Василий Жуковский
Жуковский Василий Андреевич (1783–1852) – поэт, прозаик, переводчик, одна из самых ключевых фигур Золотого века русской литературы. О нем писали многие современники, но, пожалуй, наиболее точную характеристику дал Иван Киреевский: «Старая Россия отдыхала; для молодой нужен был Жуковский. Идеальность, чистота и глубокость чувств, святость прошедшего, вера в прекрасное, в неизменность дружбы, в вечность любви, в достоинство человека и благость провидения; стремление к неизменному; равнодушие ко всему обыкновенному, ко всему, что не душа, что не любовь, – одним словом, вся поэзия жизни, все сердце души, если можно так сказать, явилось нам в одном существе и облеклось в пленительный образ музы Жуковского. В его задумчивых чертах прочли мы ответ на неясное стремление к лучшему и сказали: «Вот что недоставало нам!» Еще большей прелестью украсило его любовь к отечеству, ужас и слава народной войны».
Бородинское сражение было переломным в его судьбе. Он выступил навстречу врагу среди трех тысяч московских ополченцев, будучи поэтом мало кому известным вне литературной элиты, а вернулся после Бородино певецом во стане русских воинов. Его поэма еще до окончания войны вышла тремя изданиями, включая нотное, – с музыкой самого знаменитого композитора того времени Дмитрия Бортнянского. Двадцатилетний доброволец, Иван Лажечников, тоже впоследствии ставший писателем, отметит 20 декабря 1812 года в своих «Походных записках»: «Часто в обществе военном читаем и разбираем «Певца во стане русских», новейшее произведение г. Жуковского. Почти все наши выучили уже сию пьесу наизусть. Какая поэзия! Какой неизъяснимый дар увлекать за собой душу воинов!.. Довольно сказать, что «Певец во стане русских» сделал эпоху в русской словесности и – и в сердцах воинов!» Особое положение Жуковского еще более упрочилось после того, как в 1817 году он стал учителем русского языка великой княгини, будущей императрицы Александры Федоровны, а с 1826 по 1841 год – наставником наследника престола, будущего царя-освободителя Александра II.
Близость ко двору не отдалила его от литературы. Он пытался предотвратить дуэль А.С. Пушкина; «милость к падшим призывал», прося о смягчении участи декабристов; принимал участие в судьбах М.Ю. Лермонтова, А.В. Кольцова, в освобождении от крепостной зависимости Тараса Шевченко; всегда был готов прийти на помощь ослепшему и парализованному Ивану Козлову. Антресоли, построенные на четвертом этаже примыкавшего к Зимнему дворцу Шепелевского дворца, специально для занятий Жуковского с наследником престола, по субботам из классных комнат превращались в «олимпиадинский чердак». У него, по словам современника, собирались «литераторы всех расколов и всех наций, художники, музыканты». Для всех них Жуковский по-прежнему оставался знаменем русского романтизма, автором баллад, элегий, предопределивших пути развития русской поэзии. «Его стихов пленительная сладость // Пройдет веков завистливую даль», – писал Пушкин, не разделяя авторские стихи и переводные. Жуковский одним из первых сделал переводы сотворением, они стали неотъемлемой частью русской поэзии, ввели ее в мировую литературу. «Переводя, – отмечал Н.В. Гоголь, – он оставил переводами початки всему оригинальному, внес новые формы и размеры, которые стали потом употреблять все поэты». Выйдя в 1841 году в отставку, Жуковский целиком посвятил себя переводу «Одиссеи» Гомера. «Для чего я выбрал этот труд? – писал он. – Для того, чтобы дать себе великое наслаждение выразить на нашем языке во всей ее детской простоте поэзию первобытную: буду стараться, чтобы в русских звуках отозвалась та чистая гармония, которая впервые раздалась за три тысячи лет перед сим под ясным небом Греции». Уже будучи, как и легендарный Гомер, ослепшим, Жуковский восемь лет переводил «Одиссею», а затем приступил к «Илиаде».
Менее всего он известен как религиозный поэт, автор поэм «Вечный жид», «Апокалипсис», созданных в последние годы жизни. За десять лет до своей слепоты он напишет об Иване Козлове, не ведая, что его ждет та же самая участь: «Глубоко проникнутый смирением христианским, он переносил бедственную свою участь с терпением удивительным – и Божий Промысел, пославший ему тяжелое испытание, даровал ему в то же время и великую отраду: поразив его болезнью, разлучившую его навсегда с внешним миром и со всеми его радостями, столь нам изменяющими, открыл он помраченному взору его весь внутренний, разнообазный и неизменчивый мир поэзии, озаренный верою, очищенный страданием…»
В январе 1850 года Жуковский приступает к осуществлению давнего замысла, о котором он сообщает Гоголю, «пропеть мою лебединую песнь, хотелось бы написать моего «Странствующего жида». К теме Агасфера вслед за Гете, Байроном, Шиллером не раз обращались русские поэты. Пушкин лишь прикоснулся к ней. «В еврейской хижине лампада…» – начало его неосуществленной поэмы 1826 года. Сохранившиеся пять отрывков поэмы Кюхельбекера были впервые опубликованы лишь в 1878 году. Не завершил свою поэму и Эдуард Губер. Среди предшественников Жуковского только его однофамилец Александр Жуковский-Бернет опубликовал в 1839 году в «Библиотеке для чтения» своего «Вечного жида», оставшегося среди журнальных публикаций. Лишенный возможности самому совершить паломничество в Святую землю, увидеть ее своими глазами, Жуковский обратился с просьбой к Гоголю: «Мне нужны локальные краски Палестины. Ты ее видел… Передай мне свои видения; опиши мне просто (как путешественник, возвратившийся к своим домашним и им рассказывающий, что где с ним было) то, что ты видел в Святой земле». Гоголь ответил ему: «Друг, ты требуешь от меня изображений Палестины в таком виде, чтобы они могли послужить в пользу твоему «Вечному жиду». Знаешь ли, какую тяжелую ты мне задал задачу? Какие краски, какие черты представлю, когда уже все пересказано, перерисовано со всеми мельчайшими подробностями». И все-таки Жуковский с помощью Гоголя нашел эти новые краски. Хотя смысл поэмы, конечно, не только в описаниях. Уже в 30-е годы XX века бывший младосимволист Эллис издаст в Италии на немецком языке монографию о Жуковском о «первом истинном поэте новой России и основателе «Золотого века», придавая особое значение его предсмертной поэме. Эллис пишет: «Эта лебединая песня спокойно и терпеливо, во Христе умирающего Жуковского о страшном безсмертии на земле заслуживает стать истинно безсмертною. Именно нашему времени трагического переворота в мировом масштабе будто бы заповедано предназначение всем сердцем пережить всю глубину и мудрость этого последнего творения Жуковского».
