Афанасий Фет
Фет Афанасий Афанасьевич (1820–1892) – поэт. Лучшие свои стихотворения, ставшие шедеврами русской лирики и романсов («На заре ты ее не буди…», «Я пришел к тебе с приветом…»), он опубликовал в «Москвитянине» в 1842 и 1843 годах, еще будучи студентом Московского университета. Готовясь к поступлению в университет, он жил в «пансионате» издателя «Москвитянина» и университетского профессора истории М.П. Погодина, а затем переехал во флигель дома своего однокурсника Аполлона Григорьева на Малой Полянке, где и прожил почти весь студенческий период. Оба они, по словам Фета, успели к этому времени «заразиться страстью к стихотворству». По свидетельству еще одного их сокурсника Якова Полонского (он тоже, как Фет и Аполлон Григорьев, свои первые стихи опубликовал в погодинском «Москвитянине»), «Григорьев верил в поэтический талант своего приятеля, завидовал ему и приходил в восторг от лирических его стихотворений». После окончания университета их жизненные пути разойдутся, но через много лет Аполлон Григорьев напишет Фету из Италии: «…Дело в том, что ты меня понимаешь и я тебя понимаю, и что ни годы, ни мыканье по разным направлениям, ни жизнь, положительно-мечтательная у тебя, метеорски-мечтательная у меня, не истребили душевного единства между нами». Фет действительно не испытал мыканья по разным направлениям, которое, по сути, сгубило самого Аполлона Григорьева, побывавшего даже в масонах. В середине 50-х годов несколько стихотворений Фета появилось в некрасовском «Современнике», но затем, по выражению современника, «он бросился из литературы в фермерство», весьма преуспев на этом новом поприще. Владимир Соловьев писал о своем литературном наставнике: «А.А. Фет, которого исключительное дарование как лирика было по справедливости оценено в начале его литературного пути, подвергся затем продолжительному гонению и глумлению по причинам, не имеющим никакого отношения к поэзии». Причины эти известны. В 1861 году он попытался обобщить свой практический фермерский опыт, опубликовав в катковском «Русском Слове» цикл статей о сельском хозяйстве. О последовавших глумлениях можно судить по фельетонному отзыву Салтыкова-Щедрина: «Вместе с людьми, спрятавшимися в земные расселины, и Фет скрылся в деревне. Там, на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, и все это для тиснения направит в «Русский Вестник». Как это ни парадоксально, но Салтыков-Щедрин оказался почти прав. Не по отношению к человеконенавистничанию Фета, описывавшего реальные проблемы, с которыми столкнулись русские фермеры после освобождения крестьян, а по отношению к романсам. Упомянутые земные расселины спасали в древности крестьян от военных нашествий. Романсы, не подвергшиеся идеологизации, оказались подобным же спасением для русской поэзии, став отдушиной, глотком чистого воздуха как для поэтов, так и для композиторов.
Фет «отсиживался» в деревне до 80-х годов. Но все эти двадцать лет «отлучения» от литературы продолжали звучать и выходить в нотных изданиях его романсы. Нотоиздание находилось как бы вне политики и вне литературных баталий, но стихи, ставшие романсами, расходились тиражами нисколько не меньшими, чем самый многотиражный некрасовский «Современник», и неизмеримо большими, чем поэтические книги.
Его «чистое искусство» оказалось неподвластным идеологическим догматам, сохранило чистоту самой поэзии.
Но в советском литературоведении прочно укрепилось представление о дуализма Фета. Да и не только советском, постсоветском или досоветском. Даже архиепископ Иоанн (Шаховской) в своем исследовании «Пророческий дух в русской поэзии» (Берлин, 1938) называет Фета «великим языческим лириком России». Переломной в этом отношении можно назвать книгу В.А. Шеншиной «Фет-Шеншин. Поэтическое миросозерцание» (М., 2003), основанной на тезисе: вера поэта доказывается его стихами. И действительно, все иные доказательства блекнут перед этим основным – стихами Фета, в которых, начиная с молитвенного триптиха 1842 года, обращенного к Богородице, до своих последних молитв 1870–1880-х годов, он предстает выдающимся русским религиозным поэтом.
