Часть I. Обзоры

Л. А. Герд

«Корифеем русских византинистов» называет Ивана Егоровича Троицкого (1832–1901) его ученик В. В. Болотов.¹ Сын причетника села Красное Пудожского уезда Олонецкой губернии, Троицкий учился в Каргопольском духовном училище, затем в Олонецкой семинарии; по окончании курса Санкт-Петербургской Духовной академии (в 1859 г.) был назначен преподавателем в Олонецкую семинарию по логике, психологии, патристике и латинскому языку. С 21 июня 1861 г. он бакалавр Петербургской Духовной академии по кафедре греческого языка, а 18 ноября 1863 г. назначается на кафедру новой общей церковной истории.² С 1866 г. Троицкий – экстраординарный профессор; 27 апреля 1875 г. состоялась публичная защита его докторской диссертации,³ 10 июня 1875 г. он становится ординарным профессором.⁴ После введения нового устава Духовных академий (1884 г.) Троицкий занял кафедру истории и разбора западных исповеданий, где читал лекции до выхода в отставку (1899 г.).⁵ С 1874 г. он преподавал церковную историю в Санкт-Петербургском университете сначала в звании доцента, затем экстраординарного, а с 1884 г. – ординарного профессора.⁶ Троицкий состоял членом Православного Палестинского общества (диплом от 21 мая 1892 г. № 1487; ОР РНБ. Ф.790), греческого Филологического общества в Константинополе (диплом от 17 марта 1876 г. ; там же), почетным членом афинского общества Ἀνάπλασις (диплом от июля 1888 г.; там же), почетным членом Русского археологического института в Константинополе (письмо Ф. И. Успенского от 8 января 1896 г.; там же). Учениками Троицкого считали себя все историки церкви – выпускники Петербургской Духовной академии. Наиболее известными и близкими ему по духу были В. В. Болотов, А. И. Бриллиантов, И. С. Пальмов, а также его преемник по университетской кафедре Б. М. Мелиоранский.

Архив И. Е. Троицкого после его смерти поступил в Петербургскую Духовную академию. Согласно письму душеприказчика Троицкого протоиерея Знаменской Входоиерусалимской церкви Димитрия Тимофеевича Мегорского библиотекарю Академии А. С. Родосскому (ОР РНБ. Ф. 1189. Д. 22), в состав архива входили следующие материалы: 1) одна пачка снимков с греческих рукописей (в 17 папках); 2) три пачки рукописей И. Е. Троицкого (36 папок); 3) один ящик и одна картонка с рукописями И. Е. Троицкого, в основном подробные программы по истории Западной церкви, по древней церковной истории, по истории Восточной церкви, по истории Русской церкви, по истории русского раскола, по учению западных вероисповеданий; 4) одна картонка вырезок из печатных изданий, преимущественно греческих периодических изданий; 5) две пачки (34 папки) греческих, русских, немецких газет; 6) три пачки (51 папка) писем, главным образом о преосв. архиеп. Аркадии; 7) одна пачка греческих газет; 8) одна пачка разных брошюр; 9) одна пачка студенческих сочинений разных курсов; 10) шесть курсовых сочинений; 11) пять альбомов с фотографиями; 12) пять портретов в рамах (царя Алексея Михайловича, Карамзина, Погодина, Фонвизина, Грибоедова); 13) две пачки брошюр и оттисков из журнала «Христианское чтение» для раздачи студентам.

Согласно духовному завещанию Троицкого, в Академию поступила и его библиотека (свыше 6 тыс. книг), которая явилась дополнением к 2113 книгам, пожертвованным им еще при жизни (в 1887–1897 гг.). 12 октября 1901 г. А. С. Родосский сделал представление об этих поступлениях Совету Академии, в котором предложил поручить разбор архива Троицкого особой комиссии. Это представление было заслушано на заседании Совета 19 октября 1901 г., и было определено образовать комиссию в следующем составе: И. С. Пальмов, П. С. Смирнов, И. П. Соколов.⁷ Рукописные материалы были доставлены на квартиру И. С. Пальмова, где он и занимался их разбором. Следы этой первоначальной обработки до сих пор видны в материалах архива: была произведена нумерация листов многих работ, отдельные листы распределены по темам и снабжены поясками с соответствующими записями. Значительную часть этой работы проделал В. С. Серебренников. В последующие годы архив привлекал внимание в первую очередь в связи с хранившимися в нем копиями с греческих рукописей Московской Синодальной библиотеки. Об этом свидетельствуют письма И. С. Пальмова к H. Н. Глубоковскому. 17 октября 1904 г., отвечая на просьбу Глубоковского предоставить ему для просмотра некоторые из бумаг И. Е. Троицкого (рукописи № 335 по каталогу Владимира и 460 по каталогу Саввы), Пальмов пишет: «Правда, все эти бумаги... были у меня. Но, уезжая из Петербурга в июне 1903 г., я передал все академические письма и рукописи в библиотеку Академии, где они покоятся и до настоящего времени, так что я нахожусь пока в полной невозможности удовлетворить Вашему желанию вплоть до нового, или точнее – ранее начатого мной разбора бумаг покойного И. Е.Троицкого». «Впрочем, – продолжает он, – Глубоковский мог бы и сейчас при помощи Родосского поработать в библиотеке Академии, пока бумаги не будут снова доставлены на квартиру И. С. Пальмову» (ОР РНБ. Ф. 194. Оп. 1. Д. 677. Л. 1–1 об.). В письме от 30 ноября 1904 г., посылая рукопись Глубоковскому, Пальмов пишет: «Извините, что так долго я не мог найти искомой рукописи: ведь нелегко было искать ее среди массы бумаг, расположенных по большей части не в том порядке, в каком мы привыкли видеть... рукописи в библиотеке» (Там же. Л. 2). Затрудняется Пальмов найти и переписку Троицкого (Л. 3 об.). В архиве И. Е. Троицкого (ОР РНБ. Ф. 790) хранится также сообщение (без даты) сына прот. Д. Т. Мегорского о найденных после смерти отца рукописях. Всего здесь 57 наименований, среди которых: отзыв о диссертации Т. В. Барсова; записка об ученых трудах В. В. Болотова; к вопросу о юлианском календаре (1893 г.); по поводу «Дневника» преосв. Порфирия; О символических книгах вообще и о символических книгах Православной церкви в частности; три этюда из истории споров во второй половине XIII в. по вопросу об исхождении Св. Духа; спор о чистилище между Восточной и Западной церквами; студенческие сочинения.

Итак, какая часть этих архивных материалов дошла до наших дней?

В 1918г. архив И. Е. Троицкого поступил в Государственную Публичную библиотеку в составе архивов Петроградской Духовной академии. В 1930-е гг. он подвергался частичной обработке (например, разложена по папкам и снабжена надписями часть переписки). Неоднократные перемещения архива, свободное пользование им в дореволюционные годы, осуществление только предварительного разбора архива Духовной академии (ОР РНБ. Ф. 574) и отбор из него материалов, относящихся к фонду И. Е. Троицкого, не позволяют в настоящее время дать исчерпывающее описание дел, которые составляют архив. При подготовке «Аннотированного указателя рукописных фондов ГПБ» и данной статьи произведен просмотр материалов фонда и их черновой разбор.⁸ Поэтому при описании материалов из фонда Троицкого (ОР РНБ. Ф. 790) мы не указываем номеров дел и листов рукописи.

Материалы по византологии составляют лишь часть рукописного наследия ученого. Значительное место в его архиве занимают документы по истории Олонецкой епархии и к биографии архиепископа Аркадия, статьи по восточному вопросу, лекции по истории церкви. Служебную деятельность Троицкого отражают материалы редакции журналов «Христианское чтение» и «Церковный вестник», комитета по пересмотру устава Духовных академий, работавшего в Петербурге в декабре 1881– апреле 1882 гг., заметки об организации учебного процесса и др. Из материалов других лиц, хранящихся в архиве Троицкого, наиболее значителен обстоятельный отчет П. В. Безобразова о заграничной командировке по православному Востоку (автограф).

Вторая (меньшая по объему) часть архива И. Е. Троицкого находится в ЦГИА Санкт-Петербурга (Ф. 2182, 255 дел). Здесь хранятся дневники ученого с 1890 по 1899 г. (Д. 1–18); материалы, связанные с его университетской деятельностью (Д. 14–16); выписки из византийских источников (Д. 17); переписка с К. П. Победоносцевым, главным образом по восточному вопросу (Д. 131–165); письма разных лиц по политическим и научным вопросам (Д. 166–182, 254). Фонд поступил в ЦГИА СПб. из РГИА в 1954 г., обработан в 1955 г.

Первым серьезным трудом И. Е. Троицкого в области византийской истории было издание летописи Георгия Акрополита.⁹ В архиве ученого хранятся материалы к этой работе под названием «Георгий Акрополит и его летопись» (56 л.); предисловие (36 л.). Одно из самых значительных сочинений Троицкого по истории Византии – исследование о патриархе Арсении¹⁰ – в свое время получило высокую оценку В. Г. Васильевского. В частности, в своей «Записке об ученых трудах И. Е. Троицкого» он пишет: «Но главное право на уважение и весьма видное место в небольшой группе новых самостоятельных ученых деятелей, явившихся в последнее время в русских духовных академиях, г. Троицкий приобрел своим обширным сочинением по византийской истории: «Арсений, патр. Никейский и Константинопольский, и арсениты»... Это есть труд во всех отношениях замечательный... Сочинение основано на весьма тщательном и полном изучении первоначальных источников». После анализа исследования Васильевский особо подчеркивает следующие качества автора и его сочинения: «1) Обширная начитанность в византийской литературе духовной и светской, полная преданность интересам науки и уважение к ее требованиям; 2) просвещенный, человечный и широкий взгляд на историю, на задачи церкви и государства и 3) литературный талант изложения, не очень часто встречаемый в такой степени».¹¹ В архиве ученого хранятся материалы к этой работе, а также экземпляр отдельного издания, которое вскоре после публикации стало библиографической редкостью.

Поистине фундаментальным трудом явилась докторская диссертация Троицкого «Изложение веры церкви армянския, начертанное Нерсесом, кафоликосом армянским, по требованию боголюбивого государя греков Мануила (историко-догматическое исследование в связи с вопросом о воссоединении армянской церкви с православной)», опубликованная в Петербурге в 1875 г.¹² В архиве ученого хранятся следующие материалы, связанные с диссертацией: документы по ее изданию (36 л.); две папки с черновым вариантом и подготовительными записями (выписки, наброски и др.). Написана диссертация в связи с возбужденным в 1869 г. в греческой богословской литературе вопросом о воссоединении Армянской церкви с Православной. Для работы над своим сочинением Троицкий пользовался переводами «Изложения» на латинском и русском языках. Исследование состоит из девяти глав, среди которых: О церковных символах и исповеданиях веры; догматическая часть «Изложения» (анализ отношений православия и монофизитства); обрядовая часть «Изложения» (вопрос об опресноках и о посте Арачаворк); взгляд Армянской церкви и богословской науки на Православную церковь; в последней главе говорится о способах воссоединения армян с Православной церковью.

Среди бумаг И. Е. Троицкого обнаруживаются черновики некоторых ранних его статей: «Болгария между Востоком и Западом в IX и XIX в.» (55 л.); «Римские катакомбы» (21 л.);¹³ «Причащение в темнице (из времен Диоклетианова гонения)» (9 л.); «Последние годы жизни св. Григория Богослова» (4 л.); наброски «Монахи-педагоги о понтийских аскетах (по св. Григорию Богослову)»;¹⁴ отдельная статья о понтийских подвижниках (22 л.).¹⁵ Из неоконченных работ следует отметить очерк «Дело деспота Константина Порфирородного (картины византийской жизни и нравов XIII–XIV вв.)» (17 л.), написанный в популярно-художественной форме. Кроме того, в архиве хранится множество набросков Троицкого – материалов как к опубликованным, так и к неизданным его трудам. Укажем наиболее значительные из них: «Вопрос о разделении церквей на политической почве» (5 л.); «Национальные элементы в христианстве» (4 л.); «Латиняне на островах Греческого архипелага» (10 л.); пачка материалов под заглавием «Восточное монашество и его политическое, церковное и социальное положение и значение, нравственное и экономическое состояние» (12 л.). В основном здесь выписки из хроник Георгия Амартола, Льва Диакона, Никиты Хониата и др.; материалы о константинопольских патриархах: «Константинопольские патриархи, их избрание, наречение, хиротония, домашний и общественный быт» (7 л.); очерки о патриархах Полиевкте (956–970) (4 л.), Василии Скамандрине (970–974) (2 л.), Филофее (10 л.), Афанасии I (13 л.), Григории Кипрском (36 л.), Иоанне Векке (21 л.) и др.; выписки из источников по истории Византии и церкви по следующим темам: «Церковная политика византийских императоров относительно патриархов» (5 л.); «Византийская школа, ее история, внутренние порядки и др.» (5 л.); «Византийцы в истории и в отзывах ученых» (14 л.); «Суеверия византийцев» (5 л.). Привлекают внимание подборки материалов по Ветхому Завету: «Исследование разностей между еврейским – назорейским текстом книги пророка Иеремии и греческим ее переводом 70-ти толковников» (60 л.); «О времени заключения ветхозаветного канона» (19 л.); «Конспект по истории канона ветхозаветных священных книг» (152 л.); «О книге пророка Иеремии» (44, 32 л.) и, наконец, пачка с бумагами под общим названием «Апокрифы» (44 л., 28 марта 1869 г.).

Отдельная папка содержит материалы о Варлааме Калабрийском (114 л.). Это, по сути, план-конспект большого неосуществленного исследования. В конвертах с библиографией и заметками, а также на карточках намечен следующий план предполагаемой работы: «Предисловие, сочинения о Варлааме. Глава 1. Варлаам Калабрийский, его рождение, воспитание и карьера до отъезда на Восток. Глава 2. Император Андроник Палеолог младший, его двор и высшее византийское общество его времени. Глава 3. Константинопольская патриархия, высшее духовенство и монашество. Глава 4. Варлаам при дворе Андроника Палеолога младшего, положение, занятое им относительно высшего византийского общества, патриархии, духовенства и монашества, и его ученая и публицистическая деятельность до возникновения исихастских споров. Глава 5. Политическая роль Варлаама, переговоры с папскими легатами и поездки в Авиньон. Глава 6. Исихастский спор. Глава 7. Возвращение на Запад, библиотекарство у сицилийского короля, возведение в сан епископа Зверичьского, последние годы жизни и кончина. Глава 9. Варлаам как противник Восточной церкви. Глава 10. Pro и contra». Все эти материалы помещены И. С. Пальмовым в бумажную обертку с надписью (простой карандаш): «Начало исследования и материалы о Варлааме Калабрийском. 114 л.».

Среди подготовительных материалов, собранных И. Е. Троицким, можно выделить ряд переводов, выписок и библиографических сведений, касающихся греко-латинской полемики более раннего периода. Здесь наличествуют переводы следующих сочинений: «Блаженныя памяти Григория Кипрского, патриарха Константинопольского об исхождении Св. Духа» (37 л.); «Исповедание патриарха кир Григория [Кипрского, патр. Константиноп.]» (составлено после того, как случилось восстание против него со стороны клириков и некоторых архиереев) (5 л.); послание Григория Кипрского к Андронику Палеологу (2 л.); «Иоанна Векка, ...еп. Константинопольского в ответ на свиток Кипрского против новоявленных его ересей. Слово 1-е» (33 л.); «Изложение свитка веры против Векка Григория Кипрского» (13 л.). По вопросу об исхождении Св. Духа Троицким собран материал, хранящийся в виде пачки бумаг с записями (выписки из сочинений патр. Фотия по разным изданиям; библиографические сведения о Никите Византийском, Михаиле Пселле, Никите Стифате, Льве Охридском, Евфимии Зигавине, Николае Мефонском и др.).

Отдельный комплекс рукописных материалов в архиве Троицкого составляют выписки и записи, касающиеся истории сношений России с православным Востоком в XVII в. Сделаны они в «малые тетради» (всего 8), тщательно пронумерованные и озаглавленные Иваном Егоровичем. В архиве они хранятся в отдельной коробке. В основном эти материалы были собраны ученым в московских архивах в 1878–1889 гг. К ним относятся: Тетрадь № 1: Выписки из статейных списков Московского главного архива Министерства иностранных дел, сделанные в июне и июле 1880 г. (об организации в России греческой типографии и школы, статейный список Арсения Суханова и др.). Тетрадь № 2: Выписки из рукописей Московской Синодальной библиотеки, сделанные в 1878 г. (л. 1–20) и 1880 г. (л. 21–68) (грамоты патр. Паисия Александрийского и Макария Антиохийского, патр. Никона и др.). Тетрадь № 3: Выписки из рукописей Московской Синодальной библиотеки в 1886 г. (указатель рукописей библиотеки Московской синодальной типографии) (л. 48–49), акты Собора 1667 г., дело о Паисии Лигариде, списки государевых и архиерейских грамот об Артемии Веркольском (л. 34–40). Тетрадь № 4: Выписки из рукописей МСБ в 1881 г., обзор свитков. Тетради № 5, 6: Выписки из рукописей Московского главного архива Министерства иностранных дел, сделанные в 1881 г. (статейный список греческим делам с 1645 по 1647 г., дополнения к проскинитарию Арсения Суханова, реестр греческим грамотам с Востока в Россию). Тетрадь № 8: Выписка из рукописей МСБ в 1882 г. (дела, касающиеся Паисия Лигарида). Дополнения к тетрадям написаны на отдельных листах того же формата.

По этим порой разрозненным запискам можно судить об объеме собранного и обработанного Троицким материала из рукописей, сочинений византийских писателей – историков и полемистов, который должен был стать основой его научных исследований. Интересы ученого охватывали самые разные сферы и периоды византийской церковной истории; остается только сожалеть о том, какую малую часть из своих обширных научных планов ему удалось осуществить. Троицкий был чрезвычайно аккуратным человеком: несмотря на то что его архив подвергался неоднократным перемещениям, до сих пор вызывает восхищение тот порядок, в котором находятся, к примеру, материалы о Варлааме Калабрийском (карточки по каждой теме вложены в отдельные конверты, для отрывочных записей заведены специально сделанные картонные обложки). Так же педантично оформлял ученый и вырезки из русских и греческих газет: он наклеивал их в тетради соответствующего меньшего или большего формата и обязательно подписывал дату, название газеты и статьи. Все это значительно облегчает работу с архивом и дает возможность в будущем грамотно составить его опись.

И. Е. Троицкий был автором многочисленных обстоятельных отзывов на курсовые, кандидатские, магистерские и докторские сочинения, а также на труды своих коллег. Некоторые из этих отзывов опубликованы в виде отдельных изданий, другие помещены в «Журналы Совета Санкт-Петербургской Духовной академии», часть их осталась в рукописях. Наиболее подробным является анализ сочинения архим. Амфилохия «Кондакарий в греческом подлиннике XII–XIII вв.» (СПб., 1881). В архиве ученого хранится письмо из Имп. Академии наук – просьба рассмотреть труд архим. Амфилохия, представленный на Уваровскую премию. За рецензию на эту книгу Троицкому присудили золотую Уваровскую медаль, установленную для рецензентов (письмо из АН от 6 октября 1880 г.). Черновой вариант отзыва хранится в архиве (ОР РНБ. Ф. 790). Отмечая несомненные достоинства работы, Троицкий говорит и об очевидных ее недостатках (неудачных снимках рукописей, узком понимании задач палеографии, ошибках в издании текстов). Среди бумаг Ивана Егоровича обнаруживается черновик отзыва о докторской диссертации Н. А. Скабалановича «Византийское государство и церковь в XI в.» (12 апреля 1888 г., 12 л.),¹⁶ в котором он отмечает, что «автор взял предметом своего исследования один из самых темных и запутанных периодов в истории Византии». Затруднения в своей работе диссертант преодолел благополучно; рецензент подчеркивает начитанность Скабалановича, громадный объем собранного им материала, а также взвешенность его оценки. В конце своего отзыва (Л. 12) Троицкий специально говорит о соответствии выбранной диссертантом темы указу Синода, разрешавшему преподавателям светских наук брать для докторских диссертаций вопросы из смежной области с родственными им богословскими науками. На Совете Академии поднимался вопрос о том, возможно ли допустить диссертацию Скабалановича, по сути историческую, на соискание степени доктора богословия. Мнение Троицкого оказалось решающим, и диссертация была успешно защищена. Благоприятный отзыв написал Троицкий и о магистерском сочинении А. И. Садова о Виссарионе Никейском (20 сентября 1883 г., 6 л.). Несмотря на отмеченные недостатки (незаконченность, несогласие выводов с основаниями), «исследование г. Садова, – заключает рецензент, – представляет приятное явление в нашей церковно-исторической литературе». Восторженный отзыв дал Троицкий на кандидатское сочинение своего ученика В. В. Болотова (1-й черновик, 2 л.; 2-й черновик 19 октября 1878 г., 2 л.): «Простота, ясность, точность выражений, несмотря на отвлеченный характер предмета, не оставляют желать лучшего. Вообще исследование прекрасное, делающее честь своему автору и не только вполне заслуживающее кандидатской степени, но и особенного внимания Совета Академии».¹⁷

Не всегда, однако, отзывы Троицкого были столь лестными. Так, в «Мнении о сочинении профессора И. В. Платонова» под заглавием «К празднованию 1000-летия со времени кончины Константинопольского патриарха блаженнейшего Фотия, имеющего исполниться 1891 г. февр. 6 дня» он пишет: «Сочинение г. Платонова, рассматриваемое с научной точки зрения, не выдерживает самой снисходительной критики. В нем не выполнены самые элементарные научные требования. Автор не изучил предварительно ни источников, ни литературы предмета, о котором взялся писать». Не менее суровую рецензию написал И. Е. Троицкий на известную работу Ф. И. Успенского «Очерки по истории византийской образованности» (СПб., 1891) (24 л.).¹⁸ «Ввиду ничтожества результатов, добытых экскурсией автора на Запад, считаем себя вправе поставить вопрос о том, все ли исчерпал он на Востоке для объяснения движения, о котором идет речь (вызванного «делом» Иоанна Итала. – Л. Г.), прежде чем обратиться за помощью на Запад? На этот вопрос мы вынуждены отвечать отрицательно». Богословской стороной споров, по мнению Троицкого, Успенский интересуется мало; главное внимание обращается им на философскую их сторону. «Здесь он ловит каждую фразу, каждый намек на присутствие в споре философского элемента и старается утилизировать их в пользу своего взгляда. В недоуменных случаях он советуется с историками философии, а не с историками церкви и богословия... Такое отношение к делу неизбежно ведет автора а) к уменьшению значения богословских элементов и б) к преувеличению значения философских, – что в общем дает неверную картину этих движений... Долго ждать издания «византийских философских систем», да никогда и не дождется ученый мир такого издания по той простой причине, что таких систем в Византии никогда не существовало». Главная ошибка автора, по словам Троицкого, состоит в том, что он, довольствуясь уже установленным фактом культурного общения между Востоком и Западом, «ищет установить его в обмене современными продуктами восточного и западного философствования путем перевода этих продуктов на тот и другой язык». Узнав о неблагоприятной для него рецензии, Ф. И. Успенский попросил изъять свой труд из числа представленных на соискание Макарьевской премии (письмо из Учебного комитета при Св. Синоде от 14 февраля 1894 г.: ОР РНБ. Ф. 790).

Наибольший интерес со стороны коллег И. Е. Троицкого вызывали хранящиеся в его архиве копии греческих рукописей из Московской Синодальной библиотеки.¹⁹ В настоящее время мы располагаем рукописными копиями следующих кодексов: МСБ 315 (СССП), л. 171–437 об. (Дмитрия Кидониса 42 главы об исхождении Св. Духа, Сочинения Максима Плануда, Никифора Григоры и Мануила Хрисолора), рука копииста, 1 л. – автограф Троицкого,²⁰ МСБ 337, л. 75 об. – 90 (Николай Кавасила. Энкомий св. Димитрию Мироточивому), рука копииста;²¹ МСБ 207 (ССѴІІІ), л. 595–621 (Марк Евгеник. Три слова против латинян), автограф Троицкого от 5 мая 1875 г.;²² МСБ XXXII (33), л. 30 об. (Схолия к каноническим ответам Никиты Фессалоникийского), л. 28 (Πατριαρχικὰ σημειώματα), л. 58 об. (Σημείωσαι ταῦτα), л. 22^ч ( Ἐκ τοῦ τόμου τῆς Ένώσεως), л. 26 об. – 27 (Σημείωσαι ὑπὸ βιβασμόν);²³ МСБ 94 (ХСѴ), 95 (ХСѴІ) (отдельные листы); LXX (69) (оглавление); Typogr. 28 (457), л. 220, 223, 222; № 521, л. 128 об, – 142 об. (Πράξις τοῦ ἀγίου ἀποστόλου Ἀνδρέου), краткие описания рукописей МСБ СХХХѴII (136), 137 и др. Можно предположить, что копии с греческих рукописей имеются в деле ЦГИА СПб. Ф. 2182. Оп. 1. Д. 17: «Выписки из неустановленных источников на греческом языке. 14.06.1876». Об объеме копий с рукописей Московской Синодальной библиотеки свидетельствует хранящаяся в архиве ученого записная книжка с отметками копииста о проделанной им работе (1875–1876 гг.). Здесь отмечены листы кодексов и названия произведений, напротив каждой записи стоит дата и подпись Троицкого об оплате труда копииста. Среди сочинений, переписанных для ученого, были письма Арефы Кесарийского, Варлаама Калабрийского, Βασιλικός Максима Плануды, главы об исхождении Св. Духа Мануила Хрисолора, труды Нила Кавасилы, Димитрия Кидониса, Никиты Пафлагонского, слово об опресноках Николая Мефонского, типик Иоанна Цимисхия и др.

И. Е. Троицкий принимал деятельное участие в организации Православного Палестинского общества, был членом Совета общества (письмо вице-председателя Т. И. Филиппова об избрании в члены Совета от 24 мая 1882 г.: ОР РНБ. Ф. 790). Палестинскому обществу необходимо было учитывать в своей деятельности опыт другого русского учреждения в Иерусалиме – Русской духовной миссии, организованной в 1847 г. Для определения роли общества и целей, которые оно должно перед собой ставить, Троицкий внимательно изучал дневник Порфирия Успенского, первого настоятеля Русской духовной миссии в Иерусалиме (выписки из дневника за 1848 г., 4 л.).²⁴ Специальное внимание он уделял целям учреждения Духовной миссии (3 л.). В инструкции для Духовной миссии, подчеркивает Троицкий, говорится о необходимости избавиться от греческого влияния, действовать преимущественно на арабский элемент, притесняемый греками, иметь в виду только русские интересы. Иваном Егоровичем была написана программа речи Т. И. Филиппова при открытии Палестинского общества «Благовременность и благопотребность учреждения общества» (6 л.). В архиве ученого хранится еще один интересный документ, связанный с историей Палестинского общества: «Проект отчета о 10-летней деятельности Императорского Православного Палестинского общества (1882–1892)» (21 мая 1892 г., 14 л.). На л. 1 стоит запись: «Был отклонен секретарем В. Н. Хитрово за излишнюю откровенность и решительность и заменен бесцветной размазней его собственного приготовления». В отчете Троицкий говорит о затруднениях, которые встретило общество со стороны Иерусалимского патриархата, а затем переходит к изложению задач общества. Первая из них – распространение и укрепление православия в среде местного населения; главная трудность здесь состоит в пополнении «комплекта» учителей из туземцев и русских. Вторая задача – изыскание средств к возможно правильной и целесообразной постановке и организации паломничества в Св. Землю. И наконец, «третья наша задача состоит в распространении возможно полных и точных сведений о Св. Земле и среди паломников, и в образованном классе общества, и, наконец, среди ученых по профессии» (Л. 12).

И. Е. Троицкий был одним из организаторов еще одного русского учреждения на Востоке – Русского археологического института в Константинополе.²⁵ Первым документом, касающимся РАИКа, явилось письмо Троицкому министра народного просвещения И. Д. Делянова от 20 декабря 1888 г. с просьбой дать заключение по проекту профессоров Новороссийского университета Ф. И. Успенского, Η. П. Кондакова и А. И. Кирпичникова и записки императорского посольства в Константинополе относительно учреждения РАИКа, а также ходатайства одесского генерал-губернатора об учреждении при Историко-филологическом обществе Новороссийского университета византийского отделения. «Признавая необходимым, – пишет Делянов, – подвергнуть оба вопроса более всестороннему обсуждению, я имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство образовать, под Вашим председательством, из профессоров Санкт-Петербургского университета В. Г. Васильевского и И. В. Помяловского, а также приват-доцента Латышева и из других лиц, кого Вы найдете нужным, особую комиссию». В письме от 26 января 1889 г. Делянов сообщает о просьбе профессора Киевского университета Прахова включить его в комиссию по организации РАИКа. 20 мая 1891 г. он же препровождает Троицкому проект устава и штата РАИКа и просит сообщить свое заключение об этом проекте. Следующий документ – заключение комиссии в составе И. Троицкого, В. Васильевского, И. Помяловского, Н. Кондакова, В. Латышева (первая редакция – 9 л., вторая редакция – 9 л., автограф И. Е. Троицкого). В начале заключения идет речь о целях и задачах организации РАИКа. Говоря о бюджете института, авторы считают необходимым повысить жалованье директору до 4000 зол. р., а секретарю до 2000 р. «При скудости у нас лиц, творчески и практически подготовленных к успешному руководству делом, для которого учреждается Институт, и притом таких, которые имеют за собой более или менее продолжительную службу и авторитет в науке византиноведения, трудно будет найти охотников взять на себя за меньшее вознаграждение руководство этим делом». Далее рекомендуется пополнить «коллекцию городов и местностей, в которые предполагается снаряжать ученые экскурсии Института... Грецией и островами архипелага», а также включить в бюджет 1000 р. на издание бюллетеня института. Кроме этого заключения в архиве Троицкого имеется его «Заметка о проектах Устава и Штата Императорского Русского Археологического Института в Константинополе» от 5 июня 1891 г. (4 л.); в ней идет речь о расширении возможностей участия в деятельности РАИКа кандидатов и магистров Духовных академий. Вопрос об организации института обсуждался Троицким и в переписке с К. П. Победоносцевым (всего в обследованном нами архиве ученого содержится 22 письма Победоносцева за 1886–1896 гг.). 1 марта 1894 г. Победоносцев пишет: «В первый раз при слушании дела об археологическом Институте были возражения, но не от Половцова, а от Игнатьева... и от меня, ибо назначенная сумма 12 000 р.... столь ничтожна, что на нее нельзя устроить учреждение, ...лучше эти деньги употребить на солидные экспедиции археологов. За этими возражениями было положено отложить дело до приезда Нелидова, который тогда был уже в Берлине. По приезде его, и по его объяснениям, дело прошло без затруднений». Основанию РАИКа посвящены также три письма, хранящиеся в ЦГИА СПб.: Троицкого – Победоносцеву от 1888 г. (ЦГИА СПб. Ф. 2182. Оп. 1. Д. 161); П. Б. Мансурова, помощника секретаря императорского посольства в Константинополе, о проекте открытия РАИКа от 20 мая 1890 г. (Там же. Д. 172); письмо А. И. Нелидова И. Е. Троицкому (Там же. Д. 176). Наконец, 8 января 1896 г. Троицкий избирается почетным членом РАИКа (письмо Ф. И. Успенского: ОР РНБ. Ф. 790).

Переписка И. Е. Троицкого составляет одну из наиболее объемных и интересных частей его архива. На первом месте здесь стоят письма Георгия Павловича Беглери – «русского грека» в Константинополе, одного из активнейших членов РАИКа.²⁶ Г. П. Беглери (1850–1923)²⁷ – грек родом из Константинополя, получил образование в России, принял русское подданство и служил в охране Александра II. Затем он вернулся в Константинополь, где в течение многих лет служил в Русском агентстве Общества пароходства и торговли; после 1901 г. он переехал в Смирну. Архив и библиотека его погибли во время малоазийской катастрофы.²⁸ В письме к И. Е. Троицкому от 11 июня 1892 г. Беглери подробно излагает свою биографию. В 1860 г., в возрасте 9 лет, по желанию отца и дяди, архим. Григория,²⁹ он был отправлен в Одессу для обучения в греческом коммерческом училище. Затем он поступил во Вторую одесскую гимназию, которую не смог окончить по причине смерти своего отца и своего дяди (в начале 1866 г.). Вернувшись в Константинополь, он окончил греческое национальное училище на средства княгини Т. Б. Потемкиной, которая в 1867 г. снабдила его рекомендательным письмом к гр. Адлербергу для определения в какое-нибудь военное учебное заведение. В августе 1867 г. Беглери отправляется в Крым, где в то время находилась Главная квартира Александра II. Проследовав в Петербург вместе с шефом жандармов П. А. Шуваловым, он принял присягу и начал службу в корпусе охранной стражи императора. Через три года он был вынужден покинуть Россию и начал свою службу в Русском агентстве Общества пароходства и торговли. Во время русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Беглери был драгоманом в действующей армии, а затем был отправлен в Константинополь в качестве агента Генерального штаба, чтобы доставлять необходимые сведения шефу жандармов ген. Мезенцеву. В Константинополе Беглери был арестован как корреспондент русских газет, но был спасен от турецкой тюрьмы германским послом, который поместил его в посольскую больницу. После заключения Сан-Стефанского мира Беглери отправился на два года в Европу, где выполнял поручения Мезенцева и Игнатьева. Затем он вернулся в Константинополь и продолжал службу в агентстве Общества пароходства и торговли.³⁰

Беглери имел обширные связи в среде греческого духовенства, был вхож в Патриархию. Будучи всецело преданным России и русским интересам на Востоке, он считал своим долгом поставлять сведения для Св. Синода о внутренней жизни Константинопольского патриархата. Эти сведения он регулярно сообщал в частных письмах Троицкому (начиная с 1878 г), на основании которых Троицкий писал свои обозрения «Православный Восток за минувший год» для «Церковного вестника». По известиям из этих писем корректировалась русская церковная политика на Востоке; большую часть писем Беглери Троицкий препровождал Победоносцеву, предварительно исправив грамматические ошибки и подписав перевод греческих фраз.³¹ Согласно теме данного обзора мы рассмотрим здесь только те сведения из писем Беглери, которые касаются его занятий историей Византии и деятельности в РАИКе.

Служба в агентстве пароходства и торговли тяготила Беглери, и он находил отдых в занятиях археологией и историей. Троицкий долгое время был его единственным русским ученым корреспондентом в этой области, и Беглери с удовольствием выполнял различные его поручения по покупке редких книг. Начинается переписка осенью 1878 г. Поначалу Беглери выполнял для Троицкого роль библиографа; через него Иван Егорович пополнял свою библиотеку редкими и старинными изданиями. В письме от 18 декабря 1878 г. (на русском и греческом языках, 2 л.) он посылает каталог из 47 наименований редких греческих книг XVIII–XIX вв. (Пидалион изд. 1800 г., Догматическое и нравственное богословие Мосхопула, Έορτολόγιον Никодима Святогорца и др.). Здесь же он высказывает желание быть постоянным корреспондентом «Церковного вестника» в Константинополе. Подобные списки отправленных Троицкому книг и описание истории приобретения некоторых из них содержатся в письмах от 14 и 23 декабря 1878 г., 11 января 1879 г., 12/24 мая 1879 г. Беглери говорит об известном греческом филологе-византинисте К. Н. Сафе, который прибыл в Константинополь и работал над многотомной историей Византии.³² Сам Беглери в это время занимается составлением русско-греческого словаря (письмо от 25 сентября 1880 г.) и в этой связи просит Троицкого приобрести для него второе издание толкового словаря В. И. Даля (письмо от 8 октября 1881 г.). Здесь же идет речь о диссертации Троицкого по армянскому вопросу: «Вашу книгу также получил и передал ее Дерконскому митрополиту, он же передал ее собранной комиссии по поводу армянского вопроса. Книга эта до сих пор оставалась неизвестной здешнему православному клиру, поэтому все остались довольны; как я узнал, теперь сделали извлечение из этой книги о. архимандрит Зигавинос и Вафидис и представили св. Патриарху. Говорят, и это должно быть верно, что после этого вся программа комиссии изменена».

25 июня 1881 г. Беглери извещает Троицкого о том, что с сентября греческое Филологическое общество будет издавать ежемесячный журнал, и пишет о содержании предполагаемого тома. Жалуется он и на трудности, с которыми приходится сталкиваться при издании журнала Филологического общества: в 1882 г. турецкое правительство запретило Филологическому и Средневековому обществам издавать свои труды. «Никому не известны причины – Маврогенис Эффенди, личный медик султана и председатель Филологикос Силлогоса, много потрудился до сих пор об этом, но ни к чему не привело его влияние и хорошее знакомство с двором Султана» (письмо от 1 апреля 1882 г.).

Письмом от 21 июня 1884 г. Беглери сообщает Троицкому о посещении Константинополя В. Г. Васильевским, Ф. И. Успенским и Η. П. Кондаковым. «Пользуясь случаем 15-тидневного пребывания у нас В(асилия) Гр(игорьевича), в продолжение которого [он] успел посетить все почти знаменательные византийские памятники, [я] старался быть ему полезным, особенно в знакомстве со многими нашими учеными по византологии, чем он остался очень доволен». Васильевский посетил и дом Беглери в Терапии, о чем тот с гордостью пишет Троицкому. Василий Григорьевич оставил Беглери поручение приобрести в Константинополе ряд книг для университетской библиотеки, а также составлять для него по три-четыре раза в год библиографический листок о всех новых изданиях, выходящих в Константинополе и в Афинах. Наряду с краткими сообщениями о высылке книг (например, «Библиотеки Маврокордатоса» А. И. Пападопуло-Керамевса – письмо от 20 сентября 1884 г.) и каталогами новых книг Беглери порой дает подробную характеристику некоторых изданий. Так, рекомендуя «Агиологические памятники» иеродиакона Феофила, вышедшие в Венеции в 1884 г., он говорит, что такая публикация рукописных материалов может быть оценена по достоинству только таким сведущим византинистом, как Троицкий (письмо от 6 ноября 1884 г.), а затем детально излагает текстологические вопросы, связанные с житием Константина Великого еп. Игнатия Силимврийского, историком Евтропием и др.

Ряд писем посвящен переводу на греческий язык и изданию «Автобиографии Михаила Палеолога», опубликованной Троицким в 1885 г. (речь идет о переводе исследовательской части работы). «Ждем с нетерпением Автобиографию Михаила VIII Палеолога, которую постараюсь перевести на греческий и напечатать ее в ’Εκκλησιαστικὴ ’Αλήθεια», – пишет Беглери 7 января 1882 г. В письме от 17 апреля 1886 г. он возвращается к этому вопросу: «Я желал тогда еще ответить Вам немедленно, но не хотел этого делать раньше, чем напечатаю в переводе на греческий язык предисловие Ваше к Автобиографии Михаила Палеолога, но вот, к великому моему сожалению и сожалению многих других, ни одна здешняя редакция журналов не берется напечатать его вследствие строгого предписания Министерства печати (цензуры) воздерживаться от всяких предметов, касающихся истории Византии; теперь одно только остается средство, а именно – послать перевод предисловия с текстом Автобиографии в Афины». Через полгода он уже извещает Троицкого о том, что «Автобиография Михаила Палеолога» напечатана, и обещает отправить автору один экземпляр (письмо от 19 ноября 1886 г.). «Хорошо было бы, – продолжает в этом же письме Беглери, – если в Вашем архиве есть еще что-нибудь для напечатания, т. е. из найденных Вами в архивах рукописей – переслать мне и предоставить издать их от Вашего имени». И наконец, 7 января 1888 г. он пишет, что уже два раза просил, чтобы ему выслали из Афин экземпляр Δελτίον τῆς «Ελληνικῆς καί »Εθνολογικῆς "Εταιρεῖας, где помещена «Автобиография Михаила Палеолога», но до сих пор не получил его по причине отъезда секретаря этого общества. 31 марта 1888 г. Беглери вновь напоминает Троицкому о том, что с нетерпением ждет какой-нибудь его труд для перевода и публикации.

В письме (без даты, март 1889 г.?) идет речь об известном византинисте А. А. Пападопуло-Керамевсе: «Высылаю Вам... несколько трудов г. Пападопуло-Керамевса, которые имеют появиться через 3–4 месяца в сборнике Филологического общества. Господин Керамевс обещал мне их, прибавив, что Вы первый будете их иметь – труды эти очень интересны. Г-н Пападопуло-Керамевс завтра отправляется с нашим пароходом в Яффу, он назначен секретарем при блаженном патриархе Иерусалимском... Молодой труженик с величайшей радостью принял предложение блаженного патриарха в полной уверенности, что материальное это для него обеспечение даст ему возможность продолжать с усердием свои научные занятия. Все, лично знающие Керамевса, весьма обрадовались за посланное ему Провидением это материальное обеспечение». «К сожалению, место секретаря Пападопуло-Керамевс занимал недолго, так как он плохо владел французским языком» (письмо Беглери Троицкому от 22 июня 1889 г.).

Большое число писем посвящено археологическим раскопкам, которые Беглери производил самостоятельно в окрестностях Константинополя. В письме от 12 мая 1889 г. он подробно рассказывает о раскопках, предпринятых в местности Кючюккей около Эгюпа.³³ Ему удалось найти там надпись VI–VII вв. с упоминанием имени патрикия Дексикрата, множество кирпичей с крестами, обломков мрамора с орнаментами, а также несколько каменных оснований св. Трапезы, т. е. престола церкви. В письме от 18 мая 1889 г. Беглери следующим образом описывает свои раскопки: «Полтора уже месяца, как я втихомолку, потому [что] турецкое правительство строго воспрещает это, произвожу раскопки в окрестностях Константинополя. Начиная с того места, где нашлась икона, Вам известная, сегодня уже, слава Богу, могу смело сказать Вам, что нашел теперь следы монастыря Δεξικράτου καί Οὑρβικίου, упоминаемого в пятом или шестом столетии...». Беглери проводил эти раскопки с большими затруднениями и опасностью для себя со стороны турецких властей, поэтому он был вынужден доложить о них русскому послу А. И. Нелидову и просить его помощи в том случае, если он попадет за свою смелость в турецкую тюрьму. Нелидов обещал защищать Беглери и со своей стороны просил его взять с собой несколько человек из посольства, в том числе А. И. Кирпичникова, для совместного обозрения местности. Беглери был вынужден, однако, отклонить это предложение, чтобы не привлекать внимания турок (письмо от 12 июня 1889 г.). В следующем письме (от 22 июня) он сообщает о дальнейшем ходе работ и о своих новых находках, а именно: полкапители ионийско-коринфского ордера, куски стекол, гвозди, монетки, кусок мрамора с рельефным изображением какого-то святого без головы и без надписи, а также куски мрамора с орнаментом в виде крестов. Далее Беглери докладывает, что он приостановил здесь свои раскопки и стал работать в противоположном направлении, в монастыре св. Феодора, в котором подвизался патр. Евфимий до того, как император Лев построил для него в Псаматии монастырь τοῦ Άγάθου. Жалуется он в этом письме и на отсутствие хорошей карты и просит Троицкого снабдить его штабной русской картой. В письме от 28 сентября 1889 г. Беглери в эмоциональных тонах выражает свой восторг от занятий археологией: «Моим раскопкам я предан телом и душою, – даже до того увлекся, что ежели имел [бы] маленькое состояние, оставил бы свое тупое занятие (в Обществе пароходства и торговли. – Л. Г.) и занялся бы этим делом исключительно». Описывает он здесь и свои дальнейшие находки – баптистерий из кирпича, основания храмов в десяти местах за Эгюпом; он делает предположение, что эти развалины являются остатками знаменитого монастыря св. Маманта. В письме от 27 декабря 1892 г. Беглери снова возвращается к своим археологическим интересам и сообщает, что обнаружил надпись с именем Богородицы, на основании которой он определил местоположение Халкопратийского храма Божией Матери: «Храм этот находится по направлению [к] северо-западу от atreum св. Софии на 250–60 шагов, против как раз главного входа церкви св. Софии».

В нескольких письмах Беглери сообщает сведения об уникальной рельефной иконе Богоматери на красном камне. Письмом от 4 мая 1889 г. он информирует Троицкого о том, что древняя икона на порфирите уже находится у него, и он хотел бы передать ее своему корреспонденту; сделает он это, скорее всего, через русское посольство. С этой находки, собственно, и начались его археологические раскопки. По мнению Беглери, икону следует отнести к XI в. (письмо от 23 августа 1899 г.) или к VIII–IX вв. (28 сентября 1899 г.). «Чтобы именно успокоиться, я ее недавно показывал специалисту по иконописанию, профессору Киевской Академии А. А. Дмитриевскому, который возвращался с Афона и оставался в Константинополе несколько дней. Дмитриевский, когда ее увидел, до того пришел в восторг, что просил меня снять с нее копию, но я этого не дозволил, – он говорил, что ему никогда не приходилось видеть подобную прекрасную выпукло-рельефную работу византийскую, и что, по всем данным, работу эту следует отнести смело к 10-му столетию». 28 мая 1890 г. Беглери отправляет эту икону с архим. Арсением, настоятелем Константинопольского подворья в Москве, и говорит о том, что надпись на ней позднейшего времени, скорее всего, относится к XV–XVI вв. К сожалению, нам не удалось установить местонахождение иконы в настоящее время.

Дальнейшая переписка Беглери с Троицким касается главным образом организации и работы Русского археологического института в Константинополе. В письме без даты (получено 12 марта 1893 г.) Беглери сообщает, что дело об открытии Археологического института удалось, и с июля месяца он начнет свои занятия. В этой связи он высказывает свои соображения по поводу его организации: «Смею опять же обратить Ваше внимание на то обстоятельство, что если русское правительство желает действительно поднять свое православное знамя и престиж в среде православных на Востоке и дело делать, оно должно назначить в качестве директора этого Института без всякого колебания исключительно одного из профессоров Духовных академий, и именно профессора Покровского. Поверьте, что такое назначение не только принесет делу неоценимую пользу с точки зрения науки, но и много будет способствовать тому, чтобы и турки скорее мирились с этим нововведением со стороны официальной России». Далее Беглери излагает те затруднения, которые, на его взгляд, институт встретит в первые годы своего существования. Турки непременно будут бороться с деятельностью института и ни под каким видом не допустят систематических раскопок ни в самом Константинополе, ни в его окрестностях. Не допустят они и продолжительных загородных экскурсий, так как вдоль линии Анастасиевых стен турки строят различные укрепления от Черного моря до Мраморного. «Поэтому, – продолжает он, – занятия Института сначала будут иметь чисто филологический характер, и главным образом будут изучаться и проверяться памятники христианские, которые есть налицо и которые до сих пор были или мало изучены, или не обращали на них должное внимание, а их-то немало». В письме от 21 февраля 1894 г. Беглери вновь выражает беспокойство по поводу организации РАИКа: «Смею довести до Вашего сведения, что здесь уже известно, что дело это провалилось, как это мне говорили, и что противниками в Государственном] Совете этого Института выступили Половцов и граф Игнатьев. Конечно, не мне судить о мотивах, побудивших их быть против такого учреждения, но не могу одновременно и не выразить свое сожаление о неосуществлении такого многознаменательного и многополезного дела». Далее Беглери дает пространное обоснование необходимости основания института. Главные положения этого обоснования совпадают с идеями других проектов организации РАИКа: здесь говорится о необходимости создания русского научного учреждения для изучения христианских памятников Востока, о помощи русским студентам и молодым ученым, исследующим эти памятники, и др. По мнению Беглери, необходимо сделать институт подведомственным Палестинскому обществу, чтобы избавить его от подозрений в политической деятельности.

Письмо от 28 июня 1894 г. содержит рассказ о землетрясении, происшедшем в этот день в 12 ч. 30 м. в Константинополе.³⁴ Во время этого стихийного бедствия Беглери вместе с Д. Ф. Беляевым, Η. Ф. Красносельцевым и Д. В. Айналовым находился в храме св. Ирины. «Описать Вам наше ужасное положение в этот несчастный момент я не могу. Я Вам передаю только то, что мы до того растерялись в этот момент, что не знали, куда направиться, стены вместе с штукатуркой и разными оружиями валились на пол вокруг нас, и от пыли все стало темно; бегали мы, куда нас несло Провидение, без всякой памяти и только опомнились, когда очутились в открытом поле – тогда увидели снаружи, что весь храм св. Ирины от самого купола до самого основания пострадал сильно. В храме св. Софии треснули боковые стены, люди не смеют входить в свои дома, опасаясь повторного землетрясения; богословская школа на о. Халки наполовину разрушена». Это письмо написано непосредственно после землетрясения неровным почерком на небольшом листке бумаги и является живым свидетельством пережитого события.

Как известно, Г. П. Беглери был одним из активнейших сотрудников РАИКа. Он подарил институту свою археологическую коллекцию (304 единицы), впоследствии содействовал приобретению рукописей. В письме от 25 февраля 1895 г. он полностью приводит текст своей речи при открытии РАИКа и ответную речь Ф. И. Успенского.³⁵ В другом письме он говорит о своем намерении издать рукопись автора X в. Константина Асикрити «Ἔκφρασις τοῦ ναοῦ τῶν Ἁγίων Ἀποστόλων».³⁶ В подготовке этого издания принимал участие Ф. И. Успенский: будучи на Афоне, он еще раз сравнил копию Беглери с оригиналом текста, хранящимся в библиотеке Лавры. Письмо от 1 мая 1896 г. посвящено знаменитому пурпурному Сармисахлийскому Евангелию, в настоящее время хранящемуся в Российской национальной библиотеке:³⁷ «Александр Иванович Нелидов выехал из Константинополя на одном пароходе вместе с духовными представителями патриархов. Он везет в Россию весьма редкий памятник – Евангелие, купленное недавно государем императором за 1000 т[урецких] лир в Кесарийском Вилаете, в местности под названием Сармы-Сахлы». Беглери дает общее описание кодекса, отмечает его орфографические особенности и посылает фотографический снимок одного листа, который просит передать К. П. Победоносцеву.

В ряде писем Беглери обсуждаются работы известного греческого византиниста М. И. Гедеона.³⁸ Троицкий получал от своего корреспондента все его новые публикации; письмом от 31 марта 1888 г. (1 л.) Гедеон просит о помощи изданию Πατριαρχικαὶ πίνακες, которое прекратилось в связи с церковными неурядицами в Константинополе. Троицкий выхлопотал в Синоде денежное вспомоществование, благодаря которому книга увидела свет (переписка с К. П. Победоносцевым о сочинениях Гедеона 1888 г.: ЦГИА СПб. Ф. 2182. Оп. 1. Д. 137).³⁹ В письме ОТ мая 1898 г. Беглери излагает суть своей полемики с Гедеоном по поводу его работы Βυζαντινὸν ἑορτοδρόμιον.⁴⁰ «Кстати о Гедеоне, – продолжает автор письма, – наши отношения в последнее время с ним стали немного натянутыми, и вот почему: два года тому назад прибыл в Константинополь профессор Дмитриевский из Киева и занимался здесь при библиотеке Св. Гроба в Фанаре. Гедеон, узнав об этом и будучи с ним знаком, старался узнать, какими он интересуется рукописями. Узнав от него же, что он готовит к печати и Типикон монастыря Св. Авксентия, [он] воспользовался доверием проф. Дмитриевского и после его выезда из Константинополя... поддался этому... искушению и предпринял издать этот Типикон сам».⁴¹ Как и при издании других своих книг, так и в этом случае Гедеон обратился к Беглери с просьбой об исходатайствовании денежного пособия от И. Е. Троицкого. Беглери, однако, отказал ему в содействии и заметил, что намерение опередить в этом издании проф. Дмитриевского не делает Гедеону чести. Несколько позже Беглери узнал, что печатание типика началось-таки в Афинах с посвящением Троицкому. «Гедеон, – продолжает Беглери, – состоит тайным агентом турецкого правительства, что, впрочем, не может помешать работе Археологического института, так как легко можно не сообщать ему о предполагаемых экспедициях».

Благодаря ходатайству И. Е. Троицкого увидели свет и другие научные труды греков – жителей Турции. 12 сентября 1889 г. он просит К. П. Победоносцева содействовать опубликованию двух трудов Мазараки, секретаря Александрийской патриархии и православной общины в Каире: «Каталог древних рукописей Александрийской патриаршей библиотеки с предисловием, комментариями и объяснениями» и «Исторические очерки Александрийского патриаршего престола с 15 по 19 столетия». «За недостатком средств Мазараки вынужден печатать свои работы в виде отдельных статей в греческих газетах; печатание растянется, таким образом, на много лет и приобрести его для библиотек будет трудно», – мотивирует свою просьбу Иван Егорович. В архиве ученого хранится черновик докладной записки, адресованной Победоносцеву, – «Мнение по вопросу о выдаче г. Мазараки субсидии на издание составленного им каталога рукописей» (9 + 4 л.), где подчеркивается своевременность и целесообразность издания этих трудов, их соответствие современным научным требованиям. Опубликовать их следует, по мнению Троицкого, в количестве 200 экземпляров. Последующие ученые сочинения этого автора стали библиографической редкостью вскоре после их издания. Так, в мае 1898 г. Беглери препровождает Троицкому книгу Мазараки об александрийском патриархе Митрофане Критопуло, которую он взял из одной частной библиотеки на срок 6 месяцев; купить же ее оказалось невозможным.⁴²

Значительное место в эпистолярном наследии Троицкого занимает его переписка с византинистами-коллегами из Москвы и Петербурга. Работе с греческими рукописями посвящены письма архим. Арсения (Иващенко), настоятеля московского Заиконоспасского монастыря (впоследствии епископа Кирилловского). В письме от 25 мая 1886 г. он пишет, что когда-то Троицкий говорил ему, будто Арефа Кесарийский известен не только своим толкованием на Апокалипсис, но и другими произведениями. Арсений нашел рукопись с его сочинениями в Московской Синодальной библиотеке и интересуется, откуда Ивану Егоровичу стало известно об их существовании. Арсений намеревался заняться этими трудами Арефы, полагая, что занятий хватит года на три. Ответное письмо Троицкого о подготовке им издания Арефы огорчило его: «Признаюсь, не без прискорбия прочел я известие Ваше о том, что Вы уже списали Арефу; ну, дай Бог сил Вам поскорее издать его в свет. Очень интересны его произведения» (письмо от 29 мая 1886 г.). В письме от 22 октября 1886 г. речь идет о житии св. Мелетия Миупольского; здесь же Арсений сообщает о своей работе по копированию рукописи Синопсиса, или свода спорных пунктов между греками и латинянами в начале XIII в. Он надеется перевести «Антирретика» патр. Филофея;⁴³ «Евстафия Солунского тоже не хотелось бы оставить недоделанным... и потому весьма обяжете меня, если позволите попользоваться статьей о нем, помещенной в 10-м, кажется, томе Σύλλογος».⁴⁴ Занятиям в Синодальной библиотеке Арсений посвящает три дня в неделю; «да и хожу не столько для занятий, сколько для развлечения: потому что порою очень бывает тоскливо в монастыре» (письмо от 3 декабря 1886 г.).

В последующих письмах обсуждается вопрос о библиотеке еп. Порфирия Успенского:⁴⁵ «Когда же, наконец, решится судьба Порфирьевской библиотеки? Или и по этому делу запросят Бисмарка?» (письмо от 15 сентября 1887 г.). 3 января 1888 г. Арсений описывает очередные затруднения, которые возникли при попытках определить судьбу библиотеки Порфирия: «Отец Амфилохий решительно ничего не знает о судьбе Порфирьевской библиотеки и даже приходит в некое раздражение при воспоминании о ней. При случайных встречах с высокопоставленными особами он, бывало, заговаривал о сем предмете, но убедившись, что «книжные пустяки» дают повод только к милостивому глумлению, перестал и говорить об этом с кем бы то ни было. Я со своей стороны полагаю, что «когда-нибудь» решат это дело там, в высших сферах». Наконец, в том же 1888 г. по ходатайству Троицкого книги были переведены в Московскую Синодальную библиотеку, о чем свидетельствует письмо Арсения от 19 декабря 1888 г.: «Позволю себе немного поболтать о библиотеке преосв. Порфирия, которая, при Вашем содействии, поступила в Синодальную Московскую и таким образом сделалась более доступной, чем если бы расчленилась или же сдана была в какую-нибудь другую. Библиотека еще не разобрана, да при нын[ешних] холодах это и невозможно; но сколько можно было заметить при беглом осмотре в два приема, стоит внимания и заключает в себе довольно книг, которые принесут пользу и облегчение людям, имеющим охоту заниматься «древностями». По кр[айней] мере я очень доволен, что есть под руками такое собрание, уже избавившее меня от выписки некоторых изданий». В письмах от 1889 г. Арсений говорит о публикации греческого текста и перевода Похвального слова св. Евфимию Мадитскому (4 марта, 21 мая, 31 октября), оттиски которого он отправил Троицкому;⁴⁶ 2 апреля 1890 г. – о печатании Похвального слова св. Димитрию Солунскому Иосифа Студита;⁴⁷ 1 января 1891 г. – «Четырех неизданных произведений Нила, митрополита Родосского, XIV в.».⁴⁸ Все эти тексты изданы им по рукописям Московской Синодальной библиотеки.

В архиве И. Е. Троицкого хранится 8 писем ( 1886–1888 гг.) известного палеографа архим. Амфилохия Сергиевского.⁴⁹ В одном из первых писем (без даты) он благодарит за избрание в почетные члены Санкт-Петербургской Духовной академии. «Труды мои не сильны, но сознаю сам, что они (многие из них капитальны и едва ли повторимы) полезны для науки» – так оценивает он свою научную деятельность. В письме от 19 января 1886 г. Амфилохий говорит о своих занятиях новозаветными текстами и издании палеографических альбомов со снимками рукописей, содержащих эти тексты, жалуется на дороговизну изготовления хромолитографий. «Донельзя много занимаюсь. Хочется закончить книги древлеславянского Нового Завета. Теперь осталось печатать не более 10-ти листов печатных в 8 д[олю] листа.⁵⁰ Тружусь над Апостольским словарем. А когда Вы были у меня, в это время я был в Чудове монастыре на дворе с фотографом, который снимал фотографически весь Новый Завет, писанный рукой св. Алексия, и в 7 дней был окончен» (письмо от 31 декабря 1887 г.).⁵¹

Темой многих писем Амфилохия является библиотека Порфирия Успенского. В письме (без даты) он благодарит Троицкого за хлопоты и пишет, что не имеет значения, куда ее поместить, лишь бы ею могли пользоваться все ученые, но лучше в Синодальную библиотеку, так как ей Порфирий дарил свои последние сочинения. В письме от 26 декабря 1887 г. Амфилохий сетует на то, что библиотека Порфирия все еще опечатана и не сдается в Синодальную библиотеку: «Надо бы этому конец сделать самый короткий, осмотреть... и сдать в Патриаршию библиотеку. Многие ученые давно бы извлекали пользу из книг пр. Порфирия». Назначение на угличскую кафедру в 1887 г. было для архим. Амфилохия неприятным известием: «Быть может, найду древности в Угличе, где будет моя обитель, там займусь с усердием. Я о древностях этого города не имею никакого понятия. Как расставаться с Москвой, где бесчисленное множество сокровищ древних? Только то утешает, что многими из этих сокровищ я уже воспользовался, или снимками, или гравированием, или фотографическими снимками» (письмо от 15 апреля 1887 г.). В Угличе основным научным занятием Амфилохия была работа с архивом св. Димитрия Ростовского: «Я здесь копаюсь в рукописях св. Димитрия, и писанных его рукой, и другими руками его же сочинений, не изданных в свет» (письмо от 26 декабря 1887 г.). Часть этих сочинений он отправил Троицкому, драмы на Страсти Господни издал сам, готовил к печати летописец, писанный рукой св. Димитрия (письмо от 8 апреля 1888 г.).⁵²

В двух письмах А. Е. Викторова⁵³ идет речь о пересылке Троицкому рукописи сочинений Никифора Феотоки из Румянцевского музея (№ 328) (письмо от 17 августа 1879 г.) и отправке трудов самого Викторова («Стефанит и Ихнилат», каталог рукописей, каталог Беляевских актов, списанный его помощником) (письмо от 15 ноября 1882 г.).⁵⁴

В архиве И. Е. Троицкого хранится также 11 писем Г. С. Дестуниса (1884–1887 гг.). Обсуждается здесь изданная Троицким «Автобиография Михаила Палеолога», экземпляр которой получен Дестунисом: «"Автобиография» имеет в моих глазах огромный интерес; об открытии ее слышал я от Вас лет шесть тому назад и постоянно поджидал ее напечатание. Ваше послесловие крайне полезно и нужно для читателя, потому что оно указывает настоящую точку зрения, с которой должна быть рассматриваема автобиография, а именно это апология, как Вы верно ее определили» – такую оценку дает Дестунис труду Троицкого (письмо от 15 декабря 1885 г.). Предметом трех писем становится книга пророчеств Агафангела: «Есть средневековый инок-грек Агафангел, написавший когда-то по-гречески, говорят, в XIII в., какие-то «пророчества» о будущей судьбе народов. Когда была издана эта книга, мне ни из каких данных не известно: «пророчества» же его были в разные времена между греками в большом ходу. В связи они с проречениями Льва Мудрого и с апокрифом Мефодия Патарского, и того не знаю» (письмо от 21 апреля 1886 г.). 22 мая 1886 г. он благодарит Троицкого за присылку сборника проречений (Συλλογή). «От первых 3 глав Агафангела, которые я успел прочесть, повеяло холодом, и почувствовалось что-то деланое. Из прежнего письма Вашего я вижу, что и Вас он не удовлетворил». Наконец, в письме от 7 мая 1887 г. Дестунис просит достать через университет ту же книгу, афинский сборник разных проречений. «Она мне очень нужна уже по другому поводу – не ради знакомства с Агафангелом, а для уразумения ее состава».⁵⁵ В письмах от 23 февраля и 16 мая 1887 г. Дестунис обсуждает присланный ему Троицким сборник Стефаници и по этому поводу отмечает: «Душевно Вам благодарен за присылку мне Сборника Стефаници: я уже нашел в нем несколько разночтений по одной из статей Уваровских греческих пергаминов, которые я списал, перевел и комментировал» (письмо от 16 мая).

В 60 письмах В. Н. Хитрово (1884–1896 гг.), наряду с обсуждением политических дел, касающихся восточного вопроса, встречаются сведения о рукописях. Так, 27 марта 1886 г. Хитрово пишет: «Прилагаемое при сем начало и конец греческой рукописи паломника, многоуважаемый Иван Егорович, прислан мне с таким вопросом: известен ли он и напечатан ли?». 15 апреля он снова напоминает Троицкому об отрывке рукописи. В следующем письме, от 17 мая 1886 г., Хитрово просит своего корреспондента сообщить ему какую-нибудь информацию о греческих описаниях Константинополя XVII – начала XVIII столетия, а также определить источник перечня церквей Константинополя, приведенный в рукописи Барского.⁵⁶ В середине 80-х гг. Хитрово передавал Троицкому две рукописи – каталоги манускриптов монастырских библиотек, одна из них лавры св. Саввы Освященного. Доставлены они были архим. Антонином Капустиным. Теперь Хитрово просит вернуть их (письмо от 22 января 1888 г.). В трех последующих письмах обсуждается перевод Троицким «Сказания» Иоанна Фоки: «Последний лист Вашего перевода Иоанна Фоки отослал сегодня в типографию, остается предисловие, русский указатель к нему сделаем, но за греческий не берусь. Не найдете ли возможным поручить его составление кому-нибудь у Вас в академии?» (письмо от 17 апреля 1889 г.). В письме от 6 мая он просит Троицкого сделать заглавный титул на греческом и русском языках, а 30 июня сообщает о том, что Иоанн Фока окончен и на днях выйдет в свет.⁵⁷ Беспокоит Хитрово и судьба недавно прибывшего в Петербург А. И. Пападопуло-Керамевса. В этой связи он приглашает Троицкого в канцелярию Палестинского общества для того, чтобы решить, какие из его трудов следует напечатать. «Кроме Вас и, конечно, Пападопуло, я позволил себе пригласить еще В. Г. Васильевского и Г. С. Дестуниса» (письмо от 26 марта 1890 г.). Наконец, 16 ноября 1891 г. Хитрово извещает своего корреспондента о том, что Г. С. Дестунис тяжело болен и находится при смерти. «Для нас это потеря, в данном случае немаловажная».

В архиве Троицкого сохранилась часть переписки с И. С. Бердниковым, профессором канонического права Казанской Духовной академии. В письме от 26 июня 1889 г. он просит Троицкого помочь ему с выпиской греческих газет; от А. С. Павлова Бердникову известно, что при газете ’Αλήθεια – официальном органе Константинопольского патриархата – печатаются акты патриархата. Далее в письмах Бердникова идет речь об одном интересном каноническом вопросе, а именно о восприемниках в современной Греческой церкви. «Мне в общих чертах известно, что у греков действительно и обычаи допускают не только пару, но и многих восприемников. Но мне неизвестно, поминаются ли на молитвах многие восприемники и записываются ли в метрики». Он обращается к Троицкому с просьбой выяснить это у духовенства Греческой церкви в Петербурге. Второй вопрос, который задает Бердников своему корреспонденту, касается перевода 211-й статьи греческого Номоканона и определения значения слов в контексте этой статьи.

Троицкий подробно ответил на это письмо, и его ответ породил у Бердникова очередной список вопросов, которые он задает 8 ноября 1891 г., а именно: всегда ли требуется (у современных греков), чтобы была пара восприемников, и когда начался этот обычай; действительно ли оба восприемника держат крещаемого младенца; действительно ли поминаются в молитвах оба восприемника в двойственном числе; существует ли препятствие к браку между ними; правда ли, что восприемники называются ἀνδρόγυνον. В заключение Бердников пишет, что ему едва ли придется печатно воспользоваться этими сведениями в ближайшее время, так как А. С. Павлов, на заметку которого он собирался отвечать, сам не хотел появления ответа на нее. Ответ Троицкого на это письмо последовал 5 декабря.⁵⁸ Переписка Бердникова с Троицким по вопросу о восприемниках возникла в связи с полемикой между И. С. Бердниковым и А. С. Павловым.⁵⁹

Богатая информация содержится в 33 письмах А. С. Павлова (1878–1889 гг.). В письме от 12 ноября 1878 г. идет речь об обмене дубликатами греческих книг из библиотек обоих ученых. Здесь же с иронией обсуждается диссертация Т. В. Барсова, профессора канонического права в Петербургской Духовной академии:⁶⁰ «Итак, Барсовский патриарх потерпел καθαίρεσιν? За ним были, конечно, разные грешки не только исторические, но и канонические, однако ж, по моему мнению, не такие, которые бы не допускали некоторой οἰκονομίας или dispensationis. Большой ли, например, грех, что мой питерский однокашник не умеет отличить Эклоги от Эпанагоги? Мало ли книг на свете? всех не пересчитаешь! Но скверно, если канонист так заявляет о своем незнакомстве с Эклогами и Эпанагогами, что отсюда видно и полнейшее незнание нашей Кормчей: такой грех не отпустится ни в сии век, ни в будущий».

В двух письмах от февраля-марта 1879 г. идет речь о «Законодательстве иконоборцев» В. Г. Васильевского, сочинении, от которого Павлов остался в восторге («прелестная вещица»). Интересуется Алексей Степанович работой Троицкого над сочинениями Арефы: он спрашивает, полностью ли намерен издавать их его корреспондент или κατ’ ἐκλογήν; те из них, которые касаются канонических вопросов, уже давно им списаны и готовы к изданию. Однако Павлов не собирается становиться на чьем-либо пути и согласен уступить Троицкому издание этого текста. Сам он испытал далеко не приятные чувства, когда увидел в печати труд Васильевского о законодательстве иконоборцев, ибо он сам много потрудился над московскими рукописями, содержащими эти памятники. «Чем скорее возьметесь за Арефу, тем лучше. Само собою понятно, что нужно издавать всего Арефу, всего Глику, всего Льва Хонского», – продолжает Павлов этот разговор в письме от 23 марта 1879 г. Два сочинения митр. Льва Хонского он сам намеревается издать в «Университетских записках» (письма от 18 и 23 марта). «Сочинения Льва Хонского еще раз проверены мною по рукописи. Это – в[есьма] редкая в византийской письменности штучка: прямо выхвачена из жизни и болтовни не так много, как у Вашего Арефы» (письмо от 22 февраля 1880 г.). В письме от 17 декабря 1881 г. Павлов сообщает о своем намерении издать в «Христианском чтении» византийские "Ανέκδοτα по брачному праву и статью по поводу книги прот. М. И. Горчакова «О тайне супружества». «В среде юристов установился взгляд на о. Горчакова как благодетельного реформатора и сведущего обличителя канонической несостоятельности наших церковных законов о браке. Словом: юристы вполне усвоили взгляд самого автора на книгу как на необходимую и давно желательную инструкцию Св. Синоду по предмету его дальнейшей законодательной деятельности в брачных делах» (письмо, датированное Пятидесятницей 1882 г.). Сам Павлов невысокого мнения об этой книге, о чем он говорит и в своей статье.⁶¹

В письмах А. С. Павлова мы находим и его суждение об организации РАИКа: «Вероятно, Вы (и Василий Григорьевич, которому передайте мой низкий поклон) получили от нашего посла в Константинополе (Нелидова) письмо с просьбой сообщить свои мысли насчет предполагаемого там «ученого учреждения, посвященного собиранию и разработке научного материала на всем протяжении христианского и мусульманского Востока в этнографическим, археологическом, художественном и богословском отношениях». Мысль, конечно, добрая. Но я довольно смутно представляю себе способы и формы ее осуществления. Думаю рекомендовать следующее: 1) облегчить (т. е. удешевить) для русских ученых путешествия на Восток, как Палестинское общество облегчило для богомольцев путешествие во Св. Землю; 2) доставить те же удобства и греческим ученым, предпринимающим путешествие к нам; 3) облегчить и ускорить обмен духовных произведений между православным Востоком и Севером; 4) учредить в Константинополе музей и библиотеку как необходимые средства к осуществлению указанной идеи; 5) не связывать с научными целями политических и в особенности не вносить в деятельность предположенного учреждения ничего такого, что могло бы усиливать национальную рознь и вражду между православными греками и славянами» (письмо от 2 декабря 1887 г.).

И. Е. Троицкий вел переписку и с главой петербургского византиноведения акад. В. Г. Васильевским. В архиве ученого хранится 13 писем Васильевского 1883–1894 гг. 31 марта 1883 г. он посылает Троицкому для напечатания в «Христианском чтении» два своих сообщения в Филологическом обществе: о Феодосии-Кафе против Д. А. Хвольсона и о Ρῶς Симеона Метафраста. С письмом от 17 июня 1879 г. Васильевский препровождает два московских кодекса: «Житие Ксантиппы и Ревекки, о списании которого я Вас просил похлопотать, находится в большем кодексе и начинается на 259-м листе recto. Житие Афанасия Афонского пусть тоже полежит пока у Вас. Я не успел его изучить надлежащим образом. Думаю, что в Москве не очень будут сердиться на просрочку». Пишет Васильевский и о том интересе, который вызвало появление в свет «Автобиографии Михаила Палеолога» у В. К. Ернштедта: «Пробежав слегка автобиографию Михаила Палеолога и ничего особенного не придумав, я передал экземпляр, которым Вы меня снабдили, нашему эллинисту Виктору Карловичу Ернштедту... Он сейчас же отнесся к делу весьма серьезно и даже возгорел желанием поглядеть в подлинную рукопись, если это возможно, – нельзя ли в ней прочесть что-нибудь из непрочтенного... Ернштедт, право, очень хороший человек, а насчет палеографии и восстановления текстов – первейший дока» (письмо от 21 сентября 1884 г.).

Письмо от 22 ноября 1893 г. посвящено предстоящему избранию В. В. Болотова в члены-корреспонденты Имп. Академии наук. «Дело касается представления кандидатов в члены-корреспонденты Императорской Академии наук. В число их у нас внесен и Ваш ученик, В. В. Болотов. Но меня, участника в этом представлении, смущало то обстоятельство, что таким образом будет обойден сам его учитель, также имеющий право на всякую ученую почесть... Лично для меня большую силу имело то представление, что Ваше избрание имело бы какой-то обычный и формальный характер и могло бы быть объясняемо, между прочим, отношениями товарищества и дружбы. Этого не будет при избрании Болотова, и потому оно будет иметь более выразительности и значения... Прошу Вас о следующем: 1) предупредить Василия Васильевича – впрочем, только конфиденциально – о предстоящем через десять дней баллотировании его в нашем (третьем) отделении. Согласия его для этого не требуется. 2) Но мне нужно иметь список всех его ученых трудов, а я имею под рукой только некоторые из книжек Христ. чтения, где есть его статьи. Недурно было бы, если бы он сам или через Ваше посредство (последнее пока, пожалуй, лучшее) доставил бы мне и оттиски двух-трех из своих последних исследований (о папе Либерии и т. д.), дабы я мог утереть нос А. А. Кунику, который что-то там ворчал по своему неведению. Список трудов В. В. Болотов, конечно, составит сам по Вашему требованию.⁶² 3) Было бы верхом благодеяния, если бы Вы взяли на себя и составление краткой записки о характере и заслугах ученой деятельности кандидата, которую я от своего имени прочитал бы в заседании Отделения 1 декабря. Нужно не более 40–50 строк».

Одним из близких учеников И. Е. Троицкого по Духовной академии был И. С. Пальмов. В 1880 г. Пальмов был командирован за границу для ознакомления с письменными и материальными памятниками славянских народов. По возвращении в Петербург он читал курс лекций по истории славянских церквей. В архиве Троицкого хранится его представление в Церковно-историческое отделение Академии (2 л.), где говорится о необходимости открыть при кафедре Новой общей церковной истории приват-доцентуру для истории славянских церквей и дается характеристика Пальмова как подходящего кандидата на это место. И. Е. Троицким и В. И. Ламанским была составлена инструкция для Пальмова, отправляющегося в заграничную командировку. Текст этой инструкции хранится в архиве в И. Е. Троицкого (5 л.). «Главной Вашей задачей д[олжно] б[ыть] изучение а) письменных и б) вещественных памятников минувшей жизни славянских церквей ближайшим образом в видах восполнения пробелов, встречающихся в их истории». Пальмову рекомендуется посетить все те местности, где можно найти такие памятники, и прежде всего библиотеки и музеи. Исходным пунктом должна стать Прага; у восточных славян (православных) следует изучать области, смежные с юго-западными славянами. Наставники предупреждают Пальмова о тех критических замечаниях по его диссертации о гуситах, которые могут возникнуть со стороны католиков: преувеличение восточного элемента в вопросе о Чаше; преувеличения его в отношении к Гусу (Л. 3). Далее Пальмову следует снять копии с наиболее важных памятников или, по крайней мере, описать их с указанием содержания и отметкой даты, если она есть. То же относится к вещественным памятникам. Необходимо тщательно отмечать «все следы восточного влияния – литературного (в письменных памятниках), художественного (в вещественных) и бытового (в формах жизни – преимущественно церковной. Здесь разумеются гл. обр. народные обычаи вроде славленья, христосования, обряды домашнего обихода – свадебные и др.)». И наконец, Пальмову рекомендовалось «по возможности точно определить границу восточного влияния в юго-западных землях, степень этого влияния и пути, по которым оно проводилось».

В архиве Троицкого хранится 29 писем И. С. Пальмова 1881–1889 гг. Первое из них (от 21 ноября 1881 г., 8 л.) повествует о его работе в Австрийской Галиции, с которой он, по совету В. И. Ламанского, начал свое ученое путешествие. «Львов представляет также большой простор для любителей архивной пыли: здесь есть множество общественных и частных библиотек и архивов». Далее он подробно описывает сокровища этих библиотек (имени Оссолинских, университетской, русского «Народного дома», архива Ставропигийского института, отцов базилиан, доминиканцев, Львовской греко-униатской митрополии и частных лиц) и отмечает те трудности, с которыми столкнулся. Особо Пальмов подчеркивает наличие нескольких неизданных греческих грамот восточных патриархов, хранящихся в подлинниках и копиях в Ставропигийском институте. В конце письма говорится о том значении, которое имело для него пребывание во Львове как с точки зрения работы с церковно-историческими документами, так и для знакомства с учеными города. После пятинедельного пребывания во Львове он отправился в Перемышль, а оттуда в Краков (письмо от 29 декабря/10 января 1882 г., 1 л.). Наконец в середине января он прибыл в Прагу, откуда, по первоначальному замыслу Троицкого, и должна была начаться его командировка. Пражский период работы начинается с письма от 26 января 1882 г. (4 л.). Пальмов не находит интереса в слушании университетских лекций и потому занимается в библиотеках. Благодаря содействию хранителя чешского Народного музея А. О. Патеры он имеет возможность пользоваться печатными книгами и рукописями большинства пражских библиотек. Чи      тает он рукописи по гуситскому вопросу и даже обнаружил одну до сих пор не известную ученому миру рукопись – о пребывании греков в Праге в 1437 г. В следующем письме (от 28 марта / 9 апреля 1882 г., 4 л.) Пальмов продолжает свой отчет о работе в библиотеках Праги, а также обсуждает письмо В. В. Болотова.⁶³ Самому Болотову писать он не решается, так как «писать ему – значит оскорблять его западнофильское, или, точнее, немцефильское чувство», поэтому он защищается от нападок Василия Васильевича в письме Троицкому. Пальмов пишет, что тенденций «тащить Гуса в православие» он никогда без оснований не имел, и считает для себя необходимым строго научный, объективный метод исследования. Что касается сомнений Болотова насчет влияния кирилло-мефодиевского православия на характер чешской реформации, то здесь Пальмов категорически отстаивает свою правоту и в качестве доказательства приводит тот факт, что в XIV в. в святцы Чешской церкви были внесены имена свв. Кирилла и Мефодия. Из дальнейших писем мы узнаем, что писем Болотова к Пальмову периода его заграничной командировки было не одно, которое сохранилось в архиве, а несколько, и писались они по поручению И. Е. Троицкого, который, по-видимому, не имел достаточно свободного времени для обстоятельных наставлений своему ученику.

По приезде в Белград летом 1882 г. Пальмов принялся за детальное изучение печатных и рукописных материалов по южнославянской церковной истории. «Южнославянские книги у нас чуть не библиографическая редкость. А между тем здесь выходят книжки, и не так плохие, как думает Василий Васильевич. По крайней мере здесь усердно занимаются изданием своих старых памятников – и каждый год приносит что-нибудь новое». Пальмову удалось также открыть в рукописях Народной библиотеки новую редакцию жития князя Лазаря (письмо от 20 сентября 1882 г., 4 л.). Списал он также несколько греческих хрисовулов Стефана Душана и греческих императоров в пользу отдельных сербских и болгарских церквей (письмо от 20 октября 1882 г.). «На покупку рукописей рассчитывать не могу. Да и вообще трудно покупать там, где делают непомерные запросы, далеко не отвечающие стоимости рукописей. Может быть, это легче будет сделать на Балканском полуострове, а до сих пор мне не удавалось даже встречать продажные рукописи» (то же письмо).

Следующее письмо (от 26 декабря / 7 января 1883 г., 4 л.) отправлено уже из Вены, где Пальмов занимался просмотром рукописей по чешской истории. Удерживал его здесь и другой интерес. Еще в Белграде он узнал, что в Мюнхене хранится рукопись с сочинениями охридского архиепископа Димитрия Хоматиана, содержащая сведения, важные для церковной истории сербов и болгар (письмо от 20 октября). Находясь в Вене, Пальмов ходатайствовал о выписке рукописи в Венскую придворную библиотеку. «Так как целая рукопись (около 300 л.) содержит в себе материал, до сих пор не изданный и по суду компетентных ученых весьма важный для истории церкви на Балканском полуострове, то я хотел бы снять с нее копии, т. е. приготовить ее к изданию. Правда, для переписки потребуется много времени, но ведь я могу взять себе и помощников за известный гонорар. По наведенным справкам я знаю уже по крайней мере оглавление статей, содержащихся в рукописи» (письмо от 26 декабря / 7 января 1883 г.). Далее в том же письме он представляет Троицкому это оглавление (28 пунктов на 2.5 л.). Однако здесь Пальмова ждало разочарование. Письмом от 15/27 апреля 1883 г. (4 л.) он сообщает, что получил разрешение пользоваться мюнхенской рукописью в Вене, только не сразу, а когда она будет возвращена кардиналом Питрой из Рима. «Разумеется, далее ждать я не могу, тем более что все другие свои занятия в Вене я уже кончил. На всякий случай я поручил дело переписки некоторых отделов мюнхенской греч[еской] рукописи своим знакомым в Вене опытным скрипторам. Пожалуй, было бы лучше, если бы кард. Питра издал столь интересный для истории греческой и славянских церквей памятник Димитрия Хоматинского». ⁶⁴

Письмо от 30 августа 1883 г. (9 л.) отправлено из Константинополя, куда Пальмов прибыл за неделю до этого. Посетив Загреб, Любляну, Триест, Задр, Сплит и Черногорию, Пальмов прибыл в Болгарию, где ему, вопреки ожиданиям, не удалось приобрести никаких рукописей. «О рукописных сокровищах в Болгарии я не раз слышал преувеличенные отзывы путешественников... Почти во всех местах, где по указаниям и преданию должны были храниться какие-нибудь памятники старины, почти единогласно отвечали, что существовавшие рукописи истреблены турками или – даже в недавнее время – греками». Сообщает он в своем письме о работе с греческими рукописями Иерусалимского подворья в Константинополе, где он начал переписывать корреспонденцию адрианопольского митрополита Неофита с Алексеем Михайловичем. «Библиотека, – продолжает Пальмов в следующем письме (от 15 октября 1883 г., 8 л.), – ...заключает в себе более 600 рукописей каталогизированных – с неизвестными прибавками, сказывающимися где-то κάτω – в недоступном для постороннего посетителя месте. На мое желание посмотреть их библиотекарь отвечал, что там неважные рукописи (δεν ὠφέλιμα χειρόγραφα [sic!]). Предполагаю, что есть славянские рукописи, о которых каталог умалчивает, но о существовании которых заставляют меня предполагать встречающиеся на книгах славянские приписки, оберточные листы с славянскими письменами, одна даже виденная мною славянская Псалтырь». Многие материалы поствизантийского времени Пальмов скопировал.

В константинопольских письмах Пальмов жалуется на подозрительность греков к русскому ученому; ему приходится скрывать свои занятия славянством и утверждать, что он занимается византийской церковной историей. Сообщает он сведения и о греческом ученом мире: «До сих пор Гедеон и К⁰ ученых здешних греков считали Вас чуть не семидесятилетним стариком, а я в свою очередь заметил 32-летнему Гедеону, что заочно я считал его шестидесятилетним старцем. О Вашем труде об Арсении и арсенитах они узнали от меня только в первый раз. Вообще знакомства здесь с русской литературой почти нет, даже у тех, которые воспитывались в России; да и стремление к науке здесь почти незаметно» (письмо от 15 ноября 1883 г.). В письме от 1 января 1884 г. Пальмов сообщает о своем посещении Афона. В славянских монастырях он не встретил препятствий для своих занятий, зато в греческих, несмотря на рекомендательные письма, он получил очень мало рукописей, и даже те, что получил, ему не разрешили списывать. Пальмов побывал и на о. Патмосе, где «рукописей всех на пергамене и на бумаге около 600. Каталога пока нет, а готовится подробное описание всех рукописей: половину труда взял на себя бывший патмосский дидаскал, а теперь кустос рукописного отделения в Афинской университетской библиотеке Иоанн Сакеллион... другую половину работает библиотекарь иеромонах Иерофей» (письмо от 15 апреля 1884 г.).⁶⁵

В архиве Троицкого хранится также несколько писем Пальмова, которые тот отправлял ему из своих заграничных поездок более позднего времени. Так, в письме из Афин от 29 марта 1893 г. (4 л.) он говорит о занятиях в библиотеках и, кроме того, высказывает свой взгляд на создание Археологического института: «Я имел возможность немного ознакомиться с немецким Археологическим институтом и нахожу, что это тот идеал, который может быть желателен, но что нам, русским, нужно в самой России устроить что-либо подобное, прежде чем стремиться устраивать за границей». Далее Пальмов описывает порядок в немецком Археологическом институте. Устройство Русского археологического института в Афинах он находит нежелательным, во-первых, из-за отсутствия средств, а во-вторых, из-за нереальности, на его взгляд, соперничать с институтом немецким. «Не думаю я, чтобы мог хорошо пойти наш институт не для классической, а для византийской археологии и в Константинополе», – заключает Пальмов. Единственным подходящим лицом для руководства РАИКом мог бы стать, на его взгляд, Η. П. Кондаков. Последнее письмо Пальмова из архива Троицкого датируется 2/14 июля 1894 г. и отправлено из Карлсбада. В нем Пальмов рассказывает о своей встрече в Берлине с «профессорским стипендиатом» Б. А. Тураевым: «Это – прекрасный молодой человек и многообещающий русский египтолог». Там же он познакомился с болгарским ученым В. И. Златарским, который окончил историко-филологический факультет Петербургского университета и приехал для изучения археологии.

В архиве хранится 20 писем И. В. Помяловского за 1880–1891 гг., в которых помимо обсуждения конкретных университетских дел он просит Троицкого снабдить его по возможности полной библиографией трудов Евгения Булгариса.⁶⁶«В биографии Евгения, написанной Вретосом, сказано, что все его книги завещаны им dans la bibliotheque du couvent de Nevsky. Нет ли ее в Академии? По другим же сведениям, часть его книг поступила в Казанскую академию. Об этом я написал в Казань, а о первом не дадите ли сведений Вы как знаток Академической библиотеки?» (письмо от 8 июля 1887 г.). В ряде писем говорится о переписывании жития св. Саввы Освященного с пергаменного сборника № 23 из Чудова монастыря. ⁶⁷ «В числе славяно-русских рукописей Чудова монастыря под № 23 находится пергаменный сборник, содержащий в себе между прочими статьями житие св. Саввы Освященного. Судя по некоторым выдержкам из него, которые мне пришлось сделать случайно, теперь житие его очень любопытно, и мне было бы желательно и даже необходимо иметь с него список слово в слово, страница в страницу, буква в букву, знак в знак (т. е. без разрешения титл и с соблюдением интерпункции рукописной, а не современной)» (письмо от 9 июня 1888 г.). Поскольку выписать этот кодекс в Петербург было затруднительно, Помяловский просит содействия Троицкого в организации переписывания текста на месте: «Быть может, в Москве о. ризничий... знает какого-нибудь способного монашка или молодого человека из светских, который взялся бы исполнить этот список. Я получал подобные вещи из Казани и платил за копию со всего Жития 25 рублей. Эту же сумму я готов дать и за список с Чудовской рукописи и вышлю деньги по первому требованию» (там же). Если Троицкий не сможет выполнить эту просьбу, то Помяловский предполагал действовать через Победоносцева (письмо от 15 июня 1888 г.). В следующем письме (без даты) он благодарит своего корреспондента за хлопоты и дает конкретные рекомендации по выполнению копии.

В письме архим. Леонида Кавелина от 10 сентября 1889 г. обсуждается текст «Сказания Иоанна Фоки», недавно изданного Троицким. Леонид обращает внимание на два места этого произведения, на его взгляд, недостаточно подробно прокомментированные Иваном Егоровичем. Первое – это § 20, где автор «Сказания» сравнивает долину Мертвого моря с долиной Ахридского (Охридского) озера, которое разливалось и наполняло своими водами окрестные овраги. Иоанн Фока был хорошо знаком с этой местностью, так как, вероятно, присутствовал при строительстве укреплений в горах к западу от озера. Второе место, привлекшее внимание архим. Леонида, – это § 23–24 о «великом муже ивере», с «которым Фока виделся в первый раз в Атталии, а второй – когда тот был в затворе в Лавре св. Герасима на Иордане». Леонид хотел бы выяснить, кто был этот великий старец.

В архиве Троицкого хранятся 7 писем настоятеля русской посольской церкви в Афинах архим. Геннадия. Упоминается в них о пребывании в Афинах молодых византинистов В. Регеля и П. Безобразова (письмо от 23 декабря 1886 г.). Геннадий отвечает на просьбы Троицкого, касающиеся новейшей библиографии и приобретения книг по церковной истории: «О новостях в церковной литературе, и особенно по церковной истории, я решился лучше обратиться к специалисту по этой части г. Регелю, и он сделал выписку всех известных ему сочинений по этой части, которую и посылаю Вам. Может быть, многие из них Вам уже известны, но надо заметить, что здесь не так часто выходят духовные сочинения, потому что решающийся приступить к изданию их должен прежде всего быть готовым расплатиться из собственного кармана за то, чтобы видеть труд свой в печати». Последующие письма содержат в себе известия о пересылке Троицкому греческих книг – толкований Евфимия Зигавина (7 февраля 1887 г.), истории Папарригопуло,⁶⁸ греческой истории С. Ламброса,⁶⁹ предлагает Μνημεῖα Ἑλληνικῆς ἱστορίας К. Сафы в пяти томах⁷⁰ (18 декабря 1887 г.); сообщает об издании первой книжки описания библиотек афонских монастырей (28 декабря 1888 г.). Письмом от 26 мая 1889 г. Геннадий рекомендует Троицкому греческого ученого архиеп. Никифора Калогераса, который отправляется в Москву для занятий рукописями Синодальной библиотеки, относящимися к эпохе Флорентийского собора и Геннадия Схолария. Калогерас возлагает большие надежды на то, что Троицкий поможет ему своими советами и участием в этой работе; для встречи с ним он приедет в Петербург.

В письме акад. Ф. И. Буслаева от 31 августа 1879 г. идет речь о рукописи Лицевого Апокалипсиса из Новгородско-Софийской библиотеки, которая по просьбе А. Е. Викторова (см. его письмо Троицкому от 17 августа 1879 г.) была выслана Буслаеву для его работы над Лицевыми Апокалипсисами.⁷¹

Архивные материалы, представленные в настоящем очерке, лишь отчасти характеризуют наследие И. Е. Троицкого в области истории Византии; более полное Представление о его ученой деятельности можно будет составить после знакомства с документами из его личного фонда, хранящимися в ЦГИА СПб. (Ф. 2182). И наконец, введение в научный оборот материалов по его учебно-педагогической работе, истории русского раскола и Олонецкой губернии, восточному вопросу конца XIX в. позволит представить исчерпывающую картину наследия И. Е. Троицкого, одного из лучших историков церкви, к сожалению, малопопулярного в наше время.

* * *

По завершении обзора основного фонда И. Е. Троицкого приступим к рассмотрению второй части его архива, хранящейся в Центральном государственном Историческом архиве Санкт-Петербурга (к сожалению, материалы из этого архива были для нас недоступны во время написания очерка, поэтому излагаем их содержание в виде особого добавления, которое завершает наш обзор).

Личный архив И. Е. Троицкого в ЦГИА СПб. (Ф. 2182. Оп. 1. 255 дел) поступил в 1955 г. из ЦГИА. Фонд прошел архивную обработку, впрочем, не лишенную серьезных недочетов и ошибок в датировках и атрибуции документов. Как и в архиве из ОР РНБ, материалы ученого отражают различные сферы его деятельности: изучение русского раскола, учебно-педагогическая работа, византинистика и политика Русской церкви на православном Востоке. Следует заметить, что архив в ЦГИА СПб особенно богато представляет источники по последнему вопросу.

Тем не менее историк Византии также может найти здесь немало интересных для себя материалов. Прежде всего следует отметить дневник Троицкого за девять лет ― с октября 1890 г. по июль 1899 г. (Д. 1–13). Записи здесь большей частью очень краткие: это упоминания о встречах, полученных и отправленных письмах, прочитанных книгах и, наконец, информация повседневно-бытового характера. В связи с посещениями византинистов Троицкий кратко записывал содержание разговоров с ними. Целый ряд таких записей касается визитов В. Г. Васильевского. Так, 17 октября 1890 г. Троицкий пишет: «Вечером посетили меня В. В. Болотов, И. С. Пальмов и В. Гр. Васильевский... Последний носится с проектом учреждения Византийского общества при Палестинском обществе. Я обещал ему свою подпись под его проектом» (Д. 1. Л. 17). Васильевский посетил своего коллегу с планом общества через два месяца: «17 [декабря]. Понедельник. В половине 4 был у меня В. Г. Васильевский с вестями относительно проектируемого филиального отделения при Палестинском обществе. Напутано немало...» (Там же. Л. 55). Как активный член Палестинского общества Троицкий не замедлил обсудить этот проект с секретарем общества В. Н. Хитрово: «23 [декабря]. Воскресенье... Посетил меня В. Н. Хитрово, с которым был горячий разговор о расширении программы ученого отделения при Палестинском обществе вместо открытия при нем филиального общества под именем Византийского» (Там же. Л. 59). Наконец, в записи от 31 декабря 1890 г. Троицкий окончательно определил свою позицию в этом вопросе: «Во время обеда навестил меня В. Г. Васильевский, который все носится с мыслью об учреждении Византийского общества при Палестинском. Я откровенно признался ему, что предпочел бы расширение программы ученого отделения при Палестинском обществе учреждению при нем особого общества, и решительно отклонил от себя честь председательства в этом обществе» (Там же. Л. 63–64). Авторитет Троицкого сыграл решающую роль в этом деле, и уже 23 января 1891 г. он пишет, что узнал от В. Н. Хитрово о провале проекта В. Г. Васильевского (Д. 2. Л. 11). Через три года Троицкий так же скептически отнесется и к идее учреждения «Византийского временника». 23 декабря 1893 г. он оставляет следующую запись в дневнике: «К завтраку пришел В. Г. Васильевский и разделил оный со мною. Он носится с проектом периодич. издания о Византии на русском языке и ищет моего содействия посредством исходатайствования из Дух. Ведомства субсидии на издание. Но я, по разным причинам, отклонил от себя эту миссию» (Д. 7. Л. 46). Иначе отнесся Троицкий к идее Васильевского об учреждении Византийского общества для издания памятников и исследований по истории и древностям Византии (запись в дневнике от 28 мая 1893 г. Там же. Л. 74). Единственное обстоятельство, смущавшее его в этом проекте, было близкое участие в нем Т. И. Филиппова, с которым Троицкий был в крайне натянутых отношениях. Столь настойчивое обращение Васильевского к Троицкому за содействием в организации различных предприятий по византинистике было обусловлено большим авторитетом последнего в ученых кругах и, главным образом, его близостью к К. П. Победоносцеву. Этим же объясняется и визит Ф. И. Успенского 22 августа 1894 г.: «До завтрака посетил меня Ф. И. Успенский, директор Р[усского] археологического института в К[онстантинопо]ле и просидел с пол. 11-го до 12 ч. Разговор вращался около его назначения. Оказывается, что он получил лишь краткий [?] и никаких практических указаний. Применение общих [положений] устава в подробностях предоставляется ему самому. Эти полномочия были бы хороши, если бы даны были хорошие материальные средства для их осуществления; но когда самому приходится изыскивать и средства, то полномочия являются пустым декорумом и – даже обузою. Я посоветовал ему представиться К. П. П-ву» (Д. 8. Л. 113). Очевидно, что только необходимость и надежда на содействие Троицкого в Синоде могли заставить Успенского обратиться за советом к своему строгому рецензенту. Знакомясь с книгами по истории Византии, Троицкий кратко записывает свои впечатления от прочитанного. Так, например, «Историю Гиббона» он оценивает как «труд серьезный, вызывающий на размышления... Много увлечений, односторонностей, пристрастия, поспешных обобщений и выводов, но много и правды, трезвых мыслей и суждений, и на всем лежит печать искренности...» (Д. 4. Л. 22).

Среди многочисленных известий о жизни Духовной академии, рассеянных по страницам дневника ученого, обращает на себя внимание описание заседания академического Совета 11 октября 1891 г. «Заседание было оживленное, – пишет Троицкий. – Больше двух часов велась борьба из-за замещения кафедры Св. Писания Н[ового] 3[авета] между сторонниками А. Рождественского с одной стороны и Н. Глубоковского. В. В. Болотов говорил около часу в пользу первого против второго, причем сделал весьма серьезный детальный разбор книги г. Глубоковского с целью доказать, что по складу своего ума, ученым приемам и предварительной подготовке он менее пригоден для кафедры Св. Писания, чем Рождественский. За Глубоковского особенно горячо говорили пр[еосвященный] ректор и М. И. Каринский; но так как они опирались лишь на отзывы других, то их аргументация не могла быть убедительной. Победа осталась за сторонниками Рождественского, который получил 9 избирательных голосов против 4 в пользу Глубоковского и 2 в пользу Бронзова, кандидатура которого была выставлена А. Л. Катанским и поддержана одним лишь Е. И. Ловягиным» (Там же. Л. 50). Это свидетельство, записанное непосредственно после заседания, является интересным дополнением к сведениям из протоколов заседаний Совета Духовной академии. Дневник Троицкий вел на склоне своей жизни, поэтому неудивительно было найти в нем оценку многолетних ученых трудов автора. «19 [апреля 1891 г.]. Пятница. Сегодня – день Моего ангела. Мне исполнилось 59 лет. Господи! Как много я уже прожил и как мало сделал! Неужели и мне придется увеличить собою коллекцию ленивых и нерадивых рабов, скрывших талант свой в землю? А как этого не хотелось бы! И тем более, что я никогда не был в сущности ленивым и нерадивым, а напротив, был всегда ретивым паче меры... Но плохо рассчитывал свои силы и свое время. С самого детства меня снедала жажда знания, и я удовлетворял ей страстно и без разбора: с жадностью хватал и поглощал все, что попадало под руку. Она остается со мною и до настоящего времени; но результатом неразборчивого ее удовлетворения оказалось а) крайнее ослабление моего зрения, мешающее мне предаваться ей с прежней энергией, б) переполнение моей головы массой совершенно не нужных мне сведений, в) ослабление памяти, с трудом воспринимающей новые знания и еще трудней удерживающей оные, г) много начатых и неоконченных работ... Между тем теперь я не только теоретически предполагаю, но и чувствую, что время сокращено есть прочее и что пора подводить итоги сделанному... Удастся ли мне довести до конца по крайней мере хоть часть того, что мною начато в надежде на избыток сил и времени?» (Д. 2. Л. 10–11).

Ряд материалов в фонде Троицкого касается его участия в организации РАИКа. Сюда относится в первую очередь его отзыв на проект профессоров Новороссийского университета и записку императорского посольства в Константинополе, составленный по просьбе Победоносцева в середине ноября 1888 г. (Д. 161. Л. 2–8). Вполне присоединяясь к основной мысли авторов проекта и к способу ее осуществления, Троицкий со своей стороны вносит ряд дополнений и уточнений, касающихся кандидатов из Духовных академий. Он настаивает на том, чтобы посылаемые на стажировку в РАИК от Духовных академий во все время пребывания их в институте находились в ведении Св. Синода, а в своих занятиях руководствовались специальными программами, которыми их будут снабжать духовные учреждения. Основанию РАИКа посвящены также два письма, адресованные Троицкому: А. И. Нелидова от 12 ноября 1887 г. (Д. 176. 2 л.) и П. Б. Мансурова от 20 мая 1890 г. (Д. 172. 2 л). Письмо Нелидова касается общей постановки вопроса о необходимости создания русского научного учреждения в столице Турции, а в письме Мансурова речь идет о конкретных затруднениях в организации института со стороны Министерства финансов; Мансуров просит содействия Троицкого в преодолении этих затруднений. Впрочем, РАИК в представлении Троицкого должен был выполнять не только научные, но и политические функции. Особенно очевидным это становится после ознакомления с сопроводительным письмом ученого к письму Г. П. Беглери от 18 мая 1889 г., составленным для К. П. Победоносцева. «Находка Г. П. Беглери, – пишет Троицкий, – заслуживает особого внимания. Если бы его предположение о том, что в монастыре, на месте которого он производит свои раскопки, существовала некогда богадельня для русских, то кроме того, что этот факт представляет глубокий историч. и археол. интерес, мы могли бы на нем основать целый план действий. Как кстати был бы теперь в Константинополе проектируемый Р[усский] археологический] институт! Он мог бы оказать большие услуги. Но, к сожалению, мы постоянно запаздываем... (и вследствие этого на то, что могли бы сделать на гроши, приходится затрачивать сотни тысяч и, кроме того, преодолевать массу затруднений. – Зачеркнуто Е. И. Троицким. – Л. Г.). Во всяком случае нам не мешало бы сделать попытку приобрести участок земли, на котором находятся развалины, пока цена ему ― грош... Затем, когда откроется Р[усский] археологический] институт, пусть они (афонские монахи. ― Л. Г.) передадут ему этот участок земли для ученых раскопок. Дальнейший план действий будет зависеть от результатов этих раскопок. Если окажется, что действительно эта местность так или иначе связана с нашей историей, тогда можно будет завести переговоры с турец[ким] правительством о возобновлении монастыря как историч[еского] памятника» (Д. 138. Л. 8–9). Первоначально, по мнению Троицкого, там можно было бы устроить музей и помещения для администрации РАИКа, а затем построить церковь и основать русский монастырь – еще один опорный пункт России на Востоке, причем в самом Константинополе. Хотя этот план и не был осуществлен, он ярко характеризует основное направление деятельности Троицкого: для него научные занятия в значительной мере были подчинены церковно-политическим планам России на Востоке. Теми же соображениями руководствовался Троицкий и в своем стремлении помочь изданию сочинений М. Гедеона. Несмотря на предупреждения Г. П. Беглери и архим. Арсения, настоятеля русской посольской церкви в Константинополе, которые писали о нетактичности и даже неблагодарности Гедеона, стремившегося получить как можно большую сумму за свои сочинения и обеспечить их издание на много лет вперед, Троицкий настаивает на продлении субсидии. «Для нас, русских, главный интерес его издания заключается в сведениях о местностях, которые принадлежали нам в Константинополе еще за 100 лет пред сим (значит, начало их приобретения восходит к гораздо более раннему времени, м. б. даже к визант. периоду). Нечто подобное он сделал для наших монашеских поселений на Афоне в своем издании под названием «Афон» (Αθως). Собранные в этом издании документальные данные о русских поселениях на Афоне много содействовали восстановлению и укреплению наших прав на эти бывшие наши поселения. Подобную же услугу могли бы оказать нам и собранные им сведения о наших поселениях в Константинополе» (письмо К. П. Победоносцеву от 22 марта 1888 г.: Д. 137. Л. 6).

Как историк церкви Троицкий не делил ее на историю Византии и историю, выходящую за пределы 1453 г.; в хорошо знакомой ему истории Византийской церкви он видит корень и объяснение явлений церковной жизни конца XIX в. Особенно ярко это проявилось в эпизоде чествования 1000-летия памяти патр. Фотия. Знаменитый в истории Византии иерарх был причислен к лику святых Константинопольской церковью в 1847 г. Русский Синод имел свой взгляд на прославление Фотия, что и выразилось в организации торжеств по случаю юбилея, проходивших в Славянском благотворительном обществе 6 февраля 1891 г. Согласно советам Троицкого, память Фотия отпраздновали без излишней пышности: за панихидой последовал ряд докладов о значении патриарха в истории. Не так представлял себе эти торжества известный грекофил Т. И. Филиппов. На следующий же день, 7 февраля, в журнале «Гражданин» появляется его неподписанная статья, исполненная горьких упреков в адрес св. Синода и Русской церкви, не желающих, по мнению автора, присоединиться с сознанием собственной вины к своей матери – церкви Вселенской и вместе с ней служить молебен Фотию как святому. Статья эта вызвала бурю негодования у Троицкого. В дневнике под 11 февраля он отмечает, что прочитал «гнусную статью» Т. Филиппова (Ф. 2182. Оп. 1. Д. 2. Л. 22); 12 февраля он уже набрасывает ответ на нее (Там же. Л. 22–27). Русская церковь, пишет Троицкий, в деле нечествования Фотия оказывается в полном согласии с самой Константинопольской церковью, которая не чествовала его в течение почти 1000 лет. Прославил же его патр. Анфим VI, известный даже у греков своими отрицательными качествами. Соглашаться с ним в деле прославления Фотия для России не нужно как с политической точки зрения, так и с христианской: Троицкий не видит причин для введения его в святцы. С 13 по 15 февраля он составлял окончательный вариант текста своего ответа (Там же. Л. 28–29). Эта статья вместе с вырезкой из «Гражданина» была представлена К. П. Победоносцеву и по настоянию последнего помещена в «Московские ведомости», № 59 («Нечто по поводу статьи Гражданина (№ 38) по случаю чествования памяти патриарха Фотия в славянском благотворительном обществе 6 февраля 1891 г.»). В настоящее время эта записка также хранится в архиве И. Е. Троицкого (Ф. 2182. Оп. 1. Д. 141). В сопроводительном письме к статье он пишет: «Так как я был и остаюсь одним из сторонников уклонения нашей церкви от чествования памяти п. Фотия церковным образом, то считаю своим нравственным долгом отвечать на коварную инсинуацию по адресу нашей церкви, напечатанную в 38 № Гражданина». В своей статье (Л. 7–28) Троицкий проводит прямую параллель между Византией и Россией, Константинополем и Петербургом. «Константинопольская церковь потому и выдвинулась на первое место между другими церквами, что была церковью империи. А если бы Константин Великий не перенес столицы империи из Рима в Константинополь, то Константинопольский (глаголемый «вселенский») так и остался бы простым провинциальным епископом, подчиненным Ираклийскому митрополиту. И если бы Петр Великий не уничтожил русского патриаршества, то русский патриарх рано или поздно занял бы первое место между остальными патриархами на том самом основании, на котором выдвинулся из ряда своих старейших собратий Константинопольский патриарх, то есть как епископ царствующего града Российской империи, сменивший Византию со всеми ее правами и преимуществами как в сфере международной, так и междуцерковной... Как бы то ни было, тезис о полной солидарности интересов церкви и государства в сфере междуцерковных отношений в истории православного Востока стоит твердо» (Л. 24). В этом отождествлении интересов церкви и государства состояла, по мнению Троицкого, главная заслуга Фотия, которую не оценила Византийская империя, но должна оценить Россия. Здесь мы видим интереснейшее осмысление истории Византии в применении к русской церковной истории конца XIX в., плод многолетних размышлений не только глубочайшего знатока Византии, но и идеолога политики Русской церкви эпохи Победоносцева. По сути это та же идея третьего Рима, только перенесенная на почву синодальной церкви со столицей в Петербурге. Возражая Т. И. Филиппову, Троицкий объясняет невыгодность присоединения Русской церкви к Константинополю не только очевидными политическими обстоятельствами конца XIX в., но и примером из русской истории. Период подчинения Русской церкви Вселенской был самым мрачным в истории России; это было время постоянных усобиц, завершившееся монгольским игом, причем не последнюю роль сыграли здесь греческие архиереи. Россия сама избавила себя от татарского ига, а теперь избавляет от турецкого ига порабощенные православные народы и имеет полное право быть и в церковном отношении на первом месте в православном мире. Последняя мысль является, как известно, стержнем всей русской политики на православном Востоке вплоть до 1917 г.

Наконец, для истории византинистики немалый интерес представляет записка И. Е. Троицкого «Библиотека преосвященного Порфирия с научной точки зрения», составленная по поручению Победоносцева 23 ноября 1886 г. (Ф. 2182. Д. 132). По мнению Троицкого, библиотека Порфирия Успенского является образцом библиотеки, гармонично составленной с таким широким выбором, что может удовлетворить самым серьезным научным запросам. Желательно было бы не распродавать ее по частям, а сохранить в целости. При этом, считает Троицкий, имеет смысл не перевозить ее в Петербург, а оставить в Москве, где нет таких богатых библиотек, как Императорская Публичная библиотека или библиотека Академии наук. Остается решить вопрос, где ее поместить (Л. 8–19). К своему обоснованию ученый прилагает характеристику библиотеки по разделам (Л. 20–49).

Таковы вкратце материалы по истории византиноведения из второй части личного архива И. Е. Троицкого. Остается только сожалеть о том, что архив оказался искусственно разделенным на две неравные части; особенно это вызывает неудобство при работе с перепиской К. П. Победоносцева или письмами М. Гедеона, оказавшимися в том и другом архивохранилищах. Нельзя, однако, не порадоваться тому, что до нас дошел в почти нетронутом виде архив одного из самых замечательных византинистов конца XIX в.

Н. В. Пивоварова

К числу выдающихся исследователей византийского искусства и иконографии по праву принадлежит Николай Васильевич Покровский (1848–1917), заслуженный ординарный профессор С.-Петербургской Духовной академии по кафедре церковной археологии и литургики, директор С.-Петербургского археологического института, доктор церковной истории. С его ученой деятельностью связано становление русской христианской археологии, которая, «можно сказать, им основана, им систематизирована и благодаря этому занимает теперь прочное место среди научных дисциплин».⁷²

Н. В. Покровский родился 20 октября 1848 г. в с. Подольском Костромского уезда в семье священника. Первоначальное образование получил под руководством родителей – В. Н. и Е. Ф. Покровских. По окончании Костромского Духовного училища он поступил в Костромскую Духовную семинарию и, по окончании ее, был зачислен в состав нового курса Петербургской Духовной академии. В августе 1870 г. Николай становится студентом Церковно-практического отделения Академии, которое успешно заканчивает в 1874 г. На третьем курсе обучения, по указанию проф. Н. И. Барсова, он избирает тему для кандидатского сочинения: «Русское проповедничество в конце прошлого и начале настоящего столетия».⁷³ Однако, как впоследствии признавал сам ученый, в этой теме он «не нашел того изобилия ученого материала, которое при других более благоприятных условиях могло бы определить направление и характер моих (Покровского. – Η. П.) дальнейших работ».⁷⁴ Неожиданные обстоятельства кардинально изменили сферу научных интересов Покровского.

В 1873 г. с выходом в отставку профессора В. И. Долоцкого в Академии освобождается кафедра церковной археологии и литургики. Единственной кандидатурой на ее замещение оказывается студент Церковно-практического отделения Николай Покровский. В 1873–1874 гг. с целью подготовки к преподавательской деятельности он слушает курс лекций временного преподавателя кафедры профессора А. Л. Катанского, явившийся для будущего ученого настоящим откровением: «...новый прием исследования и прикосновенность к свежему рукописному материалу произвели на меня ободряющее впечатление. Из этих лекций я узнал, что существует целый ряд вещественных памятников, изучение которых составляет задачу археологии».⁷⁵

Прочитанный проф. Катанским небольшой курс церковной археологии пробуждает живой интерес Николая Васильевича к вещественным памятникам катакомбного периода и произведениям русского средневекового искусства, становящимся отныне объектами пристального внимания исследователя. В конце 1873/74 академического года от декана отделения Е. И. Ловягина Покровский получает официальное предложение на замещение кафедры. В сентябре 1874 г. он защищает диссертацию «Места богослужебных собраний христиан до времен Константина Великого», представленную им pro venia legendi, и читает две пробные лекции по литургике и церковной археологии. 21 сентября 1874 г. Н. В. Покровский становится приват-доцентом избранной им кафедры.⁷⁶

В июне 1876 – сентябре 1877 г. по ходатайству отделения Н. В. Покровский командируется с ученой целью за границу.⁷⁷ В ходе поездки он посетил Берлин, Дрезден, Страсбург, Париж, Женеву, Флоренцию, Рим, Неаполь, Мюнхен, Прагу и Вену. В Берлине он знакомится с музеями Пипера и классических древностей, картинными галереями и Публичной библиотекой. В Страсбурге слушает курсы лекций профессоров Ф. К. Крауса по древнехристианской археологии, эпиграфике, истории живописи средневековья и эпохи Возрождения в Италии, А. Крауса по литургике, Якобсталя по истории церковного пения; у Барджиолы обучается итальянскому языку.⁷⁸

Неизгладимое впечатление произвела на Н. В. Покровского поездка в Рим (конец февраля 1877 г.), в ходе которой он познакомился с Джованни Баттиста де Росси и посетил его лекцию в знаменитых катакомбах Каллиста, осмотрел катакомбы Прискиллы и Домитиллы, Цецилии и Агнии, занимался в Латеранском и Ватиканском музеях. Впоследствии в автобиографии Покровский вспоминал: «Два месяца пребывания в Риме были для меня моментом очаровательного погружения в сферу археологии первых веков христианства».⁷⁹

Одним из результатов заграничной командировки Н. В. Покровского стала полная переработка академического курса церковной археологии и литургики, к чтению которого он приступил по возвращении в Петербург. Другим важным итогом поездки явилось решение об учреждении при Академии Церковно-археологического музея – «музея снимков и слепков с памятников старины, в состав которого могли бы входить и оригинальные памятники».⁸⁰ Одобренное Церковно-практическим отделением предложение Н. В. Покровского об организации музея было вынесено на обсуждение Совета Академии. 11/30 апреля 1879 г. проект учреждения церковно-археологической коллекции был утвержден определением Святейшего Правительствующего Синода.⁸¹

Успеху нового предприятия в немалой степени способствовало закрытие Новгородского земского музея, памятники которого заложили прочное основание новоорганизованному хранилищу древностей. ⁸² С 1879 г. инициатор его организации приват-доцент Покровский становится бессменным заведующим музея. Музейная деятельность ученого составляет одну из ярких страниц его многогранной научной деятельности.

Наряду с преподавательской деятельностью в Духовной академии Н. В. Покровский с 1878 г. приступает к систематическому чтению лекций по христианской археологии в организованном Н. В. Калачовым С.-Петербургском археологическом институте.⁸³ Огромное значение для начинающего ученого имела та научная среда, в которую он попал благодаря энергичным усилиям Н. В. Калачова: «Я вступил в новую авторитетную среду, которая оказала влияние на характер моих дальнейших археологических занятий и предопределила мое дальнейшее направление. Беседы с корифеями национальной науки (Н. В. Калачовым, И. И. Срезневским. – Η. П.) расширили мои горизонты, и я решил установить конечную цель моих занятий именно в русской археологии».⁸⁴ Составление под руководством Н. В. Калачова обширной программы по археологии искусства древнехристианского периода с добавлениями по отделам византийскому и русскому, ежегодные экскурсии со слушателями института по древнерусским городам, участие в организации археологических выставок в институте способствовали накоплению научного потенциала исследователя. Уже в 1878 г. он становится ученым секретарем института, а спустя 20 лет, в уважение к его научным заслугам и авторитету, Совет института избирает Покровского своим директором.⁸⁵

Важную роль в становлении Н. В. Покровского как византиниста сыграла вторая заграничная поездка – с 15 июня 1888 г. по 1 января 1889 г. Посетив Турцию, Грецию, Италию и Францию, он осмотрел многочисленные художественные памятники и собрал значительный исследовательский материал по истории византийского искусства и иконографии, легший в основу капитальных сводов, посвященных проблемам христианского искусства.⁸⁶ Главным итогом поездки и едва ли не венцом всей научной деятельности стала докторская диссертация «Евангелие в памятниках иконографии, преимущественно византийских и русских», защищенная в С.-Петербургской Духовной академии в 1892 г.⁸⁷

Основополагающие научные труды Н. В. Покровского, такие как «Происхождение древнехристианской базилики: Церковно-археологическое исследование» (1880), «Страшный суд в памятниках византийского и русского искусства» (1887), «Стенные росписи в древних храмах греческих и русских» (1890), «Евангелие в памятниках иконографии, преимущественно византийских и русских» (1892), «Очерки памятников православной иконографии и искусства» (1894) и другие снискали ученому мировую известность. Его участие на протяжении более 30 лет в археологических съездах в качестве депутата от С.-Петербургской Духовной академии, Археологического института и других учреждений, работа в многочисленных комиссиях и комитетах, научно-педагогическая и административная деятельность в Академии и институте – вот далеко не полный перечень фактов необычайно насыщенной событиями жизни ученого.⁸⁸

Н. В. Покровский скончался в Петрограде 8 марта 1917 г. на 69-м году жизни.⁸⁹

* * *

Материалы научной, педагогической и музейной деятельности Н. В. Покровского, в значительной объеме сохранившиеся в российских архивах, представлены разнородными, до конца не выявленными документами. ⁹⁰ Трудность их выявления в полном объеме обусловлена не только широтой сферы общения ученого, но и разнообразным характером его деятельности, сопряженной с членством в многочисленных научных учреждениях, обществах и комиссиях. К сожалению, в настоящее время в условиях распыленности архивных фондов не представляется возможным не только реально оценить степень участия Покровского в том или ином научном предприятии, но и восстановить цельную картину его многогранной деятельности. Это касается прежде всего службы Н. В. Покровского по ведомствам Министерства народного просвещения, Министерства внутренних дел, Министерства Императорского двора (работа в Высочайше учрежденных комиссиях и комитетах) и др. Материалы личного фонда исследователя, хранящегося в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки, практически лишены подобной информации.

