Николай Минский
Минский (Виленкин) Николай Максимович (1855–1937) – поэт, драматург, философ, публицист, литературный критик. В 1875 году окончил (с золотой медалью) Минскую гимназию, в 1879 году – юридический ф акультет Петербургского университета. В 1882 году принял православие, оставаясь всю жизнь, по словам современника, «писателем-евреем, но не еврейским писателем».
Уже студентом был связан с революционным народничеством и дебютировал как поэт «гражданской скорби». В 1922 году, оказавшись в эмиграции, начиная новую жизнь, он писал о трех предыдущих:
«Вышел я в дорогу в темное ненастье. Над поэзией стоял стон некрасовских бурлаков. Лучшие из молодежи шли на муки во имя народа, который выдавал их урядникам. Правительство ссылало и вешало. Моя первая книга стихов была сожжена, и жандармский капитан, звеня шпорами, допрашивал меня: «Кого вы разумеете под скалами и волнами?» От ссылки спасла какая-то амнистия. Прибавьте религиозные сомнения… Прибавьте Достоевского, до того полюбившего жизнь, что ушел с Алешей в монастырь. Толстого, до того полюбившего людей, что стал проповедовать неделание. Что оставалось поэзии, кроме отчаяния, нытья, усталости? Первая жизнь.
Но ядро сохранялось нетронутым: непокорное «я» и мечта о Боге. Покойный С. Венгеров в своей Истории Русской Литературы уделяет мне «печальное титло отца русского декадентства». Принимаю это титло без гордости и без раскаяния. Пришлось первому порвать с самодовольцами и вступить на опасную тропу «холодных слов». Вторая жизнь.
Опасная тропа вела вверх. К эоническим восторгам. К храму над пустотой. К двум путям добра. К вечным песням. Третья жизнь.
И внезапный обрыв. Первая революция, изгнание. Рабство случайного труда. Пробуждение среди безсильной, бездорожной эмиграции. Чем будешь ты, моя четвертая жизнь?..»
Во всех своих «четырех жизнях» Минский играл значительную роль в литературно-общественных новациях. Вместе с Дмитрием Мережковским и Василием Розановым организовал Религиозно-философские собрания (1901–1903), редактировал журнал «Новый Путь» (1903–1904), основал религиозно-философское учение о «меонизме» («религии небытия»), соединившее идеи русского народничества, ницшеанства и восточной мистики. Владимир Соловьев назовет его учение «диалектической абракадаброй» и в то же время – «интересным психопатологическим этюдом».
Его первый поэтический сборник выходил трижды (1883, 1887, 1896). Полное собрание стихотворений (1907) выдержало четыре издания. Не обошли его вниманием русские композиторы А.С. Аренский, А.Г. Рубинштейн, Р.М. Глиэр, А .Т. Гречанинов, А .Б. Гольденвейзер, С.В. Рахманинов.
Свою мечту о Боге он пытался осуществить в религиозной поэзии, став одним из выразителей, по его же словам, «смеси веры и сомнения». Наиболее характерным в этом отношении было его раннее стихотворение, «посвященное казненным», впервые опубликованное в нелегальной газете «Народная Воля» (1879, 1 октября) вместе с сообщением о казни и предсмертным письмом народовольца С.Я. Виттенберга. «Последняя исповедь» Минского легла в основу картины И.Е. Репина «Отказ от исповеди перед казнью» (1879–1885).
Впоследствии Минский, отказавшись от гражданской тематики, став поэтом «чистого искусства», подверг критике эту (подаренную ему) репинскую картину, тем самым выразив отношение и к своему стихотворению. Один из современников писал о нем: «Минский не столько творит в своей поэзии, сколько очищается и освобождается от сотворенного и содеянного и часто с таким расчетом, чтобы от последнего, по возможности, и след простыл». Но из истории русской поэзии, как и из истории русского искусства, нельзя вычеркнуть ни «Последней исповеди» Минского, ни «Отказа от исповеди» Репина, как выражения одних из трагических страниц героизации революционного терроризма, ставшего теми самыми «благими намерениями», которыми вымощена дорога в ад…
Последняя исповедь
Отрывок из драмы
Внутренность каземата. Пять часов утра. На железной койке лежит исхудалый юноша.
За дверью шаги и бряцанье ключей. Заключенный быстро садится. Входит священник с распятием; в глубине смутно видны фигура в красной рубахе и солдаты.
