Михаил Деларю
Деларю Михаил Данилович (1811–1868) – поэт, переводчик. Стихи подписывал, подчеркивая французские дворянские кони: «М.де-Ларю», иногда псевдонимом: «Д. Казанский» по месту рождения и жизни в Казани. В 1829–1833 годах учился в Царскосельском лицее, тогда же был представлен Пушкину и Дельвигу как поэт-лицеист, имевший полное право воскликнуть в «Прощальном сонете»:
Прости, лицей! в последний раз
Здесь жаром сладких песнопений
Кипит, бурлит поэта гений:
Настал, настал разлуки час!..
Принадлежность к «лицейскому братству» во многом определила его участие почти во всех изданиях бывших лицеистов, а в «Литературной газете» и «Северных Цветах» он стал ближайшим сотрудником их издателей Пушкина и Дельвига. В «Северных Цветах на 1830 год» было опубликовано четыре, в «Северных Цветах на 1831 год», посвященных памяти Дельвига, – восемь его стихотворений, которые ввели его в число поэтов пушкинской плеяды. Правда, сам Пушкин напишет Плетневу об этих стихах: «…Слишком гладко, слишком правильно, слишком чопорно пишет для молодого лицеиста. В нем не вижу я ни капли творчества, а много искусства. Это второй том Подолинского. Впрочем, может быть, он и разовьется». Пушкин не ошибся, в дальнейшем Деларю действительно развился, но не столько в оригинальной поэзии, сколько в переводах, став признанным мастером переводческого искусства. С его именем связаны первые в России переводы Овидия и Вергилия, а также поэтическое переложение гекзаметрами «Слова о полку Игореве».
Один из его переводов и вызвал громкий скандал, о котором сохранилась запись в дневнике Пушкина от 22 декабря 1834 года: «Цензор Никитенко на обвахте под арестом, и вот по какому случаю: Деларю напечатал в Библ. Смирдина перевод оды В. Юго, в которой находится следующая глубокая мысль: если бы я был Богом, то я бы отдал свой рай и своих ангелов за поцелуй Милены или Хлои. Митрополит (которому досуг читать наши бредни) жаловался Государю, прося защиты православия от нападения Деларю и Смирдина. – Отселе буря. Крылов сказал очень хорошо: «Мой друг! Когда бы был ты Бог, // То глупости такой сказать бы ты не мог». Это все равно, заметил он мне, что я бы написал: когда б я был Архиерей, то пошел бы во всем облачении плясать французский кадриль. А все виноват Глинка (Федор). После его ухарского псалма, где он заставил Бога говорить языком Дениса Давыдова, ценсор подумал, что он пустился во все тяжкое… Псалом Глинки уморительно смешон».
Цензор А.В. Никитенко, неделю отсидевший на обвахте (гауптвахте), в своем дневнике тоже описал эту бурю, вызванную публикацией в «Библиотеке для чтения» перевода стихотворения Виктора Гюго «Красавице». «Последние дни прошедшего года, – записывает он 1 января 1835 года, – были для меня очень бурные. Я восемь дней провел под арестом на гаупвахте. Вот история сих дней». Далее он приводит текст перевода и подробно описывает все события, связанные с его заточением. «Более двух недель прошло, как эти стихи были напечатаны. Но вот, дня за два до моего ареста, Сенковский нарочно приехал уведомить меня, что эти стихи привели в волнение монахов и что митрополит собирается принести на меня жалобу государю. Я приготовился вынести бурю».
Осип Сенковский и Александр Никитенко пришли в «Библиотеку» почти одновременно. Автор «Барона Брамбеуса» – редактором, молодой профессор Петербургского университета – цензором. Уже вскоре «Библиотека» превратилась в самый популярный и многотиражный журнал. Скандал сыграл в этом далеко не последнюю роль.
