Петр Вяземский
Вяземский Петр Андреевич, князь (1792–1878) – поэт, критик. Одна из центральных фигур в литературе Пушкинской эпохи. Одновременно с В.А. Жуковским вступил в Московское ополчение, участвовал в Бородинском сражении. В стихотворном послании 1821 года А.С. Пушкин воспроизвел его «портрет»: «Язвительный поэт, остряк замысловатый, // И блеском колких слов, и шутками богатый, // Счастливый Вяземский, завидую тебе. // Ты право получил, благодаря судьбе // Смеяться весело над злобою ревнивой // Невежество разить анафемой игривой». Это образ язвительного поэта оказался для Вяземского роковым. Для современников и потомков он так и останется автором пресловутой сатиры 1828 года «Русский бог», хотя он сам от нее открещивался точно так же, как Пушкин – от «Гавриилиады». «Нечестно, чтобы не сказать безчестно, печатать за границею самовольно чужие стихи, написанные не для печати и которые могут быть во вред автора перетолкованы», – напишет он на листовке, вышедшей в 1854 году в Лондоне в начале Крымской войны, что уже само по себе ставило Вяземского в один ряд с «клеветниками России». Именно так эти стихи могли быть перетолкованы в условиях военного времени, изданные не просто за границею, а в стране, развязавшей войну против России. К этому времени Вяземский уже был автором стихотворения «Святая Русь», а в начале Крымской войны опубликовал патириотическое стихотворение «К ружью», цикл статей «Письма русского ветерана 1812 года» и сам же попал в число тех, кого в довоенные годы называл «квасными патриотами». Либеральная Россия не могла простить ему такого «ренегатства». Вяземский ответил эпиграммой:
У них на все есть лозунг строгий
Под либеральным их клеймом:
Не смей идти своей дорогой,
Не смей ты жить своим умом.
Это клеймо коснулось не только патриотики Вяземского, но и его религиозных стихов, явно не соответствовавших мифу о «поэте-богоборце» и попросту изъятых почти из всех изданий. Открытие Петра Вяземского как крупнейшего религиозного поэта произошло лишь в начале XXI века, благодаря исследованию А.В. Моторина «Художественное вероисповедание князя П.А. Вяземского» («Христианство и русская культура». Т. 4, СПб., 2002) и биографии, биографической хроники Вячеслава Бондаренко, изданной в 2004 году в серии «ЖЗЛ». Наша публикация дополняет эти исследования текстами его молитв.
Любить. Молиться. Петь
Любить. Молиться. Петь.
Святое назначенье
Души, тоскующей в изгнании своем,
Святого таинства земное выраженье,
Предчувствие и скорбь о чем-то неземном,
Преданье темное о том, что было ясным,
И упование того, что будет вновь;
Души, настроенной к созвучию с прекрасным,
Три вечные струны: молитва, песнь, любовь!
Счастлив, кому дано познать отраду вашу,
Кто чашу радости и горькой скорби чашу
Благословлял всегда с любовью и мольбой
И песни внутренней был арфою живой!
<1839>
К молящейся
Когда возносишься с долин житейской ночи
Ты к утру вечной чистоты
И к небесам подъемлешь ты
Любви возвышенной исполненные очи,
Верь, преклоняются и небеса к тебе,
С любовью смотрятся в душе твоей прекрасной
И улыбаются твоей улыбке ясной,
Твоей ответствуя мольбе!
В сей час, как набожной мечтой тебя объемлю
И пенью тайному души твоей я внемлю,
В сей час торжественный, в предчувствии чудес,
Не знаю, в светлом упоеньи,
Я зрю ли ангела, нисшедшего с небес,
Иль смертной в ангела я зрю преображенье!
Молись
М.А. Бартеневой
Молись! Дает молитва крылья
Душе, прикованной к земле,
И высекает ключ обилья
В заросшей тернием скале!
Она – покров нам от безсилья,
Она – звезда в юдольной мгле.
На жертву чистого моленья –
Души нетленный фимиам,
Из недоступного селенья,
Слетает светлый ангел к нам,
С прохладной чашей утоленья
Палимым жаждою сердцам.
Молись, когда змеей холодной
Тоска в твою проникнет грудь;
Молись, когда в степи безплодной
Мечтам твоим проложен путь,
И сердцу, сироте безродной,
Приюта нет, где отдохнуть.