Священник:
Во имя
Отца и Сына и Святаго Духа,
Аминь! (Молчание). Очнись, мой сын! Великий миг
Приблизился… (Молчание). Мне краткие мгновенья
Беседовать позволено с тобой:
Не трать, мой сын, мгновений дорогих! (Молчание).
На страшный суд ты должен запастись
Спокойствием и бодростью… Я мир
Душе твоей несу.
Осужденный:
(Оглядываясь и указывая на палача.)
А этот – телу?
Священник:
И я, и он – покорные послы
Пославших нас: небесной власти – я,
А он – земной. Я – вестник всепрощенья
И благости Творца, а он… он – казни
Невольный вестник…
Осужденный:
Ты сперва простишь,
А он потом казнит меня – не так ли?
Священник:
Людская казнь свершится и пройдет,
Но вечною пребудет благость Божья;
Не отвергай последний дар любви –
Земной залог Господня примиренья.
Покайся, сын, в грехах…
Осужденный:
Старик,
Уйди! В моих раскаявшись грехах,
Смертельный грех я б совершил пред смертью.
На грех такой меня духовный пастырь
С распятием в руках склоняет!..
Священник:
Сын мой,
Между тобой и судьями твоими
Не я судья. Молитву я, не суд,
Пришел творить. Молись, дитя, и кайся!
Осужденный:
Пусть будет так! Услышь же ты, старик,
Предсмертное раскаянье мое!
«Прости, Господь, что бедных и голодных
Я горячо, как братьев, полюбил…
Прости, Господь, что вечное добро
Я не считал несбыточною сказкой.
Прости, Господь, что я добру служил
Не языком одним медоточивым,
Но весь – умом, и сердцем, и руками…
Прости, Господь, что родине несчастной
И в смертный час я верен остаюсь,
Что я, рабом родившись меж рабами,
Среди рабов – свободный умираю,
Прости, Господь, что я к врагам народным
Всю жизнь пылал священною враждой,
Что я друзьям не изменял в несчастье,
Что вырывал из хищных лап злодеев
Невинные истерзанные жертвы;
Что гадине смертельно-ядовитой
Я притуплял отравленные зубы;
Что я смутил безумным воплем мести
Развратный пир прожорливых святош,
Что я убийц казнил за их убийства…»
Священник:
Молчи, молчи! Ты раны растравляешь,
И без того зияющие в сердце
Твоем больном. Последнюю молитву
Не так творят. Есть тихие слова
Любви, прощенья… Слушай, сын мой: если
За тяжкий грех заслуженную кару
Теперь несешь, – пусть льется горячо
Пред Господом раскаянье твое!
Он милостив. Раскаявшийся грешник
Ему милей, чем тот, кто не грешил.
Но если ты безвинно умираешь,
Вдвойне теплей и ярче пусть горит
Последняя твоя молитва Богу!
Идя на казнь невинно, помолись
Тому, Кто Сам невинно был казнен;
Вручи себя Тому, Кто нам когда-то
Себя вручил. Ты скорбь свою поведай
Тому, Кто Сам скорбел лютейшей скорбью.
Молись Тому пред казнию, Кому
Во время казни подражать ты должен…
И Он казнен за бедных и голодных,
Но в смертный час врагов не проклинал.
Осужденный:
Ты задевать умеешь струны сердца.
Я сам, старик, продумал о Христе
Последний день своей недолгой жизни.
И много, много думал я…
Священник:
И что же?
Осужденный:
И я решил, что если на Голгофе
Века назад своей святою кровью
Грехи людей Христос бы искупил,
То не было б моей сегодня казни…
Священник:
Его пути для нас непостижимы…
Осужденный:
Молчи, старик! ты слышишь ли далекий
Зловещий гул? то праздная толпа
На смерть мою сбирается глазеть…
Теперь, старик, дерзнешь ли ты о Боге
Мне говорить? О, если б в небесах
И жил Господь, то, этот гул услышав,
В себе самом Он стал бы сомневаться…
(Прислушивается.) Толпа растет… все ближе… и о чем
Кричит она? То крики нетерпенья,
Или восторг, иль шутки площадные?
О, подожди, народ нетерпеливый!
Уж близок час, затихнет скоро сердце,
Что лишь к тебе любовью билось страстной,
Лишь за тебя скорбело и молилось…
Народ! народ! Жених свою невесту
Не любит так, как я любил тебя!