«В понедельник, 16 числа, в половине лекции моей в университете, – продолжил свои записи Никитенко, – я получил от попечителя записку с приглашением немедленно к нему приехать. В записке было упомянуто: «по известному вам делу». Ясно было, какое это дело. Я привел свои душевные силы в боевой порядок и явился к князю спокойный, готовый бодро встретить обрушившуюся на меня беду». Сенковский предупредил Никитенко о волнении монахов и предполагавшейся жалобе митрополита государю. Попечитель Московского университета прервал его лекцию, чтобы сообщить о решении государя. «Мой добрый начальник, – пишет Никитенко, – с сокрушением объявил мне, что митрополит в воскресенье испросил у государя особую аудиенцию, прочитал ему вышеприведенные стихи и умолял его как православного царя оградить Церковь и веру от поруганий поэзии. Государь приказал: цензора, пропустившего стихи, посадить на гауптвахту. Я выслушал приговор довольно спокойно. Самая тяжкая виня, за которую меня можно было карать, – это недосмотр. Следовало, может быть, вымарать слова: «Бог» и «селениями святыми» – тогда не за что было бы и придраться». В этой записи Никитенко фактически признает свою вину за недосмотр. Это стихотворение Виктора Гюго из его книги «Осенние листья», впервые вышедшей в Париже в 1831 году, уже в 1832 году было опубликовано в переводе Василия Григорьева. Но в журнале «Сын Отечества» вымараны слова, которые в России воспринимались как кощунство: «если б Богом был» заменено на «будь я шах, я все бы дал…» В переводе Деларю, наоборот, выделен именно богоборческий мотив, что, естественно, не могло не остаться незамеченным монахами, к числу которых и принадлежал митрополит, имя которого не называют ни Пушкин, ни Никитенко. Пушкин лишь произносит знаменательную фразу: «Митрополит (которому досуг читать наши бредни)», имея в виду не только перевод Деларю. Речь идет о том же самом митрополите Серафиме, который в мае 1828 года приложил немало усилий, чтобы, по его словам, «как можно скорее остановить страшную для неутвержденных в вере заразу» – распространение списков пушкинской «Гавриилиады». И Пушкину, вне всякого сомнения, было известно, кто возбудил дело о «богохульной поэме». В дневниковой записи 1834 года Пушкин, вслед за Иваном Крыловым, фактически признает правоту митрополита, сравнив перевод Деларю с ухарским псалмом Федора Глинки.
Восьмидневное заточение цензора, вынужденный уход редактора журнала, отстранение от должности переводчика (Михаил Деларю служил секретарем в канцелярии Военного министерства) – таковы последствия этой публикации. Никитенко, вернувшись из заточения, записал: «Весть о моем освобождении быстро разнеслась по городу, и ко мне начали являться посетители. В институте я был встречен с шумными изъявлениями восторга. Мне передавали, что мои ученицы плакали, узнав о моем аресте, а одна из них призналась священнику на исповеди (они говели в это время, по обычаю, перед выпуском), что она бранила митрополита за то, что тот жаловался на меня государю».
Сенковский в конце года вернулся в журнал, а на самом-то то деле никуда и не «уходил»: Иван Крылов «заменял» его чисто формально. Михаил Деларю тоже вскоре получил весьма «тепленькое» чиновничье местечко, да и сама эта история оказалась едва ли не звездным часом всей его жизни, а митрополита бранили не только воспитанницы Смольного института. Никитенко сообщает: «Дома меня встретили как бы возвратившегося из дальнего и опасного странствия. В тот же день отправился я к князю. Он принял меня с изъявлением живого удовольствия. От него поехал я к министру и тоже был принят благосклонно: ни слова укора или даже совета на будущее. Он, между прочем, сказал: «И государь на вас вовсе не сердится. Прочитав пропущенные стихи, он только заметил: «Прозевал!» Но он вынужден был дать удовлетворение главе духовенства, и притом публичное и гласное. Во время вашего заключения он осведомлялся у коменданта, не слишком ли вы безпокоитесь, и выразил удовольствие, узнав, что вы спокойны. Митрополит вообще не много выиграл своим поступком. Государь недоволен тем, что он утруждал его мелочью. Итак, не тревожьтесь: вам ничто более не грозит».