Мир поэзии, озаренный верою, очищенный страданием предстает не только в поздних религиозных стихах Жуковского. В его ранних романтических стихах тоже нет тех черт «байронизма», которые он назовет позднее «бездной сатанинского падения». В своих письмах 40-х годов к Н.В. Гоголю и Петру Вяземскому он в полной мере выразил свое поэтическое кредо. Сами эти письма являются частью его переписки с друзьями, которую он подготовил к изданию вслед за гоголевской. Эта книга состояла из прозаических отрывков его размышлений о наиболее важных проблемах религии, литературы, политики. 25 июня 1850 года он отправил манускрипты из Баден-Бадена в Петербург Петру Плетневу для передачи, как выражался, «на пытку цензуры». Именно Плетнев в 1847 году проводил через цензуру гоголевские «Выбранные места из переписки с друзьями», от которых, как сетовал Гоголь, остался «какой-то оглодыш» – пять писем были сняты, во многих сделаны купюры. Жуковский знал, что его ждет такая же «пытка» и, увы, не ошибся. Через два месяца Плетнев сообщит ему: «Два узла держат все дело: они боятся имени вашего и не желают прослыть обскурантами, а еще более боятся – ну, если пропущенное не понравится кому-нибудь повыше!» Через полгода, так и не приняв никакого решения, светская цензура передала рукопись в духовную цензуру, которая тоже не решилась выпустить ее в свет. Рукопись вернули Плетневу с просьбой сделать писарскую копию для предоставления государю. Но Жуковский, еще не зная об этом решении, 25 декабря 1850 года направит Плетневу письмо с выделенными им словами: «Возьмите назад манускрипты мои из цензуры». Объясняя свое решение, он писал:
«Я раздумал их печатать и весьма рад, что цензурные затруднения меня на то надоумили. Я не намерен ничего впредь печатать, кроме, разумеется, если что напишется стихотворное. Теперь для меня наступила эпоха прозы. Я хотел делиться со своими соотечественниками теми мыслями, которые жизнь развила в голове и сердце. Это не нужно; гораздо вернее, покойнее и смиреннее думать и выражать искренно свои мысли про себя. Зачем подвергать себя недоразумению, произвольному суду, и навлекать на себя неосновательные обвинения? Я знаю по совести, что у меня в том, что представлено в манускриптах моих на суд цензуры, нет ни одной вредной мысли. Может быть, иное и худо и неясно выражено; может быть, иное ошибочно, – еще тот не родился, кто бы мыслил безошибочно – но вредного нет и быть не может. Вредное выходит из источника нечистого. По моему направлению философскому я строгий христианин; я теперь вполне убежден, что не может быть другой философии, кроме христианской, то есть кроме основанной на Откровении. О разных исповеданиях я не спорю; но, по моему глубокому убеждению я принадлежу православию и наиболее утвердился в нем в последнее время жизни: но это, однако, не приводит меня ко мнению, что ни католик, ни протестант не могут быть верующими христианами… Что же касается до других моих мнений политических, философских и чисто литературных, то я уверен, что они не только не заключают в себе ничего вредного, но могли бы иметь доброе влияние на русских читателей и особенно на нашу молодежь. Относительно политики я, по глубокому убеждению, а не по страху полиции, верую в необходимость самодержавия и более всего желаю сохранить его для нашей России неприкосновенным… Но теперь, благодаря строгому суду наших цензоров, я должен буду, вероятно, узнать, что мои мысли могут быть незаконны и вредны. Смиряюсь наперед и смиряюсь без всякой досады перед их приговором. И это меня просвещает вполне насчет того, что я должен делать. Я не покину пера, но навсегда отказываюсь от печатания (прозы). Буду писать про себя и, может быть, более прежнего; но без всякой гордой мысли автора, который полагает, что всякое написанное им слово есть драгоценная перла. Опять скажу: время прозы для меня наступило, то есть время чистого изложения мыслей и убеждений, собранных в течение жизни. Многое сидит в голове, что хотелось бы положить на бумагу. И это, если Бог позволит, будет. Но оно останется про меня и про моих детей».
Жуковский мог бы, конечно, принять предложение направить рукопись «на благоусмотрение Государя». В свое время то же самое хотел сделать Гоголь. «Дело мое – правда и польза, и я верю, что моя книга будет вся им прочитана», – писал он Плетневу, которому не удалось передать корректурные листы государю. Но на этот раз речь шла о рукописи его воспитателя, да и сам Плетнев, по рекомендации Жуковского, преподавал цесаревичу Александру литературу. Так что государю предстояло выдержать еще один «экзамен» по литературе… Но Жуковский своего решения не изменил. Он попросил Плетнева передать рукопись Авдотье Петровне Елагиной, что тот, по всей вероятности, сделал. После смерти Жуковского о дальнейшей судьбе трех переплетенных тетрадей никто не вспоминал, вполне возможно, что они до сих пор хранятся в одном из отечественных или зарубежных архивов и, как говорится, ждут своего часа…
Но письма Жуковского к Гоголю и Петру Вяземскому, опубликованные в эти годы в «Москвитянине», как раз и являются теми «прозаическими отрывками», из которых он составил свою предсмертную книгу. Один из них – «О молитве», мог бы стать предисловием к молитвам самого Жуковского и ко всей русской молитвенной поэзии.
Гимн[22]
О Боге нам гласит времен круговращенье,
О благости Его – исполненный Им год.
Творец! весна – Твоей любви изображенье:
Воскреснули поля; цветет лазурный свод;
Веселые холмы одеты красотою,
И сердце растворил желаний тихий жар.
Ты в лете, окружен и зноем и грозою.
То мирный, благостный, несешь нам зрелость в дар,
То нам благотворишь, сокрытый туч громадой.
И в полдень пламенный, и ночи в тихий час,
С дыханием дубрав, источников с прохладой,
Не Твой ли к нам летит любови полный глас?
Ты в осень общий пир готовишь для творенья;
И в зиму, гневный Бог, на бурных облаках,
Во ужас облечен, с грозой опустошенья,
Паришь, погибельный… как дольный гонишь прах,
И вьюгу, и метель, и вихорь пред Собою;
В развалинах земля; природы страшен вид;
И мир, оцепенев пред Сильного рукою,
Хвалебным трепетом Творца благовестит.
О таинственный круг! каких законов сила
Слияла здесь красу с чудесной простотой,
С великолепием приятность согласила,
Со тьмою – дивный свет, с движением – покой,
С неизменяемым единством – измененье?
Почто ж ты, человек, слепец среди чудес?
Признай окрест себя Руки напечатленье,
От века правящей течением небес
И строем мирных сфер из тьмы недостижимой.
Она – весной красу низводит на поля;
Ей жертва дым горы, перунами дробимой;
Пред нею в трепете веселия земля.
Воздвигнись, спящий мир! внуши мой глас, созданье!
Да грянет ваша песнь Чудесного делам!
Слиянные в хвалу, слиянны в обожанье,
Да гимн ваш потрясет Небес огромный храм…
Журчи к Нему, любовь, под тихой сенью леса,
Порхая по листам, душистый ветерок;
Вы, ели, наклонясь с седой главы утеса
На светлый, о скалу биющийся поток,
Его приветствуйте таинственною мглою;
О Нем благовести, крылатых бурей свист,
Когда трепещет брег, терзаемый волною,
И сорванный с лесов крутится клубом лист;
Ручей, невидимо журчащий под дубравой,
С лесистой крутизны ревущий водопад,
Река, блестящая средь дебрей величаво,
Кристаллом отразив на бреге пышный град,
И ты, обитель чуд, бездонная пучина,
Гремите – песнь Тому, чей бурь звучнейший глас
Велит – и зыбь горой; велит – и зыбь равнина.