Молись, когда глухим потоком
Кипит в тебе страстей борьба;
Молись, когда пред мощным роком
Ты безоружна и слаба;
Молись, когда приветным оком
Тебя обрадует судьба.
Молись, молись! души все силы
В молитву жаркую излей,
Когда твой ангел златокрылый,
Сорвав покров с твоих очей,
Укажет им на образ милый,
Уж снившийся душе твоей.
И в ясный день, и под грозою,
Навстречу счастья иль беды,
И пронесется ль над тобою
Тень облака иль луч звезды –
Молись! молитвою святою
В нас зреют тайные плоды.
Все зыбко в жизни сей проточной,
Все тленью дань должно принесть,
И радость быть должна не прочной,
И роза каждая отцвесть:
Что будет – то в дали заочной,
И ненадежно то, что есть.
Одни молитвы не обманут
И тайну жизни изрекут.
И слезы, что с молитвой канут,
В отверстый благостью сосуд,
Живыми перлами воспрянут
И душу блеском обовьют.
И ты, так радостно блистая
Зарей надежд и красоты,
В те дни, когда душа младая –
Святыня девственной мечты, –
Земным цветам земного мая
Не слишком доверяйся ты.
Но веруй с детской простотою
Тому, что нам не от земли,
Что для ума покрыто тьмою,
Но сердцу видимо вдали,
И к светлым таинствам мольбою
Свои надежды окрыли.
1840
Молитва
Господи! избави мене всякого неведения и забвенья
и малодушия и окамененнаго нечувствия:
Господи! даждь ми слезы и память смертну и умиление.
Из молитвы Иоанна Златоустого
Бывают дни, когда молиться так легко,
Что будто на душу молитвы сходят сами,
Иль Ангел, словно мать младенцу на ушко,
Нашептывает их с любовью и слезами.
В те дни нам жизнь ясней и внутренним глазам
Доступней Промысла таинственная книга,
И чище радость в нас, и крест не в бремя нам,
И благ тяжелый гнет возлюбленного ига.
Бывают дни, когда мрак на душе лежит:
Отяжелевшая и хладная, как камень,
Она не верует, не любит, не скорбит,
И не зажжется в ней молитвы тихий пламень.
Хранитель Ангел мой! не дай мне в эти дни
Пред смертью испытать последнее сомненье
И от души моей ты немощь отжени,
И хлад неведенья, и чувств окамененья.
Но теплых слез во мне источник обнови,
Когда остынет он в дремоте лени томной;
Дай умиленье мне молитвы и любви,
Дай память смертную, лампаду в вечер темный!
1840
Утешение
Пред Господом Богом я грешен!
И кто же не грешен пред Ним?
Но тем я хоть мало утешен,
Что брат я всем братьям моим;
Что слезы мне все симпатичны,
Что с плачущим плачу и я,
Что в сердце есть отзыв привычный
На каждую скорбь бытия;
Что дух мой окреп под ненастьем,
Что в язвах созрела душа,
Что жизнь мне не блеском и счастьем
А тайной тоской хороша;
Что в мир и его обаянья
Недолго вдаваться я мог,
Но все его понял страданья
И чувство для них уберег;
Что тайная есть мне отрада
Внезапно войти в Божий дом
И там, где мерцает лампада,
С молитвой поникнуть челом.
Что дня не проходит и часу,
Чтоб внутренним слухом не внял
Я смерти призывному гласу
И слух от него уклонял;
Что в самой житейской тревоге
Сей голос не чужд для меня
И мыслью стою при пороге
Последнего, страшного дня.
1845
Моя молитва
Господь, ущедри и помилуй:
Не дай мне умереть зимой
И лечь в холодную могилу
Под душной крышей ледяной!
Нельзя помыслить без испуга,
Что в землю будешь ты зарыт,
Когда мороз дерет и вьюга
Печально воет и свистит;
Когда земля покровом снежным,
Как саваном, облачена
И мир кладбищем безнадежным
Глядит в оцепененье сна.
И за покойника так больно;
Но за родных, но за друзей,
За ним идущих богомольно,
Еще больней и тяжелей.
Нет, дай мне, милосердный Боже!
