ее, –
Отсрочь жестокую могилу…
Даруй ей краше бытие,
Даруй ей разум, свет и силу!
* * *
И вижу: тихая звезда
Сияет в небе; никогда –
Так вдохновенна и светла –
Она с востока не текла;
И с безмятежной вышины
Молитвы тихие слышны –
Небесных сил хвалебный хор…
А там, за гранью синих гор,
Уже синеет ночи мгла, –
Там крест Голгофа вознесла!
* * *
Долго я Бога искал в городах и селениях шумных,
Долго на небо глядел – не увижу ли Бога,
Бога искал я в деяньях природы разумных,
В бедности мрачной подвала, в роскоши пышной чертога.
Долго я Бога искал, преисполнен мучительной жажды
Лик Его светлый увидеть, царящий над миром.
Долго я Бога искал – и провидел Его я однажды
В сердце своем, озаренном любовью к несчастным и сирым.
В дороге
Мой голос слаб, мой факел темен,
Иду неверною ногой,
А ночь глуха, а мир огромен,
И смотрят звезды надо мной.
Где сеять мне? Какое семя?
Кого мне зернами питать?
Господь! Пошли иное время,
Чтобы посеять и пожать.
Вокруг безлюдье… Свились тени
Глубокой тьмы, как щит врага.
Слабеет взор, дрожат колени,
Скользит над пропастью нога.
О Боже мой, внемли страданьям
Души, идущей за Тобой!
Не усыпи ее молчаньем,
Не разбуди ее грозой!
1904
Молитва
Моя душа полна отравой –
Воспоминаньем и тоской!..
Как я не прав, о Боже правый,
Перед всевидящим Тобой!
Ты дал мне юность, дал мне силы,
Ты сердце страстью окрылил,
Ты мрак зияющей могилы
Не раз от взора отвратил!..
Ты дал мне чуждыя желанья,
Дал свет познания уму…
Ты исцелил мои страданья,
Ты посетил мою тюрьму.
А я, во прахе и гордыне,
Все блага жизни и мечты
Растратил в сумрачной пустыне
Земной, безплодной суеты…
Простри же благостную руку,
Дай сердцу заповедь любви, –
И за нее хотя б на муку
И на позор благослови!..
Константин Случевский
Случевский Константин Константинович (1837–1904) – поэт, прозаик. В 1860 году стихи двадцатичетырехлетнего Случевского появились в некрасовском «Современнике». «Появление в «Современнике» значило сразу стать знаменитостью», – вспоминал он. Так оно и произошло: он проснулся знаменитым… мальчиком для битья. Вся «передовая» пресса обрушилась на него: Н.А. Добролюбов, В.С. Курочкин, Д.Д. Минаев. И стихи здесь были, собственно, ни при чем. Просто его приняли за нового фетовского адепта, каковым в начале 60-х годов он вовсе не был, но стал в 80-е. Молодой Случевский не выдержал этого публичного побоища. Как писал позднее Владимир Соловьев, «запуганный безпощадно-отрицательным отношением к чистой поэзи и со стороны тогдашней критики, имевшей свои исторически объяснимые, но эстетически неправильные требования, Случевский литературно замкнулся в себе». В эти же годы и по тем же самым причинам вынуждены были замкнуться в себе, уйти с литературной арены Фет и Апухтин. Возвращение этих «литературных мертвецов» состоялось лишь через двадцать лет. Одновременно со Случевским, чье имя в 80-е годы станет в один ряд с Фетом, Апухтиным, Аполлоном Майковым, Полонским, А.К. Толстым и другими поэтами «чистого искусства», сыграв значительную роль в судьбах молодых поэтов рубежа столетий. После смерти Полонского поэтические «пятницы» стали проходить у Случевского, занимавшего, как и Голенищев-Кутузов, ряд высоких постов, в том числе редактора официальной газеты «Правительственный Вестник». Бальмонт, Брюсов, Федор Сологуб, Бунин, Мазуркевич, Щепкина-Куперник и другие поэты новой генерации имели все основания восклицать: «Над мрачной набережной Невской не все темно. // Над ней есть факел: есть Случевский, // Есть вечной правды торжество». Вячеслав Иванов писал: «Я был тебе неведомый поэт, // Когда твой дерзкий гений заклинал // На новые ступени дерзновенья // И в крепкий стих враждующие звенья // Причудливых сцеплений замыкал».
Сирота-молитва
Перед новым 1872 г.
На этот образ с почерневшим ликом,
Утратившим давно и краски, и черты,
Одетым в старую, серебряную ризу,
Отец умерший мой, всегда молился ты!
К нему ты подходил, когда искал совета,
Ему зажег свечу, когда родился я…
И я стою над ним. Теперь другое время,
И у меня своя, и юная семья…
А ночь на новый год ступает молчаливо…
В снегу и холоде смыкается звено
Громадной цепи лет, и из него другое
Как призрак тянется, слегка обведено…
Какая цепь?! Всем, всем цепям царица!..
Погасший лик! в ночи на новый год,
По памяти отца, прими молитву сына,
Одну, всего одну, он с новой не придет.
Но эту жгучую и страстную молитву,
Молитву-сироту, ты ласково прийми:
Дай нам быть честными, и чтобы детям нашим
Не помешали мы стать честными людьми!
Перед статуей Богоматери
Только что слезы не льются из глаз ежечасно,
Так ты изваяна чудно, стоишь, как живая!
Матери Божьей страданья проходят безгласно,
Скорбь ее – скорбь молчаливая, грустно-немая!
Но не прекрасна ль и ты, что недвижно припала
К ней, к Богоматери, в долгом и жарком моленье?
Та – скорбь небесную, эта – земную прияла…
Родственны обе те скорби в своем воплощенье.
<1882>
* * *
Люблю я службу в сельском храме.
Открыты окна, воздух льет;
По лику образа, по раме
Тихонько бабочка снует.
И в церкви сад: над головами
Пришедших девушек цветы
Живыми тянутся рядами,
Полны весенней пестроты;
Святым словам молитвы вторя
При освящении даров,
Пичужки резвые, гуторя,
Щебечут в окна из кустов…
<1883>
Гимн святому равноапостольному Великому князю Владимиру, просветителю Руси
Верою Русской свободна, незыблема наша держава!
Древлепрестольного Киева князю Владимиру – слава!
Девять веков ополчались на нас! От девятого вала
Крепок остался наш щит, и блистает в алмазах забрало;
Веют святые хоругви, светла православья обитель!
Радуйся, Княже Владимир, родимой земли просветитель!
Верою Русской свободна, незыблема наша Держава!
Древлепрестольного Киева князю Владимиру – слава!
Радуйся, княже, народному сердцу любезный и славный,
Богом воздвигнутый витязь, Христовым апостолам равный!
Радуйся, княже, пристанище веры единой святой:
Днесь преклоняемся, княже, тебе всею Русской землей!
Верою Русской свободна, незыблема наша Держава!
Древлепрестольного Киева князю Владимиру – слава!
Слава! Слава! Слава!
1888
* * *
Я поставил свечу перед Образом…
Наклонилась и быстро горит!..
Иль рука, что ставила, дрогнула?
Каплет воск и, как слезы, бежит!
Иль сказалась молитва не искренно?
Иль любить не умею сполна?!.
Погасил я свечу перед Образом…
Пусть не плачет так жарко она…
<1889>
Романс М.М. Иванова.
На Пасху
1
Над плащаницею
Он мертв! С закрытыми очами… Б
елее снега пелена!
Никем не зримыми лучами
Вся церковь вкруг позлащена.
И в тех лучах, вполне живые,
В сердцах молельщиков встают
Явленья нежно-световые
Хороших мыслей и минут…
Под звуки слов надгробной песни
Они так чисты, так светлы…
Воскресни, Господи! Воскресни!
Довольно зла! Довольно мглы…
2
После причастия
И вот, в конце Страстной недели,
Сквозь полумрак, в туман сырой,
И в грязь, и в ростепель, с зарею
Спешат причастницы домой.
В мерцанье утра выделяясь
Весенней яркостью одежд,
Они мелькают торопливо,
Полны и счастья, и надежд!
Спешат… На лицах их – улыбки;
И, мнится, что в сердцах людских
Весна, приблизившись тихонько,
Запела свой причастный стих…
3
Воскрес!
День наступал, зажглась денница,
Лик мертвой степи заалел;
Заснул шакал, проснулась птица…
Пришли взглянуть – гроб опустел!..
И мироносицы бежали
Поведать чудо из чудес:
Что нет Его, чтобы искали!
Сказал: «Воскресну!» и – воскрес!
Бегут… молчат… признать не смеют,
Что смерти – нет, что – будет час,
Их гробы тоже опустеют,
Пожаром неба осветясь!
<1897>
На Рождество
Верь завету Божьей ночи!
И тогда, за гранью дней,
Пред твои предстанет очи
Сонм неведомых царей,
Сонм волхвов, объятых тайной,
Пастухов Святой земли,
Тех, что вслед необычайной,
Ведшей их звезде пошли!
Тех, что некогда слыхали
Песню неба… и, склонясь,
Перед яслями стояли,
Богу милости молясь!
Подле, близко, с ними рядом
Обретешь ты право стать
И своим безсмертным взглядом
Созерцать и познавать!
* * *
Опять Христос! Что Он меж нами,
Что каплет кровь с Его креста
На нас, здесь, подле, пред глазами,
Не видеть – злая слепота!
Христос везде! В скитаньях духа
В незнанье – где Ты, Бог живой?..
В обманах мысли, взгляда, слуха,
В гордыне мудрости людской!
Он – в незаконности желаний,
Он – в криках страждущих больных,
В ужасной музыке рыданий
Безсчетных горестей людских.
Он – у безвинно-прокаженных,
Он – в толчее людских страстей,
Он – в грезах мыслей воспаленных
И даже в творчестве людей.
Крест – у безвременной могилы;
Крест – в безобразье диких снов,
И в нерешительности силы,
И в ржавой дряблости оков…
Да, снова слышатся пороки,
И рухнул всякий идеал…
Блестят евангельские строки:
«Я к вам приду!» Он долго ждал.
1897–1898
Две молитвы
Молитва Ариев древней других! Она
Тончайшей плотью слов облечена,
Дошла до нас. В ней просит человек,
Чтоб солнце в засуху не выпивало рек,
Чтоб умножалися приплодами стада,
Чтоб червь не подточил созревшего плода,
Чтобы огонь не пожирал жилищ,
Чтоб не был человек болезнен, слаб и нищ!
Какая детская в молитве простота!
Когда сравнишь ее с молитвою Христа,
Поймешь: как много зла на жизненном пути
По человечеству должно было взрасти,
Чтобы оно могло понять и оценить –
Божественную мысль, мысль новую… простить.
* * *
По сугробам снега, по обледенелым,
Повествуя в полночь про какой-то день,
От небес ложится отблеском несмелым
Северных сияний золотая тень…
В совести глухие, по сердцам усталым,
Только помышленыо видимый едва,
На мирскую бледность, осененьем алым,
От небес ложится отблеск Рождества.
Без пути, без спроса, в прах земной пустыни,
В горе, в злобу, в ярость помышлений злых,
Льет от язв Христовых миро благостыни –
Язвы Бога глубже быстрых язв людских…
Обратись к нам, Боже, голосом приветным!
Отврати суровый и грозящий лик!
По земному кругу сонмищем несметным
В тяжком испытанье наш народ поник…
* * *
Сегодня в церковь не пошел я,
Но я в саду моем ходил
И грустный след полночной бури,
Насколько можно, удалил.
Срезал поломанные ветви,
Деревья падшие срубал
И обнаженные коренья
Землею свежей присыпал.
Да, это – вид богослуженья!
Казалось: церкви звон, дрожа,
Сопровождал, как литургию,
Труды лопаты и ножа.
И, так как праздник был в то время
Один из лучших по весне,
В кустах акафист птицы пели,
Безличный, но понятный мне…
<1900>
* * *
Час ночи! Погасли по окнам огни,
Одни за другими исчезли они,
Исчезли, как души умерших людей…
Судьбы наши сходны с судьбами огней!
Замолкли на улице говор и гул,
И кажется, будто весь город уснул.
Волненьем минувшаго дня утомлен,
Измаян… Не умер ли также и он?
Какое мученье! Ни яви, ни сна!
Заря золотая – о, где же она!..
А в сердце тревожном шумней и шумней,
Все больше и больше каких-то гостей;
Те гости незваные – думы да сны,
Так ярко одеты, так жизни полны,
Так шумно ликуют, так радуют глаз…
О Господи! В этот предутренний час
Ты в сердце горящем огни погаси,
Виновную совесть Ты Сам допроси,
Ты Сам оправдание ей усмотри,
Дай тьмы непроглядной, чтоб мне до зари
Светил, вместо этих тревожных огней,
Огонь одинокой лампады Твоей!
Екатерина Бекетова
Бекетова Екатерина Андреевна (в замужестве Краснова) (1855–1892) – поэтесса, прозаик, переводчица. Александр Блок воспитывался в семье матери, принадлежавшей к старинному роду Бекетовых. Его дед, знаменитый ботаник, выборный ректор Московского университета (Блок родился в ректорском доме), основатель женских Бестужевских курсов Андрей Николаевич Бекетов еще в 1858 году опубликовал в «Русском Вестнике» статью об аксаковской повести «Детские годы Багрова-внука». Его научные книги «Беседы о земле, воде, воздухе и разных тварях» (1863– 1864), «Из жизни природы и людей» (1870), «Беседы о зверях» (1885) отличались несомненным литературным даром. В архиве Бекетова сохранились его неопубликованные стихи, проза, воспоминания. Его жена Елизавета Григорьевна Бекетова (в девичестве Карелина) была известной переводчицей. Переводческой деятельностью занимались их дочери: Александра (мать Блока) и Мария, а дочь Екатерина, помимо переводов, публиковала рассказы и стихи. Наибольшую известность благодаря романсу С.В. Рахманинова получило стихотворение Екатерины Бекетовой «Сирень», навеянное одной из шахматовских достопримечательностей. Много позже в поэме «Возмездие» Александр Блок опишет те же самые «столетние кусты сирени, в которых тонет старый дом».
Стихотворения Екатерины Бекетовой были собраны и изданы отдельной книгой лишь в 1895 году. В 1897 году ей посмертно была присуждена «половинная» Пушкинская премия Императорской академии наук (вторую половину получила Мирра Лохвицкая). В журнальной рецензии отмечалось: «Эти стихотворения, составившие небольшой том, полны любви к природе, наполнены теплом и светом весеннего солнца и ароматом цветов… В стихотворениях Бекетовой нет ни демонической силы, ни блеска великих поэтов, но в них есть непритворство, искреннее чувство и скромная красота, чего и в помине нет у большинства молодых поэтов, особенно нового декадентского направления». К этому времени относятся «Отроческие стихи» ее племянника Александра Блока.
При жизни наибольшую популярность она приобрела как детская писательница. Дебютировав в 1878 году в журнале «Детское чтение» переложением рассказа Бреет Гарта «Малютка Сильвестра» и стихами для детей «По речке, по быстрой…», она издала в дальнейшем несколько книг для детей и юношества, среди которых наибольшей популярностью пользовалась книга «Два мира. Повесть из римской жизни первых времен христианства», выдержавшая семь изданий. Но помимо переложений раннехристианских легенд ей принадлежат замечательные молитвенные стихи для детей и перевод римна Франциска Ассизского.
Гимн Франциска Ассизского
Господь, Творец благой, Всевышний, Всемогущий!
Тебе хвала и честь и слава вся присуща:
С Тобой, Господь, благословенья все!
Тебя единого нам должно прославлять;
Но нет достойного хвалу Тебе воздать.
Хвала Тебе, Господь, во всем Твоем созданьи!
О Господи! Велик Ты в солнце золотом,
Что озаряет день приветливым лучом;
Оно, прекрасное, в торжественном сияньи
Тебя являет нам во образе своем.
Хвала Тебе, Господь, в луне и в звездах ясных:
Ты в небе создал их, и светлых, и прекрасных.
Хвала Тебе, Господь, и в свежем дуновеньи
В туманные часы, и в ясные мгновенья,
Которыми даришь Ты все свои творенья.
Хвала Тебе, Господь, в стихии вод смиренной,
Столь чистой, девственной, полезной, драгоценной!
Хвала Тебе, Господь, в огне, что посылаешь:
В могучей красоте его Ты возжигаешь
И пламенем его мрак ночи озаряешь.
Хвала Тебе, Господь, и в матери-земли,
Чьи соки нам и жизнь, и силу принесли
И яркие цветы, плоды произвели!
Хвала Тебе, Господь, за тех, кто все прощает
И из любви к Тебе других не оставляет!
Блаженны вечно те, кто в мире пребывает…
Всевышний, Твой венец их славой увенчает!
1878
Хлеб наш насущный
Дитя мое! Сквозь сон твердишь
За мной молитву ты послушно
И, засыпая, говоришь:
«Господь, даждь днесь нам хлеб насущный!»
Но помолись еще без слов
И за того, кто хлеб посеял
И, не щадя своих трудов,
На ниве тягостно взлелеял!
Под вольным небом голубым
Возрос и вызрел хлеб насущный,
Пригретый солнцем золотым,
Обвеян ласкою воздушной;
Весенний дождь его вспоил,
А мать-земля его вскормила,
Господь с небес благословил,
Роса небесная кропила.
Над нивой жаворонок пел,
И пар клубился ароматный,
Когда на солнце колос зрел
И наливался, благодатный.
Когда же неба глубины
Звездами яркими горели,
На ниву с горней вышины
Приветно звездочки смотрели;
А от земли то там, то здесь
Молитва к небу возносилась:
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь!»
И фимиамом ночь курилась…
Земля и пахарь-человек
В молитве той единодушной
Слились, дитя мое, навек –
Молись и ты про хлеб насущный!
1889
Алексей Жемчужников
Жемчужников Алексей Михайлович (1821–1908) – поэт, драматург, публицист. Брат Александра и Владимира Жемчужниковых, двоюродный брат А.К. Толстого, в соавторстве с которыми создал знаменитый сатирический образ Козьмы Пруткова. «Хотя каждый из нас, – вспоминал он, – имел свой особый политический характер, но всех нас соединяла плотно одна общая нам черта: полное отсутствие «казенности» в нас самих и, вследствие этого, большая чуткость ко всему «казенному»». Идейный пафос его гражданских стихов созвучен поэзии Н.А. Некрасова. В лирике, вслед за некрасовскими «Последними песнями», он создал свои «Песни старости» и «Прощальные песни». В конце XIX века его называли «последним могиканом идейной поэзии». В.Я. Брюсов отмечал: «Основная прелесть поэзии Жемчужникова состоит в его умении на все совершающееся взглянуть со своей самостоятельной точки зрения, и эту точку зрения определить ясно, кратко и метко».
В романсной лирике второй половины XIX века широкую известность получил романс «Уже давно иду я, утомленный…» Жемчужникова–Балакирева. Но это не единственное лирическое стихотворение Жемчужникова, положенное на музыку.
Во время Гражданской войны одним из популярнейших «белогвардейских» романсов стали его «Журавли» («Сквозь вечерний туман, под небом стемневшим…»). Наиболее полно творчество Жемчужникова представлено в издании Большой серии «Библиотеки поэта» (1962), но даже в него вошла далеко не вся его молитвенная поэзия. Мы восполняем этот «пробел».
Прощание Иоанна с Патмосом
Тогда мягкосердый был Нерва на римском престоле.
Смирилась нещадная злоба врагов христиан;
Открылись темницы, молиться и плакать на воле
Дозволил сам кесарь. Любимец Христа Иоанн,
Весь Патмос потрясши глаголом Христова ученья
Бесовскую прелесть – господство греха и страстей –
Молитвой низвергнув, и много устроив церквей,
И людям болящим явив чудеса исцеленья, –
Замыслил покинуть страну своего заточенья.
И все христиане, о горькой утрате скорбя,
К апостолу с плачем и громким рыданьем взывали:
«Как будем спасаться, убогие мы, без тебя?
О смысла податель! светило в дни нашей печали!
Глагол, пробудивший молчанье тяжелой дремы,
Средь коей мы все пребывали безумно и праздно!
Ковчег в бурном море мирской суеты и соблазна!
Спасенья нам книгу оставь, чтоб от призраков тьмы
Хранились сердца наши чисты и светлы умы!»
Была же та книга написана так Иоанном
(Христос вдохновил его, славой Своей осеня!):
На Патмосе пост заповедал он всем христианам
И вышел молиться в пустыню, где был Он три дня;
На некой высокой горе, непрестанно моляся.
И в небе явилось блистанье; и гром был велик;
И, двигнута Божией силой, гора потряслася;
И в страхе пал ниц бывший с ним на горе ученик
В то время апостол, исполнившись Духа Святого,
Безмолвно лежащего в прахе десницей воздвиг,
Воскликнув: «Пиши что из уст изречется моих!»
И в славу Спасителя мира уста Богослова
Отверзлись, и начал вещать он: В начале бе Слово…
Просившим вручил он сей светоч в юдоли невзгод, –
На Патмосе снова учивши по весям и градам.
Но слова спасенья и веры вселенная ждет…
Он сел на корабль и отплыл к ожидающим чадам.
Печально по берегу моря разбрелся народ,
Как с робким бывает утратившим пастыря стадом.
1854
* * *
Восторгом святым пламенея,
На все, что свершается в мире,
Порой я взираю яснее,
Я мыслю свободней и шире.
Я брат на земле всем живущим
И в жизнь отошедшим иную;
И, полон мгновеньем бегущим,
Присутствие вечности чую.
Надзвездные слышны мне хоры,
И стону людскому я внемлю, –
И к небу возносятся взоры,
И падают слезы на землю.
1857
Из поэмы «Сны»
Многотруден наш путь, нас усталость томит.
Где прошли мы в труде и в неволе, –
Реки слез там текут, море крови стоит…
Сжалься, Боже, над нашею долей!
Где же мукам предел? И куда мы идем
Через тьму этой ночи глубокой?
Боже! Скоро ли день? Скоро ль свет обретем,
Призываемый нами с востока?
Хотя много уж сил жизнь у нас отняла, –
Наших сил и теперь не измерим;
Хоть изведали мы много горя и зла, –
Все надеемся, любим и верим!
Боже, нас не оставь и нам помощь пошли!
Когда злая нас гонит невзгода,
Дай нам знать, что Тебе слышны стоны земли,
Что Ты видишь страданье народа!
1867
У Всенощной на Страстной неделе
На улице шумной–вечерняя служба во храме.
Вхожу в этот тихий манящий к раздумью приют,
Лампады и свечи мерцают в седом фимиаме,
И певчие в сумраке грустным напевом поют:
«Чертог Твой я вижу в лучах красоты и сиянья;
Одежды же нет у меня, чтобы в оный войти…
Убогое, темное грешной души одеянье,
О Ты, Светодатель, молюся Тебе: просвети!»
Христос воскрес!
Христу не надобны ни страстность изувера,
Ни фарисейское приличье ханжества.
Лишь добрыя дела Ему угодны. Вера
Без дел – мертва.
Подумайте ж о всех тяжелой доли жертвах,
О вы, которых рок взлелеял и вознес!
Подумайте о них в тот день, когда из мертвых
Воскрес Христос!
И может оживить вас благодать Господня,
Как землю мерзлую весенний луч с небес;
И вы воскликнете: «Во мне самом сегодня
Христос Воскрес!»
1890
Стенькино
Ранняя весна
I
Три последние года подряд я встречал весну в деревне. Казалось бы, что я, как любитель природы, должен радоваться, что мог следить шаг за шагом за постепенным ее оживлением; а между тем именно в пору ранней весны я тоскую по городу. Вторая половина марта возбуждает во мне особое духовное настроение, которое сильнее и глубже любви к природе. В это время я живо вспоминаю те давно минувшие годы, когда, мистически-религиозный юноша, я жил в Петербурге и любил посещать великопостную службу.
II
Бывало, на первой или на Страстной неделе выйдешь на улицу – обычной сутолоки не замечаешь; движение народонаселения – спокойное; пьяных, которых будет так отвратительно много после, в праздник, – вовсе не видно; везде слышится монотонный, приятно раздражающий звук железных лопат, соскабливающих мокрый снег с тротуаров; на солнечной стороне каплет с крыш; легко дышится мягким воздухом; и говоришь себе: постом Великим пахнет;
И благовест над городом звучит;
Не радостный, обыкновенно в праздник
Сзывающий во все колокола;
Но медленным и тихим перезвоном,
Задумчиво и грустно с высоты
Он падает, слезам подобен крупным.
«Во храм зову! – так плачет этот звон. –
Сегодня там в молитвах поминают
Жестокие мучения и казнь
Учителя любви и милосердья».
И я иду, глубоких полон дум,
Страстям Христа с молитвой поклониться.
III
Я понимал, что значит для людей
Смерть на кресте Учителя благого:
То – мировой судьбы переворот!
Явленье в жизнь и чувств, и мыслей новых;
Между людьми падение преград;
Вознесено что было в доле низкой;
Низвергнуто что было высоко;
Исканье благ нетленных; жажда правды,
И торжество духовной красоты,
И сладость слез, неведомая прежде…
IV
О, сладки молитвенные слезы!
Я их знавал. Мне памятны они.
Уж никогда я после так не плакал,
Как в юности восторженной моей.
На утренней заре духовной жизни
Я возлюбил учение Христа
И мыслию, и сердцем умиленным.
В те грубые безправья времена
Один Христос смягчал людское сердце.
Он юного меня учил любить
Трудящихся и всех обремененных…
Чем был бы я на старости – как знать! –
Когда б в те дни евангельского слова
Не снизошла мне в сердце благодать?
V
От юности моей борола много
Меня страстей безумная тревога.
Потом ко мне, мечтательности враг,
Пришло чредой законной размышленье;
И, засорен отбросами сомненья,
Источник слез молитвенных иссяк.
Но, увлечен забвеньем ли преступным, В
холодное ль раздумье погружен, –
Лишь раннею весной заслышу звон,
Что падает, слезам подобен крупным,
Задумчиво и грустно с высоты, –
О молодость! в душе всплываешь ты;
И хочется тогда мне возвратиться
К утраченным раскаянья слезам;
И я иду в забытый мною храм
Страстям Христа с молитвой поклониться.
VI
Опять под сводами церковными стою;
И сердце смягчено; и духа прибывает;
И совесть я блюду свободную мою
Пред Тем, Кто лишь хулы на Духа не прощает.
Стою среди толпы, склоняющейся в прах,
И чувствую: душа участьем к ней согрета.
Источник истины, любви, добра и света,
Один лишь Бог Христа – помощник ей в скорбях.
В надежде, что придут ей свыше утешенья,
Она лишь просит сил в страданьях и в борьбе;
И, с нею заодно, я полон умиленья
При пенье: «Господи! воззвах к Тебе…»
VII
Выносится в толпу святая плащаница.
Все расступаются, склоняясь перед ней.
Я слышу тихий плач. Заплаканные лица
Мне видны сквозь огни безчисленных свечей.
Свершилось! Кончены предсмертные страданья.
Умерший на кресте, положен в гроб Христос.
И в пенье клироса мне слышится рыданье,
И я роняю сам скупые капли слез…
VIII
Благодарю мое задумчивое детство
И юность пылкую мою благодарю;
Я не растратил их духовного наследства
И прежним пламенем порой еще горю.
Но я – отжившего обломок поколенья…
О, прежде чем придут последние мгновенья, –
Тот дух евангельский пусть овладеет мной,
Что веял благостно мне раннею весной!
И мой к могиле путь, среди житейских терний,
Тогда бы озарил свет тихий, свет вечерний.
1891
Стенькино
* * *
Мольбу сложить бы в гимне: –
Господь! Храни от бед
И честным помоги мне
Быть в семьдесят пять лет!
10 февраля 1896
Петербург
* * *
Дух идеже хощет, дышет.
Ев. от Ин. 3:8
Всесилен и благостен Дух, исходящий от Бога,
Не мерой дает Он Его,
Но Дух своевластен; дарует Он избранным много;
Другим не дает ничего.
Есть в мире пустыни, забытые благостью Духа,
Пустыни для чувств и ума.
Там слово благое звучит боязливо и глухо;
Там властна духовная тьма.
Как чахнут на грубых землях благородные зерна,
Но сильно растут плевелы;
Так в этих пустынях, где веет неправда тлетворно,
Те сильны, кто лживы и злы.
О, если б у нас времена слепоты и гордыни
Сменила сознанья пора,
Тогда бы предстало нам зрелище нашей пустыни,
Без дум, без любви, без добра.
Дух дышет, где хочет; но в людях есть сила призыва,
Просите Его, и Он даст.
Лишь только б молитва была горяча и правдива,
Призыв был настойчив и част.
Разбудим отзывчивость в сердце сухом и холодном;
Из камня добудем огня,
И, в скорби о разуме праздном и деле безплодном,
Помолимся, сердцем стеня.
Ты дышешь, где хочешь, о Дух, призывающий к жизни!
Дай жизни познать нам пути;
Любви, правосудья и света дай нашей отчизне!
Дохнуть на нее захоти!
<1896>
Ожидание
Еще молитвенного зова
В колокола не прозвучало;
Но храм открыт, и все готово;
Уж близко всенощной начало.
Он наполняется народом;
Пред образами ставят свечи;
И в тишине, под гулким сводом,
Звучат шаги и говор речи.
Но все смолкает понемногу,
Стоят и ждут безмолвно люди;
И только вздох невольный к Богу
Порою вырвется из груди…
О, если б был я удостоен
С грядущей смертью тихой встречи;
И таял, светел и спокоен,
Как пред иконой тают свечи;
И ждал конца, как ждем, что скоро
Наступит строгое мгновенье
Удара в колокол собора,
Что началось богослуженье!
<1898>
* * *
Богом именуем, о великий Зодчий!
Осенью прозрачной в сельской тишине
Ты перед природой мне с любовью Отчей
Снял с очей завесу и открыл их мне.
И Твой храм я вижу просветленным взором,
Храм, где вечно служба в славу бытия,
И духовным слухом слышу пенье хором:
«Аллилуйя!»
Звуки старины далекой
Зимой мне были молчаливы
Явленья жизни; я ведь глух;
Но музыкальные мотивы
Ласкали мой духовный слух.
Сижу, бывало, одинокий,
В невозмутимой тишине,
А звуки старины далекой
Былое воскрешают мне.
Все боле отрочества годы
Мне шлют радушный свой привет.
Я уж тогда был друг природы,
Уже тогда я был поэт…
В аллее лип, в аллее вишен
Весенним днем гуляю я;
Мне птичий гам отвсюду слышен;
Я светел, добр; мой дух возвышен;
Я полон счастьем бытия.
Я убежден, что мошки, пчелы
Таким же счастием полны,
И все слагают гимн веселый
Во славу жизни и весны.
Я увлечен петушьим криком;
И объяснил мне чуткий слух,
Что, в удовольствии великом,
Поведать силится петух:
«Как хорошо!» – кричит он, славя
Природу щедрую за все;
И юный сын его, картавя,
Кричит за ним: «Как халясё!»
Сижу я в классной. Не пускают
Меня гулять в ненастный день;
Но звуки скоро развлекают
Мою задумчивую лень.
То чтенье слышится: красиво
Звучит «Онегина» строфа;
То мать поет иль «Саsta diva»
Иль «Una vосе росо fа…»
В столовой – всенощной служенье,
Открыты окна настежь в сад;
И дым кадильного куренья
Цветам струит свой аромат.
Стал уставать я понемногу
И стал рассеян, но потом,
При пеньи: «Слава в вышних Богу!»
Души я чувствую подъем.
И в то же время из-за сада
Я слышу топот, ржанье, рев
Домой вернувшегося стада –
Овец, коней, телят, коров.
Сперва все взрослые смутились;
Но дал пример священник сам,
Чтобы погромче возносились
Молитвы клира к небесам.
Весь труд, однако, был напрасен;
И стадо заглушить не мог
Ни дьякон басом громогласным,
Ни звонким тенором дьячок.
А мне приятен выси с долом
Такой нечаянный союз;
И я, в велении веселом,
Еще усерднее молюсь…
Так звуки старины далекой
Былое воскрешали мне,
Когда мечтал я, одинокий,
В невозмутимой тишине.
Март 1903
Тамбов
В наши дни
Опять известий ниоткуда;
Просвета нет средь нашей тьмы…
И сердце чует близость худа,
Какого не знавали мы.
Не видя смысла смуты дольной,
Мы взор возводим к небесам –
И вспоминается невольно:
«Мне отомщенье; Аз воздам».
21 ноября 1905
Тамбов
Возрождение
Вступил я в жизнь к борьбе готовый, –
Но скоро кончилась борьба!..
Неумолим был рок суровый
И на меня надел оковы,
Как на мятежного раба.
Покорно нес я злую долю,
И совесть робкая лгала;
Она меня на свет, на волю
Из тьмы безмолвной не звала.
Шла мимо жизнь, шло время даром!
Вотще я братьев слышал стон, –
Не ударял мне в сердце он
Больным, сочувственным ударом…
Когда теперь смотрю назад,
На время юности порочной, –
Среди пустыни, в тьме полночной
Блуждает мой печальный взгляд.
Вот мной пройдённая дорога…
Ее предательский изгиб
Вел к страшной бездне!.. Много, много
Из нас погибло… Воля Бога
Меня спасла, – я не погиб.
Но не стою я горделиво,
Увенчан славою побед…
Еще в душе воскресшей нет
С минувшим полного разрыва.
Я долго жил средь скверн и зол!
У их нечистого подножья
Тупела мысль, немел глагол,
Изнемогала сила Божья.
Еще я трепетом объят,
Еще болит живая рана
И на меня, как из тумана,
Виденья прежние глядят;
И, полн знакомой мне боязнью,
Еще я взгляды их ловлю,
Мне угрожающие казнью
За то, что мыслю и люблю…
1859
Семен Надсон
Надсон Семен Яковлевич (1862–1887) – поэт. Феномен популярности Надсона и «надсовщины», как и «бенедиктовщины», до сих пор остаются загадкой русской поэзии. Мандельштам писал по этому поводу: «Не хотите ли ключ эпохи, книгу, раскалившуюся от прикосновений, книгу, которая ни за что не хотела умирать и в узком гробу 90-х годов лежала как живая, листы которой преждевременно пожелтели, от чтения ли, от солнца ли дачных скамеек, чья первая страница являет черты юноши с вдохновенным зачесом волос, черты, ставшие иконой? Вглядываясь в лицо вечного юноши – Надсона, я изумляюсь одновременно настоящей огненностью этих черт и совершенной их невыразительностью, почти деревянной простотой. Не такова ли вся книга?.. Не смейтесь над надсовщиной – это загадка русской культуры и, в сущности, непонятный ее звук, потому что мы-то не понимаем и не слышим, как понимали и слышали они. Кто он такой – этот деревянный монах с невыразительными чертами вечного юноши, этот вдохновенный истукан учащейся молодежи, этот пророк гимназических вечеров?»
Религиозные стихи Надсона «Христианка», «Иуда», «Желание», «Христос!.. Где Ты, Христос, сияющий лучами…», «Я не Тому молюсь, кого едва дерзает…» относятся к самым ранним 1878–1880 годов, когда, еще будучи шестнадцатилетним гимназистом, он выступал на литературных вечерах в гимназии, испытав, по его словам, «фурор», «первое литературное торжество». Первые журнальные публикации и отклики тоже были связаны с религиозными стихами, так и оставшимися всплеском юной души. В дальнейшем он уже не возвращался к этой теме, но стихи входили во все его прижизненные издания, отделяя раннего Надсона от позднего, писавшего: «Червяк, раздавленный судьбой, // Я в смертных муках извиваюсь, // Но все борюсь, полуживой, // И перед жизнью не смиряюсь…»
Из поэмы «Христианка»
«В последний раз я открываю
Мои дрожащие уста:
Прости, о Рим, я умираю
За веру в моего Христа.
И в эти смертные мгновенья,
Моим прощая палачам,
За них последние моленья
Несу я к горним небесам:
Да не осудит их Спаситель
За кровь пролитую мою,
Пусть примет их Святой Учитель
В Свою великую семью,
Пусть светоч чистого ученья
В сердцах холодных Он зажжет
И рай любви и примиренья
В их жизнь мятежную прольет!..»
Она замолкла, и молчанье
У всех царило на устах;
Казалось, будто состраданье
В их черствых вспыхнуло сердцах…
………………………………..
Вдруг на арене, пред толпою,
С огнем в очах предстал Альбин
И молвил: «Я умру с тобою…
О Рим, – и я христианин…»
Цирк вздрогнул, зашумел, очнулся,
Как лес осеннею грозой, –
И зверь испуганно метнулся,
Прижавшись к двери роковой…
Вот он крадется, выступая,
Ползет неслышно, как змея…
Скачок… и, землю обагряя,
Блеснула алая струя…
Святыню смерти и страданий
Рим зверским смехом оскорбил,
И дикий гром рукоплесканий
Мольбу последнюю покрыл.
Глубокой древности сказанье
Прошло седые времена,
И безпристрастное преданье
Хранит святые имена.
Простой народ тепло и свято
Сумел в преданьи сохранить,
Как люди в старину, когда-то,
Умели верить и любить!..
31 июля 1878
Мать
Спите, ребятки; умаялись ноженьки:
Шутка ль семь верст отхватать?
Вон уж и то износились сапоженьки;
Новых-то негде достать.
Холодно? Нате, закройтесь, родимые…
Дров ни полена, – беда!
Трудно мне, детушки, трудно, любимые,
Давит злодейка нужда.
Мужа сегодня на денежки медные
Скрыли в могиле сырой;
Завтра с зарей, мои птенчики бедные,
Завтра пойду я с сумой.
Грудь истомили болезнь и страдание,
Силушки нет работать:
Страшно, родные, просить подаяния,
В холод под вьюгой стоять.
Страшно, родные, людского презрения,
Страшно насмешек людских.
Много любви и немого смирения
Надо, чтоб вытерпеть их.
Полно, не плачьте: быть может, и справимся,
Бог не оставит сирот.
Добрые люди помогут – оправимся,
Старое горе пройдет.
Что ж вы?.. Ну, будьте же, детушки, умные,
Вытрите глазки свои.
С вами и я разрыдалась, безумная…
Спите, Господь вас храни.
25 октября 1878
Желание
О, если там, за тайной гроба,
Есть мир прекрасный и святой,
Где спит завистливая злоба,
Где вечно царствует покой,
Где ум не возмутят сомненья,
Где не изноет грудь в борьбе, –
Творец, услышь мои моленья
И призови меня к себе!
Мне душен этот мир разврата
С его блестящей мишурой!
Здесь брат рыдающего брата
Готов убить своей рукой,
Здесь спят высокие порывы
Свободы, правды и любви,
Здесь ненасытный бог наживы
Свои воздвигнул алтари.
Душа полна иных стремлений,
Она любви и мира ждет…
Борьба и тайный яд сомнений
Ее терзает и гнетет.
Она напрасно молит света
С немой и жгучею тоской,
Глухая полночь без рассвета
Царит всесильно над землей.
Твое высокое ученье
Не понял мир… Он осмеял
Святую заповедь прощенья.
Забыв Твой светлый идеал,
Он стал служить кумирам века;
Отвергнув свет, стал жить во мгле, –
И с той поры для человека
Уж нет святыни на земле.
В крови и мраке утопая,
Ничтожный сын толпы людской
На дверь утраченного рая
Глядит с насмешкой и хулой;
И тех, кого зовут стремленья
К святой, духовной красоте, –
Клеймит печатью отверженья
И распинает на кресте.
7 июня 1879
Наедине
Памяти Н. М. Д.
Когда затихнет шум на улицах столицы
И ночь зажжет свои лампады вековые,
Окутав даль серебряным туманом,
Тогда, измученный волненьями дневными,
Переступаю я порог гостеприимный
Твоей давно осиротевшей кельи,
Чтоб в ней найти желанное забвенье.
Здесь все по-старому, все, как в былые годы:
Перед киотом теплится, мерцая,
Массивная лампада; лик Христа
Глядит задумчиво из потемневшей рамы
Очами, полными и грусти и любви, –
И так и кажется, что вот уста святые
Откроет Он – и в тишине ночной
Вдруг прозвучит страдальца тихий голос:
«Приди ко мне, усталый и несчастный,
И дам я мир душе твоей больной…»
Вокруг окна разросся плющ зеленый
И виноград… Сквозь эту сеть глядит
Алмазных звезд спокойное сиянье,
И тонет даль, окутанная мглой.
Раскрыто фортепьяно… На пюпитре
Твоих любимых нот лежит тетрадь.
На письменном столе букет увядший
Из роз и ландышей; неконченный эскиз,
Набросанный твоей неопытной рукою,
Да Пушкин – твой всегдашний друг…
Страница От времени успела пожелтеть,
Но до сих пор хранит она ревниво
Твои заметки на полях – и время
Не смеет их коснуться… На стенах
Развешаны гравюры и картины,
И между ними привлекает взор
Один портрет: лазурные, как небо,
Глаза обрамлены ресницами густыми,
Улыбка светлая играет на устах,
И волны русые кудрей спадают
На грудь… Как чудное виденье,
Как светлый гость небесной стороны,
Он дышит тихою, но ясной красотою,
И, кажется, душа твоя живет
В портрете этом, светится безмолвно
В его больших, задумчивых глазах
И шлет привет из стороны загробной
Своей улыбкой… Бледное сиянье
Лампады довершает грезу… Тихо
Склоняю я пред образом колена
И за тебя молюсь… Пусть там, за гробом,
Тебя отрадно окружает все,
Чего ждала ты здесь, в угрюмом мире
Земных страстей, волнений и тревог,
И не могла дождаться… Спи, родная,
В сырой земле… Пусть вечный ропот жизни
Не возмутит твой непробудный сон,
Пусть райский свет твои ласкает взоры
И райский хор вокруг тебя звучит
И ни один мятежный звук не смеет
Гармонию души твоей смутить…
В моих устах нет слов, – мои моленья
Рождаются в душе, не облекаясь
В земные звуки, и летят к престолу
Творца, – и тихие, отрадные рыданья
Волнуют грудь мою… Мне кажется, что небо
Отверзлось для меня, что я несусь
В струях безбрежного эфира к раю,
Где ждет меня она, с улыбкой тихой
И лаской братскою… Оживший, обновленный,
Вступаю я под сень его святую,
И мир земной, мир муки и страданий,
Мне чужд и жалок… Я живу иной,
Прекрасной жизнью, полною блаженства
И сладких снов… Но вот моя молитва
Окончена. Святое вдохновенье
Меня касается крылом своим, – и я
Сажусь за фортепьяно… Звук за звуком
Несется в тишине глубокой ночи,
И льется стройная мелодия… В груди
Встают минувших дней святые грезы,
Звучат давно затихнувшие речи, –
А со стены все тем же ясным взором
Глядит знакомый лик – и свет лампады
Играет на его чертах. И мнится
Порою мне, что тень твоя витает
Вокруг меня в осиротелой келье
И с ласкою безмолвной и горячей
Склоняется неслышно надо мной…
Пора: рассвет не ждет… Бледнеют звезды,
И свод небес блеснул полоской алой
Проснувшейся зари…
Июнь 1879
Похороны
Слышишь – в селе, за рекою зеркальной,
Глухо разносится звон погребальный
В сонном затишье полей;
Грозно и мерно, удар за ударом
Тонет в дали, озаренной пожаром
Алых вечерних лучей…
Слышишь – звучит похоронное пенье:
Это апостол труда и терпенья –
Честный рабочий почил…
Долго он шел трудовою дорогой,
Долго родимую землю с тревогой
Потом и кровью поил.
Жег его полдень горячим сияньем,
Ветер знобил леденящим дыханьем,
Туча мочила дождем…
Вьюгой избенку его заметало,
Градом на нивах его побивало
Колос, взращенный трудом.
Много он вынес могучей душою,
С детства привыкшей бороться с судьбою.
Пусть же, зарытый землей,
Он отдохнет от забот и волненья –
Этот апостол труда и терпенья
Нашей отчизны родной.
1879
Иуда
1
Христос молился… Пот кровавый
С чела поникшего бежал…
За род людской, за род лукавый
Христос моленья воссылал;
Огонь святого вдохновенья
Сверкал в чертах его лица,
И он с улыбкой сожаленья
Сносил последние мученья
И боль тернового венца.
Вокруг креста толпа стояла,
И грубый смех звучал порой…
Слепая чернь не понимала,
Кого насмешливо пятнала
Своей безсильною враждой.
Что сделал Он? За что на муку
Он осужден, как раб, как тать,
И кто дерзнул безумно руку
На Бога своего поднять?
Он в мир вошел с святой любовью,
Учил, молился и страдал –
И мир его невинной кровью
Себя навеки запятнал!..
Свершилось!..
2
Полночь голубая
Горела кротко над землей;
В лазури ласково сияя,
Поднялся месяц золотой.
Он то задумчивым мерцаньем
За дымкой облака сверкал,
То снова трепетным сияньем
Голгофу ярко озарял.
Внизу, окутанный туманом,
Виднелся город с высоты.
Над ним, подобно великанам,
Чернели грозные кресты.
На двух из них еще висели
Казненные; лучи луны
В их лица бледные глядели
С своей безбрежной вышины.
Но третий крест был пуст. Друзьями
Христос был снят и погребен,
И их прощальными слезами
Гранит надгробный орошен.
3
Чье затаенное рыданье
Звучит у среднего креста?
Кто этот человек? Страданье
Горит в чертах его лица.
Быть может, с жаждой исцеленья
Он из далеких стран спешил,
Чтоб Иисус его мученья
Всесильным словом облегчил?
Уж он готовился с мольбою
Упасть к ногам Христа – и вот
Вдруг отовсюду узнает,
Что тот, кого народ толпою
Недавно как царя встречал,
Что тот, кто свет зажег над миром,
Кто не кадил земным кумирам
И зло открыто обличал, –
Погиб, забросанный презреньем,
Измятый пыткой и мученьем!..
Быть может, тайный ученик,
Склонясь усталой головою,
К кресту учителя приник
С тоской и страстною мольбою?
4
Когда на муку обреченный,
Толпой народа окруженный
На место казни шел Христос
И крест, изнемогая, нес,
Иуда, притаившись, видел
Его страданья и сознал,
Кого безумно ненавидел,
Чью жизнь на деньги променял.
Он понял, что ему прощенья
Нет в безпристрастных небесах, –
И страх, безсильный рабский страх,
Угрюмый спутник преступленья,
Вселился в грудь его. Всю ночь
В его больном воображеньи
Вставал Христос. Напрасно прочь
Он гнал докучное виденье,
Напрасно думал он уснуть,
Чтоб все забыть и отдохнуть
Под кровом молчаливой ночи:
Пред ним, едва сомкнет он очи,
Все тот же призрак роковой
Встает во мраке, как живой!
5
Вот Он, истерзанный мученьем,
Апостол истины святой,
Измятый пыткой и презреньем,
Распятый буйною толпой;
Бог, осужденный приговором
Слепых, подкупленных судей!
Вот Он!.. Горит немым укором
Небесный взор его очей.
Венец любви, венец терновый
Чело Спасителя язвит,
И, мнится, приговор суровый
В устах разгневанных звучит…
«Прочь, непорочное виденье,
Уйди, не мучь больную грудь!..
Дай хоть на час, хоть на мгновенье
Не жить… не помнить… отдохнуть.
Смотри: предатель Твой рыдает
У ног Твоих… О, пощади!
Твой взор мне душу разрывает…
Уйди… исчезни… не гляди!..
Ты видишь: я готов слезами
Мой поцелуй коварный смыть…
О, дай минувшее забыть,
Дай душу облегчить мольбами…
Ты Бог… Ты можешь все простить!
…………………………….
А я? Я знал ли сожаленья?
Мне нет пощады, нет прощенья!»
6
Куда уйти от черных дум?
Куда бежать от наказанья?
Устала грудь, истерзан ум,
В душе – мятежные страданья.
Безмолвно в тишине ночной,
Как изваянье, без движенья,
Все тот же призрак роковой
Стоит залогом осужденья…
А здесь, вокруг, горя луной,
Дыша весенним обаяньем,
Ночь разметалась над землей
Своим задумчивым сияньем,
И спит серебряный Кедрон,
В туман прозрачный погружен…
7
Беги, предатель, от людей
И знай: нигде душе твоей
Ты не найдешь успокоенья:
Где б ни был ты, везде с тобой
Пойдет твой призрак роковой
Залогом мук и осужденья.
Беги от этого креста,
Не оскверняй его лобзаньем:
Он свят, он освящен страданьем
На нем распятого Христа!
……………………….
И он бежал!..
8
Полнебосклона
Заря пожаром обняла
И горы дальнего Кедрона
Волнами блеска залила.
Проснулось солнце за холмами
В венце сверкающих лучей.
Все ожило… шумит ветвями
Лес, гордый великан полей,
И в глубине его струями
Гремит серебряный ручей…
В лесу, где вечно мгла царит,
Куда заря не проникает,
Качаясь, мрачный труп висит;
Над ним безмолвно расстилает
Осина свой покров живой
И изумрудною листвой
Его, как друга, обнимает.
Погиб Иуда… Он не снес
Огня глухих своих страданий,
Погиб без примиренных слез,
Без сожалений и желаний.
Но до последнего мгновенья
Все тот же призрак роковой
Живым упреком преступленья
Пред ним вставал во тьме ночной;
Все тот же приговор суровый,
Казалось, с уст его звучал,
И на челе венец терновый,
Венец страдания, лежал!
1879
* * *
Я не Тому молюсь, Кого едва дерзает
Назвать душа Моя, смущаясь и дивясь,
И перед Кем мой ум безсильно замолкает,
В безумной Гордости постичь Его стремясь,
Я не Тому молюсь, пред Чьими алтарями
Народ, простертый ниц, в смирении лежит,
И льется фимиам душистыми волнами,
И зыблются огни, и пение звучит;
Я не Тому молюсь, Кто окружен толпами
Священным трепетом исполненных духов
И Чей незримый трон за яркими звездами
Царит над безднами разбросанных миров, –
Нет, перед Ним я нем!.. Глубокое сознанье
Моей ничтожности смыкает мне уста, –
Меня влечет к себе иное обаянье –
Не власти царственной, но пытки у креста.
Мой Бог – Бог страждущих, Бог, обагренный кровью,
Бог-человек и брат с небесною душой, –
И пред страданием и чистою любовью
Склоняюсь я с моей горячею мольбой!..
* * *
Христос!.. Где Ты, Христос, сияющий лучами
Безмертной истины, свободы и любви?..
Взгляни – Твой храм опять поруган торгашами,
И меч, что Ты принес, запятнан весь руками,
Повинными в страдальческой крови…
Взгляни, кто учит мир тому, чему когда-то
И Ты учил его под тяжестью креста!
Как ярко их клеймо порока и разврата,
Какие лживые за страждущего брата,
Какие гнойные открылися уста!..
О, если б только зло!.. Но рваться всей душою
Рассеять это зло, трудиться для людей, –
И горько сознавать, что об руку с Тобою
Кричит об истине, ломаясь пред толпою,
Прикрытый маскою, продажный фарисей!..