Личный фонд ученого (ОР РНБ. Ф. 593) был сформирован на основе документов, поступивших в Государственную Публичную библиотеку в 1919 г. из библиотеки С.-Петербургской Духовной академии в результате преобразования ее в 1-й филиал ГПБ. В ходе его обработки к 1987 г. из разнообразных материалов были выявлены документы, относящиеся к жизни и деятельности Н. В. Покровского, причем основу фонда составили подготовительные материалы к трудам ученого и обширная переписка, представленная главным образом письмами «других лиц» к фондообразователю. В процентном отношении документы служебной и общественной деятельности ученого составили самую незначительную часть фонда.⁹¹ Отрывочные сведения об участии Н. В. Покровского в работе научных учреждений и обществ дают повестки и приглашения на заседания (4 ед. хр.),⁹² несколько личных заметок, сделанных им при составлении автобиографии.⁹³ Гораздо полнее отражены в фонде сами результаты научной деятельности, представленные в разделе II («Работы и материалы к работам») выписками из литературы и заметками Покровского по отдельным темам, черновиками его статей, подготовительными материалами к монографиям.⁹⁴ Дополнить общую картину научной и общественной деятельности ученого позволяют материалы фондов С.-Петербургской Духовной академии (ЦГИА СПб. Ф. 277), С.-Петербургского археологического института (Там же. Ф. 119), Канцелярии обер-прокурора Синода (РГИА. Ф. 797), Учебного комитета при Синоде (Там же. Ф. 802), Архива и Библиотеки Синода (Там же. Ф. 814), Канцелярии Департамента народного просвещения (Там же. Ф. 733), Канцелярии Министерства Императорского двора (Там же. Ф. 472), Императорской археологической комиссии (РА ИИМК РАН. Ф. 1), Русского археологического общества (Там же. Ф. 3), Московского археологического общества (Там же. Ф. 4; ЦИАМ. Ф. 454) и личные фонды графов Уваровых (ОПИ ГИМ. Ф. 17; ЦИАМ. Ф. 2256 (Уварова П. С.)) и Н. В. Калачова (РГИА. Ф. 950). Немало ценной информации о деятельности Покровского содержат материалы Высочайше учрежденных комиссий и комитетов – Комитета по росписи Феодоровского государева собора в Царском Селе (РГИА. Ф. 489), Комиссии по реставрации Большого московского Успенского собора (Там же. Ф. 1320 – фонд Комитета для устройства празднования 300-летия Дома Романовых), а также документальные материалы СР ГРМ (Ведомственный архив и Комитет попечительства о русской иконописи). Последовательному рассмотрению научной, педагогической и музейной деятельности Н. В. Покровского с привлечением выявленных архивных документов посвящен предлагаемый обзор.

Начало научной карьеры Н. В. Покровского было ознаменовано устойчивым интересом к памятникам искусства древнехристианского периода, сформировавшимся в результате первого заграничного путешествия 1876–1877 гг. Впервые прикоснувшись к этой теме в диссертации «Места богослужебных собраний христиан до времен Константина Великого», Покровский, оказавшись за границей, приступает к углубленному изучению архитектуры христианского храма, и в первую очередь архитектуры древнехристианской базилики. Этой проблемой наряду с вопросом о характере живописи катакомб и ранней историей изображения Богоматери определяется тематика его первых научных публикаций.⁹⁵ Следом за отчетами о заграничной командировке, напечатанными в «Журналах заседаний академического Совета», появляются серия статей и монография, красноречиво свидетельствующие о незаурядных способностях молодого ученого. Рассмотрение проблемы истоков древнехристианского искусства, отдельных вопросов христианской символики и, наконец, архитектуры христианского храма⁹⁶ вызывает широкий резонанс в ученой среде.⁹⁷ Проблема генезиса древнехристианской базилики оказывается отправной точкой в дискуссии двух русских ученых – Η. Ф. Красносельцева и Н. В. Покровского, упорно отстаивавших каждый свою позицию по данному вопросу.⁹⁸ Как справедливо отмечал ученик и биограф Н. В. Покровского Н. В. Малицкий, повышенный интерес Н. В. Покровского к искусству древнехристианского периода поддерживался в первое время не только свежестью личного знакомства ученого с древнехристианскими памятниками, но и необходимостью отработать для студентов лекции сначала по отделу археологии первых веков христианства.⁹⁹ В дальнейшем этот интерес постепенно затухает и сменяется стойкой привязанностью к памятникам византийского и древнерусского искусства.

Промежуток между первым и вторым (15 января 1888 – 1 января 1889 г.) учеными путешествиями Н. В. Покровского за границу можно смело назвать периодом накопления и систематизации научных знаний. Работа в библиотеках и музеях, приобретение опыта общения с памятниками древности, начало сотрудничества в ученых обществах и комиссиях, новые личные контакты способствовали научному росту исследователя. Уже в 1880 г. он избирается действительным членом Русского археологического общества и принимает активное участие в его деятельности;¹⁰⁰ с 1881 г. регулярно командируется на Всероссийские археологические съезды, организуемые Московским археологическим обществом, а с 1887 г. входит в число действительных членов Общества.¹⁰¹ В 1886 г. Покровский был привлечен к сотрудничеству в Императорской Археологической комиссии, сверхштатным членом которой стал 11 декабря 1892 г.¹⁰²

Активное сотрудничество в Императорском Русском археологическом обществе и Императорской Археологической комиссии позволяет Н. В. Покровскому сосредоточить основное внимание на памятниках русской церковной старины, исследование которых в сопоставлении с памятниками византийского искусства составляет отныне главный предмет его научных изысканий. Результаты исследований ученого получают отражение в серии статей, опубликованных на страницах русских археологических журналов.

Среди работ раннего периода заметно выделяется небольшая заметка Н. В. Покровского, посвященная разбору рецензии графа С. Г. Строганова на сочинение Е. Виолле ле Дюка,¹⁰³ свидетельствующая о вполне сформировавшемся взгляде молодого ученого на русское искусство. Отстаивая мысль о самобытности древнерусской архитектуры в противовес мнению Строганова о ее эклектичном иноземном характере, Покровский подбирает множество выразительных примеров, убедительно подкрепляющих его точку зрения. Показательно, что уже в этом раннем опусе четко обозначено научное кредо исследователя, выступающего против тенденциозности в подаче материала. «Археолог, хотя бы он был даже русофобом, sui generis не вправе умалять значение исторических фактов: его обязанность собрать по возможности все данные, которые касаются предмета его исследования, и всему дать соответствующий вес».¹⁰⁴

Систематическое изучение русских древностей Н. В. Покровский начинает в первой половине 1880-х гг. обзором памятников родного Костромского края и результаты своих наблюдений публикует в периодических изданиях Духовной академии и Археологического института.¹⁰⁵ Уже в этих работах ярко проявился особый интерес исследователя к содержательной стороне анализируемого памятника и дали о себе знать начатки его блестящего иконографического метода. В 1883 г. в связи с открытием А. В. Праховым фресок в церкви св. Кирилла в Киеве Н. В. Покровский пишет небольшую заметку о росписи, положившую начало его исследованиям в области древнерусской храмовой декорации.¹⁰⁶ Прекрасное владение разнообразным материалом, продемонстрированное Покровским в этих работах, побуждало активно использовать его знания и опыт в научных предприятиях того времени. В 1884 г. как член Русского археологического общества он входит в состав Комиссии по рассмотрению проектов внутренней отделки соборного храма св. Владимира в Киеве,¹⁰⁷ включается в обсуждение вопроса о способах исследования Староладожской крепости;¹⁰⁸ как член медальной комиссии Общества он принимает на себя труд по рецензированию сочинения Ф. И. Буслаева «Русский лицевой Апокалипсис».¹⁰⁹ «Мой отзыв о Вашем сочинении, – писал Н. В. Покровский в письме к Ф. И. Буслаеву, – будет напечатан в Записках Археологического общества. Впрочем, я должен сознаться наперед, что он не оправдает Ваших ожиданий. Дело в том, что собранный Вами материал и его научная обработка стоят неизмеримо выше моих познаний в этой области, и потому я ограничился краткою передачею содержания Вашего труда и посильною характеристикой Ваших научных приемов, причем обратил особое внимание на то, что Вам принадлежит честь установки сравнительного метода изучения памятников русской письменности и искусства».¹¹⁰ Упоминая об этой важной странице в жизни ученого, необходимо хотя бы кратко остановиться на вопросе о взаимоотношениях между Н. В. Покровским и Ф. И. Буслаевым – одним из основоположников науки о русских церковных древностях. Благодатный материал для этого предоставляют письма Н. В. Покровского к Ф. И. Буслаеву, сохранившиеся в ОР РГБ (Ф. 42. Д. 43).¹¹¹ Они необычайно важны как для правильной оценки значения трудов Ф. И. Буслаева в становлении научного метода Покровского, так и для объективных суждений о научных контактах и человеческих отношениях, установившихся между учеными в середине 1880-х гг. и поддерживавшихся вплоть до смерти Буслаева в 1897 г.¹¹² Из них,¹¹³ в частности, мы узнаем о том, что первое знакомство Покровского с предметом христианской археологии началось с исследования Ф. И. Буслаева о русской иконописи,¹¹⁴ а сочинение о Страшном суде появилось под влиянием труда Буслаева на ту же тему.¹¹⁵ О стремлении Покровского использовать научный метод Буслаева красноречиво свидетельствует следующая цитата из его письма: «Меня сильно раздразнил Ваш Апокалипсис, и мне пришла гордая и, вероятно, несбыточная мысль применить прием Вашего исследования к изучению лицевых Евангелий, которые прямо входят в мою задачу».¹¹⁶ Николай Васильевич не принадлежал к числу учеников Ф. И. Буслаева в обыденном смысле этого слова, однако это не мешало ему называть Федора Ивановича «своим учителем», «добрым и незабвенным наставником».¹¹⁷ Неоценимую услугу Ф. И. Буслаев оказал Н. В. Покровскому, одобрив его намерение подробно исследовать евангельскую иконографию, что привело к появлению капитального труда «Евангелие в памятниках иконографии, преимущественно византийских и русских» (подробнее см. далее).

В 1885 г. как член Русского археологического общества Н. В. Покровский включается в обсуждение проекта снаряжения особой экспедиции в Грецию.¹¹⁸ Образование специальной Комиссии для рассмотрения проекта, в работе которой принял активное участие Покровский, стало реакцией на представление в Русское археологическое общество докладной записки, составленной А. В. Праховым. В случае осуществления проекта, предполагавшего подробное исследование архитектуры и живописи «храмов южной группы» (церквей Успения Богоматери в Дафни, св. Луки в Фокиде, Перивлепты в Мистре, Панагии Фанеромени на о. Саламин), русская наука получила бы богатейший материал, включающий дневниковые заметки, точные обмеры, копии и зарисовки фресок и архитектурных деталей. К сожалению, за неимением средств проект этот остался лишь на бумаге.

В декабре 1885 г. Православное Палестинское общество обращается в Совет Русского археологического общества с просьбой рассмотреть научные доводы В. Н. Хитрово и Б. П. Мансурова в споре, возникшем между ними по вопросу о произведенных на Русском месте в Иерусалиме археологических раскопках.¹¹⁹ В 1886 г. на предложение Общества дать свои заключения по данному вопросу¹²⁰ откликнулись архим. Леонид (Кавелин), архим. Антонин (Капустин), А. А. Олесницкий и Н. В. Покровский. Представленные в Общество письменные отзывы были обсуждены в нескольких заседаниях Совета¹²¹ и переданы в Палестинское общество, а для ознакомления общественности опубликованы в «Записках» ИРАО и в виде отдельной брошюры.¹²² В отзыве, составленном Н. В. Покровским,¹²³ поражает не только превосходное знание экспертом предмета спора, но и умение свободно ориентироваться в запутанных археологических данных.¹²⁴ Автору свойственны четкость и лаконизм в изложении материала, поданного в строгом соответствии с тремя поставленными Палестинским обществом вопросами: 1) какое научное значение имеют произведенные Обществом раскопки на основании изданных им книг, а также возражений против них, помещенных в книге «Базилика императора Константина»; 2) насколько раскопки эти могут быть признаны оконченными; 3) не встречается ли с археологической точки зрения препятствий возвести над древними остатками постройки.

Не менее фундаментальным и демонстрирующим свободное владение материалом оказался составленный Н. В. Покровским отзыв на сочинение Η. П. Кондакова «Византийские церкви и памятники Константинополя», представленный в Русское археологическое общество в связи с обсуждением вопроса о присуждении Кондакову большой золотой медали Общества.¹²⁵ Оцененный как «солидный вклад в русскую археологическую науку» труд Η. П. Кондакова, удостоенный по отзыву Покровского медали Общества, на протяжении многих лет оставался наиболее полным и обстоятельным сводом, касающимся древностей византийской столицы.

В 1887 г. в заседании РАО Н. В. Покровский выступает с сообщением об иконографических формах «Евхаристии» Киево-Софийского собора, в котором останавливается на наиболее близкой для него теме – проблеме влияния литургии на систему храмовой росписи византийского и древнерусского храма.¹²⁶ В нем на основе анализа широкого круга византийских и русских памятников исследователь приходит к заключению о существовании двух типов изображения Евхаристии – исторического и литургического, появившегося не позднее VI в. под влиянием сложившегося к тому времени строя православной литургии.

Литургический подход к памятникам древности, составивший основу научной методологии Н. В. Покровского, был использован в серии докладов и сообщений, прочитанных ученым на Всероссийских археологических съездах, начиная с выступления на V археологическом съезде в Тифлисе (1881 г.), посвященного вопросам эволюции формы, характера декора и употребления брачного венца.¹²⁷ Обращение к теме было вызвано необходимостью систематизировать богатейшее собрание брачных венцов, поступивших на хранение в организованный Н. В. Покровским Церковно-археологический музей С.-Петербургской Духовной академии. Однако сугубо практический подход к предметам коллекции вскоре уступил место обостренному интересу Покровского к проблеме литургического назначения памятников. Этот аспект темы исследователь прекрасно разработал на основе анализа богослужебных текстов. В личном фонде ученого сохранилось значительное количество материалов, содержащих заметки о брачных венцах церковно-археологической коллекции, и наброски доклада и статей, посвященных этим интереснейшим памятникам.¹²⁸

Присутствие на археологических съездах представлялось необычайно важным для молодого ученого, ибо, как он писал в своем заявлении в Совет Академии, оно давало единственную возможность «для живого обмена мыслей и ознакомления с современным состоянием всех отраслей археологического знания».¹²⁹ Участие Н. В. Покровского в съездах выразилось в работе предварительных комитетов по созыву съездов: подготовке вопросов, подлежащих обсуждению специалистов,¹³⁰ выработке планов деятельности отделений,¹³¹ а также составлении текстов докладов или речей, предназначенных для прочтения в научных заседаниях.¹³² О том, насколько высок был авторитет Н. В. Покровского в среде русских археологов, свидетельствуют факты его постоянного избрания в состав Ученых комитетов съездов сначала в должности секретаря, а затем председателя по отделениям «Церковных древностей» или «Памятников искусств и художеств».¹³³ По окончании работы археологических форумов Покровский нередко выступает с обзорами их деятельности,¹³⁴ привлекается к подготовке издания «Трудов» археологических съездов.¹³⁵ До заграничной командировки 1888 г. ученый принимает участие в трех археологических съездах: V тифлисском (1881), VI одесском (1884), VII ярославском (1887). В Одессе в заседании отделения IX «Памятники византийские» он читает доклад «Об изображениях «Страшного суда"» и выступает с рефератом на предложенную Предварительным комитетом тему «О следах апокрифических Евангелий в древнерусской иконописи»;¹³⁶ в Ярославле рассматривает вопрос о характере иконографии в лицевых списках апокрифических сказаний о страстях Господних и принимает активное участие в прениях по заслушанным докладам.¹³⁷ Казалось бы, солидный научный багаж, накопленный Покровским, мог позволить ученому остановиться на достигнутом. Однако насущная потребность в более детальном знакомстве с византийскими памятниками заставляет его задуматься о новом заграничном путешествии.

5 февраля 1888 г. в заседании Совета С.-Петербургской Духовной академии Н. В. Покровский подает прошение о командировании его за границу с научной целью с 15 июня 1888 г. по 1 января 1889 г.¹³⁸ «Памятники русской церковной старины, изучение которых составляет предмет русской церковной археологии, – пишет он в прошении, – стоят в неразрывной связи с памятниками Византии как своими прототипами, и потому в научной постановке русской церковной археологии эти последние должны иметь фундаментальное значение».¹³⁹ Отмечая слабую разработанность византийских памятников в русской науке и отсутствие их надлежащей публикации за рубежом, Покровский заявляет о целесообразности их подробного осмотра и изучения на месте, необходимого как «для более или менее цельной постановки предмета... в пределах иконографии евангельской», так и для «разъяснения основных типов стенной росписи в византийских и русских храмах».¹⁴⁰ Именно эти две темы легли в основу капитальных монографий ученого, завершенных им после возвращения из заграничного путешествия.

Посетив Константинополь, Афон, Солунь, Афины, Рим, Флоренцию, Париж, Н. В. Покровский приезжает в Петербург переполненный впечатлениями от личного знакомства с древностями. 8 марта 1889 г. он выступает с отчетом об ученых занятиях за границей, подводя основные итоги путешествия. Обозрение новых, еще никем не виденных памятников (в первую очередь замечательных миниатюр греческих рукописей), составление их подробного описания и изготовление фотографий с некоторых из них – таковы результаты этой необычайно насыщенной поездки.¹⁴¹ «Вводя их (памятники. – Η. П.) в круг моих исследований по восточной иконографии, – отмечал в своем отчете Покровский, – я прихожу к заключению, что в моем распоряжении в настоящее время находится материал, достаточный для решения двух вопросов: 1) об Евангельской иконографии в Византии и России и 2) о церковных стенописях византийских и русских. Подробная разработка этих вопросов в связи с памятниками религиозной, в частности богослужебной, письменности составляет для меня предмет первых забот».¹⁴²

В 1890 г. в первом томе «Трудов» VII Археологического съезда в Ярославле выходит исследование Н. В. Покровского «Стенные росписи в древних храмах греческих и русских».¹⁴³ Начало работы над монографией было предпринято по инициативе графини П. С. Уваровой, в 1887 г. подвигнувшей ученого на создание этого фундаментального труда.¹⁴⁴ Спустя два месяца по завершении съезда, 22 октября 1887 г., графиня обращается к Покровскому с просьбой составить для «Трудов» ярославского съезда описание икон и фресок, находящихся в церквах Ярославля и Ростова, и получает на это предложение положительный ответ.¹⁴⁵ Задуманное изначально как исследование фресковых росписей Ярославля и Ростова сочинение Покровского вскоре перерастает в капитальный свод по истории византийско-русской монументальной живописи и приобретает свой законченный вид после возвращения ученого из-за границы. Однако именно глава, написанная по «заказу» графини Уваровой, была признана рецензентами книги наиболее сильной и самостоятельной частью его исследования.¹⁴⁶

«Стенные росписи...» Н. В. Покровского явились блестящим образцом применения литургического метода к изучению памятников средневековой монументальной живописи. Несмотря на отдельные критические замечания, высказанные рецензентами,¹⁴⁷ непреходящее значение сочинения было признано всеми без исключения учеными, что выразилось в присуждении книге Макарьевской премии С.-Петербургской Духовной академии и большой золотой медали Русского археологического общества.¹⁴⁸ В отзыве академической профессуры отмечалось не только подробное описание и разъяснение содержания и происхождения отдельных сюжетов, самостоятельно проделанное автором, но и удачная попытка определения общей идеи, лежащей в основе размещения сцен, подкрепленная обстоятельным анализом иконописных подлинников, литургических толкований и сравнением памятников.¹⁴⁹ Чрезвычайно важным для критиков представлялось то обстоятельство, что сочинение Покровского давало направление для будущих исследований, ибо позволяло по-новому взглянуть на проблему соотношения стенных росписей и древнерусского высокого иконостаса¹⁵⁰ – тему, получившую продолжение в трудах последователей Покровского.¹⁵¹

История создания книги «Евангелие в памятниках иконографии, преимущественно византийских и русских» в деталях восстанавливается благодаря письмам Н. В. Покровского к Ф. И. Буслаеву.¹⁵² В первом из них, датированном 28 сентября 1885 г., Покровский обращается к Буслаеву с просьбой помочь «определить тему для специальной работы». «Я до сих пор, – пишет Покровский, – не поставил для себя точно определенной задачи, на решение которой я мог бы посвятить свои силы; а между тем я этого очень желаю и с нынешнего года имею к тому свободное время... Что сказали бы Вы, если бы я вздумал заняться иконографией Спасителя, включая сюда выражение всех важнейших моментов его жизни и сопоставляя памятники искусства с памятниками письменности? Представляется ли возможность при такой постановке этого вопроса достигнуть серьезных положительных результатов?».¹⁵³ Ответное письмо Буслаева, по-видимому, не сохранилось, однако о его содержании можно легко догадаться по второму письму Покровского от 25 декабря 1885 г. «Ваше письмо чрезвычайно ободрило меня. Я начинаю верить, что задуманный мною труд, даже и при моей несколько односторонней подготовке, может иметь некоторое значение. Конечно, в настоящее время говорить с уверенностью о конце дела было бы весьма поспешно; но и не следует терять его из вида».¹⁵⁴ Скрупулезные занятия в петербургских библиотеках и музеях, а затем и заграничная командировка 1888 г. помогли довести начатое до успешного завершения.¹⁵⁵

К началу 1891 г. многолетний труд был окончательно завершен.¹⁵⁶ 12 декабря 1891 г. Н. В. Покровский обращается в Совет Петербургской Духовной академии с просьбой о принятии сочинения на соискание докторской степени. Для заключения о достоинствах работы она была передана на рассмотрение Е. И. Ловягину и В. В. Болотову, по положительным отзывам которых, представленным в апреле 1891 г.,¹⁵⁷ была признана заслуживающей принятия на соискание степени. В заседании Совета Академии 7 мая 1892 г. Покровскому присваивается степень доктора церковной истории.¹⁵⁸

Известно, что отношение к труду Н. В. Покровского в Академии было достаточно сдержанным. Это объяснялось самой постановкой темы, несколько непривычной для сочинений, представляемых на соискание академической докторской степени.¹⁵⁹ Гораздо благожелательнее, чем в осторожных академических кругах, работа Покровского была встречена археологами и историками искусства.¹⁶⁰ Отзывы некоторых из них были поистине восторженными. Оценивая «колоссальный труд» Покровского, А. А. Павловский, в частности, писал: «При одном только беглом просмотре его невольно испытываешь благоговение перед массой труда, начитанности, знакомства с памятниками, наконец, умением справиться с колоссальным материалом».¹⁶¹ Но особенно тепло встретил труд своего ученика «по духу»¹⁶² Ф. И. Буслаев. Об этом свидетельствует письмо ученого, опубликованное в качестве предисловия к его заметкам о сочинении Покровского¹⁶³ и начинавшееся словами: «Не умею достаточно выразить всей полноты и силы моей сердечной благодарности за то наслаждение, какое доставили вы мне, дорогой Николай Васильевич, чтением вашего превосходного исследования об иконографии Евангелия». Давая всестороннюю оценку сочинения Покровского, Буслаев признавал главной заслугой автора введение в научный оборот «обильных материалов восточного происхождения» и установление прямого и непосредственного отношения памятников христианского искусства «к учению отцов церкви, к текстам литургий, к акафистам и вообще к церковной службе». «Вы первый, – суммировал Ф. И. Буслаев, – возвели у нас эти коренные и незыблемые основы в стройную систему и вложили в науку... душу живу».¹⁶⁴

Достаточно быстро сочинение Покровского приобрело известность и было по достоинству оценено за рубежом. Уже в 1894 г. его штудировал известный впоследствии французский историк искусства Г. Милле, занятый подготовкой собственного сочинения об иконографии Евангелия.¹⁶⁵ Высокая и заслуженная оценка работы Покровского в России и за границей побудила Русское археологическое общество поднять вопрос о присуждении книге большой золотой медали Общества, которая и была присвоена в 1893 г. по отзыву А. И. Кирпичникова.¹⁶⁶

Начало 1890-х гг. ознаменовалось активизацией деятельности Н. В. Покровского в Императорской Археологической комиссии и Русском археологическом обществе.¹⁶⁷ В 1892 г. по просьбе Археологической комиссии ученый составляет заключение о серебряном щите, найденном в 1891 г. в Керчи и доставленном на отзыв Комиссии;¹⁶⁸ в 1893 г. исследует состояние Спасо-Преображенского собора Мирожского монастыря г. Пскова.¹⁶⁹ 28 апреля 1893 г. он выступает в заседании Комиссии с докладом по делу о реставрации собора;¹⁷⁰ в мае совершает поездку в Псков для осмотра сохранившихся в храме фресок XII в. и, признавая исключительные художественные достоинства памятника, убеждает Преосвященного Псковского и Порховского оставить в храме леса до снятия с росписи копий.¹⁷¹ Свои наблюдения над характером и иконографическими особенностями фресок Покровский излагает в докладе, прочитанном на IX Археологическом съезде в Вильне.¹⁷² В том же году как член Комиссии, организованной Русским археологическим обществом¹⁷³ для издания историко-археологического описания Староладожской крепости, он включается в обсуждение проекта издания и принимает на себя описание церкви св. Георгия.¹⁷⁴ Однако наиболее сложной и трагичной по своим последствиям оказалась работа ученого в Особой комиссии по обсуждению проекта стенной росписи Софийского собора в Новгороде (1895–1896 гг.).¹⁷⁵ Проект был изготовлен под руководством В. В. Суслова и в конце ноября 1895 г. направлен в Археологическую комиссию новгородским архиепископом Феогностом. В целях подготовки к его детальному обсуждению Комиссия поручает Покровскому произвести предварительное рассмотрение проекта и дать свое заключение о нем. В отзыве, составленном Н. В. Покровским,¹⁷⁶ было указано не только на отсутствие должного единства в стиле и композиции проектируемой живописи, но и выражено мнение о необходимости изготовления эскизов предполагаемой росписи в натуральную величину.¹⁷⁷ Этот отзыв положил начало затянувшимся на несколько месяцев прениям, связанным с обсуждением изменений и дополнений к проекту. Их печальным итогом явилось решение духовных властей о передаче росписи собора палехскому иконописцу H. М. Сафонову, расписавшему стены древнейшего новгородского храма грубой клеевой живописью, без какой бы то ни было оглядки на старину.¹⁷⁸

По-видимому, этот печальный опыт не прошел бесследно для ученого. Его дальнейшая деятельность в ИАК фактически сводится к консультациям по поводу приобретенных или полученных для рассмотрения в Комиссии древностей.¹⁷⁹ Наиболее значительными работами конца 1890-х – начала 1900-х гг. были отзыв о проекте пристройки южного придела к церкви св. Иоанна Предтечи в Керчи (1898)¹⁸⁰ и командировка в Люблин для осмотра фресок в костеле св. Троицы (1903).¹⁸¹

На фоне колоссальной административной нагрузки, которая легла на плечи Н. В. Покровского в 1890-е гг.,¹⁸² вполне естественным выглядит снижение его активной творческой деятельности. Капитальный труд «Евангелие в памятниках иконографии», ставший плодом многолетних научных изысканий, уходил в прошлое; новых значительных работ по истории христианского искусства не появлялось. Тем удивительнее кажется выход в свет в 1894 г. книги «Очерки памятников православной иконографии и искусства», выдержавшей три издания и не потерявшей своего значения до наших дней.¹⁸³ Сочинение представляло собой переложение для широкого круга читателей цикла лекций по истории христианского искусства и охватывало обширный материал, начиная с первых веков христианства и кончая Синодальным периодом русского искусства. «Цель предлагаемых очерков, – писал Н. В. Покровский в предисловии ко второму изданию, – заключается в сжатом изложении результатов, достигнутых христианскою археологией в области памятников искусства и иконографии, особенно византийских и русских. Не столь давно начатое дело исследования этих памятников не доведено еще до желательного конца. Многие и очень важные памятники еще не приведены в известность и не обследованы. Для успехов дальнейших исследований полезно разобраться в массе материала уже известного, а отчасти и вошедшего в научное обращение: важно предварительно знать, что сделано, чтобы определить предлежащие христианской археологии задачи».¹⁸⁴ Именно эту цель, обозначенную автором в предисловии, – создание целостной картины состояния христианской археологии на рубеже двух столетий – книга превосходно выполнила. И именно с этих позиций следует рассматривать «Очерки...» в наши дни, когда огромная масса археологического материала, добытого в ходе раскопок и кабинетного исследования памятников, введена в научный оборот. Однако основные положения работы Покровского продолжают сохранять силу, а многие спорные вопросы, обозначенные на страницах книги, так и не получили окончательного разрешения.¹⁸⁵

Многолетние изыскания Н. В. Покровского в области сравнительного изучения памятников письменности и искусства нашли достойное применение в деятельности Общества любителей древней письменности, организованного в 1877 г. князем Π. П. Вяземским.¹⁸⁶ Наиболее продуктивный период работы Покровского в Обществе пришелся на вторую половину 1890-х гг. и был ознаменован подготовкой к изданию и публикацией двух замечательных памятников древнерусской письменности и искусства – Сийского иконописного подлинника и Колясниковского лицевого синодика. Мысль об издании Сийского подлинника – превосходного сборника переводов с древнерусских икон, составленного в XVII в. чернецом Никодимом, бывшего в употреблении у иконописцев Антониево-Сийского монастыря, возникла вскоре после приобретения его в Москве в 1881 г. председателем ОЛДП. В 1894 г. в серии «Издания Общества...» начинает печататься лицевая часть рукописи, а в 1895 г. появляются первые комментарии к рисункам, составленные Н. В. Покровским. Так, с 1894 по 1898 г., с периодичностью один или два выпуска в год, выходит это беспримерное издание, которое справедливо назвать научным подвигом Н. В. Покровского: повторить это до сих пор не удалось никому.¹⁸⁷ Покровским было сделано описание и отмечены иконографические особенности более 500 рисунков рукописи, высказаны предположения о происхождении мастеров-иконников и путях миграции иконных прорисей. Свои наблюдения над рукописью, сделанные в процессе подготовки издания, ученый изложил в докладах, прочитанных в заседаниях ОЛДП в 1895 г.¹⁸⁸ Переписка ученого свидетельствует о том, что и после завершения работы над 4-м выпуском подлинника, вышедшим в свет в 1898 г., исследователь продолжает живо интересоваться проблемой публикации лицевого иконописного подлинника.¹⁸⁹ Эту тему он избирает для своего выступления в заседании Общества в апреле 1899 г.¹⁹⁰ Его все сильнее занимает мысль об образовании особой комиссии при Комитете ОЛДП, деятельность которой была бы направлена на решение этого важного вопроса.¹⁹¹

В декабре 1895 г. Н. В. Покровский дает согласие на составление предисловия к другой замечательной рукописи XVII в. – Синодику Колясниковской церкви Даниловского уезда Ярославской губернии, издание которой предпринял на свои средства потомственный почетный гражданин Г. В. Юдин.¹⁹² В 1897 г., одновременно с работой над предисловием,¹⁹³ он выступает с художественной оценкой исследуемого памятника.¹⁹⁴ Отмечая его традиционное содержание, исследователь указывает на своеобразное художественное оформление рукописи, снабженной 32 миниатюрами, ряд которых обладает неповторимыми иконографическими особенностями. Всесторонней оценке памятника и анализу его миниатюр был посвящен вышедший в свет в 1899 г. второй выпуск Синодика.¹⁹⁵

Участие Н. В. Покровского в работе ОЛДП во многом перекликается с его деятельностью в Комитете попечительства о русской иконописи.¹⁹⁶ Начатое по инициативе Покровского в ОЛДП рассмотрение вопроса о публикации лицевого иконописного подлинника¹⁹⁷ было перенесено в заседания Комитета, вскоре после организации приступившего к реализации этого проекта.¹⁹⁸ Ученый включается в обсуждение состава издания, а после подготовки Η. П. Кондаковым 1-го выпуска подлинника берет на себя его рецензирование.¹⁹⁹ Столь же энергичное участие принимает Покровский в заседаниях Комитета, посвященных выработке мер к ограничению машинного производства икон,²⁰⁰ в дискуссии о состоянии иконописи в Палестине и проблеме снабжения русских паломников иконами.²⁰¹

Наиболее плодотворно знания и опыт Н. В. Покровского были использованы в деятельности комиссий и комитетов по составлению проектов росписей вновь сооружаемых храмов. Самым ранним в серии подобных мероприятий стало участие в Комиссии по мозаичной росписи храма Воскресения (Спаса на Крови) на Екатерининском канале в С.-Петербурге, активное сотрудничество в которой относится к 1895–1897 гг.²⁰² В компетенцию Покровского как представителя Синодального ведомства входило рассмотрение картонов и эскизов, подготавливаемых художниками для мозаичного убранства и иконостаса храма, консультирование мастеров по вопросам иконографии, наблюдение за общим ходом работ по декорации.²⁰³ К 1900 г. относится составление проекта размещения живописи в православном соборе в Варшаве;²⁰⁴ к 1913 г. – участие в Высочайше утвержденном Комитете для составления проектов росписи царскосельского Феодоровского собора.²⁰⁵

В 1901–1909 гг. как директор Петербургского археологического института Н. В. Покровский принимает деятельное участие в организации четырех областных историко-археологических съездов, поочередно состоявшихся в древнейших русских городах – Ярославле, Твери, Владимире и Костроме.²⁰⁶ Проведение этих мероприятий во многом обязано положительному отзыву Н. В. Покровского, направленному 26 февраля 1901 г. в ответ на запрос о целесообразности устройства ярославского съезда на имя временно исполняющего обязанности министра внутренних дел.²⁰⁷ «Позволю себе выразить убеждение, – писал Н. В. Покровский, – что имеющийся в районе бывшего Ростово-Суздальского княжества материал представляет собой обширную и разнообразную почву для его научного обследования. Систематический обзор этого материала, при содействии многих почтенных местных деятелей, живо интересующихся вопросами родной старины, и при непосредственном участии представителей науки, которые, как уже известно Археологическому институту, предполагают участвовать в съезде, – несомненно принесет плодотворные результаты, как в смысле определения и разъяснения научного значения разных памятников при непосредственном их обследовании, так и в смысле оживления в местном обществе интереса к изучению древлеведения и указания правильных к сему путей. Достижению этих целей одинаково будут отвечать как непосредственный осмотр разных памятников членами съезда в полном их составе, так и обмен по этому вопросу мнениями в заседаниях съезда».²⁰⁸

Форма участия Н. В. Покровского в областных археологических съездах несколько отличалась от характера его деятельности на Всероссийских археологических форумах. Главное внимание он уделял подготовительным мероприятиям: обсуждению программы будущего съезда, содействию местным ученым архивным комиссиям, принявшим на себя всю тяжесть организационной работы.²⁰⁹ Избираемый председателем одной из секций съезда или председателем всего съезда²¹⁰ Покровский предпочитал не выступать с докладами, но в лаконичной речи перед открытием заседаний давал емкую характеристику состояния изученности местного археологического материала и перспективам его дальнейшей разработки.²¹¹ Особое значение имел для исследователя четвертый областной археологический съезд, состоявшийся в 1909 г. на его родине, в Костроме. Это было своеобразным возвращением к истокам, когда в 1880-х гг. началось углубленное изучение русских церковных древностей. Приуроченное к открытию съезда издание памятников костромской церковной старины²¹² и проведение многочисленных экскурсий по городу²¹³ было прекрасным подарком Покровского своим землякам, проявлением горячей любви к родному краю и его неповторимым древностям.

Лишь один город по силе своего воздействия и притягательности мог сравниться для Н. В. Покровского с Костромой. Этим городом был Великий Новгород – сокровищница древнерусской архитектуры и искусства. В 1909 г. ученый выступил одним из инициаторов устройства в Новгороде в 1911 г. XV Археологического съезда и принял на себя обязательства по описанию ризницы новгородского Софийского собора.²¹⁴ О его глубоком интересе к новгородской святыне свидетельствовали многочисленные вопросы, предложенные к обсуждению на съезде,²¹⁵ и живой отклик на просьбу Новгородского общества любителей древности о проведении в Новгороде в преддверии съезда археологических курсов.²¹⁶ Два фундаментальных доклада, посвященных предметам Софийской ризницы и включенных впоследствии в большую работу об этом уникальном хранилище памятников,²¹⁷ организация обозрения новгородских древностей,²¹⁸ заинтересованное обсуждение выступлений²¹⁹ прекрасно характеризуют деятельность ученого как устроителя и участника XV Археологического съезда.²²⁰ Это был последний всплеск научной активности исследователя, вслед за которым последовал спад. Вышедший в свет уже в пору серьезной болезни Н. В. Покровского учебник по христианской археологии свидетельствовал о том, что его научный потенциал был полностью исчерпан.²²¹

Оценивая в наши дни научные заслуги Н. В. Покровского, невольно поражаешься не только объему исследованных, атрибутированных и опубликованных им памятников, глубине и содержательности написанных им работ, но и самому факту участия ученого едва ли не во всех научных предприятиях своего времени. Об огромном авторитете в научной среде и исключительной работоспособности Н. В. Покровского красноречиво свидетельствует простой перечень ученых обществ, комиссий и комитетов, в состав которых он входил на протяжении своей не столь уж долгой жизни.²²²

Значительный раздел творческого наследия Н. В. Покровского представлен материалами его педагогической деятельности.²²³ Чтение лекций по христианской археологии и литургике в петербургских Духовной академии и Археологическом институте, ежегодные экскурсии для слушателей института по древнерусским городам, организация педагогических курсов для учителей и учительниц второклассных церковноприходских школ (1897, 1898 гг.), наконец, археологические курсы в Новгороде в 1909 и 1912 гг. оказали огромное влияние на современников, сохранивших теплые воспоминания о годах обучения у талантливого профессора. Блестящие лекторские способности Николая Васильевича проявились уже в первые годы его преподавательской деятельности. Сведения об этом сохранились в воспоминаниях одного из слушателей Археологического института H. Н. Оглоблина, свидетельствовавшего о большой увлеченности молодого лектора, его воодушевлении при разговорах о любимом предмете. «Сам он, видимо, был, что называется, влюблен в свои древности и поражал слушателей большим воодушевлением, особенно когда трактовал близко занимавшие его вопросы. Это живое отношение к делу невольно передавалось слушателям, начинавшим интересоваться такими темами, о которых прежде не было и помышлений».²²⁴ Однако не только умение заинтересовать любимым предметом отличало лектора Покровского. В нем подкупала неподдельная простота и естественность в общении с аудиторией. «Помимо талантливости лектора и громадной эрудиции, к нему привлекала нас вся его симпатичная личность и полная простота в обращении с нами, чуждая малейшей тени официальности и напоминавшая отношение старшего товарища к младшим».²²⁵ Не случайно поэтому, что Покровского именовали всегда не иначе, как «любимый профессор».²²⁶

Курсы лекций по церковной археологии и литургике, приготовленные Покровским для чтения в Духовной академии, и по христианской археологии, составленные для преподавания в Археологическом институте в первые годы преподавательской деятельности, по счастью, сохранились среди архивных материалов петербургских хранилищ²²⁷ и позволяют проследить те изменения, которые постепенно наметились в лекционных курсах ученого. Особенно важным для суждений о научно-педагогическом росте Покровского представляется их сличение с литографированными курсами лекций, с 1885 г. регулярно издававшимися для студентов Духовной академии.²²⁸

Не только чтение лекций, но и непосредственное руководство в выборе тем для курсовых сочинений, отзывы на студенческие работы²²⁹ составляли круг обязанностей профессора Покровского. Однако самой важной областью своих занятий он всегда считал живое общение с памятниками древности, любовь к которым стремился привить своим ученикам. Именно поэтому столь многочисленны сведения об археологических экскурсиях, совершенных под руководством Н. В. Покровского в Новгород, Псков, Москву, Старую Ладогу и другие города.²³⁰

Наименее разработанной темой в богатейшем научном наследии Н. В. Покровского до настоящего времени остается вопрос о его учениках.²³¹ Несмотря на значительное количество курсовых сочинений, посвященных проблемам христианской археологии и литургики, появившихся в годы преподавания Покровского в Духовной академии, число его безусловных последователей исчисляется единицами. Думается, что причина этого заключалась не только в относительной нестабильности положения науки о христианских древностях, которую с большой опаской относили к разряду богословских наук и гораздо охотнее рассматривали в разделе теории и истории изящных искусств,²³² но и в феномене Покровского-ученого, научный приоритет которого казался современникам недосягаемым. Учениками Н. В. Покровского, унаследовавшими приемы и методы его научного исследования, с полным правом могут быть названы Д. А. Григоров,²³³ Н. А. Сперовский,²³⁴ И. А. Карабинов²³⁵ и Н. В. Малицкий²³⁶ – безгранично преданные науке о христианских древностях люди. Некоторое представление о Покровском-педагоге позволяют составить письма первых двух учеников к учителю, сохранившиеся в его личном фонде в РНБ.²³⁷ Их главное содержание – обсуждение вопросов, связанных с публикацией кандидатских сочинений недавних выпускников Академии, – позволяет по достоинству оценить одну из характерных черт профессора Покровского – искреннее желание помочь талантливым молодым людям в их первых шагах в самостоятельной научной жизни. Ненавязчиво подсказанные наставником направления в развитии избранной темы, стремление пробудить интерес к самостоятельному изучению местных древностей свидетельствуют об отношении учителя к ученикам как вполне сформировавшимся ученым, труд которых достоин всяческих уважения и похвал.

Насущная потребность в достойных преемниках особенно остро была осознана Н. В. Покровским в последние годы его преподавательской деятельности в Академии. В 1905 г. он выходит на пенсию с правом чтения лекций по христианской археологии и литургике в звании сверхштатного ординарного профессора.²³⁸ Его преемниками по кафедре становятся сначала И. А. Карабинов, затем Н. В. Малицкий. Последний – один из самых одаренных молодых ученых, избранный в качестве штатного преподавателя на самостоятельную кафедру христианской археологии (1911 г.), нуждался в специальной профессиональной подготовке, надлежащей организацией которой и озаботил себя профессор Покровский. В январе 1912 г. он выступает инициатором освобождения Малицкого от чтения лекций и командирования его с ученой целью по России и за границу. В обширной программе научных занятий, составленной Покровским, был изложен не только маршрут путешествий Малицкого, но и перечислены конкретные памятники, на которые ему следовало обратить особое внимание.²³⁹ Отеческая забота, чуткость и внимание наставника не могли не оставить глубокого следа в сердце его талантливого ученика.²⁴⁰

Гораздо меньше мы знаем об учениках Н. В. Покровского по Археологическому институту. Некоторые из них оказались в провинции, где вели раскопки курганов и городищ, и лишь иногда посылали учителю письма, предлагая свои услуги по доставлению древностей или обращаясь за консультациями по разным вопросам. В числе учеников, оставивших заметный след в науке о христианских древностях, безусловно, может быть назван П. Л. Гусев – сотрудник института и заведующий его библиотекой.²⁴¹ В институте Гусеву было поручено приватное чтение лекций по новгородским древностям, причем именно Покровским кандидатура Петра Львовича была предложена в качестве лектора на археологические курсы в Новгороде, устроенные в 1909 г. в связи с подготовкой XV новгородского археологического съезда.²⁴²

Организация археологических курсов в Новгороде – одна из ярких страниц в биографии Н. В. Покровского. В 1909 г., ввиду предстоящего археологического съезда, Новгородское общество любителей древности обратилось к видным петербургским профессорам с просьбой принять участие в подготовке чтений для местной интеллигенции. Обращение было вызвано не только необходимостью собрать сведения о сохранившихся памятниках новгородской старины, организовать их изучение и описание, но и намерением создать к съезду выставку новгородских древностей. Для ознакомления «с задачами археологии и методом предстоящей работы» местным священникам, учителям и ученикам старших классов требовался систематический курс лекций о памятниках Великого Новгорода. С этой задачей прекрасно справилась группа лекторов во главе с Н. В. Покровским.²⁴³ Лекции имели огромный резонанс в Новгороде и пробудили интерес местного населения к охране и изучению памятников старины.²⁴⁴ Поэтому спустя год после проведения археологического съезда Общество вновь обращается к Покровскому с просьбой о продолжении столь успешно начатого в 1909 г. предприятия.²⁴⁵ Вторые курсы продолжались со 2 по 8 сентября 1912 г. и включали лекции профессоров П. Л. Гусева, И. Е. Евсеева, H. М. Каринского, В. В. Майкова, С. Ф. Платонова, Н. В. Покровского, Н. И. Репникова, С. М. Середонина и А. И. Соболевского. Как обычно, в компетенцию Н. В. Покровского входил курс христианской археологии.²⁴⁶

Давая всестороннюю оценку Покровского-педагога, нельзя не упомянуть о его неизменной чуткости и внимании к нуждам студентов, отзывчивости на просьбы бывших воспитанников, касавшиеся определения на государственную службу. В этом отношении весьма показательно рекомендательное письмо Н. В. Покровского на имя директора Департамента народного просвещения П. В. Сурина с просьбой о принятии на службу по Министерству бывшего слушателя Археологического института Г. М. Болсунова, аттестованного учителем в качестве «хорошего педагога, руководившего постановкой учебного дела в устроенной им же самим гимназии и оживлявшего сухую систему преподавания устройством литературных и музыкально-литературных вечеров, имевших большое воспитательное значение».²⁴⁷

Одну из ярких страниц биографии Н. В. Покровского составляет его музейная деятельность. Поистине делом жизни ученого стала организация Церковно-археологического музея С.-Петербургской Духовной академии, основанного по его инициативе в 1879 г. История организации, основные вехи существования музея и источники пополнения его фондов могут быть восстановлены благодаря архивным документам, хранящимся в фондах Духовной академии (ЦГИА СПб. Ф. 277) и отчасти – в Секторе рукописей Гос. Русского музея. Как и сохраняющиеся до настоящего времени в собрании ГРМ памятники академического музея, документальные материалы свидетельствуют о достаточно пестром составе входивших в него коллекций, собиравшихся в то время, когда лучшие памятники византийского и древнерусского искусства уже были сосредоточены в крупных государственных и частных хранилищах. То, что академический музей не являлся первоклассным собранием памятников древности, прекрасно понимал и сам Н. В. Покровский, отмечавший в предисловии к изданию памятников церковно-археологической коллекции: «Наш музей... составился главным образом из пожертвований частных любителей старины. Отсюда неизбежно явились у нас, наряду с предметами важными, предметы второстепенные и даже третьестепенные...; многие из них доселе встречаются в обращении среди народа, многие собраны в частных любительских коллекциях...».²⁴⁸

Первым крупным поступлением в музей явилась передача в 1879 г. памятников прикладного искусства и быта из Новгородского земского музея, по существу заложившая основу его коллекциям.²⁴⁹ В том же 1879 г. Н. В. Покровский перевозит из Москвы 300 икон из хранилища московского Данилова монастыря и несколько памятников иконописи и прикладного искусства, приобретенных у московского иконоторговца А. Т. Шитикова.²⁵⁰ 1880 год был ознаменован передачей в музей предметов из коллекций графа С. Г. Строганова, пожертвовавшего в Академию несколько памятников «родовой святыни» – икон, созданных по заказу именитых людей Строгановых, и ряд древнехристианских светильников из Рима.²⁵¹ По существу перечисленные поступления явились самыми значительными в собрании музея Духовной академии, хотя и в их составе оказалось немало посредственных вещей. К числу «уников» музея принадлежала греческая панагия, исполненная в технике золотой наводки с изображением святых Иоанна Предтечи и Иоанна Златоуста,²⁵² бронзовый крест-энколпион с изображением Распятия с предстоящими Богоматерью и Иоанном Богословом и образом великомученика Георгия в медальоне на лицевой стороне.²⁵³ Значительный интерес представляли обширная коллекция брачных венцов, полученная от частных жертвователей,²⁵⁴ и несколько памятников лицевого шитья.²⁵⁵ В рукописном отделе музея, не столь богатом вследствие существования специального рукописного отделения при библиотеке Академии, хранились достаточно редкое издание Библии Пискатора 1674 г., поступившее от новгородского митрополита Исидора, и экземпляр гравированной Библии Вейгеля 1730 г., а также украшенная миниатюрами греческая рукопись Акафиста Богоматери.²⁵⁶ Судя по косвенным данным, несколько икон, поступивших в музей, происходило из личного собрания Н. В. Покровского.²⁵⁷

Академический музей был поистине детищем Н. В. Покровского, не только отбиравшего, приобретавшего, систематизировавшего памятники, трудившегося над созданием его экспозиции, но и озабоченного изданием лучших предметов коллекции. Яркий представитель иконографического метода в изучении памятников христианского искусства, Н. В. Покровский и в изданном им альбоме церковно-археологической коллекции руководствовался иконографическими признаками при группировке материала. Отобранные им для издания предметы прикладного искусства были систематизированы по форме и сгруппированы таким образом, чтобы показать эволюцию того или иного предмета; иконы распределялись по сюжетам, причем комментарий к каждой из них включал подробное описание и истолкование сюжета. Не всем подобный тип издания пришелся по вкусу, однако колоссальный труд Н. В. Покровского и его значительный вклад в организацию музейного дела в России был оценен по достоинству.²⁵⁸

Занимаясь организацией церковно-археологической коллекции при Духовной академии и сотрудничая в Петербургском археологическом институте, имевшем в своем составе небольшой музей, Н. В. Покровский принимал деятельное участие в организации археологических выставок в помещении института, куда как заведующий и хранитель выдавал из Академии вещи.²⁵⁹ В 1898 г. уже в должности директора Археологического института он организует в институте большую выставку икон и составляет для нее каталог.²⁶⁰ На эти же годы приходится активная деятельность Н. В. Покровского в качестве эксперта новоучрежденного Русского музея императора Александра III, для собраний которого, по заключениям ученого, были приобретены многие первоклассные произведения иконописи.²⁶¹ Тесно связанный по роду своей деятельности с Обществом любителей древней письменности, Н. В. Покровский немало полезного сделал и для музея ОЛДП, обладавшего небольшим, но достаточно интересным собранием икон,²⁶² помог систематизировать фамильную коллекцию икон председателя Общества графа С. Д. Шереметева,²⁶³ составил заключения о коллекциях А. М. Постникова и Г. Д. Филимонова.

В 1881 г. судьба вновь неожиданно сталкивает Н. В. Покровского с коллекциями Новгородского земского музея, часть из которых в 1879 г. он отобрал и перевез в Петербург для академического музея. Возобновленный благодаря высочайшему содействию новгородский музей настоятельно нуждался в опытном музейном работнике, который смог бы систематизировать оставшиеся в Новгороде памятники. На обращение новгородского губернатора Э. В. Лерхе к директору Археологического института Н. В. Калачову о подыскании подходящего для этой работы лица Калачов, не медля, предложил кандидатуру Покровского.²⁶⁴

Судя по переписке, немало ценных советов и рекомендаций по устройству церковно-археологической коллекции Н. В. Покровский дал своему коллеге по кафедре церковной археологии и литургики в Московской Духовной академии, а с 1891 г. – заведующему ее музеем А. П. Голубцову.²⁶⁵ Два письма А. П. Голубцова, сохранившиеся в Отделе рукописей РНБ,²⁶⁶ и составленный им очерк этой коллекции²⁶⁷ свидетельствуют о том, что уроки Покровского не прошли даром. В письме от 23 июня 1892 г. А. П. Голубцов живо интересуется у старшего коллеги организацией музейного дела в Петербургской академии, обязанностями заведующего коллекцией, спрашивает о принципах описания музейных предметов.²⁶⁸ «Ныне летом, – пишет он Покровскому 7 октября того же года, – я перенес имеющуюся при нашей Академии коллекцию икон, монет и других предметов из библиотеки, где она находилась, в другое помещение, предназначенное служить музеем, и попытался привести в порядок. В результате получилось весьма мизерное собрание древностей, скудное и количеством предметов, и еще более качеством их. Хочется увеличить собрание и улучшить его. В этих целях я намерен составить краткий указатель имеющихся у нас предметов старины и потом напечатать его в Богословском вестнике. Может быть, узнавши о существовании музея при Московской академии, некоторые радетели духовного просвещения чем-либо и откликнутся...».²⁶⁹

О том, что Н. В. Покровский умел увидеть в людях музейную жилку и воспитать достойного музейного работника, свидетельствует и пример его последнего ученика Н. В. Малицкого, возглавлявшего музей Петроградской Духовной академии после смерти Н. В. Покровского, а в 1919–1921 гг., после закрытия музея, в качестве заведующего музеем Археологического института предпринявшего отчаянную попытку по спасению детища своего учителя.²⁷⁰ В докладной записке от 20 мая 1919 г. на имя директора института С. Ф. Платонова он, в частности, писал: «В то время как сейчас все музейные собрания в России тщательно берутся на учет, обеспечиваются охраной, административным персоналом, получают финансовую поддержку, по странной забывчивости оставлен без внимания церковно-археологический музей бывшей Петроградской Духовной академии. Вот уже почти год как он закрыт (опечатан печатями Комитета народного просвещения), по существу оказывается без хозяина и, можно сказать, брошен на произвол судьбы. Между тем это одно из ценных археологических и художественных собраний в Петрограде...».²⁷¹ Благодаря ходатайству института, возбужденному по записке Н. В. Малицкого, академический музей был передан в ведение Археологического института и трудами Малицкого полностью вывезен из здания Академии по Обводному каналу, д. 17, занятого интернатом для дефективных детей.²⁷² Спасение музея стало лучшей данью памяти ученика учителю, помогло сохранить до наших дней плод неустанных трудов Н. В. Покровского.

Переписка Н. В. Покровского, уже неоднократно привлекавшаяся в настоящем обзоре, сохранилась в архивных фондах нескольких архивохранилищ и к настоящему времени полностью не выявлена. Главное место среди архивов принадлежит Отделу рукописей РНБ, где в личном фонде ученого сосредоточено подавляющее большинство писем к фондообразователю, относящихся к периоду с 1870 по 1899 г.²⁷³ Небольшое количество писем разных лиц к Н. В. Покровскому за 1896–1909 гг. находится в фонде С.-Петербургского археологического института в ЦГИА С.-Петербурга.²⁷⁴ Среди корреспондентов встречаются имена известных деятелей науки и культуры, в числе которых следует назвать А. А. Бобринского, Ф. И. Буслаева, А. Ф. Бычкова, А. Н. Веселовского, В. Т. Георгиевского, А. П. Голубцова, А. А. Дмитриевского, Η. П. Кондакова, Η. П. Лихачева, А. А. Павловского, С. Ф. Платонова, Е. К. Редина, В. В. Суслова, П. С. Уварову, Ф. И. Успенского, С. Д. Шереметева и др. Однако большинство корреспондентов – это провинциальные археологи и любители искусства, приходские священники и учащиеся духовных учебных заведений. Особый раздел представлен письмами родственников Н. В. Покровского: его отца В. Н. Покровского, младшего брата Ф. В. Покровского, зятьев Я. В. Нифонтова и В. С. Магдалинского с их многочисленными домочадцами.²⁷⁵ Тематика сохранившихся писем разнообразна, однако в общей массе преобладают письма с просьбами о присылке трудов ученого, об оказании консультаций по вопросам иконографии, восторженные отзывы о вышедших в свет трудах. Не столь многочисленны сведения о служебной деятельности Н. В. Покровского, сосредоточенные главным образом в письмах членов-сотрудников научных учреждений и обществ. Письма самого Н. В. Покровского сохранились в незначительном объеме (в основном они представлены оригиналами, черновики, за небольшим исключением, отсутствуют). По нескольку его писем выявлено в личных фондах Ф. И. Буслаева, Н. В. Калачова, С. Ф. Платонова, Д. М. Струкова и др.²⁷⁶

Особое значение имеют опубликованные письма Н. В. Покровского к Ф. И. Буслаеву (ОР РГБ) и письма Буслаева к Покровскому (ОР РНБ), проливающие свет на взаимоотношения двух выдающихся деятелей отечественной науки.²⁷⁷ Немалый интерес среди писем, адресованных ученому, представляют письма «смиренного инока Матфея» – монаха русского Пантелеймонова монастыря на Афоне, сохранившиеся в ОР РНБ.²⁷⁸ Они не только знакомят с образом жизни и бытом насельников Св. Горы Афон в конце XIX в., но и свидетельствуют о теплых контактах, установившихся между Н. В. Покровским и афонскими иноками во время его второго заграничного путешествия. Постоянные связи с монахами ученый продолжал поддерживать и после возвращения на родину, снабжая их книгами, консультируя по вопросам приобретения икон для обители. Со своей стороны иноки помогали Покровскому в его ученых занятиях, нередко посылая в письмах подробные описания монастырских рукописей и их замечательных миниатюр.²⁷⁹ Особую благодарность у монахов вызвали отзывы Н. В. Покровского на издания Пантелеймонова монастыря и его воспоминания об Афоне, опубликованные на страницах «Церковного вестника».²⁸⁰

Значительная доля сохранившейся в архивах корреспонденции посвящена проблемам церковной археологии, что само по себе достаточно закономерно. К числу наиболее информативных писем принадлежат письма председателя Московского археологического общества графини П. С. Уваровой, находящиеся в ОР РНБ.²⁸¹ В них содержатся важные сведения об организации археологических съездов и участии в них Н. В. Покровского. Неоднократные обращения Уваровой к Покровскому были вызваны необходимостью произвести экспертизу того или иного памятника и дать о нем компетентное заключение. Ответ на одно из сохранившихся в архиве писем Уваровой²⁸² неожиданно обнаружился на страницах журнала «Археологические известия и заметки», издаваемого МАО. В письме к ученому Уварова просила его дать заключение об образе св. Георгия, «лепленного, по описанию, из твердой массы»; к письму был приложен фотографический снимок с иконы, полученный из южных губерний.²⁸³ Как явствует из упомянутой публикации, на фотографии был запечатлен знаменитый образ св. Георгия из мариупольского Харлампиевского собора, исполненный на воскомастике, мнение о котором Покровский высказал в ответном письме к Уваровой. Это письмо, местонахождение которого в настоящее время не установлено, было дословно воспроизведено на страницах журнала.²⁸⁴ Еще одним ответом на запрос Уваровой явилось письмо Н. В. Покровского от 1 декабря 1908 г., содержащее мнение ученого о полтавской плащанице: оно хранится в фонде Петербургского археологического института.²⁸⁵

Обсуждению некоторых археологических вопросов посвящены письма брата Н. В. Покровского – Федора Васильевича, хранящиеся в ОР РНБ.²⁸⁶ Они касаются в первую очередь работ Ф. В. Покровского по составлению археологических карт западных губерний России, подготавливавшихся к Всероссийским археологическим съездам в Вильне и Риге. Сведения о раскопках на северо-западе России содержат адресованные Н. В. Покровскому письма H. Е. Бранденбурга,²⁸⁷ данные о курганных археологических находках с описанием предметов из раскопок – письма П. Мотовилова, X. И. Попова и других археологов-любителей.²⁸⁸

Значительные лакуны, образовавшиеся в корреспонденции ученого в силу объективных причин, разрозненность писем и малая информативность многих из них²⁸⁹ не позволяют составить исчерпывающего представления обо всех адресатах Н. В. Покровского, затрудняют суждения о тематике переписки в целом. Вместе с тем сохранившиеся письма существенно дополняют наши сведения об ученых занятиях Н. В. Покровского и некоторых фактах его биографии.

Фонд 593, хранящийся в Рукописном отделе Российской национальной библиотеки, содержит кроме черновиков научных работ Н. В. Покровского, служебной и научной корреспонденции также его личную переписку с многочисленными костромскими родственниками.

Николай Васильевич Покровский ведет свое происхождение из духовного сословия. Его отец, о. Василий Покровский (род. ок. 1820 г.), более 20 лет служил в церкви села Подольского Костромской губернии, некоторое время был викарием в г. Плесе, в 1879–1892 гг. служил в храме пророка Илии в Костроме, где и скончался. Он погребен в селе Подольском, которое перешло к его зятю Василию Степановичу Магдалинскому, женатому на дочери о. Василия Фавсте.

О. Василий овдовел до 1879 г., растил четырех детей: Николая, Федора, Фавсту и Лидию. Он с душевным трепетом относился к своему старшему сыну Николаю, по-отцовски гордился его успехами на научном поприще. В одном из писем к Николаю о. Василий писал: «Как дело идет, особенно по ученой части. Это мне интересно знать, потому, что наши костромские ученые, лично видавшие тебя на съезде, мне передавали, как ты отличился». ²⁹¹ О младшем сыне отец знал меньше, что объяснялось излишней замкнутостью Федора, серьезно болевшего и потому опасавшегося лишний раз напоминать родителю о своих житейских невзгодах.

Сыновья не только посылали отцу известия о научных и жизненных успехах, но и поддерживали его материально, откликаясь на его просьбы «ознаменовать день... Ангела чем-нибудь вещественным и таким, чтобы оно напоминало день твоего Ангела и после...» («вещественное – это деньги на чай и подрясник – это самые неотложные мои потребности»). ²⁹²

В последние годы жизни о. Василий много болел, что, по словам сына Федора, было вызвано жилищными условиями. Еще в 1886 г. он занемог в Подольском; во время болезни ему было уменьшено жалованье. О. Василий Магдалинский сообщает Н. В. Покровскому в это время: «Слышно, что папаша после летней болезни еще не совсем оправился, так что с большим трудом отправляет служебные обязанности; я ему советую отказаться от службы и воротиться на старое гнездо в село Подольское; но он меня не слушает. В самом деле, что старику так себя изнурять, как будто не имеет где голову приклонить? А когда он возвратился в Кострому после 1¹/₂ месяцев болезни на прежнюю службу, ему предлагают уже не 12 р., а 10 руб. в м(еся)ц под предлогом, дескать, без тебя, отец Василий, цену сбили. Какая-то бессовестная симония? Следовало бы махнуть рукой и возвратиться вспять"].²⁹³ Но о. Василий тем не менее продолжал служить.

За год до смерти отца Федор Васильевич писал старшему брату: «Папашу я нашел в вожделенном здравии и благодушном настроении... По его (доктора. – А. А.) словам, последняя болезнь папаши вызвана исключительно условиями его сквернейшей квартиры. И нынче я, по обыкновению, настаивал на перемене папашей своей квартиры. Есть, по-видимому, надежда, что с начала нынешнего учебного года он переберется в более сносные нижние апартаменты по соседству со своим внучком Ал. Магдалинским, для которого в том же доме, где живет и папаша, кажется, нанята уже квартира».²⁹⁴ Однако, несмотря на заботу сыновей об отце, о. Василий с горечью писал старшему сыну в конце жизни: «...в душе жалуюсь, что я, имевши двух сыновей-профессоров и двух дочерей-попадей, не имею у них себе места умереть. В избушке же, устроенной Ф(едором) Васильевичем, ... нет для меня части».²⁹⁵

Младший брат Николая Васильевича – Федор Васильевич Покровский (1855–1903) – впоследствии известный археолог и музейный работник, окончил Костромскую Духовную семинарию, затем Петербургскую Духовную академию. Он всегда прилежно учился и, видимо, уже в детстве был любознательным и смышленым. Принимая активное участие в археологических раскопках, Федор Васильевич составил несколько археологических карт западных земель (Виленской, Гродненской, Ковенской губерний) и издал большой альбом по Виленскому музею древностей (Вильна, 1892). В 1890 г. отец написал о нем: «Про Фед(ора) Вас(ильевича) не могу не сказать, что он переучился много, и жаль, что помочь этому всему некому – учительница его мамаша далеко вызвана».²⁹⁶ Здоровье Федора Васильевича было слабое, у него болели ноги, в последнее десятилетие его жизни бывали периоды, когда он совершенно не мог ходить. Сестра Фавста и о. Василий Магдалинские уже в 1886 г. сетовали: «Не приводит Бог ему, бедному, пользоваться сладкими плодами горькой учебы».²⁹⁷ Он лечился в Петербурге, специально ездил в Крым, но лечение не помогало. Юмор не покидал Федора Васильевича и в болезни. По его словам, новый 1897 г. он встречал «среди своих законных четырех докторов, в числе которых был, между прочим, и тот, по рецепту которого отправился на тот свет Геннадий Успенский».²⁹⁸ Он умер в 1903 г., на 14 лет раньше старшего брата.

Федор состоял в постоянной переписке с братом.²⁹⁹ В письмах к Николаю Васильевичу он часто советовался, как лучше издать каталог музея, просил помочь наладить контакты, необходимые для подготовки и проведения в Вильне IX Археологического съезда, отчитывался о том, как он провел лето, на какие раскопки ездил, как лечился и отдыхал на родной Костромской земле, у отца в Костроме и у сестер в Жарках и Подольском. По просьбе Николая Васильевича младший брат выслал ему найденный им способ чернения серебра.

Сестры Николая Васильевича – Лидия и Фавста – были замужем за священниками. Лидия состояла в браке со священником Успенской единоверческой церкви с. Жарков о. Яковом Нифонтовым; Фавста – с о. Василием Магдалинским, священником с. Подольского. О. Василий Покровский в 1886 г. оценивал жизнь своих дочерей так: «О родных, как подольских, так и жарковских, можно только то сказать, что не умеют пользоваться Божиими милостями. При всей отличной обстановке домашней и хороших способах к жизни не умеют найти душевного спокойствия, отчего часто или постоянно жены нездоровеют. Для жарковских дети их единственное утешение. Учатся превосходно и в Ярославле, и в Костроме тем более». В 1886 г. в Ярославское училище была принята Мария Яковлевна Нифонтова (в 1896 г. вышла замуж за о. Александра Васильевича Троицкого, который служил в церкви с. Козловка Кинешемского уезда), в том же году Лариса Яковлевна Нифонтова окончила училище и была определена учительницей женского отделения при Жарковском училище. Судя по косвенным упоминаниям, Лариса вышла замуж за Ивана Александровича Аделфинского. В 1886 г. родилась Анна Яковлевна Нифонтова, которая через 10 лет поступила в то же Ярославское училище. Своеобразная традиция была нарушена, когда Екатерина Нифонтова была отдана в 1898 г. в прогимназию в Нерехте.

О Константине Яковлевиче и Владимире Яковлевиче Нифонтовых ничего не известно, кроме того, что последний родился около 1879 г. Другие два сына – Александр и Николай – были священниками. Они оба закончили Костромскую семинарию; во время обучения они жили в одном доме с «дедушком» – о. Василием Покровским. Александр Яковлевич был крестником Николая Васильевича Покровского. По окончании семинарии он женился на Наталии Васильевне Соколовой и был определен в с. Воскресенское Костромского уезда, располагавшееся на р. Мызе. О. Яков Нифонтов писал 24 сентября 1895 г., что приход его «весьма благоустроенный, и он занимается проповедничеством, иногда говорит даже по два поучения – после Евангелия и в конце Литургии».³⁰⁰ С 27 сентября 1894 г. о. Александр Нифонтов состоял надзирателем Кинешемского Духовного училища.

Судьба о. Николая Нифонтова была более сложной, о чем известно не только по переписке близких с Н. В. Покровским, но и по послужному списку, копия которого сохранилась в РГИА (Ф. 796. Оп. 438. Д. 991). Будущий пастырь родился 24 июля 1870 г. Окончил семинарию с четверкой по поведению, которая «все напутала». Николай сначала думал поступать в Варшавский университет, даже послал документы. Но с поступлением что-то не удалось, и судьбу племянника решил Федор Васильевич. Он пишет брату: «Николай Яковлевич не прочь и от поповства, лишь бы, по его словам, приход порядочный и невеста б(олее) или м(енее) сносная. В этом отношении я оказал ему некоторое содействие. У Августина гостит теперь его крестница (дочь жены настоящего архиерейского секретаря Мирковича, женатого на вдове попадье), воспитанница нынешнего выпуска Виленского духовного училища, девица оч(ень) красивая, д(аже) неглупая и скромная. В день отъезда из Костромы я был в Солоникове, познакомил там сопутствовавшего мне Н. Я. с семейством секретаря и, насколько возможно в такой короткий промежуток времени, поставил дело так, что Николай Яковлевич может продолжать это знакомство».³⁰¹ Видимо, эта девушка и стала супругой о. Николая, который был рукоположен в 1892 г. В 1895–1899 гг. он был заведующим и законоучителем церковно-приходской школы, за устройство и открытие которой был награжден набедренником. О. Яков писал Н. В. Покровскому: «Коле достался приход крайне запущенный нравственно и материально, и он бьется, как бы его привести в порядок, служит чуть не по-жарковски и мало-помалу пробивает холодность народа к церкви».³⁰² Дела постепенно стали поправляться, но 10 октября 1897 г. о. Николай сообщает, что «по невыясненным причинам сгорело училище»,³⁰³ и просит ходатайства дяди о переводе его в какой-нибудь более устроенный приход. В январе 1899 г. при непосредственной помощи Николая Васильевича о. Николай был переведен в Архангельскую церковь в Костроме, где сразу стал членом комиссии для проверки сборов в Епархиальное женское училище, членом ревизионно-наблюдательного совета по Епархиальному общежитию своекоштных воспитанников семинарии. До 1910 г. о. Николай – член Костромского попечительства о бедных духовного звания. В 1903–1907 гг. он законоучительствует в мужской воскресной школе при 1-м и 2-м Александровских училищах, а с 1904 г. – в Городском женском приходском одноклассном училище, с 1906 г. – член благочинного совета по 2-му благочинническому округу. С 1910 г. он – член Костромского уездного отделения Епархиального училищного совета, с сентября 1913г. – член Правления Костромской Духовной семинарии. Кроме набедренника о. Николай был награжден скуфьей (1901 г.), камилавкой (1905 г.) и наперсным крестом, «от Св. Синода выдаваемым» (1913 г.). Судя по послужному списку, из имущества он имел «на церковной земле дом, деревянный, ветхий». Его дети – Николай и Виталий (к началу XX в. он овдовел) учились в Костромской мужской классической гимназии.

С 1912 г. о. Николай – депутат от духовного ведомства Костромского уездного комитета попечительства о народной трезвости.

Менее счастливой оказалась судьба второй дочери о. Василия Покровского – Фавсты. Она серьезно болела, а ее муж, о. Василий Магдалинский, страдал пристрастием к алкоголю. Именно этим обстоятельством было продиктовано стремление о. Василия Покровского остаться в Костроме, пусть даже в плохой квартире, чем переезжать к дочери в Подольское, где он служил более 40 лет в Успенской церкви.³⁰⁴

Это предвидел Федор Покровский, строивший дом для отца. Он сообщает брату: «...в последнюю половину занят был окончательно испортившею мое пребывание в Подольском постройкою для папаши избушки. Избушка поставлена рядом со двором, окнами к верхнему сараю, и хорошо, если она будет служить только спальнею для пьяного зятя, а то, вероятно, сгинет без обитателей».³⁰⁵

В семье Магдалинских было четверо детей: Александр, крестник Николая Васильевича, Платон (род. 4 сентября 1885 г.), Зенон (Зиночка), умерший 1 ноября 1895 г. от скарлатины в шестилетнем возрасте, и Геннадий. Платон и Геннадий учились в духовных учебных заведениях в Костроме, а затем с помощью дяди перебрались в Петербург, где в 1914–1916 гг. состояли при Петроградском археологическом институте.³⁰⁶

Частная переписка Н. В. Покровского, хранящаяся в Рукописном отделе РНБ, позволяет сказать, что у о. Василия Покровского была сестра Авдотья Николаевна (в замужестве Яхонтова), которая часто обращалась за помощью к брату и несколько раз прибегала к милости Н. В. Покровского, в основном хлопоча за свою племянницу Александру Николаевну, которая была замужем за Александром Ивановичем Голубевым, и за внучатых племянниц, которым требовалось приданое.

Николай Васильевич всегда откликался на просьбы своих близких (отца, племянника, тети), посылал им деньги и обязательно подарки к праздникам. Дети Магдалинских и Нифонтовых сообщали в письмах, на что были потрачены деньги; чаще всего это была подписка на журналы.

О семейной жизни Н. В. Покровского из опубликованных источников практически ничего не известно, даже имя супруги восстанавливается исключительно на основе послужных списков. Генеалогия рода Покровских восстанавливается на основе анализа его личной переписки, сохранившейся в ф. 593 ОР РНБ, и публикуется в Приложении I, как и само генеалогическое древо. Отсутствие воспоминаний о семейной жизни должно объясняться, на наш взгляд, не небрежением Покровским обязанностями мужа и отца, а иным представлением об этих обязанностях и напряженной научно-интеллектуальной жизнью исследователя. Представляется, что иллюстрацией к семейной жизни Покровского вполне могла бы стать фраза супруги другого основателя церковной археологии в России А. П. Голубцова О. И. Голубцовой. Вынужденная беспокоить мужа по разным хозяйственным надобностям, Ольга Сергеевна иногда, оправдываясь, говорила ему: «Что же мне делать, если у тебя никогда не добьешься аудиенции? В кабинет не ходи, за чаем ты с книгой – не мешай, за обедом тоже, вечером опять в кабинете».³⁰⁸ Потрясающая работоспособность дореволюционной академической профессуры – это стиль жизни, который они старались внушить своим чадам и на примере которого их дети воспитывались. Это и была главная отцовская забота, которая исключала какие бы то ни было воспоминания о сентиментальных моментах семейной жизни. Поэтому их почти и не осталось у потомков Н. В. Покровского, из которых живы две внучки по линии дочери Софии – Наталья Дмитриевна Полозюкова (род. 29 марта 1924 г.) и Елена Дмитриевна Семикова (род. 2 октября 1926 г.), проживающие в С.-Петербурге. (Публикуемые ниже сведения записаны с их слов.)

Семейные воспоминания были немногочисленны, мать девочкам мало рассказывала о деде. О существовании брата Н. В. Покровского – Феодора Васильевича знали, но его судьба была им неизвестна, что и не мудрено, поскольку он скончался в Вильне в 1903 г. Мать рассказывала о деде: умер при известии об отречении, схватился за сердце и упал за столом.³⁰⁹ В начале 30-х гг. сестры помнят на Никольском кладбище место несохранившейся могилы деда: фундамент и плита серого камня рядом с большой березой.

Н. В. Покровский женился на Анне Александровне Смирновой в 1889 г. Анна Александровна скончалась в конце 1917 г. Младшая дочь София родилась 16 июля 1892 г. († 25 февраля 1942 г.), Нина – 9 ноября 1890 г., младший сын Александр – 13 августа 1900 г. По воспоминаниям, он учился в военном училище. Его последнее письмо сестрам датировано 1919–1920 гг. из Сибири, из армии Колчака, где он служил. В письме указывалось, что они пробиваются на восток и что их догоняют красные. Возможно, он погиб во время Ледяного похода. Больше известий о нем нет. Письмо Александра Николаевича было сожжено уже после 1945 г., как и ряд других сохранившихся семейных документов. Сестры закончили Бестужевские курсы (София – 20 января 1916 г.). Проживали на Невском, 173, кв. 3, в бельэтаже. У Покровских была дача в с. Никольском под Шлиссельбургом. После смерти Анны Александровны дочери выезжали из Петрограда до 1918–1919 гг. Кто жил в квартире в это время, неизвестно. Архив и библиотека были растащены. Однако ряд вещей: литография Сикстинской мадонны (золотую табличку с литографии продали в торгсин в 30-х гг.), ларец, три статуэтки Будды (деревянная сожжена в блокаду, еще одна продана в 1980 г., одна осталась), серебряная подарочная ваза, книжный шкаф из черного дерева – возвращен родственниками и разделен между сестрами, в частности, через К. И. Гурич, крестную Натальи, много помогавшую семье в трудные годы. К. И. Гурич – подруга детства Нины и Софии, дочь кухарки А. А. Смирновой, которую та привезла со своей родины (то Прибалтики, то Ингерманландии). Она выходит замуж за петербургского приказчика Ковшова, от этого брака рождаются две дочки, Александра и Клавдия. Клавдия выходит замуж за выпускника Академии Леонида Гурича, ставшего впоследствии священником. Часть книг потом видели у родственников, очевидно, по матери. В конце 1940–1950-х гг. продали сохранившиеся открытки с адресами и именами родственников.

Судьба Нины. В 1919–1920 гг. в Петрограде она заканчивает медицинские курсы. В 1921–1922 гг. во время голода в Поволжье отправляется на помощь голодающим, где знакомится со своим будущим мужем Савелием Яковлевичем Глезеровым, тоже врачом, впоследствии знаменитым окулистом и доктором медицинский наук. Вдвоем они возвращаются в Нижний Новгород, где строят дом на паях с несколькими семьями. H. Н. Глезерова становится профессором микробиологии, заведует отделом вакцин и сывороток, но где работала, сестры не помнят. Имела приемную дочь Веру. Умерла 19 апреля 1959 г., сознавая себя атеисткой.

Судьба Софии. В 1922 г. выходит замуж за вдовца с двумя детьми Д. Е. Бикарюкова, сына помещика из Белоруссии, впоследствии домовладельца в С.-Петербурге, возможно, потомка дворянского рода Бикорюковых, известного с 1543 г., с которым вместе работала воспитателем в приюте. От этого брака родились две дочки. Жили в одном из бывших академических флигелей (Обводный, 7, так называемой Поповке). Д. Е. Бикарюков умер 23 января 1933 г. Два сына от его первого брака: Марк (впоследствии он не жил с семьей – его забрали родственники по матери) умер 17 июня 1972 г. в Запорожье и Лев (закончил Ленинградский кораблестроительный институт, служил в торговом флоте) погиб в морском бою 10 августа 1941 г. на Северном флоте. София впоследствии работает делопроизводителем в отделе доставки почты на Московском вокзале. Наталья (дочь) училась в школе № 13, в бывшем здании Епархиального училища, Елена – в бывшем здании семинарии № 20. Лена была эвакуирована со школой в Сибирь, после войны ее забрала к себе Нина Николаевна в Горький, где она училась в медицинском институте, стала врачом-терапевтом, вышла замуж в 1950 г. и уехала в Ярославль к мужу – Виктору Ивановичу Семикову, начальнику ярославского порта († 6 сентября 1993 г.).

Наталья во время войны остается с матерью. Мать умирает 25 февраля 1942 г. с верой в Господа. Соседка работала в РК ВКП(б), помогала выжить, пристроила в январе на пекарню. Весной перевели на работы в подсобное хозяйство. Потом оборонные работы на аэродромах Парголово и Горелово. С 1943 г. – работа вольнонаемной в штабе Мариенбург, Сиверская, Межно. Получила медаль за оборону Ленинграда. Во время войны переезжает на одну из Советских улиц, в 1949 г. заканчивает бухгалтерские курсы, в 1953 г. – финансово-кредитный техникум. Работала в Управлении местной топливной промышленности при Исполкоме, с 1959 г. – бухгалтер Обкома профсоюза. С 1979 г. на пенсии.

В семейном архиве осталось несколько писем и записок, адресованных сестрам Покровским от их знакомых и родственников, и несколько записок Софии своим дочерям. Одна из них датирована осенью 1941 г., где мать просит дочь Наталью быть поосторожней, поскольку «сильно бьют из дальнобойных». В архиве сохранился также фотоальбом, принадлежавший С. Н. Покровской, с ее гимназическими фотографиями, среди которых фото ее законоучителя в гимназии прот. Г. Шавельского (19 мая 1909 г.), будущего протопресвитера армии и флота. Ряд детских фотографий представляет детей Покровского, его супругу Анну Александровну, племянников Магдалинских – дочерей сестры Фавсты. Есть несколько редких фотографий самого Н. В. Покровского 1870-х гг., его студенческое фото, фотография его отца протоиерея Василия. В восстановленном в 1989 г. Церковно-археологическом музее С.-Петербургской Духовной академии хранится медаль, отчеканенная к 35-летию научной деятельности Н. В. Покровского.

В архиве возрожденных в 1946 г. Санкт-Петербургских (в то время Ленинградских) Духовных академии и семинарии по объективным причинам (конфискация академического архива в 1918 г.) никаких документов, относящихся к научной и преподавательской деятельности или же к личной жизни старой академической профессуры, не сохранилось. Однако среди библиотечного фонда, составившего основу современной библиотеки Духовных академии и семинарии, имеется ряд неизданных трудов Н. В. Покровского, представленных прежде всего учебными курсами. В настоящее время в библиотеке СПбДА хранятся литографированные конспекты лекций Н. В. Покровского по церковной археологии за период с 1884 по 1897 г. и литургике за время 1889–1900 гг. Необходимо отметить, что вышеуказанные конспекты входят в программу преподавания церковной археологии на выпускном курсе Академии в качестве дополнительной литературы и весьма охотно читаются и используются студентами. Все издания снабжены литографированными рисунками, а рукописный текст на каждом печатном листе завизирован Н. В. Покровским лично. Во всех изданиях в обязательном порядке присутствуют соответствующие разрешения священноначалия Духовной академии на печатание конспектов, чаще всего в лице ректора. Исключение составляют добавления к лекциям за 1894/95 учебный год, где разрешение подписано самим Н. В. Покровским, бывшим в то время инспектором Академии (30 июля 1893 – 6 октября 1899 г.) и по случаю исполнявшим обязанности ректора вместо епископа Нарвского Никандра в сентябре 1895 г.³¹¹

Первый по времени сохранившийся в литографированном виде лекционный курс датируется 1884/85 учебным годом.³¹² Его структура традиционна для церковно-археологических взглядов на предмет и содержание науки, которые бытовали в конце XIX в. За введением, где в качестве предмета археологии рассматриваются древние памятники быта, следует обзор источников церковной археологии, под которыми понимаются исключительно памятники христианского искусства, общая характеристика собраний предметов церковной древности и краткий очерк истории науки, сосредоточенный прежде всего на истории римской школы христианской археологии. Далее следует очерк истории иконопочитания в церкви, вслед за которым, как иллюстрация к развитию и воплощению догмата, рассматриваются аллегорическая живопись катакомб, предметы церковной древности из катакомб, прежде всего fondi d’oro и раннехристианская скульптура. Следующий этап развития христианского искусства представлен византийской иконографией, где рассматриваются мозаики и эмали. Отдельная глава посвящена греческому иконописному подлиннику. Завершает археологическую часть работы обзор памятников христианской иконографии в России, в котором рассматриваются мозаики и фрески, а также русский лицевой иконописный подлинник. В конце курса представлено введение в литургику, где дается краткая характеристика ее источников и историографии, а также начат исторический очерк сложения богослужебных последований церковных Таинств.

Лекции следующего учебного 1885/86 г.³¹³ посвящены истории христианской архитектуры. Вводные разделы повествуют об архитектуре Египта и античности, упоминаются подземные храмы как особый тип христианских молитвенных зданий, и в конце раздела делается вывод, опять же в духе тогдашних исторических представлений, что киевские пещеры напоминают римские катакомбы и «вырыты троглодитами». Собственно разбор христианской архитектуры начинается с происхождения базилики и крестово-купольного храма византийского типа, рассматривается западная архитектура, где в качестве хронологических подразделений выбраны романо-византийский стиль и готика. История церковной архитектуры в России начинается с рассмотрения московских храмов, где уделяется особенное внимание интерьерному убранству (архитектуре малых форм) и расположению стенописи и икон в храмах.

Второй отдел курса со с. 268 посвящен «музыкальной археологии», где анализируются виды церковных песнопений, история акафиста, а также пение в Русской церкви и его нотные знаки. Третий отдел со с. 380 посвящен истории литургии: начиная с происхождения агапы, Н. В. Покровский прослеживает процесс кристаллизации богослужебной структуры и ее анализа по источникам II–III вв., после чего переходит к Постановлениям апостольским (IV в.) и заканчивает разбором литургий св. Василия Великого, свт. Иоанна Златоустого и Преждеосвященных Даров.

Очевидно, этот двухгодичный курс был базовым на протяжении 10 лет. Только в 1894 г. появляются «Дополнения к лекциям»,³¹⁴ где особенное внимание уделено влиянию храма византийского типа на зодчество Руси и Европы, т. е. в основном дорабатывается первый отдел лекций второго года обучения. В «Добавлениях» 1896–1897 гг., которые до с. 134 текстуально совпадают с предшествующими,³¹⁵ основное внимание на последующих страницах уделено периоду XIV–XVII вв. как времени западного влияния в архитектуре и появления шатровой формы. Особое место занимают вопросы эволюции малых архитектурных форм внутри храма. Существенным является добавление о русском иконописании, в частности о постановлениях Стоглава на эту тему. История иконописания доведена до Симона Ушакова и дана краткая характеристика школ, существовавших в то время в России.

Самый ранний из сохранившихся полностью курсов литургики датируется 1899–1900 гг.³¹⁶ Его структура близка к литургическому введению в курс 1884/85 г. и истории литургии в курсе 1885/86 г. Существенным дополнением является более подробная история Таинств крещения в Византии и на Руси, миропомазания, исповеди и священства. К этому курсу близко примыкает «Программа чтений по церковной археологии и литургике» в 1889/90 г., представляющая собой подробное оглавление курса.³¹⁷ Очевидно, I–II части были посвящены церковной археологии, но они не сохранились. В сохранившихся ныне III–IV частях излагается программа преподавания литургики, где основное внимание уделено истории устава, постам и праздникам, частному богослужению и таинствам (крещение, миропомазание, покаяние, священство, история чинопоследования брака, елеоосвящение). В оглавлении упомянуто погребение, но в тексте раскрытие этого обряда и его история отсутствуют. Конспект лекций по литургике 1893/94 г. также представляет собой расширенную «методичку» курса,³¹⁸ где присутствует, однако, ряд новых элементов. Так, среди источников литургики выделены деяния Соборов, в частности Соборы в России 1551, 1654, 1667 гг. Предпринято деление литургических анафор на региональные группы, предполагается охарактеризовать богослужения апостольского времени. В остальном план лекций практически совпадает с предшествующими работами. Очевидно, курс 1889/90 г. также был базовым, к которому впоследствии добавлялись приложения в виде развернутых методичек.

Знакомство с литографиями лекций приводит к нескольким выводам. Несмотря на принципиальное различение предметов литургики и церковной археологии и разведение преподавания этих предметов во времени, что было предпринято самим Н. В. Покровским в 1877 г. после возвращения из ученого путешествия в Европу, субстанциональная взаимосвязь этих наук проявлялась не только во взаимодополняемости, но и в том, что курсы читались одним лектором. Это полностью соответствует методологическим предпочтениям Н. В. Покровского, который, по словам Ф. И. Буслаева, первым обратил внимание на связь церковного искусства с учением Церкви и текстами литургии.³¹⁹ Курс являлся, несомненно, базовым и, хотя был авторским, не отражал всех самостоятельных достижений Покровского в области церковной археологии. Очевидно, результаты самостоятельных научных разработок Н. В. Покровского сообщались на лекциях дополнительно, а существующие конспекты содержали основные сведения в изучаемой области, которые было необходимо знать студентам Академии и которые предусматривались учебными программами и цензурой Учебного комитета. Также очевидно, что курс, созданный к 1884–1885 гг., практически не менялся впоследствии и лег в основу разработанного к 1916 г. пособия по церковной археологии для духовных семинарий Русской церкви.³²⁰ Вместе с тем литургические разработки Н. В. Покровского, присутствующие в конспектах и касающиеся регионального деления анафор, созданы в полном соответствии с передовой литургической наукой того времени и со всей очевидностью воплотились в оригинальном труде его ученика и преемника по кафедре (с 1906 г.) И. А. Карабинова, как раз посвященном анафоре.³²¹

АИЗ – Археологические известия и заметки, издаваемые имп. Московским археологическим обществом. Москва.

АП – Архив Покровского: ОР РНБ. Ф. 593 (личный фонд Н. В. Покровского).

АС – Археологический съезд.

ВАИ – Вестник археологии и истории, издаваемый (имп.) С.-Петербургским (Петроградским) археологическим институтом. СПб. (Пг.)

ЖЗСДА за ... уч. г. – Журналы заседаний Совета (имп.) С.-Петербургской (Петроградской) Духовной академии за ... учебный год. СПб. (Пг.)

НИС – Новгородский исторический сборник.

САИ – Сборник Археологического института. СПб. (Пг.).

СП, I–III – составленный Н. В. Покровским список его печатных трудов, расположенный по трем разделам (I. Церковная археология и литургика; II. Библиография и отзывы; III. Речи, отчеты, редакторская деятельность, статьи и заметки разного содержания) и опубликованный в изд.: XXXV. Профессор Николай Васильевич Покровский, директор имп. Археологического института. 1874–1909: Краткий очерк ученой деятельности. СПб., 1909. С. 28–32 (94 наименования).

СПбАИ – С.-Петербургский археологический институт.

ЦА, 1998, вып. 4 – Церковная археология. Вып. 4: Материалы Второй Всероссийской церковно-археологической конференции, посвященной 150-летию со дня рождения Н. В. Покровского (1848–1917), Санкт-Петербург, 1–3 ноября 1998 г. СПб., 1998.

ЦВс – Церковный вестник, издаваемый при СПбДА. СПб. (Пг.).

ЦВд – Прибавления к Церковным ведомостям, издаваемым при Святейшем Правительствующем Синоде. СПб. (Пг.).

1876

Черты современности в проповедничестве конца прошлого и начала настоящего столетия // Странник. 1876. T. 1, ч. 1. С. 69–93. ³²²

Проповедническая деятельность преосвященного Анастасия Братановского // Там же. С. 173–195. [Отзыв на:] Сочинение студента Бахталовского Георгия «Агапы в древней христианской церкви» // ЖЗСДА за 1876 уч. г. 1876. С. 166–167.

[Отзыв на:] Сочинение студента Зарницкого Якова «Церковно-археологическое исследование о браке» // Там же. С. 169–171.

[Отзыв на:] Сочинение студента Перетерского Ивана «Чин проскомидии по рукописям Кирилло-Белозерской и Софийской библиотек» // Там же. С. 176–178.

[Отзыв на:] Сочинение студента Преображенского Сергея «О происхождении и постепенном образовании гармонического пения в Церкви» // Там же. С. 178–180.

[Отзыв на:] Сочинение студента Тихомирова Петра «Церковно-археологическое исследование о престоле и его принадлежностях» // Там же. С. 185–187.

1877

Экзарх Грузии Феофилакт Русанов и его проповеди // Странник. 1877. T 1, кн. 1. С. 3–18; Кн. 3. С. 325–344. ³²³

Отчет (о заграничной командировке) // ЖЗСДА за 1876/7 уч. г. 1877. С. 119–130. ³²⁴

Отчет датирован 19/31 января 1877 г. ; представлен на заседании Совета СПбДА 28 января 1877 г.

1878

Древнеязыческое и христианское искусство // ХЧ. 1878. Ч. 1. С. 3–17.

Символические формы агнца в древнехристианском искусстве // Там же. С. 743–782.

«Добрый пастырь» в древнехристианской символике // Там же. Ч. 2. С. 483–498.

Замечательный образец византийской живописи X–XI в. // Там же. С. 655–661.

Отчет о занятиях за границею ... // ЖЗСДА за 1877/8 уч. г. 1878. С. 15–18.

Отчет датирован 14 августа 1877 г.; представлен на заседании Совета СПбДА 13 августа 1877 г.

Отчет (о заграничной командировке 1876–1877 г.) // Там же. С. 180–200. ³²⁵

Отчет представлен на заседании Совета СПбДА 13 февраля 1878 г.

[Отзыв на:] Сочинение студента Дроздова Николая «Употребление икон в язычестве, иудействе и христианстве» // Там же. С. 295–297.

[Отзыв на:] Сочинение студента Екатеринского Александра «Disciplina arcani, ее происхождение и применение в древнем христианстве» // Там же. С. 297–298.

1879

Происхождение христианского храма // ХЧ. 1879. Ч. 2. С. 501–551.

[Подготовка издания:] Дж. Б. де Росси. Очерки древнего христианского искусства по памятникам подземного Рима. [СПб.,] 1879.

Сокращенное изложение книги Дж. Б. де Росси «Подземный христианский Рим» (Rossi G. В., de. Roma sotteranea Christiana. Roma, 1864–1877. T. 1–3).

[Рец. на: Строганов С. Л] «Русское искусство, Е. Виолле ле Дюк» и «Архитектура в России от Х-го по ХѴIII-й век». СПб., 1878 // САИ. 1879. Кн. 2. С. 49–52.

Отчет о состоянии (С.-Петербургского Археологического) института за 1878 г. // Там же. Приложение. С. 19–23.

Коллекция церковных древностей при С.-Петербургской Духовной академии // ЦВс. 1879. 11 авг. № 32, часть неофиц. С. 1–4.

[Отзыв на:] Сочинение студента Архангельского Парфения «Чин проскомидии по рукописям Софийской и Кирилло-Белозерской библиотек» // ЖЗСДА за 1878/9 уч. г. 1879. С. 214.

[Отзыв на:] Сочинение студента Владимирского Александра «Публичное покаяние в древней христианской церкви (до Ѵ-го века)» // Там же. С. 215–216.

[Отзыв на:] Сочинение студента Лебедева Павла «Происхождение и древние формы поста четыредесятницы» // Там же. С. 219–220.

[Отзыв на:] Сочинение студента Соловьева Федора «Об изображении креста и распятия в древнехристианской церкви» // Там же. С. 220–221.

[Отзыв на:] Сочинение студента Толстохнова Евгения «Чин исповеди по рукописям Софийской и Кирилло-Белозерской библиотек» // Там же. С. 221–222.

1880

Происхождение древнехристианской базилики: Церковно-археологическое исследование. СПб., 1880. VIII, 211 с., 26 рис.

Магистерская диссертация, защищенная в СПбДА.

Отзыв официального оппонента: Ловягин И. Е. // ЖЗСДА за 1879/80 уч. г. СПб., 1880. С. 145–147.

Рецензии и критика: Красносельцев Η. Ф. 1) О происхождении христианского храма: По поводу магистерской диссертации проф. Н. В. Покровского. Казань, 1880; 2) Очерки из истории христианского храма. Казань, 1881. Вып. 1.

Высшие задачи христианской археологии: Речь перед публичной защитой магистерской диссертации «Происхождение древнехристианской базилики» // ХЧ. 1880. Ч. 2. С. 190–200.

Речь произнесена 25 мая 1880 г.

Новейшие воззрения на предмет и задачи археологии // САИ. 1880. Кн. 4. С. 13–28.

Лекция, читанная слушателям СПбАИ во введении к курсу христианской археологии. В конце текста дата: 25 апреля 1880 г.

Отчет о состоянии (С.-Петербургского) Археологического института за 1879 год // Там же. Приложения. С. 19–27.

Без подписи. Отчет зачитан на торжественном собрании в СПбАИ 24 февраля 1880 г. [Представление о пожертвованиях и описании церковно-археологической коллекции СПбДА в 1879 г.] // ЖЗСДА за 1879/80 уч. г. 1880. С. 105–106.

Текст датирован 20 декабря 1879 г.; оглашен на заседании Совета СПбДА 22 декабря 1879 г. [Отчет об участии в предварительных собраниях археологов в Москве по поводу предполагаемого в августе 1881 г. V АС в Тифлисе] // Там же. С. 118–120.

Отчет датирован 15 января 1880 г.; оглашен на заседании Совета СПбДА 22 января 1880 г. [Донесение о предполагаемой выставке церковных древностей в СПбАИ] // Там же. С. 127–128.

Датировано 12 февраля 1880 г.; оглашено на заседании Совета СПбДА 13 февраля 1880 г. [Донесение об осмотре коллекции И. И. Лютостанского] // Там же. С. 128–129.

Совместно с И. Ф. Нильским.

Датировано 12 февраля 1880 г.; оглашено на заседании Совета СПбДА 13 февраля 1880 г.

[Донесение о пожертвовании предметов для церковно-археологической коллекции СПбДА из собрания графа С. Г. Строганова] // Там же. С. 180–181.

Датировано 23 мая 1880 г.; оглашено на заседании Совета СПбДА 31 мая 1880 г.

Пожертвование графа С. Г. Строганова для церковно-археологической коллекции при С.-Петербургской Духовной академии // ЦВс. 1880. 25 окт. № 43, часть неофиц. С. 9–10.

Подпись: Η. П.

[Отзыв на:] Сочинение студента Боголюбова Алексея «Происхождение и постепенное образование гармонического церковного пения» // ЖЗСДА за 1879/80 уч. г. 1880. С. 224–225.

[Отзыв на:] Сочинение студента Бурцева Александра «Археология миропомазания» // Там же. С. 225– 226.

[Отзыв на:] Сочинение студента Милованова Василия «О погребении в древнехристианской церкви» // Там же. С. 226.

[Отзыв на:] Сочинение студента Орлова Дмитрия «Преподобный Иоанн Дамаскин и его заслуги в области важнейших обрядовых учреждений» // Там же. С. 227–228.

[Отзыв на:] Сочинение студента Полонского Николая «Археологическое исследование о празднике пасхи, пятидесятницы и рождества Христова» // Там же. С. 228–229.

[Отзыв на:] Сочинение студента Соколова Владимира «Происхождение и основной характер византийского зодчества» // Там же. С. 230–231.

[Отзыв на:] Сочинение студента Соснякова Григория «Взгляд на историю русской иконографии» // Там же. С. 231.

1881

Памятники древности на Кавказе. (Пятый археологический съезд в Тифлисе) // ЦВс. 1881. 17, 24, 31 окт. №42–44, часть неофиц. С. 8–10, 8–10, 7–10.³²⁶

Памятники древнего христианства в Сирии и Константинополе. (Syrie centrale. Architecture civile et religieuse du I-er au VII-е siècle par le C(om)te (E. M. de)Vogüé. Paris, 1865–1877. T. 1–2. Les anciennes églises byzantines de Constantinople, relevées, dessinées et publiées par D. Pulgher, Vienne, 1878–1880) // ХЧ. 1881. Ч. 1. C. 147–156.³²⁷

Отчет о состоянии (С.-Петербургского) Археологического института за 1880 год // САИ. 1881. Кн. 5. Половина первая. Приложение. С. 24–31.

[Заявление об отборе предметов из церковно-археологической коллекции СПбДА для выставки в СПбАИ] // ЖЗСДА за 1880/1 уч. г. 1881. С. 130–131.

Оглашено на заседании Совета СПбДА 22 декабря 1880 г.

[Заявление о желании присутствовать на археологическом съезде в Тифлисе] // Там же. С. 180–181.

[Отзыв на:] Сочинение студента Авессаломова Флегонта «Определения Стоглавого собора относительно обрядности русской церкви» // Там же. С. 248–249.

[Отзыв на:] Сочинение студента Альбова Александра «Определения Московских соборов 1666, 1667 и 1675 гг. относительно церковной обрядности» // Там же. С. 249–250.

[Отзыв на:] Сочинение студента Богословского Владимира «Чин литургии св. Златоуста по рукописям софийской и кирилло-белозерской библиотек» // Там же. С. 250.

[Отзыв на:] Сочинение студента Груздева Льва «Древние изображения Спасителя» // Там же. С. 251.

[Отзыв на:] Сочинение студента Юницкого Александра «Брачный чин по рукописям софийской и кирилло-белозерской библиотек» // Там же. С. 256.

1882

С московской выставки. (Церковно-богослужебные предметы на выставке) // ЦВс. 1882. 10 июля. № 28, часть неофиц. С. 4–6.³²⁸

Археологические редкости Гелатского монастыря. (Путевые заметки любителя старины) // ХЧ. 1882. Ч. 1. С. 467–486.³²⁹

Брачные венцы и царские короны: История формы брачных венцов и их символическое значение // Там же. Ч. 2. С. 127–160.

[Рец. на:] Путешествие на Синай в 1881 г. Из путевых впечатлений. Древности синайского монастыря Н. Кондакова. Одесса, 1882 // Странник. 1882. Т. 2. Август. С. 656–664.

[Рец. на:] Правила и практика церкви относительно присоединения неправославных христиан. Историко-каноническое исследование преподавателя костромской дух. семинарии магистра богословия священника А. Серафимова. Изд. 2-е, испр. и доп. Кострома, 1882 // Там же. Т. 3. Сентябрь. С. 161–166.

Подпись в конце текста: N. Подпись в содержании: Η. П.

Отчет (...) (об участии в работе V АС в Тифлисе) // ЖЗСДА за 1881/2 уч. г. 1882. С. 93–94.

Отчет датирован 15 ноября 1881 г.; представлен на заседании Совета СПбДА 30 ноября 1881 г.

[Отзыв на:] Сочинение студента Княжинского Алексея «Домашний и семейный быт древних христиан» // Там же. С. 50–51.

Отзыв от 22 сентября 1881 г.

[Отзыв на:] Сочинение студента Миловидова Феодора «Отношение ветхозаветного богослужения к новозаветному» // Там же. С. 77.

[Отзыв на:] Сочинение студента Добровольского Василия «Происхождение и история епископских облачений» // Там же. С. 196–197.

[Отзыв на:] Сочинение студента Косухина Александра «Критический обзор статей, относящихся к христианской иконографии, в рукописях Софийской библиотеки» // Там же. С. 197–198.

[Отзыв на:] Сочинение студента Надеждина Александра «Археология обрядов елеосвящения» // Там же. С. 202.

[Отзыв на:] Сочинение студента Новикова Василия «Литургия преждеосвященных даров по рукописям софийской и кирилловской библиотек» // Там же. С. 204–205.

[Отзыв на:] Сочинение студента Смелкова Павла «История чинопоследования освящения храмов» // Там же. С. 207–208.

1883

Новое церковно-археологическое открытие // ЦВс. 1883. 15 янв. № 3, часть неофиц. С. 9–10.³³⁰

Подпись: Η. П.

Чин коронования Государей в его истории // Там же. 7, 14, 21 мая. № 19, 20, 21, часть неофиц. С. 3–5, 4–5, 6–9.

То же (отдельное издание). [СПб., 1883]. 32 с.

Ипатьевская лицевая псалтирь 1591 года // ХЧ. 1883. Ч. 2. № 11–12. С. 594–628.

То же (отдельный оттиск). [СПб.], 1883. 36 с.

[Библиографическая заметка:] Указатель для обозрения московской патриаршей (ныне синодальной) ризницы. Составлен Саввою, архиепископом тверским. Издание пятое (пересмотренное и дополненное), с приложением XV таблиц фотографических снимков с замечательнейших предметов патриаршей ризницы. М., 1883 // ЦВс. 1883. 13 авг. № 33, часть неофиц. С. 4–5.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Дни богослужения православной кафолической восточной церкви. Протоиерея Г. С. Дебольского. Издание седьмое в двух томах. Изд. книгопродавца И. Л. Тузова. СПб., 1882 // Там же. 27 авг. № 35, часть неофиц. С. 4.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Изограф. Журнал иконографии и древних художеств, издаваемый И. Красницким. СПб., 1882–1883. T. 1, вып. 1–4 // Там же. С. 4–5.

Подпись: Н. П.

[Библиографическая заметка:] Новая скрижаль или объяснение о церкви, о литургии и о всех службах и утварях церковных, Вениамина, архиепископа нижегородского и арзамасского; в четырех частях, с рисунками, гравированными на дереве Л. Серяковым. Издание 14-е. СПб., 1884. Издание книгопродавца И. Л. Тузова // Там же. 17 сент. № 38, часть неофиц. С. 3.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Историческое, догматическое и таинственное изъяснение божественной литургии. Составлено Иваном Дмитриевским. Вновь просмотренное и исправленное издание с рисунками академика Ф. Г. Солнцева, с приложением «книги о храме» Симеона, митрополита солунского. СПб., издание книгопродавца И. Л. Тузова, 1884 // Там же. 17 дек. № 51, часть неофиц. С. 4.

Подпись: Η. П.

[Рец. на:] Р. Гарручи. История христианского искусства в первые восемь столетий. 1872–1881 // ХЧ. 1883. Ч. 1. С. 230–245.

Рецензируется издание: Garrucci R. Storia dell’arte cristiana nei primi otto secoli della chiesa. Prato, 1872–1881. Vol. 1–6.

[Отзыв на:] Сочинение студента Никатова Петра «Обряды погребения в русской церкви» // ЖЗСДА за 1882/3 уч. г. 1883. С. 37–38.

[Отзыв на:] Сочинение студента Георгиевского Николая «Заслуги св. Козьмы Маюмского в истории песнопений греко-русской церкви» // Там же. С. 264.

[Отзыв на:] Сочинение студента Ермонского Владимира «История чинопоследования епископского посвящения» // Там же. С. 267.

[Отзыв на:] Сочинение студента Смирнова Матвея «Сравнение церковных обрядов царского венчания, епископского и пресвитерского посвящения и брака» // Там же. С. 273–274.

[Отзыв на:] Сочинение студента Спасского Александра «Изображение Бога Отца на памятниках древнехристианской и византийско-русской иконографии» // Там же. С. 275–276.

[Отзыв на:] Сочинение студента Четыркина Георгия «Происхождение акафиста Божией Матери» // Там же. С. 277–278.

1884

[Реферат сообщения «Страшный суд в памятниках византийско-русского искусства«] // Рефераты заседаний VI АС в Одессе. Одесса, 1884. 5-я паг. С. 6–7.

Сообщение сделано 20 августа 1884 г.

[Реферат сообщения «О следах апокрифических евангелий в древнерусской иконописи»] // Там же. 10-я паг. С. 11.

Сообщение сделано 28 августа 1884 г.

[Библиографическая заметка:] Толкование на божественную литургию по чину св. Иоанна Златоустого и св. Василия Великого. Протоиерея Василия Нечаева. Издание третье, вновь пересмотренное. М., 1884 // ЦВс. 1884. 3 марта. № 9, часть неофиц. С. 6.

Подпись: Η П.

[Библиографическая заметка:] Обзор русской духовной литературы; книги первая и вторая 862–1863 г.; соч. Филарета (Гумилевского), архиепископа черниговского. Издание третье, с поправками и дополнениями автора. СПб., издание книгопродавца И. Л. Тузова, 1884 // Там же.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка] Χριστιανικὴ "Αρχαιολογία ἐρανισθείσα καὶ ἐκδοθείσα ὑπὸ Διονύσιου λατα Ἀρχιμανδρίτου, τόμος πρώτος. Ἐν Αθήναις, 1883 // Там же. С. 6–7.

Подпись: H. Π.

[Библиографическая заметка:] Жития святых, чтимых православною церковию, с сведениями о праздниках господских и богородичных и о явленных чудотворных иконах, составленные преосв. Филаретом (Гумилевским), архиеп. черниговским, с дополнениями из других, с изображениями святых и праздников академика Ф. Г. Солнцева, с приложением портрета преосв. Филарета. СПб., 1885. Издание книгопродавца И. Л. Тузова // ЦВс. 1884. 27 окт. № 43, часть неофиц. С. 8.

Подпись: Η. П.

[Отзыв на:] Сочинение студента Погребова Ивана «История праздника Рождества Христова» // ЖЗСДА за 1883/4 уч. г. 1884 (на обл.: 1886). С. 111–112.

1885

Лекции по церковной археологии, читанные студентам СПб. Дух(овной) академии в 1884/5 г. СПб., [1885]. 836, 52 с., XV табл.

Литографированное издание.

Лекции по церковной археологии, читанные Н. В. Покровским студентам С.-П(етербургской) Д(уховной) академии в 1885/6 (г.) СПб., 1885. 541 с., [19] табл.

Литографированное издание.

Древности Костромского Ипатьевского монастыря // ВАИ. 1885. Вып. 4. С. 1–34.

Шестой археологический съезд в Одессе. (Памятники христианства) // ХЧ. 1885. Ч. 1. С. 179–229.³³¹

То же (отдельный оттиск). СПб., 1885. 53 с.

Определения Стоглава о св. иконах // ХЧ. 1885. Ч. 1. С. 527–559.

Речь, произнесенная на годичном акте СПбДА 17 февраля 1885 г.

То же // Годичный акт в С.-Петербургской Духовной академии в 1884 году (17 февраля). СПб., 1885. С. 25–59.

То же (отдельный оттиск). СПб., 1885. С. 25–59.

Просветители славян и славянское богослужение // Странник. 1885. T. 1. Апрель. С. 601– 613.

Подпись: Η. П.

[Реферат сообщения «О райских блаженствах в памятниках литературы и искусства"] // Отчеты ОЛДП в 1884–1885 г. СПб., 1885. С. 23–24 (ПДП, LVII).

Сообщение сделано на заседании ОЛДП 11 января 1885 г.

[Реферат сообщения об иконе Софии Премудрости Божией] // Там же. С. 33–34.

Сообщение сделано на заседании ОЛДП 8 февраля 1885 г.

[Реферат сообщения об иконах Богоматери, писанных евангелистом Лукою] // Там же. С. 44–45.

Сообщение сделано на заседании ОЛДП 8 марта 1885 г.

[Реферат сообщения о перегородчатых или инкрустированных эмалях] // Там же. С. 67–69.

Сообщение сделано на заседании ОЛДП 25 апреля 1885 г.

[Библиографическая заметка:] Православный палестинский сборник. Вып. 7-й с приложением планов и рисунков к раскопкам на русском месте близ храма Воскресения в Иерусалиме. СПб., 1884 // ЦВс. 1885. 20 апр. № 16, часть неофиц. С. 274–275.

Без подписи.

[Библиографическая заметка:] Константин Никольский, протоиерей церкви Успения Пресв. Богородицы, что на Сенной: «О службах русской церкви, бывших в прежних печатных богослужебных книгах». СПб., 1885 // Там же. 1 июня. № 22, часть неофиц. С. 368–369.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Вестник археологии и истории, издаваемый археологическим институтом иждивением почета, члена М. В. Глумова. Вып. 1–4. СПб., 1885 // Там же. 7 сент. № 36, часть неофиц. С. 578.

Подпись: Н. П.

[Библиографическая заметка:] История чинопоследований крещения и миропомазания. Исследование А. Алмазова. Казань, 1885 // Там же. С. 578–579.

Подпись: Η. П.

Открытие губернской ученой архивной комиссии в Костроме // Там же. С. 582–583.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] И. Мансветов. Церковный устав (типик); его образование и судьба в греческой и русской церкви. М., 1885. // Там же. 21 сентября. № 38, часть неофиц. С. 617–618.

Подпись: Η. П.

[Разъяснение священнику Николаю Раевскому. Ответ на заметку «Недоумения в церковной практике (письмо в редакцию)"] // Там же. 30 нояб. № 48, часть неофиц. С. 812–813.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Базилика императора Константина в св. граде Иерусалиме. По поводу русских раскопок близ храма гроба Господня. Б. (П.)Мансурова; с 14 чертежами. Μ., 1885 // Там же. 7 дек. № 49, часть неофиц. С. 833–834.

Подпись: Η. П.

1886

Раскопки на русском месте в Иерусалиме. (Б. (П) Мансуров. Базилика императора Константина в св. граде Иерусалиме: По поводу русских раскопок близ храма гроба Господня. М., 1885) // ХЧ. 1886. Ч. 1. Март – апрель. С. 491–512. ³³²

Перегородчатые эмали А. В. Звенигородского // ЗРАО. Нов. сер. 1886. Т. 2, вып. 2. С. 152–160. ³³³ [Рец. на:] Русский лицевой апокалипсис: Свод изображений из лицевых апокалипсисов по русским рукописям с ХѴІ-го века по ХІХ-й. Составил Федор Буслаев // Там же. С. 143–151.

То же (отдельный оттиск). СПб., [1886]. 9 с.

Энциклопедия христианских древностей. (Real-Encyklopädie der christlichen Alterthümer unter Mitwirkung mehrerer Fachgenossen bearbeitet und herausgegeben von F. X. Kraus, Bd 1–2. Freiburg im Breisgau: Herder’sche Verlagshandlung, 1882–1886) // ХЧ. 4.2. C. 761–772.

Отчет о состоянии (С.-Петербургского) Археологического института за 1881 год // САИ. 1886. Кн. 5. Половина вторая. Приложение. С. 25–33.

[Ответ на письмо в редакцию:] О служении литургии несколькими священнослужителями без диакона // ЦВс. 1886. 22 февр. № 8, часть неофиц. С. 142.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Краткий церковный устав. Составил калужской губернии города Боровска, Спасской навзгорьи церкви свящ. Никифор Павловский // Там же. 5 марта. №11, часть неофиц. С. 205.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Жития святых, составлены по четь-минеям и другим книгам Софиею Дестунис. С изображениями святых и праздников академика Ф. Г. Солнцева. СПб., 1886. Издание книгопродавца И. Л. Тузова // Там же. 26 апр. № 17, часть неофиц. С. 288.

Подпись: Η. П.

Еще об иконописании // Там же. 16 авг. № 33, часть неофиц. С. 518–519.

Подпись: Η. П.

[О порядке перенесения честных даров с жертвенника на престол. Разъяснение на заметку «Недоумение в церковной практике"] // Там же. 11 окт. № 41, часть неофиц. С. 637.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Руководство по литургике, или наука о православном богослужении, (применительно к программе для учеников духовных семинарий). Составил настоятель Желтикова монастыря арх. Гавриил (Голосов). Тверь, 1886 // Там же. 18 окт. № 42, часть неофиц. С. 658–659. ³³⁴

Без подписи.

[Библиографическая заметка:] Униатское богослужение в XVII и XVIII в. по рукописям Виленской публичной библиотеки. Исследование Η. Ф. Одинцова. Вильна, 1886 // Там же. 1 нояб. № 44, часть неофиц. С. 694.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Краткое обозрение богослужения православной церкви. Прот. Г. С. Дебольского. Изд. 4-е. СПб., 1886 // Там же.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Руководство для участвующих в служении с архиереем литургии и для готовящихся к посвящению. Диакона Ф. Соколова. Изд. 4-е. Губ. г. Владимир, 1886 // Там же.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Сборник церковных песнопений разных напевов употребляемых во владимирской епархии. Того же автора. Изд. 3-е. Владимир, 1886 // Там же.

Подпись: Η. П.

[Ответ на заметку Н. Богословского «К вопросу о поминовении усопших"] // Там же. 15 нояб. № 46, часть неофиц. С. 729.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Объяснение божественной литургии, составленное священником В. Г. Антоновым для народных школ. Киев, 1886 // Там же. С. 733.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Византийские церкви и памятники Константинополя Н. Кондакова. Одесса, 1886 // Там же. 29 нояб. № 48, часть неофиц. С. 773–774.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Церковное пение. Руководство для организации церковных певческих хоров, для регентов, народных учителей и всех учебных заведений, имеющих церковные хоры. Составил А. Карасев, Пенза, 1886 // Там же. 6 дек. № 49, часть неофиц. С. 791.

Подпись: Н. П.

[Библиографическая заметка:] Хронолог. Составил алтайский миссионер, протоиерей В. Вербицкий. Киев, 1885 // Там же.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Жизнь Иисуса Христа. Сочинение Ф. В. Фаррара. Новый перевод с 30 английского издания А. П. Лопухина. Иллюстрированное издание книгопродавца И. Л. Тузова. СПб., 1887 // Там же. 13 дек. № 50, часть неофиц. С. 812.

Подпись: Н.П. ³³⁵

[Отчет о поездке на VI Археологический съезд в Одессу] // ЖЗСДА за 1884/5 уч. г. 1886 (на обл.: 1888). С. 52–53.

Отчет датирован 27 сентября 1884 г.; представлен на заседании в тот же день.

[Отзыв] о сочинении студента Даманскою Петра (...) «История состава чинопоследования присоединения неправославных христиан к Православной Церкви» // Там же. С. 224.

[Отзыв] о сочинении студента Зарницкого Николая (...) «О поминовении усопших» // Там же. С. 224– 225.

[Отзыв] о сочинении студента Новоуспенского Павла (...) «Пресвитер духовник в древней церкви» // Там же. С. 225.

[Отзыв] о сочинении студента Орлова Феодора (...) «Определения вселенских и поместных соборов, относящиеся к богослужению» // Там же. С. 225–226.

[Отзыв] о сочинении студента Преображенского Феофана (...) «Внешние отличия русских патриархов при священнодействиях» // Там же. С. 226.

[Отзыв] о сочинении студента Раевского Валентина (...) «Христианская топография Козьмы Индикоплова» // Там же. С. 226–227.

[Отзыв] о сочинении студента Успенского Арсения (...) «Литургическая история утрени и вечерни» // Там же. С. 227–228.

[Отзыв] о сочинении студента Утретского Ивана (...) «Студийский богослужебный устав в его истории» // Там же. С. 228–229.

[Отзыв] о сочинении студента Чудновского Василия (...) «Литургические сочинения Симеона Солунского» // Там же. С. 229.

1887

О брачных венцах // Труды V АС в Тифлисе: 1881. М., 1887. Приложения. С. 203–206.

Страшный суд в памятниках византийского и русского искусства // Труды VI АС в Одессе (1884 г.). Одесса, 1887. Т. 3. С. 285–381, XII фототип. табл.

То же (отдельное издание). [Одесса, 1887] 97 с. + XII табл.

Синодальный художник Алексей Антропов. (Из истории мер к улучшению иконописания в XVIII веке) // ХЧ. 1887. Ч. 1. Январь – февраль. С. 115–134.

Описание миниатюр Гелатского Евангелия // Записки Отделения русской и славянской археологии РАО. СПб., 1887. Т. 4. С. 255–311, VI литогр. табл, и 18 рис. в тексте.

То же (отдельное издание): Миниатюры Евангелия Гелатского монастыря XII века. СПб., 1887. 57 с., VI литогр. табл, и 18 рис. в тексте.

Рецензия: Л. // ЦВс. 1887. 13 июня. № 24, часть неофиц. С. 409.

О раскопках на русском месте в Иерусалиме // ЗРАО. Нов. сер. 1887. Т. 2, вып. 3. С. 246–255.³³⁶

То же // К вопросу о значении произведенных по почину Православного Палестинского Общества в Иерусалиме раскопок. Мнения лиц, к коим Совет Императорского Русского Археологического Общества обратился с просьбой дать свое заключение по этому вопросу. СПб., 1887. С. 74–83.

Об иконе Св. Троицы с тремя лицами и четырьмя глазами. (По документам синодального архива) // ЗРАО. Нов. сер. 1887. Т. 3, вып. 2. С. 185–193.

[Рец. на:] Римские катакомбы и памятники первоначального христианского искусства. Соч. А. фон Фрикен. Ч. 4. М., 1885 // Там же. Т. 2, вып. 3. С. 321–328.³³⁷

Подпись: Η. П.