Никитенко еще многие годы прослужил в цензурном комитете, прослыв одним из самых либеральных его сотрудников. С именем митрополита Петербургского и Новгородского Серафима (1757–1843) связана знаменитая аудиенциия 17 апреля 1824 года у императора Александра I, после которой начались «гонения на мистиков». Митрополит Серафим вместе с армимандритом Фотием, выступая против «тайных обществ и еретиков», предлагали конкретные меры «к прекращению революции, готовимой втайне». 14 декабря 1825 года все это тайное стало явным, и митрополиту придется увещевать мятежников уже на Сенатской площади. История с журнальной публикацией по сравнению с этими событиями конечно же была мелочью, равно как и с пушкинской поэмой. Государь поступил так, как должен был поступить государь, удовлетворив просьбу митрополита публично и гласно… Но ведь и митрополит не мог поступить иначе. Он говорил о вполне конкретных фактах богохульства… Насколько он был прав (или же не прав) можно судить по самой «Гавриилиаде» и по тому, какую популярность получил перевод Деларю, распространявшийся в многочисленных списках, ставший модным романсом. Пройдет двенадцать лет, и некто П. Николаев запишет в альбоме: «Все с восторгом читают строки В. Гюго, где так сильно выражено его святотатственное вдохновение». В восторге от этого святотатства он создаст свое собственное стихотворение «Зачем я не демон», в котором обратится к своей возлюбленной: «…Тебя бы заставил я адскою властью // С молитвой во прахе стоять предо мной. // Ты б веру и Бога со мной позабыла. // Ты б с миром рассталась, меня лишь любя, // Ты б имя мое, как молитву, твердила, // И страстью своею я сжег бы тебя». Это подражание – не единственное. Немалой популярностью пользовалось стихотворение «Мой демон» («Краса природы, совершенство…»), которое приписывалось Рылееву, Лермонтову, Эдуарду Губеру и Михаилу Деларю. Ираклий Андроников даже посвятил ему один из своих рассказов-исследований «Заколдованное стихотворение», рассматривая как образец «удивительной по смелости революционной поэзии». Тема демонизма нашла отражение в лицейских стихах Михаила Деларю «Падший серафим», «Мефистофелю», восходящих к пушкинскому «Демону» (1823), эти же мотивы он выявил в своем переводе из Виктора Гюго, но, что называется, вовремя остановился…
Ранние лицейские стихотворения Михаила Деларю впервые опубликованы в 1830–1831 годах в «Северных Цветах» Дельвига – Пушкина, его молитва «Ангелу-Хранителю» («С младенчества к тебе с мольбами…») увидела свет в 1837 году в шестом томе «Современника», вслед за предсмертной пушкинской молитвой «Отцы пустынники и жены непорочны», которой открывался пятый том, а в седьмом томе была опубликована «Молитва» Евгения Гребенки.
Ангелу-хранителю[78]
Ангел-Хранитель! молитве внемли умиленного сердца;
Будь покровителем юноши в бурном житейском волненье;
Сердце от ран исцели и помыслов чистых, высоких
Душу исполни мою! Когда же болезненным хладом
Сердце сожмется, повей на него теплотою отрадной,
Да не иссохнет оно под дыханьем бездушного света!
О, не покинь меня и во сне ты; но с умиленьем
Тихо к возглавью приникнув, мой сон осеняй – и со крыльев
Всей благодатью на тело и дух мой; пусть утешенье
Сны золотые вливают в душу младого счастливца –
Если ж порок поднесет мне сосуд свой, исполненный желчи,
Ангел-Хранитель! не дай устам прикоснуться к отраве;
Буйное сердце уйми: пусть потоком кровавым облившись,
Черные думы искупит оно живым сокрушеньем –
И в минуты раскаянья, о мой небесный товарищ,
В мощные крылья приявши меня, умчись в безпредельность…
<1830>
Псалом[79]
Безверья тьмою омраченный,
Над адской бездной я стоял:
Мой дух, страстями утомленный,
Как путник в море занесенный,
В волнах сомнений утопал;
И Божий мир грустнее степи
Казался гаснущим очам,
И тяжко дни мои, как цепи,
Влачились по моим пятам…
Я гибнул… гибнул без возврата!