Вы, злаки, вы, цветы, лети к Нему от вас
Хвалебное с полей, с лугов благоуханье:
Он дал вам аромат, Он вас кропит росой,
Из радужных лучей соткал вам одеянье;
Пред Ним утихни, дол, поникни, бор, главой,
И, жатва, трепещи на ниве оживленной,
Пленяя шорохом мечтателя своим,
Когда он при луне, вдоль рощи осребренной,
Идет задумчивый, и тень вослед за ним;
Луна, по облакам разлей струи златыя,
Когда и дебрь, и холм, и лес в тумане спят;
Созвездий лик, сияй средь тверди голубыя,
Когда струнами лир превыспренних звучат
Воспламененные любовью Серафимы;
И ты, светило дня, смиритель бурных туч,
Будь щедростию лик Творца боготворимый,
Ему живописуй хвалу твой каждый луч…
Се гром!.. Владыки глас!.. Безмолвствуй, мир смятенный,
Внуши… из края в край по тучам гул гремит;
Разрушена скала; дымится дуб сраженный;
И гимн торжественный чрез дебри вдаль парит…
Утих… красуйся, луг… приветственное пенье,
Изникни из лесов; и ты, любовь весны –
Лишь полночь принесет пернатым усыпленье,
И тихий от холма восстанет рог луны –
Воркуй под сению дубравной, Филомела.
А ты, глава земли, творения краса,
Наследник ангелов безсмертного удела,
Сочти безчисленны созданья чудеса,
И в горнее пари, хвалой воспламененный.
Сердца, слиянны в песнь, летите к небесам;
Да грады восшумят, мольбами оглашенны;
Да в храмах с алтарей восстанет фимиам;
Да грянут с звоном арф и с ликами органы;
Да в селах, по горам, и в сумраке лесов,
И пастыря свирель, и юных дев тимпаны,
И звучные рога, и шумный глас певцов
Один составят гимн, и гул отгрянет: слава!
Будь, каждый звук, хвала; будь, каждый холм, алтарь;
Будь храмом, каждая тенистая дубрава,
Где, мнится, в тайной мгле сокрыт природы Царь
И веют в ветерках душистых Серафимы
И где, возведши взор на светлый неба свод,
Сквозь зыблемую сеть ветвей древесных зримый,
Певец в задумчивом восторге слезы льет.
А я, животворим созданья красотою,
Забуду ли когда хвалебный глас мольбы?
О Неиспытанный! мой пламень пред Тобою!
Куда б ни привела рука Твоей судьбы,
Найду ли тишину под отческою сенью,
Безпечный друг полей, возлюбленных в кругу –
Тебя и в знойный день, покрытый рощи тенью,
И в ночь, задумчивый, потока на брегу,
И в обиталищах страдания забвенных,
Где бедность и недуг, где рок напечатлел
Отчаянья клеймо на лицах искаженных,
Куда б, влеком Тобой, с отрадой я летел,
И в час торжественный полночного виденья,
Как струны, пробудясь, ответствуют перстам
И дух воспламенен восторгом песнопенья, –
Тебя велю искать и сердцу и очам.
Постигнешь ли меня гонения рукою –
Тебя ж благословит тоски молящий глас;
Тебя же обрету под грозной жизни мглою.
Ах! скоро ль прилетит последний, скорбный час,
Конца и тишины желанный возвеститель?
Промчись, печальная неведения тень!
Откройся, тайный брег, утраченных обитель!
Откройся, мирная, отеческая сень!
1808
Высочайшему Существу
Подражание Гердеру,
написавшему сии стихи в последний день
своей жизни
Господь мой, Бог – Бог сил несчетных,
Неизреченные творящий чудеса!
Он измеряет небеса!
Он треволнение смиряет бездн свирепых!
Суд, Правда предстоят Ему!
Сый – имя Богу моему!
В страны безвестны восхищенный,
Глядит, восторгом просвещенный,
Мой взор вокруг;
Зрит отблеск Божества, сей мир Его чудесный
И тот шатер небес, тот светлый взор небесный…
Но слаб мой дух,
К земле склоненный,
Он чувствует, что не вместит
В себя чудесного величия вселены,
И, чувствуя, – молчит!
<1810>
Молитва русского народа
Боже, Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли!
1813
В 1813 году, уже став певцом во стане русских воинов, воспев «ратных героев» Отечественной войны, Василий Жуковский создал «Молитву Русского народа». Не гимн, именно молитву, ставшую гимном «Боже, Царя храни!» До 1833 года эта молитва исполнялась на музыку английского гимна «Боже, храни короля!». Величественная музыка английского гимна более всего соответствовала величию победы и самой идее Священного союза, в котором Россия впервые выступила в коалиции с Англией как мировая держава. Это был звездный час России и ее царя. Оставалось только молиться: «Боже, Царя храни!»
О том, какое значение имела для современников «Молитва» Жуковского, можно судить по реакции лицеистов. Летом 1816 года, узнав о прибытии в Царское Село императора, они встретили его пением «Боже, Царя храни!» Подобной традиции, регламента еще не было, лицеисты пропели, что называется, на свой страх и риск, а один из них даже присочинил к стихам Жуковского свои… Это был Пушкин.
Там – громкой славою,
Сильной державою
Мир он покрыл.
Здесь безмятежною
Сенью надежною,
Благостью нежною
Нас осенил.
Брани в ужасный час
Мощно хранила нас
Верная длань –
Глас умиления,
Благодарения,
Сердца стремления –
Вот наша дань.
Текст Жуковского – Пушкина и в дальнейшем исполнялся на лицейских годовщинах. А первое официальное исполнение гимна-молитвы состоялось в том же 1816 году. Исполнялся гимн ровно через двадцать лет после создания «Молитвы Русского народа», музыка которого, как и английский гимн, восходила к древним гимническим образцам, все тому же Жуковскому суждено было стать создателем национального гимна Российской империи на новую музыку.
Русская народная песня
Боже, Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли;
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли!
Перводержавную,
Русь православную,
Боже, храни!
Царство ей стройное!
В силе спокойное!
Все ж недостойное
Прочь отжени!
Воинство бранное,
Славой избранное,
Боже, храни!
Воинам-мстителям,
Чести спасителям,
Миротворителям
Долгие дни!
Мирных воителей,
Правды блюстителей,
Боже, храни!
Жизнь их примерную,
Нелицемерную,
Доблестям верную
Воспомяни!
О Провидение!
Благословение
Нам ниспошли!
К благу стремление,
В счастье смирение,
В скорби терпение
Дай на земли!
Будь нам заступником!
Верным Сопутником
Нас провожай!
Светло-прелестная
Жизнь наднебесная,
Сердцу известная
Сердцу сияй!
1818
Через пять лет Жуковский значительно расширил текст «Молитвы Русского народа», и она была опубликована в журнале «Сын Отечества» с заглавием «Гимн, петый воспитанниками Санкт-Петербургской гимназии на публичном экзамене». В дальнейшем, до 1833 года, эта «Молитва» исполнялась наряду с гимном, но официального статуса гимна Российской империи не имела.
Молитва русского народа
Вместо английской God save the King
Боже, Царя храни!
Сильный, Державный,
Царствуй на славу нам.
Царствуй на страх врагам,
Царь Православный!
Боже, Царя храни!