[Рец. на:] Η. П. Кондаков. Византийские церкви и памятники Константинополя // Там же. Т. 3, вып. 1. Протоколы. С. XXXIII–XL.

[Библиографическая заметка:] Жизнь и труды св. апостола Павла. Сочинение Фаррара, перевод с XIX английского издания А. П. Лопухина. СПб., издание книгопродавца И. Л. Тузова, 1887 // ЦВс. 1887. 24 янв. № 4, часть неофиц. С. 72.

Подпись: Η. П.

[Разъяснения на заметку «Недоуменные вопросы церковной практики«] // Там же. 31 янв. № 5, часть неофиц. С. 95–96.

Подпись: Η. П.

Знакомство немецкого профессора-литургиста с православным богослужением // Там же. С. 101.

Подпись: Η. П.

По поводу недоумений в церковной практике // Там же. 11 марта. № 11, часть неофиц. С. 209–210.

Подпись: Η. П.

Замечания по предложенным вопросам [разъяснения на заметку «Вопросы церковной практики»] // Там же. 13 июня. № 24, часть неофиц. С. 408–409.

Подпись: Η. П.

Замечания [разъяснения на заметку «Несколько вопросов церковной практики«] // Там же. 1 авг. № 31, часть неофиц. С. 505–506.

Подпись: Η. П.

По поводу статьи «Недоуменные вопросы церковной практики» // Там же. С. 508.

Подпись: Η. П.

[Ответы на письма в редакцию под рубрикой «В области церковно-приходской практики»] // Там же. 26 сент. № 39, часть неофиц. С. 645–647; 10 окт. № 41. С. 688–689; 31 окт. № 44. С. 755; 14 нояб. № 46. С. 799–800; 21 нояб. № 47. С. 820; 5 дек. № 49. С. 865–866.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Страстная и великая седмица в историко-богослужебном отношении. Сочинение протоиерея А. И. Никольского. Тула, 1887 // Там же. 7 нояб. № 45, часть неофиц. С. 779.

Подпись: Η. П.

1888

Церковная старина на ярославском археологическом съезде // ХЧ. 1888. Ч. 1. С. 36–69.

К истории Нерукотворенного образа Иисуса Христа на Западе. (Die Fronica: Ein Beitrag zur Geschichte des Cristusbildes im Mittelalter. Von Karl Pearson. Strassburg, 1887) // Там же. Ч. 2. С. 431–444.³³⁸

Церковные древности Константинополя. (Путевые заметки). I–III // ЦВс. 1888. 18, 25 авг., 1 сент. № 34–36. С. 618–619, 635–636, 651–652.

Без подписи.

Поездка в Ираклию // Там же. 8 сент. № 37. С. 672–673.

Без подписи.

Посещение римских катакомб. (Путевые заметки). I–IV // Там же. 24 нояб., 1, 8, 15 дек. № 48–51. С. 893–894, 914, 932, 955.³³⁹

Подпись: Η. П. (на с. 955).

[Ответы на письма в редакцию под рубрикой «В области церковно-приходской практики"] // Там же. 18 февр. № 8. С. 170; 25 февр. № 9. С. 187; 7 апр. № 15. С. 310; 28 апр. № 18. С. 365–366; 5 мая. № 19. С. 381–382; 12 мая. № 20. С. 397–398; 7 июля. № 28. С. 526; 11 авг. № 33. С. 606.

Заметки о чтении разрешительной молитвы при совершении чинопоследования погребения, о совершении таинства крещения, о чтении слова Иоанна Златоуста на Пасхальной утрене, о таинстве крещения и др.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Первые дни христианства. Сочинение Ф. В. Фаррара. Перевод с последнего английского издания А. П. Лопухина. СПб., издание книгопродавца И. Л. Тузова, 1888 // Там же. 4 февр. № 6. С. 126–127.

Подпись: Η. П.

[Отзыв] о сочинении студента Алексеева Александра (...) «Русские народные обряды и обычаи, соединенные с празднованием Рождества Христова, Пасхи и Пятидесятницы» // ЖЗСДА за 1885/6 уч. г. 1888. С. 333.

[Отзыв] о сочинении студента Архангельского Михаила (...) «Литургическая деятельность патриархов Софрония Иерусалимского и Германа Константинопольского» // Там же. С. 333–334.

[Отзыв] о сочинении студента Григорова Димитрия (...) «Русский иконописный подлинник» // Там же. С. 334.

[Отзыв] о сочинении студента Кононова Димитрия (...) «Степени оглашенных и кающихся в древней церкви» // Там же. С. 334–335.

[Отзыв] о сочинении студента Лебедева Петра (...) «Сравнение Литургии православной с римско-католическою» // Там же. С. 335.

[Отзыв] о сочинении студента Любимова Сергея (...) «Чин избрания и рукоположения архиерейского в его истории» // Там же. С. 335–336.

[Отзыв] о сочинении студента Мегорского Павла (...) «Заклинание бесноватых и оглашенных» // Там же. С. 336.

[Отзыв] о сочинении студента Попова Михаила (...) «Месячные минеи в библиотеке рукописей С.-Петербургской Духовной академии» // Там же. С. 336–337.

[Отзыв] о сочинении студента Преображенского Виктора (...) «Значение вещественных памятников древности в деле обличения раскола» // Там же. С. 337.

[Отзыв] о сочинении студента Соколова Александра (...) «Чинопоследования таинств крещения и миропомазания у коптов, сирийцев, несториан и армян» // Там же. С. 337–338.

[Отзыв] о сочинении студента Соколова Ивана (...) «Об исправлении богослужебных книг и обрядов при патриархе Никоне» // Там же. С. 338.

[Отзыв] о сочинении студента Темномерова Никанора (...) «Церковные службы в честь русских святых до XVI века» // Там же. С. 338–339.

[Отзыв] о сочинении студента Тихомирова Ильи (...) «Праздник успения Богоматери в его истории» // Там же. С. 339.

1889

Стенная живопись в Богословском монастыре (Рязанской губернии) // Труды Высочайше учрежденной Рязанской ученой архивной комиссии за 1888 год / Изд. под ред. А. В. Селиванова. Рязань, 1889. Т. 3. С. 23–27.³⁴⁰

О некоторых памятниках древности в Турции и Греции // ХЧ. 1889. Ч. 2. Сентябрь – октябрь. С. 435–476.³⁴¹ [Описание предметов церковно-археологического отдела] // Указатель хранилища древностей при Новгородском губернском статистическом комитете. Новгород, 1889. С. 3–77.

Без подписи.

Вновь открытый памятник древности // ЦВс. 1889. 23 февр. № 8. С. 151.

Заметка об открытии древней церкви в Солуни (составлена по сообщению И. С. Ястребова).

Подпись: Η. П.

Из воспоминаний об Афоне. I–II // Там же. 20, 27 апр. № 16, 17. С. 299–300, 314–316.

Читано в общем собрании С.-Петербургского братства Пресвятой Богородицы 16 апреля 1889 г.

Подпись на с. 316.

То же // ЦВд. 1889. 8 июля. № 28. С. 820–826.

Церковные древности в Новгороде. (По поводу поездки членов и слушателей археологического института в Новгород). I–II // ЦВс. 1889. 31 авг., 7 сент. № 35, 36. С. 606–607, 622–623.

Подпись: Η. П. (с. 623).

То же (отдельный оттиск). СПб., 1889. 9 с.

Памяти А. Е. Светилина // ЦВс. 1889. 28 сент. № 39. С. 677.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Описание тверского музея, А. К. Жизневского. Μ., 1888 // Там же. 9 февр. № 6. С. 104.

Подпись: Н. П.

[Библиографическая заметка:] Сказания о земной жизни Пресвятыя Богородицы. Пятое издание русского на Афоне Пантелеймонова монастыря. М., 1888 // Там же. 31 авг. № 35. С. 607–608.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Два мира. Повесть из римской жизни первых времен христианства; переделана с франц. Ек. Бекетовой; с рис. К. Брожа. СПб., 1890 // Там же. С. 608–609.

Рецензия на первое издание книги Е. А. Бекетовой (1855–1892) «Два мира: Повесть из римской жизни первых времен христианства» (7-е изд.: М., 1915) – адаптации для юношества, написанной по мотивам сочинения архиепископа Вестминстерского кардинала Николаса Патрика Уайзмена (Wiceman; 1802–1865) «Фабиола, или Церковь катакомб» (1854).

Подпись: Η. П.

[Ответы на письма в редакцию под рубрикой «В области церковно-приходской практики"] // Там же. 2 марта. № 9. С. 164–165; 16 марта. № 11. С. 205; 6 апр. № 14. С. 266; 13 апр. № 16. С. 303; 14 сент. № 37. С. 643; 19 окт. № 42. С. 722; 7 дек. № 49. С. 842–843.

Заметки с разъяснениями по вопросу об изображениях Господа Саваофа, о церковной дисциплине и др.

Подпись: Η. П.

1890

Программа чтений по церковной археологии и литургике в 1889/90 академическом году профессора Н. В. Покровского студентам С.-Петербургской Духовной академии. СПб., [1890]. 32, 207, 326 с. + XVI литогр. табл.

Литографированное издание.

В составе издания: Программа лекций; ч. III: О постах и праздниках православной церкви; ч. IV: Частное богослужение.

Стенные росписи в древних храмах греческих и русских // Труды VII АС в Ярославле: 1887. М., 1890. Т. 1. С. 135–305 + XXVII фототип. табл.

Рецензии: Н. П. Кондаков // ЗРАО. Нов. сер. 1893. Т. 6, вып. 3–4, прил. к прот., с. L–LV; Е. И. Ловягин, прот. Π. Ф. Николаевский // ЖЗСДА за 1890/91 уч. г. СПб., 1896 С. 124–138; свящ. Н. Дроздов // ЦВс. 1890. 4 окт. № 40. С. 660–661.

То же (отдельное издание). М., 1890. IV, 172 с., XXVII табл.

Адриан (патриарх Всероссийский) // Энциклопедический словарь, под ред. проф. И. Е. Андреевского. Изд. Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. СПб., 1890. T. 1. А – Алтай. С. 193–194.

Без подписи.³⁴²

Академии духовные православные // Там же. С. 254–259.

Без подписи.

Александро-Невская лавра // Там же. С. 384–385.

Без подписи.

Апостол (греч., посланник) // Там же. Т. 1^А. Алтай–Арагвай. С. 912.

Без подписи.

Апостол (богослужебная книга) // Там же. С. 912.

Без подписи.

Апостольский символ // Там же. С. 915.

Без подписи.

Апостольские мужи // Там же. С. 915.

Без подписи.

Апостольские деяния // Там же. С. 915–916.

Без подписи.

Апостольские деяния или акты // Там же. С. 916.

Без подписи.

Апостольские послания // Там же. С. 916–917.

Без подписи.

Троицкие образки // ЦВс. 1890. 11 янв. № 2. С. 27–28.

Подпись: Н. П.

Церковная старина на выставке VIII Археологического съезда в Москве // Там же. 8, 15 февр. № 6, 7. С. 99–101, 116–117.

Подпись: Η. П.

[Ответ на письмо в редакцию под рубрикой «В области церковно-приходской практики»:] По поводу исторической справки об изображении св. Троицы // Там же. 15 марта. № 11. С. 198–199.

Подпись: Η. П.

[Ответ на письмо в редакцию под рубрикой «В области церковно-приходской практики«] // Там же. 22 марта. № 12. С. 213–214.

В соавторстве с И. А.

Подпись: Н. П.

То же // Там же. 29 марта. № 13. С. 230.

Подпись: Η. П.

Разъяснение одного недоразумения // Там же. С. 234–235.

[Ответ на письмо в редакцию под рубрикой «В области церковно-приходской практики»] // Там же. 12 апр. № 15. С. 263–264.

В соавторстве с И. А.

Подпись: Η. П.

То же // Там же. 8 нояб. № 45. С. 740–741.

Подпись: Η. П.

1891

Речь о главных задачах Археологического института по мысли Н. В. Калачова // Русский архив. 1891. № 12. С. 607–612.

Благовещение Пресв. Богородицы в памятниках иконографии, преимущественно византийской и русской // ХЧ. 1891. Ч. 1. С. 238–277, 417–433.³⁴³

Материалы к работе сохранились в АП, № 58.

Толкование образа Софии Премудрости Божией // Там же. С. 523–526.³⁴⁴

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Вечерняя молитва православного христианина. Тропари, поемые во вторник и четверток на великом повечерии св. четыредесятницы. Для пения и фисгармониума или фортепьяно переложил В. Колодезников. СПб., 1891 // ЦВс. 1891. 14 марта. № 11. С. 168–169.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Псалмы или духовные канты св. Димитрия, митрополита Ростовского, переложенные на 4 голоса прот. А. Израилевым. М., 1891 // Там же. 24 дек. № 51–52. С. 812.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Жития святых, ежедневное чтение для народа или церковноприходских школ со включением: 1) месяцеслова, 2) объяснения праздников и 3) указания дней особенного чествования Божией Матери. Соч. С. Дестунис. СПб., 1891 // Там же. С. 812.

Подпись: Η. П.

Отзыв (...) о сочинении студента Алексеева Иоанна (...) «Церемониальные уставы или обрядники Новгородского Софийского собора и Кирилло-Белозерского монастыря» // ЖЗСДА за 1886/7 уч. г. 1891. С. 218–219.

1892

Евангелие в памятниках иконографии преимущественно византийских и русских. СПб., 1892. [4], LXI, 496 с., 12 табл, и 226 рис. в тексте (Труды VIII АС в Москве: 1890. T. 1).

Перепечатано: М., 2001. 564 с. с ил.

Рецензии и отзывы: Ф. Буслаев. Несколько заметок при чтении одного церковно-археологического труда. (Н. В. Покровского: «Евангелие в памятниках иконографии, преимущественно византийских и русских». СПб., 1892) // ХЧ., 1893. Ч. 1. Январь – февраль. С. 211–220; то же (отдельный оттиск). СПб., 1892, 10 с.; перепечатано в изд.: Ф. И. Буслаев. Сочинения. Л., 1930. Т. 3. С. 231–239; Е. Dobbert // Repertorium für Kunstwissenschaft. Bd 15. Heft 4–6; И. В. Помяловский // ЖМНП. 1892. Январь; И. В. Цветаев // Там же. Февраль – март; И. В. Помяловский // ВВ. 1894. Т. 1. С. 407–412; прот. Н. Г. Дроздов // Паломник. 1892. № 9; А. П. Голубцов // Богословский вестник. 1892. Апрель. С. 184–196; Н. Н. Гпубоковский // Русское обозрение. 1892. Март; А. А. Павловский // Летопись Историко-филологического общества при Новороссийском университете (Византийское отделение). Вып. 1; А. И. Кирпичников // Отзыв медальной комиссии имп. Русского археологического общества. СПб., 1892 (ЗРАО. 1895. Т. 7, вып. 3–4. С. LXXXVIII–CXL); В. К. // ЦВд. 1892.

Лекции по литургике, читанные студентам III и IV курсов СПбДА в 1891–92-м уч. г. СПб., [1892]. 557 с.

Литографированное издание.

Византийский щит, найденный в Керчи // Византийский памятник, найденный в Керчи в 1891 году. Исследования Иос. Стржиговского и Н. В. Покровского. СПб., 1892. С. 23–37 (МАР, № 8). ³⁴⁵

Аннотация: [Б. п.] // АИЗ. 1893. T. 1. № 1. С. 37–38.

[Перевод: Иос. Стржиговский. Серебряный щит из Керчи] // Там же. С. 7–22.

В издании помещен оригинальный текст статьи И. Стржиговского (Jos. Strzygowski. Der Silber Schild aus Kaertsch) с параллельным переводом на русский язык.

Редкая находка в древнем Херсонисе // ЦВс. 1892. 20 февр. № 8. С. 127–128.

Подпись: Η П.

[Библиографическая заметка:] Сказания о земной жизни Пресвятой Богородицы на основании св. писания, свидетельств св. отцев и церковных преданий. С 46-ю рисунками. Шестое издание русского на Афоне Пантелеймонова монастыря. М., 1891 // Там же. 12 марта. № 11. С. 169.

Подпись: Η. П.

Памяти А. В. Василькова // Там же. 13 авг. № 33. С. 526–528.

[Библиографическая заметка:] Земная жизнь Пресв. Богородицы и описание св. чудотворных ея икон, чтимых православною церковию, на основании свящ. писания и церковных преданий составила София Снессорева. С изображениями в тексте праздников и икон Божией Матери. Издание книгопродавца И. Л. Тузова. СПб., 1892 // Там же. 27 авг. № 35. С. 553.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Иллюстрированный православный церковный календарь на 1892 год. СПб., изд. книгопродавца И. Л. Тузова // Там же.

Подпись: Η. П.

[Реферат доклада «Характер иконографии в лицевых списках апокрифических сказаний о страстях Господних"] // Труды ѴII АС в Ярославле: 1887. М., 1892. Т. 3. Протоколы. С. 55.

Доклад прочитан 10 августа 1887 г.

[Прошение о командировании за границу с 15 июня 1888 года до 1 января 1889] // ЖЗСДА за 1887/8 уч. г. 1892. С. 176–181.

Прошение датировано 20 января 1888 г.; оглашено на заседании Совета СПбДА 5 февраля 1888 г. Отзыв (...) о представленном действительным студентом Николаем Бельским на соискание степени кандидата богословия сочинении «О литургической деятельности Пахомия Логофета» // Там же. С. 123.

1893

Памятники православной иконографии // ХЧ. 1893. Ч. 1. № 1–2. С. 38–73, 3 рис. в тексте.

Памятники живописи древнехристианского периода // Там же. № 5–6. С. 426–477, 27 рис. в тексте. Памятники искусства и иконографии в древнехристианский период // Там же. Ч. 2. № 7–8. С. 13– 45, 11 рис. в тексте.

Памятники византийской иконографии и искусства. Мозаики равеннские и солунские // Там же. № 9–С. 185–221, 18 рис. в тексте.

Памятники византийской иконографии и искусства. Мозаики константинопольские // Там же. № 11– 12. С. 385–404, 6 рис. в тексте.

Очерки памятников православной иконографии и искусства. Вып. 1. Памятники древнехристианского периода. СПб., 1893. 108 с., 46 рис.

Издание представляет собой конволют отдельных оттисков из журнала «Христианское чтение» (1893. № 1–2, 5–6, 7–8, 9–10, 11–12).

Рецензия: А. П. (А. И. Пономарев) // ЦВс. 1893. 5 авг. № 31. С. 490–491.

Вновь открытый памятник древности // ЦВс. 1893. 15, 22 июля. № 28, 29. С. 437–439, 452–453.

Статья о фресках Преображенского собора Спасо-Мирожского монастыря во Пскове.

[Предисловие к изданию:] Лицевой летописец XVII века. СПб., 1893 (Издание ОЛДП, [№] СІѴ. С. 5–9.)

[Реферат сообщения о фресках Спасо-Преображенского собора Спасо-Мирожского монастыря в Пскове] // АИЗ. 1893. T. 1. № 9–10. С. 310–311.

Доклад «О Спасо-Преображенском соборе в Мирожском монастыре в Пскове» был сделан на заседании IX Археологического съезда в Вильне 3 августа 1893 г.

[Рец. на:] А. А. Павловский. Живопись Палатинской капеллы в Палермо по снимкам А. Н. Померанцева и Ф. И. Чагина (СПб., 1890) // ХЧ. 1893. Ч. 1. С. 574–577.

Подпись: Η. П.

[Рец. на:] (Н. И. Троицкий). Песнь песней в фресках тульского Успенского собора // ЦВс. 1893. 2 сент. № 35. С. 559.

Без подписи.

† Памяти Π. Ф. Долоцкого (псаломщика русской церкви в Риме) // Там же. 16 сент. № 37. С. 591.

1894

Очерки памятников православной иконографии и искусства. СПб., 1894. XV, 326 с., 150 рис. в тексте.³⁴⁶

Издание печаталось отдельными выпусками, первый из которых появился в 1893 г.

Рецензии: И. Т. (И. Г. Троицкий) // ЦВс. 1894. 8 сент. № 36. С. 566–567; Е. Dobbert // Byzantinische Zeitschrift. 1896; А. П. (Л. И. Пономарев) // Странник. 1894. Т. 3. Сентябрь – декабрь. С. 169–172; Д. В. Айнапов // ВВ. Т. 3. С. 670–673.

Лицевой Сийский иконописный подлинник, 1: Приложение к СѴІ выпуску «Памятников». [СПб.], 1894 (Издание ОЛДП, [№] СѴІІ).

Альбом литографических воспроизведений отдельных листов иконописного подлинника Антониево-Сийского монастыря, изданный в качестве приложения к описанию подлинника в СѴІ выпуске «Памятников древней письменности». В общей сложности четыре выпуска альбома содержат 93 таблицы литографий; 64 рисунка помещены также в четырех выпусках описания подлинника.

Конспект лекций по литургике, читанных ординарным профессором Николаем Васильевичем Покровским студентам III и IV курсов С.-Петербургской Духовной академии в 1893/94 учеб. году. СПб., [1894]. 30 с.

Литографированное издание.

Памятники византийской иконографии и искусства. Византийские лицевые рукописи // ХЧ. 1894. Ч. 1 Январь – февраль. С. 40–72, 28 рис. в тексте.

Памятники православной иконографии и искусства. Византийские лицевые рукописи //Там же. Март– апрель. С. 240–261, 21 рис. в тексте.

Памятники православной иконографии и искусства. Византийская скульптура и эмаль // Там же. Май – июнь. С. 419–440, 15 рис. в тексте.

† Дмитрий Иванович Прозоровский // ЦВс. 1894. 28 июля. № 30. С. 479–480.

Отчет экстраординарного профессора академии Н. В. Покровского об ученых занятиях его за границею с 15 июня 1888 года по 1 января 1889 года // ЖЗСДА за 1888/9 уч. г. 1894. С. 130–135.

[Отзыв] о сочинении студента Лаврова Александра (...) «Обозрение миниатюр лицевых псалтирей в связи с церковным преданием» // Там же. С. 215.

Отзыв (...) о сочинении студента Сперовского Николая (...) «Старинные русские иконостасы (происхождение их и разбор иконографического содержания)» // ЖЗСДА за 1889/90 уч. г. 1894 (на обл.: 1895). С. 234–235.

Отзыв (...) о сочинении студента Бережкова Димитрия «Критическое обозрение ученых трудов по исследованию владимиро-суздальских церковных древностей» // ЖЗСДА за 1893/94 уч. г. 1894. С. 229– 230.

Отзыв (...) о сочинении студента иеромонаха Константина (Булычева) «Литургия Постановлений Апостольских» // Там же. С. 230.

1895

Сийский иконописный подлинник, 1. [СПб.], 1895. 46 с. (ПДП. Вып. СVI).

Лицевой Сийский иконописный подлинник, 2: [Приложение к СХIII выпуску «Памятников древней письменности"]. [СПб.], 1895 (Издание ОЛДП, [№] СХІ).

Второй и третий выпуски альбома имеют один номер серии изданий ОЛДП.

Добавление к лекциям по церковной археологии 1894–1895 г. СПб., 1895. 154 с., 16 ил.

Литографированное издание.

Проект устава общества охранения церковной старины при С.-Петербургской Духовной академии.

[СПб.,] 1895. 9 с.

Литографированное издание.

Без подписи.³⁴⁷

Церковная старина // ЦВс. 1895. 27 июля, 3 авг. № 30, 31. Стб. 937–941, 969–972.

Подпись: Η. П.

Праздник Благовещения Пресвятой Богородицы // С.-Петербургский духовный вестник. 1895. № 12. С. 257–266.

Подпись: Η. П.

[Заключение об иконе св. Георгия из г. Мариуполя] // АИЗ. 1895. Т. 3. № 6. С. 225–226.

[Библиографическая заметка:] Труды восьмого археологического съезда в Москве в 1890 году. Т. 2, под ред. графини П. С. Уваровой и М. Н. Сперанского. Μ., 1895 // ЦВс. 1895. 20 июля. № 29. Стб. 926– 927.

Подпись: Η. П.

[Реферат сообщения о Сийском лицевом иконописном подлиннике] // Отчеты ОЛДП в 1894–1895 году с приложениями, прибавлением денежного отчета и бюджета. [СПб.,] 1895. С. 30–31 (ПДП. Вып. СХІ).

Сообщение сделано на заседании ОЛДП 24 февраля 1895 г.

То же (с изм. и сокр.) // АИЗ. 1895. Т. 3. № 4. С. 134–135.

[Рец. на:] епископ Виссарион (Нечаев). Толкование на Божественную Литургию по чину св. Иоанна Златоустого и св. Василия Великого. Изд. 4-е. СПб., 1895. VIII, 287 с. // ХЧ. 1895. Ч. 1. С. 221–222.

Подпись: Η. П.

Византийское искусство в южной Италии. (L’art byzantin dans l’Italie méridionale, par Ch. Diehl. Paris. 1894) // Там же. Ч. 2. С. 377–388.

[Рец. на:] Христианская иконография: Руководство к пониманию христианского искусства Детцеля (т. 1, 1894) // Там же. С. 412.

Рецензируется издание: H. Detzel. Christliche Iconographie. Ein Handbuch zum Verständniss der christlichen Kunst. Freiburg im Breisgau, 1894. Bd 1.

Подпись: Η. П.

1896

Сийский иконописный подлинник, 2. [СПб.], 1896. 47–110 с. (ПДП. Вып. СХПІ).

Лицевой Сийский иконописный подлинник, 3: [Приложение к СХХП выпуску «Памятников древней письменности"]. [СПб.], 1896 (Издание ОЛДП, [№] СХІ).

Русская старина в г. Риге // АИЗ. 1896. Т. 4. № 9–10. С. 269–271.

Подпись: Η. П.

Текст перепечатан без изменений в 1900 г.

Чин коронования Государей в его истории // ЦВс. 1896. 25 апр., 2, 9 мая. № 17–19. Стб. 539–544, 571–576, 601–608.

То же. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 1896.

Чин священного коронования Государей в его современном состоянии // ЦВс. 1896. 16 мая. № 20. Стб. 637–640.

Изображение св. Иоанна Златоуста, приложенное ко II тому творений св. Златоуста, издаваемых СПб. Дух. Академиею. СПб., 1896 // Там же. 24 окт. № 43. Стб. 1396–1399.

Подпись: Η. П.

[Реферат сообщения об иконописном подлиннике Сийского монастыря] // Отчеты ОЛДП в 1895–1896 году с приложениями, прибавлением денежного отчета и бюджета. [СПб.,] 1896. С. 17–18 (ПДП. Вып. СХХ).

Сообщение сделано на заседании ОЛДП 15 декабря 1895 г.

[Речь о цели и значении вечерних собраний в Археологическом институте] // Новое время. СПб., 1896. № 7459.

К истории острова Патмоса (Отзыв о представленном на соискание Макарьевской премии сочинении А. А. Дмитриевского «Патмосские очерки. Из поездки на остров Патмос летом 1891 г.», Киев, 1894) // ХЧ. 1896. Ч. 2. С. 406–415.

Отзыв (...) о сочинении действительного студента Павла Левашева «О празднике Пасхи (преимущественно со стороны литургической)» // ЖЗСДА за 1890/91 уч. г. 1896. С. 42.

Отзыв (...) о сочинении Петровского Александра (...) «Литургия ап. Иакова и ев. Марка» // ЖЗСДА за 1891/92 уч. г. 1896. С. 197–198.

1897

Добавление к лекциям по церковной археологии, читанным в 1896/7 ак. году. СПб., 1897. 245, 13 с., 32 ил.

Литографированное издание.

Сийский иконописный подлинник, 3. [СПб.], 1897. 111–160 с. (ПДП. Вып. СХХІІ).

Лицевой Сийский иконописный подлинник, 3: [Приложение к СХХѴІ выпуску «Памятников древней письменности«]. [СПб.], 1897 (Издание ОЛДП, [№] СХІІ).

[Реферат сообщения «О Сийском иконописном подлиннике»] // АИЗ. 1897. Т. 5. № 7–8. С. 257–258.

Открытие древнего храма в Херсонисе // ЦВс. 1897. 24 июля. № 30. Стб. 974–976.

То же // Крымский вестник. 1897. № 222.

То же // АИЗ. 1897. Т. 5. № 5–6. С. 321–322.

[Реферат сообщения о фресках Спасо-Преображенского собора в Мирожском монастыре] // Труды IX АС в Вильне: 1893. М., 1897. Т. 2. Протоколы. С. 42–43.

[Реферат сообщения о Синодике Колясниковской пустыни] // Отчеты ОЛДП в 1896–1897 году с приложением денежного отчета и бюджета. [СПб.,] 1897. С. 30 (ПДП. Вып. СХХІѴ).

Сообщение сделано на заседании ОЛДП 21 марта 1897 г.

Записка (о проекте росписи) // Обсуждение проекта стенной росписи Новгородского Софийского собора. СПб., 1897. С. 19–21 (MAP, №21).

Отчет о занятиях слушателей и слушательниц церковных педагогических курсов в С.-Петербурге // ЦВс. 1897. 21 авг. № 34. С. 1078–1081.

Подпись: И. К. П. ³⁴⁸

Отзыв (...) о сочинении студента Новикова Алексея «История чина коронования и миропомазания Государей» // ЖЗСДА за 1896/97 уч. г. 1897 (на обл.: 1898). С. 239–240.

Отзыв (...) о сочинении студента Соколова Владимира «Disciplina агсаnі в древней христианской церкви» // Там же. С. 240.

1898

Сийский иконописный подлинник, 4. [СПб.], 1898. 161–236 с. (ПДП. Вып. СХХѴІ).

[Предисловие и составление:] Перечень предметов древности на выставке в Археологическом институте. СПб., 1898. 42 с.

Анонимное издание.

Предисловие («Общий характер выставки») на с. 3–9.

Дата на с. 9: 14 декабря 1898.

Памяти Ф. И. Буслаева: (Заслуги его в области художественной археологии) // ВАИ. 1898. Вып. 10. С. 13–18.

Педагогические курсы для учителей и учительниц второклассных церковноприходских школ при С.-Петербургской Духовной академии // ЦВс. 1898. 13 авг. № 33. С. 1124–1128.

Подпись: И. П. ³⁴⁹

1899

Лицевой иконописный подлинник и его значение для современного церковного искусства. СПб., 1899. 23 с. (ПДПИ. Вып. СХХХІѴ).

Лекции по литургике, читанные студентам СПб. Духовной академии в 1899–1900 г. СПб., 1899. 488 с.

Литографированное издание.

Серебряное сирийское блюдо, найденное в Пермском крае: Статьи проф. Д. А. Хвольсона, проф. Н. В. Покровского и Я. И. Смирнова. СПб., 1899. С. 4–6 (МАР, № 22).³⁵⁰

Материалы для изучения великорусских говоров. VI: Костромской губернии, Костромского уезда, Красносельская волость. Сообщение проф. Н. В. Покровского // ИОРЯС. 1899. Т. 4, кн. 1. Приложение № 44. С. 5–8.

О мерах к сохранению и разработке памятников церковной старины // ЦВс. 1899. 25 марта. № 12. Стб. 444–448.

Без подписи.

К вопросу об охране памятников церковной старины // Там же. 26 авт. № 34. Стб. 1212–1216.

Без подписи.

Насущная потребность нашей иконописи // Там же. 23 сент., 14, 21 окт. № 38, 41, 42. Стб. 1338–1342, 1442–1445, 1473–1477.

Извлечение из статьи «Лицевой иконописный подлинник и его значение для современного церковного искусства», представленной в качестве доклада на заседании ОЛДП.

† Протоиерей К. Д. Бронзов. (Некролог) // Там же. 1 апр. № 13. Стб. 508.

Подпись: Η. П.

Г. Д. Филимонов: (Некролог), † 26 мая 1898 г. // ПДПИ. [СПб.], 1899. Вып. 132. С. 48–51. ³⁵¹ Подпись: Η. П.

[Предисловие к изданию:] Синодик Колясниковской церкви (Даниловского уезда Ярославской губ.) / Печатан иждивением (...) Г. В. Юдина. СПб., 1899. Вып. 2. С. 1–18, 2-я паг. (Издание ОЛДП, [№] СХѴ).

Подпись: Η. П.

См. также: Синодик Колясниковской церкви / Печатан иждивением (...) Г. В. Юдина. [СПб.,] 1896. Вып. 1, [6 с ], 130 л. литогр. (Издание ОЛДП, [№] СХ); Приложение ко 2-му выпуску Колясниковского синодика. [Б. м, б. г.], 9 л. литогр.

[Обзор деятельности губернских ученых архивных комиссий] // АИЗ. 1899. Т. 7. № 3, 4 и 5. С. 135–136.

Краткое изложение речи, произнесенной на годовом собрании СПбАИ 15 января 1899 г.

[Речь при открытии заседания Отделения церковных древностей XI АС в Киеве] // Там же. № 9, 10 и 11. С. 253.

Речь произнесена 3 августа 1899 г. Напечатана также в 1902 г. в Трудах XI АС в Киеве.

[Рец. на:] В. Т. Георгиевский: Флорищева пустынь. Историко-археологическое описание с рисунками. Издание архимандрита Антония. Вязники 1896 г. // Отчет о тридцать девятом присуждении наград графа Уварова. (Читано в публичном заседании Императорской Академии наук 25 сентября 1897 г.) СПб., 1899. (Записки Имп. АН. Т. 3. № 5.) С. 153–156.

То же (отдельный оттиск). СПб., 1899. 4 с.

[Рец. на:] Известия Русского археологического института в Константинополе. Вып. III. София, 1898 // ВАИ. 1899. Вып. 9. С. 253–254.

Подпись: Η. П.

[Рец. на:] Джераш. Археологическое исследование князя С. Абамелек-Лазарева. СПб., 1897 // Там же. С. 258–259.

Подпись: Η. П.

Отзыв (…) о сочинении студента Груздева Бориса «Новейшие воззрения на символическую живопись катакомбного периода» // ЖЗСДА за 1897/98 уч. г. 1899. С. 187–188.

Отзыв (...) о сочинении студента Пятницкого Михаила (...) «Христианские древности в греческой капелле катакомб Прискиллы в Риме» // Там же. С. 188.

Отзыв (…) о сочинении студента Успенского Александра (…) «История обрядовой стороны таинства елеосвящения» // Там же. С. 189.

1900

Очерки памятников христианской иконографии и искусства. 2-е изд., доп. СПб., 1900. XV, 481 с., 234 рис. в тексте. ³⁵²

Рецензия: П. // ЦВс. 1901. № 39. С. 1247–1248.

Памятники христианской архитектуры, особенно византийские и русские. Дополнение к лекциям по христианской археологии. СПб., [1900]. 84 с., 62 рис. ³⁵³

Лекции по литургике, читанные студентам НЗ и НИ курсов С.-Петерб(ургской) Духовной академии. СПб., 1900. 488 с.

Литографированное издание.

Проект размещения живописей в новом православном соборе во имя св. Благоверного Великого князя Александра Невского в Варшаве // ХЧ. 1900. Т. 210, ч. 1. С. 143–156.³⁵⁴

Выставка эскизов и картонов для мозаик храма Воскресения Христова в С.-Петербурге // ЦВс. 1900. 4 мая. № 18. Стб. 578–580.

Подпись: Η. П.

[Русская старина в г. Риге] // Труды X АС в Риге: 1896. М., 1900. Т. 3. Протоколы. С. 90–91.

Без заглавия (в остальном аутентично) републикован текст, напечатанный впервые в 1896 г. [Реферат сообщения «Лицевой иконописный подлинник и его значение для современного церковного искусства"] // Отчеты ОЛДП в 1898–1899 году с приложениями. [СПб.,] 1900. С. 26–27 (ПДП. Вып. СХХХѴ).

Сообщение сделано на заседании ОЛДП 29 апреля 1899 г.

[Рец. на:] Д. Анналов и Е. Редин. Древние памятники искусства Киева. Софийский собор, Златоверхо-Михайловский и Кирилловский монастыри. Харьков, 1899 // ЦВд. 1900. №29. С. 1174–1176.

Рецензируемый труд опубликован в изд.: Труды Педагогического отдела Харьковского историко-филологического общества, 6. Харьков, 1900. С. 1–50, рис. 1–66.

Отзыв (...) о сочинении действительного студента Андрея Вознесенского «Слава святителя Николая, архиепископа Мирликийского, в России // ЖЗСДА за 1895/96 уч. г. 1900. С. 78–79.

Отзыв (...) о представленном на соискание степени магистра богословия сочинении Александра Петровского («Литургии апостолов Иакова, Фаддея, Мария и евангелиста Марка») // Там же. С. 302–308. Отзыв (...) о сочинении студента Гошкевича Николая (...) «Значение древних памятников Киева в истории церковного искусства и просвещения» // Там же. С. 445–446.

Отзыв (...) о сочинении студента Комнино Пантелеймона (...) «Списки греческих Евангелий X–XI вв. в библиотеке СПб. Духовной академии. Обследование текста их и порядка евангельских чтений» // Там же. С. 446–447.

Отзыв (...) о сочинении студента иеромонаха Никодима (Кононова) (...) «Соловецкие святые: их жизнь и церковное чествование (по рукописям)» // Там же. С. 447.

Отзыв (...) о сочинении студента Левицкого Ивана (...) «Византийские мозаики в храмах Равенны» // Там же. С. 447–449.

Отзыв (…) о сочинении студента Рождественского Василия (...) «Церковное пение в России в эпоху замены крюковой нотной системы линейною» // Там же. С. 449.

1901

Из воспоминаний о Константинополе. СПб., 1901. 19 с.

Памятники христианской архитектуры, особенно византийские и русские. [2-е изд.] СПб., 1901. 160 с., 58 рис.³⁵⁵

Рецензии: А. Л(опухин) // ХЧ. 1901. T. 1 (ССХІ), ч. 2. С. 631–632; Дм. Шемякин // ЦВд. 1904. № 39. С. 1539–1542; ВВ. 1904. Т. 11. С. 743.

К вопросу об иконе «Коронование Божией Матери» // ЦВс. 1901. 8 февр. № 6. Стб. 197.

Подпись: Η. П.

К вопросу о мерах к улучшению русского иконописания: (Исторические справки) // Там же. 3, 10, 17, 24, 31 мая, 7, 14, 28 июня, 2, 23, 30 авг. № 18–24, 26, 31, 34, 35. Стб. 561–563, 593–596, 625–631, 657–663, 689–693, 721–726, 753–758, 817–822, 977–982, 1073–1076, 1105–1108.

Без подписи.

То же (отдельное издание). СПб., 1901. 77 с.³⁵⁶

Областной съезд исследователей истории и древностей ростово-суздальской области // ЦВс. 1901.13 сент. №37. Стб. 1169–1172.

Подпись: Η. II.

[Отзыв] о сочинении Георгиевского Матвея «Символ креста в памятниках письменности и искусства» // ЖЗСДА за 1900–1901 уч. г. (в извлечении). 1901. С. 291.

[Отзыв] о сочинении Пападопуло-Керамевса К. «Церковное пение в Византии (музыкальная сторона)» // Там же. С. 291–292.

[Отзыв] о сочинении Соколова Петра «Древнерусские церковные песнопения» // Там же. С. 292. [Отзыв] о сочинении Стефановича Димитрия «Стоглав: его состав и историко-литургическое значение» // Там же. С. 292–293.

Отзыв о курсовом сочинение студента IV курса Д. Ф. Стефановича.

1902

Основные начала православно-русского иконописания // Православно-русское слово. 1902. № 1. С. 17–24.

Перепечатано в изд.: О церковной живописи. Сб. статей. СПб., 1998. Ч. 1–2. С. 26–34. Практические меры к улучшению нашего иконописания // Православно-русское слово. 1902. № 2. С. 99–106.

Перепечатано в изд.: О церковной живописи. Сб. статей. СПб., 1998. Ч. 1–2. С. 366–376. [Мнение по вопросу об издании Лицевого иконописного подлинника] // Известия Высочайше учрежденного Комитета попечительства о русской иконописи. СПб., 1902. Вып. 1. С. 71–82.

Изложено на заседании КПРИ. Опубликовано как Приложение 5 к Журналу заседания от 3 января 1902 г.

[Речь при открытии заседания Отделения церковных древностей] // Труды XI АС в Киеве: 1899. М., 1902. Т. 2. Протоколы. С. 64.

Речь произнесена 3 августа 1899 г.; опубликована впервые в 1899 г.

[Речь при открытии Ярославского областного археологического съезда] // Труды Ярославского областного съезда (съезда исследователей истории и древностей Ростово-Суздальской области). Иждивением А. И. Вахрамеева. М., 1902. Отдел I. С. XXII–XXIII.

Речь произнесена 10 августа 1901 г.

Кустари-ювелиры Костромской губернии // Императорское Общество поощрения художеств. Отчет о деятельности. С. 1 января 1901 г. по 1 января 1902 г. СПб., 1902. С. 35–39.

Сообщение в собрании общества 15 декабря 1901 г.

То же (отдельный оттиск). [СПб., 1902]. 6 с.

Памяти преосвященного Сергия, епископа Астраханского и Енотавского // ЦВс. 1902. 2 мая. № 18. Стб. 551–552.

Подпись: Η. П.

[Отзыв] о сочинении Васильева Николая «Иконография Богоматери по памятникам древности, особенно византийским» // ЖЗСДА за 1899–1900 уч. г. (в извлечении). 1902. С. 334–335.

[Отзыв о сочинении] Розанова Семена «История иконографического типа И(исуса) Христа по памятникам древности, особенно византийским» // Там же. С. 335.

[Отзыв о сочинении] Любомудрова Ивана «Рай небесный по памятникам искусства и письменности, особенно византийским и русским» // Там же.

Заявление (о пожертвовании митрополитом Антонием (Вадковским) в Церковно-археологический музей СПбДА альбома фотографических снимков староладожских церквей св. Георгия и св. Димитрия Солунского) // ЖЗСДА за 1901/02 уч. г. (в извлечении). 1902. С. 152–153.

Оглашено на заседании Совета СПбДА 19–20 декабря 1901 г.

[Изложение выступления в прениях при обсуждении сочинения С. Г. Рункевича «История русской церкви под управлением Св. Синода. T. 1. Учреждение и первоначальное устройство Св. Правительствующего Синода», представленного на соискание степени доктора церковной истории] // Там же. С. 196.

Выступление прозвучало на заседании Совета СПбДА 13 февраля 1902 г.

Представление Комиссии по обсуждению вопроса о командировании кандидатов и магистров С.-Петербургской Духовной академии для научных занятий в Русском археологическом институте в Константинополе // Там же. С. 281–284.

Совместно с Н. А. Скабалановичем, И. С. Пальмовым, И. Г. Троицким и А. И. Бриллиантовым. Оглашено на заседании Совета СПбДА 18 марта 1902 г. Комиссия образована 7 мая 1901 г. под председательством Н. В. Покровского.

Особое мнение члена (...) Комиссии (по вопросу об устройстве при Академии кафедры по истории грузинской церкви и вместе по истории восточных христианских общин и по истории византийской церкви) // Там же. С. 300–304.

Оглашено на заседании Совета СПбДА 29 апреля 1902 г.

Представление (о пожертвовании митрополитом Антонием (Вадковским) ряда предметов в Церковно-археологический музей СП6ДА) // Там же. С. 342.

Представление датировано 16 мая 1902 г.; оглашено на заседании Совета СПбДА 4 июня того же года. [Отзыв о сочинении] Лещенко Георгия «История церковного чина погребения усопших в России» // Там же. С. 356.

[Отзыв о сочинении] Терентьева Виктора «Древние памятники христианства в Крыму. Историко-археологическое исследование» // Там же. С. 356–357.

Отзыв (...) о сочинении Успасского Михаила «Описание путешествия антиохийского патриарха Макария как церковно-археологический источник» // Там же. С. 431–432.

1903

Техническая часть во 2-м Сийском иконописном подлиннике // ВАИ. 1903. Вып. 15. С. 115–118. [Редакция:] Портреты, гербы и печати Большой Государевой книги 1672 г. СПб., 1903. III, V с. + 97 табл.³⁵⁷ Ф. В. Покровский. (Некролог) // ЦВс. 1903. 14 авг. № 33. Стб. 1054.

Подпись: Η, П.

Донесение (о пожертвовании митрополитом Антонием (Вадковским) серебряных медалей в церковно-археологический музей СП6ДА) // ЖЗСДА за 1902/3 уч. г. (в извлечении). СПб., 1903. С. 224.

Составлено 20 января 1903 г.; оглашено на заседании Совета СПбДА 27 января того же года.

[Отзыв] о сочинении священника Кронштадтского Андреевского собора о. Александра Попова (...) «Латинская иерусалимская патриархия эпохи крестоносцев», представленного на соискание степени магистра богословия // Там же. С. 93–95.³⁵⁸

[Отзыв] о сочинении Карабинова Ивана «Постная триодь, ее состав и происхождение» // Там же. С. 300.

[Отзыв] о сочинении священника Михаила Раевского «Литургическая деятельность митрополита Петра Могилы» // Там же. С. 300–301.

[Отзыв] о сочинении Сиротенко Степана «Появление и первоначальное развитие гармонического церковного пения в России» // Там же. С. 301.

1904

Справочная книжка для любителей церковной архитектуры. СПб., 1904. 106 с., 55 рис.

Рецензии: Н. Попов // Странник. 1905. № 1. С. 167; ВВ. 1906. Т. 12. С. 379.

Зодчество церковное // Православная богословская энциклопедия, или Богословский энциклопедический словарь / Под ред. А. П. Лопухина. Пг., 1904. Т. 5: Донская епархия – Ифика. Стб. 729–754 + XIV табл., 56 рис.

Материалы для истории русского иконописания // ВАИ. 1904. Вып. 16. С. 111–130.

С.-Петербургский Археологический институт. 1878–1903 // Там же. С. III–XVI.

[Отзыв] о научно-литературной деятельности высокопреосвященного Димитрия (Самбикина), архиепископа Тверского и Кашинского // ЖЗСДА за 1903/4 уч. г. (в извлечении). СПб., 1904. С. 113–115.

[Отзыв] о сочинении Гусева Константина «История пасхального богослужения» // Там же. С. 218.

1905

Иисус Христос по памятникам иконографии (иконографический тип) // Православная богословская энциклопедия / Сост. под ред. H. Н. Глубоковского. СПб., 1905. Т. 6: Иаван – Иоанн Маронит. Стб. 676–679.

[Речь при открытии заседания Отделения церковных древностей] // Труды XII АС в Харькове: 1902. М., 1905. Т. 3. Протоколы. С. 296–297.

Выставка картин проф. В. М. Васнецова в Академии художеств // ЦВс. 1905. 29 сент. № 39. Стб. 1224–1228.³⁵⁹

К вопросу о церковных реформах // Русский вестник. 1905. Т. 298. Август. С. 577–594.

Под псевдонимом Н. Подольский.

К вопросу о реформе духовно-учебных заведений // Там же. Т. 299. Октябрь. С. 625–653.

Под псевдонимом Н. Подольский.

Отзыв (...) о кандидатском сочинении студента IV курса Александра Никольского (...) «Богослужение страстной недели и пасхи» // ЖЗСДА за 1898/99 уч. г. (в извлечении). СПб., 1905. С. 21–22.

[Отзыв] о сочинении Клементьева Николая «Древнейшие праздники в честь Богоматери» // Там же. С. 214.

[Отзыв] о сочинении Левицкого Павла «Чинопоследование таинства брака по рукописям библиотек Софийской и Кирилловской» // Там же. С. 214–215.

[Отзыв] о сочинении Лотоцкого Владимира «Результаты археологических исследований о церковных древностях Новгорода» // Там же. С. 215.

[Отзыв] о сочинении Момота Ивана «Нерукотворенный Образ Спасителя по христианским сказаниям восточного и западного цикла (опыт разбора сказаний)» //Там же. С. 215–216.

[Отзыв] о представленном на соискание денежной премии М. и В. Чубинских сочинении (...) И. И. Соколова (...) «Константинопольская церковь в XIX веке. Опыт исторического исследования», т. 1. СПб., 1904 // ЖЗСДА за 1904/5 уч. г. (в извлечении). СПб., 1905. С. 145–149.

Отзыв (...) о занятиях профессорского стипендиата Ивана Карабинова, командированного в Русский Археологический институт в Константинополе // Там же. С. 217–218.

[Отзыв] о сочинении Балабанова Василия «Русское церковное пение в первой половине XIX века» // Там же. С. 319–320.

[Отзыв] о сочинении Емельянова Владимира «Христианские памятники древнего Херсониса» // Там же. С. 320.

[Отзыв] о сочинении Жекова Сгилиана «Древнейшие христианские памятники в Болгарии» // Там же. С. 321.

1906

Проект Устава Комитета по охранению церковной старины. [СПб., 1906]. 4 с.

Дата в конце текста: 1 ноября 1906.

Калачов Николай Васильевич // Православная богословская энциклопедия / Сост. под ред. H. Н. Глубоковского. СПб., 1906. Т. 7: Иоанн Скифопольский – Календарь. Стб. 869–870.

О богослужебном языке русской православной церкви // ЦВс. 1906. 13, 20, 27 апр. № 15, 16, 17. Стб. 461–464, 492–496, 529–531. ³⁶⁰

Критический отзыв на статью: священник А. Лиховицкий. О богослужебном языке русской православной церкви // Там же. 30 марта. № 13. Стб. 391–396. Полемика: священник А. Лиховицкий. О богослужебном языке русской православной церкви: (По поводу критики г. Н. Покровского) // Там же. 20, 27 июля, 3, 10, 17, 24 авг., № 29–34. Стб. 938–942, 976–979, 1008–1011, 1041–1043, 1073–1075, 1109–1112.

О богослужебном языке русской православной церкви: (По поводу рассуждений о. Лиховицкого) // Там же. 14 сент. № 37. Стб. 1196–1202.

Ответ на полемические возражения священника А. Лиховицкого.³⁶¹

В защиту археологии // Там же. 30 нояб. № 48. Стб. 1572–1576.

Желательная постановка церковной археологии в духовных академиях // ХЧ. 1906. Т. 221, ч. 1. Март. С. 333–349.

Выступление на заседании Совета СПбДА.

О мерах к сохранению памятников церковной старины // Там же. Апрель. С. 471–498.³⁶² Статья републикована: НИС. 1999. Вып. 7 (17). С. 267–286.

То же (отдельный оттиск). [СПб., 1906]. 28 с.

[Стенограмма речи при открытии заседания отдела «Областная история. Памятники церковной старины» на втором областном археологическом съезде] // Труды второго областного Тверского археологического съезда 1903 года 10–20 августа. Изд. Тверской ученой архивной комиссии. Тверь, 1906. С. XXXI–XXXII.

[Стенограмма речи об итогах второго областного археологического съезда] // Там же. С. LXXXIV.

[Фрагмент речи при открытии III областного археологического съезда во Владимире 20 июня 1906 г.] // Исторический вестник. 1906. Август. С. 564.

Фрагмент речи приведен в тексте статьи В. Рудакова «Третий областной историко-археологический съезд в губ. г. Владимире».

1907

Христианская археология, как самостоятельная наука в духовных академиях // ЦВс. 1907. 20, 27 сент., 4 окт. № 38–40. Стб. 1223–1227, 1260–1262, 1278–1281. ³⁶³      .

Необходимое разъяснение г-ну (П. К.) Симони по поводу 2-го иконописного подлинника Антониева Сийского монастыря // Странник. 1907. Т. 2. Декабрь. Отд. II. С. 718–724. ³⁶⁴

То же (отдельный оттиск). [СПб., 1907]. 7 с.

Новый храм Воскресения Христова на Екатерининском канале в С.-Петербурге // ЦВд. 1907. 18 авг. № 33. С. 1363–1369, фото на вклейке.

[Рец. на:] Известия Русского археологического института в Константинополе, т. X, [София – Мюнхен,] 1905 г. Материалы для болгарских древностей. Абоба-Плиска. С альбомом в 117 таблиц и 58 рисунками в тексте // Там же. 28 июля. № 30. С. 1249–1254.³⁶⁵

[Рец. на:] Лицевой иконописный подлинник. T. 1 : Иконография Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа. Издание Высочайше учрежденного комитета попечительства о русской иконописи. СПб., 1905 // Там же. 4 авг. № 31. С. 1300–1302.

[Рец. на:] И. А. Вахромеев. Церковь во имя св. пророка Илии в г. Ярославле. Ярославль, 1906 // Там же. 1 сент. № 35. С. 1520.

[Рец. на:] Η. П. Лихачев. Материалы для истории русского иконописания: Атлас снимков (СПб., 1906, т. I–II) // ХЧ. 1907. Ноябрь. С. 658–678.³⁶⁶

[Библиографическая заметка:] Ф. И. Успенский. Константинопольский Серальский кодекс Восьмикнижия. С альбомом из 47 таблиц и с 6 таблицами в тексте (Известия Русского археол(огического) инст(итута) в К(онстантино)поле, т. XII. София – Мюнхен, 1907, [с. 1–255, 6 табл, в тексте + альбом из 48 фототипии, табл.]) // ЦВс. 1907. 8 нояб. № 45. Стб. 1450–1453.³⁶⁷

[Заявление о необходимости издания памятников художественной старины из церковно-археологической коллекции СПбДА] // ЖЗСДА за 1906/07 уч. г. (в извлечении). СПб., 1907. С. 65–66.

Сделано на заседании Совета СПбДА в 1907 г.

[Записка об открытии в Академии особой кафедры церковной археологии] // Там же. С. 219–220.

Представлена на заседании Совета СПбДА в 1907 г.

[Отзыв о] сочинении Васильевского Вениамина «Гармоническое пение в православной восточной церкви» // Там же. 1907. С. 272–273.

1908

Губернские ученые архивные комиссии. СПб., 1908. 24 с.³⁶⁸

Перепечатано без изменений в 1909 г.

[Редакция издания:] 1878–1903. Императорский Археологический Институт в С.-Петербурге. Речи, адресы и приветствия по случаю двадцатипятилетия и тридцатилетия Института. 1878–1908. СПб., 1908. 119 с.

[Вступительная статья] // Там же. С. 3–4.

Заметка о праздновании 25-летия института 15 января 1903 г.

Подпись: Η. П.

С.-Петербургский Археологический институт: 1878–1903 г. // Там же. С. 7–18.

Без подписи.

Тридцатилетняя годовщина Императорского Археологического института // Там же. С. 59–70. Памяти † Александра Матвеевича Правдина // ЦВс. 1908. 10 янв. № 2. Стб. 60–62.

Археологические раскопки на месте Десятинной церкви в Киеве // Там же. 28 авг. № 35. Стб. 1087– 1089.

[Речь при открытии заседаний Отделения церковных древностей] // Труды XIII АС в Екатеринославе: 1905. М., 1908. Т. 2. Протоколы. С. 194–195.

[Рец. на:] Голубцов А.(П.) Соборные чиновники и особенности службы по ним. М., 1907 // ЦВд. 1908. № 4. С. 193–197.

[Рец. на:] Известия русского археологического института в Константинополе, т. XI. София, 1906 г. Кахриэ-Джами. История монастыря Хоры. Архитектура мечети. Мозаики нарфиков. Ф. И. Шмита. С альбомом в 92 таблицы // Там же. 2 февр. № 5. С. 245–249.³⁶⁹

[Отзыв] о сочинении студента священника Алексея Каменского «Значение Студийского монастыря в истории православного богослужения"//ЖЗСДА за 1894/95 уч. г. (в извлечении). СПб., 1908. С. 145–146.

1909

Церковно-археологический музей С.-Петербургской Духовной академии: 1879–1909. СПб., 1909. IV, 151 с., 97 табл.

Рецензии: [Б. п.] // ЦВс. 1909. 29 сент. № 39. Стб. 1221–1223; Н. Петров // Труды Киевской Духовной академии. 1910. T. 1. С. 127–145; И. Е. Евсеев // ЖЗСДА за 1909/10 уч. г. (в извлечении). СПб., 1910. С. 254–266.      ’

Памятники церковной старины в Костроме // ВАИ. 1909. Вып. 19. С. 1–58.

То же (отдельное издание). СПб., 1909. VI, 58 с. + 32 фототип. табл.

Рецензия: R. (А. С. Родосский) // ЦВс. 1909. 30 июля. № 31. Стб. 962–964.

[Автобиография и список научных трудов] // XXXV: Профессор Николай Васильевич Покровский: директор Имп. Археологического института. 1874–1909. Краткий очерк ученой деятельности. СПб., 1909. С. 1–32.

Тридцатилетняя годовщина Императорского Археологического института // ВАИ. 1909. Вып. 18. Отд. 1. С. 15–26.

Губернские ученые архивные комиссии // Там же. Отд. 2. С. 27–48.

Перепечатан текст брошюры, изданной в 1908 г.

[Приветственная речь при открытии III областного археологического съезда 20 июня 1906 г.] // Труды третьего областного историко-археологического съезда, бывшего в г. г. Владимире 20–26 июня 1906 г. Владимир, 1909. С. 27–32.

[Стенограмма речи при закрытии съезда 26 июня 1906 г.] // Там же. С. 83–87.

Адрес от членов съезда Организационному комитету по устройству съезда // Там же. С. 93–94.

Текст датирован 26 июня 1906 г.

[Стенограмма:] Речь проф. Н. В. Покровского после отпевания Е. И. Ловягина в академической церкви // ЦВс. 1909. 9 апр. № 15. Стб. 456–457.

Речь произнесена в церкви СПбДА в апреле 1909 г.

Четвертый областной археологический съезд в Костроме // Там же. 23, 30 июля. № 30, 31. Стб. 913–916, 967–968.

Церковная археология в С.-Петербургской Духовной академии // Там же. 10 дек. № 50–51. Стб. 1591––1593.

Подпись: Η. П.

Отзыв (...) о представленной на соискание степени доктора богословия книге экстраординарного профессора Академии протоиерея М. И. Орлова под заглавием «Литургия св. Василия Великого: Вводные сведения. I. Греческий и славянский тексты. II. Заамвонные молитвы. III. Особенности литургии св. Иоанна Златоуста. С изображением св. Василия и четырьмя снимками с рукописей. Первое критическое издание». СПб., 1909 // ЖЗСДА за 1908/09 уч. г. (в извлечении). СПб., 1909. С. 163–174.

Отзыв оглашен на заседании Совета СПбДА в 1908 г.³⁷⁰

Отзыв (...) о представленном на соискание одной из академических премий сочинении э. о. проф. прот. М. И. Орлова «Литургия Св. Василия Великого. Критическое издание» // Там же. С. 208.

Отзыв оглашен на заседании Совета СПбДА 19 декабря 1908 г.

[Отзыв] о сочинении студента Свечникова Вениамина «Русское церковное искусство в XVI–XVII веках» // Там же. С. 403–404.

1910

Очерки памятников христианского искусства и иконографии. 3-е изд., испр. СПб., 1910. XV, 450 с., 236 ил. в тексте.

Перепечатано в сокращении под заглавием «Памятники христианского искусства и иконографии» в изд.: Покровский Н. В. Очерки памятников христианского искусства. СПб., 1999. С. 11–330.

Памятники христианской архитектуры, особенно русские. [3-е изд.] СПб., 1910. 89 с.

Перепечатано в сокращении под заглавием «Памятники христианской архитектуры» в изд.: Покровский Н. В. Очерки памятников христианского искусства. СПб., 1999. С. 331–412.

Репринт: М., 2000. 96 с.

Конспективное изложение чтений по христианской археологии (2–6 сентября 1909 г.) // Конспекты лекций по истории и древностям Великого Новгорода, читанных в 1909 году в Новгородском обществе любителей древности гг. лекторами Имп. Археологического института. Новгород, 1910. Вып. 2. С. 69–100.

Перепечатано в 1916 г.

[Библиографическая заметка:] Казанский сборник статей архиепископа Никанора (Каменского). Издание церковного историко-археологического общества в Казани. Казань, 1909 // ЦВс. 1910. 28 янв. № 4. Стб. 116–117.

Подпись: Η. П.

Представление (о ревизии Церковно-археологического музея СП6ДА) // ЖЗСДА за 1909/10 уч. г. (в извлечении). СПб., 1910. С. 68–70.

Отзыв (...) о сочинении протоиерея Сергия (В.) Петровского «Одесский Преображенский, ныне кафедральный собор. К столетию со дня его освящения 14 ноября 1795 г. – 25 мая 1808 г. – 25 мая 1908 г. Историческое описание и биографии по вновь изданным документам, сообщенным А. М. Гамовым. Издание с 25 фотографиями, с 25 цинкографическими изображениями в тексте и 61 приложением». Одесса, 1908 // Там же. С. 193–197.

Отзыв (...) о сочинении священника Д. Ф. Стефановича «Стоглав: его происхождение, состав и значение в истории древнерусского церковного права и богослужения» // Там же. С. 312–318.³⁷¹

Отзыв (...) о представленном на соискание степени магистра богословия сочинении (...) И. А. Карабинова (…) «Постная триодь. Исторический обзор ее плана, состава, редакций и славянских переводов», СПб., 1910 // Там же. С. 334–340.

[Отзыв] о сочин(ении) студ(ента) Дмитриева Ивана (...) «Московский первоклассный Новоспасский Ставропигиальный монастырь в его прошлом и настоящем. Историко-археологический очерк» // Там же. С. 466–467.

[Отзыв] о соч(инении) студ(ента) Магдалинского Платона (...) «Лицевые рукописи библиотек Софийской и Кирилло-Белозерской (особенно Годуновская лицевая псалтирь)» // Там же. С. 515–516. [Отзыв] о соч(инении) студ(ента) Органова Павла (...) «Нотные церковные рукописи XVII–XVIII в., хранящиеся в библиотеке СПб. Духовной академии» // Там же. С. 568.

[Отзыв] о соч(инении) студ(ента) Ростова Николая «Новгородский Антониев монастырь и его древности» // Там же. С. 631–632.

[Отзыв] о соч(инении) студента Скоропостижного Степана (...) «Чины погребения» // Там же. С. 639– 640.

1911

Иерусалимы или Сионы Софийской ризницы в Новгороде // ВАИ. 1911. Вып. 21. С. 1–70 + II фототип. табл.

В сокращении исследование было представлено в качестве доклада на первом заседании XV АС в Новгороде 23 июля 1911 г., вызвав прения участников съезда (отзыв проф. А. А. Павловского и др.).

По поводу иконы св. Димитрия Солунского // Там же. С. 124–129.

[Предисловие и публикация:] Опись отправленным в 1785-м году в Москву в Московскую Св. Правительствующего Синода Контору из Кириллова Белозерского монастыря ризничным украшенным разными драгоценными каменьями и жемчугом вещам // Там же. Отд. 2. С. 61–88 (предисл.), 89–248 (текст).

Подпись в оглавлении.

План работ ХIѴ Археологического съезда // Труды XIV АС в Чернигове: 1908. Μ., 1911. Т. 3. Протоколы. Приложение 4. С. 14–15.

Предложен на 4-м заседании Московского Предварительного комитета по подготовке XIV АС 9 февраля 1906 г.

[Речь при открытии заседания Отделения церковных древностей] // Там же. Протоколы. С. 59–60.

Отзывы о конкурсном сочинении под девизом «Старина»: [Отзыв о сочинении М. В. Красовского «Очерк истории Московского периода древнерусского церковного зодчества (от основания Москвы до конца первой четверти XVIII века)]» // Древности. Труды МАО. М., 1911. Т. 23, вып. 1. С. 113–117.

[Библиографическая заметка.] Прот. А. П. Мальцев. Берлинский братский временник. Православные церкви и русские учреждения за границею (Австро-Венгрия, Германия и Швеция), с 76 рисунками. Берлин, 1911 // ЦВс. 1911. 27 янв. № 4. Стб. 122–124.

Подпись: Η. П.

[Библиографическая заметка:] Ан. А. Титов. Ростов Великий в его церковно-археологических памятниках. М., 1911 // Там же. 7 апр. № 14–15. Стб. 459–461.

Подпись: Н. П.

Юбилей прот. А. П. Мальцева // Там же. 25 авг. № 34. Стб. 1066–1067.

Подпись: Η. П.

Отзыв (...) о сочинении доцента СПб. Дух. академии И. А. Карабинова «Постная Триодь», представленном на соискание премии имени Высокопреосв(ященного) митрополита Григория // ЖЗСДА за 1910/11 уч. г. (в извлечении). СПб., 1911. С. 171–175.

[Отзыв] о сочин(ении) студента Баталина Петра «Чин освящения храма» // Там же. С. 359.

[Отзыв] о курсовом сочинении студента IV курса священника Михаила Князевского «Богослужение Галликанской церкви» // Там же. С. 411–412.

[Отзыв] о курсовом сочинении студента IV курса Рутковского Александра «Следованная псалтирь» // Там же. С. 502.

[Отзыв] о курсовом сочинении студента IV курса священника Владимира Рыбакова «Св. Иосиф Песнописец» // Там же. С. 505.

1912

Выставка иконописи при съезде художников в Императорской Академии художеств // ЦВс. 1912. 2 февр. № 5. Стб. 148–150.

Подпись: Η. П.

[Заявление о замещении кафедры церковной археологии в СПбДА] // ЖЗСДА за 1911/12 уч. г. (в извлечении). СПб., 1912. С. 42–43.

[Доклад о желательности командирования за границу с ученой целью и. д. доцента Н. В. Малицкого] // Там же. С. 139–142.

[Отзыв] о сочинении студента Василия Никифорова (...) «Новгородский и С.-Петербургский митрополит Григорий и его заслуги для духовного просвещения» // ЖЗСДА за 1911/12 уч. г. (в извлечении). СПб., 1912. С. 323.

[Отзыв] о кандидатском сочинении студента Евсевия Николадзе (...) «Церковные соборы в Грузии до XVIII века. Исторический очерк» // Там же. С. 327.

Древняя Софийская ризница в Новгороде. [T.] 1. М., [1912]. XII, 214 с., XXIII фототип. табл., 35 снимков в тексте.

В приложении на с. 125–214 опубликована «Опись церковного имущества Софийского собора 1751 г., составленная Софийским протопопом Дометием Феофилактовым».

1913

Древняя Софийская ризница в Новгороде. [Т.] 2. СПб., 1913. [6], 35 с., XVII фототип. табл., 6 рис. и снимков в тексте.

Новое церковное искусство и церковная старина // Светильник: Религиозное искусство в прошлом и настоящем. М., 1913. № 1. С. 10–20.

Перепечатано в изд.: Богословие образа. Иконы и иконописцы: Антология. М., 2002. С. 263–274. Из поездки в Италию // Там же. № 4–5. С. 3–15, 3 фототип. табл, в тексте + 17 л. (36 рис. на фототип. табл. I–XVII) + 1 л. (литогр. табл.).

Феодоровская чудотворная икона Богоматери // Летописный и Лицевой изборник Дома Романовых: Юбилейное издание в ознаменование 300-летия Царствования а?г_-а?г_ М.: Изд. С. С. Ермолаева, [1913]. Вып. а. С. 17–26, in fol.

Перепечатано в изд.: Богословие образа. Иконы и иконописцы: Антология. М., 2002. С. 357–365. Костромской Ипатьевский монастырь: Колыбель Царствующего Дома // Там же. С. 47–68, in fol.

В тексте воспроизведены рисунки H. Н. Хохрякова.

Предисловие // ССС. Юбилейный сборник Императорского С.-Петербургского Археологического института: 1613–1913. СПб., 1913. С. V–VIII.

[Отзыв] о сочинении Алентова Виталия (иером. Венедикта) «Чин таинства Елеосвящения. Историко-археологический очерк» // ЖЗСДА за 1912/13 уч. г. (в извлечении). СПб., 1913. С. 286.

[Отзыв] о сочинении студента Дюкова Александра «Макариевский Колязин монастырь и его древности» // Там же. С. 315–316.

[Отзыв] о конкурсном сочинении Протопопова Димитрия «Нилова пустынь: ея история и древности» // Там же. С. 412.

[Отзыв] о конкурсном сочинении Троицкого Димитрия «Происхождение и состав русского иконописного подлинника» // Там же. С. 471–472.

1913

Древняя ризница Софийского новгородского собора // Труды XV АС в Новгороде: 1911. Μ., 1914. T. 1. С. XI–XVIII, 1–124, XXIII фототип. табл., 35 снимков в тексте.

Древняя Софийская ризница в Новгороде // ВАИ. 1914. Вып. 22. С. 1–35.

К иконографии Богоматери: (Miniature delle omilie di Giacomo monaco. Cod. vatic, gr. 1162. Con breve prefazione di C. Stornajolo. Roma, Danesi edit., 1910) // Светильник. 1914. № 1. C. 3–18, 2 рис. в тексте + 1 л. (литогр. табл.) + 12 л. (37 рис. на фототип. табл. I–XII).

Статья перепечатана в «Журнале Московской патриархии» (1993. № 8. С. 38–47) без указания места и времени первой публикации, с сокращениями текста, примечаний, иллюстраций под измененным заглавием («Миниатюры Коккиновафского кодекса. К иконографии Богоматери»).

Заметки о памятниках псковской церковной старины // Светильник. 1914. № 5–6. С. 5–41, 1 фототип. в тексте + 23 л. (43 рис. на фототип. табл. I–XXIII).

Дата в конце текста: 26 мая 1914г.

То же (отдельное издание). М., 1914. 37 с. + XXIII фототип. табл.

[Реферат доклада «Реликварий или мощехранительница ризницы Новгородского Софийского собора"] // Труды XV АС в Новгороде: 1911. М., 1914. T. 1. Протоколы. С. 171–172.

Доклад сделан на заседании XV АС 2 августа 1911 г.

[Стенограмма речи на открытии заседания отделения церковных древностей] // Там же. Протоколы. С. 73–74.

[Стенограмма приветственной речи председателя съезда] // Труды IV областного историко-археологического съезда в гор. Костроме в июне 1909 г. Кострома, 1914. С. VIII–IX.

Речь произнесена на собрании участников и гостей накануне открытия съезда 21 июня 1909 г.

Посвящена вопросам охраны памятников старины.

[Изложение предварительного сообщения о костромских древностях, их числе, местонахождении и характере] // Там же. С. XV–XIX.

Сообщение сделано на заседании съезда 22 июня 1909 г.

[Конспект реферата о собрании древностей Ипатьевского монастыря] // Там же. С. XIX–XX.

Реферат (лекция) прочитан в ходе экскурсии участников и гостей съезда под руководством Н. В. Покровского по Ипатьевскому монастырю 22 июня 1909 г.

[Изложение объяснений относительно достопримечательностей Воскресенской на Нижней Дебре церкви] // Там же. С. LXII–LXVI1.

Объяснения делались в ходе осмотра церкви 26 июня 1909 г.

[Стенограмма речи председателя на закрытом заседании представителей и членов губернских ученых архивных комиссий] // Там же. С. ХС–ХСІІ.

Речь произнесена на заседании 28 июня 1909 г.

[Стенограмма обращения (слово в память Н. Н. Селифонтова) и отчетной речи председателя на заключительном заседании съезда] // Там же. С. ХСѴIII–СIII.

Произнесено на заседании 29 июня 1909 г.

[Рец. на:] Η. П. Лихачев. Историческое значение итало-греческой иконописи. Изображение Богоматери в произведениях итало-греческих иконописцев и их влияние на композиции некоторых прославленных русских икон (СПб., 1911) // Древности: Труды МАО. М., 1914. Т. 24. С. 217–232.

То же (отдельный оттиск). М., 1914. 16 с.

1915

Откровение Стефана // ЦВс. 1915. 23 апр. № 16. Стб. 474–477.

Заметка посвящена докладу С. О. Долгова «Откровение первомученика Стефана», сделанному в славянской комиссии МАО.

Подпись: Η. П.

Отзыв (...) о сочинении Д. Н. Бережкова «О храмах Владимиро-Суздальского княжества (XII–XIII в.)». Труды Владимирской ученой архивной комиссии, кн. 5 // Протоколы общих собраний Императорского Русского археологического общества за 1899–1908 годы. Пг., 1915. С. 222–223.

Отзыв опубликован в приложении к протоколу общего собрания РАО от 10 мая 1905 г.

Отзыв (...) о сочинении И. А. Вахромеева «Церковь во имя св. и славнаго пророка Божия Илии в г. Ярославле», Ярославль, 1906 // Там же. С. 361–364.

Приложение 2 к протоколу общего собрания РАО 29 марта 1908 г.

1916

Церковная археология в связи с историей христианского искусства. Пг, 1916. XV, 226 с., 417 ил.

Отзыв: П(ротопопов Б. И ) // Светильник. 1915. № 9–12. С. 107–108.

[Отзыв] о сочинении студента Ивана Вершинского (...) «Новоторжский Борисоглебский монастырь и его древности» // ЖЗСДА за 1913/14 уч. г. (в извлечении). СПб., 1916. С. 430–431

[Отзыв] о курсовом сочинении студента Холмогорова Ивана «Чин епископского совершения литургии на Руси до патриарха Никона» // Там же. С. 583.

Доклад (...) по вопросу об учреждении в г. Москве особого русского церковного древлехранилища // ЖЗСДА за 1914/15 уч. г. СПб., 1916. С. 192–195.

XXXV. Профессор Николай Васильевич Покровский, директор Имп. Археологического института. 1874–1909: Краткий очерк ученой деятельности. СПб., 1909. 116 с.

[Лопухин А. П.] ХХѴ-летие учено-академической деятельности проф. Н. В. Покровского // ЦВс. 1899.

23 сент. № 38. Стб. 1344–1347.

То же (отдельный оттиск).³⁷²

[Т.] К ХХѴ-ти-летнему юбилею инспектора профессора спб. духовной академии Н. В. Покровского // ЦВс. 1899. 23, 30 сент. № 38, 39. Стб. 1364–1365, 1382–1387.

[Б. п.] Профессор Н. В. Покровский // ЦВс. 1909. 29 сент. № 39. Стб. 1218–1221.

[Кузьменко Д. П.\ Народное образование в России в царствование Дома Романовых (1613–1913). Приложение: Биографии: Н. В. Покровский // Россия в ее прошлом и настоящем. М., [1913.] [Раздел] IX. [1 с., без паг.]

[Б. п.] † Профессор Н. В. Покровский // ХЧ. 1917. Т. 247, Январь – февраль. С. 121–122.

Малицкий Н. Проф. Н. В. Покровский и его научные заслуги // Там же. Март – июнь. С. 217–237.

Малицкий Н. В. Ученые труды † проф. Н. В. Покровского и их значение для науки христианской археологии // ВАИ. 1918. Вып. 23. С. VII–XIX.

Розанов С. Памяти Н. В. Покровского // Там же. С. V–VI.

ЖЗСДА [за 1874 уч. г.]. 1874. С. 23.

ЖЗСДА за 1874 уч. г. 1875. С. 181–184.

ЖЗСДА за 1876/7 уч. г. 1877. С. 119–130, 270–271.

ЖЗСДА за 1877/8 уч. г. 1878. С. 15–18, 163–164, 180–200.

ЖЗСДА за 1878/9 уч. г. 1879. С. 173.

ЖЗСДА за 1879/80 уч. г. 1880. С. 64, 77–79, 118–120, 145–147, 187–188, 242–243.

ЖЗСДА за 1881/2 уч. г. 1882. С. 93–94.

ЖЗСДА за 1885/6 уч. г. 1888. С. 84, 105, 112.

ЖЗСДА за 1888/9 уч. г. 1894. С. 158, 166.

ЖЗСДА за 1890/91 уч. г. 1896. С. 62, 124–138.

ЖЗСДА за 1891/92 уч. г. 1896. С. 94, 152–153.

ЖЗСДА за 1893/94 уч. г. 1894. С. 135–136, 185.

ЖЗСДА за 1894–1895 уч. г. (в извлечении). 1908. С. 16, 50–51, 67.

ЖЗСДА за 1895/96 уч. г. 1900. С. 37, 47, 281–282.

ЖЗСДА за 1896/97 уч. г. 1897 (на обл.: 1898). С. 115, 169.

ЖЗСДА за 1897/98 уч. г. 1899. С. 66, 140–141, 151–152, 158, 162 и по указателю.

ЖЗСДА за 1898–1899 уч. г. (в извлечении). 1905. С. 28, 37, 87, 103, 111, 144.

ЖЗСДА за 1899–1900 уч. г. (в извлечении). 1902. С. 74–75, 93, 159.

ЖЗСДА за 1900–1901 уч. г. (в извлечении). 1901. С. 49, 111.

ЖЗСДА за 1901/02 уч. г. (в извлечении). 1902. С. 288–289, 342–343.

ЖЗСДА за 1904/05 уч. г. (в извлечении). 1905. С. 132, 260.

ЖЗСДА за 1905–1906 уч. г. (в извлечении). 1906. С. 236.

ЖЗСДА за 1908–1909 уч. г. (в извлечении). 1909. С. 63, 140, 281–282, 335–336.

История Императорского Русского археологического общества за первое пятидесятилетие его существования: 1846–1896 / Сост. Н. И. Веселовский. СПб., 1900. С. 92, 136, 139, 161, 201–202, 206, 241, 290, 357, 358, 438.

Протоколы общих собраний Императорского Русского археологического общества за 1899–1908 годы. Пг., 1915. С. 3, 6, 11, 12, 22, 27, 36, 39, 50, 53, 54, 59, 61, 67, 71, 79, 80, 90, 92–93, 98, 100, 102, 107, 109, 112, 126, 130, 132, 135–136, 140, 143, 157, 159, 164, 166, 174–175, 183, 189, 190, 203, 205, 209–211, 215, 218, 222–224, 232, 237, 245–246, 308, 346, 355, 361–364, 394.

Состав Императорского Русского археологического общества на 1 апреля 1908 года. [СПб., 1908]. С. 7. Состав Императорского Русского археологического общества на 1 апреля 1913 года. [СПб., 1913]. С. 2. Личный состав Имп. Археологической комиссии. СПб., 1913. С. 3.

Императорское Московское археологическое общество в первое пятидесятилетие его существования (1864–1914). М» 1915. Т. 2. С. 276–278.

1878–1903. Императорский археологический институт в С.-Петербурге. Речи, адресы и приветствия по случаю двадцатипятилетия и тридцатилетия Института. 1878–1908. СПб., 1908. С. 95–118 и др.

Яковлев П. С. Памятная книжка Имп. археологического института в С.-Петербурге. 1878–1911 гг. СПб., 1911. С. 14–15, 18, 31, 33.

Мейчик Д., Зарницкий Я. Торжественный Акт в Археологическом институте и первый выпуск его слушателей // САИ. 1880. Кн. 4. Отд-ние 1. С. 5, 9, 12.

[МейчикД.] Вечерние чтения и беседы в Археологическом институте // Там же. Кн. 3. Отд-ние 3. С. 56–58.

[Б. п.] Археологическая экскурсия в Новгород студентов С.-Петербургской Духовной академии // ЦВд. 1895. 5 авг. № 31. С. 1066–1073.

В конце текста помещена ссылка на указанную выше статью в «Церковном вестнике», откуда она с сокращениями перепечатана в «Церковных ведомостях». Выдержка из статьи со ссылкой на «Церковные ведомости» в свою очередь перепечатана также в «Археологических известиях и заметках» (1895. Т. 3, № 11. С. 372).

[Б. п.] Археологическая экскурсия в Новгород студентов СПб. Дух. академии // АИЗ. 1895. Т. 3. № 11. С. 372.

Студент. Археологическая экскурсия в Новгород студентов С.-Петербургской Духовной академии // ЦВс. 1895. 6, 13, 20 июля. № 27–29. Стб. 857–860, 889–892, 920–925.

Апраксин П., граф. К 25-летию основания Императорского Общества любителей древней письменности // Русский вестник. 1903. Т. 284. Апрель. С. 773.

Оглоблин H. Н. Из воспоминаний слушателя Археологического института 1-го выпуска (1878–1880 гг.) // ВАИ. 1903. Вып. 15. С. 371–432.

Николай Николаевич Оглоблин (род. 1852), археограф, путешественник, мемуарист, многолетний сотрудник журналов «Исторический вестник» и «Русское судоходство».

Лебедев В. А. Из жизни Федора Ивановича Буслаева // Русская старина. 1908. № 1. С. 68.

Корсаков Д. Четвертый областной историко-археологический съезд в г. Костроме с 20-го по 30-е июня 1909 года // ЖМНП. Нов. сер. 1910. Ч. 26. № 3. Современная летопись. С. 24.

Жебелев С. А. Археологические съезды областные // Новый энциклопедический словарь / Изд. Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон. Пб., [1911]. Стб. 857–858.

Драницын К. П. Историческая записка о Новгородском музее древностей (3 ноября 1917) // НИС. СПб., 1999. [Сб.] 7 (17). С. 356.

В составе публикации Г. К. Маркиной «Новгородский музей древностей в свидетельствах современников (1865–1918 гг.)».

Бенешевич В. Н. Скорбная летопись // РИЖ. 1921. Кн. 7. С. 247.

Голубинский Е. Е. Воспоминания. Кострома, 1923.

То же (в сокращении): Полунов А. Ю., Соловьев И. В. Жизнь и труды академика Е. Е. Голубинского. М., 1998. С. 234–235.

Сведения о представлении Н. В. Покровским книги Е. Е. Голубинского «К нашей полемике со старообрядцами» в петербургскую цензуру и несостоявшейся попытке преодолеть цензурный запрет; письмо Покровского Голубинскому от 17 января 1898 г. Автобиография Е. Е. Голубинского и его воспоминания, записанные С. И. Смирновым и частично опубликованные последним в московском сборнике «У Троицы в Академии» в 1914 г., а затем полностью напечатанные Вас. Смирновым в 1923 г. в Костроме; текст последнего издания перепечатан Полуновым и Соловьевым «с небольшими сокращениями».

Сокол В. П. Иконографический и живописно-формальный метод изучения русской иконописи // Известия Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете. Казань, 1923. Т. 32, вып. 2. С. 187–203.

Кызласова И. Л. История изучения византийского и древнерусского искусства в России (Ф. И. Буслаев, Η. П. Кондаков: методы, идеи, теории). М., 1985. По указателю.

Вздорнов Г. И. История открытия и изучения русской средневековой живописи: XIX век. М., 1986. По указателю.

Иннокентий (Павлов), иером. Санкт-Петербургская Духовная академия как церковно-историческая школа // Богословские труды: Сборник, посвященный 175-летию Ленинградской Духовной академии. М., 1986. С. 238, 264.

Кызласова И. Л. Письма Н. В. Покровского к Ф. И. Буслаеву // АЕ за 1985 г. Μ., 1986. С. 306–311.

Лихачева Л. Д. Из истории отдела древнерусского искусства Русского музея // Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник. 1988. М., 1989. С. 298–299.

Мусин А. Е. К вопросу о перспективах изучения русской церковной культуры в российской археологии // Археологические вести. 1993. № 2. С. 147–150.

Антонов В, В., Кобак А. В. Святыни Санкт-Петербурга: Историко-церковная энциклопедия: В 3 т. СПб., 1994. T. 1. С. 90.

Талалай М. Г. Русская церковь во Флоренции как петербургский памятник // Невский архив: Историко-краеведческий сборник. М.; СПб., 1995. [Вып.] 2. С. 450.

Королев А. Е. Псковская краевая археология в XIX – начале XX вв. // Традиции российской археологии: материалы методологического семинара ИИМК РАН. СПб., 1996. С. 81.

Рябинин Е. А. Российское краеведение и российская археология (на примере научных обществ Костромской губернии) // Там же. С. 72–73.

Савельев Ю. P. O методе церковной археологии в исследовании древнерусской архитектуры: И. Д. Мансветов и Н. Ф. Красносельцев // Петербургские чтения 96: Материалы Энциклопедической библиотеки «Санкт-Петербург-2003». СПб., 1996. С. 349–353.

Ферапонтовский сборник. [Вып.] 4: Письма И. И. Бриллиантова к А. И. Бриллиантову: 1894–1929 / Сост. М. Н. Шаромазов и М. А. Алексеева; Под ред. Г. И. Вздорнова. М., 1997. По указателю.

Ашешова А. Н. Рукописное наследие Н. В. Покровского в Отделе рукописей и редких книг Российской Национальной библиотеки // ЦА. 1998. Вып. 4. С. 19–24.

Белова Н. А. Н. В. Покровский и Императорская Археологическая комиссия (по документам Рукописного архива ИИМК РАН) // Там же. С. 46–49.

Бовкало А. А. Н. В. Покровский – инспектор Санкт-Петербургской Духовной академии // Там же. С. 52–59.

Бутова Р. Б. Н. В. Покровский и его роль в возникновении церковно-археологических музеев // Там же. С. 63–65.

Жервэ Н. Н. Н. В. Покровский и XV Археологический съезд // Там же. С. 107–108.

Залесская В. H. Н. В. Покровский о принципах чтения греческих криптограмм // Там же. С. 108–110.

Савельев Ю. Р. Роль церковной археологии и литургики в архитектурной медиевистике второй половины XIX – начала XX вв. // Там же. С. 275.

Щенникова Л. А. Книга Н. В. Покровского «Евангелие в памятниках иконографии, преимущественно византийских и русских» // Там же. С. 333–336.

А. Г. Т. Материалы к библиографии Н. В. Покровского // Там же. С. 351–369.

Жервэ H. H. Н. В. Покровский и новгородские древности // София. 1998. № 4. С. 24–25.

Мусин А., диакон. Церковно-археологическая конференция, посвященная 150-летию Н. В. Покровского (1848–1917) // София. 1998. № 4. С. 21–24.

Алексеев А. А. Николай Васильевич Покровский – доктор церковной истории // Покровский Н. В. Очерки памятников христианского искусства. СПб., 1999. С. 3–10.

Кызласова И. Л. Очерки истории изучения византийского и древнерусского искусства: (по материалам архивов). М., 1999. С. 5–7, примеч. 32–44.

Мусин А. Е. 150 лет со дня рождения Н. В. Покровского // НИС. 1999. Вып. 7 (17). С. 262–266.

Щукина Е. С. Две редкие медали памяти русских археологов в собрании Эрмитажа // Эрмитажные чтения памяти Б. Б. Пиотровского (14.II.1908–15.Х.1990): Тезисы докладов. СПб., 1999. С. 79.

О памятной медали в честь 35-летия научной деятельности Покровского, отчеканенной по заказу СПбАИ в 1913 г. на Петербургском монетном дворе (медальер М. А. Скудное) в трех металлах – золоте, серебре и бронзе.

Кызласова И. Л. Историк православного искусства Александр Иванович Кирпичников // Искусство христианского мира: Сб. статей. М., 2000. Вып. 4. С. 316–317, 324, примеч. 32–44.

Пивоварова Н. В. К истории организации церковно-археологических музеев: из переписки А. П. Голубцова и Н. В. Покровского // II Международная конференция Троице-Сергиева Лавра в истории, культуре и духовной жизни России: 4–6 октября 2000 г., Сергиев Посад: Тезисы докладов. Сергиев Посад, 2000. С. 44–45.

Пивоварова Н. В. Церковно-археологический музей Санкт-Петербургской Духовной академии // Судьбы музейных коллекций: Материалы VI Царскосельской научной конференции. СПб., 2000. С. 70–76.

Вздорнов Г. О Николае Васильевиче Покровском и его книге «Евангелие в памятниках иконографии» // Покровский Н. В. Евангелие в памятниках иконографии преимущественно византийских и русских. М., 2001. С. 5–10.

Пивоварова Н. В. Музей Санкт-Петербургской Духовной академии: из истории спасения музейных коллекций в 1919–1922 годах // Судьбы музейных коллекций: Материалы VII Царскосельской научной конференции. СПб., 2001. С. 123–127.

Савельев Ю. Р. Петербургские историки древнерусского зодчества // Зодчий. 2002. № 2 (6). С. 82–83.

А. Г. Т., Н. В. П.

(по архивным материалам)

Т. А. Богданова

Уроженец Вологодской губ. – края, прозванного Северной Фиваидой и давшего много прославленных имен, Николай Никанорович Глубоковский (1863–1937), по признанию многих, был первым среди православных богословов своего времени, являясь не только гордостью русской богословской науки, но ученым мирового уровня. Член-корреспондент Императорской Академии наук, заслуженный ординарный профессор Петроградской Духовной академии, доктор богословия, историк церкви, библеист, экзегет, филолог, духовный писатель и публицист, видный церковно-общественный деятель, почетный член Киевской, Казанской и Московской Духовных академий, Московского и Петроградского археологических институтов, действительный член Палестинского общества и многих других научных обществ и братств. Во второй половине своей жизни, прошедшей в эмиграции, Глубоковский состоял профессором Пражского университета и членом Учебной коллегии по обеспечению образования русских студентов (с октября 1921 г. до марта 1922 г.), затем профессором Белградского университета (с марта 1922 г. до мая 1923 г.) и, наконец, одним из создателей и профессором богословского факультета Софийского университета. Неоднократно читал лекции в Богословском институте в Париже и являлся активным деятелем Российского студенческого христианского движения.³⁷³ Статьи и выступления Глубоковского, в которых была «прямо и косвенно в значительной мере разработана научная и вместе совершенно христианская почва для соединения церквей», сыграли заметную роль в процессе междухристианского сближения церквей.³⁷⁴ Единственный из русских профессоров, он был приглашен Кентерберийским Синодом на лондонское торжество по случаю 1500-летия Первого Вселенского собора.³⁷⁵ 35-летие научной деятельности H. Н. Глубоковского отмечалось 14 июня 1925 г. в Софии не просто как академический акт, но как национальный праздник русской культуры. «Это не только торжество православной богословской науки или даже Православной церкви, – говорил протопресвитер Георгий Шавельский, его ученик по СПбДА, – это торжество вообще науки и христианской культуры, ныне чувствующих особый человеческий талант, способный с равным успехом как опускаться до глубин веков христианской истории, так и подыматься до небесных высот богословско-философского умозрения, чтобы тем и другим способствовать разрешению труднейших проблем человеческого духа и устроению жизни... Воплощая в себе силу и мощь русской научной мысли, как и русского широкого сердца, H. Н. Глубоковский предстоит на юбилее своем как символ бывшей и будущей России. Не только его, но и их мы сегодня чествуем».³⁷⁶

Зарубежные ученые особую заслугу Глубоковского видели в том, что он сумел установить «живую связь» русской богословской науки с западным ученым миром.³⁷⁷ Глубоковский являлся почетным членом ряда заграничных академий.

В числе учеников Глубоковского, составлявших, по его признанию, «единственную честь и главную славу», рассеянных не только по России, но по всему свету до Китая и Японии включительно, были многие будущие иерархи Русской Православной церкви и поместных церквей, в числе последних архиепископ Афин и всей Греции Хрисостом, митрополит Тырновский Филипп, митрополит Неврокопсии Макарий, архиепископ Печский, митрополит Белградско-Карловацкий и патриарх Сербский Варнава (Петр Росич) и др.³⁷⁸

Готовя к изданию переписку профессоров МДА, Глубоковский писал в предисловии: «Жизнь есть мозаика частностей, объединенных и условливаемых жизненным началом. Без последнего это куча песку, достойная лишь буйного восторга, без первого – пустой мираж, лишенный ценности и даже пагубный, если он неспособен воплощаться. Необходима пропорциональная комбинация этих двух элементов. В таком случае для полного и истинного ее понимания обязательно брать обе стороны, когда по деталям уясняется основной принцип, а из него определяется их соотносительное достоинство. Без частностей не бывает реальной жизни и помимо их не может быть достигнуто объективное и проникновенное ее воспроизведение в идейной истории».³⁷⁹ В жизненной мозаике Глубоковского таковым принципом являлось служение науке. Светильник его необыкновенной учености зажжен от храмовой лампады, и слова «святая Академия» произносились им с благоговением на протяжении всей жизни.

Духовно-академический мир, в котором Глубоковский – одна из центральных фигур, есть особое (про)явление русской христианской культуры. Будучи православным ученым, Глубоковский утверждал, что христианство невозможно познать извне, ибо это не доктрина, не эзотерическое учение, но «универсально-спасительная сила». «Христианство как сила и жизнь божественные, – писал он, – постигается духовным общением с ним, в котором только и уразумевается по своей исключительной божественности. Для него в особенности незыблемо, что «духовный духовно востязуется» (1Кор. 2:14) в таинственно-жизненном единении, когда приобретается совершенное уразумение предмета и для собственного познания и для разъяснения его другим».³⁸⁰

Карьера церковного ученого была сопряжена с определенными ограничениями или стеснениями, налагаемыми службой в духовном ведомстве. «Вы совершенно верно сказали насчет Москва «мужества», – замечает Глубоковский в письме известному славянофилу, генералу А. А. Кирееву. – Оно требуется при всякой печатной строке нашей, ибо за малейшее проявление честной мысли нас выбрасывают вон, хуже последних негодяев, и готовы каждую минуту «пустить по миру» с проклятием Каина. Я вовсе не фантазирую от избытка пессимизма, а говорю по собственному горькому опыту, который мне стоил слишком дорого еще в марте сего года... В результате – помимо всего прочего – «удобнее молчание»... Грустно, но факт! («то же говорил проф. Болотов, Янышев» – помета карандашом на полях адресата письма. – Т. Б.) ...Мы нисколько не обольщаемся: естественная судьба наших писаний в своем отечестве – забвение и пренебрежение, почему и дорого такое просвещенное внимание, как Ваше. Это верно и для моего трактата. В России на него никто не отозвался, а в Англии некоторые уже заинтересовались. Получил письмо от некоего Birkbeck’a, который, впрочем, имеет свои конфессионально-церковные виды; слышу также, что моя брошюра переводится и на английский язык. Миллионное подтверждение горькой истины, что русский товар у нас ценится лишь под заграничным штемпелем... Мы издали тонну всяких idola, фанатично поклоняемся им, а новых Беконов, к сожалению, не является...».³⁸¹ Своеобразный отклик на эти размышления мы встречаем много лет спустя (июнь 1914 г.) в письме его ученика по СПбДА, ставшего известным писателем, сотрудником «Биржевых ведомостей», А. А. Измайлова: «Мне, отломившейся ветви, часто жестоко тоскующему, что жизнь пошла так, а не иначе, что течение отнесло меня от родных и по-прежнему поклоняемых алтарей, – Ваша книга («По вопросам духовной школы». СПб., 1907. – Т. Б.) дала и черное утешение. Так ужасно, так прямо невозможно работать в атмосфере, изображенной Вами – и рукою не врага, а честного друга, – что не знаю, нашел ли бы я в себе сил на эту работу, даже если бы вошел в нее... Читая многие Ваши страницы о властвующей бездарности, о творящих дело Божие с небрежением, об оплеванной и погибающей талантливости, о попранном знании, труде, рвении, о всей этой гнетущей бестолочи, – я мысленно благословлял доброго Бога, избавившего меня от этого непосильного и бесплодного изнеможения плоти и духа. Ваше слово в этой области – подвиг. Думаю, что он был и не без мученичества в той или иной форме. Мне жалко, что об этом не знают даже близко в этом заинтересованные».³⁸² Очертить образ Глубоковского и путь, оставивший следы, рассеянные по многим архивам, являлось целью данного очерка.

Архив Глубоковского оказался разъединен на две неравные части. Основной массив документов сосредоточен в Отделе рукописей РНБ (Ф. 194. Оп. 1 и 2) и насчитывает свыше 2000 дел; он включает биографические документы, творческие рукописи, обширную переписку (личную и служебную), материалы служебно-педагогической и церковно-общественной деятельности, фотографии, а также материалы, связанные с изданием «Православной богословской энциклопедии» (списки сотрудников, редакционные объявления, дополнения Глубоковского к статьям других авторов, наконец, сами статьи для VI–XII томов, вышедших под редакцией Глубоковского; среди них встречаются статьи на одну и ту же тему разных авторов). Письма Глубоковского имеются в архивах В. В. Болотова, еп. Бориса (Плотникова), А. И. Бриллиантова, А. А. Дмитриевского, И. С. Пальмова, С. Ф. Платонова, Н. В. Покровского, И. Е. Троицкого, хранящихся в ОР РНБ.

Личный архив Глубоковского имеется также в ЦГИА СПб. (Ф. 2162). Его отличительной чертой является преобладание биографических документов: формулярные списки, дипломы и грамоты, связанные с награждениями и избранием в почетные члены научных обществ, академий, братств, попечительств и пр.; письма, вызванные юбилеями Глубоковского в 1914 и 1916 гг.; наконец, материалы, касающиеся рода Глубоковского.

Кроме того, небольшой массив имеется в фондах РГИА: семинарские и академические сочинения Глубоковского, дипломы, указы Св. Синода, немногочисленные письма: Π. П. Извольскому, В. А. Глазову, Е. Е. Голубинскому, М. И. Ростовцеву, материалы подготовленных и неизданных томов ПБЭ.

Свыше 150 писем Глубоковского хранятся в различных фондах ПФА РАН: С. П. Глазенапу, С. А. Жебелеву, В. М. Истрину, А. А. Кирееву, П. К. Коковцову, Η. П. Кондакову, И. Ю. Крачковскому, В. И. Ламанскому, А. С. Лаппо-Данилевскому, X. М. Лопареву, Н. Я. Марру, С. Ф. Ольденбургу, П. В. Никитину, А. В. Никитскому, Н. К. Никольскому, И. С. Пальмову, А. И. Соболевскому, Μ. Н. Сперанскому, Ф. И. Успенскому, А. А. Шахматову. В фонде Глубоковского в ОР РНБ имеются письма к нему П. К. Коковцова, Η. П. Кондакова, И. Ю. Крачковского, А. С. Лаппо- Данилевского, X. М. Лопарева, Н. Я. Марра, С. Ф. Ольденбурга, И. С. Пальмова, И. Соболевского, Μ. Н. Сперанского, Ф. И. Успенского, А. А. Шахматова, что позволяет реконструировать переписку с данными лицами. Она затрагивает вопросы научной и преподавательской деятельности, обмен книгами, издание ПБЭ; особый интерес представляют письма 1918–1921 гг., касающиеся судьбы Духовных академий и отдельных профессоров, деятельности Глубоковского в Петербургском университете и Богословском институте, отъезда из России.

Незначительная часть переписки сохранилась и в других архивах С.-Петербурга. В ИРЛИ (Пушкинский Дом) имеются письма Глубоковского А. А. Измайлову, В. С. Миролюбову и Э. Л. Радлову, в Архиве Государственного Эрмитажа – Б. А. Тураеву.

Материалы Николая Никаноровича имеются также в архивах других городов, прежде всего там, где были Духовные академии. В ОР РГБ (Москва) его письма имеются в фондах С. А. Белокурова, А. Д. Беляева, Е. Е. Голубинского, С. А. Петровского, В. В. Розанова, Ф. Д. Самарина, А. И. Успенского, в РГАЛИ – в фондах

В. Розанова, А. И. Соболевского, А. И. Яцимирского. Несколько писем Глубоковского профессору КазДА И. С. Бердникову имеются в Национальном архиве Республики Татарстан, где хранится архив КазДА. В Отделе рукописей Научной фундаментальной библиотеки им. В. И. Вернадского (Киев) сохранились письма Глубоковского профессору КДА Д. И. Богдашевскому (впоследствии архиепископ Василий), С. Т. Голубеву, протоиерею Ф. Титову.

По своему происхождению – сын сельского священника – Николай Никанорович Глубоковский являлся типичным представителем духовно-академической корпорации. Он родился 6 декабря (крещен 8 декабря) 1863 г. в селе Кичменский городок Никольского уезда Вологодской губ. В фонде Глубоковского в ЦГИА СПб хранится его обширная переписка с родственниками и другими лицами, относящаяся в основном к 1908–1912 гг. и посвященная генеалогическим разысканиям Глубоковского. «Род наш Глубоковских, – писал ему двоюродный брат, священник Василий Глубоковский, – начинается в приходе Глубоковском Спасо-Преображенском с 1 половины 18 столетия. Приход носит название по озеру Глубокое, на восточном берегу коего стоит каменная, прочная и благоукрашенная как вовне, и кольми паче внутри церковь наша родная Спасо-Преображенская Господня. В ней-то молились наши родители и близ оной похоронены, нас в ней крестили, маленькими водили в церковь и учили, чтобы никакого дела не начинали без молитвы. Вот была религиозность-то, а патриархальность какая, как вспомнишь, так слезы и потекут. Дорогие были времена для души и жизни».³⁸³ Фамилия «Глубоковский» (от прозвания Глубоковской Спасо-Преображенской церкви) была дана отцу H. Н. Глубоковского – Никанору при поступлении в Вельское духовное училище. По окончании Вологодской семинарии он был рукоположен во священника к Троицкой церкви в Сямском приходе Вологодской губ., откуда была родом его жена, мать Глубоковского – Платонида Матвеевна Глубоковская, дочь священника Троицкой Селезневской церкви Матвея Родионова Ивановского. В 1849 г. по собственному прошению переведен в местечко Кичменский городок Никольского уезда к Спасо-Преображенской церкви, где и родился Николай Глубоковский. Он был седьмым ребенком в семье, самым младшим; имел двух сестер: Анну (р. 1845) и Марию (р. 1849) и четырех братьев: Петра (р. 1846), Матвея (1857–1903), Александра (1860–1919), Василия (1853–1915). Когда умер отец, Николаю было чуть более двух лет; до 9 лет он воспитывался в семье сестры Анны (его крестной матери), вышедшей к тому времени замуж за священника В. М. Попова. По свидетельству самого Николая Никаноровича, для всех Глубоковских в том времени было много «горького и скорбного», и детство на всю жизнь оставило тяжелые следы в характере и здоровье. Тем не менее он с искренней благодарностью вспоминал о своем воспитателе В. М. Попове и неизменно подчеркивал, что вышел из «бедных сиротских низов» и без «благости Божией» и помощи добрых людей был бы «просто деревенским пастухом», замечая, однако, что «и в этом случае никогда не сделался бы современным «пролетарием», бунтующим против всего мира, вместо себя самого...».³⁸⁴

Большую роль в жизни Глубоковского сыграл его старший брат – Матвей Никанорович Глубоковский, доктор медицины, постоянный сотрудник «Московских ведомостей» и ряда московских газет и журналов, основатель журналов «Наука и жизнь» и «Дело». Николай Никанорович отмечал, что старший брат «способствовал очищению умственной атмосферы и создал великую и благородную традицию, которая признавалась идеально-обязательною и для членов фамилии (братьев, племянников и пр.)».³⁸⁵

В 10 лет Николай Глубоковский был отдан в Никольское духовное училище, где провел пять лет (1873–1878). В 1916 г., будучи уже заслуженным профессором, он напишет: «Никольское Духовное училище было благодатною колыбелью моего духовного развития, и я всегда благоговейно храню светлую память о нем, потому что имел там не только хорошую школу, но и родной дом с любящими воспитателями-наставниками».³⁸⁶ После окончания училища он продолжил образование в Вологодской духовной семинарии, где был среди первых учеников. В РГИА хранятся 44 семинарских сочинения Николая Глубоковского с 1-го по 6-й класс обучения: по истории, истории словесности, психологии, Св. Писанию, нравственному и догматическому богословию, философии. В одном из самых ранних (1878 г.) «Как изъяснить изречение: «Корень учения горек, но плоды его сладки"» Глубоковский сравнивал старый и новый методы обучения: первый, построенный на принуждении, телесных наказаниях, страхе, догматическом изучении «из буквы в букву», порождавшем загнанных, подавленных школою «ученых невежд», не пользовавшихся уважением в народе из-за их жадности и пр., и новый, развивающий духовные, умственные и даже телесные силы учащихся, их умение самостоятельно мыслить и жить, сознательно относиться к учению. Поставив оценку «4», преподаватель замечал: «В авторе виден некоторый навык писать. Но при этом автор допускает грамматические ошибки, которых в этом сочинении 4».³⁸⁷ Обращает на себя внимание помета преподавателя Св. Писания на сочинении будущего «первого экзегета России» (тогда ученика 5-го класса, 1882 г.), посвященном изучению новозаветных книг: «В сочинении много лишнего. То же, что относится к делу, необдуманно и неупорядочено, так что трудно разобраться в представленном набросе мыслей и фраз. Но встречаются мысли очень дельные. 4¹/₂».³⁸⁸ Весьма показательно сочинение за 5-й класс «Общий взгляд на школьные наказания», в котором Глубоковский обосновывает свое положительное отношение к наказаниям, интересно и замечание преподавателя: «Сочинение отлично хорошее во всех отношениях, свидетельствующее и о начитанности автора, и об умении его справиться с прочитанным материалом, и об искусстве стройно и связано излагать свои мысли языком вполне правильным и литературным и, наконец, о совершенно верном и заслуживающем полного одобрения и симпатии направлении мыслей. Отрадно читать подобного рода сочинение, утешительно думать, что среди воспитанников семинарии есть личности, так хорошо владеющие пером для выражения своих серьезных и совершенно верных взглядов и убеждений. 5 января 1883 года читал преподаватель Василий Смелков».³⁸⁹ Уже в семинарии были отмечены одаренность и трудолюбие Глубоковского. Большинство его сочинений имеет пометы преподавателей: «хорошо», «очень хорошо», «отлично хорошо», «безукоризненно» за дельность, литературность изложения, обстоятельное исследование предмета, «серьезное и полное сочувствие своему делу».

Каковы же были взгляды Глубоковского в период обучения в семинарии, его отношение к общественным событиям и запросы к жизни, когда подавляющее большинство молодого поколения переживало увлечение народническими и другими «передовыми» теориями? Перед нами сочинение 20-летнего Глубоковского (6-й класс) по нравственному богословию «При пантеистическом учении о Божестве невозможно чистое учение о нравственности». Автор доказывал, что согласно свидетельствам истории «упадок веры всегда сопровождается упадком нравственности», поскольку между ними существует тесная внутренняя связь и человек не может без личного Бога, ибо как существо тварное он чувствует свою зависимость от Него. Глубоковский критикует «атеизм» Гегеля, «акосмизм» Шеллинга (которых читал в подлиннике). По поводу замечания Канта о религии, играющей роль «изношенного или ставшего бесполезным костыля», он замечает, что без такого «костыля» человек далеко не продвинулся бы и в постоянных падениях истощил бы свои силы. Он весьма скептически относится к современному человеку, гордящемуся своим разумом: «Мы имеем массу людей, думающих о себе слишком много, но могущих очень мало». Результатом такого положения дел является «внутренняя пустота, мучительное беспокойство, жалобы на бесцельность существования и нередко преждевременная насильственная смерть». Он приходит к выводу, что в пантеизме личность не чувствует в себе обязанности по отношению к «Универсуму» и таким образом лишается жизненной опоры для нравственной деятельности; автономный человек привыкает к бурному господству страстей, беспорядку во всех областях: в частной и государственной жизни является недовольство существующим положением вещей, в частности образом правления, «ведь государство – дело самого человека». По мнению Глубоковского, пантеизм порождает в общественной жизни социализм, который стремится к преобразованию общества на рациональных началах с обещанием осуществить это всеми возможными способами, ибо согласно пантеизму «сознанное есть необходимое и законное, а такое положение уже само собою побуждает людей к деятельности», чем объясняется усердие социалистов по проведению своих идеалов в жизнь. В противоположность такому умонастроению он выдвигает иное – «по пути богоуподобления, стремления человека быть подобным своему оригиналу».³⁹⁰ Позднее, будучи студентом МДА, Глубоковский напишет, что «наука без благочестия приносит зло» и «просвещение без веры не созиждут общественного благоденствия и не изгонят злоупотреблений».³⁹¹ По его мнению, успех в делах житейских всецело зависит от чистоты нравственных убеждений, которые обеспечивают человеку стойкость, твердость в выполнении начатого дела, помогают избегать уклонений во время всяких житейских невзгод, сохранить устойчивость, равновесие, мудрость и ясный взгляд на жизнь.

Сохранилась тетрадь Николая Глубоковского (2-й класс) с записью стихов русских поэтов, среди них первое место принадлежит Н. А. Некрасову, есть также стихи М. Ю. Лермонтова, Н. А. Добролюбова, П. А. Плетнева, Ю. В. Жадовской, Я. П. Полонского, А. Л. Боровиковского.³⁹² К концу обучения в семинарии вкусы Глубоковского изменятся. В выпускном сочинении он будет цитировать Ф. И. Тютчева, А. С. Хомякова, И. С. Аксакова. Это сочинение, написанное «в форме дружеской речи», имеет длинное витиеватое название «Несколько мыслей кончающего курс семинарии о задачах пастырского служения и об успешном выполнении их ввиду запросов и потребностей настоящего времени, – благопожелания остающимся в заведении для продолжения своего образования и благодарность наставникам и начальникам». Оно обнаруживает в Глубоковском определенность и сформированность убеждений, которые он сохранял до конца жизни. Отвечая на заданный себе вопрос, какие идеалы и какие задачи «поставляют себе» он и его товарищи, оканчивая семинарию, Глубоковский пишет: «А они несут с собой священную преданность православной вере и государству, горячую любовь к своему Русскому народу, их задача – поднять темные массы на высоту своего христианского призвания, просветить их светом Евангельского учения и подготовить к сознательному и разумному выполнению своего назначения; мы верим и знаем, что в этих массах заключается великая мощь, которая распространяет вверх свои здоровые соки и служит главною основой могущества нашего славного отечества, но эта мощь есть пока сила потенциальная, хотя и разумная, сила скрытая, хотя и великая». Возражая мнению о суетности молодежи, автор замечал: «Положим, говорят, что молодость полна заманчивых надежд, верит только себе, но ведь она может быть и горячо преданною Богу, смиренною пред неведомыми судьбами Его промысла и покорна Его святой воле».³⁹³

В 1884 г. как первый ученик Глубоковский был направлен на казенный счет в МДА. «Путь Ломоносовский – с далекого угрюмого севера, через Вологду – под сень святой Троице-Сергиевой лавры»,³⁹⁴ как отмечалось много лет спустя в одном из юбилейных адресов. Из его академических сочинений в архивах нам удалось разыскать пять (частью в отрывках) и три «слова» на различные церковные праздники. Из этих сочинений следует выделить два: о сравнении перевода LXX и еврейских текстов (сохранилось без начала, с л. 68). «На основании всего того, что добыто нами путем сравнения, – замечает Глубоковский, – мы приходим к тому заключению, что греческие толковники имели под руками настоящий текст еврейский, и если отступали от него, то лишь потому, что иначе пунктировали его, разделяли слова и определяли их значение. Этими обстоятельствами могут быть объяснены все замеченные в нашем [нрзб.] уклонения и разности греческого перевода. Внимательное наблюдение открывает еще одну, более общую причину в тенденции переводчиков устранить конкретность поэтического изложения, которая казалась им неуместною как вносящая антропоморфические черты в представление Божества, Его свойств и действий. Вероятно, и сами толковники были знакомы с философиею, но во всяком случае они могли не желать, чтобы цивилизованные люди стали унижать их сокровище. И нельзя сказать, чтобы подобные стремления приводили к хорошим результатам. Помимо того, что в LXX-ти весьма значительно понижается поэтическое достоинство оригинала, исчезает характерность и сила выражения – самая мысль почти иногда передается неправильно и лишается логической последовательности».³⁹⁵ Другое сочинение «Стих о Голубиной книге» (2-й курс, 1886 г.) сохранилось полностью. «История Голубиной книги, – пишет автор, – таким образом ведет свое начало от древних греческих апокрифов чрез посредство богомильских переделок. Прототипом ее был Apololpors Sohannis, а непосредственным источником богомильская его редакция, сохранившаяся уже в искаженном виде в латинском переводе. Нужно думать, что подлинный богомильский текст не изменил формы греческого апокалипсиса, к вопросам о последних судьбах мира присоединили еще космогонию, учение о грехопадении и искуплении, весь материал был окрашен еретическим колоритом».³⁹⁶

С благоговением и любовью вспоминал Глубоковский об alma mater и той атмосфере, которую успел застать, несмотря на введение нового академического устава 1884 г., в значительной степени урезывавшего академическую свободу. «В этой всеобщей научной сосредоточенности было нечто мистическое, веявшее религиозною благоговейностью, ибо действительно питалось ею... Не было в этом отношении ничего показного, ни в одеяниях, ни в стояниях, но истинно царила внутренняя религиозная настроенность».³⁹⁷ Глубоковский писал о живой духовной связи МДА с Московским университетом и «священном культе науки», а своих учителей сравнивал с «научными подвижниками» или «жрецами науки»: «Из ученого кабинета у них есть только три дороги: в храм, в аудиторию и библиотеку».³⁹⁸ Такова была атмосфера, взрастившая Глубоковского.

Его учителями были выдающиеся ученые: философ В. П. Кудрявцев-Платонов, историк церкви Е. Е. Голубинский, известный расколовед Н. И. Субботин, В. О. Ключевский, профессор МДА по кафедре общей церковной истории, а с 1895 г. Московского университета А. П. Лебедев, Д, Ф. Голубинский.

Будучи лучшим учеником, получая премии за семестровые сочинения, Глубоковский на последнем 4-м курсе неожиданно увольняется. История эта подробно рассказана им в статье «По поводу письма проф. Н. И. Субботина к К. П. Победоносцеву». Формально причиной исключения была указана болезнь, на деле – столкновение с помощником инспектора МДА группы студентов, отмечавших свои именины (6 декабря 1887 г.), и грубость одного из них (не Глубоковского). При разборе инцидента виновный не признался, остальные принципиально, не желая выдавать товарища, промолчали; в итоге троим, наиболее активно возражавшим против предъявленного ультиматума – выдать или быть отчисленными, предложили написать заявления с просьбой уволить по болезни. В январе 1888 г. они были отчислены, что угрожало не только отбытием 3-летней воинской повинности, но ломкой всей карьеры. Отголоски этой истории мы встречаем также в переписке Глубоковского. Через несколько месяцев в апреле 1888 г. после вмешательства влиятельных лиц всем троим было разрешено подать прошения об обратном приеме в МДА. В результате Глубоковский закончил МДА на год позднее, в 1889 г., а вынужденный отпуск использовал для работы над кандидатским сочинением о жизни и деятельности бл. Феодорита Кирского.

Тема была предложена А. П. Лебедевым. Представленное сочинение состояло из двух частей и приложения (перевода писем Феодорита) общим объемом около 2000 страниц текста и 600 страниц примечаний. Лебедев оценил работу своего ученика чрезвычайно высоко, отметив, что и размеры, и содержание необычны для кандидатского сочинения, которое по «своей обширной эрудиции достаточно... для какой угодной из существующих степеней».³⁹⁹ В числе недостатков он указал на «длинность» сочинения, шероховатость языка, спорность некоторых выводов, происходящих «от слишком оптимистического взгляда автора на Феодорита», и злоупотребление классицизмом, поклонником которого Глубоковский оставался всю жизнь. Глубоковский был в числе пяти студентов, получивших за кандидатское сочинение высший бал «отлично хорошо» и представленных к различным студенческим академическим премиям. Он получил высшую – им. протоиерея А. Невоструева (195 р.).

В ЦГИА С.-Петербурга хранится диплом Глубоковского об окончании МДА и присуждении ему 24 июня 1889 г. звания кандидата богословия; диплом выдан 28 августа и подписан ректором еп. Волоколамским Христофором, инспектором Академии архимандритом Антонием (Каржавиным) и ординарными профессорами: В. Кудрявцевым-Платоновым, Н. Субботиным и Евг. Голубинским. По всем предметам, как общеобразовательным, так и специальным (среди них теория словесности и история иностранной литературы, русский и церковнославянский языки и история русской литературы, еврейский язык и библейская археология, греческий язык и его словесность, немецкий язык, английский язык), Глубоковский был аттестован на отлично.⁴⁰⁰ Как первый магистрант он был оставлен в качестве профессорского стипендиата по кафедре общей церковной истории под руководством профессора А. П. Лебедева.