Вечерним звон
Памяти Козлова
Мечтанье было то иль сон?
Мне слышался вечерний звон;
А над рекою, над холмом,
Стоял забытый сельский дом,
И перелив тяжелых дум
Давил мне сердце, мучил ум.
Пустынный дом! где твой жилец?
Увы! вдали поэт-слепец
О родине не забывал
И сладкозвучно тосковал.
Он спит: его глубокий сон
Уж не прервет вечерний звон.
Но что ж, – певец земных скорбей,
Ты не умрешь в сердцах людей! –
Так я мечтал – мной
Пронесся чрез эфир пустой
Какой-то грусти полный стон,
И я запел «Вечерний звон».
<1840>
«Вечерний звон» Ивана Козлова заканчивается строками: «Другой певец по ней пройдет, // И уж не я, а будет он // В раздумье петь вечерний звон». Этим другим певцом и предстал Фет в стихотворении, созданном после смерти Козлова, за день до которой Жуковский запишет в своем дневнике 2 9 января 1840года: «Собираюсь идти к Козлову, который при последнем издыхании. Вероятно в день своего рождения придется положить в гроб и его, как за три года пред сим положил Пушкина». После смерти Ивана Козлова никому неведомый студент Московского университета Афанасий Фет, выпустивший в 1840 году под инициалами «А. Ф.» сборник стихотворений «Лирический пантеон», продолжит строки «Вечернего звона» Козлова. К этому времени вольный перевод Козлова из Томаса Мура, впервые опубликованный в 1827 году, уж е не был единственным. В 1829 году появился «Вечерний звон» Дмитрия Ознобишина, а в 1839-м – Евдокии Ростопчиной. А помимо романса А. А. Алябьева, созданного в 1828 году, сущ ествовали романсы Варвары Сабуровой (1834), Иосифа Геништы (1839). Но в памяти современников (одним из которых и был студент Фет) остался «Вечерний звон» именно Козлова – Алябьева, что подтверж дает сонет «Вечерний звон» Фета.
Колодник
С каждым шагом тяжкие оковы
На руках и на ногах гремят,
С каждым шагом дальше в край суровый –
Не вернешься, бедный брат!
На лице спокойствие могилы,
Очи тихи; может быть, ты рад,
Что оставил край, тебе немилый?
Помолися, бедный брат!
<1840>
Молитва
Владычица Сиона, пред Тобою
Во мгле моя лампада зажжена.
Все спит кругом, – душа моя полна
Молитвою и сладкой тишиною.
Ты мне близка… Покорною душою
Молюсь за ту, кем жизнь моя ясна.
Дай ей цвести, будь счастлива она –
С другим ли избранным, одна или со мною.
О нет! Прости влиянию недуга!
Ты знаешь нас: нам суждено друг друга
Взаимными молитвами спасать.
Так дай же сил, простри святые руки,
Чтоб ярче мог в полночный час разлуки
Я пред Тобой лампаду возжигать!
<1842>
Ave Maria
«Аvе Маriа!» – лампада тиха…
В сердце готовы четыре стиха:
«Чистая Дева, скорбящая мать,
Душу проникла Твоя благодать,
Неба Царица, не в блеске лучей, –
В тихом предстань сновидении ей!»
«Аvе Маriа!» – лампада тиха…
Я прошептал все четыре стиха.
<1842>
Мадонна
Я не ропщу на трудный путь земной,
Я буйного не слушаю невежды:
Моим ушам понятен звук иной,
И сердцу голос слышится надежды
С тех пор, как Санцио передо мной
Изобразил склоняющую вежды,
И этот лик, и этот взор святой,
Смиренные и легкие одежды,
И это лоно Матери, и в нем
Младенца с ясным, радостным челом,
С улыбкою к Марии наклоненной.