1833
До 1833 года гимн «Боже, Царя храни!» исполнялся в двух вариантах: в коротком – 1813 года, и развернутом – 1818 года, но на одну мелодию английского гимна «Боже, храни Короля!..» Жуковский не случайно назвал гимн «Молитвой Русского народа». Таковым он и был. После победоносной войны и капитуляции Парижа люди именно молились за своего царя – спасителя Отечества. При этом английская мелодия вовсе не казалась чужеродной, наоборот, она подчеркивала идею Священного союза, в котором решающую роль играл союз России с Англией. Но в Николаевскую эпоху Англия вновь противостояла России, и английская мелодия русского гимна уже, что называется, «резала слух». Об этом можно судить по воспоминаниям руководителя Придворной певческой капеллы Алексея Львова, создавшего музыку нового русского гимна. «В 1833 году, – пишет он, – я сопутствовал Государю в Австрию и Пруссию. По возвращении в Россию граф Бенкендорф сказал мне, что Государь, сожалея, что мы не имеем народного гимна, и скучая слушать музыку английскую, столько лет употребляемую, поручил мне попробовать написать гимн русский. Задача эта показалась мне весьма трудною, когда я вспомнил о величественном английском God save the King, об оригинальном гимне французском и умилительном гимне австрийском. Несколько времени мысль эта бродила у меня в голове. Я чувствовал надобность написать гимн величественный, сильный, чувствительный, для всякого понятный, имеющий отпечаток национальности, годный для церкви, годный для войска, годный для народа – от ученого до невежи. Написав мелодию, я пошел к Жуковскому, который сочинил слова». При этом Жуковский сохранил первую строфу старого гимна «Боже, Царя храни!», повторив ее в конце гимна, изменив только четыре строфы. Вместо «Славному долги дни Дай на земли!» и других, бывших молитвой за Царя, ввел более соответствующие государственному гимну: «Сильный, Державный // Царствуй на славу нам, // Царствуй на страх врагам…» И назвал он свой новый гимн уже не «Молитвою Русского народа», а «Русской народной песней». Как таковая она вышла в декабре 1833 года отдельным нотным изданием с обозначением: «Слова г. Жуковского – музыка г. Львова».
Первое исполнение гимна Жуковского на музыку А.Ф. Львова состоялось 11 декабря 1833года в московском Большом театре под руководством А.Н. Верстовского, писавшему автору музыки об этой премьере: «Душа полна восторга, в ушах гремит еще отголосок 400 человек музыкантов и певцов! Не могу пересказать вам и сотой доли того эффекта, которому причиной ваш молебный гимн «Боже, Царя храни!» Сию минуту слышал его в театре и желал бы, чтобы сие прекраснейшее сочинение было исполнено и у вас в столице с таким же уважением, как в нашей Белокаменной.
Слезы душевного восторга были невольными свидетелями глубоко тронутого сердца. Славно! Славно! Таких минут не много бывает в жизни! При сем на сцене была представлена приличная интермедия под названием: «Праздник в лагере», и вы представить не можете, что сделалось с нашими зрителями в Большом театре; все, что ни было в нем, с первого удара встало.
Первый раз проиграли гимн все три оркестра, потом наш первый тенор Бантышев славно пропел оный с театральным оркестром, потом хоры с тремя оркестрами, одним словом – диво, небывалое в Москве».
Столичная премьера состоялась в Александрийском театре в рождественские дни 10 января 1834 года и была, конечно, не менее грандиозной.
Песня русских солдат
Боже! Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли!
Боже, Царя храни!
Верною стражей
В мире у трона мы;
Страх и препона мы
Дерзости вражей.
Боже, Царя храни!
Боже, Царя храни!
Рады мы бою!
Царь наш, пред нами будь!
Смерти подставим грудь,
Встанем стеною.
Боже, Царя храни!
Боже! Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли!
<1834>
Жуковский создал два варианта не только гимна «Молитва Русского народа», но и гимна «Русская народная песня». Второй вариант государственного гимна на музыку Львова назывался «Песня русских солдат» и предназначался для исполнения в войсках. При жизни Жуковского этот военный вариант по каким-то причинам не был опубликован, и свидетельство его исполнении не обнаружено. Вполне вероятно, что государь или сам поэт сочли нецелесообразным параллельное существование двух гимнов на музыку Львова – общегосударственного и отдельного, солдатского. В войсках исполняли гимны «Гром победы, раздавайся!» Державина – Козловского и «Боже, Царя храни!»
Молитва детей
О! не отринь, Отец Небесный, нас!
Все об одном Тебя мы умоляем!
Одно для нас желанье в этот час:
Храни ее! Тебе ее вверяем!
Твоей любви залог мы видим в ней!
Ее любовь наш круг одушевляет!
И счастие ее священных дней
Сопутницей-звездой для нас сияет!
О спутник наш, да Твой отрадный свет
Вовек, вовек над нами не затмится!
О царь судьбы! один от нас обет:
Храни ее! В ней наше все хранится!
1813
«Молитва детей» написана для детей Авдотьи Петровны Киреевской, которым Жуковский приходился дядей. К этому времени Ивану Киреевскому было семь лет, а Петру – пять. В 1812 году Авдотья Петровна овдовела (ее муж устроил на свои деньги госпиталь для раненых и заразился тифом). Жуковский принимал участие в воспитании ее детей, ставших впоследствии выдающимися деятелями русской культуры.
Сиротка
Едва она узрела свет,
Уж ей печаль знакома стала;
Веселье – спутник детских лет –
А ей судьба в нем отказала.
В семье томилась сиротой;
Ее грядущее страшило…
Но Провидение хранило
Младенца тайною рукой.
О Ты, святое Провиденье!
В Твоем владенье нет сирот!
Боязнь и ропот – заблужденье;
Всегда к добру Твой путь ведет.
Среди неистовых врагов
Сиротка матерью забыта;
Сгорел ее родимый кров,
И ей невинность не защита;
Но бедный с нищенской клюкой
Богом послан во спасенье…
На крае бездны Провиденье
Сдружило слабость с нищетой!
О Промысл, спутник невидимый
И сиротства и нищеты,
Сколь часто путь непостижимый
К спасенью избираешь Ты!
И породнившися судьбой,
Сиротка и старик убогой,
Без трепета, рука с рукой,
Пошли погибельной дорогой:
Дорога бедных привела
В гостеприимную обитель…
Им был Всевышний предводитель;
Их Милость в пристани ждала.
О Ты, святое Провиденье!
Коль нам Твой безопасен след!
Творишь из гибели спасенье;
Ведешь к добру стезею бед.
Играй, дитя, гроза прошла;
Ужасный гром ударил мимо;
Тебя мать добрая нашла
На место матери родимой:
Дорога жизни пред тобой
Цветами счастия покрыта…
Молись же, чтоб Творец защита
Был той, кто здесь хранитель твой.
Услышь младенца, Провиденье,
Прими ее под щит любви:
Она чужих детей спасенье –
Ее детей благослови.
1813
Во всех прижизненных изданиях романс-баллада «Сиротка» сопровождается примечанием Жуковского: «Трагическое происшествие подало повод написать эти стихи. Одна забывчивая мать оставила своих детей (трех дочерей) в Москве, при нашествии неприятеля. Малютки спасены жалостью постороннего, бедного человека. Одна из дочек была принята в семейство А.И.Пл<ещеев>ой, которая пеклась об ней с материнскою нежностью и не разнила ее ни в чем с собственными детьми своими. Другие две были возвращены матери».
Песня бедняка
Куда мне голову склонить?
Покинут я и сир;
Хотел бы весело хоть раз
Взглянуть на Божий мир.
И я в семье моих родных
Когда-то счастлив был;
Но горе спутник мой с тех пор,
Как я их схоронил.
Я вижу замки богачей
И их сады кругом…
Моя ж дорога мимо их
С заботой и трудом.
Но я счастливых не дичусь;
Моя печаль в тиши;
Я всем веселым рад сказать:
Бог помочь! от души.
О щедрый Бог, не вовсе ж я
Тобою позабыт;
Источник милости Твоей
Для всех равно открыт.
В селенье каждом есть
Твой храм с сияющим крестом,
С молитвой сладкой и с Твоим
Доступным алтарем.
Мне светит солнце и луна;
Любуюсь на зарю;
И, слыша благовест, с Тобой,
Создатель, говорю.
И знаю: будет добрым пир
В небесной стороне;
Там буду праздновать и я;
Там место есть и мне.
