Николай Гнедич
Гнедич Николай Иванович (1784–1833) – поэт, переводчик, драматург. Из казачьего рода Гнедёнок. Во времена Екатерины II казачьи сотники Гнедёнки получили дворянство и с тех пор стали Гнедичами, что, конечно, звучит более благозвучно для будущего переводчика «Илиады». Учился в Полтавской духовной семинарии. В 1800 году, после окончания Харьковского коллегиума, был принят в Московский университетский Благородный пансион и уже вскоре зачислен в студенты университета. Но в 1802 году нужда заставила переехать в Петербург и определиться писцом в департамент народного просвещения. Таковым он и оставался и в те годы, когда в журналах стали появляться его первые переводы и собственные стихи. Незадолго до смерти он соберет эти ранние пробы пера и издаст, предварив программными строками:
Пока еще сердце во мне оживляется солнцем,
Пока еще в персях, не вовсе от лет озладевших,
Любовь не угаснула к вам, о стихи мои, дети
Души молодой, но в которых и сам нахожу я
Дары небогатые строго-скупой моей музы…
Но муза была все-таки к нему благосклонной. В 1809–1810 годах в журналах появились его первые переводы гимнов Гомера. Так началась его гомеровская эпопея, ставшая делом всей жизни. «Я прощаюсь с миром, – Гомер им для меня будет», – запишет он, приступив к переводу «Илиады». Переводу особому. До Гнедича не было ни одного русского гекзаметрического перевода Гомера. Сам Гнедич в 1807 году приступил лишь к продолжению перевода Ермила Кострова, издавшего в 1787 году шесть песен, вскоре убедившись, что так называемый александрийский стих, которым озвучивал гомеровские гекзаметры Ермил Костров и все другие поэты XVIII века, не гомеровский. В своем переводе он ввел в русскую поэзию новый стихотворный размер. Он не перенес в русскую поэзию гомеровский гекзаметр, а нашел ему в русском языке именно природное, органичное соответствие. Язык Гомера не был для него «мертвым». Он многие годы преподавал петербургским актерам декламацию, назвав в одном из писем свои уроки «тайной театральной школой». Среди его учениц была знаменитая Елизавета Семенова, для которой он разработал особую систему поэтической декламации. Его русский гекзаметр тоже основывался на звучащем слове, что более всего соответствовало не силлабическим стихам, появившимся лишь в XVII веке благодаря «виршевику» Симеону Полоцкому, а народным тоническим, каковыми были и все древнерусские молитвы, основанные на пении, речитативе. В предисловии к первому полному изданию «Илиады» 1829 года он объяснял: «Мне советовали, при издании «Илиады», изложить теорию гекзаметра: труд безполезный, как в нескольких тысячах стихов не найдут ее. Не считаю также нужным защищать гекзаметр как бы мою собственность; он сам себя защищает в стихах Жуковского и так же красноречиво, как некогда отвергаемое движение защитил тот грек, который, вместо возражений, встал и начал ходить. Русский гекзаметр существует, как существовал прежде, нежели начали им писать. Того нельзя ввести в язык, чего не дано ему природою».
Гекзаметр вошел даже в переписку, она стала гекзаметрической. Жуковский пишет ему в Одессу в марте 1828 года:
Здравствуй, мой друг, Николай Иванович Гнедич! Не сетуй,
Долго так от меня не имея ни строчки ответной;
Ведаешь, милый Гомеров толмач, что писать я не падок!..
Пушкин тоже создал свой образец гекзаметра, встретив 1830 году выход перевода «Илиады» строками:
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.
Виссарион Белинский позже отметит: «Этот перевод, рано или поздно, сделается книгою классическою и настольною и станет краеугольным камнем эстетического воспитания».
В 1832 году вышел составленный им самим сборник «Стихотворения Н. Гнедича», оказавшийся итоговым, переводные стихи в котором, как и в прижизненных изданиях В.А. Жуковского, вошли наряду с авторскими.
На французские революционные знамена в Казанском соборе, из которых на одном видна надпись «Qu‘ est ce que dieu?» (1816)
Произнеси в сем храме, нечестивый,
Что Божество?..
Здесь дан тебе ответ красноречивый:
Вот Бог, вот суд Его, вот Веры торжество!
Титанов новых легионы
Безбожие столпив под знамена свои,
Войною грянуло на алтари, на троны,
На все святое на земли!