1880
Владимир Соловьев
Соловьев Владимир Сергеевич (1853–1900) – философ, религиозный мыслитель, поэт. Владимир Соловьев с детства слышал имена Аполлона Григорьева, Фета, Якова Полонского – сокурсников по Московскому университету его отца, – выдающегося историка С.М. Соловьева. Верность студенческой дружбе они сохранили на всю жизнь, что во многом определило круг литературных интересов как детей, так и внуков Соловьева. Старшего из детей, Всеволода Соловьева (1849–1903), не без основания называли «русским Вальтером Скоттом». Он был одним из самых известных и плодовитых исторических романистов, собрание сочинений которого превысило сорок томов. Не был чужд Всеволод Соловьев и поэзии, большой популярностью пользовались его романсы «Я жду тебя в тиши уединенья…» (музыка А.Н. Алфераки, В.С. Муромцевского и других композиторов) и «Померк закат…» (музыка В.Ф. Алоиза, К.К. Баха). Младшая дочь Поликсена Соловьева (1867–1924) выступала в печати с детскими стихами, рассказами, ее поэтические сборники выходили под псевдонимом «Аллегро» (1899, 1914). Романсы на ее стихи создали А.Т. Гречанинов («Ночь», «Подснежник») и другие композиторы. Поликсена Соловьева, как и ее племянник, друг Андрея Белого младосимволист Сергей Соловьев, была близка к символистам.
Кумиром Владимира Соловьева с юношеских лет был Фет, в последние годы жизни поэта он входил в его ближайшее окружение, помогал в переводах «Фауста» Гете и римских авторов, составлении композиции «Вечерних огней», издании итогового сборника стихотворений, написал одну из лучших статей о Фете. В своем поэтическом творчестве Владимир Соловьев следовал традициям Фета, прислушивался к наставлениям мэтра. «Очень обрадован и польщен Вашим вниманием к моим виршам и с величайшим интересом буду следить в среду за движением Вашего указательного перста», – писал он, собираясь на фетовские «среды». Правда, в эпиграммах, ради красного словца, не щадил и учителя.
Владимир Соловьев – один из ярких представителей «фетовской школы», но не эпигон, а поэт вполне оригинальный, основывающийся на собственном философском и религиозном опыте. Его поэзия оказала большое влияние на младосимволистов и других поэтов Серебряного века, считавших его своим предшественником и учителем.
* * *
В стране морозных вьюг, среди седых туманов
Явилась ты на свет,
И, бедное дитя, меж двух враждебных станов
Тебе приюта нет.
Но не смутят тебя воинственные клики,
Звон лат и стук мечей,
В раздумье ты стоишь и слушаешь великий
Завет минувших дней:
Как древле вышний Бог избраннику еврею
Открыться обещал,
И Бога своего, молитвой пламенея,
Пророк в пустыне ждал.
Вот грохот под землей, и гул прошел далёко,
И меркнет солнца свет,
И дрогнула земля, и страх объял пророка,
Но в страхе Бога нет.
И следом шумный вихрь и бурное дыханье,
И рокот в вышине,
И с ним великий огнь, как молнии сверканье, –
Но Бога нет в огне.
И смолкло все, укрощено смятенье,
Пророк недаром ждал:
Вот веет тонкий хлад и в тайном дуновенье
Он Бога угадал.
1882
Хвалы и моления Пресвятой Деве
Из Петрарки
1
В солнце одетая, звездно-венчанная,
Солнцем Превышним любимая Дева!
Свет Его вечный в себе Ты сокрыла.
Немощным звукам земного напева
Как вознестись к Тебе, Богом Желанная!
Дай же, молю, мне небесные крыла,
Ты, что вовеки свой слух не закрыла
Верного сердца мольбам,
Но, милосердная к тайным скорбям,
С помощью тайной всегда нисходила.
Жизни темница томит меня тесная,
Дай же прибежище сердцу больному,
Праху земному,
Царица Небесная!
2
В девах премудрых Ты ярко светящая!
Чистым елеем огонь Твой нетленный
Вечно горит и не знает затмения.
Ты всем гонимым покров неизменный,
В смертном боренье Ты знамя спасения!
Щит всех скорбящих Ты, Всескорбящая!
Страсти безумной злое горение
Да утолится Тобою!
С неизреченной тоскою
Видела Ты неземные мучения.
Ими спасенный, зачем я страдаю?
Мною владеет враг побежденный!
Мыслью смущенной
К Тебе прибегаю.
3
Всенепорочная, Дева Пречистая,
Слова предвечного Мать и Создание!
Слава земной и небесной природы!
Сын Твой и Вышнего Бога сияние, –
О, безконечности око лучистое!
В веки последние, в тяжкие годы
Пристань спасенья, начало свободы
Нам чрез Тебя даровал.
Он одну между всеми избрал,
Он в Тебе возлюбил и грядущие роды.
О, открой милосердия двери,
Всеблагодатная, к жизни нетленной
Душе смиренной
В любви и вере.
4
О Всесвятая, Благословенная,
Лествица чудная, к небу ведущая!
С неба ко мне приклони Свои очи!
Воду живую, в вечность текущую,
Ты нам дала, голубица смиренная,
Ты солнце правды во мрак нашей ночи
Вновь возвела, мать, невеста и дочерь,
Дева Всеславная,
Миродержавная
И таинница Божьих советов!
Проведи Ты меня сквозь земные туманы
В горние страны,
В отчизну светов!
5
Дева единая меж земнородными,
Небо пленила Ты чистой красою.
В цепи златой Ты звено неразрывное,
Зла не касаяся волей святою,
Думами ясными, Богу угодными,
Храмом живым Его стала Ты, дивная!
Скорбь моя тяжкая, скорбь непрерывная
Светлою радостью вся расцветет,
Если молитва Твоя низведет
В сердца пустыню небес изобилие.
В духе смиренном склонив колена,
У Всепобедной прошу защиты.
Цепь разорви Ты
Земного плена.
6
Светлая Дева, вовек неизменная,
В плаванье бурном звезда путеводная,
Кормчий надежный в годину ненастную,
Знаешь Ты скалы и камни подводные,
Видишь блужданья мои безысходные.
Долго боролась душа, удрученная
Долей враждебною, волею страстною;
Сердце измучено битвой напрасною.
Немощь мою Ты от вражьего плена избавь,
Челн погибающий в пристань направь!
Он уж, разбитый, не спорит с грозою ужасной.
Усмири же Ты темное, бурное море,
Злобу и горе
Кротостью ясной!
7
Лилия чистая среди наших терний,
В мрачной пучине жемчужина ясная,
В пламени злом купина не горящая,
В общем потопе ладья безопасная,
Облако светлое, мглою вечерней
Божьим избранникам ярко блестящее,
Радуга, небо с землею мирящая,
Божьих заветов ковчег неизменный,
Манны небесной фиал драгоценный,
Высь неприступная, Бога носящая!
Дольный наш мир осени лучезарным покровом,
Свыше Ты осененная,
Вся озаренная
Светом и словом!
Лето 1883
Владимир Соловьев в своем «вольном и сокращенном переложении Петраркиных Lodi preghiere, которое он называл «акафистом», использовал образцы греческой литургии, отсутствующие в итальянском оригинале.
Имману-эль[124]
Во тьму веков та ночь уж отступила,
Когда, устав от злобы и тревог,
Земля в объятьях неба опочила
И в тишине родился С-нами-Бог.
И многое уж невозможно ныне:
Цари на небо больше не глядят,
И пастыри не слушают в пустыне,
Как ангелы про Бога говорят.
Но вечное, что в эту ночь открылось,
Несокрушимо временем оно,
И Слово вновь в душе твоей родилось,
Рожденное под яслями давно.
Да! С нами Бог, – не там, в шатре лазурном,
Не за пределами безчисленных миров,
Не в злом огне и не в дыханье бурном,
И не в уснувшей памяти веков.
Он здесь, теперь, – средь суеты случайной,
В потоке мутном жизненных тревог
Владеешь ты всерадостною тайной:
Безсильно зло; мы вечны; с нами Бог!
11 марта 1892
Чем люди живы?
Люди живы Божьей лаской,
Что на всех незримо льется,
Божьим словом, что безмолвно
Во вселенной раздается.
Люди живы той любовью,
Что одно к другому тянет,
Что над смертью торжествует
И в аду не перестанет.
А когда не слишком смело
И себя причислить к людям, –
Жив я мыслию, что с милой
Мы навеки вместе будем.
30 января 1892
* * *
В час безмолвного заката
Об ушедших вспомяни ты, –
Не погибло без возврата,
Что с любовью пережито.
Пусть синеющим туманом
Ночь на землю наступает –
Не страшна ночная тьма нам:
Сердце день грядущий знает.
Новой славою Господней
Озарится свод небесный,
И дойдет до преисподней
Светлый благовест воскресный.
<1892>
* * *
Если желанья бегут, словно тени,
Если обеты – пустые слова, –
Стоит ли жить в этой тьме заблуждений,
Стоит ли жить, если правда мертва?
Вечность нужна ли для праздных стремлений,
Вечность нужна ль для обманчивых слов?
Что жить достойно, живет без сомнений,
Высшая сила не знает оков.
Высшую силу в себе сознавая,
Что ж тосковать о ребяческих снах?
Жизнь только подвиг, – и правда живая
Светит безсмертьем в истлевших гробах.
1893 (?)
Эфиопы и бревно
В стране, где близ ворот потерянного рая
Лес девственный растет,
Где пестрый леопард, зрачками глаз сверкая,
Своей добычи ждет,
Где водится боа, где крокодил опасен
Среди широких рек,
Где дерево, и зверь, и всякий гад прекрасен,
Но гадок человек, –
Ну, словом, где-то там, меж юга и востока,
Теперь или давно,
На улицу села с небес, по воле рока,
Упало вдруг бревно…
Бревно то самое, что возле Мамадыша
Крестьянин Вахромей
В пути от кабака, не видя и не слыша,
С телеги стряс своей.
Лежит себе бревно. Народ собрался кучей,
Дивится эфиоп,
И в страхе от беды грозящей, неминучей
Трясет уж их озноб!
Бревно меж тем лежит. Вот в трепете великом
Ничком к нему ползут!
Бревно лежит бревном. И вот, в восторге диком,
Уж гимн ему поют!
«Могучий кроткий бог! Возлюбленный, желанный!»
Жрецы уж тут как тут:
Уж льют на край бревна елей благоуханный,
Коровьим калом трут…
И скоро весть прошла о новом чудном боге
Окрест по всем странам.
Богослуженья чин установился строгий,
Воздвигнут пышный храм.
Из Явы, из Бурмы, Гоа, Джеллалабада
Несут к нему дары.
Бревну такая жизнь, что помирать не надо,
Живет до сей поры!..
Урок из басни сей для всех народов ровный –
Глуп не один дикарь:
В чести большой у нас у всех бывают бревна
Сегодня, как и встарь.
Между 3 и 13 октября 1894
* * *
Что этой ночью с тобой совершилося?
Ангел надежд говорил ли с тобой?
Или вчерашней грозой истомилося
И отдыхаешь пред новой борьбой?
Тихо лепечут струи озаренные,
Тихо сияет небес благодать,
Только вдали дерева обнаженные
Вдруг прошумят и замолкнут опять.
4 октября 1894
Ночь на Рождество
Посвящается В.Л. Величко
Пусть все поругано веками преступлений,
Пусть незапятнанным ничто не сбереглось,
Но совести укор сильнее всех сомнений,
И не погаснет то, что раз в душе зажглось.
Великое не тщетно совершилось;
Недаром средь людей явился Бог;
К земле недаром небо приклонилось
И распахнулся вечности чертог.
В незримой глубине сознанья мирового
Источник истины живет не заглушен,
И над руинами позора векового
Глагол ее звучит, как похоронный звон.
Родился в мире свет, и свет отвергнут тьмою,
Но светит он во тьме, где грань добра и зла.
Не властью внешнею, а правдою самою
Князь века осужден и все его дела.
24 декабря 1894
Дракон
Зигфриду
Из-за кругов небес незримых
Дракон явил свое чело, –
И мглою бед неотразимых
Грядущий день заволокло.
Ужель не смолкнут ликованья
И миру вечному хвала,
Безпечный смех и восклицанья:
«Жизнь хороша, и нет в ней зла!»
Наследник меченосной рати!
Ты верен знамени креста,
Христов огонь в твоем булате,
И речь грозящая свята.
Полно любовью Божье лоно,
Оно зовет нас всех равно…
Но перед пастию дракона
Ты понял: крест и меч – одно.
24 июня 1900
Мария Ватсон
Ватсон Мария Валентиновна (1848–1932) – переводчица, поэтесса. По отцовской линии – испанского происхождения, сестра философа, публициста и общественного деятеля Де-Роберти (1843– 1915), принадлежавшего к числу «герценистов». Ее полная девичья фамилия де Роберти де Кастро де ла Серда. В 1865 году окончила курс Смольного института благородных девиц. В 1874 году вышла замуж за публициста и переводчика Эрнеста Ватсона и, владея английским, немецким, французским, испанским, итальянским и португальским языками, занималась в основном переводами. Была одним из ближайших друзей Семена Надсона, поручившего ей наблюдение за всеми его прижизненными изданиями. После смерти Надсона, умершего на ее руках, опубликовала его рукописи, осуществила его основные посмертные издания и первое Полное собрание сочинений (т. 1–2, Пг., 1917). Издала два своих стихотворных сборника, в которых преобладали гражданские и любовные мотивы. Наиболее значительным из ее гражданских стихов стала «Молитва», посвященная святой борьбе героев-славян.
Молитва
С глубоким волнением, с чувством живым,
С горячей любовью, всем сердцем моим
Шлю к небу я пламенно, громко мольбу:
Господь Вседержитель! святую борьбу
Героев-славян за родимый их край,
За правду, свободу, победой венчай!
Несли они долго – ряд целых веков –
Все ужасы рабства, всю тяжесть оков;
Невинная кровь их лилася волной,
Потоками алыми, красной рекой.
Что темные тучи в ненастные дни,
Стояли над ними разбой, грабежи,
Кровавая пытка владык-мусульман…
Господь! Дай победу оружью славян!
Пусть светлым сиянием мир и покой
Взойдет над измученной, бедной страной!
Пусть солнце свободы в величье своем
Заблещет над нею отрадным лучом,
Пусть громкую славу – победы венец –
Борцам за отчизну дарует Творец.
И верю я твердо: страдалец-народ!
Настанет то время и час тот пробьет,
Могучей рекою, в геройской борьбе
Ты счастье, свободу добудешь себе!
И там, где не умерли чувство и честь,
С восторгом услышат желанную весть!
<1876>
Иван Лялечкин
Лялечкин Иван Осипович (1870–1895) – поэт, драматург. В 1895 году увидел свет знаменитый сборник «Молодая поэзия», о котором его составитель П.П. Перцов писал: «Наш сборник едва успел выйти, как умер один из самых молодых его участников – И.О. Лялечкин (1870–1895). В то время, помимо Надсона, это была первая смерть в рядах молодой поэзии… Лялечкин возбуждал особенные ожидания в Брюсове. Жалуясь в письмах ко мне на безнадежность всей юной поэзии, он делал исключение только для Бальмонта и еще для Лялечкина». К этому же времени относится отзыв Ивана Куприна о начинающем Лялечкине: «Когда видишь на обложке новое имя, то всегда приходит в голову – имеет ли оно будущее, или это фамилия без будущего. Впервые я задумался над этим несколько лет назад, когда мне попались стихи поэта Лялечкина. Стихи были неплохи, хотя и незрелые, и видно было, что писал их начинающий молодой автор. «Ну, хорошо, – сказал я себе. – сейчас он молод, и «Лялечкин» звучит наивно и даже мило. А что же будет, когда он доживет до седых волос? Он все еще будет Лялечкиным, и это будет смешно не вязаться с его поэзией, когда она станет зрелой и серьезной. Нет, это фамилия без будущего, зрелого писателя из него не выйдет»».
Фамилия Лялечкин, как многие и многие другие, действительно оказалась без будущего, но Куприн и Перцов недаром обратили внимание на его дебют: на фоне «Молодой поэзии» конца XIX века он выделялся не только цитатностью и приверженностью к романсной традиции. «Люди, у которых нет развитых органов для чувствования, – писал он Ивану Бунину, – создают какую-то цеховую поэзию, гражданскую, купеческую, мещанскую…». В этом отношении, по выражению Брюсова, ставившего имя Ивана Лялечкина в один ряд с Афанасием Фетом и Константином Фофановым, он был «предтечей безвестных гармоний». Таким он и остался в русской поэзии.
К Сикстинской Мадонне
Она несет Его смиренно миру,
И смотрит Он на этот грешный мир,
Тоской, смущением и ужасом объят.
Он видит все: всю суматоху бед,
И дикое неистовство безумья,
И безысходное стремление надежд,
И боль неизцелимую мучений.
Все видит Он; но взор Его сияет
Таким спокойствием, такой святою верой
И блеском торжествующей победы,
Что ясно и земле, покорной лишь страстям,
Что перед ней Спаситель мира – сам.
Сонет
Покинем вертепы докучной тревоги,
Покинем с мечтою о мире ином, –
И к мирному храму не в блещущей тоге,
А в рубище ветхом – пойдем!
Пойдем, чтобы слышать о свете, о Боге,
Нетленного духа священный псалом;
И встанем, как мытарь, в дверях на пороге,
С поникшим смиренно челом!
На торжище шумном, где душно, как в склепе,
Оставим злых помыслов бренные цепи
На торжище буйном людской суеты, –
И к храму снесем покаянье, – и в храме
К престолу положим дарами
Души покаянной мечты!
<1895>
Петр Порфиров
Порфиров Петр Федорович (1869–1903) – поэт, переводчик. Из семьи разбогатевшего чухломского крестьянина-отходника. Воспитывался в частном пансионе. После окончания 7-й Петербургской гимназии в 1881 году поступил на юрфак Петербургского университета и в дальнейшем занимал ряд важных должностей в Департаменте торговли и Министерстве финансов. «Литературные стремления пробудились в нем еще на гимназической скамье. В старших классах гимназии образовалось вроде литературного кружка, к которому всей душою и примкнул втайне давно уже «грешивший беседами с музами» будущий поэт. Товарищи-гимназисты стали сходиться друг у друга, читать, беседовать о прочитанном и обсуждать собственные свои литературные опыты. Как теперь политикой, так тогда увлекалось учащееся юношество литературой», – писал в 1906 году его ровесник Аполлон Коринфский, который, как и Петр Порфиров, найдет спасение от этой политики в «чистом искусстве». Оба они начинали в 80-е годы под влиянием быстро вспыхнувшей, но так же быстро угасшей звезды поэзии Фофанова, который введет Порфирова в «Пушкинский кружок» Н.А. Соловьева-Несмелого, объединявший писателей из народа. В дальнейшем он был непременным участником еще одного кружка – «пятниц» К.К. Случевского, сыгравших важную роль в судьбах многих поэтов рубежа столетий. Представлен в этапном сборнике П.П. Перцова «Молодая гвардия» (СПб., 1895), который относил его к числу «уцелевших фофанистов».
Стихи Петра Порфирова публиковались во многих изданиях, ему не составило бы особого труда издать их отдельной книгой, тем более, что он достаточно успешно проявил себя как издатель. Выпущенный им в 1895 году и переизданный в 1899 году сборник «Лирика и антология русских поэтов» привлек внимание нестандартным подбором имен.
Но первое и единственное издание стихов самого Петра Порфирова было уже посмертным. Его «Стихотворения» вышли в 1906 году с биографическим очерком Аполлона Коринфского, причислившего Петра Порфирова к поэтам пушкинской школы. Особое место в его поэзии занимали библейские переложения и молитвы.
Благовещение
Сегодня день Отроковицы,
День благовестил святой.
Во храм, с цветами, от денницы
Народ стекается толпой.
И, службе радостной внимая,
Сияньем вешним осенен,
Я слышу, как пророк Исайя
Глаголет вновь сквозь тьму времен, –
Как песнь Невесте Неневестной
Поет в одеждах светлых клир,
И точно радугой небесной
Преобразился дольний мир.
А грудь кипит, переживая
Забытый трепет детских дней:
То ангел, радость возвещая,
Мне детство вновь принес из рая
С молитвой первою моей…
1898
* * *
О светлое солнце! Пресветлое солнце!
О милость Господня! О утренний свет!
Ты льешь свой привет.
Богатый раскрыл недовольные взоры
И, щурясь, уткнулся в подушки плотней:
«Ах, солнце, несносное солнце… Скорей
Спустите все шторы…»
А бедный, проснувшись и крест сотворя,
Промолвил: «Никак занялася заря…»
И шепчет, довольный, что солнце сегодня:
«О милость Господня!..»
«Свете Тихий…»
«Свете Тихий…» – пенье клира в темном храме раздается,
Тихий вздох благоговения вторит пению в ответ.
Замирая, сердце верит, сердце чует, будто льется
На молящихся во храме невечерний тихий свет.
Двери Царские отверсты… Мироздания зарница
Осенила, озарила довременной бездны тьму.
Как сияла безмятежно эта первая денница,
О, как сладко пели люди песнь Владыке своему!
Но – звучит печальней пенье… Слышен плач грехопадения,
Непреложный Иеговы слышен голос, будто гром.
Люди изгнаны из рая. Точно тени, поколенья
Над землею проносились, пораженные грехом.
Но пророков в утешенье посылает Иегова,
И про Свет Грядущий людям проповедали они, –
И горело в тьме неверья их светящееся слово,
Как зовущие к спасенью путеводные огни.
Свет Грядущий ближе, ближе… И о тайне воплощения
Клир запел, – и, озаренный, так восторженно в ответ
Я шепчу, склонив колени, полный слез и умиленья:
«Слава, слава в вышних Богу, показавшему нам свет!..»
* * *
Я подслушал молитву ребенка,
Притаившись в саду под окном,
Он стоял на коленях и звонко
Лепетал, осеняясь крестом.
Он молитвы свои и желанья
Так наивно и страстно шептал,
И в глазах его луч упованья
На слезинке так ярко блистал,
Что, питомец сомнений, внимая,
Я смутился невольно тогда
И в аллею ушел, вспоминая
И жалея святые года.
Пред иконой
Столичным шумом утомленный,
Порой люблю войти в собор
И, в полумраке за колонной
Молясь, поднять усталый взор
На образ чудный… В дни сомненья
Пред ним искал я утешенья,
Пред ним я пролил много слез.
Вот он – от царских врат налево,
На нем – Божественная Дева.
И в лоне девственном – Христос…
Христос, провидящий распятье,
Простер горячия объятья
К усталым, бедным и больным,
Изнемогающим, скорбящим,
Пришедшим с горем, их томящим,
Ко всем, что молятся пред Ним:
«Ко Мне, усталый, угнетенный;
Ко М не трудом обремененный,
Я упокою вас!..»
И все кругом, склоняясь долу,
Внимают чудному глаголу,
И – слезы падают из глаз.
* * *
Колокола гудят: «В сей день Христос Воскресе!..»
И – чудно! Гомон птиц в ожившем темном лесе,
И жаворонка трель в лазурной вышине,
И радость смутная в душевной глубине,
И даже облачко, над лесом пролетая
В сиянье розовом занявшейся зари, –
Все, все дает мне весть: «Очнися, посмотри –
И славь Воскресш его, жизнь новую встречая!..»
И славил я Его: еще молясь во храме,
Гимн воскресенья пел счастливыми устами,
Гимн воскресенья пел, – и в полночь крестный ход
Вкруг церкви двинулся… А звездный небосвод
Казался мне венцом Воскресшего…
Над нами Поправый смерть стоял с простертыми руками
И дольний бедный мир благословлял с небес.
И скудные поля с пологими холмами,
Ликуя, вторили: «Воистину Воскрес!..»
Как будто исцелясь от темнаго недуга,
Как будто кто-то в тьму нежданный светоч внес,
Все, светлые лицом, приветствуют друг друга:
Сердца их и уста соединял Христос…
И где ты, на судьбу мой ропот недовольный?
Ведь если жив Господь, ужели – раб – я сир?!.
Нет, с песнью – «Смерть поправ», под говор колокольный,
Ликуй, озлобленный, измученный, бездольный!
Да упразднится смерть! Да обновится мир!..
Мать
Была глухая ночь. Он с оргии развратной
В тот час домой спешил. Его родная мать,
Исполнена тоски, одной лишь ей понятной,
Вся – горе, вся – любовь, пыталась умолять,
Чтоб он оставил жизнь порока и разврата,
Молила вспомнить те блаженные года,
Что, словно метеор, мелькнули без возврата,
Года спокойного и честного труда.
Но сын не слушает… В порыве опьяненья
Поносит дерзко мать безумным языком…
Но – вдруг замолкнул он и, полный утомленья,
Забылся наконец, заснул мятежным сном.
И бредил, и во сне грозил еще проклятьем,
И с ложа вскакивал… Рыдающая мать,
Как тень скорбящая, склонилась пред Распятьем,
Чтоб скорбь души своей Христу пересказать.
И, внемля горькому полночному рыданью,
Я слышал, как она молилась за того,
Кто поносил ее сейчас безумной бранью, –
Она молилася за сына своего.
В Рождественскую ночь
Великие рождественские ночи,
Вы тайны неземной и святости полны.
Стихает скорбь, и мысленные очи
Вновь видят счастие утраченной весны.
Бывало, в полусне, склонясь на изголовье,
Наивно, страстно ждешь в час полночи немой,
Раздастся ль ангелов святое славословье,
И загорится ль мрак священною звездой.
И реял светлый сон над детской головою…
Родившийся Христос в ту ночь являлся мне.
Я видел пастухов, что шли в вертеп толпою,
Я слышал ангелов в небесной вышине.
И пробуждался я от сладкого волненья,
Отраду чистую в груди своей тая.
С тех пор прошли года… Средь горя и лишенья
Озлоблена душа усталая моя;
Но всякий раз в тиши великой ночи
Нисходит мир на грешные уста,
И грудь кипит, и радостные очи
Приветствуют Рожденного Христа.
Александр Яхонтов
Яхонтов Александр Николаевич (1820–1890) – поэт. Выпускник Царскосельского лицея. Дебютировал в 1844 году в «Отечественных Записках» и в 60-е годы участвовал в их издании. В 1884 году в Петербурге вышел его поэтический сборник, в котором несомненный интерес представляет исповедальное стихотворение «Молитва», выразившее чувства многих «шестидесятников».
Молитва
Предел земных волнений не далек…
Прости меня, Творец любвеобильный,
Что долг святой – труд жизни непосильный –
Безропотно я совершить не мог;
Что верой в жизнь и светочем науки
Не озарил я жизни и труда,
Что скорбь души, сомнения и муки
Не принесли могучего плода;
Что Твоего Божественного дара
Я не сумел взлелеять семена,
Что искра в сердце тлеющего жара
Тщетой была во мне заглушена!
Не дай скорбеть о роковой утрате
Сил юности – невозвратимых сил, –
Дай мир душе на жизненном закате,
Дай веру мне, что я не тщетно жил!
1880
Петр Якубович
Якубович Петр Филиппович (1860–1911) – революционер-народник, поэт, прозаик, переводчик. Одиннадцать лет провел в тюрьмах и на каторге, написав книгу «В мире отверженных», ставшую классикой тюремного жанра в русской литературе. Наиболее полное собрание его стихотворений вышло к 100-летию со дня рождения (Л., 1960)
Молитва
Дни настали слез и гнева,
Скорби лютой, страха дни…
Звук веселого напева
Смолк, погашены огни.
В эти дни, когда так много
Соблазнившихся о ней,
Правде вечной, правде Бога, –
Я один в тиши ночей
С кротким сердцем, с тихим плачем
Повергаюсь перед Ним.
К тем мольбам моим горячим,
К тем мольбам моим святым,
Сильный гневом, чуткий слухом,
Боже! слух Твой преклони:
Чтобы, ради слабых духом,
Сократились эти дни!
<1886>
Молитва
Как тяжкий сон, минула ночь разлуки –
Еще темно, но чую солнце я.
Грозой вдали смолкают сердца муки…
Немного дней – и ты моя, моя!
Со мной навек… Бегите ж, тени ночи!
Что медлите? Уж властно занялась
Заря во мгле… Пора! откройте очи,
Несчастные, – награды близок час.
Чу, голос злой: «Не верь, не верь, безумный,
Что сжалилась судьба и над тобой,
Что зло и мрак промчались бурей шумной
И начат вновь пир жизни молодой!
Что сгибло раз, тому уж нет возврата;
Не верь, чтоб дважды молодость цвела…
Цветок могил – нарядный блеск заката,
Не принесет он света и тепла!
Не верь! Твой день – лишь новых бед начало,
Разуверений, слез, скорбей, обид…
Кого весна не розами венчала,
Тому зима улыбок не дарит!» –
Прочь, демоны, прочь, коршуны сомненья!
Как милости, молю я у судьбы
Не вечности без черного мгновенья –
Лишь отдыха, минуты без борьбы.
О, неужель предвечными судьбами
Лишь мы одни обречены скорбями,
И не дано иссохшими устами
На миг прильнуть к заветной чаше нам?..
<Август 1894>
Елизавета Гадмер
Гадмер Елизавета Саввична, по мужу Голова (1863–1934) – уральская поэтесса, прозаик. Свои произведения подписывала фамилиями дедов по отцовской линии – выходца из Швейцарии Гадмера и демидовского крепостного Ушкова. Автор очерков и рассказов о «золотой лихорадке» на Урале и нескольких поэтических книг. В ее стихах ощутимо уже не противостояние, а сочетание всех трех составных русской поэзии рубежа веков: «некрасовской школы» гражданской лирики, фетовского «чистого искусства» и религиозной лирики, что характерно и для другой ее современницы – Ольги Чюминой, соединившей ранее несоединимое. «Христос воскрес!», «Пасхальный звон» Елизаветы Гадмер, как и «Отче наш» Ольги Чюминой, – одни из лучших образцов женской религиозной поэзии.
Молитва
О Боже! Боже Вездесущий!
Тебя молю я, как отца:
Своей десницей всемогущей,
Смягчи жестокие сердца!
Да будем живы мы любовью,
Свободны будем и равны,
Рук не пятнаем братской кровью, –
Не будет пусть у нас войны!..
Творец земли и сил небесных!
Дай нам детьми Твоими стать,
Людей всех братьями назвать
И всех творений безсловесных
За братью меньшую признать!
Колокол
Мерно несется торжественный звон, –
Словно кого погребает…
Время хоронит умершее он,
В вечность его провожает!
Только часы нам отмеряют час,
С башни тот звон раздается;
Напоминает, что больше для нас
Час прожитой не вернется. –
Надо, гудит он, с делами спешить:
Жизни на все недостанет;
Важные прежде должны завершить,
Смерть дожидаться не станет.
Добрые только дела и нужны,
С злыми не стоит трудиться:
Зерна, что сеешь, – созревши, должны
После тебе ж возвратиться…
Колокол, громче, сильнее гуди!
Дальше пусть звуки несутся!
Разум и сердце, и совесть буди –
Спящие все да проснутся!
Пасхальный звон
1
Святая ночь своим покровом
Одела грешный мир земной;
И мир молчанием суровым,
Объят зловещей тишиной.
То грешник кающийся, мнится,
Пред исповедником стоит,
В лицо взглянуть ему боится,
Пред гневом Божиим дрожит.
Изведал Каина он муки,
Его злодейство повторил:
Под дикой ненависти звуки
Свои кощунственные руки
В крови святой он обагрил!
Твой Сын убит, о Боже Правый!
И мы – язычники, как встарь!
Молоха все еще кровавый
Повсюду высится алтарь!
Честь благородная, правдивость,
Долг, совесть, личности права,
Любовь, гуманность, справедливость –
Пока слова, одни слова!..
2
Одетый мраком, словно тучей,
Как виноватый, мир молчал.
Чу! Голос чей-то вдруг могучий,
И грозно-властный, и певучий,
Во тьме полночной прозвучал.
Тьма задрожала, всколыхнулась;
Сперва как будто замерла,
Потом как будто содрогнулась,
Как бы куда-то поплыла.
То с колокольни отдаленной
Раздался колокола звон…
Какою властью облеченный,
Какою скорбью удрученный,
Так грозно благовестит он?..
Быть может, это укоризны
Тому, кто правду распинал,
Кто был врагом своей отчизны,
На брата руку поднимал?
Быть может, это песнопенье
В честь павших в доблестном бою –
В бою за родины спасенье,
За темной жизни обновленье,
За честь гражданскую свою?
Быть может, это оправданье
Для оклеветанных молвой
Или надгробное рыданье
Над смятой жизнью молодой,
Над тенью светлою, святой,
Нашедшей вечное изгнанье
И преждевременный покой?
Быть может, то призыв горячий
Страдать, бороться и любить,
Из тихой заводи стоячей
В реку открытую уплыть?
Быть может, то завет священный –
От гроба камень отвалить,
Неверье верой победить
И над воскресшею вселенной
Христово знамя водрузить?..
3
Христос Воскрес!.. В полночной мгле
Гудит пасхальный звон…
Как будто льется по земле
Протяжный чей-то стон.
И будто слышен неземной
Бодрящий душу зов…
То, верно, стонет род людской
Под тяжестью оков?
То, может быть, Христос зовет
Людей в полночной тьме:
– Я встал из гроба… Час мой бьет, –
Придите все ко Мне!
Я – Жизнь, Я – Истина, Я – Путь –
Идите же за Мной!
Я дам скорбящим отдохнуть
От тяжести земной;
Я исцеленье и покой
Для страждущих найду,
Заблудших верною рукой
До цели доведу.
Дорога к истине одна –
Другой дороги нет;
Через Меня ведет она: Я – Путь, Я – Жизнь, Я – Свет!..
Николай Минский
Минский (Виленкин) Николай Максимович (1855–1937) – поэт, драматург, философ, публицист, литературный критик. В 1875 году окончил (с золотой медалью) Минскую гимназию, в 1879 году – юридический ф акультет Петербургского университета. В 1882 году принял православие, оставаясь всю жизнь, по словам современника, «писателем-евреем, но не еврейским писателем».
Уже студентом был связан с революционным народничеством и дебютировал как поэт «гражданской скорби». В 1922 году, оказавшись в эмиграции, начиная новую жизнь, он писал о трех предыдущих:
«Вышел я в дорогу в темное ненастье. Над поэзией стоял стон некрасовских бурлаков. Лучшие из молодежи шли на муки во имя народа, который выдавал их урядникам. Правительство ссылало и вешало. Моя первая книга стихов была сожжена, и жандармский капитан, звеня шпорами, допрашивал меня: «Кого вы разумеете под скалами и волнами?» От ссылки спасла какая-то амнистия. Прибавьте религиозные сомнения… Прибавьте Достоевского, до того полюбившего жизнь, что ушел с Алешей в монастырь. Толстого, до того полюбившего людей, что стал проповедовать неделание. Что оставалось поэзии, кроме отчаяния, нытья, усталости? Первая жизнь.
Но ядро сохранялось нетронутым: непокорное «я» и мечта о Боге. Покойный С. Венгеров в своей Истории Русской Литературы уделяет мне «печальное титло отца русского декадентства». Принимаю это титло без гордости и без раскаяния. Пришлось первому порвать с самодовольцами и вступить на опасную тропу «холодных слов». Вторая жизнь.
Опасная тропа вела вверх. К эоническим восторгам. К храму над пустотой. К двум путям добра. К вечным песням. Третья жизнь.
И внезапный обрыв. Первая революция, изгнание. Рабство случайного труда. Пробуждение среди безсильной, бездорожной эмиграции. Чем будешь ты, моя четвертая жизнь?..»
Во всех своих «четырех жизнях» Минский играл значительную роль в литературно-общественных новациях. Вместе с Дмитрием Мережковским и Василием Розановым организовал Религиозно-философские собрания (1901–1903), редактировал журнал «Новый Путь» (1903–1904), основал религиозно-философское учение о «меонизме» («религии небытия»), соединившее идеи русского народничества, ницшеанства и восточной мистики. Владимир Соловьев назовет его учение «диалектической абракадаброй» и в то же время – «интересным психопатологическим этюдом».
Его первый поэтический сборник выходил трижды (1883, 1887, 1896). Полное собрание стихотворений (1907) выдержало четыре издания. Не обошли его вниманием русские композиторы А.С. Аренский, А.Г. Рубинштейн, Р.М. Глиэр, А .Т. Гречанинов, А .Б. Гольденвейзер, С.В. Рахманинов.
Свою мечту о Боге он пытался осуществить в религиозной поэзии, став одним из выразителей, по его же словам, «смеси веры и сомнения». Наиболее характерным в этом отношении было его раннее стихотворение, «посвященное казненным», впервые опубликованное в нелегальной газете «Народная Воля» (1879, 1 октября) вместе с сообщением о казни и предсмертным письмом народовольца С.Я. Виттенберга. «Последняя исповедь» Минского легла в основу картины И.Е. Репина «Отказ от исповеди перед казнью» (1879–1885).
Впоследствии Минский, отказавшись от гражданской тематики, став поэтом «чистого искусства», подверг критике эту (подаренную ему) репинскую картину, тем самым выразив отношение и к своему стихотворению. Один из современников писал о нем: «Минский не столько творит в своей поэзии, сколько очищается и освобождается от сотворенного и содеянного и часто с таким расчетом, чтобы от последнего, по возможности, и след простыл». Но из истории русской поэзии, как и из истории русского искусства, нельзя вычеркнуть ни «Последней исповеди» Минского, ни «Отказа от исповеди» Репина, как выражения одних из трагических страниц героизации революционного терроризма, ставшего теми самыми «благими намерениями», которыми вымощена дорога в ад…
Последняя исповедь
Отрывок из драмы
Внутренность каземата. Пять часов утра. На железной койке лежит исхудалый юноша.
За дверью шаги и бряцанье ключей. Заключенный быстро садится. Входит священник с распятием; в глубине смутно видны фигура в красной рубахе и солдаты.
Священник:
Во имя
Отца и Сына и Святаго Духа,
Аминь! (Молчание). Очнись, мой сын! Великий миг
Приблизился… (Молчание). Мне краткие мгновенья
Беседовать позволено с тобой:
Не трать, мой сын, мгновений дорогих! (Молчание).
На страшный суд ты должен запастись
Спокойствием и бодростью… Я мир
Душе твоей несу.
Осужденный:
(Оглядываясь и указывая на палача.)
А этот – телу?
Священник:
И я, и он – покорные послы
Пославших нас: небесной власти – я,
А он – земной. Я – вестник всепрощенья
И благости Творца, а он… он – казни
Невольный вестник…
Осужденный:
Ты сперва простишь,
А он потом казнит меня – не так ли?
Священник:
Людская казнь свершится и пройдет,
Но вечною пребудет благость Божья;
Не отвергай последний дар любви –
Земной залог Господня примиренья.
Покайся, сын, в грехах…
Осужденный:
Старик,
Уйди! В моих раскаявшись грехах,
Смертельный грех я б совершил пред смертью.
На грех такой меня духовный пастырь
С распятием в руках склоняет!..
Священник:
Сын мой,
Между тобой и судьями твоими
Не я судья. Молитву я, не суд,
Пришел творить. Молись, дитя, и кайся!
Осужденный:
Пусть будет так! Услышь же ты, старик,
Предсмертное раскаянье мое!
«Прости, Господь, что бедных и голодных
Я горячо, как братьев, полюбил…
Прости, Господь, что вечное добро
Я не считал несбыточною сказкой.
Прости, Господь, что я добру служил
Не языком одним медоточивым,
Но весь – умом, и сердцем, и руками…
Прости, Господь, что родине несчастной
И в смертный час я верен остаюсь,
Что я, рабом родившись меж рабами,
Среди рабов – свободный умираю,
Прости, Господь, что я к врагам народным
Всю жизнь пылал священною враждой,
Что я друзьям не изменял в несчастье,
Что вырывал из хищных лап злодеев
Невинные истерзанные жертвы;
Что гадине смертельно-ядовитой
Я притуплял отравленные зубы;
Что я смутил безумным воплем мести
Развратный пир прожорливых святош,
Что я убийц казнил за их убийства…»
Священник:
Молчи, молчи! Ты раны растравляешь,
И без того зияющие в сердце
Твоем больном. Последнюю молитву
Не так творят. Есть тихие слова
Любви, прощенья… Слушай, сын мой: если
За тяжкий грех заслуженную кару
Теперь несешь, – пусть льется горячо
Пред Господом раскаянье твое!
Он милостив. Раскаявшийся грешник
Ему милей, чем тот, кто не грешил.
Но если ты безвинно умираешь,
Вдвойне теплей и ярче пусть горит
Последняя твоя молитва Богу!
Идя на казнь невинно, помолись
Тому, Кто Сам невинно был казнен;
Вручи себя Тому, Кто нам когда-то
Себя вручил. Ты скорбь свою поведай
Тому, Кто Сам скорбел лютейшей скорбью.
Молись Тому пред казнию, Кому
Во время казни подражать ты должен…
И Он казнен за бедных и голодных,
Но в смертный час врагов не проклинал.
Осужденный:
Ты задевать умеешь струны сердца.
Я сам, старик, продумал о Христе
Последний день своей недолгой жизни.
И много, много думал я…
Священник:
И что же?
Осужденный:
И я решил, что если на Голгофе
Века назад своей святою кровью
Грехи людей Христос бы искупил,
То не было б моей сегодня казни…
Священник:
Его пути для нас непостижимы…
Осужденный:
Молчи, старик! ты слышишь ли далекий
Зловещий гул? то праздная толпа
На смерть мою сбирается глазеть…
Теперь, старик, дерзнешь ли ты о Боге
Мне говорить? О, если б в небесах
И жил Господь, то, этот гул услышав,
В себе самом Он стал бы сомневаться…
(Прислушивается.) Толпа растет… все ближе… и о чем
Кричит она? То крики нетерпенья,
Или восторг, иль шутки площадные?
О, подожди, народ нетерпеливый!
Уж близок час, затихнет скоро сердце,
Что лишь к тебе любовью билось страстной,
Лишь за тебя скорбело и молилось…
Народ! народ! Жених свою невесту
Не любит так, как я любил тебя!
Народ… Мой слух ласкало это слово,
Как музыка небес… В часы сомненья
Я воскресал мечтою о тебе,
Как жаркою молитвой. Дом родимый,
Отца и мать безропотно я бросил
И лишь тебе, как бы отшельник Богу,
Я посвятил всю жизнь, все силы духа…
С тех пор иных не ведал я печалей,
С тех пор иных я радостей не знал.
Там, в тишине твоих полей просторных,
Там, в суете твоих лачужек тесных –
Там плакало, там радовалось сердце…
О горький час! ты горше часа смерти!
(Задумывается.) Меня везут в позорной колеснице,
Я на глазах обманутых народа
Свою любовь к народу искупаю…
А он молчит… Ничья рука не в силах
Повязку лжи сорвать с его очей…
День радости врагам ты подаришь…
Но нет! Клянусь, я отравлю им радость,
И грудь толпы заставлю трепетать!
Я не совсем безсилен, – умереть
Осталось мне, и грозное оружье
Я на врагов скую из этой смерти…
Как надо жить, людей не научил я,
Но покажу, как надо умирать.
Пусть палачи от злобы побледнеют…
Священник:
Прощай, мой сын! Сюда с надеждой шел я,
С отчаяньем отсюда удаляюсь;
Не дал Господь мне, своему слуге,
Твой тронуть дух…
Осужденный:
Вы – слуги Божьи? Так ли?
Но для кого ваш Бог страдал и умер?
Кому служил Он? Сильным? Богачам?
Зачем же вы с сильнейшими в союзе?
Как верных псов, над овцами своими
Назначил вас блюсти небесный пастырь:
Зачем же вы с волками подружились?
Из всех врагов презреннейшие вы!
Трусливые, со сладкими словами,
Изменники, лжецы и лицемеры!
Что нам в словах возвышенных и добрых!
Полезнее нет силы, чем огонь,
И без огня зверями были б люди.
Но изверг тот, кто тихомолком пламя
Под хижину подбросит бедняка.
Так и любовь, прощение и кротость –
Великие, священные слова;
Но те слова кому выговорите?
Зачем меня учить теперь прощенью
Явился ты? Я – слабый, бедный узник,
Что через час уснет могильным сном…
О, если б ты и убедил меня,
Скажи, кому нужна моя пощада?..
Зачем с такой же речью о прощеньи
Ты не пошел к моим всесильным судьям?
Их убедив, ты спас бы тотчас жизнь…
Так вы всегда: когда бедняк без хлеба
В виду безумных пиршеств издыхает,
Вы к бедняку подходите с крестом
И учите умеренности скромной…
Когда народ в цепях тирана стонет,
Смирению вы учите народ.
Тому ль учил божественный учитель?
На то ль дал крест, чтобы изподтишка
Его крестом вы слабых убивали?
Когда я смерть приму на эшафоте
И громко лгать начнут все языки,
Скажи, о чем народу скажешь в церкви?
Что к свету я стремился? Божий храм
Кто осквернит кощунственною ложью?
О, бедный край мой! Море гнусной лжи
Тебя залило мутными волнами
Со всех концов: в семействе лжет отец
Перед детьми, а в школе лжет учитель,
В твоих церквях лгут слуги алтарей…
Поверь, что мне палач стократ милее,
Чем лживый поп.
(Обращаясь к палачу.)
Невольный вестник казни!
Ну, начинай! Надеюсь, ты свое
Успешнее исполнишь порученье…
Палач выходит в середину каземата. Священник медленно и дрожа всем телом удаляется. Осужденный смотрит ему в след.
Как он дрожит! Как бледен! Эй, старик,
Постой! В твоих глазах я встретил слезы,
И голос твой дышал ко мне участьем…
Твое лицо я первое в тюрьме
Беззлобное увидел… Перед смертью
Укоров я не слышал от тебя…
Старик! Твою я презираю рясу,
Но доброе под ней, быть может, сердце…
Как поп – мне враг, как человек – быть может,
Ты мне и друг… Прими же в благодарность
Ты мой поклон и теплое спасибо!..
Кланяется священнику; палач связывает ему руки.
1879
* * *
Есть гимны звучные, – я в детстве им внимал.
О, если б мог тебе я посвятить их ныне!
Есть песни дивные, – злой вихорь разбросал
Их звуки светлые по жизненной пустыне…
О, как ничтожно все, что после я писал,
Пред тем, что пели мне в младенческие годы
И голоса души, и голоса природы!
О, если бы скорбеть душистый мог цветок,
Случайно выросший на поле битвы дикой,
Забрызганный в крови, затоптанный в песок, –
Он бы, как я, скорбел… Я с детства слышал крики
Вражды и мук. Туман кровавый заволок
Зарю моих надежд прекрасных и стыдливых.
Друг! Не ищи меня в моих стихах пытливых.
В них рядом встретишь ты созвучья робких мук
И робких радостей, смесь веры и сомнений.
Я в сумерки веков рожден, когда вокруг
С зарей пугливою боролись ночи тени.
Бывало, чуть в душе раздастся песни звук,
Как слышу голос злой: «Молчи, поэт досужный!
И стань в ряды бойцов: слова теперь ненужны».
Ты лгал, о голос злой! Быть может, никогда
Так страстно мир не ждал пророческого слова.
Лишь слово царствует. Меч был рабом всегда.
Лишь словом создан свет, лишь им создастся снова.
Приди, пророк любви! И гордая вражда
Падет к твоим ногам и будет ждать смиренно,
Что ты прикажешь ей, ты – друг и царь вселенной!
<1883>
Гефсиманская ночь
Восстав от вечери последней,
Он шел врагов своих встречать,
Слова любви венцом страданий увенчать.
С ним шли ученики. Прохлада ночи летней,
Сменивши знойный день, струилася вкруг них.
И спящий мир в тот час прекрасен был и тих.
Бледнея, месяц плыл по голубой пустыне.
Безсонный ключ, звеня, тишь ночи нарушал,
И где-то мирт расцвел, и бальзамин дышал.
Он шел, дивясь душой. Нет, никогда доныне,
Привыкши созерцать безплотные черты,
Не видел на земле он столько красоты.
И путь ему лежал вблизи дворца Пилата.
В дворце шла оргия. За мраком колоннад
Гремела пиршества палата,
И шепота любви был полон темный сад.
То звук лобзания, то смех гетеры хитрый
Раздастся и замрет за мраморной стеной.
Но вот стихает пир. Рыданье нежной цитры
Влилось в немую ночь дрожащею волной.
И голос женщины, печальный и зовущий,
Запел под лепет струн, и разбудил он вдруг
И воздух дремлющий, и сонных маслин кущи,
И звезды, и луну, всю ночь, весь мир вокруг.
И мир, отдавшись весь тем звукам, полным яда,
Казалось, трепетал и страстно вторил им:
«Да, средь земных скорбей одна лишь есть отрада.
Да, только тот блажен, кто женщиной любим,
Кто ночью темной, ночью лунной
К устам возлюбленной прильнет
Иль внемлет, как она поет
Под ропот цитры тихострунной…»
И он ускорил шаг, печали не тая, –
Но песня вслед за ним вилася, как змея.
Чрез город дремлющий теперь вела дорога,
Но город не дремал. Был Пасхи первый день,
И всякий средь семьи вкушал покой и лень,
На кровлю вышедши иль сидя у порога.
И в чуткий слух лились то звонкий детский смех,
То оклик матери, то песенка простая, –
Те звуки и слова, которые для всех,
Кто в мире одинок, звучат как песни рая.
В них слышен был призыв, была мольба слышна:
«Сюда, страдалец, к нам. Одно есть в жизни счастье –
Семьи приветливой любовь и тишина,
И ласки чистые, и кроткое участье…»
А он спешил вперед, исполненный тоски.
И, отставая, шли за ним ученики.
На Масличной горе, вблизи вершины черной,
Две старых маслины, обнявшися, росли.
Устав за долгий день учить народ упорный,
Здесь, пред лицом небес и пред лицом земли,
Молиться он любил всю ночь, пока с востока
Не брызнут стрелы дня и облака зажгут
И тени от холмов по долам побегут;
Тогда в тени олив он засыпал глубоко.
Туда он шел теперь. Он жаждал пред отцом
Молиться и рыдать наедине в пустыне
И воскресить в душе, пред тягостным концом,
Святой восторг, с каким он ждал конца доныне.
И вот, уж миновав Иосафат пустой,
Он полгоры прошел, скорбя невыразимо,
Как вдруг, из тьмы кустов, ученикам незримо,
Явился злобный дух, и дерзкою пятой
Касаться он дерзал следов пяты нетленной.
Он видел, он постиг, как страждет друг вселенной,
И мрачным торжеством глаза его зажглись,
И, следуя за ним, шептал он:
«Оглянись!
Прекрасна ночь – и жар любовный
В людских сердцах сильней горит,
И сон блаженный, сон греховный
Над спящим городом парит.
Грудь ищет страстно груди знойной,
Горят уста, и взор погас…
Куда, мечтатель безпокойный,
Куда бежишь ты в этот час?
Исполнен к грешникам участья,
Ужель ты смерть готов принять,
Чтобы избавить их от счастья,
Чтоб цель у жизни их отнять?