1816
Перевод одноименного стихотворения немецкого поэта Людвига Уланда, впервые опубликованного в 1815году. Романсы А.А. Плещеева (1832), А.А. Алябьева (1839), И.И. Билибина (1850) и других композиторов.
Утешение
Светит месяц; на кладбище
Дева в черной власянице
Одинокая стоит,
И слеза любви дрожит
На густой ее реснице.
«Нет его; на том он свете,
Сердцу смерть его утешна:
Он достался небесам,
Будет чистый ангел там –
И любовь моя безгрешна».
Скорбь ее к святому лику
Богоматери подводит:
Он стоит в огне лучей,
И на деву из очей
Милость тихая нисходит.
Пала дева пред иконой
И безмолвно упованья
От Пречистыя ждала…
И душою перешла
Неприметно в мир свиданья.
1818
Вольный перевод стихотворения Людвига Уланда «Монахиня». Романсы М.И. Глинки (1829), А.П. Есаулова (1829) и других композиторов.
Праматерь внуке
Мое дитя, со мною от купели
Твой первый шаг житейский соверши;
Твои глаза едва еще прозрели;
Едва зажжен огонь твоей души…
Но ризой ты венчальной уж одета,
Обручена с священным бытием;
Тебя несет праматерь к драгу света:
Отведать жизнь пред вечным алтарем.
Не чувствуя, не видя и не зная,
Ты на моих покоишься руках;
И Благодать, младенчеству родная,
Тебя принять готова в сих вратах;
С надеждою, с трепещущим моленьем
Я подхожу к святыне их с тобой:
Тебя явить пред вечным Провиденьем,
Его руке поверить жребий твой.
О, час судьбы! о, тихий мой младенец!
Пришед со мной к пределу двух миров,
Ты ждешь, земли недавний уроженец,
Чтоб для тебя поднялся тот покров,
За коим все, что верно в жизни нашей.
Приступим… дверь для нас отворена;
Не трепещи пред сею тайной чашей –
Тебе несет небесное она.
Пей жизнь, дитя, из чаши Провиденья
С младенчески-невинною душой;
Мы предстоим святилищу спасенья,
И здесь его престол перед тобой;
К сей пристани таинственно дорога
Проложена сквозь опыт бытия…
О, новое дитя в семействе Бога,
Прекрасная отчизна здесь твоя.
Сюда иди покорно и смиренно
Со всем, что жизнь тебе ни уделит;
Небесному будь в сердце неизменно –
Небесное тебе не изменит.
Что ни придет с незнаемым грядущим –
Все будет дар хранительной руки;
Мы на земле повсюду с Вездесущим,
Везде к Нему душой недалеки.
Свершилось!.. Ты ль, посол небес крылатый,
Исходишь к ней из таинственных врат?
Ты ль, Промыслом назначенный вожатый,
Земной сестре небесный, верный брат?
Прими ж ее, божественный хранитель,
Будь в радости и в скорби с сей душой,
Будь жизни ей утешный изъяснитель
И не покинь до родины святой.
1819
Стихотворение написано на первое причащение великой княжны Марии Николаевны (1819–1876) от имени ее бабушки императрицы Марии Феодоровны.
* * *
Теснятся все к Тебе во храм,
И все с коленопреклоненьем
Тебе приносят фимиам,
Тебя гремящим славят пеньем;
Я одинок в углу стою –
Как жизнью, полон я Тобою,
И жертву тайную мою
Я приношу Тебе душою.
4 февраля 1821
Молитва у креста
Горько плача и рыдая,
Предстояла в сокрушенье
Матерь Сыну на кресте.
Душу, полную любови,
Сожаленья, состраданья,
Растерзал ей острый меч.
Как печально, как прискорбно
Ты смотрела, Пресвятая
Богоматерь, на Христа!
Как молилась, как рыдала,
Как терзалась, видя муки
Сына-Бога Твоего!
Кто из нас не возрыдает,
Зря святую Матерь Бога
В сокрушении таком?
Кто души в слезах не выльет,
Видя, как над Богом-Сыном
Безотрадно плачет мать;
Видя, как за нас Спаситель
Отдает себя на муку,
На позор, на казнь, на смерть;
Видя, как в тоске последней,
Он, хладея, умирая,
Дух Свой Богу предает?
О святая! Мать Любови!
Влей мне в душу силу скорби,
Чтоб с Тобой я плакать мог!
Дай, чтоб я горел любовью –
Весь проникнут верой сладкой –
К Искупившему меня;
Дай, чтоб в сердце смерть Христову,
И позор Его, и муки
Неизменно я носил;
Чтоб, во дни земной печали,
Под крестом моим утешен
Был любовью ко Христу;
Чтоб кончину мирно встретил,
Чтоб душе моей Спаситель
Славу рая отворил!
Март 1838
Латинский текст молитвы Stabat Mater был переведен Жуковским и опубликован в «Современнике» (1838, № 1) с примечанием: «4 марта нынешнего года, по желанию Е.И.В. Государыни Вел. Княгини Елены Павловны, исполнена была знаменитая музыка этой религиозной Песни – обстоятельство, бывшее поводом к переводу стихов, здесь помещенных». В «Автобиографических записках» А. О. Смирновой-Россет сообщается об этом исполнении: «Вел. Княгиня Елена, у которой нет слуха, стала вдруг меломанкой, и Львов аранжировал Stabat mater. Перголези для оркестра, а известно, что эта вещь была написана великим композитором только для аккомпанемента 4 скрипок. Тем не менее я слушала с большим удовольствием эту трогательную музыку, так полно выражающую страдания Марии, когда она видит своего Сына и своего Бога на кресте». В «Современнике» перевод Жуковского был опубликован с латинским названием молитвы, но в сохранившейся рукописной копии латинского текста и русского перевода дано название «Молитва у Креста»
Утешение
Слезы свои осуши, проясни омраченное сердце,
К небу глаза подыми: там Утешитель Отец!
Там Он твою сокрушенную жизнь, твой вздох и молитву
Слышит и видит. Смирись, веруя в благость Его.
Если же силу души потеряешь в страданье и страхе,
К небу глаза подыми: силу Он новую даст.
<1838>
Из цикла «Эолова арфа».
«Молитвой нашей Бог смягчился…»
Молитвой нашей Бог смягчился;
Царевне жить еще велел:
Опять к нам Ангел возвратился,
Который уж к Нему летел.
М. Маркус
С полудороги прилетел ты
Обратно, чистый Ангел, к нам;
Вблизи на небо поглядел ты,
Но не забыл о нас и там.
От нас тебя так нежно звали
Небесных братьев голоса;
Тебя принять – уж отверзали
Свою святыню небеса.
И нам смотреть так страшно было
На изменившийся твой вид;
Нам горе сердца говорило:
Он улетит! он улетит!
И уж готов к отлету был ты,
Уж на земле был не земной;
Уж все житейское сложил ты
И полон жизни был иной.
И неизбежное свершалось,
Был близок нам грозивший час;
Невозвратимо удалялось
Святое, милое от нас.
Уж ты летел, уж ты стремился,
Преображенный, к небесам…
Скажи же, как к нам возвратился?
Как небом был уступлен нам?
К пределам горним подлетая,
Ты вспомнил о друзьях земли,
И до тебя в блаженства рая
Их воздыхания дошли.
Любовь тебя остановила:
Сильней блаженств была она;
И рай душа твоя забыла,
Страданьем наших душ полна.
И ты опять, как прежде, с нами;
Опять для нас твоя краса;
Ты поводился с небесами
И перенес к нам небеса.
