Петр Ершов
Ершов Петр Павлович (1815–1869) – поэт. В русской поэзии Петр Ершов остался автором одной стихотворной сказки «Конька-Горбунка», впервые опубликованной в 1834 году в самом многотиражном журнале того времени «Библиотеке для чтения», когда он был еще студентом философско-юридического факультета Петербургского университета. Только при жизни Ершова «Конек-Горбунок» выдержал пять дополненных и исправленных изданий, не считая контрафактных, об одном из которых он писал в мае 1863 года Дмитрию Менделееву: «Нельзя ли пугнуть его (издателя Крашенникова. – В.К.) цензурным уставом, так как последнее издание его сильно смахивает на контрафакцию». Вся остальная жизнь Петра Ершова была связана с родным городом Тобольском, где он был учителем, инспектором и директором гимназии. «Ничто не может быть полезнее деятельности этого человека», – так отзывались современники о Ершове-педагоге, продолжавшем публиковать свои стихи в «Библиотеке для чтения», в первых послепушкинских томах «Современника», в «Живописном Сборнике» А. Плюшара. В 1835 и 1836 годах отдельными изданиями вышли его драматические произведения «Фома-кузнец», «Суворов и станционный смотритель». Посетив еще раз столицу в 1858 году, он напишет друзьям: «Теперь смейтесь, сколько хотите, а я снова повторяю, что мой родной Тобольск в тысячу раз милее, – по крайней мере для меня, – вашего великолепного Петербурга». Однажды он обронил фразу, что в Тобольске обрел «спокойствие неизвестности». Так говорят, уходя в монастырь…
Одно из примечательных событий в его сибирской жизни произошло в начале июня 1837 года, когда в Тобольск прибыл девятнадцатилетний наследник престола, совершавший первую трехмесячную поездку по России. Будущего царя сопровождал его воспитатель Василий Жуковский. Обо всем этом Петр Ершов вскоре сообщит в письме своему университетскому другу:
«Еще за два месяца до прибытия Его Высочества в Тобольск получено было здесь о том известие и тотчас же сделаны были распоряжения об устройстве дорог и города. Сибирь пробудилась: куда ни взглянешь, везде жизнь, везде деятельность. Гимназия наша тоже последовала общему примеру, и нам, сиречь учителям, навязано было дел по самую шею. Особенно работал я, грешный. Как учитель словесности, я должен был приготовить сочинения учеников, т. е. дать им такой вид, чтобы Его Высочеству можно было на них взглянуть. Как библиотекарь, должен был составить новый систематический каталог книгам, классифицировать их, лепить номера и, за неумением писцов дирекции иноязычной грамоте, должен был и переписать каталог набело – так листов до двадцати пяти. Наконец, как человек, который занимается виршеписанием, я должен был, по поручению генерал-губернатора, приготовить приветствие. Из всего этого ты можешь заключить, что работы у меня было довольно. Государь Наследник приехал к нам в ночь с 1 на 2 июня и остановился в генерал-губернаторском доме, насупротив моей квартиры. Поутру 2 числа я отправился к В.А. Жуковскому и был принят им как друг. Во время посещения гимназии Государем Наследником вся наша братия была представлена Его Высочеству. Когда очередь дошла до меня, то генерал-губернатор и Жуковский сказали что-то Его Высочеству, чего я не мог слышать, и Его Высочество отвечал: «Очень помню»; потом обратился ко мне и спросил, где я воспитывался и что преподаю? Тут Жуковский сказал вслух: «Я не понимаю, как этот человек очутился в Сибири». Вечером Великий Князь был в собрании и остался чрезвычайно довольным. Надобно сказать правду, что и город не щадил ничего для принятия. Одних посетителей было до пятисот человек».
Стихотворное приветствие, о котором упоминает Ершов, сохранилось. Оно заканчивается строфами:
…Уж русской лиры мощный гений
Готов вещать дела Твои
И передать для поколений
В благословениях любви.
А Ты, Творец непостижимый!
Молитву теплую внемли:
И будет Он, Тобой водимый,
Твоим подобьем на земли!