Из его стипендиатского отчета, представленного на заседании Совета Академии 7 июня 1890 г., явствует, что занятия (с 24 июня 1889 по 15 авг. 1890 г.) шли главным образом в трех направлениях: 1) исследование жизни и литературной деятельности бл. Феодорита; 2) более специальное изучение некоторых сторон в области древней церковной истории (внешний ход церковной жизни в V–VI вв., еретические движения и учения того времени, история несторианства и монофизитства; состояние богословского просвещения того времени, экзегетика и догматически-полемическое богословие); 3) изучение истории Римской церкви, главным образом до момента отделения ее от греко-восточной, т. е. до середины IX в.⁴⁰¹ Работая над магистерской диссертацией, в основе которой лежало кандидатское сочинение, Глубоковский усиленно занимался в Епархиальной библиотеке, в Историческом и Румянцевском музеях. Некоторые разделы кандидатской он, по собственному признанию, изменил «частично» (о комментариях на псалмы, о сочинении против иудеев), некоторые – «довольно радикально», в результате чего они приняли совершенно иной вид.⁴⁰² Уже к началу 1890 г. Глубоковский закончил сочинение, представленное для защиты в качестве магистерской диссертации: «Блаженный Феодорит, епископ Киррский. Его жизнь и литературная деятельность. Церковно-историческое исследование». В конце февраля 1890 г. из печати вышел первый, в конце июня – второй том.⁴⁰³

Работа была принята Советом Академии к защите, а ее автор оказался в сложной ситуации. После окончания стипендиатского срока ввиду отсутствия вакантных мест в самой МДА (первоначально предполагалась кафедра истории и разбора западных исповеданий) Глубоковский оказался без работы. Его попытки устроиться преподавателем Св. Писания или догматического богословия в Вифанскую семинарию окончились провалом. Тамошний ректор, архимандрит Иаков (Пятницкий), ссылаясь на «историю» с увольнением из МДА, написал фактически донос в Учебный комитет при Св. Синоде, назвав Глубоковского человеком неблагонадежным и для службы в Вифании неправоспособным. По словам самого Глубоковского, он вышел «счастливо» из неприятного положения лишь благодаря заступничеству многих «петербургских покровителей». Имеющиеся в архиве письма профессора Московского университета по кафедре общей церковной истории, прот. А. М. Иванцова-Платонова, относящиеся к 1890–1893 гг., позволяют с уверенностью предположить, что в числе этих «покровителей» были управляющий Контролем при Св. Синоде И. А. Чистович, член Учебного комитета при Св. Синоде С. И. Миропольский, прот. Казанского собора А. А. Лебедев. Инициатором выступлений в защиту Глубоковского был сам А. М. Иванцов-Платонов, благодаря ему репутация Глубоковского в Петербурге постепенно «утверждается». Будучи намного старше, он относился к Глубоковскому с глубочайшим уважением и трогательной заботой. «Первое расположение к сближению с Вами, – пишет Иванцов-Платонов, – возникло у меня, без всяких задних мыслей и сторонних соображений, из искренней и беспримесной радости о том, что появляется в русской науке, в русском обществе, в русской Церкви новая замечательная и многообещающая сила».⁴⁰⁴ С этого времени и до своей смерти, последовавшей в 1894 г., он не переставал надеяться увидеть Глубоковского своим преемником на университетской кафедре, считая, что его призвание – церковная история; не раз в переписке он поднимал этот вопрос, даже в то время, когда Глубоковский уже был доцентом СПбДА.⁴⁰⁵

Однако вернемся к октябрю 1890 г. 16 октября Глубоковский пишет письмо ректору Киевской духовной семинарии архимандриту Борису (Плотникову), в недалеком прошлом инспектору МДА, сыгравшему одну из главных ролей в его увольнении (через два года ставшему ректором СПбДА): «Предполагая, что на печальное «дело» мое 1888 г. Вы не смотрите так, как тогда, я осмеливаюсь сообщить Вам, что некоторые злонамеренно пользуются им, чтобы затормозить мое назначение, – и до сих пор я остаюсь без места. Позвольте надеяться, что Вы не откажете, кому следует в Петербурге, разъяснить обо мне истину».⁴⁰⁶ Сыграли ли тут роль «разъяснения» архимандрита Бориса, за которые Глубоковский благодарил его в письме от 30 октября, или действия других лиц, мы не знаем. Во всяком случае приказом обер-прокурора Синода от 25 октября Глубоковский назначается в Воронежскую духовную семинарию преподавателем Св. Писания и вступает на службу 20 ноября того же года. Мысли о заграничной командировке и университетской кафедре настраивали его на недолгое пребывание в провинции, что оправдалось, но другим образом. Однако короткое, менее года, пребывание в Воронежской семинарии оставило о нем яркую память. 27 лет спустя в дни, когда Глубоковский праздновал 25-летие своей учебно-профессорской деятельности в СПбДА, один из бывших его учеников по Воронежу, священник Иоанн Ферронский, напомнил Глубоковскому первый урок в первый день его пребывания в семинарии (это было 22 ноября 1890 г.), среди воспитанников которой накануне приезда нового преподавателя ходили легенды о его большой учености, и «особенно анекдотические рассказы» о студенческой жизни, что вызывало повышенное любопытство. Ферронский был первым, кого Глубоковский вызвал отвечать. «Этот преподаватель, как видно, был добр, ибо за мой довольно неблестящий ответ поставил мне в журнал четыре с прибавкой... Когда я вспоминаю этот первый Ваш урок, – писал Ферронский Глубоковскому, – я восстанавливаю картину моего первого Вам ответа и Вашей первой борозды на поле Вашей деятельности, я вижу, как бьется мое робкое сердце пред Вами и как волнуется и Ваше сердце, щадящее робость ученика пред новым учителем, а вместе волнующееся и при первом опыте того дела, на поприще коего Бог судил Вам пробыть уже 25 лет».⁴⁰⁷ Многие из бывших воспитанников Глубоковского по Воронежской семинарии стали впоследствии сельскими священниками, и годы спустя они с благодарностью вспоминали, что именно он возбудил в них любовь к науке, встряхнул и пробудил от спячки, в которой те находились «благодаря снотворной постановке всей семинарской учебы, забивавшей и притуплявшей, но ничуть не развивавшей учеников».⁴⁰⁸ «Вы настолько завербовали наши юные сердца , – писал один из них, – что и в настоящее время они дышат тою же юною любовью и тою же благодарностью к Вам, как и в те незабвенные моменты, когда мы видели Вас среди себя и слышали Ваше преподавание... Семена, посеянные Вами, не останутся без плода. Многие из нас тратят едва ли не последние скудные средства на приобретение той или другой богословской книги, и имя Ваше в Ваших трудах служит украшением наших, хотя и небольших библиотек».⁴⁰⁹ По признанию одного из бывших его воспитанников, семинарское начальство «косо и даже неприятно» относилось к этому восторженному обожанию «гуманнейшей и глубокоученейшей» личности Глубоковского, чему сами семинаристы находили объяснение в несоизмеримости его «высоконаучного престижа с заурядностью и посредственностью, царившей среди преподавателей корпорации».⁴¹⁰

5 мая 1891 г. в воскресенье жен-мироносиц (важные вехи, окончание работ Глубоковский указывал, ссылаясь на события церковного календаря) в актовом зале МДА под председательством недавно назначенного ректором архим. Антония (Храповицкого) проходил магистерский коллоквиум, на котором Глубоковский произнес речь «Историческое положение и значение личности блаженного Феодорита, епископa Киррского», дав развернутый ответ на вопрос, который многие ему задавали при начале работы: «Да что Вы будете писать на эту тему?». И тогда, и впоследствии Глубоковского упрекали в «феодоритизме» (В. В. Болотов, А. П. Лебедев), пристрастности взглядов на Феодорита.⁴¹¹ В свое оправдание он замечал: «Нельзя вложить душу в какое-либо дело, не полюбив самого дела, которое, при том же, невольно завладевает вашими лучшими симпатиями, затрагивает самые благородные чувства вашего сердца».⁴¹² Официальными академическими рецензентами были А. П. Лебедев и заслуженный ординарный профессор по истории и обличению раскола Н. И. Субботин.⁴¹³ Свои замечания представил и сверхштатный профессор по кафедре естественнонаучной апологетики Д. Ф. Голубинский.

В письмах А. П. Лебедева, признававшего в своем ученике редкие таланты и познания, содержатся интересные и важные подробности, связанные с диссертацией: ее подготовкой, защитой, рецензиями на нее, в частности, берлинского профессора А. Гарнака и пр. В одном из писем он замечал, что под влиянием превосходного труда о Феодорите «даже лед академических столпов начинает сильно таять» в отношении их к Глубоковскому: «До сих пор иные из них могли относиться несколько скептически к значительности Вашего труда, ибо о Вашем труде все знали с моих слов, но мой авторитет для многих очень сомнителен... Теперь же, когда книга роздана и каждый воочию видит, что это за штука, даже самые индифферентные люди почуяли, что ведь Ваш труд – не шутка. На что К(удрявц)ев – и тот разверзает уста для похвал Вам – и – о неожиданность! – строит планы о том, как бы изгнать К(асицы)на и дать Вам место. Конечно, эти планы дальше разговоров не идут, но и этого не мало. Даже П. Г(ор)ский, вообще на всё плюющий, произносит Ваше имя с почтением и, как мне кажется (если это не субъективизм), и на меня ради Вас стал посматривать масляными глазами. Вообще едва ли в Академии в настоящее время есть скептики касательно Вас». В этом же письме Лебедев признает, что ему было «очень горько», если бы Глубоковский принял окончательное решение отказаться от МДА, и просит его переменить «гнев на милость».⁴¹⁴ Вероятно, «гнев» связан был с «историей» увольнения из МДА в 1888 г, которая чувствительно задела Глубоковского.

Вскоре после защиты Лебедев признается, что давно собирался спросить Глубоковского, но «не хватало духу», зачем на с. 270 второго тома тот допустил «отъявленную ложь», и высказывал сожаление («я скорблю»), что сочинение не было показано ему непосредственно перед печатанием, ибо тогда он не пропустил бы строк, на которые не может смотреть «без возмущения духа», находя в них непозволительное для мужчины и ученого «кокетство».⁴¹⁵ К этой «несчастной», по его выражению, странице он будет не раз возвращаться в письмах: «Страница эта – кокетство и кокетство, милостивый государь».⁴¹⁶ По всей вероятности, речь идет о следующем высказывании: «Новые подтверждения мысли о зависимости Киррского историка от Сократа представляет Гюльденпеннинг в своем исследовании: Die Kirchengeschichte des Theodoret von Kyrrhos (Halle. 1889). К сожалению, мы имели удовольствие познакомиться с этим солидным трудом лишь в то время, когда настоящая глава лежала у нас в листах для окончательной корректуры. Посему мы вынуждены ограничиться теперь немногими замечаниями относительно этого ученого».⁴¹⁷ В стипендиатском отчете Глубоковский упоминал, что познакомился с монографией A. Guldenpenning’a «только в начале второго семестра академического года» (т. е. ранней весной 1890 г.) и принужден был снова изучать всю литературу пособий и источников: «Церковную историю» Евсевия, «Жизнь Константина», Руфина, Сократа, Созомена, Филосторгия – по изданиям Миня в Patrologia; творения св. Афанасия, Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Григория Нисского, Василия Великого, Ефрема Сирина – по русским переводам.⁴¹⁸

Другой вопрос, затрагиваемый в переписке, – отношение к В. В. Болотову – заслуживает более подробного освещения. В своем «Феодорите» (T. 1) Глубоковский неоднократно ссылается для подтверждения высказанного им мнения на статьи Болотова «Из церковной истории Египта».⁴¹⁹ Из писем Глубоковского Лебедев с удивлением узнал, что именно он советовал «для первоначала взять в руководство известные изыскания Болотова», и по поводу этого напоминания замечал: «Неужели это правда? Неужели так-таки я Вам сказал – настойчиво? Вы приписываете мне действительное [нрзб.] cidium. Я пришел к мысли, что ничто так Вам не повредило в первом томе, как руководство Болотовым! Желание усвоить его результаты относительно Феодорита заставило Вас дать неверные тона почти всей первой части. Но зато во второй части Вы отомстили за свое унижение... Никого никогда я не доводил до убийства, думаю, это не в моем характере, – и далее он довольно раздражено продолжал: – Кстати: я не без озлобления читал цитированные Вами (в письме) заметки Болотова «С виселицы сорвались» (Ювеналий и пр.). Но что же он об этом молчит в печати? Вместо этого пишет и рассуждает в стенаниях, как зашнурованные институтки, готовящиеся к балу, или как [нрзб.] чиновник, ждущий награды к Новому году. Скажите!! Болотову не понравилась Ваша фраза: «Евтихий был более ловкий интриган» (чем Несторий). Несомненно Болотов прав, но... но... почему же он хочет, чтобы исторические истины раскрывали другие, а не сам он, г, Болотов. Ох, как легко чужими руками жар загребать! ...Неужели Вы во всю глотку обязаны были кричать то, о чем молчат признанные говорить прямую и нелицеприятную истину. Я глубоко уважаю Болотова за его большие познания, но «для пробития скалы» – он ни черта не делает».⁴²⁰ Через две недели (26 октября 1890 г.) Лебедев сообщал, что получил подробное письмо от Болотова. «Он ставит Вам пять и даже более за эрудицию, но не может поставить, как он говорит, полного пятка (minus) за то, что он называет «феодоритизм» у Вас – преувеличенность взглядов на Феодорита. Я вполне согласен с первым положением Болотова, но, к сожалению, не могу спорить с ним и по второму вопросу. Он не только главу о Нестории в Компендии считает не подлинною, но становится на защиту подлинности письма Феодорита о смерти Кирилла. В том, что в Вашем сочинении есть изъяны, – нет ничего неожиданного, ибо и на солнце есть пятна».⁴²¹ Впоследствии на заданный себе вопрос: «Сказал ли он (Болотов. – Т. Б.) хоть одну мысль, делающую честь русской науке?» Лебедев отвечал: «Кажется нет, если исключить его толкование учения Феодорита (толкование не очень новое)».⁴²² Опубликованные в 1907 г. Бриллиантовым лекции Болотова он находил «ужасными по темноте и эффектности», не лучшего мнения был и об историографии, «в которой сам черт ногу переломает», однако все же полагал, что при удобопонятности некоторые вещи Болотова «не окажутся бесполезными».⁴²³

Глубоковский послал Болотову один из первых экземпляров «Феодорита» (первый том).⁴²⁴ Свои замечания Болотов изложил в письме, черновой автограф которого сохранился в его фонде. «Искренно благодарю за оказанную мне честь и доставленное удовольствие – читать ранее других Вашу ценную книгу, научную везде, anregendes и там, где не все согласятся с Вашими выводами... В своих примечаниях Вы дали редкий памятник научной добросовестности».⁴²⁵ Болотов надеялся, что Глубоковский воспользуется его замечаниями при печатании второго тома. Впоследствии в расширенном виде с дополнением новых положений они вошли в его отзыв «Theodoretiana», «гвоздем» которого Болотов считал высказанные им суждения о подложности главы о Нестории.⁴²⁶ На основании этого отзыва определением Синода от 1–22 апреля 1892 г. Глубоковский был удостоен полной Макарьевской премии в размере 1500 р., а автор рецензии получил вознаграждение 200 р.⁴²⁷

Фундаментальное исследование о Феодорите принесло Глубоковскому не только всероссийскую, но и мировую известность, прежде всего благодаря отзыву берлинского профессора А. Гарнака в «Theologische Literaturzeitweg» (1890. 4 окт. № 20). Глубоковский выслал ему оба тома, по-видимому, поочередно, сразу по их выходе из печати, о чем есть пометы в записной книжке.⁴²⁸ Гарнак отмечал особую трудность и важность для православного богослова вопроса о бл. Феодорите. В русском переводе отзыв Гарнака был перепечатан во многих русских изданиях, ссылки на него делались и много лет спустя. Труд Глубоковского явился для некоторых иностранных ученых, в частности оксфордского профессора, богослова Хедлама (впоследствии епископа Глустерского), побудительным мотивом для изучения русского языка. Он использовался в качестве пособия как католиками, так и протестантами. В записной книжке Глубоковского подробно указаны отзывы (в том числе ссылки и упоминания) русских и зарубежных ученых на «Феодорита».⁴²⁹

Переписка дает возможность проследить историю издания перевода «Писем» Феодорита. Впервые Глубоковский поднял этот вопрос в октябре 1891 г. перед отъездом в Воронеж. А. П. Лебедев отнесся к проекту с большим сочувствием, находя, что издание «будут весьма многие приобретать с большой охотою»,⁴³⁰ и предлагал печатать в количестве 1200 экземпляров. 26 октября 1892 г. от имени редакции «Богословского вестника» и совета редакции (членом которых он состоял) он делает Глубоковскому предложение публиковать перевод в журнале, с обязательством ежегодно печатать 12 листов. Чем закончились эти переговоры, неизвестно, но «Письма» изданы не были. Весной 1903 г. Глубоковский ведет переговоры с очередным редактором «Богословского вестника» И. В. Поповым. Последний высказывался за их публикацию, однако обсуждение вопроса в академическом Совете встретило сильное, непонятное для него, противодействие, а на общем собрании преподавателей МДА решено было вопрос пока отложить. Обо всем этом он сообщал Глубоковскому 9 июня: «Но насколько я могу предвидеть, вопрос о переводе «Писем» Феодорита должен рано или поздно возникнуть сам собою. Позвольте обратиться к Вам тогда, если перевод Ваш к тому времени не будет издан».⁴³¹ Причины отказа он отчасти объяснял тем, что перевод «Писем» необходимо было бы печатать в журнале и отдельным изданием, а это для редакции дорого. В сентябре 1906 г. Попов возвращается к вопросу о передаче в собственность редакции «Богословского вестника» перевода «Писем» Феодорита, находя, что теперь удобный момент, ибо в качестве приложения к журналу заканчивается издание «Творений» Феодорита: осталось напечатать 2 тома. Результаты редакционного обсуждения, положительные для Глубоковского, он сообщил в 20-х числах октября 1906 г. Сам Попов к тому времени ушел с поста редактора, новым был избран профессор МДА И. Д. Андреев, ученик А. П. Лебедева, впоследствии при содействии Глубоковского перешедший в Петербургский университет. В ноябре 1906 г. И. Д. Андреев обращается к Глубоковскому с просьбой указать редакции, что лучше перевести для нового издания из «Творений» Феодорита, и просит написать статью для «Богословского вестника» – штрихи к портрету Феодорита, свое личное отношение к нему и т. д. «За что Вы отдали Феодориту первые годы Вашей научной работы. Даже не заглядывайте в свою книгу. Чем меньше статья будет иметь «учености»; тем лучше прочтется».⁴³² Было продолжено и обсуждение вопроса о «Письмах» Феодорита. В результате рукопись перевода, исправленная и дополненная по сравнению с переводом 1887 г., была продана МДА. В сентябре 1907 г. Андреев просил Глубоковского самого держать корректуру «Писем» во избежание грубых ошибок. В декабре того же года Глубоковский получил бесплатно 10 экземпляров издания 1-го выпуска «Писем» Феодорита, в сентябре 1908 г. вышел 2-й выпуск «Писем» с небольшим предисловием Глубоковского. Оба выпуска были изданы в качестве 7-й и 8-й частей «Творений» Феодорита.

В записной книжке Глубоковского имеется свидетельство о том, что издание «Писем» он хотел «специально» посвятить своему учителю профессору Алексею Петровичу Лебедеву, неожиданно скончавшемуся 14 июля 1908 г., и для сего в начале вставил «особую четвертину», которую без его ведома не напечатали (по распоряжению нового редактора «Богословского вестника» экстраординарного профессора А. И. Покровского); единственный след его «доброго намерения» сохранился во введении (с. XV, примеч. 1), где свое первоначальное намерение и неудачу он подчеркнул в словах «сими строками».⁴³³

В 1911 г. Глубоковский вновь обращается к Феодориту. Он переиздает речь, произнесенную на магистерском диспуте в 1891 г. «Историческое положение и значение личности Феодорита, епископa Киррского», вместе с указателем новейшей литературы о нем. Имя Феодорита не раз всплывает в переписке. 19 декабря 1905 г. И. Громогласов пишет Глубоковскому из Москвы, в которой идут революционные бои: «Под гром пушек, раздающийся над Москвою, с наслаждением перечитываю теперь Ваше исследование о киррском пастыре, любуясь до художественности прекрасным мастерством исследования и увлекаясь, вместе с Вами, личностью Феодорита».⁴³⁴

Когда в жизни Глубоковского наступил тяжелый период, он думал об отставке, а письма заполняли «минорные чувства», профессор КДА Μ. Е. Поснов советовал ему: «Возвращайтесь к той науке, с которой Вы начали. Издайте греческих церковных историков и дайте к ним свое введение. Ведь в них страшная нужда. Евсевия, Сократа... Созомена, Феодорита, Феодора чтеца, Евагрия – нельзя ни за какие деньги достать, а между тем студенты в них смертельно нуждаются».⁴³⁵ В феврале 1919 г. И. Ю. Крачковский благодарил Глубоковского за присланный труд о Феодорите, который имелся в его библиотеке еще со студенческих лет, но погиб вместе с ней в имении брата во время войны. «Тем приятнее восстановить его экземпляром с автографом автора, – писал он и добавлял: – Не скрою, что за некоторыми Вашими вещами я тщетно охотился несколько лет тому назад».⁴³⁶

Столь блестящее вступление Глубоковского в науку в области всеобщей церковной истории в дальнейшем получило иное направление. Через несколько месяцев после защиты магистерской, осенью 1891 г., он получает приглашение на кафедру Св. Писания Нового Завета в СПбДА. Вопрос о замещении вакантной кафедры Св. Писания Нового Завета обсуждался на нескольких заседаниях академического Совета и окончательно решался 11 октября 1891 г. Было трое претендентов: преподаватель Петербургской семинарии, выпускник СПбДА А. А. Бронзов, H. Н. Глубоковский, которого предложил ректор Академии Антоний (Вадковский), и профессорский стипендиат СПбДА 1890/91 г. по кафедре еврейского языка и библейской археологии кандидат богословия А. П. Рождественский. Его имя, по рекомендации И. Г. Троицкого, назвал В. В. Болотов, предполагая отправить на несколько семестров в Геттинген слушать лекции по еврейскому языку у профессора де Лагарде. Большинством голосов (9 против 4) был избран кандидат Болотова и Троицкого (с обязательством прочитать две пробные лекции). История эта нашла довольно подробное отражение в письмах Болотова самим кандидатам – Глубоковскому, с которым он, по собственному признанию, состоял «в дружеской переписке», и Рождественскому.⁴³⁷ «Я всегда шел от кафедры к лицу, от «субботы» к «человеку», – пишет он Глубоковскому 18 октября, – подыскивая для «субботы» «человека», для «кафедры» доцента, никогда не наоборот».⁴³⁸ Свои действия Болотов объяснял тем, что видит Глубоковского более в роли историка, нежели экзегета. «Ваше ли Fach академическая кафедра священного писания – где Вы будете не просто «преподаватель«-передаватель (чужого), a Forscher? Боюсь, что нет? ...Экзегету – золотые весы Коттона... у Вас же – орудия боевые».⁴³⁹ Силу Глубоковского он видел в том, что тот «»искатель следов» – новых, не внесенных в данный отдел фактов... «минер» против разных земляных и каменных сооружений», считая его уязвимым в качестве «enterpes наличного и готового», ибо он «не вслушивается в тон факта», понимая его «в другом регистре и другом цвете», втолковывает в трудные тексты «свою собственную мысль», слышит «призвуки» и «тонкие намеки» там, где их нет. «В Ваших поисках у Wreit, в Ваших муках («Schusucht») по cod. Bibl. Nat. с удовольствием вижу «гонение» того же «духа», на лбу которого написано «Jgnotesumma Cupido», который и меня гонит на восточные трясины, прелестные только тем, что туда ничей топор и ничья коса не ходили, который дает стимулы к «реалистическому образу мышления», «к книжничеству», поможет пережевать груду песку в надежде найти не жемчужную россыпь, а разве новый кремень, но именно новый, или же всеми позабытый, искусства идти нога в ногу с другими, «гнуть дуги», не ломая их, – не в моей натуре. И Ваше систематическое прилежание я считаю подвигом, которого Вы, конечно, «паки и паки» не побоитесь, а не инстинктом».⁴⁴⁰ «Закупающие» достоинства соперника Глубоковского Болотов видел именно в ясности взгляда и простоте понимания. Свой «провал», который якобы «предчувствовал» и считал чуть ли не единственным в истории Академии, Глубоковский переживал крайне тяжело. Однако через 10 дней после заседания Совета, 21 октября, резолюцией митрополита С.-Петербургского Исидора (Никольского) он утверждается как кандидат «по степени магистра более соответствующий службе в Академии».⁴⁴¹ 12 ноября Глубоковский прибыл в Петербург. Его дальнейшая преподавательская карьера складывалась довольно успешно. Указом Св. Синода от 4 октября 1894 г. он утвержден в должности экстраординарного профессора, 28 января 1898 г., через неделю после присвоения ему степени доктора богословия, стал ординарным профессором, а в ноябре 1916 г., по исполнении 25 лет академической службы, – заслуженным ординарным профессором.⁴⁴²

Такое вхождение в академическую корпорацию осложнило положение Глубоковского и до известной степени объясняет его репутацию «гордого и замкнутого» ученого. Но неизменной была любовь студентов, которым он отвечал тем же. 22 октября 1916 г. в ответ на поднесенный студентами адрес по случаю 25-летия преподавания Глубоковский напишет: «От всего сердца благодарю вас за трогательное приветствие Ваше. Студенты всегда были добрыми и преданными споспешниками моего 25-летнего академического служения, в котором я много обязан ревностному усердию и научному одушевлению моих слушателей. Как верные мои соработники, они являются для меня самыми хорошими соучастниками искания моего, и с чувством глубокой признательности за долголетнее и счастливое духовное содружество в познании и усвоении истины я горячо всем вам желаю благословенного преуспеяния на многие лета. Мы стареем и слабеем, за вами теперь наши труды и слава: подвизайтесь и торжествуйте!».⁴⁴³

Несмотря на неоднократные приглашения читать лекции в Петербургском и Московском университетах, Глубоковский категорически отказывался от такого совмещения. В сентябре 1906 г. Тураев от имени историко-филологического факультета «пренастойчиво» предлагал ему кафедру церковной истории, которую Глубоковский не хотел и не мог взять «по множеству причин». «Б. А. Тураев был у меня трижды, и в конце концов для меня нарастает тягостное положение, что я обижаю факультет. Чистая пытка, для меня просто мучительная»,⁴⁴⁴ – писал он А. И. Соболевскому, с которым на протяжении многих лет поддерживал дружеские отношения. Субботы Соболевского он посещал наиболее охотно, чувствуя себя там в своей среде. Он просил Соболевского деликатно отвести его кандидатуру и помочь выйти из этой коллизии. В этом решении его поддерживал и А. П. Лебедев: «А что Вы отказались от университета, это похвально, – писал он в ноябре 1906 г. – Если идти в университет, то нужно было раньше, после смерти И. Е. Троицкого. А теперь Вам было бы труднее приниматься за несколько новую науку, да я и не одобряю совместимости... Нельзя делать из такой серьезной науки синекуру».⁴⁴⁵

В некрологе В. Г. Рождественского, своего предшественника по кафедре Св. Писания Нового Завета в СПбДА, затем профессора Петроградского университета, Глубоковский замечал: «Профессорские занятия, будучи учеными по характеру, непременно всегда и у всех истинных носителей научного знания бывают практически учительными... Но это есть уже священная тайна духовного воздействия на своих учеников всякого истинного учителя, который сознавал свой долг учительства, самым словом своего учительского служения непременно «священнодействует». Каждый подлинный профессор самим делом своим творит службу Богу и приобщает слушателей к заветным благам высшего ведения. Иначе он немыслим и недостоин своего звания, как наемник и раб неисключимый, а не чистый проповедник и самоотверженный исповедник истины, привлекающий и покоряющий ей. Это – акт глубоко мистический, не поддающийся непосредственному арифметическому учету, хранимый каждым в глубине сердца... Посторонний созерцатель может лишь констатировать его с благоговейным почтением к такому ученому благовестнику».⁴⁴⁶ Словно отвечая на эти размышления, один из знаменитых учеников Глубоковского А. В. Карташев писал ему (1916 г.): «Ваша колоссальная научная продуктивность еще со времен студенчества стяжала Вам славу феномена науки, славу, чрезвычайно воспитывающе действующую на студенчество и влекущую его в свою очередь к посильному научному подвигу и уже во всяком случае к благоговению пред наукой. А последняя есть могучая культурная сила, выводящая и нас русских на все большую высоту и, в частности, в нашей церковной сфере завоевывающая науке подобающее положение вопреки псевдоправославной (а в сущности просто невежественной) ревности многих владычествующих персон. Самое явление таких столпов научного труда есть сила, препобеждающая тьму невежества».⁴⁴⁷

Весной 1892 г. в переписке со своим учителем, профессором МДА по кафедре Св. Писания Нового Завета М. Д. Муретовым, Глубоковский поднимает вопрос о намерении искать докторской степени. Муретов советовал не торопиться, дабы не вышло «незамаскированной компиляции», предлагая заняться историей экзегезиса. Спустя месяц, после просмотра присланных лекций, он полагает, что Глубоковский может подать на докторскую сочинение о ап. Луке или Иоанне. Но Глубоковский выбрал ап. Павла. В январе 1897 г. работа над диссертацией «Благовестие св. апостола Павла по его происхождению и существу. Библейско-богословское исследование» была закончена; в апреле она вышла из печати; в обращении находилось 50 экземпляров, не предназначавшихся для продажи. 30 апреля она принята к рассмотрению Советом МДА; официальными оппонентами назначены М. Д. Муретов и Д. Ф. Голубинский. В начале октября 1897 г. Муретов писал Глубоковскому, что Голубинский уже прочитал диссертацию: «Надеюсь, ничего смутительного не встречу у Вас. Ведь Вы написали диссертацию, следовательно, знали, что делали. Потому к придирчивости Дм. Федоровича я отношусь с сомнением, он и в стиле находит что-то».⁴⁴⁸ Самому Муретову диссертация понравилась.

В фонде Глубоковского сохранилось несколько писем Голубинского, в которых тот высказывал сомнения и недоумения по поводу использования иностранных трудов и их критического разбора. Несколько страниц, где речь шла о толковании страданий Христа, вызвали его повышенное беспокойство своими некорректными, прямо «дерзновенными» выражениями, одно из которых он находил неверным догматически. Он настойчиво предлагал перепечатать эти страницы, дабы «опасные рассуждения» не смущали понапрасну читателей.⁴⁴⁹ Во избежание осложнений Муретов фактически поддержал требование Голубинского о перепечатке страниц, в то же время уговорив последнего выпустить из отзыва перечень «неосторожных» выражений, встречающихся в диссертации Глубоковского. Определенную роль в этих переговорах с Голубинским сыграли профессор МДА Г. А. Воскресенский, как это видно из писем последнего к Глубоковскому,⁴⁵⁰ и А. П. Лебедев, которому работа также «очень понравилась». «На науку Вы смотрите как на друга, с которым возможны споры, а не как на негодяя, которого следует отчехвостить»,⁴⁵¹ – писал он своему бывшему ученику. Лебедев одобрял, что Глубоковский не затянул дело с докторской, замечая, что «диссертацию как и воинскую повинность нужно отбывать смолоду».⁴⁵² Сообщая о разговоре с Голубинским, нашедшим в сочинении «ересь», он также советовал «рассечь узел перепечаткой «инкриминационных страниц», хотя сам не находил в них «ничего рационалистического», но признавал, что «маленькие грешки в подобном же роде (против святого Православия)» были и в магистерском сочинении, и он старался все подобное оговорить тогда в рецензии в интересах своего ученика.⁴⁵³ В результате с. 37–44 были перепечатаны и защита прошла гладко. 1 декабря Совет МДА единогласно присудил Глубоковскому докторскую степень, 18 декабря по представлению Московского митрополита Сергия (Ляпидевского) дело было доложено Синоду и рассмотрение книги поручено архиепископу Антонию (Вадковскому), по отзыву которого от 9 января 1898 г. последовало утверждение Глубоковского в степени доктора богословия, о чем 21 января 1898 г. издан специальный указ Синода. 26 января указ был получен в СПбДА, и 28 января Глубоковский избран ординарным профессором. Диплом, выданный Советом МДА за № 52 от 23 февраля 1898 г., помимо ректора и инспектора МДА был подписан членами академического Совета: П. Цветковым, Н. Каптеревым, Гр. Воскресенским, Н. Заозерским, М. Муретовым и В. Ключевским. Глубоковский получил его, согласно помете, 18 мая 1898 г. в 10 часов утра.⁴⁵⁴

В 1902 г. вышла новая книга Глубоковского, посвященная ап. Павлу, – «Благовестие христианской свободы по посланию св. ап. Павла к галатам. Сжатый обзор апостольского послания со стороны его читателей, условий происхождения, по содержанию и догматически-историческому значению» (первоначально печаталась в том же году в «Страннике»), удостоенная полной Макарьевской премии по отзыву профессора КазДА М. И. Богословского (часть книги – с. 88–115 была переведена тогда же на английский язык). Изучение деяний и посланий ап. Павла – одна из главных тем научных исследований Глубоковского. Их завершением стал фундаментальный труд «Благовестие св. апостола Павла по его происхождению и существу» (СПб., 1905–1912. T. 1–3, общим объемом около 2500 страниц, в качестве трех первых глав 1-го тома сюда вошла докторская диссертация), который предварительно (с февраля 1897 г. по октябрь 1910 г.) печатался в журналах «Христианское чтение» и «Странник». В архиве Глубоковского имеются автографы и гранки статей из журнала с его правкой, подготовительные материалы (библиография, выписки, записи своих мыслей по отдельным вопросам, замечания относительно прочитанных книг и т. д.).⁴⁵⁵ Глубоковский писал свои работы почти сразу набело, дальнейшая доработка носит скорее стилистический характер, не внося в текст существенных поправок и больших изменений.

Другое направление – исследование новозаветных текстов и их переводов. Согласно поручению К. П. Победоносцева (от 15 августа 1892 г.) Глубоковский пересматривал славяно-русский перевод Нового Завета. Во исполнение этого поручения Глубоковский представил 24 декабря 1892 г. замечания на Евангелие от Матфея, 13 февраля 1893 г. – на Евангелие от Марка, 1 сентября 1893 г. – на Евангелие от Луки и, наконец, 10 апреля 1897 г. – замечания на Евангелие от Иоанна (всего 4 тетради объемом около 300 листов). Эти материалы были переданы тогда же К. П. Победоносцеву, который использовал их при подготовке нового перевода и не раз, устно и письменно, выражал Глубоковскому благодарность.⁴⁵⁶ После смерти К. П. Победоносцева Глубоковский считал эти замечания, которым придавал весьма важное значение, затерянными в синодских архивах. В ноябре – декабре 1920 г. они были обнаружены при разборе архива Правильной палаты Синодальной типографии и возвращены Глубоковскому. В настоящее время они хранятся в его фонде в ОР РНБ вместе с рукописью «Общие указания по вопросу об исправлении славянского и русского перевода Нового Завета и замечания на славяно-русский текст Евангелия от Матфея, Евангелия от Марка, Евангелия от Луки, Евангелия от Иоанна» и его записями «О переводе Нового Завета».⁴⁵⁷

Своеобразным дополнением к этим материалам служат имеющиеся в архиве Глубоковского письма профессора КазДА по кафедре Св. Писания Нового Завета М. И. Богословского, в которых обсуждается изданный Победоносцевым перевод Четвероевангелия и ставится вопрос о необходимости русского перевода Библии с LXX: «Нам нужен русский перевод не с масоретского, а с семидесяти, чтобы у нас не было, как теперь, двух Библий, непохожих одна на другую... В масоретском тексте исчезли все ценнейшие мессианские места, и в русском переводе их уже нет».⁴⁵⁸ В марте 1906 г. он вновь поднимает в переписке вопрос о русском переводе с LXX и выражает надежду, что Глубоковский поддержит его. «Настоящее время самое благоприятное. Будут ли когда-нибудь такие сильные библеисты, как теперь? Не говоря о Вас, Митр. Дм. Муретов, Рыбинский, П. А. Юнгеров, все это языковеды. А М. Дм. Муретов, при тончайшем знании греческого языка, это ведь незаменимый редактор перевода».⁴⁵⁹ Спустя год он сообщал о начале и успешном продвижении работы над переводом с греческого Книги Притчей, предпринятой по инициативе профессора КазДА по кафедре Св. Писания Ветхого Завета П. А. Юнгерова. Богословский предлагал поднять вопрос о новом переводе Св. Писания через митрополита Антония (Вадковского) в Св. Синоде.

О своей работе по сличению евангельских текстов сообщал Глубоковскому другой постоянный корреспондент, профессор КДА, протоиерей И. Корольков. «Поведаю Вам, яко ученому духовнику, свои помышления, – пишет он 26 декабря 1916 г. – В Киевской Лавре есть два рукописных Евангелия (нач. 16 в.), неизвестных в литературе, [прекрасно?] написанных. Я возымел намерение обследовать эти Евангелия, сличить перевод с древними переводами и современными, а также с греческими. При сличении натолкнулся на много неудоумений». Далее он подробно излагает их в письме, прося советов и помощи в указании литературы.⁴⁶⁰ Работа о. Иоанна продолжается, несмотря на все тяготы переживаемого времени. «Во истину говорится «сердце сердцу весть подает», – пишет он 30 ноября 1920 г. – То же случилось и с нами. Почти одновременно мы думаем друг о друге и пишем. Я получил с глубокой благодарностью оба Ваши письма и открытку... Вы обстоятельно сообщали мне интересующие меня сведения и с точностью указали книги, в коих я могу найти эти сведения».⁴⁶¹ Сообщая о смерти и болезни общих знакомых, он продолжает: «Благодарение Бога, живем сносно, не особенно бедствуем и нас не обижают товарищи. Кое-что отдаем им сами, кое-что забирают, но в общем живется хорошо, хотя и скучно... Стараюсь дорожить каждым часом (о. Иоанну было уже 75 лет. – Т. Б.), чтобы окончить задуманную мною столь щекотливую работу: сличение славянского перевода Евангелий с греческим текстом. Сличая Синайский кодекс с другими текстами, нахожу в нем массу ошибок, описок, пропусков, так что удивлен, как Тишендорф придает первенствующее значение Синайскому кодексу».⁴⁶²

Начало своей литературной деятельности Глубоковский относил к июню 1883 г., когда в «Вологодских губернских ведомостях» появилась его первая заметка о праздновании в Вологодской семинарии дня коронования Александра III, написанная по поручению ректора семинарии протоиерея П. Лосева (впоследствии епископа Пермского Петра). С октября 1883 г. корреспонденции Глубоковского появляются в «Московских ведомостях»: первая – о необходимости учреждения в Вологодской епархии викариатства с кафедрою в Великом Устюге – была написана также по поручению ректора семинарии. Посредником между Глубоковским и редакцией, в которой, по собственному признанию, сам он никогда не бывал, являлся его брат Матвей Никанорович, хорошо известный в журнальном мире. По подсчетам Г. Шавельского, в период с 1885 по 1895 г. в «Московских ведомостях» было опубликовано 127 статей и мелких заметок Глубоковского на самые разнообразные темы (от корреспонденций из жизни МДА до разведения хлопчатника в Туркестане).⁴⁶³ Сотрудничество в газете диктовалось прежде всего необходимостью заработка и не прошло бесследно для Глубоковского, которому было свойственно особое отношение к прессе, впоследствии (начало 1900-х гг.) он даже подумывал о своем печатном органе. С середины 1890-х гг. заметки и статьи Глубоковского уже не имеют такой тематической разбросанности и связаны прежде всего с его профессиональной деятельностью. Библиографические записи, доведенные самим Глубоковским до 1917 г., включают свыше 460 газетных заметок, помещенных в «Московских ведомостях», «Русском слове», «Московских церковных ведомостях», «Воронежских епархиальных ведомостях», «Новом времени», «Колоколе» и других изданиях.

В духовных журналах Глубоковский дебютировал во время перерыва учебы в МДА. В 1888 г. в харьковском журнале «Вера и разум» появилась его статья, посвященная деятельности Е. Блаватской. К сотрудничеству в журнале его привлек И. А. Кратиров (впоследствии епископ Иоанн, в 1895–1899 гг. ректор СПбДА).⁴⁶⁴ С 1892 г. статьи Глубоковского появляются в столичных духовных журналах «Христианское чтение» и «Церковный вестник», издававшихся СПбДА, в «Страннике»; с 1908 г. он довольно регулярно печатается в петербургском «Гермесе». Помимо научных статей Глубоковский помещает отзывы о русской и иностранной богословской литературе, переводы (сделанные им либо под его редакцией и с его предисловием) статей зарубежных ученых по библейской текстологии и хронологии. Статьи и отзывы Глубоковского печатались также в журналах, выходивших в Москве («Русское обозрение», «Вера и Церковь», «Богословский вестник»), Киеве («Труды Киевской духовной академии»), Казани («Православный собеседник»). По подсчетам Г. Шавельского (на 1925 г.), работы Глубоковского опубликованы в 72 газетах, журналах и сборниках, включая иностранные.⁴⁶⁵

Перу Глубоковского принадлежит серия биографических статей, связанных с историей СПбДА, что дало повод называть его преемником И. А. Чистовича в качестве историографа Академии. Поводом к их написанию послужило решение академического Совета отметить 100-летие СПбДА, исполнявшееся в 1909 г., изданием биобиблиографического словаря преподавателей Академии за весь период ее существования. Всем преподавателям Академии было поручено составление статей по различным персоналиям.⁴⁶⁶ Идея словаря не была реализована, но отдельные статьи увидели свет в «Христианском чтении», «Страннике» и других изданиях. Так возникло замечательное исследование по истории русской церкви XIX в. о жизни и деятельности архиепископа Смарагда (Крыжановского).⁴⁶⁷ В архиве Глубоковского имеется большое количество материалов, отражающих подготовительный этап работы над «Смарагдом»: многочисленные выписки из консисторских архивов, письма, воспоминания и т. д.⁴⁶⁸ В январе 1916 г. его бывший ученик, профессор КазДА К. В. Харлампович, замечал по поводу очередного намерения Глубоковского уйти в отставку: «Рано еще, H. Н.! М(ожет) б(ыть), Вам и не придется быть историографом СПб дух(овной) академии..., а все же сколько еще можно ожидать от Вас при Ваших знаниях, приемах, трудолюбии и связях. Да, связях: те десятки людей, которые помогали Вам тем или другим способом, разве не облегчили Вам работы и разве не отличают только Вас? Кто другой из русских дух(овных) писателей может похвастаться таким обилием друзей?».⁴⁶⁹

Практически все, написанное Глубоковским до отъезда за границу, включая доклады, статьи, отзывы, речи и т. п., было им опубликовано, причем большинство книг издано на собственные средства. Такой вывод можно сделать на основании знакомства с архивом Глубоковского и списком его опубликованных работ.⁴⁷⁰ Значительными исключениями в этом ряду являются две работы, оставшиеся в рукописи: подготовленная в 1917–1921 гг. к печати публикация «Московская Духовная академия по переписке проф. Вас. Н. Потапова. 1854–1887» и исследование «Русская богословская наука в ее историческом развитии», законченное в декабре 1917 г. и изданное в 1919 г. в Петрограде в краткой редакции при ближайшем участии А. С. Лаппо-Данилевского, о чем мы расскажем далее. В настоящее время первая рукопись хранится в фонде Глубоковского в ЦГИА СПб., вторая (полная редакция) – в его фонде в ОР РНБ.⁴⁷¹

Много сделал Глубоковский и для развития духовной школы в России. В 1895 г. он представил в Синод программу преподавания Св. Писания в духовных семинариях. Глубоковский основывался на результатах вступительных экзаменов в СПбДА, обнаруживших в выпускниках семинарий плохое знание Св. Писания. В мае 1896 г. он был приглашен в конфиденциальную комиссию, учрежденную петербургским митрополитом Палладием (Раевым) при СПбДА, по пересмотру действующего академического устава, в которую представил доклад «К вопросу о нуждах духовно-академического образования» (СПб., 1897). Глубоковский указывал на необходимость большей сосредоточенности в постановке занятий, где упор должен быть сделан на подготовку кандидатской диссертации, развитие самостоятельности, выработку чистого богословского языка. В этом отношении работы самого Глубоковского при чрезвычайной информационной плотности отличаются выразительной силой, удивительной образностью и своеобразием языка. В. В. Розанов, с которым Глубоковского связывала многолетняя переписка и дружба, был «поражен-восхищен» его стилем и языковой техникой. «Блеск, точность, щегольство, красивость мысли, слова и пр. Из них самое прелестное качество – точность: печать Ваша – копия Вашего ума, как интеллект Ваш – копия фамилии».⁴⁷²

В конце 1905 г. Глубоковский избирается членом академической комиссии для выработки проекта нового академического устава и членом епархиальной комиссии по подготовке к предполагавшемуся церковному Собору, для последней он подготовил записку: «К вопросу о постановке высшего богословского учения в России». В 1906 г. он принимал участие в работе пяти отделов (всего было семь) Предсоборного Присутствия, на котором шла речь о созыве Поместного Собора и широкой церковной реформе. Ему принадлежит более 200 выступлений, «в некоторых случаях представляющих целые научные трактаты».⁴⁷³ В октябре – ноябре 1907 г. Глубоковский является членом особого совещания у обер-прокурора Св. Синода Π. П. Извольского о реформе духовной школы и органов ее управления, представив две записки: об устройстве богословско-пастырских училищ и об Учебном комитете. В январе – марте 1908 г. он состоит членом совещания Св. Синода по преобразованию духовной школы, которое проходило под председательством митр. Антония Вадковского. Материалы совещания, отличавшиеся «страстной полемическою резкостью», были изданы в сокращенном и отредактированном виде только для синодального употребления.

Материалы архивов (главным образом переписка) содержат множество отражений церковно-публицистической деятельности Глубоковского, имевшей широкий резонанс. Примером могут служить воспоминания «За тридцать лет», вошедшие в юбилейный сборник «У Троицы в Академии» (1914 г.), посвященный столетию МДА. Глубоковский изложил свое видение положения духовной науки в 1884–1914 гг. По словам А. И. Покровского, статья «произвела самое сильное впечатление в Академии, буквально... разорвавшейся бомбы».⁴⁷⁴ И. Д. Андреев называл ее «рычанием льва в железной клетке», сообщая, что статья вызвала «страшное негодование в монашествующем мире Академии».⁴⁷⁵ Глубокое впечатление «своим сильным изображением трагической судьбы высшей духовной школы за указанное время» статья произвела на И. И. Соколова.⁴⁷⁶ «И какой это контраст. Там – Горский, Голубинский, Кудрявцев, здесь – Христофор и иже с ним до последнего часа, – писал профессор МДА Μ. М. Тареев. – Там плеяда классиков, а ныне царство мелочного самолюбия, жалкого каприза и пошлого фаворитизма. Там процветала наука, а теперь задача начальства задавить науку и унизить чужую Академию».⁴⁷⁷ Благодаря заметкам А. А. Измайлова в «Биржевых ведомостях», имевших широкое распространение в провинции, и в «Историческом вестнике», а также рецензии П. Б. Струве в «Русской мысли» юбилейный сборник получил широкую известность.

Деятельность Глубоковского была многогранной и многоплодной. Но, бесспорно, одним из самых значительных ее проявлений явилось издание «Православной богословской энциклопедии». «Русская наука долго-долго, а может быть, и всегда будет восхвалять своего славного Herzog’a», – писал один из сотрудников ПБЭ, профессор Харьковского университета И. А. Бродович.⁴⁷⁸ Инициатором издания был профессор СПбДА А. П. Лопухин, под редакцией которого в 1900–1904 гг. в качестве приложения к журналу «Странник», также редактируемому им, вышли первые 5 томов. Глубоковский стал сотрудником энциклопедии со 2-го тома, т. е. с 1901 г. В 10 томах ПБЭ ему принадлежит свыше 20 статей, не считая многочисленных дополнений различного характера, всего свыше 100 страниц текста. Подробнейший учет этих материалов имеется в его записной книжке. После смерти Лопухина (22 августа 1904 г.) его наследники обратились к Глубоковскому с просьбой принять на себя редактирование ПБЭ. Указом Синода от 14 октября 1904 г. он был назначен цензором ПБЭ, а также относящихся к ней документов и чертежей. Под его редакцией в 1905–1911 гг. вышло 7 томов (6–12-й), но, согласно его свидетельству, фактически он был редактором уже с 5-го тома.⁴⁷⁹

Пожалуй, только два человека отрицательно отнеслись к новому назначению Глубоковского: его учитель А. П. Лебедев и профессор КазДА М. И. Богословский. «Любезнейший Николай Никанорович, – писал последний, – Вы решаетесь для «Странника» заменить Лопухина в критическую минуту. Если бы имел право, то сказал бы: нет Вам моего благословения на это дело. Ревнуйте дарований больших (1Кор. 12:21). Сейчас Вы преследуете профессиональные интересы, а тогда они отойдут на задний план, и кроме того изнурение, изнурение и изнурение. Берегите себя как имение и собственность И. Христа».⁴⁸⁰ В том же духе писал и Лебедев, пугая неврастенией. В списке сотрудников, помещенных в 5-м томе энциклопедии, указан 31 человек, при Глубоковском их число возросло в несколько раз. Полный список за все время издания ПБЭ насчитывает свыше 200 имен.⁴⁸¹ Обширная переписка, имеющаяся в фонде Глубоковского в ОР РНБ (всего около 800 корреспондентов), в значительной части посвящена изданию ПБЭ, в ней сохранились письма около ²/₃ сотрудников. В их числе: И. Д. Андреев, Г. А. Воскресенский, Е. Е. Голубинский, И. А. Джавахов, Н. А. Елеонский, С. М. Зарин, И. А. Карабинов, Η. П. Кондаков, Ю. А. Кулаковский, Ф. А. Курганов, А. П. Лебедев, Д. А. Лебедев, X. М. Лопарев, Н. К. Маккавейский, Б. М. Мелиоранский, А. И. Соболевский, Б. А. Тураев, Ф. И. Успенский и др. В этой переписке отразилась история издания ПБЭ: поиск сотрудников, трудности и препятствия, встречавшиеся на пути издания со стороны издателей «Странника» и духовных властей.

С приходом Глубоковского ПБЭ изменила характер, превратившись в солидное научное издание. «По мысли Александра Павловича, Энциклопедия его должна была служить: первое – духовенству, второе – всему образованному обществу. У Вас выходит наоборот»,⁴⁸² – писал Глубоковскому Бродович. Сразу же по вступлении в должность осенью 1904 г. Глубоковский старается привлечь к изданию крупнейших ученых, как духовных, так и светских. В числе последних он приглашает к сотрудничеству Η. П. Кондакова, П. К. Коковцова, Н. Я. Марра, А. И. Соболевского, Б. А. Тураева и др. Обращаясь к Соболевскому с просьбой написать статью «Кириллица и глаголица», он писал 20 октября 1904 г.: «Прошу Вашего авторитетного содействия по приисканию авторитетных сотрудников, готовых поработать ради научных интересов. Хотелось бы привлечь Кондакова, Шахматова и пр., при сем я рассчитываю на таких лиц, конечно, лишь для самых важных статей».⁴⁸³ 3 ноября Глубоковский получил от Кондакова письмо, в котором тот выражает сомнения относительно возможности своего сотрудничества в ПБЭ, в частности, написания статьи об Иерусалиме. 19 декабря Глубоковский, ссылаясь на сообщение Соболевского о том, что у Кондакова «открылась физическая возможность» написать статью «Иерусалим в христианской истории и в памятниках христианского искусства», замечал, что был бы «истинно счастлив» иметь для ПБЭ эту статью: «Повторяю, – пишет он Кондакову, – ради Вас я готов ждать до последнего предела и, если угодно, согласен поместить эту статью вне очереди, в конце тома, причем она мне потребуется к Пасхе 1905 г. Простите мою настойчивость, к этому вынуждают запросы науки и потребности знания, в чем мое и оправдание».⁴⁸⁴ К марту 1905 г. Кондаков написал просимую статью, которую Глубоковский находил «отличной», внеся лишь небольшие изменения «в духе нашей церковной орфографии» и прося исправить некоторые возникшие у него «недоумения».⁴⁸⁵ «Энциклопедия плохо двигается, типография невозможна, – сообщал Глубоковский Кондакову по возвращении с Кавказа 10 сентября 1905 г. – Однако статья Ваша уже отпечатана, кажется, вся. Заранее прошу извинения, корректуры у меня не было, а корректор многое не мог разобрать и сообразить. Особенно затруднялся в размещении рисунков, для которых не всегда находились точные указания в тексте... Отсюда вполне возможна путаница. Не взыщите, пожалуйста!».⁴⁸⁶ Не будем забывать, что шел 1905 год. Эта была единственная статья Кондакова в ПБЭ. Вопрос о его участии больше не поднимался. В фонде Глубоковского среди материалов энциклопедии имеется автограф статьи Ф. И. Покровского о Кондакове, для которой Глубоковский просил последнего выслать портрет с автографом. Глубоковский значительно дополнил статью, в результате она вышла под двумя фамилиями.

Особого рассказа заслуживает переписка Глубоковского и Б. А. Тураева, сохранившаяся в их архивах. Ее особенность в том, что лишь два письма Глубоковского из 13 и соответственно два письма Тураева из 7 являются соотнесенными друг с другом; остальные письма разбросаны во времени и существуют как бы сами по себе. Первое письмо Глубоковского, имеющееся в фонде Тураева, датировано 24 марта 1903 г. Пересылая Тураеву письмо А. Пальмиери, Глубоковский выражает свое желание иметь брошюру Тураева о В. В. Болотове, давно и безуспешно разыскиваемую им.⁴⁸⁷ Далее мы имеем ответ Тураева на несохранившееся приглашение сотрудничать в ПБЭ. «Искренно сочувствуя изданию «Богословской Энциклопедии», – пишет он 28 октября 1904 г., – конечно, с удовольствием буду Вашим сотрудником».⁴⁸⁸ Он предлагал написать для 6-го тома статьи «Кир» и «Коптская церковь». 23 января 1905 г. Тураев послал Глубоковскому «Кира». Судя по переписке, в дальнейшем их связывали не только профессиональные, но и личные отношения. 2 декабря 1913 г. Тураев сообщал Глубоковскому, что на совещании «здешних историков» по подготовке Международного исторического съезда, состоявшемся под председательством А. С. Лаппо-Данилевского, Глубоковский был включен в состав Исполнительного комитета съезда как «наиболее видный представитель Духовной академии».⁴⁸⁹ В ответ Глубоковский пишет: «Глубокоуважаемый Борис Александрович! Я слишком мало надеюсь дожить до 1918 г., ибо время мое близ есть. С подобными делами я незнаком на практике и, пожалуй, совершенно неспособен к ним, как одиночка по натуре и привычкам. Если при этих условиях я буду на что-н(ибудь) годен, то готов посильно исполнять все соответствующие поручения».⁴⁹⁰ По просьбе А. С. Лаппо-Данилевского он составил справку о церковно-исторических обществах в России.⁴⁹¹ Узнав из печати об избрании Тураева академиком, Глубоковский поздравляет его: «Достойно и праведно! – пишет он 16/29 декабря 1919 г. – От всей души приветствую и сердечно желаю всякого процветания. Да хранит Вас Господь! Радуюсь за Вас и за науку. Вот для нашего брата заветная и истинно желанная пристань, но увы! – она не доступна».⁴⁹² Ответ на приветствие Глубоковского – предпоследнее из имеющихся в архиве писем Тураева: «Высокое доверие, оказанное мне выше моей головы, которая к тому же теперь решительно отказывается служить. Единственная надежда на будущее, если оно существует для нас, и если та тихая пристань, о которой Вы говорите и которая доселе была таковою, не подвергнется общей участи наших дней, а про это уже имеются данные».⁴⁹³

Вернемся к ПБЭ. Со стороны светских ученых отказы сотрудничать Глубоковский получил от Н. Я. Марра, тогда профессора Петербургского университета,⁴⁹⁴ H. M. Каринского и П. К. Коковцова. Последний также просил Глубоковского отложить помещение о нем заметки в ПБЭ до его смерти, подчеркивая, что занимает кафедру еврейско-ассирийской словесности в университете и его труды не носят богословского характера. Глубоковский обратился за советом к Тураеву, и тот в письме от 23 января 1905 г. рекомендовал Глубоковскому самому написать заметку о Коковцове, воспользовавшись сведениями, помещенными в Биографическом словаре университета. «Из ученых трудов для богословов наиболее интересный, – добавлял Тураев, – Сирийский Райт, о чем Вы даже писали рецензию («Странник», 1904, № 6 (июнь), стр. 994–996. – Примеч. Н. Глубоковского), из прочих следует упомянуть Нирабские и Пальмирские надписи (в Зап(исках) Вост(очно- го) отд. и в Изв. Константинопольского института), да пожалуй «Чудеса св. Николая, еп. Мир(ликийского)» (Зап(иски) В(осточного) отд. T. IX, 1896). Следует сказать о его переводческой деятельности для Урмии».⁴⁹⁵ В феврале 1906 г. Глубоковский послал Коковцову 1-й том своего капитального труда «Благовестие св. апостола Павла по его происхождению и существу», в марте 1907 г. – «Журналы заседаний Предсоборного Присутствия» (Т. 1–4), в которых нашли отражение материалы, связанные с обсуждением церковной реформы. Глубоковский был одним из авторитетнейших участников Присутствия. В ответ Коковцов замечает, что эти материалы для него «как русского и православного человека не могут не иметь интереса».⁴⁹⁶ В письме от 10 сентября 1907 г. он благодарит Глубоковского за присылку брошюры «По вопросам духовной школы» и выражает свою поддержку высказанного в ней мнения о необходимости серьезной научной постановки библейско-еврейского языкознания и вообще изучения библейских текстов.⁴⁹⁷ В апреле 1911 г., когда шла работа над подготовкой к печати 12-го тома ПБЭ (расширение энциклопедии сильно сдвинуло расположение материала в томах), Глубоковский вновь обратился к Коковцову за разрешением поместить о нем краткую биобиблиографическую заметку. «Мне решительно невозможно уклониться от непреодолимой обязанности сообщить некоторые сведения о нашем семитологе и наилучшем гебраисте, – писал он 9 апреля. – На меня пало бы несмываемое обвинение, если бы я умолчал о Вас, а Вам не м(ожет) б(ыть) неловко помещение в таком томе, где будет обширная биография Η. П. Кондакова. Позвольте мне исполнить долг редакторский пред наукой и – почтения пред Вами».⁴⁹⁸ На этот раз Коковцов согласился, но просил, чтобы заметка не содержала каких-либо субъективных оценок. Он также сообщал, что с 1909–1910 гг. читает в университете лекции по ассириологии и много занимается клинописью. В дальнейшем оба ученых продолжают обмениваться книгами и консультациями.⁴⁹⁹ В последнем имеющемся в архиве Глубоковского письме от 8 января 1918 г. Коковцов благодарит Глубоковского за инициативу по избранию в почетные члены ПДА, научная деятельность и научные интересы которой всегда были ему «особенно близки и дороги», и в связи с переживаемым Академией кризисом выражает надежду, что «настоящее тяжелое переходное время не долго продлится и что религиозные интересы в скором времени будут снова поставлены, как и прежде, во главу угла».⁵⁰⁰ 26 января 1918 г. в день избрания Коковцова в почетные члены ПДА Глубоковский пишет ему: «Сердечно приветствую Вас как нашего почетного члена... Рад этому душевно. Весьма вероятно, что Академия доживает последние дни своего научно-педагогического существования, но пусть же ее закат озарится Вашим достойным именем, которое останется для нас примером прекрасным [нрзб.] высоких задач и идеальных стремлений богословской науки. Да хранит Вас Христос Господь!».⁵⁰¹

И вновь вернемся к изданию ПБЭ. Основную часть сотрудников составляли преподаватели Духовных академий Москвы, Киева, Казани, Петербурга, а также бывшие выпускники Духовных академий, преподающие в университетах. Среди тех, к которым Глубоковский обращался с предложением принять участие в энциклопедии, но по тем или иным причинам получил отказ, были Η. П. Виноградов, Н. А. Заозерский, А. А. Олесницкий, М. Якубовский и др. 24 октября 1904 г. в надежде «на скорый и благожелательный ответ» и «благоволительное участие» Глубоковский обратился к А. А. Дмитриевскому, предложив ему для написания 9 статей. Выражая полное сочувствие редакторской деятельности Глубоковского и радуясь тому, что энциклопедия «попала в надежные руки», Дмитриевский 9 ноября пишет, что дать свое согласие на сотрудничество у него «не хватает ни духу, ни сил», к тому же работа «на заказ и наспех» не в его правилах (Глубоковский просил статьи на букву «И» к середине декабря). «В числе же задач, данных Вами, – замечает он в том же письме, – стоят Катакомбы, о которых мало года, чтобы написать что-нибудь путное по этому вопросу, литература коего необъятна. Не лучше Керчь и т. п.».⁵⁰² Не без иронии он советовал обратиться к преподавателю Петроградской семинарии С. А. Петровскому, достаточно часто фигурировавшему в качестве автора статей ПБЭ на разные темы: «Ему извинительно с легким сердцем единым взмахом пера разрубить все научные гордиевы узлы, а на нас, сами знаете, будут пальцем указывать...».⁵⁰³ По поводу других предложенных тем (Иерусалим, Киверий, Канонник) Дмитриевский замечал, что о них «можно было бы писать без особых затруднений, но разбрасываться по мелочам не стоит».⁵⁰⁴ Он упоминал, что заканчивает исследование о византийских императорских купальнях, работа над которым задерживает выход его новой книги, куда он и намерен направить «свою научную любознательность». Не желая огорчать Глубоковского отказом и полным устранением от издания ПБЭ, Дмитриевский обещал обратиться к профессору Киевского университета св. Владимира Ю. А. Кулаковскому с просьбой написать статью о Керчи с христианской археологической точки зрения, выражая готовность в будущем самому написать на темы «чисто литургические, но под условием заказа на более продолжительный срок». «Темы: Служебника, Требника, Типика и т. п., – замечает он в том же письме, – пусть будут за мною, и я надеюсь дать любопытные очерки».⁵⁰⁵ Воспользовавшись данным Дмитриевским обещанием, Глубоковский обратился к нему за статьей о «Каноннике», но снова получил отказ. «Книга «Канонник» русского изобретения, явилась в Киеве и истории не имеет», – пишет Дмитриевский 2 декабря 1904 г. и советует воспользоваться для «Канонника» книгою A. И. Никольского «Обозрение богослужебных книг».⁵⁰⁶ В отношении Ю. А. Куликовского Дмитриевский сдержал свое обещание и 20 января выслал его статью о Керчи. Статья о катакомбах была написана Е. К. Рединым. Сам Дмитриевский так и не написал для энциклопедии ни одной статьи.

Среди сотрудников ПБЭ и корреспондентов Глубоковского был директор Русского археологического института в Константинополе Ф. И. Успенский. «Я думаю, что следует всячески содействовать полезному делу, к участию в котором Вы приложили силы, – пишет он Глубоковскому 19 апреля 1905 г. в ответ на просьбу написать статью о крестовых походах, – поэтому я не могу иначе ответить, как согласием прислать Вам к обозначенному Вами сроку требуемую статью».⁵⁰⁷ Воспользовавшись присланным Глубоковским словником на буквы К и Л, Успенский взял на себя также статьи о Латинской империи и Льве Исавре (начало иконоборческого движения). В качестве возможного автора статей для энциклопедии он рекомендовал секретаря Русского археологического института Б. А. Панченко.⁵⁰⁸ «Глубоко признателен за доброе письмо Ваше, – пишет Глубоковский 25 апреля 1905 г. – Дорого Ваше авторитетное и ценное участие, но для меня лично не менее важно Ваше ободряющее суждение о самом деле. Трудно оно и вообще, а в России почти непреодолимо и при наличных обстоятельствах создает редактору и бездну всяких трудов и массу всевозможных мук, не давая пока ни малейшей радости (духовной). Таковое сочувствие немногих благородных и высоких умов поддерживает меня в решимости, которая начала было иссякать уже на первом (VI) томе редакторства моего. Тяжело работать в наше ужасное время... Думаю, и у Вас теперь несладко, и светлая мечта о кресте на св. Софии перестала быть даже сладкою утопией. Недаром, говорят, здесь, что русский посол уже не смеет показываться в Порте и вынужден действовать... чрез австрияка».⁵⁰⁹ Глубоковский просил также оказать содействие И. Д. Андрееву, собиравшемуся написать статью о Константинополе и ради этого желавшему побывать в Стамбуле.

Среди статей подготовленного, но не изданного 13-го тома ПБЭ сохранилось письмо самого Андреева. Посылая статью о Константинополе, Андреев замечал, что она написана «под гнетом мысли, что много». «К статье может быть предъявлено много обвинений по частным позициям. Но этих обвинений не избежит ни одна статья, писанная теперь о К(онстантинопо)ле. Человек с совестью в настоящее время, когда пишет о старом К(онстантинопо)ле, должен чувствовать себя в положении коровы на льду. Каждый шаг вперед грозит падением. Доселе думали, что о К(онстантинопо)ле известно много. Теперь люди умные думают, что о нем неизвестно почти ничего. До поездки в К(онстантинопо)ль, я, напр., считал непогрешительным Η. П. Кондакова. Но там я узнал, что даже главная работа его о К(онстантинопо)ле – о Кахриэ-джами – оспаривается в самых основных выводах... Я лично в настоящее время считаю надежными только работы Millingen’a – о стелах, Стриговского – о водоснабжении и отчасти работы Murdtmann’a. В речи о храмах я держался Η. П. Кондакова. Но его выводам и помимо Кахриэ-джами угрожают многие возражения. Отсюда во многих местах я гнул [?] на подробности. Только теперь начались настоящие заправские работы над средневековым К(онстантинопо)лем. Каждый год будет приносить большие новости. Наш Институт достиг много. А пока обо всем почти можно спорить без конца».⁵¹⁰

Несмотря на все трудности, Глубоковский стремился собрать вокруг ПБЭ лучшие имена русской науки. Считая, что энциклопедия должна быть особенно внимательна ко всем православным автокефальным церквам в их новейших проявлениях, он обращался к И. С. Пальмову как «единственному и исключительному» специалисту по славянству. «На Вас вся надежда, ибо нам стыдно будет пробавляться компиляциями в нашей собственной области, и я скорее предпочту молчание пузырю».⁵¹¹ Напоминая и торопя со статьями, он писал: «Я прошу Вашей авторитетной помощи своими статьями не ради меня, конечно, а ради нашего дела».⁵¹² В переписке Глубоковского имеются также свидетельства его стремления привлечь к изданию энциклопедии В. О. Ключевского. Профессор МДА по кафедре философии и один из активных сотрудников энциклопедии С. С. Глаголев (в прошлом сокурсник Глубоковского) в ноябре 1904 г. сообщал Глубоковскому, что Ключевский «по-видимому не прочь принять участие в Энциклопедии», и советовал послать ему вышедшие тома. «Его имя, понятно, имеет громадное значение, – замечал он. – Но громадное значение могут иметь и его указания, а таковые он во всяком случае готов дать».⁵¹³ В письме от 20 декабря Глаголев высказывает предположение о возможности получить разрешение Ключевского на перепечатку его статей. По-видимому, переговоры ни к чему не привели: в ПБЭ статей Ключевского нет.

Помимо сложностей внутреннего характера, связанных с подбором сотрудников и получением статей к сроку, издание встречало препятствия со стороны Синода. Назначение Глубоковского цензором потеряло всякое практическое значение с введением свободы печати; все другие приложения «Странника» печатались бесцензурно, но Глубоковский, по собственному признанию, «предпочитал ставить на энциклопедии свое цензурное разрешение для ограждения доверенного» ему издания, которому, по его мнению, постоянно угрожала опасность.⁵¹⁴ В его записной книжке есть несколько крайне важных свидетельств по этому поводу. Так, он упоминает о том, что в самом начале декабря 1907 г. митрополит Антоний (Вадковский) при их случайной встрече в своей Канцелярии выразил неудовольствие по поводу помещения в 7-м томе «неправославной» статьи А. П. Лебедева «Иерархия первохристианская и ее происхождение» и сообщил, что передал ее для рассмотрения находившемуся тогда в Петербурге архиепископу Херсонскому Димитрию (Ковальницкому) (отметим, что первоначально статью на эту тему написал И. И. Соколов, но затем Глубоковский заменил ее на статью Лебедева). Приведем дальнейший рассказ Глубоковского: «Я не обратил тогда особенно внимания и только в декабре 1907 г. на именинах у архиепископа Николая (Зиорова), в его квартире, мимоходом заметил м-ту Антонию, что его подозрения по отношению ко мне считаю обидными и несправедливыми. Он сослался на Димитрия, и я имел с последним немало объяснений, в результате чего еще в 1-й половине декабря 1907 г. последовал успокоительный доклад Димитрия м-ту Антонию».⁵¹⁵ Однако история на этом не кончилась, и вечером 24 января 1908 г. Глубоковский получил от помощника управляющего Канцелярией Св. Синода Н. В. Маркова (сотрудника ПБЭ) «доверительное письмо» о том, что на происходившем в этот день заседании Синода, где присутствовали митрополит Антоний (Вадковский), архиепископ Тверской Алексий (Опоцкий), архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский), протопресвитер И. Л. Янышев (в 1866–1883 гг. ректор СПбДА) и протопресвитер А. А. Желобовский, архиепископ Сергий, также рассматривавший статью А. П. Лебедева по поручению митрополита Антония, доложил Синоду «свои впечатления в неблагоприятном» для Глубоковского смысле, и посему у него хотели отнять право самостоятельной цензуры, подчинив издание энциклопедии «спасительному якобы просмотру духовной цензуры». Против этого возражал И. Л. Янышев. В результате обсуждения было решено сначала почитать все редактированные Глубоковским тома и «лишь потом рассудить о подцензурности». Готовность поддержать Глубоковского выразил и обер-прокурор Синода Π. П. Извольский, считавший, что нельзя из-за одного хотя бы даже промаха «затрагивать такой авторитет, как Николай Никанорович Глубоковский». Сам Глубоковский считал эти упреки и угрозы подцензурностью совершенно непонятными и отчасти объяснял их «непостижимым ослеплением» своих обвинителей, в частности архиепископа Сергия (Страгородского), который, по словам Глубоковского, еще со времен ректуры в СПбДА «таил на меня злобу». Он делает следующую запись в этой связи: «Цензура теперь в России вовсе не обязательна, и теперь Энциклопедия просто будет выходить бесцензурною, и зачем Синод может отбирать у меня права, теперь совершенно ему бесполезные. Значит, с этой стороны я безопасен, но вся эта история тяжела для меня в моральном отношении, что в год исполнившегося (3 июня 1908 г.) 25-летия моей литературной деятельности нашли нужным без всякого повода почтить чуть не анафемою именно Св. Синод, тогда как помимо всего прочего – для него самого, для всех его учреждений и лиц (включая сюда м-та Антония и архиеп. Сергия) я оказывал массу учено-литературных услуг с невероятным усердием и полным самопожертвованием своими интересами (времени, здоровья, материальных нужд). За все это я не имел даже простого «спасибо», а чувствовал постоянное к себе недоверие, испытывал нередко прямые [нрзб.] и огорчения и получаю уже не первую анафему... Но Господь с ними! Пребуду верен до смерти своему служению, как я понимаю его по совести, и ради него остаюсь в духовном ведомстве при Академии, хотя многократно меня приглашали и даже упрашивали перейти в университет Московский и С.-Петербургский. Солдат не должен бежать со своего поста именно при наибольшей опасности для святого дела. Что до существа, то я считаю безнадежным трактовать со своими черноризными судьями по проблемам, о которых можно догадаться и по моим намекам в статье о проф. Лебедеве А. П.... в «Страннике», 1908, IX, стр. 287–290«.⁵¹⁶ Глубоковский отмечал также, что 7-й том был отмечен положительной статьей в издаваемых Св. Синодом «Церковных ведомостях», а сама статья А. П. Лебедева первоначально была напечатана в «Богословском вестнике», издаваемом при МДА, и разрешена к печати ректором МДА епископом Евдокимом (Мещерским), а затем была дважды пересказана в журнале СПбДА «Христианское чтение», причем во втором случае цензурно разрешена ректором СПбДА епископом Сергием (Тихомировым). Глубоковский получил от А. П. Лебедева печатный оттиск статьи и «на собственный страх немного сократил и значительно сгладил ее». «Относительно же постановления, чтобы члены Св. Синода почитали редактированные мною тома Эн(циклопе)дии, я мало верю в серьезное его исполнение, – продолжает он свой рассказ, – но пока по поводу этого намерения с радостью повторяю слова Ап. Павла (Флп. 1:18) ― «Истина перестала бы быть таковою, если бы не приходилось за нее страдать и ради ее бедствовать». Профессор Николай Глубоковский, 1908, IX, 25 (четверг) в 11 ³/₄ дня. СПб., Нев. пр. 180, кв. 5».⁵¹⁷

Глубоковский тяжело переживал эту конфликтную ситуацию, отголоски которой мы встречаем в переписке с А. П. Лебедевым и др. Один из сотрудников ПБЭ, И. А. Бродович, писал в феврале 1908 г., что не предполагал наличия тех трудностей, в том числе финансового характера, которые постоянно приходилось испытывать Глубоковскому. «С монахами каши не сваришь, – замечал он, – а потому Вы объявите им бойкот, который должен состоять лишь в двух пунктах: 1) в возможно кратком изображении их деятельности (в Энциклопедии) и 2) в непомещении их портретов в издании. И то и другое будет для них весьма чувствительно».⁵¹⁸ Под влиянием информации, полученной от Глубоковского, Бродович написал статью «Высший иерархический режим и русская богословская горе-наука», которую отправил в редакцию «Русских ведомостей», но вскоре получил обратно без объяснения причин отказа печатать. Прежде чем отправить ее в «Речь», он отослал статью на просмотр Глубоковскому. Судя по переписке, она была весьма резкая по тону, в ней упоминались члены тогдашнего Синода: митрополиты Антоний (Вадковский) и Флавиан (Городецкий), епископы Серафим (Чичагов) и Гермоген (Долганев). В январе 1909 г. тот же Бродович замечал: «Думаю и даже уверен, что Вам, H. Н., придется испытать еще немало неприятностей и злоключений из-за своего детища – энциклопедии, которое Вы развиваете так тщательно и свободно».⁵¹⁹

Как известно, издание ПБЭ прервалось на 12-м томе, вышедшем в 1911 г. В переписке встречаются косвенные указания на время и причины прекращения издания, а также на то, что работа самого Глубоковского как редактора продолжалась до весны 1914 г. либо не прекращалась совсем вплоть до лета 1917 г. В сентябре 1913 г. Глубоковский писал Тураеву, отвечая на вопрос о судьбе ПБЭ: «Энциклопедия – моя болезнь: о судьбе ее – увы! – ничего не знаю, а когда выяснится окончательная безнадежность, возвращу Вам коптов Ваших».⁵²⁰ Спустя три месяца, в декабре, он сообщал, что ПБЭ «пока пропала».⁵²¹ Еще через несколько месяцев, 5 марта 1914 г., в письме Г. Э. Зенгеру Глубоковский замечал, что энциклопедия «не была поддержана и провалилась окончательно», а если и будет издаваться, то без него, «ибо вне ученых (хотя бы и не слишком специальных) интересов».⁵²² «Итак, Вы ликвидируете ученую часть того предприятия, которое погублено «Странником». А дал ли он обещанный том сохраненной энциклопедии?», – спрашивал Глубоковского в январе 1915 г. Харлампович.⁵²³ Исходя из этих свидетельств, можно предположить, что одна из причин, и возможно, главных, находилась в сфере взаимоотношений редакции вышеназванного журнала и Глубоковского, а также финансовых затруднений редакции.⁵²⁴ В фонде Глубоковского имеется письмо от 9 апреля 1915 г. его бывшего сокурсника, чиновника Синода П. В. Гурьева, выражавшего согласие подготовить для энциклопедии статью о журнале «Кормчий».⁵²⁵ Это подтверждает, что сам Глубоковский фактически не прекращал работы над ПБЭ. Кроме того, в августе 1916 г. Издательским советом Св. Синода он назначается редактором и руководителем издания ПБЭ, однако не сразу принял предложение Синода: «невежливость руководителей издательского дела в Синоде» (как выразился один из его корреспондентов) побудила его первоначально отклонить сделанное предложение. Понимая и сочувствуя Глубоковскому, Харлампович уговаривал «во имя русской науки» согласиться вновь взять издание ПБЭ в свои руки.⁵²⁶ В дни, когда Глубоковский отмечал 25-летие преподавания в Академии (октябрь 1916 г.), он получил письмо от П. А. Лахотского, почитателя его научно-литературной деятельности, в котором также содержалась просьба поработать над завершением энциклопедии: «Православное духовенство поблагодарит Вас за этот труд молитвою о Вас Богу, а Ваши обширные и глубокие познания найдут здесь достойное применение».⁵²⁷ Возобновление активной работы над изданием ПБЭ отразилось в переписке Глубоковского с конца 1916 г. «Что же, будет ли издаваться Богословская Энциклопедия в Петрограде или Чернигове?»,⁵²⁸ – интересовался 2 декабря Харлампович. Те статьи, которые Глубоковский вернул авторам, ему пришлось срочно собирать обратно. В частности, в феврале 1917 г. он просил Тураева прислать, и как можно скорее, статью о Коптской церкви и ряд других.⁵²⁹

Неопубликованная часть ПБЭ хранится в РГИА: 9 папок содержат около 1 000 статей (подавляющая часть на буквы К–Л, около 40 статей на букву М и несколько на букву Н) с редакторскими пометами Глубоковского.⁵³⁰ По количеству статей они составляют примерно ¹/₅ от общего объема 12 изданных томов. Папка со статьями (Константинопольская церковь в ее истории и устройстве – А. Н. Коржавин) представляет подготовленный к набору 13-й том. Подавляющая часть его (почти 600 листов) посвящена истории Константинопольской церкви. Среди авторов статей: И. И. Соколов, С. М. Зарин, А. П. Лебедев, В. Н. Мышцын, Б. А. Панченко, X. М. Лопарев, К. Я. Здравомыслов, А. И. Соболевский, А. С. Хаханов, А. И. Покровский, А. П. Доброклонский, Μ. Н. Сперанский, А. И. Алмазов. Определяющая для тома статья «Константинопольская церковь в ее истории и устройстве» написана И. И. Соколовым.⁵³¹ Среди статей встречаются письма их авторов. Один из них в письме от 12 февраля 1917 г. приветствует Глубоковского с возобновлением издания ПБЭ.⁵³² Обращает на себя внимание статья «Корнилий Выговский», под которой стоит дата: 29 апреля 1917 г. Все это свидетельствует о том, что до лета 1917 г. Глубоковский работал над изданием ПБЭ.⁵³³

24 июня 1914г. испонялось 25-летие научно-литературной, 21 октября 1916г. – 25-летие преподавательской деятельности H. Н. Глубоковского в ПДА. Он получил массу поздравительных адресов, писем, телеграмм от различных учреждений, иерархов Русской Православной церкви, учителей и товарищей по МДА, учеников по ПДА, от светских и духовных ученых, земляков, просто незнакомых ему людей, почитателей его научной деятельности, которые были даже в «заглушенной провинции». В фонде Глубоковского в ЦГИА СПб. имеется несколько дел с этими юбилейными материалами. В них отмечалось блестящее и самоотверженное служение юбиляра науке. Глубоковского сравнивали с Оригеном, называли Геркулесом русской богословской науки. «Лиц, подобных Вам, по силе, серьезности, глубине мышления, по богатой эрудиции и вообще-то очень немного, а среди богословов-профессоров, Вы, безусловно, не имеете себе равных»,⁵³⁴ – писал ему профессор МДА Н. В. Лысогорский. Теплые письма, полные любви и почтения, преклонения, благодарной памяти и ученической гордости, получил Глубоковский от бывших учеников. «Кто из нас, Ваших учеников, сидя у своего домашнего очага, не вспоминает Вас с благодарной теплой памятью, склоняясь пред Вашим ученым обликом в чувстве глубокого почтения и уважения»,⁵³⁵ – писал один из них. «Летом, путешествуя по нашим родным краям, я многократно встречался с живым выражением глубокой духовной удовлетворенности наших земляков Вашей ученой всесветной славой, поднимающей как бы значение Вологодского края, как слава Ломоносова сообщила всесветную известность Архангельску и Холмогорам. Вас знают и чтут многие Вам лично неведомые земляки, в связи с Вашим именем поднимается в их глазах значение нашей родной семинарии, мощь и бодрость чувствуется в связи с Вашим именем ученого, с представлением просто цельного и сильного человека»,⁵³⁶ – замечал профессор КДА Η. П. Смирнов, земляк Глубоковского.

В одном из дел, где собраны юбилейные материалы за 1914 г., находится письмо доцента МДА Н. Д. Протасова, относящееся к лету 1914 г. Первые строки этого письма – поздравление по случаю юбилея, а далее содержится интересный рассказ о заграничной командировке Протасова. Приводим его полностью: «В настоящее время представляю из себя нечто вроде странствующего рыцаря. Уже два месяца как покинул я культурные города Италии и ежедневно странствую из городка в маленькие селения горной Атулии. Я уже писал Вам, что конец своей заграничной командировки хочу использовать в обследовании пещерных храмов Южной Италии. В настоящий раз я обследовал только Атулию. Материал я собрал большой, интересный и важный для истории христианского храма. Открыл я много еще неизвестных дотоле гротов с византийскими фресками XI–XIV вв. Если бы Вы только видели, что это за материал, Вы поняли бы тот мой восторг, в котором я нахожусь. Сейчас у меня уже около 300 фотографий, много зарисовок и т. д. Интересно, что даже здешние археологи не знали о существовании многих этих храмов, устроенных монахами-выходцами из Греции. Правда, работать очень трудно. Много лишений и оскорблений я вынес и выношу от грубого населения Южной Италии. Не раз меня травили собаками, хотели побить и пр. Но Бог спасал меня. Сейчас уже имею предложение издать собранный материал в одном итальянском журнале, но я отказался, ибо этот материал должен быть русским даже по буквам. Теперь для меня выясняется необходимость также обследовать пещерные храмы Кампании и Калибрии, после чего нужно будет перейти в Малую Азию, откуда вышли эти Calogeri. Только тогда, я думаю, можно будет вполне правильно трактовать о восточном храме купальном [нрзб.] с его иконостасом».⁵³⁷ Это письмо дополняют несколько писем Протасова, имеющиеся в другом деле этого же фонда и относящиеся к осени 1914 г. Из них следует, что Глубоковский рекомендовал Протасова Кондакову с целью помочь изданию итальянских заметок и фотографий с зарисовками. Трудность для издательства представляли именно иллюстративные материалы. В одном из писем Протасов сообщал, что предложил избрать Кондакова в почетные члены МДА, но встретил активное сопротивление со стороны профессора А. И. Алмазова, который «уличал» Кондакова «в каких-то нечистых приемах в науке, неверии и пр.». В результате дело об избрании провалилось.⁵³⁸

14 ноября 1916 г. Глубоковский был избран почетным членом Петроградского Славянского благотворительного общества «во внимание к просветительным трудам на пользу славянского дела и неизменно внимательному и отзывчивому отношению к просьбам Славянского общества».⁵³⁹ Уведомление об избрании председатель общества А. И. Соболевский лично доставил Глубоковскому 18 ноября в пятницу в 9 часов вечера. В ответном послании, отправленном на следующий день, Глубоковский писал: «Глубоко признателен Петроградскому Славянскому благотворительному обществу за избрание меня в почетные члены, каковое звание принимаю с чувством искреннего признания и душевного удовлетворения. Мне в высокой степени отрадно быть сопричастным к достойному сонму поборников славянского дела на благо процветания всех славянских народов под покровительством, защитою и в союзе России по заветам святых Первоучителей и Просветителей славян, то есть во имя высших начал вселенской правды Божией, спасительной для всего мира и потому открывающей свободу самостоятельного мирного развития всему человечеству».⁵⁴⁰

Относительно участия Глубоковского в деятельности Палестинского общества архивные материалы, обнаруженные нами, скупы. В фонде Глубоковского имеется типовое письмо № 1384 от 7 января 1893 г. на бланке Императорского Православного Палестинского общества, содержащее просьбу «не отказать в деятельном сочувствии» в осуществлении проекта по расширению программы «Сообщений» общества, включая материалы по библейской и православной церковной истории, археологии и географии, а также по современному положению Православной церкви на Востоке.⁵⁴¹ По-видимому, Глубоковский не откликнулся на это обращение. Его связи с Палестинским обществом активизируются в период первой мировой войны. В формулярном списке он указывает, что с января 1915 г. являлся членом совещания по вопросу о русских научных интересах в Палестине. 3 января 1917 г. Глубоковского приглашают для участия в совещании Палестинского общества по делам Палестины, Афона, Синая, Египта по Бар-Градскому вопросу. 9 апреля он избирается действительном членом Палестинского общества ввиду «трудов, посвященных научной разработке интересующих Общество вопросов палестиноведения и изучению сегодняшнего положения Св. Земли». Он принимает участие в совещании 10 декабря 1917 г. об ограждении русских научных и религиозных интересов в Палестине в связи с обнародованной английским правительством декларацией. С 22 (9) мая 1921 г. Глубоковский являлся товарищем председателя Палестинского общества.⁵⁴²

Положение Духовных академий ухудшилось задолго до октября 1917 г. Духовная школа переживала кризис, разрешение которого связывалось с проведением широкой церковной реформы. Дальнейшее развитие богословской науки Глубоковский видел в создании свободных богословских факультетов в стенах университетов, о необходимости которых говорил с 1905 г. Война и революция обнажили проблемы духовной школы, в первую очередь обострив материальные и финансовые. Многочисленные свидетельства этого мы находим в документах академических архивов и переписке профессоров. Так, старейший профессор КазДА Ф. А. Курганов, отвечая на вопрос Глубоковского о возможности эвакуации ПДА в Казань, сообщал ему 6 октября 1917 г.: «У Вас лихо, да и у нас не лучше. Академию у нас отняли. Пришел в нее и вижу: койки, шкафы, парты, столы и пр. и пр. вынесены во двор и разбросаны как попало вверх ногами, боком и т. п. Многое поломано: чисто монгольское нашествие! Будем помещаться как-нибудь на задворках. Семинарию отняли еще раньше, года за два до всего».⁵⁴³ Свое отношение к происходящему Глубоковский выразил в одном из писем (апрель 1917 г.): «Теперь идет жестокая буря, и мы все должны усугубить горячие молитвы к Небесному Кормчему о спасении. Кажется, настал момент исполнить заповедь о «непротивлении злу», чтобы не вызвать горшего ожесточения его. Сам я ослабел телом и удручен духом».⁵⁴⁴ 17 февраля 1918 г. в ПДА состоялся традиционный годичный акт, на котором был прочитан отчет о состоянии Академии в 1917 г.: семь почетных членов Академии скончались, здание реквизировано под приют для «малолетних преступников», Академия находилась на грани финансового краха, но продолжала бороться за жизнь. С 25 мая по 14 (27) июня 1918 г. по поручению Совета ПДА Глубоковский находился в Москве для сбора информации о судьбе Академии. Он был у патриарха Тихона, митрополита Новгородского Арсения, председателя Училищного совета, протоиерея П. И. Соколова, председателя Учебного комитета при Св. Синоде К. М. Агеева, а также члена Высшего Церковного Совета профессора МДА И. М. Громогласова. Патриарх и митрополит Арсений одобрили намерение Петроградской академии спасать себя своими силами. Общий же вывод – каждая Академия решает свою судьбу индивидуально.

Такой спасительный путь виделся в объединении Академии с Петроградским университетом. Глубоковский состоял членом объединительной Комиссии. Первое ее заседание состоялось 6 (21) февраля 1918 г., следующее – через 2 дня. Он докладывал Совету ПДА, что академические профессора встретили в университете «полную духовную поддержку» и «такую внимательность и заботливую предупредительность, что выше ее не только невозможно желать, но даже нельзя и представить».⁵⁴⁵ Глубоковский был одним из авторов записки «В Совет профессоров Петроградского университета».⁵⁴⁶ 18 апреля (1 мая) он писал Марру, принимавшему самое активное участие в этом деле: «Вы были нашим ангелом-хранителем на всех стадиях процесса и счастливо довели вопрос до желанного конца, которым мы обязаны больше всего именно Вашему вдохновенному и благородному участию... Что бы ни оказалось в последнем результате, Ваше имя навсегда неизгладимо сохранится в моем воспоминании как научно-светлое и душевно-дорогое».⁵⁴⁷ Свою благодарность Глубоковский просил выразить также Э. Д. Гримму. В случае положительного решения вопроса о соединении он предлагал сразу же организовать занятия по библиологии и христианскому Востоку.

В ПФА РАН и в фонде Глубоковского в ОР РНБ сохранились документы и переписка, касающиеся последних лет его пребывания в России и контактов с Академией наук. Это важная страница в жизни Глубоковского, показательная для характеристики взаимоотношений светских и церковных ученых на личном и корпоративном уровнях. H. Н. Глубоковский избран членом-корреспондентом II Отделения Императорской Академии наук 28 ноября 1909 г. «в знак глубокого уважения к его ученым заслугам в области русского языка и словесности» (Глубоковский принимал участие в подготовке «Словаря русского языка», издаваемого II Отделением ИАН).⁵⁴⁸ Он был предложен в кандидаты академиками Η. П. Кондаковым и А. И. Соболевским. Избран всеми голосами, кроме одного, по мнению самого Глубоковского, это был «несомненно» В. И. Ламанский.⁵⁴⁹ О своем избрании он узнал вечером 29 ноября из записки Соболевского, которую нашел по возвращении домой вместе с визитной карточкой Кондакова. На следующий день, 30 ноября, он писал последнему: «Неожиданная весть об избрании меня в члены-корреспонденты Академии наук доставила мне единственное в жизни утешение, но лишь любви Вашей я обязан столь редкою духовною радостью».⁵⁵⁰ Официально об избрании Глубоковского было объявлено на торжественном собрании Академии наук 29 декабря 1909 г., и на следующий день он получил официальное извещение об этом, а 31 декабря на имя непременного секретаря Академии наук кн. H. Н. Голицына направил благодарственный ответ. По поручению Академии наук Глубоковский написал четыре отзыва на сочинения, представленные на соискание различных премий: Б. В. Титлинова (Уваровская, 1909 г.), В. И. Герье (Ахматовская, 1910 г.), П. А. Прокошева (Макарьевская, 1916 г.) и В. В. Четыркина (Ахматовская, 1917 г.), за которые был награжден золотыми рецензентскими медалями. В этом ряду выделяется сочинение о бл. Августине, принадлежащее светскому историку, профессору Московского университета В. И. Герье. В Архиве Академии наук сохранилась интересная переписка, раскрывающая историю появления этого отзыва. 11 февраля 1910 г. Комиссия по присуждению Ахматовских премий по Историко-филологическому отделению, в которую входили А. С. Лаппо-Данилевский (председатель), М. А. Дьяконов и Н. Я. Марр, постановила обратиться за отзывом на сочинение Герье к профессору Петербургского университета И. М. Гревсу. Ввиду длительного молчания Гревса 6 апреля ему было отправлено повторное обращение за подписью непременного секретаря С. Ф. Ольденбурга. Гревс ответил в тот же день, объясняя затянувшееся молчание сомнениями относительно возможности дать положительную рецензию на книгу Герье, вызвавшую у него по своему методу, построению материала, выводам ряд критических замечаний, и потому после долгих мучительных колебаний он вынужден был отказаться от почетного для него поручения Академии наук, указав в качестве своей возможной замены на профессора Московского университета С. А. Котляревского, которому, судя по его рецензии в «Вопросах философии и психологии» (1910, январь), книга Герье понравилась. Получив отказ Гревса, члены Комиссии сочли необходимым прежде обратиться к кн. Е. И. Трубецкому и в случае его предполагаемого ими заранее отказа – к Котляревскому. 13 апреля Лаппо-Данилевский отправил Трубецкому официальное предложение. Ответ, пришедший через неделю, был отрицательный. Как писал Трубецкой, у них с Герье и раньше были печатные столкновения по вопросу «о средневековом мировоззрении»: «Теперь в книге об Августине В. И. Герье защищает точку зрения, диаметрально противоположную моей, и сплошь игнорирует мою книгу. Это обстоятельство в особенности делает для меня нежелательным оказывать какое-либо влияние на присуждение награды за сочинение литературного противника».⁵⁵¹ 9 мая, сообщая об отказе Трубецкого Ольденбургу, Лаппо-Данилевский замечал: «Эта погоня за рецензентом становится несносной и грозит превратиться в нечто хроническое».⁵⁵² Тем не менее через несколько дней, 12 мая, Лаппо-Данилевский обращается с той же просьбой к С. А. Котляревскому. Краткий ответ последнего (от 25 мая) гласил, что ввиду напряженных занятий он «лишен возможности дать отзыв» о книге Герье.⁵⁵³ Пересылая это письмо Ольденбургу, Лаппо-Данилевский пишет: «Дорогой Сергей, уж не отложить ли вопрос присуждения премии Герье? Я положительно не знаю, к кому обратиться. Разве еще к проф. СПб. университета Ив. Дм. Андрееву? Он, кажется, занимается историей христианства. Если и он откажется, то уже и не придумаешь никого».⁵⁵⁴ 31 мая Ольденбург официально обращается к Андрееву и 7 июня получает отказ. Причина – отсутствие времени и «полный беспорядок» библиотеки из-за недавнего пожара. В свою очередь Андреев предложил в качестве возможных рецензентов... Гревса, Трубецкого и профессора КазДА Писарева.⁵⁵⁵ Таким образом круг замыкался. В этот момент в письме Лаппо-Данилевского Ольденбургу появляется фамилия Глубоковского: «Дорогой Сергей, в числе рецензентов, которые могли бы взяться за рецензию книги Герье, указывают на проф. СПб. Дух. Акад. Николая Никаноровича Глубоковского (нашего чл.-кор.), занимавшегося патристикой (его адрес: Невский, 180, кв. 5), а также на А. И. Садова, также проф. здешней Духов. Академии, изучавшего латинских христианских писателей».⁵⁵⁶ В этом же деле имеется отпуск письма Ольденбурга Глубоковскому с просьбой взять на рецензию сочинение Герье.⁵⁵⁷ Ответ был послан в тот же день: «Ваше Превосходительство Сергей Федорович! На отношение Ваше от сего 21 июня за № 2070 сообщаю, что всякое поручение от Императорской Академии наук считаю для себя за особую честь и потому готов принять рассмотрение труда В. И. Герье, но просил бы прислать мне книгу его поскорее, так как на днях уезжаю на Кавказские Минеральные Воды для лечения. С глубоким почтением Николай Глубоковский. 1910, VI, 21 – понедельник».⁵⁵⁸ В том же письме Глубоковский интересовался судьбой рецензированного им ранее труда Б. В. Титлинова «Духовная школа в России в XIX столетии». На следующий день, посылая книгу Герье, Ольденбург выражал Глубоковскому искреннюю благодарность за согласие «представить ее разбор» и добавлял, что сочинению Титлинова присуждена малая Уваровская премия, но просил пока не говорить об этом автору.⁵⁵⁹ В более чем сжатые сроки Глубоковский написал на книгу Герье весьма пространный отзыв, который накануне истечения срока подачи отзывов, 14 октября, был препровожден в Академию наук. На основании этого отзыва Герье была присуждена большая Ахматовская премия (1000 р.), а Глубоковскому – золотая рецензентская медаль. 29 декабря он уведомлял Ольденбурга о ее получении: «Свидетельствую Вам свою признательность, радуюсь, что мог более или менее удовлетворительно исполнить Ваше поручение, принятое мною при исключительно трудных условиях».⁵⁶⁰ Письма Глубоковского, имеющиеся в фонде Η. П. Кондакова, содержат дополнительные сведения к вышеизложенному. «Заключение мое благоприятное, – замечает Глубоковский в письме от 18–19 октября 1910 г., т. е. вскоре после отправления рецензии, – но, искренне скажу, за самое сочинение никак нельзя дать полной премии» и просит принять во внимание, что в том же конкурсе участвует профессор СПбДА А. А. Бронзов, получивший вполне благоприятный отзыв и «нуждающийся в полной премии уже потому, что он человек безденежный, а ему надо еще издать 2-й том».⁵⁶¹ И далее Глубоковский пишет: «Если проф. Вл. И. Герье, прослуживший 50 лет, имея хорошие средства и состоя членом Госуд. Совета с солидным жалованьем, ищет Ахматовской премии за сочинение о блаж. Августине, то нельзя ли и мне претендовать на это за свою книгу об Ап. Павле? Она не специально-богословского, догматического или экзегетического содержания, а библейско-исторического, по связи с тогдашнею культурой вообще. Ведь свой труд г. Герье озаглавливает как первую книгу в серии «зодчих и подвижников Божьего Царства», а едва ли можно сомневаться, что это достоинство в несоизмеримо большей степени принадлежит Ап. Павлу по сравнению с Августином».⁵⁶² Он интересовался мнением Кондакова по этому поводу. Мысль о соискании Ахматовской премии пришла ему ввиду необходимости издавать отдельно некоторые приложения к двум вышедшим томам об ап. Павле. Кондаков, а также А. А. Шахматов и В. В. Латышев (А. И. Соболевский сомневался) нашли предложение Глубоковского вполне возможным. «Насчет рецензентов – задача деликатная для меня и тем более трудная, что я не знаю конкретных людей по этой части в числе «светских» ученых (профессоров университета и пр.) и авторов вообще, – замечает Глубоковский в следующем письме. – Кажется, никто из них не занимался этим делом и даже не подходил к этому».⁵⁶³ Из духовных ученых он называл профессоров А. А. Бронзова (СПбДА), Д. И. Богдашевского (КДА), М. Д. Муретова (МДА) и М. И. Богословского (КазДА). Ободренный «добрым советом» Кондакова, Глубоковский намеревался представить свое сочинение на соискание Ахматовской премии, однако прежде решил «запросить» еще непременного секретаря Академии наук, через которого необходимо было подавать сочинение, С. Ф. Ольденбурга. Ответ последнего имеется в архиве Глубоковского в ОР РНБ.⁵⁶⁴ Сообщая о его получении, 3 ноября Глубоковский писал Кондакову: «Вчера он ответил пространным письмом, не очень ясного содержания, но смысл несомненно отрицательный, т. е. решительное нежелание допускать на премиальные конкурсы в И.А.Н. богословские сочинения, даже «библейско-богословские», которые, по самой своей задаче, разрабатывают предметы не догматически и не экзегетически, а исключительно историческим методом. Все приведенные аргументы я нахожу безусловно неубедительными, раз для меня ясно, что тут богословие смешивается с верой или догмой и совершенно не считается наукой, ибо не допускается на конкурс, куда принимают все «оригинальные сочинения по всем отраслям научных знаний и изящной литературы». Предубеждения непреодолимы. С. Ф. Ольденбург ссылается на П. В. Никитина, который, очевидно, принимает или даже самостоятельно высказывает подобное мнение. При таких обстоятельствах я вынужден навсегда отказаться от всякой мысли от участия в премиальных конкурсах И.А.Н., чтобы и себя не подвергать риску, и другого не ставить в неловкое положение; на мою долю лишь остается безнадежная роль готового рецензента для всяческих сочинений и при всяких условиях...».⁵⁶⁵ Он просил Кондакова не предпринимать больше никаких шагов по этому делу.

Однако в качестве рецензента Глубоковский выступал еще два раза. В 1914 г. к нему обратились с просьбой дать отзыв на сочинение профессора Томского университета П. А. Прокошева (выпускника КазДА) «Didas alia Apostolorum и первые шесть книг Апостольских Постановлений: историко-критический этюд из области источников церковного права», представленное автором на соискание Макарьевской премии, которая по Историко-филологическому отделению присуждалась один раз в 6 лет. Отвечая на письмо М. А. Дьяконова, Глубоковский замечает: «Сочинение П. А. Прокошева совсем не близко к моим научным занятиям и потребует от меня особых усилий, но все поручения Императорской Академии наук я считаю для себя обязательными и данное постараюсь исполнить с возможной точностью».⁵⁶⁶ Отзыв Глубоковского, заключающий в себе почти 9 печатных листов (около 200 больших листов в рукописи), был готов 17 марта 1915 г., но представлен в Академии наук лишь 23 апреля ввиду трудности найти переписчика из студентов, у которых начались экзамены.⁵⁶⁷ На основании этого отзыва решением Комиссии от 5 мая 1915 г., в которую входили М. А. Дьяконов, В. В. Латышев, А. С. Лаппо-Данилевский, В. В. Бартольд, Прокошеву была присуждена половинная Макарьевская премия в размере 1 000 р., а Глубоковскому – очередная золотая рецензентская медаль. Но ввиду того, что шла война, Академия наук не могла заказать медали на Монетном дворе, всех рецензентов запрашивали, будут ли они ожидать окончания войны, когда появится возможность изготовления медалей, либо пожелают получить соответственную денежную сумму. Глубоковский высказался за последнее, полагая, что «золото не менее потребуется государству и в ближайшие годы после окончания войны».⁵⁶⁸

Конфликтная ситуация возникла между Глубоковским и Академией наук в связи с сочинением В. В. Четыркина «Апокалипсис св. Апостола Иоанна Богослова. Исагогическое исследование» (Пг., 1916). Оно было представлено автором на соискание Ахматовской премии в сентябре 1916 г. Четыркин являлся учеником Глубоковского, в 1912–1913 гг. – профессорским стипендиатом на его кафедре, в 1913–1915 гг. учился в Петроградском университете, где написал курсовое сочинение по иудейской апокалиптике, после окончания университета оставлен в качестве преподавателя по кафедре всеобщей истории. Соглашаясь дать отзыв, Глубоковский пишет Ольденбургу 17 января 1917 г., как всегда в день получения официального письма из Академии наук: «Спешу заметить, что я готов взять на себя рассмотрение этого сочинения и благодарю Академию наук за предоставленную ею возможность исполнять заповедь Христову в Деян. 20:35».⁵⁶⁹ Он закончил отзыв, судя по помете в конце рукописи, 19 августа 1917 г. «с решительным заключением в пользу обязательного присуждения автору полной денежной премии в самом высшем размере». Этот отзыв, в отличие от других, не был опубликован. Он находится в архиве Академии наук, это 30 листов, исписанных характерным мелким стремительным почерком Глубоковского. «Настоящее сочинение важно уже по самой теме, получающей особый, напряженный жизненный интерес в наши страшные времена всесветского крушения, когда весь мир оказывается пред вратами вечности»,⁵⁷⁰ – пишет Глубоковский в начале. 28 сентября, почти за месяц до истечения срока подачи, отзыв был препровожден в Академию наук, но сочинение Четыркина не получило премии. Решением Комиссии от 1 ноября 1917 г. большая премия была присуждена А. Ф. Кони за его книгу «Отцы и дети судебной реформы», а три малых – В. И. Гессену («Адвокатура. Общество и государство»), В. Ф. Матвееву («Государственный надзор за общинным самоуправлением») и Г. Шлихтеру («Кустарные промыслы в Енисейской губернии»). На том же заседании Комиссии было решено ввиду «возникших сомнений относительно труда В. Четыркина... просить академиков Ф. И. Успенского и А. В. Никитского представить к следующему заседанию 15 ноября свои отзывы о труде В. В. Четыркина».⁵⁷¹ В Комиссию входили: С. Ф. Ольденбург (председатель), В. В. Латышев, А. С. Лаппо-Данилевский, М. А. Дьяконов, Н. Я. Марр, В. В. Бартольд, А. В. Никитский, Ф. И. Успенский, П. Б. Струве. На заседании 15 ноября (кроме вышеперечисленных лиц на нем присутствовали также П. К. Коковцов и М. И. Ростовцев) были заслушаны доклады Успенского и Никитского и по их выслушивании «положено признать, что означенному сочинению Академией наук премия присуждена быть не может».⁵⁷² Неизвестно, когда Глубоковский узнал об этом решении; о его реакции мы можем судить по письму П. К. Коковцову от 26 января 1918 г. Поздравляя Коковцова с избранием в почетные члены ПДА, Глубоковский пишет: «В принципиальном смысле для меня очень горько, что в эти тяжелые для нас времена Академия наук объявила враждебный бойкот всей богословской науке, не допуская до соискания премий все наши сочинения, хотя они были законно приняты и авторитетно рецензированы. В частности, пострадал таким обидным способом мой клиент Четыркин, а мой отзыв, составленный по просьбе Академии наук, отвергнут оскорбительным образом. Видно, я почитаюсь негодным для Академии наук и... должен буду устранится в свой собственный угол».⁵⁷³ Среди писем Коковцова, хранящихся в архиве Глубоковского в ОР РНБ, ответа на данное письмо нет. Вероятно, он убедительно опровергал предъявленное обвинение, поскольку Глубоковский в следующем письме от 30 января просит извинить за высказанное суждение. «Мое заключение по этому предмету явилось результатом моего разговора с одним академиком, не очень «письменным», но по своему положению хорошо знающим все эти дела. И вот он-то мне сказал, что все наши сочинения, как богословские, не подлежат собственно научному соизмерению и принципиально не подлежат компетенции Академии наук».⁵⁷⁴ Из дальнейшего содержания письма Глубоковского можно предположить, что Коковцов объяснял решение Комиссии тем, что сочинение Четыркина представляет «бесцеремонный плагиат» (это выражение взято в письме Глубоковского в кавычки) из русских сочинений. Последнее вызвало недоумение Глубоковского, возражавшего, что в русской литературе об Апокалипсисе «есть всего лишь десяток книжек и статей, столь бедных и бледных, что оттуда совсем нечего взять».⁵⁷⁵ По его убеждению, книга Четыркина «не просто делает шаг вперед в русской литературе, но становится здесь на совершенно пустое место и впервые выдвигает все научные задачи, которым дает удовлетворительное решение, хотя бы и не окончательное».⁵⁷⁶ В письме от 5 февраля он снова возвращается к сочинению Четыркина, подробнейше излагая свою точку зрения. Кроме того, будучи морально подавлен «непостижимым фактом» предъявления столь позорного обвинения, он считал, что академики, высказавшие его, должны опубликовать свои обвинения, дабы он и Четыркин могли выяснить «истинную природу последних».⁵⁷⁷ 19 февраля он вновь настойчиво просит Коковцова как члена Комиссии по присуждению Ахматовских премий «принять организационные меры, чтобы наша (его и Четыркина. – Т. Б.) репутация была реабилитирована и об этом осталось в делах Академии наук не менее документированное удостоверение».⁵⁷⁸ Из последнего письма Коковцову становится ясно, что Четыркин был обвинен в плагиате самого себя, т. е. в заимствовании из собственного труда (считая его погибшим, он не упоминал о нем). Глубоковский полагал, что произошла «прискорбная случайность», за которую нельзя ни винить, ни столь жестоко наказывать автора. Это письмо от 21 февраля написано вопреки «категорическому предупреждению» со стороны Коковцова не затрагивать более данную тему. Решаясь в последний раз высказать несколько заключительных слов, Глубоковский пишет, что вся история показала ему, что он «потерял доверие» Академии наук и вынужден считать «свою с ней связь погубленной, доколе она не будет восстановлена соответствующим образом», отказываясь впредь готовить какие-либо справки по поручению Академии наук.⁵⁷⁹

Кроме сочинения Четыркина были «исключены» ранее принятые на соискание премий труды профессора ПДА (в прошлом ученика Глубоковского) Н. И. Сагарды (о Григории Чудотворце) и профессора КДА Л. А. Соколова (о епископе Игнатии Брянчанинове). Все авторы обращались за разъяснениями к Глубоковскому как члену-корреспонденту Академии наук, не предполагая, по его словам, что он не имеет «ни влияния, ни даже участия в ходе жизни Академии наук».⁵⁸⁰

Весной 1918 г. мирные отношения с Академией наук были восстановлены, об этом говорят письма Глубоковского А. С. Лаппо-Данилевскому. По его предложению Глубоковский еще в 1917 г. для сборника «Русская наука» подготовил очерк «Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии». Весной 1918 г. по его же просьбе Глубоковский готовил к изданию краткую редакцию этого обзора. По указанию Лаппо-Данилевского, он перенес всю библиографию из текста в особый отдел, «разработав ее там более подробно»; с целью уточнения данных об отдельных авторах, изданиях и пр. он рассылал письма во все концы России, что естественно замедляло работу. Одновременно Глубоковский держал корректуру уже готовых листов; тогда же предполагался французский перевод краткой редакции. Уезжая в сентябре 1918 г. в командировку в Швецию, он передал все права на корректуру своему коллеге по ПДА профессору А. А. Бронзову. Из писем Глубоковского Ольденбургу накануне отъезда в Швецию и письма Лаппо-Данилевскому от 11 сентября, отправленного уже из Стокгольма, известно, что Лаппо-Данилевский планировал также издать полную редакцию обзора; начало рукописи было сдано в набор в Государственную типографию.⁵⁸¹ Судя по опыту печатания краткой редакции, Глубоковский сомневался, что это осуществимо в ближайшие годы. Опасаясь, что материал пространного обзора «устареет и потеряет свою современную ценность и весь прежний труд пропадет напрасно», он начал предварительные переговоры о возможности подобного издания в Швеции с редактором «Скандинавского листка», доктором филологии Упсальского университета Г. Г. Александровым; причем выяснилось, что в Швеции типографские расходы гораздо ниже, чем в Петербурге. Посылая Лаппо-Данилевскому эти расчеты, Глубоковский отстаивает свое авторское право на издание полной редакции в Швеции. Не получив ответа, он по возвращении в Петербург посылает еще 2 письма (от 7 (20) декабря и 5 (18) января), категорически требуя вернуть корректуру и рукопись обзора, поскольку намерен «ликвидировать здешние дела».⁵⁸² В его последнем имеющемся в архиве Лаппо-Данилевского письме от 10 (23) января 1919 г. вновь поднимается вопрос о корректуре краткой редакции, которая печаталась крайне медленно с различными новыми требованиями со стороны Лаппо-Данилевского по переделке рукописи. Краткая редакция обзора под названием «Богословие» вышла в 1919 г. (варшавское издание 1928 г. представляет собой ее перепечатку с небольшими изменениями). Из письма Глубоковского Э. Л. Радлову от 17 (30) сентября 1920 г. можно предположить, что он почему-то не знал о ее выходе, ибо писал последнему: «Буду обрадован получением Вашего трактата о русской филологии (из сборника «Русская наука», хотя напечатанного и не там), а я в свою очередь сочту за особое удовольствие доставить свой – о русском богословии, если только он появится в печати, хотя бы, например, на английском языке, на который уже переведен (с пространной рукописи в Швеции, в Упсале)».⁵⁸³

Весной 1918 г. Глубоковский был приглашен прочесть ряд лекций в Упсальском университете (Швеция). 11 (24) июля он обратился к непременному секретарю Академии наук С. Ф. Ольденбургу с предложением на период своего пребывания в Швеции предоставить себя в полное распоряжение Академии наук, «буде она пожелает снабдить меня полномочиями и поручениями».⁵⁸⁴ Глубоковский предполагал задержаться не только в Швеции, но, если позволят финансовые условия, «за границей вообще», и спрашивал, не сочтет ли Академия наук возможным дать ему заграничную командировку, «например, в качестве своего заграничного члена, каков теперь Е. Ф. Шмурло», что было бы «чрезвычайно важно для обеспечения беспрепятственного передвижения за границей (из государства в государство и в каждом из них) и для свободного доступа в другие учреждения, без чего все это будет чрезвычайно затруднительно».⁵⁸⁵ На письме имеется помета Ольденбурга: «Командировать для занятий в архивах Стокгольма и Упсалы по розыску документов, относящихся к истории России». Материалы личного архива Глубоковского в ОР РНБ свидетельствуют о том, что одновременно он хлопотал о получении командировки по линии ПДА, подав прошение от 17 (30) июля 1918 г. на имя и. о. ректора профессора С. М. Зарина. Согласно ходатайству последнего перед Народным комиссариатом по просвещению Северной области 5 августа 1918 г. Глубоковскому была предоставлена командировка сроком на один год в Скандинавские страны, в Англию и государства Европейского континента. Разрешение удалось получить только после обращения шведского посланника в Петрограде к советскому правительству. 3 сентября на пароходе «Karl XVI» он выехал из Петрограда, 7 сентября прибыл в Стокгольм, с октября жил в Упсале. В здешнем университете Глубоковский читал знаменитые лекции о соединении церквей, изданные на шведском языке в 1921 г. в Упсале в переводе Ив. Лунделя. Впоследствии архиепископ Упсальский и проканцлер Упсальского университета Natan Seserblom напишет Глубоковскому: «Моя благодарность обращается к Богу, который по своему милосердному Промыслу послал бесспорно первого из богословов православной церкви нашего времени к нам в Швецию и ко мне в Упсалу» и будет вспоминать их «незабываемые разговоры во время прогулок... которые сыграли очень значительную роль в стремлении к объединению и в подготовке общей конференции церкви Христовой для практического христианства в Стокгольме».⁵⁸⁶ Во время этой командировки Глубоковский составил научное описание большого собрания славянских рукописей и старопечатных книг, хранившихся в университетской библиотеке Carolina Rediѵіѵа, в числе которых находилась рукопись Котошихина, доселе значившаяся под фамилией Kochichine. Точная копия описания была отдана 25 октября и. о. генерального консула Российской республики в Стокгольме для передачи в ГПБ. Боясь быть оторванным от России из-за начавшегося бойкота странами Антанты и ввиду исключительных семейных обстоятельств, он вернулся намного раньше окончания срока командировки, с согласия российского представителя в Стокгольме В. В. Воровского, на специально зафрахтованном для русских представителей пароходе «Polhem». После «многих мытарств» и 5-дневного ареста в Гельсингфорсе 9 декабря 1918 г. Глубоковский был в Петрограде.

Петроградская Духовная академия к этому времени прекратила свое существование (объединение с университетом не состоялось из-за противодействия властей). Как и другие академические профессора, Глубоковский оказался без всяких средств к существованию. Высшая церковная власть ввиду отсутствия средств с января 1919 г. отказала профессорам ПДА даже в минимальном пособии. Он обращается к Лаппо-Данилевскому 7 (20) декабря 1918 г. с просьбой «оказать содействие к получению достаточного (на пропитание) заработка», например, по линии Академии наук, добавляя при этом, что совсем не гонится за положением, а хочет «только добыть приличным способом (без поклона теперешним нашим миродержателям) средств, потребных на пропитание».⁵⁸⁷

7 (20) декабря 1918 г. по инициативе Н. Я. Марра Совет Петроградского университета единогласно постановил принять Глубоковского как известного специалиста по источникам христианской культуры младшим ассистентом по разряду христианского Востока и армяно-грузинской филологии «для чтения в первом полугодии 1919 г. памятников на позднегреческом языке и текстов библейских и апокрифических».⁵⁸⁸ Получив от Марра письмо, извещающее об избрании, Глубоковский тут же по его просьбе пишет Крачковскому: «Если найдутся слушатели, хотел бы почитать на тему «Памятники и идеалы первоначального христианства"», имея в виду обозрение новозаветных текстов и анализ их содержания, и спрашивает, «соответствует ли это факультетским решениям и намерениям».⁵⁸⁹ Глубоковский также просил, чтобы к объявлению о его курсе было прибавлено название первой лекции «Земная трагедия христианства в истории и первохристианская эсхатология при аналогичности с нашею современностью и по связи с вопросом о методе изучения предмета», которая должна была состояться в пятницу 14 (27) февраля. Глубоковский читал лекции на восточном факультете еженедельно по пятницам с 11 до 13 ч. По-видимому, тема лекций была изменена, и Глубоковский был ими не особенно доволен, о чем писал Соболевскому. В петроградской квартире Соболевского на Пушкинской (д. 15, кв. 5) была прекрасная библиотека, которую он предоставил в полное распоряжение Глубоковского. В письмах из Москвы он указывал, в каком месте стоят нужные Глубоковскому книги, в частности «История Византии» Ф. И. Успенского. Глубоковский интересовался также «Историей Византии» С. П. Шестакова и лекциями К. Н. Успенского, которых у Соболевского не было.

Обширная переписка с А. И. Соболевским, К. В. Харламовым, И. Ю. Крачковским и другими полна свидетельств, насколько тяжело, нередко на грани голодной смерти, жилось в эти годы H. Н. Глубоковскому и А. В. Лебедевой, брак с которой был зарегистрирован в начале 1921 г. «Чувствую себя изнемогшим, – писал он Крачковскому в апреле 1919 г. – Все силы уходят на бессмысленные хозяйственные хлопоты, которые при крайней скудости содержания моего особенно затруднительны и чаще всего бесполезны... Голод, холод и полная невозможность даже взять перо в руки – при совершенном расслаблении духа и плоти... А ведь теперь-то именно и надо быть крепким и бодрствовать».⁵⁹⁰ Летом 1919 г., немного оправившись после болезни, он просит Крачковского узнать, нельзя ли ему получить от университета продолжительную командировку в России или предпочтительнее за границу «под условием сохранения жалованья», так как не имеет никаких иных средств к существованию. Свою просьбу он мотивировал тем, что «сил уже не осталось никаких» и чувствуя, что здесь ему «не поправиться».⁵⁹¹ Посылая Крачковскому 7 (20) сентября 1919 г. краткую записку в дополнение к заявленному в университете курсу, Глубоковский замечал: «Ах, как тошно жить и до какой степени невозможно работать научно...».⁵⁹²

11 октября (28 сентября) квартира Глубоковского на Невском, где он проживал с середины 1890-х гг., была ограблена. «Я снова нищий и не знаю, что делать»,⁵⁹³ – замечал он в письме Крачковскому. В эти дни, 18 октября, исполнялось 30-летие преподавательской деятельности Глубоковского. За год до исполнения этой даты он мечтал, если будет дана хоть малейшая пенсия, «совсем удалиться в уединение частного человека для скромной кабинетной работы и богословского-научного издательства – даже вне в Петрограде и – всего скорее в Москве».⁵⁹⁴

Помимо службы в университете с 11 марта (26 февраля) 1919 г. Глубоковский состоял архивариусом 24-го разряда II Отделения IѴ секции ЕГАФа, с 1 (15) мая – в должности архивиста и затем помощником редактора.⁵⁹⁵ Руководителем Отделения (фактически бывшего Синодального Архива) являлся К. Я. Здравомыслов, начальник Архива и Библиотеки Св. Синода, поручивший Глубоковскому «разбор лоскутков» А. И. Никольского. Относительно этих бумаг Глубоковский запрашивал Соболевского, который ответил довольно пространным письмом, изложив «общую мысль» Никольского при описании старопечатных книг и заметив при этом, что в «лоскутках» есть и его мысли.⁵⁹⁶ В связи с приближающимся в 1921 г. юбилеем Синода он предлагал Глубоковскому (март 1919 г.) исследовать по Синодальному архиву греко-болгарский церковный вопрос: «Должен быть свежий материал. Или вообще отношения восточных патриархов, сербских и черногорских митрополитов и т. д. с русским Синодом».⁵⁹⁷

Переписка этих лет свидетельствует, что Глубоковский рассматривал различные планы устроиться на работу в одном из вновь открывающихся провинциальных университетов. Так, в конце 1918 г., когда Глубоковский находился еще в Швеции, Соболевский сообщал о том, что И. И. Солосин «по воле провидения открывает университет в Астрахани» и Глубоковский мог бы читать там лекции по истории Византии «или что-то в этом роде».⁵⁹⁸ Советуя не пренебрегать Астраханью, он тогда же сообщал, что бывший ученик Глубоковского, публицист «Биржевых ведомостей» А. А. Измайлов, «теперь устраивает университет в Симбирске и зовет читать там лекции», уведомляя о своих переговорах с ним.⁵⁹⁹ Одновременно Соболевский предлагал «закинуть слово» ректору Воронежского университета Э. Д. Регелю по поводу лекций «конечно, не о церковной истории, не о каноническом праве, а о греческом языке, о всеобщей истории (Визан(ии))» и выражал готовность всячески содействовать осуществлению этих «планов». Он рекомендовал обратиться и к Б. В. Никольскому, преподававшему на историко-филологическом факультете в Петроградском университете, однако замечал, что не следует «надеяться на университеты», ибо гуманитарные факультеты (юридический и историко-филологический) будут в ближайшее время реформированы и кафедры канонического права и истории церкви будут уничтожены «без замены чем бы то ни было близким».⁶⁰⁰ Весной 1919 г. Глубоковский обсуждал в переписке с Соболевским планы переезда в Задонск, но последний его отговорил, полагая, что у Глубоковского устаревшая информация. Открытие университета летом 1920 г. планировалось в Вологде, куда его также приглашали, как и в Северо-Двинский университет в Великом Устюге.

