Сергей Ширинский-Шихматов
Ширинский-Шихматов Сергей Александрович, князь (1783–1837) – поэт. В 1795 году двенадцатилетний «недоросль из дворян» Сергей Шихматов поступил в Морской шляхетский (дворянский) кадетский корпус, по окончании которого в 1800 году определен в Морской ученый комитет при Адмиралтействе. Председатель этого комитета адмирал А.С. Шишков к тому времени был уже достаточно хорошо известен как поэт, переводчик, член Российской академии. Вся последующая творческая жизнь князя Шихматова будет связана с Шишковым и с его идеями, впервые прозвучашими в 1803 году в «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка». Шихматову предстоит воплотить их в поэзии даже в большей степени, чем самому Шишкову, звездным часом которого стали не поэтические произведения, а манифесты 1812 года. Во время Отечественной войны император обращался к армии и народу с манифестами, написанными его государственным секретарем адмиралом Шишковым, в них зазвучал именно старый слог воззваний и грамот времен Александра Невского и Дмитрия Донского. Впоследствии Пушкин скажет о нем: «Сей старец дорог нам; он блещет средь народа // Священной памятью двенадцатого года». Но преклонение перед старцем нисколько не мешало молодым «арзамасцам», в том числе и Пушкину, сделать Шишкова главной мишенью своих эпиграмм. «Кто, не учась, других охотно учит, // Врагов смешит, а приближенных мучит? // Кто лексикон покрытых пылью слов? // Все в один раз ответствуют: Шишков», – писал острослов Петр Вяземский. Шестнадцатилетний лицеист Пушкин вторит ему: «Угрюмых тройка есть певцов – // Шихматов, Шаховской, Шишков; // Уму есть тройка супостатов – // Шишков наш, Шаховской, Шихматов. // Но кто глупей из тройки злой? // Шишков, Шихматов, Шаховской!»
В противостоянии «Беседы» и «Арзамаса» Шишкова не могли спасти никакие былые заслуги. Не спасало и самое громкое имя Гавриила Державина, бывшего, совместно с Шишковым, основателем «Беседы». Вся «Беседа» Шишкова – Державина выгладела бы неким Советом литературных старейшин, которымде на роду написано бурчать, отвергать все новое, если бы не молодой Шихматов, чьи поэмы «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия» и «Петр Великий» подтверждали жизнеспособность их покрытых пылью слов. В 1806 году двадцати шестилетний князь Шихматов стал академиком, прочитав при избрании на публичном собрании Российской академии свою «Песнь Российскому слову», прозвучавшую как присяга традициям Ломоносова и Державина. Через девять лет Державин услышит оду пятнадцатилетнего лицеиста Пушкина, с которой начнется новая эра русской поэзии. Пушкин назовет имена двух одописцев – Державина и Василия Петрова, с которыми в своей оде в присутствии Державина он по сути, вступил в такое же открытое поэтическое состязание, как Ломоносов, Тредиаковский и Сумароков, вынесшие в 1744 году на суд читателей три свои самые первые перефразы псалмов. То же самое сделал и юный Пушкин, прочитав в присутствии самого знаменитого одописца свою оду. На такое состязание мог решиться далеко не всякий. Но фраза Петра Вяземского «задавит, каналья!» тоже прозвучала не зря. Ведь многих он и впрямь задавил. Не каждый, подобно Жуковскому, готов был признать свое поражение, вручив свой портрет с надписью «победителю ученику от побежденного учителя». Примерно то же самое сделал и Федор Глинка, опубликовав в 1819 году стихотворное послание «К Пушкину», начинавшееся словами: «О Пушкин, Пушкин! Кто тебя // Учил пленять в стихах чудесных?..» Но Нестор Кукольник так и не смирился и умер с твердой уверенностью в том, что Пушкин был его, Кукольника, современник. Не было у Пушкина недостатка как в явных, так и тайных «врагах», одним из которых и должен был стать, но не стал князь Сергей Шихматов. Эпиграммы «арзамасцев» доставили ему немало горьких минут, но он выдержал это испытание, не ответил «око – за око».
За противостоянием «архаистов» и «новаторов» с самого начала стояли не просто стилевые и языковые проблемы. Адмирал Шишков мог не знать сакрального смысла своей борьбы за старый слог, как и протопоп Аввакум – за старую веру. Но одному из его современников суждено было открыть и сделать явными многие из этих тайн. Его тоже называли «старовером», что для православного монаха звучало как обвинительный приговор.
Этим монахом был архимандрит Фотий, который в 1828 году примет в своем новгородском Юрьевом монастыре нового послушника – князя Сергея Шихматова, в феврале 1829 года принявшего постриг под именем Аникиты.