Петр Ершов был первым из поэтов русской «глубинки», представленных Жуковским наследнику престола. В Воронеже стихотворение «Русское «Ура!»» ему вручит Алексей Кольцов. Это был его «звездный час» в родном городе.
Через тридцать лет Ершов встретит в Омске и в Тобольске сына императора Александра II великого князя Владимира Александровича и преподнесет ему стихотворное приветствие:
Теперь, на склоне дней, слабеющей рукой
Я вновь беру перо, с слезой в глазах нежданной,
Чтобы приветствовать, в стране моей родной,
Тебя, высокий гость, и Твой приход желанный.
Но взор пытующий напрасно смотрит вдаль,
Его ослабила тяжелой жизни битва;
И смутно видится грядущего скрижаль;
И вещей речи нет, – одна в устах молитва.
И я молюсь: «Да Вышний Царь царей
Благословит Тебя от горнего Сиона!
Да будешь страж родной земли своей,
И щит, и меч, и укрепленье трона!..»
В жизни Ершова ничего не изменилось после этих посланий. Он как был, так и остался автором «Конька-Горбунка». Жуковский, как и многие другие, действительно не мог понять, как он очутился в Сибири, поскольку его никто не ссылал. Ершов сам вернулся в Сибирь, которая всегда была для него родиной. Он дружил со многими декабристами, сострадая им как невольникам, лишенным самого дорогого – свободы и родной земли.
В 1834 году Петр Ершов дебютировал в «Библиотеке для чтения» не только «Коньком-Горбунком», но и стихотворением «Ночь на Рождество Христово», которое открывает еще одну сторону его поэзии – религиозную. В 1840 году в «Библиотеке для чтения» появляется его стихотворение «Моя молитва», в 1841 – «Клад души», в котором звучали его исповедальные строки:
…Вот здесь сафир безценный,
Святая Вера. В мраке дней,
В тумане бед, во тме скорбей
Он жарко льет душе смущенной
Отрадный блеск своих лучей.
Не мощь земли его родила:
Излит небесным он огнем,
И чудодейственная сила
Таинственно хранится в нем.
Он мне блестит звездой Завета,
В молитве теплится свечой;
Любви духовной в царстве света
Он обручальный перстень мой.
Когда ж в чаду страстей дыханья
Потускнет грань его, одна
Слеза святого покаянья
Смывает туск его пятна.
И в день, как кончится тревога
Мятежной жизни, может быть,
Могу я им к престолу Бога
Свободный доступ искупить.
В эти годы он создает религиозный цикл «Моя поездка», остававшийся неопубликованным вплоть до середины XX века, хотя именно в таких стихах, как «Межугорский монастырь», «Вечернее пение», «Вечер» и в других, входивших в незавершенную поэму, – «Чудесный храм», «Панихида», «Благовещание», он предстает крупнейшим религиозным поэтом своего времени. В 1846 году в 43 и 44 томах плетневского «Современника» появилась еще одна его значительная публикация, но анонимная. Он сам просил своего бывшего университетского наставника: «Если из посланных стихотворений какие-нибудь удостоятся чести быть помещенными в ваш журнал, то прошу напечатать без имени». В 1837 году Петр Плетнев опубликовал в первом послепушкинском томе «Современника» два стихотворения своего студента. Новая публикация в «Современнике» открывалась его «Ответом» на тот вопрос, который за прошедшие годы не раз приходилось слышать автору «Конька-Горбунка»:
Мне говорят: погиб твой дар,
Прошло счастливое мгновенье,
Когда души кипящий жар
Лился в живое песнопенье.
Не возвратить тебе тех дней!
Они прошли чредой своей!
«Пусть говорят!» – отвечает Петр Ершов, объясняя причину молчания появлением новой песни, которой переполнена его грудь:
В той песни первая струна
Вся – Божеству! Вся – искупленью!
И загремит псалмом она,
Подобно ангельскому пенью.
И грудь, внимая звук святой,
Вскипит слезами и мольбой.