С 21 декабря 1919 г. по 20 апреля 1920 г. по приглашению вологодского Отдела просвещения Глубоковский находился в командировке в Вологде. Соболевский советовал ему обратить внимание на вологодский архив, где имеется прекрасная рукописная библиотека, описанная Н. С. Суворовым. В одном из писем И. С. Пальмову Соболевский писал: «Имею сведения о H. Н. Глубоковском. Он от петр(оградского) голода уехал в родную Вологду, но тоже разочаровался, по его мнению, жить в В(ологде) тяжелее, чем в Петрограде». ⁶⁰¹ Во время пребывания в Вологде квартира на Невском была второй раз ограблена (28 февраля 1920 г.); Глубоковский получал известия, что ее пытаются захватить красноармейцы. Опасаясь, что после возвращения из Вологды негде будет жить, он просил Ольденбурга в случае необходимости найти для него какую-либо квартиру «в помещениях АН» и беспокоился за судьбу своей весьма ценной «и материально и по научной важности» библиотеки. «Общее мое положение таково, – пишет он 7 марта 1920 г., – что у меня не оказывается спокойного убежища для научного существования на российской земле. Приходится искать укромного уголка где-нибудь в другом месте, чтобы спасти свое научное бытие. Я делаю разные ходы этого рода».⁶⁰²

Судя по переписке, уже с весны 1919 г. Глубоковский предпринимает шаги с целью получения новой заграничной командировки. Фактически речь идет об отъезде из России. Он принимает это решение, убедившись в полной невозможности в России научной работы, тем более в области богословия. Еще 12 (25) декабря 1918 г. (т. е. сразу после возвращения из Швеции) Глубоковский писал Марру: «Должен, однако, прибавить, что если бы достались мне все блага мира, и утвердился теперешний безбожный насильнически-социалистический строй, для меня невозможно будет жить при нем, и я обязательно уйду умирать в другом месте. Такова для меня моральная необходимость».⁶⁰³ Спустя два года, испробовав различные пути возможного обустройства, 1 (14) марта 1920 г. он пишет А. А. Шахматову: «Жестокий опыт привел меня к неотразимому убеждению, что ныне можно работать научно лишь за границей».⁶⁰⁴

По поводу возможности заграничной командировки Глубоковский обращался в разное время к Н. Я. Марру, Б. А. Тураеву, И. С. Пальмову, С. Ф. Ольденбургу и др. Более всех реальную поддержку оказал ему А. И. Соболевский. В мае 1919 г. он пишет Глубоковскому: «Хлопочите о командировке. Я со своей стороны сделаю все, что Вы укажете, т. е. напишу бумагу в Отделение русского языка или письмо непременному секретарю. Конечно, я Вам помогу керенками, если пожелаете, приблизительно в прежнем количестве».⁶⁰⁵ Оказавшись в Вологде, Глубоковский активизировал хлопоты в этом направлении. Он снова пишет Соболевскому, а по его совету – А. А. Шахматову, обещавшему всемерную поддержку, и С. Ф. Ольденбургу. В Канцелярии II Отделения Академии наук (ОРЯС) сохранились документы, связанные с этим, в частности ходатайство Соболевского от 15 (28) февраля 1920 г. о предоставлении Глубоковскому заграничной командировки «для пересмотра и описания русских книжных и рукописных материалов».⁶⁰⁶ Согласно письму Соболевского на заседании 10 марта ОРЯС было принято решение возбудить ходатайство перед Общим собранием Академии наук о командировке H. Н. Глубоковского в Швецию, Норвегию, Германию и Францию сроком на один год для исследования и описания славяно-русских материалов, как рукописных, так и старопечатных, и перед Народным комиссариатом просвещения о выдаче ему «достаточной суммы в валюте» для проезда и проживания за границей.⁶⁰⁷ Дело с командировкой продвигалось очень медленно. Через год, 2 февраля 1921 г., А. И. Соболевский повторяет свое ходатайство, прося ускорить решение вопроса «в первую очередь ввиду, с одной стороны, грозящей опасности политических осложнений, с другой – важности предпринимаемой Глубоковским работы».⁶⁰⁸

Глубоковский действовал по нескольким каналам. В его фонде в ОР РНБ есть несколько черновиков «Прошения в Петроградский Подотдел ученых учреждений и высших учебных заведений», составленного 28 декабря 1921 г. Ссылаясь на недавно полученное приглашение архиепископа Nathan’a Sederblom’a посетить Швецию и прочесть курс лекций в Упсальском университете, Глубоковский просит о командировке сроком на один год с тем, чтобы исполнить также поручение Академии наук по учету, изучению и описанию славяно-русских старопечатных книг и рукописей, имеющихся в заграничных книгохранилищах Скандинавии, Англии и стран Европейского континента. Необходимость командировки он мотивировал, сообразуясь с духом времени, указывая, что «при новом строительстве России все наши культурные ценности должны быть выяснены со всею точностью», и потому задача учета российских культурных ценностей за границей «составляет неотложную задачу самой первостепенной важности, требующую немедленного осуществления».⁶⁰⁹ Глубоковский предлагал также заняться систематическим изучением заграничной литературы о русской революции («во всех ее фазисах»), в большинстве своем носящей враждебный характер, с тем, чтобы «устранить и рассеять предубеждения и создать совсем иную атмосферу для наших взаимоотношений с Западом». Всячески подчеркивая «огромную государственную политическую ценность» этой деятельности, он заявлял, что «успех этого рода не может подлежать сомнению», при обязательном условии, «чтобы эту научно-дипломатическую задачу исполнял не квалифицированный партийный работник и не официальный представитель, а посторонний нейтральный и достаточно авторитетный ученый человек, потому что лишь ему поверят и только его послушают теперь заграница».⁶¹⁰ Но истинные намерения и чувства Глубоковского становятся ясны из черновиков его ответа Упсальскому архиепископу и проканцлеру Упсальского университета N. Sederblom’y (от 24 декабря 1920 г.), из которого также следует, что приглашение получено через посредство Эстонской миссии в Петербурге, и речь идет о чтении лекций «по церковной истории, специально о греческой православной церкви и ее идеалах в их историческом осуществлении».⁶¹¹ С благодарностью принимая предложение, Глубоковский писал, что «был бы рад вырваться вместе с женою из здешнего коммунистического ада, который хуже всякой геенны огненной, ибо принципиально и абсолютно непригодный».⁶¹² Он просил Н. Седерблома непосредственно ходатайствовать о командировке через письменное обращение шведского посланника в Петрограде к русскому правительству, с целью оказать «принудительное давление» на советские власти, как это было сделано в 1918г. «Должен прибавить, – писал Глубоковский, – что с тех пор наше положение ухудшилось в такой ужасной степени, что теперь требуются экстраординарные усилия для обеспечения самой возможности моего выезда из России для исполнения столь почетной для меня миссии в пределах просвещенной и благородной Швеции».⁶¹³

Один из профессоров МДА, И. В. Попов, помогавший Глубоковскому в его усилиях получить командировку и имевший контакты по этому поводу с зарубежными представительствами в Москве, сообщал ему 21 апреля 1921 г.: «Общее мое впечатление положительное, для Вас искренно хотят сделать все возможное и ищут только целесообразной формы».⁶¹⁴ Вместе с тем он полагал, что новым властям нет смысла держать Глубоковского, и советовал обратиться непосредственно к А. В. Луначарскому, взывая «к его человеколюбию». «Быть может, узнав, что Вы профессор духовной академии, они и не станут Вас задерживать, так как считают нас вредными».⁶¹⁵ В случае неудачи Попов предлагал воспользоваться близостью границы и бежать через Валаам. В мае 1921 г. с целью ускорить получение необходимых документов Глубоковский ездил в Москву. В его фонде есть документ, озаглавленный им «Перечень хождений». Как из него следует, Глубоковский был у 3. Г. Гринберга, оказавшего ему содействие еще при получении первой командировки, у А. В. Луначарского, затем с письмом, полученным от последнего, у комиссара иностранных дел Г. В. Чичерина и в ВЧК.⁶¹⁶

В результате всех предпринятых шагов и благодаря участию М. Горького Глубоковский получил визу и 16 (29) августа 1921 г. покинул Россию. Несколько месяцев он провел в Финляндии, откуда переехал в Берлин, далее в Прагу, Белград и, наконец, летом 1923 г. – в Софию. Ему удалось вывезти часть своих бумаг. Среди них работу о Послании к евреям, законченную в 1917 г., первоначально отосланную для публикации в «Православный собеседник» (Казань), но ввиду прекращения издания забранную им в конце 1920 г. обратно, рукопись «Библейского словаря», над которым продолжал работать за границей, и др.⁶¹⁷

Жизнь Глубоковского в эмиграции продолжала оставаться насыщенной и плодотворной: преподавательская, научная, издательская, церковно-общественная деятельность делают его значительной фигурой русского зарубежья, однако рассмотрение этого периода не входит в рамки данного очерка. Следы дальнейшего пути H. Н. Глубоковского следует искать в заграничных архивах. Известно, что он поддерживал также переписку со своими коллегами в России.⁶¹⁸ Скончался Николай Никанорович Глубоковский в Софии 18 марта 1937 г. В некрологе, помещенном в «Вестнике русского христианского студенческого движения», деятельным участником которого Глубоковский был, отмечалось, что в своих научных трудах он «сумел дать органическое сочетание поразительной верности церковной традиции и церковному преданию с широкой свободой научной мысли и строгим методом... глубокое, любящее внимание ко всему прошлому, если одно достойно признания и уважения, чувство смирения при полной свободе, независимости и даже «дерзновенности», когда этого требовало служение Церкви, было органической чертой и научного, и личного характера H. Н. Глубоковского».⁶¹⁹

Н. В. Крапошина

Летопись отечественного литературоведения насчитывает множество имен, оставивших заметный след в духовной истории России и мировой культуре. В. И. Ламанский, И. И. Срезневский, А. А. Шахматов – классики отечественной науки, известные всем исследователям-славистам. Однако в этом списке еще много забытых имен настоящих подвижников своего дела, внесших неоценимый вклад в российскую науку.

К таким отчасти забытым именам можно с полной уверенностью присоединить и имя Николая Константиновича Никольского (1863–1936), блестящего знатока древнерусской литературы, археографа, историка церкви. Об этом свидетельствуют и немногочисленные публикации о жизни и научной деятельности ученого, краткие строки в справочной литературе.⁶²⁰ Лишь с конца 1980-х гг. появляется серия публикаций, свидетельствующих о возросшем интересе исследователей к творчеству Н. К. Никольского.⁶²¹ Архивные материалы ученого по изучению Кирилло-Белозерского монастыря были частично использованы в книге А. П. Кирпичникова и И. Н. Хлопина «Великая государева крепость» (М., 1972), а в дни празднования 600-летия основания Кирилло-Белозерского монастыря многие из участников юбилейной конференции упомянули в своих выступлениях имя Николая Константиновича, отметив его выдающийся вклад в изучение истории крупнейшего культурного центра Древней Руси.⁶²²

Основная часть материалов, связанных с научной и общественной деятельностью Н. К. Никольского, хранится в Санкт-Петербургском филиале Архива РАН (Ф. 247), Санкт-Петербургском Институте истории РАН (фонд Кирилло-Белозерского монастыря, коллекция Н. К. Никольского), в библиотеке РАН (картотека Н. К. Никольского, семейная библиотека, собрание рукописей),⁶²³ в Санкт-Петербургской Духовной академии (литографированные лекции), отдельные документы удалось выявить в Центральном государственном историческом архиве, Российской национальной библиотеке.⁶²⁴ В личном фонде Н. К. Никольского отложились документы, связанные с деятельностью ученого в Духовной академии, на посту директора БАН, директора Музея славяно-русской книжности, в Российской Академии материальной культуры, в Психоневрологическом институте, о деятельности в Академии наук, а также в различных обществах и комиссиях.

Основой для воссоздания биографии ученого, оставившего после себя богатейший научный архив, служат прежде всего его автобиографические заметки, записные книжки, формулярные списки, трудовая и расчетная книжки, личная переписка. В фонде ученого сохранилось его curriculum vitae, жизнеописание, из которого все исследователи, обращавшиеся к деятельности Н. К. Никольского, черпали основные сведения о его жизни. Жизнеописание, составленное автором от третьего лица, представляет собой несколько почти одинаковых вариантов начала и группу отдельных карточек, заметок, охватывающих временной промежуток с рождения ученого до 1934 г. В этом же деле находятся несколько анкет, заполненных ученым с 1919 по 1925 г., а также в 1933 г.⁶²⁵

Причина достаточно ограниченного количества автобиографических документов объясняется в переписке Н. К. Никольского с известным библиографом, историком литературы и издателем С. А. Венгеровым в связи с предполагавшейся публикацией на страницах «Критико-биографического словаря русских писателей и ученых» биографического очерка о слависте. В письме от 5 января 1916 г. С. А. Венгеров спрашивал своего адресата: «Что же Вы сведений о себе не шлете? Хотя бы самые краткие!».⁶²⁶ В следующем письме от 11 января 1916 г. издатель напоминал: «Крайне обяжете меня, прислав немедленно (в день получения) ответ на вопросы, напечатанные на следующей странице. Эти сведения нужны для внесения в имеющуюся уже корректуру предварительного списка «Критико-биографического словаря"».⁶²⁷ В ответ на настойчивые просьбы Семена Афанасьевича Н. К. Никольский дал весьма самокритичное объяснение: «Письмо Ваше от 11 января 1916 года прибыло в Царское Село только сегодня, 16 января 1916 года. Что же касается до биографических сведений, то, будучи самым искренним врагом саморекламы и самоафиширования, в то же время полагая, что некрологи не должны принадлежать самим авторам, я до сих пор упорно отказывался от составления каких-либо о себе сведений для разных справочников. По моему мнению, в них следовало вносить имена только таких лиц, известность которых исключала бы саму необходимость прибегать к ним, как к самобиографам. Себя я отношу к числу лиц, отсутствие имен которых в Словаре только увеличило его достоинство как книги».⁶²⁸

По просьбе Сергея Ивановича Вавилова, члена Комиссии по изданию справочника «Наука в России», Николай Константинович заполнил анкету для этого издания. Она сохранилась в фонде Архива РАН и датирована 2 мая 1931 г.⁶²⁹ В письме к С. И. Вавилову от 27 апреля 1934 г. Н. К. Никольский писал: «Глубокоуважаемый Сергей Иванович! Возвращая с большим опозданием присланную мне КУИНСом анкету, считаю своим долгом пояснить причины происшедшего замедления. Во-1-х, для заполнения ее потребовались справки в разных документах, которыми подтверждалась бы точность сообщаемых сведений, но которые не были у меня до сих пор собранными. Вторая причина – это мое опасение, что заполненная мною анкета будет истолкована КУИНСом, как мое согласие на включение сведений обо мне в «Биобиблиографический словарь крупнейших научных работников СССР». Но такое мое согласие было бы с моей стороны соучастием в саморекламировании, почему я уже не раз отказывался от сообщения биографических о себе сведений, предназначенных для подобных целей. Принимая, однако, во внимание официальный характер запроса и не желая прослыть простым саботажником, препровождаю анкету с перечнем некоторых своих трудов в надежде, что КУИНС откажется от намерения использовать его для проектируемого «словаря». Что же касается до моей автобиографии и фотографической карточки, то я решительно уклоняюсь от этого поручения по указанной выше причине, которую, надеюсь, Вы не откажетесь признать уважительной».⁶³⁰ В личном фонде ученого сохранился отпуск письма Н. К. Никольского к С. И. Вавилову, в котором автор написал такие строки: «Я, идя навстречу пожеланиям КУИНСа, приступил к составлению своей автобиографии и полного списка своих научных трудов, но не для целей «словаря», а для целей автонекролога, предназначенного для опубликования, если таковой окажется для кого-либо интересным в свое время».⁶³¹

Данная статья предполагает на основе материалов Архива РАН воссоздать жизненный и творческий путь Н. К. Никольского, обратив особое внимание на материалы, имеющие непосредственное отношение к тематике настоящего издания.

Николай Константинович родился 17 июля (по старому стилю) 1863 г. в Петергофе Санкт-Петербургской губернии. Семья Никольских принадлежала к состоятельным кругам петербургского духовенства, владея недвижимостью в Петергофе и в Евпатории (Таврическая губерния). Из поколения в поколение в семье передавалось стремление к самообразованию, и, как он сам писал в curriculum vitae, в семье «научные знания окружались редким в духовной среде пиететом и ценилась ученость (наука), как гносеологическая потребность, а не утилитарная профессия». Духовную основу рода заложил дед Николая Константиновича, Тимофей Ферапонтович Никольский ( 1788–1848), «муж ума глубокого, характера твердого и учености весьма обширной». Все девять детей Тимофея Ферапонтовича получили хорошее образование: сыновья Константин, Павел и Александр – высшее, дочери обучались в пансионах и на дому. Старший сын, Константин Тимофеевич, кроме усердного служения в петербургских православных храмах занимался исследовательской работой и был известен как замечательный литургист и археолог.⁶³² Он оставил после себя несколько основательных исследований, полезных при изучении священных книг Русской Православной церкви.⁶³³

Елизавета Дмитриевна Никольская (1837–1904), мать будущего ученого, также оказывала большое влияние на духовную атмосферу семьи. Ее отец, Дмитрий Степанович Вершинский, прожил недолгую, но яркую и насыщенную жизнь. С 1835 по 1849 г. он являлся настоятелем русской посольской церкви в Париже, был талантливым ученым и философом, которого считают основателем русской философской терминологии, знатоком древних языков.⁶³⁴

В семье Константина Тимофеевича и Елизаветы Дмитриевны воспитывались шестеро детей: сын Николай Константинович и пять дочерей: Ольга, Елена, София, Елизавета и Александра. Кроме Софии Константиновны (вышедшей замуж за однокурсника Н. К. Никольского по духовной семинарии Ивана Семеновича (Иоанна Симеоновича) Лебедева), все остальные сестры (а позднее и племянники) жили с родителями, а после их смерти состояли на иждивении Николая Константиновича.⁶³⁵ До 14 лет Николай Константинович обучался дома, рано, «почти самоучкою», научился читать, с помощью матери и домашних учителей освоил французский и английский языки. В курс домашнего воспитания входили также греческий, латинский и немецкий. К 1877 г. он обладал знаниями, значительно превосходившими программы средних учебных заведений. Воспитание Н. К. Никольского в домашних стенах объясняется и его достаточно слабым здоровьем в эти годы. В автобиографических заметках он вспоминал: «Все детство мое вплоть до 14-летнего возраста хворал без отдыха, детские игры, беготня, физические упражнения были мне запрещены. Я мог только медленно двигаться и читать».⁶³⁶ О некоторых наставниках, приходивших в дом Никольских, в памяти Николая Константиновича сохранились теплые воспоминания. Так, спустя много лет, в письме к учителю одной из петербургских гимназий, Михаилу Ивановичу Благоразумову, он писал: «Уже 20 лет прошло с того времени, когда я слушал Ваши уроки. Но они памятнее мне, чем все семинарские и академические лекции, которые только возбуждали во мне разочарование и грозили поселить презрение к науке и справедливости. Не решаюсь утверждать, что я достаточно усвоил все то, чему Вы желали научить меня. Но Ваши правила жизни не будут мною забыты никогда».⁶³⁷

Получив достаточно основательное домашнее образование, в 1877 г. Николай Константинович поступает в Санкт-Петербургскую духовную семинарию. В своем жизнеописании он рассказывал о сомнениях отца, Константина Тимофеевича, стремившегося дать своему единственному сыну хорошее образование. Отец Николая Константиновича имел возможность поместить сына в седьмую гимназию или «в реформаторское училище, где он состоял законоучителем, в случае отказа в приеме со стороны семинарского начальства».⁶³⁸ На выбор Константином Тимофеевичем именно среднего духовного учебного заведения повлияли две веские причины: окончившие семинарию могли по своему выбору продолжить обучение в Духовной академии или в светских высших учебных заведениях, семинарское образование давало прочные знания по классическим языкам, приучало к упорному самостоятельному труду. Несомненно, Константин Тимофеевич, высоко оценивая способности сына, ставил перед собой цель подготовить его прежде всего к научно-исследовательской работе, а не к духовному служению и не настаивал на карьере священнослужителя.

По-видимому, еще в годы обучения в семинарии Николай Константинович принял решение продолжить свое образование на историко-филологическом факультете С.-Петербургского университета. Но к окончанию семинарии в 1893 г. ситуация, по словам Н. К. Никольского, изменилась: «Состоявшееся незадолго перед этим распоряжение, воспрещавшее семинаристам доступ в высшие учебные заведения без сдачи экзаменов на аттестат зрелости, затруднило поступление Никольского на историко-филологический факультет С.-Петербургского университета, поэтому он, чтобы не замедлять своего образования, был вынужден поступить в С.-Петербургскую духовную академию на историческое отделение, оставаясь, как и в семинарии, «приходящим учеником"».⁶³⁹ В годы обучения Николая Константиновича в Академии настоящим другом и наставником для него стал экстраординарный профессор Академии Павел Федорович Николаевский. «Светлая память о нем и его отношение ко мне в годы моего стипендиатства навсегда останется для меня неизгладимою», – напишет он в письме к А. И. Покровскому.⁶⁴⁰

На IV курсе Духовной академии будущий ученый избирает тему для выпускного сочинения: «История Кирилло-Белозерского монастыря после кончины преподобного Кирилла (по рукописям академической библиотеки)».⁶⁴¹ Работа получила высокий отзыв Π. Ф. Николаевского, который отметил, что «автор отнесся к предмету своего изучения с полным вниманием и любовью и обнаружил умение не растеряться в массе собранного им научного материала».⁶⁴² В 1887 г. вместе с Н. К. Никольским курс Академии закончили 68 выпускников. Согласно списку студентов, утвержденному Исидором, митрополитом Новгородским и С.-Петербургским, Н. К. Никольский окончил Академию «первым по списку», удостоившись степени кандидата богословия, с правом получения степени магистра без нового устного испытания.⁶⁴³ По заявлениям наставников Академии об изученных ими сочинениях выпускников и представлению особой комиссии выпускникам Н. К. Никольскому и Петру Смирнову были присуждены премии Высокопреосвященного митрополита Иосифа.⁶⁴⁴ Совет Академии принял решение, на основании § 54 Устава православных Духовных академий и с утверждения митрополита Исидора, оставить Николая Никольского и Самуила Наркевича на 1 год для «приготовления к занятию преподавательской вакансии» (с 16 августа 1887 г. по 16 августа 1888 г.).⁶⁴⁵ В письме от 12 июня 1887 г. с окончанием курса Академии его поздравил епископ Иоанн Нарвский: «От души поздравляю Николая Константиновича с блестящим окончанием курса Академии – первым магистрантом, оставленным при Академии. Приветствую и почтеннейшего отца протоиерея, которому, конечно, в высшей степени приятно слышать о таких успехах Ваших. Ваш друг Иоанн».⁶⁴⁶

По истечении года, назначенного Советом Академии, Н. К. Никольский представил отчет о своих занятиях, а Π. Ф. Николаевский предоставил Совету Академии отзыв об этой работе: «Предметом занятий Никольского являлось изучение истории русской церкви в период синодальный. Обширное описание источников и пособий свидетельствует о внимательном отношении Никольского к предмету своих специальных занятий». В заключение рецензент пришел к выводу «об употреблении времени», данного испытуемому для приготовления к ученой кафедре, с пользой для своих ученых занятий, так как он обнаружил «достаточное умение ориентироваться в массе исторических сведений».⁶⁴⁷ А. И. Пономарев в своем отзыве о занятиях Никольского заметил: «Отчет – образец для постановки программы занятий оставляемых при Академии профессорских стипендиатов. Он делает честь не только научному руководителю, но и целой корпорации профессоров Академии, сумевших так широко поставить изучение наук».⁶⁴⁸

Представленный Н. К. Никольским отчет⁶⁴⁹ подтвердил несомненные способности начинающего исследователя к самостоятельной творческой работе, исключительную работоспособность. 16 сентября 1889 г. он был избран Советом Академии исправляющим должность доцента по гомилетике и истории проповедничества.⁶⁵⁰ В автобиографических заметках Н. К. Никольский упомянул о желательности для него в начале его педагогической деятельности сосредоточиться на изучении первоисточников византийской, западноевропейской и в особенности русской учительной литературы, необходимой ему для составления лекционных курсов для студентов Духовной академии.⁶⁵¹ Часть этих лекций была литографирована, но в настоящее время они представляют библиографическую редкость и доступны исследователям в материалах личного фонда ученого – сохранилось несколько экземпляров за 1896–1904 гг.⁶⁵²

К 1889 г. Н. К. Никольский подготовил на основе своего кандидатского сочинения магистерскую диссертацию. Рукопись «Истории Кирилло-Белозерского монастыря до второй четверти XVII в. после кончины преподобного Кирилла (по рукописям Академической библиотеки)», «обнимавшей свыше 1000 страниц», была представлена им на соискание степени магистра богословия. В работе ставилась цель «заполнить существовавший в то время пробел бытовой истории русского средневековья путем воспроизведения разных сторон внешнего и внутреннего строя и жизни одной из хозяйственных и культурных организаций старого времени, на основании архивных и неиспользованных материалов и документов».⁶⁵³ Однако еще до обсуждения, по совету своих рецензентов, Н. К. Никольский представил к защите уже напечатанное в 1892 г. сочинение «О литературных трудах митрополита Климента Смолятича, писателя XII века».⁶⁵⁴ Рецензенты В. И. Ламанский и А. И. Пономарев признали это издание вполне достойным искомой степени. Накануне дня защиты, назначенного на 18 марта 1893 г., Н. К. Никольский посетил митрополита С.-Петербургского и Ладожского Палладия, чтобы получить благословение на предстоящий коллоквиум. В дневниковых записях он рассказывает о пожелании митрополита более точно определить название диссертации, усилив его богословский характер.

Коллоквиум прошел успешно, сообщения о блестящей защите появились в нескольких петербургских газетах.⁶⁵⁵ В одной из заметок отмечалось: «Оппоненты признали за трудом диспутанта бесспорные научные достоинства, делающие его весьма ценным вкладом в историю древнерусской литературы».⁶⁵⁶ 13 марта 1892 г. Н. К. Никольский стал членом-корреспондентом Императорского Общества любителей древней письменности и оставался его сотрудником до середины 20-х гг.: сохранились документ от 14 марта 1892 г., подписанный графом С. Д. Шереметевым с извещением об избрании действительным членом Общества и членом Комитета от 8 апреля 1919 г., документы о деятельности ученого в качестве председателя ОЛДП (с 1919[1920] – 4.IX. 1924).⁶⁵⁷ Указом Св. Синода от 9 апреля 1893 г. Н. К. Никольский был утвержден в степени магистра богословия, 26 апреля – в должности доцента Духовной академии.⁶⁵⁸

В 1896 г. вышла в свет работа Н. К. Никольского, имеющая непосредственное отношение к византиноведению: «Речь тонкословия греческого. Русско-греческие разговоры XV–XVI вв.» – исследование одного из древнейших русских руководств к разговорам на новогреческом языке.⁶⁵⁹ Предисловие к изданию состоит из трех разделов. В первом разделе автор представляет руководство как внешкольное пособие или дорожный Conversationsuhrer, приноровленный к домашнему и деловому быту путешественника по православному югу, с анализом системы расположения слов и выражений: «Для удобства усвоения как вся «хитрая греческая речь», так и соответствующие русские слова-выражения записаны одинаково русско-славянскими буквами, между которыми, впрочем, встречаются и греческие начертания». Во втором разделе Н. К. Никольский останавливается на палеографических особенностях рукописи, представляя редкий документ как собрание тетрадей с различными филигранями, писанных разными почерками (полууставом, скорописью и полууставом, переходящим в скоропись). В третьем разделе идет речь о памятнике как неизвестном ранее источнике греческих слов для «Азбуковников и Алфавитов иностранных речей»: «По отношению к азбуковникам она (Речь тонкословия) была одною из немногих лексикографических основ, которая вышла из-под пера русского автора». В личном фонде ученого сохранилась рукопись труда Н. К. Никольского с пометами и дополнениями автора.⁶⁶⁰ По сравнению с изданным текстом в рукописи содержится более пространный текст истории распространения греческого языка в Древней Руси, религиозно-просветительского значения Греции для образования русского общества. Сохранилась оживленная переписка по поводу публикации «Речи тонкословия греческого» на страницах «Памятников древнерусской письменности и искусства».

В 1898 г. Николай Константинович был приглашен принять участие в издании полного собрания русских писателей (в рамках предпринятого Академией наук проекта в ознаменование празднования столетия со дня рождения А. С. Пушкина). Рассмотрев программу издания, он составил специальную записку о неосуществимости этого предприятия без предварительного разыскания древнейших списков русских писателей XI–XIV вв.⁶⁶¹ По ходатайству Академии наук он был освобожден от чтения лекций в Духовной академии и в 1899/1900 учебном году командирован вместе с кандидатом Академии Ф. И. Покровским в разные губернии Российской империи. Экспедиция ставила перед собой цель изучить состав более 35 хранилищ Москвы, Владимира, Ярославля и других провинциальных городов. Основной объем работ удалось выполнить к марту 1901 г., о чем сообщил Отделению русского языка и словесности А. А. Шахматов.⁶⁶² На этом заседании, состоявшемся 3 марта, было принято решение образовать Комиссию для обсуждения вопросов, связанных непосредственно с изданием собранных экспедицией памятников русской словесности. (С 20 марта 1904 г. по 6 декабря 1907 г. Н. К. Никольский состоял редактором порученного ему ОРЯС академического издания «Памятники древнерусской литературы».)⁶⁶³ «Повременной список», опубликованный ученым в 1906 г., должен был облегчить издание памятников древнерусской литературы.⁶⁶⁴

В ходе работ, связанных с систематизацией накопленного в ходе экспедиции материала, шло формирование той коллекции, которая получила впоследствии устойчивое определение как «Картотека Никольского». Материалы, собранные ученым, легли в основу нескольких работ, посвященных проблемам собирания и систематизации славяно-русского рукописного материала.⁶⁶⁵

В 1898 г. (23 марта) Н. К. Никольского утвердили в звании экстраординарного профессора Духовной академии, спустя год, 30 декабря, – в звании ординарного профессора,⁶⁶⁶ а в 1899 г. (28 мая) он был удостоен степени доктора церковной истории за сочинение «Кирилло-Белозерский монастырь и его устройство до второй четверти XVII в. (1397–1625)».⁶⁶⁷

Тема истории кирилловской вотчины занимала Н. К. Никольского еще долгие годы. В 1910 г. вышел в свет очередной выпуск исследования, получивший высокую оценку академических кругов.⁶⁶⁸ Часть исследования была опубликована в журнале «Христианское чтение».⁶⁶⁹ В письме к профессору Казанской духовной академии И. М. Покровскому ученый писал: «Второй выпуск «Кириллова монастыря» увидел свет довольно давно. Не посылал этой книги никому из представителей духовно-академической науки, опасаясь скомпрометировать их общением с крамолою. Буду рад, если Вы не откажетесь принять мой труд как исторический грех былых ученых стремлений моих. Четвертый выпуск «Кириллова монастыря» я начал было печатать в Христианском чтении, но по выходе из академии (духовной. – Н. К.) печатание прекратилось. К изданию третьего выпуска я не приступал. В приложении к нему я намерен был поместить и список игуменов и других властей кирилловских».⁶⁷⁰

Обширен круг материалов, сохранившихся в личном фонде Н. К. Никольского и заслуживающих отдельного исследования и публикации. 36 дел содержат материалы к работе ученого над историей Кирилло-Белозерского монастыря, записи и выписки из архивных и библиотечных материалов, сведения о земельных владениях монастыря, материалы для составления списков и биографий монахов, по древней иконописи, описание рукописей, копии великокняжеских и княжеских грамот, копии приходных, расходных, засевной и сундучных книг и другие материалы.⁶⁷¹

Трудно переоценить значение этого церковно-исторического труда. До настоящего времени это издание остается подлинной энциклопедией о деятельности одного их крупнейших духовных центров Северной Руси, логическим завершением многолетнего кропотливого труда, начатого еще на студенческой скамье. В 1900 г. (21 декабря) Н. К. Никольский за заслуги перед российской наукой был удостоен звания члена-корреспондента Отделения русского языка и словесности Академии наук.⁶⁷²

30 января 1905 г. по представлению Совета Духовной академии указом Св. Синода за № 1122 Н. К. Никольского перевели на кафедру русской церковной истории.⁶⁷³ За последние 10 лет он получил несколько государственных наград: орден Станислава 3-й степени (14 мая 1896 г.), орден св. Анны 3-й степени (6 мая 1904 г.), орден св. Анны 2-й степени (6 мая 1906 г.).⁶⁷⁴

Переломными для Н. К. Никольского годами, новым этапом в его биографии как гражданина стал период предсоборного движения 1905–1907 гг. – время формирования русского национального самосознания. В многочисленных изданиях шло оживленное обсуждение предполагавшихся реформ, итогов заседаний Предсоборного Присутствия. На страницах газет и журналов публиковались мнения представителей различных слоев общества, обсуждались проблемы взаимоотношений церкви и человеческой личности, во многих заметках высказывалось разочарование в итоговых решениях Особого присутствия. В ходе дискуссий определилось два основных направления в постановке вопроса о церковной реформе, из которых первым было чисто внешнее, административно-юридическое упорядочение церковной жизни в соответствии с потребностями и желаниями «верхов» церковного общества («ужасной нравственной картиной» современной церковной жизни называет такое положение А. Чирецкий в своей статье «О церковной реформе»).⁶⁷⁵ Ко второму направлению можно отнести сторонников внутреннего обновления, идеи церковности. Одним из первых указал на необходимость именно такого рода реформ Н. К. Никольский. Он откликнулся несколькими опубликованными в периодической печати статьями, вызвавшими живой отклик у читателей.⁶⁷⁶ В личном фонде ученого сохранились неопубликованные материалы к статьям: «Задача жизни и задачи церкви», «По вопросу созыва чрезвычайного Всероссийского Поместного собора», «Канонические недоумения», «Православны ли истинно русские?», «Церковь и бюрократия» и другие работы.⁶⁷⁷

Идеи, высказанные Н. К. Никольским, во многом не совпадали с официальным мнением. Он фактически занял самостоятельную позицию в обсуждении спорных вопросов, что не могло не вызвать раздражения высшей духовной администрации. В июне 1909 г. последовала отставка Н. К. Никольского от службы в Духовной академии. Формальной причиной стала проведенная Св. Синодом ревизия Духовных академий, произведенная в Санкт-Петербурге архиепископом Херсонским Дмитрием (решение об увольнении, впрочем, распространялось не только на Н. К. Никольского, но и на ординарного профессора по кафедре церковного права и византиниста В. Н. Бенешевича и по кафедре русской литературы – Д. И. Абрамовича). В интервью корреспонденту газеты «Слово» Н. К. Никольский заявил следующее: «Мне уже давно приходилось расходиться во взглядах с остальными членами Совета нашей академии. Поэтому... ход вещей пришел к своему логическому концу: я оказался не у дел и меня увольняют».⁶⁷⁸ Корреспондент другой петербургской газеты отметил: «Особенно поражает такое отношение Синода к Н. К. Никольскому, доброму влиянию которого на студентов академия обязана тем, что в ней общестуденческие волнения 1906 г. прошли сравнительно легко и не вызвали продолжительного перерыва в занятиях».⁶⁷⁹

Среди документов, хранящихся в личном архиве ученого, есть отпуск его письма к обер-прокурору Св. Синода В. К. Саблеру, в котором он пытался объяснить выдвинутые против него обвинения.⁶⁸⁰ Несмотря на то что обоснование увольнения Н. К. Никольского имело обтекаемую формулировку, согласно поданному им прошению, – «уволить по расстроенному здоровью», свое увольнение из Духовной академии ученый переживал очень тяжело. В то же время он признавал, что «без свободы науки при новом режиме, который вводится Синодом, в академии я лично оставаться бы не мог, так как этот режим вполне противоречит тому, который был обещан и относительно которого я давал в свое время уверения студентам, что он будет введен».⁶⁸¹ Сохранилось несколько писем, содержащих отклики на уход Н. К. Никольского из Духовной академии. Так, протоиерей Г. Шавальский адресовал ученому такие слова: «Вы мне всегда представлялись благороднейшим, самоотверженным тружеником науки, выше всего ставящим истину и крепко верящим, что от истины не может померкнуть свет веры. Ваш, поэтому, уход явился для меня искренней печалью. Думаю, что тяжело Вам расставаться с академией, с которой Вы были связаны более чем четверть века, но твердо верю, что Ваш невольный уход, доставив Вам временное огорчение, не убавит Вашей ученой славы и не ослабит Вашей энергии».⁶⁸² А. В. Карташев, профессор Духовной академии, выражал Н. К. Никольскому свое сочувствие в связи со сложившейся ситуацией и советовал ему приступить к преподаванию в университете.⁶⁸³ В письме к товарищу по длительным путешествиям, А. И. Покровскому, Н. К. Никольский писал: «Я же с давних пор приучал себя и свыкся с необходимостью считать себя излишним в нашей среде, стоящим вне ее жизни и применения обычных традиций. Не могу сказать, чтобы это не измучило меня».⁶⁸⁴

Неоднократно после ухода из Академии Н. К. Никольский получал приглашения к участию в церковных изданиях, но отвечал отказом. После событий 1909 г. он больше не принимал активного участия в обсуждении религиозных вопросов. В письме к Кириллу (К. Смирнову), архиепископу Тамбовскому и Шацкому, написанном уже в апреле 1917 г., Н. К. Никольский признавался: «Меня очень тронуло Ваше внимание, хотя я никогда не сомневался в том, что, несмотря на разность убеждений наших, Вы продолжаете хранить то расположение ко мне, какое зарождается только на школьных скамьях... Но, по моему глубокому убеждению, мои взгляды на церковный вопрос, в силу обстоятельств, сложившихся в последние десятилетия, не может способствовать безболезненному решению, а наоборот, может привести к осложнениям, столь нежелательным при переживаемых условиях».⁶⁸⁵ Подобные размышления встречаются и в письме к H. М. Малахову, филологу, кандидату богословия, доценту Петроградской Духовной академии: «Письмо Ваше возбудило во мне довольно сложные мысли и чувства, почему я не сразу решился ответить Вам. Мне было приятно получить от Вас приглашение снова принять посильное участие в обсуждении церковно-общественных вопросов, которые когда-то волновали меня. Согласие на мое сотрудничество могло бы ясно засвидетельствовать перед Вами как всю искренность пожеланий успеха предпринятому Вами изданию, так и признательность за добрую память и присылку номеров Вашего интересного журнала. Но, взвесив вопросы о моем свободном времени, о возможных последствиях от моего участия для нового органа и, наконец, о примиримости моих взглядов с общим направлением редактируемого Вами издания, я вынужден откровенно сознаться, что мое сочувствие Вашему предприятию может превратиться в пустые обещания или в неудачные в каком-то отношении выступления. Время, проведенное мною по удалении моем из академии, втянуло меня в занятия, оттянувшие мои взгляды от приемлемого для Вашего органа образа мыслей».⁶⁸⁶

Таким образом, покинув стены Академии, Н. К. Никольский больше не возвращался к проблемам церковной жизни на страницах периодических печатных изданий. В его личном фонде не сохранилось черновиков или других документов по церковной проблематике, написанных после увольнения. В истории С.-Петербургской Духовной академии Н. К. Никольский остался как яркий представитель церковно-исторической школы в русской богословской науке. В последней четверти XIX – начале XX в. к ней принадлежали такие известные ученые, как И. С. Соколов, Г. В. Барсов. Все представители этой школы отличались высокой требовательностью к методике своих исследований, точностью и выверенностью заключений.⁶⁸⁷

После ухода из Духовной академии Н. К. Никольский получает предложение от историко-филологического факультета С.-Петербургского университета о работе на кафедре истории церкви в качестве приват-доцента. Сохранилась переписка между ректором и попечителем С.-Петербургского учебного округа о допущении Н. К. Никольского к чтению лекций в университете с 1 июля 1909 г.⁶⁸⁸ Несмотря на значительный объем документов, сохранившихся в личном фонде ученого, они не дают полной информации об этом периоде его жизни. В основном это списки студентов, приглашения на заседания историко-филологического факультета, программы лекций.⁶⁸⁹ Кроме того, он вел практические занятия по истории древнерусской литературы домонгольского времени (общий курс – 2 часа в неделю), состоял действительным членом Исторического общества (его членами были также Η. П. Сильванский, В. В. Сиповский, П. А. Лавров). На одном из заседаний Общества Н. К. Никольский прочитал доклад «Кирилло-Белозерские земельные владения как источник монастырских доходов до второй четверти XVII в.».⁶⁹⁰ Со 2 апреля 1910 г. он состоял членом «Общества вспомоществования студентам университета», имевшего своей целью «доставлять нуждающимся студентам средства к существованию для окончания университетского образования».⁶⁹¹

В 1912 г. Н. К. Никольский для продолжения научных изысканий (с 15 мая по 15 сентября) выехал за границу. Сохранилось заявление ученого в канцелярию историко-филологического факультета от 14 февраля 1912 г.: «Собрал для труда «Рукописная книжность» значительное количество материала. Его задача – облегчить историкам древней русской литературы необходимые для их занятий справки в обширной области старинной русской книжности, расширить путем систематизации рамки изысканий. Я желал бы... избежать в предпринятом издании крупных пробелов, и поэтому намерен в течение летних каникул продолжить свое личное ознакомление с рукописными собраниями. Могу только указать, что желал бы по преимуществу заняться в рукописных библиотеках юга России и Балканского полуострова».⁶⁹²

В личном фонде ученого хранится несколько его писем к жене, Анне Петровне Никольской, дочери статского советника, директора Елизаветградской мужской гимназии, Петра Андреевича Александровского, с впечатлениями о нескольких июльских днях 1912 г. Так, в письме от 2 июля он писал: «Приехал в Черновцы – это центр Буковины. Здесь – резиденция православного митрополита, имеющего здесь свой дворец. Русский народ сохранил здесь свой язык и костюмы, которые можно видеть только в опере... сейчас уезжаю в Бухарест».⁶⁹³ На следующий день он сообщает жене из Бухареста: «Сегодня целый день потратил на поиски... Доктор Бушила очень радушно встретил меня и выразил готовность дать все необходимые указания. Так как знатоком истории здесь славится профессор Jorga Nikolai,⁶⁹⁴ то Б. (Бушила – инспектор местного бактериологического института. – Н. К.) посоветовал мне завтра съездить на его виллу и попробовать получить от него нужные справки. По описанию Бушила, это ученый – fin du siecle. На карикатурах его изображают пишущим одновременно двумя руками и двумя ногами и в то же время диктующим свои мысли. Этот Jorga пользуется здесь такой известностью, что считается так же неприличным быть в Бухаресте и не видеть Jorga, как быть в Риме и не видеть папы... Бухарест и румыны произвели на меня наилучшее впечатление».⁶⁹⁵ С июля Н. К. Никольский в Софии, откуда пишет: «Остановился в Hotel Continental, громкое название которой не соответствует обстановке. Впрочем, и вообще Болгария с Софиею включительно далеко отстала от Румынии – в смысле богатства жителей и культурности. Единственно, что поражает в Софии, это устройство мостовых на главных улицах: из правильных обтесанных гладких камней, выложенных как бы в виде мозаики... Живут здесь и русские рабочие. Это обнаружил я вполне случайно. Зайдя вчера в огромную церковь Св. Александра Невского, строящуюся Померанцевым (из СПб), я хотел узнать, кто архитектор, и не знал, к кому обратиться, как вдруг раздались слова одного рабочего к другому: «паршивый черт», и я узнал, что мне нужно... В Софии, как и в Бухаресте, сначала не знал, куда сунуться и кого искать из знакомых. Теперь же недостатка в разных указаниях не чувствую. Проф. Златарский,⁶⁹⁶ проф. Цонев и другие – так предупредительны и любезны, что иногда становится совестно. Везу отсюда немало дареных книг».⁶⁹⁷14 июля Н. К. Никольский уже в Белграде. Здесь он встретился с коллегой – профессором Беличем,⁶⁹⁸ «впечатлений ежедневно масса, а также много получаю и новых сведений по своему предмету».⁶⁹⁹ В письме к Анне Петровне от 14 июля 1912 г. он отмечал: «Из числа моих покупок научных имеется одна весьма оригинальная и неожиданная. В Софии у одного антиквара я купил две египетские мумии птиц и одну египетскую статуэтку. Если это не подделка (что я узнаю в СПб), то значение покупки будет очень велико. Заплатил за них 50 франков. Если это даже подделка, во что я пока мало верю, то весьма удачная, и в таком случае – она интересна. Но в Болгарии по отзыву местных ученых никогда не было в продаже подобных вещей, а по отзыву антиквара редкости эти выкопаны из земли около Филиппополя. Последнее не невероятно, так как в пределах Болгарии в древности существовал культ языческих божеств. Во всяком случае в СПб наведу сначала некоторые справки по египтологии, а затем прочту реферат о покупке, которая и сама по себе может составить комнатное украшение. В местном музее (в Софии) нет отдела египетских древностей, и если подтвердится сообщение антиквара (что взялся проверить г. Димитров), то важность моего приобретения будет выдающейся. Покупка эта уже вызвала немало рассуждений в Софии, где, конечно, были бы очень огорчены, если бы убедились, что из Болгарии была вывезена древность местного значения интереса, тем более, что антиквар предлагал ее в Музей, но директор его сказал, что не собирает птичьих коллекций. В СПб буду дразнить Лихачева, хотя бы мои птицы не были подделкою».⁷⁰⁰

Вернувшись из поездки, Н. К. Никольский в течение двух лет работал с материалами, собранными во время путешествия, и к 1914 г. завершил итоговую работу. Основная идея этого труда – необходимость систематического изучения книжных собраний, исследования исторических памятников в полном объеме, с уточнением их происхождения, датировки, истории использования. Ясно, что эта работа планировалась в нескольких выпусках, но вышел лишь один.⁷⁰¹

Еще одно направление деятельности Николая Константиновича в эти годы – работа в Психоневрологическом институте в Петербурге. В фонде ученого сохранилось извещение декана словесно-исторического факультета института (от 21 апреля 1912 г.) об избрании Н. К. Никольского, а также сообщение президента института, академика В. Н. Бехтерева, о состоявшемся в институте 19 апреля 1912г. заседании и решении администрации института пригласить ученого к работе.⁷⁰² В состав его преподавательского корпуса входили известные педагоги и ученые: С. А. Венгеров, Г. В. Вернадский, И. Д. Андреев, вице-президентом состоял В. А. Вочеко, ученым секретарем – Ю. А. Филипченко. 1 сентября 1916 г. Н. К. Никольский был утвержден профессором по кафедре словесно-исторического факультета университета, учрежденного при Психоневрологическом институте. Н. К. Никольский преподавал в Психоневрологическом институте и в университете до 17 октября 1916 г. (в дополнениях к автобиографии он замечает, что 28 апреля 1917 г. он еще числился в преподавательском составе института).⁷⁰³ Поводом к уходу Н. К. Никольского из института стало распределение учебных занятий на 1916/17 г. и составление общего плана преподавания. Их обсуждение прошло без приглашения ученого на организационные заседания и привлечения его к составлению документов. Кроме того, в письмах Николая Константиновича к Н. И. Карееву упоминается об избрании без его ведома еще одного слависта, по-видимому, ученый воспринял это как факт неуважения к себе и счел невозможным оставаться в институте.

В качестве редактора Н. К. Никольский участвовал в организации своеобразного журнала – «Библиографическая летопись». Он издавался недолго, вышел всего в трех выпусках (в 1914, 1915 и в 1917 гг.). Несомненно, издание журнала стало для ученого новым, интересным для него делом: впервые он сам составляет тематику выпусков, приглашает к участию в издании авторов.⁷⁰⁴ О задачах журнала Н. К. Никольский сообщил нескольким своим постоянным адресатам и коллегам, в том числе Μ. Н. Сперанскому, в письме которому от 24 декабря 1913 г. отмечал: «Комитет ОЛДП поручил мне подготовку к печати пробного выпуска, срок выхода которого в свет будет зависеть от времени получения мною статей и заметок. Желал бы собрать их к 1 марта, с таким расчетом, чтобы в течение года можно было выпускать 3–4 нумера, если начало окажется удачным. Что касается статей и заметок, то в новом издании я предполагал бы завести два главных отдела: в первом помещать а) отзывы о книгах, не очень обширные по объему... б) а также сведения о вновь вышедших книгах по предмету древней литературы и письменности. Очень желал бы давать место в новом издании и переписке наших прежних археографов, так как этот материал не имеет своего принципиального органа».⁷⁰⁵ В письме к Ф. И. Покровскому от 18 декабря 1913 г. Н. К. Никольский обращался с просьбой об участии в издании: «Когда-то мы ездили и работали вместе, мечтая о том, что наши труды и лишения окажутся полезными для разных наук о рукописных древностях. Не пожелаете ли Вы воспользоваться страницами вновь возникающей при ОЛДП «Библиографической летописи» для заметок, сообщений и отзывов, относящихся к истории, изучению и современной разработке памятников славяно-русской литературы и письменности до XVIII в. включительно. «Летопись» имеет в виду осведомлять лиц, интересующихся славяно-русской литературой и письменностью, о новых исследованиях в указанной области».⁷⁰⁶ Из византинистов к работе в журнале Н. К. Никольскому удалось привлечь Д. В. Айналова. Работой в журнале ученый занимался с несомненным удовольствием, но, как отмечается в письме к Н. Л. Туницкому в 1914 г., он «никогда не предполагал, что «Библиографическая летопись» будет отнимать... много времени, сколько оказалось на деле».⁷⁰⁷ Одним из основных авторов журнала был сам Николай Константинович. Он выполнял для издания рецензии, комментарии к редким памятникам литературы. В 1917 г. «Библиографическая летопись» вышла последним, третьим выпуском, уже в значительно сокращенном варианте, с уведомлением читателей о прекращении издания из-за недостатка средств.

8 октября 1916 г. на заседании Общего собрания Академии наук состоялось избрание Н. К. Никольского в ординарные академики по Отделению русского языка и словесности.⁷⁰⁸ Записку об ученых трудах кандидата составили: В. Н. Перетц, А. А. Шахматов, Η. П. Кондаков, А. И. Соболевский, Н. А. Котляревский.⁷⁰⁹ Это событие явилось закономерным результатом многолетних ученых занятий доктора церковной истории, статского советника Н. К. Никольского (от избрания его членом-корреспондентом прошло 16 лет). Друзья с радостью поздравили его с этим важным и долгожданным событием: «С неподдельной радостью и большим удовлетворением узнал об избрании Вас академиком» (Д. И. Абрамович, 4 апреля 1916 г.);⁷¹⁰ «Поздравляю с избранием в ординарные академики. Я лет 15 тому назад предвидел Вам академическое кресло, которое Вы уже тогда заслуживали» (X. М. Лопарев, 4 апреля 1916 г.);⁷¹¹ «Поздравляю Вас душевно с назначением в члены Академии наук, где Вы будете светить еще более ясным светом для нашей науки, чем в звании профессора. Дай Вам Бог послужить ей в этом новом звании» (Д. В. Айналов, 23 декабря 1916 г.).⁷¹²

Несмотря на свое сознательное отстранение от занятий историей церкви, в 1917 г. ученому все же пришлось принять участие в деятельности Поместного Собора. 2 сентября 1917 г. на экстраординарном собрании православных членов Академии наук Н. К. Никольский был избран представителем Академии в Предсоборное Присутствие.⁷¹³ Обстоятельства сложились так, что на первой сессии Поместного Собора Н. К. Никольскому не удалось присутствовать. В личном фонде ученого сохранилось уведомление из канцелярии Собора с предупреждением о выводе его из состава участников в случае неявки и на вторую сессию, намеченную на июнь 1918 г.⁷¹⁴ В ответном письме Н. К. Никольский сообщал: «Отсутствовал ввиду необходимости охранять от возможной реквизиции ценные для науки рукописи и книги, которые собраны для моих занятий в моей квартире и среди которых находятся принадлежащие и церковным учреждениям (вместо зачеркнутого: «вследствие национализации недвижимостей в г. Царское Село и происходящих здесь погромов». – Н. К.). Хотя в настоящее время мне и удалось обезопасить собранные в моей квартире книги и рукописи от возможной реквизиции, но я не могу быть уверенным в том, что происходящие события позволят принять участие в третьей сессии Собора в том случае, если Совет признает причину моей неявки и на вторую сессию уважительной».⁷¹⁵ О своем пребывании на Соборе с середины сентября до середины декабря Н. К. Никольский сообщил в письме к доктору медицины М. Е. Кириллову. Здесь же он упомянул о состоянии своего здоровья: «Я также еженедельно прихварываю, то из-за простуды (в комнате около 6–7), то из-за недоедания или питания мякинным хлебом».⁷¹⁶

В 1917 г. на волне реформ архивного дела Н. К. Никольский принимал участие в осмотре архивов и дворцов, учреждений дворцового ведомства, о чем свидетельствует сохранившееся письмо управляющего архивами от Министерства иностранных дел.⁷¹⁷ В частности, Н. К. Никольскому предоставлялось право осмотра книг, рукописного материала в Царскосельском дворце великой княгини Марии Павловны, «ввиду занятия указанного дворца какой-то воинской частью». Еще один документ к биографии Н. К. Никольского этих лет – извещение об избрании ученым сотрудником Постоянной комиссии по изучению миниатюры при Российской Академии истории материальной культуры.⁷¹⁸ В разработанную Комиссией программу входило выполнение задач, связанных с вопросами сбора и систематизации известий о наличии в древних рукописях заставок, инициалов, сведения о которых не всегда включались в описания рукописей. Летом 1920 г. Н. К. Никольский был командирован РАИМК в Москву для осмотра выставки древнерусской иконописи.⁷¹⁹ В августе этого же года он получил командировку в Новгород для осмотра фресок в с. Ковалево и для выяснения наличия памятников миниатюры в рукописных собраниях Новгорода.⁷²⁰ По поручению Постоянной комиссии ученый работал над составлением списка славяно-русских рукописей с миниатюрами, составлял обзор лицевых синодиков, на основе собранных им библиографических материалов систематизировал сведения о рукописях допетровского времени. Деятельность Н. К. Никольского в составе Комиссии не была продолжительной, в 1922 г., 23 октября, он подал заявление с просьбой о своем увольнении ввиду «переобременения внеакадемическими ответственными занятиями и поручениями».⁷²¹

1919 год стал для Николая Константиновича годом испытаний и потерь. Предположительно в марте ученый писал к математику В. А. Стеклову: «Лечивший меня недавно от сыпного тифа врач настаивает, чтобы я ввиду общей слабости или взял отпуск для переезда в более хлебные места, или позаботился об усиленном питании своем в пределах своего местожительства. Опасаясь за судьбу академических материалов, собранных в моей квартире, я очень неохотно решился бы на отпуск, и потому намерен предварительно улучшить свой паек в Детском Селе».⁷²² В письме к А. А. Львовой, сотруднице Государственного Исторического музея в Москве, Н. К. Никольский признавался: «Только на днях получил я возможность и удовольствие прочесть Ваше письмо от 22 декабря прошлого года. С 14 декабря я заболел сыпным тифом, от которого не совсем оправился. Мне жаль, что не удалось съездить в столицу и побывать в Москве. С половины октября ряд невзгод надвинулся на меня. Сначала испанская болезнь, кончина сестры, затем операция в области пищевода, наконец, сыпной тиф совершенно расстроили мои планы и намерения. Очень жаль, что у вас «холод и голод» стали отзываться на научных интересах и трудах. Мне казалось, что это удел Петрограда, а не Москвы».⁷²³

На заседании Общего собрания Академии наук, состоявшемся 4 сентября 1920 г., непременный секретарь академик С. Ф. Ольденбург сообщил о решении Бюро Конференции предложить Н. К. Никольскому временно принять на себя заведование I и II Отделениями Библиотеки Академии наук.⁷²⁴ 8 апреля 1921 г. академик был избран на пост директора БАН сроком на три года.⁷²⁵ Н. К. Никольскому пришлось решать задачи не только по реорганизации структуры управления Библиотекой, но и многочисленные проблемы, возникающие вследствие недостатка места, территориальной разобщенности отделений Библиотеки. Было необходимо организовать нормальное хранение фондов, повысить качество обслуживания читателей. Под руководством Н. К. Никольского Библиотека переехала в новое здание, переданное в 1921 г. Академии наук.⁷²⁶ Окончательный переезд начался в 1922 г. и завершился через два года – 8 октября 1924 г.⁷²⁷ Несмотря на условия существования в состоянии длительного переезда, директор Библиотеки постоянно занимался вопросами комплектования книжного фонда, восстановлением системы книгообмена, находил возможным и необходимым командировать сотрудников БАН в Таврическую губернию на Украину для сбора необходимых Библиотеке местных печатных изданий.⁷²⁸

Кроме решения научных вопросов Н. К. Никольский занимался и комплектованием штата Библиотеки. В личном фонде ученого сохранилось значительное количество писем к нему из разных городов страны с просьбами о предоставлении места в Библиотеке, часто – с приложением подробной автобиографии, списка научных трудов. Занимался он и хозяйственными вопросами: от переустройства дверей и внешних запоров до исправления пола и электричества в магазинах Библиотеки, установки стеллажей. За несколько лет своего пребывания на посту директора БАН Н. К. Никольский добился превращения вверенного ему учреждения в один из крупнейших научных центров, третью по значению библиотеку страны.

Весной 1924 г. истекал трехгодичный срок деятельности Н. К. Никольского в Библиотеке. Все эти годы были для ученого достаточно сложными, потребовавшими немало организаторских усилий, решения непростых проблем, связанных с управлением научным учреждением. Сохранилось письмо Н. К. Никольского к С. Ф. Ольденбургу от 29 апреля 1924 г., в котором говорилось: «Три года назад я допустил непростительную неосторожность, приняв на себя управление Библиотекой, я был очень мало знаком с ее состоянием и недостаточно взвесил те трудности, пути к упорядочению ее, начатые моими предшественниками».⁷²⁹ 7 мая 1924 г. Н. К. Никольский подал прошение об освобождении его с поста директора Библиотеки за истечением срока избрания,⁷³⁰ однако на экстраординарном заседании Общего собрания Академии наук, состоявшемся 10 мая 1924 г., его вновь единогласно избрали на должность директора БАН.⁷³¹ Несмотря на повторное выражение доверия, ученый не изменил своего решения, и 17 июля 1925 г. Президиум Академии наук заслушал его заявление об освобождении от обязанностей директора.⁷³² Настоящей причиной ухода Николая Константиновича стало несогласие с передачей имущества Библиотеки в пользу Правления Академии наук и ее хозяйственной части. От сотрудников Библиотеки академику был преподнесен адрес, в котором имеются и такие строки: «Мы видели в Вас человека, всецело и беззаветно отдавшего Библиотеке и ее научным интересам все свои силы, все свое время и все свои глубокие знания в области книговедения и библиотековедения. В тяжкие годы всеобщей разрухи, когда замерзали чернила в Библиотеке, когда и сами мы не знали, чем и когда согреться на своей работе и чем заглушить в себе щемящее чувство голода, мы видели, что и Вы страдаете, как и мы, но, вопреки этим страданиям, не забываете, что не хлебом единым жив человек, и ни на минуту не покидаете своей работы в Библиотеке. Во всей Вашей деятельности в Библиотеке перед Вашими глазами всегда и неизменно стояло одно и только одно: польза дела, успешность и продуктивность научной работы».⁷³³

С 18 сентября 1920 г. Н. К. Никольский занимал должность директора Книжной палаты (позднее переименованной в Институт книговедения).⁷³⁴ В период работы в этом учреждении он занимался вопросами упорядочения делопроизводства, организации ежегодных выставок печатных изданий. При институте работали курсы книговедения, готовившие специалистов для работы во всех отраслях книжного дела, на которых Н. К. Никольский читал курс лекций по истории рукописной книги. На курсах читались лекции по книгоописанию и классификации книг, книгораспространению, проводились экскурсии на фабрики, в типографии, в библиотеки. Одновременно с Н. К. Никольским в институте преподавали С. Ф. Ольденбург, М. Н. Куфаев, П. К. Симони, А. Ф. Кони, А. Д. Александров.

Изменения в сфере высшего образования (декрет 4 марта 1921 г. об образовании факультетов общественных наук), которые вызывали негативную реакцию «старой» профессуры, необходимость отдавать все силы на службе в БАН повлияли, по-видимому, на решение Н. К. Никольского прекратить преподавание в университете, подав прошение об увольнении 15 марта 1921 г.⁷³⁵ (эти же сведения подтверждаются в справке от 16 января 1929 г., выданной по запросу Управления Академии наук⁷³⁶).

Со 2 по 8 декабря 1924 г. в Москве состоялся I Всероссийский Библиографический съезд, на котором Н. К. Никольский выступил с докладом «Конкретные рамки библиографического репертуара» и с сообщением «Об описании славяно-русских инкунабул». В своем докладе ученый обратил внимание научной общественности на необходимость создания полной научной библиографии всех произведений русской печати на основе объединения усилий всех крупных библиотек страны. Съезд, обсудив доклад, постановил создать специальный орган по составлению и изданию списка русских книг. По сообщению, сделанному Н. К. Никольским, было принято положительное решение об организации в Москве и Ленинграде двух отделений специального Бюро для осуществления намеченных съездом задач.⁷³⁷

Работа Н. К. Никольского по собиранию и систематизации сведений о древнерусском рукописном материале продолжалась и в созданном ученым Музее славяно-русской книжности.⁷³⁸ Решение об официальной регистрации Музея было принято на одном из заседаний Отделения русского языка и словесности Академии наук. Задачи Музея были изложены Н. К. Никольским в записке, заслушанной в Отделении 4 декабря 1918 г.⁷³⁹ Основой созданного учреждения стала собранная ученым картотека, карточки со сведениями о сохранившихся пергаментных рукописях, алфавитными списками названий сочинений русских авторов и другие библиографические материалы. Все документы хранились в квартире Н. К. Никольского в Детском Селе и представляли собой уникальную коллекцию, ценность которой подтверждается документами, подписанными президентом Академии наук, академиком А. П. Карпинским, непременным секретарем С. Ф. Ольденбургом и наркомом А. В. Луначарским. 1 ноября 1924 г. состоялось Общее собрание конференции Академии наук, на котором непременный секретарь доложил о постановлении ОРЯС о закрытии Музея славяно-русской книжности в связи с передачей его собрания Библиотеке Академии наук. Было положено признать Музей прекратившим свое самостоятельное существование. Фактически Музей продолжал существовать до 1926 г., когда Н. К. Никольский принял решение о передаче коллекции Музея Академии наук. Для обеспечения наилучших условий для хранения научного имущества обсуждался и вопрос о необходимости национализации дома № 37 по Бульварной улице. К сожалению, этот вопрос не получил своего разрешения, о чем свидетельствуют сохранившиеся в личном фонде ученого документы. На заседании Президиума Академии наук, состоявшемся 22 августа 1928 г., было решено заключить с Детскосельским райисполкомом договор на временную аренду дома, рассматривался и вариант перемещения документов в Ленинград.⁷⁴⁰ Вопрос о статусе этого дома возникал и в начале 30-х гг. Со стороны администрации Ижорского завода в адрес Н. К. Никольского поступали предложения о переезде в не приспособленное для хранения коллекций помещение в г. Слуцк.⁷⁴¹Во всяком случае, все материалы, переданные Н. К. Никольским в дар Академии наук в 1926 г., оставались в Детском Селе до самой кончины ученого.

Такое неопределенное положение не могло не сказываться на его здоровье и моральном состоянии. В Детском Селе хранилась и картотека Комиссии по подготовке к изданию памятников древнерусской литературы (КПДЛ), которую Н. К. Никольский возглавил еще в дореволюционные годы. До 1928 г. комиссия работала «на общественных началах». В 1928 г. был утвержден состав КПДЛ (в штатное расписание входили председатель комиссии и еще три сотрудника). Комиссия занималась выявлением в библиотеках и древлехранилищах списков литературных памятников, их сличением, составлением копий, систематизацией собранных сведений в картотеке КПДЛ. В 1930 г. при Отделении русского языка и словесности была создана вторая комиссия – по составлению толковой библиографии по древнерусской литературе (КТБ), которая работала под руководством академика В. Н. Перетца. В течение двух лет на основе этих комиссий была сформирована Комиссия по древнерусской литературе (КДЛ), председателем которой избрали Н. К. Никольского. 24 ноября 1931 г. произошло объединение Института русской литературы с Комиссией по древнерусской литературе, новое учреждение получило название Институт русской литературы.⁷⁴²

Годы службы в Академии наук были для Николая Константиновича заполнены интересной работой, он всегда принимал участие в решении сложных вопросов, отстаивал свое личное мнение. Так, он принял принципиальную позицию по вопросу об избрании в действительные члены Академии наук по классической филологии С. А. Жебелева,⁷⁴³ активно участвовал и в обсуждении нового устава Академии наук. 25 мая 1926 г. на заседании Отделения русского языка и словесности была прочитана «записка» Н. К. Никольского о проекте устава.⁷⁴⁴ Известно, что, несмотря на противодействие со стороны Академии наук, 31 мая 1927 г. Совнарком утвердил текст устава, не совпадающий в ряде положений с мнением большинства академиков, в том числе и с мнением Н. К. Никольского (закрепление чрезмерной власти за Президиумом Академии наук, увеличение числа академических кафедр с 45 до 70, новая процедура выборов и т. д.).⁷⁴⁵

В 30-е гг. жестко регламентировался список разрешенных к выписке изданий, тщательно проверялись представленные заявки. Так, в 1936 г. Комиссия содействия ученым направила Н. К. Никольскому запрос о причинах выписки литературы не только по литературоведению, но и по железнодорожному делу.⁷⁴⁶ В фонде ученого сохранился отпуск письма, в котором он писал: «В конце 1934 г., после постановления о выписке заграничной периодики только по заявкам академиков, ко мне обратился профессор Института путей сообщения А. Н. Нечаев с заявлением о безвыходности создавшегося для него в силу этого распоряжения трудного положения. Как профессор вуза, он обязан следить за последними достижениями заграничной техники и сообщать их будущим инженерам... Я не разделяю того мнения, что выписываемые из-за границы на имя академиков книги должны обслуживать только их одних... никогда не соглашусь с Вами, что академик должен быть ремесленником, знающим только свое мастерство и лишенным права интересоваться периодикою не по своей специальности... Изучая памятники древнерусской литературы, я не разрешил бы целого ряда научных проблем, если бы не располагал пособиями по кораблестроительному делу, по астрономии, ботанике и т. п.».⁷⁴⁷ Даже в этом вопросе ученый проявил принципиальность и настойчивость в отстаивании научных интересов своего коллеги.

Одной из последних работ Николая Константиновича стало исследование о «Повести временных лет», в котором ученый доказывал ряд принципиальных выводов о возможных иных культурах, оказавших заметное влияние на развитие древнерусской культуры.⁷⁴⁸ О продолжении им работы над дальнейшими выпусками своей монографии свидетельствуют фрагменты «Отчетов о деятельности Академии наук с 1931 по 1935 г.»: в 1931 г. он «состоял председателем КДЛ и редактором трудов Комиссии, готовил к печати критический обзор легендарных сказаний древнейшего русского летописного свода и продолжал свой труд: «Bibliothaeca sloveno-rossica».⁷⁴⁹ В 1933 г. Н. К. Никольский «продолжал свое исследование о ПВЛ, подготовил к печати 14 глав для 2 и 3 выпусков монографии, пополнил уже собранные материалы для «Bibliothaeca"».⁷⁵⁰ В отчете за 1935 г. ученый отметил окончание им предварительных изысканий и начало редактирования второго выпуска исследования о ПВЛ.⁷⁵¹ В последние годы жизни Н. К. Никольский занимался исследованиями, связанными с изучением истории летописания, изысканиями в области взаимопроникновения славянских культур.⁷⁵²

Жизненный путь Николая Константиновича Никольского завершился 23 марта 1936 г. Сохранились воспоминания М. С. Боровковой-Майковой о последних днях ученого: «Пришло известие, что Николай Константинович болен, я не обратила особенного внимания, он простужался очень часто и повышенная температура для него была не редкость. Но слухи стали угрожающими. Я написала письмо, обещая приехать, как только ему станет лучше, но, кажется, он уже не мог его прочесть... Работал он при 4 градусах тепла. Работал он всегда усидчиво, целыми днями – результатом был грипп, больные легкие и голодные годы дали осложнение, у него сделался менингит».⁷⁵³ Николая Константиновича похоронили в Детском Селе, хотя могилы его близких находятся на петербургских кладбищах. В городских газетах появилось несколько кратких некрологов с сообщением о смерти ученого.⁷⁵⁴

Жизнь Николая Константиновича Никольского – пример подвижнического служения науке. Его архив, картотека и сейчас остаются уникальным источником для научных изысканий. Интересна судьба написанных им трудов – почти все они предполагались к изданию в нескольких выпусках или томах, но не были закончены при жизни их автора и не переиздавались в последующие годы. Неполная обработка документов затрудняет работу с документами, делает ограниченным допуск исследователей к материалам личного фонда ученого. Николая Константиновича отличала высокая требовательность к себе, результатам своего труда, в отношениях с близкими и коллегами. После смерти ученого не осталось учеников, сумевших в достойной степени завершить начинания учителя. Наиболее близким к нему по научным интересам и разделявшим его научные принципы был Николай Николаевич Зарубин.⁷⁵⁵ Сохранилось его письмо от 18 сентября 1925 г., написанное, по-видимому, после ухода Н. К. Никольского с поста директора БАН: «Глубокоуважаемый Николай Константинович! В продолжение 12 лет с того момента, когда я стал Вашим учеником, меня всегда поражала Ваша любовь к истине. В Ваших научных трудах Вы не останавливаетесь перед затратой огромных усилий в целях установки точных научных фактов, в Вашей практической деятельности Вы твердо держались своего слова и открыто свидетельствовали то, что считали справедливым... Нужно ли говорить о Вашем руководстве в моей научной работе, о нравственной поддержке в исключительно тяжелые моменты жизни? Есть слишком много пунктов, где соприкоснулась жизнь Ваша с моей, и отношения, создавшиеся у меня к Вам, далеко уже перешли за пределы того, что измеряется словами благодарности и признательности. Я просто уважаю и люблю Вас как отца. Думается, единственно достойным ответом на Ваши обо мне заботы будет неуклонное осуществление в дальнейшем, как и ранее, Ваших заветов».⁷⁵⁶ К сожалению, жизнь H. Н. Зарубина была недолгой (умер в 1942 г.), ему не удалось завершить начатые совместно с Н. К. Никольским научные проекты.

Все исследователи, обращавшиеся к творчеству Н. К. Никольского, дают высокую оценку его трудов, отмечая трагичность их незавершенности. Наиболее полную оценку их значимости, с критическим анализом достигнутых ученым результатов, дала в своих статьях М. В. Рождественская. Несомненно, основные научные задачи, которые ставил перед собой Н. К. Никольский, сформулированы им в основополагающей статье «Ближайшие задачи изучения древнерусской книжности».⁷⁵⁷ Основной вывод этой работы заключается в том, что невозможно сделать какие-либо обобщения или выводы прежде полного изучения всего наличного рукописного материала. Ученый, без сомнения, понимал бесконечность такой работы. Это становится ясным из письма его ученика, написанного, по-видимому, по следам разговора об этой публикации Н. К. Никольского: «Я прекрасно знаю, как Вы не раз говорили, что время строить историю литературы, как науки, еще не пришло, что надо пока что собирать факты, проводить связующие, подтвержденные документально, нити между разрозненными моментами, делать черновую работу, что в этом именно и состоят ближайшие задачи изучения нашей письменности... и что еще очень и очень не скоро, во всяком случае за пределами Ваших лет и в лучшем случае к концу наших удастся, может быть, сделать первые шаги к строго научному синтезу».⁷⁵⁸

Имя Н. К. Никольского принадлежит прежде всего к кругу русских славистов, оставивших заметный след в изучении церковной истории, памятников славянорусской книжности. Работы же, имеющие непосредственное отношение к византиноведению, открывают список его научных трудов и относятся к началу научной деятельности. Не вызывает сомнения факт близкого общения ученого с выдающимися представителями петербургского византиноведения X. М. Лопаревым, Д. В. Айналовым, В. Н. Бенешевичем, Η. П. Лихачевым. Научные интересы Николая Константиновича были сосредоточены, прежде всего, на начальном периоде становления российской государственности, проблемах развития русского языка и в целом отечественной словесности. Постижение этих корней невозможно без поиска и наиболее полного анализа широкого круга письменных рукописных источников. Рукописи Н. К. Никольского ценны для исследователей наличием значительного количества неопубликованных материалов, достойных внимания. Несмотря на ограниченное количество опубликованных работ ученого, имеющих непосредственное отношение к византийской проблематике, сохранившееся наследие академика является основой для изучения истоков древнерусской письменности, тесно связанной с Византией и славянским миром.

У каждого собрания документов, поступившего на хранение в архив, имеется своя история оформления в коллекцию, доступную для полноценного исследования. Все рукописное наследие ученого после его смерти оставалось в Детском Селе. Предварительное ознакомление с документами и их первое описание выполнила сотрудница Ленинградского отделения Архива Академии наук И. С. Лосева. Она составила несколько описей обнаруженных в доме материалов согласно месту их расположения в доме Н. К. Никольского. Первый документ – опись материалов, находившихся на основном письменном столе, во внутренних ящиках. Это весьма приблизительный перечень, выполненный на основании первого, беглого осмотра документов. Опись датирована 13 апреля 1936 г. Следующий документ, от 15 апреля, представляет собой список архивного материала, находившегося в кабинете Николая Константиновича. На следующий день, 16 апреля, И. С. Лосева выполняет опись материалов, находившихся в библиотеке ученого. Еще один документ, от 18 апреля, выполненный карандашом, содержит сведения о найденных материалах на чердаке дома. Даже перечисленные приблизительно, документы поражают своим разнообразием: книги, рукописи, письма, записные книжки, большое количество фотографий, негативов и пленок, альбомы, материалы дальних родственников (В. Г. Георгиевского, А. С. Красносельского), газеты и записи лекций.

Далее архив ученого поступает в распоряжение специально созданной Комиссии по размещению архивов Н. К. Никольского в одном из помещений Библиотеки Академии наук (в состав комиссии входили А. М. Файнштейн, Л. М. Добровольский, H. Н. Зарубин, Б. В. Александров, Е. С. Лосева). Уже 28 апреля 1936 г. архивные материалы в количестве 287 папок передали на хранение и обработку в Ленинградское отделение Архива Академии наук. Согласно составленному 23 июня акту, на постоянное хранение в Государственный Эрмитаж поступила коллекция монет, медалей, жетонов, печатей и бумажных знаков, принадлежавших Н. К. Никольскому и его семье: «античных и византийских монет 430 экз., восточных монет 57 экз., русских монет 5133 экз., западноевропейских монет 942 экз., русских печатей 206 экз., русских медалей и жетонов 244 экз., бумажных денежных знаков 87 экз. (всего 7133 экз.), среди них золотых – 2 экз., серебряных – 890 экз., медных – 5887 экз., прочих материалов – 354 экз.». В деле фонда сохранился документ о передаче в Секретную часть Академии наук следующих ценных предметов: орденов дореволюционного времени: ордена Владимира (гражданского) 3-й степени, двух орденов Анны больших и трех орденов Анны малых, двух серебряных медалей 1859 г. на открытие памятника Николаю I на Исаакиевской площади в Санкт-Петербурге и одной серебряной медали 1894 г. с изображением Александра III. В Библиотеку Академии наук поступили на хранение библиотека семьи Никольских, собранная Н. К. Никольским картотека и часть его рукописного наследия. Сюда же были переданы материалы по истории Кирилло-Белозерского монастыря. В 1940 г. эта коллекция поступила на постоянное хранение в Ленинградский филиал Института истории Академии наук. В материалах фонда Института русской литературы (Пушкинский Дом) сохранился акт о передаче Институту части рукописного наследия Н. К. Никольского: архивов дворянских родов Нелидовых, Сарычевых, Богдановых, материалов к картотеке.⁷⁵⁹ Поступившие на хранение в Ленинградское отделение Архива Академии наук документы обрабатывались около двух лет, в 1938 и 1939 гг. Было составлено 11 описей. Значительно позже, в конце 80-х, часть рукописного наследия (переписку и материалы о деятельности) систематизировала и описала научный сотрудник Архива H. С. Карейша. В результате обработки утратила практическое значение 4-я опись. В настоящее время личный фонд Н. К. Никольского содержит 1200 ед. хр. за 1580–1937 гг., материалы разделены на 10 описей.

В опись первую включено 237 дел за период с 1890 по 1935 г. Самые ранние документы – студенческие записи Н. К. Никольского по гомилетике, истории древнерусского проповедничества, программы и конспекты лекций по церковной истории, прослушанных в духовных учебных заведениях. В отдельный раздел описи выделены материалы к трудам по истории древнерусской литературы, письменности и книжности, к статье «Ближайшие задачи изучения древнерусской книжности (Д. 1,44 л. – черновая рукопись и машинопись с поправками автора). Сюда же включены материалы к опубликованным работам Никольского «О литературных трудах митрополита Климента Смолятича» (Д. 5, 208 л.), к «Материалам для Повременного списка русских писателей и их сочинений (X–XI вв.)» (Д. 9,602 л. – черновики, выполненные рукой Н. К. Никольского и переписчиков, корректурные листы). Во второй раздел описи вошли материалы к трудам по истории Кирилло-Белозерского монастыря (Д. 20–55), прежде всего – к неизданным главам исследования. Заслуживают внимания заметки и выписки по древней иконописи в Кирилло-Белозерском монастыре (Д. 38), документы, сформированные в архивное дело «Планы, измерения и фотографии зданий, чертежи, литографии, оттиски из книги, зарисовки и фотографии зданий монастыря с их перечнем и примечаниями о некоторых из них» (Д. 25, 1890-е гг.). Некоторые из зарисовок и фотографий выполнены Н. К. Никольским, интересовавшимся в годы обучения в Духовной академии живописью и фотографией.⁷⁶⁰ Об этом свидетельствует замечание Н. К. Никольского в письме к помощнику управляющего канцелярией Св. Синода С. Г. Рункевичу: «Прилагаю Вам фотографический снимок, сделанный мной во время занятий моих в Кирилловском монастыре, в 90-х годах».⁷⁶¹ В отдельное дело сформированы документы по истории управления Московской и Белозерской областями в XV и XVII вв. (Д. 33, черновые записи на отдельных листках), где содержатся сведения о Большом приходе и его функциях. В этой коллекции документов находятся карточки с информацией о состоянии Белозерской администрации, дьяках Поместного приказа. Значительную группу документов составляют копии государевых и княжеских грамот, с данными по Кирилло-Белозерскому монастырю за XVII в., копии расходных и приходных книг «хлебу, пшеничной муке, крупам и толокну», копии «засевной» и «сундучной» книг. Большая часть материалов, объединенных в этом разделе описи, заслуживает самостоятельного научного исследования.

Специальное изучение рукописных материалов личного фонда ученого, имеющих отношение к истории Византии, проблемам влияния империи на культуру и историю Древней Руси, позволило выделить основные темы, интересовавшие Никольского. Это, прежде всего, проблема культурных влияний на Древнюю Русь, тема крещения Руси и роль князя Владимира, здесь же можно выделить сюжет о княгине Ольге и принятии ею христианства. Несомненно, интересовали ученого история договоров Византии с Русью, а также греческое влияние на славянскую культуру и лексику.

В один из основных разделов первой описи фонда вошли материалы к исследованию Никольского «Повесть временных лет как источник для истории начального периода русской письменности и культуры». Из этой группы документов можно выделить заметки и обширные выписки из источников, раскрывающих проблему византинизма древнейшей русской культуры (Д. 59), с примерами влияния на русскую культуру не только Византии, исторического и литературного воздействия на развитие Руси болгарской письменности, но и доказательство участия Запада, как славянского так и неславянского, в просветительской деятельности среди русских племен. Заслуживают внимания материалы, объединенные названием «Происхождение Руси, древнейшие русские племена» (Д. 62–68). В эту группу документов вошли обширные выписки о происхождении названия «Русь», о древнейших поселениях славян, расселении дулебов. Наибольшее количество выписок, черновых заметок, касающихся проблемы идеологических течений в XI в., вопроса о «правой вере» и веротерпимости, включено в д. 64. Заметки, вошедшие в эту единицу хранения, не представляют собой логичного единого текста, иногда отдельные сюжеты повторяются или дополняются выписками на отдельных листах. Основой размышлений ученого послужили древние летописные своды. Так, на примере «Повести временных лет» он высказывает предположение об устранении редактором летописи из курса русской истории преданий о западнославянском влиянии на развитие Древней Руси, истолковывает ряд сказаний, сохранившихся в «Повести временных лет», как остаток записей о просвещении Руси, независимом от греков. Здесь же имеются заметки о сохранившихся в памятниках письменности следах идеологических течений, существовавших в XI в.

Следующая группа материалов объединена названием «Культурные влияния на Древнюю Русь» (Д. 69–78). Это выписки из литературы и источников, касающиеся связей Древней Руси с Западом и Востоком, черновики доклада и библиографические материалы об учителях домонгольского времени, заметки и наброски о начале письменности у славян. Особого внимания заслуживают материалы к исследованию о Хронике Георгия Амартола и взаимоотношении ее с Толковой Палеей (Д. 69–71). Первое из этих дел содержит тексты о вводных статьях к «Повести временных лет». Одна из основных тем рукописей – разбор состава вводных статей и доказательство тезиса о Хронике Амартола как одном из источников «Повести».

Н. К. Никольский прослеживает и сходство литературных схем летописного свода с традициями чешского и польского летописания. Интересны сохранившиеся выписки из так называемых вопросов-ответов Сильвестра и Антония, в которых содержится характеристика славян, живших по Дунаю, на греческом языке, с переводом на славянский. В отдельную группу выделены материалы с извлечениями из Хроники Амартола и сказания об апостоле Андрее. Материалы к исследованию о Хронике, заметки и выписки, касающиеся серии работ В. М. Истрина, с экземплярами некоторых из них («Хроника Георгия Амартола в славяно-русском переводе и связанные с нею памятники», «"Суд» в летописных сказаниях о походе русских князей на Царьград») хранятся в д. 60. Особый интерес Н. К. Никольского вызывало употребление слова «Στένον» и замена им 23 греческих терминов. В материалах о крещении Владимира и о культурных влияниях при Владимире (Д. 87–97) отложились заметки ученого об известных событиях X в., размышления о процессе принятия Древней Русью христианства, с приведением фактов из летописных сводов, дошедших до настоящего времени свидетельств о крещении русских князей. Особое внимание Н. К. Никольский уделил истории крещения князя Владимира. Так, он доказывает, что это выдающееся событие не было исторической неожиданностью, христианство было известно и варягам, пришедшим на русскую землю и познакомившимся с ним благодаря сношениям с Византией. Одним из благоприятных условий, по его мнению, способствовавших распространению христианства, стало принятие новой религии знатными представителями Болгарии в IX и в X вв. Н. К. Никольский считал, что русский народ был подготовлен к принятию христианства, это было лишь делом времени. В этом комплексе материалов хранятся отдельные выписки о взаимопроникновении византийской и русской культур (например: «945? Лавр. 49. Показнен будет по закону гречьскому [и] по уставу и по закону русскому»;⁷⁶² «как видно из Обрядника Константина Порфирородного, во время торжественных выходов византийских императоров в Св. Софию, а также в городские и пригородные храмы Константинополя, императоры принимали участие в церковном богослужении. Они совершали хождение вокруг св. трапезы, а также алтаря и молящихся»),⁷⁶³

Из следующего раздела первой описи, носящей название «Средневековая идеология на Руси и в других странах, до и после Владимира» (Д. 96–114), выделим материалы, имеющие непосредственное отношение к византиноведческим интересам Н. К. Никольского. Так, в д. 103, имеющем заголовок «Материалы для истории древнего христианства у западных славян, в Германии и в Англии» (Бавария, Чехия, Паннония, Болгария, Сербия, Венгрия и т. д.), хранятся заметки, объединенные названием «Влияние греческое» с подзаголовком «Летопись сношений с Византиею», основанные на выписках из летописей. Приводим содержание некоторых из них: «При изложении гражданских событий летописец не смущаясь говорит: «суть бо греци льстива и до сего дне» (Лавр³ 68,941, из Р. А.)»;⁷⁶⁴ «Видиши ли, сколько зла створиша русь греком (988. Л³108, 11–12)»;⁷⁶⁵ «В 973 г. Ярополк I Святославович отправлял посольство к имп. Оттону II, зачем неизвестно. Сосватался на Рогнеде. Убит в 980 году. Тело его Ярослав окрестил и положил во Владимирском пределе Софии в 1044. Женат был на грекине»;⁷⁶⁶ «В первые годы своего княжения Игорь жил в хорошей связи и дружбе с греческим императором, так что в 935 году флот и воины его участвовали в походе греков в Италию».⁷⁶⁷ Значительное количество выписок этого дела содержат сведения, заинтересовавшие ученого в трудах П.-И. Шафарика, М. Д. Хмырова, В. В. Макушева.⁷⁶⁸ В д. 106 – «По вопросу о западном влиянии на право, быт, искусство и богослужение» – имеются выписки о греческом влиянии в Черногории,⁷⁶⁹ искажении в греческом языке названий русских городов.⁷⁷⁰ Интересны заметки Н. К. Никольского о голосниках. Им собраны сведения о применении голосников во Франции, Швеции, Испании, Италии. На одном из листов имеются замечания: «В византийских церквах не открыто голосников. Голосники – наследие от византийской архитектуры».⁷⁷¹ Влияние греческое на славянскую культуру рассматривается ученым в самых разных аспектах. Материалы, разделенные ученым на небольшие группы, включают выписки по таким темам, как «воскресный день, неделя», «обычаи», например: «У греков просфоры приготовляются и пекутся мирскими людьми в народных фукриях (печах). В России – клирошанками или просфорницами»;⁷⁷² «Греческое вероучение дозволяло клятву. В прении с евреями Кирилл Философ попенял им: «Благословят бо Бога истинного (христиане) и клиноуш и ся на земли, кляноуться Богомь небеснымъ» (Рукопись моего собрания. Л. 298 об. – 299)».⁷⁷³

Большой интерес представляют черновые заметки, объединенные в группу «лексика», о словах, заимствованных в болгарском и греческом языках и встречающихся в летописях (Д. 119,117 л.), материалы по хронологии (Д. 122–123), библиографические заметки к исследованию «Повести временных лет» (Д. 126–127). Отметим также наличие в материалах фонда заметок Н. К. Никольского по теме «латинство»; значительное количество выписок из трудов филолога-слависта В. А. Погорелова, из его заметок о древнеславянской переводной литературе.⁷⁷⁴ Ученого заинтересовало сравнение автором славянского текста Евангелия от Марка с греческим и латинским текстами, что привело В. А. Погорелова к открытию ряда интересных явлений.

Н. К. Никольский выполнил серию подробных выписок, связанных с проблемами употребления и перевода некоторых слов и понятий: «Только из латинского текста могла быть перенесена лоуна... слово, которое не употребляется вообще в славянских языках: русское луна и польское luna при различии их значений являются новыми заимствованиями. Многие слова получают свое объяснение именно посредством латинского языка, а не греческого; так слав. Проповеда[ть] (κυρύσσων, praediocans), проповедано будет (κυρικθῆ, praedicatum) составлено именно по латинскому образцу: про-поведати – prae-dicare». Здесь же имеются подробные выписки, связанные с переводом греческих слов на латинский и славянский языки, примеры замены греческих причастий и наречий в латинском тексте прилагательными, а также употребления таких прилагательных в славянском переводе. Интересны выписки по вопросу о текстуальной зависимости славянского перевода от латинского. Приведены фрагменты текста, в котором славянский текст расходится с общепринятым греческим и согласуется с латинским. Сравнив между собой славянский и греческий тексты, В. А. Погорелов пришел к выводу о стремлении славянского переводчика точно соблюсти форму времени латинского текста. Н. К. Никольский соглашается и с мнением автора о знании переводчиком Евангелия на латинском языке: «Если переводчик передает греч. κεντυρίω слово сотник, значит он понимает, что под этим греческим словом кроется латинское centurio, и знает, что оно значит. При таких условиях является вполне понятным и естественным, что переводчик в более затруднительных случаях обращался и к латинскому тексту и заимствовал оттуда то или другое выражение, ту или иную форму».⁷⁷⁵

Таким образом, в сохранившемся рукописном наследии ученого имеется значительное количество документов по истории Древней Руси, истории взаимоотношений Византии и славянского мира в эпоху становления российской государственности и формирования национального самосознания.

Пятую опись личного фонда составляют «Материалы протоиерея Константина Тимофеевича Никольского» в количестве 75 дел. Это рукописи трудов, различные выписки, черновые заметки к опубликованным трудам, к лекциям по истории философии и канонике. Заслуживают внимания материалы к биографии К. Т. Никольского (дела не имеют нумерации, определены неточными заголовками). В состав единиц хранения входят также различные газеты, материалы имущественного характера. Интересны материалы, связанные с историей Реформаторского училища: альбом с фотографиями помещений, воспитанников (Д. 33), приветственный адрес сослуживцев К. Т. Никольского (Д. 35). Здесь же хранятся документы, связанные с историей Спасо-Сенновской церкви: приходские дела (Д. 36–38), счета (Д. 39). В состав описи вошла коллекция литографированных экземпляров лекций по литургике, русской церковной истории, патристике, записи бесед и проповедей (Д. 58–61).

Шестая опись фонда состоит из 5 единиц хранения. В нее включены письма других лиц к жене Николая Константиновича – Анне Петровне Никольской (Александровской): ее родителей, дальних родственников, друзей.

В седьмую опись фонда вошли материалы Д. С. Вершинского (дяди Н. К. Никольского со стороны матери). Большая часть архивных дел описана неточно. Так, в состав дела, имеющего заголовок «Письма к Вершинскому», вошла переписка Вершинского по его работе «Мясецеслов православно-католической восточной церкви», письма к нему Ивана и Екатерины Вершинских, письма Ст. и Л. Джунковских. Здесь же хранятся письма Вершинского к жене и дочери (Д. 4). Представляют несомненный интерес рукописи трудов философа (Д. 10–13), заметки философского характера (Д. 15).

В восьмую опись фонда вошли «Материалы Н. Г. Георгиевского и собрание его автографов». Основная часть описи – разнообразные автографы, часть из которых опубликована в статье Н. К. Никольского «К истории русских книг XIX в. (Материалы из частной переписки)».⁷⁷⁶

В девятую опись вошли 11 единиц хранения. Эту коллекцию составляют материалы родственников Николая Константиновича – Александра Тимофеевича и Павла Тимофеевича Никольских. Они также требуют более точного описания и систематизации. В описи хранятся рукописи научных работ А. Т. Никольского, его студенческие сочинения, материалы, относящиеся к деятельности Казанского собора, Христовоздвиженской, Екатерининской церквей (Д. 7). Здесь же хранятся документы, связанные с деятельностью съездов духовенства, газетные статьи (Д. 8). Помимо указанных документов в описи хранятся литографированные заметки по догматическому богословию, церковно-библейской истории (Д. 10, 11).

Десятую опись составили «Материалы архиепископа Афанасия (А. Г. Соколова)»: письма к нему лиц духовного звания, различные документы официального характера, финансовые счета, ведомости, рапорты.

Наконец, в последнюю, одиннадцатую опись вошла коллекция документов и копий, собранных Н. К. Никольским. Это разнообразные указы (Д. 1–4), акты (Д. 5), воззвания, манифесты, рекрутские квитанции о внесении оброка (Д. 9–12), материалы по делам Римско-католической и Униатской церквей в России (Д. 19–21). В этой части хранятся материалы священника Казанского собора М. С. Морошкина (Д. 3), материалы профессора Московской Духовной академии В. П. Виноградова (Д. 28, 29). Представляют определенный интерес документы по духовным делам, совершавшимся в царствование семьи Романовых (Д. 39–42), краткий исторический словарь о святых, чтимых Православной церковью (Д. 52, 53).

Переписка Н. К. Никольского составляет третья опись личного фонда ученого. Документы охватывают период с 1873 по 1936 г. Всего эпистолярное наследие ученого составляет 798 единиц хранения. Одна единица пропущена при переработке описи, в 6 единиц включена переписка жены Никольского (Д. 773–779), в 20 единиц – письма других лиц (Д. 780–799). Среди корреспондентов Н. К. Никольского фигурируют: Д. И. Абрамович (85 писем, 12 открыток), В. П. Адрианова-Перетц (5 писем), А. И. Алмазов (5 писем), М. В. Андреев (10 писем), Η. Ф. Бельчиков (5 писем). Д. В. Бонч-Бруевич (7 писем), И. А. Бычков (6 писем), С. А. Венгеров (6 писем), А. Н. Вершинский (6 писем), В. П. Виноградов (8 писем), В. В. Гиппиус (5 писем), H. Н. Глубоковский (2 письма), П. А. Дилакторский (13 писем), И. Е. Евсеев (8 писем, 1 записка), Π. П. Жукович (5 писем, 3 открытки), H. Н. Зарубин (23 письма, 8 открыток), Г. А. Ильинский (7 писем, 5 открыток), В. М. Истрин (14 писем, 9 открыток), А. В. Карташев (14 писем, 2 открытки), Н. К. Козмин (21 письмо, 31 открытка), Μ. Н. Куфаев (24 письма), А. С. Лаппо-Данилевский (5 писем, 7 открыток), В. В. Майков (72 письма, 3 открытки), М. С. Боровкова-Майкова (46 писем, 13 открыток), Д. П. Миртов (8 писем, 1 открытка), С. Ф. Ольденбург (8 писем, 3 телеграммы), А. С. Орлов (6 писем), И. С. Пальмов (4 письма, 3 открытки), В. Н. Перетц (40 писем, 20 открыток), С. Ф. Платонов (2 письма), В. Ф. Покровская (12 писем), Ф. И. Покровский (41 письмо, 4 открытки, 2 телеграммы), А. И. Пономарев (28 писем, 2 открытки), Н. А. Порфирьев (5 писем, 7 открыток), А. С. Родосский (8 писем), В. Самуилов (14 писем), П. К. Симони (19 писем, 1 открытка), А. И. Соболевский (11 писем, 4 открытки), Μ. Н. Сперанский (209 писем, 9 открыток), В. И. Срезневский (20 писем, 6 открыток), Н, Л. Туницкий (18 писем), И. А. Уберский (28 писем, 5 открыток), В. В. Успенский (12 писем), Η. П. Успенский (35 писем), Т. Д. Флоринский (3 письма), Н. Д. Чечулин (12 писем, 1 визитная карточка), А. А. Шахматов (116 писем, 1 открытка, 1 телеграмма), С. Д. Шереметев (6 писем, 6 телеграмм). Среди иностранных корреспондентов: филологи-классики Бебб Л.,⁷⁷⁷ Палмиер Аурелио,⁷⁷⁸ археолог Брежго Болеслав,⁷⁷⁹ философ Гетц Леопольд Карл,⁷⁸⁰ востоковед Ледит Иосиф,⁷⁸¹ историк Пекарж Иосиф.⁷⁸²

Несмотря на достаточно большое число писем в личном фонде Н. К. Никольского, чаще всего они небольшие, содержат не более одного или двух листов в одной единице хранения. Во многих письмах содержатся сведения об обмене книг или рукописей, приглашения на заседания Отделения русского языка и словесности Академии наук, научных комиссий и обществ.⁷⁸³ Здесь же хранятся письма научных работников с просьбами о содействии в трудоустройстве, благодарности за присланные книги и рукописи. К наиболее интересным можно отнести переписку с историком, профессором Казанской Духовной академии, профессором И. М. Покровским. В некоторых письмах к нему Н. К. Никольский делился сведениями о результатах своей работы по истории Кирилло-Белозерского монастыря, здесь же имеется справка об игуменах монастыря.⁷⁸⁴ Дополнительные сведения о работе над трудом по истории одного из крупнейших духовных центров Древней Руси удалось выявить в переписке ученого с членом Военно-исторического общества H. М. Печенкиным, в письме к которому он сообщил о судьбе описи Оружейной палаты 1745 г.⁷⁸⁵ Об этом же документе Н. К. Никольский упоминает и в письме к Е. А. Третьяковой.⁷⁸⁶

Интересны письма ученого к непременному секретарю Академии наук, востоковеду С. Ф. Ольденбургу, в которых Н. К. Никольский делится своими идеями об упорядочении библиотечного дела в Академии наук, рассказывает об истории своей работы над монографией о Д. С. Вершинском.⁷⁸⁷ Из письма инспектора Мелитопольского реального училища мы узнаем о даре Н. К. Никольского музею города коллекции монет и собрания книг.⁷⁸⁸ В письме к нему филолога-слависта Т. Д. Флоринского имеются сведения о трагических событиях в Киеве осенью 1918 г.⁷⁸⁹ Интересна переписка Н. К. Никольского с известным славистом, исследователем литературы и истории Древней Руси А. А. Шахматовым, а именно – 194 письма с 1898 по 1919 г., а также 116 писем его адресата за эти же годы.⁷⁹⁰ Содержательны письма к Н. К. Никольскому историка литературы М. С. Боровковой-Майковой, жены В. В. Майкова (1909–1924 гг.).⁷⁹¹ В некоторых из них содержится информация о жизни научной интеллигенции начала 20-х гг., в том числе приводятся сведения о С. Ф. Платонове, Э. Л. Радлове, Η. П. Кондакове. Так, в письме от 28 января 1919 г. она писала: «В. В. Майков очень удручен смертью Лаппо-Данилевского, они одного выпуска по университету, ужас еще усиливается тем, что он умер от недоедания. Η. П. Лихачев в крайне тяжелом моральном и материальном положении».

В фондах других ученых, хранящихся в Архиве РАН, имеются письма к Э. А. Вольтеру (Ф. 178. Оп. 2. Д. 193), Б. М. Ляпунову (Ф. 752. Оп. 2. Д. 224), В. М. Истрину (Ф. 332. Оп. 2. Д. 10), Е. Ф. Карскому (Ф. 292. Оп. 2. Д. 102), В. В. Майкову (Ф.738. Оп. 2. Д. 84), П. А. Лаврову (Ф. 284. Оп. 3. Д. 136), H. М. Каратаеву (Ф. 751. Оп. 3. Д. 62), М. С. Боровковой-Майковой (Ф. 738. Оп. 4. Д. 115), В. И. Ламанскому (Ф. 35. Оп. 1. Д. 1034), А. С. Лаппо-Данилевскому (Ф. ИЗ. Оп. 2, Д. 262), Η. П. Лихачеву (Ф. 246. Оп. 3. Д. 280), А. И. Лященко (Ф. 156. Оп. 2. Д. 311), А. С. Орлову (Ф. 763. Оп. 3. Д. 89), А. И. Соболевскому (Ф. 176. Оп. 2. Д. 311 ), Μ. Н. Сперанскому (Ф. 172. Оп. 1. Д. 210), В. Н. Щепкину (Ф. 254. Оп. 1. Д. 51). В архиве Н. К. Никольского сохранились письма ученого к корреспондентам, имеющим непосредственное отношение к тематике настоящего обзора: В. Н. Бенешевичу (Ф. 247. Оп. 3. Д. 13), А. А. Дмитриевскому (Д. 44), С. А. Жебелеву (Д. 53), П. К. Коковцову (Д. 75), Η. П. Лихачеву (Д. 88), X. М. Лопареву (Д. 90), Η. П. Кондакову (Д. 763), а также письма к Никольскому Д. В. Айналова (Д. 206), В. Н. Бенешевича (Д. 247), В. П. Бузескула (Д. 256), В. Е. Вальденберга (Д. 274), А. А. Дмитриевского (Д. 347), С. А. Жебелева (Д. 367), П. К. Коковцова (Д. 420), Η. П. Кондакова (Д. 423), Η. П. Лихачева (Д. 464), X. М. Лопарева (Д. 466), А. И. Пападопуло-Керамевса (Д. 552), Ф. И. Успенского (Д. 707). На этой коллекции писем необходимо остановиться подробнее.

Многолетняя дружба связывала Николая Константиновича с В. Н. Бенешевичем. Одно из первых сохранившихся писем В. Н. Бенешевича от 9 ноября 1902 г. содержит просьбу о наведении справки у профессора И. С. Пальмова по поводу книги «Акты Охридской патриархии» и о возможности ее приобретения.⁷⁹² В письме от 18 сентября 1906 г. известный византинист предлагает свои услуги по изданию полного собрания сочинений митрополита Иоанна.⁷⁹³ Письмо от 12 августа 1908 г. с Синая содержит просьбу Владимира Николаевича о содействии в продлении ему отпуска до 1 октября, «потому что болезнь отняла у меня 2 недели времени, а между тем здесь оказалось больше 800 совсем неизвестных греческих рукописей да папирусы, которые я разбираю и отклеиваю от переплета и выволакиваю из какого-то платка, да фотографирование рукописей, среди которых оказались хорошие тексты соборных деяний и разные прелести». В. Н. Бенешевич интересовался научными делами своего адресата и спрашивал в письме от 7 сентября 1914 г.: «Как наши дела с Фотием и прочими прелестями? У меня все двигается и двигается, несмотря на войну, скорее даже по причине войны: отдыхаю над этой работой, как и с детьми»,⁷⁹⁴ a в письме от 4 июля 1924 г. спрашивает: «Не забыли ли Вы о Кирике?».⁷⁹⁵ Из писем Н. К. Никольского к В. Н. Бенешевичу наиболее интересно письмо от 10 марта 1909 г. с просьбой о привлечении последнего к изданию армянского текста жития свв. Бориса и Глеба, перевода жития, выполненного покойным профессором С.-Петербургской Духовной академии В. В. Болотовым.⁷⁹⁶ 24 марта 1914 г. он сообщал В. Н. Бенешевичу: «От Б. В. Фармаковского я получил извещение, что я все-таки избран в действительные члены, хотя и не Государственного Совета, но тем не менее Русского археологического общества. Высоко ценя, как Вы знаете, все ископаемое, где бы оно ни встречалось, я в высшей степени рад открывающимся предо мною перспективам в этой области. Поэтому от всей души благодарю Вас за все хлопоты Ваши, связанные с состоявшимся избранием, в чем вижу новый знак Вашего доброго ко мне расположения. Принимать активное участие в деятельности Общества, конечно, я едва ли буду иметь возможность, но я уверен, что на заседаниях я узнаю немало для себя поучительного».⁷⁹⁷

Достаточно значительны по количеству и интересны по содержанию письма Н. К. Никольского к Николаю Петровичу Лихачеву (15 писем за период с 1892 по 1916 г. и за 1928 г.), а также ответные письма византиниста (12 писем за 1894–1912 гг.). Так, заслуживает внимания письмо от 15 декабря 1913 г., содержащее просьбу Н. К. Никольского об участии Η. П. Лихачева в издании «Библиографической летописи». С большой теплотой и уважением к адресату он писал: «Беру на себя смелость обратиться к Вам с просьбою, не согласитесь ли Вы уделить какую-либо крупицу Ваших знаний для возникающего предприятия? Надеюсь, что мне нет надобности пояснять, насколько было бы ценно и дорого во всевозможных отношениях Ваше участие в нем».⁷⁹⁸ В письме от 29 марта 1916 г. адресат отвечает на приглашение: «Глубокоуважаемый Николай Константинович! Я считал бы за высокую честь принять участие в «Библиографической летописи». Обстоятельства последних лет, выбившие меня из колеи, препятствовали и препятствуют, к сожалению, до сих пор проявлению научной активной деятельности. Кроме того, на мне лежит выполнение в первую очередь большого и давно начатого труда по сфрагистике. Вот причины, почему я не мог предложить Вам своих услуг».⁷⁹⁹ 29 мая 1913 г. Н. К. Никольский благодарит ученого за «добрую память» и отмечает: «С величайшим интересом прочел все пять статей Ваших, восторгаясь Вашей неутомимостью. Когда успеваете работать? Из статей о «двух митрополитах» и о генеалогии дворян Корсаковых я уже извлек сведения, полезные для моих текущих работ».⁸⁰⁰

Сохранились также письма Н. К. Никольского к С. А. Жебелеву (3 письма, в том числе от 31 августа 1915 г.). Интересен ответ ученого на письмо С. А. Жебелева от 27 августа 1915 г., в котором шла речь о статье Н. А. Порфирьева для Журнала Министерства народного просвещения «Несколько мыслей о послании митрополита Никифора к Вл. Мономаху» с просьбой сообщить мнение Никольского об этой работе. Н. К. Никольский так ответил на запрос коллеги: «Многоуважаемый Сергей Александрович! Реферат на тему «О послании митрополита», прочитанный г. Н. А. Порфирьевым на моем просеминарии, обратил на себя мое внимание как интересная попытка сопоставить с учением древних о душе идеологию русско-греческого писателя XII века. В качестве «просеминарского» опыта сообщение г. Порфирьева не могло не вызвать моего одобрения».⁸⁰¹ По-видимому, искренняя дружба связывала Н. К. Никольского с Дмитрием Власьевичем Айналовым.⁸⁰² Так, в письме от 27 января 1911 г. Д. В. Айналов приглашал коллегу на вечернее чаепитие: «Многоуважаемый Николай Константинович! Давно не видал Вас, а завтра у нас четная пятница, быть может, и для Вас удобнее, чтобы посидеть и поговорить за чаем. Народу у нас бывает мало, все Ваши уже знакомые. Преданный Айналов».⁸⁰³ 29 марта 1916 г. он же писал: «Ждал Вас по понедельникам, жаждая любомудрия Вашего. Буду ждать еще. Остаюсь искренно преданный и глубоко уважающий Дм. Айналов».⁸⁰⁴

В рукописном архиве Н. К. Никольского сохранились несколько писем к нему историка права и византиниста Владимира Евграфовича. Вальденберга.⁸⁰⁵ В двух письмах, от 29 июля 1924 г. и 28 июля 1924 г., содержится информация об обсуждавшихся в отсутствие Н. К. Никольского на совещании в БАН служебных вопросах, главным образом о замещении вакансий. В письме от 24 февраля содержится предложение о комментировании издания оды А. С. Пушкина «Вольность»,⁸⁰⁶ а 29 октября 1925 г. В. Е. Вальденберг обращается к Н. К. Никольскому с просьбой о составлении отзыва о его научных трудах для предоставления в КУБУ⁸⁰⁷ (в фонде сохранился отпуск этого отзыва).⁸⁰⁸ Заслуживает внимания и письмо от 4 января 1926 г., в котором В. Е. Вальденберг обращался с просьбой: «Глубокоуважаемый Николай Константинович! Ф. И. Успенский поручил мне обратиться к Вам с большой просьбой. Стало известно, что Вы читаете книгу Лейба «Rome, Kiev et Byzance». Заглавие это таково, что оно обязывает русскую науку откликнуться. Не нашли бы Вы возможным написать для Византийского временника небольшую рецензию – стр. 2, 3, не больше?».⁸⁰⁹

Из сохранившейся переписки между Хрисанфом Мефодьевичем Лопаревым и Н. К. Никольским интересны письма, связанные с публикацией последним «глоссария» «Речи тонкословия греческого». В отпуске письма от 30 апреля 1892 г. Н. К. Никольский сообщал: «Мне привелось ознакомиться с одним старинным опытом русско-греческого словаря, который, насколько мне известно, доселе не издан. Слова и выражения расположены в нем не по алфавиту, а сгруппированы по предметам. Как русские, так и греческие слова здесь писаны славянскими буквами. Это – как бы руководство к разговорам на греческом языке, назначенное для русского путешественника по греческим землям. Рукопись, в которой сохранился этот глоссарий, относится к XVI веку – ко времени оживленных сношений Северной Руси с православным югом по делам церковного и монастырского благоустройства. Как материал для истории языка и как одно из первых известных ныне руководств для знакомства русских с греческим языком, «словарь» этот представляется мне не лишенным интереса».⁸¹⁰ Ответ последовал незамедлительно – уже в письме от 2 мая 1892 г. X. М. Лопарев отвечал: «С глубокой благодарностью взываю к Вам: готовьте, это будет драгоценная вещь в нашей литературе, необыкновенно любопытная, заслуживающая издания... У меня кое-что есть по русскому и греческому старинному словарю, напишите, когда Вы придете ко мне, я буду ждать Вас и дам выписку из словаря».⁸¹¹ В конце июня этого же года он напоминает Никольскому: «Общество (ОЛДП. – Н. К.) ждет от Вас драгоценного памятника-словаря греко-древнерусского. А я счастлив, что в мое секретарство появится в Памятниках вещь первостепенная».⁸¹² Серьезные научные вопросы обсуждаются в дальнейшей переписке. Так, в письме от 12 мая 1895 г. X. М. Лопарев обращается к своему адресату: «Дорогой Николай Константинович! В том томе Комбефиса, который Вы любезно одолжили мне, оказалось несколько статей по истории Византии в VIII и IX веке, над чем я работаю для своей диссертации. Поэтому я прошу у Вас позволения подержать книгу еще некоторое время. Книга редкая, стало быть, надо пользоваться удобным случаем проштудировать ее, пока я в Петербурге. В. Г. Васильевский поддержал меня отчасти в моих поисках о Положении ризы Богородицы во Влахернах. По его словам, сказание, изданное у Комбефиса, не может относиться к VII веку, т. к. при Ираклии не было такой комбинации с врагами, какая описана в Слове. В Петербурге теперь, оказывается, существует три экземпляра ее: в Вашей библиотеке, в библиотеке духовной академии и у Пападопуло-Керамевса, как он недавно сообщил мне. Кстати, Пападопуло передал мне, что один грек издал недавно слово Ласкарида о Положении ризы, произнесенное царем в Софийской церкви, где будто бы сказано, что Положение ризы установлено при Ираклии. Если это так, то мы имеем новый весьма любопытный пример того, как поздние греки русскими считали другие народности. Известно, что при Константине Великом готский князь считался чашником. Никифор Григора говорит, что чашником при Константине был князь русский, при Ираклии нападали авары, Феодор Ласкарис называет их русскими».⁸¹³

В личном фонде X. М. Лопарева сохранился рукописный диалог между учеными, происходивший во время одного из заседаний, по поводу одного сочинения XVI в. Приводим его текст:

Лопарев. – Я приобрел этот Хронограф и еще Торжественник XVI в., из которого Шахматов у меня извлек статью о эпитимии Владимира в обмен на издание нашего Общества «Житие митрополита Алексия». Я купил, т. е. обменял уже у Дм. Сергеевича Большакова, здешнего студента Политехникума.

Никольский. – Когда будет реферат? Нельзя ли будет поосязать рукопись? Быть может, что-нибудь мог бы сообщить Вам для реферата? Что нужно из справок, с удовольствием сообщил бы.

Л. – Известно ли сочинение XVI (?) века под названием «Кодекс», поучение духовного отца сыну?

Н. – Мне неизвестно. Может быть, под другим названием? Какое начало поучения?

Л. – Теперь не помню. Это статья в 45 главах, составлена на основании св. отцов церкви, тестамента имп. Василия своему сыну Льву и пр. Она помещена в начале хронографа 2 редакции XVI века. Рукопись приобретена мною.

Н. – В Москве в 1900 г. у Большакова я видел книгу, в которой было именное наставление подобного типа, составленное не ранее половины XVI века. По содержанию оно не только нравоучительное, но и учебное. Насколько помню, в рукописи также был хронограф. Сочинение это в печати неизвестно.

Л. – Очевидно, Вы видели эту самую рукопись, т. к. я приобрел рукопись у Большакова в Москве.

Н. – В Москве он просил невозможную цену. Рукопись была in folio.

Л. – Я с величайшим удовольствием притащу Вам саму рукопись. Назовите только день и час.

Н. – Мне совестно утруждать Вас, но очень желал бы повидать ее. Полагаю, что следовало бы поискать первоисточников ее. День, час и место зависит от Вас.

Л. – К счастью, на самой рукописи на поле той же рукою, что и сама рукопись, написаны сами источники: Вас (т. е. тестамент) и пр.⁸¹⁴

Представляется интересным и письмо Лопарева от 30 июля 1892 г., в котором упоминается «Торжественник» XVIII в. Зная интерес Н. К. Никольского к вопросам, связанным с проникновением греческих слов и греческого языка в славянскую культуру, X. М. Лопарев приводит в своем письме несколько выписок, которые, по его мнению, могли бы пригодиться коллеге.⁸¹⁵

Лишь одно письмо от Афанасия Ивановича Пападопуло-Керамевса сохранилось в фонде Н. К. Никольского. Тон письма (от 1 февраля 1905 г.) достаточно сух и официален. Письмо, по сути, является рекомендацией студенту II курса Петербургского университета М. Фасмеру: «Предьявитель сего занимается изучением изданного Вами текста «Речь тонкословия греческого». Он узнал, что рукопись софийского собрания № 1474 взята Вами на дом для изучения. Ввиду этого я имею смелость просить Ваше превосходительство разрешить моему ученику изучать рукопись в библиотеке духовной академии, если только она не нужна Вам для Ваших занятий».⁸¹⁶ На рекомендательном письме имеется карандашная помета рукой Н. К. Никольского: «Фасмер Максим Романович», с адресом студента. Необходимо упомянуть и о письмах историка-византиниста Ф. И. Успенского. В фонде ученого сохранились всего три его письма.⁸¹⁷ Они содержат просьбу к адресату о пополнении трудами Н. К. Никольского библиотеки Русского археологического института, ходатайство о предоставлении должности в Библиотеке Академии наук одному из знакомых Успенского. Наконец, в личном собрании ученого сохранилась обширная переписка между Н. К. Никольским (39 писем) и П. К. Коковцовым (19 писем).⁸¹⁸ Содержание большей части писем связано с известным «общеакадемическим делом», а именно – с избранием в 1924 г. на академическую кафедру С. А. Жебелева. Этот вопрос вызвал активное противодействие со стороны академиков-востоковедов П. К. Коковцова и Ф. И. Щербатского, стремившихся убедить коллег, в том числе и Н. К. Никольского, в недопустимости этого избрания.

Таким образом, переписка Н. К. Никольского, сохранившаяся в фондах Санкт- Петербургского филиала Архива РАН, свидетельствует о широчайшем круге ученых, с которыми он вел переписку. Среди них историки, слависты, филологи, обширен круг и известных византинистов, консультациями которых он неоднократно пользовался (к сожалению, не сохранилось писем Н. К. Никольского к Д. В. Айналову и Ф. И. Успенскому). Но сохранившаяся переписка дает прекрасную возможность узнать о творческой лаборатории ученого и его взаимоотношениях, научных контактах с другими исследователями. Немало о его жизненной позиции говорят строки одного из писем Николая Константиновича к известному политическому деятелю Н. И. Бухарину: «Революция застигла меня на 54 году моей жизни, когда у меня уже вполне сложился мой литературный язык с его стилем и способами выражения. Считаю себя счастливым, что происшедшие события не принудили меня, как это случилось со многими, перекрашивать или перестраивать мой научный кругозор, который остался прежним, так как, несмотря на все усилия подменить несогласие своих старых воззрений с современным кругозором, я не могу уловить никакой существенной разницы. Но мне, однако, до сих пор не удалось усвоить современный стиль и язык в той мере, в какой это удалось многим из моих коллег. В этом отношении я чувствую свою некоторую отсталость, которая, создавая возможность неправильного истолкования моих мыслей, излагаемых на чужом для читателя языке, смущает меня, заставляя прибегать к молчанию, во избежание возможных нежелательных для прессы и меня недоразумений».⁸¹⁹

Возможно, именно эти слова наиболее точно характеризуют личность Николая Константиновича Никольского как человека чрезвычайно цельного, честного и принципиального в своих жизненных позициях. Замечательный специалист по истории древнерусской литературы, историк церкви, археограф, коллекционер и библиограф – вот далеко не полный перечень граней таланта ученого. К его знаниям и опыту обращались богословы, историки, филологи, византинисты, политические деятели. Материалы, собранные Н. К. Никольским по истории древнерусского государства, его культурных и нравственных корнях, представляют большую ценность для всех, кто интересуется историей России.