Так началась новая жизнь князя-монаха, описанная в 1838 году в книге его младшего брата, тоже поэта, а с 1850 года – министра народного просвещения Платона Ширинского-Шихматова. Но до пострижения два его старших брата, Павел и Алексей, в течение года будут уговаривать его вернуться в мир. Эта, по словам князя-инока, «состязательная переписка» сохранилась и опубликована в книге свящ. В. Жмакина «Материалы для истории Русской богословской мысли тридцатых годов текущего столетия (СПб., 1890). По письмам старших братьев видно, что они более всего обезпокоены вопросом «православности» самого архимандрита Фотия и его Юрьевской обители. Младший брат пытается рассеять их сомнения: «Ежели позволено мне угадать ваше к обители сей святой неблаговоление, то не остается сделать иного заключения, как того, что настоятель не имеет вашей полной доверенности и что вы опасаетесь, бы, последуя ему, не впал в неправославие…» Братья будто не слышат его слов, и он вновь и вновь повторяет: «Еще раз прошу поверить мне, что Юрьев монастырь не есть гнездо еретничества, а напротив, хранилище православия церковного».
Братья даже высылают ему для заполнения «образец изложения веры», на что он отвечает: «Предписываемый вами образец изложения моего верования для меня весьма посрамительный и для вас утешителен быть не может. Что я написал вам, то написал от сердца откровенного, а не увертливого, и не сомневался, что оно будет читано с христианскою сердечностью и простотою, не допускающей чужих слов толковать с предположением коварства в пишущем». Братья не останавливаются даже после того, как он буквально умоляет их: «Пощадите, любезнейшие, и сами себя; и что сокрушаете себя по мне, аки уже умершему сетуя». Они сообщают о своем намерении обратиться к высшим духовным властям, на что он отвечает: «Извещаю вас, что ни в какие состязания с вами о православии входить не намерен, но благодарю любовь вашу за ваши обличения. О намерениях ваших искать на меня управу у высших духовных властей как на противника Церкви, скажу, что почитаю оное плодом великой вашей ревности к Церкви, и уповаю, что власть духовная доставит ей совершенство своим вразумлением».
На этом переписка прерывается, свидетельствуя о том, какими невероятными слухами до конца своих дней был окружен архимандрит Фотий, возродивший в Юрьевом монастыре суровые аскетические правила монастырской жизни времен первых веков христианства и первых русских монахов-подвижников Киево-Печерской лавры. «Чрезмерное твое прилепление к обрядам и обычаям дают знать, что ты завлечен за черту», – напишут братья князю-иноку, повторяя слова того приговора пресловутого «общественного мнения», который был вынесен Фотию после того, как 20 апреля 1824 года митрополит Серафим, граф Аракчеев и адмирал Шишков устроили ему встречу с Александром I, будучи уверенными, что только Фотий сможет сказать императору все то, о чем не осмеливались сказать ему даже они, едва ли не самые приближенные к престолу. Они не ошиблись. Разговор с глазу на глаз Фотия и императора продолжался три часа. Все три часа Фотий «обличал тайные общества, еретиков и карбонариев». После этой встречи последовали еще две, во время которых Фотий представил императору план «о мерах к прекращению революции, готовимой втайне».
Эта встреча вошла в число исторических. Император начал действовать по плану Фотия, но обстоятельства его смерти в Таганроге до сих пор не выяснены…
В жизни Фотия после этой встречи почти ничего не изменилось. Он вернулся в Юрьеву обитель, но с тех пор даже монастырские стены не могли уберечь его от тех обвинений, которыми старшие братья Шихматовы терзали своего младшего брата. Почти все пункты этих же обвинений перечислены и в приписываемой Пушкину эпиграмме «На Фотия»: «Полуфанатик, полу-плут; // Ему орудием духовным // Проклятье, меч, и крест, и кнут…» Никаких доказательств авторства Пушкина нет, но эпиграмма приводится почти во всех пушкинских изданиях с неизменным комментарием из первого советского академического десятитомника 1936 года: «Эпиграмма на архимандрита новгородского Юрьевского монастыря Фотия (1792–1838), одного из вдохновителей реакции 20-х годов, лично близкого А.А. Аракчееву».