О, Ты не знаешь власти чудной
Земной любви, земных утех,
Как грех силен, как сладок грех…
Верь, быть подвижником нетрудно
Тому, кто прожил жизнь, как ты,
Скитальцем нищим и бездомным,
Кто потуплялся взором скромным
Пред дерзким взором красоты
И убегал перед соблазном,
Нет, Ты вернись в толпу со мной,
Ты сам сперва в потоке грязном
Исчезни мутною волной.
Изведай все: мученья страсти,
Объятий вечно новый рай,
И месть, и зависть испытай,
И упоенье гордой власти.
Тогда реши: пустой ли звук
Тщета грехов и заблуждений,
И можно ль отказаться вдруг
От раз вкушенных наслаждений.
Тогда узнай, легко ль спасти
Чистейшей жертвой мир нечистый
И с проторенного пути
Увлечь толпу на путь тернистый.
Иль Ты мечтаешь, что она
Забудет все – очаг семейный,
Науки тайной письмена,
И славы гул благоговейный,
И шум пиров, и страсти бред,
И вдруг, восстав из грешной бездны,
Пойдет за призраками вслед –
Куда? В какой-то мир надзвездный?
И Ты мечтал о том, скромнейший изо всех?
Гордыня дикая! Гордыни ослепленье!
Покуда мир стоит – всесилен грех,
И бог земной – земное наслажденье.
Вернись! Вернись! Вернись! Тебе я счастье дам…»
Так злобный дух шептал. И горестный учитель
Промолвил, обратясь к своим ученикам:
«Молитесь! Близко искуситель».
И стал молиться сам. Но только слезный взор
Он поднял вверх, согнув дрожащие колени,
Как снова выступил из мрака злобный гений,
И крылья черные над плачущим простер,
И слезы высушил своим дыханьем льдистым,
И чистый слух язвил злоречием нечистым.
«Смотри, – коварный дух сказал, –
Встают виденья дней грядущих.
Ты видишь пиршественный зал,
Гостей хохочущих и пьющих?
Их тесен круг. Седой старик –
Хозяин пира. С лаской пьяной
Вот он щекой своей румяной
К груди красавицы приник.
То – дочь его: лишь преступленье
Осилить может пресыщенье.
Вот засыпает он. Не верь!
Прикрыв зрачки, как хищный зверь,
Он смотрит с злобой безпокойной,
Как сын его, отца достойный,
Радушно потчует гостей,
Торопит шуткой пир усталый
И цедит сам вино в бокалы
Рукой предательской своей.
Все пьют. Вдруг вопль… Вскочил, кто всилах…
Бегут к дверям, ползут назад…
Кричат, упав: «Измена! Яд!»
Но поздно. Смерть течет в их жилах.
Тогда очнувшийся старик
В объятья сына призывает,
И стоны смерти прерывает
Его злорадства дикий крик…
Кто ж изверг сей? Ночной грабитель?
Злодей, таящийся во мгле?
Нет, Твой наместник на земле,
Твоих заветов он хранитель,
Он – высший совести судья,
Его народы чтут, как дети.
Гляди ж, безумец! Вот, спустя
Пятнадцать медленных столетий,
К чему распятье приведет!
Чтоб пресыщенному злодею
Доставить силу и почет;
Чтобы, святынею Твоею
Покрыв преступное чело,
Творить свободней мог он зло…
Вернись! Оставь людей судьбе неумолимой!
Вернись! Ты не спасешь их жертвою своей!»
И, руки вверх воздев, молился друг людей:
«Да идет чаша эта мимо».
И вновь злой гений говорит:
«Вот площадь шумная. Трибуна,
Как бы скала среди буруна,
Над ней высокая царит.
В трибуне той – старик безстрастный,
Как нищий, в рубище одет.
В его лице кровинки нет,
Недвижен взор сухой и властный.
Толпа, ревущая окрест,
Вблизи него хранит молчанье.
Он оперся на черный крест,
Застыл, как рока изваянье.
И вдруг – о, чудо! – по лицу
Улыбка легкая мелькнула.
Какая сила мертвецу
Способность чувствовать вернула?
Толпа стихает. Слышен хор.
На площадь шествие выходит.
Монах с крестом его подводит
Туда, где высится костер!
Средь черных ряс в рубахах белых
Мужей и жен идут ряды.
Злых пыток свежие следы
Горят на лицах помертвелых.
И вот хоругвей черный лес
Недвижно стал. На возвышеньи
Мелькнули мучеников тени.
И вдруг костер в дыму исчез –
Под стоны жертв, под пенье хора,
Под тяжкий вздох Твоей груди…
Но Ты на старца погляди!
Не сводит огненного взора
С огня, дыханье затаив.
Он молод стал, он стал красив,
Молитву шепчет… Неужели
Твое он имя произнес?
Тебе – Ты слышишь? – он принес
Несчастных в жертву, что сгорели.
Тебя прославил он огнем,
За души грешников предстатель.
Ты весь дрожишь? Так знай, мечтатель:
О кротком имени Твоем
Моря из крови заструятся,
Свершится безконечный ряд
Злодейств ужасных, освятятся
Кинжал и меч, костер и яд.
И будут дикие проклятья
Твою святыню осквернять,
И люди, именем распятья,
Друг друга будут распинать.
И станет знаменем в борьбе непримиримой
Твой крест, Твой кроткий крест, символ любви твоей…»
И, руки вверх воздев, молился друг людей:
«Да идет чаша эта мимо!»
А демон хохотал: «Взывает к небесам
И чашу горькую ко рту подносит сам.
Как! Не смутил Тебя костер, ни пир кровавый?
Ты медлишь здесь, назло и людям и себе?
Уж не ошибся ль я в Тебе?
И вместо истины не жаждешь ли Ты славы?
О, если так, то жди. Удачно выбран миг:
Тьма в городе людей… Иди на муки смело!
Пусть кровь Твою прольют, пусть распинают тело.
Я вижу: нрав толпы глубоко Ты постиг.
Да, жаждет и она не правды, не святыни,
Но правды идолов, святыни алтарей.
Толпе дай образы, лишь резче да пестрей,
Миражи ей твори средь жизненной пустыни,
Чтоб было вкруг чего, беснуясь, ей плясать
И воздух воплями безумно потрясать.
Поменьше мудрости, лишь было б красок много.
Глаза людей прельщай, не трогая сердец.
Понятней им немой, но блещущий телец
Из туч вещавшего невидимого бога.
Вот отчего Твой крест и бледный труп на нем,
Прекрасное лицо и скорби выраженье,
И тернии, и кровь, и воины кругом
Глубоко поразят толпы воображенье,
Легенды создадут – стозвучный бред молвы –
И будут жить в веках, но вечно ли? Увы!
Гляди: вот храм, Твой храм недавно,
Теперь неведомо он чей.
Перед толпой оратор славный
Там держит речь. Все горячей,
Неудержимей льется слово.
Он говорит, что для земли
Столетья сумрака прошли,
Что мир стряхнул с себя оковы
Неправды, рабства – и Твои!
Твою борьбу, Твои мученья
Он осмеянью предает,
Твою любовь, Твои ученья
Аскета бреднями зовет.
Тебя клеймит он изувером,
Голгофу – трусости примером
И школой нравственных калек.
Он говорит: в безумья век
Вселенной правил бог безумный,
Пусть Разум правит в век разумный!
И вот, в ответ его речам,
Раздался гром приветствий пылких,
Раскрылась дверь – и вносит в храм
На раззолоченных носилках
Полураздетую жену,
Законодательницу оргий.
Нет, не гремели в старину
Тебе подобные восторги!
Тебя сменив, как божество,
Вступил порок в Твою обитель,
Забыт божественный Учитель,
И вот – преемница его!
И вот она – толпа, развратная блудница,
Хоть пресыщенная давно,
То оргий бешеных, то истязаний жрица,
Всегда безумная равно.
Рабы мучителей, мучители пророков,
Сыны отцов, которых Бог
Хоть смыл с лица земли, но все ж клейма пороков
С души детей их смыть не мог.
И за толпу умрешь? Толпой же распят будешь?
Но слышишь: спят ученики…
Уж если спят они, ужель толпу разбудишь?
Вернись! В пустыню убеги !..»
Так искушал злой дух, ликуя безпредельно.
И друг людей молчал, поникнув головой.
Душа скорбела в нем смертельно,
С чела катился пот кровавою струей,
И ум изнемогал от тяжкого боренья.
И вся вселенная в те горькие мгновенья
Недвижно замерла, молчала и ждала…
Великий, страшный час, когда в душе скорбевшей,
В душе, за целый мир болевшей,
Свершалось таинство борьбы добра и зла.
И там, на небесах, в селеньях жизни горней,
Настало царство тишины.
И сам Господь скорбел, сокрывшись в туче черной.
Толпились ангелы, тоской омрачены.
И вдруг один из них, с поспешною тревогой,
На землю ринулся… Когда, по скорби многой,
Друг мира поднял взор, уже стоял пред ним
С очами, полными надежды и испуга,
Безгрешной красотой сиявший серафим.
И долго, грустные, глядели друг на друга.
И ангел пел:
«Кто крест однажды хочет несть,
Тот распинаем будет вечно,
И если счастье в жертве есть,
Он будет счастлив безконечно.
Награды нет для добрых дел.
Любовь и скорбь – одно и то же.
Но этой скорбью кто скорбел,
Тому всех благ она дороже.
Какое дело до себя,
И до других, и до вселенной
Тому, кто шествовал, любя,
Куда звал голос сокровенный!
Но кто, боясь за ним идти,
Себя сомнением тревожит,
Пусть бросит крест среди пути,
Пусть ищет счастья, если может…»
И прояснилися скорбевшего черты,
И, руки вверх воздев, молился он смиренно:
«Не так, как я хочу, а так, как хочешь Ты».
И шепот радости промчался по вселенной.
Он разбудил учеников
И молвил: «Час мой наступает».
И чу! им слышен звук шагов,
К ним звон оружья долетает.
Мелькнули факелы в кустах,
Сноп света вырвался оттуда.
И вот – с улыбкой на устах
Из мрака крадется Иуда…
1884
На корабле
Зажглась звезда, поднялся ветерок,
Склонялся день за горы Дагестана.
И все, молясь, глядели на восток.
Татаре повторяли стих Корана,
Рабы Христа творили знак святой,
Калмыки в тишине взывали к ламе,
И чуждый всем еврей скорбел о храме
И Богу докучал своей тоской.
Лишь я один, к кому взывать не зная,
Глядел на мир. И прелесть неземная
Была в журчанье вод, в лучах светил,
Как будто в рай держали мы дорогу.
Один в тот вечер слезы я пролил
И, может быть, один молился Богу.
1893
Романс А. Б. Гольденвейзера (1902).
Пророк
Пред алтарем я слезы лил,
И страстно Господа молил:
– Зачем, о Боже, в людях стану
Я совесть спящую будить?
Ты знаешь, Боже: эту рану
Мы можем только бередить.
Ты знаешь, Боже: нет спасенья
От себялюбия, вражды,
От яда зависти и мщенья
И от соблазнов суеты.
Кому же, Господи, он нужен –
Меч отравляющих речей?
Как тот, кто, язвою недужен,
Изведав множество врачей,
Не ждет уж больше исцеленья,
Клянет пытливый перст врача
И, без надежды жизнь влача,
Лишь просит болей облегченья, –
Так род людской стал глух и нем
На голос истины казнящей,
И язвы совести болящей
Не обнажает ни пред кем.
К чему? Кого спасти пророки?
Иль мир, как прежде, не грешит?
Он знает сам свои пороки,
Но позабыть о них спешит…
Пред алтарем я трепетал,
И в слух Предвечного шептал:
– Увы! В юдоли мира грустной,
Где Жизнь нас ловит в свет искусно,
А Смерть поспешно тянет сеть
На отмель темную забвенья, –
Блажен, кто может опьянеть
От ласки иль грозы мгновенья!
Благословен, кто чем-нибудь –
Затейной сказкой, песней звучной –
На миг волнует нашу грудь,
Кто создает в пустыне скучной
Мираж обманной красоты, Кто смерти грозное виденье От глаз скрывает на мгновенье Под дымкой лживою мечты.
Паяц безпечный, гаер гибкий,
Согревший раз лучом улыбки
Лицо усталое одно,
Стократ желаннее пророка,
Чей взор глядит, как божье око,
Кто зла и скорби видит дно,
Кто безполезно устрашает,
Кто остов смерти обнажает.
Спаси же, Господи, спаси
От безполезного томленья,
И мимо, мимо пронеси
Напиток горький отрезвленья!..
Так я молил, – но вот мне длань
Простер Господь и молвил: встань!
И чашу совести немолчной
И отрезвляющей тоски
Мне подал из Своей руки.
И принял я напиток желчный,
И чаша им была полна,
И я испил ее до дна…
Вечерняя песня
На том берегу наше солнце зайдет,
Устав по лазури чертить огневую дугу.
И крыльев безследных смирится полет
На том берегу.
На том берегу отдыхают равно
Цветок нерасцветший и тот, что завял на лугу.
Всему, что вне жизни, безсмертье дано
На том берегу.
На том берегу только духи живут,
А тело от зависти плачет, подобно врагу,
Почуяв, что дух обретает приют
На том берегу.
На том берегу кто мечтою живет,
С улыбкой покинет все то, что я здесь берегу.
Что смертью зовем, он рожденьем зовет
На том берегу.
На том берегу отдохну я вполне,
Но здесь я томлюсь и страданий унять не могу,
И внемлю, смущенный, большой тишине
На том берегу.
1896
Молитва
Прости мне, Боже, вздох усталости.
Я изнемог
От грусти, от любви, от жалости,
От ста дорог.
У моря, средь песка прибрежного,
Вот я упал –
И жду прилива неизбежного,
И ждать устал.
Яви же благость мне безмерную,
И в этот час
Дай увидать звезду вечернюю
В последней раз.
Ее лучу, всегда любимому,
Скажу «прости»
И покорюсь неотвратимому,
Усну в пути.
<1901>
* * *
Боже! как отраден конец труда.
Знать, что кончен подвиг – и навсегда,
Что дороги пройден последний шаг,
Что убит в сраженье последний враг.
Отчего лишь жизни – ей одной –
Так печально страшен конец земной?
Разве жизнь не подвиг перед Творцом?
Не дорога в гору? Не бой с врагом?
Верую
Верую, о Господи, что завтра в час предутренний,
Снова перевесив тьму на заревых весах,
День опять развернет нам и внешний мир и внутренний,
День – с улыбкой розовой на синих небесах.
Верую, о Господи, что солнце в дни предвешние
Вновь касаньем огненным возбудит страсть земли,
И в святом соитии, архангелов безгрешнее,
Зацветут древа, кусты, травинки, ковыли.
Верую, о Господи, что труп земли остынувшей,
В саваны закутанный чернеющих снегов,
Вновь Твоею волею, ее в пространство ринувшей,
Оживет при молнии столкнувшихся миров.
Верую, о Господи, во все Твои вселенныя,
В бытие несложное всех обликов Твоих,
В смерти навсегдашния, в рожденья немгновенныя
И живу безропотно, безбоязно средь них.
А когда Ты дни мои отмеришь должной мерою
И предстанет призрак тот, кто долго сторожил,
Верую, о Господи, я верую, я верую,
Что усну безропотно, безбоязно, как жил.
* * *
Судья души, Творящий суд внутри,
Прости мне, Боже, холод мой душевный,
И песни одинокой ропот гневный,
И дерзновенье мысли. О, смотри:
Я скованный томлюсь во вражьем стане,
Я дольше не могу нести оков.
Мне нужен холод возмущенных слов,
Как льда прикосновенье к жгучей ране;
Не в силах я Тебе хвалу бряцать
Иль горе изливать в смиренном плаче.
Я должен разрушать и отрицать.
Прости, Отец! Я не могу иначе.
В душе любовь, но рядом с ней родник
Отравы, что века мне завещали.
В душе покой, но гордый мой язык
Твердить умеет лишь слова печали.
В душе любовь, но не слова любви.
Я опьянен желанием свободы.
Я цепи рву Твои, людей, природы.
Скорей, Отец, последнюю порви!
Петр Бутурлин
Бутурлин Петр Дмитриевич, граф (1859–1895) – поэт. Правнук вельможи екатерининских времен Д.П. Бутурлина. Учился в Англии. Первые стихи издал на английском языке во Флоренции. В 1874 году вернулся в Россию и писал стихи только на русском языке. Вышли два прижизненных и два посмертных сборников стихов Петра Бутурлина (1890,1891, 1895, 1897), в которых он культивировал в основном сонетную форму, считая ее наиболее совершенной. Обращался к библейским и евангельским сюжетам.
* * *
Весь мир, как смертью, сном объят,
И слабой жизни трепетанье
В своем недремлющем мерцанье
Одни созвездия таят.
На крыльях веры в эту даль,
Где смутно брезжит отблеск рая,
Душа стремится, забывая,
Что ею властвует печаль, –
Что вечной радости святой
Ей недоступны откровенья,
Пока всей мерой искупленья
Не будет заслужен покой.
<1890>
К…
Нет, жить еще ты не устала!
Не умерла в тебе любовь,
И то, что страстно проклинала,
Поверь, молить ты будешь вновь.
Так серый пепел, холодея,
И жар, и блеск огня таит;
Но ветр пройдет – и вдруг, краснея,
Костер, как прежде, заблестит.
Конца и смерти нет на свете.
Они – лишь вымысел невежд,
Боязни жалкие ответы
И ложь обманутых надежд.
Конец – миг нового начала,
И смерть – рождение души;
А жизнь, хотя ты в ней страдала,
Любовь и жизнь безсмертно хороши.
Семен Киснемский
Киснемский Семен Петрович (1859–1906) – поэт, прозаик, журналист. Лучшие его стихи, и среди них поэма «Крещение Руси», были опубликованы в 1890-е годы в «Русском Паломнике». Вместе с Ольгой Чюминой, Александром Кругловым, Аполлоном Коринфским, Леонидом Афанасьевым, священником Филиппом Пестряковым, Павлом Потехиным он входил в число ведущих поэтов этого «иллюстрированного еженедельного журнала для религиозно-нравственного чтения», который с 1885 начал издавать А.И. Поповицкий, а с 1889 по 1917 год – «рыцарь книжного дела» Петр Сойкин. И все эти тридцать с лишнем лет в каждом «Русского паломника» публиковались стихи русских поэтов: ни один журнал – ни до, ни после – не уделял такого внимания духовной поэзии. «Русскому Паломнику», как отмечали современники, принадлежала та же роль в религиозной печати, какую в светской занимала «Нива». С 1990 года возобновленный «Русский Паломник» издается «Валаамским обществом Америки».
В 1888 году отдельными изданиями вышли исторические поэмы Семена Киснемского «Куликовская битва», «Шипкинский бой». В 1902 году – первый и единственный поэтический сборник «Стихотворения». В нашей антологии он представлен стихами из «Русского Паломника».
* * *
Если жизнь некрасна, если горе какое
Западет в наболевшую грудь
И забьется твое ретивое, –
Помолиться тогда не забудь.
Если горе пройдет и настанут дни счастья
И осветится солнышком путь,
То, забывши минуты ненастья,
Помолиться, смотри, не забудь.
1896
Радость бедняка
Я – не знатная особа,
А ведь совесть тоже есть!
Мне чужда людская злоба,
Ненавистна сердцу месть.
Я – бедняга безответный,
Все снесу и промолчу
И с любовью беззаветной
Улыбнусь и палачу.
Перенес я в свете много,
Много в жизни пережил,
Но всю злобу, всю тревогу
Я в душе похоронил…
Я за то страданьям верю,
Верю искренно добру
И страдальцу настежь двери
Я с любовью отопру.
И не раз в сырой квартире
Отогрел любовью я…
Так за то в холодном мире
Помолились за меня!..
1897
* * *
Опять настала ночь святая…
Колоколов несется звон,
Всю Русь от края и до края
К молитве благостной сбирая
У чудодейственных икон.
И в сердце черством и холодном
Кипит ключом горячим кровь,
И ожила опять любовь
В своем порыве благородном!
Хотя на миг… но этот миг,
Богатых с бедными равняя,
Порывы гордости смиряя,
Непостигаемо велик!
И в это дивное мгновенье
Мы ближе стали для Христа, –
С Животворящего Креста
Он шлет Свое благословенье!..
Сияет солнышко с небес
Своими яркими лучами,
Шумит, гудит оживший лес
И вторит солнцу вместе с нами:
«Христос воистину Воскрес!»
1897
* * *
Я доживаю век под игом
Несправедливости людской,
Привык я к собственным веригам
И крест несу покорно свой.
Мне этот крест ниспослан Богом:
Отметил Бог меня перстом,
Чтоб я и горю, и тревогам
Навстречу смело шел с крестом.
Хоть крест тяжел, но он по силам:
Пусть в мире я для всех чужой,
Но много мощи в теле хилом,
И крепок я своей душой.
Не жду людского состраданья,
Что мне участье может дать;
Среди нужды и испытанья
Я сам умею сострадать.
И я горжусь своею долей,
Благодарю судьбу свою,
Что не своей, а Божьей волей
Я песни радости пою.
1900
Павел Потехин
Потехин Павел Борисович (1852–1910) – поэт. Из потомственных дворян Костромской губернии. Окончил Костромскую классическую гимназию и ярославский Демидовский юридический. Родственник известных драматургов и прозаиков второй половины XIX века братьев Алексея и Николая Потехиных. Входил в круг единомышленников позднего Аполлона Майкова, и сам с детства писал стихи, но предпочел остаться в поэзии любителем. Служил в Министерстве народного просвещения, где ведал делами городских училищ, учительских семинарий и институтов. «Работал, по словам современника, не для славы, был незаметным тружеником земли Русской». Открыл церковно-приходскую школу в родовом костромском селе Ильинском и до последних дней жизни состоял ее попечителем. Многие годы публиковал стихи в основном в «Русском Паломнике». В 1900 году писал о них: «…Так и лежат они безплодно, //Без пользы ближним, без вниманья, // И ждут посмертного изданья, // Коль будет случаю угодно». Это посмертное изданье осуществили его друзья. Основную часть Собрания сочинений Павла Потехина (СПб., 1911) составили молитвы и молитвенные стихи, созданные в последние два десятилетия XIX века. О поздних стихах 1904–1905 годов можно судить по их названиям: «В ПортАртуре», «Демонстрация», «Оравой шумною бредут…», «Смута», «На злобу времени». Свое отношение к революционной смуте он выразил в строках, обращенных к царю: «Великий Государь, // Ты дал свободу нам. // Но впредь, как предки встарь, // Цари на страх врагам!»
Молитва
Отче наш праведный, Дух безконечный,
Иже еси днесь, и присно, и вечно,
На небесех! да святится святое
Имя Твое! да приидет благое
Царствие вскоре Твое! и да будет
Воля святая Твоя и пребудет
Яко же на небеси над духами,
Тако же и на земли между нами!
Хлеб наш насущный подаждь Ты нам днесь
И наши долги остави нам здесь.
Яко же и сами мы их оставляем
Вам должникам нашим, зло забываем,
И не введи нас во искушенье,
Но от лукавого даждь избавленье!
1879
Дума
Приятно бывает нам Богу молиться,
Как чем-либо наша душа не болит,
Когда не приходится жизнью томиться
И что-либо сердце иль ум веселит.
Отрадно тогда нам присутствовать в храме:
Все чувства покойны; простор для души, –
И будто мы храмом становимся сами, –
Все помыслы наши тогда хороши,
Все мысли и чувства любви, и надежды,
И веры в спасенье исполнены в нас, –
И светом небесным духовные вежды
Проникнуты в этот торжественный час.
Тогда, осененны святой благодатью,
Мы чувствуем новые силы в себе,
Дабы укреплять нашу меньшую братью
До их возрождения в новой мольбе…
Когда же мы жизнью своей тяготимся,
Когда ум и сердце унынья полны,
Тогда мы и в храм заглянуть побоимся,
Внимая наветам немым сатаны.
Объятые странным каким-то сомненьем,
Без всякой надежды и веры вперед,
Мы с тайными трепетом и сокрушеньем
Бежим в стороне от церковных ворот.
Жестоки и тяжки такие минуты, –
И нам на самих себя страшно смотреть…
Так сбросим же дьяволом свитые путы
И будем с надеждой и верой терпеть.
1879
Из псалма 138
Куда, о Боже Всемогущий,
Пойду от духа Твоего?
Куда, о Боже Вездесущий,
Бегу от лика Твоего?
Взойду ль на небо – храм Господний,
Но Ты царишь на небеси;
Во ад ли сниду преисподний,
Но и во аде Ты еси;
Создать ли крылья ухитрюся,
На них умчавшись, поселюся
В наидальнейшем из морей, –
И там рука Твоя укажет
Мне путь спасенья иль накажет:
Десницы не уйти Твоей!..
1882
Перед молитвой
Я в храм спешу тревожный и недужный,
Спастись от духа злобы и сомненья,
Найти покой для сердца нужный,
И слабой воле подкрепленье,
Забыть хотя на время все земное,
Душевным оком к небу устремляясь
И повторяя «трисвятое»,
С Творцом незримо съединяясь…
Вошел – и на сердце легко, отрадно стало,
Восторг блаженный охватил и мысль, и тело
И немощь вся моя пропала,
И эта жизнь тревожная предстала,
Как трудное, но доброе, святое дело.
1886
17 октября 1888 года
О чудо дивное!.. Россия
Оставь скорей дела мирские,
Творцу Всевышнему молись,
Ликуй и сердцем веселись!
Творца незримою рукою
Твой Царь спасен со всей семьею;
Со всей семьею невредим:
От смерти Богом Он храним…
Колокола церквей, звоните,
Скорее Русь оповестите,
Что чудом Царь ее спасен,
И выше всех превознесен,
Что, презирая все лишенья,
Царь и Царица, сокрушенья
Не в силах бывши превозмочь,
Спешили страждущим помочь…
О, как счастлива ты, держава,
Как велики и честь и слава
Страны той сильной, молодой,
Где вождь рождается такой!
Молитва
Прими, о Господи, Всесильный,
Молитву жаркую мою,
Как приношенья дым кадильный,
В обитель светлую Твою.
И рук сих грешных воздаянье
К святым, незримым небесам,
Как дивное благоуханье,
Вечерней жертвы фимиам!
1894
Молитва
О Боже мой,
Творец благой!
Тебе пою
Хвалу мою,
Мольбу творю,
Благодарю
За жребий мой,
Что дан Тобой,
За всю, за всю
Любовь Твою…
И я, любя,
Молю Тебя,
Чтоб для Христа
Весь гнет креста
Был дан мне вновь
За ту любовь…
О Боже мой,
О Всеблагой,
Всего Творец,
Всему Отец!
Мольбу мою
Прими в Свою
Небесну высь
И дай мне здесь
Исполнить Твой
Закон святой…
О Боже мой,
О Спасе мой,
Весь мир любя,
Молю Тебя!..
1895
Чудные мгновения
Господь нередко посылает
Мне в храме чудные мгновенья:
Душа невольно источает
Святые слезы умиленья.
Глубоко в сердце западают
Молитвословия живые;
В уме безследно исчезают
Мечты и помыслы земные.
Я весь проникнут созерцаньем
Творца духовными очами,
С любовью, верой, упованьем
Молюсь и сердцем, и устами.
Всего меня восторг священный
И трепет благостный объемлет,
И крестным знаменьем смущенный
Мой демон-искуситель дремлет…
Вот отчего я так охотно
Хожу во храм и там молюся;
Я там смиренно, беззаботно
С Творцом и ближними мирюся…
О Боже, Отче, Вседержитель!
Не презри моего моленья,
Грехов и смерти Искупитель,
Шли чаще мне сии мгновенья.
1895
Перед обедней
Давно уж колокол церковный
Сзывает прихожан во храм,
Где людям мир святой, духовный
Преподает Спаситель сам…
Давно, давно звонят к обедне,
А я все медлю и ленюсь:
Как рыба трепетная в бредне,
Я суетой мирской томлюсь…
Так часто счастия святого
Лишаюсь добровольно я
И по внушенью духа злого
Готовлю к гибели себя…
Что может быть отрадней в мире
Церковных гимнов и молитв?
Какой сравняться с ними лире
Среди житейских бурь и битв?..
Я чувствую восторг блаженный,
Когда всем сердцем я пою,
Но мир вкушаю я священный,
Когда во храме я стою.
1896
Священник Филипп Пестряков
Пестряков Филипп Мелентьевич (1863–1911) – поэт, священник. Один из постоянных авторов «Русского Паломника» конца XIX и начала XX века. В 1898 году в Петербурге вышла его детская поэтическая книга с «подвижными картинками» – «Волшебный фонарь Стеньки-Растеньки». Как и его современник Александр Круглов, Филипп Пестряков внес существенный вклад в литературу «маленького народа».
Филипп Пестряков не был чужд политической борьбе своего времени, о чем свидетельствует его стихотворение 1905 года «Приветствие Русскому Собранию», одним из основателей которого был митрополит Антоний (Храповицкий): «В дни страшных смут, в тяжелую годину // Врагом Христа опутанной страны // Решили вы собраться воедино// О матери скорбящие сыны…»
Его итоговая книга «Религиозно-нравственные стихотворения священника Ф. М. Пестрякова» была издана в 1906 году московской Синодальной типографией с гравюрами В. Шанкина, часть из которых воспроизводятся в нашей публикации.
Молитва
Отец Небесный! Пред Тобою
С главой поникшею стою;
Услышь омытую слезою
Молитву жаркую мою:
Дай сил в Тебя мне верить свято
Огонь зажги Твоей Любви,
Да словом не обижу брата;
На путь добра благослови!
Вера
Людям Волей Всеблагою
Сила дивная дана:
Верой кроткою, святою
Эта сила названа.
Вера в юности мятежной
Нам погибнуть не дает
И ко пристани надежной
Крепко за руку ведет.
И по возрасте, в утратах,
И в бедах души больной
Лаской любящего брата
Подает она покой.
Вера в жизни облегчает
Бремя тяжкое забот,
Вера горы проставляет
И героев создает.
Вера в тягостных недугах –
Исцеляющий елей;
Вера – добрая подруга
На закате наших дней.
Вера нас не покидает
И в последний смертный час
И с любовью озирает
Тьму могильную для нас.
Вера в жизни – светоч ясный,
Путеводная звезда,
И блажен, кому не гаснет
Этот светоч никогда.
Детская молитва
* * *
Ночь; в оконце льется
Тонкий свет луны,
Звездочки-лампады
В небе зажжены.
Принакрыла землю
Ночь своим крылом,
Спят цветы и травки,
Спят глубоким сном.
Вот и эта крошка
Тоже хочет спать.
«Надо помолиться!» –
Говорит ей мать.
И малютка к небу
Взоры подняла,
И беседу с Богом
Тихо повела:
«Боженька, помилуй
Нашу всю семью,
Папу с мамой, няню,
Куколку мою!
Дай им сил, здоровья
И счастливых дней,
Дай и мне, малютке,
Вырасти скорей».
В храме
Праздник. Ярко освещенный
Божий храм огнем залит,
Пред престолом облаченный
Пастырь с трепетом стоит.
Стройно льется клира пенье,
Тихо вьется дым кадил,
И летят людей моленья
Ко престолу Бога сил…
Как отрадно здесь! ни шума,
Ни забот, ни суеты!..
Брат, оставь мирские думы,
Приходи, молись и ты!
Здесь умолкнут все сомненья,
Здесь душою отдохнешь,
Жизни лучшие мгновенья
Только здесь переживешь!
* * *
Кто рано встал, весь день трудился,
Тот крепким, сладким сном уснет;
Кто честно жил, терпел, молился,
Тот безбоязненно умрет.
Евангелие
Читая вечные, священные страницы,
Переношусь я мыслью в край иной:
Передо мной встают Божественные лица,
И слышится мне голос их святой;
И дум исполненный высоких и чудесных,
Я горячей молюсь и слезы лью,
И мудрости земной пред мудростью небесной
Печальную ничтожность познаю.
* * *
Ты слышишь: колокол плачевно
Зовет нас в Божий храм? Не жди,
Ты полон мерзости душевной:
Молиться, каяться иди.
Весь дым житейского угара
Стряхнув, на небо погляди;
Не жди, пока постигнет кара,
Молиться, каяться иди.
Нет нераскаянным пощады:
Их ждут страданья впереди;
Пока к спасенью нет преграды,
Молиться, каяться иди.
Иди, не то осудит грозно
Господь, и ты с тоской в груди
Опомнишься, но будет поздно:
Молиться, каяться иди.
Иди безпечный, юродивый,
Навстречу Жениху, не жди,
Бедняк нагой, богач счастливый
Молиться, каяться иди.
Утоли моя печали
Опять к Тебе, опять с мольбою,
Царица неба и земли:
Мне сердце облегчи больное,
Мои печали утоли!
Сама Ты знаешь, Всеблагая,
Легко ли за детей страдать;
А у меня ведь есть родная
Старушка, любящая мать;
Она скорбит и дни и ночи
За сына, бедная, душой,
И гаснут старческие очи
От слез, лиющихся рекой.
Ты на нее взгляни без гнева,
Ее рыданию внемли,
Для матери, о Мати-Дева,
Печали сына утоли!
* * *
К твоим вратам, священная обитель,
Боец израненный, едва живой,
Как блудный сын – именья расточитель,
Я прихожу с поникшей головой.
Я разлюбил уже мирскую радость,
Я грешный мир покинул навсегда,
Прийми меня, и дай узнать мне сладость
Святых молитв и мирного труда!
Под сладкий шум твоих дубрав священных,
Под звуки пенья райского молитв,
Средь иноков незлобливо-смиренных
Хочу забыть я шум житейских битв.
Тех страшных битв, где брат идет на брата,
Где беззащитному пощады нет,
Где позабыты навсегда для злата
Любовь и милосердия завет!..
Довольно! мне уж не по силам биться!
Я понял все! Мне нечего искать!
Хочу теперь лишь плакать и молиться
За тех, чей горестный удел страдать!
Под кровлею храма
Под кровлею сельского храма
В сиянье мерцавших свечей
Я видел в волнах фимиама
Малюток, крестьянских детей.
Ручонки сложив в умиленье
И взор устремив к образам,
Они пред началом ученья
Усердно молилися там.
И эта картинка простая
Оттиснулась в сердце моем,
И, слезы невольно роняя,
Я вспомнил о детстве бьшом.
Я вспомнил ученья начало,
Молитвы младенческих лет;
И много, – что прежде бывало,
Что в сердце оставило след…
* * *
Кончен труд; уснули люди,
Тихо по селу,
Лишь в одной избе лампада
Теплится в углу.
Пред иконой озаренной
В горенке пустой
Тихо молится малютка,
Взор блестит слезой.
Шепчут жаркие молитвы
Детские уста,
И творит неспешно ручка
Знаменье креста…
Боже Правый! сколько веры,
Сколько чистоты!
Научи меня, малютка,
Верить так, как ты!
Мольба
Помоги, Господь, тому,
Кто без приюта и покоя
Несет пожизненно суму
Вдвоем с мертвящею нуждою, –
Тому, кто в тягостном труде
Спины весь век не разгибает,
Кто и в недуге и в нужде
Один безропотно страдает!
Простри над ним державный щит,
Свою всесильную десницу,
Да защитит он и хранит
Убога, сира и вдовицу!
Возверзи на Господа печаль твою
Когда надежду потеряешь
На кровных близких и друзей
И помощи уже не чаешь
Найти от суетных людей,
Взгляни тогда духовным оком
Во глубь больной твоей души
И в тайнике ее глубоком
Увидишь искорки в тиши.
Молитвой теплой и слезами
Раздуй забытый огонек,
И сам увидишь ты очами,
Что в мире ты не одинок.
Есть кто-то там в небесной дали,
Есть кто-то, любящий тебя,
Он подкрепит тебя в печали,
И сострадая, и любя.
Под звук молитв
Когда вечернею порой
Молитв я слышу детский лепет,
Невольно чуткою душой
Моей овладевает трепет. Я
становлюсь ребенком сам,
Я детства годы вспоминаю,
И, волю дав своим слезам,
Слова молитвы повторяю.
Как далеки, как чужды мне
Тогда волненья, жизни битвы,
Как долго грезятся во сне
Детей безгрешные молитвы.
* * *
Прости мне, Боже, грех невольный,
О нем в слезах Тебя молю:
Люблю я слишком мир Твой дольний,
Я землю грешную люблю!
Прости, в невольном увлеченье,
Земную суету любя,
Хотя на краткое мгновенье
Я все же забывал Тебя.
Путь веры
Молитва – дверь в чертоги веры:
Кто хочет веру обрести, –
Молись, стремись к заветной двери, –
Иного в вере нет пути.
Блажен, – кому открылась дверь,
Кто верой, как венцом, украшен:
Ни скорбь, людей грызущий зверь,
Ни смерть, ни гроб ему не страшен.
* * *
Спаситель мой, с лучом немеркнущей надежды
Я вижу Твой украшенный чертог,
Но не могу в него войти без праздничной одежды:
Наряд души моей убог.
О Милосердый Светодавче, одеянье
Раба Ты Сам украси, просвети,
И помоги одетой в ризу покаянья
В чертог спасения войти!
Привет русским воинам
Христос Воскрес, возлюбленные братья!
Христос Воскрес, далекие друзья!
В Великий день, простерши к вам объятья,
Вам шлет привет вся русская семья.
В великий день Христова Воскресенья
Вам шлют привет родимые поля,
Вам шлют привет деревни и селенья
И родины священная земля.
Вы не забыты здесь, герои дорогие,
Здесь ждут вестей с востока каждый час,
Здесь стар и млад по всей Святой России
И любят вас, и молятся о вас.
<1905>
* * *
Не гневи напрасно Бога
Словом ропота пустым:
Горемык на свете много,
Нелегко живется им.
И, быть может, те другие
Знают больше нищеты,
И, согнув под игом выю,
Терпят более, чем ты.
И, быть может, те другие
И достойнее тебя;
Шлет Господь нам беды злые,
Испытуя и любя.
Дитяти
Когда, дитя, читаешь ты молитвы
И молишься, поднявши взоры в высь,
За гибнущих в огне житейской битвы, –
И за меня, малютка, помолись!
Как те, о ком ты молишься, другие,
Я помощи ищу в твоей мольбе:
За родину, за счастие России
И я борюсь и падаю в борьбе…
Молись: твоя молитва верой дышит,
И горячо любивший здесь детей
Христос Господь на небесах услышит
Твой детский зов, слова мольбы твоей.
Мольба
Скорбит душа, полна смятенья и разлада:
Нет мира, счастья нет на родине моей…
О Боже, от скорбей, от видимого ада
Отчизну бедную спаси и пожалей!
Не о себе молюсь я, Благостный Владыка,
Себя для родины готов я позабыть.
Но ей, возлюбленной, но матери великой,
Скорее помоги несчастья пережить!
Смири врагов ее безумную гордыню,
До гибели детей Твоих не допусти
И православие, народную святыню,
Покрой десницею Твоей и защити!
Иван Белоусов
Белоусов Иван Алексеевич (1863–1930) – поэт, прозаик, переводчик. Сын портного из московского купеческого Зарядья. В 1880 году окончил 1-е московское городское училище. Впервые выступил в печати в 1882 году, став вскоре заметной фигурой в литературной жизни Москвы рубежа веков. Вместе со Спиридоном Дрожжиным он представлял поэтов из народа. Сблизившись с молодым поэтом Максимом Леоновым, отец которого Леонид Максимович Леонов (дед знаменитого прозаика XX века), держал овощную лавку в Зарядье, объединил поэтов-самоучек и выпустил два сборника «Родные звуки» (М., 1889, 1891); впоследствии стал одним из руководителей Суриковского литературно-музыкального кружка, членами-соревнователями которого были в 1912 году Сергей Есенин и Александр Ширяевец. В 1926 году выпустил книгу «Литературная Москва. Воспоминания. 1880–1925)», ставшую одним из значительных явлений в мемуарной литературе. В 2002 году переиздана его книга «Ушедшая Москва».
Ц.А. Кюи, Р.М. Глиэр, В.И. Ребиков и другие композиторы создали более сорока песен на стихи Ивана Белоусова, выделив не социальные и крестьянские мотивы, а молитвенную и пейзажную лирику, которые в его поэзии неразделимы. От поэтов-пантеистов он отличался именно тем, что природа была для него именно одухотворенной, он, как Федор Тютчев, Афанасий Фет, Иван Бунин, воспринимал ее созданием Бога. Его стихи «Весеннее утро» («Загорелась в небе зорька золотая…»), «В лесу» («Потянул ветерок; зашумело вверху…»), «Затихают песни птиц…», «Всюду снег; кругом все тихо…» входили в репертуар многих детских хоров.
* * *
Тихо пламя зорьки ясной
Догорает за рекой;
Кто-то звезды зажигает
Невидимою рукой.
Вот, окутанный туманом,
Засыпая, темный лес
В тишине чуть слышно шепчет
Сказку, полную чудес.
Белый пар ползет клубами
По долине от реки;
За рекой в рыбачьих хатах
Замелькали огоньки…
Тихо; вётел придорожных
Не шелохнутся листы…
Этот час прихода ночи
Освяти молитвой ты!
Помолись за тех, кто нынче,
Отогнав и сон, и лень,
Зноем солнечным палимый, –
Проработал целый день;
Землю плугом поднимая,
Шел родною полосой
Иль траву под самый корень
Резал острою косой.
Помолись за тех, чьи очи
Плачут ночью, плачут днем,
Кто весь век свой с горем дружен,
А со счастьем не знаком.
Помолись за всех людей ты,
Как за братьев за родных!
Помолись за всех умерших,
Помолись за всех живых!..
1886
Музыка Р.М. Глиэра (двухголосный детский хор), В. И. Ребикова.
Ночью
Ночь плывет над миром тихо,
Навевая сны;
Бога вечные лампады
В небе зажжены;
И горят они, мерцая,
В синей глубине…
Слышишь, – звуки с колокольни
Льются в тишине?
Это полночь возвещают.
Брат мой, пробудись,
Засвети свою лампаду,
Встань и помолись;
Пред иконою святою
Помолись за мир, –
За того, кто терпит муку,
Голоден и сир;
Чьи глаза не просыхают
От горючих слез,
Кто трудился день и много
Горя перенес.
Кто, других не забывая,
Забывал себя,
И, как братьям людям бедным
Помогал, любя!..
Помолись и спи, – покуда
Тихо и темно.
Ночь пройдет, – проснется солнце,
Поглядит в окно
Золотистыми лучами, –
Ты уж не ленись, –
За работу принимайся
И за труд берись!..
1897
Музыка В. И. Ребикова.
Гроза
Грозно туча дождевая
Над полями пронеслась…
Дождь прошел.
Земля сухая
Жадно влаги напилась.
Как весной, зазеленела
Пожелтелая трава,
И умылась, освежилась
Запыленная листва.
Теплый пар с земли поднялся,
Словно жертва, к небесам;
Вновь работа закипела
По полям и по лугам…
Боже мой, грозу такую
Ниспошли и на меня –
Пусть души моей коснется
Искра Божьего огня.
Пусть все выжжет пламень Божий,
Что с годами наросло, –
Мрак души и плесень сердца
На людей вражду и зло.
Надо мной тогда свершится
Тайна Божиих чудес:
Как орел ширококрылый
Вознесусь я до небес…
Молитва
Я шлю Творцу благодаренье
За то, что утренней зарей
Он каждый кустик и былинку
Обильно напоил росой;
За то, что днем лучами солнца
Раскрыл Он венчики цветам,
Пригрел Он малую песчинку,
Украсил крылья мотылькам.
За то, что ночь послал на землю
И в небе звезды засветил,
И в мире каждое творенье
Он тихим сном благословил.
* * *
Помню – в детстве мы ходили
В церковь с нянею «к страстям»,
И с зажженными свечами
Мы стояли долго там.
Поздним вечером из церкви
Возвращались мы домой,
Пламя свечки я от ветра
Загораживал рукой:
Мне хотелось, чтобы свечка
Не загасла на пути, –
И старался осторожно
По дороге я идти…
Шли года… Другие свечи
Загорелись предо мной, –
Свечи правды, свечи знанья,
Свечи истины святой…
Ах, когда бы эти свечи
По тернистому пути
До последнего приюта
С детской верой донести!..
* * *
«Поднимайся выше, выше!
Под тобою – прах земной.
Над тобой сверкает солнце
Вечно-юной красотой.
Там – внизу и мрак, и холод,
И могилы, и кресты,
Здесь – в просторе безконечном
Будешь жить на воле ты.
Подымайся же смелее –
До безоблачных высот,
И ничто не остановит
Твой стремительный полет…»
Светит солнце, – и бездонна
Надо мною глубина,
Подо мной земля в тумане
В смутном сумраке видна.
Но и здесь – в просторе неба
В безконечной глубине
Все же слышен голос скорби,
Стоны горя слышны мне…
* * *
Отцвела уже фиалка,
Голубеет василек;
Белым пухом разлетелся
Одуванчика цветок.
Сено высушено, греча
Забелела полотном,
И, как море золотое,
Зажелтела рожь кругом;
Жать ее пора настала, –
Время страдное идет,
И крестьянин серп готовит,
А косе покой дает.
Скоро, скоро рожь под корень
Срежут острые серпы;
Скоро в скирды-великаны
Будут сложены снопы…
Ты пойди тогда на нивы,
Посмотри и подивись
И за счастие народа
Жарко Богу помолись!
* * *
Когда душа спокойна – в небо
Люблю смотреть я. Высоко
Сияют звезды безмятежно,
А небо чисто, глубоко –
Шатром повисло темно-синим
Над усыпленною землей…
О прошлом – милом и далеком –
Люблю мечтать в тиши ночной.
Все, что душою пережито
Тревожным, суетливым днем, –
Все позабыто: ночь смахнула
Своим ласкающим крылом…
Я отдыхаю. Прямо в очи
Мне небо звездами глядит.
Спокойно, ровно сердце бьется,
Душа молитвенно звучит.
Погляди!..
Из Б. Гринченко
Погляди, – весна вернулась,
Сыплет пышными цветами;
Песни птичек голосистых
Раздаются над лугами!
Погляди, – в просторе неба
Солнце весело сияет;
В поле землю-мать сырую
Пахарь плугом поднимает!
Погляди, – все вновь проснулось,
И взялося все за дело…
Помолись – и за работу
Принимайся бодро, смело!..
Молитва
По Т. Шевченко
Работящим рукам,
Работящим умам Ты,
Владыко земли,
Боже, сон ниспошли.
И поставь возле них
Серафимов своих,
Чтобы тих был их сон, –
Не нарушен был он;
Чтоб им бодрыми встать
И работать опять –
Работящим рукам,
Работящим умам!..
* * *
Из И. Туманяна
Звездное небо висит над землей;
Звезд и великих и малых в нем много.
Землю оно покрывает собой
И говорит о величии Бога…
Внемля ему, засыпает земля.
И перед сном боязливо, смиренно
Горы и нивы, леса и поля
Славят Владыку вселенной…
Славя созданье, молитву мою
Я вместе с природой пою…
* * *
Из О. Ованнисьяна
Светает. Пора за работу.
Я выеду в поле с сохой,
И землю прорежу, и зерна посею, –
Пусть спят до весны золотой.
И с ними я горе зарою…
Уснет – не проснется оно,
Как вешней порой просыпается к жизни
Согретое солнцем зерно.
Затеплю свечу пред иконой
И буду я Бога молить:
На ниву послать благодатную влагу,
От града ее сохранить.
Но если же милости Божьей
Не будет на долю мою, –
Я буду трудиться – и потом кровавым
Родимую ниву полью…
Зрей, нива родная! Как волны
От ветра колосья вздымай,
И сердцу больному от горя отраду
Ты сладостным шепотом дай…
* * *
Под вечер, на заре, я колокола звуки
Люблю послушать в тишине, –
Как будто мне кто на голову руки
Кладет – родные, милые, – уста целует мне
И говорит, как в детстве: спи спокойно, –
Христос с тобой, мой мальчик, до утра.
И забываются года, прожитые нестройно,
Волнений и обид тяжелая пора…
Как будто вновь ребенок я. Родимой ласки
Как будто вновь вернулися ко мне.
Мать, наклоняясь, мне тихо шепчет сказки,
А звон гудит и льется в тишине…
Преподобный Варсонофий
Варсонофий (в миру – Плиханков Павел Иванович. 1845–1913) – оптинский старец, преподобный. Родился в семье выходца из оренбургских казаков купца Ивана Плиханкова. Окончил Полоцкую военную гимназию, Оренбургское военное училище. В 46 лет, уже будучи полковником, приехал в Оптину к старцу Амвросию. В Великий пост 1893 года стал послушником Павлом. В 1900-м пострижен в мантию с именем Варсонофий; в 1902-м рукоположен в иеродиакона; в 1903-м рукоположен в сан иеромонаха, назначен помощником старца и духовником Шамординской женской пустыни; в 1904-м – священник фронтового лазарета имени преподобного Серафима Саровского; в 1907-м возведен в сан игумена и назначен скитоначальником; в 1912-м назначен настоятелем Старо-Голутвинской обители и возведен в сан архимандрита. Погребен в Оптиной пустыни.
Но мало кто знал, что стихи, появлявшиеся все эти годы в печати под псевдонимом «Странник», принадлежали старцу Варсонофию. Сборник его стихов был впервые собран и издан уже посмертно монахинями Шамординского монастыря, среди которых была единственная сестра Льва Толстого Марья Николаевна, а старец Варсонофий приезжал к умирающему Толстому на станцию Астапово. Его, бывшего полковника, не допустили к бывшему поручику…
Молитва Иисусова[125]
Ее начало – тесный путь.
Душе тревожной негде отдохнуть.
Болезни и труды, великие страданья,
Смущений вихрь, презренье, порицанье
Подвижника встречают; видит он,
Как скорби восстают со всех сторон.
И он стоит исполненный сомнений,
Тревожных, тяжких дум, недоумений,
Томлением объятый и тоской.
Неведомы ему ни радость, ни покой,
И помощи не ждет он ниоткуда,
Как только от Спасителя Христа.
А злобные враги кричат ему отвсюду:
«Уа! Да снидет со креста!»
Мой друг о Господе! Дерзай!
Не прекращай великой, тяжкой битвы
И поле бранное отнюдь не покидай –
Не оставляй божественной молитвы!
Пребуди в подвиге до смерти, до конца:
Победа ждет тебя, духовного борца.
Души твоей да не смятутся кости,
Да не колеблются ее твердыни и столпы,
Когда приступят к ней злокозненные гости –
Бесовских помыслов несметные толпы.
Всемощным именем Господним их рази;
Гонимы Им, рассеятся врази!
Покрывшись мудрости исполненным смиреньем,
Сей ризою нетленной Божества,
Невидимым врагам душевного спасенья
Не доставляй победы торжества!
Безропотно терпи обиды и гоненья.
Не оставляй прискорбного пути –
Духовных благ священного залога;
Живи для вечности, для Бога,
Единой истинной и вечной красоты, –
Всю жизнь Ему всецело посвяти.
Откинув ложные надежды и мечты,
Мужайся в подвиге суровом
И узришь жизнь во свете новом.
И час пробьет, настанет время,
Духовная твоя умолкнет брань, –
Страстям невольная мучительная дань;
И с радостию ты поднимешь бремя
Напастей, бед, гонений и скорбей.