Народ… Мой слух ласкало это слово,
Как музыка небес… В часы сомненья
Я воскресал мечтою о тебе,
Как жаркою молитвой. Дом родимый,
Отца и мать безропотно я бросил
И лишь тебе, как бы отшельник Богу,
Я посвятил всю жизнь, все силы духа…
С тех пор иных не ведал я печалей,
С тех пор иных я радостей не знал.
Там, в тишине твоих полей просторных,
Там, в суете твоих лачужек тесных –
Там плакало, там радовалось сердце…
О горький час! ты горше часа смерти!
(Задумывается.) Меня везут в позорной колеснице,
Я на глазах обманутых народа
Свою любовь к народу искупаю…
А он молчит… Ничья рука не в силах
Повязку лжи сорвать с его очей…
День радости врагам ты подаришь…
Но нет! Клянусь, я отравлю им радость,
И грудь толпы заставлю трепетать!
Я не совсем безсилен, – умереть
Осталось мне, и грозное оружье
Я на врагов скую из этой смерти…
Как надо жить, людей не научил я,
Но покажу, как надо умирать.
Пусть палачи от злобы побледнеют…
Священник:
Прощай, мой сын! Сюда с надеждой шел я,
С отчаяньем отсюда удаляюсь;
Не дал Господь мне, своему слуге,
Твой тронуть дух…
Осужденный:
Вы – слуги Божьи? Так ли?
Но для кого ваш Бог страдал и умер?
Кому служил Он? Сильным? Богачам?
Зачем же вы с сильнейшими в союзе?
Как верных псов, над овцами своими
Назначил вас блюсти небесный пастырь:
Зачем же вы с волками подружились?
Из всех врагов презреннейшие вы!
Трусливые, со сладкими словами,
Изменники, лжецы и лицемеры!
Что нам в словах возвышенных и добрых!
Полезнее нет силы, чем огонь,
И без огня зверями были б люди.
Но изверг тот, кто тихомолком пламя
Под хижину подбросит бедняка.
Так и любовь, прощение и кротость –
Великие, священные слова;
Но те слова кому выговорите?
Зачем меня учить теперь прощенью
Явился ты? Я – слабый, бедный узник,
Что через час уснет могильным сном…
О, если б ты и убедил меня,
Скажи, кому нужна моя пощада?..
Зачем с такой же речью о прощеньи
Ты не пошел к моим всесильным судьям?
Их убедив, ты спас бы тотчас жизнь…
Так вы всегда: когда бедняк без хлеба
В виду безумных пиршеств издыхает,
Вы к бедняку подходите с крестом
И учите умеренности скромной…
Когда народ в цепях тирана стонет,
Смирению вы учите народ.
Тому ль учил божественный учитель?
На то ль дал крест, чтобы изподтишка
Его крестом вы слабых убивали?
Когда я смерть приму на эшафоте
И громко лгать начнут все языки,
Скажи, о чем народу скажешь в церкви?
Что к свету я стремился? Божий храм
Кто осквернит кощунственною ложью?
О, бедный край мой! Море гнусной лжи
Тебя залило мутными волнами
Со всех концов: в семействе лжет отец
Перед детьми, а в школе лжет учитель,
В твоих церквях лгут слуги алтарей…
Поверь, что мне палач стократ милее,
Чем лживый поп.
(Обращаясь к палачу.)
Невольный вестник казни!
Ну, начинай! Надеюсь, ты свое
Успешнее исполнишь порученье…
Палач выходит в середину каземата. Священник медленно и дрожа всем телом удаляется. Осужденный смотрит ему в след.
Как он дрожит! Как бледен! Эй, старик,
Постой! В твоих глазах я встретил слезы,
И голос твой дышал ко мне участьем…
Твое лицо я первое в тюрьме
Беззлобное увидел… Перед смертью
Укоров я не слышал от тебя…
Старик! Твою я презираю рясу,
Но доброе под ней, быть может, сердце…
Как поп – мне враг, как человек – быть может,
Ты мне и друг… Прими же в благодарность
Ты мой поклон и теплое спасибо!..
Кланяется священнику; палач связывает ему руки.
1879
* * *
Есть гимны звучные, – я в детстве им внимал.
О, если б мог тебе я посвятить их ныне!