Заснуть моим последним сном,
Когда цветет земное ложе
И воздух растворен теплом;
Когда, благоуханьем полный,
День пышет с голубых небес
И солнце льет златые волны
На свежий луг и темный лес;
Когда так весело и пышно
Земля пирует летний пир
И чувству видимо и слышно,
Что этот мир – есть Божий мир;
Когда кипят природы силы,
Избыток жизни и огня,
И улыбаются могилы
В сиянье золотого дня;
И на кладбище, словно чудом
Ожившем, радуют глаза
И ландыш, перл под изумрудом,
И незабудка – бирюза;
И на сирени благовонной,
Под блеском месячных лучей,
Кладбища гость, певец безсонный,
Звучит и стонет соловей.
В те дни и смерть нас не волнует;
Но в сей верховный, тайный час
Лобзаньем братским нас целует
И только умиряет нас.
Отжившего земные годы
И утомленного бойца
Ждут ласки матери природы
И благость Бога и Отца.
Он засыпает в тихой неге,
И Ангел у его одра:
Так в сумрак путник на ночлеге
Сну придается до утра.
И остающимся утрата
Не так хладна и тяжела,
Не так им страшно и за брата,
Которого земля взяла.
В великолепном этом храме
Нерукотворной красоты,
При этом свежем фимиаме,
Которым теплятся цветы,
При этом небе светозарном,
При этих чудных красотах,
Нет страха в сердце благодарном
И нет роптанья на устах.
Прощаясь с братом, мы приемлем
Свиданья радостный залог
И гласу из могилы внемлем,
Что Бог живых – и мертвых Бог.
1847
Святая Русь
Когда народным бурям внемлю
И с тайным трепетом гляжу,
Как Божий гнев карает землю,
Предав народы мятежу;
Когда надменные ученья,
Плоды лжемудрости и тьмы,
Питают ядом оболыценья
Самолюбивые умы;
Когда рука слепой гордыни,
Не зная граней, ни препон,
Срывает общества твердыни:
Преданья, правду и закон;
Когда дух буйный и тревожный,
Когда разнузданная страсть,
Под знаменем свободы ложной,
Насилий воцаряют власть –
О, как в те дни борьбы мятежной
Еще любовней и сильней
Я припадаю с лаской нежной
На лоно матери моей!
Как в эти дни годины гневной
Ты мне мила, Святая Русь!
Молитвой теплой, задушевной
Как за тебя в те дни молюсь!
Как дорожу моей любовью
И тем, что я твой сын родной!
Как сознаю душой и кровью,
Что кровь твоя и дух я твой!
Как я люблю твое значенье
В земном, всемирном бытии,
Твое высокое смиренье
И жертвы чистые твои,
Твое пред Промыслом покорство,
Твое безстрашье пред врагом,
Когда идешь на ратоборство,
Приосенив себя крестом!
Горжусь венцом многодержавным,
Блестящим на челе твоем,
И некогда, не меньше славным,
Твоим страдальческим венцом.
Мне святы все твои скрижали:
Из них стереть бы не хотел
Я ни одной твоей печали,
Ни одного из громких дел.
Мне святы старины могилы,
И дней грядущих колыбель,
И наша Церковь – благ и силы,
И душ и доблестей купель,
И он, Царей Престол наследной,
От вражьих бурь и от крамол
Любовью, как стеною медной,
Обезопасенный Престол.
Безумствуя, вражда слепая,
На бой нас вызвать ли дерзнет?
Подымется стена живая
И на противников падет.
Мне свят язык наш величавый:
Столетья в нем отозвались;
Живая ветвь от корня славы,
Под нею Царства улеглись;
На нем мы призываем Бога,
Им братья мы семьи одной
И у последнего порога
На нем прощаемся с землей.
Святая Русь! родного слова
Многозначительная речь!
Завет нам Божьего покрова,
И оклик наш средь бурных сеч!
Из слов земных живей и чаще
Звучишь ты сердцу и уму;
Всех песней ласковей и слаще
Поешь ты слуху моему.
Святая Русь! в самом значенье
Ей Промысл путь предуказал:
Недаром при ее крещенье
Он ей то имя даровал.
Нам явны из Его глагола
Ее призванье и судьба:
«За Божий дом, за честь Престола,
За правду жертвы и борьба,
Безукоризненная клятва,
И попеченьем чистых рук
О Боге зреющая жатва
Добра, успехов и наук,
Почет и власть в земных державах,
Дух братства, мира и любви,
И простота в народных нравах,
И пламень мужества в крови!»