Князь Сергей Шихматов, вероятнее всего, познакомился с Фотием в годы его дружбы с адмиралом Шишковым. Двух «староверов» сблизили те же самые «Рассуждения о старом и новом слоге», с которых началось разделение на «архаистов» и «новаторов». Незадолго перед смертью Фотий изложит свои взгляды на «старый и новый» слог в письмах к архиепискому Иннокентию, возглашая: «На месте святе да не внидут глаголы вместо священных и освященных, древних и вековых, и ныне наших единых святых». Вопрос о «книжной справе» имел не менее важное значение в расколе XVII века, чем «двуперстие». Архимандрит Фотий был столь же неистов в отстаивании древних и вековых текстов, как и протопоп Аввакум. Он противостоял новой справе, которую начали вводить при митрополите Филарете. Особенно характерно в этом отношении его письмо «О слове Божием и слове человеческом», в котором он в 1837 году отстаивал, по сути, те же принципы неприкосновенности церковнославянского языка, о которых Шиш ков писал в 1821 году при своем назначении министром народного просвещения: «Если церковные книги для того, чтоб уронить важность их, будут с высокого языка, сделавшегося для нас священным, переводиться неведомо кем и как на простонародный язык, каким говорим мы между собою и на театре, если при распространении таковых переводов (разве для того токмо нужных, чтоб со временем не разуметь церковной службы или чтоб и обедни служать на том языке, на каком пишутся комедии), еще сверх того с иностранных языков, вместо наших молитв и Евангельских нравоучений переводиться будут так называемые духовно-философские, а по настоящему смыслу карбонарские и революционные книги, то я министром просвещения быть не гожусь, ибо по моему образу мыслей, просвещение, не основанное на вере и верности к государю и отечеству, есть мрак и вредное заблуждение». Через шестнадцать лет Фотий разовьет эти тезисы Шишкова: «Просвещение есть крещение, свыше просвещение, Духа Святаго благодать, а то просвещение, о коем глаголется по учению мира, несть просвещение, но тьма, мрак души, и не должно николе слово молвить в похвалу, именуя потому «мир просвещенный»». Сергей Шихматов тоже выступал против одобренного митрополитом Филаретом перевода Библии и других священных книг, выражал взгляды как литературного своего наставника армирала Шишкова, так и духовного – архимандрита Фотия. С 1807 по 1817 год имя князя Шихматова постоянно появляется в печати, а затем, еще до ухода его в монастырь, исчезает и вновь появляется лишь в 1825 году при весьма примечательных обстоятельствах. «У нас есть поэт с дарованием необыкновенным, который (не упоминаю уже о других его, истинно прекрасных трудах) подарил нас двумя лирическими эпопеями, из коих одна должна назваться единственною по сю пору на языке русском; а другая, менее совершенна, однако же изобилует великими красотами. Пятнадцать уже лет, как лучшая из них напечатана, но поныне никто не вздумал отдать ей должную справедливость, меж тем как во всех периодических изданиях гремят похвалы посредственным и дурным переводчикам и подражателям иностранных произведений. Не сомневаюсь, после всего здесь мною утверждаемого, всякий отчизнолюбивый читатель с нетерпением спросит меня: «Кто тот, о ком говоришь?..»» – с такой интриги начинается статья Вильгельма Кюхельбекера, появившаяся в 1825 году в «Сыне Отечества». «Итак, без дальних предисловий, – продолжает он, – объявляю, что говорю о князе Сергее Александровиче Шихматове, написавшем поэму «Петр Великий»». Но еще до этой статьи имя князя Шихматова встречается в переписке Дельвига и Владимира Туманского с Кюхельбекером. В 1822–1823 годах Кюхельбекер сближается на Кавказе с Грибоедовым, и вскоре Пушкин выскажет недовольство его «славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия», и стихотворением «Грибоедову», а Дельвиг впервые назовет имя Шихматова как еще одного «соблазнителя» их лицейского друга. «Ах, Кюхельбекер! – восклицает он. – Сколько перемен с тобою в два-три года!.. Так и быть! Грибоедов соблазнил тебя, на его душе грех! Напиши и ему и Шихматову проклятие, но прежними стихами, а не новыми. Плюнь и дунь и вытребуй у Плетнева старую тетрадь своих стихов, читай ее внимательнее и, по лучшим местам, учись слогу и обработке…» Об этом же напишет ему Василий Туманский: «Какой злой дух в виде Грибоедова удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих!.. Умоляю тебя, мой благородный друг, отстать от литературных мнений, которые погубят твой талант и разрушат надежды наши на твои произведения». В этом письме тоже упоминается имя Шихматова: «…Вкус твой несколько очеченился! Охота же тебе читать Шихматова и Библию… Читай Байрона, Гете, Мура и Шиллера, читай кого хочешь, только не Шихматова!» Причины безпокойства друзей станут ясны, если вспомнить, что в 1824 году в первых номерах «Мнемозины» Кюхельбекера – Одоевского появятся «Давид» Грибоедова и библейские стихи Кюхельбекера, в которых современники не могли не видеть влияния Шихматова. Приступая к изданию «Мнемозины», Кюхельбекер писал Владимиру Одоевскому о Шихматове: «Одна из причин, побудивших меня сделаться журналистом, – желание отдать справедливость этому человеку». Что он и сделал в «Разборе поэмы князя Шихматова «Петр Великий»».
Запоздалым признанием заслуг Шихматова можно считать и строки из поздней поэмы Пушкина «Домик в Коломне». Пушкин, вспоминая о прошедших временах, упоминает о безглагольных рифмах, которые обычно и пародировали арзамасцы, но говорит о них уже совсем в ином ключе: «…Вы знаете, что рифмой наглагольной // Гнушаемся мы. Почему? Спрошу. // Так писывал Шихматов богомольный, // По большей части так и я пишу».