О, как душа стихает вся до дна!
Как много со святого полотна
Ты шлешь, мой Бог, с пречистою Мадонной!
<1842>
Обычно исследователи сравнивают «Мадонну» Фета с «Мадоной» Пушкина, что вполне правомерно, учитывая саму форму сонета, которую Фет, вслед за Пушкиным, выбрал для всех трех своих молитв, обращенных к Богородице. Но не менее важно и другое сравнение – с «Мадонной» Степана Шевырева, созданной в 1839 году в Риме и впервые опубликованной в 1840 году в «Отечественных Записках». Сонеты Фета 1842 года сохранились в авторизованных копиях из архива С. П. Шевырева в ГП Б и, вероятнее всего, были преподнесены студентом Фетом своему университетскому на ставнику, о котором он сохранит самые теплые воспоминания. Но в эти годы Фет еще не видел подлинника «святого полотна». После посещения Дрезденской галереи он напишет новое стихотворение – «К Сикстинской Мадонне».
* * *
Когда кичливый ум, измученный борьбою
С наукой вечною, забывшись, тихо спит,
И сердце бедное одно с самим собою,
Когда извне его ничто не тяготит,
Когда, безумное, но чувствами всесильно,
Оно проведает свой собственный позор,
Безтрепетностию проникнется могильной
И глухо изречет свой страшный приговор:
Страдать, весь век страдать бездельно, безвозмездно,
Стараться пустоту наполнить – и взирать,
Как с каждой новою попыткой глубже бездна,
Опять безумствовать, стремиться и страдать, –
О, как мне хочется склонить тогда колени,
Как сына блудного влечет опять к Отцу! –
Я верю вновь во все, – и с шепотом моленья
Слеза горячая струится по лицу.
<1842>
* * *
Встаньте и пойдите
В город Вифлеем;
Души усладите
И скажите всем:
«Спас пришел к народу,
Спас явился в мир!
Слава в вышних Богу,
И на земли мир!
Там, где отдыхает
Безсловесна тварь,
В яслях почивает
Всего мира Царь!»
* * *
Ночь тиха… По тверди зыбкой
Звезды южные дрожат.
Очи Матери с улыбкой
В ясли тихие глядят.
Ни ушей, ни взоров лишних.
Вот пропели петухи,
И за Ангелами в вышних
Славят Бога пастухи.
Ясли тихо светят взору,
Озарен Марии Лик…
Звездный хор к иному хору
Слухом трепетным приник.
И над Ним горит высоко
Та звезда далеких стран:
С ней несут цари востока
Злато, смирну и ливан.
<1842–1843>
* * *
Как ангел неба безмятежный,
В сияньи тихого огня
Ты помолись душою нежной
И за себя и за меня.
Ты от меня любви словами
Сомненья духа отжени
И сердце тихими крылами
Твоей молитвы осени.
<1843>
Романсы А. Т. Гречанинова (1894), А.Б. Голъденвей зера (1904) и других композиторов.
* * *
Тихо ночью на степи;
Небо ей сказало: спи!
И курганы спят;
Звезды ж крупные в лучах
Говорят на небесах:
Вечный – свят, свят, свят!
В небе чутко и светло.
Неподвижное крыло
За плечом молчит, –
Нет движенья; лишь порой
Бриллиантовой слезой
Ангел пролетит.
<1847>
* * *
Опять я затеплю свечу
И вечную книгу раскрою,
Опять помолюся Пречистой
С невольно-горячей слезою.
Опять посетит меня радость
Без бури тоски и веселья,
И снова безмолвные стоны
Раздвинет уютная келья.
Прочь горе земное; одно лишь
Про землю напомнит мне внятно –
Когда, обращая страницу,
Увижу прозрачные пятна.