Тут все: наш подвиг, наши блага,
Что нам дано, чем быть должны,
И доблестным отцам присяга,
Что не изменят им сыны.
О, дорожи своим залогом!
Блюди тобой избранный путь,
И пред людьми и перед Богом,
Святая Русь – святою будь!
О, будь всегда, как и доныне,
Ковчегом нашим под грозой,
И сердцу Русскому святыней,
И нашей силой пред враждой!
1848
«Святая Русь» Петра Вяземского, как и стихотворения В.А. Жуковского «К русскому великану», Федора Тютчева «Море и утес», явилась откликом на Французскую февральскую революцию 1848 года, и сыграла не менее значительную роль, чем «Клеветникам России» Пушкина и «К ненашим» Николая Языкова. Непосредственным свидетелем кровавых событий в Европе был Жуковский. Прочитав «Святую Русь», он писал Вяземскому из Германии: «…Надобно еще слышать и слушать вой этого всемирного вихря, составленного из разных, безчисленных криков человеческого безумия, вихря, который все поставит вверх дном. Какой тифус взбесил все народы и какой паралич сбил с ног все правительства! Никакой человеческий ум не мог бы признать возможным того, что случилось и что в несколько дней, с такою демоническою силою, опрокинуло созданное веками. Можно было слышать, и давно, давно это было слышно, что в глубине кратера, таившегося под слоями многих поколений, шевелилась скопившаяся лава; и покой правительств, которые лениво и упрямо спали на краю этого кратера, есть гибельная неосторожность, вполне заслуживающая имя преступления. Но подобного извержения лавы придумать было невозможно. Шумом упадшего французского трона пробуждается несколько крикунов в маленькой области Германского царства; несколько профессоров, адвокатов, лекарей и марателей бумаги, никем не призванных, никем неуполномоченных, предводительствуя маленькою дружиною дерзких журналистов, выходят в бой противу всех законных государей, окруженных сильною армиею, и все они разом, без боя, кладут оружие и принимают безусловно те безсмысленные законы, которыми в чаду своей силы (не действительной, а созданной внезапным страхом их противников), наскоро, без всякой умеренности, без малейшего признания права и правды толпа анархистов уничтожает всякий авторитет и всякую возможность порядка». Увидев своими глазами это новое чудовище Жуковский прежде всего думал о России. Он запишет: «Я не политик и не могу иметь доверенности к своим мыслям; но кажется мне, что нам в теперешних обстоятельствах надобно китайской стеною отгородиться от всеобщей заразы». В это же время поэт и политик Федор Тютчев напишет стихотворение «Море и утес» и статью «Россия и революция», которая в форме записки будет передана Николаю I. Петр Вяземский запишет: «Государь был, сказывают, очень ею недоволен. Жаль, что нельзя напечатать ее. А почему нельзя, право, не знаю. Мы уже чересчур осторожны и умеренны». Существует и другое свидетельство о реакции Николая I на эту записку Тютчева: «Государь готов разделить его точку зрения в теории, но отнюдь не на деле». А выдающийся русский поэт и не менее выдающийся политик Федор Тютчев писал: «Для уяснения сущности огромного потрясения, охватившего ныне Европу, вот что следовало бы себе сказать. Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между нами невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества».
Молитва
Княгине Вере Аркадьевне Голицыной
И каждый день, и каждый час
За вами следуя душою,
Молю с надеждой и тоскою,
Чтоб ваш Хранитель-ангел спас
Вас от болезни и от скуки –
Сидеть и ждать, поджавши руки,
Сегодня, так же как вчера:
Когда помогут доктора?
Молюсь, чтоб с светлою весною
Опять Босфорской красотою
К здоровью, к радостям земли
Вы благодатно расцвели.
Молюсь, чтоб к Золотому Рогу
Вам Промысл вновь открыл дорогу,
Чтоб любоваться вы могли
Небес прозрачных ярким блеском
И улыбающимся днем,
Там, где в сиянье голубом
Пестреют чудным арабеском
Гор разноцветные чалмы,
Султанов пышные жилища,
Сады, киоски и кладбища
И все – чем любовались мы.