Ни Пушкин, ни Дельвиг, ни Кюхельбекер, судя по всему, не были знакомы с поэтом князем Шихматовым, ни с монахом Аникитой, хотя именно он мог стать их первым воспитателем в Царскосельском лицее. В 1811 году ему предложили место инспектора во вновь открытом лицее, но он остался в родном Морском кадетском корпусе. Конечно, безсмысленно гадать: что было бы, если бы… И все же при воспитателе поэте-академике князе Шихматове, поэтическим наставником которого был адмирал Шишков, а духовным отцом – архимандрит Фотий, лицеист Пушкин вряд ли написал поэму «Монах», да и «Гавриилиаду» тоже; лишилась бы русская поэзия и глумливой лицейской пародии Дельвига на сотый псалом, а Кюхельбекер уж наверняка прочитал бы его поэму о Петре Великом не в 1824 году, а еще в лицее… Но князь Сергей Шихматов почти четверть века прослужил воспитателем не в лицее, а в Морском кадетском корпусе. Выйдя в отставку, он освободил от крепостного рабства всех своих крестьян, сам же стал рабом Божиим Аникитой. В 1835 году князь-монах вместе с двадцатью пятью иноками торжественным крестным ходом прибыл в афонский Свято-Пантелеймонов монастырь «на купножительство с греками». Русские монахи получили в свое распоряжение церковь св. Иоанна Предтечи, на средства отца Аникиты заложили церковь во имя святителя Митрофания Воронежского. Вскоре отец Аникита был назначен настоятелем посольской церкви в Афинах, где и скончался.
Из лирической поэмы «Пожарский, Минин, Гермоген, или спасенная Россия»
Тебя мы хвалим, Боже Вечный,
Телес и душ безмездный врач!
Ты утишил наш стон сердечный,
Утешил неутешный плач,
Смиряя, Ты смирил порочных;
Но вняв раскаяния глас,
От смертной тли воззвал и спас;
Развеял тьмы злодеев мочных,
Как листвие осенних древ;
И мышцей сотворил державу,
Вселил в России мир и славу,
На благость преложил свой гнев.
Послал в отраду безотрадным,
Явился в немощных Бог сил;
Как злато пламенем нещадным,
Ты нас бедами искусил,
Исчислил слезы неисчетны
И с наших осушил ланит;
Над нами утвердил Свой щит,
Да мы пребудем безнаветны.
Заря взбудила дня молву,
Терзался град бичом от терний;
Ты рек, – и солнца луч вечерний
Златит ликующу Москву.
Тебя, живущий на высотах!
Прославим, россы, в род и род.
Взыграй, земля, из недр глубоких!
Склонись, склонись, сафирный свод,
И, горы, возопийте радость!
Природа, воскури алтарь!
Воспой с Россиею, вся тварь,
И с нами песней ваших сладость
Слияйте, жители небес!
Снедайся, в кознях ад обильный,
Россию воскресил Всесильный,
На камень крепости вознес.
<1807>
Поэма вышла отдельным изданием ( СПб., 1807), и уже первый рецензент А. С. Шишков отметил как основное ее достоинство «славянский язык», но именно язык поэмы, ее безглагольные рифмы вызвали целый ряд эпиграмм карамзинистов, а затем и арзамасцев, в том числе Пушкина-лицеиста («Пожарский, Минин, Гермоген…»). «Шахматов безглагольный» – так с иронией отзовется о нем в 1810 году Константин Батюшков. В 1830 году эта полемика о глагольных и безглагольных рифмах вновь зазвучит в пушкинском «Домике в Коломне», но уже совсем в ином ключе. Поэма начинается с размышлений Пушкина о рифмах: «…А чтоб им путь открыть широкий, вольный, // Глаголы тотчас им я разрешу… // Вы знаете, что рифмой наглагольной // Гнушаемся мы. Почему? Спрошу. // Так писывал богомольный, // По большей части так и я пишу. // К чему? Скажите; уж и так мы голы. // Отныне в рифмы буду брать глаголы». К этому времени князь Шихматов уже пять лет как постригся в монахи под именем Аникиты, уйдя из мира, но не из поэзии…
Пение Богу нашему
В день храмового праздника
в Морском кадетском корпусе.
Всесильный! Всеблагий! являя нам совет,
Твоею мудростью рожденный прежде века,
Создать из тмы чистейший свет,
Соделать Богом человека,
Ты Сам, Превечный Бог! стал смертный человек,
Не возгнушался язв, болезней, мук и срама,
Учил святыни чад Адама,
Тогда Ты с кротостью изрек:
«Оставьте приходить ко Мне
Детей нельстивых и незлобных;
Небесно Царствие – наследство им подобных,
Кто сердцем не дитя, извержен будет вне».