В душе твоей, свободной от страстей,
Исчезнут тяжкие сомненья и тревога,
И свет духовный воссияет в ней, –
Наследнице небесного чертога,
Мир чудный водворится – рай,
И с Господом ее свершится единенье.
Исчезнет без следа твоя печаль,
И ты увидишь, полный изумленья,
Иной страны сияющую даль,
Страны живых, страны обетованья –
Грядущего за подвиг воздаянья,
Желаний твоих край…
Памяти в Бозе почившего старца Оптиной пустыни, иеросхимонаха о. Амвросия
Блаженны рабы те, которых господин,
пришедиш, найдет бодрствующими.
Лук. гл. XII, ст. 37
Блажен, кто путь свершая тесный,
Кумирам тленным не служил,
В чьем чистом сердце Царь Небесный
Себе обитель сотворил.
Блажен, кто страсти победил
И чужд был суетных стремлений,
Кто средь житейских треволнений
Свой крест безропотно носил,
И был утешитель скорбящим
И перед миром, в зле лежащим,
Как раб, колен не преклонил!
Кто чужд был злобы и гордыни,
Смиренномудрие стяжал,
И вечной жизни, и святыни,
И высших подвигов искал,
Как светоносной благостыни;
Кто всей душой своей сознал
Тщету и ложь плотской отрады,
И, невзирая на преграды
И обольщенья темных сил,
Как странник и пришелец жил
Средь слепоствующего мира,
Чуждался жизненного пира
И тучных брашен не вкусил.
Блажен, кто с юности презрел
Сей мир, и суетный и ложный,
С его гордынею тревожной
И всей пустыней его дел;
Кто к Богу ревностью горел
И жаждал вечного спасенья,
Не ведал злобы и сомненья,
И под покровом вышних сил,
И полный светлых упований,
Без малодушных колебаний,
В обитель иноком вступил…
Блажен, кто веру сохранил
В свое высокое призванье!
Кому за подвиг в воздаянье
Всевышний быть определил
Начатком будущих созданий,
И как наследнику небес,
Послал дар веденья высокий
Своей премудрости глубокой,
Своих таинственных чудес!
Блажен, кто среди бед и зол
Соблюл евангельский глагол;
И плоть распял с ее страстями,
И свергнул беззаконный гнет,
И к свету вечному идет
Непреткновенными ногами;
И чуждый дольней суеты
Стремится в вечную обитель, –
Обитель вечной красоты,
Где в славе царствует Спаситель
С Отцом и Духом, и пред Ним
Поют немолчно херувимы,
И с ними лики горних сил
Невечереющих светил!
Памяти в Бозе почившего епископа Феофана Затворника
(6 января 1894 года)
Он бе светильник горя и света (Ин. 5:35).
Вы есте свет мира;
не может град укрытися
верху горы стоя (Мф. 5:15).
I
Давно ли жил тот старец[126] чудный,
Исполненный духовных мощных сил,
Что подвиг свой великий, многотрудный
В пустыне Оптиной смиренно проходил?
Давно ль почил сей дивный гражданин
Дарами благодатными обильный,
Что в слове и в делах и властный был и сильный,
Что вновь возвысил иноческий чин?
Давно ль умолкнул вещий его глас?
Давно ли отошел в чертог небесный
Избранник сей и дивный и чудесный;
И много ль их осталось среди нас,
Стяжавших дар духовного прозренья
И творческий свободный ум,
Что в область нас возносит чудных дум
Могучей силою святого вдохновенья?
Два года минуло, – и новая утрата!
И вновь Россия скорбию объята!
И весть по ней несется из конца в конец,
Что отошел от нас другой борец;
Еще иной почил духовный великан,
Столп веры, истины глашатай и ревнитель,
Возлюбленный отец, наставник и учитель, –
Покинул нас великий Феофан,
Что утешением и радостью был нам!
Исполнилась его последняя година,
Почил он праведной, блаженною кончиной.
В великий светлый день Богоявленья
Призвал Господь избранного раба
В небесные и вечные селенья;
Исполнил он свое предназначенье;
Окончилась великая борьба!
Покорный высшему небесному веленью,
Он на стезю безмолвия вступил
И подвиг свой великий довершил,
Исполненный глубокого значенья
В наш буйный век духовного растленья.
Воочию он миру показал,
Что в людях не погибли высшие стремленья
И не померк в их сердце идеал.
Незримый никому, в безмолвии глубоком,
Наедине с собой и с Богом проводил
Он время; но миру христианскому светил
Учением святым и разумом высоким;
Ему был раем сумрачный затвор!
Служил для многих он высоким назиданьем;
Соблазном для других и камнем претыканья;
Вся жизнь его была для них укор!
«Зачем в затвор себя он заключил?
Зачем жестокое и тяжкое столь бремя
На рамена свои безцельно возложил?»
«К чему безплодная такая трата сил?»
«Теперь иных задач, иных вопросов время,
Иная ныне деятельность нужна,
Иного люди требуют служенья,
Для новой нивы новые потребны семена».
«К чему сия борьба, жестокие лишенья,
Посты, молитвы, плоти изнуренья?»
«Для благотворного полезного труда
Не вера нам нужна, потребно знанье»,
«Прошла пора безцельного, пустого созерцанья;
Иная нас теперь ведет звезда;
Иной рычаг отныне движет мир;
В сердцах людей иной царит кумир!
Кумир сей золото, земные наслажденья,
А не безплодное стремленье в небеса!» –
Такие раздались повсюду голоса.
Таков был вопль свирепого глумленья,
Таков от мира был жестокий приговор,
Когда подвижник иерарх вступил в затвор!
То было время смутное. Тогда
Тяжелые переживала Русь года…
II
Убогой скудости, смиренной простоты
Являло вид его уединенье.
На всем следы сурового лишенья,
И нет предметов в ней тщеславной суеты.
Лишь всюду видны груды книг, –
Отцов святых великие творенья,
Что будят в нас небесные стремленья,
Освобождая дух от чувственных вериг
Глубоких дум в них видно отраженье;
Изображены в них светлые черты
Иной, не гибнущей и вечной красоты;
Исполнены они святого вдохновенья;
И мысли в них безмерной глубины,
Что нас пленяют силою чудесной;
Неизглаголанной гармонии небесной
Могучие аккорды в них слышны.
В безмолвии яснее видит ум
Тщету сей жизни. Сюда не достигал
Многомятежный рев и шум
Бушующего жизненного моря,
Где воздымаются за валом вал,
Где слышится нередко тяжкий стон
Отчаянья, уныния и горя,
Где бури восстают со всех сторон.
К богоподобию стремясь и совершенству,
Всего себя он Господу предал,
И в Нем Едином высшее блаженство
Своей души всецело полагал.
Но подвиг свой и труд необычайный,
Которыми себе безсмертие стяжал,
Покрыл он от людей безмолвной тайной,
Не требуя от них ни чести, ни похвал.
Божественною силою хранимый,
В смирении он путь свой проходил,
Минуя грозные и темные стремнины,
Где враг его как жертву сторожил.
Евангельских заветов верный исполнитель,
Подобно ангелу он Богу предстоял,
И в сердце своем чистом основал
Нерукотворную Ему и светлую обитель.
На Божий мир, на все его явленья
Взирая с внутренней духовной стороны,
Стремился он постигнуть глубины
Их тайного и чудного значенья.
Мир этот тайнами великими повит,
Печать на нем премудрости высокой;
Не каждому уму понятен смысл глубокий
Что в проявлениях его сокрыт.
В борьбе с духами тьмы жестокой и неравной
Он дивную победу одержал,
Зане главу его стяг веры православной
Своей державной силой осенял.
И в сей борьбе стяжал он откровенье
Великой истины, что жизнь не наслажденье,
Что жизнь есть подвиг, тяжкая борьба,
И повседневный крест для Божьего раба,
И высшая в ней мудрость есть – смиренье!
Что безпредельный светоносный идеал,
И смысл ее, и основная цель – богообщенье.
Вотще ему враг сети расставлял;
Он сети сии рвал как нити паутины.
Он зрел здесь образы нетленной красоты;
Неведомы они сынам житейской суеты,
Мятущимся средь жизненной пучины.
Омыв с себя следы греховной тины,
Он в меру совершенства восходил
И чище себя снега убелил,
Что кроет гор заоблачных вершины.
Он созерцал своим духовным оком
Небесный мир в смирении глубоком,
Неведомый неверия сынам,
Незримый слепотствующим очам.
Мы, гордые одним лишь внешним знаньем,
Напрасно чаем с запада рассвет
И чуда ждем в безплодном упованье.
В томленьи сем прошло немало лет;
То вековое наше заблужденье,
Там есть науки, ремесла, но просвещенья,
Духовного там света – нет!
Там воцарились злоба и растленье
Ему был скинией таинственный затвор!
Стремясь горе и сердцем и умом,
Великих сил исполнился он в нем,
Сподобившись божественных видений
И дивных благодатных откровений.
Он духу его дал свободу и простор
И свергнул с него гнет земной кручины;
В безмолвии блаженство он обрел.
Так быстроокий царственный орел,
Покинувши болотные низины,
Где он себе добычу сторожил,
Полет свой направляет к небесам
Размахами своих могучих крыл;
И одинокий и свободный реет там,
Поднявшись выше облаков и синих туч,
Где жарче и светлее солнца луч.
III
В безмолвии он много слез пролил,
Когда свои усердные моленья
За Русь родную Богу приносил, –
Да узрит он начало обновленья
И возрождения ее духовных сил,
И, довершив свой подвиг величавый,
Спокойно бы глаза свои закрыл,
Узрев рассвет ее духовной славы…
Потомству он оставил в назиданье
Свои творения – великие труды,
Ума безстрастного высокие созданья
И дивных подвигов духовные плоды.
Одним они проникнуты стремленьем:
Исполнить света жизненный наш путь
И ревности святой огонь вдохнуть
В нас, обезсиленных страстями и сомненьем,
Он уяснил в них путь душевного спасенья
И жизни христианской показал
Великое и дивное значенье.
Он веру несомненную вселял,
Что вне Христа нам нет упокоенья,
Что все иное – призрак мимолетный, дым!
Горит в них свет святого вдохновенья,
Проникнуты они помазаньем святым.
Неведомы они останутся одним
По простоте иль скудости смиренной;
Ничтожными покажутся другим
По гордости ума иль мудрости надменной.
Во след иных богов они идут толпой;
Их жизни цель – благ временных стяжанье
Иль внешней мудрости изменчивое знанье:
Ни чувств благих у них, ни веры нет святой.
И радости и скорби их иные,
Не преходящая сей тленной жизни грань;
С духами тьмы неведома им брань;
Не верят они в них, как в призраки пустые!
Нет доблестей у них, ни христианских дел,
Пространными они идут стезями,
И ум их омрачен греховными страстями,
И в вечности печальный ждет удел.
Но многие сыны сомненья и печали,
Чья жизнь была безплодна и пуста,
Прочли те чудные и светлые скрижали,
Что познавать учили Бога и Христа,
И полны радости глаголам их внимали;
В них чувства новые тогда затрепетали.
Объятые духовным тяжким сном,
Они согрелись их божественным огнем,
И многие из них пошли иным путем;
И свергнув путы лжи и оболыценья,
Что овладели их и сердцем и умом,
И благодатного исполнясь просвещенья,
В смирении поверглись пред Христом.
Он пробудил их мощным своим словом,
Застывших в отрицании суровом,
И в них забил родник воды живой.
И снова возвратясь под кров родной
Из области духовного изгнанья,
Они нашли своим душам покой,
Забывши прежние тяжелые страданья;
И полные надежд, и радости великой,
Прославили Зиждителя Творца,
Что их извел из сей неволи дикой,
Где тьма духовная и мука без конца.
IV
Оставил он свое изображенье…
В нем видим мы печать сердечной чистоты,
И кроткого блаженного смиренья,
И отблеск чистых дум. Его черты
Исполнены святого умиленья;
Проникнуты они духовной красотой;
При виде их благие помышленья
Встают в душе и чувств небесных рой…
Несется время. Неизменною чредой
Идут за днями дни, и минет год,
Как отошел от нас он в мир иной.
Мы память сохраним об нем из рода в род
И к Богу вознесем усердные моленья:
Да примет его душу в райские селенья,
Где ни печалей, ни болезней нет,
Но вечный царствует незаходимый свет.
Умолим Господа, да нам Он ниспошлет
Избранника иного, и новое духовное светило
Над Русскою землей опять взойдет,
И явятся нам мощь его и сила!
Да просияет он святыней слов и дел,
И радостно бы мир его узрел,
И приобщимся мы его святыни,
Сыны великой жизненной пустыни.
1894
Величие Богоматери
(К празднованию дня Собора Богоматери – 26 декабря)
Весь объятый изумленьем
Пред величием творенья,
Полн грубоких дум, –
Жаждет полного познанья
Тайн вечных мирозданья
Наш пытливый ум.
Зрит он солнца и планеты
И следит пути кометы,
Зрит небес покров.
Неисчетные громады
Мириады, мириады,
Бездны звезд – миров!
И, исполненный сомнений,
Вековых недоумений,
Задает вопрос:
Для кого сей необъятный,
Полон тайны непонятной,
Сотворен колосс?
Те безбрежные пучины
Есть начало, иль кончина,
И придел и грань,
Что премудро возродила
К жизни творческая сила,
Зиждущая длань?
Цель какая сих созданий,
Что числа им и названий
И пределов нет?
Жизнь там творческая дышит
Или смерть царит?
И слышит Библии ответ:
Этот мир в начале века
Сотворен для человека, –
Так судил Творец!
Но со дня грехопаденья
Снят с него за преступленье
Царственный венец.
Но иной есть мир у Бога,
Превосходнее он много
Видимых миров.
Безпредельный и безмолвный,
Непостижных таин полный
Мир святых духов.
В нем есть также мириады,
Светоносные громады,
Солнца там горят!
Бога высшие творенья,
Все они Его веленье
С трепетом творят.
И над этим царством света,
Царством мира и привета,
Царством чудных сил!
Бог вознес Отроковицу,
И навеки, как Царице,
Царство то вручил.
И облек ее в порфиру,
Превознес превыше мира
Ангельских умов.
И нам, падшим и гонимым,
От мятежных сил боримым,
Даровал в покров!
Помню годы я былые –
Годы детства золотые;
Горе и печаль
Неизведаны мной были;
Люди счастье мне сулили,
А мечты вперед манили
В радужную даль.
Помню город я далекий,
Древний кремль его высокий,
Помню чудный храм.
Есть икона в нем святая,
На ней риза золотая,
И, пред ней благоухая,
Вьется фимиам.
И пред ликом свет лампады…
Помню, как, ища отрады,
Я пред ней стоял…
И мечты, и упованья,
Свои скорби и страданья,
Сердца жаркие желанья
Ей тогда вверял.
Как на лик Ее чудесный,
Полный кротости небесной,
Устремлял я взор.
Как, смирясь пред горькой долей,
Я предался Божией воле…
Много лет, как ветер в поле,
Пронеслось с тех пор.
Помню храма звон пустынный
И молитв напев старинный,
Сладкозвучный хор;
Сумрак сводов, колоннаду,
Фрески, купола громаду,
И – души моей усладу,–
Иноков собор.
О Заступница благая!
Зришь Ты, Дева Пресвятая,
Скорбь моей души.
Даруй слезы умиленья,
Сердцу чувство сокрушенья,
И страстей моих волненье
Бурю утиши.
Даруй силу обновленья,
Целомудрие, терпенье,
Даруй сердцу мир.
Потреби державной силой
Ты в душе моей унылой,
Страстной, злой, самолюбивой,
Гордости кумир.
Испроси грехов прощенье
И с Всевышним примиренье, –
Милостью покрой.
Да, храня Его уставы,
Совершаю путь я правый;
Со святыми в царстве славы,
В лике их устрой!..
Оптина пустынь
Памяти старца Оптиной пустыни иеросхимонаха о. Анатолия
(Преемника и носителя старческих заветов, после кончины старца иеросхимонаха о. Амвросия)
25 января 1894.
Он как ангел небесный служил,
Полный веры, пред Господом Сил,
Как светильник сияя средь нас!
Все мы помним торжественный час,
Когда в схиму его облачили,
И с слезами во гроб положили,
И почтили молитвенно память его,
Песнь воспевши над ним погребальную, –
Песнь святую и грустно-прощальную:
«Упокой, Христе, душу раба Твоего
Со святыми, где нет воздыхания,
Ни болезни, ни гласа стенания,
Но единая царствует вечная
Всеблаженная жизнь безконечная!»
О возлюбленный, Авва родной!
Верим мы, что чистой душой,
Совершивши путь истины правый,
Предстоишь ты пред Господом славы
В вечном свете небесных обителей
В лике Его верных служителей!
Нас, истомленных душевной борьбой,
Помяни ты в молитве святой.
1895
На пути
Оптина пустынь
Мирской ярем нося и скорбный совершая
Средь мрака и стремнин тернистый жизни путь,
Сподобился я видеть отблеск рая.
И много сил в мою истерзанную грудь,
Исполненную мук печали и сомненья,
Вдохнуло то блаженное виденье.
Раб суетного мира, верный исполнитель
Его уставов тяжких, иноков обитель
Я, Промыслом ведомый, посетил;
И много чудных, светлых вдохновений
И новых чувств в ней сердцем пережил,
Безгрешных радостей и дивных впечатлений.
Обитель мира, светлых упований,
Святых молитв, небесных созерцаний,
Духовных подвигов, спасительных трудов!
Хранит тебя Зиждительная Сила;
Любовию Она тебя приосенила
И над тобой простерла Свой покров.
Насельники твои, – то люди не от мира;
Стеклись они сюда на вещий Божий зов,
В смиренье облачась, как в царскую порфиру.
Смиренно мудрствуя, о горнем помышляя,
В терпеньи ждут они блаженного конца,
На Господа всем сердцем уповая,
Да удостоятся победного венца,
И за труды свои, и скорби, и лишенья
Получат жизнь в блаженном воскресеньи.
Блаженный край, блаженная страна,
Что иноков смиренных приютила,
И место им средь пажитей дала.
В годины скорбные не раз ее спасла
Молитв обители божественная сила.
Веков над нею пронеслась чреда;
Сменялись вокруг ее людские поколенья,
И много бед постигло Божиим веленьем;
Но не оставили они на ней следа.
Богохранимая, из пепла разрушенья,
Как древний феникс возрождалася она.
Житейская ей буря не страшна,
Ни молнии ее, ни грозовые тучи:
Незыблемо стоит она средь волн,
Как вековой утес и грозный и могучий.
И тот, кто изнемог и утопает,
Борясь с волной, пусть якорь здесь бросает
И жизненный сюда направит челн.
Наследие веков, сосновый темный бор
По сторонам ее раскинулся дремучий;
В нем тишина, безмолвию простор,
Свобода полная для чувств святых и дум;
Лишь слышен там порой деревьев шум,
Когда вершины их колеблет ветр летучий;
Ясней здесь небеса и чище их лазурь.
Здесь пристань тихая от всех житейских бурь
Для тех, кто жаждут вечного спасенья.
Кто грех сознавши свой и, полный сокрушенья,
Пред Господом стоит с поникшею главой
И с Ним всецело ищет примиренья;
Кто жаждет новой жизни, возрожденья,
В ком не иссяк родник воды живой;
Кто веры не утратил в христианский идеал
И творческую мощь его начал,
Не изнемог под бременем скорбей, и слуха
От гласа истины святой не отвратил,
И лучших дум и чувств навек не схоронил;
Кто всей душой тоскующей сознал,
Что жизнь есть суета, томленье духа;
Кто, как пришлец в земле чужой,
Обрек себя на скорби и лишенья, –
Все здесь найдут они упокоенье
И радость светлую, душевный мир святой,
Из плена тяжкого страстей освобожденье.
Блажен, кто крест здесь понесет в терпеньи:
Он обновится весь и сердцем и умом;
Все его думы будут об одном:
Стяжать за гробом вечное спасенье.
И всей душой возлюбит он Христа,
И радостью исполнятся его и сердце и уста,
И он постигнет, полный изумленья,
Что есть иные высшие стремленья,
Иная есть любовь, иная красота;
Что жизнь духовная есть область идеала,
И бытия иного вечного начало
Есть первый его звук, начальная черта…
На богомолье
Ко дню открытия мощей преподобного Серафима, Саровского чудотворца. 19 июля 1903 года[127]
Как в древности жезлом пророка Моисея
Господь творил в Египте чудеса,
И чрез святые кости Елисея
Воздвигнул к жизни мертвеца,
И воду источил из камени в пустыне, –
Так благодатию Всевышнего Творца
Его избранников святые телеса
И кости их чудотворят доныне,
Во всем величии их силы и святыни,
Да смолкнут же безумных голоса,
Глаголющих на истину гордыню,
Отвергшихся от Господа Христа, –
Да заградятся их уста.
1903
Константин Льдов
Льдов Константин (настоящие имя и фамилия Витольд-Константин Николаевич Розенблюм. 1862–1937) – поэт, прозаик, переводчик. В конце XIX века, да и в начале XX, его имя пользовалось не меньшей известностью, чем Надсона, Фофанова, а позднее – Игоря Северянина, но и в числе «забытых» оказалось уже при жизни. Первый «надсоновский» сборник стихов Константина Льдова вышел в 1890 году, последний в Брюсселе – в 1926 году. Он назывался «Против течения». Но «поздний» Льдов, как и «поздний» Бальмонт, не просто выступали п р о т и в. В одном из последних эмигрантских стихотворений он напишет:
Дремучий лес. Темна дорога…
Как страх невольный побороть?
Кто в этих дебрях ищет Бога,
Того нашел уже Господь?
Константин Льдов вернулся к своим ранним религиозным стихам, увидев в них то главное, что он пытался обрести всю жизнь.
Отшельник
Набросок
В бору ароматном, где сосны и ельник
Сплотилися тесно в зеленый плетень,
Где дятел стучит и блуждает олень,
От грешного мира спасался отшельник.
И вот омрачила предсмертная тень
Черты изможденного лика…
И старец воскликнул:
«Господь мой, Владыка
Незримых и зримых пространств и миров,
Прими мою душу и бренный покров,
На ней тяготевший, как цепи!
Я в жизни томился, как в сумрачном склепе,
Я жаждал безумно грядущей зари,
Покинул людей и Твои алтари,
И все, что к земному меня привлекало…
Но истины сердце напрасно алкало:
Во мраке я жил и во мраке умру…
И совесть мою, как змеиное жало,
Язвит сожаление… В темном бору
Я был равнодушен к земному добру;
Мирские тревоги, мирские печали
Смиренной молитвы моей не смущали,
Я духом стремился в небесную даль, –
И вот, у могилы, чего-то мне жаль,
О чем-то былом я тоскую!..
О Боже, Ты пенишь пучину морскую
И вновь превращаешь в зеркальную гладь, –
Верни же Твой мир и Твою благодать
Душе, омраченной сомненьем!
Легко умереть, тяжело умирать…
О Боже, овей мою душу забвеньем
И в очи мне славой Твоею блесни,
Зажги на мгновенье святые огни,
Огни вековечного света…»
Но сумрачно в келье…
Послышался где-то
Двух сов заунывный, глухой переклик…
И старец с мольбою к святыне приник –
И не было старцу ответа…
1889
Пощада
1-я кн. Царств, гл.
В ущельях Енгадди скрывался Давид
От грозной погони Саула.
Был пасмурный вечер. Закат догорел,
И горное эхо уснуло.
И вот псалмопевец с отрядом проник
Под своды пещеры туманной.
В ней царь – как дитя беззащитен, – уснул
В одежде своей златотканой.
Давид наклонился над спящим врагом
И край его пышной одежды
Отсек дерзновенно… И царь не раскрыл
Дремой отягченные вежды.
«Помазанник Божий! Тебя ли дерзнет
Коснуться слепая измена?
Господь невредимо тебя оградит
От козней, крамолы и плена…
Проснись! Я – слуга верноподданный твой,
Лежу распростерт пред тобою…»
И встал венценосец и сел на коня
И горной отъехал тропою.
И снова воззвал псалмопевец к царю:
«Взгляни испытующим взором!
Вот край от одежды пурпурной твоей
С ее златотканым узором,
Он мной отсечен дерзновенным мечом,
Когда ты уснул под скалою.
Ты видишь – печальное сердце мое
Не дышит изменою злою!
За что же, отец, ненавидишь меня,
Преследуешь местью тревожной?
Господь нас рассудит: Он тяжбе моей
Один Судия непреложный!»
И голос Давида достиг до царя,
И дрогнуло сердце Саула…
На бледном лице, как святая роса,
Слеза умиленья блеснула…
«О сын мой, Давид! Ты меня победи
Воздавши добром за коварство!..
Я верю, я знаю: подвижник любви
Помазан отныне на царство!»
Бегство давида
1-я кн. Царств, гл. 19.
Курятся пахучие смолы,
Янтарное пламя дрожит…
В ложнице прекрасной Мелхолы
Уснул псалмопевец Давид.
Злорадно правдивые грезы
Смущают обманчивый сон:
Он слышит немые угрозы
И арфы глухой перезвон.
Копье золотое сверкнуло…
Звеня, оборвался напев…
Безумные очи Саула!
Безумно неистовый гнев!
Томительна сердцу обида
Томительны призраки сна…
Печально глядит на Давида
Его молодая жена.
Пробудись, супруг прекрасный,
Препояшься – и беги!
Слышу я во тьме безгласной
Соглядатаев шаги.
Путь к спасенью – в бегстве скором,
Скройся в сумраке ночном…
Вон, стоят они дозором
Под окном!
Мой отец в пылу жестоком
Подослал вас, палачи,
Но любовь духовным оком
Прозревает и в ночи.
Бледный холст привязан к нише.
Смерть грозит со всех сторон!
Опускайся… Тише!.. тише…
Ты спасен!
* * *
Позабыла душа о минувшем своем,
Где жила, кем была и молилась о чем,
Позабыла душа неземную страну,
Где встречала она золотую весну.
Там безгрешной любви очарованный сон
Непонятным желанием был окрылен;
Смутный образ в мечтах разгорался и жег
И манил за собой в лучезарный чертог…
И просила душа: «Жизнедатель святой,
Воплоти мой восторг и обвей красотой!»
И Предвечный мольбам испытующей внял
И очам ее мир первозданный предстал.
Но в тенетах страстей, но в хмельной суете
Позабыла душа о бывалой мечте,
Позабыла, зачем очарованный сон
В красоте и любви на земле воплощен.
1897
СХИМНИК
В ночи безсонной я томился
Недугом призраков мирских
И Богородице молился
От преизбытка чувств моих.
«Я пред Тобой, Святая Дева,
Лежу во прахе, червь земли:
Спаси от суетного гнева
И жажду сердца утоли!
Я, странник темный и убогий,
Скитаюсь, бедственно греша,
Но в мир спасительный и строгий,
Блуждая, внидет ли душа?
Готов навек смежить я очи,
Не видеть царственного дня,
Ни светлых звезд, ни синей ночи,
Лишь от страстей избавь меня!
Пусть жизнь течет однообразно,
Как ключ, журчащий под горой…
От навожденья, от соблазна
Меня, Пречистая, укрой!»
И сон прохладный и чудесный
На очи скорбные ниспал,
В сияньи горнем лик небесный
Я пред собою увидал.
Белее лелии цветущей
Сиял он, кроткий и святой,
Улыбкой, ангелам присущей,
И неземною красотой.
«Тебя ли вижу, Мать Господня, –
Я, сокрушаясь, возопил, –
Дух искушения сегодня
Источник сердца возмутил!
Под Пресвятым Твоим Покровом
Я соблазнен грехом моим…»
И в покаянии суровом
Я пал пред образом святым.
И трижды сон мой повторился,
И трижды падал я во прах,
И Богородице молился
В изнеможенье и слезах.
И вот, под утро луч румяный
Пустынный скит мой озарил,
Блеснул, горячий и багряный,
И на киоте опочил.
И что же вижу, безрассудный?
В сиянье радостного дня
Все тот же лик с иконы чудной
Взирает кротко на меня!
<1899>
Посол Господень
Внимайте, грешники, священному глаголу,
Зане вам говорит Всевышнего посол:
Кому дружите вы? С кем сеете крамолу?..
Меж вас и Господом – раскол!
Вы с нечестивыми вступаете в союзы,
Дабы в служении их идолам коснеть…
Влачите же, рабы, предательския узы
И соблазнительную сеть!
Но светоч истины горит неугасимо:
Низринет жертвенник и поразит жреца,
Рассеет облако кощунственного дыма
Молниеносный меч Творца!
Господь Израиля не ведает пощады:
Он гневом ледяным и пламенным объят;
Над бездной сумрака небесные лампады
Угрозой вечною горят.
Вернитесь же к Нему, к любви Его заветной
Он ожидает вас, Единый и Святой,
Не то погибнете в темнице безпросветной,
Под сатанинскою пятой!
* * *
Белою ночью иду по дороге,
Белое небо сквозь ветви глядится,
Сердце усталое думой томится,
Вечною думой о Боге.
Он ли, Незримый, меня призывает,
Я ли Его прозреваю очами?
Бледная даль голубыми лучами
Душу мою вдохновляет.
Сердце трепещет в священной тревоге,
Весь я охвачен духовною жаждой…
Лес, очарованный, веткою каждой
Шепчет мне, – шепчет о Боге.
* * *
Когда душа стремится к Богу,
Скорбя в безрадостные дни,
Неизъяснимую тревогу
Самолюбиво не гони!
Пусть в дерзновении пугливом
Зовет заблудшая Христа!
Ее молитвенным призывом
Освящены твои уста.
Она алтарь в тебе воздвигнет
И, вспыхнув жертвенным огнем,
Непостижимое постигнет
В изнеможении своем.
* * *
Я смотрел, как гроза бушевала в ночи…
Тяжко гром грохотал с омраченных небес,
Буйный ветер шумел: «Созерцай и молчи!»
Я смотрел и молчал, ожидая чудес.
И, подъявши колчан над моей головой,
Кто-то лук натянул раскаленной стрелой
И метнул в темный дол, где, молитву творя,
Я стоял, призывал Неземного Царя.
И пронзила меня огневая стрела,
И холодное сердце мое обожгла,
И спалила во мне пережиток мирской –
Роковую любовь с ненасытной тоской.
И с тех пор я душой, Царь Небесный, горю,
Предстою, как свеча, Твоему алтарю,
Теплюсь в жарких слезах при сиянье дневном
Незаметным огнем, панихидным огнем.
* * *
Пусть просят знамений они,
Рабы унынья и сомненья, –
Во грех им, Боже, не внемли
Их малодушного моленья.
Слепцам постигнуть не дано
Мечты прекрасной и чудесной,
Зачавшей каждое звено
В неизмеримости небесной.
Им не понять, что смертный взор
Причастен миру неземному, –
Пусть полон музыки простор,
Он глух и нем глухонемому.
Напрасно камни вопиют
И вечность смотрит отовсюду:
Они не веруют – и ждут Конца
Божественному чуду!
Голос Божий
Когда скорблю я духом
О суете земной,
Какой-то голос чудный
Беседует со мной.
Его созвучий прелесть
Молитвенно чиста,
И вторить им не смеют
Греховные уста.
Его слова святые
Я слышу, как во сне, –
Но все при Нем так ясно
И так понятно мне.
И счастия земного
Тогда я не прошу,
И сознаю, что Бога
В груди моей ношу.
Подражание псалму 125
Когда в последний день неволи,
Воззвал к Израилю Господь, –
Мы в жертву агнца закололи,
В посте томили нашу плоть.
Но в сердце вспыхнуло веселье,
Как робкий хворост на костре, –
И осветилось подземелье,
Как чаща леса на заре!
Обломки древнего сосуда
Опять в сосуд превращены… –
Бог совершил над нами чудо,
И отпустились им вины.
Так восклицали все народы,
Мы пели Господу псалом –
О новых радостях свободы
И о страдании былом…
О сократи, Всевышний, сроки!
Устали пленники Твои, –
Как рек полуденных истоки
В родные русла и истоки
Пролей мятежные струи!..
И те, что сеют со слезами,
С улыбкой счастия пожнут –
И с нивы радостно придут,
Отягощенные снопами!..
1890
Голгофа
Я до утра читал божественную повесть
О муках Господа и таинствах любви,
И негодующая совесть
Терзала помыслы мои…
Чего мы ждем еще, какого откровенья?
Не подан ли с креста спасительный пример?
Зачем же прячешь ты под маскою сомненья
Клеймо порока, лицемер?
«Вождя! – взываешь ты, – учителя, пророка!
Я жажду истины, о, скоро ли рассвет?..»
Но, ежели звезда затеплится с востока,
Пойдешь ли ты за мной вослед?
Пойдешь ли ты вослед со смирною и златом,
Затеплишь ли Царю кадильные огни?
И, если станет Он на суд перед Пилатом,
Не закричишь ли ты: «Распни Его, распни!»
О, жалкий фарисей! В источник утешенья,
В родник целительной Божественной любви,
Ты мечешь яростно каменья
И стрелы жгучие свои!
И в каждый миг Христа ты предаешь, как прежде,
Бичуешь под покровом тьмы
И в окровавленной одежде
Поешь кощунственно псалмы…
Разбей же, Господи, негодные сосуды,
Как пыль с одежд, стряхни предательскую сеть,
И на лобзание Иуды
Лобзаньем пламенным ответь!
Небесный бой
Бывают дни, когда священную тревогу
Переживает ум и сердце в нас горит,
И пылкая душа стремится знойно к Богу,
И Бог таинственно с душою говорит.
Волнами звучными волшебная стихия
В туманный берег бьет так явственно тогда,
И слышатся нам в ней молитвы неземные,
Предвечная любовь и вечная вражда.
Безгрешных ангелов возносятся каноны,
Сверкают их мечи зарницей золотой,
И мчатся демонов крылатых легионы,
И тучей стелются над бледною землей.
Сливаются псалмы с мятежными речами, –
Небесный бой жесток, стремителен полет…
А вечность звездными очами
Нас обольщает и зовет.
1895
Впервые: «Северный Вестник» (1896, № 5). В стихотворении развиваются темы «Выхожу один я на дорогу…» М.Ю. Лермонтова и «Как океан объемлет шар земной…» Ф.И. Тютчева.
* * *
Отбросив земные одежды,
Покинув холодное тело,
Душа молодая летела
На радостных крыльях надежды.
Ее возносили стремленья,
Которым нет мер и названья, –
Неведомых ласк трепетанья,
Несбыточных грез воплощенья.
И все, что в отринутом мире
Томило порывом неясным,
Воскресло – святым и прекрасным
В святом и прекрасном эфире.
О друг мой прелестный и нежный,
Воскреснут и наши усилья!
И вырастут светлые крылья
У нашей любви безнадежной.
22 сентября 1899
* * *
– Вот они – крутые верхние ступени…
Мы пришли к порогу. Преклони колени,
Я с тобою рядом помолюсь святыне.
Дверь ее закрыта, – но для нас отныне
Нет возврата к пыльной, низменной равнине.
Постучим. Привратник выйдет к нам, быть может…
Ангел мой, ты плачешь? Что тебя тревожит?
– Солнце закатилось. Ночь близка. Над нами
Синева трепещет чудными струнами;
Слышу звуки арфы, слышу чье-то пенье, –
Сладко мне и жутко…
– Духа обновленье!
В нас любовь играет, плачет и смеется…
Каждый взор твой в сердце песнью отдается, –
Ты – мое блаженство! Путь правдивый к Богу!
– Я сама не знаю, как нашла дорогу.
Думала вернуться, стало жаль былого,
Долго колебалась…
– И всегда сурово
Каялась, и мнимый грех свой омывала
Жгучими слезами!
– Ах, как я страдала!
– Белая голубка! Ты в душе смиренной
Сохранила светоч истины нетленной,
Ты в пустыне мира, знойной и безплодной,
Мне звездой светила – вещей, путеводной…
– Я тебя любила! За тебя молилась!..
– Бог тебя услышал: дверь сама раскрылась.
21 декабря 1901
Дмитрий Цертелев
Цертелев Дмитрий Николаевич, князь (1852–1911) – поэт. Воспитывался в Швейцарии, учился в Московском университете, докторскую диссертацию по философии защитил в Лейпциге. В философии был единомышленником своего сокурсника по университету Владимира Соловьева. В поэзии они тоже были близки. Владимир Соловьев называл творчество Фета вершиной лирической поэзии, раскрывающей «абсолютное в индивидуальном явлении», входил в ближайшее его окружение. Цертелев, преклоняясь перед А.А. Фетом, считал своим учителем А.К. Толстого. Цертелев издал три сборника стихов (1888, 1892, 1902), но не получил признания как поэт. Известность Цертелева-поэта связана с романсами на его стихи М.М. Ипполитова-Иванова и других композиторов.
* * *
Море широкое, даль безконечная,
Волны да небо кругом,
Небо прозрачное, синее, вечное,
С вечно горящим огнем.
Веет над бездной простор безпредельного,
Мчится волна за волной;
Но среди грома и плеска безцельного
Вечных созвучий покой.
7 ноября 1882
Романсы М.М. Ипполитова-Иванова, А. С. Танеева (смешанный хор).
* * *
Не думай тайну вечную творенья
Среди явлений пестрых уловить
И объяснить их смысл и их значенье,
Схватив связующую нить.
Пойми, что мир есть только знак условный,
В движеньи сущего – одно звено,
Что в смысл его, последний и духовный,
Проникнуть смертным не дано;
Что смерть – сознанья сила поборола;
Но каждое живое существо
Есть только буква вечного Глагола,
Минутный отблеск дня Его.
<1883>
Памяти вагнера
Умер волшебник. Безмолвно над свежей могилою
Стелется вечного неба простор.
Тихо. Но в сердце звучит с возрастающей силою
Стройный, незримо-таинственный хор.
Снова рыдают Тангейзера страстные струны,
Снова поет у могилы Вольфрам,
Глухо откликнулись Эдды зловещие руны,
Близкую гибель пророча богам
Буря ревет и грохочет в ущелии диком,
С плачем и свистом летит ураган,
В молниях мчатся Валкирии, с бешеным криком
В огненном вихре несется Вотан.
Озера блещут зеркальные тихие воды,
Манит зеленая светлая даль;
Вдруг озаряя высокие стройные своды,
Кровью и пламенем светит Грааль.
Умер волшебник. Но все, что он вырвал у рока:
Боги, герои, вражда и любовь, –
Все, что в минувшего бездне таилось глубоко, –
В звуках и образах носится вновь.
1887
Байрейт
Ольга Чюмина
Чюмина Ольга Николаевна (1858–1909) – поэтесса, переводчица. На рубеже веков ее имя принадлежало к числу известных, но во многом благодаря политическим фельетонам в стихах. В 1905–1906 годах вышли два сборника ее политической сатиры. Не меньшей популярностью пользовались ее театральные стихотворные фельетоны. В этом жанре ей тоже не было равных. «Самым верным другом и защитником Московского художественного театра» называл ее К.С. Станиславский. Фельетоны Ольги Чюминой составили внушительный том («В ожидании. Фельетоны в стихах». СПб., 1905) и являются яркой страницей в истории театра и театральной критики Серебряного века. В эти же годы выходили ее поэтические сборники: первый – в 1889 году; второй – в 1897; «Новые стихотворения» – в 1905; «Осенние вихри» – в 1908 году. Но гражданские стихи и театральные фельетоны были лишь данью времени. В русской поэзии конца XIX – начала XX века Ольга Чюмина была выдающейся религиозной поэтессой, чье имя должно стоять рядом с именами Евдокии Ростопчиной и Юлии Жадовской. «Русский Паломник» этого времени наполнен ее авторскими и переводными духовными стихами. В статье, посвященной памяти Ольги Чюминой («Русский Паломник», 1909, № 40), отмечалось: «В таланте ее, как переводчицы, была та черточка, какая присуща всякому истинно даровитому переводчику: в звучных, образных и изящных ее стихах не забывались, не затушевывались, но с точной и безусловной верностью передавались смысл, дух подлинника и национальная окраска. Был ли то Байрон, Шекспир, Бурже, Гюго, Теннисон, Лонгфелло, Сырокомля или Мильтон, – в передаче О. Н. они оставались собой, со всеми присущими им особенностями. То же надо сказать и о переводах О. Н. из Библии: здесь точность передачи доведена до совершенства. Из переводов О. Н. особенное внимание обращает на себя знаменитая «Божественная комедия» Данте, не менее известная религиозная поэма Мильтона «Потерянный и возвращенный рай» и «Королевские идиллии» Теннисона». К этому можно лишь добавить, что в переводах Ольги Чюминой предстала именно мировая духовная поэзия. В нашей подборке Ольга Чюмина представлена своими первыми публикациями в «Русском Паломнике», «Библейскими мотивами» и поэтическим переложением молитвы «Отче наш» (1902).
Молитва
Тучи темные нависли
Низко над землей,
Сон оковывает мысли
Непроглядной мглой…
Воли нет, слабеют силы,
Тишина вокруг…
И спокойствие могилы
Охватило вдруг.
Замирают в сердце муки…
На борьбу опять
Опустившиеся руки
Нету сил поднять.
Голова в изнеможеньи
Клонится на грудь…
Боже мой! Услышь моленье,
О, не дай заснуть.
Этот сон души мертвящий
Бурей разгони
И зажги во тьме царящей
Прежние огни.
Февраль 1888
Пасхальная ночь в Кремле[128]
Кремлевские стены окутала мгла –
Предвестница ночи пасхальной,
И площадь, затихнув, с волненьем ждала
Полета ракеты сигнальной…
Залиты блистающей массой огней
Старинные храмы и зданья,
Кой-где выступают из мрака ясней
И башен и стен очертанья.
А там – за извилистой лентой реки,
Как яркие звезды сияя,
Одни за другими зажглись огоньки,
Мерцающий свет разливая.
Все Божии храмы народом полны,
Горят золотые оклады
Икон… и с глухим рокотаньем волны
Толпится народ у ограды.
Посыпался тающий мелкий снежок,
И в легком морозном тумане
Над кровлями вьется спиралью дымок..
Но вот замелькали и сани.
Толпа оживилась – уж полночь близка,
И сердце полно умиленья,
И двинется скоро людская река
Под звуки священного пенья.
Хоругви готовы, и дети вокруг
Толпятся с сияющим взором…
Но чу!.. раздался колокольчиков звук –
Сигнал! За Успенским собором
Пронесся с Ивана Великого звон
Могучей, протяжной волною,
И вскоре со всех раздается сторон
Торжественный звон над Москвою!
Выходят из храмов… Огни – впереди
Громадного крестного хода,
Огни загорелись по всей площади
В руках у всей массы народа!
Взвилася ракета, блестя в вышине,
Несется священное пенье…
Нет более места ночной тишине…
Кругом – торжество Воскресенья!..
Кругом ликованье! Везде раздалось
Приветствие – братское слово,
И хор повторяет: «Воскресе Христос!»
Под сводами храма святого.
А рядом со храмом огнями горят
Зеркальные окна темницы,
Где в воздухе жарком струят аромат
Фиалки и розы-царицы…
И люди, купив дорогие цветы,
Везут их домой по морозу,
И тают снежинки упав на листы,
Целуя озябшую розу.
Случайная встреча холодной зимы
С душистой весной чаровницей!
И ярче огни выступают из тьмы,
Сияя над древней столицей…
Отрадней на сердце! «Воскресе Христос!»
Несется волной перекатной.
И сладость молитвы и радостных слез
Становится людям понятной!
Крещение Руси[129]
I
Над северным краем, где весны суровы,
Где с бурею шепчется бор,
Где крепко сковали мороза оковы
Зимою поверхность озер,
Где так безконечно обширны равнины,
Где бледны всегда небеса,
Где зверя рычанье и клекот орлиный
Собой оглашают леса, –
Над этой страною, угрюмы и строги,
Как грозный карающий рок, –
Царили кровавые, мрачные боги:
Перун, и Велес, и Стрибог!
Не волны курений в их храмах курились:
Под страшным оружьем жрецов
Отчаянно жертвы безсильные бились
И пленных струилася кровь…
Но мрак над страною лежавший глубоко
Уж многое множество лет, –
Рассеял победно, блеснувший с Востока,
Учения нового свет.
В начале блеснула лишь бледная искра,
Но там, разгораясь сильней,
Она разрослася нежданно и быстро,
И тьма отступила пред ней…
Явилися люди – носители слова,
С горячею верой в сердцах,
И шли, проповедуя царство Христово,
С хвалою Ему на устах.
Они повторяли, что людям прощенье
Даруется силой любви,
Что властно очистит святое крещенье
Весь мир, затонувший в крови!
II
Их слово достигло и в Киев престольный,
По Русской земле разнеслось,
И, сразу охваченный думой невольной,
Смутился воинственный князь…
Не тешит его ни добытая слава,
Ни блеск и веселье пиров,
Ни в поле отъезжем лихая забава,
Ни звук серебристый рогов.
Давно пошатнулася вера былая
В могущество древних богов,
И сердце томится и жаждет, пылая,
Иных откровений и слов…
Не там ли в Царьграде и свет и спасенье?
Не там ли желанный исход?
И вскоре Владимир, принявший решенье,
В Корсунь объявляет поход!
III
Полгода минуло, и в Киеве стольном
Народ, собираясь с утра,
Толпился с волненьем и страхе невольном
У вод темно-синих Днепра…
Сияли хоругви парчой золотою,
Дымились кадила окрест,
Сиял вознесенный над всею толпою
В руках архипастыря – крест!
Под стройное пенье церковного клира
Свершался крещенья обряд,
И крепким сияньем душевного мира
Светился Владимира взгляд…
И долго глядел он на город с холмами –
На веры святой колыбель,
На Днепр, заалевший под солнца лучами,
Великую Руси купель!
Предвидел он ясно, в грядущем читая,
Что Русь испытания ждет,
И будет оплотом ей вера святая
В годину тяжелых невзгод.
Что дикой ордою нагрянут татары
И ляхи с огнем и мечом,
Но выдержит Русь вековые удары,
Святым оградяся крестом!
И девять столетий прошли чередою,
Но твердо хранится обет,
И ярко сияет над Русью родною
Христова учения свет.
Разлившись рекою – могучей и шире
В земле заповедной славян,
Горит он повсюду – от дебрей Сибири
До грозной вершины Балкан!
Молитва земли[130]
(С арабского)
Когда зажигаются звезд вереницы
В стемневшей лазури, а люди и птицы
И звери лесные покоятся сном, –
Тогда все в природе полно умиленья
И небо с землею возносят моленья
К Творцу мирозданья в безмолвьи ночном.
Лишь праведник эту молитву услышит,
Которая верой глубокою дышит;
Она не грешна, как молитва людей,
Сердца у которых жестоки, как камень, –
Она горяча и чиста, словно пламень, –
Она непорочна, как души детей.
Блажен, кто услышит моление это,
Чье пылкое сердце возжаждало света,
Чьи ночи тропою тернистою шли,
И нет прегрешений, которых Предвечный
Ему не простил бы в любви безконечной
В часы вдохновенной молитвы земли!
Туман, что клубится в ночи над ручьями,
Зефир, колыхающий розы листами, –
Все это – лишь звуки молитвы святой.
Мольбы же, которых к Властителю мира
Не в силах отнесть ни дыханье зефира,
Ни легкий туман, что клубится грядой –
Творцу передаст их певец вдохновенный,
Любимец Господень, любимец вселенной,
Чарующей песнью своей, – соловей!
И уши Создателя стольких творений
Отверзты всегда для его песнопений,
Звучащих с зарею под сенью ветвей.
Когда все объято ночной тишиною,
Своим лучезарнейшим оком – луною
С любовью взирает на землю Аллах.
И свет благодати Своей посылает
И милость Он щедро Свою изливает
В ее серебристых блестящих лучах.
Весь мир осыпая Своими дарами,
Он шлет их – и с чудными солнца лучами,
И с тучкой, что быстро несется вдали,
С светилами ночи, с росой благовейной,
С дождями, шумящими в чаще зеленой, –
В ответ на святую молитву земли!
Жестокие бури, самум раскаленный
И это – молитва земли, отягченной
Нуждою и тьмой прегрешений своих:
Она, пораженная болью и страхом,
Рыдает с мольбою пред гневным Аллахом,
Чей голос ей слышен из туч грозовых!
Когда же минуют жестокие бури,
И молнии гаснут в небесной лазури,
И грома раскаты стихают вдали, –
Смягчается гнев Судии Всеблагого,
А ветер душистый несет ему снова
С туманом воздушным – молитву земли!
Рождественская ночь[131]
I
С колокольни села слышен радостный звон,
В храме пение слышится клирное,
И с любовью глядят лики темных икон;
Настроенье молитвенно мирное
Осенило сердца: позабыта нужда,
Позабыты труды непосильные,
Позабыты людьми и корысть и вражда;
Заструилися слезы обильные –
Умиления дань из суровых очей,
И усердно, с земными поклонами,
Бедный молится люд при сияньи свечей,
Что горят пред святыми иконами.
И не кажется ль всем, что Спаситель Христос
Здесь присутствует с нами – Невидимый,
Что с собою Он им избавленье принес,
Он, страдавший от мук, ненавидимый,
Он, к Которому шли бедняки, пастухи,
Испытавший труды и лишения,
Он – распятый за нас, за людские грехи,
И вещавший с Креста о прощении?..
И не кажется ль нам, что в небес синеве
Поднялись херувимы крылатые,
И несут они весть о святом Рождестве
К беднякам и в палаты богатые?..
И над всею землей, разносяся во мгле,
Голоса их разносят хваление:
– Слава в вышних Творцу, всюду мир на земле,
В человецех же – благоволение.
II
Дальний север… Снега, расстилаясь кругом,
Как покровы лежат сребротканые,
Ярко звезды сияют на небе ночном,
Озаряя кресты деревянные.
Замигал огонек в самой чистой из хат,
Занимаемой в зиму поморами;
Там сошлися они и недвижно сидят
Молчаливые, с грустными взорами.
Не отраду несет им канун Рождества
Вдалеке от селенья родимого;
Не услышит никто теплой ласки слова
И лица не увидит любимого.
Не дается легко трудный промысел их:
Злые бури, болезни жестокие,
Лишь неделю назад схоронили двоих
И в снега опустили глубокие…
Тяжело на душе. Вспоминается им
Сельский храм со знакомыми лицами,
И торжественный звон и кадил синий дым,
И мерцанье лампад пред божницами.
Слышно им, как гремит, заливаяся, клир,
Как разносится слово хваления:
– Слава в вышних Творцу, на земле всюду мир,
В человецех же – благоволение!
Русские паломники[132]
Длинной вереницею изо всех концов
Нашей Руси-матушки: от сибирских льдов
И от моря Черного, по родным степям
Движутся паломники ко святым местам.
С посохом, с котомкою ветхой за спиной,
В ведро, в непогодушку и в палящий зной,
Ночью в бедной хижине находя приют
Иль в лесу под деревом – все они бредут…
С верою горячею в глубине сердец,
Русь исходят матушку из конца в конец.
Это люди Божии, и, придя домой,
Многие паломники принесут с собой
Семена познания, света и добра,
Что роскошно примутся, как придет пора.
Их рассказы чудные новый свет прольют,
Просвещая темный наш деревенский люд.