1850
На церковное строение
Одною встречей я всегда в прогулке счастлив:
Будь летом жарок день иль осенью ненастлив,
Под проливным дождем, в мороз, в палящий зной,
На перекрестке он с открытой головой
И с книгою в руке, протянутой к прохожим.
Глядит он странником и человеком Божьим,
Смиренья с простотой лежит на нем печать;
Свой страннический крест прияв как благодать,
Из дальнего села пришел он в город чуждый,
Но привели его не собственные нужды.
Нет! к дому Господа усердьем возгоря
И возлюбив и блеск и святость алтаря,
Он благолепью их посильный труд приносит
И именем Христа на церковь братий просит.
В волненьях суеты, среди столичных стен,
Преданье и урок Апостольских времен,
Он ходит между нас Евангельскую вестью
И праздные сердца в нас будит к благочестью.
И редко кто пройдет – и больно за того,
Кто мимо мог пройти, не оделив его
Хоть малым чем-нибудь, хоть ласковым вниманьем,
Сочувствием любви, поклоном, пожеланьем,
Чтоб труженика путь Господь благословил
И жатвой доброю жнеца обогатил.
Но более всего любуюсь доброхотом,
Который даст свой грош, трудом и крупным потом
Добытый, – и себя ж тут осенит крестом,
Как будто б он еще остался с барышом.
Храня в душе моей отцов простую веру,
Я следовать люблю народному примеру
И лепту и мою спешу в тот сбор принесть.
Скажу: и моего тут меду капля есть;
Скажу: и моего тут будет капля масла,
Чтоб пред иконою лампада ввек не гасла;
Чтоб тихий свет ее лик Спаса озарял
И в душу скорбную отрадой проникал.
И в этой мысли мне есть сладость упованья,
Что тут и мой кирпич пойдет в основу зданья,
Где мирная семья смиренных поселян
На благовест любви сзывающих мирян,
Усердною толпой сберется в день Воскресный.
И молятся они, чтобы Отец Небесный
Послал им свышний мир, чтобы за их труды
Им принесла земля обильные плоды,
Чтоб день был совершен, свят, мирен и безгрешен,
Чтоб исцелел больной, чтоб скорбный был утешен,
Живущим верою, хранящим Божий страх,
Труждающимся всем, в молитве и слезах,
Всем странствующим, всем далече в море сущим,
Всем долю тяжкую и тяжкий плен несущим –
Господь послал свой мир, любовь и благодать;
Чтоб в покаянье им дни прочии скончать,
Чтоб ангел мирный, душ их и телес хранитель,
Берег и стадо их, и поле, и обитель;
Чтоб помянул Господь во царствии своем
Отцов и братию, почивших смертным сном,
Святителей церквей, родных, владык державных
И всех лежащих здесь и всюду православных;
И отрешая их от всех земных забот,
Ко Господу любви душа их вопиет,
Чтоб непостыдная и тихая кончина
Предстательством Его возлюбленного Сына
Сошла, как благодать, даруя им покой,
Чтоб им омыть грехи раскаянья слезой
И в оный страшный день, с ответным добрым словом,
Младенцами предстать им на суде Христовом.
И безымянною молитвой обо мне
Помянут верные в далекой стороне,
Когда за Божий дом собравшиеся в оном
И за создателей той церкви крест с поклоном
Пред Господом живых и мертвых сотворят.
Года пройдут. Давно он, их усопший брат,
Лежит в земле сырой; но в поколенье новом
Все тем же любящим и благодарным словом
О брате, чуждом им, помолится народ;
Тут память и моя пройдет из рода в род;
И может быть, Бог даст, сей лептой богомольной
Искупится мой грех, иль вольный, иль невольный
И т а м зачтется мне в замену добрых дел,
Что к церкви Божией душой я не хладел.
1850
Молитва Ангелу-хранителю
Научи меня молиться,
Добрый Ангел, научи!
Уст твоих благоуханьем
Чувства черствые смягчи;
Да во глубь души проникнут
Солнца вечного лучи,
Да в груди моей забьются
Благодатных слез ключи!
Дай моей молитве крылья!
Дай полет мне в высоту!
Дай мне веры безусловной
Высоту и теплоту!
Неповинных, безответных
Дай младенцев чистоту
И высокую, святую
Нищих духом простоту!
Дай, стряхнув земные узы,
С прахом страннических ног,
Дай во мне угаснуть шуму
Битв жестоких и тревог;
Да откроется тобою
Мне молитвенный чертог,
Да в одну сольются думу:
Смерть, безсмертие и Бог!