Изрек – с любовию сердечной
Объял, облобызал сих ангелов земных,
И руки возложив на них,
Благословлял их к жизни вечной.
И мы спешим к Тебе; Тебе святим сей день,
Спешим, послушные небесному глаголу,
К святому Твоему престолу,
В Твою таинственную сень,
В селение Твоей невидимыя славы,
(О коль возлюбленно оно!),
И в жертву мы несем не дары величавы,
Несем – усердие одно;
Приносим мысли нелукавы,
Простую искренность души;
И Ты внемли мольбу смирену,
И благости Твоей хвальбу неухищренну
Из уст младенцев соверши.
Уже, Тобою вразумленны,
Познали мы, что Ты велик,
И се! составив тихий лик,
Возносим гласы умиленны
К Тебе в превыспренность небес:
Отверзи нам Свое богатство,
Открой закона все изрядство.
Явление Твоих словес
Да просветит средь смертной ночи
Душевны темны наши очи!
Премудрость свыше ниспошли,
Тебе во славе приседящу,
Во тме сияющу, светляшу
И рай творящу на земли;
Ее пролей Ты нам без меры,
Пролей в сердца, в умы, в уста,
Да мы познаем духом веры
Тебя и Твоего Христа.
И к нам, против соблазнов мира,
Пристави Ангела с пылающим мечом,
Да в жизни сей тебя не огорчим ничем,
И в вечности вкусив от жизненного пира,
Как солнце, возблестим, златясь Твоим лучом.
О Боже! даруй нам дышать Тобой единым,
К Тебе парить умом невинным,
Тобою возрождаться вновь;
Ты Сам вселися в нас – зане Ты Сам Любовь!
Всесиль – и даруй нам, со святостью согласно,
Всем сердцем, всей душой, всей мыслию всечасно,
Любить, любить, любить Тебя,
Любить и ближних, как себя:
Да нову Новаго Завета
Небесну заповедь Твою
Глубоко внедрим в грудь свою,
Научимся блюсти в цветущи наши лета,
Возлюбим каждого и всех,
И сим союзом совершенства,
Достигнем, смертные, до вечного блаженства,
Достигнем, бренные, до ангельских утех.
Любовь да будет в нас свободна,
Сия одна Тебе угодна,
Угодна паче тучных жертв;
Кто ближняго не любит – мертв!
О, даруй нам вкусить любви Христовой сладость,
За злобу воздавать любовь,
Охотно изливать за братий нашу кровь,
Любовию прейти от смерти в жизнь и радость.
Ты, Боже! нас избрал от самых юных дней,
Преплавать бурную стихию,
За веру ратовать на ней,
Громами защищать Россию
И прославлять ея Царя;
Исполни убо нас и мужества и знаний,
И Сам споспешник будь всех наших начинаний;
Тебя послушают и ветры и моря,
Вели смириться им пред нами,
И мы, отвергнув всякий страх,
Летя на ветреных крилах,
Россию сопряжем с далекими странами.
Когда же Ты, Творец! восхитив тишину,
Смутишь морскую глубину,
Пучина воскипит волнами
И пеной одождит воздушный мрачный свод,
Увиди нас средь ярых вод,
Дай твердость нашему притрепетному духу,
Сойди с небес по облакам
И скоро нам явись, Твоим ученикам,
Ходя по морю, как по суху,
И бурю словом укроти,
Свяжи бунтующую бездну,
Яви нам радугу любезну
И Сам соплавай нам в пути.
Мы все, Твоей рукой водимы,
Поправ надменные валы,
Ко Храму Твоему достигнем невредимы
И там судьбы Твои всечтимы
Прославим жертвою хвалы.
Спаси, спаси Царя, о Боже милосердный!
Помазанника Твоего,
Да будет Он Царь сил, оплот России твердый.
Коль брань востанет на него,
Да не успеет ничего
И лишь умножит нашу славу;
И ад, коль с нами Бог, не может нам вредить.
Даждь отрокам Твоим державу,
Погнать, постигнуть, победить
Надменных, дерзких и кичливых
Врагов России на водах.
Венчай нас торжеством поверх зыбей бурливых,
Даждь нам терпение в бедах,
Безсильным силу, слабым крепость,
Надежду вкорени в сердца,
Будь нам столп крепости от вражия лица;
Вдохни в нас храбрость – не свирепость,
Смири противников, предай под нашу власть,
Или – конечная напасть
Да будет жребий их, упорствующий в споре:
Дух бурный, жупел, огнь – их часть,
И гробом их да будет море
Окровавлено в их крови;
Остави нам в корысть твердыни их огромны,
Их казнью устраши народы вероломны
И миром нас благослови.