И порой случается: слово их одно
Силу, что таилася скрытою давно,
Пробуждает к действию! Кроется подчас
Много сил непочатых на Руси у нас…
И чего паломникам видеть не пришлось!
Где не проливалося их горячих слез!
Киев – это первая из родных святынь,
Где в Днепре сияющем отразилась синь
Неба вечно ясного, где среди ветвей
Отливают золотом купола церквей…
Киев, с чудной лаврою, с тьмой пещер своих
Где спасались тысячи иноков святых;
Киев – это первая веры колыбель
И пути далекого радостная цель!
Новгород прославленный, город вековой,
С множеством обителей, с Софией святой,
Где лежат угодников Божиих тела
И князей, великие делавших дела!
И Соловки дальние, дальний Валаам,
Где трудом подвижников воздвигался храм
На безлюдном острове, меж суровых скал,
С ревом о которые разбивался вал,
Где бывало слышались в сумраке ночей
Не псалмы священные – дикий вой зверей.
Но терпенье с верою, неустанный труд
Чудеса великие совершили путь, –
И обитель дивная, величавый храм
Ныне представляются путника очам!
Всюду путь паломника! На Святой Афон,
К Троице и Сергию; всюду, всюду он,
С посохом, с котомкою бедной за спиной
В ведро, в непогодушку и в палящий зной
Все бредет без устали, – и в Земле Святой,
В умиленьи сладостном, с жаркою мольбой.
Славя милость Божию, он, потоком слез,
Орошает землю ту, где страдал Христос…
И тому исполнилось девять уж веков –
Как такие ж странники с дальних берегов
Синего Днепра-реки, не боясь преград,
В поисках за истиной притекли в Царьград.
Им, из тьмы язычества ищущим исход,
С верой и надеждою рвавшимся вперед, –
Свет блеснул божественный истины лучей,
И завеса мрачная спала с их очей…
Им открылась Истина с высоты Креста,
И ее восславили путников уста, –
И они, постигшие Господа завет,
Первые внесли на Русь Христианства свет!
1 сентября 1888
Умирающий христианин[133]
Из Ламартина
Что это? В колокол ударили!.. Какою
Лежу я окружен рыдающей толпою?
Зачем поют? Зачем здесь свечи вижу я?
О смерть, ужели ты пришла за мною? Силы
Оставили меня, и на краю могилы
Я прихожу в себя…
О искра от огня святого, что нетленной
И дивною была жилицей плоти бренной, –
Загробный светлый мир готовься лицезреть.
Пари, душа моя, стряхни свои оковы.
Ужели: сбросить гнет страдания земного
И значит – умереть?
Минуты сочтены… Посланник светозарный
Небес! Меня в какой несешь ты лучезарный
Сияющий чертог?
Уже подхваченный могучими волнами,
Я мчусь, и у меня земля, с ее страстями,
Уходит из-под ног…
Но что же слышу я? Товарищи изгнанья,
Ужели обо мне – те слезы и рыданья,
Что растревожили мой пробужденный слух?
Но я вкусил уже великое забвенье
И к пристани святой, где ждет меня спасенье,
Парит безсмертный дух!
Рождение Cпасителя[134]
Ибо алкал Я и вы дали Мне есть,
жаждал Я и вы напоили Меня.
От Матф., гл. 25
Сумрак и ночи молчанье святое,
Правды и мира слова,
Чувство покоя во всем разлитое:
Это – канун Рождества!
Звон колокольный несется волною,
Чудный вещая закон.
Братья! Внемлите призыву душою,
Это – рождественский звон.
Жалость ко всем неимущим и сирым,
К тем, кто судьбой обделен,
Нам возвещает с любовью и миром
Этот рождественский звон.
Вспомните, братья: не в пышных палатах –
В яслях родился Христос,
Он не пришел, чтоб судить виноватых,
Он избавленье принес.
В каждом страдающем видел Он брата,
Жил не среди богачей;
Кровом служила Спасителю хата
Бедных простых рыбарей…
Он возвестил нам: «Питавший голодных.
Жаждущим давший питье,
Теплой одеждой снабдивший холодных –
Делают это во Имя Мое.
Тот, кто приемлет к себе утомленных,
Странников прочь не гоня,
Кто посещает больных, заключенных, –
Тот посещает Меня!
К людям любовь, сострадание к людям!»
Эти Христовы слова,
Заповедь эту и мы не забудем
В светлые дни Рождества!
О, да не будут одними словами
Эти святые слова,
Веру свою мы докажем делами,
Вера без дела – мертва!
Братья, пускай же не «гласом в пустыне»
Будет молящего зов,
Пусть в нашем сердце, подобно святыне,
Свет засияет Христов!
Средневековая легенда[135]
Из В. Гюго
Был час таинственный и мрачный,
Когда под дымкою прозрачной
Созвездья гаснут в небесах
И путешественник с тревогой
Своей пустынною дорогой
Спешит, с молитвой на устах.
Через леса, луга и пашни
К развалинам старинной башни
Шли два рейтара из дружин.
Когда-то здесь была обитель,
Ее святой пустынножитель
Построил некогда один.
И, сняв тяжелые доспехи,
Два пришлеца при громком смехе
Уселися на часть плиты,
Где, сохранившися доселе,
При свете пламени темнели
Святого инока черты.
И вот, вином наполнив чары,
Закуску вынули рейтары;
Бросая отблески кругом,
Костер пылал; на свет багровый
Слетались филины и совы,
Его касался крылом.
Кощунственно звучали шутки,
И дикий смех, и прибаутки.
– Ты постник? – спрашивал один.
И вдруг, услыша взрывы смеха,
Они подумали, что эхо
Им отвечает из долин.
Но чрез минуту два рейтара,
Как буд то зарево пожара
Увидели на склоне гор,
И вновь подумали, что это
Бросает яркий отблеск света –
Зажженный ими же костер.
Меж тем и зарево, и грохот,
И чей-то дикий, адский хохот
С минутой каждою росли;
Распространился запах серы,
И задрожали изуверы,
И распростерлися в пыли.
И вдруг какой-то тенью темной,
Нечеловечески огромной
Затмился сразу небосклон.
И шутки с хохотом греховным
Сменились скрежетом зубовным
И прозвучал и смолкнул стон…
Грядущий день настал печален,
И все поблизости развалин
Казалось пусто, как всегда,
Лишь пепел виден был остывший.
Но в полночь мальчик, стороживший
В долине сумрачной стада,
Заметил там, где виден камень,
Какой-то странный, бледный пламень
Который стлался по земле.
Он услыхал проклятий звуки
И дикий хохот, полный муки,
Не умолкающий во мгле…
И с этой ночи в час урочный,
Когда ложился мрак полночный, –
Ужасный вспыхивал костер;
И с криками кружились совы,
И далеко он свет багровый
Отбрасывал на склоны гор.
Так продолжалось до рассвета.
Не погашали пламя это
Ни вихрь, ни ливень грозовой,
И грома сильного раскаты
Не заглушали смех проклятый
И вопли муки роковой.
Но в ночь одну из тьмы загробной
Восстал святитель преподобный;
И, сделав знаменье креста,
Простер он руку пред собою, –
Молитву с верою святою
Шептали кроткие уста.
И все исчезло, все пропало,
И все кругом спокойно стало!
Заутра были найдены
Тела усопших, – и во храме
Народ молился со слезами
Об отпущеньи им вины.
Полночь Рождества[136]
Из Т. Готье
Небо сумрачно и черно,
Но земля – бела;
Люди, радуйтесь, звоните
Вы в колокола!
Родился Христос Спаситель,
О, блаженный миг!
И к Нему склоняет Дева
Свой прекрасный лик.
И Младенец небогатым
Пологом укрыт, –
С перекладин паутина
Кружевом висит.
Дрогнет Он среди соломы,
Тут же, рядом с Ним
Мул и вол дыханьем греют
Господа своим.
Но над яслями раскрылась
Неба синева:
Это славят серафимы
Полночь Рождества!
Крест и луна[137]
Баллада В. Скотта
I
Давно, во главе христианских дружин,
Граф Альберт воюет в земле сарацин,
И льются о нем безутешные слезы
Из глаз побледневшей красавицы Розы.
И странник явился пред нею: худой,
С лицом загорелым, с седой бородой: –
О странник, в священной земле Палестины,
Скажи мне, видал ли ты наши дружины? –
– Они побеждают везде мусульман. –
И тут же прекрасная Роза Морган,
Сняв цепь, обвивавшую нежную шею,
Украсила старца маститого ею.
– Скажи мне, святые обеты храня,
Граф Альберт по-прежнему помнит меня?
И к Деве Святой воссылая молитву,
По-прежнему первый кидается в битву? –
– Прекрасная дама! Трава зелена,
Чиста и прозрачна морская волна,
И древний ваш замок с высокой стеною
Спокойно над горной царит крутизною;
Но вянут листы с молодою травой,
Один безлошадный удар громовой –
И рушатся древнего замка твердыни…
Жених ваш томится в плену на чужбине! –
II
С богатой казной, на своем корабле
Она отплывает к далекой земле.
Невеста спешит к берегам Палестины,
Где графа в неволе томят сарацины.
Увы, позабыл он среди мусульман
Свой дом и прекрасную Розу Морган;
Любовь к чужестранке его погубила,
И рыцарю молвит принцесса Лейла:
– О доблестный витязь, я буду твоей,
И станешь ты первым их наших вождей,
Но прежде клянись на священном Коране,
Что будут врагами тебе христиане! –
И рыцарь, забывший о Боге своем,
О чести забывший, – поклялся во всем,
И меч освященный сменил ятаганом,
И шлем златоверхий – зеленым тюрбаном.
И тут же в глубокие недра земли,
В пещеру глухую его отвели;
Три ночи, не делая шага оттуда,
Он ждал – но напрасно – виденья иль чуда.
Объят изумленьем, великий имам
Спустился в пещеру подземную сам.
И все объяснилось: у графа под платьем
Нашлися забытые четки с Распятьем.
И рыцарь сорвал их, и дерзкой пятой
Ступил он поспешно на символ святой…
И тою же ночью багровое пламя
Во тьме загорелось, взвиваясь, как знамя.
Смутился отступник, как ни был он смел,
И ангел-хранитель его отлетел.
Тогда распахнулись в волшебной пещере
Четыре железом окованных двери.
И дрогнул в основах нечистый алтарь,
И в вихре и дыме сам Огненный Царь
Явился нежданно – могучий, ужасный, –
И в сумраке голос послышался властный;
Как грома раскаты тот голос звучал,
И молнией взор смертоносный блистал…
И вдруг протянулась рука огневая,
Где меч драгоценный виднелся, блистая. –
Бери, – и победа тебе суждена,
Покуда главой не поникла Луна
Пред сенью Креста, и устами своими
Не вспомнишь ты Девы Пречистое Имя!
III
И принял беглец заколдованный меч.
Повсюду, в разгар безпощаднейших сеч,
Безстрашны и смелы, его изуверы
Громили поборников истинной веры.
Тогда во главе христианских дружин
Пошел на неверных король Балдуин,
И грозная сеча кругом закипела.
Граф Альберт, врезаясь отчаянно, смело
В средину отряда, занес уже меч,
Стремясь Балдуина на части рассечь,
И щит королевский, крестом осененный,
Не спас бы монарха, – но враг исступленный
Нежданно в седле покачнулся, дрожа.
Копье молодого красавца пажа
Мелькнуло, и взвившись с неведомой силой, –
Чалму с головы победителя сбило.
И дрогнул отступник, и низко челом
Поник он, склоняясь пред Божьим Крестом.
Невольно о клятве своей забывая,
Шепнул он: – Помилуй меня, Пресвятая! –
И тут же, на множество мелких частей,
Блеснувших, как тысячи адских огней, –
Копье разлетелось… В паже синеоком,
Следившим за ним в изумленье глубоком –
Граф Альберт, отступник и вождь мусульман,
Узнал белокурую Розу Морган!
И пал он на землю, терзаем тоскою,
Рыдая и каясь пред Девой Святою.
И сжалилась Дева: раскаянья миг,
Один лишь, тоскою исторгнутый крик,
Одно сокрушения полное слово –
Вернули отступника в лоно Христово!
Во имя невесты и прежних времен
Был граф королем Балдуином прощен,
И чары Луны навсегда победила
Святого Креста животворная сила.
Пасхальный звон[138]
Бретонская легенда
Скоро праздник, и в субботу, –
Изукрасивши алтарь
И покончив всю работу,
Вышел из дому звонарь.
Было тихо, отдыхало
Перед праздником село,
В полосе заката алой
Солнце ясное зашло.
Над песчаной полосою –
Волн темнеющая грань;
То не юг с его красою,
То суровая Бретань.
В отдаленье – скал отроги
Выступают там и тут…
Что же это? По дороге
Трое путников бредут.
От волнения румянец
Проступает на щеках
За спиною виден ранец,
Плащ солдатский на плечах…
«Стой приятель! Ты прихода
Кэргоэльского звонарь?
Расскажи нам: за два года
Все ли здесь как было встарь?»
И по лицам загорелым
Словно трепет пробежал,
Странно робким и несмелым
Голос каждого звучал.
«Отвечай! Одно лишь слово… –
Молвил старший из троих, –
Жанна с мельницы здорова?
Скоро будет к ней жених?»
«Жанна?.. Плакала вначале,
Проводив его в поход,
Только девичьи печали
Все равно что вешний лед.
Позабылся друг желанный, –
Пасха только что пришла,
Как пришлось на свадьбе Жанны
Мне звонить в колокола!»
«А красавица Мадлена
Не помолвлена с другим?
Нынче сделалась измена
Делом легким и простым!»
Но старик прервал солдата:
«Дав монашества обет,
Есть теперь сестра Агата, –
Маделены больше нет,
Пал жених ее в сраженьи,
Пасха светлая прошла,
И пришлось для постриженья
Мне звонить в колокола!»
«Ну, старик, тобой не скрыто
Много горестных вестей,
Что здорова ль Маргарита?
Из похода ждет гостей?»
«Спит Марго в сырой могиле
В белом платье и цветах;
Грустно в колокол звонили
На ее похоронах.
Часто ночкою безсонной,
Сидя грустно у окна,
Как свеча перед Мадонной,
Вся истаяла она.
В самый праздник Воскресенья,
Светлой радостью дыша,
Тихо в горния селенья
Унеслась ее душа!»
Он замолк, и все молчали;
Тут, задумчив и уныл,
С выражением печали
Старший вновь заговорил:
«Передай, увидев Жанну,
Ей привет мой и прости.
Я помехою не стану Е
й на избранном пути.
Но в отчизне, где невеста
Свой нарушила обет,
Для меня не стало места
И меж нами ляжет свет!»
«Словно друга, словно брата, –
Молвил третий в свой черед, –
Пусть меня сестра Агата
На молитве вспомянет.
Может быть, за дверью гроба,
Прежней верою горя,
С нею встретимся мы оба
У Господня алтаря».
Младший, бледный от волненья,
Обернулся к звонарю:
«Ты исполнишь порученье
И мое? Благодарю!
Всем чужой и позабытый
Ухожу отсюда я, –
Ты могиле Маргариты
Поклонися от меня!»
И бросая взор печальный
На родимое село,
Где в лучах зари прощальной
Медный крест горел светло, –
Вновь обратною дорогой
Пешеходы побрели,
И старик глядел с тревогой,
Как сливалися вдали
Тени их с вечерней мглою…
Что же это? Явь иль бред?
И, прикрыв глаза рукою,
Долго он глядел им вслед,
С сожалением во взоре
Провожал их долго он,
Но пора: раздастся вскоре
С колокольни первый звон.
Для живых и в гробе сущих
Разверзая глубь небес,
Для погибших и живущих –
Иисус Христос воскрес!
На закате[139]
Солнце заходит… улыбкой прощальною
Мир озарен;
Всем, истомленным работой печальною
Отдых и сон.
День с суетою его обольстительной
Близок к концу,
Луч над вершиной горы ослепительно
Блещет, подобно венцу.
Все золотит он: с зарей заалевшие
В роще цветы
И над могилами полуистлевшие
В поле кресты.
И над твоею могилой далекою
Отблеск горит,
Ветер вечерний травою высокою
Чуть шелестит.
Благовест тихий звучит в отдалении
Там, над рекой,
Стройно несется церковное пение –
Мир и покой!
Вечный покой. Но кому? От страданий
Скорбной земли
Всем, кто в обитель, где нет воздыхания,
С миром ушли.
Им, окрыляемым верою чистою,
Верой святой,
Шедшим покорно стезею тернистою, –
Вечный покой!
Мы же, страданья полны безутешного,
Рвемся вослед,
Но из юдоли блаженства безгрешного
Отклика нет.
Тщетно мы духом в святые селения
Рвемся, греша;
С вечной утратою нет примирения,
Скорбью разлуки, тоскою сомнения
Страждет душа.
* * *
Из В. Гюго [140]
К спокойной пристани приводишь Ты мой чёлн,
Ты снова засветил потухшую лампаду, –
И вновь, о Господи, былой надежды полн,
В Тебе одном я черпаю отраду!
Я бури испытал во дни моей весны,
Как все упавшие из теплых гнезд орлята,
И колыбель моя носилася когда-то
По прихоти бушующей волны.
Борьбу житейскую узнал я слишком рано,
Хотя Господь хранит, по благости Своей,
От безпощадного дыхания тумана –
Весенний цвет и завязи ветвей.
Мне молодость дала мираж любви и славы,
Мелькнув сияющим и невозвратным сном,
И я, едва вкусив от сладкой их отрады,
Очнулся вдруг во мраке гробовом.
Тогда покинул я друзей моих и братий,
Но совести укор я не унес с собой;
Я дни свои влачил без жалоб и проклятий,
И тронут был Господь изгнанника мольбой.
Блуждая в сумраке страданий без просвета,
Я очи к небесам молитвенно возвел,
И в сердце мне Господь вложил источник света
В уста мои – Свой пламенный глагол.
Я испытал восторг священных откровений,
Священная печаль жила в душе моей,
И, словно голоса в безмолвии ночей,
Рыдали звуки песнопений.
Изведав глубину страданья одного,
Я долго погибал в безжалостной пучине,
И трижды я блуждал с Израилем в пустыне,
Но я не проклял день рожденья своего.
И вспомнил я Творца в своем уничиженьи;
Хвалите Господа! Хвалите без конца!
К ягненку своему на зов спешит овца,
Я к Господу воззвал: услышал Он моленье.
И возвестил Господь: «Ты шел прямым путем
Во дни отчаянья, во дни тревоги мрачной,
Теперь одеждою украсишься ты брачной
И гостем на пиру ты явишься Моем!»
С тех пор без ропота иду я твердо к цели,
В себе могучих сил я чувствую приток,
И ветви старые, чьи листья отлетели,
Дают опять желаемый росток.
Тобою возжена угасшая лампада,
Ты к тихой пристани приводишь утлый челн,
Носившийся в грозу по воле бурных волн, –
Господь – прибежище, Господь – моя отрада!
Из цикла «Библейские мотивы»
Молитва Иакова
Книга Бытия, гл. XXXVII, ст. 10.
– «Я жил у Лавана богатого; ныне
Спешу возвратиться в отчизну мою;
Я много добра приобрел на чужбине;
Все есть у меня: и рабы, и рабыни,
Но я пред тобой, как проситель стою!»
Страшась и желая свидания с братом,
Так молвил Иаков, к Исаву послав…
И вестник его возвратился с закатом,
Сказав, что с толпою идет к ним Исав.
Смутился Иаков, исполнен кручиной,
И надвое свой разделил караван…
Меж тем опустилася ночь над долиной
И с синих холмов заклубился туман…
И пал он во мраке ночном на колена,
И к Богу отцов с упованьем взывал:
– «О Боже! Чья милость ко мне неизменна –
Не Ты ли в отчизну меня призывал?
В пустыне безводной Ты был мне вожатым
Среди отдаленных неведомых стран,
И посуху я перешел Иордан…
Щедротам великим Твоим и богатым
Нет меры! Покровом Своим осеняя,
Спаси же и ныне от мщенья Исава,
Лишенного мною священного права, –
От мщения брата помилуй меня!
Во гневе ему незнакома пощада.
Меня устрашает Исава приход:
Боюсь, что погибнут и матерь, и чада,
И с ними прервется Иакова род.
Но, Боже! прощая мое вероломство,
Раскаянье видя мое и тоску,
Сказал Ты: «Безчисленным будет потомство
Твое, уподобясь морскому песку!»
Ездра на молитве
Первая книга Ездры, гл. IX, ст. 5.
Я пал пред Господом в отчаянье великом,
И громко я взывал: – О, горе нам! Увы!
Погрязшие в грехе превыше головы,
Дерзаем мы предстать перед Господним ликом.
Еще со дней отцов презрели мы закон,
Угасли светочи, и мрак настал кромешный,
И предал Ты во власть языческих племен
Царей, священников и весь Израиль грешный.
Мы в рабстве, но и тут Ассирии владык
Ты умягчил сердца и сжалился над нами,
И ныне мы сошлись под древними стенами,
Дабы из пепла вновь Ерусалим возник.
Неемия и спутники его перед стенами Иерусалима
Проехал я молча вратами долины
К источникам царским и дальним вратам,
И были развалины града пустынны,
Лишь смерть и безмолвье гнездилися там.
В землю ложились полночные тени,
Вдали раздавалось рычанье зверей,
Терновник колючий опутал ступени
Разбитых рукою врага алтарей.
И долго взирал я на них, опечален;
Разрушены стены, врата сожжены,
Солим величавый – лишь груда развалин,
В оковах и рабстве – отчизны сыны.
Взглянул я на братьев, пришедших со мною,
И слово воззванья сорвалося с уст:
«Взгляните, окутанный мглы пеленою,
Наш город священный разрушен и пуст!
Воздвигнем лежащие в прахе твердыни,
Исполнив пророка священный глагол,
И там, где царит запустение ныне, –
Созиждется Господу новый престол!
Из бездны страданья, позора и страха
Возникнет, для жизни иной обновлен,
Победно восстанет из дольнего праха
Главою венчанной Сион!»
Восстановление храма
Хвала Творцу, хвала Ему и слава!
Воспойте все хваления Ему!
Прощает Он ходившему лукаво
Пред Ним в грехе народу Своему.
Опять в сердцах сияет веры пламень;
При звуке труб и пении псалмов,
Положен вновь краеугольный камень;
Восстанет Храм, как узник из оков.
Конец слезам, изгнанники Сиона,
Возрадуйтесь, возвеселитесь все,
Воздвигнется святыня Соломона
Пред вами вновь, во всей ее красе!
Забыта скорбь, изгнанье и обида,
Поют хвалы священник и левит,
И снова гимн ликующий Давида
Среди толпы молящихся звучит.
Лишь плачут те о разоренном Храме,
Кто знал его в величии былом,
И слушают, поникшие главами,
Они в тоске ликующий псалом.
Но тонет в хоре общих ликований,
В восторженном и шумном торжестве
Безследно звук их старческих рыданий,
Как облака в лазурной синеве.
<1896>
Отче наш
Отче наш на небеси!
Мы все, от мала до велика –
Перед Тобой равны, Владыка.
Помилуй грешных и спаси.
Тебя, царящего над нами,
Прославим сердцем и устами.
Да будет во вселенной всей
Творца и Бога Имя свято!
Сойдя с Синая, Моисей
Закон Его вещал когда-то,
И в храме – Отрока Христа
Благословенные уста.
Земное кончив бытие,
Земных соблазнов сбросив сети,
Простые сердцем, словно дети,
Да внидем в Царствие Твое,
Ведомые из тьмы порока
Глаголом пламенным пророка.
Пусть в небесах и на земле
Свершатся Божии веленья.
Спаситель – жертва искупленья
С кровавым потом на челе,
Сын Авраама в час закланья –
Пример высокий послушанья.
Народ, пришедший издали, –
Насытил Ты семью хлебами.
И нам, растроганный мольбами,
Ты хлеб насущный ниспошли,
А вместе с ним, Отец Верховный,
Даруй просящим хлеб духовный.
Виновным, Господи, прости,
Как, милосердный без границы,
Ты отпустил грехи блудницы –
И наши вины отпусти,
Пускай волной благоуханья
Прольются слезы покаянья.
Во искушенье не введи!
Тельца почтили золотого
Толпа народа и вожди,
Но слово дивное Христово
Пройдет века и времена:
– Оставь! Отыди, сатана!
Нас от лукавого избави,
Яви могущество Твое
Во всей его великой славе,
Вернув усопшим бытие.
Для жизни новой та же сила
Дочь Иаира воскресила.
Да придет Царствие Творца,
Его престол, Его держава,
Да будет в мире без конца
Его могущество и слава,
Во мраке жизненных пустынь
Да воссияет свет! Аминь!
1902
Александр Федоров
Федоров Александр Митрофанович (1868–1949) – поэт, прозаик, драматург, переводчик. Это к нему обращены строки одного из самых первых стихотворений Анны Ахматовой, датированного 24 июля 1904 года и никогда не публиковавшегося в ее прижизненных изданиях: «Над черною бездной с тобою я шла, // Мерцая, зарницы сверкали. // В тот вечер я клад неоценный нашла // В загадочно-трепетной дали. // И песня любви нашей чистой была, // Прозрачнее лунного света, // И черная бездна, проснувшись, ждала // В молчании страсти обета…» Так пятнадцатилетняя киевская гимназистка Анна Горенко выражала свою первую песню любви. Литературное наследие Федорова весьма обширно: более десяти романов, книги повестей, рассказов, очерков, драмы, переводы. Стихи занимают скромное место, но именно его стихотворная книга 1898 года вызвала отклик Ивана Бунина. Противопоставив стихи Федорова «новым поэтам», Бунин выразил свое поэтическое кредо: «Для того, чтобы быть истинным поэтом, для того, чтобы в той или иной мере производить облагораживающее и возвышающее душу впечатление, вовсе не нужно во что бы то ни стало разыскивать «новые слова», «новую красоту», или непременно быть поэтом-философом, поэтом-гражданином, а нужно иметь только живую, чуткую к добру и красоте душу и художественный талант. У Федорова, без сомнения, есть и то и другое».
Все эти качества проявились и в цикле его библейских сонетов «Палестина», изданных в 1911 году.
Из Екклезиаста
В дни светлой юности твоей
Не забывай Творца, доколе
Не доживешь до смутных дней
Унынья, горя и неволи.
В те дни, когда покровом туч
Твое померкшее созданье
От взора скроет солнца луч
И блеск луны, и звезд сиянье,
И дрогнет стража мощных рук,
И ноги крепкие согнутся,
И стихнет сердца бодрый стук,
Туманом очи облекутся,
Уста – безмолвие сует
И страх проснется безконечный, –
Знай, в это время отойдет
Несчастный смертный в дом свой вечный.
Вернется снова прах земле;
Душа предстанет взору Бога.
Весь мир скрывается во мгле,
Все суета сует, – тревога!..
Екклезиаст был мудр, учен
И дал народу силу знанья,
А по себе оставил он
Святые притчи и сказанья.
И мысль, и чувства оботкать
Старался он узором дивным.
На них премудрости печать,
Они горят огнем призывным.
Подобны иглам и гвоздям
Живой премудрости уроки,
И от небес всесильных нам
Даны великие пророки.
Но берегись обилья книг:
Они несут лишь утомленье.
Вся тайна правил всеблагих
В угодном Господу смиренье.
Блюди Его святой Завет.
И знай: перед Господним троном
Ты должен будешь дать ответ
В своем поступке беззаконном.
<1893>
Псалом 8
О! Праведный Творец! Как громко, величаво
Твое могущество и мощный голос
Твой Гремят по всей земле!
Немеркнущая слава,
Как тень крылатая, летает за Тобой!
Младенцев сделал Ты – твердынею оплота…
Трепещет мысль, когда взгляну на небеса:
Там солнце и луна, а звездам нет и счета!
Неизъяснимая! Нетленная краса!
Что человек средь них?! Что он Тебе, Всесильный,
За что среди других его отметил Ты,
И на него излил щедрот поток обильный,
Дал образ ангелам подобной красоты?
Над делом рук Своих, могуществом богатых,
Поставил Ты его владыкой и склонил
К его стопам зверей и вольных птиц пернатых,
И в океане путь таинственный открыл.
О праведный Творец! Как громко, величаво
Твое могущество и мощный голос Твой
Гремят по всей земле… Немеркнущая слава,
Как тень крылатая, летает за Тобой!
<1894>
Псалом 141
Господь мой! К Тебе я взываю в тиши!
Внемли моим жарким моленьям!
И с горнего Трона ко мне поспеши
С Твоим благодатным спасеньем.
Куренья заменит пред ликом Твоим
Молитва; обильные дани,
Вечернюю жертву и жертвенный дым –
Простертые к Господу длани.
О Боже! Уста мои Ты огради
От слов, ядовитых как змеи,
И сердцу не дай отозваться в груди
На злые дела и затеи!
Не дай с нечестивым пробыть мне и дня!
Вкусить его яства и дара!
Накажет ли праведник светлый меня, –
Мне – милость – правдивая кара.
Укор – для главы моей – нежный елей,
И даже мой враг не посмеет
Сказать, что в душе благодарной моей
Лукавство постыдное зреет.
Есть комы земли, разрыхленной сохой,
Разбросаны все наши кости
Для пасти могильной… Но, Боже, укрой
Меня Ты от вражеской злости!
От их нечестивых силков сохрани!
Пускай попадут в свои сети
И в них умертвят себя сами они!
А я да продлю свои краткие дни
Для славы Господней на свете.
<1896>
Псалом 144
Благословен Господь, оплот мой и скала!
Он – мой приют, мое спасенье!
Он дух мой научил бороться против зла поэзия
И руки укрепил на грозное сраженье.
Господь мой! Что Тебе ничтожный сын земли?
Что человек Тебе? Он – ветра вздох мгновенный.
Все дни его – лишь тень, во прахе и в пыли
Мелькнувшая безследно во вселенной.
Господь мой! Небеса к земле Ты преклони!
Сойди, и гор коснись десницею могучей,
И пусть их разорвут мятежные огни,
И стрелы молнии ударят в них из тучи;
И руку мне простри с небесной вышины;
Избавь меня от вод и от сынов чужбины:
Их злобные сердца отравою полны;
Уста их – зло и ложь, и клятвы их змеины.
Торжественную песнь я воспою Тебе
И буду вторить ей на арфе многострунной.
О Господи мой! Ты Давида внял мольбе,
И был спасен Тобой певец святой и юный, –
Спаси же и меня от бешеной волны,
Избавь от хитрых рук, от рук сынов чужбины –
От злобы, от цепей врагов моей страны:
Уста их – зло и ложь, и клятвы их змеины,
Сыны страны моей всем радуют сердца.
Подобны свежестью они – весны побегам,
А наши дочери, как статуи дворца,
Блистают красотой, влекут к любви и негам.
Все житницы у нас полны и закрома.
Стада овец у нас красуются по нивам,
И тяжелы волы, и нет на них ярма,
И города цветут в спокойствии счастливом.
О, слава той стране, где ясный мир царит!
Народу – что живет так смирно и так свято!
Что сердцем и душой он Бога в небе чтит,
А на земле чтит в ближнем – брата!
<1895>
* * *
Пред образом Христа затеплил я лампаду:
Душе измученной хотелось возвратить,
Хотя на краткий миг, блаженную отраду,
Способность детскую молиться и любить;
Но с охладевших уст в отчаянье безсильном
Срывались в тишине лишь бледные слова:
Казалось, был объят я холодом могильным
И для восторга грудь была уже мертва.
Так бурный ураган старается напрасно
Сокровища достать с таинственного дна:
Поверхность темных вод взволнована им властно,
Безгласна и тиха осталась глубина.
Поэзия
Я устаю. Мне с каждым днем труднее
Борьба и жизнь… Соблазн манит меня.
Во тьме ночной для сердца все страшнее
Коварный свет болотного огня.
Я духом слаб, и нет кругом опоры.
Зло шепчет мне: «Свой факел погаси!»
Нет, нет! К тебе я обращаю взоры,
Поэзия! Спаси меня! Спаси!
Ты – вздох небес. Твой непорочный пламень
Неугасим! Ты им сердца живишь.
Ты в божество преображаешь камень,
Мгновенным снам безсмертие даришь!
Явись ко мне! От пошлости надменной
Мой шаткий дух к святыне вознеси!
Пусть он падет к стопам ее смиренный!..
Поэзия! Спаси меня! Спаси!
Спаси меня! Как мрачных дум Саула,
Коснись души могуществом крыла!
Ты в грудь мою святой огонь вдохнула,
Но силы мне для битвы не дала.
О, верю я, – хоть ум туманит горе, –
Есть правда здесь, есть Бог на небеси.
Но человек – песчинка в бурном море…
Молюсь тебе с надеждою во взоре,
Поэзия! Спаси меня! Спаси!
<1896>
Стена плача
В цветных хламидах, в шапках с лисьим мехом
И с пейсами вдоль впалых, бледных щек,
Они стоят, и скорбь библейских строк
В их голосах звучит безсильным эхом.
Стена глуха, а свод небес далек.
Снуют мальчишки, дразнят их со смехом,
И падает на камни и песок
Отрава слез. – Шалом. – Шалом алейхом!
Здесь, в этой узкой щели, между стен,
Источенных веками, ржой и плесенью,
Вся их судьба: изгнание и плен.
Пусть небеса звучат весенней песнью, –
Здесь только стон. Здесь вечный плач и стон.
О Адонай! О горе! О Сион!
Семен Фруг
Фруг Семен Григорьевич (1860–1916) – поэт. Родился в еврейской земледельческой колонии в Херсонской губернии. Первые стихи появились в печати в начале 1880-х годов, определив основную тему всей дальнейшей его поэзии – сострадания к угнетенным и библейские мотивы. Известный критик и публицист Константин Арсеньев отмечал: «Библия дает ему материал для картин, для мечтаний, для снов, дает пищу и мстительному чувству, и мирным грезам об идеальном счастье». Не меньшее значение имела для него русская поэзия, он с юности знал наизусть Пушкина, Лермонтова, Некрасова, в одном из поздних стихотворений подчеркивал:
Я – русский… С первых детских дней
Я не видал иных полей,
Иного не слыхал напева.
Мне песни русской дорог был
И грустный лад, и юный пыл,
И вспышки сумрачного гнева.
В 1885 году в Петербурге вышел его первый сборник «Стихотворения», в 1887 году – «Думы и песни», неоднократно переиздававшиеся. Итоговым стало шеститомное Полное собрание сочинений (СПб., 1904–1905).
* * *
Иеремиада. 1, 20, 22
Уноси мою душу в ту синюю даль,
Где степь золотая легла на просторе –
Широка, как моя роковая печаль,
Как мое безысходное горе.
Разбужу я былые надежды мои,
И теплую веру, и светлые грезы –
И широкой волной по раздольной степи
Разолью я горючие слезы.
И по звонким струнам я ударю звучней,
И хлынут потоком забытые звуки;
Разом выльет душа все созревшие в ней
Безконечные, тяжкие муки…
Уноси мою душу в ту чудную даль,
Где степь золотая лежит на просторе –
Широка, как моя роковая печаль,
Как мое безысходное горе!..
<1885>
* * *
Когда вечернею прохладой
Повеет с дремлющих полей –
И, неземной исполнена отрадой,
Ты склонишься пред тихою лампадой
С молитвой чистою своей, –
Мой друг, на миг продлив свои моленья,
В святую урну искупленья
Ты лишнюю слезинку урони
И друга, брата, бедного, больного,
Поникшего среди пути земного,
В своей молитве помяни…
Молись, чтоб верой гордой и свободной
Господь согрел мою больную грудь,
Чтоб яркий факел мысли благородной
Светил звездою путеводной
На мой печальный, трудный путь,
Чтоб я успел, с судьбой тяжелой споря,
Хотя одну слезу тоски и горя
Стереть с лица народа моего,
Чтоб хоть один листок лавровый
Я мог вплести в венец терновый,
Венец страдальческий его.
<1885>
К.Р. (Константин Романов)
К.Р. (Константин Константинович Романов), великий князь (1858–1915) – поэт, драматург, переводчик. Ни для кого не было секретом, кто скрывается за криптонимом К.Р. Ничего из ряда вон выходящего, предосудительного в занятиях великого князя Константина Романова поэзией не было. Не только представители царской династии, но и сами государи в России не были чужды поэзии – Екатерина Великая, Иван Грозный. Но великий князь К.К. Романов предпочел остаться в поэзии просто К.Р.
Следуя семейной традиции (его отец, сын Николая I, шефствовал над Русским флотом при Александре II), в тринадцать лет гардемарином он совершил первое дальнее плавание вокруг Европы на винтовом фрегате «Светлана». В 1876 году мичманом ходил на том же фрегате по Атлантике. Боевое крещение принял в сражениях русской и турецкой флотилий на Дунае в 1877–1878 годах. В последующие годы совершил несколько новых морских путешествий, побывал в Греции, Италии, Алжире, Египте, Палестине и других странах. С 1884 года командовал ротой лейбгвардии Измайловского полка, но военному поприщу предпочел поэтическое. Уже к этому времени в печати стали появляться первые стихи за подписью К.Р., а в 1886 году появился первый поэтический сборник «Стихотворения К.Р.». Он рассылался по списку, утвержденному автором. Среди первых адресатов, вслед за высочайшими особами, стояли имена Фета, Аполлона Майкова, Полонского, которых он считал своими учителями. Так, «тройственный союз» поэтов обрел в лице К.Р. последователя и покровителя, для которого принципы «чистого искусства» стали поэтическим кредо. «Меня, взращенного судьбою // В цветах и счастьи и любви, // Своей дряхлеющей рукою // На трудный путь благослови», – обращался «августейший поэт» к Фету. Сохранилась обширная переписка К.Р. со своими наставниками, показывающая, как внимательно и требовательно они разбирали его стихи, не допуская никаких поблажек. Так, разбирая его стихотворное послание к «измайловцам» «Письма из-за границы», перенасыщенное деталями армейского быта, Фет пишет К.Р.: «У поэта нельзя отрицать права размахнуться такой специальной картинкой, как нельзя отнять права у живописца-художника бойко нарисовать пером игривый очерк в альбоме. Но всетаки этот род не может один упрочить поэтического кредита. Стихотворения на известные случаи самые трудные, и это понятно: нужна необычайная сила, чтобы из тесноты случайности вынырнуть с жемчужиной общего, вековечного». Заметив у К.Р. самоповторы, Фет отмечает: «Поэзия непременно требует новизны, и ничего для нее нет убийственнее повторения, а тем более самого себя». Эти уроки поэтического мастерства (так сказать – мастер-классы) не прошли даром. К.Р. занимает достойное место в русской поэзии и в романсной лирике конца XIX – начала XX века. 3 мая 1899 года Высочайшим указом ему «всемилостивейше повелевалось» быть президентом Императорской академии наук. В Академии открылось новое отделение – литературы и языка. Многие из поэтов стали академиками (сам К.Р. был только почетным академиком), благодаря ему 100-летний пушкинский юбилей приобрел общенациональное значение: был основан Пушкинский Дом («Имя Пушкинского Дома // В Академии наук! // 3вук понятный и знакомый, // Не пустой для сердца звук!» – напишет Александр Блок в 1921 году, а в 1970-е годы эти стихи зазвучат в музыке Георгия Свиридова); учреждена Пушкинская премия. Имена ее лауреатов говорят о многом. Первое присуждение (1882) – Аполлон Майков, Я.П . Полонский; второе (1884) – А.А. Фет; девятое (1893) – князь Д .Н . Цертелев; десятое (1894) – граф А .А. Голенищев-Кутузов; одиннадцатое (1895) – К.К. Случевский; двенадцатое (1897) – Мирра Лохвицкая, Екатерина Бекетова; пятнадцатое (1903) – Иван Бунин, Т.А. Щепкина-Куперник… Основная цель Пушкинской премии Императорской академии наук состояла в поддержке пушкинских традиций (так было записано в Уставе), и она полностью соответствовала этой цели, выделив, прежде всего, поэтов «чистого искусства».
В 1900 году вышло трехтомное издание «Гамлета» Шекспира, в переводе и с комментариями К.Р., а в Императорском Эрмитажном театре состоялась премьера «Гамлета». Главную роль играл сам К.Р., остальные – офицеры Измайловского полка. В 1913 году он завершил стихотворную драму «Царь Иудейский», которая была поставлена в том же Эрмитажном театре с К.Р. в роли Иосифа. Одним из рецензентов этой постановки был брат убитого Петра Столыпина Александр Столыпин, чья сценическая «шутка» «Гимназисты-анархисты» шла в эти годы на театральных сценах. Он писал на страницах журнала «Столица и Усадьба» (1914, № 3): «Я видел представление драмы К.Р. «Царь Иудейский» в Эрмитажном театре и хочу сказать, что громадное впечатление, производимое представлением драмы К.Р., обусловлено не столько литературными достоинствами, которые несомненны, сколько чистотой чувств и настроений, с которыми автор подходил к своей задаче. Одним литературным мастерством, хотя бы даже гениальным, нельзя справиться с трудом, задуманным как служение Богу. Наоборот, известная возвышенность помыслов и намерений, то настроение, к которому церковный обряд призывает нас возгласом: «горе имеем сердца», дает совершенно неподражаемый отпечаток любому произведению искусства, направленному к религиозному достижению, в какой бы степени художественного совершенства это произведение ни стояло».
Все пять сыновей К.Р. ушли на фронт. Четвертый из них, князь Олег Константинович, в 1913 году с серебряной медалью окончил Царскосельский лицей и уже достаточно серьезно проявил себя как пушкинист, осуществив первый выпуск уникального издания «Рукописи Пушкина». Ни для кого не было секретом в кругу семьи, что он пишет стихи, мечтает стать наследником отца в поэзии. Отправляясь на фронт вслед за старшими братьями, он запишет: «Мне это страшно нравится, так как это показывает, что в трудную минуту Царская Семья держит себя на высоте положения. Мне приятно, мне только радостно, что мы, Константиновичи, все впятером на войне». В 1915 году в действующей армии создаст свою «Молитву воина» их двоюродный брат князь Владимир Палей, тоже считавший К.Р. своим учителем в поэзии. Так что в войне участвовали ученики К.Р. – сын Олег Константинович и племянник Владимир Павлович. Известие о смерти после тяжелого ранения двадцатидвухлетнего сына он получит 29 сентября 1914 года, а в июне 1915 Владимир Палей напишет стихотворение «На смерть К.Р.»:
Умолкла его вдохновенная лира,
Потух его любящий взор…
Вознесся он в тайну надзвездного мира,
В лазурный небесный простор.
Он понял осмысленной жизненной битвы,
Он понял природы красу
И думал: «Я людям святые молитвы
В весенних цветах принесу».
И с верой он пел на земле о небесном…
Теперь же, познавши покой,
Витая в полете своем безтелесном,
Скорбит он над злобой людской…
К.Р. поддерживал тесные отношения не только с поэтами, но и композиторами, особенно с П.И. Чайковским, создавшим шесть романсов на его стихи. К стихам К.Р. обращались А.Г. Рубинштейн, А.К. Глазунов, Ц.А. Кюи, А.Т. Гречанинов, Р.М. Глиэр, Э.Ф. Направник, С.В. Рахманинов и другие композиторы. Большой популярностью пользовалась песня на его стихи «Умер, бродяга!» (музыка Я.Ф. Пригожего), входившая в репертуар Надежды Плевицкой. В сокровищницу молитвенной поэзии и музыки вошли романсы на его стихи «Колокола» и «Научи меня, Боже, любить».
Из цикла «Библейские песни»
Псалмопевец Давид
О царь, скорбит душа твоя,
Томится и тоскует!
Я буду петь: пусть песнь моя
Твою печаль врачует.
Пусть звуков арфы золотой
Святое песнопенье
Утешит дух унылый твой
И облегчит мученье.
Их человек создать не мог,
Не от себя пою я:
Те песни мне внушает Бог,
Не петь их не могу я!
О царь, ни звучный лязг мечей,
Ни юных дев лобзанья
Не заглушат тоски твоей
И жгучего страданья!
Но лишь души твоей больной
Святая песнь коснется –
Мгновенно скорбь от песни той
Слезами изольется.
И вспрянет дух унылый твой,
О царь, и, торжествуя,
У ног твоих, властитель мой,
Пусть за тебя умру я!
Сентябрь 1881
Татой (близ Афин)
Из цикла «Библейские песни». Романсы Э. Ф. Направника (1895), М.М. Ипполитова-Иванова (1904), Д.М. Корнилова (1902) и других композиторов.
Царь Саул
Душа изнывает моя и тоскует, –
О, пой же мне, отрок мой, песню твою:
Пусть звуки ее мою скорбь уврачуют –
Я так твои песни святые люблю!
Гнетут меня злобного духа объятья,
Опять овладело уныние мной,
И страшные вновь изрыгают проклятья
Уста мои вместо молитвы святой.
Томлюся я, гневом пылая, и стражду,
Недугом палимая мучится плоть,
И злоба в душе моей… Крови я жажду,
И тщетны усилия зло побороть.
Не раз, жалом немощи той уязвленный,
Тебя мог убить я в безумном бреду.
О, пой же! Быть может, тобой исцеленный,
Рыдая, к тебе я на грудь упаду!..
15 мая 1884
Петербург
Из цикла «Библейские песни». Романсы А.Н. Корещенко (1893), П.П. Шенка (кантата для смешанного хора, 1894), А.Н. Алфераки (1896), М.М. Ипполитова-Иванова (1904).
Притча о десяти девах
Се жених грядет в полунощи,
и блажен раб, егоже обращет бдаша:
недостоин же пики, егоже обращет унывающа.
Тропарь
Они засветили лампы свои;
Навстречу они Жениху поднялися толпою
На радостный праздник любви.
Их пять было мудрых и пять неразумных.
Уж тьмою
Безчисленных звезд небеса заблистали, –
Но медлил Жених. Долго девы прождали;
Уж сон безмятежный спустился на них,
И дремой смежились усталые очи.
Внезапно в немой тишине полуночи
Послышался крик: «Се Жених
Грядет! Исходите на встречу!» И девы восстали,
Спеша полуночный исполнить обряд.
Елеем пять мудрых лампады свои напитали,
И так неразумные им говорят:
«Мы не взяли, сестры, елея с собою,
Светильников пламень угас,
И ныне мы к вам приступаем с мольбою,
Елея мы просим у вас».
Им мудрые молвят в ответ: «Хоть помочь мы и рады,
Но только ни вам недостанет, ни нам на лампады;
Купить у торгующих вы бы могли».
И вот к продавщицам спешат неразумные девы…
Тогда раздалися веселья напевы:
Жених приближался. С Ним вместе вошли
Пять мудрых на свадебный пир со своими
Лампадами. И затворилися двери за ними.
И прочие девы к закрытым дверям
Вернулись. Стеная и плача, они восклицали:
«Отверзи, о Господи, Господи, нам!»
И слышат в ответ в неутешной печали
Они Жениха укоризненный глас:
«Аминь, говорю вам, не ведаю вас!»
11 июля 1884
Красное Село
* * *
Блажен, кто улыбается,
Кто с радостным лицом
Несет свой крест безропотно
Под терновым венцом;
Не унывает в горести,
В печали терпелив
И слезы копит бережно,
Их в сердце затаив.
Блажен, кто скуп на жалобы,
Кто светлою душой
Благословляет с кротостью
Суровый жребий свой;
Кто средь невзгод уныния,
Тревоги и скорбей
Не докучает ближнему
Кручиною своей;
Кто, помня цель заветную,
Безтрепетной стопой
И весело, и радостно
Идет своей стезей.
Блажен, кто не склоняется
Перед судом молвы,
Пред мнением толпы людской
Не клонит головы;
Кто злыми испытаньями
И горем закален,
Исполненный отвагою,
Незыблем и силен,
Пребудет тверд и мужествен
Средь жизненной борьбы,
Стальною наковальнею
Под молотом судьбы.
1885
Музыка П.И. Чайковского (мужской хор без сопровождения, 1889), АЛ. Копылова (смешанный хор, 1893).
Из цикла «На чужбине»
* * *
На площади Святого Марка,
Где вьются стаи голубей,
Где меж безчисленных колонн за аркой арка
Пленяет взор каймой узорчатой своей,
Остановился я… Уж угасал, бледнея,
Тревожный, суетливый день.
С безоблачных небес, таинственно синея,
На землю сонную спускалась ночи тень;
И колокола благовест унылый
Сзывал к вечерне христиан.
Меня Влекло неведомою силой
К старинному собору, чтобы дня
Забыть и шум, и утомленье.
Благоговейного исполнен умиленья,
Переступил святыни я порог…
Лампады теплились, дымилися кадила,
И сумрачная мгла, казалось, говорила:
Здесь соприсутствует нам Бог! –
И стал молиться я спокойный и безмолвный.
Орган откуда-то с незримой вышины
Звучал торжественно, и стройных звуков волны
Лилися среди мертвой тишины.
В них слышались и слезы, и стенанья,
Скорбь за утраченные небеса,
И неземные воздыханья,
И райских песен голоса.
Прозрачный, легкий дым каждений благовонных,
Струясь вкруг мраморных столбов,
Скользя по плитам стен, вдоль сводов закопченных,
Вился и таял в мраке куполов,
Молитвой и веками освященных.
И лики строгие угодников святых
Со злата греческой мусии
Глядели на меня… И о родных
Иконах матушки России
Невольно вспомнил я тогда;
Моя душа крылатою мечтою
Перенеслась на родину, туда,
На север, где теперь, согретая весною,
Душистая черемуха цветет,
Благоухают пышные сирени,
И песни соловей поет…
В уме столпилось столько впечатлений!..
И вздохом я вздохнул таким,
Каким вздохнуть один лишь Русский может,
Когда его тоска по родине изгложет
Недугом тягостным своим.
19 апреля 1885
Венеция
Перед Сикстинской Мадонной
Глядишь на этот образ запрестольный,
И слово замирает на устах:
Молиться хочется невольно,
И слезы копятся в глазах.
Так и влечет в священном восхищеньи,
Как папа Сикст, колени преклонить
И, как Варвара, в умиленьи
Взор недостойный опустить!
25 мая 1885
Дрезден
* * *
Когда, провидя близкую разлуку,
Душа болит уныньем и тоской,
Я говорю, тебе сжимая руку:
Христос с тобой!
Когда в избытке счастья неземного
Забьется сердце радостью порой,
Тогда тебе я повторяю снова:
Христос с тобой!
А если грусть, печаль и огорченье
Твоей владеют робкою душой,
Тогда тебе твержу я в утешенье:
Христос с тобой!
Любя, надеясь, кротко и смиренно
Свершай, о друг, ты этот путь земной
И веруй, что всегда и неизменно
Христос с тобой!
7 января 1886
С.-Петербург
Молитва
Научи меня, Боже, любить
Всем умом Тебя, всем помышленьем,
Чтоб и душу Тебе посвятить,
И всю жизнь с каждым сердца биеньем.
Научи Ты меня соблюдать
Лишь Твою милосердную волю,
Научи никогда не роптать
На свою многотрудную долю.
Всех, которых пришел искупить
Ты Своею Пречистою Кровью,
Безкорыстной, глубокой любовью
Научи меня, Боже, любить!