1850
Палестина[39]
Свод безоблачно-синий
Иудейских небес,
Безпредельность пустыни,
Одиноких древес,
Пальмы, маслины скудной
Безприютная тень,
Позолотою чудной
Ярко блещущий день.
По степи – речки ясной
Не бежит полоса,
По дороге безгласной
Не слыхать колеса.
Только с ношей своею
(Что ему зной и труд),
Длинно вытянув шею,
Выступает верблюд.
Ладия и телега
Безпромышленных стран,
Он идет до ночлега,
Вслед за ним караван,
Иль, бурнусом обвитый,
На верблюде верхом
Бедуин сановитый,
Знойно-смуглый лицом.
Словно зыбью качаясь,
Он торчит и плывет,
На ходу подаваясь
То назад, то вперед.
Иль промчит кобылица
Шейха с длинным ружьем,
Иль кружится, как птица,
Под лихим седоком.
Помянув Магомета,
Всадник, встретясь с тобой,
К сердцу знаком привета
Прикоснется рукой.
Полдень жаркий пылает,
Воздух – словно огонь;
Путник жаждой сгорает
И томящийся конь.
У гробницы с чалмою
Кто-то вырыл родник;
Путник жадной душою
К хладной влаге приник.
Благодетель смиренный!
Он тебя от души
Помянул, освеженный,
В опаленной глуши.
Вот под сенью палаток
Быт пустынных племен;
Женский склад – отпечаток
Первобытных времен.
Вот библейского века
Верный сколок, точь-в-точь
Молодая Ревекка,
Вафуилова дочь.
Голубой пеленою
Стан красивый сокрыт;
Взор восточной звездою
Под ресницей блестит.
Величаво-спокойно
Дева сходит к ключу,
Водонос держит стройно,
Прижимая к плечу.
В поле кактус иглистый
Распускает свой цвет.
В дальней тьме – каменистый
Аравийский хребет.
На вершинах суровых
Гаснет день средь зыбей
То златых, то лиловых,
То зеленых огней.
Чудно блещут картины
Ярких красок игрой.
Светлый край Палестины!
Упоенный тобой,
Пред рассветом, пустыней
Я несусь на коне
Богомольцем к святыне,
С детства родственной мне.
Шейх с летучим отрядом –
Мой дозор боевой;
Впереди, сзади, рядом
Вьется пестрый их рой.
Недоверчиво взгляды
Озирают вокруг:
Хищный враг из засады
Не нагрянет ли вдруг?
На пути, чуть пробитом
Средь разорванных скал,
Конь мой чутким копытом
По обломкам ступал.
Сон под звездным наметом;
Вой шакалов с горы.
Эпопеи священной
Древний мир здесь разверст:
Свиток сей неизменный
Начертал Божий перст.
На Израиль с Заветом
Здесь сошла Божья сень;
Воссиял здесь рассветом
Человечества день.
Край святой Палестины,
Край чудес искони!
Горы, дебри, равнины,
Дни и ночи твои,
Внешний мир, мир подспудный,
Все, что было, что есть, –
Все поэзии чудной
Благодатная весть.
И, в ответ на призванье,
Жизнь, горе возлетев,
Жизнь – одно созерцанье
И молитвы напев.
Отблеск светлых видений
На душе не угас;
Дни святых впечатлений,
Позабуду ли вас?
1850
Одно сокровище
Одно сокровище, одну святыню
С благоговением я берегу,
За этим кладом я ходил в пустыню
И кочевал на дальнем берегу.
Весь этот клад – одно воспоминанье;
Но жизнь мою, жизнь мелочных забот,
Оно искупит, даст ей смысл, благоуханье,
Которое меня переживет.
Я помню край, опустошенья полный,
Минувшего величья прах и тлен;
Пожаром там прошли столетья волны
И выжгли почву, жизнь и след племен.
Природа смотрит дико и несчастно,
Там на земле как будто казнь лежит,
И только небо, скорбям непричастно,
Лазурью чудной радостно горит.
Там дерево томится тенью скудной,
Поток без волн там замер и заглох,
И словно слышен в тишине безлюдной
Великой скорби безконечный вздох.