(по материалам архива ученого)

И. П. Медведев

«Ну какой я византинист!», – так «скромно и не без смущения» отреагировал Иван Васильевич Помяловский, когда в 1897 г., во время чествования приехавшего в Петербург знаменитого немецкого византиниста Карла Крумбахера в особняке В. Э. Регеля на Васильевском о-ве, один из участников банкета провозгласил тост, между прочим, за И. В. Помяловского «как за византиниста». «Тем не менее, – говорит Хр. М. Лопарев, сообщивший об этом эпизоде, – каждый из участвовавших чувствовал, что тост был совершенно уместен... Русские византинисты признали его своим деятельным собратом и публично заявили об этом».⁸²⁰

Спрашивается, а могло ли быть иначе? Да, конечно, замечательный отечественный ученый И. В. Помяловский (1845–1906)⁸²¹ – уроженец Петербурга, сын протоиерея церкви Удельного Ведомства Василия Григорьевича Помяловского, выпускник (с золотой медалью) 3-й классической гимназии – уже в силу полученного образования и основных результатов своей плодотворной педагогической и научной деятельности зарекомендовал себя прежде всего как талантливый филолог ― классик, посвятивший свои основные труды (в том числе магистерскую и докторскую диссертации) миру античному, главным образом латинскому и отчасти греческому. По свидетельству А. С. Будиловича (сокурсника И. В. Помяловского по университету, просидевшего с ним 4 года на одной скамье), уже в гимназии Помяловский «изучил наизусть всего Горация», с поступлением осенью 1863 г. на историко-филологический факультет Петербургского университета, «хотя и был тогда очень молод (17–18 лет), поражал всех своей солидностью, уравновешенностью, чрезвычайным трудолюбием, редкими способностями, особенно по древним языкам», затем прямо со студенческой скамьи был принят на университетскую кафедру «в качестве отличного преподавателя древних языков».⁸²² Это же качество Помяловского отмечает и С. Ф. Платонов в своих воспоминаниях: «Нельзя забыть того блеска, с каким переводил Катулла Ив. Вас. Помяловский. Он был превосходным переводчиком, комментатором и лектором. Просто, ясно, изящно, научно, деловито и как-то бодро и весело вел свое преподавание. При самом отрицательном отношении к тогдашнему школьному классицизму нельзя было не заинтересоваться и не увлечься Помяловским. Для меня он оказался первым ученым классиком, который в своих геаlіа показал мне возможность восстановления в конкретных и понятных формах быта и культуры».⁸²³

В С.-Петербургском филиале Архива РАН среди писем И. В. Помяловского к И. Ламанскому за 1873–1896 гг. мне встретилась одна любопытная автобиографическая заметка Помяловского (его автограф) о его студенческих занятиях, которую стоит, мне кажется, привести здесь: «Помяловский. Во время своего студенчества занимался преимущественно классической словесностью и представил профессорам Благовещенскому и Штейнману несколько письменных работ, а именно:

1) Перевод и разбор Сатиры Сульпиция вместе с отрывком Турна.

2) Перевод и разбор элегий, приписываемых Педону Альбиновану.

3) Перевод и разбор стихотворения Pervigilium Veneris.

4) Стихотворный перевод X сатиры Ювенала.

5) Обозрение жизни и трудов Элия Квирина Висконти.

6) Перевод «К Сарею» императора Юлиана.

7) Объяснения к VI рапсодии Одиссеи.

Кроме того, под руководством проф. Куторги занимался критикою древних писателей, преимущественно Фукидида, Плутарха и Аристотеля. Проф. Срезневскому представил письменные работы:

1) Разбор поучения Никифора Владимиру Мономаху.

2) Лексикон к Русской Правде.

3) Описание венского кодекса Диоскорида.⁸²⁴

Проф. Сухомлинову представил перевод сочинения Буле об начатках истории русской литературы.

В 1866 г. на тему, заданную факультетом: «Римская жизнь по Ювеналу», представил сочинение, удостоенное золотой медали.

В 1868 г. определен преподавателем латинского языка в университете и выдержал магистерский экзамен, а в 1869 представил диссертацию под заглавием: «Марк Теренций Варрон Реатинский и Мениппова Сатура».

Преподавая латинский язык в I и II курсах историко-филологического факультета, Помяловский обращает главное внимание на самодеятельность студентов, приглашая их переводить и разбирать объясняемых им авторов. Кроме этих упражнений, с которыми параллельно идут переводы с русского на латинский, студенты представляют ему письменные задачи, состоящие преимущественно в переводах с латинского на русский, и в небольших сочинениях на латинском языке, преимущественно исторического содержания».⁸²⁵

Этот «классицистический» период в жизни И. В. Помяловского следует дополнить упоминанием его занявшей несколько лет поездки в Германию, где он получил солидную подготовку к занятию латинскими надписями (в Лейпциге, в Kaiserliches russisches Seminar под руководством проф. Ричля), и в Италию (Милан, Болонья, Венеция, Флоренция, Рим, Неаполь), когда он во время пребывания в Риме списал всю ватиканскую galleria Lapidaria, а по возвращении в Петербург (в 1873 г.) защитил докторскую диссертацию по теме «Эпиграфические этюды», составленную из двух разделов: 1. Древние наговоры (tabulae defixionum) и 2. Римские колумбарии. В ней не только были сняты эстампажи, отделены «написи» поддельные и интерполированные от подлинных, но и рассмотрено внешнее устройство общественных усыпальниц, а вместе с тем и юридическая обстановка этого дела, значение и организация погребальных ассоциаций (по мнению Е. К. Редина, диссертация Моммзена о погребальных обществах после труда Помяловского «потеряла почти всякое реальное значение»).⁸²⁶ Помяловский, по словам С. А. Жебелева, «первым ввел в обиход нашего университетского преподавания римскую эпиграмму и в этом отношении он, наряду с Ф. Ф. Соколовым, должен быть признан архегетом многочисленной уже теперь школы русских эпиграфистов».⁸²⁷

Тем не менее именно И. В. Помяловский явился, может быть, наиболее типичным и одним из первых представителей той когорты наших выдающихся филологов-классиков, которые, посвятив антиковедению начало и первую половину своей научной карьеры и действительно обогатив отечественное антиковедение своими непреходящими по ценности работами, затем совершили решительный поворот в сторону византиноведения.⁸²⁸

Непосредственным «толчком к переориентации» И. В. Помяловского как ученого, по-видимому, послужило основание в 1882 г. Православного Палестинского общества,⁸²⁹ «душой и секретарем» которого стал В. Н. Хитрово, умевший привлекать в ряды его выдающихся ученых для издания текстов старых паломников и памятников археологии Палестины;⁸³⁰ одним из первых им был, очевидно, «завербован» И. В. Помяловский, который обогатил византиноведение многочисленными публикациями в области христианской агиологии и палестиноведения.⁸³¹ Он издал описание средневековых монет из собрания Палестинского общества; им был задуман и за 15 лет (с 1885 по 1900 г.) осуществлен «небывалый еще у нас» (Лопарев) полный корпус житий святых палестинских подвижников в русском переводе с греческого и латинского, с примечаниями и указателями, под общим заглавием «Палестинский патерик» (11 выпусков, включающих в себя жития свв. Саввы Освященного, Евфимия Великого, Иоанна епископа и молчальника, Илариона Великого, Порфирия Газского, Герасима Иорданского, Кириака Отшельника, Феодосия Киновиарха, Георгия Кипрского-Хузевита, Харитона Исповедника, Стефана Чудотворца); Помяловским «образцово» (по мнению Е. К. Редина), с обширными комментариями, в переводе на русский язык, с указателями, изданы наиболее важные памятники паломнической литературы, в частности: анонимное «Паломничество по святым местам конца IV в.», сочинение диакона Феодосия «О местоположении святой земли» начала VI в., епископа Кесарии Палестинской Евсевия Памфилова «Ономастикон» и его латинское переложение пресвитера Страдонского Иеронима Блаженного (колоссальный труд объемом в 546 с.), Путник Антония Плацентинского из Плезанса и т. д. Чрезвычайно важную роль также сыграли в науке его первоиздания (по рукописям Московской Синодальной библиотеки) греческих текстов житий Феодора Эдесского (1892), Афанасия Афонского (1895), Паисия Великого (1900), Тимофея патриарха Александрийского (1900) и Григория Синаита, из которых последнее – важнейший источник по истории исихазма в XIII–XIV вв. – до сих пор является единственным изданием и широко используется в науке.⁸³²

Не менее ценный вклад в византиноведение И. В. Помяловский сделал в качестве «организатора науки». Занимая важные учебно-административные посты (ординарный профессор, с 1887 по 1898 г. декан историко-филологического факультета, а в летние периоды – ректор Петербургского университета; с 1871 г. член, а с 1873 по 1885 г. секретарь Русского археологического общества; член совета министра народного просвещения и ученых комитетов этого министерства; «постоянно присутствующий» член учебного комитета при Синоде; почетный член Имп. Православного Палестинского общества, Общества любителей древней письменности, многих других отечественных и зарубежных научных обществ; член-корреспондент Имп. Академии наук⁸³³), И. В. Помяловский сделал много полезного для отечественной науки,⁸³⁴ проявляя при этом, по свидетельствам его биографов, поразительное бескорыстие и безграничную отзывчивость (он «не умел, да и не хотел отказывать», – говорил о нем С. А. Жебелев, а непрактичный В. Г. Васильевский всегда отсылал к нему своих учеников в трудных житейских ситуациях, приговаривая: «Обратитесь к Ивану Васильевичу, он все устроит; это – мудрец, маг и волшебник»).⁸³⁵

Самым наглядным образом подтверждает все вышесказанное громадный личный архив И. В. Помяловского, который в массе своей хранится в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки, насчитывая 5889 единиц хранения (фонд 608, описи 1–2, автор описи В. Ф. Петрова).⁸³⁶ В нем, правда, очень мало собственных автографов Помяловского с его незавершенными или неопубликованными трудами (к ним относятся, если не ошибаюсь,⁸³⁷ «Патерик Скитский. Пер. на рус. яз. И. В. Помяловского»;⁸³⁸ его же перевод «Палладия епископа Еленопольского повествование Лавсу, заключающее в себе жития преподобных отцов»;⁸³⁹ «Житие преподобного Паисия Великого»⁸⁴⁰), но зато много подготовительных материалов, копий и выписок из разных рукописей и печатных изданий, как его собственноручных (например, выписки из Fragmenta historicorum Graecorum,⁸⁴¹ из гарлезианских рукописей XII в. № 3845, 3941, 5251,⁸⁴² из разных печатных изданий греческих и латинских авторов;⁸⁴³ описание греческой рукописи Московской Синодальной библиотеки № 242;⁸⁴⁴ колляции списков Жития Кириака Отшельника по рукописям Соловецкой библиотеки № 924, Сергиевской лавры № 684 и Московской Духовной академии № 90;⁸⁴⁵ корректуры⁸⁴⁶), так и сделанных для него другими лицами, например, копия Жития Паисия Великого, выполненная с рукописи Paris, gr. 1093 Д. В. Айналовым;⁸⁴⁷ копия этого же жития, сделанная, по-видимому, на Афоне с какой-то тамошней рукописи;⁸⁴⁸ описание не отождествленной нами греческой рукописи № 82, осуществленное на греческом языке А. И. Пападопуло-Керамевсом;⁸⁴⁹ копия Паломничества св. Сильвии Аквитанской, сделанная с аретинского кодекса рукой И. И. Холодняка;⁸⁵⁰ «Житие св. Феодоры Солунской, написанное Никодимом» в копии, исполненной неустановленным лицом (не Крашенинниковым ли?) с л. 127–164 какого-то греческого пергаминного Синаксаря (рукопись большого формата, писана крупным почерком в два столбца, с подражанием особенностям образца);⁸⁵¹ копия «Легенды об умерщвленном младенце» с какого-то списка XVI в. (автограф неустановленного лица);⁸⁵² копия «Книги Евсевия Памфилова о палестинских мучениках», выполненная неустановленными лицами (два почерка),⁸⁵³ и др.

К сожалению, весьма бедны содержанием записные книжки и дневник И. В. Помяловского (преобладают записи о чаепитиях, о погоде, о самочувствии, о визитах, но также о путешествии семьи Помяловских во Флоренцию и Рим в апреле 1873 г.),⁸⁵⁴ не так уж многочисленны и интересны собственные письма Помяловского,⁸⁵⁵ но зато в архиве Помяловского есть нечто, делающее его поистине уникальным, а именно – колоссальный массив адресованной И. В. Помяловскому ученой корреспонденции, скрывающей целый мир повседневной жизни ученых, человеческих судеб, событий в области науки, историю всем известных ныне публикаций, отдельных памятников, целых экспедиций и т. д. Среди его прилежных корреспондентов мы видим весь цвет русской византинистики: архим. Антонин Капустин (11 писем), В. Г. Васильевский (30 писем), Д. Ф. Беляев (145 писем), Ю. А. Кулаковский (151); Г. С. Дестунис (58), Η. П. Кондаков (138), Д. В. Айналов (28), В. В. Латышев (118), Η. П. Лихачев (16), X. М. Лопарев (20), И. Д. Мансветов (28), А. И. Алмазов (19), В. П. Бузескул (69), А. Ф. Бычков (40), А. А. Васильев (10), В. В. Болотов (4), В. К. Ернштедт (40), С. А. Жебелев (17), Η. Ф. Красносельцев (36), А. А. Дмитриевский (5), А. И. Кирпичников (6), Ф. Г. Мищенко (200), Эд. Курц (4), P. X. Лепер (8), А. И. Пападопуло-Керамевс (7), Е. К. Редин (70), И. И. Соколов (5), П. А. Сырку (27), И. И. Толстой (32), И. Е. Троицкий (35), Ф. И. Успенский (19), Т. Д. Флоринский (20), В. Н. Хитрово (79), Ф. Ф. Зелинский (11), Μ. Н. Крашенинников (39), иером. Августин (7), архим. Амфилохий (5), Б. М. Мелиоранский (1), В. Э. Регель (2), Б. В. Фармаковский (4), Г. Ф. Церетели (4), П. В. Безобразов (3) и т. д.; из иностранцев отметим Эмиля Леграна (21), Теодора Моммзена (13), Карла Крумбахера (2), Теофиля Омолля (1) и др.

Разумеется, весьма заметное место в переписке занимали события в личной, общественной и научной деятельности самого И. В. Помяловского, поздравления с продвижением по службе (например, П. А. Сырку, поздравляя его с назначением членом Совета министров в письме из Праги от 9 августа 1897 г., пишет: «Я уверен, что у Вас будет возможность делать много хорошего и полезного для наших университетов»),⁸⁵⁶ с бесчисленными правительственными наградами (Ю. А. Кулаковский в письме от 20 декабря 1897 г.: «Позвольте от души поздравить Вас с третьей звездой, которая Вас уже украшает. Мало теперь их для Вас уж и осталось в будущем, а там пойдут бриллианты»),⁸⁵⁷ с 30-летием педагогической и научной деятельности Помяловского (типичной была телеграмма профессора Новороссийского университета А. И. Алмазова: «Все годы Вашего служения Вы были светильником, который не только светил, но и согревал всех соприкасавшихся с Вами. Дай Вам Бог сил еще долгие годы быть таким же благотворным источником света и добра»).⁸⁵⁸ Более содержательными были отзывы на выходящие из печати труды ученого. Например, о переводах Помяловским палестинских житий Η. П. Кондаков отозвался так (в письме от 10 марта 1893 г.): «Спасибо В. Н. Хитрово: он послал мне издания Палестинского общества, и я буквально проглотил, как конфетку, перевод житий. Сколько Вы дали себе труда, и как свежо выходит житие, читаешь как новейший психологический роман! Senza compliment!, Ваш перевод показывает пример, как под привычною греческою риторикою должно отыскивать реальную подпочву. Если бы такие переводы (sic!), мы получили бы иное понятие об отеческой литературе. Словом сказать, я читал эти жития, как я читаю теперь Флобера, смакуя фразу за фразою».⁸⁵⁹

Немало в переписке было уделено внимания публикации Помяловским паломничества по святым местам св. Сильвии Аквитанской:⁸⁶⁰ все детали публикации обговариваются в письмах В. Н. Хитрово к Помяловскому за 1886–1889 гг., из которых явствует, что Хитрово принимал активное участие в подготовке издания, вел переговоры с графом Рианом с целью заполучения рукописи из Ареццо (сошлись на изготовлении списка с нее, которое осуществил в 1887 г. И. И. Холодняк, см. об этом списке выше), а по напечатании назначил гонорар в размере 962 р. 60 к. Помяловскому и 75 р. М. Н. Крашенинникову (последнему – за составление указателя);⁸⁶¹ Η. Ф. Красносельцев в письме из Казани от 23 октября 1888 г. извещает Помяловского о том, что в Иерусалиме встретился с В. Н. Хитрово и под его руководством осматривал раскопки, а затем спрашивает: «От него узнал я, что Вам поручено Палестинским обществом издание Путешествия в Св. Землю Сильвии Аквитанки. Скоро ли готово будет это издание?»;⁸⁶² любопытен и отзыв А. А. Дмитриевского, высказанный в его письме из Киева от 7 января 1891 г.: «Лично с Вами мне не пришлось познакомиться, но с Вашими трудами я давно знаком. Издание Вами в Палестинском сборнике ’’Peregrinatio ad loca sancta» IV в. сделалось у меня настольною книгою, так как я теперь печатаю один интереснейший греческий богослужебный памятник IX–X в. (в Казани в Православном Собеседнике), имеющий весьма много сходного с Вашим «Peregrinatio». Самый памятник собственно мною напечатан, теперь я работаю над примечаниями. Думаю, что работа и самый памятник будут небезынтересны для наших хронологов-палестиноведов и литургистов».⁸⁶³ Наконец, Д. В. Айналова публикация Помяловского подвигла на глубокие размышления. Сообщив ему в письме из Казани от 21 октября 1893 г. о своих изысканиях по поводу креста Голгофы, он пишет: «Между прочим, вчитываясь в текст Сильвии, я напал на странице 57 Вашего издания на следующую фразу: Et sic ponitur cathedra episcopo in Golgotha post Crucem, quae stat nunc. Вы передаете это место так: «Затем на Голгофе за крестом поставляется кафедра, стоящая теперь». Нельзя ли слово quae отнести к Crucem, т. е. к ближайшему существительному? Так как эта кафедра поставлялась за крестом и перед крестом, то, конечно, можно полагать, что она стояла здесь и что с нее именно говорились огласительные речи. Но слово nunc тогда должно указывать, что кафедра поставлена была, быть может, только на те дни страстной недели, когда здесь особенно много правилось больших служб. Сильвия говорит, что только в большой четверток здесь совершалась литургия, что место было открытое и доступное непогодам, под открытым небом; обыкновенно же дело ограничивалось пением и молитвой и здесь обыкновенно у креста бывал отпуст (?). Кафедра ставилась и посреди Мартириума для поучения (?) пред крещением. Исключая епископской кафедры (sic!) в абсиде, которая часто бывала мраморная и очень тяжелая, надо полагать, что бывали другие кафедры переносные и легкие, что не мешало им быть драгоценными, как напр. кресло епископа Максимиана в Равенне. Но такие кафедры могли быть переносимы и поставляемы на всякий случай и такая кафедра б. м. и была поставлена для целования древа Креста сначала позади Креста, а другой раз впереди для чтений (стр. 158, 159). Так как ни раньше ни позднее Сильвия не говорит о кафедре ничего и не отмечает ее постановки здесь, то надо думать, что ее там не было и что она приносилась и ставилась для особых случаев. Если это так, то ей незачем было оговаривать, что кафедра поставляется, само собою ясно, что она стоит. Такого рода мечтания заставляют меня обратиться к Вам: нельзя ли думать, что «quae stat nunc» относится ко кресту, который действительно стоял там и о котором Сильвия выражается просто как о кресте без дальнейших пояснений, как о вещи, не требующей описаний. Это было бы очень интересным данным для меня. За всякое указание на этот счет я буду сердечно вам благодарен».⁸⁶⁴

По поводу сочинения диакона Феодосия «О местоположении Св. Земли»,⁸⁶⁵ изданного Помяловским, высказал свое суждение Η. Ф. Красносельцев. «На днях, – пишет он из Старой Руссы 22 июня 1892 г., – я прочел Вашего Феодосия с большим вниманием и пользою. Очень интересны указания на апокрифы. Однако же думаю, что ученому немцу (имеется в виду боннский ученый И. Гильдермейстер, который в 1882 г. осуществил критическое издание труда, перепечатанное Помяловским и положенное в основу его русского перевода. – И. М), несмотря на все его прилежание, едва ли удалось вполне очистить текст. В частности, указания на храм св. Софии в Иерусалиме, если не позднейшая вставка, должно быть, кажется, почитаемо за указание на постройки Юстиниана».⁸⁶⁶ Имея в виду другую крупную публикацию Помяловского по топографии Иерусалима,⁸⁶⁷ Д. Ф. Беляев пишет ему из Казани 15 августа 1894 г.: «От души рад, что Вы предприняли труд по топографии Иерусалима. Быть может, занятия Иосифом Флавием увлекут Вас в Иерусалим и приведут к капитальному труду по топографии Св. Гроба и Палестины вообще. Вы обладаете такою эрудициею по палестиноведению и так много занимались этой областью, что лучше всякого другого можете составить собрание известий о св. Граде и просветить русскую публику относительно топографии его».⁸⁶⁸ Получив же через некоторое время уже вышедший из печати том, Д. Ф. Беляев в письме от 18 сентября 1894 г. пишет следующее: «От души благодарю Вас за Вашу новую большую книгу, которую я понемногу почитываю и удивляюсь Вашей эрудиции и начитанности в палестино(ведческой?) литературе. Сколько нужно было времени и труда, чтобы сделать все справки и выписать все цитаты и места, которые у Вас приведены! И возможно, однако ж, что о такой книге, стоившей пятилетнего труда, не будет ничего сказано в нашей ученой критике. Очень жалею, что я не палестиновед, а то я непременно написал бы об этой прекрасной книге. Во всяком случае, буду побуждать к этому Η. П. Кондакова, если он уж не взялся за это сам или по просьбе какого-нибудь редактора.⁸⁶⁹ А Вам после таких продолжительных занятий Палестиною просто непростительно не съездить в Палестину. Вы напрасно боитесь ослов: теперь во многие места можно ехать в экипаже» (и. т. д., много об этом).⁸⁷⁰

С особой заинтересованностью научная общественность встретила осуществленные И. В. Помяловским по московским спискам издания греческих житий. Правда, предваряет эту серию его издание жития св. Саввы Освященного (VI в.) в древнерусском переводе, в основе которого лежал пергаминный список, вывезенный из палестинской Саввиной Лавры кн. П. А. Вяземским, но с привлечением других списков и с приведением греческого оригинала по изданию Котельера.⁸⁷¹ Так, Η. Ф. Красносельцев извещает Помяловского письмом из Казани от 18 декабря 1887 г.: «С величайшим удовольствием готов услужить Вам. Тотчас по получении Вашего письма я навел справку. Действительно, список Жития Саввы Освященного у нас есть и список хороший, датированный XVI в. Смотрите во 2-м томе нашего Описания на стр. 473. Номер рукописи 638 (835).⁸⁷² Статья писана хорошим четким полууставом на 162 страницах по 25 строк на каждой. Переписчик у меня есть хороший, т. е. опытный, искусный и аккуратный, но не студент. С нашими студентами теперь трудно иметь подобные дела. Дела у них очень много, а материальной нужды они не терпят, ибо на казенном и весьма хорошем иждивении. Мой переписчик из духовного звания – надзиратель одной из здешних гимназий, по случаю многосемейности терпящий большую нужду. Но за копировку с титлами он берет по 15 коп. за страницу. Так как нужно скопировать 162 стр., то это будет стоить около 25 р. Производительна (sic!) ли для Вас будет такая трата? Ведь копия очевидно нужна Вам только для вариантов. Не лучше ли вам чрез Общество любит(елей) др(евней) п(исьменности) выписать для пользования самую рукопись? Препятствий к высылке здесь не будет».⁸⁷³

Получив в подарок издание, Д. Ф. Беляев пишет Помяловскому (8 марта 1891 г.): «Очень, очень Вам благодарен за Вашу великолепную книгу: Житие Саввы Освященного. Мы с В. В. Латышевым дивились тому, что Вы с такою тщательностью издали такую большую книгу. Без сомнения, много самого кропотливого и утомительного труда стоила Вам эта книга, если принять во внимание, что наши типографии, даже академические, не привыкли к таким тщательным воспроизведениям оригиналов. Много, вероятно, пришлось Вам держать корректур и сердиться. Но зато издание вышло действительно замечательное и могущее заменить факсимиле».⁸⁷⁴ Зато не без едкости поблагодарил за аналогичный подарок А. А. Дмитриевский в своем письме из Киева от 27 апреля 1891 г.: «Глубокоуважаемый Иван Васильевич, Христос воскресе! Приношу сердечную благодарность за дорогой для меня подарок. Я разумею превосходное Ваше издание под заглавием: «Житие св. Саввы Освященного», которое я ожидал с нетерпением. Занимаясь вопросами по христианской археологии Палестины, я, весьма понятно, часто вынужден был штудировать данное житие, богатое сведениями, касающимися археологии и топографии Св. Града. К сожалению, с этой стороны житие Саввы Освященного остается и доселе не изученным и даже не оцененным по достоинству. Мне казалось, что многоученный (sic!) издатель «Peregrinatio ad loca Sancta» восполнит этот пробел, но, к сожалению, я забыл, что задачи члена Палестинского общества и члена Общества древней письменности у нас различны... Понятно Вам теперь мое маленькое разочарование, когда, вместо Ваших примечаний, в конце памятника я встретил примечания Котельера, едва ли ныне могущие удовлетворить занимающегося вопросами археологии Палестины. Ваши многочисленные варианты, собранные с замечательною тщательностию и редким трудолюбием из славянских рукописей, навели меня на мысль, что и греческий текст жития (по Котельеру) следовало бы, кажется, пересмотреть вновь. В рукописях Саввинской библиотеки (ныне патриаршей иерусалимской) имеются громадные немаранные (?) списки жития сего отца, во многом отличные от изданного Котельером. В этом отношении, как мне лично известно, для изучения этого жития сделано кое-что Пападопуло-Керамевсом, который ныне находится в распоряжении палестинской комиссии. Кажется, для сей цели можно было бы воспользоваться услугами сего молодого человека (кстати интересно знать: что сталось с его описанием палестинских рукописей, ужели оно пропадет для науки? Кажется, «Палестинский сборник» был бы подходящим местом для сего описания). Вообще мне думается, что жития, написанные Кириллом Скифопольским (свв. Саввы, Евфимия и Иоанна Исихаста), и житие Феодосия, написанное (sic!) его учеником Феодором, епископом Петрским и изданное в прошлом году Германом Узенером (Лейпц. 1890 г.), обратят на себя внимание будущей палестинской комиссии. Во многих случаях эти жития могут служить указателем христианских палестинских древностей и решают категорически спорные вопросы у наших палестиноведов».⁸⁷⁵

Более благожелательным (но и более формальным) был отзыв А. А. Дмитриевского на другое, теперь уже самостоятельное издание греческого текста «Жития Феодора Эдесского».⁸⁷⁶ «Дня три тому назад, – сообщает Дмитриевский в письме к Помяловскому из Киева от 14 октября 1892 г., – получил я последний Ваш труд «Житие Феодора Эдесского», которое, скажу к слову, так меня заинтересовало, что я, не отрываясь, прочел его от начала до конца. Богатый в нем литургический материал, немало пищи и для археологии Палестины» (следуют благодарности).⁸⁷⁷ «Ihre vortreffliche Ausgabe» – такими словами оценивает издание жития Феодора Эдесского и такой строгий оценщик, как Эдуард Курц (в письме из Риги от 26 февраля 1893 г.), который, оговорившись, что с большим интересом ознакомился с этим «отличным изданием», тут же отмечает множество ошибочных чтений и опечаток и составляет целый реестр исправлений (на двух листах!).⁸⁷⁸

Не остались незамеченными корреспондентами Помяловского и его издания житий Афанасия Афонского и Григория Синаита. Так, из писем В. К. Ернштедта к Помяловскому мы узнаем, в чем заключалась его «многообразная помощь» последнему в издании жития преп. Афанасия Афонского, за которую тот благодарит его в предисловии:⁸⁷⁹ в письме от 4 января 1895 г. Ернштедт сообщает, что последнюю корректуру жития он принес в университет, навел в рукописи (нынешняя ГИМ № 398 Влад.; была прислана для работы Помяловскому из Москвы) нужные справки и списал приписки последнего листа рукописи, а затем попросил Μ. П. Белозерова отправить все это к Помяловскому («Упоминаю об этом для того, чтоб Вы не удивились некоторой санфасонности посылки. Не можете ли Вы оставить рукопись невозвращенною еще недельку? Если Вы ее теперь возвратите, то, пожалуй, и от меня потребуют мою московскую рукопись, а у меня еще не все сделано. Впрочем, я ведь свою рукопись могу и после требования задержать на несколько дней»);⁸⁸⁰ нечто аналогичное в его письме от 17 октября 1895 г: «Простите, что я задержал Вашу корректуру. Некоторые ἀπορήματα были причиной, что я не возвратил ее тотчас после первого чтения. Я думал, что при втором нашествии удастся справиться с ними, но отчасти ошибся. Εἶναι р. 22, 15, должно быть, вульгарная форма = ἔστιν; греки пишут εἶνε. Может быть, и τὸν р. 21, 18 вульгарная форма = αὐτόν. Но кому принадлежат такие формы, переписчику или автору?».⁸⁸¹

Что же касается жития св. Григория Синаита, то за присылку этого издания Помяловского горячо благодарят болландист J. Van den Gheyn (в письме от 30 июля 1894 г.: «Nous parlerons de votre travail dans les Analecta Bollandiana et nous en dirons volontiers tout le bien que nous en pensons», – подчеркивает он),⁸⁸² библиотекарь Пантелеймоновского монастыря на Афоне иеромонах Матфей (в письме от 28 декабря 1895 г.: «С большим утешением получил я еще в прошедшем ноябре 2 экземпляра изданного Вами жития преп. Григория Синаита, один экземпляр коего Вам благоугодно было даровать мне. Приношу Вам глубочайшую благодарность как от себя лично, так и от лица святой нашей обители, которая навсегда останется к Вам глубокопризнательною за оказываемые Вами благорасположения к нам смиренным»),⁸⁸³ Η. П. Кондаков (в письме от 22 ноября 1894 г.): «Хотел было написать Вам, уже просмотрев Вашу большую книгу, но так и не успел: перелистав ее, постиг только, какую работу Вы предприняли и к благому концу привели! Истинная честь Вам и слава! Этот «краеугольный камень» не только образцово обтесан, но и отшлифован, и, надо думать, когда будет положен во главу угла, будет блестеть отделкою. Senza complimenti – великолепное издание!».⁸⁸⁴ Наконец, В. В. Болотов, получив от Помяловского «дорогой подарок» в виде целой подборки оттисков с его сочинениями, разразился огромным письмом от 15 ноября 1892 г. с детальным разбором их содержания и с массой интереснейших и ценнейших замечаний («Не зная, как и благодарить Вас за такую массу подарков, собираюсь хоть надоесть Вам своею болтовнею»),⁸⁸⁵ из которых стоит процитировать то место, где излагаются взгляды Болотова на злободневную и в настоящее время проблему транскрипций (Л. 19 об. – 31 ): «Страницы 26–27 «Шестого археологического съезда»⁸⁸⁶ оставили во мне сильное сожаление, что Вы высказались так лаконично по вопросу о транскрипции, которому Вы не отказываете в значении. Как дилетант in orthographicis и, пожалуй, новатор, я с удовольствием вижу, что Вы признаете теоретическую законность предложений г-на А. А. Иванова, по-видимому, в большем объеме, чем мог бы допустить это и я. Тот интерес, который Вы выказали к этому вопросу, подстрекает меня высказать кое-какие мои соображения... Мне кажется, этот вопрос следует несколько осложнить, чтобы выяснить тот объем, в котором он действительно подлежит решению, чтобы установить границу, где кончается потребность и начинается прихоть (следует пространный пассаж из практики транскрипции в классической и восточной филологии, за отсутствием в типографской кассе восточных шрифтов. – И. М.). Приходится транскрибировать потому, что на 1 000 предполагаемых читателей не наберется и трех человек, которые разумеют восточные шрифты. Словом, ориенталиста sub jugum транскрипции гонит горькая необходимость, и на затеи греко-римских филологов он может смотреть, пожалуй, как на баловство людей чересчур сытых. Ориенталист транскрибирует в точном смысле, т. е. переписывает буквами другого алфавита и другими искусственными знаками то, чего не может поднести читателю в подлинном виде. Здесь транскрипция есть вымученная нуждою попытка дать глазу читателя некое подобие отсутствующего текста. Филологам-классикам такой суррогат, вероятно, в 9999 случаях из мириады ни на что не нужен: в типографских кассах и латинский и греческий шрифт обычно всегда имеется и не знают этих шрифтов разве те читатели, для которых и не следует писать научных статей. Под фальшивым флагом «транскрипции» поставлен вопрос кое о чем совсем другом: речь идет собственно о «транссонации», о μεταφώνησις, о том, чтобы слуху русского передать наиболее правильным, однако совершенно русским образом звуки другого языка. Здесь филологи классических и восточных языков стоят на общей почве. Но опять-таки первые способны увлекаться так, как не могут зарваться последние... Quod sit ita, радикализм Иванова есть нечто самоосужденное. Он смешивает транссонацию с транскрипциею, хочет разом действовать и на зрение и на слух читателя... Я менее сдержан в новшествах в чисто богословской области. Полагаю, что пользующиеся старою орфографиею, при сравнительной малочисленности богословских книг в России, – ὀλίγοι τινὲς καὶ εὐαρίθμητοι. При том usus, установленный мудростью предков, есть в сущности скандал: читали по латинским шпаргалкам те тексты, которые были обязаны читать в греческом подлиннике» (и т. д.).

Оценивая научную продукцию И. В. Помяловского в целом, его корреспонденты не могли удержаться от выражения своего искреннего изумления. «Но когда Вы успеваете работать? – задает ему вопрос Η. П. Кондаков в письме от 29 мая 1893 г. – Ваши издания повергают меня в истинное недоумение: ведь я знаю, как Вас зимою растаскивают во все стороны. Когда бы, казалось, поспеть что-нибудь сделать и притом так, как Вы делаете! Это Ваш секрет!».⁸⁸⁷

Пожалуй, самым распространенным мотивом было обращение к Помяловскому с какой-либо насущной просьбой, а затем выражение горячей благодарности за исполнение ее. Из переписки явствует, что Помяловский по-отечески опекал всех выезжавших за рубеж с научными целями молодых ученых, являясь для них поистине «добрым гением» (выражение Μ. Н. Крашенинникова)⁸⁸⁸ и получая в ответ ценнейшие письма-отчеты о проделанной работе, прохождении командировок. Так, В. К. Ернштедт в своем письме из Олимпии-Друвы от 13 января 1882 г. и в двух письмах из Афин (от 10 марта и 27 апреля 1882 г.)⁸⁸⁹ информирует Помяловского о своей поездке по Пелопоннесу, о находках эпиграфических памятников (тегейский камень с латинской надписью, латинские надписи Олимпии, надписи Аргосского музея), о своем знакомстве со Спиридоном Ламбросом. «Я, – пишет он, – и без Федора Федоровича (Соколова. – И. М.) и без А. К. Наука знаю, Иван Васильевич, что Вы интересуетесь ходом моих занятий... Я хоть и «западный человек», как однажды в шутку выразился Ф. Ф. Соколов, но ни душой кривить, ни руководиться какими-нибудь «практическими» соображениями не привык. Вероятно, и Вы, Иван Васильевич, удивляетесь, почему я так мало присылаю доказательств моих штудий, тогда как мой товарищ В. В. Латышев (также находившийся в то время в Афинах. – И. М.) несравненно исправнее на этот счет. Дело в том, что мы натуры разные. Он легко и хорошо пишет, у меня же работы, что касается изложения, всегда вымучены, отчего изложение, которому я придаю значение, не выигрывает. Он сосредоточивается на одном вопросе, я одновременно занят несколькими, хотя я вовсе не признаю это практичным. Он занимается почти исключительно эпиграфикой, я почти nihil archeologici a me alienum puto, хотя все более занимался тою же эпиграфикою. Наконец, он удержал в памяти, по части истории и древностей, много такого, что у меня в одно ухо вошло, а из другого вышло, ибо я в то время обдумывал какую-нибудь emendatio palmaris» (Л. 4 об.).

Любопытные подробности о своих занятиях неизданными папирусами, интенсивном чтении греческих авторов («а именно, ораторов и главным образом любезного моему сердцу Лисия»), о посещении «чудных лекций Дильса по греческой религии и мифологии» и «менее чудных» лекций Виламовица (он «читал греческих ораторов, но его лекции не произвели на меня большого впечатления, ибо наряду с внешним блеском не особенно блестели содержанием») сообщает в 1899 г. в своих трех пространных письмах из Берлина и Вены молодой Г. Ф. Церетели (всякий раз оговаривается его готовность выполнить любое поручение Помяловского «касательно рукописей»).⁸⁹⁰ Обширная и ценнейшая по своему характеру информация содержится в письмах М. Н. Крашенинникова из-за рубежа за 1889–1901 гг., позволяющая воссоздать весь процесс сбора материалов по рукописным собраниям стран Европы и подготовки критического издания трудов Прокопия Кесарийского⁸⁹¹ (письма изобилуют бесконечными просьбами о продлении сроков командировок, о своевременной присылке стипендии, сообщениями о выполнении различных desiderata Помяловского, особенно по части разыскания разных старопечатных книг).⁸⁹²

Подробно информируют Помяловского о своих командировках А. А. Васильев, А. И. Алмазов, А. И. Александров. Особенно интересны письма первого из них. Так, в письме из Парижа от 22 (10) декабря 1897 г. Васильев пишет: «Эти месяцы, проведенные мною в Париже, по моему мнению, не пропали для меня даром. Кое-что должно быть напечатано в последнем номере ВВ, о выходе в свет которого я еще не имею сведений. Статью «О славянах в Греции» я выслал Василию Григорьевичу (Васильевскому. – И. М.). Надеюсь в скором времени доставить в Петербург некоторые довольно интересные рукописные греческие тексты, списанные мною здесь; я их теперь снабжаю введениями. На всякий случай, занимаюсь в Ecole des Hautes Etudes и Ecole des langues orientales арабским, турецким и эфиопским языками. Диссертация если и не особенно быстро, то все-таки движется вперед... К французам же, как к людям вообще, хотя они теперь и наши друзья, я до сих пор привыкнуть не могу».⁸⁹³ В другом письме (из Константинополя от 24 сентября 1899 г.) Васильев пишет: «Глубокоуважаемый Иван Васильевич! В начале сентября этого года я подал отчет о моей командировке и прошение о продлении ее на третий год в филологический факультет и в министерство. Вся надежда теперь на то, чтобы командировку продолжили. Раньше я думал о возможности остаться здесь при Археологическом институте в качестве второго секретаря, о чем мне говорил и сам Феодор Иванович (Успенский. – И. М.). Теперь, по-видимому, времена переменились: он, кажется, хочет искать археолога; кого он найдет, не знаю, ибо, по слухам, Яков Иванович Смирнов не пойдет теперь сюда. Мне здешняя деятельность была бы очень по душе; мое знакомство с турецким и арабским языками было бы здесь далеко не бесполезно, а самый ход занятий заставляет меня войти в изучение археологии, против чего я ничего не имею. Ведь подобные примеры были и раньше: стоит вспомнить самого Феодора Ивановича и Погодина. Поэтому в данных обстоятельствах я, в случае неудачи ходатайства о продлении командировки, с 1 января 1900 г. останусь совершенно ни при чем. Если бы Вы нашли возможность поддержать мое ходатайство, как в прежние годы, я бы глубоко был благодарен Вам. Надеюсь, что диссертация в ноябре месяце окончится печатанием, и следующий год я могу спокойно посвятить главным образом подготовке докторской диссертации, тема которой завещана мне незабвенным Василием Григорьевичем. В декабре я думаю приехать в Петербург. По-видимому, туда же в это время собирается и Феодор Иванович. Через несколько дней я с Фармаковским уезжаем на раскопки в Македонию. За время моего пребывания здесь я посетил Афины, острова Архипелага с проф. Дерпфельдом и сделал поездку в глубину Малой Азии к развалинам древней Амории. Будьте здоровы. Еще раз благодарю за прежнюю помощь и прошу очень не отказать мне в поддержке, если это возможно, и в настоящем столь смутном и трудном для меня вопросе. Глубоко преданный Вам А. Васильев».⁸⁹⁴

Сообщая в письме от 6 сентября 1897 г. о своей продолжительной командировке по разным странам («До сего времени я побывал у Мазуров, в Познани, Берлине, Генте, Лондоне, Оксфорде, Лейпциге, Фрейбурге, Дрездене, объездил Горнюю и Дольнюю Лужицы, работал затем в Праге, посетил до 15-ти пунктов, важных в историко-литературном отношении. Теперь я поработаю в Вене и оттуда направляюсь на юг, в румынские земли и южнославянские и закончу Римом»), П. А. Сырку благодарит Помяловского за все его хлопоты по организации поездки, сообщает о высылке отчетов, сожалеет, что не имел возможности участвовать в сборнике в честь последнего («постараюсь исправить свою оплошность иным способом»), и шлет тому в письме из Вены от 10 декабря 1897 г. одно из самых выразительных поздравлений по случаю 30-летней годовщины его ученой и педагогической деятельности: «Глубокоуважаемый Иван Васильевич! Поздравляю Вас с днем, в который и Ваши ученики, и представители академических и неакадемических поколений, выросших на Ваших глазах, воздают Вам честь и похвалу за Вашу усердную и беззаветную службу и заслуги науке и отечеству. Примите эти мои слова не за официальное выражение моих чувств бывшему моему профессору, а как искреннюю мою радость, что Вы столько лет с неоцененною пользою подвизались на избранном поприще на благо и славу отечества. Вместе с тем примите эти мои слова как знак сердечной благодарности Вам за то, что Вы всегда относились с кротостию к моим слабостям и недостаткам и с любовью к моим нуждам. Сожалею весьма, что я не могу в данную минуту присоединиться к моим товарищам и приятелям на общем празднике в день чествования Вас из далекой чужбины этими малозначащими словами. Но позвольте зато посвятить Вам один из моих посыльных (sic!) трудов, имеющих в самом недалеком будущем выйти в свет. Да дарует Господь Бог крепкое здоровье, бодрость, спокойствие и веселие Вам, чтобы удвоились и утроились труды Ваши на пользу и благо нам и нашему отечеству. Примите уверения в искреннем и глубоком почтении и уважении Вашего усердного почитателя и глубоко признательного слуги Полихрония Сырку».⁸⁹⁵

Другим весьма популярным мотивом переписки И. В. Помяловского была его помощь в защите диссертаций по византиноведческой проблематике, причем не только его непосредственным коллегам и ученикам (например, Μ. Н. Крашенинникову), но и «провинциалам»: наверное, ни одна из них не обошлась без его поддержки. Так, в 1896 г. к нему обращается приват-доцент Новороссийского университета Синодий Димитриевич Пападимитриу с письмом следующего содержания: «Ваше Превосходительство, многоуважаемый Иван Васильевич! Будучи занят приготовлением к предстоящему диспуту моему в Новороссийском университете, где он состоялся 19 мая (1896 г. – И. М.), я до сих пор не успел выразить Вам мою глубокую благодарность за лестный отзыв о моей книге и готовность допустить меня к защите моей диссертации осенью в Петербургском университете. Жаль, что мне не пришлось выслушать указаний на мои промахи от петербургских знатоков византинологии; но я не мог не воспользоваться дружескими услугами своих одесских товарищей, которые нашли возможность устроить мой диспут, несмотря на позднее и трудное время экзаменов. Примите искреннее выражение моего глубокого почтения и благодарности, с которыми имею честь оставаться истинным слугою Вашего Превосходительства С. Пападимитриу».⁸⁹⁶

Из писем Η. Ф. Красносельцева и его ученика по Казанской Духовной академии А. И. Алмазова мы узнаем о трудностях с прохождением через Синод защищенных последним в названной Академии магистерской диссертации «История в чинопоследовании крещения и миропомазания» (1885)⁸⁹⁷ и докторской диссертации «Тайная исповедь в православной восточной церкви» (1895), а также о решающей роли И. В. Помяловского в «проталкивании» дела с их утверждением в Синоде («Ал. Ив. Алмазов весьма Вам благодарен за Ваше участие по его делу; я, с своей стороны, то же самое», – пишет Красносельцев 30 декабря 1895 г. по поводу утверждения докторской).⁸⁹⁸ Сообщив в письме из Москвы от 3 февраля 1890 г. об отправке на имя ректора Петербургского университета прошения о защите в качестве диссертации на степень магистра его сочинения о Михаиле Пселле и двух экземпляров труда, П. В. Безобразов просит Помяловского назначить день защиты «как можно скорее, до пасхи, в воскресенье пред вербным 18 марта» («Я послал свою диссертацию некоторым членам факультета – В. Г. Васильевскому, И. Е. Троицкому, Регелю, Ернштедту»),⁸⁹⁹ а в письме от 20 февраля уже благодарит его за «поспешность», добавляя: «Верьте, что я чрезвычайно ценю сочувствие ко мне С.-Петербурсгкого университета, особенно здесь, где, выражаясь по-византийски, ладья моя плывет по волнам недоброжелательства и ежеминутно может потонуть» (готовит речь, высылает тезисы и книги всем членам факультета и приват-доцентам; на днях вышлет еще 75 экземпляров).⁹⁰⁰

В своих письмах из Киева от 16, 24 и 29 марта 1888 г. к И. В. Помяловскому Т. Д. Флоринский сообщает о выходе в свет своего известного труда «Памятники законодательной деятельности Душана, царя сербов и греков», о своем намерении (по совету В. И. Ламанского) «представить его в родной (Петербургский) университет для получения степени доктора славянской филологии»; обсуждает различные сроки диспута (окончательно установлено 10 апреля 1888 г.); извещает о высылке труда ректору, Помяловскому, М. И. Владиславлеву, В. И. Ламанскому, В. Г. Васильевскому, Е. Е. Замысловскому, А. Н. Веселовскому, И. П. Минаеву и Ф. Ф. Соколову и др. («Теперь посылаю 15 экземпляров для остальных членов факультета, адресуя посылку для большего удобства в Университет на Ваше имя; 70 экземпляров на имя Правления тоже высылаю немедленно»); горячо благодарит за хлопоты и участие.⁹⁰¹

Роль И. В. Помяловского значительна не только в организации зарубежных командировок и диссертационных дел, но и вообще в опеке над византиноведческой молодежью, особенно провинциальной, например, в помощи по переезду на жительство в Петербург такого провинциала, как Η. П. Лихачев. Последнего ему представил его товарищ по учебе в Петербургском университете, декан историко-филологического факультета Казанского университета Д. Ф. Беляев. «Позвольте Вашему благосклонному вниманию, – пишет он Помяловскому в 1886 г., – представить еще одного казанского магистранта, Николая Петровича Лихачева, недавно блистательно выдержавшего экзамен на магистра русской истории и теперь приехавшего в Питер для изучения архивного материала по занимающему его вопросу о разрядных книгах. Так как Ник. Петр. очень интересуется археологиею и нумизматикою, то он, зная Вашу компетентность в этих науках, просил меня познакомить его с Вами, в надежде на Ваши советы и содействие. Могу Вас уверить, что в Николае Петровиче Вы найдете вполне преданного своему делу и внимательного к Вашим советам молодого ученого, который будет Вам глубоко благодарен за всякое содействие и помощь в его научных стремлениях».⁹⁰² И далее – из письма Д. Ф. Беляева от 22 июля 1887 г.: «От всей души благодарю Вас за ласковый прием, оказанный Η. П. Лихачеву. Он недавно был у меня и благодарил за доставленную ему возможность представиться Вам и пользоваться Вашими указаниями и компетентными советами, от которых он в восторге, как и вообще от Петербурга и его научных сил и богатств»;⁹⁰³ из его же письма от 8 мая 1888 г.: «Спешу уведомить Вас, что для Η. П. Лихачева мы устроили все, что только можно. Начальные листы его диссертации я предъявлю факультету и назначим рецензента, а Η. П. дошлет остальные листы во время вакаций. Во всяком случае, диспут мы устроим в начале или половине сентября, так что Η. П. далеко до закрытия на вакации в состоянии будет опять уехать в Питер, где, по-видимому, он так обжился, что ему хочется там пожить еще годок лишний. Очевидно, он так хлопочет и торопится потому, что ужасно боится попасть на два года в солдаты и, чего доброго, застрять там в случае войны и еще больше. Хоть Η. П. был бы несомненно прекрасным гвардейским артиллеристом, но все-таки жаль губить столько трудов и занятий для того, чтобы иметь одного хотя бы и прекрасного артиллериста».⁹⁰⁴ И хотя с переездом в Петербург на сей раз дело не получилось, все перипетии жизненного пути Η. П. Лихачева и впредь находились в поле зрения И. В. Помяловского (до 1897 г. они состояли в постоянной переписке).

Уже без всякой протекции получил помощь от Помяловского в переселении в Петербург преподаватель Саратовской духовной семинарии, магистр богословия И. И. Соколов.⁹⁰⁵ «Ваше Превосходительство! – обращается он к Помяловскому в письме из Саратова от 20 октября 1891 г. – Позвольте выразить Вам мою глубочайшую благодарность за Ваше благосклонное содействие в представлении мне кафедры философских предметов в Саратовской духовной семинарии. Премного обязан Вашему Превосходительству и навсегда сохраню чувство искренней признательности к Вам за милостивое внимание ко мне. К сожалению, нынешние обстоятельства заставили меня избрать местом первоначальной службы город Саратов, город родной мне, но неудобный для моих специальных научных занятий. Надеюсь, что в недалеком будущем устранены будут все препятствия к свободному моему выезду из этого города, если бы в таковом представилась надобность. Осмеливаюсь опять и опять просить Ваше Превосходительство не оставить меня и впредь своим благосклонным вниманием. Имею основания думать, что не встречу более таких обстоятельств, которые воспрепятствовали бы мне вполне и совершенно подчиниться Вашей воле, что было моим всегдашним желанием. Утешаюсь отрадными думами о лучшем будущем, когда я всецело могу посвятить себя интересующей меня церковно-исторической науке, – и осмеливаюсь надеяться, что в лице Вашего Превосходительства я по-прежнему имею гуманнейшего и просвещеннейшего своего покровителя. Свидетельствую Вам свое глубочайшее почтение. Вашего Превосходительства покорнейший слуга Иван Соколов, преподаватель Саратовской духовной семинарии».⁹⁰⁶

Далее – из письма И. И. Соколова от 18 октября 1894 г. (с пометой Помяловского: «Отвн. 23/ХІ-94»): «Ваше Превосходительство! Я узнал из газет, что в С.-Петербургской духовной семинарии в настоящее время вакантна кафедра греческого языка, так как преподаватель этого предмета г. Бронзов приглашен в Петербургскую духовную академию. Желая занять эту вакантную кафедру, я ныне же вхожу к Господину Исполняющему обязанности Синодального Обер-Прокурора с прошением о перемещении меня в Петербургскую семинарию. Не благоугодно ли будет Вам, Ваше Превосходительство, походатайствовать за меня, пред кем следует, о предоставлении мне в Петербургской семинарии кафедры греческого языка. Усерднейше прошу Вас, высокочтимейший профессор, оказать мне Ваше внимание и посодействовать моему перемещению в Петербург. Осмеливаюсь думать, что я имею некоторое право занять указанную вакансию, так как греческий язык был предметом моего специального изучения в духовной академии и моя магистерская диссертация – «Состояние монашества в византийской церкви с половины IX до начала XIII века (842–1204)» – написана преимущественно по греческим источникам. Свидетельствуя Вашему Превосходительству свое глубочайшее почтение, покорнейше прошу принять уверение в искреннейшем расположении Вашего всепокорнейшего слуги, магистра богословия Ивана Соколова, преподавателя Саратовской духовной семинарии».⁹⁰⁷

О том, что ответ И. В. Помяловского был благоприятным, мы узнаем из письма И. И. Соколова из Саратова от 2 декабря 1894 г. «Ваше Превосходительство! – пишет он. – Письмо Ваше принесло мне великую радость. Наконец-то осуществилось мое заветное желание! От души благодарю Вас за благосклонное участие в моем положении и за содействие моему перемещению в Петербург. Всеми силами постараюсь как можно лучше выполнить назначение, которое Вам и Ученому Комитету благоугодно ныне возложить на меня. Имею и твердое решение продолжать свои занятия в той научной области, к которой относится моя магистерская диссертация. Но заранее прошу Вас, высокочтимейший профессор, не оставить меня своим просвещенным содействием и руководством в моих будущих занятиях. Испытав Вашу глубокоученую помощь раньше, я теперь с большею энергией и надеждою на успех приступлю к излюбленному делу.

В непродолжительном время (sic!) я выезжаю в Петербург, так как официальная бумага о моем перемещении уже получена. Горю желанием еще раз и лично выразить Вам свою искреннюю признательность за незабвенную услугу.

Свидетельствуя Вашему Превосходительству свое глубочайшее почтение, почтительнейше прошу принять уверение в искреннейшем расположении Вашего покорнейшего слуги и почитателя Ивана Соколова».⁹⁰⁸

Аналогичным образом неусыпной была забота И. В. Помяловского о судьбах учеников Η. П. Кондакова – Я. И. Смирнова («Не знаю уже, как Вас благодарить за помощь Я. И. Смирнову, – пишет по одному из таких поводов Η. П. Кондаков, – это мне так скрасило весь праздник, что даже веселее как-то стало. Теперь я знаю, что в Петербурге есть у меня такой сердечный ходатай и заступник, какого у других всю жизнь не бывает. Я. И. Смирнов написал мне два таких радостных и ликующих письма по этому поводу, что вчуже было приятно»),⁹⁰⁹ Д. В. Айналова, Е. К. Редина («По случаю состоявшегося назначения Редина, – пишет Η. П. Кондаков, имея в виду назначение Редина профессором Харьковского университета, – приношу Вам глубокую признательность. Он мне сегодня пишет, что Вы были так добры к нему, как он никогда не мог бы ожидать ни от кого. Редин очень благородный и чувствительный юноша, и на этот раз Ваша отеческая заботливость о молодых людях не досталась на долю современного Streber’a, как Дружинин и Платонов. Полагаю, что служба и жизнь в Харькове помогут Редину стать вполне на свои ноги и в ученом деле – это не Петербург, где толчея решительно мешает сосредоточиться»).⁹¹⁰

Немало полезного, судя по письмам, сделал И. В. Помяловский и другим ученым, в том числе и маститым: Ф. И. Успенскому в деле о субсидиях для организованного последним в Новороссийском университете Византийского отделения Историко-филологического общества;⁹¹¹ Η. Ф. Красносельцеву в деле занятия им кафедры церковной истории в Новороссийском университете в 1889 г. и получения ординатуры в 1892 г. («Занятия мои излюбленным предметом могут теперь пойти по более вольной дороге и более спокойно и в лучшей обстановке», – пишет Красносельцев из Одессы 25 октября 1892 г. и благодарит за хлопоты);⁹¹² архим. Антонину Капустину – в подготовке к печати второго тома его известного труда «Поездка в Румелию» (в письме из Иерусалима от 18 ноября 1886 г. о. Антонин благодарит Помяловского за известие об успешном завершении труда, извиняется за доставленное беспокойство: «Чего стоило даже прочесть мое микроскопическое послание... мое пустословие... Я умилялся до скорби, помышляя, что все это было предметом дорогой заботы Вашей, не знавшей, может быть, покоя и отдыха. Я дал обет при этом изыскать способ сделать для Вас что-нибудь приятное и братски простираю к Вам руку, прося Вас от искреннейшего сердца помочь мне в том; укажите, что может занимать боголюбивый и любознательный дух Ваш и что подручно мне выполнить, по моему положению в местах, полных высокого и разнообразного интереса; да будет по мольбе моей!», а в письме от 1 декабря 1886 г. извещает, что в признательность за опеку над «печатанием моих дорожных фантазий 1865 года» посылает Помяловскому в подарок с медиком Дионисием Феодоровичем Решетилло «голову безносого Аполлона, найденную, предположительно, где-нибудь между Египтом и Палестиной, – в Вашу личную собственность, несмотря на существующую на ящичке музейную надпись. Благоволите принять сие мое приношение. Работа предмета весьма изящна. Что же касается отбитого носа у полубога, то после факта отсечения самой головы у его тела это же можно считать не заслуживающим внимания. Да чуть ли и не в моде было на старом Олимпе отбивать друг у друга нос. Я помню, в Афинах можно видеть сотнями мраморные головы, наполовину безносые, – и божеские и человеческие»).⁹¹³

Список «облагодетельствованных» Помяловским деятелей науки можно продолжать до бесконечности. Вот еще несколько весьма выразительных примеров. «Считаю для себя весьма приятным долгом, – пишет ему 7 января 1891 г. из Киева А. А. Дмитриевский, – выразить Вам мою глубокую сердечную благодарность зато доброе слово, которое, по просьбе любезнейшего Дмитрия Феодоровича (Беляева. – И. М.)⁹¹⁴ Вы замолвили за меня в Учебном комитете. Счастливый и даже, могу сказать, неожиданный для меня и многих других исход моей просьбы о субсидии на издание вывезенных мною с Востока материалов я приписываю всецело Вам, Вашей снисходительно-милостивой рекомендации. Ассигнованные хозяйственным управлением при Синоде деньги, 3500 рублей, уже получены правлением нашей Академии, и с половины генваря я думаю приступить к печатанию. В первый том войдут материалы, относящиеся к церковному уставу. Ввиду обилия их первый том распадается на две части: первая будет обнимать так называемые ктиторские уставы (τυπικὰ κτητορικὰ) с VI–XIII вв. (все типиконы издаются в первый раз), и во вторую войдут уже материалы, относящиеся к типикону иерусалимскому или обители Саввы Освященного. Тщательностью издания и свежестью материалов, ценных и в научном отношении, буду стараться оправдать Вашу добрую рекомендацию».⁹¹⁵

Также с «подачи» Д. Ф. Беляева Помяловский помог с публикацией найденных профессором Казанского университета А. И. Александровым⁹¹⁶ на Афоне списков болгарской и сербской редакций служб свв. Кириллу и Мефодию⁹¹⁷ (при этом соответствующие письма Беляева⁹¹⁸ и Александрова⁹¹⁹ Помяловскому подробнейшим образом освещают историю этих поисков, находок и самой публикации этих текстов, – ценнейший материал, заслуживающий отдельной публикации). Из письма И. В. Помяловского к Хр. М. Лопареву от 31 декабря 1887 г. становится ясным, что именно Помяловский порекомендовал гр. С. Д. Шереметеву Лопарева для описания его библиотеки, посоветовав последнему не отказываться: «Это Вам пригодится впоследствии».⁹²⁰ И наконец, нельзя не отметить ту огромную услугу, которую И. В. Помяловский оказал лично своему другу – Η. П. Кондакову.

Дело в том, что по состоянию здоровья (с молодости страдал чахоткой) и по настоянию врачей Η. П. Кондаков в начале 1893 г. покидает Петербург и фактически переезжает на жительство в Ялту (зимние месяцы этого года он провел в Каннах), оставаясь, благодаря стараниям Помяловского, профессором Петербургского университета, регулярно получая переводимое тем лично жалованье, квартирные и т. д., – факт, обычно не отмечаемый его биографами. Состояние это сохранялось по крайней мере вплоть до 1898 г. (далее сведений не имеем), вызывая у Кондакова постоянные угрызения совести. «Итак, Вы видите, – пишет он 10 марта 1893 г. Помяловскому, – что я действительно не знаю, как мне благодарить Вас за все любезности, Вами расточаемые то мне, то ученикам! Однако не по чувству лишь благодарности за Ваше внимание, но и потому, что, будучи сам отныне бессилен руководить этих молодых людей (sic!), я ищу им Вашей поддержки, прошу Вас за Смирнова. Не могу не сказать при этом случае, что ожидаю от него основательных работ, которые помогут поставить бедную археологию, загубленную любителями вроде Бобринского, на должную ногу».⁹²¹ Из других писем Η. П. Кондакова – от 17 июня 1893 г.: «Судя по тому, как идет мое здоровье, моя служба в Петербурге кончилась, и все мои работы сосредоточиваются уже на том, как бы мне получить полную пенсию в 3000 р. (что для меня, при моих средствах, очень существенно), а не 2400, и как бы устроить кафедру с достойным представителем на будущее время»;⁹²² от 1 сентября 1893 г.: «Вы не первый раз слышите от меня, как тревожит меня моя будущая служба. Конечно, я поспешил бы освободить факультет от негодного члена, если бы мне не угрожало, во-1-х, лишение полной пенсии и, во-2-х, переход кафедры в недостойные руки»;⁹²³ от 24 января 1894 г.: «Подивился Вашему искусству получить жалование, когда командировка мне еще не разрешена, и, следовательно, я стою вне закона. Не могу не сказать, что я стал так спокойно относиться к своей судьбе именно благодаря Вам и Вашему заступничеству»;⁹²⁴ от 1 апреля 1894 г.: «Уже я не могу теперь (физически не могу) долго работать за столом... Весь март кровохаркание... Итак, или мне остается выйти в отставку, если мне дадут полную пенсию, или дослуживать ее здесь на юге, хотя бы в Институте (имеется в виду РАИК. – И. М.)»;⁹²⁵ от 14 июня 1894 г.: «Вы, вероятно, услышите в Петербурге, что я хотел было тоже проситься в Константинополь директором Института, но размышление меня убедило, что я опоздал во всех отношениях. Все дело в том, что, опасаясь с отставкою не получить полной пенсии, я придумал было (с Вас. Григ.)⁹²⁶ проситься в командировку на 2 года для первой организации Института. Теперь я думаю, что подобная посылка на время должна быть сочтена крайне неудобною формою устройства Института. Об этом я еще буду писать Вам, причем отдать решение в Ваши руки»;⁹²⁷ от 6 января 1897 г.: «Я на Вас положился, как на каменную гору, и верю, что Вы меня не выдадите и не лишите последнего прибежища. Ведь если меня так или иначе удалят из университета, к чему я могу пристроиться, живя здесь, в Ялте? Очевидно, никуда мне не удастся (sic!), и, следовательно, я буду совершенно отрезан от Петербурга. Отрезанный ломоть, как известно, черствеет. И без того мне тяжело мое уединение, и самые занятия по временам кажутся странною причудою»;⁹²⁸ и. т. д.

Все, однако, обошлось; более того, уже 25 июля 1894 г. Кондаков благодарит Помяловского из Лозанны за письмо с «утешительными новостями» не только о фактически бессрочном продлении «командировки», но и о возведении его в звание заслуженного профессора.⁹²⁹ Ясно, что основная заслуга в сохранении «карьерного статуса» Η. П. Кондакова во все эти годы принадлежала И. В. Помяловскому.

Переписка из фонда Помяловского позволяет сделать немало уточнений к биографии ученых, а в некоторых случаях и вообще заново написать биографии тех или иных деятелей науки. К последним относится, например, такой неоднократно цитировавшийся нами видный русский ученый, выдающийся специалист по византийской археологии, как член-корреспондент Имп. АН Д. Ф. Беляев (1846– 1901),⁹³⁰ в судьбе которого, да и в чисто человеческих качествах, много общего с судьбой самого Помяловского: выпускник Петербургского университета (1871), он также начинал как классик (в 1875 г. защитил магистерскую диссертацию на тему «Омировские вопросы», в 1878 г. докторскую на тему «К вопросу о мировоззрении Еврипида»), став затем крупным историком-византинистом и посвятив все последние годы жизни углубленной разработке «археологического» материала, почерпнутого из Придворного устава (=De cerimoniis) Константина VII Багрянородного. «Если бы после Д. Ф. Беляева остались только две книги его Byzantina, – говорит об этом труде ученого С. А. Жебелев (а ведь посмертно вышел и третий том),⁹³¹ – то и этого наследия было бы с избытком достаточно для того, чтобы признать его заслуги для византиноведения незабвенными».⁹³² 145 писем Беляева, написанных и отправленных к Помяловскому в период с 1875 по 1897 г., дают прекрасную картину того, как готовился и создавался этот труд, сообщая о его авторе много полезной информации, которая к тому же может быть дополнена сведениями из писем других коллег. Так, от Ю. А. Кулаковского мы узнаем подробности о поразившем Беляева осенью 1897 г. тяжком неизлечимом недуге, лишившем его возможности трудиться вплоть до конца жизни (умер в марте 1901 г.), и о странном поведении его близких, особенно жены. «Эта дама, т. е. Μ-me Беляева, немножко синий чулок, – пишет Кулаковский из Казани 15 мая 1898 г., – и с большими претензиями, разыгрывала на моих же глазах роль нежной супруги, ухаживающей за тяжко больным мужем..., а 5 мая таинственно исчезла (вместе со старшей дочерью, барышней лет 18), оставив мужу и его приятелю, проф. Будде, таинственные письма... Как и надолго ли они исчезли, много ли денег взяли – неизвестно... Такое событие могло бы вконец убить Дм. Фед., и можно даже удивляться, что его состояние не ухудшилось. Я его часто навещаю и подолгу остаюсь у него, равно как и Будде. На днях побывали у него и другие кое-кто. Речь у него трудная, и порой только догадываешься, что он хочет сказать. С ним осталась младшая дочь, 15 лет, получившая от матери письмо с наставлениями о хозяйстве, сын гимназист 16 лет, кажется, не очень прилежный ученик VI класса, и бывшая их бонна француженка, ставшая русской. По-видимому, Μ-me давно уже чудила и, быть может, приготовила мужа к странным пассажам. Теперь, когда все этот факт обсуждают, рассказывают и о таких ее поступках, которые позволяют сомневаться в ее здравом смысле, вроде жалоб на сына попечителю округа, изложенных письменно, а сын ее вовсе не производит впечатления отбившегося от рук юноши, и мальчик, кажется, способный и толковый».⁹³³

Два года спустя, по приезде в Казань, Ю. А. Кулаковский снова навещает Д. Ф. Беляева и шлет Помяловскому подробный отчет о состоянии последнего (письмо от 17 мая 1900 г.): «Побывал я у него немедленно по прибытии, захожу нередко и теперь, хотя эти посещения ничего, кроме самого тяжелого чувства, не оставляют. Я ожидал найти его таким, как можно было себе представить по его же письмам в январе и марте; но оказалось иное. На страстной был у него второй удар. Ближайшие его последствия уже прошли ко времени моего приезда (у него было перекошено лицо), но говорит он с величайшим трудом, замолкая часто на половине простой фразы, забывая слова и далеко не внятно. Как будто есть и некоторая умственная подавленность. Что до движения, то в этом отношении дело обстоит лучше, чем два года назад: он передвигается сам, без чужой помощи – опираясь на палку, подвигает вперед правую пораженную часть корпуса. Жена решила переехать со всей семьей в Петербург и осуществит этот план, кажется, в конце июня. Она так же, если еще не больше, уверена в своей непогрешимости и высоких достоинствах во всех отношениях, как и прежде, и гордо говорит о себе и своих поступках и решениях. Дочь, бежавшая тогда от больного отца, находится теперь здесь: приехала в начале мая с курсов. Она «убежденная» барышня и кандидатка в синие чулки не хуже матери. Тюфяк-сын кончает курс в гимназии, и мать подбила его заявлять, что он хочет поступить на восточный факультет, хотя ни склонности, ни способности к изучению языков он не обнаружил и не сознает за собой. Нужно же это затем, чтобы мать могла сказать, что она «должна как мать, понимающая интересы детей», переехать в Петербург. Казань и казанцев она ругает на все лады. Она давно разошлась со всеми, да, по-видимому, и сам Беляев мало с кем был близок. Посещают его лишь два-три человека через несколько месяцев. Он сам при первом свидании усиливался сказать, что жаль оставлять свой дом, свой сад, где все привычное и родное. Корсаков высказывал предположение, что Μ-me, переехав в Петербург, хочет поместить его куда-нибудь в больницу, чтобы отделаться от лишней обузы. Может быть, это и так. Книги Беляева в огромном количестве       находятся в продаже у букинистов. Она (т. е. жена Беляева. – И. М.) говорит, будто он сам сделал выбор. Кое-какие свои брошюры, одну Вашу купил и я. Видел брошюры Латышева, Дмитриевского, книги здешних профессоров. Он говорит, что его библиотека хранится в кабинете Айналова, но что там есть, не знаю. В продаже я видел почти исключительно русские книги и брошюры и много такого, что не нужно действительно, напр.: отчеты по управл(ению) Кавказ(ским) окр(угом). Во всяком случае, сортировка сделана нелюбезно в отношении авторов, посылавших свои писания Дм(итрию) Фед(оровичу). Вот Вам отчет о положении бедного больного».⁹³⁴

Тема болезней и смертей известных русских византинистов нередко (и это, наверное, естественно) затрагивается в письмах корреспондентов Помяловского. В последнее время нам довелось опубликовать несколько материалов о болезни (коварной и малопонятной, на которую он сам смотрел «с покорным недоумением») и кончине «российского византиниста № 1» – В. Г. Васильевского.⁹³⁵ Переписка Помяловского также содержит упоминания об этом драматическом событии. Во-первых, о ходе болезни Помяловскому сообщает Васильевский. «Пройдя курс молочного лечения, – пишет он 14 декабря 1898 г., – причем я две недели подряд питался исключительно одним молоком – по совету Бертенсона,⁹³⁶ я, по-видимому, вступил, наконец, на путь к действительному выздоровлению, а до сих пор были колебания то в одну, то в другую сторону; около половины ноября было даже очень худо. Начинаю опять мечтать об Италии, о Риме. Из комнаты меня, однако, еще не думают выпускать. Хочу еще раз устроить совещание (консилиум) с Бертенсоном, который мне очень понравился. Но дай Бог, чтобы в нем не нуждались. Да и стоит это недешево». ⁹³⁷ Из письма Васильевского от 27 февраля 1899 г. : «Дорогой, высокоуважаемый Иван Васильевич! Я собираюсь в будущую субботу уехать в Италию – на первый раз во Флоренцию, и пробыть в сем последнем прелестном городе месяца два или более. Нет ли у Вас там знакомых? Не будет ли поручений? Говорят, что тамошний священник интересуется Византиею, но я не знаю его имени и фамилии,⁹³⁸ да и Регель, который сообщил мне такую подробность, не помнит ничего более... Модестов в Риме, писал мне два раза восторженные письма о тамошнем солнце и тепле, но я все-таки боюсь ехать прямо в Рим. Душевно преданный Вам В. Васильевский».⁹³⁹ А уже 19 мая 1899 г. Ю. А. Кулаковский пишет Помяловскому из Одессы: «Сегодня Деревицкий мне сказал, что в газетах было известие о смерти дорогого мне еще по детским воспоминаниям Васильевского. Я был в те дни в отсутствии и тщетно ищу в газетах каких-либо сведений о горестном событии. Из письма Соболевского я знал, что бедному Вас(илию) Григ(орьевичу) делали в Италии какую-то операцию и что он вообще ненадежен, но так хотелось надеяться, что он еще оправится в итальянском тепле и свете, куда он стремился. Все здесь с величайшим сочувствием относятся к горестному событию и кто мог знать покойного и не почувствовать к нему глубокого уважения и теплой любви. Мир ему».⁹⁴⁰

Менее драматичный факт из жизни А. А. Дмитриевского сообщает Ю. А. Кулаковский в письме к Помяловскому от 12 февраля 1899 г.: «С Димитриевским (sic!) 4 числа на лекции в Академии случилось нечто вроде удара. Более получаса он был в беспамятстве, два дня пролежал в Академии. 6 числа я его видел уже дома. Наружно он совсем поправился, воспрещены ему, конечно, всякие занятия. Здесь теперь его невеста, очень милая и совсем юная особа»⁹⁴¹ (ср. его же письмо от 22 ноября 1899 г.: «Сегодня посетил нас впервые Димитриевский с молодой женой. Он очень поправился и выглядит бодро. Она очень недурна собой и вообще миловидна»).⁹⁴²

Такого рода «фактиков» из жизни видных уже в то время или впоследствии ученых «рассыпано» в письмах корреспондентов Помяловского множество. От того же Кулаковского узнаем сведения о H. М. Благовещенском («Мир праху Благовещенского! Большой был в свое время человек. Я узнал его только развалиной. Читая Вами написанный некролог, так живо вспомнил я старика, дружественно и искренне беседовавшего со мною в январе текущего года»),⁹⁴³ о молодом Д. М. Петрушевском («У нас предстоит диспут по всеобщей истории 9 марта бывшего здешнего студента Петрушевского, кажется, претендента на кафедру в Варшаве. Человек он бойкий, только связь с ненадежным – не умею иначе выразиться – Лучицким является своего рода «но» в этом человеке, который уже вставил грубую полемику с Максимом Ковалевским в свою книгу и, вероятно, не без связи с отношением Ковалевского к Лучицкому за его статистику французского землевладения в пору революции»),⁹⁴⁴ о С. Ф. Платонове («Сегодня увенчали мы лаврами докторства Вашего сослуживца Платонова. Оба оппонента были с ним чрезвычайно любезны, очень хвалили его книгу и своим замечаниям не давали тона нападок или упреков. Иконников входил в детали, а Голубовский поделился с ним интересными соображениями насчет причин (вероятных) поведения западной Северщины в смутное время, желая знать его мнение по этому возбужденному им вопросу. Затем последовала похвала книги от Завитневича, и диспут закончился провозглашением С. Ф. доктором русской истории. Публики было очень много, так что я даже подивился многолюдству. После диспута был дружеский обед у Иконникова, затянувшийся на очень долгое время, так что я только к 9 часам попал домой»),⁹⁴⁵ и т. д.

Особенно любопытными представляются сведения о знаменитом греческом византинисте Спиридоне Ламбросе (1851–1919), сообщенные Помяловскому В. К. Ернштедтом в письме из Афин от 10 марта 1882 г. «С Спиридоном Ламбросом, – пишет он, – я действительно знаком; поэтому Вашу просьбу исполнить было весьма нетрудно. Так как со времени отправления Вашего письма прошел уже почти месяц, я думал, что книги обещанные Вами уже получены. Но Ламброс мне сказал, что разные обстоятельства (переделка квартиры, болезнь ребенка) помешали ему. Он думает послать их завтра, в четверг. В Университете он уже не читает более. Он обиделся за то, что его обошли, назначили профессором истории человека, ровно ничего не сделавшего, тогда как Ламброс, в самом деле, пишет и издает больше, чем весь афинский филологический факультет. При Кумундуросе случались крайне странные назначения, а хороших людей обходили. Впрочем, Ламброса вообще что-то не любят и не ценят, даже студенты. Он производит впечатление выскочки, вечно суетится и лезет вперед. Но он имеет хорошие познания (в особенности по палеографии) и работает непрерывно и быстро, даже, пожалуй, слишком быстро. Во всяком случае, заменить его в здешнем университете некому, и я не сомневаюсь, что он со временем добьется-таки профессуры» (следует указание на некоторые публикации Ламброса).⁹⁴⁶

Из византиноведческих новостей, которые широко обсуждались на страницах писем, можно упомянуть вести о выходе в свет журнала «Byzantinische Zeitschrift» (например, В. К. Ернштедт в письме от 4 июля 1892 г.: «Говорят, что первая книжка Byzantinische Zeitschrift Крумбахера уже вышла. Интересно!»⁹⁴⁷), об основании «Византийского временника» (например, Д. Ф. Беляев в письме от 8 февраля 1893 г. : «Очень рад, что Regel задумал издавать Византийское Обозрение.⁹⁴⁸ Дай Бог ему успеха. Если никто из русских не берется за это дело, то можно благодарить и немца за благое предприятие. Только вряд ли он долго продержится, если ему не поможет какое-нибудь учреждение»;⁹⁴⁹ он же в письме от 2 октября 1893 г.: «На днях я получил от Вас. Гр. очень приятное известие о том, что Академия взяла в свои руки издание Визант. Обозрения, которое предполагал сначала издавать г. Регель. От души рад такому обороту дела и сердечно желаю Византийскому Обозрению всяческого успеха. При тех условиях, при которых будет Академиею издаваться журнал, дело без сомнения пойдет успешно и будет вестись без перерывов, которые возможны были бы, если бы стал издавать журнал г. Регель на свои средства, на свой риск и страх. Вас. Гр. Васильевскому только будет трудненько приходиться: редактировать два журнала штука нелегкая, а здоровьем он похвастаться не может»⁹⁵⁰), но особенно много – об открытии Русского археологического института в Константинополе. В частности, сумятицу вызвало предпочтение, отданное «инстанциями» Ф. И. Успенскому в качестве директора перед Η. П. Кондаковым. Характерны в этом отношении письма Д. Ф. Беляева. «Кандидатуру Ф. И. Успенского на должность директора Византийского института, – пишет он И. В. Помяловскому 28 января 1893 г., – нельзя не одобрить: он человек вполне достойный, подходящий для этого и охотно возьмется за это дело. Но опять-таки при этом вопросе невольно вспоминается Ник. Павлов. Кондаков. Не знаю, как он теперь думает, но два года назад он желал попасть на должность директора института в Константинополе, и ввиду невозможности для него жить на севере Константинополь, быть может, был бы удобным местом для его деятельности и приложения его обширных знаний в области византийской археологии. Но, конечно, теперь обстоятельства могли измениться и, быть может, Ник. Павл, даже нельзя теперь по состоянию здоровья взять на себя обязанности директора».⁹⁵¹ Он же в письме от 15 августа 1894 г.: «Ваши (т. е. И. В. Помяловского. – И. М.) опасения за институт мне кажутся совершенно правильными и основательными. Я думаю так же, как и Вы, что назначение двух историков (имеется в виду: Ф. И. Успенского на пост директора и П. Д. Погодина на должность ученого секретаря РАИК. – И. М.) может (быть) опасным для судьбы института. Дай Бог, конечно, но, побывав в Константинополе, я еще больше убедился, что в институте должны быть опытные археологи, т. е. не только научно образованные, но и набившие руку и приучившие глаз к распознаванию археологических предметов и определению их значения и стоимости. Здесь предлагается масса археологических предметов для покупки, и на представителей археологического института и частные лица и учреждения имеют право смотреть, как на высшую инстанцию в археологических вопросах. А между тем оба представителя института совершенно неопытные в археологических вопросах, и какой-нибудь Беглери,⁹⁵² не говоря уже о Мордтмане,⁹⁵³ окажется больше археологом, чем русские представители археологии в Константинополе. Вообще, вышло нечто неожиданное и загадочное. Ал. Ив. Нелидов, с которым я беседовал несколько раз об институте, также ожидал, что по крайней мере секретарь будет археологом, и был немало смущен назначением Погодина. Он затевает раскопки в Ефесе, но без археолога эти раскопки будет вести трудненько».⁹⁵⁴

Аналогичным образом реагировал на события, связанные с основанием РАИКа, и сам Η. П. Кондаков. «Правда ли, что дело об Институте в Константинополе опять пошло в ход на будущую сессию Гос. совета?» – спрашивает он Помяловского в письме из Ялты от 7 декабря 1893 г. и продолжает: «Если бы открытие этого Института состоялось, я мог бы дослужить свои три года в Константинополе, конечно, если бы меня взяли в директора Института».⁹⁵⁵ Как мы видели выше, менее оптимистичен он в письме от 14 июня 1894 г.⁹⁵⁶ Окончательный же вариант с назначением руководства РАИКа еще больше озадачил академика. «Что Вы мне пишете о назначении Погодина секретарем, – отвечает он Помяловскому из Лозанны 25 июля 1894 г., – я знал ранее или, вернее, о том догадывался. И все-таки это было для меня своего рода ударом. В. Г. Васильевский обещал мне написать особенно внушительное письмо о необходимости иметь секретарем археолога, и – увы! – ничего не вышло. Немцы ранее нас знали в Афинах и смеялись заранее, что в Русском Археологическом институте не будет вовсе археологов: я не верил. Как бы ни кончилось, однако, дело назначения, все же, слава Богу, дело начато. Пусть бы только Директор и Секретарь не отталкивали молодых людей и не притесняли – дело все равно само пойдет».⁹⁵⁷

Весьма ценной представляется содержащаяся в письмах корреспондентов Помяловского информация об их экспедиционной деятельности. Так, любопытные данные сообщает о своей поездке на христианский Восток в письме из Казани от 23 октября 1888 г. Η. Ф. Красносельцев («Вот уже более недели, как я возвратился из своего долгого путешествия... в Палестине я пробыл месяц, месяц же на Афоне, 10 дней в Афинах. Везде рылся в библиотеках. Не могу сказать, что-нибудь особенно важное, но кое-что для себя все-таки нашел»),⁹⁵⁸ который письмом из Одессы от 24 марта 1893 г. снова извещает Помяловского о своем желании вместе с Д. Ф. Беляевым «предпринять экскурсию в Константинополь для изучения на месте топографии храма св. Софии и некоторых других: для меня это было бы очень удобно и поучительно... Как бы то ни было, я все-таки намерен опять ехать, если холера не помешает, на Афон, а буде удобно будет в Александрию и Каир. Последний город меня очень привлекает, так как там в Синайском метохе хранится, говорят, значительная часть Синайской библиотеки, почти неразобранная... Архиепископ Синайский мне несколько знаком и доставил бы мне удобство»⁹⁵⁹ (он же в письме из Одессы от 15 июня 1894 г.: «Лето не за горами, и пора мне подумать о переселении на дачу, т. е. за море. Не думал я ныне делать это, но подвертывается очень уж соблазнительная компания – Д. Ф. Беляев и А. Н. Деревицкий. Путешествие в такой компании и не скучно будет, да и полезнее, чем в одиночестве. Не знаю только, далеко ли поедем. Д. Ф. не прочь простеречься (sic!) до Иерусалима, и я тоже не прочь, но боюсь, что животов моих не хватит»⁹⁶⁰).

Поездка действительно оказалась увлекательной (в ней принял участие еще Д. В. Айналов), а при посещении Константинополя даже и сопряженной с переживаниями в связи с разразившимся в это время землетрясением, о чем И. В. Помяловскому взволнованно написали Д. Ф. Беляев и Д. В. Айналов. И хотя Д. Ф. Беляев описал эти события даже в специальной статье,⁹⁶¹ считаю полезным дать выдержки из их писем как непосредственный отклик. Так, сообщая в письме из Афин от 21 июля 1894 г. о пребывании в Константинополе («На пароходе встретил нас Беглери, мозаики Кахриэ, осмотр развалин Влахернскою дворца, на месте которого теперь стоят деревянные турецкие дома»), Д. В. Айналов пишет: «Нам оставалось только осмотреть св. Ирину. Первая просьба наша осталась втуне. Дим. Федор. на завтраке у посла высказал соображение, что если русское посольство не может устроить нам посещение св. Ирины, то что же оно тогда может? Обещали хлопотать. На другой день утром пришла телеграмма. Сам Нелидов ехал с нами смотреть св. Ирину, назначая место сбора у старого сераля. Мы были там в 10 ¹/₂ ч. Явился адъютант султана. Явился затем и Нелидов со всем посольством и с сыном. Полы св. Ирины были политы водой, нас сопровождали турки, исполняя малейшие просьбы. Мы осмотрели все, что было возможно осмотреть, и даже имеем на память кусочки мозаики из обсиды, куда слазил Щербина.⁹⁶² Оканчивая обзор, Дим. Фед. и посол захотели взглянуть на устройство куполов, и потому вышли во внутренний дворик св. Ирины. Входя третьим (Ник. Фомич шел сзади), я услышал шум, подобный шуму ветра, и дребезжание стекол; шум все усиливался, и Нелидов первый разгадал, что это было землетрясение. Он крикнул, чтобы все шли во двор. Все сгруппировались в центре двора вокруг стеллы, а шум между тем все рос и рос, обращаясь в рев и сильный грохот; стекла дребезжали, и штукатурка стала валиться со стен. Достигши крайнего предела, дребезжание и грохот превратились в колебания почвы, и нас порядком шатнуло, хотя никто не упал. Затем первый удар стал стихать, но Нелидов не советовал уходить, ожидая повторения удара. Действительно он последовал. Он был слабее, но, кажется, более разрушителен: стены расшатанные трескались, штукатурка и карнизы падали на землю. Мы стояли молча в ожидании, и многие из нас были готовы к последнему часу. О себе скажу, что я узнал чувство готовности умереть. Адъютант ожидал, что под нами провалится двор, ибо оттуда из глубины слышался шум пустого места. Выходя из церкви, мы прошли под сводами Ирины. Внутренность церкви была в тумане от пыли. Ц. Ирины дала несколько трещин; св. София на вид стояла невредима».⁹⁶³

Еще подробнее описал это событие Д. Ф. Беляев, находясь на борту парохода «Чихарев», в письме от 2 июля 1894 г. «Глубокоуважаемый и любезнейший Иван Васильевич, – пишет он, – «Чихарев» сегодня ранним утром прошел Крит, и теперь мы плывем по безбрежному синему морю. Налюбовавшись голубым морем, которое довольно деликатно покачивает нашего гиганта, сажусь за письмо к Вам.

Трудно в одном письме изложить свои впечатления за время выезда из Одессы и поневоле приходится быть кратким. В Константинополе мы пробыли две недели, почти исключительно посвящая их осмотру его достопримечательностей, но успели посмотреть далеко не все, что хотелось посмотреть, и не так, как хотелось и как можно смотреть в каждом европейском городе. В Константинополе осмотр желательный очень труден, дорог и неудобен: город большой, дороги и улицы скверные, сообщения дорогие и неудобные, предметы осмотра находятся в турецких руках, и доступ к ним нужно постоянно оплачивать. Большое и главное препятствие заключалось для нас в незнании турецкого языка, вследствие чего мы не могли расспрашивать и разузнавать все то, что бы хотелось узнать, а проводники и кавасы часто или нас не понимали, или их не понимали турки. Тем не менее нам удалось посмотреть главное и ориентироваться в Константинополе, составить себе понятие о его древностях и вынести убеждение, что Константинополь полон древностей неизвестных, нерасследованных, никому из ученых неизвестных, но мало или вовсе недоступных. При турках никакие расследования, соединенные с раскопками, невозможны, а без раскопок трудно что-нибудь расследовать [нрзб.] окончательно. Мы, напр., не раз ходили по Влахерн(скому) дворцу, пили на песке кофе, зашли к турку в огороде, находящейся (sic!) над дворцом, убедились, что под нами по крайней мере один цельный этаж, если не два, но не могли не только копнуть, но даже и думать об этом. Точно так же и в других пунктах весьма трудно добраться до чего-нибудь, что лежит ниже современного уровня и что не всем показывают и не всем доступно. А многое недоступно из того даже, что стоит в целости с древнейших времен. Так, св. Ирина, сохранившаяся до 28 июня, до дня нашего посещения, лучше всех почти церквей, недоступна для публики, и нам удалось ее видеть только благодаря энергическому вмешательству посла, А. И. Нелидова, который и сам ходил с нами в этот храм, сопровождаемый секретарем советником, драгоманами и, наконец, султанским адъютантом. Но и тут едва не случилось несчастия для нас. Только что мы осмотрели св. Ирину, списали надписи, убедились в том, что они сделаны мозаикою, а не красками, и вышли во двор (atrium), чтобы посмотреть снаружи устройство крыши западных нарфиков, как началось страшное землетрясение, расшатавшее св. Ирину и чуть не похоронившее нас под своими развалинами. Землетрясение было так продолжительно и сильно, что стены двора, в котором мы стояли, тряслись и шатались, а св. Ирина получила трещины со всех сторон и наполнялась какою-то густою пылью, за которою мы ничего не видели, когда пробегали бегом со двора чрез нарфики и западную часть храма к боковому [нрзб.] выходу из храма на большую площадь. Останавливаться и рассматривать было нельзя, так как мы ждали повторения тряски, тем с большим основанием, что в атрие мы испытали два трясения, следовавшие чрез минуты 2 одно за другим. К счастью, второй приступ был краток и не так силен, как первый, продолжавшийся по крайней мере минуту, в течение которой мы были бледны, как полотно, и ожидали смерти от трясшихся вокруг нас стен. Султанский адъютант, кроме того, ожидал и опасался, что под нами пустота и что почва под нами провалится. Слава Богу, мы вышли целы и невредимы, отчасти, м. б., благодаря распорядительности посла, который, находясь со мною на дворе, как только началось землетрясение, громким голосом приказывал всем, оставшимся в храме, выбежать на двор. По его же команде все выбежали после землетрясения на площадь и прежде всего посмотрели на св. Софию. Она оказалась стоящею на своем месте, но насколько она пострадала, неизвестно; что же касается св. Ирины, то барабан ее сильно треснул во многих местах. Все это случилось около полудни 28 июня. Осматривали мы храм с 11 ч. до 12 ч. 25 м., когда произошло землетрясение, а в 2 ч. мы должны были садиться на пароход, чтобы ехать дальше. Распростившись с послом и его свитою, мы едва пробрались чрез толпы народа, выбежавшего на улицы и площади, спасаясь из домов. По дороге попадались нам раненые и немало домов, пострадавших от землетрясения и даже вовсе обвалившихся. Так кончился осмотр наш бедою! Мы пережили ужасную минуту, но теперь, когда беда миновала, приятно вспомнить, что мы испытали сильное землетрясение (φοβερόν, говорят греки) и ряд сильных впечатлений от осмотра памятников закончился страшным, которое едва ли когда-нибудь изгладится из памяти всех, стоявших 28 июня во дворе храма мира и едва не нашедших вечного мира под его развалинами. Ваш Д. Беляев».⁹⁶⁴

Не менее любопытные сведения о научных экспедициях содержатся в письмах Η. П. Кондакова к Помяловскому. Так, в письме из Константинополя («Галата, подворье Пантелеймоновского монастыря») от 30 мая 1884 г. он пишет: «Сверх научных занятий на мне (sic!) легла вся тяжесть устройства нашей поездки, начиная от главного и кончая всеми возможными мелочами. Этих мелочей выходит много, когда дело идет об устройстве экспедиции с фотографом, рисовальщиком и пр.⁹⁶⁵ Мой план был таков: на первых порах, никому не заявляя о наших занятиях, работать вместе всем пятерым на разных пунктах, оканчивая, по возможности, три пункта в один, много два дня. Тревога, пробуждавшаяся нашим появлением в отдаленных кварталах Стамбула, не доходила до полиции, как мы уже снимались с пункта и появлялись на другом. Так мы и делали 2 недели. Но раз нашего рисовальщика накрыли и свели в полицейский пост – он рисовал часть приморской стены. Страхи турок в этом отношении комичны, они все и всюду видят переодетых офицеров. Теперь мы получаем на днях тескере, т. е. разрешение заниматься всюду в мечетях и пр., от двух министров – Н(ародного) Просв(ещения) и Эвкафа. Забавно то, что когда меня представляли министру Н. Пр. Мустафе-паше, то после его отказов что бы то ни было для нас сделать (с этого они начинают), когда ему перевели, что к Мин. Н. Пр. мы обращаемся потому, что имеем научную цель, то он замотал головою с видом, что решительно не понимает, какое отношение Мин. Н. Пр. имеет к науке.

Между тем работа идет, хоть и не без препятствий. У нас есть архитектурные планы и разрезы, акварельные виды, фотографии и пр. Теперь работаем уже 6 дней в Кахрие-Джамиси. Материалу для выставки будет довольно. Сюда приехал Вилье (из Палермо), который очень заинтересовался нашим предприятием и хочет написать нам несколько акварелей в выбранных нами пунктах. Его новые акварели удивительны!

Ф. И. Успенский работает в Фанаре, чтобы потерять день на необходимые знакомства с разными греками-археологами. Говорю – потерять, потому что Паспати здесь давно нет, который был бы нам полезен.⁹⁶⁶ Дни нам дороги, и потому что на наши средства прожить более 5 недель нельзя, хотя мы живем в Галате, на подворье. Одолевают переезды, бакшиши. Громадные расстояния Компольного (?) Цареграда стоят и денег и особенно времени. Мы сидим в Стамбуле с 8 утра до 5 вечера и большею частью питаемся шашлыками. Но наша задача – представить, что можно было бы сделать здесь в больший срок».⁹⁶⁷

Из других поездок Η. П. Кондакова. 10 июля 1887 г. он пишет Помяловскому из Парижа: «Можете Вы себе представить такой случай: 5 июля, в воскресенье, я был в Музее Клюни, после завтрака и после Лувра. Полы были навощены более обыкновенного. Сходя с лестницы и кстати рассматривая, что висит сбоку, я ошибся на три ступеньки, полетел и вывихнул себе щиколотку. Не обратив должного внимания на боль, остался в Музее до 5 часов и вечером слег и пролежал до сегодня. Ногу мне велено было держать все время на подушке, не трогать и не шевелить. Положение, можно сказать, хуже губернаторского... По моему маршруту я должен бы уже быть в Лондоне, а теперь опоздаю на целую неделю. Потому что здесь надо еще побывать кое-где и повидать кое-что. Доселе путешествие было истинно плодотворное. Я видел массу, повернул в глубь варварских древностей и еще не вижу, когда выплыву на поверхность. Вояж мой направлялся так: в Гельсингфорс... оттуда в Стокгольм, где пробыл 6 дней, занимаясь только в Музее у Монтелиуса. Потом 4 дня в Копенгагене, где уже старался не видеть никого – мешают. Через Киль и Гамбург в Кельн. Отсюда занятия по эмалям: из Кельна в Ахен, из Ахена в Лимбург, где пробыл 2 дня за одним окладом креста. Во Франкфурт, отсюда в Танау, потом в Майнц. Там было раздолье по части древностей германских. Из Майнца с Шнейдером в Висбаден – где тоже музей (Когаузен) и потом в Вормс, где недавно основан музей. Затем уже прямо сюда, где думал было покончить через неделю, да вот приключение»;⁹⁶⁸ из Венеции от 4 августа 1887 г.: «Я здесь уже четыре дня; завтра или послезавтра уезжаю, а задержался здесь потому, что было два праздника, и ризница ц. Марка была заперта. А жаль будет и уезжать: и люблю я Венецию, и все здесь мне знакомо – я лежал здесь когда-то при смерти – и самое искусство знакомо близко... Еду отсюда в Вену, Пешт и Львов»;⁹⁶⁹ из Ялты от 20 августа 1888 г.: «Как я провел эти месяцы в постоянных разъездах между Ялтою, Севастополем и Симферополем, один Бог ведает! ...Тем не менее за это время кончил сочинение об эмали. Прочту у Вас в Обществе, если восхочете (sic!) слушать, частичку. В Сев(астополе), т. е. в Херсонесе, действительно, любопытные вещи и древние, и стильные, греческие, а не римские. Будете видеть. Надписей одна лишь путная, но и то псифизм по поводу водостоков неважный»;⁹⁷⁰ со станции Поти – Тифл. ж. д. (Самтреди) от 18 августа 1889 г.: «Пишу к Вам среди своих горьких и тяжелых скитаний по горам и долам Кавказа, улучив свободный час, в ожидании поезда, который должен передвинуть меня и сопровождающего меня Д. 3. Бакрадзе в Гурию. Вы уже, вероятно, знаете от гр. И. И. Толстого, как злая судьба, отняв у меня необходимый отдых, доставила мне Высочайшее повеление ехать на Кавказ для составления описи важнейших памятников в его монастырях и ризницах. И потому умолчу о сем, а скажу кратко, что уже с начала июля я все время нахожусь в странствии. И в каком! Вы можете себе легко представить, когда я перечислю кратко свои стоянки: Новороссийск, Екатеринодар, Кисловодск (к кн. Дондукову), Владикавказ, Тифлис, Мухеру, Кутаис, Гелати, Моцамети, Никорцминда, Челиши, Кутаис, Хони, Мартвили, Самтреди, Ново-Сенахи, Хони, Цаити, Зугдиди, Корцхели, опять Зугдиди и Ново-Сенахи, опять Самтреди, где и нахожусь... Вы спросите: а результаты? Слава Богу, хорошие. Я лицезрел чудные эмали, византийскую резьбу. Довольно сказать, что мы нашли в Мартвели Евангелие с миниатюрами столь же богатое, как Гелатское, и хотя 1300 года, но более интересное, чем первое. Я видел, наконец, византийскую работу IX века, которая такого же высокого художественного достоинства, как и антики».⁹⁷¹

Очень важны сведения об экспедиции в Иерусалим и по святым местам, организованной (во главе с Η. П. Кондаковым) Палестинским обществом в августе – ноябре 1891 г. (Кондаков долго и настойчиво, но тщетно приглашал Помяловского принять в ней участие⁹⁷²), о результатах которой он пишет в письме из Иерусалима от 7 ноября 1891 г.: «У нас набралось много всякой всячины. Фотографических снимков более 500, рисунков и планов более 100, акварелей и пр. Надписей списано и снято до 150. Главная работа была в Гауране и двух городах Заирданья – Герасе и Аммане. Большие фотографии необыкновенно хороши, ничего подобного не было, все фотогр(афии) Dumas мерзость и нередко получены увеличением малых снимков. Накупил я и монет, есть одна пока рукопись. Здесь (т. е. в Иерусалиме. – И. М.) работа главная по фотографированию и планам Гроба, да затем на месте храма Sep. много и вообще много будет материала, который будет принадлежать Обществу. Кто разработает весь этот материал? Надеюсь primo на Вас, Смирнова и Редина.⁹⁷³ От сего последнего получил письмо из Флоренции. Там Вас вспоминает Cecchi, а здесь мы все о Вас постоянно вспоминаем, а я так и прямо вздыхаю, когда читаем о Гробе и толкуем вкривь и вкось. Серьезно – очень жаль, что Вы не приехали в Иерусалим».⁹⁷⁴

«Краткий отчет» Помяловскому о поездке в Европу содержится в письме Кондакова из Ялты от 27 июня 1896 г.: «Уже 3 дня, как вернулся из путешествия, усталый... В Верне – с 19 апреля по 24, в сообществе Я. И. Смирнова и Ростовцева, а также Neumann’a, Бормана и др., бывал у Ягича. Нейманн возил меня в Klosterneuburg – там накачивали меня даже шампанским. Затем Венеция – пять дней, чудных дней. Много занятий, много нового. Верона – два дня, чудное место. Милан – тоже много нового, посуда для нас важная, начало срв. (sic!) поливы. Генуя и Ницца – по дню, с архитектором Браиловским. Барселона – 6 дней. Тарригона (?) – два дня; молодые люди нашли мозаики римские в куполе ротонды, в окрестностях Сарагосса. Мадрид – 9 дней. В Нац. библ. рукопись И. Куропалата (имеется в виду знаменитая мадридская рукопись хроники Иоанна Скилицы. – И. М.) с миниатюрами из русской истории – курьезы! Прием Ольги, свидание Святослава с Цимисхием, чудо с Евангелием перед архонтом Росов и т. д. все с надписями!⁹⁷⁵ Мы сняли фотографии, и я приложу их к изданию Комиссии. Много работали и молодые люди. Кордова – два дня, очень для меня много по арабским памятникам IX–XI в. Гранада и Альгамбра – игрушки, пустые, для англичан – два дня. Севилья – пустяки, для американцев – один день. Через Мадрид в Париж... в Париже – 8 дней. Купил Боннское издание за 400 фр. в великолепных переплетах, у Бельтера, экз. библ. де Витта. Затем Didot’a разные вещи и еще кое-что. Но главное – 2 аппарата фотографических– великолепных!».⁹⁷⁶

И наконец, еще об одной известной экспедиции под руководством Η. П. Кондакова – на Афон. В письме Помяловскому от 19 мая 1897 г. (Ялта) он сообщает, что «поездка на Афон предположена в следующем составе: Д. В. Айналов, Е. К. Редин, Ф. Г. Беренштам, А. А. Карелин и А. Н. Хаханов. Все эти лица уже соскучились ждать, и с поездкою откладываются и их ученые работы и даже диссертации, но пока не разрешит отъезда А. И. Нелидов, я считаю поездку невозможною»,⁹⁷⁷ а уже 10 июля 1898 г. отчитывается: «Афонскою поездкою я лично доволен, хотя мои помощники по фотографии шибко подсидели. Представьте себе, что мы получили или добились возможности снять все чудотворные (древнейшие) иконы Афона, и оказалось, что мы не можем получить даже никакой тени «лика», а можем снять только ризу. Подумать, что это был первый и, быть может, единственный случай, не повторяющийся, – не обидно ли? Я привез до 10 памятников византийской скани, тождественной или близкой со сканью шапки Мономаха. Это был мой личный заработок. Увы! Филимонов не захотел ожидать, пока я привезу этот новый материал против его лжеучения!».⁹⁷⁸

Как видим, письма ученых-византинистов содержат немало новых нюансов к уже известным в науке событиям. Разумеется, сказанным не ограничивается информационное богатство ученой корреспонденции. В ней, например, прослеживается история многих и всем известных византиноведческих публикаций, содержится важная информация об отдельных греческих рукописях и других памятниках византийской культуры, а некоторые письма, в которых их авторы высказывают свои, может быть, еще спонтанные и непроверенные гипотезы и идеи, можно даже рассматривать как особый (субъективный?) историографический жанр, заслуживающий специального изучения.⁹⁷⁹

(несколько штрихов к биографии ученого)

К. И. Лобовикова

Отец Михаил Арранц в статье, посвященной рукописному наследию А. А. Дмитриевского, обратил внимание на то, что до сих пор мы очень поверхностно представляли себе личность и творчество великого литургиста.⁹⁸⁰ В фонде А. А. Дмитриевского хранится его переписка с сестрой последней русской императрицы, великой княгиней Елизаветой Федоровной. ⁹⁸¹ Эпистолярное общение таких личностей само по себе представляет большой интерес, тем более что история взаимоотношений ученого и великой княгини не освещалась ранее в работах, касавшихся биографии А. А. Дмитриевского.

А. А. Дмитриевский с ноября 1907 г. находился на должности ученого секретаря Императорского Православного Палестинского общества, но мало кому известно, что получил он эту должность именно благодаря великой княгине Елизавете Федоровне, которая после трагической кончины мужа, великого князя Сергея Александровича, сменила его на посту председателя Палестинского общества.⁹⁸²

В 1906 г. перед Палестинским обществом встал вопрос о поиске нового ученого секретаря. Вице-председатель общества H. М. Аничков предложил кандидатуру Д. В. Истомина, который был ранее помощником секретаря, но великая княгиня «весьма решительно выразила свое мнение» и отвергла Истомина, доверив, однако, поиск новых претендентов Аничкову.⁹⁸³ Новых кандидатур оказалось две – доктор богословия В. А. Соколов и А. А. Дмитриевский.⁹⁸⁴ Вице-председатель общества в письме к генералу Μ. П. Степанову⁹⁸⁵ так охарактеризовал кандидатуру А. А. Дмитриевского: «В Киевской Духовной академии находится ординарный профессор по кафедре литургики и церковной археологии, доктор богословия ст(атский) сов(етник) Алексей Афанасьевич Дмитриевский,⁹⁸⁶ которому поручено Советом Общества составление исторического очерка Общества за первые 25 лет его существования.⁹⁸⁷ Дмитриевский знаток археологии и греческого языка; он был несколько раз в Палестине и Сирии, на Синае и Афоне, писал много о святых местах и хорошо знаком с местными деятелями в греческой церкви. А(лексей) А(фанасьевич) человек известный в России и за границей по его трудам; он очень живой, деятельный и обладает терпением и трудоспособностью. В. Н. Хитрово знал Дмитриевского хорошо и был с ним в переписке, а сам профессор относится с особым уважением к памяти В(асилия) Н(икити)ча.⁹⁸⁸ Кроме того, Дмитриевский, состоя членом Киевского отдела Палестинского общества, своими публичными чтениями принес не только нравственную, но и материальную выгоду Обществу. Правда, он человек не светский, но умеет держать себя в обществе. Ему 52 года. Он на будущий год выслуживает пенсию в 2400 руб(лей), у него только жена (дочь смотрителя зданий нашего посольства в Константинополе). Дмитриевский, которого я узнал в два продолжительные пребывания его в Петербурге очень хорошо, человек порядка, твердых правил, самостоятельный, знает себе цену, не очень уступчив и принадлежит к тем, о ком Св. Писание говорит: «в нем лести несть"».⁹⁸⁹

Великая княгиня остановила свой выбор на А. А. Дмитриевском.⁹⁹⁰ При личной встрече новый ученый секретарь произвел на Елизавету Федоровну очень хорошее впечатление, о чем мы узнаем из письма Аничкова Дмитриевскому: «Имею честь сообщить, что еще до получения Вашего письма имел обстоятельное описание Вашего представления великой княгине, полученное от Михаила Петровича.⁹⁹¹ Очень рад, что Вы произвели на ее высочество вполне хорошее впечатление. Впрочем, иначе и быть не могло».⁹⁹²

Многолетняя деятельность А. А. Дмитриевского на посту ученого секретаря Палестинского общества – это тема отдельного исследования.⁹⁹³ Мы лишь отметим, что великая княгиня не ошиблась, остановив свой выбор на Алексее Афанасьевиче. Письма вице-председателя общества H. М. Аничкова пестрят похвалами по адресу Дмитриевского.⁹⁹⁴ Не могу не привести одну из них: «Вообще это настоящий умный и образованный секретарь; жаль, что в нем нет того воспитания, которое дается в хороших светских учебных заведениях, и семинария, и академия оставили на нем свой отпечаток. Но голова у него хорошая, и недаром он приобрел известность в ученом мире. Меня очень многие спрашивают: как Вам удалось заманить такую силу в Общество. Смотрите, этот человек у Вас не останется: ему предстоит другая дорога. Но я этому не верю. Для А(лексея) А(фанасьевича) спокойнее получать 2400 р(ублей) пенсии и 5000 р(ублей) жалованья и служить под начальством такой доброй и прекрасной женщины, какова великая княгиня, чем броситься в омут чиновников и разных интриг».⁹⁹⁵ H. М. Аничков полагал, что А. А. Дмитриевского необходимо удержать, так как обществу надо иметь очень преданного его интересам, умного и энергичного секретаря.⁹⁹⁶

Через 8 лет после своего назначения, 29 апреля 1915 г., указом Николая II А. А. Дмитриевский «в воздаяние особых трудов и заслуг», оказанных им Палестинскому обществу, был награжден орденом св. Станислава 1-й степени.⁹⁹⁷

Великая княгиня высоко ценила профессиональные качества А. А. Дмитриевского и обсуждала с ним дела общества, пренебрегая порою его вице-председателем. В фонде Дмитриевского сохранилось письмо от управляющего конторой Елизаветы Федоровны с пометой: «конфиденциально».⁹⁹⁸ В нем излагается просьба великой княгини, которая хотела, чтобы Дмитриевский тайно приехал в Москву для обсуждения дел общества. При этом особо подчеркивалось, чтобы о поездке не было известно ни Μ. П. Степанову, ни H. М. Аничкову, ни кому-либо еще из Палестинского общества.⁹⁹⁹

Не только Палестинское общество связывало ученого и великую княгиню. Их пути пересеклись благодаря любимому детищу Елизаветы Федоровны – Марфо-Мариинской обители милосердия.¹⁰⁰⁰

Великая княгиня хотела посвятить сестер своей обители в диаконисы.¹⁰⁰¹ Дело было передано в Синод, который поручил рассмотрение чина посвящения сестер Марфо- Мариинской обители А. А. Дмитриевскому.¹⁰⁰² Узнав об этом, Елизавета Федоровна посылает Дмитриевскому телеграмму,¹⁰⁰³ а затем и письмо, в котором поясняет причины своего желания восстановить в своей обители древний институт диаконис: «Я принципиально против монахинь, выходящих для служения ближнему в мир, в чем со мной согласны некоторые иерархи. Мне бы также не хотелось обращать мою обитель в обыкновенную Общину сестер милосердия, так как, во-первых, там только одно медицинское дело, а другие виды благотворения даже не затронуты, во-вторых, в них нет церковной организации и духовная жизнь на втором плане, тогда как должно быть совершенно наоборот».¹⁰⁰⁴ Настоятельница описывает деятельность обители и заключает: «Вся эта работа обители, мне кажется, есть вполне деятельность «диаконисс"».¹⁰⁰⁵

Великая княгиня стремилась восстановить институт диаконис не полностью, а лишь «диаконисе по одеянию», которые, в отличие от диаконис в собственном смысле, не получали таинства священства, а лишь благословение епископа и посвящение с обетами.¹⁰⁰⁶ Вместо рукоположения предполагалось пострижение достигших определенного возраста диаконис по одеянию в мантию.¹⁰⁰⁷

Елизавете Федоровне требовался профессиональный совет А. А. Дмитриевского. Она также рассчитывала на то, что ученый поддержит ее начинание в Синоде: «Почему-то некоторые опасаются дать название диаконисе, но я думаю, Вы лучше меня знаете и можете доказать, насколько это церковно и православно».¹⁰⁰⁸

А. А. Дмитриевский согласился с тем, что восстановление института диаконис не противоречит православию и даже желательно в условиях современной жизни.¹⁰⁰⁹ Он подтвердил правильность деления диаконис на диаконис по одеянию, или диаконис-сестер, к клиру не принадлежащих, и собственно диаконис, которые принадлежат к клиру и получают хиротонию.¹⁰¹⁰ Что касается намерения Елизаветы Федоровны не восстанавливать институт диаконис полностью, то ученый счел его «напрасной уступкой времени», которая «несомненно смущает многих».¹⁰¹¹

Таким образом, А. А. Дмитриевский советовал великой княгине, чтобы та могла избежать возражений Св. Синода и противников восстановления института диаконис, установить в обители «строго последовательный институт диаконисс»¹⁰¹² и в уставе совершенно исключить речь об обители.¹⁰¹³

В своем ответном письме Елизавета Федоровна продолжала настаивать на неполном восстановлении института диаконис: «...времена теперь не те, чтобы давать женщинам право участвовать в клире, смирение достигается с трудом и участие женщин в клире может в него внести неустройство.¹⁰¹⁴ ...Итак, еще раз прошу Вас поддержать в Св. Синоде мою мысль о даровании сестрам моей Обители звания «Диаконисс» (1-й категории), а вместо рукоположения – мантия».¹⁰¹⁵

А. А. Дмитриевский оказался в довольно затруднительном положении: ему предстояло либо поддержать великую княгиню в том, с чем он был не согласен, либо отстаивать свою точку зрения. В докладе Св. Синоду «О диакониссах» ученому удалось обрисовать ситуацию удивительно дипломатично: Дмитриевский не изменил себе, но и не стал явно критиковать намерение Елизаветы Федоровны.

Ученый отметил в докладе, что восстановление института диаконис в неполном объеме не противоречит канонам Православной церкви: «Царственная настоятельница Марфо-Мариинской обители желает восстановить институт диаконисе во второй его низшей степени – диаконисс-сестер¹⁰¹⁶ в духе 19 прав(ила) первого вселенского собора и 123 новеллы императора Юстиниана. К этому служит побуждением полное преклонение августейшей настоятельницы Марфо-Мариинской обители пред высоким авторитетом церкви православной, безусловная покорность и преданность ее канонам и уставам. Опасаясь получить хотя бы и слабую тень укоризны со стороны кого-нибудь в уклонении от существующих в русской православной церкви установлений и порядков и подать повод хотя бы к косвенному намеку на какое-либо новшество в ней, ее высочество как смиренная, горячо преданная церкви покорная дщерь спешит оговориться «со всею решительностью»,¹⁰¹⁷ что ей чужда мысль «восстановить саму хиротесию диаконисс» и что она «оставляет это благоусмотрению церкви"».¹⁰¹⁸

Однако далее, вполне соответствуя человеку, в котором, как отметил H. М. Аничков «лести несть»,¹⁰¹⁹ А. А. Дмитриевский недвусмысленно говорит, что, с его точки зрения, желание великой княгини восстановить институт диаконис в неполном объеме является «уступкой духу времени и тем, кого блазнит сама мысль о возможности восстановления института диаконисс во всем его объеме».¹⁰²⁰ По мнению А. А. Дмитриевского, полное восстановление института диаконис «уничтожило бы некоторую двойственность Марфо-Мариинской обители (диакониссы и манатейные монахини) и создало бы единое целое, полную гармонию в возрождаемом институте».¹⁰²¹

Реакция Елизаветы Федоровны на доклад А. А. Дмитриевского трогает своим истинно христианским смирением. 2 февраля 1911г. она посылает ученому такую телеграмму: «Искренно тронута, что Вы так поняли мою мысль. От души Вас благодарю и с Вами согласна, буду ждать решения, которому вполне подчинюсь. Елисавета».¹⁰²²

На заседании Св. Синода 9 ноября 1911 г. было решено старшим сестрам Марфо-Мариинской обители присвоить искомое звание диаконис.¹⁰²³ Под постановлением подписались семь архиереев.¹⁰²⁴ Но, как и предсказывал А. А. Дмитриевский, у двух епископов идея неполного восстановления института диаконис вызвала возражения. Митрополит Санкт-Петербургский Антоний и епископ Саратовский Гермоген не согласились с постановлением Синода и остались при особом мнении.¹⁰²⁵

Митрополит Антоний выразил свою точку зрения сдержанно и кратко: с его точки зрения, пока не восстановлен чин диаконис в древнем его значении, сестрам Марфо-Мариинской обители не может быть присвоено именование диаконис.¹⁰²⁶ Архиепископ Гермоген, напротив, высказался пространно и резко и признал постановление Синода противоканоническим.¹⁰²⁷ Архиепископ недоумевал, почему канонический, строго церковный чин диаконис считают невозможным восстановить, а неканонический и прямо еретический (павликианский) чин учереждается вопреки православным канонам.¹⁰²⁸

Неизвестно, был ли знаком Гермоген с докладом А. А. Дмитриевского в Св. Синод, во всяком случае его понимание проблемы существенно отличалось от мнения А. А. Дмитриевского, который восстановление института диаконис в неполном объеме не считал еретическим начинанием, хотя и высказывался за полное восстановление.

Поскольку последующие заседания Синода не привели к устранению разногласий, дело было передано на рассмотрение Николаю II.¹⁰²⁹ Император присоединился к мнению архиепископа Антония.¹⁰³⁰ Таким образом, сестрам Марфо-Мариинской обители звание диаконис присвоено не было. Институт диаконис так и не был восстановлен в Православной церкви.¹⁰³¹

Хочется верить, что публикуемая ниже переписка А. А. Дмитриевского и Елизаветы Федоровны, а также доклад ученого в Св. Синод откроют еще одну неизвестную страницу жизни византиниста.

(ОР РНБ. Ф. 253. Оп.797а. Д. 57. Л. 10)

Узнала, что Вы рассматриваете чин посвящения сестер моей обители. Посылаю Вам сегодня некоторые подробности причины моего желания названия диаконисе. Если еще не дали заключения, прошу подождать моего письма.

Елисавета.

(ОР РНБ. Ф. 253. Оп.797а. Д. 57. Л. 36–37 об. Авторизированная машинопись с автографом. Подлинник)

Алексей Афанасьевич.

Я узнала от Μ. П. Степанова, что Вам поручено Св. Синодом рассмотрение Чина посвящения сестер Марфо-Мариинской обители милосердия и что Вы желаете иметь устав и объяснительную записку О(тца) Духовнаго.¹⁰³⁴ С удовольствием спешу Вам их выслать и вместе с сим очень надеюсь, что Вы ознакомитесь с моим прошением в Синод и с приложенной к нему объяснительной запиской. Могу вкратце указать здесь содержание того и другого. Я постаралась по возможности научно-исторически проверить вопрос о диакониссах, и оказалось, что, напр(имер), по толкованию Вальсамона¹⁰³⁵на правила Соборов, диакониссы делились на две категории,

а)      диакониссы по одеянию (так и назывались), оне делали тоже дело милосердия, но получали лишь благословение епископа и посвящение с обетами;

б)      когда же наступал возраст (лет около 60, а по нужде и раньше), диакониссы по одеянию получали рукоположения, но не таинства Священства, а церковнослужительское (хиротесия).

Добавлю, что диакониссы древности жили обителями, а не только как отдельные личности при церквах. Так вот я и прошу о первом, что никак не противоречит древнему Православию. Когда же придет возраст моих сестер (Диаконисе по одеянию), в котором оне должны бы получить рукоположение, вместо этого по уставу нашей обители им предложено будет принять мантию и удалиться в наш скит (вдали от города). Далее, в настоящее время темноты и голода духовного в нашем русском народе, когда безусловно необходимо спешить на помощь с светом и любовью Христовой при благословении Церкви, я нахожу почти грехом откладывать до Собора этот вопрос, разве Св. Синод не есть поместный Собор иерархов, могущий дать свое благословение и тем укрепить это полезное для народа дело милосердия, имеющее жить и развиваться в ограде церковной? Я принципиально против монахинь, выходящих для служения ближнему в мир, в чем со мной согласны некоторые иерархи. Мне бы также не хотелось обращать мою обитель в обыкновенную Общину сестер милосердия, так как, во-первых, там только одно медицинское дело, а другие виды благотворения даже не затронуты, во-вторых, в них нет церковной организации и духовная жизнь на втором плане, тогда как должно быть совершенно наоборот.