Есть песни дивные, – злой вихорь разбросал
Их звуки светлые по жизненной пустыне…
О, как ничтожно все, что после я писал,
Пред тем, что пели мне в младенческие годы
И голоса души, и голоса природы!
О, если бы скорбеть душистый мог цветок,
Случайно выросший на поле битвы дикой,
Забрызганный в крови, затоптанный в песок, –
Он бы, как я, скорбел… Я с детства слышал крики
Вражды и мук. Туман кровавый заволок
Зарю моих надежд прекрасных и стыдливых.
Друг! Не ищи меня в моих стихах пытливых.
В них рядом встретишь ты созвучья робких мук
И робких радостей, смесь веры и сомнений.
Я в сумерки веков рожден, когда вокруг
С зарей пугливою боролись ночи тени.
Бывало, чуть в душе раздастся песни звук,
Как слышу голос злой: «Молчи, поэт досужный!
И стань в ряды бойцов: слова теперь ненужны».
Ты лгал, о голос злой! Быть может, никогда
Так страстно мир не ждал пророческого слова.
Лишь слово царствует. Меч был рабом всегда.
Лишь словом создан свет, лишь им создастся снова.
Приди, пророк любви! И гордая вражда
Падет к твоим ногам и будет ждать смиренно,
Что ты прикажешь ей, ты – друг и царь вселенной!
<1883>
Гефсиманская ночь
Восстав от вечери последней,
Он шел врагов своих встречать,
Слова любви венцом страданий увенчать.
С ним шли ученики. Прохлада ночи летней,
Сменивши знойный день, струилася вкруг них.
И спящий мир в тот час прекрасен был и тих.
Бледнея, месяц плыл по голубой пустыне.
Безсонный ключ, звеня, тишь ночи нарушал,
И где-то мирт расцвел, и бальзамин дышал.
Он шел, дивясь душой. Нет, никогда доныне,
Привыкши созерцать безплотные черты,
Не видел на земле он столько красоты.
И путь ему лежал вблизи дворца Пилата.
В дворце шла оргия. За мраком колоннад
Гремела пиршества палата,
И шепота любви был полон темный сад.
То звук лобзания, то смех гетеры хитрый
Раздастся и замрет за мраморной стеной.
Но вот стихает пир. Рыданье нежной цитры
Влилось в немую ночь дрожащею волной.
И голос женщины, печальный и зовущий,
Запел под лепет струн, и разбудил он вдруг
И воздух дремлющий, и сонных маслин кущи,
И звезды, и луну, всю ночь, весь мир вокруг.
И мир, отдавшись весь тем звукам, полным яда,
Казалось, трепетал и страстно вторил им:
«Да, средь земных скорбей одна лишь есть отрада.
Да, только тот блажен, кто женщиной любим,
Кто ночью темной, ночью лунной
К устам возлюбленной прильнет
Иль внемлет, как она поет
Под ропот цитры тихострунной…»
И он ускорил шаг, печали не тая, –
Но песня вслед за ним вилася, как змея.
Чрез город дремлющий теперь вела дорога,
Но город не дремал. Был Пасхи первый день,
И всякий средь семьи вкушал покой и лень,
На кровлю вышедши иль сидя у порога.
И в чуткий слух лились то звонкий детский смех,
То оклик матери, то песенка простая, –
Те звуки и слова, которые для всех,
Кто в мире одинок, звучат как песни рая.
В них слышен был призыв, была мольба слышна:
«Сюда, страдалец, к нам. Одно есть в жизни счастье –
Семьи приветливой любовь и тишина,
И ласки чистые, и кроткое участье…»
А он спешил вперед, исполненный тоски.
И, отставая, шли за ним ученики.
На Масличной горе, вблизи вершины черной,
Две старых маслины, обнявшися, росли.
Устав за долгий день учить народ упорный,
Здесь, пред лицом небес и пред лицом земли,
Молиться он любил всю ночь, пока с востока
Не брызнут стрелы дня и облака зажгут
И тени от холмов по долам побегут;
Тогда в тени олив он засыпал глубоко.
Туда он шел теперь. Он жаждал пред отцом
Молиться и рыдать наедине в пустыне
И воскресить в душе, пред тягостным концом,
Святой восторг, с каким он ждал конца доныне.