И жизнь теперь меж нас иная
Начнется, Ангел, для тебя;
Ты заглянул в святыни рая –
Но землю избрал сам, любя.
И в новом к нам переселенье
Стал ближе к вечному Отцу,
Его очами на мгновенье
Увидев там лицом к лицу.
И чище будет жизнь земная
С тобой, наш друг, нам данный вновь:
Ты к нам принес с собой из рая
Надежду, Веру и Любовь.
1839
По свидетельству П.А. Плетнева, это стихотворение-молитва Жуковского «излилось из его сердца по выздоровлению второй дочери Николая I великой княжны Ольги Николаевны от тяжелой болезни». В 1846 году она вышла замуж за наследного принца Фридриха Карла Александра Вюртенбергского и стала впоследствии королевой Вюртенбергской.
* * *
Всесилен Бог. Пред ним всесильна вера.
Он нам сказал: Кто верует, вели
Горам идти – оне пойдут. Своими
Очами видел я, как совершалось
Такое чудо на земле. И ныне,
Во славу имени Его святого,
Раб недостойный Божий, инок Климент,
Передаю смиренное сказанье
О чуде том потомкам, чтоб они
Пред Всемогущим Господом признали
Свое ничтожество и в том признанье
Спасение души своей нашли…
1841
В апреле 1831 года Пушкин писал Петру Плетневу о Жуковском :»Если все еще его несет вдохновение, то присоветуй ему читать Четь-Минею, особенно легенды о киевских чудотворцах; прелесть простоты и вымысла!» Жуковский обратился к сюжету из «Пролога» через десять лет, но стихотворение «Всесилен Бог…» так и осталось незаконченным. Оно впервые появилось в печати лишь в 1887 году и вскоре было использовано Николаем Лесковым в повести «Гора».
Капитан Бопп
Повесть
На корабле купеческом «Медузе»,
Который плыл из Лондона в Бостон,
Был капитаном Бопп, моряк искусный,
Но человек недобрый; он своих
Людей так притеснял, был так безстыдно
Развратен, так ругался дерзко всякой
Святыней, что его весь экипаж
Смертельно ненавидел; наконец,
Готов был вспыхнуть бунт, и капитану б
Не сдобровать… Но Бог решил иначе.
Вдруг занемог опасно капитан;
Над кораблем команду принял штурман;
Больной же, всеми брошенный, лежал
В каюте: экипаж решил, чтоб он
Без помощи издох, как зараженный
Чумой, и это с злобным смехом было
Ему объявлено. Уж дни четыре,
Снедаемый болезнию, лежал
Один он, и никто не смел к нему
Войти, чтобы хоть каплею воды
Его язык изсохший освежить,
Иль голову повисшую его
Подушкой подпереть, иль добрым словом
Его больную душу ободрить;
Он был один, и страшно смерть глядела
Ему в глаза. Вдруг слышит он однажды,
Что в дверь его вошли и что ему
Сказал умильный голос: «Каковы
Вы, капитан?» – То мальчик Роберт был,
Ребенок лет двенадцати; ему
Стал жалок капитан; но на вопрос
Больной сурово отвечал: Тебе
Какое дело? Убирайся прочь»!
Однако на другой день мальчик снова
Вошел в каюту и спросил: «Не нужно ль
Чего вам, капитан?» – «Ты это, Роберт?» –
Чуть слышным голосом спросил больной.
«Я капитан». – «Ах! Роберт, я страдал
Всю ночь». – «Позвольте мне, чтоб я умыл
Вам руки и лицо; вас это может
Немного освежить». – Больной кивнул
В знак своего согласья головою.
А Роберт, оказав ему услугу
Любви, спросил: «Могу ли, капитан,
Теперь обрить вас?» – Это также было
Ему позволено. Потом больного Роберт
Тихонько приподнял, его подушки
Поправил; наконец, смелее ставши,
Сказал: «Теперь я напою вас чаем».
И капитан спокойно соглашался
На все; он глубоко вздыхал и с грустной
Улыбкою на мальчика смотрел.
Уверен будучи, что от своих
Людей он никакого милосердья
Надеяться не должен, в злобе сердца
Решился он ни с кем не говорить
Ни слова. Лучше умереть сто раз,
Он думал, чем от них принять услугу.
Но милая заботливость ребенка
Всю внутренность его поколебала;
Непримиримая его душа
Смягчилась, и в глазах его, дотоле
Свирепо мрачных, выступили слезы.
Но дни его уж были сочтены;
Он видимо слабел и наконец
Уверился, что жизнь его была
На тонком волоске; и ужас душу
Его схватил, когда предстали разом
Ей смерть и вечность; с страшным криком совесть
Проснулась в нем; но ей не поддалась бы
Его железная душа; он молча б
Покинул свет, озлобленный, ни с кем
Не примиренный, если б милый голос
Ребенка, посланнаго Богом, вдруг
Его не пробудил. И вот однажды
Когда, опять к нему вошедши, Роберт
Спросил: «Не лучше ли вам, капитан?»
Он простонал отчаянно: «Ах! Роберт,
Мне тяжело; с моим погибшим телом
Становится ежеминутно хуже.
А с бедною моей душою!.. Что
Мне делать? Я великий нечестивец!
Меня ждет ад; я ничего иного
Не заслужил; я грешник, я навеки
Погибший человек». – «Нет, капитан,
Вас Бог помилует; молитесь». – «Поздно
Молиться; для меня уж боле нет
Надежды на спасенье. Что мне делать?
Ах! Роберт, что со мною будет?» – Так
Свое дотоль безчувственное сердце
Он исповедовал перед ребенком;
И Роберт делал все, чтоб возбудить
В нем бодрость – но напрасно. Раз, когда
По-прежнему вошел в каюту мальчик,
Больной, едва дыша, ему сказал:
«Послушай, Роберт, мне пришло на ум,
Что, может быть, на корабле найдется
Евангелье; попробуй, поищи».
И подлинно, Евангелье нашлося.
Когда его больному подал Роберт,
В его глазах сверкнула радость: «Роберт, –
Сказал он, – это мне поможет, верно
Поможет. Друг, читай; теперь узнаю,
Чего мне ждать и в чем мое спасенье.
Сядь, Роберт, здесь; читай; я буду слушать».
«Да что же мне читать вам, капитан?» –
«Не знаю, Роберт; я ни разу в руки
Не брал Евангелья; читай, что хочешь,
Без выбора, как попадется». – Роберт
Раскрыл Евангелье и стал читать,
И два часа читал он. Капитан,
К нему с постели голову склонив,
Его с великой жадностию слушал;
Как утопающий за доску, он
За каждое хватался слово; но
При каждом слове молниею страшной
Душа в нем озарялась; он вполне
Все недостоинство свое постигнул,
И правосудие Творца предстало
Ему с погибелью неизбежимой;
Хотя и слышал он святое имя
Спасителя, но верить он не смел
Спасению. Оставшися один,
Во всю ту ночь он размышлял о том,
Что было читано; но в этих мыслях
Его душа отрады не нашла.
На следующий день, когда опять
Вошел в каюту Роберт, он ему
Сказал: «Мой друг, я чувствую, что мне
Земли уж не видать; со мною дело
Идет к концу поспешно; скоро буду
Я брошен через борт; но не того
Теперь боюсь я… что с моей душою,
С моею бедною душою будет!
Ах! Роберт, я погиб, погиб навеки!