В настоящее время деятельность моей обители заключается в следующем: при обители есть:

1) Два храма (один в построении), где кроме ежедневного богослужения ведутся с народом беседы, вводится общее пение, все это с помощью сестер;

2) Больница для бедных женщин и детей на 25 кроватей;

3) Дом для бедных чахоточных женщин на 18 кроватей;

4) Бесплатная амбулатория с выдачей лекарств;

5) Трудовой приют на 18 девочек;

6) Воскресная школа для взрослых женщин и девушек бедных на 60 человек – им выдается чай;

7) Бесплатная библиотека для сестер и народа;

8) Бесплатная столовая для бедных и приезжающих говеть, с полным содержанием.

Все означенные учереждения обслуживаются сестрами. Сестры под руководством [обительских]¹⁰³⁶ священников посещают бедных на дому для проверки и подания духовной и медицинской помощи.

При обители существует кружок «Детская лепта», деятельность которого заключается в следующем: дети богатых родителей по праздникам работают для детей бедных, причем этим способом в течение прошлого года одето до 1000 детей.

Вся эта работа обители, мне кажется, есть вполне деятельность «диаконисе». В дальнейшем развитии предполагаются отделения в деревнях и городах, а также и участие в миссионерском деле. Для этого сестры специально приготовляются беседами обоих обительских священников – разбор Св. Писания и Св. Отцев, изучение догматов Православной церкви, также их ознакомляют с способами борьбы против пьянства (настоящим бичом нашего народа) и бытом преступников.

Почему-то некоторые опасаются дать название диаконисс, но, я думаю, Вы лучше меня знаете и можете доказать, насколько это церковно и православно.

Устав временный, и жизнь показала, что необходимо сделать некоторые изменения, напр(имер): в нем означен лазарет для раненых воинов русско-японской войны, который уже не существует при обители.

Уважающая Вас Елисавета.

17 января 1911 года, г. Москва.

(OP РНБ. Ф. 253. Оп.797а. Д. 57. Л. 43–43 об. Авторизированная машинопись. Копия)

ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЫСОЧЕСТВО.

Осчастливленный Вашим милостивым вниманием, выраженным в присылке телеграммы, письма и двух необходимых мне брошюр, приношу мою всеподданнейшую благодарность и выражаю горячую готовность послужить тому святому делу, которое Вы так близко принимаете к своему любвеобильному сердцу.

Спешу успокоить Ваше Императорское Высочество, что чин посвящения сестер созданной щедротами Вашего Высочества Общины со всеми объяснительными записками находится в моих руках и уже внимательно проштудирован.

По поводу данного чина и его благовременности я имел обстоятельную беседу с митрополитом Владимиром,¹⁰³⁸ который, видимо, вполне разделяет взгляды Вашего Высочества.

На основании внимательного изучения церковных канонов и литургической практики древнехристианской церкви я пришел к убеждению, что восстановление института диаконисс не противоречит православию и желательно в условиях современной жизни. Мало этого. Я на основании канонов (но не Вальсамона, который сам был лишь толкователем канонов) прихожу к такому же делению диаконисс, как предлагаете и Вы, Ваше Высочество:

1) на диаконисс-сестер, не посвященных, к клиру не принадлежащих и могущих оставлять общину и даже выходить замуж, и

2) на диаконисс в собственном смысле, которые принадлежат к клиру и получают хиротонию.

Но дальнейшие мои заключения уже несколько расходятся с тем, чт(о) выражено в чине и, главное, во временном уставе Общины. Вот кратко мои личные заключения:

А.       1) Диакониссами должны быть женщины, достигшие, по канонам, 60-летнего возраста и во всяком случае не ниже 40-летнего.

2) Диакониссы получают хиротонию и состоят в клире, а посему и несут все обязанности клириков и подвергаются каноническим наказаниям за поступки по званию.

3) Диакониссы суть достойнейшие избраннейшие старицы, руководительницы и надзирательницы за младшими диакониссами-сестрами.

4) Чин хиротонии этих диаконисе должен быть иной.

B.       1) Диакониссы-сестры или, по Вашему уставу, испытуемые сестры – это женщины, не достигшие 40-летнего возраста и искусом и с служением делам христианского милосердия в обители и вне ее – по городам, селам, частным домам, – но под надзором непременно диакониссы-старицы, подготовляющие себя к вступлению в разряд настоящих диаконисс.

2) Диакониссы-сестры по испытании удостаиваются благословения духовника и возложения одежд, но без креста, или с возложением креста, но особого вида.

3) Для посвящения диаконисс-сестер пригоден и чин, уже принятый обителью, но с некоторыми несущественными переделками, так как в чине общехристианские обязанности смешиваются с обязанностями исключительно служения диаконисс.

4) Диакониссы-сестры к клиру не принадлежат и могут быть удаляемы из обители настоятельницей или же по собственному желанию оставляют обитель.

Прим(ечание): Все диакониссы питаются при желании скромной пищей в дни, по уставу церковному дозволенные.

Чтобы избежать возражений Св. Синода и противников восстановления института диаконисе, я дерзаю себе рекомендовать Вашему Высочеству установить в обители строго последовательный институт диаконисе и в уставе своем совершенно исключить речь об обители. Потому обитель должна распадаться:

1) на диаконисс-сестер, от 21–40 лет, и 2) диаконисе в строгом смысле слова от 40 лет до конца жизни. Речь в уставе об обители, по-моему, напрасная уступка времени. Она-то, несомненно, смущает многих.

Раз обитель диаконисс будет существовать в своем цельном виде, тогда уже не трудно доказать, чт(о) диакониссы жили в общинах, делали все то, что предполагает выработанный Вами устав и даже больш(е). Здесь я имею говорить о чине древних мироносиц и диаконисс Великой Церкви, при которой оне жили в количестве 40 человек и даже 100 человек, данных у меня довольно, а Вальсамон – это только мне помощник. Если Вы, Ваше Высочество, с чем-нибудь из кратко выраженных мно(ю) положений будете принципиально не согласны, то соблаговолите откровенно в своем письме (сообщить) и, непременно, в близком будущем: Св. Синод меня торопит с ответом.

Вашего Императорского Высочества вернопреданный слуга.

(ОР РНБ. Ф. 253. Оп.797а. Д. 57. Л. 38–38 об. Авторизированнная машинопись с автографом. Подлинник)

Алексей Афанасьевич.

Благодарю Вас за Ваше письмо и радуюсь, что идея восстановления диаконисс в Православной церкви встретила¹⁰³⁹ в Вас сочувствие. Ваша идея совершенно согласна с моей, т(о) е(сть) Вы допускаете разделение Диаконисе на два разряда, но дело в том, что в настоящее время я прошу только о первом, так как знаю, что лишь Собор может решить вопрос о второй степени. По правде сказать, я совсем не стою за вторую степень, времена теперь не те, чтобы давать женщинам право участвовать в клире, смирение достигается с трудом и участие женщин в клире может в него внести неустройство. Ведь уже и был вопрос (в древности) о том, что оне хотели сами крестить? Мне же достоверно известно, что, когда шла речь о восстановлении диаконисс, многие церковные люди именно смущались рукоположением и их участием в клире, тогда как сущность дела остается та же: диакониссы-сестры делают те же дела милосердия, что и рукоположенные диакониссы.

Когда я составила свой устав и показала его многим церковным людям и иерархам, то они прямо одобрили именно то, что диакониссы не будут в клире, а вместо рукоположения – мантия. Да и в самом деле, поработавши в служении делу милосердия под руководством и покровом Церкви много лет, отрадно иметь возможность посвятить последние годы своей жизни аскетическому, молитвенному подвигу вдали от мирской суеты.

Итак, еще раз прошу Вас поддержать в Св. Синоде мою мысль о даровании сестрам моей Обители звания «Диаконисс» (1-й категории), а вместо рукоположения – мантия. Если же будущий Собор Русской церкви признает необходимым восстановить Институт диаконисс полностью, я, как верная дочь Церкви, готова подчиниться, но это отнимет у нас – усталых тружениц, светлый маяк, т(о) е(сть) соединение с Богом уже на этой земле в ожидании Вечности.

Уважающая Вас Елисавета.

P. S. Для немощных сестер, не могущих идти в монастырь, будет убежище.¹⁰⁴⁰

19 января 1911 г.

г. Москва.

(ОР РНБ. Ф. 253. Оп.797а. Д. 57. Л. 21–25. Авторизированная машинопись. Копия)

О Диакониссах

По примеру жен мироносиц, служивших Иисусу Христу при его земной жизни и отправившихся на проповедь о Нем среди неверующих, после его Воскресения, в церкви Христовой в параллель семи диаконам, служившим трапезам (Деян. 6:2–6), появились диакониссы, которым вменялось в обязанность служить образцом человеколюбия и попечения о нуждающихся (6 вселен(ский) соб(ор), пр(авило) XVI).

Институт диаконисс нашел широкое применение в жизни древнехристианской церкви и практиковался во всех православных церквах не только на Востоке, но и на Западе. Иерусалим, Александрия, Рим и Константинополь одинакого считали и диаконисс, причем число последних, напр(имер), в Великой Церкви соответствовало тем исключительным материальным средствам, какими располагал, благодаря царским щедротам, великолепный храм императора Юстиниана. По Номоканону патриарха Фотия, диаконисс в Великой Церкви было двадцать (гл(ава) 30), а по распоряжению императора Ираклия число их простиралось даже сорок диаконисс (нов(елла)16, гл(ава) I).

Диакониссы в древнехристианской церкви были двух категорий: 1) диакониссы в собственном смысле слова и 2) диакониссы по внешности или одеянию.

В диакониссы избирались по девятнадцатому пр(авилу) первого вселенского собора безбрачные женщины или вдовы безукоризненного поведения и в возрасте не моложе сорока лет (15 пр(авило) 4 халкид(онского) соб(ора); 6 вселен(ского) собора правило 14; см. нов(елла) 123, глав(а) 13), а по гражданским законам пятидесятилетние (нов(елла) 6, гл(ава) 6) и даже шестидесятилетние (9 пост. 3 титул. I книги Код(ина)).

Диакониссы получали хиротонию епископа во время литургии в тот самый момент ее, когда совершается хиротония и во диакона. Чин хиротонии состоял из двух молитв, на сей случай составленных, и из особой ектеньи о хиротонисуемой с возложением на нее священных одежд и головного покрова, с причащением в алтаре после диаконов и с передачею в ее руки Св. потира для поставления на Св. трапезу, но без права подачи или передачи потира другим лицам.

Живя при патриарших кафедрах или соборных храмах, диакониссы составляли из себя тесно сплоченную общину. Служили они при храмах в женских отделениях, по очереди, делясь на недели или чреды. Наблюдение за чистотою и благолепием храмов и порядком во время богослужения и особенно при многолюдных собраниях в этих храмах, кроме помощи епископу при крещении женщин и причащении их [в] гинеконах, было главною их обязанностью. Такие благочестивые и украшенные добродетелями почтенного возраста старицы (γυναῖκας σεμνὰς καὶ κοσμίας καὶ τῇ ἡλικία καὶ τῷ ἤθει πενιλιωμένας),¹⁰⁴² по свидетельству Пандократорского Типика 1136 г., были даже и в мужских царских Константинопольских монастырях, исполняя те же функции, что и при храмах соборных и мирских.

«Посвятившие себя Богу девы, гласит 44 пр(авило) карф(агенского) собора, по разлучении с охранявшими их отцами заботливостью епископа, или, в отсутствии его, пресвитера, поручаются честнейшим женам, или же, живя вместе, да хранят взаимно друг друга, чтобы, скитаясь всюду, не нанести вреда доброй славе церкви». Исполнение поручений епископа или начальниц общин на стороне в домах мирян и в больницах было делом второстепенным и делом совершеннейших из диаконисс. Отсюда становится понятно и то, что в чине хиротонии диакониссы 1483 г. Александрийской церкви уже предписывается (κατὰ τὸ νῦν κρατοῦν), чтобы в диакониссы хиротонисанились монашествующие женщины, великосхимницы, отличающиеся исключительными нравственными качествами (κεκαρμένη τε κοσμίως καὶ εἰς τοσούτον διὰ τῆς ἐπανθούσης αὐτῆ ἀρετῆς ἀνηγμένη εἰς ὔψος).¹⁰⁴³ Хиротонисанная диаконисса, «пробыв некоторое время в служении», если вступит в брак, то такая, по 15 прав(илу) 4 халкидонского собора, как оскорбившая благодать Божью, да будет анафемствована вместе с тем, кто соединился с нею.

Из числа диаконисс в Иерусалимской церкви избирались некоторые для служения при Гробе Гоподнем с обязательством заботиться о чистоте и благоукрашении его и о наполнении елеем непрерывно горящих в нем лампад и назывались мироносицами. Они по своему положению в клире Сионской церкви стояли выше диаконисс, пользовались почетным местом в храме и правом умащать Св. Гроб ароматами и совершать каждение не только Св. Гроба, но даже и патриарха при его торжественных богослужениях.¹⁰⁴⁴

Рядом с хиротонисанными диакониссами, не моложе сорокалетнего возраста, в церкви древнехристианской, как гласит 19 прав(ило) первого вселенского собора, были диакониссы, которые «только по внешности причитаются к этому званию, так как не имеют на себе никакого руковозложения и могут считаться в числе мирян».

«Диаконисса, имеющая менее сорока лет или двоебрачная, по словам 123 новеллы Юстиниана императ(ора) глав(а) 13, в Св. Церкви не рукополагается».

Выход этих дев диаконисе из общин в мир, хотя бы и для вступления в брак, канонами церкви не возбранялся.

Августейшая настоятельница Московской Марфо-Мариинской обители милосердия, ее императорское высочество великая княгиня Елисавета Федоровна, проникнутая чувством глубокого христианского воодушевления и своим отзывчивым, чутким сердцем понявшая назревшую потребность нашего времени – с словом христианского утешения приблизиться к одру страждущих своих соотечественников и послужить им в их душевных и телесных насущных потребностях, укрепляя и ободряя одних среди тяжелых недугов и приготовляя к христианской мирной кончине других, нередко отвлекаемых от сего близкими родными, из ложного опасения нарушить их душевный покой, остановилась на мысли восстановить древнехристианский чин диаконисс. Институт этот, некогда процветавший в церкви Христовой и давший целый сонм дивных подвижниц в лице диаконисс: св. Фивы, Олимпиады, Макрины, Павлы, Татианы, Нины и др(угих), с ослаблением церковной дисциплины и в силу крайне стеснительных и бедственных условий жизни восточных апостольских церквей, по причине неблагоприятных политических обстоятельств начиная с IX века прекратил свое существование. Однако это печальное событие в жизни Церкви Христовой совершилось само собою, без всяких соборных определений или официальных распоряжений со стороны церковной власти. Институт диаконисс вымер, так сказать, своею естественною смертью, как прекратили свое существование институты мироносиц, ставрофоров, богоносцев и т(ак) д(алее) и т(ак) д(алее), и многие другие церковные чины и последования, украшавшие после лишь страницы наших богослужебных книг, но практическое значение уже не имевшие.

Царственная настоятельница Марфо-Мариинской обители желает возродить институт диаконисс во второй его низшей степени – диаконисс-сестер в духе 19 прав(ила) первого вселенского собора и 123 новеллы императора Юстиниана. К этому служит побуждением полное преклонение августейшей настоятельницы Марфо-Мариинской обители пред высоким авторитетом церкви православной, безусловная покорность и преданность ее канонам и уставам. Опасаясь получить хотя бы и слабую тень укоризны со стороны кого-нибудь в уклонении от существующих в русской православной церкви установлений и порядков и подать повод хотя бы к косвенному намеку на какое-либо новшество в ней, ее высочество как смиренная, горячо преданная церкви покорная дщерь спешит оговориться «со всей решительностью», что ей чужда мысль «восстановить саму хиротесию диаконисс» и что она «оставляет это благоусмотрению церкви».¹⁰⁴⁵ Она ставит скромную задачу для себя и своих сотрудниц, нося почетное и достопамятное в церкви Христовой звание диаконис, – «подражать святому служению св. жен диаконисс лишь в их служении, насколько это применимо в современных условиях церковно-общественной жизни». ¹⁰⁴⁶ Это с одной стороны. С другой, на учреждение именно этого низшего разряда диаконисс побудило ее высочество то обстоятельство, что по § 21 временного устава созданной ею Обители милосердия требуется, чтобы сестры ее были «вполне грамотные, православные, достаточно крепкого здоровья и желающие посвятить всю свою жизнь служению страждующим, больным и неимущим». Само собою разумеется, что на этот тяжелый труд мало пригодны сестры-диакониссы канонического возраста – в 40 лет, а тем более в 50 и даже в 60 лет, уже нуждающиеся сами в уходе. В-третьих, к названию диакониссами сестер, не хиротонисанных и в клире не состоящих, препятствий не имеется в канонах (19 прав(ило) первого вселенск(ого) собора), в гражданских постановлениях византийских императоров (123 нов(елла) импер(атора) Юстиниана) и даже в позднейшей практике византийской церкви, на которую указывает канонист XII века Вальсамон.¹⁰⁴⁷ В толковании на 15 правило четвертого вселенского собора он прямо свидетельствует, что чин хиротонии диаконисс «вышел совершенно из употребления», «хотя некоторые подвижницы в несобственном смысле и называются диакониссами».

Высокая настоятельница Марфо-Мариинской обители, не дерзая на восстановление института диаконисс в полном объеме с чином хиротонии, предполагает вместо рукоположения достойнейших и испытанных сестер одевать в иноческую мантию. В этом мы усматриваем¹⁰⁴⁸ уступку духу времени и тем, кого блазнит сама мысль о возможности восстановления института диаконисс во всем его объеме, в действительности же ее высочество «как верная дочь церкви» открыто заявляет нам в письме, что она с готовностью подчинится распоряжению высшей церковной власти и в этом отношении. И такое полное восстановление института диаконисс, по нашему мнению, уничтожило бы некоторую двойственность Марфо-Мариинской обители (диакониссы и манатейные монахини) и создало бы единое целое, полную гармонию в возрождаемом институте. Сестры-диакониссы до 40 лет проходят различные искусы послушания, руководят школой, служат страждущему человечеству и бедным, получая принятое ныне одеяние с крестом, отличным по форме от креста хиротонисанных диаконисс, и давая обет по чину, хотя бы напечатанному в Москве «на правах рукописи», а после 40 лет уже хиротонисуются, по чину древнехристианской церкви, как он сохранился в рукописи, и получают на шею установленный крест диаконисс. Как лица, испытанные продолжительным искусом, они избираются на все ответственные должности в обители, несут послушание в храме и алтаре, прислуживая священнослужителям, и посылаются в качестве доверенных и «честнейших жен» надзирательницами за диакониссами первого разряда, когда последние выходят на послушания вне обители, в дома христиан, или уезжают для той же цели в другие города. Только под надзором этих «честнейших жен"-диаконисс возможно достижение того непрестанного молитвенного настроения и умного делания, какое сестре-диакониссе внушается «наставлением отца духовнаго» (стр. 10),¹⁰⁴⁹ и, только при их содействии, выходя на многоразличные послушания вне обители, в мир со всеми его соблазнами и претыканиями, можно надеяться, они «не нанесут вреда доброй славе церкви».

Восстановленный институт диаконисс, избавляя вступающих в него от тяжелых клятвенных обещаний, требуемых чинами монашеского пострижения, и несения суровых подвигов самоотречения и самоограничения, с обязательством не вкушать мясной пищи даже в дни, дозволенные уставом церковным, – все это несомненно обещает в будущем живучесть этому институту и широкое распространение его особенно среди православных христиан интеллигентных классов. Признаки этого мы видим уже ныне как в количестве желающих найти себе место в ограде Марфо-Мариинской обители, так и в тех слухах, какие идут из других мест нашего отечества, где разрешение вопроса о восстановлении института диаконисс ожидается с нетерпением.

Что касается отпечатанного «на правах рукописи» в Московской Синодальной типографии «Чина, како принимати обет сестрам и настоятельнице Марфо-Мариинской обители милосердия», то, после сделанных в нем исправлений, принадлежащих едва ли не Московскому владыке митрополиту Владимиру, о нем много говорить не приходится. Чин этот не оригинальный, практике церковной прежнего времени не известный и в молитвах и обрядах представляющий воспроизведение с некоторыми, применительно к обстоятельствам сестер Марфо-Мариинской обители, изменениями, так называемого «последования малого образа еже есть мантия», но без пострижения власов. Возражения здесь вызывает лишь на стр(анице) 3 вопрос: «Обещается ли в течение прочих лет жизни твоея нерушимо хранити Св. веру Христову и уставы Св. Церкви православной», с ответом: «Обещаюся Богу содействующу». Нам представляется, что это вопрошение «честнейшей жене» – диакониссе совершенно излишне, так как хранить веру Христову и уставы церкви православной обязан всякий христианин, и этот обет мы даем лично или через восприемника при крещении. Неуместное повторение его в «чине поставления настоятельницы Марфо-Мариинской обители милосердия» сказывается с особенною ясностью в том исправленном изложении, какому этому вопросу здесь дается, а именно: «хранити веру Христову, уставы святыя церкви православной... по уставу Св. православной церкви и по чистой совести». Тавтология в данном месте несомненная. По нашему мнению, в этом вопросе следует сохранить лишь вторую половину его: «все силы души и телесе твоего принести на служение Богу и ближних», как содержащую в себе обязанности исключительного свойства, присущие этому институту.

В случае же восстановления института диаконисс в полном объеме необходимо будет восстановить и древний чин хиротонии диаконисс в целом виде или же с некоторыми изменениями. Древние рукописные чины, обнародованные Як(овом) Гоаром¹⁰⁵⁰ и мною, дают для сего обильный материал.

(ОР РНБ. Ф. 253. Оп.797а. Д. 57. Л. 42)

Искренно тронута, что Вы так поняли мою мысль. От души Вас благодарю и с Вами согласна. Буду ждать решения, которому вполне подчинюсь.

Елисавета.

5 (18) апреля 2000 г. исполнилось 100 лет со дня смерти Василия Васильевича Болотова (1854–1900) – одного из самых ярких светил на небосклоне русской науки конца XIX – начала XX в. Вряд ли можно найти другого ученого, после смерти которого появилось бы столько некрологов и статей, исполненных самого искреннего сожаления и горечи от преждевременной и непоправимой утраты, чувства настоящего сиротства со стороны многочисленных учеников по Духовной академии.¹⁰⁵² Профессор Санкт-Петербургской Духовной академии,¹⁰⁵³ член-корреспондент Императорской Академии наук,¹⁰⁵⁴ в отличие от многих своих коллег, В. В. Болотов никогда не бывал не только за границей, но и в других городах России (за исключением родных мест, которые он посещал каждое лето). Не оставил он о себе памяти и участием в научных конгрессах и съездах, даже ученая переписка его была весьма ограниченной. На первый взгляд кажется удивительным, что этот человек, сосредоточивший все свои интересы в стенах Духовной академии и своего кабинета, печатавший в течение 20 лет статьи почти исключительно в органе Академии – журнале «Христианское чтение» и даже не написавший докторской диссертации, получил столь высокую оценку современников. Однако при знакомстве с его печатными трудами и тем более с рукописным наследием перед нами раскрывается его облик как ученого совершенно исключительного, подлинного корифея русской церковной науки, равного которому не было ни в XIX в., ни на протяжении всего XX столетия.

Очень нелегко определить ту область науки, в которой был специалистом Василий Васильевич. В широком смысле слова он был историком церкви; в этой связи он углубленно изучал богословие как византийское, так и восточных нехалкидонских церквей; пристальное внимание уделял он и богословию западному. Ряд его работ посвящен вопросам хронологии и метрологии; здесь он мастерски использовал свои вполне профессиональные знания по астрономии и высшей математике. Среди неопубликованных трудов ученого есть этюды по нумизматике и индоевропейскому языкознанию. Болотов был редчайшим знатоком не только европейских, но и целого ряда живых и мертвых восточных языков. При этом Василий Васильевич был блестящим лектором, а при подготовке своих лекций он изучил историографию церковной истории и методы ее преподавания. Человек, всецело посвятивший себя науке и преподаванию, которого по энциклопедизму можно сравнить с М. В. Ломоносовым, он был, по определению А. И. Бриллиантова, идеальным представителем своей науки.¹⁰⁵⁵

Настоящий обзор имеет целью описание архивных материалов В. В. Болотова в хранилищах Санкт-Петербурга. Оценка же его научных трудов с позиций современного уровня науки – дело будущего и требует кропотливой работы целого коллектива специалистов по самым разным областям знания. Очерк не претендует на исчерпывающую полноту; опубликованные работы отмечаются кратко, подробнее характеризуются неизданные труды. Особое внимание уделяется переписке Болотова.

Архив В. В. Болотова поступил в Государственную Публичную библиотеку (ныне – Российская национальная библиотека) в 1918 г. в составе архивов Петроградской Духовной академии. К этому времени он уже прошел первоначальную обработку, произведенную А. И. Бриллиантовым: многие бумаги пронумерованы его рукой, на них имеются его пометы, часть работ Болотова переписана специальным копиистом по заказу Бриллиантова, а затем им исправлена. А. И. Бриллиантов в течение 14 лет после смерти своего учителя разбирал его рукописи и публиковал наиболее значительные и законченные работы. В результате часть архива Болотова в настоящее время хранится в фонде А. И. Бриллиантова (ОР РНБ. Ф. 102). В 1969 и 1976 гг. архив Болотова был вновь разобран; составлены две описи (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1,2. В 1969 г. – сост. Н. А. Зубкова; в 1976 г. – сост. В. И. Афанасьев). К сожалению, эта работа не соответствует современным требованиям и содержит ряд серьезных ошибок. Кроме основного фонда В. В. Болотова, хранящегося в ОР РНБ, в Санкт-Петербурге материалы ученого находятся в следующих архивах: в Российском государственном историческом архиве (служебные документы и бумаги, связанные с участием в комиссии по реформе календаря в России); в Петербургском филиале Архива РАН (переписка и другие материалы в фонде В. Н. Бенешевича, письма к И. С. Пальмову); в архиве Государственного Эрмитажа (письма к Б. А. Тураеву); в Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга (отзыв о докторской диссертации проф. А. И. Садова).

В. В. Болотов родился в семье дьячка Осташковского Троицкого собора 1 января 1854 г. Отец умер еще до его рождения, поэтому детство он провел на родине своей матери, в селе Кравотыни Тверской губернии.¹⁰⁵⁶ Учился Болотов сначала в Осташковском духовном училище, затем в Тверской семинарии, где он проявил себя исключительно одаренным учеником и мог беседовать на равных со своими учителями. За эти годы он практически самостоятельно изучил два восточных языка – еврейский и эфиопский. В 1875 г. он окончил семинарию не только первым учеником, но с особой, специально для него изобретенной оценкой «выше первого». В том же 1875 г. он поступает в С.-Петербургскую Духовную академию, где сразу обращает на себя внимание профессоров своими семестровыми сочинениями. В 1878 г. после смерти профессора церковной истории И. В. Чельцова было принято беспрецедентное решение не замещать кафедру до окончания курса Болотовым. Сам Василий Васильевич так вспоминал свое обучение в Академии: «Это – votum человека, который сам за четыре года студенчества опустил лишь четыре лекции – одну по ошибке (не знал, что есть другая дверь в аудитории) и три (в том числе две – по английскому языку) по крайней необходимости: переписка к сроку сочинения, за подачу которого в данное число отделение поручилось коллективно. Эти опущения падают все на первые два курса. Третий курс, который в этом направлении представляет бездну соблазна, проведен мною безукоризненно: решил поставить на своем и – не пропустил ни одной лекции» (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 36. Л. 1 об.: отрывок из письма неустановленному лицу). В архиве ученого сохранились студенческие записи лекций (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 406), а также черновики и чистовые варианты его сочинений, которые, пожалуй, не являются новым словом в науке, однако красноречиво свидетельствуют об интересах Болотова и его эрудиции (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 107–173; Ф. 102. Оп. 1. Д. 424.).¹⁰⁵⁷ Будучи студентом III курса, Василий Васильевич начал работать над темой своего будущего магистерского сочинения «Учение Оригена о Св. Троице». Блестящий магистерский диспут Болотова состоялся вскоре после окончания им курса Академии, 28 октября 1879 г. Официальными оппонентами были его учитель и наставник И. Е. Троицкий, а также Ф. Г. Елеонский.¹⁰⁵⁸ В архиве ученого хранятся материалы к работе над диссертацией (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 71. 162 л.) и автограф чистового варианта (Там же. Д. 70). Состоит этот труд из следующих разделов: раскрытие учения о Св. Троице в христианской письменности до Оригена (Иустин философ, Татиан, Афинагор, Ириней Лионский, Климент Александрийский, Тертуллиан); изложение учения Оригена; историческая судьба учения до Юстиниана; суждения ученых о доктрине Оригена. Эта поистине фундаментальная работа, по оценке И. Е. Троицкого, смело могла быть названа докторской диссертацией. Вскоре после утверждения в степени магистра (31 октября 1879 г.) Болотов был избран доцентом Академии (2 ноября 1879 г.) и открыл свой курс древней церковной истории.

В первые годы преподавательской деятельности Болотов писал свои лекции.¹⁰⁵⁹ К этому времени относятся следующие бумаги из архива: План изучения научных приемов, практикуемых церковными историками при изложении церковной истории (8 октября 1878 г. ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 7. 2 л.); прошение на имя ректора Академии прот. И. Янышева о разрешении пользоваться своим сочинением «Учение Оригена о Св. Троице» (февраль 1879 г. Там же. Д. 8. 1 л.); сравнительные схемы и записи, касающиеся преподавания различных предметов в Санкт-Петербургской, Московской и Киевской Духовных академиях (1880–1881 гг. Там же. Д. 9. 14 л.). Материалы, касающиеся педагогической деятельности Болотова в последующие годы, представлены в архиве ученого большим количеством единиц хранения. Это прежде всего его лекции по общей церковной истории (1879–1895 гг. ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 146. 66 л.; литографированные конспекты лекций 1886–1887 гг. Там же. Д. 147. 39 л.; 1888–1889 гг. Там же. Д. 148. 142 л.; 1896 г. Там же. Д. 149. 121 л.; 1897–1898 гг. Там же. Д. 150; автограф лекций 1897–1898 гг. Там же. д. 151. 120 л.; планы и конспекты лекций. Там же. Д. 152. 271 л.); «Proces verbal»: список экзаменовавшихся по всеобщей церковной истории на приемном экзамене в Санкт-Петербургской Духовной академии с подробной характеристикой их ответов (24 августа 1881 г. ОР РНБ. Ф. 88. Д. 10. 4 л.); дополнение к темам студенческих работ по общей церковной истории (Там же. Оп. 2. Д. 11); записка по методике приема экзаменов по общей церковной истории (Там же. Д. 12).

Переходя к обзору научного наследия В. В. Болотова, попытаемся вначале дать краткую характеристику некоторых печатных его трудов, материалы к которым хранятся в архиве ученого.

В 1882 г. появляется одна из первых его статей – «К истории внешнего состояния Константинопольской церкви под игом турецким» (материалы к ней: ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 72. 348 л.).¹⁰⁶⁰ Впоследствии Болотов сам отзовется о своих ранних работах как не уступающих по уровню тому, «что обычно появляется в свет в русской журналистике», и признается, что работал над этой темой по настоянию своих учителей.¹⁰⁶¹ Эта нетипичная для стиля работы Василия Васильевича статья так и осталась незавершенной. Вначале он дает общую картину завоевания турками Константинополя, а затем переходит к анализу отношений мусульманского законодательства к христианам.

С 1884 г. Болотов избрал для себя принцип писать только новое, только то, что является открытием в науке. В том же 1884 г. появляется первая из серии статей, вышедших под общим заглавием «Из церковной истории Египта».¹⁰⁶² В архиве Болотова хранятся выписки и заметки к этим работам (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 75. 445 л.), а также автографы и печатные их варианты (Там же. Д. 74. 152 л.). Статьи были написаны по поводу изданий Э. Ревилью и содержат переводы на русский язык похвального слова Диоскора Макарию, жития блаж. Афу с богословским и текстологическим комментарием. Здесь впервые проявляется удивительная способность Болотова судить о рукописи только по изданию или каталогу, не имея ее перед глазами. Это качество исследователя неоднократно проявляется и в дальнейших его работах и основывается на необыкновенном внимании автора к различным, порой малозаметным, деталям в печатных описаниях кодексов. В статье об архим. Викторе Болотов убедительно доказывает, что рассказ о его посольстве в Константинополь – не более чем легенда. Appendix представляет собой объяснение слова оі παραβαλανεῖν – названия членов братства, ухаживавших за больными. В противовес общеизвестным толкованиям Болотов определяет их как людей, живших при банях в Александрии и там выполнявших свои функции ухода за недужными. Наконец, работа по хронологии уточняет дату кончины св. евангелиста Марка: 4 апреля 63 г.; автор подчеркивает, что этот день есть твердый terminus ante quem некоторых событий апостольского века.

В конце 80-х гг. появляется исследование Болотова «Несколько страниц из церковной истории Эфиопии».¹⁰⁶³ В архиве хранятся как печатный вариант работы (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 76), так и подготовительные материалы к ней (Там же. Д. 77. 448 л.). За это сочинение Болотову присуждена Советом Академии полная Макарьевская премия (8 февраля 1890 г.). В архиве хранится также копия (автограф Василия Васильевича) представления Совету И. Е. Троицкого.¹⁰⁶⁴ После краткого обзора содержания сочинения Троицкий представляет те трудности, с которыми пришлось столкнуться Болотову в его работе: малоизвестность языка и обширная, но неудовлетворительная по качеству литература. «Так кратко и в то же время так содержательно и точно характеризовать целые богословские направления с их иногда очень тонкими оттенками... и так сжато и точно суммировать сущность и оттенки мнений отцов Церкви... мог только ученый, чувствующий себя полным хозяином в этой области», – пишет И. Е. Троицкий (Л. 15). Истории Эфиопии и памятникам эфиопской письменности Болотов посвящает, кроме того, описания нескольких эфиопских рукописей.¹⁰⁶⁵ Болотов был знатоком не только древнего эфиопского, но и современного абиссинского (амхарского) языков. В 1897 г. к нему обращаются с просьбой о переводе на русский язык текстов грамот к орденам, которыми были награждены в Абиссинии русские врачи.¹⁰⁶⁶ За эту услугу Министерство иностранных дел ходатайствовало о награждении Болотова чином действительного статского советника.

В 1898 г. выходит в свет заметка В. В. Болотова по поводу издания Б. А. Тураева «Часослов эфиопской церкви»¹⁰⁶⁷ (рукопись: ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 80. 7 л. 30 декабря 1897 г.). Прежде чем издать этот памятник, Тураев неоднократно обращался к Болотову за советами относительно конкретных мест текста. В архиве Б. А. Тураева, находящемся в Государственном Эритаже, хранится несколько писем Василия Васильевича, в которых обсуждается подготовка издания. «Вы находитесь в диковинном заблуждении, если предполагаете, что я действительно знаю толк в эфиопских службах. Больше того, что Вы теперь об этом знаете, конечно, в Европе не знает никто. Может быть... Ваш материал, когда Вы его издадите, поможет нашим литургистам – на западных надежды плохи – начать разбираться в этом деле», – так оценивает Болотов предпринятый Тураевым труд (письмо от 14 ноября 1894 г.: Архив ГЭ. Ф. 10. Оп. 1. Д. 120. Л. 1–1 об.). Для суждения об эфиопских литургических книгах, по мнению Болотова, «может быть, неизлишне иметь в виду основные черты армянского богослужения – не потому, что я расположен приписывать (возможность allerdings допустима) прямое влияние со стороны «народа хайканского» на богослужебный тип эфиопов, но потому, что точкою отправления для армянской литургии служила конечно – задавленная потом Византией – литургика каппадокийская IV в.» (Там же. Л. 5 об.). В этом же письме речь идет и о журнале, в котором следует напечатать исследование Тураева. «Вопрос об органе, в котором Вы издадите Ваши тексты, кажется, прежде всего связан с вопросом об их количестве. Эфиопский шрифт в тип. Ак. Н. есть, но на много ли полос его хватит? Мне приходилось видеть только строки – не страницы – печатанные в СПб по-эфиопски» (Там же. Л. 11).¹⁰⁶⁸ В письме от 26 ноября 1897 г. Болотов предстает перед нами как пасхалист, специалист по хронологии: «Пасхалистическая прибавка в ркп. ОЛДП печатанию не подлежит – и во-первых потому, что за исключением нескольких строк этот текст (allerdings с вариантами) напечатал уже Scaliger MDXCIII (1), а во-вторых потому, что потребовался бы очень длинный комментарий к переводу. Текст, однако, не лишен научного интереса. Как и Scaligerianum, он предлагает уже пасхалию на первой степени ее искажения (это искажение было уже – в Константинополе – налицо в первой половине VII в.); но все же этот текст сохранил следы (между прочим в виде ошибки) такой древности, что современный эфиоп пользоваться им для вычислений уже не может» (Там же. Л. 22 об. – 23). Интересно и весьма поучительно мнение Болотова по поводу транслитерации личных имен из древних текстов при переводе на русский язык: «По-моему, следует звать людей так, как они сами себя звали, в пределах, конечно, русского алфавита и результатов, добытых специалистами... Поэтому я одинаково против и Небунадиецара и против Навуходоносора. Последнему место – под строкой, где в первый раз упомянут Набукудур-усур» (письмо от 6 декабря, без года: Там же. Л. 27–27 об.).¹⁰⁶⁹ В письме от 9 мая 1898 г. Болотов высказывает ряд замечаний по поводу техники издания текста, в частности говорит о необходимости нумерации строк эфиопского текста и об обязательности использования латинского языка для подстрочных примечаний. По его мнению, русский язык должен быть изгнан из примечаний безусловно, так как таким текстом не смогут пользоваться европейские ученые (Там же. Л. 38 об. – 39).

Б. А. Тураева можно назвать, наряду с А. И. Бриллиантовым и Д. А. Лебедевым, прямым последователем В. В. Болотова. Эти три замечательных ученых первой четверти XX в. как бы «разделили» между собой наследство своего учителя и предшественника: Лебедев продолжил его исследования по метрологии и хронологии,¹⁰⁷⁰ Бриллиантов – исследования богословские, а Тураев стал преемником Болотова в области ориенталистики. Труды Б. А. Тураева по истории христианского Востока, в первую очередь Абиссинии, подробно рассмотрены в некрологе Тураева, написанном И. Ю. Крачковским. Здесь подчеркивается внутренняя связь между двумя учеными: «1900 год со смертью В. В. Болотова, «второго (по времени, не по таланту) исследователя абиссинской истории», выдвинул Тураева на пост первого абиссиноведа в России – и теперь через 20 лет после этого надолго останется незамещенным».¹⁰⁷¹ Издание часослова Эфиопской церкви в 1897 г. явилось одним из первых опытов Тураева в этой области. Труд этот нашел, по словам Крачковского, достойного ценителя в лице Болотова, который своей обстоятельной рецензией-исследованием за два года до смерти как бы «в гроб сходя благословил» преемника, зорко разглядев в нем «редкого между светскими учеными знатока богослужения». Полное сочувствие встретил у Болотова и принятый в книге метод перевода не на русский, а церковнославянский язык. «Для нас же, его товарищей и учеников, остается одно утешение: западная наука гордится двумя великими абиссиноведами – Лудольфом и Дилльманом, русская наука может назвать два таких же великих имени – Болотова и Тураева», – так заканчивает Крачковский свой очерк.¹⁰⁷²

В 90-е гг. В. В. Болотов принимал активное участие в работе Комиссии по старокатоличеству (полное название: Комиссия для выяснения условий и требований, которые могли бы быть положены в основу переговоров со старокатоликами, ищущими общения с Православной восточной церковью) и был ее делопроизводителем. Среди материалов, касающихся работы Болотова в этой Комиссии, отметим неизданные статьи ученого в составе журналов заседаний Комиссии в 1893 и 1897 гг. Первая из них озаглавлена «Несколько примеров отношения древней церкви к хиротониям канонически незаконным» (Приложение 2 к журналу Комиссии       от 15 марта 1893 г.: ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 31. Л. 122–142). Болотов приводит здесь ряд примеров из истории эпохи Вселенских соборов и отмечает, что «слово ἄκυρος употребляется в канонах в таком широком смысле, что его нельзя истолковать везде и всюду в смысле «недействительно» по современному нам употреблению этого слова» (Л. 127). Далее он говорит о практике Кафолической церкви, принимавшей епископов-монофизитов в сущем их чине; это обращает внимание на действительность хиротоний, совершенных епископом отлученным (Л. 140). Следующий пример – хиротония патриарха Фотия, рукоположенного отлученным сиракузским архиепископом Григорием Асвестой, не считалась недействительной. Второй очерк – «К вопросу об опресноках» (Приложение 10 к журналам 20 и 27 апреля 1893 г.: ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 31. Л. 145–155). Основываясь на работе М. Чельцова¹⁰⁷³ и исследованиях проф. Д. А. Хвольсона,¹⁰⁷⁴ Болотов делает следующий вывод: «В высшей степени вероятно, что Господь и вкусил пасху с квасным хлебом и первую евхаристию совершил на квасном хлебе» (Л. 150). Вопросу о евхаристии посвящены также черновые записи Болотова в связи с работой в Комиссии по старокатолическому вопросу, хранящиеся в трех тетрадях (ÔP РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 33. 23 л.). Третий трактат – «Споры об опресноках» – содержится в приложении 11 к журналу Комиссии от 27 апреля 1893 г. и представляет собой начало автографа Болотова со списком источников (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 31. Л. 226–227). Участию Василия Васильевича в этой Комиссии обязаны своим происхождением труды ученого по вопросу о Filioque, которые не были читаны на заседании Комиссии и впервые напечатаны на немецком языке под заглавием «"Thesen Uber das Filioque»: Vom einem russischen Theologen», без указания имени.¹⁰⁷⁵ В архиве Болотова эти материалы хранятся в автографе (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 79. 165 л.), а в 1913 г. они были изданы А. И. Бриллиантовым с подробной вступительной статьей.¹⁰⁷⁶

В 1898 г. состоялось воссоединение Урумийской епархии несторианской Сирохалдейской церкви с Православной церковью. В. В. Болотов принимал деятельное участие в подготовке этого события: он был переводчиком, секретарем, экспертом; не без его участия составлен и сам чин присоединения. Значительную часть рукописного наследия ученого составляют материалы, касающиеся подготовки этого события: «Чин, который должны принимать присоединяемые к Православной церкви несториане» (1898 г. ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 36); «Записка со справками из дел Святейшего Синода по вопросу о присоединении айсор-несториан к Православной церкви» (печатные тексты) (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 35. 25 л. Тот же материал хранится: РГИА. Ф. 797. Оп. 96. Д. 104. Л. 1–7: рукописное предисловие Болотова; л. 8–30 (=с. 1–46) печатный текст). В качестве эксперта при подготовке присоединения несториан Болотов написал «Записку по вопросу, каким чином присоединять несториан и монофизитов к Православной церкви» (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 42. 5 л.). Он отмечает, что существуют три чина принятия инославных христиан: 1) в X, XII вв. армян принимали через крещение; 2) Вальсамон (XII в.) свидетельствует о практике миропомазания (для несториан, яковитов и армян); 3) ранее и обычно не крестили и не помазывали, но требовали от них только анафемы на их собственную ересь. По мнению Болотова, «только этот последний образ принятия обращающихся стоит в согласии с ходом истории» (Там же. Л. 1). Далее приводится несколько примеров из древней практики: свидетельство св. Софрония Иерусалимского об ошибках в присоединении – иногда миряне просто причащались в Кафолической церкви (Там же. Л. 1 об. – 2). Если обращался епископ, то он подавал письменное отречение от ереси. При присоединении целой епископии, продолжает Болотов, встает вопрос о сохранении обряда; например, 70-летний епископ армянин не может научиться правильно служить по-гречески или по-русски (Там же. Л. 2 об.). Особое внимание обращается на мнение Вальсамона: «К этому мнению следует отнестись внимательно уже по тому одному, что оно высказано не только патриархом антиохийским (эту кафедру Вальсамон занимал в то время, когда писал рассматриваемый ответ), но и «царем канонистов» (такой эпитет усвояют Вальсамону многие ученые)... Суждение Вальсамона имело бы, пожалуй, решающее значение, если бы можно было доказать, что он просто констатирует практику, уже существующую в Православной церкви. Но и сам Вальсамон высказал свой взгляд как ученое мнение... канониста. Его слово, следовательно, веско лишь настолько, насколько вески те доказательства, на которые он опирается» (Там же. Л. 5–5 об.).

Если вышеприведенная записка относится к сфере канонического права, то другая справка, подготовленная Болотовым в связи с составлением чина присоединения несториан, – чисто догматического характера (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 95. 5 л.). Здесь выясняется взаимное отношение терминов в учении о Св. Троице (φύσις = οὐσία, ὑπόστασις = πρόσωπον). Взаимозаменяемость этих терминов Болотов доказывает, исходя из первого правила Пятого Вселенского собора и «синодики» св. Софрония Иерусалимского. «Помочь новоприсоединяемым, – если предполагается, что их присоединение к православию обещает и подъем у них богословского просвещения, – разобраться в святоотеческой терминологии неизлишне, а потому и надобно напоминать им о равнозначимости οὐσία = φύσις, существо = естество, ’itûtâ = kyanâ не только благовремение, но даже и безвременне. Некоторые богословские обороты речи они должны запомнить твердо, словно таблицу умножения» (Там же. Л. 5). В архиве Болотова хранятся три тетради выписок о несторианах и яковитах; без сомнения, они также имеют отношение к присоединению несториан (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 112. 58 л.). Здесь представлены следующие материалы: иерархический состав современной несторианской церкви (по свящ. В. Синадскому) (Л. 2–8 об.); таблица-список несторианских церквей уезда Назлучайского (по свящ. Синадскому) (Л. 9–10); современный быт и литургия христиан инославных иаковитов и несториан (Л. 11–14); списки несториан-патриархов Востока и патриархов-яковитов (по Ассемани) (Л. 36–58 об., 42) и др. Результатом участия Василия Васильевича в подготовке присоединения несториан явилось создание целого ряда научных статей, известных под общим заглавием «Из истории церкви сиро-персидской» (материалы к работе: ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 87. 284 л.; наборная рукопись и печатный вариант: Там же. Д. 86. 141 л.; записи, касающиеся истории сиро-персидской церкви: Там же. Д. 88. 149 л.).¹⁰⁷⁷

С изучением Болотовым инославных нехалкидонских церквей связано написание интереснейшей исторической справки: «Об общине сабиев («христиан св. Иоанна») в Нижней Месопотамии» (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 421. 8 л.). Текст этой записки готовился к публикации А. И. Бриллиантовым, в рукописи есть его карандашные пометы. На л. 1 сверху запись: «Рукопись В. В. Болотова прошу сохранить по возможности чистою. А. Бриллиантов». Речь в этой записке идет о мандайе, секте гностиков, живших около г. Басры по нижнему течению Тигра. Называли они себя «назореями», «христианами св. Иоанна», гностиками. Европейцы узнали о существовании мандайе в XVII в. В XIX в. их оставалось немного (до 15 000 душ). Болотов излагает содержание их священных книг, говорит о степенях священства, праздниках. «Это явление, – пишет ученый, – представляет интерес: а) как архаистический остаток движения, в главном своем течении исчезнувшего давным-давно, и б) как выпуклый показатель того, что гносис – в своих главных представителях заявивший о себе своим антииудаизмом – был течением антихристианским, вел борьбу с христианством путем компромисса с ним» (Л. 7). Здесь в отличие от известного гносиса – вражда против Христа, христианства и христианской жизни. Мандайе – это уклонившиеся в гносис ученики Иоанновы; их язык представляет собой интересный остаток языка вавилонских иудеев. Ной для них – последнее великое явление ветхозаветной истории; с Авраама уже начинаются лжепророки. «Но все же, связанные с христианством единством исторической почвы – бытовых условий новозаветного времени, mândâjê в своих учреждениях представляют нечто, похожее на копию с христианской жизни древнейшего периода» (Л. 8 об.).

Одной из самых значительных работ В. В. Болотова по истории Византийской церкви явилась его рецензия на сочинение H. Н. Глубоковского о Феодорите Киррском.¹⁰⁷⁸ Эта рецензия, по сути, представляет собой отдельное обширное исследование. Материалов к этой работе в архиве обнаруживается немного, в основном это отрывочные записи; зато она неоднократно становится предметом обсуждения в переписке Болотова. Впервые он дает характеристику книги Глубоковского в письме к И. Е. Троицкому от 2 марта 1890 г.: «У меня на столе московская литературная новинка... Сочинение производит впечатление очень выгодное. Уста тех, которым Феодоритово имя неприятно по догматическим основаниям, заграждены уже тем, что на титуле вместо эпиграфа красуется целое стихотворение Иоанна Евхаитского в похвалу Феодориту. Ученое трудолюбие автора вне вопроса... Обеляет Феодорита автор через край немножко, и потому воинствует на немцы не всегда с победою. И в других пунктах он иногда рубит только топором после скобели. Но вообще, при беглом перелистывании книги, я встретил промахов... очень немного» (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 194. Л. 28 об. – 29 об.). Предметом подробного обсуждения исследование о Феодорите становится в трех письмах Болотова к Глубоковскому от 1890–1891 гг. (черновики: ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 181). В первом из них он благодарит своего корреспондента за присылку сочинения. Вначале, пишет Болотов, он хотел ответить подробным образом, «но и не взявшись за перо, я увидел, что для этого недостанет мне повествующу время. Поэтому ограничусь кое-чем, и мои заметки – штрихи человека, который за те десять лет, на которые он старше, выработал себе некоторые приемы придирчивого читателя, – благоволите принять как искреннее желание быть Вам полезным мое выражение моего сочувствия Вашему труду... То, что касается первого тома, прошу считать не за критику Вашего труда – в ней Вы не нуждаетесь... –а за простую беседу с Вами» (Л. 1–2). Далее следует подробный разбор текста сочинения, впоследствии напечатанный в Theodoretiana (Л. 2–11). Следующее письмо (Л. 14–15 об.) содержит важную оценку достоинств Глубоковского как преподавателя. Здесь Болотов обсуждает вопрос, следует ли его корреспонденту занять кафедру Св. Писания в Петербургской Духовной академии. Василий Васильевич склонен ответить на этот вопрос отрицательно: «Ваш ли Fach – академическая кафедра Свящ. Писания, где Вы будете не просто «преподавателем"=передавателем (чужого), a Forscher? Боюсь, что нет. Вы понесете сосуд с драгоценной влагой, переполненный до краев, и рискуете пролить его: в «Феодорите» Ваша походка слишком порывиста для такой ноши; «История» – другое дело: можно и вылить несколько «киафов» – не очень дорого стоит. На кафедре Св. Писания во всяком случае Вы должны быть только ἐρμηνευτής, interpres наличного, готового; в Феодорите – Ваша сила в том, что Вы – «искатель следов» новых, не внесенных в данный отдел фактов; что Вы «мишёр» против разных земляных и каменных сооружений. Я знаю ряд фактов, где Вы как interpres слабы и уязвимы, потому что Вы не вслушиваетесь в тон факта, понимаете его в другом регистре – и в другом цвете. Экзегету – золотые весы Коттона, сильный микроскоп и «схизофон»... у Вас же – орудия боевые» (Л. 14 об. – 15). Последнее письмо (от 18 октября 1891 г. Л. 16–19 об.) также посвящено обсуждению будущего места службы Глубоковского; в нем Болотов объясняет тонкости избирания преподавателей в Духовной академии. Созвучно этим строкам и другое письмо Болотова, на наш взгляд, также адресованное H. Н. Глубоковскому (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 206. Л. 1–2 об.; в описи архива адресат не обозначен). Вот что пишет здесь Болотов о своем корреспонденте: «Вы втолковываете свою собственную мысль в трудные тексты, слышите в них призвуки, которых нет там для моего уха, видите тонкие намеки в тирадах простых до буквальности... Так и меня Вы поняли верно quod logicem, но неверно quod αἴσθησιν... «Недостоинство», «лучшей участи» – это не мой угол зрения. Церковная история – предмет низшей пробы, чем Св. Писание, но историка и экзегета эта градация не касается. Все ученые равны, какими бы предметами они ни занимались. Я сам – и думаю не потому, что боюсь труда заново – кафедры Св. Писания не взял бы из доброй воли... Дело идет только о качествах, а не об оценке лица, его дарований и т. д.» (Л. 1–1 об.). Затем Болотов обрисовывает характер и темперамент того кандидата, которого он выдвинул на кафедру Св. Писания. «По моему убеждению, такая натура ничего не втолкует, но, так сказать – семитски выслушает... свой текст, семь раз примерит – один раз отрежет, и это без насилия над собой, а по внушению своего характера. Такие люди – экзегеты φύσει. Мы же с Вами – думаю – слишком арийцы для такой работы и к такому мягкому toucher неспособны» (Л. 2–2 об.).

Если Theodoretiana – это сочинение, которое можно назвать продолжением исследования Глубоковского о Феодорите, то «продолжением продолжения» явилась переписка Болотова с Д. А. Лебедевым, будущим специалистом по метрологии и пасхалии. В архиве хранятся два дела, связанные с этой перепиской: выдержки из писем В. В. Болотова к Д. А. Лебедеву по вопросам хронологии за 1892–1894 гг. (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 2. Д. 27. 107 л.) и наборная рукопись под названием «Восемь писем проф. В. В. Болотова студенту Вифанской семинарии Д. Лебедеву (ныне профессору истории древней церкви в Московской Духовной академии)» (Там же. Д. 28. 104 л.). Это – автограф Лебедева, где не только приводятся письма Болотова, но вкратце передается содержание писем самого Лебедева.¹⁰⁷⁹ Кроме того, рукопись снабжена вступительной статьей и комментарием, датируется 24 июня 1917 г.; она осталась неопубликованной.¹⁰⁸⁰ Эти письма Болотова, адресованные его ближайшему преемнику, содержат интереснейшие суждения Василия Васильевича – о месте ученого в мире, о том, какой должна быть научная работа; кроме того, он сообщает много сведений о самом себе. Поэтому мы считаем нужным остановиться на них подробно.

В предисловии Д. А. Лебедев сообщает, что он впервые узнал о Болотове из книги А. П. Лебедева «Из истории Вселенских соборов IV и V веков», а затем ознакомился с его диссертацией об Оригене. После окончания курса семинарии Лебедев уехал на родину, в село Спирово, находящееся недалеко от Иосифо-Волоколамского монастыря. Там он взял из библиотеки монастыря все номера «Христианского чтения», чтобы изучать сочинения Болотова. В конце февраля 1893 г. он обратился к ученому с просьбой выслать свои труды (ОР РНБ. Ф. 88. Д. 28. Л. 1–2). Первое ответное письмо Болотова датируется 4 марта 1893 г. В нем он дает Лебедеву советы, как следует изучать иностранные языки (в качестве языков мертвых – для чтения научной литературы) и объясняет соотношение между различными европейскими языками (Там же. Д. 3 об. – 4). Далее Болотов высказывает свое мнение о будущем Лебедева, советует ему продолжать образование в Московской Духовной академии и, между прочим, пишет следующее: «Да и вообще я не посоветовал бы никому в наше время особенно стремиться к высшему образованию, видеть в нем бесспорное summum bonum. В моих глазах хороший семинарист всегда стоял и стоит выше посредственного академиста. Посредственного, т. е. пошедшего в Академию без явно и верно выразившихся склонностей к теоретической науке. Диплом кандидата богословия так часто встречается на жизненном рынке, что курс на него стоит самый низкий. Места, где человек с натурой ученого мог бы жить и действовать, переполнены» (Там же. Л. 5). Последующие письма Лебедева, содержащие массу addenda et corrigenda к работам Болотова, немало удивили последнего и заставили его прислушиваться к голосу молодого, но крайне внимательного и вдумчивого читателя. «Такой внимательный читатель, как Вы, имеет полное право на своевременный ответ от автора. Ваши Addenda-Corrigenda были для меня истинно приятным оазисом: я просто не ожидал – между читателями не по казенной надобности – встретить человека, столь тщательно относящегося и к «сухим» деталям, и к цитатам. Если бы на каждую статью ученого типа нашлось хоть по десятку читателей в Вашем духе, вероятно, тон русской богословской литературы значительно повысился бы и кой-какие явления исчезли бы с поверхности печатного слова» (письмо 2 от 16 марта 1892 г. Там же. Л. 5 об. – 6). Замечания Лебедева касались различных работ Болотова, среди которых «Следы древних месяцесловов поместных церквей»,¹⁰⁸¹ Theodoretiana и др. С большей частью их Василий Васильевич соглашается и здесь же объясняет причины неожиданных изменений в темах своих ученых занятий (Там же. Л. 9–10). В третьем письме (от 24–26 июня 1893 г. Там же. Л. 15–18) в связи с изданием Evangeliarium Hierosolymitanum М. Эриццо Болотов формулирует свое credo в отношении научной работы. Оправдывая несуразности латинского перевода сирийского текста, он пишет: «Однако, милостивые государи, conte Miniscalchi Erizzo – честный ученый, не чета многим и многим из нас и вас: он издает неизданное, с рукописи, не переиздает в 1001-й раз уже другим изданного на том только основании, что и мы «потрудились», сверили рукопись и отметили из нее полтора варианта с четвертью... Граф Эриццо работает там, где ничья коса и топор не ходили, не пережевывает чужое достояние с нашим собственным маниловским или балалайкинским красноречием; он идет дорогой непроторенной – не гранит мостовой, прищелкивая шпорами наших собственных пояснений, которые умному не нужны, а глупому все же непонятны, а собратьям по оружию не дают ни новой мысленки, ни цитатишки. Конечно, граф мог бы издать в свет месяцеслов просто без перевода; но разве мы-то не завыли бы кликушами: syriaca sunt, non leguntur? Снисходя до немогузнайства нашего, решился он наложить пятно на свое ученое имя, разразившись таким убогим латинским толкованием» (Там же. Л. 16). Далее Болотов в том же письме дает информацию о современном состоянии положения церкви и свободы вероисповедания в Эфиопии при новом царе Мынилике (Там же. Л. 17 об. – 18) и в этой связи замечает: «Я же окончательно ничего не понимаю по-амхарски и гыыз разбираю только по книгам и на письме, не со слуха». Так скромно оценивает Василий Васильевич свои познания в редчайших восточных языках, которых, кроме него, в России не знал почти никто.

Четвертое письмо Болотова (от 5 июля 1893 г. Там же. Л. 18 об. – 22 об.) написано из села Кравотыни и отвечает на те вопросы, которые не требуют справок по книгам. Оно возвращает нас к Theodoretiana и помимо конкретных текстологических вопросов бросает свет на отношения Нестория и Феодорита. «Феодорит, скрепя сердце, juxta modum, анафематствовал Нестория в Халкидоне в 451 г., но и не думал писать главы Περὶ Νεστορίου и не верил в самое существование несторианской ереси... Феодорит – грек, такой же, как и все его современники. Вольно же забывать мудрое показание опыта: «суть бо греци льстиви даже до сего дне». ...От этого клейма свободны были разве единицы между миллионами, и Феодорит не был одной из них. Ведь он лобызался даже и с Диоскором, разумеется, скрепя сердце. Братская о Христе любовь ex officio. ...Но подлинность Synodic, с. 170 для меня такой же факт, как то, что я сию минуту вижу голубое небо и на нем белое облако. К сожалению, я должен был бы написать нечто поболее, чем Theodoretiana, – книгу почти с моего Оригена, – если бы вздумал мотивировать свое воззрение на synodicon. В том, что ни Несторий, ни Ириней в их «трагедии» не внесли ни одного подложного документа, я уверен вполне» (Там же. Л. 20 об. – 21 ). Здесь ученый намекает на свой неосуществленный план написания докторской диссертации о диаконе Рустике, посвященной несторианству (об этом намерении мы будем подробнее говорить далее).

В пятом письме (от 15 февраля 1894 г. Там же. Л. 24 об. – 61 об.) Болотов рассуждает о качествах, необходимых для ученого-историка. «Я – историк по свободному избранию (выбрал церковно-историческое отделение, поступив вторым в составе XXXVI (курса. –Л. Г.) СПб. Академии), после нескольких уже лет работы утвердился в том, что быть деловитым историком – значит владеть искусством наводить справки. Конечно, хорошо быть с головой, как пивной котел, к зубу знать всяких королей и пап, все годы великие и малые, но это в студенте не ручается ни за что и не обещает ничего. Кто одинаково и равномерно – с поступью ломовой лошади – интересуется всем, так часто сам-то по себе, не интересуется ничем, а если и заинтересуется чем, то – пожалуй – окажется неспособным ни поставить вопрос, ни найти ответ. Книги для историка и истории – при книгах» (Там же. Л. 24 об.). Далее следует обсуждение вопросов, связанных с книгой В. Н. Самуилова и рецензией на нее Болотова:¹⁰⁸² «Навязывать Самуилову взгляд, что Евсевий – голова догматически непродуктивная – не был – строго говоря – омием=арианином, что он стоял на почве оригенизма, я не считал приличным, как не считал приличным ограничивать или поправлять места, где Самуилов расходится с «Учением Оригена о Св. Троице"» (Там же. Л. 26). По мнению Болотова, «исследование отношения Евсевия Кесарийского к Оригену само по себе могло бы составить магистерскую диссертацию и взяло бы чересчур много времени и труда, даже бессовестно много – для введения в историю арианства на латинском западе» (Там же). Последующие разделы этого обширного письма посвящены самым разным темам – математике, астрономии, разъяснению иероглифов, хронологии. Часть письма – об армянском церковном годе – напечатана,¹⁰⁸³ причем на л. 41 об. – 44 рукописи Лебедев приводит список изменений текста письма, сделанных при публикации. Весьма интересен для нас пассаж, в котором Болотов рассуждает о занятиях хронологией и оценивает свои собственные труды: «Для великих умов, какими – чуть ли не обязательно – считают себя все русские писатели, хронология – мелочь, детали неважные, утомительные подробности. Идеи (или краденые, потому что компилятор ex professe – тот же вор, – или вилами на воде писанные), – вот что нам единое на потребу. А сквозь щели столь величественной япанчи – смотрите – и сквозит боязнь «непроизводительной» работы и полная неспособность разобраться в хронологических датах. Моммзен сказал где-то, что на иные головы цифра производит просто угнетающее действие. Если Вы хронологию любите и умеете в цифрах разобраться, то ведь Вы в семье урод. Я имею нескромность причислять себя тоже к уродам. Такого tour de force, какой выкинули Вы, на основании нескольких дат высчитав le ϑώϑ по эре Навонассара для текущего года, конечно, не сумеют совершить 90%, если не 99% из числа лиц компетентных и якобы компетентных в научных вопросах, какую премию Вы им ни назначьте... Что касается меня, то я совершенно сознательно «не дорожу любовию народной» и обращаюсь только к аристократии мысли (хотя ищу – и нахожу – ее не всегда там, где она предполагается), не заботясь ни о стенании, ни об игнорировании со стороны «интеллигентных читателей»... Я видел знаки исключительного внимания от «аристократов мысли», получал благодарности от лиц, мне незнакомых и меня не знающих» (Там же. Л. 60 об. – 61).¹⁰⁸⁴ Отсутствие рецензий на статьи, по мнению Болотова, вещь безобидная. «Давать реферат о моих статьях – согласитесь, требующих от читателя довольно большого внимания даже для элементарного понимания и неперевариваемым камнем ложащихся на слабые утробы заурядных соработников журналов – значит потратить гибель времени и заработать за эти часы – копейки!» (Там же. Л. 61). Комментируя это письмо, Д. А. Лебедев признается, что многое осталось ему тогда непонятным, так как в семинарии он не изучал ни тригонометрии, ни логарифмов. Впоследствии, однако, он стал уникальным преемником Болотова именно в области хронологии.

Шестое письмо (Там же. Л. 63–90 об.) также посвящено вопросам хронологии и географии, и, кроме того, здесь Болотов дает любопытную характеристику книжных магазинов Петербурга своего времени: «Вы, по-видимому, составили иллюзорное понятие о Петербурге. В книжном отношении этот городишко – не много лучше Спирова. Книги в магазинах есть, но покупаемые, т. е. макулатура, известная под названием беллетристики, и еще шумящие книжные новости в первый год по появлении их. Сравнительно исправнее обстоит дело с естественными науками. Нам же приходится почти всегда «выписывать» (а не покупать на месте) и ждать с месяц получения книги» (Там же. Л. 81 об.). В следующем, седьмом письме (от 18 июля 1894 г.) он объясняет Лебедеву принципы работы немецких книжных магазинов и советует в Петербурге обращаться только к немецким, а не к русским книготорговцам (Там же. Л. 93–96). Седьмое письмо посвящено вопросам хронологии, а также возникновению коптского языка (Там же. Л. 99 об. – 100). Наконец, последнее, восьмое письмо начинается с поздравления Лебедева с поступлением в Московскую Духовную академию (в августе 1894 г.), и здесь же Болотов прощается со своим учеником по переписке: «Вы теперь не в Спирове, и я не стану мешать Вам – или помогать разбрасываться – своими слишком обширными корреспонденциями. Это – раз. А второе: не создаст ли частая переписка со мною для Вас некоторых неудобств, не набросит ли на Вас в чьих-нибудь глазах – для Вас небезразличных – нежелательного колорита?» (Там же. Л. 101). Надо сказать, что изучение трудов Болотова и эта переписка явились «отправным пунктом» для всей дальнейшей научной работы Лебедева. Он становится единственным в своем роде специалистом по хронологии и пасхалии, и почти все его работы исходят из идей Болотова. Это нашло отражение в заглавии одной из его статей.¹⁰⁸⁵

В архиве H. Н. Глубоковского хранятся 24 письма Д. А. Лебедева, из которых становится ясно, какое значение имел для него Василий Васильевич. Так, говоря об отзыве о своей диссертации, он пишет: «Мои отношения к незабвенному В. В. Болотову описаны Спасским¹⁰⁸⁶ совершенно неправильно. Я был с ним в переписке в 1893–4 гг., еще до поступления в Академию, и моя работа не стоит почти ни в какой связи с его трудами в Комиссии по календарному вопросу. Мне было только известно, что В. В. Болотов сам интересовался вопросами пасхалии, был очень невысокого мнения о русских пасхалиях («пасхалия у нас не в авантаже обретается; вздору печатают в пасхалиях в достаточной степени») и собирался сам писать статью «Православная Пасхалия на исторических основаниях», но выводы, к которым он пришел по вопросу об епактах и т. п., он не сообщал мне. В своем сочинении я не только ссылаюсь на труды В. В. Болотова, но иногда и опровергаю его... Сам я вопросами пасхалии заинтересовался с января 1900 г., за 3 месяца до кончины В. В. Болотова и не зная об его участии в календарной комиссии» (ОР РНБ. Ф. 194. Оп. 1. Д. 570. Л. 2–2 об.). В другом письме Глубоковскому Лебедев высказывается против реформы календаря, подчеркивая, что такого же мнения придерживался и В. В. Болотов. «Юлианский год в 365 ¹/₄ дней достаточно точен для практической жизни, т. к. никто не живет по 200 лет» (письмо от 22 января 1906 г. Там же. Л. 7 об.). Еще в студенческие годы Лебедев подробно штудировал литографированные лекции Болотова; в 1907 г. он обращается к Глубоковскому с просьбой купить их для него за 10–12 р. или хотя бы получить во временное пользование. Кроме того, он хотел бы ознакомиться с лекциями Болотова по истории догматов, которые тот читал в 1896–1897 гг. за П. И. Лепорского (письмо от 30 марта 1907 г. Там же. Л. 12 об.). В письме от 3 сентября 1911 г. Лебедев дает высокую оценку статьи Болотова о дате мученической кончины св. Марка: «Для хронологии апостольского века, по моему мнению, фундаментальное значение имеет установленная В. В. Болотовым дата мученической кончины св. Марка – 4 апр. 63 г. Этот неожиданный вывод, по-моему, навсегда покончил с гипотезой «2-х уз» ап. Павла» (Там же. Л. 28). В 1921 г., жалуясь на трудности нового времени, Лебедев не забывает попросить Глубоковского прислать ему оттиск статьи Болотова «Следы древних месяцесловов поместных церквей», так как А. И. Бриллиантов в 1908 г. по недосмотру не прислал его. Оттиски самого Василия Васильевича у Лебедева в плохом состоянии, повреждены червем; «экземпляры Theodoretiana – тоже не в блестящем, хотя и удовлетворительном состоянии» (письмо от 3 марта 1921 г. Там же. Л. 42). Тема «научного родства» с Болотовым звучит и в переписке Лебедева с В. Н. Бенешевичем.¹⁰⁸⁷

Изучение вопросов хронологии составляет неотъемлемую часть большинства научных работ Болотова, даже тех, которые имеют перед собой другие цели. Для ученого хронология и вообще методы точных наук, в первую очередь математики и астрономии, – это универсальный и совершенно необходимый instrumentum studiorum. Мастерское использование этих методов ставит Болотова в особое положение в среде историков и филологов, предоставив ему возможность сделать ряд открытий и выводов, недоступных другим его коллегам.¹⁰⁸⁸

Как специалист по хронологии В. В. Болотов в 1899 г. был назначен представителем ведомства православного исповедания в Комиссии по реформе календаря в России при Русском астрономическом обществе и при Академии наук.¹⁰⁸⁹ Материалы, связанные с работой Болотова в этой Комиссии, хранятся в его архиве (в основном это бумаги других лиц, журналы заседаний Комиссии, ее постановления: ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 43–57). Как член Комиссии Василий Васильевич написал небольшую записку для Св. Синода «О введении в России нового стиля» (РГИА. Ф. 796. Оп. 181. Д. 379. 36 л.). На л. 2–12 находится машинописный текст работы с карандашной пометой «Мнение В. В. Болотова». Начинается она с главного тезиса ученого: «Святейший Правительствующий Синод имеет достаточно много оснований не желать, чтобы Юлианский календарь в России был заменен каким-либо «исправленным"» (Там же. Л. 2). Далее автор мотивирует свою точку зрения доводами как чисто научными, так и церковно-политическими. В 1910 г. эта записка была отыскана в архиве Синода по ходатайству непременного секретаря Имп. Академии наук С. Ф. Ольденбурга, и было получено разрешение на ее печатание в докладе, представляемом на рассмотрение Комиссии по введению в России нового стиля (РГИА. Ф. 797. Оп. 8. Д. 184. Л. 1–9). К работе в Комиссии по реформе календаря имеют отношение следующие неопубликованные опусы из архива Болотова: «О пасхальном цикле у грузин и армян» (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 128. 9 л.); «О несовершенстве астрономических инструментов в Александрии в связи с вопросом о пасхалии» (Там же. Д. 84. 3 л.).

Теперь о важнейших неизданных трудах В. В. Болотова. Несмотря на то что А. И. Бриллиантов в течение 14 лет после смерти ученого неустанно публиковал его работы, и по сей день в архиве их остается немало. Некоторые из них уже подготовлены Бриллиантовым к печати, но не успели выйти; одни представляют собой неоконченные наброски, другие же – вполне готовые к изданию очерки. Наиболее интересными из них представляются лингвистические исследования Болотова. Важные, на наш взгляд, выводы содержит заметка без даты и без начала о св. Иоанне Колове (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 98. 5 л.). Сначала речь в ней идет о дате кончины св. Иоанна. Было бы рискованным, по мнению ученого, оспаривать хронологические данные жития, писанного еп. Захарией Ксоиским, который пользовался утраченным сочинением Παράδεισος и местными преданиями. Захария упоминает о «диавольском соборе» в Ефесе. «Эта речь о разбойничьем соборе очень естественна, если св. Иоанн Колов скончался в воскресенье 17 октября 448 г.» (Л. 3 об.). Если эти строки не являются позднейшей интерполяцией в рукопись жития, то, по мнению ученого, «еп. Захарию Ксоиского нужно считать скорее православным, чем официальным монофелитом эпохи Ираклия... И, судя по всему, именно этого епископа... копты и абиссины причислили к лику своих святых» (Л. 3 об.). Далее Болотов дает блестящий филологический пассаж об имени аввы Пишоя (Паисия), житие которого написал Иоанн Колов. «Очевидно, «Паисий великий» Παήσιος в наших святцах – 19 июня – и есть преп. авва Пишой коптских, сирских, арабских, эфиопских, т. е. авторитетных κατ ’ ἐξοχὴν памятников. У коптов имена «πιшωι» и «παησι» нетождественны ни по употреблению, ни по значению: в имени «Пишой» – коренное слово, по-видимому, есть «шωι» = «верх, высота» и «πι» = греч. ὁ, определенный член муж. рода, а «Паисий» = ὁ τῆς Ἴσιδος, «принадлежащий [богине] Иси» (из «πα» = притяжательного члена ед. ч. муж. р. + «ησι» = Ἰσις), точно так же, как «Пафнутий» πα-φ-νουτι = ὁ τοῦ Θεοῦ, «Божий» (Νουτι = Бог). Нормальной греческой транскрипцией имени Пишой было бы «Πισόης, Πισώης, Πισώϊος». Но «Πιшωι» есть севернокоптская форма, и закономерным южнокоптским ее заместителем было употребительное в Фиваиде имя «Пшοι»... Его носил один из старейших учеников Пахомия В., называемый по-гречески Ψόης, Ψόεφ, Ψώϊος» (Л. 4–4 об.). Существовал, продолжал Болотов, гимн св. авве Пшою, поемый во время Трисвятого (на коптской литургии перед Евангелием). кажется, этот гимн написан в честь именно Пишоя Великого. Свой вывод относительно написания имени Паисия Болотов сообщает в письме И. В. Помяловскому от 13 октября 1892 г.:¹⁰⁹⁰ «Но меня просто-таки заинтриговало одно местечко в предисловии. Ваш скепсис в отношении к Παησίον... Я выяснил для себя, что св. Паисий В. в действительности носил совсем другое имя: не Паисий, а Пишой. Справки, конечно, я наводил в клочках текстов коптского, сирского и арабского. Вы усомнились в правильности этого имени, по-видимому, на основании греческих текстов. Не подготовляете ли Вы к изданию и жития – рекомого – Паисия В.? Если бы так, то я от души сказал бы Γένοιτο, γένοιτο! и позволил бы себе обратить Ваше внимание на одну книжную новость, которая, быть может, лежит за пределами Вашего библиографич. интереса. В P. Bedjan, Acta Martyrum et Sanctorum [syriace] – tomus III (Parisiis – Lipsiae 1892), 572–620 издан – по рукописям с пробелами – сирский текст жития мар-Бишоя монаха, которое приписывается тоже Иоанну малому (Колову)». Далее следует анализ текста и перевод отрывков (ОР РНБ. Ф. 608. Оп. 1. Д. 596. Л. 1–4 об.; неоконченный черновик этого письма см.: Там же. Ф. 88. Оп. 1. Д. 189. Л. 1–2).

Болотов был профессиональным лингвистом-индоевропеистом и семитологом, знатоком великого множества древних и новых языков. Отдельные пассажи лингвистического содержания разбросаны во многих его трудах и письмах,¹⁰⁹¹ а специально вопросам сравнительного языкознания посвящены два отрывка из архива ученого.¹⁰⁹² В первом из них (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 2. Д. 19. 6 л.) Болотов рассуждает о соотношении славянской и иранской языковых групп: «Признаки славянской (resp. славяно-литовской) расы показывают в ней расу молодую (моложе даже германской), выделявшуюся сравнительно поздно... славянский язык твердо стоит на санскритской = арийской почве, и – ео ipso – стоит ближе к латинскому (и германскому) языку, чем к греческому» (Л. 1–1 об.). «Весьма важна близость славянства к иранскому типу в религиозном отношении... понятие о святости у славяно-литовцев тождественно с иранским и не имеет себе соответствующего в других арийских языках» (Л. 3–3 об.). Той же теме посвящена и вторая заметка (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 2. Д. 22. 14 л.). «Де Лагард всегда гордился тем, что ему удалось первому формулировать отличие языков арийских от иранских."¹⁰⁹³ Их разности наблюдали, разумеется, давным-давно, но именно только как факты, более или менее часто наблюдаемые, а не как железные законы языка» (Л. 1 ). Заметки эти интересны, может быть, в первую очередь не содержащимися в них примерами и выводами, а попыткой богословского осмысления лингвистических данных, что составляет значительный пробел и в современном языкознании.

В письмах к ученикам и коллегам Болотов неоднократно высказывает свои суждения о том, как нужно изучать языки. Особенно показательно в этом отношении письмо прот. А. П. Рождественскому, который был в конце 80-х гг. профессорским стипендиатом и кандидатом на кафедру Св. Писания Ветхого Завета Санкт-Петербургской Духовной академии (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 267. Л. 2–4). Письмо готовилось Рождественским к публикации в статье памяти Болотова,¹⁰⁹⁴ однако по каким-то причинам в окончательный текст не вошло. В архиве оно хранится в виде корректуры главы XII этой статьи. Болотов настаивал на обучении Рождественского за границей и видел в этом великую пользу для Академии. В Геттингене проф. де Лагард «по моему мнению, первый знаток семитских языков в Европе, единственное лицо, «у ног которого сидеть» стоит человеку, получившему уже высшее образование» (Л. 2). Учиться еврейскому языку необходимо, по мнению Болотова, филологически в строгом смысле слова, т. е. именно у де Лагарда. Даже подвергнуться неприятности со стороны этого не любящего славян немца «стоит и перестоит». «Греческие библейские рукописи де Лагарде знает на славу, понимает, что они стоят и чего они не стоят, как их нужно классифицировать. Сам Тишендорф, не боясь греха, мог бы – по этой части – де Лагарде подавать только калоши», – такую высокую оценку дает Болотов немецкому ученому (Л. 2). Подобные суждения об образовании будущего экзегета и восторженную характеристику де Лагарда мы видим и в записных книжках Василия Васильевича (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 118). По-видимому, эти записи также имели отношение к Уберскому: «Едва ли нужно даже и указывать, как важно для будущего экзегета прослушать курс такой еврейской грамматики..., которая является курсом психологии семитов» (Л. 3). «Широкая начитанность проф. де Лагарде в столь разных литературах, как сирская и арабская, дающая ему умение различать между формами эпохи процветания и формами периода увядания языка, проницательность, с которой он в массе лингвистического материала выслеживает железную последовательность, с которой работает закон перебоя звуков, и, наконец, его прирожденная страсть к лексикографии – все это делает его школу... как нельзя более полезной для будущего экзегета» (Л. 4–4 об.). «Де Лагарде, – продолжает Болотов, – не новичок и в санскрите, хотя и считает свои знания в этом языке ученическими; персидский язык он изучал con amore и начиная с его древнейшей формации (бактрийск.); он – выдающийся арменист (член-корреспондент армянской Академии наук и литературы). Нелегко указать, кто из современных ученых мог бы доказать свое превосходство над ним и в знании коптского языка» (Л. 5). В письме к Рождественскому Болотов сообщает некоторые сведения и о себе. С обычной скромностью характеризует он свои познания в восточных языках: «Я сам не филолог и не ориенталист, мои набеги на восточные литературы всегда имеют утилитарную цель – прочитать какой-нибудь церковно-исторический памятник». Что касается еврейского языка, Болотов считает, что «не знает его совсем», так как он читает только писаные согласные (Л. 2). Сам Василий Васильевич, по его собственному признанию, не любитель путешествовать даже по Петербургу, и заграничная «ссылка» может быть предпринята только ввиду великой пользы для Академии.

В наше время иногда поражаются тому количеству языков, которые знал Болотов. Однако при этом не следует забывать, что эти языки он знал как мертвые, для чтения источников и литературы. Даже французскую разговорную речь он не воспринимал совсем.¹⁰⁹⁵ Д. А. Лебедеву он советует изучать европейские языки как мертвые, для чтения научной литературы, и в этом смысле объясняет целесообразность овладения различными языками для ученого-богослова (английский, по мнению Болотова, играет здесь такую же вспомогательную роль по отношению к немецкому, как итальянский к латинскому и французскому) (письмо первое. ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 2. Д. 28. Л. 3 об. ― 4).

В архиве Болотова немало других лингвистических материалов – по самаритянскому (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 123. 5 л.), финикийскому (Там же. Д. 122. 234 л.), арабскому (Там же. Д. 119. 51 л.) и другим семитским языкам (Там же. Д. 118. 29 л.). В основном эти записки носят характер отрывочных сведений, отдельных наблюдений и записей для рабочего пользования.

Живой интерес проявлял Болотов и к нумизматике. В архиве ученого хранятся материалы к работе о древних монетах (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 2. Д. 15. 41 л.). Основано это исследование на сочинении Епифания Кипрского «О мерах и весах»; автором произведено сопоставление греческого текста с сирийским и объясняются некоторые недоразумения у Епифания. Далее Болотов, основываясь на материале житий св. Симеона, Христа ради юродивого, св. Иоанна Милостивого, св. Марии Египетской, выясняет соотношение между различными денежными единицами. Использует он в своей работе и археологические данные. Исследование состоит из нескольких отрывков, первый из которых имеет относительно законченный вид. Кроме того, в материалах по истории евреев и семитским языкам находятся прориси монет, сделанные Болотовым с изданий (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 118. Л. 7–10).

В архиве хранятся черновики двух очерков по исторической географии и церковному управлению древней церкви. Первый из них представляет собой отрывок, который был написан, скорее всего, при подготовке рецензии на книгу Н. Н. Глубоковского о Феодорите Киррском (О размерах территории Кирестики – епископской парикии Феодорита и ее населенности: ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 100. 2 л.). Второй очерк (О хорепископах и периодевтах: Там же. Д. 99. 6 л.) был опубликован после смерти Болотова как материал к готовящейся церковной реформе.¹⁰⁹⁶ В древности, пишет автор, не было литургического однообразия, не было и полного единства в церковном управлении. Цель заметок Болотова – «указать скудные остатки церковной практики в тех местностях, которые лежали вне сферы константинопольского влияния и в которых церковное управление построено было по иному типу – более древнему» (Там же. Л. 2). Очерк этот был написан с практической целью – как историческая справка для предполагаемой реформы церковного управления. Вывод Болотова-канониста однозначен: «Не следует возвращаться к формам давнопрошедшим, утратившим всякую соль и силу. История есть только полезный архив, никак не свод законов» (Л. 6 об.). «Эта практика (церковного управления. – Л. Г.) едва ли может претендовать на честь быть самой удобной и для России, почти сплошь еще – и Бог даст – на целые столетия деревенской» (Л. 2).

Среди неизданных работ Болотова определенный интерес представляет отзыв о коптском евхологии, присланном коптом Михаилом Ханна в дар императору Александру III в 1887 г. (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 413. 13 л., отрывки). Евхологий напечатан в Старом Каире в 1886 г., явившись знаком заботы патр. Кирилла V о просвещении своего народа (Л. 10–12). В отзыве об этой книге Болотов дает краткую характеристику коптского богослужения. При этом он отмечает, что монофизитство догматическое совсем не под силу современным коптам даже в лице самых просвещенных их представителей. В их литургиях догматическое монофизитство выражено крайне слабо (Л. 1). Далее автор дает ответ на вопрос, насколько близко коптское богослужение к православному. Несомненно, это богослужение не константинопольского типа, и потому близкого сходства с православным оно не может представлять. «Судя по всему, пение занимает лишь незначительное место в богослужении коптов; большей частью слышится лишь голос священника» (Л. 4 об.). Вместе с тем, продолжает Болотов, во всем существенном копты сохранили свою литургию в том виде, как она отправлялась у них при свв. Афанасии и Кирилле и их православных преемниках. Египетский чин меньше разнится от нашего богослужения, чем, например, римская месса (Там же).

Для большинства читателей В. В. Болотов – ученый, работавший по преимуществу с изданными текстами. Вместе с тем он проявлял живой интерес к рукописям, о чем свидетельствуют опубликованные им описания коптских и сирийских кодексов.¹⁰⁹⁷ В 80-е гг. он много работал и с греческими рукописями, отчасти по собственному желанию, частью же по поручению И. Е. Троицкого.¹⁰⁹⁸ В архиве ученого сохранился результат одного из таких его трудов – колляция кодекса «Церковной истории» Евсевия из Московской Синодальной библиотеки № 405.¹⁰⁹⁹ В описи записная книжка со сверкой вариантов рукописи по изданию Хайна ошибочно обозначена как «Записная книжка с записями лингвистического содержания» (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 2. Д. 29. 249 л.). Начало отсутствует, а на л. 248 об. стоит следующая запись: «Меа subscriptio: Τέλος καὶ τῷ Θεῷ δόξα. Finivi collationem codicis 50, a. D. 1886 Febr. die 22 feria vj ante κυριακὴν τυροφάγον hora 3 min 11 post meridiem». Ниже Болотов дает общую характеристику рукописи (Л. 249–249 об.). В архиве В. Н. Бенешевича (ПФА РАН. Ф. 192. Оп. 3. Д. 73. Л. 4–5 об., 6–11 об.) хранятся начальные листы письма Болотова проф. Э. Шварцу от 23 марта 1891 г. Он предложил ему сверку московского кодекса Евсевия, произведенную им для своего употребления. Болотов рассчитывал представить всю сверку в печатном виде уже в сентябре с введением на русском языке. Как отмечает по этому поводу А. И. Бриллиантов, это намерение не было осуществлено и неизвестно, было ли отправлено письмо; Шварц в своем издании Евсевия не упоминает Болотова.¹¹⁰⁰

Кроме статей чисто научных среди неизданных работ Болотова обнаруживаются очерки популярного характера, являющиеся, по-видимому, подготовительными материалами к его лекциям. Таков обзор протестантской историографии со времен Реформации до конца XIX в. (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 420. Л. 46–126). Автограф этого очерка отсутствует, в архиве хранится копия, сделанная для А. И. Бриллиантова. Здесь Болотов последовательно рассматривает Магдебургские центурии в сравнении с «Церковными анналами» Цезаря Барония, труды Г. Арнольда, Земмлера, Шплигглера, Шрёкка, Шлейермахера, Неандера, Баура и др. Протестантские ученые успешно занимаются новозаветными толкованиями, творениями св. отцов и латинских писателей, которые имеют значение для германской истории, может быть, будут что-то делать для греческих византийских историков. «Но та литература, которая для нас особенно дорога, писания великих отцов IV и V в., деяния вселенских соборов – перейдут без всяких усовершенствований в достояние будущего времени. Эта область культивируется менее всего, и в настоящее время между протестантами едва ли кто насчитает несколько имен, обещающих сделать что-нибудь на этом поле» (Л. 125). Несколько очерков посвящает Болотов истории монашества. В работе о происхождении монашества (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 96. 37 л.) автор доказывает, что описание Иеронимом встречи Антония Великого с Павлом Фивейским – не более чем «проба пера», литературный вымысел; однако это не значит, что Павел не существовал вовсе. Основная часть очерка представляет собой анализ жития св. Антония Великого. В заключение рассматривается общежительный устав св. Пахомия Великого. В статье «К характеристике новоначального египетского монашества» (ОР РНБ. Ф. 102. Д. 420. Л. 1–12 автограф, л. 19–37 копия) Болотов отвечает на три вопроса: как относилось монашество к мирянам, к клиру и науке. Основополагающие черты в национальном характере коптов, которые составили основную массу монашества в Египте, – это, по наблюдениям автора, «тупая восприимчивость и необыкновенно упругая воля» (Л. 1). Наличием именно этих черт объясняется их уход в монофизитство вслед за Диоскором в V в. Еще один очерк такого же характера – «Об аскетических воззрениях Иовиниана» (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 42. Л. 13–18 автограф, л. 38–46 копия). Здесь Болотов дает характеристику одного интересного представителя монашества в Риме. Иовиниан противопоставил монашеству цельное мотивированное нравственное мировоззрение. Он выступал против возвышения монаха над мирянином; для него нет существенной разницы между девой и замужней, между воздержанием от пищи и вкушением с благодарением. Задача христианина – не совершать что-либо превосходное, но сохранить дар возрождения, который дается в крещении.

21 декабря 1884 г. датируется неоконченная работа «Об отношении христианства к рабству» (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 73. Л. 1–4 об. подлинник, л. 5–12 копия). Начинается очерк кратким обзором положения рабов в Древнем Риме, приводятся общеизвестное определение Аристотеля («говорящие орудия»), взгляд стоиков на рабство, а затем автор переходит к положению рабов в христианском государстве и отношению церкви к институту рабства. «Церковь вовсе не ставила своей задачей освободить рабов... Следовательно, она только облегчила участь рабов» (Л. 10, 12). Еще одна неоконченная статья – «Хронология римских епископов» (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 81. Л. 2–10 об. автограф, л. 11–18 неполная копия, л. 22–44 черновые материалы к ненаписанной части работы). «Предлагаемая здесь хронология римских епископов (большей частью) есть свод результатов, к которым пришли высшие ученые авторитеты в этой области» (Л. 2). Несмотря на заявленную компилятивную цель труда, здесь Болотов высказывает немало оригинальных суждений, обосновывает принцип написания имен, дает трезвую критическую оценку источников и литературы (Л. 3–3 об.). Л. 19–21 об. представляют собой таблицы понтификатов римских первоиерархов от Петра до Адриана (795 г.). Таблицы позднейших веков есть только в черновом варианте (Л. 38–43). В архиве А. И. Бриллиантова хранится начало одной работы Болотова 1883–1884 гг.: «О новооткрытых источниках церковной истории (Codex novarensis membr. saeculi X)» (OP РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 422. Л. 1–6 об. автограф, л. 7–20 копия). Написана эта статья по поводу открытия проф. Амелли в 1882 г. кодекса, содержащего латинский перевод деяний Халкидонского собора в древней редакции с рядом важных, до тех пор неизвестных, дополнений. Цель статьи Болотова – определить значение этого памятника для характеристики Флавиана и доказать неправоту Амелли, утверждавшего, будто александрийский патриарх, согласно апелляции Флавиана, был фактически подчинен верховной власти престола св. Петра. По мнению Болотова, новооткрытый документ доказывает обратное.

Среди бумаг Болотова обнаружены также две небольшие заметки литургического содержания. В первой из них – «О пении тропаря «Видехом свет истинный» за литургией св. Иоанна Златоуста» – показано позднее происхождение этого тропаря: XVI в. (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 425). По мнению Болотова, он нарушает целостность и стройность чина литургии; в греческих и южнорусских служебниках вместо этого тропаря поется многолетие. «Рекомендуется уничтожение вышеуказанного тропаря, который, нужно правду сказать, и не служит прямым ответом на возглас священника «Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое"» (Л. 3). В архиве А. И. Бриллиантова хранится работа Болотова «Заметки об акафистах» (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 419. 6 л.). «Русский акафист, – пишет Болотов, – это высокое музыкальное произведение, исполненное на жалкой скрипице, это копия с художественной картины блестящего колорита, сделанная карандашом на бумаге... Греческий подлинный акафист есть такое произведение, которое 1. ни на какой язык не переводимо, и 2. едва ли допускает подражание в произведениях оригинальных» (Л. 4). Далее следует подробный анализ греческого акафиста Богородице как поэтического произведения.

В. В. Болотов скончался в самом расцвете творческих сил, поэтому далеко не все его замыслы были осуществлены. Мы уже говорили о намерениях ученого написать работу «Православная пасхалия на исторических основаниях». Самым же значительным из научных планов Болотова было создание докторской диссертации «Рустик, диакон римской церкви, и его литературные труды». Интереснейшим свидетельством об этом намерении является его письмо к И. Е. Троицкому от 11–12 апреля 1896 г. (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 196. Л. 55–64).¹¹⁰¹ Речь в нем идет о присуждении Болотову степени доктора богословия. «Думаю, что и Вы не поверили бы мне, если бы я стал утверждать, что о докторстве я никогда не думал и ничего в этом направлении не сделал» (Л. 58). Эти строки красноречиво характеризуют натуру Василия Васильевича. Действительно, он никогда не добивался получения каких-либо степеней и должностей. По окончании семинарии он имел полную возможность поступать в Московский университет, однако предпочел, по его собственным словам, «плыть по течению» и стал студентом Петербургской Духовной академии. Избрание на кафедру истории древней церкви также было для него неожиданным, и никаких усилий к тому он не предпринимал. В вышеприведенном письме к прот. А. П. Рождественскому Болотов рассказывает о себе следующее: «Но для сведения и руководства сообщаю Вам, что я существенно обязан Михаилу Осиповичу (Кояловичу. – Л. Г.) тем, что я занимаю мою кафедру. С благодарностью признаю, что если бы Михаил Осипович не взял меня нравственно под уздцы смелой и твердой рукой, когда я стал было брыкаться от совершенной для меня неожиданности слишком лестного предложения, то я отказался бы по ученым и домашним основаниям. Теперь я вижу, что на другом месте я, с моим складом, пожалуй, был бы и совсем непригоден» (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 267. Л. 3). Таким же неожиданным было для Болотова избрание его членом-корреспондентом Имп. Академии наук; более того, он считал себя совершенно недостойным этого звания.

В том же письме к Троицкому Василий Васильевич излагает основные мысли своей предполагаемой работы. Он обнаружил одно сочинение Нестория против Кирилла Александрийского, которое до тех пор считалось принадлежащим неизвестному автору. Открытие свое Болотов сделал уже давно – на втором году службы в Академии, и в его литографированных лекциях было довольно прозрачное указание на обретенного им Нестория. Эти лекции внимательно изучались H. Н. Глубоковским, но Нестория он не нашел (Там же. Л. 60–61). «Для того чтобы установить мой первый тезис, – дать сочинению хозяина, – потребовалось немало скрупулезной работы; она меня убедила, что я прав» (Л. 61 об. – 62). Другая причина того, что Болотов не взялся за написание своей докторской диссертации немедленно после магистерской, состоит в том, что в то время у него не было еще «литературной известности», достаточного числа опубликованных трудов. А когда появились в печати очерки «Из церковной истории Египта», вступил в силу новый устав Духовных академий (1884 г.), который, по словам ученого, «хочет научного бесплодия» (Л. 62 об.). «Огонь под котлом работы, о которой речь, правда, давненько залит. Чтобы развести пары, опять войти в линию и из тетрадок, полосок и карточек составить готовую к печати книгу, потребуется несколько месяцев. Она во всяком случае рук не обломит, будет – вероятно – меньше «Оригена"» (Л. 63). Болотов предполагал поступить на европейский манер – на докторскую степень ответить книгой. Заглавие будущей работы предполагалось следующее: «Рустик, диакон римской церкви, и его литературные труды». Такое неброское название, по мнению Болотова, не может раздражать академическое начальство и вызывать неуместные вопросы, например, зачем писать о еретике Нестории (Л. 63 об.). Вероятно, подготовительными материалами к этой работе являются библиографические заметки о споре Нестория с Кириллом Александрийским (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 113. 18 л.). Ответ Троицкого на это послание был отрицательным (письмо от 15 апреля 1896 г. Там же. Д. 249. Л. 4–5). Не следует, по мнению Ивана Егоровича, преждевременно вводить у нас европейские обычаи, а попытка очистить память общепризнанного еретика – Нестория не может рассчитывать не только на благосклонный, но и на спокойный прием. «Ваш труд поступит в первой инстанции на суд не европейских ученых, которые сумели бы оценить открытый Вами «бисер», а на суд тех благородных животных (хотя и человеческого происхождения и облика), научные приемы которых при оценке таких бисеров непогрешимо определены Самим Спасителем». Этот ответ, видимо, и предопределил дальнейший ход событий: диссертация о Рустике так и не была написана, а осталась в архиве ученого в виде отдельных разрозненных набросков и выписок («Rusticus»: Там же. Д. 85. 53 л.).

Что касается переписки Болотова, то сохранилась она лишь отчасти; по всей видимости, он не имел привычки сохранять свою корреспонденцию. Однако и эти имеющиеся у нас письма достойны специального изучения: многие из них представляют собой настоящие трактаты. Некоторые письма Болотова были изданы в первые годы после его кончины. Тем не менее основная часть его переписки остается по сей день не опубликованной. В виде писем архиеп. финляндскому Антонию (Вадковскому) Болотов оформил несколько своих исследований последних лет жизни.¹¹⁰² В архиве Петербургской Духовной академии есть одно неопубликованные письмо архиеп. Антонию о делах в Духовной академии и ответы на вопросы о старообрядчестве (ОР РНБ. Ф. 574. Оп. 1. Д. 481. 7 л.). В виде письма к М. О. Кояловичу написал Болотов и подробное изложение проекта диссертации о Рустике.¹¹⁰³

В архиве хранится 20 писем Болотова к И. Е. Троицкому за 1879–1896 гг. (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 194. 67 л.). О некоторых из них мы уже говорили, в других обсуждаются вопросы организационного характера (о печатании диссертации, об издании статей), библиографические, о сверке рукописей из Московской Синодальной библиотеки по заданию И. Е. Троицкого (письмо от 20 февраля 1886 г. Л. 9–10). Написаны эти послания как по-русски, так и на греческом языке. Нередко Болотов обращается к своему учителю τῷ παναρίστῳ διδασκάλῳ и ставит дату не только от P. X. или сотворения мира, но и по различным восточным системам летосчисления. Эту манеру датировать письма унаследовал от него Д. А. Лебедев. Писем Троицкого в бумагах Болотова всего два: одно из них посвящено старокатолическому вопросу (об Утрехтской церкви: ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 249. Л. 1–2), а второе – ответ на рассуждение Болотова о Рустике и Нестории (см. выше).

Среди писем Болотова Помяловскому кроме вышеприведенного об авве Паисии (Пишое) заслуживает внимания послание от 15 ноября 1892 г. (ОР РНБ. Ф. 608. Оп. 1. Д. 596. Л. 7–32 об.). В нем Болотов благодарит корреспондента за присланные оттиски статей и высказывает свои замечания и дополнения к ним, в частности насчет св. мученицы Иран (Раисы); о повести Аммония Мниха, изданной Помяловским, которая «есть остаток агиографической литературы даже более драгоценный (потому что исключительно редкий), чем – видимо – Вы предполагаете» (Л. 15).¹¹⁰⁴ Для Болотова в этом житии важна хронологическая и богословская сторона дела, ускользнувшая от внимания издателя памятника: «Эти отцы, в Синае и Райфе избиенные, составляют практические instantiae в богословском вопросе о fides implicita, об объеме формальной принадлежности к церкви, словом, для освещения папистического воззрения на церковь единоспасающую» (Л. 15). По поводу с. 26–27 «Шестого археологического съезда»¹¹⁰⁵ Болотов, скромно называя себя дилетантом и новатором in orthographicis (Л. 19 об.), пускается в подробные рассуждения по своему излюбленному вопросу транссонации и транскрипции (Л. 19 об. – 25). Беспощадно критикует он в этом отношении своих предшественников – русских богословов, которые «читали по латинским шпаргалам те тексты, которые были обязаны читать в греческом подлиннике, поэтому я в своих пределах... беспощаден к монофизитам и к дифизитам и правлю их на монофиситов и дифиситов. Икономию в смысле воплощения или благоснисхождения упорно отличаю от экономии» (Л. 30 об.).

Экскурс в археографию представляет собой письмо А. И. Бриллиантову от февраля 1900 г. (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 179. Л. 1–3). Проводится сравнительный анализ данных жития св. Иоанна Римского по латинскому, эфиопскому, греческому и сирийскому текстам, причем особый акцент делается на транслитерации имен самого святого и его родителей (Евтропия и Феодоры), а также на дате – дне памяти св. Иоанна. Для А. И. Бриллиантова Болотовым была подготовлена также справка хронологического характера – «К вопросу о точной дате на грамоте игумена Троице-Сергиева монастыря Мартиниана (XV в.)» (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1 Д. 423. 1 л.).

В письме к П. В. Кедринскому от 29 октября 1895 г. Болотов отвечает на вопросы, связанные с именем св. Павла Никейского (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 185. Л. 1–9. Письмо готовилось А. И. Бриллиантовым к изданию; в архиве хранится не автограф, а фотокопии с него с пометами Бриллиантова и рукописная копия). Имена провинциальных епископов известны почти исключительно только из их подписей под деяниями соборов, на которых они присутствовали. От времени св. Павла не сохранилось ни одного соборного деяния, и потому до 325 г. мы не знаем имени ни одного никейского епископа. Само существование св. Павла Никейского оспаривается некоторыми учеными; он – святой местночтимый, поэтому неудивительно, что нет ни его жития, ни службы. После сопоставления различных славянских прологов и определения их ценности как источников для жития св. Павла Болотов делает следующие выводы: «Епископ никейский исповедник Павел мог жить до 312 г., мог жить и перед 787 г., мог быть и преемником Петра исповедника». Сомнений в его историческом существовании быть не может (Л. 7–9).

А. И. Бриллиантовым готовилось к изданию и другое письмо Болотова – профессору государственного права Петербургского университета H. М. Коркунову (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 186. Л. 1–51 автограф, л. 53–60 копия). Тема этого письма – объяснение понятия «кафолическая церковь» и доказательство на основе святоотеческих цитат необходимости его употребления: «Русская православная церковь... не может, не колебля исторических устоев своего существования, отказаться от чести – называться кафолической церковью (именно кафолической, потому что условная замена этого термина славянским «соборная» лишь неудовлетворительно выражает смысл греческого понятия)». С течением времени это – сперва чисто логическое – понятие «кафолическая церковь» получило и полемический характер, как антитеза понятия «ересь».

В другом письме (отрывок письма неустановленному лицу: ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 207. Л. 1–6) Болотов с горечью и негодованием констатирует низкий, на его взгляд, уровень большинства отечественных богословов в сравнении с богословами и филологами европейскими, в первую очередь немецкими: «Многие ли у нас (исключаю академических представителей кафедры патрологии) побеспокоились узнать, на каких опорах держится текст послания к Коринфянам? Многие ли даже читывали это послание по-гречески? Многие ли почтили своим вниманием ученые рефераты об изданиях Patres Apostolici в Theologische Literaturzeitung и т. п. журналах? Все ли были настолько – сдержанны, что, прочитав с дюжину, не более того, строчек, не покрыли всего откровенным зевком и восклицанием: о, как все это мелко и скучно!?» (Л. 3 об. – 4). Псевдопросвещенная публика не знает и в 1896 г. того, что ей следовало бы знать еще 20 лет тому назад, детальные текстологические исследования не найдут себе читателя в России.

В Петербургском филиале Архива РАН хранится одно письмо Болотова к В. В. Латышеву, касающееся чтения стихотворной надписи на обороте образка из Херсонеса, в котором предлагается конъектура, дающая тексту «понятный богословский смысл, и на другое значение и не претендует» (ПФА РАН. Ф. 110. Оп. 2. Д. 6. 8 л.).¹¹⁰⁶ Болотов предоставляет своему корреспонденту пользоваться своими письмами так, как он сочтет нужным. «Ни малейшего неудовольствия с моей стороны не будет, опустите ли Вы мои предположения вовсе, упомянете ли их без моего имени, с моим именем. И всего менее я могу обидеться на самое решительное заявление с Вашей стороны, что Вы с этим предполагаемым чтением несогласны» (Л. 6). Ответное письмо Латышева от 14 апреля [1899 г.] хранится в архиве Болотова (ОР РНБ. Ф. 88. Оп. 1. Д. 231. 1 л.). Вместе с письмом он препровождает и корректуру статьи, содержащей объяснение надписи на херсонесском образке.¹¹⁰⁷

Среди эпистолярного наследия В. В. Болотова особняком стоит пространное письмо к И. С. Пальмову, одному из ближайших его коллег по Академии (24 февраля/8 марта [1882 г.]: ОР РНБ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 166. 23 л.).¹¹⁰⁸ Болотов оппонировал Пальмову на магистерском диспуте (10 июня 1881 г.), и в том же году по настоянию своего учителя И. С. Троицкого и других ученых наставников – М. О. Кояловича и В. И. Ламанского – Пальмов отправляется в заграничную командировку по славянским странам (продлилась до 1884 г.) с целью исследования памятников славянской древности, как археологических, так и письменных. По возвращении из путешествия Пальмов открыл новый курс лекций по истории славянских церквей. Письмо Болотова – это целая статья, в которой он подробно излагает свои взгляды на жизнь, на русскую и немецкую науку, оценивает славянофильское и западническое направления в русской церковно-исторической науке и, наконец, дает Пальмову конкретные советы насчет его работы о гуситском движении. Язык Болотова здесь, как и во многих его письмах, необыкновенно образный, меткий, исполненный остроумия с характерными для выходцев из духовных школ словечками и выражениями.

Поработав во Львове и других городах Галиции, а затем в Варшаве, Пальмов приехал в Прагу, где и застало его письмо Болотова. По мнению Василия Васильевича, Варшава в научном отношении город бестолковый, «с почтенными, впрочем, исключениями», и вообще в Галиции и Польше Пальмов попусту потратил много времени на светское общение, вместо того чтобы заниматься наукой: «А что есть жизнь? и на что Вам жизнь? и какая ей цена? Но жизнь прежде всего – нет, во-первых, Geschichte der Altslavischen Kirchen» (Л. 2 об.). В этих словах, пожалуй, весь Болотов: нужно всецело посвятить себя науке, а все остальные стороны жизни должны стоять на втором плане. С удовольствием поставив крест на галицком периоде работы Пальмова, Болотов не без иронии дает оценку славянофильству своего корреспондента и определяет свою позицию в этом вопросе: «Вы, рыцарь славянофильства, кажется, усвоили себе у ваших галичан или чехов и некоторые черты их темперамента, довольно «бурного» и чуть-чуть нервозного. Вы выступаете против меня под бронею «общих идей», под штандартом «общих вопросов». Но Вы знаете, что я – совсем не рыцарского типа; я только архивариус торных дорог Патрологии Миня, регистрирующий то, что другим, вероятно, неизвестно и что нам должно бы быть известно. Никаких глубин духа (ни народного, ни общечеловеческого) я не испытываю, никаких общих вопросов я не решаю, в общие идеи верую туго, и – ищу лишь ultraconcretissima... Вы-то, конечно, славянофил, но правы ли Вы, как и М. О. Коялович, меня-то крестите западником и воображаете, что доймете меня, высказавшись «не в интересах романо-германской народности»? ...Для верующего западника, поверьте, я – столь же незавидная находка, как и для славянофила» (Л. 3–4). Далее следуют страницы, на которых Болотов подробно излагает свои взгляды на русскую и немецкую богословскую науку; эти мысли неоднократно высказываются им и в других письмах и даже печатных работах, но в таком завершенном, полном, поистине «программном» виде мы находим их только здесь. Начинает он с рассуждения о сравнительных достоинствах германского и славянского народов. По мнению ученого, «национальность должна развиваться сама собою, и еще далеко не решенный вопрос, есть ли у нас достаточно средств для того, чтобы прямо и сознательно действовать на самую национальность в зерне ее и во всем остальном влиять на человека именно национальным образом» (Л. 6–6 об.). Учиться работать у немцев необходимо: «Я ставлю прямо правило: «ищите правды прежде всего и у немцев"» (Л. 7). Отвечает Болотов и на вопрос, который, вероятно, и по сей день задает себе каждый наш соотечественник, начинающий заниматься историей, филологией или богословием: отчего же наука русская отстает от науки европейской? Он приводит цифры, показывающие соотношение богословских сил Германии и центральной части России: на территории России, где свободно уместится весь германский цивилизованный мир, только две Духовные академии и два университета, в которых 72 лица, которые поставлены так, что от них может чего-нибудь ждать богословская наука. В Германии же 29 высших богословских заведения с 274 преподавателями, т. е. почти в 4 раза больше. Провинциальный русский ученый, в отличие от немцев, не имеет необходимых книг для работы, даже Патрологии Миня. «Главное прошлое остается, бесспорно, за ними. Их библиотеки и университеты, их манускрипты и палимпсесты, их иезуиты и sanmaurini, их Дю-Канжи и Монфоконы, их Мини и болландисты, их Ассемани и мхитаристы, их Geld и Verleder’ы, на которых мы стоим и похваляемся, точно пигмеи на мухомор. Только смешно, если наши немногочисленные работы по богословию наполняют нас розовыми надеждами насчет нас самих и заставляют нас возносить наши молодые роги пред лицем немцев... когда крепким основанием этих работ, как бы они ни были ценны, была, есть и будет alma mater Lipsia» (Л. 9 об. – 10). Эти слова – отнюдь не слепое преклонение Болотова перед немецкой культурой и наукой. Как истинный патриот он всегда подчеркивал, что для него очень значимо, что то или иное открытие сделал именно он, русский, а как православный полемист он всегда критически относился к протестантскому или католическому богословскому осмыслению истории, чему немало примеров в его отдельных работах и, прежде всего, в лекциях. Восторг вызывали у него работоспособность немцев, их умение работать с источниками, внимание к тексту, палеографическая подготовка, знание рукописного материала. Сетует Болотов на «книжный голод»: по его словам, он чувствует себя завистливым лакомкой, отделенным крепкой стеклянной дверью от роскошного обеда, и потому всегда злорадствует, если какой-нибудь немец не смог достать искомую книгу. «Словом, читая хорошие работы немецких мейстеров, убеждаешься, что есть на свете слишком много работ, тебе недоступных, где то, что тебя интересует, может быть, уже сделано лучше, чем ты можешь сделать, что, не владея всем относящимся к делу материалом (подразумеваю: доступным другим людям), никак нельзя упускать из виду, что ты подвизаешься, быть может, pro nihilo» (Л. 11 об.). И это пишет Болотов, который имел возможность выписывать немецкие книги через магазины и получать их в течение месяца (см. выше письмо к Д. А. Лебедеву), статьи которого выходили в свет через 2–3 месяца после сдачи в редакцию и который пользовался библиотеками, комплектовавшимися в то время на вполне европейском уровне! Не советует Болотов Пальмову проводить славянофильские идеи в Европе и нести туда проповедь православия; для русского богослова важнее «innere Mission», а не «Drang nach Westen». «Не скрою, что мне было бы просто жаль, чтобы Вы так серьезно, как Вы пишете, отнеслись к делу «внешней» миссии «в особенности» – между «нашими противниками». Роль Kulturtrâger’a или даже только просветителя немцев насчет славянофильства – едва ли из благодарных, и эта игра, может быть, не стоит свеч, если даже вести ее «главным образом (а почему не «исключительно»?) научно"» (Л. 15–15 об.). В диссертации Пальмова, на взгляд Болотова, нуждается в пересмотре именно его отношение к славянофильству. «Что в ней есть слабого, «соломенного» (не по моему только мнению), так это не совсем порванные связи с корифеями славянофильства, не побежденные остатки старославянофильской точки зрения» (Л. 17). Неверным, по мнению Болотова, является один из главных тезисов Пальмова – что православие было не деятельным факторов гуситского движения, но идеальной целью его сознательных стремлений. Воспоминания о том, что чехи помнят, что их вера от Кирилла и Мефодия, ничего не доказывают, эти воспоминания есть и у мадьяр. Для целей Пальмова нужно доказать наличие не только чаши у гуситов, но и лжицы. «Без лжицы вся теория – pro nihilo» (Л. 18). «Не спешите с обобщениями новых материалов: нет ничего труднее обобщений строгих и полных, ненадежнее – обобщений недостаточных» (Л. 18 об.). В заключение Болотов в качестве наставления высказывает свой собственный взгляд на гуситское движение. «А когда Вы станете «православить» Вашего Гуса (отдаю Вам должную честь за ту умеренность, с какой Вы это делаете), то примите к сведению и мои личные замечания. Не увлекайтесь Вашими антипатиями против римского католицизма и не за все возлагайте на него ответственность: не из-за римско-католических влияний заводились в Праге benatky, и под римскими влияниями оставалось достаточно места для нового Иерусалима. Не упуская из виду, что римский католицизм не есть только деморализующая сила, но и Христианская церковь. Поймите вернее положение в ней самого Гуса: не забудьте, что до 6 июня 1415 г., когда с него была снята alba, – до этой минуты он был римский патер... Искушайте медленным огнем критики, что полагал Гус на место того, что разрушал он... Тогда мы и увидим, куда он идет, кто он, Cyrillo-Methodianus или Lutherus antelutheranus» (Л. 18 об. – 19 об.). У Гуса не было бы канонически поставленных епископов. «Поймайте и нам покажите Вашего Гуса в тот момент, когда он очутился во главе поднятого им духовного стада во всем своем неприглядном одиночестве, ἀκέφαλος, без единого епископа... Какую историю рисовал он начатому им движению (в смысле существования не в небесном Иерусалиме, а в земных условиях пространства и времени)? ...Добейтесь этих ответов у Вашего Гуса, и тогда будет видно по крайней мере, что он за птица: под силу ли ему ястребиный полет зоркого Виклефа, или он сродни нашим воронам, которые, начав с сугубо аллилуйя, скорехонько достукались до беспоповщины?» (Л. 20–20 об.). Итак, заканчивает свое послание Болотов, не нужно тянуть Гуса в ряды православия, «хотя бы для этого нужны были и не канаты, а лишь слабые шелковинки. Кто опрется на этот тростник египетский, тот проколет себе руку» (Л. 20 об.). В С.-Петербургском филиале Архива РАН находятся еще 6 писем Болотова Пальмову преимущественно об академических делах. В одном из них он дает характеристику А. А. Бронзову, будущему преподавателю Академии (от 26 октября 1894 г. ПФА РАН. Ф. 105. Оп. 2. Д. 21. Л. 1–13). Обсуждая пробные лекции Бронзова, Болотов с раздражением отмечает схоластичность его мышления, некритический подход к немецким и французским источникам. «Это не ученый, а только переводчик... Он не внес ни малейшего участия в лекцию как мыслитель, старался всячески обойти кругом да около все пункты, где помыслить приходилось бы» (Л. 6–6 об.). Из этого письма видно, какие высокие требования предъявлялись Болотовым даже начинающему преподавателю: он обязательно должен быть уже сформировавшимся ученым, мыслителем, а не просто знатоком материала. Большое число критических замечаний вызвала у Болотова и диссертация Бронзова. «Докторский коллоквиум не может не свестись на почву моих 18 антитезисов. А в них не все же легко как пух: есть и свинцовки» (письмо ректору Академии еп. Борису (Плотникову). ОР РНБ. Ф. 91. Оп. 2. Д. 14. Л. 1).

В заключение хочется сказать о глубокой духовной связи между В. В. Болотовым и А. И. Бриллиантовым. Наряду с Д. А. Лебедевым и Б. А. Тураевым, Бриллиантов был непосредственным последователем Болотова; целый ряд его научных трудов исходит из идей Василия Васильевича. Для нас, однако, важнее всего та огромная работа, которую он провел над архивом Болотова. После смерти ученого он разобрал его бумаги, пронумеровал их и в течение 14 лет готовил к печати и издавал его неопубликованные работы. Поистине эпохальным можно назвать выход в свет четырех томов «Лекций по истории древней церкви».¹¹⁰⁹ При подготовке этого издания Бриллиантов собирал не только литографированные и рукописные курсы разных лет, хранящиеся в архиве Болотова, но пользовался и материалами, предоставленными ему подчас незнакомыми людьми из других городов.¹¹¹⁰ Если бы не трагические события 1917 г., прервавшие на долгие годы развитие церковной науки в России, то, вероятно, Бриллиантову удалось бы вполне осуществить свой замысел и опубликовать все inedita своего учителя. Издавая труды Болотова, он снабжал их подробным историческим, богословским и библиографическим комментарием, нередко писал пространные вводные статьи, где не только представлена судьба тех или иных рукописных материалов, но и рассматриваются идеи Болотова в свете новейших исследований на эту тему. Преемником Болотова Бриллиантов явился не только как ученый, но и как преподаватель. Именно ему было предложено занять кафедру общей церковной истории, где он читал лекции до 1918 г. Первым, кто сообщил Бриллиантову об этом предложении, был И, С. Пальмов (письмо от 12 апреля 1900 г. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 263. Л. 1–2). Приведем текст этого письма: «Не смущайтесь, что во дни Светлого Праздника начинаю свое письмо с скорбной новости: не стало нашего дорогого, незабвенного... Василия Васильевича! ...Доселе я не могу прийти в себя от ниспосланного на нас удара. Писем, признаюсь, никому не писал. Первое письмо, после слез и горя, пишу Вам и для этого имею серьезные основания. Приходится замещать кафедру общей церковной истории. Я переговорил со многими членами Академического Совета, и все единогласно остановились на Вас – как на единственном желательном преемнике В. В-ча, вышедшем из одной с почившим школы Ивана Егоровича (Троицкого. – Л. Г.). Вас серьезно ценил незабвенный Василий Васильевич и всегда готов был отстаивать Вашу кандидатуру на академическую кафедру. Итак, исполняя завет почившего Василия Васильевича, имея в виду самую лестную для Вас рекомендацию Ивана Егоровича и удовлетворяя собственному внутреннему убеждению в превосходстве Вашей кандидатуры, усердно прошу Вас принимать, без всяких колебаний, мое настоящее частное предложение, за которым последует, конечно, и официальное. Будьте готовы к этому. Более писать я пока не в силах, ибо душа моя еще не оправилась от нанесенного ей удара». Унаследовал от Болотова Бриллиантов и место делопроизводителя Комиссии по старокатолическому вопросу.