И вот, уж миновав Иосафат пустой,
Он полгоры прошел, скорбя невыразимо,
Как вдруг, из тьмы кустов, ученикам незримо,
Явился злобный дух, и дерзкою пятой
Касаться он дерзал следов пяты нетленной.
Он видел, он постиг, как страждет друг вселенной,
И мрачным торжеством глаза его зажглись,
И, следуя за ним, шептал он:
«Оглянись!
Прекрасна ночь – и жар любовный
В людских сердцах сильней горит,
И сон блаженный, сон греховный
Над спящим городом парит.
Грудь ищет страстно груди знойной,
Горят уста, и взор погас…
Куда, мечтатель безпокойный,
Куда бежишь ты в этот час?
Исполнен к грешникам участья,
Ужель ты смерть готов принять,
Чтобы избавить их от счастья,
Чтоб цель у жизни их отнять?
О, Ты не знаешь власти чудной
Земной любви, земных утех,
Как грех силен, как сладок грех…
Верь, быть подвижником нетрудно
Тому, кто прожил жизнь, как ты,
Скитальцем нищим и бездомным,
Кто потуплялся взором скромным
Пред дерзким взором красоты
И убегал перед соблазном,
Нет, Ты вернись в толпу со мной,
Ты сам сперва в потоке грязном
Исчезни мутною волной.
Изведай все: мученья страсти,
Объятий вечно новый рай,
И месть, и зависть испытай,
И упоенье гордой власти.
Тогда реши: пустой ли звук
Тщета грехов и заблуждений,
И можно ль отказаться вдруг
От раз вкушенных наслаждений.
Тогда узнай, легко ль спасти
Чистейшей жертвой мир нечистый
И с проторенного пути
Увлечь толпу на путь тернистый.
Иль Ты мечтаешь, что она
Забудет все – очаг семейный,
Науки тайной письмена,
И славы гул благоговейный,
И шум пиров, и страсти бред,
И вдруг, восстав из грешной бездны,
Пойдет за призраками вслед –
Куда? В какой-то мир надзвездный?
И Ты мечтал о том, скромнейший изо всех?
Гордыня дикая! Гордыни ослепленье!
Покуда мир стоит – всесилен грех,
И бог земной – земное наслажденье.
Вернись! Вернись! Вернись! Тебе я счастье дам…»
Так злобный дух шептал. И горестный учитель
Промолвил, обратясь к своим ученикам:
«Молитесь! Близко искуситель».
И стал молиться сам. Но только слезный взор
Он поднял вверх, согнув дрожащие колени,
Как снова выступил из мрака злобный гений,
И крылья черные над плачущим простер,
И слезы высушил своим дыханьем льдистым,
И чистый слух язвил злоречием нечистым.
«Смотри, – коварный дух сказал, –
Встают виденья дней грядущих.
Ты видишь пиршественный зал,
Гостей хохочущих и пьющих?
Их тесен круг. Седой старик –
Хозяин пира. С лаской пьяной
Вот он щекой своей румяной
К груди красавицы приник.
То – дочь его: лишь преступленье
Осилить может пресыщенье.
Вот засыпает он. Не верь!
Прикрыв зрачки, как хищный зверь,
Он смотрит с злобой безпокойной,
Как сын его, отца достойный,
Радушно потчует гостей,
Торопит шуткой пир усталый
И цедит сам вино в бокалы
Рукой предательской своей.
Все пьют. Вдруг вопль… Вскочил, кто всилах…
Бегут к дверям, ползут назад…
Кричат, упав: «Измена! Яд!»
Но поздно. Смерть течет в их жилах.
Тогда очнувшийся старик
В объятья сына призывает,
И стоны смерти прерывает
Его злорадства дикий крик…
Кто ж изверг сей? Ночной грабитель?
Злодей, таящийся во мгле?
Нет, Твой наместник на земле,
Твоих заветов он хранитель,
Он – высший совести судья,
Его народы чтут, как дети.
Гляди ж, безумец! Вот, спустя
Пятнадцать медленных столетий,
К чему распятье приведет!
Чтоб пресыщенному злодею
Доставить силу и почет;
Чтобы, святынею Твоею
Покрыв преступное чело,
Творить свободней мог он зло…
Вернись! Оставь людей судьбе неумолимой!
Вернись! Ты не спасешь их жертвою своей!»
И, руки вверх воздев, молился друг людей:
«Да идет чаша эта мимо».