4 сентября 1886
Павловск
Романс И. С. Ходоровского (1902).
* * *
Когда с зарей над сонною землею
Забрезжит луч небесного огня,
Я начинаю новый день мольбою:
Благослови меня!
Лишь только вечер, тихо догорая,
Подернет сумраком сиянье дня,
Я говорю тебе, о дорогая:
Благослови меня!
И если знаешь ты, мой ангел милый,
Как дорога молитва мне твоя,
То и всегда, всю жизнь и до могилы
Благословляй меня!
4 сентября 1886
Павловск
На страстной неделе
Жених в полуночи грядет!
Но где же раб Его блаженный,
Кого Он бдящаго найдет
И кто с лампадою возжженной
На брачный пир войдет за Ним?
В ком света тьма не поглотила?
О, да исправится, как дым
Благоуханного кадила,
Моя молитва пред Тобой!
Я с безутешною тоской
В слезах взираю издалека
И своего не смею ока
Возвесть к чертогу Твоему.
Где одеяние возьму?
О Боже, просвети одежду
Души истерзанной моей,
Дай на спасенье мне надежду
Во дни святых Твоих Страстей!
Услышь, Господь, мои моленья
И тайной вечери Твоей,
И всечестного омовенья
Прими причастника меня!
Врагам не выдам тайны я,
Воспомянуть не дам Иуду
Тебе в лобзании моем,
Но за разбойником я буду
Перед Святым Твоим крестом
Взывать коленопреклоненный:
О, помяни, Творец вселенной,
Меня во Царствии Твоем!
Страстная среда 1887
Мраморный дворец
Музыка М.Р. Щиглева (смешанный хор, 1899).
Колыбельная песенка
Князю Иоанну Константиновичу
Спи в колыбели нарядной,
Весь в кружевах и шелку,
Спи, мой сынок ненаглядный,
В теплом своем уголку!
В тихом безмолвии ночи
С образа, в грусти святой,
Божией Матери очи
Кротко следят за тобой.
Сколько участья во взоре
Этих печальных очей!
Словно им ведомо горе
Будущей жизни твоей.
Быстро крылатое время,
Час неизбежный пробьет;
Примешь ты тяжкое бремя
Горя, труда и забот.
Будь же ты верен преданьям
Доброй, простой старины;
Будь же всегда упованьем
Нашей родной стороны!
С верою твердой, слепою
Честно живи ты свой век!
Сердцем, умом и душою
Русский ты будь человек!
Пусть тебе в годы сомненья,
В пору тревог и невзгод,
Служит примером терпенья
Наш православный народ.
Спи же! Еще не настали
Годы смятений и бурь!
Спи же, не зная печали,
Глазки, малютка, зажмурь!..
Тускло мерцает лампадка
Перед иконой святой…
Спи же безпечно и сладко,
Спи, мой сынок, дорогой!
4 марта 1887
Мраморный дворец
Из поэмы «Севастиан-мученик»
III
Совершая жертвоприношенье,
Цезарь сам стоял пред алтарем,
И жрецы в немом благоговенье
С утварью теснилися кругом.
Все во прах повергнулись толпою,
Преклонился сам Максимиан, –
Не поник отважной головою
Лишь один Севастиан.
IV
Засверкали цезаревы очи
И зловещим вспыхнули огнем,
Вне себя он стал мрачнее ночи
Искаженным яростью лицом:
«Ты ль не хочешь чтить моей святыни,
Возмущая наше торжество!
Ты ль, трибун мой, дерзкою гордыней
Оскорбляешь божество!»
V
И безстрашно, твердо и спокойно
Отвечал ему Севастиан:
«Человеку, цезарь, недостойно
Почитать бездушный истукан.
Правды нет в твоей безумной вере,
Ваши боги – лживая мечта.
Не могу я кланяться Венере,
Исповедуя Христа!
VI
Он – мой Бог! Его святою кровью
Грешный мир искуплен и спасен;
Лишь Ему с надеждой и любовью
Я молюсь коленопреклонен.
Небеса Он создал, создал землю,
Создал все, что дышит и живет.
Лишь Его велениям я внемлю,
Он мне помощь и оплот!»
XIX
Но в последний раз борца Христова
С вышины послышались слова, –
И мгновенно все умолкло снова,
Как объято силой волшебства.
Над немой, смятенною толпою
Словно с неба слово то гремит
И ее, как Божьею грозою
Разражайся, громит:
XX
«Ты ужели страхом новой казни
Возмечтал слугу Христа смутить?
Воин твой, о цезарь, чужд боязни,
Казнь одну успел я пережить, – Верь!
Приму вторую так же смело,
Умирая с радостью святой:
Погубить ты властен это тело,
Но не дух безсмертный мой.
XXI
О Господь, простивший Иудеям,
На кресте их злобою распят,
Отпусти, прости моим злодеям:
И они не знают, что творят.
Пусть христовой веры семенами
В глубине поляжем мы земли,
Чтоб побеги веры той с годами
Мощным деревом взошли.
XXII
Верю я! Уж время недалеко:
Зла и лжи с земли сбегает тень,
Небеса зарделися с востока, –
Близок, близок правды яркий день!
Уж вдали стекаются дружины,
Юный вождь свою сбирает рать,
И ничем его полет орлиный
Вы не можете сдержать.
XXIII
Константин – тот вождь непобедимый!
Он восстанет Божиим послом,
Он восстанет, Промыслом хранимый,
Укрепленный Господом Христом.
Вижу я: в руке его державной
Стяг, крестом увенчанный, горит,
И богов он ваших в битве славной
Этим стягом победит.
XXIV
Тьму неправды властно расторгая,
Словно солнце пламенной зарей,
Засияют истина святая
И любовь над грешною землей.
И тогда, в день радости и мира,
Осенятся знаменьем креста
И воспрянут все народы мира,
Славя Господа Христа!»
22 августа 1887
Павловск
Колокола
Несется благовест… Как грустно и уныло
На стороне чужой звучат колокола.
Опять припомнился мне край отчизны милой,
И прежняя тоска на сердце налегла.
Я вижу север мой с его равниной снежной,
И словно слышится мне нашего села
Знакомый благовест: и ласково, и нежно
С далекой родины гудят колокола.
20 октября 1887
Штутгарт
Музыка А. Н. Алфераки (1892), Вас. С. Калинникова (смешанный хор, 1901), Р.М. Глиэра (1905) и других композиторов.
* * *
Не говори, что к небесам
Твоя молитва не доходна:
Верь, как душистый фимиам,
Она Создателю угодна.
Когда Ты молишься, не трать
Излишних слов; но всей душою
Старайся с верой сознавать,
Что слышит Он, что Он с тобою.
Что для Него слова? О чем,
Счастливый сердцем иль скорбящий,
Ты не помыслил бы, – о том
Ужель не ведает Всезрящий?
Любовь к Творцу в душе твоей
Горела б только неизменно,
Как пред иконою священной
Лампады теплится елей.
25 января 1888
Мраморный дворец
* * *
Когда креста нести нет мочи,
Когда тоски не побороть,
Мы к небесам возводим очи,
Творя молитву дни и ночи,
Чтобы помиловал Господь.
Но если вслед за огорченьем
Нам улыбнется счастье вновь,
Благодарим ли с умиленьем,
От всей души, всем помышленьем
Мы Божью милость и любовь?
10 июня 1899
Красное Село
Романс Е.Н. Греве-Соболевской (1905).
* * *
Бывают светлые мгновенья:
Земля так несравненно хороша!
И неземного восхищенья
Полна душа.
Творцу миров благоуханье
Несет цветок, и птица песнь дарит:
Создателя Его созданье
Благодарит.
О, если б воедино слиться
С цветком, и птицею, и всей землей,
И с ними, как они, молиться
Одной мольбой;
Без слов, без думы, без прощенья
В восторге трепетном душой гореть
И в жизнерадостном забвенье
Благоговеть!
2 июля 1902
Стрельна
Надежда на Бога
Из Виктора Гюго
Надейся, о дитя! Все завтра, завтра снова
И завтра и всегда. Верь в Божью благодать!
Надейся, и когда заря зардеет снова,
Благословенья мы с молитвой будем ждать.
За грех, о ангел мой, нам суждены страданья.
Быть может, за святой молитвы лишний час,
Господь, благословив и слезы покаянья
И грезы чистоты, – благословит и нас.
5 января 1911
Мраморный дворец
Из драмы «Царь Иудейский»
Действие первое. Явление десятое
Вдали от города, сперва совсем тихо, но постепенно все громче раздается пение учеников Иисусовых. Уже стемнело.
Иоанна:
К покаянью Он зовет;
Любить врагов Он нам повелевает
И ближнего, как самого себя,
Платить добром, благотворить Он учит
Тем, кто клянут и ненавидят нас.
Блаженство обещает Он и Царство
Небесное всем изгнанным за правду,
И алчущим, и жаждущим ее,
И чистым сердцем, кротким, миротворцам,
И милостивым всем, и нищим духом.
Он утешенье плачущим сулит.
Он говорит всем тем, кого поносят
И всячески злословят за Него:
«Возрадуйтесь, возвеселитесь, ибо
Награда ваша в Небе велика.
Да светит свет ваш пред людьми, да видны
Им будут ваши добрые дела,
Да вознесут они и да прославят
Превечного Отца на Небесах».
Прокуда:
Твоим речам я внемлю, Иоанна,
И замирает сладостно душа;
Они ласкают, трогают, волнуют,
Мне слышится родное что-то в них,
Как будто мне они уже звучали
Когда-то, где-то, как забытый сон,
Как песня матери над колыбелью…
Песнь учеников Иисусовых
О Господи! Боже спасенья,
К Тебе я взываю мольбой,
И жаркое сердце моленья
Всегда и везде пред Тобой;
И днем, и в ночное молчанье
Возносятся к небу они.
О Боже, в ответ на стенанье
Ты ухо Твое преклони!
Во зле находил я усладу,
Душа истомилась моя,
Я жизнью приблизился к аду,
Страшит меня ярость Твоя.
Во рву, в преисподней лежу я,
И смертная сень надо мной,
И, мучась во тьме и тоскуя,
К Тебе я взываю мольбой.
Ты ведаешь, как я страдаю:
Готовы глаза изнемочь,
Я руки к Тебе воздеваю,
О Боже, весь день и всю ночь.
Услышь этот вопль и моленья,
Я нищ, о Господь, пред Тобой!
О Боже мой, Боже спасенья,
К Тебе я взываю с мольбой!
* * *
Действие второе. Явление третье
Солнце взошло. За сценой издали слышны доносящиеся из храма звуки труб левитов.
Иосиф:
Мужайтесь! – Слышите, трубят левиты.
К безсмертному Творцу на небесах
С молитвою прибегнем в час рассвета.
Мы на земле безпомощны и жалки.
Приклонит ухо к нам Он в день печали
И заступленье с помощью пошлет.
Иоанна и Лия становятся на колени.
Иосиф:
Боже, всесильной рукою
Столько творящий чудес,
Ты засветил над землею
Светлое солнце небес.
Боже, не только нам в очи
Солнечный свет Ты пролей, –
В сердце, где сумерки ночи,
Также да будет светлей!
Иоанна:
Дай мне не быть малодушной,
Дай мне смиренной душой
Быть неизменно послушной
Воле Твоей пресвятой.
Дай мне в часы испытанья
Мужества, силы в борьбе!
Дай мне в минуту страданья
Верной остаться Тебе!
Лия:
Солнца лучом озаривший
Смертные очи мои,
Дай мне, людей возлюбивший,
Непрестающей любви!
В небе вослед за ненастьем
Солнцу велевший сиять,
Сердца избранника счастьем
Дай мне всю жизнь озарять.
Александр (преклоняя колени):
Первыми солнца лучами
Ночи рассеявшей тьму,
Чистыми дай нам сердцами
Имени петь Твоему.
Труд повседневный, усердный,
Нами творимый в любви,
Солнцем Твоим, Милосердный
Господи, грей и живи!
Действие четвертое. Явление четырнадцатое
Никодим, Симон, Руф, Вартимей и Центурион всходят на вершину скалы и скрываются налево.
Александр:
Из тех, кто славу Господа внимая,
За ним ходили, многие пришли,
И гроб украшенным цветами рая,
Душистыми Лилеями нашли.
Цветы рассыпаны сверх плащаницы,
И, по цветку взяв набожной рукой,
Идут ученики и ученицы
И псалмопевца песнь поют толпой.
Симон, Александр и Лия уходят налево.
Иосиф (один на вершине скалы):
Тебе, Воскресшему, благодаренье!
Минула ночь, и новая заря
Да знаменует миру обновленье,
В сердцах людей любовию горя.
Хвалите Господа с небес
И пойте непрестанно:
Исполнен мир Его чудес
И славы несказанной.
Хвалите сонм безплотных сил
И ангельские лики:
Из мрака скорбного могил
Свет воссиял великий.
Хвалите Господа с небес,
Холмы, утесы, горы!
Осанна! Смерти страх исчез,
Светлеют наши взоры.
Хвалите Бога, моря даль
И океан безбрежный!
Да смолкнут всякая печаль
И ропот безнадежный!
Хвалите Господа с небес
И славьте, человеки!
Воскрес Христос! Христос воскрес!
И смерть попрал навеки!
Пение слышно громче, продолжаясь и по падении занавеса.
6 апреля 1912
Павловск. На Святой
Молитвенная поэзия
«Древнерусская книжность не знала стихотворной поэзии» – гласит одна из основных аксиом секулятивного литературоведения, не требующая доказательств лишь потому, что она недоказуема, ее принимают как неоспоримый научный факт. А в результате из тысячелетней истории русской поэзии и поныне изъяты шесть веков (с середины XI до середины XVII веков), считающиеся «эпохой отсутствия стихотворства». О причинах можно судить по судьбе самых первых памятников литературы Древней Руси – «Слова о Законе и Благодати» и «Испытания веры» митрополита Илариона, отсутствовавших в советских источниках вплоть до конца XX века.
Первый русский (по происхождению) митрополит Иларион уже при Ярославе Мудром ответил на самый главный вопрос: как жить Руси – по ветхозаветному Закону, гласящему «око за око и зуб за зуб», или по христианской Благодати. В народе это называется по закону или по совести. По закону, который во все времена был и остается что дышло, или по совести, которую не обманешь, не обойдешь. Одно дело начинать историю русской литературы с ратного, полуязыческого «Слова о полку Игореве» безымянного автора, совсем другое – с пастырского «Слова о Законе и Благодати» и молитвы «Испытание веры». Разница не в исторической дистанции, довольно значительной, – полтора столетия, а в духовных приоритетах, в отрицании христианских основ всей русской культуры.
Все это, естественно, нисколько не умаляет значения «Слова о полку Игореве» как выдающегося памятника литературы Киевской Руси рубежа XII – XIII веков, но… в начале было «Слово о Законе и Благодати» и «Испытание веры» митрополита Илариона, созданные в первой половине XI века и имевшие не менее важное значение, чем возведение в те же самые годы киевского Софийского собора и основание Киево-Печерской лавры. «Испытание веры» и появившаяся вслед за ним «Молитва за всех христиан» игумена Феодосия Печерского заложили основы всей русской молитвенной поэзии. Современником автора «Слова о полку Игореве» был один из самых выдающихся златоустов Киевской Руси Кирилл Туровский. Русская поэзия уже с истоков своих освящена именами трех поэтов-иноков, причисленных к лику святых, – митрополита Илариона, Феодосия Печерского и Кирилла Туровского. Не менее значим и княжеский вклад – «Молитва» Владимира Мономаха.
Считается, что «Слово о Законе и Благодати» создано не ранее 1037 года и не позднее 1050 года. Нижняя дата – год закладки Софийского собора – указана в «Повести временных лет», но в «Новгородской первой летописи» называется другая – 1017 год. Что тоже не исключено. Ярослав Мудрый закончил двадцатилетнее строительство, и в 1037 году собор был освящен как митрополичий храм. Иларион описывает красоту уже построенной и украшенной Киевской Софии: «И дом Божий великий святой Премудрости Его создал на святость, на освящение города твоего, ее же изукрасил всякой красотой, золотом и серебром, дорогими каменьями и священными сосудами. Красуется эта церковь и прославляется во всех странах соседних, потому что не найдется другой такой во всем подлунном мире и в полуночных странах от востока до запада». Это описание вполне соответствует действительности. Киевская София превзошла по своим размерам и узорочью константинопольскую Софию. Общепринятая дата закладки собора позволяет лишь приблизительно датировать «Слово» серединой или концом 40-х годов. Зато верхняя дата неоспорима: «Слово» не могло появиться после 1050 года, так как умершая в 1050 году жена Ярослава Мудрого великая княгиня Ирина упоминается в нем как живая. Это означает, что Иларион стал киевским митрополитом уже после создания «Слова» и благодаря «Слову».
«В лето 6559 (1051). Постави Ярослав Лариона митрополитом русина в Святой Софии», – за этой краткой погодной записью «Повести временных лет» следует подробный рассказ Нестора о том, как Иларион, еще будучи пресвитером княжеской церкви в селе Берестово под Киевом, «хожаше с Берестового на Днепр, на холм, где ныне ветхий монастырь, и тут молитву творяше, бе бо ту (тут) лес велик. Ископа пещерку малу, двусажену, и приходя с Берестового, отпеваша часы и моляшеся ту Богу втайне». Ценность свидетельства Нестора состоит в том, Иларион ходил молиться втайне на лесистый холм неподалеку от княжеской резиденции в Берестове еще до того, как Антоний Печерский вырыл там же свою первую пещерку. «И прииде на холм, – сообщает Нестор об Антонии, – идеже бе Аарион ископал пещерку, и возлюби место ее, и веселися в не, и нача молитися Богу со слезами: «Господи! Утверди мя в месте сем…»
Датой основания Киево-Печерского монастыря считается тот же самый 1051 год, когда Иларион стал митрополитом, оставив церковь в Берестове и свою пещерку. Через четыре года в летописи появится имя нового киевского митрополита – грека Ефрема, назначенного после смерти князя Ярослава Константинопольским патриархатом вместо Илариона. Никаких достоверных сведений о его дальнейшей судьбе не сохранилось. Можно только предполагать, что чернец Иларион, упоминаемый Нестором в «Житии Феодосия Печерского», и бывший митрополит Иларион – одно лицо. Возможно ли, чтобы Феодосий Печерский не знал, что чернец, как описывается в Житии, по вся дни и нощи приходивший в его келью, читавший и переписывавший книги, тихо поевший псалмы, рукама прядуща шерсть – сверженный киевский митрополит?.. При основании монастыря и настоловании Илариона в митрополиты сам Феодосий был еще пятнадцатилетним, игуменом, правящим стадо черноризцев, он стал в 1061 году, в двадцать пять лет, умер, не дожив до сорока. «В лето 6582 (1074). Феодосий, игумен печерский, преставися. Скажем же о успеньи его мало», – этой записью «Повести временных лет» заканчивается жизнь и начинается житие Феодосия Печерского. В малом летописном рассказе 1074 года упоминаются многие из печерских черноризцев первых двух десятилетий, в том числе старцы времен основания монастыря, но имя Илариона появляется лишь в «Житии Феодосия Печерского». Все три записи: 1051, 1074 годов и конца XI – начала XII веков в «Житии» принадлежат Нестору, но между собой они связаны лишь совпадением имен в записи 1051 года и «Житии». Хотя конечно же Илариону, первым выкопавшему пещерку малую на месте будущего пещерного монастыря, что называется, сам Бог велел вернуться в нее и скончати жизнь тем самым иноком, который приходил петь псалмы в келью Феодосия, но в малой схиме и великой схиме он был уже под другими именами…
Основание в Киеве собора, посвященного Софии – Премудрости Божьей, – «нижняя черта» в датировке не только «Слова» Илариона, но и всей русской христианской культуры. Прежде всего – письменной, книжной. В записи «Повести временных лет» сообщается о закладке Софийского собора одновременно с Золотыми воротами, с церковью Благовещания и двумя монастырями – Георгиевским и Ирининским (Георгий – православное имя, полученное в 988 году при крещении Ярославом Мудрым, Ирина – православное имя его жены, дочери шведского короля Олафа Ингигерды). Все храмы, примыкающие к Софийскому собору, составляют единый архитектурный ансамбль нового «Ярославова города» и выражают языком архитектуры те же идеи, которые в «Слове» Илариона выражены языком прозы, поэзии. Летописец отмечает: «Отец бо сего Володимер землю взора и умягчи, рекше крещеньем просветив. Се же насея книжными словесы сердца верных людей; а мы пожинаем, ученье приемлющее книжное». Владимир вспахал и умягчил землю крещеньем, а при его сыне появились первые всходы. Ярослав открыл в митрополичьем Софийском соборе книгописную мастерскую, где книги уже не только переписывались, но и переводились – «перекладаша от грек на словенское письмо».
«Слово» Илариона – первое из непереводных книжных словес, прозвучавшее как живое слово. Нет сомнений, что Иларион огласил его в храме, но когда и где?..
Митрополит Макарий (Булгаков), подробно изложив «Слово» в своей «Истории Русской Церкви», отвечает на этот вопрос: «Всего вероятнее – в Десятинном храме, где покоилось самое тело Владимира, и в день памяти равноапостольского князя. Нет сомнения, что благочестивый Ярослав ежегодно совершал вместе со всеми киевлянами память по отце своем в день его кончины (15 июля) у гроба его. Если когда, то особенно в этот торжественный день в присутствии самого князя с семейством и при многочисленном стечении народа прилично было возгласить похвальное Слово просветителю России. Если где, то особенно у гроба его естественно было воскликнуть: «Встань от гроба твоего, честная глава! Встань, отряси сон… встань, посмотри на сына твоего Георгия, посмотри на кровного своего, посмотри на возлюбленного своего!..» Во всяком другом храме такое обращение к святому князю было бы не столько уместно».
Добавим к этому, что и сам благочестивый Ярослав принял крещение в 988 году вместе с двенадцатью детьми князя Владимира. На оглашении «Слова» среди многочисленного народа присутствовали и те, кто тогда на Днепре под пение молитв «влезоша в воду, и стояху овы до шеи, а другие до персий, младии же по перси». С тех пор прошло всего лишь 50–60 лет, и все происходило неподалеку от Десятинной церкви, воздвигнутой князем Владимиром через три года после крещения и ставшей его усыпальницей. Недаром в рассказе «Повести временных лет» о смерти Феодосия Печерского особо выделен среди его паствы старец «именем Еремия, иже помняше крещенье земли Русския». Старцу Еремии в ту пору вполне могло быть 10–15 лет.
Митрополит Макарий пишет о Иларионе в основном как о княжеском пресвитере, отмечая, что он был «избран Собором русских епископов прямо в митрополиты, приняв предварительно пострижение от преподобного Антония». Ко времени пребывания Илариона во главе Русской церкви митрополит Макарий относит его молитву «Испытание веры», произнесенную им «при посвящении своем, по обычаю церковному».
Посвящение в митрополиты могло происходить в 1051 году только в одном месте – митрополичьем Софийском соборе. В основе сохранившейся молитвы Илариона «Испытание веры» – тот самый апостольский «Символ веры», о котором он упоминает в «Слове», когда говорит о законе, составленном «для людей «уставцами Никейского собора» – Первым Вселенским собором в Нике, утвердившим в 325 году окончательный текст христианской молитвы, звучавшей с тех пор при крещении. Таким же крещением для Илариона было посвящение в митрополиты, при этом он произносил свой авторский текст. Вполне возможно, что канонического текста «Символа веры» на славянском языке к тому времени еще не существовало, молитва Илариона – первый перевод.
Об Иларионе-митрополите, как это ни странно, известно гораздо меньше, чем об Иларионе-пресвитере, хотя второе подобное посвящение русского митрополита состоялось лишь через четыреста с лишним лет. Единственными достоверными свидетельствами остались летописные записи, «Слово о Законе и Благодати», «Испытание веры» и молитва, в которой он обращался к Богу от имени всех русских людей:
Мы люди Твои,
овцы пажити Твоей,
стадо, которое Ты только начал пасти,
отторгнув от пагубы идолослужения,
Пастырь добрый, положивший душу за овец,
не оставь нас, ведь мы еще блуждаем,
не отвергни нас!
И ныне, почти через тысячу лет, эти слова может произнести каждый, переживший пагубу идолослужения XX века, мы еще блуждаем и в XXI веке…
Две молитвы Илариона в тексте «Слова», две – вне «Слова» и последовавшие за ними молитвы Феодосия Печерского и Владимира Мономаха, казалось бы, дают все основания начинать историю русской поэзии с этих молитвословий середины XI – начала XII веков. Не тут-то было…
Вслед за первым акафистом в честь князя Владимира в «Слове о Законе и Благодати», в житийной повести второй половины XI века печерского инока Иакова «Память и похвала князю Владимиру» креститель Руси, предавая душу свою в руце Божии, произносит перед смертью покаянную молитву:
«Господи Боже мой, не познал Тебе бяху, но помиловал мя еси и святым крещением просветил мя еси, и познах тя, Боже всех, святый творче всея твари, Отче Господа нашего Иисуса Христа, слава ти с Сыном и Святым Духом! Владыко Боже, не помяни моей злобе, не познал есмь Тебя в поганстве, ныне же тя знаю и ведаю, Господи Боже мой, помилуй мя. Аще мя хочеши казнити и мучити за грехи моя, казни сам мя, Господи, бесом не предай же меня!»
Канонизация крестителя Руси, причисление к лику святых равноапостольского князя Владимира, состоялась лишь в XIII веке, но уже в середине и в конце XI века звучали акафист Илариона и «Молитва князя Владимира» инока Иакова как о русском святом. Тексты этих молитв, как и все остальные древнерусские поэтические памятники, не разбиты на стихотворные строки, что вовсе не превращает их в прозу. Сама древнерусская проза тоже во многих случаях ритмизована, среди таких стихотворений в прозе «Слово о Законе и Благодати», «Слово о князьях», «Слово Даниила Заточника», «Слово о полку Игореве», «Слово о погибели Русской земли», «Слово о Мамаевом побоище», «Слова» Серапиона Владимирского и другие, в которых проза неотделима от поэзии.
Среди основоположников русской молитвенной поэзии – младший современник Илариона и Феодосия Печерского летописец Нестор, ставший печерским иноком в 1070-е годы. В его «Чтение о Борисе и Глебе» входят две молитвы Бориса и молитва Глеба перед закланием. В «Житии Феодосия Печерского», созданном Нестором по рассказам самовидцев, можно выделить несколько молитв Феодосия и других иноков. «Молитва Владимира Мономаха» помещена в «Повести временных лет» вслед за его «Поучением». Само «Поучение» тоже основано на молитвах: Владимир Мономах не просто цитирует строки псалмов, он гадает по Псалтири. Исследователи приложили немало усилий, чтобы выявить прямые и скрытые цитаты, в качестве основного принципа структурирования текста с помощью псалтирных стихов, не разглядев за этим «забором» главного – самой с тихотворной русской поэзии:
… виждь церкви цветущи,
виждь христианство растуще,
виждь град, иконами святых освещаем
и блистающеся, и туманом обухаем,
и хвалами божественными
и пением святым оглашаем.
И си вся видев, взрадуися и взвеселися
и похвали благого Бога, всем сим строителя!..
Радуйся, Учителю наш
И Наставниче благоверию!
В оригинале эта молитва Илариона, обращенная к князю Владимиру, тоже не разбита на стихотворные строки, что без труда может сделать каждый, убедившись в ритмической организации молитвы и наличии в ней ассонансных рифм, характерных для всей древнерусской поэзии.
Завершается «Слово» Илариона, как отмечается в современном исследовании, «самостоятельно составленным автором аллилуйным стихом». Но даже эти стихи оставляют незыблемым основной тезис об отсутствии стихотворства в древнерусской поэзии. «Псалтырные стихи, – заключает автор уже цитированного исследования, – насквозь пронизывая раннюю средневековую прозу, несли, по-видимому, заряд такой поэтической силы, являли столь мощную лирическую струю, что образованный средневековый писатель/читатель с достаточно сложной духовной организацией, даже будучи знаком с европейской стихотворной культурой, не испытывал дискомфорта от отсутствия в древнерусской книжности оригинальной лирической поэзии».
Трудно сказать, какую европейскую стихотворную культуру имеет в виду автор, если в середине XI века в Европе таковой попросту не было, даже современница митрополита Илариона, дочь Ярослава Мудрого Анна, став королевой Франции и приняв католичество, из поэтических произведений того времени могла знать только византийские, латинские и первые русские молитвенные стихи. Со времен, по выражению митрополита Иоанна, «атеистической одури» 20–30 годов[141], конечно, много воды утекло, но гласные и негласные запреты дают знать о себе и поныне. Времена изменились, но былые идеологемы остались, превратились в якобы научные догмы.
Приведенные цитаты – из книги 2002 года, одной из лучших о русской псалтирной поэзии и Симеоне Полоцком, как отмечается в ней, «в эпоху начавшейся секуляризации и распространения стихотворства в России». Обо всем, что предшествовало секуляризации, говорится: «Древняя Русь, присоединившись к православному Востоку, получила от него в наследство церковную гимнографию, корпус всех богослужебных книг. Этот факт во многом повлиял на последующее развитие русской культуры».
С «Псалтири рифмотворной» Семиона Полоцкого, нет спору, начинается эпоха распространения стихотворства, но «Слово о Законе и Благодати» и молитвы митрополита Илариона стоят у истоков рождения и в о з р о ж д е н и я всей русской религиозной поэзии: рождения – в XI и возрождения – в конце XX веков. Первые поэтические переводы Виктора Дерягина и Юрия Кузнецова появились в 1994 и 1998 годах, и в эти же годы «Слово о Законе и Благодати» и молитвы Илариона не только вошли, но и открыли первый том академической двадцатитомной «Библиотеки литературы Древней Руси». Это произошло в 1997 году.
Не менее значимой представляется публикация статьи Виктора Былинина «Древнерусская духовная лирика» (альманах «Прометей», т. 16. М., 1990), посвященной «церковной поэзии, гимнографии, тому пласту нашей средневековой словесности, который и по объему своему, и по фактическому значению выделяется над всеми остальными ее видами и жанрами». Автор достаточно осторожен в своих «предварительных определениях», дабы не дразнить гусей, коих в ту пору было более чем достаточно. В 1981 году в серии «ЖЗЛ» (альманах «Прометей» тоже был ЖэЗээЛовским) вышла книга Валерия Сергеева «Андрей Рублев», переизданная 1986 и 1990 годах (общий тираж этих трех изданий – полумиллионный). Сразу же после первого издания в журнале «Наука и религия» появилась статья в лучших традициях «доносительской критики». Основной пункт обвинения состоял в том, что эту книгу можно читать с церковной паперти, она является пособием по объяснению сюжетов рублевских икон. Виктор Былинин в своей статье касался такой же табуированной темы, воссоздавая картину развития гимнографии с XI по XVII век как выдающегося явления литургической поэзии Киевской и Московской Руси. Помимо летописных сводов, многочисленных повестей и сказаний о важнейших исторических событиях и исторических личностях, на Руси издревле существовала особая форма церковных служб, посвященных памяти русским святым – княгине Ольге, князьям Борису и Глебу, князю Владимиру, Евфросинии Полоцкой, Михаилу Черниговскому, Михаилу Тверскому, Сергию Радонежскому и другим. В статье называются многие имена «забытых» поэтов-гимнографов, чьи произведения сохранились лишь в рукописных певческих сборниках. Неизданными остаются большинство из молитв и служб даже Кирилла Туровского, митрополита Киприана, Пахомия Серба, монаха Германа. Не говоря уже о том, что наука с трудом преодолевает ею же созданные жанровые расчленения на литературоведение, музыковедение, искусствоведение единого «храмового действа», о котором Павел Флоренский в известной статье 1923 года писал как о «синтезе искусств».
Симеон Полоцкий издал в 1680 году первый виршевой перевод «Псалтири, рифмами преложенной» (польскими вершами – двустишиями), но не рифмованная поэзия, как устная, так и письменная, существовала на Руси всегда.
Рифма – далеко не единственный признак поэзии. Присутствие этого краегласия (так называли рифму книжники XVII века) – верный признак более позднего происхождения по сравнению с древнегреческой, византийской, древнерусской и народной поэзией. Рифмованные стихи – такие же «новоделы», каковыми являлись частушки по сравнению с былинными, календарными, свадебными песнями и причитаниями. В русской и европейской поэзии рифмованным стихам три-четыре столетия, тогда как нерифмованным – тысячелетия.
Самые первые русские молитвы были стихами, а первые стихи – молитвами. Само слово стихи означает не что иное, как стихиры, которые во все времена не только пелись, но и читались нараспев. В них есть основной признак поэтического произведения – музыкально-ритмическая организация, отмеченная, как правило, с помощью ударений. Ударения, собственно, и заменяли рифмовку как в стихирах, так и в былинном стихе. Древнерусская крюковая нотация тоже основана на ударениях, похожих на «крюки».
Василий Буслаев, по новгородским былинам, с шести лет учился четью-петью церковному – чтению с помощью пения по той же Псалтири, закладывавшей основы не только грамоты, а всего настроя души по высочайшим образцам молитвенной поэзии псалмов. Правда, вырос из него типичный новгородский ушкуйник. «Я не верую, Васенька, ни в сон, ни в чох, а я верую в свой червленый вяз» – таков его «символ веры». Иным предстает в былинах Илья Муромец, обращающийся к богатырям с призывом: «Вы постойте-тко за веру, за отечество, /Вы постойте-тко за славный стольный Киев-град». Илья Муромец, а не Василий Буслаев погребен в Ближней пещере Киево-Печерской лавры и причислен к лику святых. Но сохранилась былина «Василий Буслаев молиться ездил» о паломничестве новгородского богатыря в Святую землю со словами: «Смолоду бито, много граблено, под старость надо душу спасать». Тема искупления грехов – одна из центральных в русской молитвенной поэзии. В основе пушкинского стихотворения «Отцы пустынники» – покаянная молитва Ефрема Сирина. К таким же покаянным принадлежат многие молитвы Кирилла Туровского, «Слово, написанное на утешение себе» Максима Грека, «Канон Ангелу Грозному Парфения Уродливого» – так подписал свое покаяние Иван Грозный. Мы знаем Ивана Грозного по его, как он сам выражался, кусательным посланиям к князю Андрею Курбскому – блестящим образцам православной публицистики, тоже, кстати говоря, ритмизованной. Менее известен Иван Грозный в монашеской ризе, создавший певческую академию, в которую собрал лучших церковных распевщиков, композиторов, гимнографов. Федор Крестьянин, братья Потаповы, Третьяк Зверинцев, Савлук Михайлов, Иван Каломнитин, крестовые дьяки Андреев и Иван Юрьев-Нос – вот далеко не полный список тех, кто вместе с царем сочинял церковные гимны, музыку к ним и потом исполнял их в александровской «хоровой капелле». Среди гимнографов был и сын Ивана Грозного царевич Иван, убитый им в 1581 году в порыве гнева в той же Александровской слободе. Сохранился его Канон Антонию Сийскому, приуроченный к канонизации святого в 1579 году. В предисловии царевич Иван сообщает подробности о созданном им Житии и Каноне: «… Любовию распаляем ко святому и, образ его изыскав от тех самовидцев и неложных свидетелей, и, еже слышах у отца моего о подобии лица его и возраста, и от вельмож знаем бяше был преподобный всеми, – часто прихожаше во град Москву; и от тех от всех испытно испытав, и напечатать повелел подобие воображения, а сам Канон изложи от житиа его, елико вразуми мя Бог и в разум мой прииде».
На создание подобных поэтических биографий порой уходили годы. За столетие до царевича Ивана Пахомий Серб почти два года прожил в Кирилло-Белозерском монастыре среди учеников Кирилла Белозерского, прежде чем приступить к созданию Службы ему как подвижнику, молебнику за Русь. А первые такие церковные Службы и Каноны русским святым появились уже в XI–XII веках.
Времена Симеона Полоцкого и весь XVII век недаром называют «переходным столетием». Русь выдержала смуту, церковный раскол, при Тишайшем царе Алексее Михайловиче отвоевала Смоленск, захваченный поляками при Иване Грозном, уступив лишь в одном – виршевой поэзии. Когда и как произошло это в буквальном смысле полонение, судить трудно, но уже в 1625 году князь Иван Хворостинин, некогда бывший кравчим Лжедмитрия, изобличает еретиковзлохульников в послании из почти 1300 виршевых стихов. Его современник князь Семен Шаховской, тоже в молодости отбегавший к Тушинскому вору, раскаявшись, присоединился к ополчению князя Дмитрия Пожарского, известен как автор многих молитв, в том числе рифмованных, виршевых. Даже между собой два русских князя – Семен Шаховской и Дмитрий Пожарский обменивались виршевыми посланиями. Поэты-виршевики Печатного двора писали вирши по любому поводу, создавали сложнейшие формы виршевых фигурных стихов, акростихов-головоломок. Самый известный гимнограф патриарха Никона, регент певческой школы в Новоиерусалимском монастыре иеромонах Герман тоже был поэтом-виршевиком. Лишь «неистовый протопоп Аввакум заявлял, что виршами не обык речи красить. «Житие» Аввакума, как и сама Псалтирь, начинается с молитвы «Всесвятая Троице», звучащей как его «символ веры». Он не изменил безрифменной поэзии предков, сохранил верность старой вере во всем.
Нарушение традиций не прошло безследно. «Только в XVII веке, – отмечал Виктор Былинин, – безпрецедентный авторитет священных песнопений был подвергнут сомнению. Сами российские гимнописцы, пройдя схоластическую выучку, стали больше доверяться расхожим литературным шаблонам, чем движению собственного религиозного чувства. И все же даже те из них, кто на волне всеобщего увлечения рифмотворством, захлестнувшей Россию в канун петровских преобразований, посвятил свои досуги сочинению силлабических виршей, оставались зачарованы божественной одухотворенностью и поэтичностью лучших творений церковнославянской гимнографии. Новоиерусалимский монах Герман, Симеон Полоцкий, Карион Истомин вдохновенно перелагали силлабическими стихами псалмы, акафисты, служебные каноны. Они проложили первые метры пути, связавшего древнюю церковно-поэтическую традицию с философской поэзией нового времени. Дальше были Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков, Херасков, Ключарев, Державин…».
Если же сравнить эти первые метры пути с тем, что произошло дальше, то можно увидеть, что уже при Тредиаковском и Ломоносове вся виршевая поэзия сошла на нет, будто ее и не было (в новом «переходном столетии» подобное произошло с футуризмом и другими «измами»). Поэзия, как и всякий живой организм, принимает только родственное и отторгает чуждое. Книжная силлабика не прижилась. Заслуга Тредиаковского состояла уже в том, что он не пошел по ложному пути, вновь ввел тоническую систему (назвав ее ударительной), но во всем остальном остался «книжным». Жизнеспособной оказалась только Ломоносовская силлабо-тоническая система стихосложения, соединившая книжные и народные традиции.
Виршевая поэзия – не единственное порождение XVII века и польских ее корней. Стихотворная антиклерикальная сатира тоже пришла из Польши. «Сказание о попе Саве», «Калязинская челобитная», «Служба кабаку» и другие образцы «смеховой культуры» того времени свидетельствуют о смуте, царившей в сердцах и душах людей, о смещении социальных и религиозных понятий. Анонимный автор одного из списков «Службы кабаку», пародирующей молитву «Отче наш», обращался в предисловии к тем, кого смущали подобные кощунства: «…Таковой да не понуждается к чтению, но да оставит могущему читати». (Не правда ли, знакомая логика…). Весь набор «ненормативной лексики» можно встретить и в «Сборнике Кирши Данилова», но не в первом его издании 1808 года и всех последующих, а в полном, без купюр и отточий, – уже нашего времени. Пушкин недаром писал Анне Керн о Баркове: «Не смею вам стихи Баркова // Благопристойно перевесть, // И даже имени такого // Не смею громко произнесть!» Стихи Баркова – «низовая» поэзия времен Ломоносова, ставшая образцом для эротической «барковианы». «Служба кабаку» – «низовая» антимолитва времен Симеона Полоцкого, породившая через полтора столетия антирелигиозные агитки Демьяна Бедного. Но этот «самиздат» XVII и XVIII веков никогда не предназначался для печати, званимал то место в иерархии литературных ценностей, которое отведено «кощунам» и «барковиане». Даже в «мире навыворот» времен Смуты XVII века Гришка Отрепьев, заняв царский престол, оставался Гришкой Отрепьевым, а Филарет – Филаретом…
«Аз есмь сын Церкви верный, а она ми мати», – ответчал Симеон Полоцкий гаждателям своего времени. Советские гаждатели провели столь тщательные текстологические исследования, но не для уличения, а для прославления Симеона Полоцкого как богоборца. Результат оказался нулевым. Только к концу XX века впервые прозвучали слова о том, что он всю жизнь оставался верным сыном православной Церкви в переводе, в первую очередь, стремился к соблюдению разума псалмов.
Важно выяснить и другое. «Псалтирь рифмотворная» Симеона Полоцкого – первый стихотворный перевод, но с какого языка на какой? Со славянского времен Кирилла и Мефодия на славянский язык времен Симеона Полоцкого? И с какого оригинала – прозаического или поэтического?
Во времена расцвета виршевой поэзии канонический славянский текст Кирилла и Мефодия действительно воспринимался как прозаический перевод. Даже для Тредиаковского, первого русского стиховеда, все славянские переводы византийской поэзии были прозаическими. «И хотя ж, – писал он, – Христианство награждало нас духовными Песнями по временам благороднейшими языческих и по содержанию, и по сладости, и по душевной пользе; однако всех таких священных Гимнов, Стихир и Двустиший перевод нам предан Прозою» (Выделено мной. – В.К.). Иными словами, вся христианская поэзия была представлена в России в прозаических переводах. А потому и Симеон Полоцкий считал, что он впервые переводит родом стиховным прозаический перевод с греческого на славянский, в то время как греческий перевод с еврейского и еврейский подлинник были стихотворными. Появление своего стихотворного перевода он оправдывает тем, что остается «верным Псалтири еврейской». Самого подлинника он не знал, говорил только о стихотворной форме. В 40 – 60-е годы XX века в Иудейской пустыне раскопаны так называемые Свитки Мертвого моря, около трех десятков манускриптов библейских псалмов. Переводы этих подлинников Сергея Аверинцева появились в России ровно через триста лет после «Псалтири» Симеона Полоцкого, но Сергей Аверинцев не последовал примеру первого переводчика псалмов…
В выборе стихотворной формы Симеон Полоцкий оказался прав. Вся дальнейшая русская псалтирная поэзия пойдет по этому пути. Но… перевод Кирилла и Мефодия прозаический только по форме записи и по принадлежности к разным поэтическим системам организации стиха – безрифменной и рифменной. В том-то и суть, что вся древнерусская поэзия от Илариона до Симеона Полоцкого, как переводная, так и оригинальная, стихотворная, состояла из стихотворных молитв, стихотворных проповедей, стихотворных житий. Разница состоит лишь в том, что «Молитва Владимира Мономаха» в «Повести временных лет» ничем не отличается от обычных летописных погодных записей. И все остальные стихотворные произведения записаны, как уже отмечалось, без разделения на стихотворные строки. Таковы записи былин и песен, сохранившиеся в рукописных сборниках времен Симеона Полоцкого. В знаменитом сборнике времен Ломоносова «Древние Русские Стихотворения, Собранные Киршею Даниловым» все стихотворения записаны в прозаической форме. Самые первые стихотворные записи русских народных песен датированы 1620 годом и сделаны английским священником и поэтом Ричардом Джеймсом, оказавшимся на зимовье в Архангельске. В это время в самой Москве уже появились первые поэты-виршевики, но в Архангельске Ричард Джеймс записал народный плач царевны Ксении Годуновой, умершей в 1622 году монахиней в Суздале. Стихотворная песня записана еще при жизни царевны:
А сплачется на Москве царевна,
Борисовна дочь Годунова:
«Ино, Боже, Спас милосердой!
За что наше царство загибло:
За батюшково ли согрешенье,
За матушкино ли немоленье?..
Через двести лет, в Пушкинскую эпоху, народная тональная система стихосложения вновь вернется в поэзию; в 1904 году, в Блоковскую эпоху, выйдут «Архангельские былины и исторические песни», записанные собирателем А.Д. Григорьевым; в 1915 году выступления в Политехническом музее пинежской сказительницы Марии Кривополеновой привлекут не меньшее внимание, чем поэтические вечера в том же Политехническом Владимира Маяковского и других виршевиков XX века.
Перевод Симеона Полоцкого – первый из рифмотворных переводов. Он применил новую (для того времени) стихотворную форму, что и выражено в самом названии его перевода. Образцом для него стал виршевой перевод с латинского поэта польского Возрождения Яна Кохановского. Этот перевод, впервые изданный в 1578 году, пользовался, по свидетельству Симеона Полоцкого, популярностью «во всех странах Малой, Белой и Червонной России», что и побудило его к созданию своего стихотворного перевода на русском языке. Он использовал одну из поздних форм виршевой рифмовки – краегласие, широко применявшееся его современниками. Переводы псалмов с латыни на национальные языки (Мартина Аютера – в Германии, Яна Кохановского – в Польше) были знаменем европейской религиозной Реформации XV – XVI веков. Симеон Полоцкий, как никто другой, подходил для этой роли в России. Для реформации по европейскому образцу не подходила лишь сама Россия. В православной Руси никогда не существовало языкового барьера, служба изначально велась не на «мертвой» латыни или греческом, а на родном славянском языке. На это коренное отличие России от Европы задолго до славянофилов обратил внимание Михаил Херасков, писавший: «Во времена, когда Европы большая часть славословила Бога и обеты Ему на языке чужестранном возносила, россияне уже пели песнопения церковные на своем языке и услаждали сердца свои и дух свой чтением книг священных. Псалмы Давидовы, в коих блещет стихотворство Божественное, и все Священное Писание были вскоре изрядно преложены на древний язык славянский».
В России времен Симеона Полоцкого славянский язык продолжал оставаться своим языком сакральных церковных песнопений, священных книг, отличавшимся от обыклого (обыкновенного) примерно так же, как отличались бытовой и литературный язык Пушкинской эпохи. «В самом начале, – отмечал в своих лекциях Степан Шевырев о словено-церковном языке Кирилла и Мефодия, – язык письменный отделялся у нас от устного, но не образовал никакой враждебной угнетающей стихии, а напротив, заключал в себе внутреннюю духовную силу, которая постоянно действовала на живую речь народа и служила проводником сокровищ, притекавших к нам через него от других словенских племен, единоверных с нами». В 1683 году появился новый перевод канонической Псалтири, уже не стихотворный, а прозаический. Его автор Авраамий Фирсов сообщал в предисловии о своей задаче перевести «святую богодохновенную книгу Псалтирь на наш простой, обыклой, славенской язык». В новом переводе, как пояснял он, «несть речений греческих, сербских, волошских, болгарских, еврейских», уже непонятных для многих в церковнославянском тексте. Такие же доводы о необходимости новых, современных, понятных переводов звучат и поныне. В этом отношении перевод Симеона Полоцкого вовсе не был «новоязом», в нем сохранен язык церковнославянской Псалтири Кирилла и Мефодия, изменилась лишь поэтическая форма…
Патриарх Иоаким наложил запрет на оба перевода – и поэтический, и прозаический. В современном исследовании эта «резко выраженная консервативная, охранительная позиция» послужила поводом для концептуального обобщения: «Патриарх запретил к использованию Псалтирь Авраамия Фирсова, как ранее «Псалтирь рифмотворную» Симеона Полоцкого, но остановить начавшийся процесс секуляризации ему было не по силам».
Патриарх Иоаким имел более чем веские основания для такого запрета. «Никонова справа» богослужебных книг касалась лишь некоторых разночтений и уточнений, но и она показала, как опасно на Руси «играть с огнем» реформ. Патриарх Иоаким – непосредственный участник всех роковых событий раскола при Никоне и после Никона, хотел избежать не непредсказуемых, а вполне предсказуемых последствий уже не просто книжной справы, а замены одной из самых сакральных богослужебных книг. После первого раскола XVII века патриарх Иоаким почти на два с половиной столетия спас Россию от потрясений раскола 20–30-х годов XX века, проходившего под лозунгами обновления богослужения новыми переводами. Эта идея продолжает будоражить умы «обновленцев» нашего времени.
Симеон Полоцкий – ключевая фигура для «западников», для «обновленцев», для «секуляризаторов», хотя главная его заслуга состоит вовсе не в том, что он был предтечей реформ, а в том, что он сыграл едва ли не решающую роль в их предотвращении. Запрет патриарха Иоакима на первые переводы Псалтири – стихотворный и прозаический, как и все запретительные меры, не мог продержаться долго, – запретный плод сладок. Называя свой перевод новым делом, Симеон Полоцкий подробно объяснял в трех предисловиях свои переводческие принципы, давал предельно четкий ответ на самый главный вопрос, который в дальнейшем будет постоянно возникать по поводу переводов богослужебных текстов.
«Та в своем чине, яко преведенна/Древле, во Церкви да будет хранена», – пишет он о каноническом тексте, который должен сохраняться в Церкви в своем чине, а в стихотворном переводе он в «рифмы тщахася преложити/Не дабы тако в церкви чтеней быти» (не для того, чтобы его читали в церкви), а для того, чтобы «в домех часто ю читати/Или сладкими гласы воспевати». «Самое сущее, – подчеркивает он, – в церкви цело тебе», а перевод – «метафразис к домашней потребе».
Позже Антиох Кантемир тоже назовет свои переводы псалмов метафразисами, а Тредиаковский – парафразисами. Вся псалтирная поэзия XVIII века основывалась на принципе разделения поэзии на церковную и внецерковную, оказавшемся наиболее плодотворным. Необходимую защиту получила каноническая поэзия и столь же необходимую свободу – неканоническая. Ни Ломоносову, ни Тредиаковскому, ни Сумарокову, ни Державину не могла прийти в голову мысль об исполнении их псалмов и молитв в церкви. Духовная поэзия Федора Глинки и даже оптинского старца Варсонофия тоже предназначалась не для церковного, а для домашнего чтения.
