Мария Москвина
Москвина Мария Осиповна (1765–1824) – поэтесса. Если Анна Бунина, Анна Волкова, Елизавета Кульман в женской поэзии конца XVIII и первой четверти XIX века представляют круг поэтов, прозаиков, драматургов, близких к «Беседе любителей русского слова» адмирала Шишкова и Гавриила Державина, то Мария Москвина – московских карамзинистов, культивировавших «дамское сочинительство» и издававших первые в России дамские журналы. Она родилась в просвещенной и богатой московской купеческой семье и получила великолепное по тем временам домашнее образование. Достаточно сказать, что ее учителем музыки был живший в России знаменитый немецкий композитор и пианист И.В. Геслер, которому она посвятит стихотворение:
Какой приятный звук мой слух так поразил?
О Геслер! это ты мне душу восхитил.
Когда учил меня, с восторгом я внимала
Всегда твою игру, что душу мне питала.
Пренежно форте-пьян в руках твоих стонал,
И нет подобного тебе, кто б так играл.
Ты фугу громкую пресильно выражаешь,
Из тону в тон другой ты быстро прелетаешь.
О Геслер! уж давно весь свет то говорит,
Что сильно музыка тобой сердца разит;
Исполнены огня твои все сочиненья!
Потомство будет чтить в тебе твои творенья.
Об ее учителях в поэзии можно судить по стихам. В 1802 году вышел поэтический сборник «Аония, или Собрание стихотворений», на титульном листе которого был обозначен криптоним Г***. Само название говорило о многом. А о н и я – страна, где находилось обиталище муз гора Геликон, и о н и д ы – музы. В 1796–1799 годах Н.М. Карамзин издавал альманах «Аониды», выражавший взгляды карамзинистов. Так что выход «Аонии» Москвиной тоже был своего рода программным для дамского сочинительства того времени. Возможно, что некоторые стихи созданы Марией Москвиной в соавторстве со старшей сестрой Елизаветой, что не было редкостью для домашнего стихотворства не только в дворянских гнездах, но и купеческих. Но поэтические опусы Москвиной (или сестер Москвиных) явно претендуют на большее. Г*** вполне профессионально владеет разнообразными стихотворными формами – посланием, мадригалом, рондо, эпитафией, эпиграммой. Ее стихотворение «Крестьянский обед» рассчитано на общественный резонанс и выражает определенную «позицию». Описание крестьянского обеда: «Хлеб черной, простокваша // И редичка с хренком, – // Еда крестьянска наша // В прихлебочку с квасцом» заканчивается строками:
Вот как живут крестьяне!
Без супа – без забот;
Здоровей, чем дворяне,
Ест щи он без хлопот.
«Эго правда!!! все правда!» – напишет ее читатель на экземпляре «Аонии», хранящемся в Музее книги РГБ. Позже В.Г. Белинский далеко не случайно отметит «Аонию» в ряду примечательных явлений женской поэзии.
Смертный одр
Уж полночь! – два часа так косвенно пробило.
На небе мрак – и все спокойно, тихо было,
Казалось, в мертвенность Природа облеклась;
Ничто не слышимо, ни звук, ни шум, ни глас,
Лишь мой единый стон в покоях раздавался,
И тусклый свет огня едва в глазах мелькался.
Уж третья ночь, как я со смертию борюсь,
Болезнью мучима, я горестью томлюсь;
А бдящие о мне, трудами отягченны,
Лежат повержены, Природой усыпленны;
Иль преклонясь сидят у ложа моего,
Смежил их очи сон, не внемлют ничего.
Сладчайший оный сон меня уж убегает,
Мне сутки целыя глаза он не смыкает.
Одна – часы в руках, глядеть стараюсь их,
Но не могу, лишь стук я чувствую от них,
В трепещущей руке которой раздавался
С биеньем слабых жил и в сердце отзывался:
Минута каждая казалась мне за час –
Минута, что к концу торопит ближе нас.
Страданья смертнаго мне память оставляя,
Парил мой дух везде и, все мне представляя,
Вообразил он смерть во ужасе моем:
О! сколь она страшна в событии своем!
В какой бы века год она ни посетила,
Хоть твердым сердцем нас Природа наградила,
Ужасна ночь сия дала мне познавать,
Любезные друзья! сколь страшно умирать!
Обильным током слез я ложе обливала,
В Творце моем Отца кротчайша представляла.
Спускаясь мыслями в сердечну глубину,
Старалась обрести надежну тишину,
Что милостиво Он десницу простирает,
Оставить мрачный дом душе повелевает;
Что тонка часть сия на небо воспарит,
К подножию Его престола прелетит;
Прошедши горести житейски позабудет,
Что терпим с юности, того уж там не будет.
С тех пор, как стала я себя лишь познавать,
Познала я, что мы родилися – страдать;
Минуты радости – унынья целы годы,
И к вечности текут как быстры речны воды:
Во все теченье их есть долг наш – чтить Творца;
Окончивши свой век – увидеть в Нем Отца.
Десятеричная скрижаль нам иссеченна,
Хоть по возможности на сердце сохраненна;
Но все ужасен час, коль живо ощутить,
Что близок нам конец и скоро, может быть,
Должны отдать ответ во всех своих деяньях.
Как можно то снести при многих состраданьях!
Против желания вселяется в нас страх.
О! кто б из смертных мог один хоть сделать шаг,
И, сделавши его, наверно похвалиться,
Что мог он целой век разумен находиться?
Хотя б и был такой, хотя бы то имел,
Но видя близку смерть, он в трепет бы пришел.
Я руки слабые на небо простирала,
Принять мой с миром дух Творца я умоляла;
Иль взор на слабое созданье обратить,
Коли достойна жить, страданье отвратить.
От мысли сей душа покоем услаждалась,
Телесная болезнь с душевною сравнялась,
И, дав мне несколько свободнее дышать,
Не столь страшилась я, не стала унывать.
Заснувших крепким сном я стоном разбудила,
Уведомить меня, которой час просила.
Сказали: пятой час; уж время бы послать,
В страдании моем мне помощи искать.
Заботливо тогда я время разделяла,
Казалось, все шаги я в мыслях исчисляла.
Кто б в свете то ни был несчастной человек,
Кто б в горестях однех провел своей целой век;
Казалось бы, что смерть была ему отрадой,
За все страдания спокойствием, наградой;
Но – жизнь свою продлить он все бы пожелал
И от врачей своих всей помощи искал.
О сила, данная Природой, непонятна!
Влекуща к жизни нас, хотя она превратна.
Когда бы ни было – все должно умереть,
Прейти в ничтожество, безсмертие узреть.
О смерть! небесный дар, спокойствия начало!
Ты благодетель всех, хоть остро твое жало,
И чтоб в последний час спокойство сохранить,
То надобно всегда правдиво в свете жить.
Комментировать