Это была одна из последних публикаций стихов Ершова, созданных в то самое время, когда в Тобольск привезли умирающего Вильгельма Кюхельбекера. Его вдова вспоминала: «В Тобольске он уже окончательно потерял зрение, и здоровье его с каждым днем делалось слабее, а положение становилось несноснее. Спасибо друзьям, они не оставляли его в эти грустные минуты жизни. Ершов читал ему безпрестанно разные сочинения, рассуждал с ним продолжительно». В предсмертном тобольском стихотворении «Счастливы вольные птицы…», датированном 26 апреля 1846 года, Кюхельбекер обращался, вероятнее всего, к Ершову:
…Ты грязь ненавидишь земную,
Ты просишься в твердь голубую,
Ты рвешься из уз темноты,
Верь: некогда птицею будешь и ты!
Прильнут к ременам тебе крылья,
Взлетишь к небесам без усилья,
И твой искупитель и Бог
Возьмет тебя в райский нетленный чертог!
Встреча с Вильгельмом Кюхельбекером оставила глубокий след в жизни Петра Ершова. В 1865 году, решив стать вольною птицей, он вышел в отставку с поста директора Тобольской гимназии, сообщив своему университетскому другу: «Один выигрыш отставки – душевный покой, но я его не променяю за тысячи тысяч. Правда, иногда мысль о судьбе детей, которых у меня штук шесть, заставляет меня вздохнуть о своей безкарманности, но вскоре взгляд на Спасителя в минуту облегчает мою грусть. Приходит иногда желание перебраться в Питер или в Москву, чтобы к своей пенсии приложить еще лепту от литературных трудов. Но вспомнив о нынешнем безалаберном направлении, с которым я никак не только не могу сойтись, но даже и примириться, я поневоле остаюсь, как рак на мели, в сибирской трущобе».
Об его отношении к этому новому направлению можно судить по эпиграмме:
До сих пор я отвергал
Ученье новое Дарвина,
Когда б тебя ни увидал,
Перерожденная скотина.
В старости тяжело больного поэта и педагога не забыли его тобольские ученики, одним из которых был Дмитрий Менделеев, создавший на склоне лет свою пророческую книгу о судьбах России «Заветные мысли», открывающуюся тютчевскими строками: «Молчи, скрывайся и таи…», но великий ученый продолжает: «…Когда кончается седьмой десяток лет, когда мечтательность молодости и казавшаяся определенною решимость зрелых годов переварилась в котле жизненного опыта, когда слышишь кругом или только нерешительный шепот, или открытый призыв к мистическому, личному успокоению, от которого будят лишь гибельные потрясения, и когда в сознании выступает неизбежная необходимость постепенных, но решительных перемен, тогда стараешься забыть, что
Мысль изреченная есть ложь, –
тогда накипевшее рвется наружу, боишься согрешить замалчиванием, и требуется писать «Заветные мысли».
У Петра Ершова накипевшее не вырвалось наружу…
Молитва
Господи, воззвах к Тебе, услыши мя!
Услыши мя, Господи!
Спаситель мой, услышь стенанье
Раба земного бытия!
Да будет мира излиянье
Молитва теплая моя!
Да пролетит мой голос тленный
На крыльях огненной слезы –
Пространства горние вселенной
До светлых мест, где Ты еси!
Я изнемог в борьбе с страстями;
Их сеть тяжелая легла
На мне свинцовыми цепями
И в бездну мрака увлекла.
Светильник веры угасает,
Надежда слабнет, и любовь
В холодном сердце остывает,
И торжествует плоть и кровь.
О Ты, снисшедший в лоно Девы
От злобы мир свой искупить,
Утешить вопль немолчный Евы
И плач Адама усыпить, –
Услышь, Христос, мое моленье!
К рабу заблудшему приди!
Из бездны мрака и забвенья
Меня во свет Твой изведи!
Возжги во мне светильник веры,
Надежду крепкую пролей
И душу хладную без меры
Святой любовию согрей.
1835
Вечернее пение
Буря смолкла. Гром терялся
Перекатами вдали…
Вдруг внезапно зов раздался
Благовестника земли.