Уже торжествовало;
И крест и скиптр попрало в прах,
И кровию царя на гордых знаменах
Хулу на Бога начертало!
И клик ужасный: «Бога нет!»
Уже, как ада рев, смутил весь Божий свет…
И где Титанов легионы?
Где богоборные, кровавые знамены?
Во храме Вышнего Царя,
Как бы дрожащие перед Его святыней,
Поникнули у прага алтаря,
С уничиженною безбожия гордыней!
Молитва детей
В день рождения матери,
На голос: «Боже, Царя храни!»
Радость детей, любовь,
Вас к выраженью – слов
Мы не найдем!
Мы их движения,
В день восхищения,
С гласом моления
К Богу прольем;
Боже, услышь детей!
Знаешь, о чем душой
Молят они:
Всеми почтенную,
Нам драгоценную
Мать несравненную,
Боже, храни!
К провидению[51]
Пред Богом милости я сердце обнажил:
Он призрел[52] на мое крушенье;
Уврачевал мой дух и сердце укрепил:
Несчастных любит Провиденье.
Уже я слышал крик враждебных мне сердец:
«Погибни он во мраке гроба!»
Но милосердцый Бог воззвал мне как Отец:
«Хвала тебе – презренных злоба!
Друзья твои – льстецы; коварство – их язык,
Обман невинности смиренной;
Тот, с кем ты хлеб делил, бежит продать твой лик,
Его коварством очерненный.
Но за тебя на них восстановлю Я суд
Необольстимого потомства;
И на челе своем злодеи не сотрут
Печати черной вероломства».
Я сердце чистое, как жертву для небес,
Хранил любви в груди суровой;
И за года тоски, страдания и слез
Я ждал любви, как жизни новой.
И что ж? Произнося обет ее святой,
Коварно в грудь мне нож вонзали,
И, оттолкнув меня, убитого тоской,
На гроб с улыбкой указали.
Увы! минутный гость я на земном пиру,
Испивши горькую отраву,
Уже главу склонял ко смертному одру,
Возненавидя жизнь и славу.
Уже в последний раз приветствовать я мнил
Великолепную природу,
Хваля Тебя, мой Бог! Ты жизнь мне возвратил
И сердцу гордость и свободу!
Спасительная длань почий еще на мне!
Страх тайный все еще со мною:
От бури спасшийся пловец и по земле
Ступает робкою стопою.
А я еще плыву, и бездны подо мной!
Быть может, вновь гроза их взроет;
Синеющийся брег вновь затуманит мглой
И свет звезды моей сокроет.
О Провидение! ты, ты мой зыбкий челн
Спасало, бурями гонимый;
Не брось еще его, средь новых жизни волн,
До пристани – уже мне зримой.
1819
Арфа Давида[53]
Из Байрона
Разорваны струны на арфе забвенной
Царя-песнопевца, владыки народов, любимца небес!
Нет более арфы, давно освященной
Сынов иудейских потоками слез!
О, сладостны струн ее были перуны!
Рыдайте, рыдайте! на арфе Давида разорваны струны!
Гармонией сладкой она проницала
Железные души, медяные груди суровых людей;
Ни слуха, ни сердца она не встречала,
Чтоб их не восхитить до звездных полей
Чудесным могуществом струнного звона.
Священная арфа Давида сильнее была его трона.
Вслух миру царя она славу гремела,
Величила в песнях могущество Бога, его чудеса
Веселием полнила грады и села
И двигала горы и кедров леса;
Все песни ее к небесам возвышались,
И там, возлетевши, под скинией Бога навеки остались.
С тех пор на земле их не слышно, небесных.
Но кроткая вера еще восхищает слух кротких сынов
Мелодией сладкой тех звуков чудесных:
Они, как от звездных слетая кругов,
Лелеют их души небесными снами,
Которых не может и солнце разрушить златыми лучами.
1821
[51] Впервые: «Сын Отечества» (1820, № 40). Перевод предсмертной оды французского поэта Жильбера (1751–1780), основанной на подражании разным псалмам, считавшейся образцом так называемой унылой элегии.
[52] Призреть – полюбить, проявить заботу, участие.
[53] Впервые: «Вестник Европы» (1822, № 3), под названием «Подражание Байрону». Вторая песня «Арфа царя-певца» из цикла Дж. Байрона «Еврейские мелодии».
Комментировать