Как к матери своей младенец отдаенный
Возводит взоры полны слез,
Так мы к Тебе, Отец! возносим дух смиренный,
О, буди умолен, и призри от небес,
И виждь, и посети сей виноград священный,
Который насажден всещедрою рукой;
Не попусти ему быть сиру,
Напой его с высот обилия рекой,
Не дай нам прилепиться к миру,
Восхити верой нас к Себе:
Се мы, Сияющий во свете непреступном!
Во всяком действии и помысле преступном
Всем сердцем каемся Тебе.
Ты, Господи! Живешь – и мы да будем живы:
Грех нашей юности забудь,
Оставь от нас неправды путь,
Отринь от нас беседы лживы,
Сам буди действующий в нас.
Птенцов Ты слышишь слабый глас,
Птенцам даешь довольство пищи,
И мы ли, Боже! будем нищи,
В стяжании земных невиннейших утех?
Блюди нас как зеницу ока,
От мыслей наших всякий грех
Да будет удален, как запад от востока,
Благоволи о нас, благоволи о всех.
Придите, братия! возрадуйтеся Богу,
Хвалите Господа – Он благ! Он благ! Он благ!
Являет кротким милость многу
И самым злобнейшим не враг.
Хвалить Всевышняго – есть ангельское свойство!
День дню гласит и нощи нощь
Его великость, благость, мощь.
Знак мудрости Его – вселенныя устройство:
Ему единому достоит похвала.
Велик Господь, велик и славен!
Нет разуму Его числа!
О Боже! кто Тебе, кто равен?
Ты Бог, творящий чудеса!
Тебя трепещут херувимы,
Тобой пылают серафимы,
Земля подножие, престол Твой небеса,
И гнев Твой – в аде мрачном.
Мы овцы пажити Твоей,
Ты нас вселил на месте злачном,
Под кровом благости Своей;
И мы пойдем от силы в силу,
Во свете Твоего лица,
Пойдем – и, посетив могилу,
От праха воспарим во славу без конца!
Благословен Господь! и да рекут все люди:
Буди! Буди!
<1810-е гг.>
Молитвы
На Рождество Господне
Христос рождается – народы! славьте с кликом,
Христос нисшел с небес – сретайте общим ликом,
Христос в стране земной – неситесь выспрь умом;
Христа возвеличай, вселенная! вовеки,
Христа в веселии воспойте, человеки!
Христос прославился в рождении самом.
Бог – Слово! Сын Отца! Незримого зерцало!
Твое во времени, Превечный! рождество
Свет богознания вселенной возсияло,
И веры Твоея настало торжество:
Тогда, ее лучом, чудесно просвященны,
Учились от звезды поклонники звездам,
От буйства исхитив умы свои прелыценны,
По новым шествовать к премудрости следам,
И кланяться Тебе, о Солнце правды вечной!
Господь! склонись и к нам – и дар хвалы сердечной
От нашей приими словесной нищеты.
<1823>
На обрезание Господне
Сидящий в небесах на пламенном престоле,
С Отцем, Царем веков, и с Духом всеблагим,
О Слово Иисус! Ты Сам сошел по воле
К словесным на земли созданиям Твоим,
Отпавшим от Твоей превыспренний славы
И в бездну пагубы низвергшимся навек:
Сошел – и естества препобедив уставы,
От Девы чистыя родился человек;
Да грешников-рабов, рождаемых женами,
К блаженству возродишь, Спаситель и Господь!
Повитие приял, Младенец, пеленами,
Безгрешную подверг обрезанию плоть;
По смертной Матери, Сын Божий, осмодневный!
Начала не имущ по вечному Отцу!
К Тебе мы с верою возносим глас душевный:
Ты Бог наш! и Тебе мы служим, тварь Творцу!
Ты, нас помиловав, извел из тьмы ко свету,
Ты, милуя, храни в пути Твоих словес;
О! слава Твоему смотрению, совету!
О! слава Твоему сошествию с небес!
<1823>
На крещение Господне
Крестящуся Тебе, Господь! во Иордане,
Да в освятительной воды и Духа бане
Омоешь от греха словесных естество,
В трех Лицах чтимое явилось Божество:
Отец невидимый, Сый, всяческих Причина,
Тебя провозгласим, возлюбленного Сына;
И видя голубя, примера чистоты,
Дух Божий на Тебя слетев от высоты,
Неложность утвердил Отеческого слова,
Ты миру в облике телесного покрова
Явился, Свет святый! разгнал греховну мглу,
И верой светлый мир гласит Твою хвалу.
Ко гласу Ты пришел, гремящему в пустыни:
«Готовьте Вышнему путь правды и святыни!»
Жених словесных душ! ко другу Жениха,
Крещения прося не ведущий греха,
Вид рабский восприяв, Господь всея природы!
Увидели Тебя, и убоялись воды;
И трепетен воззвал муж, посланный Творцом,
Муж-ангел, пред Твоим предшествовать лицом:
Как Света просветит светильник неприметный?