Верный горнему служенью,
Он архангелом звучал
И к вечернему моленью
Верных братий призывал.
Поспешим во храм Владыки,
Где, для смертных глаз сокрыт,
Сам Господь, сам Царь Великий,
В горней славе предстоит;
Где Он внемлет покаянью,
Видит слезы, слышит вздох,
И властительною дланью
Покрывает верных Бог…
Я вхожу. Блестят иконы;
Дышит небом фимиам,
И торжественные тоны
Оглашают Божий храм.
Но к кому мольбы возносят?
Но кому гремят хвалой?
За кого усердно просят
Умиленною душой?
Те мольбы – Творцу спасенья;
Те хвалы – Царю веков;
Те усердные прошенья
За адамовых сынов.
Все надежды, все желанья –
От монарха до раба –
Все слила в одно воззванье
Мирных иноков мольба.
Вот отверзлась дверь святая
Тайной сени алтаря,
И блеснул, сквозь дым сверкая,
Луч эфирного царя;
Чудным блеском рдяной лавы
Сень священную одел…
«Тихий свет святыя слава…» –
Благозвучно клир запел…
В это чудное мгновенье
Я земное все забыл,
И в восторженном виденьи
Я у Бога в небе был.
Из цикла «Моя поездка» (1840).
Межугорский монастырь
Едем тихо. Солнце блещет
После полдня. Жаркий луч
То играет, то трепещет
На далеком лоне туч.
Воздух душен; пар струится;
Перелетный ветер спал.
Близко буря! Уж дымится
Грозной тучи синий вал.
Гей, ямщик, поторопися!
Непогода уж близка…
Кони вихорем взвилися
На свист громкий ямщика…
Полетели… Вдруг, сияя
В отуманенной дали,
Чудно искра золотая
Загорелась на земли.
Вот растет она чудесно…
Выше… выше… поднялась
И на синеве небесной
В лучезарный крест слилась.
Миг еще – и пред глазами
Вдруг возник Господний дом
С величавыми главами,
Под сияющим крестом.
Мир тебе, обитель мира!
Наш приют от дольних бед!
В дом небесный странник мира
Шлет сердечный свой привет.
Я спешу теперь укрыться
В твой приют от бури злой:
Небо хочет разразиться
Над трепещущей землей.
Но настанет, может, время
Бури сердца, и тогда
Я приду, покинут всеми,
Под объятия Креста.
Я приду открыть паденья,
Страсти сердца, злобу дней
И оплакать заблужденья
Бурной юности моей.
О, открой тогда, обитель,
Мне объятия любви!
Ты же, Бог мой, мой Спаситель,
Новый путь благослови!..
Из цикла «Моя поездка» (1840).
Моя молитва
Творец! Во прах перед Тобою
Склоняю голову мою
И умиленною мольбою,
О Всеблагий, Тебя молю.
Не о себе просить дерзаю:
Я весь под властию Твоей;
Об ней одной к Тебе взываю
И в свете дня и в тме ночей.
Творец! Все ясно пред Тобою,
И мысль, и чувство, и мечта;
Не оскорбись моей слезою:
Моя мольба к Тебе чиста.
Мне за себя уж нет прощенья:
Ты все с избытком мне послал
И вновь чрез книгу Откровенья
Твои щедроты обещал.
Так! Жизнь моя – Твое даянье,
Как дар ее Ты мне вручил;
Ты влил мне в ум самопознанье,
А в сердце чувство заключил.
Ты дал мне Веру в Провиденье,
Ты дал надежду мне в скорбях;
И ниспослал мне утешенье
В отрадных чувствах и слезах.
Когда ж душа была готова
Излить богатство полноты, –
Ты дал мне огненное слово
И вдохновенные мечты.
Но тем еще не истощилась
Твоя дающая рука,
И снова в грудь мою полилась
Твоей всеблагости река.
Ты Сам – любовь! Ты не оставил
Меня в неведенье об ней
И пред глаза мои представил
Чудесный плод руки Твоей.
Здесь новый мир душе открылся:
Я стал блаженствовать, стал жить
И с новым жаром научился
Тебя, Создатель мой, любить.