И вновь злой гений говорит:
«Вот площадь шумная. Трибуна,
Как бы скала среди буруна,
Над ней высокая царит.
В трибуне той – старик безстрастный,
Как нищий, в рубище одет.
В его лице кровинки нет,
Недвижен взор сухой и властный.
Толпа, ревущая окрест,
Вблизи него хранит молчанье.
Он оперся на черный крест,
Застыл, как рока изваянье.
И вдруг – о, чудо! – по лицу
Улыбка легкая мелькнула.
Какая сила мертвецу
Способность чувствовать вернула?
Толпа стихает. Слышен хор.
На площадь шествие выходит.
Монах с крестом его подводит
Туда, где высится костер!
Средь черных ряс в рубахах белых
Мужей и жен идут ряды.
Злых пыток свежие следы
Горят на лицах помертвелых.
И вот хоругвей черный лес
Недвижно стал. На возвышеньи
Мелькнули мучеников тени.
И вдруг костер в дыму исчез –
Под стоны жертв, под пенье хора,
Под тяжкий вздох Твоей груди…
Но Ты на старца погляди!
Не сводит огненного взора
С огня, дыханье затаив.
Он молод стал, он стал красив,
Молитву шепчет… Неужели
Твое он имя произнес?
Тебе – Ты слышишь? – он принес
Несчастных в жертву, что сгорели.
Тебя прославил он огнем,
За души грешников предстатель.
Ты весь дрожишь? Так знай, мечтатель:
О кротком имени Твоем
Моря из крови заструятся,
Свершится безконечный ряд
Злодейств ужасных, освятятся
Кинжал и меч, костер и яд.
И будут дикие проклятья
Твою святыню осквернять,
И люди, именем распятья,
Друг друга будут распинать.
И станет знаменем в борьбе непримиримой
Твой крест, Твой кроткий крест, символ любви твоей…»
И, руки вверх воздев, молился друг людей:
«Да идет чаша эта мимо!»
А демон хохотал: «Взывает к небесам
И чашу горькую ко рту подносит сам.
Как! Не смутил Тебя костер, ни пир кровавый?
Ты медлишь здесь, назло и людям и себе?
Уж не ошибся ль я в Тебе?
И вместо истины не жаждешь ли Ты славы?
О, если так, то жди. Удачно выбран миг:
Тьма в городе людей… Иди на муки смело!
Пусть кровь Твою прольют, пусть распинают тело.
Я вижу: нрав толпы глубоко Ты постиг.
Да, жаждет и она не правды, не святыни,
Но правды идолов, святыни алтарей.
Толпе дай образы, лишь резче да пестрей,
Миражи ей твори средь жизненной пустыни,
Чтоб было вкруг чего, беснуясь, ей плясать
И воздух воплями безумно потрясать.
Поменьше мудрости, лишь было б красок много.
Глаза людей прельщай, не трогая сердец.
Понятней им немой, но блещущий телец
Из туч вещавшего невидимого бога.
Вот отчего Твой крест и бледный труп на нем,
Прекрасное лицо и скорби выраженье,
И тернии, и кровь, и воины кругом
Глубоко поразят толпы воображенье,
Легенды создадут – стозвучный бред молвы –
И будут жить в веках, но вечно ли? Увы!
Гляди: вот храм, Твой храм недавно,
Теперь неведомо он чей.
Перед толпой оратор славный
Там держит речь. Все горячей,
Неудержимей льется слово.
Он говорит, что для земли
Столетья сумрака прошли,
Что мир стряхнул с себя оковы
Неправды, рабства – и Твои!
Твою борьбу, Твои мученья
Он осмеянью предает,
Твою любовь, Твои ученья
Аскета бреднями зовет.
Тебя клеймит он изувером,
Голгофу – трусости примером
И школой нравственных калек.
Он говорит: в безумья век
Вселенной правил бог безумный,
Пусть Разум правит в век разумный!
И вот, в ответ его речам,
Раздался гром приветствий пылких,
Раскрылась дверь – и вносит в храм
На раззолоченных носилках
Полураздетую жену,
Законодательницу оргий.
Нет, не гремели в старину
Тебе подобные восторги!
Тебя сменив, как божество,
Вступил порок в Твою обитель,
Забыт божественный Учитель,
И вот – преемница его!
И вот она – толпа, развратная блудница,
Хоть пресыщенная давно,
То оргий бешеных, то истязаний жрица,
Всегда безумная равно.