Случаи вмешательства Церкви, попытки ограничения духовной цензурой «свободы творчества» связаны как раз с нарушением этой «демаркационной линии» раздела, когда неканоническая поэзия не просто касалась основных церковных канонов, а искажала эти каноны. Ограничений на использование самих религиозных сюжетов не существовало, речь шла только об их кощунственных трактовках. Самый известный случай, связанный со злополучной «Гавриилиадой», характерен как раз тем, что Пушкин сам решил судьбу своей, по его словам, «шалости столь же постыдной, как преступной» задолго до того, как копия поэмы попала к митрополиту Серафиму. Пушкин сделал все возможное, чтобы эта поэма никогда не была издана. Известны его слова, обращенные к Василию Туманскому: «Ты, восхищавшийся такой гадостью, как моя неизданная поэма, настоящий мой враг». Современным публикаторам «Гавриилиады» стоило бы напомнить эти пушкинские слова…
Как в XVIII, так и в XIX веках подобное разделение существовало, конечно, чисто условно, в уставах светской и духовной цензуры определялись лишь самые общие принципы, а не предписания по каждому сюжету – от сих до сих. Отмена духовной цензуры в 1905 году – не причина, а следствие. Отмена внутренних ограничений, запретов в самом человеке произошла задолго до революционных потрясений 1905 и 1917 годов. Раскол в некрасовском «Современнике» 1860 года – один из таких «знаков беды»…
Симеон Полоцкий – не самая крупная историческая личность эпохи раскола XVII века, но знаковая. Его принцип разделения дважды сыграл историческую роль. В XX веке – роковую. После 1917 года этот принцип разделения, превращенный в принцип отделения поэзии от Церкви, религии, лег в основу секулятивного литературоведения, ее теории «обмирщения», поставившей знак равенства между светской поэзией и безрелигиозной, между гражданской поэзией и антирелигиозной, богоборческой…
Никакой пресловутой секуляризации не было и в помине. Все произошло с точностью до наоборот: религия не ушла из поэзии, а пришла в поэзии. Вся поэзия XVIII века начиналась с переложения псалмов. Все выдающиеся поэты русского Просвещения – от Тредиаковского и Ломоносова до Сумарокова и Державина – были не только одописцами, но и псалмописцами, или, как они называли себя сами, псалмистами. Образцами для первых од так же стали псалмы. Ломоносов – родоначальник нового поэтического жанра духовных од.
«Ни Орфеевы, ни Пиндаровы, ни Горациевы гимны не могут сравниться с христианскими», – таковым было твердое убеждение Гавриила Державина как поэта-христианина. Державинский анакреотический цикл, как и анакреотика Хераскова, «сафические стихи» Сумарокова – явление эстетическое, а не религиозно-нравственное. О христианском мировоззрении русских поэтов XVIII века можно судить по словам Александра Сумарокова: «Человек, не познающий Бога, не познает истины, и не может ни малейшей в сердце своем иметь добродетели и презрения достоин… безбожие гадко. А безчеловечие еще гаже. То происходит от ослепления разума, а сие от ожесточенного сердца».
Оды духовные, подражания псалмам, молитвы Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова, Ипполита Богдановича, Державина, Василия Майкова, Николая Николева, Ивана Крылова, Михаила Хераскова, Василия Капниста, да и всю эпоху русского Просвещения нам еще предстоит открывать заново, как, впрочем, и другие эпохи.
Алексей Мерзляков, вслед за Тредиаковским и Гавриилом Державиным, писал в 1812 году: «Давид… один может заменить для нас Пиндара, Алцея и Флакия. Божественная Псалтирь его представляет образцы для всех родов лирического песнопения». Мерзляков имел в виду уже не переводы и подражания псалмам, а новые жанры лирических песнопений.
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
Эти заключительные строки из стихотворения Пушкина «Поэт и толпа» станут программными для поэтов «чистого искусства», не меньшее значение они имели и в Пушкинскую эпоху.
Поэтический диалог «Поэт и толпа» впервые опубликован в «Московском Вестнике» в 1829 году под названием «Чернь». С 1827 по 1830 год в журнале Михаила Погодина появилось тридцать два пушкинских стихотворения и, начиная с первого номера, рядом с Пушкиным стояли имена Дмитрия Веневитинова, Алексея Хомякова, Степана Шевырева.
Издание собственного журнала Пушкину удалось осуществить лишь в 1836 году. За десять лет до «Современника», в ноябре 1826 года он писал Петру Вяземскому о совместном издании «Московского Телеграфа»: «Я ничего не говорил тебе о твоем решительном намерении соединиться с Полевым, а ей-Богу – грустно. Итак, никогда порядочные литераторы вместе у нас ничего не произведут! Всё в одиночку. Полевой, Погодин… кто бы ни издавал журнал, все равно. Дело в том, что нам надо завладеть одним журналом и царствовать самовластно и единовластно… Согласись со мной, что ему невозможно доверить издания журнала, освященного нашими именами. Впрочем, ничего не ушло. Может быть, не Погодин, а я буду хозяин нового журнала».
«Московский Телеграф» Николая Полевого входил в число самых популярных изданий того времени, а «Московский Вестник» только объявил о подписке, начиная, что называется, с нуля. Пушкин выбрал второе предложение, понимая, что ни он, ни Вяземский никогда не станут хозяевами «Московского Телеграфа».
В середине ноября 1826 года Михаил Погодин сообщал Пушкину: «Позволение издавать журнал получено. Подписка открыта. Отрывок из Годунова отправлен в С.-Петерб. цензуру. Первый № непременно должен осветить вами». Вскоре в «Северной Пчеле» появилось объявление о новом журнале, «издаваемом А.С. Пушкиным», а сам Пушкин писал в Дерпт Николаю Языкову: «Вы знаете по газетам, что я участвую в «Московском Вестнике», следовательно, и вы также… Рады ли вы журналу? пора задушить альманахи – Дельвиг наш. Один Вяземский остался тверд и верен «Телеграфу» – жаль, но что ж делать». После выхода первых номеров тот же Вяземский писал в «Московском Телеграфе»: «Имя Пушкина фортуна для журнала, а он, как сказано в объявлении о новом издании, преимущественно в нем участвует. Должно, однако, надеяться, что и другие участники не оставляют его одного поддерживать бремя правления».
Пушкин приглашал к сотрудничеству своих друзей как хозяин журнала. «Погодин, – писал он в конце февраля 1827 года в Одессу Василию Туманскому, – не что иное, как имя, звук пустой – дух же я, т.е. мы все, православные. Подкрепи нас прозою и утешь стихами».
По всей вероятности, так оно и было. Сам Михаил Погодин сделал все, чтобы «Московский Вестник» стал пушкинским журналом. Но он пришел в журнал, уже имевший до его прихода свой круг авторов и свое направление – близкое к пушкинскому, но не пушкинское. Во втором номере Михаил Погодин разъяснял от имени редактора и издателя журнала:
«Московский Вестник издается не одним мною, но многими, занимающимися Русскою Литературою, кои, быв движимы чистым усердием к общему благу, решились соединить свои усилия воедино при сем издании и принести общую жертву на алтарь отечественного просвещения».
Под многими он имел в виду своих университетских друзей, входивших в Общество любомудрия – любителей мудрости. Пушкин с самого начала оказался в журнале среди любомудров, из числа архивных юношей, увековеченных им в двух строках «Евгения Онегина», – недавних выпускников Московского университета и его Благородного пансиона. Сам Пушкин по рождению принадлежал к коренным москвичам (тогда говорили москвитянин, отсюда и название будущего погодинского журнала – «Москвитянин»), но с юности и на всю жизнь круг его ближайших друзей определил Царскосельский лицей и лицейское братство (как Благородный пансион и Московский университет – Жуковского, Погодина, Шевырева). В 1826 году, после пятилетней ссылки, он впервые вернулся в Белокаменную, выразив свои чувства в стихах о Москве:
…Ах, братцы! Как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
Тогда же Пушкин и познакомился в Москве с молодыми любомудрами, несомненным лидером которых был его троюродный брат Дмитрий Веневитиновым – секретарь Общества любомудрия. Собрания общества проходили в доме Веневитиновых, и в этом же доме Веневитиновых в сентябре 1826 года состоялись первые публичные авторские чтения: Пушкин прочитал «Бориса Годунова», а через день – Хомяков своего «Ермака». Считается, что Дмитрий Веневитинов и ввел Пушкина в Общество любомудрия. Сохранилась пушкинская запись с именами девяти основных членов общества и его собственным, обозначенным как имя рек: «Пог. < один > , Венев. < итинов > , Шевыр. < ев > , Хомяк. < ов > , Рожалин, имя рек, Анд. Мур. , Обол., Кубарев». В молитвах и официальных документах того времени оставлялось место, чтобы каждый свое имя рек – произнес при молитве или вписал при заполнении документа. Пушкин не вписал свое имя, быть может, из предосторожности. Не будем гадать…
Почти все из перечисленных Пушкиным любомудров имели самое непосредственное отношение к созданию и изданию погодинского «Московского Вестника». Степану Шевыреву в ту пору исполнилось двадцать лет, Дмитрию Веневитинову – двадцать один, помощнику редактора Николаю Рожалину – двадцать один, Алексею Хомякову – двадцать два года. Аишь самый старший из них редактор-издатель Николай Погодин, родившийся в 1800 году, приходился почти ровесником Пушкину.
Но это племя младое и незнакомое отличалось от пушкинского поколения не только по возрасту. Почти все московские любомудры, включая основоположников славянофильства братьев Киреевских и Алексея Хомякова, считались в ту пору шеллингианцами, иначе говоря, западниками. В своем «Обозрении русской словесности 1829 года» Иван Киреевский писал:
«Любовь к литературе германской, которой мы обязаны Жуковскому, все более и более распространяясь в нашей словесности, была весьма заметна и в произведениях прошедшего года. Между поэтами немецкой школы отмечаются имена Шевырева, Хомякова и Тютчева».
Но в том же «Обозрении» 1829 года Иван Киреевский отмечал:
«Чужие мысли полезны только для развития собственных. Наша философия должна развиваться из нашей жизни, создастся из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного быта. Когда и как – скажет время; но стремление к философии немецкой, которое начинает у нас распространяться, есть уже важный шаг к этой цели».
Лидером немецкой школы называли Степана Шевырева. «Будь корифеем новой школы, – призывал его прозаик и критик Николай Мельгунов, – и тебя подхватит дюжий хор, и наши соловьи Хомяков, Языков к тебе пристанут».
Иван Киреевский писал о стихах Степана Шевырева и Алексея Хомякова именно в «Московском Вестнике», лишь о Федоре Тютчеве он мог судить по его публикациям 1829 года в «Галатее» Семена Раича. В своей знаменитой статье «Нечто о поэзии Пушкина», впервые опубликованной в 1828 году в том же «Московском Вестнике», Иван Киреевский отметил основную черту пушкинской поэзии – ее самобытность, преодоление посторонних влияний. «Все недостатки в «Цыганах», – отмечал он, – зависят от противоречия двух разногласных стремлений: одного самобытного, другого байронического». Для молодых поэтов немецкой школы Степана Шевырева, Алексея Хомякова байронизм с самого начала оказался пройденным этапом, дело оставалось, что называется, за малым – обрести самобытность.
Первый номер «Московского Вестника» открывался монологом Пимена из «Бориса Годунова»:
Еще одно, последнее сказанье –
И летопись окончена моя,
Исполнен долг, завещанный от Бога
Мне, грешному. Недаром многих лет
Свидетелем Господь меня поставил
И книжному искусству вразумил…
В «Обзоре Русской Словесности за 1827 год», опубликованном в первом номере «Московского Вестника» за 1828 год, Степан Шевырев отмечал:
«Всего важнее, всего утешительнее появление сцены из «Бориса Годунова» между Пименом и Григорием, которая сама в себе представляет особенное произведение. В тесных границах непродолжительного разговора изображен не только характер летописца, но и вся жизнь его. Это создание есть неотъемлемая собственность поэта, и что еще отраднее – поэта русского, ибо характер Пимена носит на себе благородные черты народности».
Монолог Пимена-летописца более всего соответствовал образу мыслей издателя журнала Михаила Погодина. Будучи историком, он видел свой долг, завещанный от Бога, в постижении таинства истории, сравнивая его с таинством постижения души с телом. Во втором номере он начал публикацию своих «Исторических афоризмов и вопросов». Вот некоторые из них:
«Прежде давал я название Истории, коей темный идеал ношу в груди моей: вечная память. Теперь думаю, что ее лучше назвать: судьбы Божии».
«Время настоящее есть плод прошедшего и семя будущего. Другими словами: в Истории идет геометрическая прогрессия. Когда Историки найдут среднее пропорциональное число, то будут предвещать и будущее, как они прорекают прошедшее».
«Христианская Религия, может быть, потому до сих пор не начинается в Африке, почему виноград расцвел в Малой Азии при Ное, а в Москве при нас, да и то еще в теплицах».
В дальнейшем он продолжил свои «Исторические афоризмы», издал их отдельной книгой. Гоголь писал ему после очередной публикации: «Прочел твои «Афоризмы»». Мне с тобой хотелось бы поговорить о них. Я люблю всегда у тебя их читать, потому что или найду в них такие мысли, которые верны и новы, или же найду такие, с которыми хоть и не соглашусь иногда, но они зато всегда наведут меня на другую новую мысль. Да печатай их скорей!»
В «Московском Вестнике» появились первые бытовые рассказы и повести Михаила Погодина «Невеста на ярмарке», «Возмездие», «Убийца», «Черная немочь», отрывки из стихотворной драмы «Марфа Посадница». Его имя никогда не было звуком пустым – ни редакторское, ни авторское; при Пушкине он продолжал оставаться хозяином журнала, записав в январе 1827 года в дневнике:
«Я думал, как бы уравнять себе дорогу, обезпечить себя, потом на свободе всею душою углубиться в историю. Молись! Послышалось мне внутри. Я встал со стула, задумался и упал на колени, – все мои мысли стали молитвою… О чем? Я сам не знал… Да разовьется душа моя, да постигну я все, да передам другим, воспою Христе, – да буду чист… всё не то… и между тем я желал, молился. Так устремлена была душа моя на это неизвестное, к этому Богу, Духу-Подателю… Желание мое было и тихое, и походило на требование, и продолжалось долго… Его прервали, но оно возвращалось. Меня не знают. Видят в мелочных хлопотах, всякий подумает, что я весь в них. Нет! Я не отдаю себя. Это все делает мой внешний человек, а не я. А зачем я написал это? Какая загадка человек!»
В первом номере все материалы, кроме отрывка из «Бориса Годунова», принадлежали любомудрам. Вслед за пушкинским монологом Пимена-летописца следовал: «Монолог Фауста» из Гете в переводе Дмитрия Веневитинова, стихотворение «Заря» Алексея Хомякова и прозаический диалог Степана Шевырева «Разговор о возможности найти единый закон для изящного». Эти три публикации, собственно, и определяли основное направление журнала как издания Общества любомудрия.
Второй номер открывается стихотворением Николая Языкова «Тригорское» с посвящением «А.С.П.» и пушкинскими стихами: «К***» («Зачем безвременную скуку»), «Буря» («Ты видел деву на скале»), «Золото и булат» («Всё мое», – сказало злато»). Поэзия любомудров представлена стихотворением «Моя молитва» Дмитрия Веневитинова, проза – «Историческими афоризмами» Михаила Погодина.
В третьем номере нет пушкинских стихов, но он открывается «Полусолдатом» Дениса Давыдова. Из поэтов-любомудров вновь представлен Дмитрий Веневитинов. Стихотворение «Жизнь» – его последняя прижизненная публикация.
Все это достаточно хорошо известно в истории русской поэзии. В данном же случае хочется обратить внимание на статью о книге Федора Глинки «Опыты священной поэзии», помещенную в разделе критики без подписи. И дело даже не в том, что статья, вероятнее всего, принадлежит Степану Шевыреву. Его «Обозрение Русской Словесности за 1827 год», как и знаменитая статья Ивана Киреевского «Нечто о характере поэзии Пушкина», потому и не подписывались, что выражали общее редакционное мнение «Московского Вестника». Отдел критики, подчеркивал Михаил Погодин, «есть отдел собственно журнальный». Эта публикация свидетельствует о том, что молодые любомудры знали русскую священную поэзию не хуже европейской.
«Опыты священной поэзии» вышли в 1826 году, когда узник Петропавловской крепости Федор Глинка добивался встречи с царем, чтобы доказать свою невиновность. «Песнь узника» («Не слышно шуму городского»), «Псалом 62» созданы русским, а не шильонским узником-богоборцем. Федор Глинка обращается к Богу со словами любви:
Кого пред утренней зарею
Ищу, как жаждущий воды?
Кому полночною порою
Перескажу мои беды?
По ком душа в тоске? И тело
О ком и сохнет и болит?
В чей горний дом в порыве смелом
Мой дух с молитвою летит?
Тебя, мой Царь, над высотами
Моей судьбы держащий нить,
Так сладко мне хвалить устами,
Так сладко всей душой любить!..
В 1827 и в 1831 годах в «Сыне Отечества» и «Московском Телеграфе» появились отрывки из новой поэмы ссыльного Федора Глинки «Иов. Свободное подражание священной книге», а «Московский Вестник» опубликовал развернутую статью об «Опытах» Федора Глинки и псалмопевцах XVIII века:
«С самого начала Русского стихотворства Поэты наши искали вдохновения в книгах Священных и особенно в Псалмах Давида; каждый давал им особенную форму, ближайшую к духу песнопения, но тем не менее свою собственную. Ломоносов желал, кажется, передать во всей неискаженной простоте смысл подлинника и как будто не имел другого намерения, кроме спокойного возвышения духа своих читателей. Даже в Оде, выбранной из Иова, невзирая на гиперболы, он силен не витийством, но важною простотою истины. Державин самим выбором своих духовных песней доказывает, что имел в виду преимущественно выгоды Поэзии: он, по большей части, берет из Псалма несколько высоких мыслей, могущих усилить предмет, избранный им почти независимо от того песнопения; часто он делает применения совершенно не в духе своего подлинника! Но цель, предположенная им, сего требовала – и, как поэт, он прав!.. Шатров, которого нельзя пройти молчанием, говоря о лучших прелагателях псалмов, сделал из них совершенно новейшую оду! Нередко одной главной мысли Псалма довольно ему для полного метрического стихотворения, изобильного мыслями. Но оживленного одним общим духом! Все они, будучи несходны между собою по целям и исполнению, сходствуют в том, что искали в Еврейской поэзии одного: истины и силы. Автор Опытов Священной Поэзии отличен от них тем, что, кажется, имел в виду преимущественно духовную сторону своего предмета. В его стихотворениях мы найдем все степени чувствований души. Стремящейся от земного, начиная от восторга. Смело возлетающего к небу, до покорности, смиренно вопиющей из праха. Он не ограничился какою-либо одною формою: его стихотворения принимают направление оды, элегии, идиллии, повествования, смотря по одушевляющему его предмету. С тем вместе принимают разнообразие и слог его, живой и сильный».
Далее в статье приводятся примеры из молитвенных стихов Федора Глинки «Гимн Богу», «Искания Бога». В заключительной части выражено отношение молодых любомудров к «Опытам» Федора Глинки и всей русской священной поэзии. Основные критические статьи Степана Шевырева и Ивана Киреевского появятся позже, но уже в этой публикации четко обозначена позиция журнала;
«Обратимся к мысли, что Еврейская поэзия не может и не должна служить образцом для подражания, но что она, как хранилище пиитической истины и силы, всегда была и будет богатым источником вдохновения. Автор Опытов был, кажется, сам убежден в этом. У него нет ни одного стихотворения, которое можно бы назвать, в обыкновенном смысле, преложением или подражанием (Выделено мной. – В.К.). Напитавшись духом высокого песнопения, он производил свое и не изменял тому чувству, которое владело им в то мгновение. Скажем еще к чести Поэта, что он посвящал себя сим высоким предметам в то время, когда наше стихотворство не занимается ничем больше, кроме красивого описания безделиц. («Мои безделки», «И мои безделки» – названия стихотворных сборников Николая Карамзина и Ивана Амитриева. – В.К.) Несколько лет уже Русская Муза расхаживает по комнатам и рассказывает о домашних мелочах, не поднимаясь от земли к небу, истинному своему жилищу! Сами читатели так привыкли к модным игрушкам, что стихотворец, который решается подняться несколько выше, находится в опасности, или показаться скучным, или долго быть непонятным. А журналисты побоятся об нем и напоминать, потому что они сами, вместо того, чтобы направлять мнение публики, не смеют отстать от нее, находят для себя выгодным потакать ее поверхностным суждениям, льстить моде и повторять только то, что услышат! Глинка презрел эту моду: читатели, привыкшие доверять самим себе, увидят, прав ли поэт в этом случае; но если кто, взглянув на заглавие его книги, осудит ее тем только, что этого ныне не читают: то потеря такого читателя – не большая потеря!»
Эта статья в третьем номере, вне всякого сомнения, относится к числу программных. Через восемнадцать лет подобные же мысли выскажет Гоголь в письме к Николаю Языкову о его «Землетрясение» и «Подражание псалму». Образец такого собственного духовного стихотворения появился во втором номере журнала. В самом названии стихотворения Дмитрия Веневитинова «Моя молитва» подчеркивалось ее авторское начало. Обширные цитаты из «Опытов» Федора Глинки тоже выделяли наиболее характерные примеры его неподражательной молитвенной поэзии. В том же 1827 году в журнале появилось еще два молитвенных стихотворения Федора Глинки. В одиннадцатом номере в рецензии на альманах «Литературный Музеум» Владимира Измайлова «Московский Вестник» полностью перепечатал стихотворение «Глас» Федора Глинки. Наша перепечатка – третья:
Чей шепот в душу проникает?
Кто говорит мне: Веселись!
Година счастья наступает,
Уж годы скорби пронеслись,
Уже грехов истерлись цепи
И расклепались кандалы:
Оденутся дубровой степи,
И жатвы взыдут на скалы;
Настанет новых дум порядок,
Свершится ряд заветных числ,
И тайну вековых загадок
И прорицаний темный смысл
Постигнут люди, и мгновенно
Воспрянет всяк как пробужденный
От тяжких воспаленных снов:
Пройдет пиянство шумной злобы
И в наши – чувственные гробы
Войдет вторая жизнь – любовь!
Повеет сладкое прощенье
Над осужденною землей,
И истечет благословенье
На широту земных полей;
И люди встретятся как братья,
И дети – пред лицом Отца –
Друг к другу кинутся в объятья,
И сложат в длань Его сердца!
К этому времени Михаил Погодин уже переписывался с Федором Глинкой. В ноябре 1827 года ссыльный поэт сообщал ему из Петрозаводска: «У меня есть стихотворения, большею частью не занимательные для нынешнего света; это вопли души, излияния чувства». Стихотворение Федора Глинки «Сон» появилось в «Московском Вестнике» в конце 1827 года. С тех пор оно тоже не перепечатывалось:
Я видел сон:
Ах! весь и навсегда в душе записан он!
Мне матушка моя в час утренних видений
Явилась с ласкою, как будто наяву…
Мне помнится, я пал пред нею на колени
И на колени к ней склонил свою главу…
Я плакал, и она (уж больше неземная)
Рыдала надо мной поникнутой главой:
«Ах! милый, милый сын! – мне молвила родная, –
Я вижу жребий твой!»
И долго плакала, потом благословила,
И в темя пламенный дала мне поцелуй,
И, пламенно молясь и плача, говорила:
«Пловец! подводные опасности минуй!
Да будет Он всех дел твоих свидетель!
Люби прекрасную природу ты!
И трудную люби ты добродетель!»
И вдруг я зрю места нездешней красоты…
И он рассеялся мой сон священной!..
Уж ночи черные остатки прочь летят;
Но слезы матери еще, еще кипят
На сей главе, страданью обреченной!
В 1830 году «Московский Вестник» поместит рецензию на новую поэму Федора Глинки «Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой», появившуюся одновременно с пушкинским откликом в «Литературной газете». Пушкин писал:
«Изо всех наших поэтов Ф.Н. Глинка, может быть, самый оригинальный. Он не исповедует ни древнего, ни французского классицизма, он не следует ни готическому, ни новейшему романтизму; слог его не напоминает ни величавой плавности Ломоносова, ни яркой и неровной живописи Державина, ни гармонической точности, отличительной черты школы, основанной Жуковским и Батюшковым. Вы столь же легко угадаете Глинку в элегическом его псалме, как узнаете князя Вяземского в стансах метафизических или Крылова в сатирической притче…»
В том же 1830 году «Московский Вестник» опубликовал еще одно молитвенное стихотворение Федора Глинки «Голос детской любви». Молодые шеллингианцы, вне сомнения, видели в нем родственную душу. Сам же Федор Глинка писал Николаю Погодину после выхода первых номеров: «…В разных местах журнала я замечаю также мысли, заимствованные из философии Шеллинга: некогда я с жадностью слушал лекции сей философии. Всякое понятие о безусловном, о гармонии мира уясняет мысли, возвышает душу».
«Двоевластие» в журнале продолжалось недолго. Уже в марте 1827 года, после выхода первых номеров «Московского Вестника», Пушкин писал Дельвигу о наметившемся расколе:
«…Ты пеняешь мне за «Московский Вестник» – и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а черт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать – все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы…… – «Московский Вестник» сидит в яме и спрашивает: веревка вещь какая? (Впрочем, на этот метафизический вопрос можно бы и ответить, да NВ). А время вещь такая, которую с никаким «Вестником» не стану я терять. Им же хуже, если они меня не слушают».
В пушкинском письме – исчерпывающая картина «расстановки сил» в журнале. Поэтому и фраза из его письма Туманскому дух же я, т.е. мы все, православные, как и народная пословица поп свое, а черт свое приобретают вполне конкретный смысл. Пушкин действительно чувствовал себя в журнале попом (естественно, не в буквальном, а переносном смысле), пытался противопоставить немецкой метафизике свой православный дух. В одном из писем он называет своих друзей православной кучкой. Михаил Погодин, судя по всему, пытался добиться определенного баланса сил между любомудрами и пушкинской православной кучкой. В погодинском дневнике есть запись о заседаниях Общества любомудрия в доме Веневитиновых: «Досадно, что не принимаюсь к Веневитиновым. Смотрят на меня как на неспособного к мудрствованию». Ему, выходцу из крепостных, оставались чужды многие умствования современников.
Пушкину не удалось переупрямить молодую редакцию, но и от друзей он помощи не дождался. «Стихов, ради Бога стихов!» – вновь и вновь просил он Николая Языкова, писавшему в это же время брату: «Не в охулку сказать почтенному поэту, а участвовать в журнале – дело не поэтическое». Лицейский друг барон Дельвиг не скрывал своего отрицательного отношения к его участию в издании московского журнала – конкурента петербургских «Северных Цветов». Баратынский не мог нарушить своих обязательств перед «Московским Телеграфом» и Петром Вяземским, вспоминавшем позднее: «Я закабалил себя Телеграфу. Почти в одно время закабалил себя Пушкин Московскому Вестнику. Но он скоро вышел из кабалы, а я втерся и въелся в свою всеми помышлениями и всем телом». Регулярно присылал свои стихи лишь Василий Туманский, адресуя их главному духу Московского Вестника, удивляясь: «Зачем не печатаешь моих стихов? Дурны, что ли? Жги их без пощады».
Пушкин впервые оказался в «Московском Вестнике» не среди своих друзей-поэтов. Не получив поддержки, он уже вскоре отошел от редакционных дел, почуя рифмы, засел в Михайловском. В августе 1827 года он писал Михаилу Погодину уже из Михайловского: «Что вы делаете? Что ваш «Вестник»? Посылаю вам лоскуток «Онегина» ему на шапку». В июне 1828 года по просьбе сотрудников журнала «в сан соредактора журнала возвысили» Степана Шевырева, фактически заменившего Пушкина. Но и в дальнейшем, вплоть до 1830 года, Пушкин продолжал посылать свои стихи «Вестнику» на шапку. Пушкин оставался фортуной журнала уже вне зависимости от него самого. Все личное отошло на второй план, в том числе и дружеские связи поэтов пушкинской плеяды, борьба литературных кланов. Почти неизбежного в таких случаях столкновения поколений, раскола в редакции не произошло. Поэты нового поколения Степан Шевырев и Алексей Хомяков, в течение четырех лет публиковавшие свои стихи рядом с пушкинскими, волейневолей соотносили их не только с Гете, Шиллером, Шеллингом, но и Пушкиным, они прошли школу пушкинской поэзии. Но и сам Пушкин все эти годы на страницах журнала любомудров продолжал вести поэтический диалог с великими немецкими романтиками и немецкой школой в России. В «Московском Вестнике» произведения Пушкина утверждали идеи не французского и не немецкого романтизма, а его собственные, пушкинские, ставшие основой русской поэзии. И самый знаменитый образец русской священной поэзии тоже создан Пушкиным. В 1828 году третий номер «Московского Вестника» открылся пушкинским «Пророком».
Протоиерей Сергей Булгаков напишет через столетие:
«Если бы мы не имели всех других сочинений Пушкина, но перед нами сверкала бы вечными снегами лишь эта одна вершина, мы совершенно ясно могли бы увидеть не только величие его поэтического дара, но и всю высоту его призвания. Таких строк нельзя сочинить или взять в качестве литературной темы, переложения, да это и не есть переложение. Для пушкинского Пророка нет прямого оригинала в Библии. Только образ угля, которым коснулся уст Пророка серафим, мы имеем в 6-ой главе книги Исаии. Но основное ее содержание, с описанием Богоявления в храме, существенно отличается от содержания пушкинского «Пророка»: у Исаии описывается явление Бога в храме, в «Пророке» – явленная софийность природы. Это совсем разные темы и разные откровения».
Считается, что «Пророк» создан в 1826 году, с тех пор Пушкин вполне мог опубликовать его в «Северных Цветах» Дельвига или же отдать Петру Вяземскому в «Московский Телеграф», как это происходило со многими другими стихами, но он опубликовал его именно в «Московском Вестнике», в котором к этому времени уже появилась статья об «Опытах священной поэзии» и стихи Федора Глинки, а также первые религиозно-философские стихотворения Степана Шевырева «Объятия» и Алексея Хомякова «Поэт». Пушкин представил свой образец не преложения и не подражания, а пушкинского поэтического переосмысления библейского сюжета.
В 1829 году в «Московском Вестнике» появится пушкинское стихотворение «Поэт и толпа» («Чернь»), но уже не в журнале, а в одном из пяти тематических сборников (поэзии, прозы, истории, исторических материалов, критики), которые издал Михаил Погодин, лишившись двух своих основных авторов и сотрудников.
Поручик Алексей Хомяков с апреля 1828 года воевал на Дунае, продолжая публиковать в журнале свои новые стихи, созданные на театре военных действий («Сон», «В тени садов и стен Ески-Сарая», «Клинок»). Степан Шевырев с мая 1829 года жил в Италии, воспитывая сына княгини Зинаиды Волконской. Он опубликовал в журнале одно из лучших своих религиозных стихотворений «Преображение», созданное в Италии, но как соредактора его никто не смог заменить. «В то время, когда из круга друзей, стоявших под знаменем Московского Вестника, выбыл Шевырев, из Дерпта переехал на житье в Москву Николай Михайлович Языков и отчасти заменил собою Шевырева», – отмечает биограф Михаила Погодина Николай Барсуков. С зимы 1829 года Николай Языков стал принимать участие в издании, и в 1830 году «Московский Вестник» вышел уже в журнальном варианте, но сроки и периодичность по два номера в месяц так и не удалось восстановить. В «Московском Вестнике» 1830 года имена Пушкина, Степана Шевырева и Алексея Хомякова вновь оказались рядом, а Николай Языков опубликовал свой «Псалом 136», показывая тем самым, что традиции поэтических переложений псалмов далеко не исчерпали себя. Но в год холеры москвичам было явно не до подписки на возобновленный «Московский Вестник». Михаил Погодин принял решение о закрытии журнала.
А через десять лет произошло то, что не могло не произойти. Уже не просто недавние выпускники, а профессора Московского университета Михаил Погодин и Степан Шевырев с помощью Василия Жуковского получили разрешение на издание нового журнала «Москвитянин». К этому времени московские любомудры времен погодинского «Московского Вестника» уже стали основоположниками славянофильства, и погодинский «Москвитянин» вышел как славянофильский журнал.
Первый номер 1841 года открывался программной статьей Степана Шевырева «Взгляд русского на современное образование Европы» и стихотворением Федора Глинки «Москва», ставшем впоследствии популярнейшей хоровой песней «Город чудный, город славный…» на музыку В. Ребикова, М. Гнесина, П. Чеснокова. В первых же номерах появились стихи Алексея Хомякова «Видение», «На перенесение Наполеонова праха», «Ноктюрн». Более поздние его стихи «Давид» и «Кремлевская заутреня на Пасху» тоже впервые увидели свет в «Москвитянине», как и «Часовня Иверской Богоматери» Степана Шевырева, «Землетрясение» и «Подражание псалму» Николая Языкова.
«Московский Вестник» – единственный из журналов четыре года из номера в номер публиковал религиозно-философскую поэзию Пушкинской эпохи. «Москвитянин» – пятнадцать лет. Исторические материалы, прозаические, критические – все это тоже присутствовало, как и в других журналах, но только в «Москвитянине» публикации религиозно-философской и молитвенной поэзии были не единичными, а постоянными. Они составляли лицо журнала, отличали его от всех остальных. Федор Глинка, Василий Жуковский, Михаил Дмитриев, Петр Вяземский, Федор Тютчев, Дмитрий Ознобишин, Евдокия Ростопчина, Евгений Милькеев, Иван Бороздна, Афанасий Ф ет, Аполлон Григорьев, Алексей Плещеев, Юлия Жадовская, Лев Мей – вот далеко не полный перечень поэтов, чья молитвенная поэзия регулярно публиковалась в «Москвитянине». Все пятнадцать лет его автором был Федор Глинка, а во втором номере 1841 года в разделе «Московские ученые и литераторы» появилось сообщение:
«Ф.Н. Глинка. Преложение книги Иова, труд шестилетний, лежит у него до сих пор без употребления. Мы не понимаем причины. Безнравственные и соблазнительные стихотворения, исполненные картин сластолюбия и сладострастия, печатаются и перепечатываются, а высокие красоты книг Церковных, которые внушали столько вдохновения нашим знаменитым литераторам от Симеона Полоцкого до Ломоносова, Державина, Дмитриева, Карамзина, сделались для нас совершенно недоступными. Отчего это?»
Особое значение имеют публикации в «Москвитянине» трех молитвенных стихотворений Николая Языкова «Землетрясение», «Подражание псалму», «Сампсон». Письма Гоголя и Василия Жуковского представляют редчайшую возможность воссоздать это важнейшее явление в истории русской поэзии и духовной жизни.
В ноябрьском письме 1843 года Гоголь делился с Николаем Языковым своим «душевным открытием» – о значении молитв в жизни человека. В февральском письме 1844 года из Ниццы он вновь писал больному Языкову об исцеляющей силе молитв:
«Почем знать, может быть, эти горе и страдания, которые ниспосылаются тебе, ниспосылаются именно для того, чтобы произвести в тебе тот душевный вопль, который бы никак не исторгнулся без этих страданий. Может быть, именно этот душевный вопль должен быть горнилом для твоей поэзии. Вспомни, что было время, когда стихи твои производили электрическое потрясение на молодежь, хотя эта молодежь и не имела поэтического чутья, но заключенный в них лиризм – глубокая истина души, живое отторгновение от самого тела души, потряс их. Последующие твои стихи были обработанное, обдуманнее, зрелее, но лиризм, эта чистая молитва души, в них угаснул… Почем знать, может быть, томления и страдания именно ниспосылаются тебе для того, чтобы ты восчувствовал эти томленья и страданья во всей их страшной силе… Состояние души страждущего есть уже святыня, и все, что ни исходит оттуда, драгоценно, и поэзия, изникшая из такого лона, выше всех поэзий. Прежде, когда еще не испытал я глубоких потрясений душевных и когда силы души моей еще мало были разбужены, видел я в Давидовых псалмах одно восторженное состояние духа в минуту лирического настроения, свободного от забот и безпокойств жизни, но теперь, когда больше прояснились глаза мои, слышу я в каждом слове происхожденье их и вижу, что все это есть не что иное, как излиянья нежной, глубоко страдавшей души, потрясаемой и тревожимой ежеминутно и не находящей нигде себе успокоения и прибежища ни в ком из людей. Все тут сердечный вопль и непритворное восторгновенье к Богу. Вот почему остались они как лучшие молитвы и до сих пор в течение тысячелетий низводят утешенье в души. Перечти их внимательно или, лучше, в первую скорбную минуту разогни книгу наудачу, и первый попавшийся псалом, вероятно, придется к состоянию души твоей. Но из твоей души должны исторгнутся другие псалмы, не похожие на те, из своих страданий и скорбей исшедшие, может быть более доступные для нынешнего человечества, потому что и самые страдания и скорби твои более доступны нынешнему человечеству, чем страданья и скорби Давидовы».
Стихотворение Николая Языкова «Землетрясение» появилось в том же 1844 году в десятом номере «Москвитянина», первый номер 1845 года открывался его стихотворением «Подражание псалму». Предсмертным стало его стихотворение «Сампсон», опубликованное в 1846 году.
Первым откликнулся на эти новые стихи Николая Языкова Гоголь, писавший 2 декабря 1844 года из Франкфурта:
«Благодарю тебя друг, за письмо от 5 ноября, а еще более Бога за то, что желание сердца моего сбывается. Говоря это, я намекаю на одно стихотворение твое, ты, верно, сам догадаешься, что на «Землетрясение». Да послужит оно тебе проспектом вперед! Какое величие, простота и какая прелесть внушенной Самим Богом мысли! Оно верно произвело у нас впечатление на всех, несмотря на разность вкусов и мнений…»
Второе письмо Гоголя датировано 26 декабря 1844 года. В дальнейшем, объединив эти два письма и значительно сократив, Гоголь использовал их в XV и XXXI главах «Выбранных мест из переписки с друзьями». Определяя предметы для лирического поэта, Гоголь писал в начале второго письма и статьи:
«Твое стихотворенье «Землетрясение» меня восхитило. Жуковский также был от него в восторге. Это, по его мнению, лучшее не только из твоих, но даже из всех русских стихотворений. Взять событие из минувшего и обратить его к настоящему – какая умная и богатая мысль! А примененье к поэту, завершающее оду, таково, что его следует всякому из нас, каково бы ни было его поприще, применить к самому себе в эту тяжелую годину всемирного землетрясения, когда все помутилось от страха за будущее. Друг! перед тобой разверзается живоносный источник. В словах твоих поэту:
И приноси дрожащим людям
Молитвы с горней вышины! –
заключаются слова тебе самому. Тайна твоей музы тебе открывается. Нынешнее время есть именно поприще для лирического поэта… Нужно, чтобы твои стихи стали так в глазах всех, как начертанные на воздухе буквы, явившиеся на пиру Валтасара, от которых все пришло в ужас еще прежде, чем могло проникнуть самый их смысл. А если хочешь быть еще понятней всем, то, набравшись духа библейского, опустись с ним, как со светочем, во глубины русской старины и в ней порази позор нынешнего времени и углуби в то же время глубже в нас то, перед чем еще позорнее станет позор наш. Стих твой не будет вял, не бойся; старина даст тебе краски и уже одной собой вдохновит тебя! Она так живьем и шевелится в наших летописях…»
Второе письмо и вторая статья также начинались с «Землетрясения»:
«Пишу к тебе под влиянием того ж стихотворенья твоего: «Землетрясения». Ради Бога, не оставляй начатого дела! Перечитывай строго Библию, набирайся русской старины и, при свете их, приглядывайся к нынешнему времени. Много, много предстоит тебе предметов, и грех тебе их не видеть. Жуковский недаром доселе называл твою поэзию восторгом, никуды не обращенным. Стыдно тратить лирическую силу в виде холостых выстрелов на воздух, тогда как она дана тебе на то, чтобы взрывать камни и ворочать утесы. Оглянись вокруг: все теперь – предметы для лирического поэта…».
Третье письмо от 2 января 1845 года не вошло в «Выбранные места…». В нем Гоголь подробно разбирает новое стихотворение Николая Языкова «Подражание псалму»:
«Стихи, присланные тобой в образчик духовных стихотворений («Блажен, кто мудрости высокой»), получил и прочел с удовольствием. В них есть простота, величие и светлость, но они далеки от «Землетрясения». Я не думаю даже, чтобы форма псалмов была прилична тем духовным стихотворениям, какие потребны в наше время. По крайней мере псалмы должны быть собственные, а не переделанные из Давида…».
В апреле 1846 года, еще до появления «Выбранных мест…» Николай Языков сообщал Гоголю о выходе лекций Степана Шевырева «История русской словесности, преимущественно древней», подчеркивая: «Эти лекции – подвиг важный и безсмертный: теперь перестанут думать, что наша словесность началась с Кантемира. Также придет время, когда увидят, что и история началась не с Лефорта!!» В 1844–1845 годах Степан Шевырев прочитал в Московском университете публичный цикл из тридцати трех лекций, в которых русская история действительно впервые начиналась не с Лефорта, а с крещения Руси, русская поэзия – не с Кантемира, а с митрополита Илариона, игумена Феофана Печерского, Нестора-летописца.
Приведем два фрагмента из первой лекции. Они говорят сами за себя:
«В XI веке начинаются первые значительные памятники нашей письменности и произведения, означаемые именами писателей. Византийское образование, переселенное к нам в X веке вместе с христианскою верою, усваивается на Руси и принимает особенный народный характер. К этому столетию относится основание первого народного русского монастыря, Киево-Печерского, который во времена господства грубой силы и разъединения образует силу духовную и является первым источником единства, любви и просвещения. Около него сходятся три великие двигателя этой внутренней жизни и слова: Иларион, первый митрополит из русских проникший в основную глубину христианства, как мы видим из его творений, недавно открытых; Феодосий, первый установитель монастырского общежития, имевшего впоследствии такое великое духовное влияние на всю Россию, и Нестор-летописец, из смиренной кельи которого вытекают две струи народного предания: Жития Святых, отражающие духовную жизнь подвигоположников нашей Церкви, и летопись, источник нашего народного самопознания, где глядится вся первоначальная жизнь нашей Древней Руси».
* * *
«В XII веке более и более раскрывается то, что приготовлено было в XI. Немногие обломки дошли до нас от нашей дотатарской древности; но и по ним мы можем достоверно заключать, что велико и значительно уже было здание. Эти немногие, но важные отрывки, связанные вместе одною мыслию, представят нам довольно полное зрелище внутренней жизни народа. В картине образования этого века мы увидим прямое действие Церкви на наш народ. Жития Святых раскроют перед нами, как сильно мысль веры двигала и соединяла все сословия. Скромное «Хождение» Даниила Паломника в Иерусалим в то время, когда Запад совершал свои блистательные Крестовые походы, покажет нам, что мысль наших предков стремилась также ко Гробу Христову, но, отстаивая жизнь у себя, они могли только посылать туда молитвы о единстве Земли Русской. «Поучение» Владимира Мономаха кратко, но сильно изобразит нам наше древнее христианское воспитание, в котором таилось начало духовной силы, до сих пор еще не совсем в нас развитое, и предложит первую значительную исповедь наших коренных недостатков… Проповедь Кирилла Туровского, которой могла бы позавидовать христианская Европа того же столетия, разоблачит перед нами глубокие тайны Христовой жизни и учения, будет для нас живым свидетелем того, как всемирно предки наши XII века принимали христианство, и глубину мысли христианской облечет в возвышенные поэтические образы».
Известное пушкинское высказывание 1834 года о том, что «Слово о полку Игореве» возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности, характерно как раз для тех времен, когда оно было единственным из открытых памятников и все вокруг казалось пустыней по сравнению с Европой, которая, как отмечал Пушкин, «наводнена была неимоверным множеством поэм, легенд, сатир, романсов, мистерий». Времена этого неимоверного множества поэм и романсов и в Европе наступят гораздо позже. «Слово о полку Игореве» на европейском фоне рубежа XII–XIII веков вполне сравнимо с первыми поэмами о Крестовых походах, но подобные представления о древней словесности России типичны не только для Пушкинской эпохи. Степан Шевырев тоже говорит о немногих обломках дотатарской древности XII и безплодии XIII века: «Как унылая степь, протянется он перед нами. Лишь только одинокая проповедь Серапиона раздастся в нем, подражая то скорбному, то гневному, то утешительному голосу пророков во времена вавилонского плена».
Открытие «Слова о полку Игореве» произошло в 1800 году, «Древних Российских Стихотворений» (Сборника Кирши Данилова») – 1808-м. Это, по сути, все, что мог знать Пушкин. Некоторые отрывки еще неопубликованных произведений вошли в «Историю Государства Российского» Н.М. Карамзина. Первая публикация «Слова о Законе и Благодати» появилась в 1844 году; что и позволило Степану Шевыреву начать летоисчисление русской литературы с имени митрополита Илариона. Степан Шевырев говорил о проповедях Кирилла Туровского, еще не зная его молитв, опубликованных в 1860-е годы, неопубликованными оставались «Слово о погибели Русской земли», «Воинские повести», в корне изменившие представление о безплодии XIII века. До середины XIX века никто не знал даже о существовании самых древних мозаик киевского Софийского собора, их «случайно» обнаружил под отвалившейся штукатуркой художник Федор Солнцев. Имя Андрея Рублева стало всемирным лишь в начале XX века.
Мозаики киевского Софийского собора, «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, молитвы Кирилла Туровского оставались невидимым градом Китежем, но пришло время – и они поднялись со дна Светлояра, зазвучали их колокола…
В середине 1840-х годов пришло время открытия христианских основ русской культуры. Степан Шевырев сформулировал основную идею:
«Наше русское народное тем отличается от других, что оно с самого начала бытия своего окрестилось, облеклось во Христа. Мы называли себя искони людом крещеным, православным. Нам даже ставили и ставят вину, что мы так тесно сопрягли христианское с народным; но обвинители наши не замечают, что в этом заключалась, с одной стороны, возможность – дать народной сущности прочность непоколебимую, потому что раз облеченное во Христа не умирает; с другой же стороны – предохранить себя от односторонней исключительности, потому что в христианстве начало любой всемирной, и тот народ только может явиться со временем сосудом всеобщего примирения, кто возрастит в себе до конца семя Христово».
Но славянофилы Степан Шевырев, Алексей Хомяков или, через десятилетия, почвенник Федор Достоевский могли сколько угодно говорить о всемирной отзывчивости, о соборности русского народа, западники не переставали обвинять их в одном – подчеркивании односторонней исключительности. Историческое значение лекций Степана Шевырева состояло еще и в том, что столкновение этих двух, давно витавших в воздухе идей, впервые произошло не в литературных салонах Москвы, а публично – с университетской кафедры.
Профессор-славянофил Степан Шевырев противостоял профессору-западнику, кумиру студенческой молодежи Тимофею Грановскому, читавшему в эти же самые годы цикл публичных лекций по всемирной истории. Выдающийся филолог Федор Буслаев вспоминал о своем университетском наставнике: «Избранное московское общество неутомимо собиралось его слушать, ученые и неученые. Двор университета был заставлен каретами. Лекции производили большое впечатление… Курс Грановского, имевший свои достоинства и свою партию, нисколько не мешал его успехам, несмотря на старания противников».
Окончательную черту в противостоянии двух партий Николай Языков подведет стихотворением «К ненашим»:
… Не любо вам святое дело
И слава нашей старины;
В вас не живет, в вас помертвело
Родное чувство. Вы полны
Не той высокой и прекрасной
Любовью к Родине, не тот
Огонь чистейший, пламень ясный
Вас поднимает, в вас живет
Любовь не к истине и благу!
Народный глас – он Божий глас –
Не он рождает в вас отвагу:
Он чужд, он странен, дик для вас.
Вам наши лучшие преданья
Смешно, безсмысленно звучат;
Могучих прадедов деянья
Вам ничего не говорят;
Их презирает гордость ваша.
Святыня древнего Кремля,
Надежда, сила, крепость наша –
Ничто вам! Русская земля
От вас не примет просвещенья,
Вы страшны ей: вы влюблены
В свои предательские мненья
И святотатственные сны!
Хулой и лестию своею
Не вам ее преобразить,
Вы, не умеющие с нею
Ни жить, ни петь, ни говорить!
Умолкнет ваша злость пустая,
Замрет неверный ваш язык:
Крепка, надежна Русь Святая,
И русский Бог еще велик!
«Сам Бог внушил тебе прекрасные и чудные стихи «К ненашим»… – напишет ему Гоголь в начале февраля 1845 года. – Они еще лучше самого «Землетрясения» и сильней всего, что у нас было писано доселе на Руси». Характерна приписка в следующем февральском письме: «Стихи «К ненашим» произвели такое же впечатление, как на меня самого, на моих знакомых, т.е. на графинь Виельгорских и на графа Толстого, которые от них без ума, но Тургенев, кажется, закрутит нос, а, может быть, даже и чихнет». Таковой была реакция не только западников (упомянутый Гоголем ближайший пушкинский друг Александр Тургенев принадлежал к их числу). Каролина Павлова направила Николаю Языкову стихотворное послание от имени славянофилов: «И я глубоко негодую,/Что тот, чья песнь была чиста,/На площадь музу шлет святую,/Вложив руганья ей в уста». Пройдет время, и в самом начале Крымской войны Каролина Павлова тоже выведет на площадь свою музу – напишет стихотворение «Разговор в Кремле», вставшее в один ряд с «Клеветникам России», «К не нашим», с руганьями Алексея Хомякова, Федора Тютчева…
В статье «В чем же наконец существо русской поэзии…» Гоголь разбирает в основном ранние стихи Николая Языкова, из поздних он называет лишь «Землетрясение», отметив:
«… Уделы поэзии не равны. Одному определено быть верным зеркалом и отголоском жизни – на то и дан ему многосторонний описательный талант. Другому повелено быть передовою, возбуждающею силою общества во всех его благородных и высших движениях – и на то дан ему лирический талант. Не попадает талант на свою дорогу, потому что не устремляет глаз высших на самого себя. Но Промысл лучше печется о человеке. Бедой, злом и болезнью насильно приводит он его к тому, к чему он не пришел бы сам. Уже и в лире Языкова заметно стремленье к повороту на свою законную дорогу. От него услышали недавно стихотворенье «Землетрясение», которое, по мненью Жуковского, есть наше лучшее стихотворение».
Можно внести уточнение: на свою законную дорогу Николай Языков попал не в последних стихах, а с первой же «Молитвы» («Молю Святое Провиденье…»), ставшей одним из популярнейших алябьевских романсов уже в 1820-е годы, его подражания псалмам появились еще в 1830 году, к библейской поэзии он вновь вернулся перед смертью. Гоголю важно было отметить именно поворот, произошедший в середине 1840-х годов в русской поэзии, обратившейся к религиозным темам. Гоголь приводит один пример, но можно привести и другие. В 1844 году в четвертом номере «Москвитянина» (за полгода до «Землетрясения») появился «Давид» Алексея Хомякова. В этом стихотворении, «Исповеди», датированной тем же 1844 годом, в дальнейшей поэтической публицистике Хомяков тоже брал событие из минувшего и обращал его к настоящему. Точно такой же прием, так сказать обратной исторической перспективы, широко использовал в своих политических стихах 1850–1860-х годов Федор Тютчев.
Все сказанное Гоголем о «Землетрясении» можно применить к Петру Вяземскому едва ли не в большей степени, чем к Николаю Языкову, вернувшемуся к своим ранним молитвам. Здесь же автор сатиры 1828 года «Русский Бог», ведущий критик-западник «Московского Телеграфа» через двадцать лет превратился в создателя, в буквальном смысле, аллилуйной «Святой Руси»:
…Как в эти дни годины гневной
Ты мне мила, Святая Русь!
Молитвой теплой, задушевной
Как за тебя в те дни молюсь!