Молчите ж, дерзкие желанья!
Погасни, ваш мятежный пыл!
Я все сполна благодеянья
От рук Щедроты получил!
Но нет! Еще кипят моленья,
Горит желание мое,
И между слов благодаренья
Звучит молитва за нее.
Прости меня, Отец Небесный!
Молитву теплую внуши!
И силой благости чудесной
Ее владычно соверши!
Да будут дни ее на радость,
И да из чаши бытия
Источит ей одну лишь сладость
Жизнекипящая струя!
Да с каждым времени мгновеньем
Трепещет сладко грудь у ней!
Да не узнает к ней дороги –
Ни скорбных опытов рука,
Ни буря жизненной тревоги,
Ни ядовитая тоска!
Рассей пред нею мрак ненастный
И светом радости одень,
Да никогда души прекрасной
Не омрачит печали тень.
Пусть утро каждое встречает
Ее с улыбкой на устах
И ночь покойно усыпляет
Ее с мечтами новых благ!
Да видит в детях утешенье
И веселится счастьем их!
Да ощутит благословенье
Твое на всех делах своих!
О, сохрани ее от взора
Живущих пагубой людей,
Да ни малейший мрак укора
Не прикоснется тайно к ней!
Да перейдя без огорченья
До ветхих дней долину слез,
Взлетит, чиста, в Твои селенья
И будет ангелом небес!
Когда ж Твоей угодно воле
Ей участь скорбную послать,
И Ты судил в земной юдоли
Ей терны бедствий испытать:
Спешу к Твоей державной власти,
Молю, колена преклоняя, –
О, обрати весь яд несчастий
На одного, Творец, меня!
Пусть под ударами Твоими
Свое я счастье погублю,
Но пусть страданьями моими
Для ней блаженство искуплю!
Готов на все я испытанья!
Пусть рвется в муках грудь моя –
Мне будут сладостны страданья
При мысли счастия ея!
1840 (?)
Панихида
Во храм, во храм, живые братья!
Смотрите, бледный лик духов
Почивших братий и отцов
Простер к вам днесь свои объятья.
Они толкутся в вашу грудь
Сильнейшим слова чувств глаголом
И просят вас перед престолом
О их покое помянуть.
В сей день вселюбящий Отец,
Скрыв громы праведного мщенья,
Приемлет праздничный венец
Для удостоенных прощенья.
В сей день спасительная кровь
Христа льется с новой силой,
И проникает в глубь могилы,
И примиряет с небом вновь…
Из цикла «Отрывки» (1840?)
Чудесный храм
Настала Страстная седмица.
Откинув жалкий груз забот,
Отвсюду набожный народ
Идет Распятому молиться,
Идет оплакать злобу дней,
Смыть пятна с совести своей
И в ризу света облачиться.
Проходят дни. Свершен обряд
Урока дивнего смиренья
В священном деле умовенья;
Уже безценный дар прият
Устами чистыми любови;
Уже лучи Христовой крови
На сердце постника горят:
Ликует небо, плачет ад!
Из цикла «Отрывки» (1840?)
Мгновение
Ее я видел в первый раз
Во храме Божием, в тот час,
Когда мятежная тревога
Земных сует стихает в нас,
И мысль, и чувство, все – у Бога.
То был лишь миг, но этот миг
Святым огнем в меня проник.
Вперив свой взор в изображенье
Пречистой Девы, вся она
В святой восторг благоговенья,
Как в свет, была облечена.
Молитву жаркую шептали
Полураскрытые уста,
И тихо перси трепетали
Под осенением креста.
О, как в ней дивно все являлось!
Как упоительно сливалось
Души и тела красота!
Смотря на этот лик прелестный,
Сквозь легкий фимиама дым,
Казалось мне, то был небесный
Приявший тело Серафим!
И много дней с того мгновенья
В тревогах жизни протекло,
Но и доселе впечатленье
Его в душе моей светло.
И всякий раз, как возродится
Тот чудный миг в душе моей,
Хочу и плакать, и молиться
И за себя, и за людей!
1846
Комментировать