<1847>
Мой ангел
Мой ангел,
Какой прекрасен,
Гость – небожитель!
Он не состарился
С первой улыбки моей в колыбели,
Когда, играя
Златыми плодами
Под вечною райскою пальмою,
Он указал мне
На Матерь-Деву,
Страдальца Голгофы – и подле
Двенадцать престолов во славе.
Он тот же, все тот же –
Кудрявый, с улыбкой,
В одежде блистательно-белой,
С любовью во взоре –
Мой ангел-хранитель…
<1847>
* * *
Был чудный майский день в Москве;
Кресты церквей сверкали,
Вились касатки под окном
И звонко щебетали.
Я под окном сидел, влюблен,
Душой и юн и болен.
Как пчелы, звуки вдалеке
Жужжали с колоколен.
Вдруг звуки стройно, как орган,
Запели в отдаленье;
Невольно дрогнула душа
При этом стройном пенье.
И шел и рос поющий хор, –
И непонятной силой
В душе сливался лик небес
С безмолвною могилой.
И шел и рос поющий хор, –
И черною грядою
Тянулся набожно народ
С открытой головою.
И миновал поющий хор,
Его я минул взором,
И гробик розовый прошел
За громогласным хором.
Струился теплый ветерок,
Покровы колыхая,
И мне казалось, что душа
Парила молодая.
Весенний блеск, весенний шум,
Молитвы стройной звуки –
Все тихим веяло крылом
Над грустию разлуки.
За гробом шла, шатаясь, мать.
Надгробное рыданье! –
Но мне казалось, что легко
И самое страданье.
<1857>
* * *
Под небом Франции, среди столицы света,
Где так изменчива народная молва,
Не знаю отчего грустна душа поэта
И тайной скорбию мечта его полна.
Каким-то чудным сном весь блеск несется мимо,
Под шум ей грезится иной, далекий край;
Там древле дикий скиф средь праздничного Рима
Со вздохом вспоминал свой северный Дунай.
О Боже, перед кем везде страданья наши
Как звезды по небу полночному горят,
Не дай моим устам испить из горькой чаши
Изгнанья мрачного по капле жгучий яд!
1856
* * *
О нет, не стану звать утраченную радость,
Напрасно горячить скудеющую кровь;
Не стану кликать вновь забывчивую младость
И спутницу ее, безумную любовь.
Без ропота иду навстречу вечной власти,
Молитву затвердя горячую одну:
Пусть тот осенний ветр мои погасит страсти,
Что каждый день с чела роняет седину.
Пускай с души больной, борьбою утомленной,
Без грохота спасет тоскливой жизни цепь,
И пусть очнусь вдали, где к речке безымянной
От голубых холмов бежит немая степь.
Где с дикой яблонью убором спорит слива,
Где тучка чуть ползет, воздушна и светла,
Где дремлет над водой поникнувшая ива
И вечером, жужжа, к улью летит пчела.
Быть может–вечно вдаль с надеждой смотрят очи! –
Там ждет меня друзей лелеющий союз,
С сердцами чистыми, как месяц полуночи,
С душою чуткою, как песни вещих муз.
Там наконец я все, чего душа алкала,
Ждала, надеялась, на склоне лет найду
И с лона тихого земного идеала
На лоно вечности с улыбкой перейду.
<1857>
В альбом
В первый день Пасхи
Победа! Безоружна злоба.
Весна! Христос встает из гроба, –
Чело огнем озарено.
Все, что манило, обмануло
И в сердце стихнувшем уснуло,
Лобзаньем вновь пробуждено.
Забыв зимы душевный холод,
Хотя на миг горяч и молод,
Навстречу сердцем к вам лечу.
Почуя неги дуновенье,
Ни в смерть, ни в грустное забвенье
Сегодня верить не хочу.
1857
К Сикстинской Мадонне
Вот Сын Ее, – Он – тайна Иеговы –
Лелеем Девы чистыми руками.