Как руку на Царя положит раб нищетный?
Ты вземлешь мира грех, спасаешь смертных род,
Святый! Ты освяти меня и бездну вод.
<1823>
На сретение Господне
Царь славы, славимый небесных сил чинами
И ангельских князей носимый раменами,
Закону покорясь, Законодатель Сам
Днесь долу, Отроча, приносится во храм,
Бог неба – во Свою наземную обитель,
С искупом за Себя – вселенной Искупитель.
Держащий, Движущий светила в их кругах,
Держим, покоится на старческих руках,
На троне Своего смирения смиренном;
И от Иосифа, как Бог и в теле бренном,
Как вечный первенец Создавшего миры,
Приемлет жертвенны, таинственны дары:
Приемлет горлиц двух – чету взаимно верну,
В ней – Церковь мирную, незлобиву, нескверну,
В которой верою спрягаются в любовь
И люди Божии, Израилева кровь,
И от язычников народ новосвятимый;
Двух голубя птенцов – как истинный, всечтимыи,
Завета Ветхого и Нового Творец.
Днесь обещания небесного конец
Приемля, Симеон с восторгом откровений
Мать-Деву увенчал венцом благословений,
Рожденного из Ней страдания предрек,
К Рожденному воззвал, кончая долгий век:
«Владыка! преклонись к мольбе моей усердной
И ныне разреши мой дух от плоти смертной,
Как прежде Твоему обетовал рабу,
Уже я на земли свершил мою судьбу;
Уже Тебя узрел примрачными очами,
О Свет, сияющий превечными лучами!
Спаситель и Господь словесных естества,
В Тебе помазанных елеем Божества!»
<1823>
На вшествие Господне во Иерусалим
Ты прежде Твоего в страданиях исхода,
О воскресении всеобщем смертных рода
Предуверяя Сам наземные умы,
Сын Божий! Лазаря воздвиг из смертной тьмы,
Воззванием воздвиг затлевшего в могиле.
И днесь мы о Твоей хвалясь державной силе,
Как отроки тогда, в святилище Твоем,
Победы знаменья носящи вопием,
Приветствуя Тебя, о смерти Победитель!
От рабства тлению всей твари Свободитель!
Осанна в небесах! благословен грядый
Во имя Господа Израилев Святый!
Днесь, Бога и Отца Сын-Слово равновечный,
Ему же – небо трон, подножие земля,
Своим величием и славой безконечный,
Себя для грешников смирить благоволя,
На скотие жребя возсел, Творец природы,
Да подвиг совершит спасения людей;
И сретили Его ликующи народы;
И сонмы радостны безхитростных детей,
От искренних сердец, нельстивыми устами,
Хвалили хвального Содетеля чудес.
И мы, о верные! словесными цветами
Ему усыплем путь, Сходящему с небес;
Израиль новый весь, вся Церковь от языков,
Единомыслием единая душа,
Мы гласом торжества сопразднующих ликов
С пророком воззовем, веселием дыша:
О дщерь Сионова! о дщерь святаго града!
Се Царь твой шествует – возрадуйся, взыграй!
Се Кроткий твой грядет спасти тебя от ада
И вновь и навсегда ввести с Собою в рай,
Ты в сретенье Ему составив праздник славный,
Греми, греми хвалу: осанна в небесах!
Благослови вовек Израилев державный,
Грядущий царствовать в незлобивых сердцах!
<1823>
На Воскресение Господне
Воскрес, воскрес Христос! из мертвыхЖизнедатель!
Смерть смертию попрал – и тлеющих в земле
Вновь жизнью оживил, Творец и Возсоздатель!
Воскрес – и просветил сидящих в смертной мгле.
Мы зрим, мы чувствуем, по вере, по искусу,
В Нем нашей будущей величие судьбы.
Поклонимся челом и сердцем Иисусу,
Святому грешные и Господу рабы.
Он, смертну плоть прияв, подобную греховной,
Греха явился чужд меж смертными един.
Мы чтим Безгрешного – и в ревности духовной,
О истый Вышняго Помазанник и Сын!
Мы падаем лицом во прах лица земного
Пред знаменем Твоим, пред образом Креста.
Ты Бог наш, Ты един! – не знаем мы иного;
Мы именем Твоим святим свои уста;
И песнями похвал венчаем восхищенны
Из мертвых Твоего восхода торжество.
Придите, верные! и верой освященны
Воскресшего Христа прославим Божество,
Прославим жертвою молитвы умиленной.
Распялся Он за мир – и мир Его крестом,
Над смертью хищною, страшилищем вселенной,
Победой хвалится в веселии святом.
Распялся Он за нас – и мы в согласном лике
Его благословим за множество щедрот,
И, смертные слуги, воскресшему Владыке
Созвучную хвалу вострубим в род и род.