Рабы мучителей, мучители пророков,
Сыны отцов, которых Бог
Хоть смыл с лица земли, но все ж клейма пороков
С души детей их смыть не мог.
И за толпу умрешь? Толпой же распят будешь?
Но слышишь: спят ученики…
Уж если спят они, ужель толпу разбудишь?
Вернись! В пустыню убеги !..»
Так искушал злой дух, ликуя безпредельно.
И друг людей молчал, поникнув головой.
Душа скорбела в нем смертельно,
С чела катился пот кровавою струей,
И ум изнемогал от тяжкого боренья.
И вся вселенная в те горькие мгновенья
Недвижно замерла, молчала и ждала…
Великий, страшный час, когда в душе скорбевшей,
В душе, за целый мир болевшей,
Свершалось таинство борьбы добра и зла.
И там, на небесах, в селеньях жизни горней,
Настало царство тишины.
И сам Господь скорбел, сокрывшись в туче черной.
Толпились ангелы, тоской омрачены.
И вдруг один из них, с поспешною тревогой,
На землю ринулся… Когда, по скорби многой,
Друг мира поднял взор, уже стоял пред ним
С очами, полными надежды и испуга,
Безгрешной красотой сиявший серафим.
И долго, грустные, глядели друг на друга.
И ангел пел:
«Кто крест однажды хочет несть,
Тот распинаем будет вечно,
И если счастье в жертве есть,
Он будет счастлив безконечно.
Награды нет для добрых дел.
Любовь и скорбь – одно и то же.
Но этой скорбью кто скорбел,
Тому всех благ она дороже.
Какое дело до себя,
И до других, и до вселенной
Тому, кто шествовал, любя,
Куда звал голос сокровенный!
Но кто, боясь за ним идти,
Себя сомнением тревожит,
Пусть бросит крест среди пути,
Пусть ищет счастья, если может…»
И прояснилися скорбевшего черты,
И, руки вверх воздев, молился он смиренно:
«Не так, как я хочу, а так, как хочешь Ты».
И шепот радости промчался по вселенной.
Он разбудил учеников
И молвил: «Час мой наступает».
И чу! им слышен звук шагов,
К ним звон оружья долетает.
Мелькнули факелы в кустах,
Сноп света вырвался оттуда.
И вот – с улыбкой на устах
Из мрака крадется Иуда…
1884
На корабле
Зажглась звезда, поднялся ветерок,
Склонялся день за горы Дагестана.
И все, молясь, глядели на восток.
Татаре повторяли стих Корана,
Рабы Христа творили знак святой,
Калмыки в тишине взывали к ламе,
И чуждый всем еврей скорбел о храме
И Богу докучал своей тоской.
Лишь я один, к кому взывать не зная,
Глядел на мир. И прелесть неземная
Была в журчанье вод, в лучах светил,
Как будто в рай держали мы дорогу.
Один в тот вечер слезы я пролил
И, может быть, один молился Богу.
1893
Романс А. Б. Гольденвейзера (1902).
Пророк
Пред алтарем я слезы лил,
И страстно Господа молил:
– Зачем, о Боже, в людях стану
Я совесть спящую будить?
Ты знаешь, Боже: эту рану
Мы можем только бередить.
Ты знаешь, Боже: нет спасенья
От себялюбия, вражды,
От яда зависти и мщенья
И от соблазнов суеты.
Кому же, Господи, он нужен –
Меч отравляющих речей?
Как тот, кто, язвою недужен,
Изведав множество врачей,
Не ждет уж больше исцеленья,
Клянет пытливый перст врача
И, без надежды жизнь влача,
Лишь просит болей облегченья, –
Так род людской стал глух и нем
На голос истины казнящей,
И язвы совести болящей
Не обнажает ни пред кем.
К чему? Кого спасти пророки?
Иль мир, как прежде, не грешит?
Он знает сам свои пороки,
Но позабыть о них спешит…
Пред алтарем я трепетал,
И в слух Предвечного шептал:
– Увы! В юдоли мира грустной,
Где Жизнь нас ловит в свет искусно,
А Смерть поспешно тянет сеть
На отмель темную забвенья, –
Блажен, кто может опьянеть
От ласки иль грозы мгновенья!