Не можешь ли помочь мне? Помолися,
Друг, за меня. Ведь ты молитвы знаешь?» –
«Нет, капитан; я никакой другой
Молитвы, кроме Отче наш, не знаю;
Я с матерью вседневно поутру
И ввечеру ее читал». – «Ах! Роберт,
Молися за меня; стань на колена;
Проси, чтоб Бог явил мне милосердье;
За это Он тебя благословит.
Молися, друг, молися о твоем
Отверженном, безбожном капитане». –
Но Роберт медлил; а больной его
Просил и убеждал, ежеминутно
Со стоном восклицая: «Царь небесный,
Помилуй грешника меня». – И оба
Рыдали. – «Ради Бога на колена
Стань, Роберт, и молися за меня». –
И увлеченный жалостию мальчик
Стал на колена и, сложивши руки,
В слезах воскликнул: «Господи, помилуй
Ты моего больного капитана.
Он хочет, чтоб Тебе я за него
Молился – я молиться не умею.
Умилосердись Ты над ним; он, бедный,
Боится, что ему погибнуть должно, –
Ты, Господи, не дай ему погибнуть.
Он говорит, что быть ему в аду, –
Ты, Господи, возьми его на небо;
Он думает, что дьявол овладеет
Его душой, – Ты, Господи, вели,
Чтоб ангел Твой вступился за него.
Мне жалок он; его, больного, все
Покинули; но я, пока он жив,
Ему служить не перестану; только
Спасти его я не умею; сжалься
Над ним Ты, Господи, и научи
Меня молиться за него». –
Больной Молчал; невинность чистая, с какою
Ребенок за него молился, всю
Его проникла душу; он лежал
Недвижим, стиснув руки, погрузив
В подушки голову, и слез потоки
Из глаз его бежали. Роберт, кончив
Свою молитву, вышел; он был также
Встревожен; долго он, едва дыханье
Переводя, на палубе стоял,
И перегнувшись через борт, смотрел
На волны. Ввечеру он, возвратившись
К больному, до ночи ему читал
Евангелье, и капитан его
С невыразимым слушал умиленьем.
Когда же Роберт на другое утро
Опять явился, он был поражен,
Взглянув на капитана, переменой,
В нем происшедшей: страх, который так
Усиливал естественную дикость
Его лица, носившего глубокой
Страстей и бурь душевных отпечаток,
Исчез; на нем сквозь покрывало скорби,
Сквозь бледность смертную сияло что-то
Смиренное, веселое, святое,
Как будто луч той светлой благодати,
Которая от Бога к нам на вопль
Молящего раскаянья нисходит. –
«Ах! Роберт, – тихим голосом больной
Сказал, – какую ночь провел я! Что
Со мною было! Я того, мой друг,
Словами выразить не в силах. Слушай:
Когда вчера меня оставил ты,
Я впал в какой-то полусон; душа
Была полна евангельской святыней,
Которая проникнула в нее,
Когда твое я слушал чтенье; вдруг
Перед собою, здесь, в ногах постели,
Увидел я – кого же? Самого
Спасителя Христа; Он пригвожден
Был ко кресту; и показалось мне,
Что будто встал я и приполз к Его
Ногам и закричал, как тот слепой,
О коем ты читал мне: сын Давидов,
Иисус Христос, помилуй.
И тогда мне показалось, будто на меня –
Да! на меня, мой друг, на твоего
Злодея капитана Он взглянул…
О, как взглянул! какими описать
Словами этот взгляд! Я задрожал;
Вся к сердцу кровь прихлынула; душа
Наполнилась тоскою смерти; в страхе,
Но и с надеждой, я к Нему поднять
Осмелился глаза… и что же? Он…
Да, Роберт!.. Он отверженному мне
С небесной милостию улыбнулся!
О! что со мною сделалось тогда!
На это слов язык мой не имеет.
Я на Него глядел… глядел… и ждал…
Чего я ждал? Не знаю; но о том
Мое трепещущее сердце знало.
А Он с креста, который весь был кровью,
Бежавшею из ран Его, облит,
Смотрел так благостно, с такой прискорбной
И нежной жалостию на меня…
И вдруг Его уста пошевелились,
И я Его услышал голос… чистый,
Пронзающий всю душу, сладкий голос;
И Он сказал мне: «Ободрись и веруй!»
От радости разорвалося сердце
В моей груди, и я перед крестом
Упал с рыданием и криком… но
Видение исчезло; и тогда
Очнулся я; мои глаза открылись…
Но сон ли это был? Нет, не сон.
Теперь я знаю: Тот меня спасет,
Кто ко кресту за всех и за меня
Был пригвожден; я верую тому,
Что Он сказал на Вечери Святой,
Переломивши хлеб и вливши в чашу
Вино во оставление грехов.
Теперь уж мне не страшно умереть;
Мой Искупитель жив; мои грехи
Мне будут прощены. Выздоровленья
Не жду я более и не желаю;
Я чувствую, что с жизнию расстаться
Мне должно скоро; и ее покинуть
Теперь я рад…» – При этом слове Роберт,
Дотоле плакавший в молчаньи, вдруг
С рыданием воскликнул: «Капитан,
Не умирайте; нет, вы не умрете». –
На то больной с усмешкой отвечал:
«Не плачь, мой добрый Роберт; Бог явил
Свое мне милосердье; и теперь
Я счастлив; но тебя мне жаль, как сына
Родного жаль; ты должен здесь остаться
На корабле меж этих нечестивых
Людей, один, неопытный ребенок…
С тобою будет то же, что со мной!
Ах! Роберт, берегись, не попади
На страшную мою дорогу; видишь,
Куда ведет она. Твоя любовь
Ко мне была, друг милый, велика;
Тебе я всем обязан; ты мне Богом
Был послан в страшный час… ты указал мне
И сам того не зная, путь спасенья;
Благослови тебя за то Всевышний!
Другим же всем на корабле скажи
Ты от меня, что я прошу у них
Прощенья, что я сам их всех прощаю,
Что я за них молюсь». – Весь этот день
Больной провел спокойно; он с глубоким
Вниманием Евангелие слушал.
Когда ж настала ночь и Роберт с ним
Простился, он его с благословеньем,
Любовию и грустью проводил
Глазами до дверей каюты. Рано
На следующий день приходит Роберт
В каюту; двери отворив, он видит,
Что капитана нет на прежнем месте:
Поднявшися с подушки, он приполз
К тому углу, где крест ему во сне
Явился; там, к стене оборотясь
Лицом, в дугу согнувшись, головой
Припав к постеле, крепко стиснув руки,
Лежал он на коленях. То увидя,
Встревоженный, в дверях каюты Роберт
Остановился. Он глядит и ждет,
Не смея тронуться; минуты две
Прошло… и вот он наконец шепнул
Тихонько: «Капитан!» – ответа нет.
Он, два шага ступив, шепнул опять
Погромче: «Капитан!» – сказал он вслух.
По-прежнему все тихо. Он рукой
Его ноги коснулся: холодна
Нога, как лед. В испуге закричал
Он громко: «Капитан!» – и за плечо
Его схватил. Тут положенье тела
Переменилось; медленно он навзничь
Упал; и тихо голова легла
Сама собою на подушку; были
Глаза закрыты, щеки бледны, вид
Спокоен, руки сжаты на молитву.