Но Он, Отец Предвечный мой,
Питомцу буйного разврата
Простер луч милости святой;
Взыскал меня – и я со страхом
Предстал пред алтарем Его;
Главу мою посыпал прахом
И осужденья своего
Ждал сокрушенною душою…
И Бог смирение узрел –
И веры пламенной струею
Оледенелый ум согрел;
Надеждой чистой и святою
Страдальца перси оживил,
И сердце, облитое кровью,
Омыл нетленною любовью
И к новой жизни воскресил;
Очам дал слезы умиленья
И лиру смолкшую мою
Проник глаголом вдохновенья,
Да жизни полные моленья
Ему во славу воспою…
И я пою… и с струн смятенных
Восходят звуки к небесам,
И Ангелы с небес склоненных
Внимают пламенным мольбам…
<1831>
Красавице
Из Виктора Гюго
Когда б я был царем всему земному миру,
Волшебница! тогда б поверг я пред тобой
Все, все, что власть дает народному кумиру:
Державу, скипетр, трон, корону и порфиру –
За взор, за взгляд единый твой!
И если б Богом был, – селеньями святыми
Клянусь, – я отдал бы прохладу райских струй,
И сонмы ангелов с их песнями живыми,
Гармонию миров и власть мою над ними
За твой единый поцелуй!
<1834>
Ночь
Склонясь в пучину спящих вод,
Потухнул ясный день,
И на сапфирный неба свод
Легла ночная тень.
Возжженны в лоне темноты,
Как очи божества,
Взирают звезды с высоты
На бездну естества.
И мир и тишина вокруг,
Как будто в мгле ночной
Провеял тихий ангел вдруг
Невидимой стезей.
И вот за ним сквозь облаков
На землю с вышины
Виется сонм ночных духов
В мерцании луны.
Вот ниспустились – и летят
Вдоль нивы золотой
И злаки томные поят
Живительной росой.
И я гляжу – и сладко мне,
Питаюсь думой той,
Что там, в надзвездной стороне,
Есть Промысл над землей;
Что в свете дня, во мгле ночей
Хранимы им вовек
И дольний прах, и злак полей,
И червь, и человек!
<1832>
Ангелу-хранителю[80]
Посв. Ниночке Озеровой
С младенчества к тебе с мольбами,
Хранитель мой, я прибегал:
Молил и сердцем и устами,
Чтоб безмятежными крылами
Мне плоть и дух ты осенял,
Не покидая и мгновенья
Меня без помощи святой…
И вот, с слезами умиленья,
Иные, жаркие моленья
Тебе несет питомец твой.
Внемли мне: пусть судьбе на волю
Отныне буду предан я;
Идя по жизненному полю,
Пусть встречу горестную долю,
Испью всю горечь бытия,
Но ты покинь меня, Хранитель!
Покинь, и силою святой
Будь, будь ныне утешитель
Души мне милой и родной!
Люби ее; будь ей покровом;
От бурь житейских ограждай,
И над ее витая кровом,
И день и ночь не отлетай!
Пусть с утром – новая ей радость,
А с ночью – мирный, сладкий сон;
Пускай вся жизнь ей будет в сладость,
Утехой каждый миг сочтен.
Пусть чистотою херувима
Ее все помыслы блестят,
А желчь порока идет мимо,
Далече унося свой яд…
Пусть мглою вечного ненастья,
Простертого на жизнь мою,
Дни светозарные, дни счастья,
Душе-подруге я куплю:
И в сладость будут мне мученья,
И, счастием родным дыша,
Возвеселится в дни гоненья
Моя унылая душа!
Комментировать