Благословен, кто чем-нибудь –
Затейной сказкой, песней звучной –
На миг волнует нашу грудь,
Кто создает в пустыне скучной
Мираж обманной красоты, Кто смерти грозное виденье От глаз скрывает на мгновенье Под дымкой лживою мечты.
Паяц безпечный, гаер гибкий,
Согревший раз лучом улыбки
Лицо усталое одно,
Стократ желаннее пророка,
Чей взор глядит, как божье око,
Кто зла и скорби видит дно,
Кто безполезно устрашает,
Кто остов смерти обнажает.
Спаси же, Господи, спаси
От безполезного томленья,
И мимо, мимо пронеси
Напиток горький отрезвленья!..
Так я молил, – но вот мне длань
Простер Господь и молвил: встань!
И чашу совести немолчной
И отрезвляющей тоски
Мне подал из Своей руки.
И принял я напиток желчный,
И чаша им была полна,
И я испил ее до дна…
Вечерняя песня
На том берегу наше солнце зайдет,
Устав по лазури чертить огневую дугу.
И крыльев безследных смирится полет
На том берегу.
На том берегу отдыхают равно
Цветок нерасцветший и тот, что завял на лугу.
Всему, что вне жизни, безсмертье дано
На том берегу.
На том берегу только духи живут,
А тело от зависти плачет, подобно врагу,
Почуяв, что дух обретает приют
На том берегу.
На том берегу кто мечтою живет,
С улыбкой покинет все то, что я здесь берегу.
Что смертью зовем, он рожденьем зовет
На том берегу.
На том берегу отдохну я вполне,
Но здесь я томлюсь и страданий унять не могу,
И внемлю, смущенный, большой тишине
На том берегу.
1896
Молитва
Прости мне, Боже, вздох усталости.
Я изнемог
От грусти, от любви, от жалости,
От ста дорог.
У моря, средь песка прибрежного,
Вот я упал –
И жду прилива неизбежного,
И ждать устал.
Яви же благость мне безмерную,
И в этот час
Дай увидать звезду вечернюю
В последней раз.
Ее лучу, всегда любимому,
Скажу «прости»
И покорюсь неотвратимому,
Усну в пути.
<1901>
* * *
Боже! как отраден конец труда.
Знать, что кончен подвиг – и навсегда,
Что дороги пройден последний шаг,
Что убит в сраженье последний враг.
Отчего лишь жизни – ей одной –
Так печально страшен конец земной?
Разве жизнь не подвиг перед Творцом?
Не дорога в гору? Не бой с врагом?
Верую
Верую, о Господи, что завтра в час предутренний,
Снова перевесив тьму на заревых весах,
День опять развернет нам и внешний мир и внутренний,
День – с улыбкой розовой на синих небесах.
Верую, о Господи, что солнце в дни предвешние
Вновь касаньем огненным возбудит страсть земли,
И в святом соитии, архангелов безгрешнее,
Зацветут древа, кусты, травинки, ковыли.
Верую, о Господи, что труп земли остынувшей,
В саваны закутанный чернеющих снегов,
Вновь Твоею волею, ее в пространство ринувшей,
Оживет при молнии столкнувшихся миров.
Верую, о Господи, во все Твои вселенныя,
В бытие несложное всех обликов Твоих,
В смерти навсегдашния, в рожденья немгновенныя
И живу безропотно, безбоязно средь них.
А когда Ты дни мои отмеришь должной мерою
И предстанет призрак тот, кто долго сторожил,
Верую, о Господи, я верую, я верую,
Что усну безропотно, безбоязно, как жил.
* * *
Судья души, Творящий суд внутри,
Прости мне, Боже, холод мой душевный,
И песни одинокой ропот гневный,
И дерзновенье мысли. О, смотри:
Я скованный томлюсь во вражьем стане,
Я дольше не могу нести оков.
Мне нужен холод возмущенных слов,
Как льда прикосновенье к жгучей ране;
Не в силах я Тебе хвалу бряцать
Иль горе изливать в смиренном плаче.
Я должен разрушать и отрицать.
Прости, Отец! Я не могу иначе.
В душе любовь, но рядом с ней родник
Отравы, что века мне завещали.
В душе покой, но гордый мой язык
Твердить умеет лишь слова печали.
В душе любовь, но не слова любви.
Я опьянен желанием свободы.
Я цепи рву Твои, людей, природы.
Скорей, Отец, последнюю порви!
Комментировать