У ног Ее земля под облаками,
На воздухе нетленные покровы.
И, преклонясь, с Варварою готовы
Молиться Ей мы на коленях сами
Или, как Сикст, блаженными очами
Встречать Того, Кто рабства сверг оковы.
Как ангелов, младенцев окрыленных,
Узришь и нас, о Дева, не смущенных:
Здесь угасает пред Тобой тревога.
Такой Тебе, Рафаэль, вестник Бога,
Тебе и нам явил Твой сон чудесный
Царицу жен – Царицею Небесной!
<1864>
Сонет Фета «Мадонна» 1842 года связан с пушкинским сонетом «Мадона» (1830) и «Мадонной» Степана Шевырева (1841). В 1853 году, желая помочь воспрянуть духом близкому человеку, Алексей Плещеев пошлет ему гравюру с картины Рафаэля и свои стихи: «…Быть может, этот лик, спокойный, безмятежный, // Вам возвратит тогда и мир и благодатъ! // Вы обретете вновь всю силу упованья, // И теплую мольбу произнесут уста, // Когда предстанет вам Рафаэля созданье, // Мадонна чистая, обнявшая Христа!» Есть в русской поэзии «Мадонна Рафаэля» («Склоняясь к юному Христу…»), созданная в 1858 году А.К. Толстым, и другие рафаэлевские «Мадонны», в том числе еще одна фетовская. В записках «Из-за границы» (1856–1857) Фет описал свое посещение Дрезденской галереи: «…Помню, я перешагнул заветный порог без всякого волнения. В угольной комнате «Сикстинская Мадонна» помещена одна, так же как и гольбейнова, на противоположном конце галереи. Единственное окно прекрасно освещает огромную картину, против которой стоят диванчики для зрителей, чего я не заметил в зале «Мадонны» Гольбейна. Меня поразила необыкновенная тишина, царившая в комнате, в которой находилось до пятнадцати человек посетителей. Не подымая головы, я прошел до места, откуда хорошо мог видеть картину. Подняв глаза, я уже ни на минуту не мог оторвать их от небесного видения. Сколько каждый из нас видел копий, гравюр, литографий с гениального творения Рафаэля! Но все они не только не напоминают, а напротив, грубо искажают безсмертное произведение. Этого человек не в силах повторить… О! как я радуюсь, чтояне знаток живописи, не дилетант: может быть, впечатление мое не было бы так полно и сладко. Когда я смотрел на эти небесные, воздушные черты, мне ни на мгновение не приходила мысль о живописи или искусстве; с сердечным трепетом, с невозмутимым блаженством я веровал, что Бог сподобил меня быть соучастником видения Рафаэля. Я лицом к лицу видел тайну, которой не постигал, не постигаю и, к великому счастью, никогда не постигну. Пусть эта святая тайна вечно сияет, если не перед моими глазами, по крайней мере, в моем воспоминании…» Таким воспоминанием о святой тайне стало его стихотворение «К Сикстинской Мадонне».
Сонет
Когда от хмеля преступлений
Толпа развратная буйна
И рад влачить в грязи злой гений
Мужей великих имена, –
Мои сгибаются колени
И голова преклонена;
Зову властительные тени
И их читаю письмена.
В тиши таинственного храма
Учусь сквозь волны фимиама
Словам наставников внимать
И, забывая гул народный,
Вверяясь думе благородной,
Могучим вздохом их дышать.
1865
* * *
Чем доле я живу, чем больше пережил,
Чем повелительней стесняю сердца пыл, –
Тем для меня ясней, что не было от века
Слов, озаряющих светлее человека:
Всеобщий наш Отец, Который в небесах,
Да свято имя мы Твое блюдем в сердцах,
Да прийдет Царствие Твое, да будет воля
Твоя как в небесах, так и в земной юдоли.
Пошли и ныне хлеб обычный от трудов,
Прости нам долг, – и мы прощаем должников,
И не введи Ты нас, безсильных, в искушенье,
И от лукавого избави самомненья.