<1823>
На Вознесение Господне
Ты в славе, Бог Господь! свершитель Отчей воли,
Вознесся к выспренним от смертныя юдоли;
И дал ученикам веселия в сердца,
Послал, обетовав, им Духа и Отца,
Которого Тебе Отец дает не в меру;
И в них укоренил благословеньем веру,
Что Ты, воистину, живого Бога Сын,
И всей вселенныя Спаситель, Властелин.
Горе не разлучась Отечесткого лона
И долу с смертными пожив, как человек,
Ты днесь торжественно, с вершины Елеона,
Сладчайший Иисус! наш Бог и часть вовек!
Вознесся с плотию в мир жизни безтелесных;
И наше падшее земное естество
Вознес – и посадил Отцу на пренебесных.
И там, где славою сияет Божество,
Там человечество во свете несозданном
Сидящее узрев, сил ангельских чины
Дивились в ужасе о чуде несказанном,
Блажили жребий чад подсолнечной страны,
И к ним Твою любовь превознесли хвалами.
И мы Твоих щедрот не будем ли певцы?
Мы, благости Твоей прикрытые крилами?
Мы, горлицы Твоей чистейшие птенцы?
Тебя, сошедший к нам от высоты безмерной!
Тебя, вознесшийся на горняя от нас!
Мы славим бренные от немощи усердной
И пламенной мольбы к Тебе возносим глас:
Ты, в небо возносясь, излил небесну радость
В грудь Матери Твоей, в сердца учеников;
И нам, для их молитв, излей их чувства сладость,
И милость к нам Твою простри за край веков.
<1823>
В день Пятидесятницы
Небесный Царь царей! утешитель словесных!
Живитель всех существ, безплотных и телесных!
Дух Божий, Дух Христов! Дух истины Святой!
Всех благ Сокровище! безвидный и простой!
Присутствуяй везде, всемерно нераздельный!
Вся исполняющий и всюду безпредельный!
Всесильный! прииди и в нас вселися Сам;
И наших во грехах скверняющимся сердцам
Сам даруй чистоту святыни благодатну;
И гибель предвари душ наших невозвратну
Твоим, о Всеблагий! спасением от зла,
И в нас спасаемых Твои венчай дела.
Придите, верные! И сонмом всесогласным
Падем пред Божеством живым, триипостатным,
Всецелым в Троице и в каждом в Ней Лице;
Поклонимся Отцу, и Сыну во Отце,
И с Духом Пресвятым, благим, животворящим,
Отец, рождением, всяк ум превосходящим.
Начала чуждое, бездетное Свое
Дал Сыну Своему, Бог Богу, бытие,
Родил совечного, совместного державой;
И с Сыном Дух Святый, Ему тождествен славой,
Который в Троице не вечновать не мог,
Был присно во Отце, был с Богом, в Боге, Бог!
В единстве существа и свойств пресовершенных,
Едино Божество в трех Лицах не смешенных.
Ему мы, кланяясь, воскликнем от сердец:
О Боже Всесвятый! Ты, Сыном, всех Творец!
С Тобою вся творил и Дух Твой равночестный.
О Крепкий Всесвятый! Тобою род словесный
Отца познал и чтит, и, чтя, – уже не сир;
Тобою от Отца на дольний грешный мир
Низшел и Дух Святый с дарами правды вечной,
И жизни огнь возжег в их мертвости сердечной,
Который во грехах, как в брении (грязи), потух.
О Вечный, Всесвятый! Утешительный Дух!
Ты вся созиждущий, держащий в стройном чине,
Исходишь от Отца и почиваешь в Сыне,
И верх Твоих чудес – духовен человек.
О Боже Троица! хвала Тебе вовек.
<1823>
На Преображение Господне
Ты ныне на горе, Мессия и Господь!
Свою преобразил богоприимну плоть,
Дав перстному ее блеск солнечный составу;
Твоим ученикам Твою являя славу,
Не всю – но вместную для бренных их очей.
Единый из Твоих безчисленных лучей
И нам да возвестит во тьме греха сидящим;
И вновь да сотворит добротами блестящим
Померкшее во зле душ наших естество.
Тебе, о светов Свет! честь, слава, торжество!
Словесным бытие прообразуя ново,
Твое востание из мертвых – Боже Слово!
Возшел Ты на Фавор, над зыби облаков,
С избранной троицей Твоих учеников,
С Петром, с Иаковом и с другом Иоанном;
И вдруг в величии представ богосиянном,
Дал им вкусить восторг верховного добра.
Вдруг светом облеклась Фаворская гора;
И немощны взирать на образ богомужный,
На отблеск Божества сокрытого наружный,
Лицем ученики поверглися во прах;
И горних слуг Твоих объял священный страх,
И с твердью потряслись высоки своды звездны,
И мира дольнего вострепетали бездны,
И вся, во ужасе, восколебалась тварь,
Зря в теле на земли Тебя, о славы Царь!
<1823>
Комментировать