Но этот край – святая Иудея,
Но летопись опальной сей земли –
Евангелие: свято, не старея,
Сии места преданья сберегли.
Передают дням беглым камней груды –
Глаголы вечности и Божий суд;
Живые там – порожние сосуды,
Но мертвецы хранят живой сосуд.
Текущий день мрачнее мертвой ночи,
Но жизнью дышит вечное вчера:
Здесь пред тобой слепцу отверзты очи,
Здесь недвижимый восстает с одра.
Из каменного гроба Иисусом
Здесь вызван Лазарь; страшный, грозный вид!
Его лицо обвязано убрусом,
От плеч до ног он пеленой обвит.
Но он восстал, мертвец четверодневный;
Забилось сердце, жизнью вспыхнул взор:
Услышаны молитва, плач душевный
О милом брате плачущих сестер!
Священных книг и лица и событья
Живой картиной радуют глаза,
И на душе, под таинством наитья, –
Любовь и страх, улыбка и слеза.
И нет страны на всей земле обширной,
Где бы душа как дома зажила.
Где б жизнь текла такой струею мирной,
Где б смерть сама желаннее была.
И помню я, паломник недостойный,
Святых чудес заветные места:
Тот свод небес, безоблачный и знойный,
Тот вечный град безсмертного креста.
И память эта не умрет со мною,
Мой биограф, – быть может, Шевырев,
Меня, давно забытого молвою,
Напомнит вновь вниманью земляков.
В итоге дней ничтожных пилигрима
Отметит он один великий день:
Тот день, когда со стен Ерусалима
И на меня легла святая тень.
И скажет он, что средь живого храма
На Гроб Господень я главу склонил,
Что тихою струею Силоама
Я грешные глаза свои умыл;
Что в этот край, отчизну всех скорбящих,
Я страждущей души носил печаль,
За упокой в земле сырой лежащих
Внес имена на вечную скрижаль;
Что прокаженным за стенами града
Сидящим одаль, как в евангельские дни,
Мне лепту подавать была отрада,
Чтоб обо мне молились и они;
Что я любил на берегу Кедрона
Иосафатовой долины свежий мир,
Что с высоты божественной Сиона
Внимал я духом песням горних лир;
Что, долго раб житейского обмана,
Послышал раз я неземной призыв, –
Когда в водах священных Иордана
Омылся я, молитву сотворив.
20 июля 1853
Дрезден
Из стихотворения «Памяти Авраама Сергеевича Норова»
Двукратно зрел он край священной Палестины:
Там краски светлые Евангельской картины
Еще не стерлися под давкою веков,
Там в почву врезан след Божественных шагов,
Там чуешь в воздухе Евангельские речи,
Там с смутным трепетом ждешь и боишься встречи,
Как тут же некогда дорогой в Еммаус,
Внезапно братьями был встречен Иисус.
Евангелие здесь есть летопись живая:
Ее события поднесь переживая,
Паломник с набожным вниманьем, день за днем
Таинственно следит за этим дневником.
Здесь не исчерпано чудес святое лоно,
Здесь все еще свежо, как и во время оно:
Вот, кажется, грядет Неведомый земле,
Со знаменем любви и скорби на челе,
Благословляет Он, и милует, и учит;
Он утешает тех, которых горе мучит;
Больных врачует Он прикосновеньем рук,
И, в мудрой простоте, превыше всех наук,
Чтоб в мир и жизнь вселить мир, счастье и свободу:
«Любите ближнего!» Он говорил народу.
Кто раз сподобился, о Иерусалим,
Хоть мимоходом быть причастником твоим;
Кто умирительный твой воздух жадной грудью
Вдыхал; кто твоему молчанью и безлюдью
Сочувствовать умел и в этой тишине
С минувшим и с собой мог быть наедине,
Тот скажет, что, хоть раз, вкусил он в жизни сладость
Унынья светлого, похожего на радость.
И как забыть тебя, спасения купель!
Тебя, живых чудес ковчег и колыбель!
Вас – Гефсиманский сад и берега Кедрона!
Вас – Елеонская гора, холмы Сиона,
Иосафатовой долины тишина!
Вас – вечный блеск небес и вечная весна,
Весь этот светлый мир, всю эту Иудею,
С своей поэзией и скорбию своею!
В сей край паломник наш, как в отчий дом, вступил:
Сей край он с юных лет заочно возлюбил;
К нему неслись его заветные стремленья;
Он изучал его в трудах долготерпенья.