<Между 1874 и 1886>
* * *
Не тем, Господь, могуч, непостижим
Ты пред моим мятущимся сознаньем,
Что в звездный день Твой светлый Серафим
Громадный шар зажег над мирозданьем.
И мертвецу с пылающим лицом
Он повелел блюсти Твои законы:
Все пробуждать живительным лучом,
Храня свой пыл столетий миллионы.
Нет, Ты могуч и мне непостижим
Тем, что я сам, безсильный и мгновенный,
Ношу в груди, как юный Серафим,
Огонь сильней и ярче всей вселенной,
Меж тем, как я, добыча суеты,
Игралище ее непостоянства,
Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,
Ни времени не знает, ни пространства.
<1879>
П.П. Боткину
«Христос Воскресе!» – клик весенний.
Кому ж послать его в стихах,
Как не тому, кто в дождь осенний
И в январе – с цветком в руках?
Твои букеты – вести мая,
Дань поклоненья красоте.
Ты их несешь, не забывая
О тяжком жизненном кресте.
Но ныне праздник искупленья,
Дни обновительных чудес, –
Так будь здоров для поздравленья,
Твердя: «Воистину Воскрес!»
1879
1 марта 1881 года[110]
День искупительного чуда,
Час освящения креста:
Голгофе передал Иуда
Окровавленного Христа.
Но сердцеведец безмятежный
Давно, смиряяся, постиг,
Что не простит любви безбрежной
Ему коварный ученик.
Перед безмолвной жертвой злобы,
Завидя праведную кровь,
Померкло солнце, вскрылись гробы,
Но разгорелася любовь.
Она сияет правдой новой, –
Благословив ее зарю,
Он крест и свой венец терновый
Земному передал царю.
Безсильны козни фарисейства:
Что было кровь, то стало храм,
И место страшного злодейства –
Святыней вековечной нам.
1881
* * *
Молятся звезды, мерцают и рдеют,
Молится месяц, плывя по лазури,
Легкие тучки, свиваясь, не смеют
С темной земли к ним притягивать бури.
Видны им наши томленья и горе,
Видны страстей неподсильные битвы,
Слезы в алмазном трепещут их взоре –
Всё же безмолвно горят их молитвы.
<Апрель 1883>
* * *
Дух всюду сущий и единый.
Державин
Я потрясен, когда кругом
Гудят леса, грохочет гром,
И в блеск огней гляжу я снизу,
Когда, испугом обуян,
На скалы мечет океан
Твою серебряную ризу.
Но, просветленный и немой,
Овеян властью неземной,
Стою не в этот миг тяжелый,
А в час, когда, как бы во сне,
Твой светлый ангел шепчет мне
Неизреченные глаголы.
Я загораюсь и горю,
Я порываюсь и парю
В томленьях крайнего усилья
И верю сердцем, что растут
И тотчас в небо унесут
Меня раскинутые крылья.
29 августа 1885
Оброчник
Хоругвь священную подъяв своей десной,
Иду, – и тронулась за мной толпа живая,
И потянулись все по просеке лесной,
И я блажен и горд, святыню воспевая.
Пою – и помыслам неведом детский страх:
Пускай на пенье мне ответят воем звери, –
С святыней над челом и песнью на устах,
С трудом, но я дойду до вожделенной двери.
17 сентября 1889 г.
Воробьевка
Романс С. В. Рахманинова (1913).
* * *
Все, что волшебно так манило,
Из-за чего весь век жилось,
Со днями зимними остыло
И непробудно улеглось.
Нет ни надежд, ни сил для битвы –
Лишь, посреди ничтожных смут,
Как гордость дум, как храм молитвы,
Страданья в прошлом восстают.
28 февраля 1892
[110] Стихотворение посвящено дню закладки Храма на крови на месте убийства императора Александра II.
Комментировать