1843
В основе стихотворной повести В.А. Жуковского, как предполагают исследователи, назидательная католическая брошюра того времени о предсмертной молитве грешника, изданная Парижским обществом религиозных сочинений. Отправляя свое стихотворное переложение Владимиру Соллогубу для публикации в литературном сборнике «Вчера и сегодня», Жуковский писал ему 14 ноября 1844 года из Франкфурта-на-Майне: «Посылаемая мною пиеса удивит вас своим содержанием. Многие, прочитав ее, скажут, что я ударился в пиетизм, в мистику. Воля всякому говорить что хочет. Я прочитал эту повесть в прозе и захотел попробовать рассказать ее со всею простотою прозы, не сделавшись прозаическим. Удалось ли – пусть судят читатели. Содержание этой повести мне весьма по сердцу. Я назначаю ее для детей. Свежему, молодому сердцу такого рода впечатления могут быть благотворны. Чем раньше в душу войдет христианство, тем вернее и здешняя и будущая жизнь. Без христианства же жизнь кажется мне уродливою загадкою, заданною злым духом человеческому заносчивому уму для того, чтобы хорошенько его помучить и потом посмеяться над его самонадеянностью – ибо загадка без отгадки».
Странствующий жид
Отрывок из поэмы
…Стой поры, как я
Был силою Всевышнею постигнут,
И, уничтоженный, пред нею пал
Во прах, она передо мною вся
В творении Господнем отразилась.
Мир человеческий исчез, как призрак.
Перед Господнею природой: в ней
Все выше сделалось размером, все
Прияло высшее знаменованье.
О, этот мир презрительным житейским
Заботам недоступен; он безверью
Ужасен. Но тому, кто сердцем весь
Раскаянья сосуд испил до дна,
И, Бога угадав страданьем, в руки
К Нему из сокрушительных когтей
Отчаяния убежал, – тому
Природа врач, великая беседа,
Господняя развернутая книга,
Где буква каждая благовестит
Его Евангелие. Нет, о, нет,
Для выраженья той природы чудной,
Которой я, истерзанный, на грудь
Упал, которая лекарство мне
Всегда целящее дает, я слов
Не знаю. Небо голубое, утро
Безмолвное в пустыне, свет вечерний,
В последнем облаке летящий с неба,
Собор светил во глубине небес,
Глубокое молчанье леса; моря
Необозримость тихая иль голос
Невыразимый в бурю; гор топа
Свидетелей – громады; безпредельных
Степей песчаных зыбь, и зной; кипенья,
Блистанья, рев и грохот водопадов…
О, как могу изобразить творенья
Все обаяние. Среди Господней
Природы я наполнен чудным чувством
Уединения, в неизреченном
Его присутствии, и чудеса
Его создания в моей душе
Блаженною становятся молитвой;
Молитвой – но не призываньем в час
Страдания на помощь, не прошеньем,
Не выраженьем страха иль надежды,
А смирным, безсловесным предстояньем
И сладостным глубоким постиженьем
Его величия, Его святыни,
И благости, и безпредельной власти,
И сладостной сыновности моей,
И моего пред Ним уничтоженья: –
Невыразимый вздох, в котором вся
Душа к Нему, горящая, стремится –
Такою пред Его природой чудной
Становится моя молитва. С нею
Сливается нередко вдохновенье
Поэзии; поэзия – земная
Сестра небесныя молитвы, голос
Создателя, из глубины созданья
К нам исходящий чистым отголоском
В гармонии восторженного слова!
Величием природы вдохновенный,
Непроизвольно я пою – и мне
В моем уединеньи, полном Бога,
Создание внимает посреди
Своих лесов густых, своих громадных
Утесов и пустынь необозримых,
И с высоты своих холмов зеленых,
С которых видны золотые нивы,
Веселые селенья человеков
И все движенье жизни скоротечной.
Так странствую я по земле, в глазах
Людей проклятый Богом, никакому
Земному благу непричастный, злобный,
Все ненавидящий скиталец. Тайны
Моей они не постигают; путь мой
Их взорам не открыт: по высотам
Создания идет он, там, где я
Лишь небеса Господние святые
Над головою вижу; а внизу,
Далеко под ногами, весь смятенный
Мир человеческий. И с высоты
Моей, с ним не делясь его судьбой,
Я, всю ее одним объемля взором,
В ее волнениях и измененьях,
Как в неизменной стройности природы,
Я вижу, слышу, чувствую лишь Бога
Из глубины уединенья, где
Он мой единый собеседник, мне
Его пути среди разнообразных
Судеб земных видений. И уж второе
Тысячелетие к концу подходит
С тех пор, как по земле я одинокой
Дорогой странствую…
В сентябре 1851 года Жуковский писал Плетневу: «Я принялся за поэму, которой первые стихи мною были написаны назад тому десять лет, которой идея лежала с тех пор в душе не развитая и которой создание я отлагал до возвращения на родину, до спокойного времени оседлой семейной жизни…» Уже вскоре он окончательно ослеп, сообщая настоятелю придворной церкви в Штудгарте отцу Иоанну (Базарову): «Я написал поэму, она еще не кончена. Я писал ее слепой нынешнюю зиму. Это «Странствующий жид» в христианском смысле. В ней заключены последние мысли моей жизни. Это моя лебединая песнь. Я бы хотел, чтобы она вышла в свет после меня». Отдельное издание поэмы «Странствующий жид», предсмертное произведение Жуковского. По рукописи поэта» было осуществлено в 1885 году. В предисловии к публикации отмечалось: «Всем известна, более или менее, легенда о странствующем жиде. Вероятно, что в начале хотели в нем представить всех евреев, необратившихся в христианство и, так сказать, олицетворить в одном человеке остатки народа иудейского, рассеянного по всем странам света… Малопо-малу сие аллегорическое первобытное значение легенды потерялось; она обратилась в обыкновенную сказку и, принесенная в Европу, как кажется в начале XIII столетия, переходя из уст в уста, из книги в книгу, была безпрестанно дополняема, украшаема или обезображиваема новыми преданиями и выдумками… Жуковский представляет Агасфера иным (чем другие писатели), преображенным благодатию существом. Целию поэта, основною идеею его творения, было, как он сам говорил, сделать род апофеоза страданий и несчастия. Говорит, что Агасфер, после многих несчастий, наконец вдруг озаряется Божественным светом веры и делается христианином; ему делается хорошо и легко, он уже любит мир и людей; «самое непрерывающееся воспоминание о ужасном преступлении – участии в Богоубийстве – уже не тяготит души его, но, терзая, умиляет ее». Среди этих «других писателей», обращавшихся к теме Агасфера, были Гете, Шамиссо, Байрон, Шелли и многие другие, а в России – Кюхельбекер, Владимир Одоевский, Эдуард Губер, однофамилец Жуковского, публиковавшийся под псевдоним Александр Бернет, и другие.
Жаворонок
На солнце темный лес зардел,
В долине пар белеет тонкий,
И песню раннюю запел
В лазури жаворонок звонкий.
Он голосисто с вышины
Поет, на солнышке сверкая:
Весна пришла к нам молодая,
Я здесь пою приход весны!
Здесь так легко мне, так радушно,
Так безпредельно, так воздушно!
Весь Божий мир здесь вижу я,
И славит Бога песнь моя!
Из цикла, посвященного детям поэта – Павлу и Александре Жуковским (1851). Музыка А.Г. Рубинштейна, Ц.А. Кюи, Викт. С. Калинникова (смешанный хор) и других композиторов.
[22] «Гимн» (с подзаголовком «Подражание Томпсону») был впервые опубликован в журнале Карамзина «Вестник Европы» (1808, № 14), который с 1808 г. стал редактировать Жуковский, в своей программной статье отмечавший: «Первое достоинство журнала – разнообразие... Ожидаю великой пользы от хорошего журнала в России! Хороший журнал действует вдруг и на многих; одним ударом приводит тысячи голов в движение». «Гимн» тоже относился к числу программных стихотворений.
Комментировать