Жуковский писал Петру Вяземскому вскоре после публикации «Святой Руси»:
«Твои стихи, не поэзия, а чистая правда. Но что же поэзия, как не чистая высшая правда? Твои стихи п р а в д а потому, что в них просто, верно, без всякой натяжки выражается то, что глубоко живет в душе, не подлежит произвольному умствованию, не требует никаких доказательств разума, что живет в душе вопреки всем софизмам отрицания, вопреки даже самим противоречащим фактам, живет, как всякая Божия истина, не из ума человеческого исходящая, потому именно гордостию его отвергаемая, что она вне его существует, потому именно не отрицаемая, что не принадлежит к области очевидности и не подвластна механической силе логических доказательств. Твои стихи, поэтический крик души…».
После 1917 года во все издания Вяземского включался никогда не издававшийся в дореволюционной России «Русский Бог», но ни в одно не вошла «Святая Русь», равно как и многие другие крики души…
Гоголь на примере «Землетрясения» зафиксировал момент поворота в русской поэзии после рокового 1837 года. Пушкин для Гоголя, как и Жуковского, всегда оставался тем кристаллом, в котором преломляются все лучи: «На Пушкине оборвались все вопросы, которые дотоле не задавались никому из наших поэтов и в которых виден дух просыпающегося времени». После Пушкина на эти вопросы некому было ответить. Дух просыпающегося времени дал знать о себе в «Землетрясение» не только в переносном смысле. Николай Языков описывает легендарное землетрясение в Константинополе, когда
По всей пространной Византии,
В отверстых храмах, Богу сил
Обильно пелися литии,
И дым молитвенных кадил
Клубился; люди, страхом полны,
Текли перед Христов алтарь:
Сенат, синклит, народа волны
И сам благочестивый царь.
Византию спасла молитва. Россию может спасти только молитва. Таков смысл стихотворения. Отсюда и заключительные строки о высшем предназначении поэта и поэзии:
… Так ты, поэт, в годину страха
И колебания земли
Несись душой превыше праха
И ликам ангельским внемли,
И приноси дрожащим людям
Молитвы с горней вышины,
Да в сердце примем их и будем
Мы нашей верой спасены.
Николай Языков следует пушкинскому завету. В своей статье Гоголь трижды повторяет пушкинские строки вовсе не потому, что он не видел «повторов». В них смысл всей статьи и ответ на вопрос: в чем ж е наконец существо русской поэзии:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
Одна из основных тем, если не основная, всей переписки Гоголя с друзьями,– молитва и поэзия, поэзия как молитва. В основе статьи «О лиризме наших поэтов» – письмо к Жуковскому, статьи «Предметы для лирического поэта в нынешнее время» – письма к Николаю Языкову. Но помимо писем Гоголя сохранились письма к Гоголю, затрагивающие тот же круг проблем. Два письма Жуковского к Гоголю «О молитве» и «О поэте и современном его значении», неотделимые от гоголевских «Выбранных мест…» Об этом можно судить по выбранным местам из этих писем Жуковского:
«Бог требует от нас молитвы. На что Ему наша молитва? Спросит умствователь. Нужно ли Его преклонять на милость, когда Он по существу своему есть милость верховная? Нужно ли и Ему Самому устанавливать между собою и человеком обряд моления с словесною формою молитвы?» –
задает Жуковский вопрос за вопросом. И сам же отвечает умствователю:
«Самоотвержением мы приходим к молитве, а молитва, будучи высшею степенью самоотвержения, усиливает его в душе нашей и им нас совершенствует. Молитва Господня есть голос и выражение чистейшего самоотвержения, усиливает его в душе нашей и им нас совершенствует.
Творец вложил свой дух в творение: поэт, его посланник, ищет, находит и открывает другим повсеместное присутствие духа Божия. Таков истинный смысл его призвания, его великого дара, который в то же время есть и страшное искушение, ибо в сей силе для полета высокого заключается и опасность падения глубокого».
Второе письмо заканчивается стихотворением о божественном назначении поэзии как религии небесной. Последние строки стихотворения Жуковского, как и последние строки «Землетрясения», неотделимы от пушкинских «Мы рождены для вдохновенья…». Жуковский выводит свою поэтическую формулу:
Поэт, будь тверд! Душою не дремли!
Поэзия есть Бог в святых мечтах земли.
В августе 1848 года, после публикации второго письма в «Москвитянине», Степан Шевырев писал Жуковскому: «Письмо Ваше к Гоголю произвело сильное впечатление и, что мне особенно приятно, на молодежь. Это новое данное Вами начало для будущей русской эстетики, которая должна быть построена на христианском основании (Выделено мной. – В.К.).
Князь Владимир, приняв крещение, не мог не сокрушить свои же собственные кумиры. Жуковский создавал культ русского романтизма, сам был культовым поэтом-романтиком, поэтому и сокрушать былые кумиры предстояло ему самому. Что он и сделал. Жуковский впервые не только заговорил о страшном искушении, опасности падения глубокого, он назвал имя искусителя.
»…Обратим взор на Байрона – дух высокий, могучий, но дух отрицания, гордости и презрения. Его гений имеет прелесть Мильтонова сатаны; но у Мильтона эта прелесть не что иное, как поэтический образ, только увеселяющий воображение; а в Байроне она есть сила, стремительно влекущая нас в бездну сатанинского падения. Но Байрон сколь ни тревожит ум, ни подвергает в безнадежность сердце, ни волнует чувственность, его гений все имеет высокость необычайную (может быть, оттого еще и губительнее сила его поэзии): мы чувствуем, что рука судьбы опрокинула создание благородное и что он прямодушен в своей всеобъемлющей ненависти – перед нами тиран Прометей, прикованный к скале Кавказа и гордо клянущий Зевеса, которого коршун рвет его внутренности».
В 1822 году в своем переводе «Шильонского узника» Жуковский «опустил» тираноборческие мотивы, сохранив при этом романтический ореол самого байронизма. Жуковский-романтик шел по стопам Байрона-поэта, но не Байрона-богоборца. Этим он отличался от многих русских байронистов, воспринявших вместе с поэзией Байрона тему богоборчества, демонизма.
Вильгельм Кюхельбекер, начинавший с гимнов Бахусу, Аполлону, входивший в лицейское «литературное братство» поэтов-романтиков, одним из немногих осмелился сделать шаг в сторону. В 1822 году появились его первые библейские стихи «Пророчество», «Пятая заповедь», «Упование на Бога», созданные на Кавказе под влиянием Грибоедова. Этим же годом датируется «Давид» самого Грибоедова. Почти через четверть века Кюхельбекер запишет в сибирском дневнике: «…Я тогда только что начал знакомиться с книгами Ветхого Завета, которые покойный Грибоедов заставил меня прочитать». Лицейские друзья отреагировали незамедлительно. Пушкин напишет из Кишинева брату 4 сентября 1822 года: «Читал стихи и прозу Кюхельбекера – что за чудак! Только в его голову могла войти жидовская мысль воспеть Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где все дышит мифологией и героизмом, – славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия. (Через шесть лет в «Пророке» он сам обратится к церковно-славянской лексике и к пророку Исайе. – В.К.). Что бы сказал Гомер и Пиндар? – но что говорят Дельвиг и Баратынский?» Мнение Гомера и Пиндара мы, конечно, не узнаем, но Дельвиг напишет своему лицейскому другу в конце 1822 года: «Ах, Кюхельбекер! Сколько перемен с тобой в два-три года!.. Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех!» Через год Василий Туманский выскажется опять же от имени всех друзей, еще более определенно: «Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих!» Он предостережет его и от увлечения Библией, поясняя, что она, «несмотря на безчисленные красоты, может превратить Муз в церковных певчих». Письмо заканчивалось словами: «Умоляю тебя, мой благородный друг, отстань от литературных мнений, которые погубят твой талант и разрушат наши надежды на твои произведения. Читай Байрона, Гете, Мура и Шиллера…»
Библия оставалась единственной книгой Кюхельбекера в одиночках Кексгольмской, Шлиссельбургской, Динабургской, Ревельской крепостей. И все двадцать лет тюрьмы и ссылки он писал библейские стихи и молитвы. Друзья, в первую очередь Жуковский, выхлопотали для него разрешение получать книги и журналы, он вновь стал читать Байрона, Гете, Мура и Шиллера… Все эти имена, наряду с Пушкиным, Жуковским, Грибоедовым, Лермонтовым и другими современниками, есть в его дневнике размышлений о прочитанном, споров, диалогов, воспоминаний. Нет в русской литературе книги, равной дневнику христианского поэта Вильгельма Кюхельбекера. Удивительны совпадения его мыслей, буквально по годам, с тем же Жуковским. Между ними не было никаких контактов («чистота эксперимента» обезпечена полностью) журналы он получал только десятилетней давности, не мог быть в курсе текущей литературы, критических баталий, тем не менее Кюхельбекер и Жуковский не разъединены ни временем, ни пространством. Они находятся в других координатах времени и пространства… В этом смысле характерна дневниковая запись 1845 года Кюхельбекера о Байроне (Жуковский писал Гоголю о Байроне в 1848 году): «Начал читать Байронова «Каина», признаюсь, страшно. Богохульства его демона ничего не значат в сравнении с ужасным вопросом, на который нет ответа для человеческой гордости; этот ответ: зачем было сотворить мир и человека? Тут только один ответ – в христианском смирении. «Горшку ли скудельному вопрошать гончара: зачем ты меня сделал?» Но Бог благ… Итак, не для страданья же он создал то, что создал. Самые простые вопросы без веры неразрешимы».
Уже в 1832 году лермонтовские строки звучали как предвестье преодоления байронизма:
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он гонимый миром странник,
Но только с русскою душой…
В 40-е годы в этой русской душе Гоголь впервые увидел дух просыпающегося времени, но имя культового поэта европейского романтизма оставалось «неприкасаемым».
Жуковский первым заговорил о сатанизме Байрона. Осторожничал даже Гоголь. В «Выбранных местах…» он лишь вскользь упомянул о гениальных заблуждениях Байрона. Не спасло… Гоголю не простили не Байрона, а того, что он, будучи автором «Мертвых душ», заговорил о путях спасения этих мертвых душ …
В конце 40-х годов Жуковский, вслед за Гоголем, подготовил к изданию свою переписку с друзьями, но книга не прошла ни через светскую, ни через духовную цензуру. Жуковский сам отказался от ее публикации, записав: «Я хотел делиться со своими соотечественниками теми мыслями, которые жизнь развила в голове и сердце. Это не нужно; гораздо вернее, покойнее и смиреннее думать и выражать искренно свои мысли про себя». Из этой последней книги Жуковского сохранилось лишь три статьи, появившиеся в конце 40-х годов в «Москвитянине», – два письма к Гоголю и письмо к Петру Вяземскому о его стихотворении «Святая Русь».
Вернемся к пушкинскому завету, проследим его дальнейшую судьбу после «Землетрясения» Николая Языкова и крылатой фразы Жуковского «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли».
В начале 1840 года, еще до издания «Москвитянина», Михаил Погодин передаст на прочтение Гоголю «желтую тетрадь» со стихами своего студента и пансионера Афанасия Фета, возвращенную со словами: «Это несомненное дарование». Будущий жрец «чистого искусства» дебютировал в первых же номерах «Москвитянина» 1842 года. Вслед за фетовскими стихами «Мадонна», молитвой «Аvе Маriа» на страницах «Москвитянина» увидели свет «Священный благовест» студента Якова Полонского, «Нет, за тебя молиться я не мог» студента Аполлона Григорьева, в начале 50-х годов возглавившего «молодую редакцию» «Москвитянина».
«Москвитянин» с первого номера противостоял петербургским «Отечественным Запискам» с «неистовым Виссарионом», точно так же как «тройственный союз» поэтов «чистого искусства» – «Современнику» с Чернышевским и Добролюбовым. Петр Вяземский, принимавший участие почти во всех, по его выражению, журнальных подранках и 20-х и 40–50-х годов, писал в стихотворении 1861 года:
…Всем лжепророкам я не верю и не верил,
И поклоненье им мне кажется смешным.
Так что ж? Белинский ваш, хоть будь сто раз Белинский,
Весь Русский журнализм нельзя ж за ним признать.
Вольно ж вам, рекрутам его, под лад воинский,
При имени его на вытяжке стоять.
Белинский ваш кумир – имею честь поздравить
Вас с праздником! Ему и отдавайте честь:
Ему вы можете и памятники ставить,
И сами в памятник ему себя возвесть.
Опять поздравлю вас: вам воля и свобода!
Но волю и мою вы предоставьте мне:
Я не мешаю вам быть вашего прихода,
И рад я, что у нас хоругви не одне.
Евдокия Ростопчина заявила в 1856 году:
…Я разошлася с новым поколеньем,
Прочь от него идет стезя моя;
Понятьями, душой и убежденьем
Принадлежу другому миру я…
Решающую роль в этой проблеме отцов и детей сыграла средневековая ересь, так и называвшаяся – нигилизм. Поэты Пушкинской эпохи Федор Глинка, Петр Вяземский, Евдокия Ростопчина, Федор Тютчев оказались не того прихода именно потому, что не изменили своей вере, не признали атеизма шестидесятников.
В 1856 году Афанасий Фет, Аполлон Майков, Яков Полонский создали «тройственный союз» поэтов, провозгласивший своей программой пушкинский завет: «Мы рождены для вдохновенья, // Для звуков сладких и молитв». Поэты «чистого искусства», как и поэты Пушкинской эпохи, разошлись с новым поколеньем не по поэтической, а по религиозной несовместимости. Они противопоставили «некрасовской школе» поэзии гнева и печали идею чистоты поэзии, очищенной от дидактизма (так они называли идеологический диктат), о котором сам же Некрасов скажет: «Злобою сердце питаться устало: // Много в ней правды, // Да радости мало».
Поэты «чистого искусства» сохранили верность пушкинскому завету. Молитвенная лирика Афанасия Фета, Аполлона Майкова, Якова Полонского, Алексея Толстого, Алексея Апухтина – выдающееся явление русской поэзии второй половины XIX века.
В пушкинском поэтическим диалоге «Поэт и толпа» Чернь задает Поэту вопросы о пользе поэзии, звучавшие во все времена:
…Если ты небес избранник,
Свой дар, Божественный посланник,
Во блага нам употребляй:
Сердца собратьев исправляй.
В 1856 году в некрасовском стихотворном манифесте «Поэт и гражданин» этот вечный вопрос Поэту задаст уже не Чернь, а Гражданин. В 1959 году на подобные же упреки Алексей Толстой ответит в стихотворении «И.С. Аксакову»:
…В моих стихах находишь ты,
Что в них торжественности много
И слишком мало простоты.
Так. В безпредельное влекома,
Душа незримый чует мир,
И я не раз под голос грома,
Быть может, строил мой псалтирь.
Но я не чужд и здешней жизни;
Служа таинственной отчизне,
И я в пылу душевных сил
О том, что близко, не забыл…
Стихотворение Алексея Толстого заканчивается строками:
Гляжу с любовью я на землю,
Но выше просится душа…
Строки Алексея Толстого перекликаются с пушкинским стихотворением «Поэт и толпа», со стихами Жуковского, Николая Языкова. «Двух станов не боец», – скажет он о себе и о противостоянии славянофилов и западников. Но был и третий стан, к которому принадлежал Алексей Толстой – поэтов «чистого искусства»…
Петр Вяземский писал в 1827 году: «В кругообращении умственной деятельности старое делается новым, а новое старым». Вся история русской поэзии состоит из таких кругообращений, из открытий нового в забытом старом.
Еще до публикации «Сборника Кирши Данилова» первооткрывателем былин в живом исполнении вполне мог стать в 1784 году губернатор Олонецкого края Гавриил Державин, но лишь через семьдесят пять лет первые записи былин на Русском Севере сделал ссыльный студент Павел Рыбников, а после него, в 1871 году – Александр Гильфердинг. Самое же удивительное состоит в том, что наиболее известные былины, ставшие классикой («Илья Муромец и Соловей-разбойник», «Илья Муромец и Калин-царь»), Рыбников, а через двенадцать лет Гильфердинг записали от одного и того же сказителя – Трофима Рябинина, и в одном и том же месте – на Кижском погосте, при этом ни словом не упомянув в своих записках о жемчужине русского деревянного зодчества – Спасском соборе. Рыбников и Гильфердинг слышали былины, но не видели Кижей. Время открытия Кижей еще не пришло…
Новые открытия забытого старого еще впереди. Появилось же в 1989 году имя поэтессы XVII века Евфимии Смоленской, с которой мы должны начинать историю всей женской поэзии – не с конца XVIII века и первой «русской Сафо» Анны Буниной, а столетием раньше – со смоленской попадьи Евфимии, с ее «песни плачевной» о своем муже, истоки которой – духовные стихи и народные женские причитания, плачи о своих мужьях Ярославны из «Слова о полку Игореве», княгини Евдокии из «Жития Дмитрия Донского».
Неизвестными, как религиозные поэты, продолжают оставаться Василий Жуковский, Федор Глинка, Петр Вяземский, Иван Козлов, Николай Языков, Алексей Хомяков, Федор Тютчев и многие другие. Вильгельма Кюхельбекера до сих пор знают лишь по роману «Кюхля» как ближайшего лицейского друга Пушкина и поэта-декабриста. Его тюремная тетрадь «Духовных стихотворений» так и осталась неизданной ни в XIX, ни в XX веке.
Особое место в русской поэзии XIX века занимают молитвы, ставшие романсами, которые по тем же самым идеологическим причинам оказывались вне поэтических и песенных антологий. «Отцы пустынники…» Пушкина – Даргомыжского, «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою» Лермонтова – Варламова, «В минуту жизни трудную» Лермонтова – Глинки, «Выхожу один я на дорогу» Лермонтова – Шашиной, «Вечерний звон» Козлова – Алябьева, «Молю Тебя, Создатель мой» Жадовской – Даргомыжского, «Горними тихо летела душа небесами» Алексея Толстого – Мусоргского, «Подвиг есть и в сраженьи» Хомякова – Чайковского, а в начале XX века – «Благовещенье в Москве» Бальмонта – Панченко, «Колокольчики и колокола» Бальмонта – Рахманинова, «Девушка пела в церковном хоре» Блока – Вертинского, «Христос Воскрес!» Вячеслава Иванова – Гречанинова, «Весна монастырская» Городецкого – Стравинского и многие другие произведения свидетельствуют о том, что русская поэзия и музыка не утратили религиозный дар вестничества, выдержали самое тяжелое испытание последних столетий – секуляризацию. Нам еще предстоит осознать и оценить феноменальность самого этого явления русской религиозной поэзии, музыки, а также русской религиозной живописи, графики.
Само понятие религиозная поэзия включает все жанры и формы как церковной литургической и гимнографической поэзии, так и внецерковной – молитвы и молитвенные стихи, народные и авторские духовные стихи, переложения псалмов и других библейских сюжетов, поэмы и драмы на библейские и евангельские темы. Но молитвы и молитвенные стихи отличаются от всех других поэтических произведений на религиозные темы, являясь ничем иным, как молитвенной лирикой, возникшей из молитвословия псалмов. Жанровое разделение на эпос и лирику происходило не только в античной поэзии. Наглядным примером возникновения сразу двух форм лирики – религиозной и любовной – может служить библейская поэзия. «Псалтирь» царя Давида – высочайший образец религиозной лирики, выражения любви к Богу. «Песня песней» его сына, царя Соломона – такой же образец любовной лирики.
В русской поэзии Пушкинской эпохи и всего XIX века таким новым жанром стали молитвы и молитвенные стихи. Гимн Жуковского – Львова не случайно назван «Молитвой Русского народа», в нем звучала мольба каждого – Боже, Царя храни!.. Молитвы и молитвенная лирика Жуковского, Федора Глинки, Кюхельбекера, Пушкина, Петра Вяземского, Дмитрия О знобишина, Николая Языкова, Ивана Козлова, Алексея Кольцова, Михаила Аермонтова, Аполлона Григорьева, Алексея Плещеева, Якова Полонского, Николая Щербины, К.Р. (Константина Романова) впрямую уже почти не связаны с псалмами и каноническим молитвословием. Лирическое авторское начало выступает на первый план.
«Сельская церковь» Петра Вяземского, сонеты «Часовня Иверской Богоматери» Степана Шевырева, «Кремлевская заутреня на Пасху» Алексея Хомякова, «Чудесный храм» Петра Ершова, «Плач Богородицы» Юлии Жадовской, «Пред иконой Матери Всех Скорбящих» Ивана Клюшникова, «Лампадка» Ивана Никитина, «Под напев молитв пасхальных» Константина Фофанова, «На Страстной неделе» К.Р. (Константина Романова) – одни из лучших образцов молитвенной поэзии, посвященной молитвам и всему тому, что связано с молитвами в церковной и светской жизни.
Совершенно особое место занимает пейзажная молитвенная лирика, созданная выдающимися поэтами «чистого искусства».
Молитвы лежат в основе стихотворной повести Василия Жуковского «Капитан Бопп», исторической баллады Аполлона Майкова «В Городце в 1263 году» о смерти на пути из Орды Александра Невского. Стихи Андрея Муравьева «Царьградская обедня», Михаила Розенгейма «Иерей» и того же Аполлона Майкова «В Айя-Софии», созданные в разные годы, основываются на православной легенде времен падения Царьграда о чудодейственной силе молитвы.
Речь идет не об отдельных стихах или, как принято говорить, «религиозных мотивах», не об отдельных религиозных поэтах, таких как Федор Глинка или Вильгельм Кюхельбекер, а обо всей русской поэзии, которая с XI по XXI век была и остается в России молитвенной, молитвословной.
На Руси всегда особо чтились намоленные храмы и намоленные иконы. Намоленному храму русской молитвенной поэзии – тысяча лет.
Виктор Калугин
[1] Песнь обращена к Никите Трубецкому.
[2] В первые: в совместном издании А.П. Сумарокова, В.К. Тредиаковского и М.В. Ломоносова «Три оды парафрастические» (СП б., 1744), под названием «Ода третия иамбическая».
[3] Впервые: в совместном издании А.П.Сумарокова, В.К. Тредиаковского и М.В. Ломоносова «Три оды парафрастические (СПб., 1744), под названием «Ода первая иамбическая».
[4] В первой публикации под заглавием: «Счастливое семейство. Псалом 147. Похвали, Иерусалиме, Господа».
[5] В первых публикациях с указанием: «Мысль из псалма 146». Ода создана в Петрозаводске в период олонецкого губернаторства Державина.
[6] Онагр – дикий осел.
[7] Эродий – аист.
[8] Скимн – молодой лев.
[9] В первых публикациях с указанием: «Мысль из первого псалма»
[10] В первых изданиях с указанием: «Почерпнуто из псалма 83»
[11] В первых изданиях с указанием: «Из псалма 18»
[12] Переложение псалма 58. В рукописи заглавие: «Надежда в напасти на Бога»
[13] Деяния, гл. 7, ст. 48
[14] Впервые: «Мои безделки» (1794, ч. 2). В авторском примечании к «Песни Божеству» указывалось: «Сочиненная на тот случай, как безумец Дюмон сказал во французском Конвенте: «Нет Бога!»»
[15] Впервые: «Мои безделки» (1794, ч. 2). Считается, что в этом стихотворении нашли выражение деистические воззрения Карамзина, восходящие к известной фразе Жана-Жака Руссо: «Итак, я закрыл все книги. Есть одна, открытая для всех глаз, это книга природы. По этой великой и возвышенной книге я учусь служить и поклоняться ее Божественному автору». Для Карамзина, как позднее для Федора Тютчева, Афанасия Фета, природа – олицетворение Бога, не имеюшее ничего общего с деизмом, особенно в его советской атеистической интерпретации.
[16] Впервые опубликовано в карамзинском журнале «Детское чтение» (1789, ч.18) как перевод стихотворения английского поэта А. Попа (1688–1744), но приписывается самому Карамзину. Это же стихотворение А. Попа известно в переводе Ефима Люценко.
[17] Превыспренний – находящийся выше всего, поднебесный.
[18] Идумеяне хотя и вели род свой от Авраама, но вступили в союз с вавилонянами против иудеев и были злейшими их врагами. (Примеч. И.И. Дмитриева.)
[19] Седмерица – семикратное повторение.
[20] Ексапостиларий – высылаю, посылаю (греч.). Тропарь, поющийся или читаемый в воскресные или праздничные дни на утрени, после канона.
[21] Один из переводов текста «Всеобщей молитвы» английского поэта А. Попа (1688–1744), опубликованный в 1789 г. в журнале «Детское чтение», приписывается Н.М. Карамзину.
[22] «Гимн» (с подзаголовком «Подражание Томпсону») был впервые опубликован в журнале Карамзина «Вестник Европы» (1808, № 14), который с 1808 г. стал редактировать Жуковский, в своей программной статье отмечавший: «Первое достоинство журнала – разнообразие… Ожидаю великой пользы от хорошего журнала в России! Хороший журнал действует вдруг и на многих; одним ударом приводит тысячи голов в движение». «Гимн» тоже относился к числу программных стихотворений.
[23] Поносный – попутный, безчестный (понос – поношение, клевета).
[24] Воскликновенье – громкое пение, восславление Бога.
[25] Святитель Андрей Критский родился в Дамаске около 660 г. В раннем детстве он был немым, и только после причащения в семь лет открылись его уста. Он стал одним из лучших византийских проповедников и песнотворцев. После двадцатилетнего диаконского служения в Константинополе был рукоположен в сан епископа и назначен на самую далекую кафедру – остров Крит. На Крите святитель построил дом для сирот и престарелых, храм в честь Влахернской иконы Божьей Матери, неустанно проповедовал, молитвами своими отгонял вражеские набеги пиратов-арабов, продолжая составлять церковные песнопения. Он первым стал писать богослужебные каноны, из которых наибольшую известность получил Великий покаянный канон (умилительный), исполняющийся в храмах уже почти 1200 лет.
[26] В издание «Опытов священной поэзии», вышедшее в Петербурге в самом начале 1826 г., когда Федор Глинка был узником Петропавловской крепости, входило пятьдесят стихотворений. Оно было первым и единственным как в XIX, так и в XX веках. Через сорок с лишнем лет псалмы и молитвы 1815–1825 гг. были изданы в книге «Духовные стихи», которая вышла в 1869 г. в Москве как первый том трехтомного Собрания сочинений Федора Глинки, но далеко не все они входили в состав «Опытов…», являвшихся такой же цельной книгой, как появившиеся почти одновременно «Думы» Кондратия Рылеева. Журнальные публикации духовных стихов Федора Глинки и дум Рылеева появлялись в одних и тех же номерах «Полярной Звезды» и «Соревнователя». Это был своеобразный диалог двух поэтов, один из которых выражал горний, а второй – дольний мир.
[27] Впервые: «Соревнователь просвещения и благотворения» (СПб., 1822, № 3), под названием «Переложение псалма 93»
[28] Впервые: «Соревнователь просвещения и благотворения» (СПб., 1823, № 3), под названием «Переложение псалма 6».
[29] Впервые: «Полярная Звезда на 1824 год» (СПб., 1823).
[30] Впервые: «Полярная Звезда на 1823 год» (СПб., 1822). Одно из самых знаменитых стихотворений Федора Глинки и всей декабристской поэзии, строки из которого: «Рабы, влачащие оковы, высоких песен не поют!» – неоднократно использовались впоследствии и стали крылатой фразой.
[31] Впервые: «Новости литературы» (СПб.,1823, №14), под названием «Подражание псалмам».
[32] Впервые: «Соревнователь просвещения и благотворения» (СПб., 1824, № 5).
[33] Впервые: «Соревнователь просвещения и благотворения» (СПб., 1823, № 11), с подзаголовком «Подражание псалму 34».
[34] Впервые: «Соревнователь просвещения и благотворения» (СПб., 1823, №5).
[35] Сие выражение объясняется видением Исаии в 1-й главе сего пророка. (Примеч. Ф.Н. Глинки.)
[36] Самое значительное произведение Федора Глинки, созданное в петрозаводской ссылке – «Карелия», по частям публиковалось в журналах, а в 1830 г. вышло в Петербурге отдельным изданием. В рецензии на «Карелию» А.С. Пушкин отметил в «Литературной газете»: «Изо всех наших поэтов Ф.Н. Глинка, может быть, самый оригинальный». В основе поэмы – подлинные события времен смуты начала XVII в. В ней, помимо исторических, широко использованы фольклорно-этнографические материалы Олонецкого края. Правда, первооткрывателем «живого бытования» былин в том же самом Олонецком крае станет не губернатор Гавриил Державин и не советник губернского правления Федор Глинка, а «ссыльный студент» Петр Рыбников. Зато Державин описал знаменитый водопад Кивач, создал стихотворение «Буря» («Судно по морю носимо…») и переложение 146 псалма «Уповающему на свою силу», а Федор Глинка – поэму «Карелия» и «свободное подражание» библейской книге Иова. В четвертой части поэмы «Карелия» он, используя 76 псалом, воспроизводит монолог заонежского монаха.
[37] Буйство и утеснение Поляков на Украине переполнили меру терпения козацкого. Мститель их Наливайко, убив Чигиринского старосту, решается освободить отечество от Ляхов, поправших святость договоров презрением к правам Козаков и чистоту веры мучительным введением унии. Перед исполнением сего важного предприятия он, как благоговейный сын церкви, очищает душу постом и отдает исповедь печерскому схимнику. – К.Р.
[38] Молитвы входят или являются неотъемлемой частью не только «Бориса Годунова», но и других произведений А. С. Пушкина разных лет: в сказке-балладе «Жених» (1825), в наброске «Медок» (1830), в поэме «Анджело» (1833), в четырех стихотворениях из цикла «Песни западных славян» (1834) – «Видение короля», «Похоронная песня», «Янко Марнавич», «Марко Якубович», в рыцарской балладе «Родрик» (1835), не говоря уже о явных или скрытых цитатах из молитв. «Бог помочь вам, друзья мои…» в стихотворении «19 октября 1827» – это молитвенное обращение. Молитвой заканчивается и «Борис Годунов». В рукописи, представленной Николаю I, следует пушкинская запись: «Конец комедии в ней же первая персона царь Борис Годунов. Слава отцу и сыну и святому духу. Аминь».
[39] Петр Вяземский совершил паломничество ко Гробу Господню в апреле – сентябре 1850 г. До Вяземского из русских писателей Пушкинской эпохи «причастниками Иерусалима» стали только Андрей Муравьев и Авраам Норов, оставивши одни из самых известных паломнических книг «Путешестви ко Святым местам в 1830 году» и «Путешествие по Святой земле в 1835 году». В эти же годы, уже будучи афонским иеромонахом Аникитой, паломничество совершил князь Сергей Ширинский-Шихматов, а в 1848 г. – Н.В. Гоголь. Но первым русской поэзии стихами о Святой земле были «Иерусалим», «Палестина» и «Одно сокровище» Петра Вяземского. В ХХ в. такие же паломнические стихи создаст Иван Бунин.
[40] Впервые: «Современник» (1844, т. 36).
[41] Впервые: «Благонамеренный» (1822, № 38), с примечанием: «Читана на последнем публичном экзамене в С.-П етербургской Губернской Гимназии».
[42] Впервые: «Благонамеренный» (1823, № 16).
[43] Впервые: «Полярная Звезда на 1824 год» (СПб.,1823), (отрывок). Полностью: «Соревнователь просвещения и благотворения» (СПб.,1824, ч. 25, кн. 1), с примечанием: «Отрывок из сего прекрасного стихотворения помещен в «Полярной Звезде» на сей год». В основе – события 70-х годов, описанные историком Иосифом Флавием (37–102) в книге «Иудейская война».
[44] Римские знамена. (Примеч. П. Ободовского.)
[45] О сих предзнаменованиях казни иудеев говорит Иосиф Флавий. (Примеч. П.Ободовского.)
[46] Впервые: «Соревнователь просвещения и благотворения» (1824, ч. 25, кн. 1). Читалось в Обществе любителей российской словесности 7 января 1824 г. и является, наряду с переложением этого же псалма Федором Глинкой «Плач пленных иудеев», впервые опубликованном в 1823 г. в «Полярной Звезде», с его заключительными строками «Рабы, влачащие оковы, // Высоких песней не поют», наиболее характерными образцами использования псалмов в декабристской поэзии.
[47] Впервые: «Северные Цветы на 1828 год» (СПб.,1827). Свободное переложение «Еврейской мелодии» Джона Байрона, перекликающееся с переложением 136 псалма «Чувства пленного певца» самого Василия Григорьева. Два этих псалмических стихотворения могут служить наглядным примером того, насколько разное смысловое значение получали одни и те же традиционные темы псалмов до декабря 1825 и после казни декабристов.
[48] Страна Иерусалимская.
[49] Пожреть – пожертвовать.
[50] Текст этой молитвы-присяги впервые опубликован в книге Н. Елагина «Очерк жизни князя Платона Александровича Ширинского-Шихматова (СПб., 1855), с комментарием биографа: «Одному из ближайших своих знакомых, почтенному старцу, который, поздравляя Князя П.А. с Монаршею милостию, доставил при этом образ Божией Матери, он отвечал письмом, в котором обнаруживается истинный взгляд его на высокие обязанности его сана, и которое вполне раскрывает прекрасные, отличительные свойства его души».
[51] Впервые: «Сын Отечества» (1820, № 40). Перевод предсмертной оды французского поэта Жильбера (1751–1780), основанной на подражании разным псалмам, считавшейся образцом так называемой унылой элегии.
[52] Призреть – полюбить, проявить заботу, участие.
[53] Впервые: «Вестник Европы» (1822, № 3), под названием «Подражание Байрону». Вторая песня «Арфа царя-певца» из цикла Дж. Байрона «Еврейские мелодии».
[54] Впервые: «Северная Лира» (СПб., 1826).
[55] Античное название Черного моря.
[56] Впервые: «Московский Вестник» (1827, № 2).
[57] Цитата из путевых записок Д. Дашкова «Русские поклонники в Иерусалиме. Отрывок из путешествия по Греции и Палестине в 1820 году», опубликованных в «Северных Цветах на 1826 г.».
[58] Имеются в виду «Путевые записки от Парижа до Иерусалима» Шатобриана (1811).
[59] Наиболее полное современное издание: «Андрей Муравьев. Путешествие ко Святым местам в 1830 году». Предисловие и подготовка текста Н. Н. Лисового. (М., 2007).
[60] В 2007 г. сборник «Таврида» переиздан в серии «Литературные памятники». В «Дополнениях» впервые полностью публикуется второй сборник «Опыты в стихах», журнальные статьи и рецензии о «Тавриде» Е. Баратынского, П. Шаликова, О. Сомова, Н. Маркевича, А. Никитенко, письма Андре Муравьева. В статье Н.А. Хохловой «Об А.Н. Муравьеве и его поэтическом сборнике «Таврида»» и в обширных комментариях выявлены связи муравьевской «Тавриды» с литературой Пушкинской эпохи. Этой же теме посвящена книга Н.А. Хохловой «Андрей Муравьев – литератор» (СПб., 2001).
[61] Впервые опубликованы Н.А. Хохловой в изданиях: «Новое литературное обозрение» (1996, № 17); «Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 2000». М., 2001.
[62] Впервые: «Русский Зритель» (1828, № 1–2). Без подписи, но с авторским предисловием: «В Бессарабии мне рассказывали греки сие предание о малолетнем князе Гике, сыне Господаря Молдавского, и о чудном видении в алтаре Софийского собора последнего Патриарха Григория, сего знаменитого мученика веры, виденном им в последних годах минувшего столетия. Я только передаю то, что слышал». Андрей Муравьев первым из русских поэтов обратился к народной легенде, которой суждено будет вновь обрести поэтическую форму в 1856 г. во время Крымской войны в стихотворении Михаила Розенгейма, а в 1888 г. – в балладе Аполлона Майкова.
[63] Кааба – мусульманский храм в Мекке со знаменитым «черным камнем».
[64] Так называли себя крестоносцы.
[65] Впервые; в последнем прижизненном томе пушкинского «Современника» (1836, № 4). Без подписи. В этом же номере опубликована первая подборка Ф.И. Тютчева «Стихи, присланные из Германии» за подписью «Ф.Т.», так что два воспитанника Семена Раича в пушкинском «Современнике» вновь оказались вместе.
[66] Впервые: «Соревнователь просвещения и благотворения» (СПб.,1823, № 11), под названием «Подражание псалму 34».
[67] Кому не известны Сицилийские вечерни! Папа Николай благословил Прочида на сие ужасное дело и обещал составить заговор внезапный и жестокий против французов. Когда Прочида возвращался в Сицилию, то узнал на дороге о смерти папы Николая IV, который был душою этого великого предприятия. Souvenirs de la Gicile par М. le Сtе de Forbin, pag. 287. (Примеч. Д.П. Ознобишина.)
[68] Нефф Тимофей Андреевич (1805–1876) – придворный художник (с 1832 г.), портретист и автор живописных полотен на исторические темы.
[69] Впервые: «Нива» (1877, № 12), в год смерти Д. Ознобишина
[70] Аврааму Сергеевичу Норову (1775–1869), как при жизни, так и после смерти, посвятили стихи вкладчики альманаха «Северная Лира», выпущенного в 1826 году Семеном Раичем и Дмитрием Ознобишиным, – Федор Тютчев и Петр Вяземский. Но стихи Дмитрия Ознобишина, посвященные памяти Авраама Норова, были впервые опубликованы лишь в 2001 году. В 1868 году Авраам Норов, высоко оценивая писательский дар Льва Толстого, вступил с ним в полемику, будучи, как и Петр Вяземский, участником Бородинского сражения…
[71] Джованни Батиста Рубинини (1795–1854) – итальянский певец, с большим успехом гастролировавший в Петербурге в 1844–1845 гг. К этому времени относится и стихотворение Мятлева, написанное под впечатлением, как отмечали многие современники, «божественного пения» Рубини. А.И. Тургенев писал П.А. Вяземскому 23 марта 1843 года: «Молитва его, Мятлева, передо мною; православные недовольны ею». Это недовольство было вызвано тем, что Рубини на своих концертах исполнял католическую молитву, слова из которой «Царица Небесная! Помилуй нас!» Мятлев поставил эпиграфом к своему стихотворению, впервые опубликованному в «Современнике» (1843, т. 30).
[72] Впервые: «Московский Сборник» (М.,1846). Это предсмертное стихотворение, посвященное Алексею Хомякову, стало поэтическим завещанием Николая Языкова. В образе библейского богатыря Сампсона он воплотил идею непобедимости Руси.
[73] Запись в дневнике: «Около 12 часов ночи нашло на меня вдохновение, и я сочинил молитву в виде сонета». В.А. Жуковский напишет: «Это последний звук его арфы».
[74] Впервые: «Московский Вестник» (1830, ч. 1). Но еще до журнальной публикации, вернувшись из Рима в Москву, 23 декабря 1829г., Степан Шевырев с большим успехом прочитал «Преображение» на заседании Общества любителей русской литературы при Московском университете.
[75] Впервые: «Современник» (1837, т. VII).
[76] Впервые: «Отечественные Записки» (1840, № 9).
[77] Впервые: «С нами Бог! Вперед!.. Ура!..» Собрание стихов на нынешнюю войну» (М.,1854).
[78] Впервые: «Северные Цветы на 1830 год».
[79] Впервые: «Северные Цветы на 1832 год».
[80] Впервые: «Современник» (1837, т. VII). В этом же томе впервые опубликованы лермонтовское «Бородино» и подборка стихотворений Ф.И. Тютчева.
[81] Стихотворения «Божественная ноша», «Лествица спасения», «Смерть безсмертного» и «Исцеляющие раны» впервые опубликованы в книге «Картины русской живописи», изданной Нестором Кукольником (СПб., 1846).
[82] Впервые: «Северная Лира» (М.,1827).
[83] Впервые: «Московский Вестник» (1827, № 15). Одно из программных стихотворений московских любомудров.
[84] В первые: «Москвитянин» (1850, № 9)
[85] Впервые: «Русская Беседа» (1856, № 1)
[86] Впервые: «Русская Беседа» (1858, № 2).
[87] Впервые: «Сын Отечества» (1860, № 18).
[88] Впервые: «Литературная газета» (1841, № 9).
[89] Впервые: «Современник» (1836, № 2). Единственное стихотворение, опубликованное в «Современнике» при жизни А.С. Пушкина. Входило в репертуар многих детских хоров на музыку Н.М. Ладухина, В.И. Ребикова, В.Т. Соколова и других композиторов.
[90] Вайи (ваии) – ветви (пальмовые). Неделя ваии, или вай – Вербное (цветоносное) воскресенье.
[91] «Вечерний звон, вечерний звон! Сколько историй рассказывает его музыка о молодости и доме!..» – Томас Мур (анг.)
[92] Имеется в виду разрешительная молитва.
[93] Стихотворение «Утро девятого мая. К другу в день его рождения» впервые опубликовано в «Северной Лире на 1827 год» (М., 1826) и обращено к другу детства, троюродному брату и соседу по имению А.И. Кошелеву (1806–1883), ставшему впоследствии одним из крупнейших славянофилов, издателем «Московского Сборника» и «Русской Беседы», а в начале 20-х годов он, вместе с братьями Норовыми, входил в кружок Раича и был членом Общества любомудрия. Послание Александра Норова в этом отношении является своеобразным поэтическим манифестом, выразившим взгляды кружка Раича и любомудров. Но уже в начале 30-х годов тот же Александр Кошелев вернется из Европы, по его словам, «убежденным антиевропейцем», а бывшие «шеллингианцы», представители «немецкой школы» Алексей Хомяков и Степан Шевырев, станут основоположниками славянофильства и религиозными поэтами. Александр Норов, как и многие из любомудров, пришел к религии через любовь к мудрости, выбрав тот самый путь, о котором писал в послании к Кошелеву, – укрылся от всех бурь в безвестности счастливой…
[94] См.: Автобиографический очерк писательницы Елизаветы Шаховой – монахини Марии. Публикация Е.М. Аксененко. – Ежегодник РОПД на 2002 год. СПб., 2006.
[95] Уважая талант гр. Л.Н. Т-го и понимая религиозные побуждения нашего знаменитого художника, заставившие его написать исповедь и др. произведения, в которых он высказывает пережитые им нравственные муки над разрешением некоторых вопросов, затрагивающих тему загробной жизни, редакция не считает себя вправе отказать в напечатании настоящего открытого письма, несмотря на его субъективный характер, зная, что в жизни нашей сотрудницы и графа Толстого есть много общего и что откровенное слово пишущей, может быть, наведет графа Толстого на следы в разгадке истин, которых он ищет. – Ред.
[96] Впервые: «Странник» (1862, № 4), за подписью «Е.Н. Шахова».
[97] Святой Игнатий Богоносец (II в.).
[98] Отдельное издание: Шахова Е.Н. Иудифь: Поэма по библейскому тексту, в драматич. форме, в 5-ти действиях. М., 1877.
[99] Впервые: «Вестник Народной Помощи» (1877, № 18), за подписью «Е. М. Ш.».
[100] * Впервые: «Вестник Народной Помощи» (1877, № 20), за подписью «Е.Н. Шахова».
[101] Впервые: «Благовест» (1883, № 17), за подписью «Монахиня Мария. Старо-Ладожский Успенский монастырь».
[102] Впервые: «Благовест» (1889, № 9), за подписью «Мария, монахиня».
[103] Впервые: «Отечественные Записки» (1840, № 8).
[104] Впервые: «Отечественные Записки» (1840, № 11).
[105] Впервые: «Отечественные Записки» (1839, № 9).
[106] Впервые: «Русский Вестник» (1882, № 2), под заглавием «Перед иконой Богоматери».
[107] Впервые: «С нами Бог! Вперед!.. Ура!.. Собрание стихов на нынешнюю войну» (М.,1854).
[108] Впервые: там же.
[109] Лелия – героиня одноименного романа Жорж Санд, посвященного проблемам эмансипации женщин.
[110] Стихотворение посвящено дню закладки Храма на крови на месте убийства императора Александра II.
[111] Стихотворение Льва Мея посвящено петербургскому новоселью графини Евдокии Ростопчиной, но оба они были москвитянами. Их связывала многолетняя дружба еще со времен московского салона Ростопчиной 1840-х годов, а в 1850 году графиня была посаженой матерью на его свадьбе.
[112] Городец на Волге; там умер на возвратном пути из Орды великий князь Александр Ярославич Невский в 1263 г.
[113] Князь Михаил Черниговский
[114] В 1724 г. Петр I перенес мощи Александра Невского из древнего Владимира в новую столицу, где они стали самой чтимой святыней Александро-Невской лавры. Стихотворение заканчивается словами митрополита Кирилла, возвестившего о смерти Александра Невского. (Примеч. сост.)
[115] Мусикия – мозаика (греч.).
[116] Гевал (ныне Емадед-дин) и Геразим (ныне Шех-Гаден) близ Сихема, в колене Ефремовом, на север от Ерусалима в 52 вер. Шесть колен Израилевых на первой произносили проклятия, а другие шесть на второй – благословения, заповеданные Моисеем. Св. цер. география. В.П.П., изд. второе, 1848.
[117] Вода Мертвого моря светла и прозрачна, но чрезвычайно горька, как в наших солончаках. Самая большая длина его простирается на 91 версту, ширина на 25. Там же.
[118] Впервые: «Русский Паломник» (1890, № 44).
[119] Поликарами, т.е. удальцами, богатырями, называли себя бойцы греческих отрядов, сражавшиехся против турецкого господства.
[120] Помни о смерти (лат.).
[121] Вечный покой дай им, Господи, и вечный свет их осияет (лат.).
[122] День гнева (лат.).
[123] Император Александр III умер в крымской царской резиденции в Ливадии 20 октября 1894 г., но не в Большом, а в Малом дворце, где он жил, еще будучи цесаревичем.
[124] Имману-эль (др.евр.) – с нами Бог
[125] Преподобный Иоанн Лествичник говорит: «Бей супостатов именем Иисусовым, ибо нет сильнейшего оружия ни на небе, ни на земле» (Леств. сл. 28, гл. 7). Учение святых отцов о молитве Иисусовой изложено особенно подробно епископом Игнатием (Соч. Еп. Игнатия. СПБ. 1889 , изд. Тузова). Также епископом Феофаном Затворником (Письма о духовной жизни. М., 1882) и старцем Оптиной пустыни, иеросхимонахом Амвросием. Упомянутые современные нам великие подвижники опытно проходили путь молитвы Иисусовой; поэтому мысли их об этом предмете изумляют читателей своей силой и глубиной. Особенно творения епископа Игнатия возбуждают в читателе спасительную ревность к прохождению молитвенного пути, заповеданного святыми отцами не только инокам, но и мирянам, – пути тесного и прискорбного в начале, но в конце – радостотворного. (Примеч. автора.)
[126] Имеется в виду Оптинский старец иеросхимонах Амвросий, скончавшийся 10 октября 1891 г.
[127] Этому событию посвящено стихотворение Александра Круглова «Новый Печальник святой на Руси…» (1903), а обретению мощей – стихотворение о. Владимира Нежданова «Когда несли Твои святые мощи…» (1989) и других поэтов.
[128] Впервые: «Русский Паломник» (1888, № 17).
[129] Впервые: «Русский Паломник» (1888, № 30).
[130] Впервые: «Русский Паломник» (1888, № 25).
[131] Впервые: «Русский Паломник» (1888, № 52).
[132] Впервые: «Русский Паломник» (1889, № 5).
[133] Впервые: «Русский Паломник» (1893, № 35).
[134] Впервые: «Русский Паломник» (1893, № 52).
[135] Впервые: «Русский Паломник» (1895, № 6).
[136] Впервые: «Русский Паломник» (1895, № 51).
[137] Впервые: «Русский Паломник» (1896, № 2).
[138] Впервые: «Русский Паломник» (1897, № 15).
[139] Впервые: «Русский Паломник» (1898, № 5)
[140] Впервые: «Русский Паломник» (1898, № 25).
[141] Более полувека вся русская поэзия была изуродована одним из самых чудовищных проявлений этой «одури» – написанием священных имен со строчной буквы, при этом «сатана» и «дьявол» как имена собственные с заглавной. Это изуверство зачастую полностью изменяло смысл стихов. К кому обращено лермонтовское стихотворение «Благодарность»? Если с заглавной буквы «за все, за все Тебя благодарю», то, естественно, к Богу, если же со строчной, то не только эта строка, но и все стихотворение приобретает совершенно иной смысл. С лермонтовским «Бородино» тоже происходили подобные матаморфозы. Некоторые педагоги даже умудрялись объяснять ученикам, что в строке «не будь на то Господня воля» имеется в виду вовсе не Господь, а «господа»… С этим новоязом покончено, причем без всяких на то правительственных указов, но и вводилось это написание не двумя декретами 1917 и 1918 годов о языке, а втихаря – с помощью замены в типографиях старых наборных шрифтов и новых справочников для наборщиков. Внести этот пункт в декреты, видимо, не решились… Зато в декретах среди пунктов об исключении букв «ять», «фита», «ерь» и т.д, вводился особый пятый пункт об изменении единого правописания всех приставок с буквами «з» на разное: «с» перед глухими согласными и «з» – перед звонкими согласными. Сама реформа языка объяснялась необходимостью отказа от устаревших форм и упрощении, облегчении языка при введении всеобщей народной грамотности. Вопрос об отмене устаревших форм ставился учеными еще до революции. Новым был только пятый пункт, не упрощавший, а наоборот, значительно усложнявший правила: вместо одного вводилось два разных написания девяти приставок с буквой «з». Новое написание приставок «из», «воз», «раз» и других не меняло смыслового значения слов (например: «возстание – восстание»), исключением стала только одна приставка, для которой требовалось введение «исключения из правил», что составители декретов, естественно, не могли не видеть, не знать. Как не могли не знать и того, что новая приставка «бес» не могла иметь основного значения приставки «без» – отсутствие, лишение чего-то: БЕЗсовести, БЕЗума, БЕЗбога, БЕЗсемьи и т.д. В словаре С.И. Ожегова значится: «БЕС…, приставка. То же, что без…» Как говорится: то же, да не то же… «В случае с отождествлением приставки «бес» и существительного «бес», – отмечается в современном исследовании, – имеет место так называемая народная этимология. В ее основе лежит принцип семантического притяжения (аттракции) созвучных слов, независимо от их реального этимологического родства и исходных значений». В том-то и дело, что «народная этимология» абсолютно точно «отождествила» приставку и существительное «бес» по их исходным смысловым значениям. Все остальное – «от лукавого». Сам «пятый пункт» для того и вводился, чтобы заменить дореволюционную приставку «без» на существительное «бес». «Чем больше я занимаюсь русской грамматикой и правописанием, – отмечает Владимир Крупин, не раз писавший о реформе 1917 года, – тем более уверяюсь в том, что большевистская реформа в области языка была проведена только из-за этой приставки». В этом можно убедиться, поставив в ряд слова с дореволюционной приставкой «без» и новоязовской «бес», которую иначе как БЕСовской не назовешь: БЕСполезный. БЕСпощадный, БЕСпримерный, БЕСсердечный, БЕСсильный, БЕСславный, БЕСсознательный, БЕСтолковый, БЕСхозяйственный, БЕСценный, БЕСчеловечный, БЕСчестный и т.д. В православной России такие слова не могли появиться в печати вне зависимости от того, имеют они или не имеют «этимологическое родство» с существительным «бес». Эта БЕСовская приставка отсутствует и в современных церковных изданиях (увы, не во всех), нет ее и в нашей антологии.
Комментировать