Но глубже верою его постиг:
Она была ему вернейшая из книг.
С Апостолами он духовно породнился;
Он с ними веровал, и плакал, и молился;
Он почву целовал, носившую Христа;
Завидовал он вам, сподвижники Креста;
Он с вами разделить желал бы вашу долю:
Гоненья, нищету, и язвы, и неволю…
Февраль 1869
Церковная молитва
Вот мирная семья смиренных поселян
На благовест любви, сзывающий мирян,
Толпой сберется в день воскресный,
И молятся они, чтобы Отец Небесный
Послал им свышний мир, чтобы за их труды
Им принесла земля обильные плоды;
Чтоб день был совершен, свят, мирен и безгрешен;
Чтоб исцелел больной, чтоб скорбный был утешен;
Живущим верою, хранящим Божий страх,
Трудящимся в молитве и слезах,
Всем странствующим, всем далече в море сущим
Господь послал Свой мир, любовь и благодать;
Чтоб в покаянье им дни прочие скончать,
Чтоб Ангел мирный, душ их и телес хранитель,
Берег и стадо их, и поле, и обитель, –
Чтоб помянул Господь во Царствии Своем
Отцов и братию, почивших смертным сном.
Сельская церковь
Люблю проселочной дорогой
В день летний, в праздник храмовой
Попасть на службу в храм убогий,
Почтенной сельской простотой.
Тот храм, построенный из бревен,
Когда-то был села красой,
Теперь он ветх, хотя не древен,
И не отмечен был молвой.
И колокол его не звучно,
Разносит благовестный глас,
И самоучка своеручно
Писал его иконостас.
Евангелие позолотой
Не блещет в простоте своей,
И только днями и заботой
Богат смиренный иерей.
Но храм, и паперть, и ограду
Народ усердно обступил,
И пастырь набожному стаду
Мир благодати возвестил.
Но простодушней, но покорней
Молитвы не услышать вам:
Здесь ей свободней, здесь просторней
Ей воскриляться к небесам.
И стар и млад, творя поклоны,
Спешит свечу свою зажечь;
И блещут местные иконы,
Облитые сияньем свеч.
Открыты окна… в окна дышет
Пахучей свежестью дерев,
И пешеход с дороги слышит,
Крестясь, молитвенный напев.
В согласьи с бедностью прихода
Ничто не развлекает взгляд:
Кругом и бедная природа,
И бедных изб стесненный ряд.
Но все святыней и смиреньем
Здесь успокаивает ум,
И сердце полно умиленьем,
И светлых чувств, и чистых дум.
Поедешь дальше, – годы минут,
А с ними многое пройдет,
Следы минувшего остынут,
И мало что из них всплывет.
Но церковь с низкой колокольней,
Смиренный, набожный народ,
Один другого богомольней,
В глуши затерянный приход,
Две, три березы у кладбища,
Позеленевший тиной пруд,
Селенье, мирные жилища,
Где бодрствует нужда и труд,
Во мне не преданы забвенью:
Их вижу, как в былые дни,
И освежительною тенью
Ложатся на душу они.
1858
* * *
Чертог Твой вижу, Спасе мой,
Он блещет славою Твоею, –
Но я войти в него не смею,
Но я одежды не имею,
Дабы предстать мне пред Тобой.
О Светодавче, просвети
Ты рубище души убогой,
Я нищим шел земной дорогой:
Любовью и щедротой многой
Меня к слугам Своим причти.
1858
[39] Петр Вяземский совершил паломничество ко Гробу Господню в апреле – сентябре 1850 г. До Вяземского из русских писателей Пушкинской эпохи «причастниками Иерусалима» стали только Андрей Муравьев и Авраам Норов, оставивши одни из самых известных паломнических книг «Путешестви ко Святым местам в 1830 году» и «Путешествие по Святой земле в 1835 году». В эти же годы, уже будучи афонским иеромонахом Аникитой, паломничество совершил князь Сергей Ширинский-Шихматов, а в 1848 г. – Н.В. Гоголь. Но первым русской поэзии стихами о Святой земле были «Иерусалим», «Палестина» и «Одно сокровище» Петра Вяземского. В ХХ в. такие же паломнические стихи создаст Иван Бунин.
Комментировать