Подводя итоги нашего очерка, следует специально подчеркнуть то значение, которое имеет для исследователей нашего времени личность Болотова не только в смысле его очевидных научных заслуг, но и как «учителя науки». Всей своей жизнью он показал нам пример подлинного самоотвержения ради возлюбленной им истории церкви; показал он и пример критического метода в исследовательской работе, внимательного изучения и анализа первоисточников, в том числе и рукописных; пример критического подхода к библиографии и к уже сложившимся системам и построениям и, наконец, пример изучения языков первоисточников. Последнее обстоятельство следует отметить особо: пожалуй, мало кто из современных историков и богословов считает нужным вдаваться в филологические, особенно лингвистические детали, – а ведь именно на богословском осмыслении этих деталей основываются открытия Болотова! Конечно, невозможно требовать от историков или филологов наших дней того знания высшей математики и астрономии, которым обладал Василий Васильевич, но необходимо взять на вооружение его отточенную филологическую методику. Подлинно профессиональный энциклопедизм был отличительной чертой исключительного таланта Болотова. Равных ему в России не было; он был одинок в своей гениальности, и это одиночество придает некий трагический оттенок всей его личности – личности, которая на короткое время вывела русскую науку на уровень не ниже, а может быть, и выше европейского.

До последнего времени, по причинам в основном идеологического характера, роль Санкт-Петербургской Духовной академии в истории русской науки замалчивалась. Между тем на рубеже XIX–XX вв. там работал целый ряд выдающихся ученых, известных своими трудами как по истории церкви, древней и современной, так и по византиноведению. Одним из них был Александр Иванович Бриллиантов.

Ввиду того, что внешняя сторона его жизни событиями не богата и описание его карьеры сложностей не представляет,¹¹¹¹ основной задачей последующего изложения является раскрытие по возможности причин, вследствие которых А. И. Бриллиантов реализовал себя много ниже своих творческих возможностей.

Все последующее изложение будет основано на анализе архивных материалов А. И. Бриллиантова. Поэтому здесь представляется необходимым прежде всего дать краткую характеристику самого архива. Он хранится в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки («Дом Плеханова», ф. 102). Он был выделен из общего массива дореволюционных архивных документов Санкт-Петербургской Духовной академии, хранящихся здесь же, в «Доме Плеханова». Архив А. И. Бриллиантова состоит из 476 единиц хранения, которые распределяются на следующие группы: биография и личные документы: группы: дела 1–4; материалы служебной и общественной деятельности: дела 5–19; материалы служебной и общественной деятельности в ГПБ: дела 20–29; учебные материалы: дела 30–33; материалы имущественного и бытового характера: дела 34–38; работы и материалы к ним (монографии: дела 39–88; статьи: дела 89–99; биографические очерки: дела 100–120; курс лекций: дела 121–138; доклады и приветствия, справки: дела 139–149; отзывы: дела 150–164; переводы: дела 165–168); переписка: дела 169–348; изобразительные материалы: дела 349–355; материалы родственников (И. И. Бриллиантов: дела 356–387; другие родственники: дела 388–404); материалы других лиц (В. В. Болотов: дела 405–430; К. Я. Здравомыслов: дела 431–450; материалы, касающиеся иных лиц: дела 451–470); печати, надписи, автографы: дела 471–476.

До последнего времени какой-либо литературы об А. И. Бриллиантове, его жизни и научном наследии почти не было. Можно отметить не очень хорошо организованный сборник материалов М. Скляровой о Санкт-Петербургской Духовной академии и ее профессорах.¹¹¹² В книге есть небольшая биографическая справка об А. И. Бриллиантове и опубликовано некоторое количество писем и документов из его архива.¹¹¹³ Книга дает лишь самое общее представление о профессорах Духовной академии. Основное внимание в сборнике уделено гонениям на Православную церковь со стороны советской власти. О научной же деятельности профессоров Академии почти ничего не сказано.

Первая краткая связная биография А. И. Бриллиантова, содержащая также характеристику его научной деятельности, появляется в весьма детальной статье иеромонаха Иннокентия «СПбДА как церковно-историческая школа».¹¹¹⁴ В последующие годы в различных изданиях была опубликована целая серия небольших заметок биографического характера об Александре Ивановиче. Они поразительно близки к тому, что писал иеромонах Иннокентий. Не берусь судить, чем объясняется эта схожесть: переписыванием без ссылок на первоисточник или же тем, что несколько исследователей писали биографии одного и того же человека, т. е. перелагали в конечном счете одни и те же факты. Хотелось бы думать о последнем.

Так, несколько страниц посвящены биографии А. И. Бриллиантова и перечислению его основных научных трудов в недавнем переиздании его наиболее значительного философского труда – «Влияние восточного богословия на западное в произведениях Иоанна Скота Эригены».¹¹¹⁵ Небольшие биографические справки об А. И. Бриллиантове есть в следующих двух изданиях. Это статья А. А. Бовкалло «Последний год существования Петроградского Богословского института», завершающаяся краткими биографиями всех преподавателей института.¹¹¹⁶ С незначительными добавлениями материал А. А. Бовкалло повторен в биографии А. И. Бриллиантова, имеющейся в «Биобиблиографическом словаре репрессированных востоковедов», составленном Я. В. Васильковым, Ф. Ф. Перченком и М. Ю. Сорокиной.¹¹¹⁷

В связи с тем, что А. И. Бриллиантов был с 1919 г. членом-корреспондентом Академии наук, ему посвящено несколько строк в официальном издании: «Академия наук. Персональный состав». В издании 1974 г. и затем в издании 1999 г. информация о нем содержится практически на одной и той же странице второго тома.¹¹¹⁸

Наиболее обстоятельным из всех существующих в настоящее время работ об А. И. Бриллиантове является публикация Μ. Н. Шаромазова «Братья Бриллиантовы и их переписка», составляющая 4-й выпуск «Ферапонтовского сборника».¹¹¹⁹ Помимо публикации писем с комментариями данное издание содержит краткую биографию Александра Ивановича и Ивана Ивановича Бриллиантовых (С. 7–10) указанного издания, а также библиографию работ обоих братьев (С. 243–250). Здесь, правда, хотелось бы уточнить, что Μ. Н. Шаромазова А. И. Бриллиантов интересовал не сам по себе, а только как адресат писем И. И. Бриллиантова, основные работы которого связаны с историей Вологодского края.¹¹²⁰

В завершение этого предварительного обзора хотелось бы особо отметить, что никто из упомянутых авторов не ставил своей целью дать полное описание архива Александра Ивановича и привести характеристику А. И. Бриллиантова как исследователя и человека.

Александр Иванович Бриллиантов родился 17 августа 1867 г. Он был родом из большой (у Александра Ивановича было восемь братьев и сестер) семьи священника, оставившей заметный след в истории и культуре Вологодчины. Его отец, Иван Михайлович Бриллиантов, был священником церкви Ильи Пророка, расположенной в полутора километрах от знаменитого Ферапонтова монастыря, он же возглавлял местную церковноприходскую школу. Брат же Александра Ивановича, Иван Иванович, первым высказал мысль о том, что автором известных фресок Ферапонтова монастыря является знаменитый Дионисий. Именно с работ И. И. Бриллиантова началось возрождение Ферапонтова монастыря.

Учился А. И. Бриллиантов в Кирилловском Духовном училище (1877–1881 гг.) и в Новгородской Духовной семинарии (1881–1887 гг.). В 1891 г., после окончания курса обучения, А. И. Бриллиантов был первым в списке выпускников Санкт-Петербургской Духовной академии. Как пишет сам А. И. Бриллиантов в автобиографии:¹¹²¹ «По окончании курса в 1891 г. оставлен был при Академии профессорским стипендиатом по кафедре истории. С 8 апреля 1893 г. был преподавателем науки о русском расколе в Тульской духовной семинарии».¹¹²² Как можно видеть по приводимому ниже списку трудов А. И. Бриллиантова, в годы пребывания в Туле им было написано основное количество работ по проблемам современной ему Русской православной церкви. Последнее обстоятельство объясняется тем, что в Туле в звании исполняющего обязанности епархиального миссионера и преподавателя Тульской Духовной семинарии А. И. Бриллиантов вынужден был заниматься пропагандой православия и одновременно искоренением раскола, признанного общественно опасным сектантством в районе Тулы.¹¹²³ В архиве Александра Ивановича сохранились подготовительные материалы к лекциям, которые он читал в Тульской Духовной семинарии в 1893–1900 гг. Это: «Лекции по истории и обличению русского раскола» (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 121. 37 л.), а также «Лекции по истории и разбору западных исповеданий» (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 122. 194 л.). Соотношение объемов сохранившихся лекций могло бы в принципе свидетельствовать о том, что А. И. Бриллиантов уделял во время работы в Туле больше внимания разбору западных исповеданий, а не русскому расколу. Думаю, однако, что меньший объем сохранившихся материалов к лекциям по русскому расколу объясняется какими-то случайными причинами.

Есть основания считать, что преподавательская деятельность Александра Ивановича в Туле получила известность в церковных кругах. В архиве А. И. Бриллиантова сохранилось датированное 7 мая 1897 г. письмо от архимандрита Димитрия, ректора Новгородской Духовной семинарии. Последний приглашал Александра Ивановича занять место преподавателя истории и обличения раскола в Новгородской семинарии (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 214). Последующие события показывают, что А. И. Бриллиантов этого предложения не принял.

Два года (1891–1893 гг.) в должности профессорского стипендиата в Духовной академии и семь лет преподавания в Туле ( 1893–1900 гг.) были для Александра Ивановича самыми значимыми в его становлении как ученого. За два года после окончания Академии им была в основном написана и в Туле лишь дорабатывалась наиболее известная и не устаревшая до сих пор работа по истории философии и богословию «Влияние восточного богословия на западное в произведениях Иоанна Скота Эригены».

О дате написания работы свидетельствуют сохранившиеся в архиве подготовительные и черновые материалы к этому исследованию. В основном они датированы 1891–1893 гг. и лишь в незначительной мере – 1891–1898 гг.¹¹²⁴ О том же свидетельствует и письмо И. И. Бриллиантова к А. И. Бриллиантову от 27 февраля 1895 г.¹¹²⁵ Работа была подана как диссертация и успешно защищена в Петербургской Духовной академии 13 июля 1898 г. Таким образом, А. И. Бриллиантов в возрасте 31 года получил ученую степень магистра богословия. Здесь важно отметить, что основа этого сложнейшего исследования, показавшего знание Александром Ивановичем данной проблематики и его умение ориентироваться в научной литературе, была им написана в возрасте 24–26 лет. Подобное возможно только при силе воли, целеустремленности и большой работоспособности. Диссертационное исследование А. И. Бриллиантова позволяет говорить о том, что уже к 26 годам это был специалист высочайшего класса в выбранной сфере деятельности.

Следующий, петербургский, период жизни Александра Ивановича был для него весьма успешным по своим внешним проявлениям. Как следует из уже цитировавшейся его автобиографии, 18 мая 1900 г. Александр Иванович был избран доцентом по кафедре истории древней церкви. 22 декабря 1903 г. он уже экстраординарный профессор сверх штата по той же кафедре, менее чем через год он становится штатным экстраординарным профессором. Затем через 10 лет, 29 сентября 1914 г., Александр Иванович стал ординарным профессором. За два месяца до этого, 24 июля 1914 г., А. И. Бриллиантов стал доктором церковной истории.¹¹²⁶

На кафедре истории древней церкви А. И. Бриллиантов проработал до закрытия Духовной академии в 1918 г. Здесь хотелось бы также отметить, что его деятельность в Духовной академии не ограничивалась только преподаванием. А. И. Бриллиантов был председателем ревизионной комиссии библиотеки Духовной академии на протяжении 18 лет – с 1900 по 1918 г. Иными словами, именно он определял всю политику комплектования библиотеки научной литературой.¹¹²⁷

За все время преподавания в Духовной академии А. И. Бриллиантовым было написано достаточно много научных работ, стоящих по своему значению все же ниже его первого и наиболее известного труда. В эти годы Александр Иванович написал целый ряд биографических очерков о профессорах Санкт-Петербургской Духовной академии (издания указаны в списке работ А. И. Бриллиантова, помещенном в конце статьи). Что касается работ по церковной истории, то здесь можно отметить три статьи: «О происхождении монофизитства» (1906 г.), «К истории арианского спора до первого вселенского собора» (1913 г.), «О месте кончины и погребения Св. Максима Исповедника» (1918 г.).¹¹²⁸ В эти же годы, к 1600-летию миланского эдикта 313 г. о веротерпимости, им была подготовлена монография об императоре Константине (1916 г.). В количественном отношении среди публикаций А. И. Бриллиантова этого времени преобладают рецензии, отзывы на работы других профессоров или же студентов Духовной академии.¹¹²⁹ Ввиду того, что Александр Иванович активно участвовал в эти годы в работе Предсоборного Присутствия, им было написано и опубликовано много небольших работ (мнений, справок, записок) по вопросам, так или иначе связанным с предстоящей церковной реформой.

Список всех этих работ (большая их часть опубликована) также приведен в конце статьи. По причинам, которые сейчас уже практически не установить, максимальное количество таких работ было опубликовано А. И. Бриллиантовым в 1906 и затем в 1914 гг. В целом же следует сказать, что во все годы преподавания Александра Ивановича в Духовной академии, как показывает даже поверхностное ознакомление со списком его публикаций, различные отзывы и рецензии продолжали оставаться основным видом его работ.

Особое место в научной деятельности А. И. Бриллиантова рассматриваемого времени заняло издание лекций по церковной истории своего учителя, известного профессора Санкт-Петербургской Духовной академии В. В. Болотова. За 12 лет (1906–1918 гг.) Александром Ивановичем были подготовлены к изданию, отредактированы, снабжены предисловиями четыре тома «Лекций по истории древней церкви» В. В. Болотова.¹¹³⁰ Работа над изданием лекций В. В. Болотова оказалась столь долгой из-за того, что после смерти Василия Васильевича в 1900 г. единого, обработанного и подготовленного текста его лекций не было. В руках А. И. Бриллиантова были лишь предварительные записи самого Болотова, литографические издания его лекций и конспекты студентов. Именно поэтому подготовка каждого тома потребовала большой предварительной текстологической работы.¹¹³¹ О сложностях, которые приходилось преодолевать А. И. Бриллиантову, хорошо свидетельствуют четыре архивных дела (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 104–107). Эти «дела» представляют собой составленные А. И. Бриллиантовым подробнейшие планы размещения материала в каждом из томов «Лекций» В. В. Болотова. Иными словами, имевшиеся в руках Александра Ивановича записи были настолько разрозненными, что логическую связь и последовательность между отдельными сохранившимися кусками приходилось устанавливать за автора.

Здесь может возникнуть закономерный вопрос, что побудило А. И. Бриллиантова потратить долгие годы на подготовку к изданию чужой работы, особенно в той ситуации, когда эта подготовка требовала предварительного весьма сложного текстологического исследования. Ответ на этот вопрос содержится в уже цитировавшемся предисловии А. И. Бриллиантова к первому тому «Лекций» В. В. Болотова. Сочинение В. В. Болотова в редакции А. И. Бриллиантова восполнило существенный пробел в русской науке. Эти «Лекции» были первым систематическим изложением на русском языке истории древней церкви.¹¹³² Исторически, однако, сложилось так, что «Лекции» В. В. Болотова и по прошествии столетия остаются единственным сочинением в этой области столь высокого уровня.¹¹³³ Здесь, правда, следует сделать одну оговорку. Работая над подготовкой к изданию сочинения В. В. Болотова, А. И. Бриллиантов как бы «перечеркнул» собственный труд в этой области. В архиве Александра Ивановича хранятся его собственные, весьма обстоятельные лекции по истории древней церкви.¹¹³⁴ Сохранились в большом количестве подготовительные материалы к этим лекциям,¹¹³⁵ а также конспекты этих лекций студентов Духовной академии.¹¹³⁶ Существует и литографированное издание этих лекций (оно указано в библиографическом списке, помещенном в конце статьи). В отличие от лекций В. В. Болотова, труд А. И. Бриллиантова в этой области едва ли дождется полноценного опубликования. С одной стороны, лекции В. В. Болотова подробнее. С другой – они были недавно переизданы (см. библиографический список). Кроме того, за прошедшие десятилетия наука значительно продвинулась вперед, и простое воспроизведение лекций А. И. Бриллиантова без учета новейшей литературы и точек зрения, т. е. без обстоятельнейших комментариев с позиций наших дней, уже едва ли может представить интерес.

Большое место в жизни А. И. Бриллиантова занимала общественная деятельность в церковной среде. В его архиве сохранилось множество приглашений принять участие в заседаниях так называемого Предсоборного Присутствия.¹¹³⁷ Так называлась комиссия по подготовке вопросов к обсуждению на предстоящем поместном соборе Русской православной церкви.¹¹³⁸ Судя по всему, Александр Иванович активно принимал участие во всех заседаниях Предсоборного Присутствия.

Самым продуктивным во всех отношениях периодом жизни А. И. Бриллиантова стали первые 12 лет советской власти (1917–1929 гг.). В эти годы Александр Иванович достигает максимальной известности в научном мире и максимального признания собственных научных заслуг. Кроме того, после революции А. И. Бриллиантовым было написано основное количество работ.

По своим внешним проявлениям последние 12 лет активной научной жизни А. И. Бриллиантова были сложными. В связи с закрытием Академии он вынужден был сменить несколько мест работы. Из личных документов видно, что в 1919–1920 гг. Александр Иванович был сначала архивистом II Отделения 4-й секции Единого государственного архивного фонда,¹¹³⁹ затем старшим архивариусом в том же II Отделении.¹¹⁴⁰ Интересен документ от 29 апреля 1920 г. (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 4. Л. 6), из которого видно, что А. И. Бриллиантов, уже в качестве помощника управляющего II Отделения 4-й секции Единого государственного архивного фонда, командируется в г. Кириллов Череповецкой губернии для разыскания хранящихся в монастырях и церквах архивных материалов ХѴИІ в. Венцом карьеры А. И. Бриллиантова как архивиста стала должность заведующего фондом в составе все того же II Отделения 4-й секции архивного фонда.¹¹⁴¹

В эти же годы Александр Иванович читал лекции в существовавшем в Петрограде до 1924 г. Богословском институте. Архивные документы Богословского института показывают, что А. И. Бриллиантов входил в Совет института, являясь одним из лиц, определявших всю деятельность этого учебного заведения.¹¹⁴²

Непосредственно же в архиве А. И. Бриллиантова сохранились только два документа, связанных с его деятельностью в этом институте. Хронологически первым из них является письмо К. Я. Здравомыслова А. И. Бриллиантову (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 221) от 25 декабря 1919 г., из которого видно, что патриарх через К. Я. Здравомыслова обращался к Бриллиантову с просьбой принять участие в чтении лекций в Богословском институте. Другой документ – это удостоверение от 14 сентября 1920 г. (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 4. Л. 7), объясняющееся во многом экономической ситуацией того времени. В документе, выданном Советом Петроградского богословского института, сообщается, что А. И. Бриллиантов освобождается от всеобщей трудовой повинности по заготовке дров.

В 1918–1919 гг. Александр Иванович читал лекции по истории древней церкви в Педагогическом институте, что видно из пяти писем известного византиниста А. А. Васильева, являвшегося в эти годы деканом словесно-исторического факультета Педагогического института. Эти письма (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 204) охватывают период с 24 сентября 1918 г. по 14 сентября 1919 г. А. А. Васильев согласовывал с А. И. Бриллиантовым тематику и время чтения лекций. К тому же времени относится сохранившееся в архиве письмо Н. Я. Марра А. И. Бриллиантову (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 250. Л. 4). Н. Я. Марр – в это время декан факультета восточных языков 1-го Петроградского университета – извещает Бриллиантова о всероссийском конкурсе на занятие вакантных кафедр и профессур на факультете восточных языков. Подобное обращение Н. Я. Марра к Бриллиантову было вызвано, как кажется, следующим обстоятельством. Сохранившиеся в большом количестве в архиве материалы к так и не написанной работе «История монофелитского спора»¹¹⁴³ показывают, что А. И. Бриллиантов владел двумя восточными языками – армянским и сирийским.¹¹⁴⁴ Есть также основания думать, что Александр Иванович знал грузинский.¹¹⁴⁵ Судя по всему, А. И. Бриллиантов предложением Н. Я. Марра не воспользовался.

Важно отметить, что в советское время научные заслуги А. И. Бриллиантова были оценены достаточно высоко. Из автобиографии (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 2. Л. 2 об.) видно, что в 1919 г. он был избран членом-корреспондентом Академии наук.¹¹⁴⁶ С 15 ноября 1921 г. Александр Иванович был главным библиотекарем Публичной библиотеки. В архиве А. И. Бриллиантова сохранилось достаточно много документов о деятельности ГПБ в 20-е гг. и о его работе в библиотеке.¹¹⁴⁷

В научном отношении период после 1917 г. был для А. И. Бриллиантова наиболее продуктивным. Объяснить это, судя по всему, несложно. Большую часть своей творческой жизни А. И. Бриллиантов преподавал в различных вузах. Всякий, кто на собственном опыте знаком с преподавательской работой, знает, насколько мало она оставляет свободного времени. С течением же времени роль преподавания в жизни Александра Ивановича только уменьшалась. В 1918 г. была закрыта Духовная академия, в 1924 г. такая же судьба постигла Богословский институт. Преподавание же в Педагогическом институте было, судя по всему, для Александра Ивановича случайным эпизодом.

В общественной жизни советской России А. И. Бриллиантов уже не участвовал.¹¹⁴⁸ Что же касается церковной жизни, то, помимо преподавания в Богословском институте, о чем речь уже шла, необходимо особо остановиться на письме И. И. Бриллиантова Александру Ивановичу, написанном 17 мая 1923 г.¹¹⁴⁹ Из письма видно, что в 1923 г. кандидатура А. И. Бриллиантова выдвигалась обновленцами на должность правящего архиерея, т. е. митрополита, Петроградской епархии. А. И. Бриллиантов ответил отказом. Отсутствие каких-либо иных документов, которые позволили бы прояснить этот вопрос, не позволяет разобраться до конца в истории выдвижения и рассмотрения кандидатуры А. И. Бриллиантова на должность митрополита Петроградского. Есть основания полагать, что отказ А. И. Бриллиантова выступить от имени обновленцев очень точно характеризует особенности его внутренних взглядов. Возникновение движения обновленчества отражало готовность ряда священнослужителей пойти на компромисс с советской властью, что было совершенно неприемлемо для Александра Ивановича по двум причинам: по политической (неприятие советской власти), по церковно-религиозной (в обновленчестве он видел, судя по всему, отклонение от ортодоксального православия).¹¹⁵⁰

Большинство работ А. И. Бриллиантова, написанных после революции, осталось неопубликованным. Штудии по истории церкви в советское время если и не запрещались, то, безусловно, не поощрялись. Конкретные характеристики этих работ отражены в примечаниях к списку литературы. Здесь особо хотелось бы отметить следующие моменты.

Можно только пожалеть, что осталась ненаписанной работа, которая могла бы стать важнейшим научным достижением А. И. Бриллиантова, – «История монофелитского спора». Сохранившиеся подготовительные материалы и многочисленные конспекты показывают, что работа была задумана им в годы первой мировой войны. Затем Александр Иванович постоянно возвращался к этой теме на протяжении 15 лет – до выхода на пенсию в 1929 г.¹¹⁵¹

По имеющимся материалам видно, что работа должна была представлять собой нечто гораздо больше, чем просто описание теологических и философских споров вокруг доктрины монофелитства. История монофелитов должна была быть показана на широком фоне истории всех конфессий ранневизантийского времени и истории Византии, Армении, становления арабского Халифата. В связи с разработкой А. И. Бриллиантовым этой темы не может не удивить следующий факт. Александр Иванович возвращался к этой теме неоднократно, составлял выписки, но работу не писал. К сожалению, во всем изобилии сохранившихся материалов А. И. Бриллиантова о монофелитах нет ни единой строчки обобщения, синтеза накопленных материалов. Чем это могло быть вызвано? Александр Иванович, безусловно, материалом владел и был в состоянии написать такую работу. Думается, что дело здесь именно в идейной обстановке 20-х гг., когда изучение истории церкви не поощрялось. Правда, в эти же годы А. И. Бриллиантов писал и даже довольно много сочинений по истории церкви.¹¹⁵² Поэтому здесь нельзя исключать также и одной гораздо более прозаической причины, которую можно сформулировать так – текучка повседневных дел. Иначе говоря, не забывая об этом сюжете, Александр Иванович вынужден был заниматься разнообразными повседневными делами службы и бытовыми проблемами своими и своих родственников.¹¹⁵³ Так и могло получиться, что при всех благих намерениях А. И. Бриллиантова работа не состоялась.

В 1919–1921 гг. А. И. Бриллиантов заинтересовался Иоанном Златоустом. В его архиве хранятся выписки из разных произведений Златоуста с некоторыми замечаниями к ним (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 116). Работа, однако, не состоялась, и интерес Александра Ивановича к известному проповеднику не пошел далее конспектов и предварительных замечаний.

В 1920–1922 гг. Александр Иванович написал большую работу о развитии папской власти в Западной Европе в поздней античности и в раннее средневековье. Работа эта также осталась неопубликованной. Работа велика по объему: рукопись занимает 126 листов крупного формата, исписанных с обеих сторон (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 87).

В 1925 г. А. И. Бриллиантов написал большую статью по истории христианской литературы IV в. – «Маркеллианское произведение под именем св. Анфимия Никомидийского». Статья эта также не опубликована (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 95).

Несомненный интерес представляет его выступление 13 марта 1928 г. на заседании Русско-византийской комиссии с докладом «Список епископий Епифания Кипрского в Обряднике Константина Порфирородного».¹¹⁵⁴

Архивные материалы позволяют определить, что появлению этой статьи предшествовала длительная работа А. И. Бриллиантова над сочинениями Епифания Кипрского. В архиве сохранились выписки Александра Ивановича из гомилий Епифания со своими замечаниями (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 117 – 1925–1926 гг.). Имеется также достаточно объемистый словарь терминов и понятий в произведениях Епифания (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 118 – 1926–1927 гг.).

Прежде чем переходить к рассмотрению событий последних лет жизни Александра Ивановича – а с ними связано немало сложных проблем, хотелось бы подробнее остановиться на характеристике А. И. Бриллиантова как ученого и как человека. Эти заметки носят более субъективный характер, ибо архивные документы фиксируют тот или иной факт, тогда как теперь надо будет говорить об их осмыслении или отношении к ним.

Хотелось бы начать с одного общего момента. Для любого человека его работа может быть либо способом обеспечения пропитания, либо – служением той или иной идее по призванию. В полной мере это относится и к ученым, работавшим в Духовных академиях на рубеже XIX–XX вв. Их можно условно разделить на две группы. Для одних работа в Академии была местом службы (самый известный пример – В. О. Ключевский), для других – образом жизни. А. И. Бриллиантов относился, вне всякого сомнения, к последним. Вся его жизнь была подчинена одной цели – служению идее ортодоксального православия. Можно с уверенностью также говорить о том, что занятия наукой были важны для него не сами по себе, а только как способ служения основной для него цели – торжеству православия.

Приверженность вере сама по себе не препятствует научным занятиям, хотя, на мой взгляд, и не способствует им. Здесь очень многое зависит от личности и конкретных особенностей характера человека, далеко не всегда отражаемых в архивных материалах. Служению православию как идее была подчинена – если говорить о современниках А. И. Бриллиантова – вся жизнь таких известных исследователей, как H. Н. Глубоковский или А. А. Дмитриевский, научная слава которых была уже и при их жизни международной и весьма яркой.

С А. И. Бриллиантовым ситуация несколько иная. Складывается впечатление, что Александр Иванович, в отличие от многих своих коллег, занимавшихся древней историей и византинистикой, вообще не выезжал за пределы России. Правда, было бы неверно утверждать, что у А. И. Бриллиантова не было контактов с внешним миром, с учеными других стран. Связи эти, однако, носили, как показывают документы, своеобразный характер.

Отметим прежде всего, что среди иностранных корреспондентов А. И. Бриллиантова преобладали книготорговцы, фотографы и лица, ответственные за подписку на то или иное издание. Иными словами, Александр Иванович искал за рубежом контактов прежде всего с теми, у кого можно было бы купить книги, с теми, у кого можно было бы заказать фотографии нужных рукописей, и, наконец, с теми, с кем можно было бы договориться о подписке на то или иное периодическое издание.¹¹⁵⁵

Случайно сохранившийся в архиве документ позволяет представить себе, как именно А. И. Бриллиантов решал эти проблемы в реальной жизни. В одном из архивных дел (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 37. Л. 8) представлена копия квитанции о переводе денег из Петроградского отделения французского банка Credit Lyonnais в Париж, со счета Александра Ивановича на счет одного из книготорговцев суммы в 98 франков в уплату за приобретенную литературу. Дата документа написана неразборчиво, и если день совершения операции сомнений не вызывает – 8/21 октября, то год может быть любым между 1914 и 1917 гг.¹¹⁵⁶

Интересно, что в архиве сохранилось крайне мало писем А. И. Бриллиантову от зарубежных коллег. Среди немногочисленных писем самого Александра Ивановича обращают на себя внимание 3 письма на русском языке английскому богослову Ф. В. Паллеру (F. W. Puller) (OP РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 175). Письма датируются 1912–1914 гг. В них А. И. Бриллиантов излагал взгляды отчасти В. В. Болотова, отчасти – свои собственные по вопросу о filioque. В архиве сохранились и ответы Ф. В. Паллера на письма А. И. Бриллиантова, относящиеся к интервалу 1912–1914 гг. (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 341).

Помимо переписки с Паллером в архиве представлены также:

― письмо от швейцарского профессора Е. Мишо (A. Michaud), датированное 15 марта 1913 г. (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 338);

― письмо от итальянского теолога Аурелио Пальмиери (Р. Aurelio Palmieri), датированное 24 сентября 1904 г. Автор подробно писал о своем интересе к русской богословской литературе и к сочинениям А. И. Бриллиантова в частности (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 338);

― письмо от профессора церковной истории Йозефа Печки (Josef Pejčka), датированное 27 апреля 1914 г. (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 340). В это же архивное дело помещен и ответ А. И. Бриллиантова на это письмо. Оба профессора церковной истории обсуждали богословские сюжеты;

― письмо из Берлина (13 декабря 1925 г.) от Карла Хольба (К. Holb), благодарящего А. И. Бриллиантова за присланную литературу, которую он ранее не видел. К сожалению, не удалось определить, кем был К. Хольб и какую именно литературу отправлял ему Александр Иванович.

На этом список иностранных корреспондентов, коллег А. И. Бриллиантова, исчерпывается. Не исключено, что незначительность этого списка вполне отражает реальную жизненную ситуацию. Иными словами, у самого Александра Ивановича среди иностранных корреспондентов коллег, вероятнее всего, действительно было немного, и сам он не особенно стремился к расширению этих контактов.

В архиве А. И. Бриллиантова сохранились и иные документы, характеризующие контакты Александра Ивановича с европейскими странами. Так, до наших дней дошло приглашение Александру Ивановичу приехать в Швейцарию, на конгресс Старокатолической церкви в Берн (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 335). Письмо на бланке датировано мартом 1904 г. Конгресс был запланирован на сентябрь 1904 г. Мы не знаем, воспользовался ли А. И. Бриллиантов этим приглашением. В архиве имеется один по-настоящему загадочный документ. Это письмо на бланке (литография, текст на русском языке), подписанное А. Ц. Стояном, членом австрийской Государственной Думы (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 300). Австрийский парламентарий приглашал Александра Ивановича на Велеградский съезд Велеградской Академии, который должен был состояться в июле 1914 г. в Моравии. Само письмо Стояна датировано 5 июня 1914 г. Упоминание Моравии позволяет, правда, предположить, что речь идет о какой-то из национально-патриотических организаций чехов. Есть в архиве и анкета участника Второго международного конгресса византинистов, который должен был состояться в Белграде в 1928 г. (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 18). Судя по всему, Александр Иванович этим приглашением также не воспользовался.

Изложенный материал позволяет, таким образом, сформулировать следующий вывод: А. И. Бриллиантов не особенно стремился к активному общению с зарубежными коллегами и, вполне может быть, вообще никогда не выезжал из России. Объяснений этому может быть несколько.

Чаще всего побудительным мотивом для любого исследователя ехать за рубеж является невозможность ознакомиться в своей стране с нужной книгой или рукописью. Для Александра Ивановича этой проблемы не существовало. Будучи ответственным за снабжение библиотеки Духовной академии научной литературой и успешно решая из года в год эту задачу, он имел под рукой все необходимое для своей работы. Судя по всему, А. И. Бриллиантов, прекрасно разбираясь в рукописной традиции исследуемых сочинений христианской литературы, не испытывал интереса к непосредственной работе с рукописями и успешно решал все свои проблемы путем заказа фотокопий нужных рукописей.

Нельзя, однако, исключать, что отсутствие у Александра Ивановича интереса к зарубежным поездкам с научными целями могло объясняться более прозаическими причинами – отсутствием возможности оплачивать зарубежные командировки и многочисленными заботами о своих родственниках.

Архивные документы позволяют утверждать, что из всего многочисленного семейства Бриллиантовых именно Александр Иванович добился в обществе самого высокого общественного положения и сделал наиболее удачную карьеру. Недавно опубликованная в уже цитированном выше 4-м выпуске «Ферапонтовского сборника» «переписка»¹¹⁵⁷ двух братьев – Александра Ивановича и Ивана Ивановича Бриллиантовых – показывает, что Александр Иванович постоянно, не реже одного раза в два месяца, переводил родственникам, жившим в селе Цыпино, деньги. Достоверной информацией о доходах Александра Ивановича мы не располагаем,¹¹⁵⁸ но регулярность денежных переводов родственникам прекрасно подтверждается документально.¹¹⁵⁹

Кроме того, в петербургской квартире А. И. Бриллиантова достаточно регулярно жили его родственники.¹¹⁶⁰ Чаще всего это был Иван Иванович Бриллиантов, также учившийся в Санкт-Петербургской Духовной академии. После революции Александру Ивановичу пришлось немало времени заниматься делами другого своего брата – Леонида Ивановича, школьного учителя, больного в начале 20-х гг. эпилепсией. Последний, после 19 лет работы в г. Могилеве (1903–1922 гг.), прибыл в Петроград в 1922 г., поселился в квартире брата и находился на полном иждивении Александра Ивановича. В архиве сохранилось несколько писем А. И. Бриллиантова по делам брата, адресованных в различные государственные инстанции (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 4. Л. 22–24). Датируются эти документы летом и осенью 1924 г. В одном из них Александр Иванович обращается в ленинградский Губздрав с просьбой о разрешении на оставление своего брата Леонида Ивановича в больнице как инвалида труда в связи с тем, что страховая касса признала за Леонидом Ивановичем право на бесплатное лечение как инвалида труда (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 4. Л. 24, документ от 16 октября 1924 г.).

Особого внимания переписка А. И. Бриллиантова заслуживает также в ином отношении. В принципе письма всегда дают основание судить о внутреннем мире человека. Если посмотреть на письма, представленные в архиве Александра Ивановича, с этой точки зрения, то они дают сравнительно немного. Дело в том, что писем самого А. И. Бриллиантова в архиве крайне мало. Это следующие 7 архивных дел – ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 169–176, адресаты которых известны.¹¹⁶¹ В 176-й единице хранения числятся, согласно описи, четыре письма неустановленным лицам. Между тем писем неустановленным лицам в этой единице хранения только три. Четвертое из этих писем адресовано Арсению, старообрядческому епископу уральскому. В этом убеждает сопоставление с письмом А. И. Бриллиантову от епископа Арсения (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 182) от 28 сентября 1900 г.¹¹⁶²

Вся остальная часть представленных в архиве писем – это уже послания от разных лиц А. И. Бриллиантову. Здесь нельзя не обратить внимание на то, с кем Александр Иванович состоял в переписке. За крайне редкими исключениями, это, если так можно сказать, люди церкви – преподаватели Духовных академий, студенты, учившиеся у А. И. Бриллиантова, церковные иерархи. Иными словами, круг общения Александра Ивановича ограничивался людьми церкви. Обращение к светскому миру и любые контакты с государством, особенно в советское время, у А. И. Бриллиантова вызывались, судя по всему, только крайней необходимостью.

Имеющийся материал позволяет высказать и несколько предположений более личного плана, основанных, правда, на суждении по аналогии. Хорошее взаимопонимание между И. И. Бриллиантовым и А. И. Бриллиантовым позволяет говорить о том, что взгляды Ивана Ивановича были по меньшей мере близки и понятны Александру Ивановичу. Последнее же весьма важно, ибо, как уже говорилось, мы не располагаем письмами самого А. И. Бриллиантова к брату. Разбросанные же в письмах И. И. Бриллиантова отдельные фразы и слова¹¹⁶³ позволяют следующим образом охарактеризовать мировоззрение обоих братьев в советское время. А. И. и И. И. Бриллиантовы, будучи глубоко верующими, не могли внутренне принять власть, ставшую на путь репрессий против церкви и насаждением атеизма стремившуюся по возможности уменьшить роль церкви в общественной жизни. Именно поэтому оба брата, вынужденные в силу понятных причин приспосабливаться к окружающей их советской действительности, по сути своей жили узким миром интересов своих ближайших родственников и церкви. В силу своего характера – возможно, воспитания – Александр Иванович и Иван Иванович не были активными противниками советской власти. Не представляет, однако, сомнений, что оба они не были сторонниками советской власти и не могли испытывать к ней симпатий.

С последними годами жизни А. И. Бриллиантова связано несколько неясных моментов, которые – во всяком случае сейчас – не представляется возможным прояснить. Александр Иванович вышел на пенсию в 1929 г. Судя по всему, для А. И. Бриллиантова это был по-настоящему полный отход от дел, ибо в архиве нет никаких свидетельств какой-либо его научной деятельности после 1929 г.¹¹⁶⁴ Сейчас остается только гадать, почему именно А. И. Бриллиантов полностью отошел от всех дел с момента выхода на пенсию. Обращение к письмам И. И. Бриллиантова, отправленным А. И. Бриллиантову в конце 1928 г., позволяет считать, что у А. И. Бриллиантова особых проблем со здоровьем не было.¹¹⁶⁵ Правдоподобным кажется следующее предположение, высказываемое Μ. Н. Шаромазовым в комментариях к письму И. И. Бриллиантова от 15 декабря 1928 г.¹¹⁶⁶ Иван Иванович, среди прочих тем письма, благодарит Александра Ивановича за присланные газеты. В связи с этим комментатор пишет о том, что внимание обоих братьев к газетам не случайно. Они чувствовали осложнение внутренней обстановки и могли предвидеть близость собственного ареста. В этой связи можно предположить, что А. И. Бриллиантов вышел на пенсию и полностью отошел от дел, предполагая приближение очень неблагоприятных для себя обстоятельств.

На следующий год, 10 июня 1930 г., Александр Иванович был арестован. Его обвинили в участии в контрреволюционной организации, возглавляемой академиком Платоновым, собиравшейся якобы свергать советскую власть и восстанавливать монархию. Ему инкриминировали также материальную поддержку сосланных священников. В феврале 1931 г. А. И. Бриллиантов был приговорен к расстрелу. Приговор был заменен 10 мая 1931 г. на 5 лет лагерей с конфискацией имущества. Очень быстро, уже 26 мая 1932 г., Александр Иванович был освобожден. 1 июня 1933 г. А. И. Бриллиантов скончался в ссылке в Тамбове.

По материалам, приводимым Μ. Н. Шаромазовым, ни год смерти, ни место ссылки А. И. Бриллиантова точно не известны. Со ссылками на сведения, сообщаемые родственниками, Μ. Н. Шаромазов пишет, что Александр Иванович, скорее всего, умер в 1934 г. Совершенно иная версия сообщается в кратком предисловии «От издательства», помещенном в новом переиздании известной книги А. И. Бриллиантова «Влияние восточного богословия на западное...».¹¹⁶⁷ Безымянный автор этого предисловия пишет,¹¹⁶⁸ что А. И. Бриллиантов умер в 1930 г. (по другим сведениям – в 1933 г.) от дизентерии во время этапа на пути в Свирлаг.

В этой связи загадочным является пригласительный билет А. И. Бриллиантову на общее собрание Академии наук 2 февраля 1931 г. (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 12. Л. 11). Учитывая особенности менталитета того времени, вероятность ошибки – того, что работники Президиума АН могли послать приглашение на официальное мероприятие осужденному, – представляется сомнительной. Правда, сходные неясности связаны еще с несколькими людьми этого времени и близкого рода занятий. По документам получается, что двое византинистов этого времени: В. Е. Вальденберг (1871–1940) и М. А. Шангин (1896–1942) как будто бы привлекались по тому же «академическому делу», что и А. И. Бриллиантов. Однако же документы позволяют в то же самое время сделать вывод о том, что репрессии их как будто бы и не коснулись.¹¹⁶⁹ Сопоставление биографий трех ученых дает возможность в этой связи сделать следующее предположение. Судя по всему, организаторы «академического дела» сами запутались в своих «конструкциях обвинения» и вынуждены были отпускать тех лиц, обвинения против которых оказывались более чем несостоятельными, или же смягчать приговоры, стараясь, так сказать, сохранить лицо.

Обращение к специальной исследовательской литературе об «академическом деле» (см. упомянутую работу В. С. Брачева) позволяет сделать и еще одно предположение. Неожиданное по рамкам тех лет смягчение приговоров и быстрое освобождение многих осужденных могло объясняться одним прагматическим соображением. Советская власть в целом и организаторы дела в частности совершенно не стремились к уничтожению и разгрому Академии. Цель, бесспорно, заключалась в другом – в трансформации Академии в духе преданности марксизму и коммунистическим идеалам.¹¹⁷⁰ В течение короткого срока создать сформировавшихся специалистов высокого уровня, придерживавшихся новой идеологии, было невозможно. Это как раз и диктовало необходимость «взвешенного» подхода к ученым дореволюционного формирования и воспитания. Думается, что как раз это и спасло от физического уничтожения и А. И. Бриллиантова, и многих других так или иначе привлекавшихся по «академическому делу».

Информацию о библиографии работ А. И. Бриллиантова хотелось бы предварить оценкой самим Александром Ивановичем своей научной деятельности. В автобиографии, написанной после 1918 г., но до 1923 г. (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 2), А. И. Бриллиантов приводит два варианта списка собственных трудов, которые значительно короче приводимого на последующих страницах. Очевидно, что Александр Иванович включил в них только то, что действительно считал наиболее важным.

Л. 1 об.: «К учено-литературным трудам относятся: Влияние восточного богословия на западное в произведениях Иоанна Скота Эригены (1898); К характеристике ученой деятельности проф. В. В. Болотова, как церковного историка (1901); Происхождение монофизитства (1906); биографические очерки – об епископе Иннокентии Смирнове (1912), проф. В. В. Болотове (1910) и проф. И. В. Чельцове (1911); К истории арианского спора до Первого Вселенского собора (1913); Император Константин Великий и Миланский эдикт 313 г. (1916); О месте кончины и погребения св. Максима Исповедника (1918). Редактировал посмертное издание лекций по истории древней церкви проф. В. В. Болотова т. I–IV (1907–1918)».

На следующей странице того же архивного дела (ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 2. Л. 2–2 об.) находится более полный вариант того же списка:

"1. Влияние восточного богословия на западное в произведениях Иоанна Скота Эригены. СПб., 1898; 2. Иоанн Скот Эригена и его отношение к богословию восточному и западному (речь перед защитой диссертации) // Хр. Чт. 1898. № 7; 3. К вопросу о философии Эригены (ответ профессору В. С. Серебренникову). СПб., 1899; 4. Статья об Эригене в Энцикл. словаре Брокгауза – Эфрона, полутом 81. СПб., 1906; 5. Происхождение монофизитства // Хр. Чт. 1906; 6. К вопросу о бенедиктинских изречениях св. отцов // Хр. Чт. 1906; 7. Из истории арианского спора до Первого Вселенского собора // Хр. Чт. 1913. №№ 6–7; 8. Император Константин Великий и Миланский эдикт 313 г. // Хр. Чт. 1915–1916; 9. О месте кончины и погребения св. Максима Исповедника // Хр. Восток. 1914; 10. К характеристике ученой деятельности В. В. Болотова как церковного историка // Хр. Чт. 1907. № 4; 11. Проф. В. В. Болотов. Биографический очерк // Хр. Чт. 1910. № 4, 5–6, 7–8, 12; 12. Проф. И. В. Чельцов. Биографический очерк // Хр. Чт. 1911. № 10, 11, 12; 13. Преосв. Иннокентий (Смирнов) еп. Нежинский. Биогр. очерк // Хр. Чт. 1912».

1898

1. Влияние восточного богословия на западное в произведениях Иоанна Скота Эригены: Магистерская диссертация. СПб.: Товарищество «Печатня С. П. Яковлева», 1898. 516 с.¹¹⁷²

1899

2. К вопросу о философии Эригены: Ответ профессору В. С. Серебренникову. СПб.: Товарищество «Печатня С. П. Яковлева», 1899. 58 с.

1904

3. Эригена [Иоанн Скот] // Энциклопедический словарь. СПб., издатели Ф. А. Брокгауз и И. А. Ефрон, 1904. Т. 41. С. 16–20.

1906

4. Происхождение монофизитства: Речь, предназначавшаяся к произнесению в день годичного акта 17 февраля 1906 г. СПб.: Типография М. Меркушева, 1906. 30 с. То же: ХЧ. 1906. Июнь. С. 793– 822. То же: Отчет о состоянии Санкт-Петербургской Духовной академии за 1905 г. СПб.: Типография М. Меркушева, 1906.

1910

5. По поводу мнения о существовании в древней церкви так называемых «диаконисс по одеянию» в качестве подготовительной ступени к служению в звании диаконисс в собственном смысле (с рукоположением). 1910 г.¹¹⁷³ Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 147.

1900–1912

6. Курс лекций по истории древней церкви. 1900–1912 гг. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 123 (первая часть – 280 л.); ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1.Д. 124 (вторая часть – 396 л.).

1913

7. К истории арианского спора до Первого Вселенского собора. СПб.: Типография М. Меркушева, 1913. 52 с. То же: ХЧ. 1913. Июль – август. С. 372–398; Октябрь. С. 1176–1200.

8. Константин Великий и его сыновья. Статья. 1913 г. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф.

02. Оп. 1. Д. 90.¹¹⁷⁴

9. Языческая реакция при Юлиане Отступнике. Статья. 1913 г. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 91.¹¹⁷⁵

1914–1916

10. Император Константин Великий и Миланский эдикт 313 года. Пг.: Типография М. Меркушева, 1916. 198 с. То же: ХЧ. 1914. Январь. С. 23–53; Февраль. С. 141–157; Ноябрь. С. 1398–1422; Декабрь. С. 1531–1559; 1915. Октябрь – ноябрь. С. 1185–1202; Декабрь. С. 1321–1338; 1916. Февраль. С. 158–183; Апрель. С. 421–493.

1915–1916

11. Лекции по истории древней церкви, читанные профессором А. И. Бриллиантовым студентам первого курса Петроградской Духовной академии в 1915–1916 гг. 273 с. (литография).

1918

12. Михаил Керуларий, патриарх Константинопольский. Сведения о его деятельности. Материалы к работе. До 1918 г. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 115.¹¹⁷⁶

13. О месте кончины и погребения св. Максима Исповедника. Пг.: Типография Российской Академии наук, 1918. 62 с. То же: Христианский Восток. 1918. Т. 6, вып. 1. С. 1–62.

1920–1922

14. История развития папской власти в Западной церкви. Монография. 1920–1922 гг. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д . 87.¹¹⁷⁷

1925

15. Маркеллианское произведение под именем св. Анфима Никомидийского. Статья. 1925 г. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 95.¹¹⁷⁸

1912–1929

16. История монофелитского спора. Подготовительные материалы. 1912–1929 гг. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 51–81.¹¹⁷⁹

1894

1. В ответ на богоборные мысли в тульских беспоповщинских тетрадках // Тульские епархиальные ведомости. 1894. № 21. С. 863–867.

1895

2. Новый миссионерский журнал и значение его для духовенства Тульской епархии // Тульские епархиальные ведомости. 1895. № 22. С. 761–766.

1896

3. По поводу беседы с О. В. Швецовым, защитником австрийского раскола // Тульские епархиальные ведомости. 1896. № 11. С. 311–318; № 12. С. 357–365.

1897

4. Святитель Феодосий Черниговский, как свидетель православия и святости церкви, против глаголемых старообрядцев // Тульские епархиальные ведомости. 1897. № 4. С. 70–82.

5. Из подпольной старообрядческой литературы // Тульские епархиальные ведомости. 1897. № 4. С. 70–82.

1896–1898

6. Дело о моленной Батовых. 1896–1898 гг. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 98.

1899

7. Из истории тайного сектантства в Тульской губернии. Скопчество в деревне Нагаеве Чернского уезда в Тульской губернии. Тула: Типография И. Д. Фортунатова, 1899. 35 с. То же: Тульские епархиальные ведомости. 1899. № 9. С. 353–368; № 10. С. 396–415. То же: Тульская старина. Тула, 1899. Вып. 3. С. 9–43.

1896–1899

8. Материалы о распространении старообрядчества и сектантства в Тульской губернии. 1896–1899 гг. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 99. 40 л.

1902

9. Мнение по вопросу включения истории Грузинской церкви в число дисциплин, изучаемых в духовных академиях // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1901–1902 учебный год. СПб., 1902. С. 296–299.

1906

10. Записка экстраординарного профессора А. И. Бриллиантова о необходимости лучшей постановки языкознания в Академии // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1905–1906 учебный год. СПб., 1906. С. 100–106.

11. К вопросу об участии в соборах мирян и духовных лиц не епископского сана: Записка (Приложение к отделу II отзыва митрополита С.-Петербургского Антония) // Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. СПб.: Синодальная типография, 1906. Ч. 3. С. 101–102.

12. Мнение профессора А. И. Бриллиантова о реформе духовной школы // Журналы и протоколы заседаний высочайше учрежденного Предсоборного Присутствия. СПб.: Синодальная типография, 1906. Т. 2, отдел 5. С. 162–163.

13. Необходимо ли введение в современной Русской церкви системы митрополитанского и патриаршего управления в том виде, как она развилась в древнее время в церкви Греческой: Записка (Приложение к отделу II отзыва митрополита С.-Петербургского Антония) // Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. СПб.: Синодальная типография, 1906. Ч. 3. С. 108–121.

1908

14. Из прошлого С.-Петербургской Духовной академии. О планах перевода Академии на время нашествия Наполеона в Кирилло-Белозерский монастырь // Церковный вестник. 1908. № 39. Стб. 1229–1231.

15. К вопросу о бенедиктинских изданиях творений св. отцов // ХЧ. 1908. Октябрь. С. 1365–1378.

16. Письма русской «С.-Петербургской» Комиссии – Комиссии старокатолической «Роттердамской». Приложение 1 к статье А. А. Киреева «Современное положение старокатолического вопроса» // Богословский вестник. 1908. С. 424–431 (без указания автора).

1913–1914

17. Труды профессора В. В. Болотова по вопросу о Filioque и полемика о его «Тезисах о Filioque» в русской литературе // Болотов В. В. К вопросу о Filioque / Под ред. А. И. Бриллиантова. СПб.: Типография К. Меркушева, 1914. С. 1–17. То же: ХЧ. 1913. Апрель. С. 431–457.

1916

18. Как понимал В. В. Болотов изучение языка. Статья. 1916 г. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 102.

1903

1. Речь об ученых заслугах покойных профессоров И. Е. Троицкого и В. В. Болотова // Памяти профессоров С.-Петербургской Духовной академии Ивана Егоровича Троицкого и Василия Васильевича Болотова (19 апреля 1903 г.). СПб.: Типография М. Меркушева, 1903. С. 5–11; То же: Церковный вестник. 1903. № 17. Стб. 525–528.

1906–1907

2. Автономов: Заметки о протоиерее Александре Афанасьевиче Автономове. 1906–1907 гг. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 100.

1910

3. Профессор Василий Васильевич Болотов: Биографический очерк. СПб.: Типография М. Меркушева, 1910; То же: ХЧ. 1910. Апрель. С. 421–442; Май – июнь. С. 563–590; Июль – август. С. 830–854.

1911

4. Профессор Иван Васильевич Чельцов: Биографический очерк. СПб.: Типография М. Меркушева, 1911. То же: ХЧ. 1911. Октябрь. С. 1222–1237; Ноябрь. С. 1272–1293; Декабрь. С. 1410–1425.

1912

5. Преосвященный Иннокентий (Смирнов) епископ пензенский и саратовский: Биографический очерк. СПб.: Типография М. Меркушева, 1912. То же: ХЧ. 1912. Декабрь. С. 1375–1425.

1916–1917

6. Кирилл (Богословский-Платонов), архиепископ Каменец-Подольский: Биографический очерк. 1916–1917 гг. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 109.

1915–1917

7. Профессор-протоиерей Иоаким Семенович Кочетов: Биографический очерк. 1915–1917 гг. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 110.

1897

      1. Отчет Александра Бриллиантова о занятиях по предмету истории и разбора западных исповеданий // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1891–1892 учебный год. СПб.: Товарищество «Печатня С. П. Яковлева», 1897. С. 232–244.

1901

2. Выступление на магистерском коллоквиуме Б. М. Мелиоранского 5 июля 1901 г. // Церковный вестник. 1901. № 25. С. 802–806.

3. Речь на магистерском коллоквиуме П. И. Лепорского 7 июня 1901 г. //Церковный вестник. 1901. № 30. С. 959–965.

4.Отзыв на магистерское сочинение П. И. Лепорского «История фессалоникийского экзархата во время его присоединения к константинопольскому патриархату» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1900–1901 учебный год. СПб., 1901. С. 256–261.

5. Отзыв о книге Б. Мелиоранского «Георгий Киприан и Иоанн Иерусалимлянин – два малоизвестных борца за православие в VII в.» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1900–1901 учебный год. СПб., 1901. С. 268–273.

1902

6. Конспект чтений по общей церковной истории в 1901–1902 гг. СПб.: Литография Богданова, 1902. 8 с.

1903

7. Отзыв на сочинение студента А. Алексеевского «Дидим Александрийский» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1902–1903 учебный год. СПб., 1903. С. 336–337.

8. Отзыв о сочинении студента Д. Спиридонова «Религиозное движение в Византии в VII–IX веках» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1902– 1903 учебный год. СПб., 1903. С. 338–340.

9. Конспект чтений по общей церковной истории. СПб.: Литография Богданова, 1903. 15 с.

10. Лекции по Введению в общую церковную историю. СПб.: Литография Богданова, 1903. 139 с.

1904

11. Конспект чтений по общей церковной истории в 1903–1904 гт. СПб.: Литография Богданова, 1904. 8 с.

1905

12. Отзыв о сочинении доцента С.-Петербургской Духовной академии иеромонаха Михаила «Законодательство римско-византийских императоров о внешних правах и преимуществах церкви (от 313 до 565 г.)» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1903–1904 учебный год. СПб., 1905. С. 85–93.

1906

13. Записка экстраординарного профессора А. И. Бриллиантова о необходимости лучшей постановки языкознания в Академии // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1905–1906 учебный год. СПб., 1906. С. 100–106.

14. Отзыв о докторском сочинении профессора С.-Петербургской Духовной академии И. С. Пальмова «Чешские братья в своих конфессиях до начала сближения их с протестантами в конце первой четверти XVI столетия» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1904–1905 учебный год. СПб., 1906. С. 165–180.

15. Отзыв о сочинении студента А. Вакуловского «Полемика бл. Августина против донатистов» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1904– 1905 учебный год. СПб., 1906. С. 363–364.

16. Конспект к лекциям по общей церковной истории. СПб., 1906. 13 с.

17. Мнение профессора А. И. Бриллиантова о реформе духовной школы // Журналы и протоколы заседаний высочайше учрежденного Предсоборного Присутствия. СПб.: Синодальная типография, 1906. Т. 2, отдел 5. С. 162–163.

18. Об общем характере духовной школы // Журналы и протоколы заседаний высочайше учрежденного Предсоборного Присутствия. СПб.: Синодальная типография, 1906. Т. 4, отдел 5. С. 7–9.

19. Об учебном плане духовной школы // Журналы и протоколы заседаний высочайше учрежденного Предсоборного Присутствия. СПб.: Синодальная типография, 1906. Т. 4, отдел 5. С. 142–148.

20. О митрополитанской системе // Журналы и протоколы заседаний высочайше учрежденного ПредсоборногоПрисутствия. СПб.: Синодальная типография, 1906. Т. 3. С. 8–10.

21. О рецепции // Журналы и протоколы заседаний высочайше учрежденного Предсоборного Присутствия. СПб.: Синодальная типография, 1906. T. 1. С. 161–162.

22. Предисловие и примечания к статье: Ученые заметки и письма проф. В. В. Болотова, относящиеся к отношениям его с комиссией по переводу богослужебных книг на финский язык. СПб.: Типография М. Меркушева, 1906. 37 с. То же: ХЧ. 1906. Март. С. 379–390; Май. С. 671–696.

1907

23. Конспект чтений по церковной истории в 1906–1907 учебном году. СПб., 1907. 8 с.

24. Записки по общей церковной истории: лекции, читанные студентам Санкт-Петербургской Духовной академии в 1906/1907 году. СПб.: Литография Богданова, 1907.

25. Лекции по церковной истории, читанные студентам Санкт-Петербургской Духовной академии в 1906–1907 учебном году. СПб., 1907.

26. Предисловия и примечания к статьям: Болотов В. В. Список статей и заметок проф. В. В. Болотова, напечатанных в «Церковном вестнике» и «Христианском чтении» от 1880 до 1893 г. с замечаниями ad instar retractationum. Письмо и две заметки о неоконченной работе о Рустике. СПб.: Типография М. Меркушева, 1907. 26 с. То же: ХЧ. 1907. Февраль С. 250–623; Март. С. 320–361.

27. Рец. на кн.: Спасский А. История догматических движений в эпоху Вселенских соборов [в связи с философскими учениями того времени]. Том первый. Тринитарный вопрос. [История учения о св. Троице]. Сергиев Посад, 1906 // ХЧ. 1907. Октябрь. С. 502–511.

28. Предисловие к кн.: Болотов В. В. Лекции по истории древней церкви. I. Введение в церковную историю. Посмертное издание под ред. А. Бриллиантова. СПб.: Типография М. Меркушева, 1907. С. I–XI.

1908

29. Предисловие и примечания: Болотов В. В. Отзыв о сочинении «Историческая судьба сочинений Аполлинария Лаодикийского с кратким предварительным очерком его жизни». Исследование Анатолия Спасского. Сергиев Посад, 1895 // ХЧ. 1908. Август – сентябрь. С. 1253–1275; Октябрь. С. 1400–1420.

30. Рец. на кн.: Троицкий И. Обозрение источников начальной истории египетского монашества: Исследование. Сергиев Посад, 1907. СПб.: Типография М. Меркушева, 1908. 13 с.

1910

31. Отзыв о сочинении профессора Московской Духовной академии В. Н. Мышцина «Устройство христианской церкви в первые два века». Сергиев Посад, 1909. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 155. 116 л.

32.Отзыв о сочинении студента Л. Дмитриева «Св. Мефодий Олимпийский и его богословие» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1909–1910 учебный год. СПб., 1910. С. 462–465.

33. Отзыв о сочинении студента Д. Лебедева «Православный греческий мир и славянство в их историко-культурных взаимоотношениях, по изображению русских ученых и писателей, так называемой славянофильской школы ХІХ столетия» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1909–1910 учебный год. СПб., 1910. С. 509–510.

34. Отзыв о сочинении студента В. Попеско «Руфин Аквилейский и его литературная деятельность» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1909–1910 учебный год. СПб., 1910. С. 603–606.

35. Отзыв о сочинении студента М. Щепанского «Православная церковь и ее значение в культурно-исторической жизни Греко-славянского мира по воззрениям славянофильства 40–60-х годов истекшего ХІХ-го столетия» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1909–1910 учебный год. СПб., 1910. С. 680–681.

36. Предисловие к статье: Болотов В. В. Заметки о селе Кравотыни / Под ред. А. Бриллиантова // ХЧ. 1910. Апрель. С. 527–540.

37. Предисловие к кн.: Болотов В. В. Лекции по истории древней церкви. II. История церкви в период до Константина Великого / Посмертное издание под ред. А. Бриллиантова. СПб.: Типография М. Меркушева, 1910. С. XI–XVIII.

38. Конспект чтений по общей церковной истории в 1909–1910 гг. и лекции по истории древней церкви. СПб.: Литография Богданова, 1910.

1911

39. Лекции по общей церковной истории, читанные профессором А. И. Бриллиантовым студентам 1-го курса Санкт-Петербургской Духовной академии в 1910–1911 гг. СПб.: Литография Богданова, 1911.

40. Отзыв о курсовом сочинении студента А. Самсонова «Учение Оптата Милевийского о церкви» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1910–1911 учебный год. СПб., 1911. С. 536–537.

41. Отзыв о сочинении студента А. Сырбу «Старокатолицизм, его сущность, происхождение и отношение к православию» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1910–1911 учебный год. СПб., 1911. С. 559–560.

42. Рец. на кн.: Малицкий П. И. История христианской церкви. Выпуск второй. Эпоха вселенских соборов и разделения церквей [313–1–54]. Тула, 1910 // ХЧ. 1911. Март. С. 398–401.

1912

43. Рец. на кн.: Дюшен Л. История Древней Церкви. T. 1 (перевод И. В. Попова и А. П. Орлова). М., 1912. СПб.: Типография М. Меркушева, 1912. 16 с.; То же: ХЧ. 1912. Июнь. С. 750–765; Июль – август. С. 930.

44. Отзыв о книге проф. Тюбингенского университета Фр. Кс. Функа «История христианской церкви от времен апостольских до наших дней / В русском переводе со значительными примечаниями, дополнениями и предисловием П. В. Гидулянова. М., 1911. 1911–1912 гг. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 164. 40 л.

45. Вопрос о Filioque в мнениях С.-Петербургской и роттердамской комиссий. Не опубликовано. Доклад – ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 141 (9 л). Подготовительные материалы к докладу – ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 142.

1913

46. Конспект чтений по истории древней церкви в 1912–1913 гг. и лекции по истории древней Церкви. СПб.: Литография Богданова, 1913. 608 с.

47. Отзыв о сочинении студента Д. Ахматова «Секта сциентистов (Christian Science) и ее учение» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1911–1912 учебный год. СПб., 1913. С. 214–215.

48. Отзыв о сочинении студента Д. Недачина «Преп. Нил Синайский и его творения» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1911–1912 учебный год. СПб., 1913. С. 315–321.

49. Предисловие к кн.: Болотов В. В. Лекции по истории древней церкви. III. История церкви в период Вселенских соборов. I. Церковь и государство. II. Церковный строй / Посмертное издание под ред. проф. А. Бриллиантова. СПб., 1913. С. XI–XIII.

1914

50. Отзыв о сочинении студента И. Виноградова «Смешанные браки в России» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1912–1913 учебный год. СПб., 1914. С. 304.

51. Отзыв о сочинении студента А. Маньковского «Законодательство имп. Юстиниана по церковным делам» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1912–1913 учебный год. СПб., 1914. С. 389–391.

52. Отзыв о сочинении студента Ф. Самойловича «Базилианский монастырь в пределах Гродненской епархии в XVII–XVIII вв.» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1913–1914 учебный год. СПб., 1914. С. 543–544.

53. Отзыв о сочинении П. Табанского «Император Константин Великий и его религиозная политика (до 323 года)» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1913–1914 учебный год. СПб., 1914. С. 567–569.

54. Отзыв о сочинении студента Г. Чеснокова «Вопросы морали и жизни в произведениях Короленко, Гаршина и Надсона в связи с общею характеристикою их творчества» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1913–1914 учебный год. СПб., 1914. С. 593.

55. Отзыв о сочинении студента А. Федорова «Проблема зла по Вл. Соловьеву» // Журнал заседаний Совета Санкт-Петербургской Духовной академии за 1913–1914 учебный год. СПб., 1914. С. 601–602.

56. Предисловие и комментарии к статье: Болотов В. В. Заметки по поводу текста литургии св. Василия Великого [письмо архиепископу финляндскому Антонию] // ХЧ. 1914. Март. С. 281–288.

57. Предисловие и комментарии к статье: Болотов В. В. К вопросу об ареопагитских творениях [письмо архиепископу финляндскому Антонию] // ХЧ. 1914. Май. С. 555–580.

1914–1915

58. Отзыв о магистерском сочинении А. М. Сагарды «Климент Александрийский и его литературная деятельность». 1914–1915 гт. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 157. 66 л.

1915–1916

59. Отзыв на магистерское сочинение С. А. Федченко «Св. Ириней, епископ Лионский. Его жизнь и литературная деятельность». 1915–1916 гг. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 163. 27 л.

1916–1917

60.Отзыв о докторском сочинении H. М. Сагарды «Св. Григорий Чудотворец, епископ Неокесарийский. Его жизнь, творения и богословие». 1916–1917 гг. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 158. 33 л.

1918

61. Предисловие к кн.: Болотов В. В. Лекции по истории древней церкви. IV. История церкви в период Вселенских соборов: История богословской мысли / Посмертное издание под ред. проф. А. Бриллиантова. Пг: Третья государственная типография, 1918. С. XI–XV.

1925–1927

62. Отзыв о магистерском сочинении протоиерея М. В. Митроцкого «Христология св. Кирилла Александрийского». 1925–1927 гг. Не опубликовано. ОР РНБ. Ф. 102. Оп. 1. Д. 153. 9 л.

(по материалам петербургских архивов)

Егор Кузьмич Редин (1863–1908), историк искусства, археолог и педагог, профессор Харьковского университета, прожил недолгую жизнь и оставил о себе память как об ученом и «человеке золотого сердца». Коллега, А. И. Успенский, так определил его роль в науке: «Есть два рода ученых, – одни открывают новые горизонты и указывают новые пути деятельности, другие – выясняют детали и устанавливают твердые основы тех или других научных положений. Если одни способствуют, так сказать, развитию науки в экстенсивном направлении, то другие – в направлении интенсивном.

В науке те и другие являются одинаково необходимыми. Покойный Егор Кузьмич, скорее всего, представлял собою тип второго рода ученых... Факт у него на первом месте, в зависимости от этого у него Вы не найдете, может быть, тех широких обобщений, к каким стремится Ваша любознательная мысль, но зато Вы гарантированы от возможности обогатиться познаниями, не соответствующими действительности и составляющими излишний балласт, которого так много в археологии».¹¹⁸⁰

Литература о Редине незначительна. Вскоре после безвременной кончины ученого, в 1909 г., в Харькове вышли два издания: «Проф. Н. Сумцов. Человек золотого сердца» (с приложением писем Е. К. Редина к Η. Ф. Сумцову)¹¹⁸¹ и «Памяти профессора Е. К. Редина. Некрологи и речи». В 1913 г. Харьковское Историко-филологическое общество посвятило памяти Редина том своего сборника, в который вошли речи, некрологи и воспоминания друзей, коллег и начальников: Д. В. Айналова, ректора университета Д. И. Багалея, А. И. Белецкого (с обзором и оценкой работ Редина), В. П. Бузескула, Д. П. Максименко, А. А. Павловского, Μ. Е. Попруженко, бывшего попечителя Харьковского учебного округа С. А. Раевского, декана историко-филологического факультета университета Η. Ф. Сумцова, Е. П. Трефильева, А. И. Успенского, о. Иоанна Филевского, Л. Шах-Паронианца, А. И. Шепелевича. В 1955 г. маленькая статья в «Большой советской энциклопедии» информировала о научной специализации ученого, двух его основных научных работах и о том, что «большой знаток фактов, Редин, однако, воздерживался в своих трудах от широких обобщений».¹¹⁸² В третьем издании энциклопедии Редина проигнорировали. Ряд публикаций, привлекающих внимание к этому ученому, с 1980-х гг. появляется на Украине.¹¹⁸³

В настоящий момент на вопрос о местонахождении архива Редина трудно дать определенный ответ. Известно, что архив Харьковского университета, в котором могли бы храниться документы профессора Редина, пострадал во время второй мировой войны. Известно также, что нет фонда Редина и в Харьковском областном историческом архиве. Попытки разыскать письма Редина на Украине дали очень незначительный результат.¹¹⁸⁴ На мысль о несохранности архива Редина наводит и тот факт, что в «Записках» Харьковского университета до 1953 г. не появилось ни одной публикации об этом ученом.¹¹⁸⁵

В связи с этим особый интерес представляют документы, хранящиеся в Петербурге: РГИА (2 письма Редина к юристу М. П. Чубинскому); ЦГИА Санкт-Петербурга (документы об откомандировании Редина Новороссийским университетом в Санкт-Петербургский для приготовления к профессорскому званию, об отправлении его за границу, о защите магистерской диссертации и о присуждении степени доктора истории и теории искусств honoris causa); письма в РО РНБ (среди корреспондентов Редина И. В. Помяловский, И. И. Толстой, С. Н. Шубинский) и в ПФА РАН (среди корреспондентов Редина Д. В. Айналов, В. П. Бузескул, С. А. Жебелев, Е. Ф. Карский, Н. П. Кондаков, Б. М. Ляпунов, А. И. Соболевский, М. Н. Сперанский, Ф. И. Успенский, В. Н. Щепкин; содержащие информацию о Редине письма T. Н. Рединой и Д. И. Багалея – к Η. П. Кондакову, Д. В. Айналова – к С. А. Жебелеву, Η. Ф. Сумцова – к Е. Ф. Карскому, Б. М. Ляпунову и М. Н. Сперанскому; П. С. Уваровой – к Д. В. Айналову; дневники Η. П. Кондакова и несколько фотографий Редина, периода его путешествия на Афон, в фонде Кондакова). Существенно дополнить биографию ученого могут его опубликованные письма к Η. Ф. Сумцову.

Сам Егор Кузьмич оставил краткое жизнеописание для юбилейного издания Харьковского университета, составленное, судя по приведенной библиографии трудов, в 1905 г.: «Редин Егор Кузьмич, сын крестьянина, родился 1863 года 2 ноября в селе Старшем Курской губернии Дмитриевского уезда. По окончании 2-й Тифлисской гимназии поступил на историко-филологический факультет Новороссийского университета в 1864 г. Направлением своих специальных занятий и руководством в них всецело обязан профессору Η. П. Кондакову, читавшему помимо общих курсов по истории искусств и специальные. С благодарностью вспоминает руководство в занятиях по литературе и помощь в научной работе в студенческие же годы – профессора А. И. Кирпичникова. По окончании курса наук в Новороссийском университете, в 1888 г., с получением золотой медали за сочинение: «Киево-Софийский собор, исследование его мозаичной и фресковой живописи», оставлен на два года для приготовления к профессорскому званию, но с прикомандированием к С.-Петербургскому университету; здесь вновь специально занимался под руководством профессора Η. П. Кондакова. По выдержании магистерского экзамена командирован с 1891 г. за границу, где кроме общего знакомства с памятниками искусства занимался специально памятниками древнехристианского и византийского искусства, наиболее в Италии, а затем Париже, Лондоне, Вене, Берлине, Мюнхене и других городах, в музеях и библиотеках. С 1893 г. начал чтение лекций по истории искусства в Харьковском университете и, кроме того, с 1894 г. по 1898 г. преподавал русский язык и словесность в женской гимназии Д. Д. Оболенской. В 1896 г. получил степень магистра теории и истории искусств по защите диссертации: «Мозаика Равеннских церквей»; в 1901 г. возведен в звание и. д. экстраординарного профессора. В 1898 г. с мая по сентябрь был командирован за границу для научных занятий в монастырях Афона – в качестве члена экспедиции, организуемой Академией наук, и для изучения памятников античного и христианского искусства в Греции. Принимал участие в качестве представителя университета в занятиях археологических съездов Рижского и Харьковского и их предварительных комитетов. Был секретарем последнего, а также состоит секретарем Харьковского Историко-филологического общества. Для изучения церковных древностей Харьковской губернии – ввиду XII Археологического съезда в г. Харькове – летом 1900 г. и 1901 г. совершил экскурсию по городам и селам некоторых уездов Харьковской губернии. Курсы, читанные в университете, посвящаются истории древнего искусства – восточного и античного, и истории древнехристианского искусства и византийского».¹¹⁸⁶

Конечно, ученого оценивают по его делам, но всегда интересно представить то сочетание натуры и обстоятельств, которое побуждало или, наоборот, тормозило исследовательскую деятельность, и в этом также помогут выявленные в Петербурге документы.

Первой научной работой Редина было выполненное совместно с Айналовым студенческое конкурсное сочинение «Киево-Софийский собор. Исследование мозаической и фресковой живописи», опубликованное в 1889 г. в «Записках императорского Русского археологического общества». Работа была удостоена золотой медали, об этом сохранилась дневниковая запись Айналова от 27 июня 1887 г.: «Итак, опять старая тетрадка на столе. Поговорить ибо есть о чем. Когда я возвратился в прошлом году в Одессу, тотчас же принялся за сочинение на золотую медаль. Я сам предложил Редину писать сочинение вместе с ним. Он молча согласился, потому что был доволен этим. Сам он ничего не написал бы: в этом деле, то есть в деле искусства, он плох. С какой горячностью, с каким рвением, с каким интересом принялся я за эту седую древность, как внимательно вглядывался в нее, сколько сил потратил на добывание ценных блесток и огромных фактов истории. Они огромны для меня. Я узнал, что значит метод, я приобрел глаз, приобрел знание, как нужно работать. С этим я могу идти вперед. Сочинение написано вчерне, прочитано Кондакову и проверено им, направлено к цели, которая действительно из смутной стала ясна и выразима. На рождественские каникулы я вместе с Рединым ездили в Киев, вместе осматривали всякую мелочь. Однажды Кондаков во время наших общих занятий спросил, уступлю ли я золотую медаль Редину? Я отвечал, что уступлю. Я знаю и чувствую, что Редину Кондаков симпатизирует больше, чем мне, и в этом мое невыгодное положение».¹¹⁸⁷

Тем не менее Редин и Айналов были друзьями. В скупых дневниковых записях Кондакова их фамилии никогда не разделялись запятой, а при перечислении гостей упоминались вместе. Позднее, 13/26 мая 1892 г., Μ. Н. Крашенинников напишет из Рима И. В. Помяловскому: «У Ивановых познакомился также с Д. В. Айналовым и Рединым, этими современными Орестом и Пиладом»,¹¹⁸⁸ а 8 июня 1897 г. Я. И. Смирнов в письме к В. Н. Златарскому, язвительно причисляя себя к непомерно умножившимся в России историкам искусства, упоминает и «Редин-Айнова».¹¹⁸⁹

В дипломе, выданном Редину по окончании курса в Новороссийском университете, указано, что он «по одобрении факультетом диссертации под заглавием: «Живопись Киево-Софийского собора», за которую награжден золотой медалью, удостоен Советом университета, 23 августа 1888 года, степени кандидата»;¹¹⁹⁰ с 1 января 1889 г. он был откомандирован в Санкт-Петербургский университет для приготовления к профессорскому званию, сроком на два года.¹¹⁹¹

27 октября 1890 г. Редин и Анналов сдали магистерский экзамен.¹¹⁹² Редин был назначен в Харьковский университет, и с 1 января 1891 г. Министерство народного просвещения командирует его на два года с ученой целью за границу.¹¹⁹³ Айналов получает командировку от Казанского университета; маршруты друзей по большей части совпадают.

Редин делится впечатлениями с деканом исторического факультета И. В. Помяловским и, скорее всего, ведет дневник, фрагменты которого за 1891 г. под названием «Италия. Из писем к друзьям любителя искусств Е. Кузьмича» опубликует в 1892 и 1893 гг. в нескольких номерах харьковского журнала «Мирный труд».

Путешествие только началось, 13/25 марта 1891 г. он записывает: «Был в палаццо дожей (Венеция. – О. И.). Убранство, роскошь изумительны..., я не могу остановиться ни на одной картине, т. к. пробежал все залы быстро, чтобы ознакомиться бегло и получить общее впечатление. Штудировать буду после и, вероятно, долго»;¹¹⁹⁴ 15/27 марта: «Целый день я сегодня опять провел в церкви Св. Марка. Чем более я знакомлюсь с этой церковью, тем она все больше мне нравится. В ней целый музей христианского искусства – на протяжении от первых веков христианства до последнего времени и памятники все пособраны лучшие»;¹¹⁹⁵ 16/28 марта: «Сегодня я как бы просматривал первые листы Венской Библии (знаменитая рукопись, хранящаяся в Венской Библиотеке, писанная золотом и серебром по пурпуру, украшенная миниатюрами, относится к V веку), правда, писанные уже несколько иначе и довольно позже, но мастером той же школы, к которой принадлежит мастер первой. Я рассматривал мозаическую роспись притвора Св. Марка, которая начинается с того, чего недостает в миниатюрах первой, – сцен творения. Изучение этих сцен для меня было особенно приятно потому, что интересно наблюдать, как справляется художник с богатым материалом, даваемым ему текстом, а поучительно потому, что в них нахожу оригиналы для русских икон, целиком посвященных бытию; в последнюю поездку в Новгород мне много пришлось видеть таких икон, некоторые я только отметил, т. к. оне настолько сложны, что описывать их было невозможно; просто нужно было бы снять фотографии»;¹¹⁹⁶ 2/14 апреля: «Византийские миниатюры – вот главный предмет моих теперешних занятий. Вчера был в канцелярии церкви S. Georgio dei Greci и рассматривал миниатюры жития Александра Великого (XIII в.) и Евангелия XI в. (недельного или ежедневного); миниатюры последнего хотя и отличаются тонкостью работы и изяществом в красках, но слишком следуют букве текста, и их значение в большинстве случаев не иконографическое, а орнаментальное; меня это отчасти поразило, как, например, фигура Христа служит заголовком буквы вроде цветка или зверя. Незначительное количество миниатюр иконографического характера, однако, повторяет древняя композиция (например, в беседе Христа с самарянкой, исцеление слепого и др.)»;¹¹⁹⁷ 5/17–6/18 апреля: «Занимаюсь в библиотеке миниатюрами, просмотрел уже все рукописи, указанные в книге акад. Η. П. Кондакова, и нашел одну новую и, по-видимому, весьма интересную псалтырь XI века с прекрасными миниатюрами».¹¹⁹⁸

После 6 недель пребывания в Венеции Редин переезжает в Падую и 30 мая/12 июня записывает: «Фрески баптистерия при кафедральном соборе, который я посетил сегодня же, Antonio Padovano (конца XIV в.) перенесли меня опять в Византию; оне показали мне наилучшим образом, что давало византийское искусство для нарождающейся самостоятельной итальянской живописи после средних веков».¹¹⁹⁹ 4/16 мая впечатления из Вероны: «В баптистерии, небольшой церкви, помещающейся около собора, находится большой круглый мраморный сосуд с византийскими барельефами XII в., а во дворе собора я лазил на глубину 1.80 метра смотреть пол с римскими мозаиками; в орнаменте этой мозаики есть мотивы, встречающиеся в живописи древнехристианских катакомб, – сосуд с двумя птицами по сторонам его».¹²⁰⁰

После Вероны и Феррары Редин переезжает в Равенну, 14/26 мая он описывает первое впечатление: «Песчаный, безводный городишка! Вода, которою пользуются жители, проведена из Болоньи, но она пресная до невозможного, словно колодезная. Я с трудом пью ее и прибегаю к помощи соды. Жители его также бедны. Нищие на каждом шагу. Но Равенна богата другим, чего в другом месте едва ли найдешь... древними памятниками древнехристианского и византийского искусства и в таком количестве, и какого достоинства! Я познакомился с фотографиями Риччи и поражен количеством удивительных памятников, которых прежде не видел. Сегодня же был в православной крещальне (баптистерии) и начал изучать ее мозаики. Чудные мозаики, удивительные типы апостолов – вокруг Крещения! Один из них – Варфоломей – чистый римлянин, и я его сравниваю с такими, какие встречаются в картинах Тициана (мощная, полная, здоровая фигура)»;¹²⁰¹17/29 мая: «Сегодня был в усыпальнице Галлы Плацидии. Это небольшое, невысокое квадратное здание... Приблизительно с половины высоты стены своды покрыты мозаиками такой чудной красоты, которая производит необыкновенно сильное впечатление... Своды усыпальницы украшены по голубому фону в светлых красках различными цветами, изображениями апостолов, символами – голубками, пьющими из сосудов с водой, оленями, пьющими из источника, а купол представляет голубое звездное небо с золотым крестом в центре»;¹²⁰² 25 мая/5 июня он сравнивает отзывы о «самом высоком наслаждении», испытанном теми, кто видел храм Св. Софии в Константинополе, со своими ощущениями: «Вполне представляю себе возможность такого впечатления, судя по тому, что сам испытал, наслаждаясь внутренним видом Св. Виталия... Но лучшее украшение церкви – это ее мозаики, покрывающие стены, потолок алтаря и свод и стены абсиды. Тут мы видим и богатую орнаментацию во вкусе древнехристианского искусства, и символические изображения, и евхаристические и, наконец, чисто реальные портреты»;¹²⁰³ 28 мая/8 июня: «Сегодня я предпринял, подобно богомольцам нашей православной родины, путешествие к церкви Св. Аполлинария во Флоте (in Classe), где покоится тело Св. Аполлинария, патрона, первого епископа города Равенны. Церковь находится в 5 километрах от города... Мозаика церкви Св. Аполлинария, по-видимому, разновременная; лучшая, VI в. это – украшающая триумфальную арку: образ Христа Спасителя в строгом типе, из которого выработался тип Христа Вседержителя, символы евангелистов по сторонам Его на облаках и пониже – 12 овец, выходящих из ворот города Вифлеема и Иерусалима»;¹²⁰⁴ 31 мая – 1 июня/11–12 июня он сетует на то, что в Равенне, прежде представлявшей собою «сплошной монастырь», теперь нет ни одного монастыря, но и радуется перспективам развития музея: «Византийский музей Равенны состоит пока преимущественно из архитектурных и скульптурных памятников; он с каждым днем все обогащается и в будущем, очевидно, будет замечательнейшим музеем, с которым необходимо будет знакомиться каждому византологу».¹²⁰⁵

С конца 1891 г. у нас появляется возможность следовать за впечатлениями Редина по его письмам к И. В. Помяловскому. Научные отчеты здесь соседствуют с хлопотами об участии в чествовании Η. П. Кондакова по поводу 25-летия его научной деятельности. 22 декабря Редин пишет из Рима, где они встретились с Айналовым: «В Риме начинаются уже холода, так что брызги фонтанов на мостовой обращаются в тонкий лед. С утра до вечера мы все-таки в беготне по городу, посещаем музеи и церкви и пробили дорогу к сокровищам Ватикана; здесь мы фотографируем христианские вещи, и дело идет на лад. В Риме мы уже почти полтора месяца; видели уже массу прекрасных вещей, познакомились с богатейшими музеями – Кирхерианским, Капитолинским, Латеранским, побродили, конечно, по разным холмам, по Форуму, видели Термы, Колизей... Но с наибольшим, конечно, интересом рассматриваем и изучаем церкви с мозаиками; в иных случаях приходится разочаровываться..., но в иных неожиданно очаровываться, так, например, мозаикой мавзолея Констанцы. Что за чудный образ Христа юного в одной из ниш, между Петром и Павлом. Это замечательный памятник христианского искусства и для иконографии Христа один из важнейших и интереснейших образов, в смысле типа и древности его... Познакомились с Росси и присутствовали на заседании, где он сделал доклад о пиксиде V в. с изображением чуда увеличения хлебов... В Риме мы пробудем еще, вероятно, полтора месяца, т. к. нам предстоит позаниматься в Ватиканской библиотеке и покончить обзор еще многих невиденных памятников».¹²⁰⁶ В этом же письме друзья просят Помяловского упредить их о сроке юбилея, чтобы они могли подготовить свой сюрприз, «а задумываем мы вот что: кроме поздравительной телеграммы мы хотели прислать на Ваше имя (с Вашего, конечно, согласия) лист с выражением наших чувств по отношению к дорогому для нас Никодиму Павловичу, с краткой характеристикой его деятельности – для прочтения его Вами в день юбилея. К этому дню мы хотим также напечатать по маленькой статье, содержанием которых послужат материалы, которые мы собрали в поездке, с маленькими новостями; эти статейки посвящены будут Никодиму Павловичу».¹²⁰⁷ В письме от 6 января 1892 г. Редин сообщает: «По статье мы приготовили и постараемся также поскорее выслать Вам с тем, чтобы Вы были так любезны, передали их Василию Григорьевичу Дружинину с покорнейшей просьбой от нас – напечатать в Записках Археологического общества».¹²⁰⁸ Однако к маю у них уже созрел план целого сборника, авторами которого были бы только они: «А. Заголовок на обложке. Сборник статей по истории христианского искусства и археологии в честь Η. П. Кондакова (1866–1891). Д. В. Айналов и Е. К. Редин. В. На выходном листе посвящение: Дорогому учителю Никодиму Павловичу Кондакову посвящают этот сборник признательные и любящие ученики. С. Оглавление. I. Один из типов Христа в мозаиках церкви Св. Констанцы в Риме (Д. Айналова). II. Древнехристианские пиксиды Болонского музея (Е. Редина). III. Таблетка из слоновой кости с изображением Св. Петра из собрания гр. Г. С. Строганова (Д. Айналова). IV. Часть диптиха из слоновой кости из собрания гр. Г. С. Строганова (Д. Айналова). V. Пластинки от кресла св. епископа Максимиана в Равенне из собрания гр. Г. С. Строганова (Е. Редина). VI. Часть триптиха с изображением Вознесения и Распятия из собрания гр. Г. С. Строганова (Д. Айналова и Е. Редина). VII. Пластинка с изображением поклонения волхвов из собрания гр. Г. С. Строганова (Е. Редина). VIII. Икона из собрания гр. Г. С. Строганова (Д. Айналова). IX. Миниатюры апокрифического арабского Евангелия детства Христа Лавренцианской библиотеки во Флоренции (Е. Редина). X. Два сасанидских блюда из собрания гр. Г. С. Строганова (Д. Айналова и Е. Редина)».¹²⁰⁹ Принимая свою идею всерьез, они просят Помяловского: «Так как нам трудно входить отсюда (из Рима. – О. И.) во все подробности, то мы осмеливаемся затруднить Вас просьбою – взять на себя труд похлопотать, чтобы сборник вышел достойным нашего дорогого учителя... Одновременно с письмом к Вам посылаем письмо В. Г. Дружинину, в котором просим его также посодействовать изданию сборника».¹²¹⁰

17 июня 1892 г. Редин пишет из Неаполя, где они с Айналовым были около месяца, любовались Везувием, посетили окрестности, «изучали сокровища Музея, пергаменты Библиотеки, были в гостях у [Попей], Помпония, трагического поэта, Саллюстия, осматривали их весьма удобные, красивые жилища, но их самих не застали дома, равно как и никого из помпейцев».¹²¹¹ Затем Айналов уехал в Палермо, а Редин в Мюнхен, откуда 5 июля он пишет: «Я в восторге от каталогов, от дешевизны книг и фотографий, в чем, кажется, мюнхенцы перещеголяли даже итальянцев».¹²¹² В Германии он оказывается в разгар стихийного бедствия: «В тяжелое и неприятное время сюда я попал, – пишет он 31 августа из Берлина. – Раньше все время стояла страшная жара, а теперь висит в воздухе, грозит отовсюду азиатская гостья-холера, но она зашла сюда из Гамбурга. Город покрылся красным порошком, все дезинфицируют, на столбах красуются красные объявления о первом смертном случае и о мерах, какие нужно принимать против заболевания. Занимался в Императорской библиотеке, где встретил рукописи с византийскими миниатюрами, а также в Kupferstich-Kabinet, где имеется любопытная Псалтирь XIII в. (из собр(ания) Гамильтон в Лондоне), писанная одновременно на греческом и латинском языках и украшенная массою миниатюр, очевидно, копий с более ранних образцов, вроде Псалтири Барберини. В Музее встретил довольно большое количество слоновой кости византийской, но всё уже изданной»;¹²¹³ 9 октября: «Суров и мрачен Лондон; тяжело в нем жить, но 5 недель, которые я прожил в нем, пролетели для меня совершенно незаметно. В нем такое богатство памятников искусства, такая свобода времени для занятий, что [нрзб.] незаметно проходит время в грандиозных музеях, галереях, библиотеках, где эти памятники собраны. В Библиотеке Британского музея я проводил большую часть времени, занимаясь византийскими рукописями и просмотром редких книг. Из рукописей мое внимание особенно привлекли 2 сирийских евангелия, из которых одно хотя XIII в., но с такими роскошными миниатюрами – по величине, исполнению, содержанию, что равного ему я еще нигде не встречал и оно [нрзб.] всех виденных пока мною византийских Евангелий данного времени; определить работу можно словом – «сир-византийская» (наиболее интересные миниатюры я сфотографировал, но не все вышли удачно). Много интересного, особенно из собрания слоновой кости, нашел в Кенсингтонском музее. Все это интересное сфотографировано и фотографии продаются в самом Музее, но слишком дорого (по 1 шиллингу)»;¹²¹⁴ 30 октября – из Парижа: «Поселился я на rue Rousseau, что совершенно близко от Лувра (почти напротив) и недалеко от Национальной библиотеки... Занятия мои теперь, да еще, вероятно, очень долго вперед, будут происходить в Национальной библиотеке, т. к. в последней весьма много византийских рукописей с миниатюрами, и притом весьма интересных. Но, к сожалению, рукописи эти содержатся плохо: французы, повидимому, мало обращают внимания на сохранение их, и при их порядках можно надеяться, что такая драгоценная рукопись, как Григорий Богослов № 510, потеряет совершенно миниатюры. Листы рукописи сыры, а миниатюры от них ничем не прикрыты, процесс исчезновения можно проследить, сравнив чудные рисунки в красках в издании Бастара, некоторые фотографии в альбоме гр. Уварова с настоящим состоянием тех листов, с которых они сделаны»;¹²¹⁵ 27 декабря: «Завтра же я покидаю Париж и еду прямо в Канн к дорогому Никодиму Павловичу. Занятия свои здесь я кое-как покончил, т. е. проштудировал имевшиеся в Национальной библиотеке византийские рукописи, просмотрел несколько латинских, но всего две, к сожалению, т. к. если начать просматривать их, ограничившись даже ранними, то нужно существовать здесь месяца два. Эти две: 1) Знаменитый Амбурнтамский кодекс-Пентатевх с замечательными миниатюрами западной работы, века VII. 2) Латинскую рукопись в(ека) XIV–XV, перевод апокрифического Ев(ангелия) Фомы и история нерукотворенного Спаса с миниатюрами, весьма интересными, как лучший образец влияния апокрифов на искусство. Снимал фотографии и множество рукописей, но, к сожалению, не совсем удачно, т. к. вместо стекол [нрзб.] служила желатинная бумага. Сделано около 70 штук; ничего пока не печатал – для экономии, так как дома придется много печатать, присовокупив лондонские и кучу А. И. Кирпичникова, которого негативы перешли, благодаря его любезности, в мое распоряжение... Слушал несколько лекций в Сорбонне... Читают все эти господа довольно интересно, красноречивы, но слишком популярно, что объясняется, конечно, тем, что они читают для публики, а не для занимающихся специально... Хотя в заграничной жизни было много прекрасного, приятных впечатлений и т. п., но я в данное время мечтаю с удовольствием о спокойном, уютном месте, о спокойных занятиях. Я с сожалением только вспоминаю о том, что не посетил всю дорогую, блаженную Италию и классическую Грецию. Но я утешаю себя надеждой, что, дай Бог, мне придется еще раз побывать за границей и увидеть то, чего не увидел теперь».¹²¹⁶

По сдаче магистерского экзамена и перед научным путешествием Редин уже знал о назначении его в Харьковский университет, а 15 ноября 1892 г. он сообщает из Парижа Помяловскому: «Вчера получил я от Никодима Павловича письмо, в котором он сообщает мне, что получил от А. С. Лебедева, декана историко-филологического факультета Харьковского университета, письмо, в котором последний пишет, что «все члены факультета безусловно Вас желают, а Деревицкий более всех, т. к. он сам хотел просить факультет об освобождении его от чтения истории искусства. Успеху будем очень рады. Пусть Редин просится» и пр. Никодим Павлович пишет далее, что мне немедля надо писать прошение в Министерство с просьбой о назначении меня штатным приват-доцентом. Прошение это я написал и посылаю Вам с покорнейшей просьбой – помочь движению его и выполнению просимого, насколько это будет Вам возможно».¹²¹⁷ Уже из Харькова 17 февраля 1893 г. он сообщает: «Тем самым радушным приемом, который я встретил здесь у всех сотоварищей по университету, я, конечно, обязан Вашим обо мне отзывам и Никодима Павловича; благодаря им же я чувствую самое близкое, сердечное отношение к себе проф(ессоров) А. Н. Деревицкого, И. В. Нетушила, А. С. Лебедева; последний настолько любезен, что помогал мне в приискании комнаты, которую я и обрел; она большая, светлая и стоит недорого (15 руб.); в квартире же [имею] обед с ужином (тоже за 15 руб., но это не вполне достаточно). В первые два дня по приезде я с помощью «Ванька» исполнил все должные визиты... В течение следующей недели заходил раза два в Музей, в университетскую библиотеку... Познакомился немного с сокровищами Музея, т. е. с теми картинами, что висят на стенах; самого же главного богатства – акварельных рисунков – не видал. Меня больше всего приводят в восторг слепки Арунделевского общества со слоновой кости; если бы их теперь пополнить еще слепками Кенсингтонского музея, то собрание для штудий – на славу. Слепков античной скульптуры, увы, слишком мало! Хороша, насколько я мог бегло познакомиться, библиотека Матушинского, но она главным образом богата книгами по Возрождению и новому искусству, отчасти лишь по раннехристианскому; византийских богатых изданий нет; из таковых, за исключением Марка Венецианского, и в Музее. Что всего неприятнее – нет совершенно сочинений Росси, и его журнал не выписывается и никогда не выписывался. Музея еще не сдавали, но о сдаче начался разговор с первого дня приезда. Общее впечатление от книг все же такое: много есть хорошего, чего и трудно бы ожидать, но много хорошего нужно и поискать, и пополнить».¹²¹⁸

Много сил и душевного горения отдал Редин музею.¹²¹⁹ Хлопоты его о музее прослеживаются по письмам до 1904 г. 7 марта 1893 г. – Помяловскому: «Я уже получил от Правления отношение о приеме Музея и начал его. Дело довольно сложное, ибо вещей много и притом мелких. Пользуюсь случаем, чтобы сразу и познакомиться с Музеем во всех его деталях. Музей меня очень радует. Начал выписку книг для музейной библиотеки; думаю приобрести все сочинения де Росси и его Bulletino за все годы, но не знаю, как подыскать их подешевле; написал Шпитхёферу. Подыскал здесь с помощью А. Н. Деревицкого дешевого фотографа, который берется печатать по 6 коп. [от] штуки и потому написал В. Ю. Боку – выслать мне мои стекла. Собираюсь также отдавать для наклейки на картон покупные фотографии, но за это берут и здесь недешево (по 10 коп.). Увы, уже отдал 110 штук и предчувствую, что будет беда. Дело в том, что со вчерашнего вечера у нас началась беда и несчастье. Река Харьковка, у которой я живу (в начале Старо-Московской, у самого почти моста) вышла из берегов и затопила все прилегающие к ней низкие места, улицы. Сообщение с другой стороной прервано; улицы превратились в венецианские каналы, подвалы залиты, а равно и тот, в котором живет переплетчик, которому я отдал фотографии. Спас ли он их, а равно и [нрзб.] книги – неизвестно».¹²²⁰ Письмо от 23 марта по тем же поводам: «Водное испытание наше давно уже закончилось, за это время наши знаменитые реки успели вновь покрыться ледяным покровом и сегодня вновь открыться; Харьковка течет сегодня грозно-торжественно, привлекая внимание, но не столь сильное, как раньше. Мой переплетчик оказался весьма предусмотрительным, он все спас, как чужое, так и свое, и ныне процветает уже в другом месте... Получил на днях от любезного В. Ю. Бока посылку с печатными фотографиями с моих негативов; в ней нашел несколько дублетов (9), которые пока (когда напечатаю остальные, то сделаю то же) и высылаю Вам – на память. Сами негативы тоже скоро придут... Получил ответ от Шпитхёфера. За римские мозаики просил 1150 лир; за Inseriptimes – 180, за Bulletines di archeologia cristiana I, II, III, IV Ser. годы 1863–1889 – 600 лир. He можете ли Вы что сообщить по этому поводу? Б(ыть) м(ожет) Вам известны цены более низкие».¹²²¹ 20 октября: «Музей пополняется мало-помалу книгами, но мое увлечение приобретением привело меня к тому, что уже теперь бюджет закончен и прихвачена порядочная часть будущего»;¹²²² 21 декабря: «Пополняю постепенно библиотеку Музея, т. к. уже слишком она бедна нужными для занятий книгами. О приобретении гипсовых слепков, которыми так запасается Московский университет, и нельзя было за безденежьем думать; обратился было в факультет, чтобы ходатайствовал перед Правлением о назначении особой суммы для слепков, но на это не надеются, а советуют, чтобы просил факультет ходатайствовать перед Правлением о ходатайстве в свою очередь перед Министерством»;¹²²³ 27 июня 1895 г.: «Давно уже не писал я Вам... За это же время окончил я печатать каталог известной Вам библиотеки Матушинского: повозиться пришлось немало, т. к., когда все книги пришлось перебрать самому, исправлял через рукописи и составил указатели. Посылаю Вам на память 1 экз. этого каталога»;¹²²⁴ 25 сентября 1896 г.: «В библиотеке нашего Музея нашлось несколько книг, имеющихся в 2-х экземплярах; список их я при сем прилагаю. Книги эти, конечно, не могут в своей общей стоимости дойти до стоимости Duomo, но если бы более богатая сестра, т. е. Ваш музей, поделился щедро своими богатствами, то менее состоятельная сестра, т. е. наш Музей, принесла бы ей глубокую благодарность и в качестве символического выражения этой благодарности те книги, список которых я прилагаю».¹²²⁵ Между тем музей рос, особенно коллекции его увеличились после проходившего в Харькове XII Археологического съезда, поэтому «по представлению историко-филологического факультета университет возбудил в 1903 г. ходатайство об ассигновании 244433 р. 73 к. на постройку и оборудование музея. Здание по проекту архитектора В. В. Величка предполагалось построить на Университетской горке».¹²²⁶ Редин пытался по этому поводу заручиться поддержкой столичного академика, своего учителя Η. П. Кондакова. 20 января 1904 г. он пишет ему о плачевном состоянии «своего» Этнографического музея и нумизматического кабинета: «Дело по этому поводу давно уже послано в министерство и от него вполне уже зависит дать ему тот или иной ход, и пустить ли его в весеннюю сессию Государственного Совета или не пустить».¹²²⁷ Однако из-за расходов на начавшуюся русско-японскую войну в марте 1904 г. университету было отказано в просьбе.¹²²⁸ 9 апреля Редин восклицает в письме к Кондакову: «Дело с Музеем пока погибло! Уже получен отрицательный ответ».¹²²⁹ И только в 1906 г. музей переехал, но не в специальное здание, а «в бывшую квартиру попечителя».¹²³⁰

Одновременно с заботами о музее Редин с 1893 г. приступает к чтению лекций в университете. 7 марта он только упоминает об этом в письме к Помяловскому,¹²³¹ а 20 октября конкретизирует: «В Университете я читаю два курса: 1) историю древнего искусства; 2) историю христианского искусства. Слушателей немного. Времени на подготовление к этим лекциям отнимается очень много, и [тяну] процесс [чтения] их довольно медленно: теперь лишь только заканчиваю Египет. На 1-й раз, чтобы после было легче, мне хочется прочесть поподробнее, и я кладу в основу лекций труд Перро и Шипте».¹²³² Однако через несколько месяцев у него возникают вопросы относительно прочности служебного положения. 9 января 1894 г. он просит Помяловского узнать, постоянным или временным было назначение министерства о чтении лекций, «т. к. я до решения вопроса... буду лишен возможности получать жалованье, чего уже никак не ожидал и о чем узнал лишь сегодня. Перспектива и впереди подобных заминок неотступно напоминает мне о необходимости скорейшего приготовления диссертации, и я, насколько позволят силы и обстоятельства, буду это делать»;¹²³³24 ноября 1906 г. он пишет Кондакову: «На жизнь мою в общем не могу пожаловаться. Теперь много прибавилось работы по чтению лекций: слушателей теперь гораздо больше, и, конечно, самому приходится прилагать к своим лекциям большие требования, не говоря о том, что в следующем учебном году мне нужно прибавить заново курсы, которые прежде не читал: Ренессанс и Новое время».¹²³⁴

Редин прожил всего 44 с половиной года, за 18 лет творческой жизни он создал 100 работ, не считая мелких рецензий и заметок в журналах.¹²³⁵ Тематика их разнообразна: история древнехристианского, византийского, древнерусского искусства и археология, история местного края, история Харьковского университета, некрологи и биографические очерки, рецензии и критические статьи. Однако работа над магистерской и докторской диссертациями продвигалась у него трудно, оттесняемая массой других, как приятных, так и вынужденных обязанностей. Д. В. Айналов писал в некрологе: «Древние греки называли дельфинов Ψιλανθ, ροποι любящими людей, за свойство их держаться близко к человеку. Я сказал бы, что у Егора Кузьмича Редина была природная, коренная любовь к людям и всему человеческому. Это та любовь, которая глядит поверх костюма, воспитания, убеждений, сословий, обращаясь непосредственно к человеческой сущности».¹²³⁶

Егор Кузьмич был человеком рефлексирующим и на красоту, радость, беду ближнего откликался не всегда адекватно. В сентябре, например, 1896 г. он пишет Жебелеву о том, что в прошлом году познакомился с ученицей харьковского художника Шрейдера, которая за год-два самостоятельных усилий достигла больших успехов в скульптуре, но учитель уехал из Харькова, а она хочет продолжать начатое дело, но не имеет средств для оплаты учебы: «Я покорнейше просил бы Вас навести справки и, где возможно, взять печатные условия, а равно спросить у кого-нибудь из сведущих людей, может ли девица, не получившая гимназического образования, но имеющая призвание, любовь, способности к скульптуре, найти поддержку, руководителя в училище или же, наконец, приватными уроками».¹²³⁷ Жебелев постарался, но уже 11 октября Редин пишет: «На днях виделся с художницей, о которой писал Вам. Ее учитель вернулся в Харьков, открывает школу, и потому она пока будет продолжать свое учение у него. Это на первых порах для нее и хорошо».¹²³⁸

В 1899 г. Редин оказывается в водовороте празднования 100-летнего юбилея Пушкина, на выставке в Румянцевском музее его более всего поразили рисунки поэта в его рукописях. 7 мая 1899 г. он сообщает Сумцову: «На целую неделю я был отвлечен от работ поездкою в Св. Горы. Как Вам, конечно, известно, я неожиданно еду в Святые Горы депутатом от Университета. Если бы Вы пожелали, то я мог бы явиться депутатом и нашего Историко-филологического общества; если пожелаете, то немедленно сообщите и пришлите краткое приветствие от имени Общества, которое я мог бы прочесть; и уведомьте официально комитет (в Пскове)».¹²³⁹ Письмо от 4 июля содержит ту же знакомую фразу: «На целую неделю я был отвлечен от работ поездкою в Святые Горы. Чем далее в глубь прошлого удаляется эта поездка, тем она более приобретает для меня характер идеального, чего-то волшебного, мечты или грезы. Это было чудное паломничество... я вновь переживаю то же чувство радости и грусти, которое испытывал там; чувство радости от того, что... я, сын народа, увидел последнее убежище этого гения, поклонился праху его и, как мог, выразил благоговение его памяти; чувство грусти в сознании, что мало сделано нами, живущими на счет народа, для приближения его к этому торжеству, для большего понимания им того сокровища, что заключено в творениях поэта... Дорога (в Святогорский монастырь. – О. И.) довольно живописная... По странной для моего возраста наивности я захватил одно летнее пальто и соломенную шляпу. И досталось же мне! Холод пронизывал меня насквозь, ноги коченели, и я не на шутку боялся схватить новый ревматизм. Но, к счастью, я ехал в экипаже четырехместном с дамой, известной писательницей Лухмановой. Она сжалилась надо мной и укрыла меня тем, что у нее было теплого... Торжественная панихида у могилы слушалась под проливным дождем; я был в одном фраке и с серебряным венком в руках».¹²⁴⁰

Η. Ф. Сумцов вспоминал: «В последние годы своей жизни Егор Кузьмич читал лекции в городской Художественной школе; он выписал для нее свыше 3 тысяч диапозитивов по истории итальянского искусства и заготовил таким образом ценное пособие, которое за наступившей болезнью лично не мог использовать». Далее Сумцов сообщает, что Редин «даже принимал участие в выборах в І-ю Государственную Думу, причем примкнул к конституционно-демократической партии и прошел в выборщики по ее списку».¹²⁴¹

Обосновавшись в 1893 г. в Харькове, получив лекционные часы и приняв музей, Редин уже мог бы выделить время для работы над диссертацией. Однако летом он отправился к отцу в Тифлис. 3 августа он делится впечатлениями с И. В. Помяловским: «Приехал сюда лишь 3 июля... Гнездо в полном расстройстве. Младший брат мой (19 лет) вышел из 6-го класса гимназии и женился... как? Один Бог знает, что ожидает его в жизни, в которую он поспешил так самостоятельно вступить, не запасшись никакими силами. Старшая сестра (17 лет) также оставила гимназию, выйдя из 3-го класса. Младшая сестра (9 лет) ничему еще не научена, не знает азбуки. Батюшка стар и мало имеет влияния на всех их. Оставлять все так, как есть, я не мог и решаюсь на то, что на первых порах представляется, по-видимому, наиболее возможным и необходимым. Я беру с собой обеих сестер и постараюсь в Харькове поместить их в какие-нибудь учебные заведения; одну, может быть, отдам в пансион, а другая будет жить со мной».¹²⁴² Возросли расходы, Редин пишет 20 октября Помяловскому: «Увы, что мало и медленно прогрессирует – это моя диссертация: в заботах о лекциях, о том, о другом, что является на горизонте жизни – она все откладывается на второй план. Это, конечно, меня тревожит и мучит, и я все возлагаю надежды на праздники и на каникулы. А между тем торопиться с ней нужно. Материальные нужды совершенно теперь меня подавляют, я кругом в долгу и никогда не хватает их (денег. – О. И.) на удовлетворение всех нужд. Просил кое-кого порекомендовать на уроки русского языка или истории в женские гимназии и пансионы, но ничего никто не устроил; нужно, конечно, бегать и узнавать самому и тогда может добьешься чего-нибудь».¹²⁴³

21 декабря все еще в состоянии «разбега» на пути к диссертации он пишет Помяловскому: «Трудно Вам передать, как всякие, по-видимому незначительные, дела мешают вплотную усесться за диссертацию; я как-то не привык делать сразу несколько дел и обыкновенно работал над чем одним, что в данный момент необходимо более, другое, т. е. диссертацию, откладываю и т(аким) о(бразом) выходит то, что я вот уже с год в Харькове и для диссертации нет еще готовой цельной главы»;¹²⁴⁴ 9 марта 1894 г.: «Мои дела идут по-прежнему. Совестно только сознаться, что с января в заботе о подготовке к лекциям я не подвигал диссертации, с апреля месяца, окончив чтение лекций, думаю до сентября ничем иным не заниматься, как диссертацией. А за мной этот грех водится – я иногда отвлекаюсь, и хотя для своего же дела, но не имеющего для меня лично того значения, какое имеет диссертация. Плод такого отвлечения я Вам сегодня выслал, это небольшая брошюрка; буду очень благодарен, если поделитесь впечатлениями от нее».¹²⁴⁵

Весной он председательствует от университета на I Художественном съезде в Москве, ведет переписку по комплектованию музея, беспокоится о судьбе статьи «Миниатюры апокрифического арабского евангелия детства Христа Лавренцианской библиотеки во Флоренции», отправленной в редакцию «Записок» ИРАО, и 14 апреля рапортует Помяловскому, что приступил вплотную к работе, а 12 августа уже обозначает результат: «Все лето, за исключением одной недели, я пробыл в Харькове. Занимался диссертацией и всего пока приготовил, по-видимому, одну треть. Ощущается сильный недостаток в пособиях и даже источниках. Так у нас нет Muratori. Rerum italic Seriptnes. А между тем для ц(еркви) св. Иоанна Ев(ангелиста), построенной Галлой Плацидией, имеется в этом издании (vol. I, р. II, р. 568 и сл.) у одного писателя XIV в. описание мозаик погибших этой церкви. За отсутствием его приходится пользоваться из вторых рук... Так или иначе, работа продвигалась. Теперь же, с началом лекций, она будет сильно замедляться. Я открываю курс истории греческого искусства впервые, т. к. в прошлом году прочел только историю восточного искусства (по Перро и Шипи). Неделю вне Харькова я провел в гостях у Лейкфельда и Сумцова».¹²⁴⁶

Вообще удаленность от культурных и научных центров и нехватка источников для исследования – лейтмотив посланий Редина.¹²⁴⁷ 15 сентября он сообщает, что получил письмо от вернувшегося из-за границы Кондакова с приглашением в Ялту «посоветоваться относительно диссертации» и что, скорее всего, соберется в гости на рождественских каникулах. «Занимаюсь, – пишет он, – понемногу диссертацией; буду очень рад, если поскорее окончу ее, т. к. времени уже ушло много, хотя, к сожалению, в значительной части не на нее».¹²⁴⁸

Дальнейшее развитие событий проследим по конспективным дневниковым записям Кондакова. 7/19 декабря 1894 г.: «Редин пишет, что приедет в воскресенье»;¹²⁴⁹ «11/23 декабря, воскресенье. Вечером доложили вдруг в 7 ч., что Редин уже в комнате, приехал с [нрзб.]. А пароход и не пришел»;¹²⁵⁰ 12/24 декабря: «Читали с Рединым его «Мозаики Равенны». Ошибочная манера писать общие части, не разработав предмета, памятников. Гуляли с ним»;¹²⁵¹ 13/25 декабря: «Введение у Редина не одобрил: истор(ическая) хар(актеристика) церквей не сохранившихся... Письмо от Смирнова, что за удивительный юноша, при этой общей сволочи»;¹²⁵² 15/27 декабря: «Вечером у меня жар, 38.4 и несварение. Всю ночь промучился... Совершенно отверг труд Р(едина)»;¹²⁵³ 16/28 декабря: «Читали до конца труд Редина, объявил, что нет работы, не начиналась, а есть компиляция. Начали, по его просьбе, сами работу – понравилось».¹²⁵⁴

Замечания учителя не лишают Редина душевного равновесия, 21 декабря он опишет Помяловскому свои впечатления от визита: «Вот уже полтора месяца, как я в чудной Ялте в гостях у дорогого Никодима Павловича. Из царства холода, морозов я попал в сказочное царство тепла, красоты... Все почти время стоят теплые чисто весенние дни. Я любуюсь палаццо Никодима Павловича, зеленью, которой он окружен, теми очаровательными видами, которые открываются из окон его – на море, на самую Ялту, расположившуюся полукругом по заливу... Время мое проходит сообразно строгому распорядку владыки и хозяина палаццо. От 11 до 12 общее занятие мое с Н(икодимом) П(авловичем) по поводу диссертации (просматриваем вместе фотографии равеннских мозаик, и я делаю заметки указаний Никодима Павловича). От 12 до часу гуляние по бульвару. В час обед. После обеда чтение газет. Затем до 4 ч. прогулка вновь по бульвару или по самой Ялте (т. е. по улицам, прилегающим к бульвару). В 4 ч. чай. После чаю общее занятие. В 7 ужин. До 9 ч. занятие; чай и затем литературный вечер: чтение [Тена] и художественного произведения (Пушкина, Шекспира). После 12 ч. расходимся спать... В Харьков я возвращусь (с сожалением думаю об этом), вероятно, в начале января и примусь за работу сообразно с указаниями Никодима Павловича, уже за сами мозаики».¹²⁵⁵

Несколько месяцев снова выпадают ради добровольно-принудительного труда. 30 марта 1895 г. он пишет Помяловскому: «Все это время было довольно тяжело для меня. С одной стороны, подготовка к лекциям, с другой – уроки в частном женском заведении... – отнимали у меня почти все время и не давали возможности заняться диссертацией. Лишь теперь, незадолго до праздников, я взялся снова за работу, и уже непосредственно за мозаики, начиная с Ортодоксального Баптистерия. Как, кажется, я писал Вам уже, результат моей поездки к Никодиму Павловичу был, между прочим, тот, что я решил расширить обзор мозаик – не только V в., но и VI в., взамен истории росписи храма, по которой раньше работал, но которую, по словам Никодима Павловича, мне трудно написать за отсутствием материала по восточным церквам (до VI в.). Думаю работать все лето и хотелось бы окончить к осени. Если бы мне почему-нибудь не удалось это сделать, то думаю, если это возможно будет, просить командировки месяца на три в Россию и за границу: может быть, явится необходимость посмотреть после окончания работы и самые мозаики... Смирнов пишет из Каира и приглашает в Афины и на Афон, куда собирается и Никодим Павлович. Рад бы – да грехи не пускают!»;¹²⁵⁶ 27 июня он продолжает: «За это время успел закончить 1-ю главу своей работы, отослать ее Никодиму Павловичу, и теперь кончаю 2-ю главу (усыпальница Галлы Плацидии). Время летит слишком быстро, и я при всем желании навряд успею окончить всю работу к сентябрю. Буду, однако, стараться»;¹²⁵⁷ 20 октября 1895 г.: «Все остающееся свободное время от лекций, уроков я посвящаю работе. Окончил уже 4 главы (2 баптистерия, [Антонин Новый], Галлу Плацидию, Св. Виталия); теперь приходится начинать капеллу Хризолога. Мое сильное желание – закончить работу к Рождеству, и я буду стараться достигнуть этого. Хочется, чтобы с января уже решить вопрос о печатании и начать это печатание. Хочется покончить с этой неустойчивостью в положении, с заботами о приискании придаточного заработка, отнимающего время от ближайшей задачи – своих собственных занятий. 1 сентября я послал Никодиму Павловичу письмо и одну из глав работы своей в Ялту и до сих пор не имею от него известий».¹²⁵⁸

Однако теперь Редин идет форсированным маршем к завершению, уже 25 октября он сообщает: «Окончил 5-ю главу, посвященную небогатой росписью, так называемой капелле Петра Хризолога. Теперь сижу за 6-й главой ц(ерковь) св. Аполлинария во Флоте. Окончив ее, перейду к ц(еркви) S. Michele in Africisio, мозаики которой проданы Германскому музею и лежат в кладовых Берлинского музея. Об этих мозаиках буду говорить лишь по фотографии. Затем думаю обозреть росписи церквей (равеннских) погибших, известных по литературным данным, и в заключении общее обозрение выводов над росписями равеннских церквей. Вопрос о печатании работы вовсе мною не решен, и именно по поводу его я думаю, да и обращаюсь теперь с покорнейшей просьбой посоветовать мне, где бы лучше напечатать. Я думаю издать решительно все мозаики, правда, одне в большем виде, другие в меньшем (удовлетворительного издания их, как известно, нету; Гаруччи исказил все, в общих новейших руководствах – отрывочно). Это, конечно, будет стоить больших денег. Поэтому, не желая обременять факультет, у которого помощи будут просить и другие, думаю сначала узнать, нельзя ли с удобством для себя и к удовольствию других напечатать где-нибудь в другом месте. В Петербурге, повидимому, есть три места, где можно было бы напечатать: 1) Археологическое общество, 2) «Византийский временник», 3) ЖМНП. Но об Археологическом обществе я боюсь и думать, т. к. совершенно не знаю, возможно ли будет обращаться к нему с просьбой независимо даже от того, есть ли у него средства. «Византийский временник» – не знаю, согласится ли печатать большую работу, да притом с рисунками. Если Вам что-нибудь относительно каждого из указанных трех мест (известно. – О. И.), то будьте так добры, посоветуйте мне, где лучше и где наиболее возможно и удобно».¹²⁵⁹

В декабре Редин в Ялте читает работу Кондакову и собирается в начале января вместе с учителем ехать в Петербург, чтобы лично просить содействия Помяловского для напечатания работы в «Трудах» Археологического общества и передать фотографии для подготовки рисунков, но 3 января 1896 г., в предполагаемый день отъезда, он пишет Помяловскому: «Решение Никодима Павловича не ехать в СПб, ввиду сильного риска пострадать от страшных холодов, повлияло на изменение и моего давно задуманного плана... Никодим Павлович, жалея мое время и деньги, посоветовал мне не ехать, обещал сделать для меня в письмах к Вам (и С. А. Жебелеву) то, что он был так добр готов был (sic!) сделать лично при свидании с Вами. За время пребывания у Никодима Павловича я прочитал ему всю свою работу. Хотя, по его словам, ее и можно было бы напечатать в том виде, как она есть, но лучше было бы, если бы я исправил некоторые части и внес некоторые дополнения. Все это можно сделать, по мнению Никодима Павловича, за то время, которое нужно для подготовления рисунков, т. е. в течение 2–3 месяцев. Эти рисунки он был так добр выбрал (sic!) вместе со мною из числа тех фотографий с равеннских мозаик, которые я привез к нему».¹²⁶⁰ В тот же день он отправляет благодарственное письмо И. И. Толстому: «Из фотографий, высланных Вами мне любезно, я думаю издать три номера, если только Вы будете так добры дать на это разрешение. Если возможно их издать (1) Поперечный разрез усыпальницы Галлы Плацидии, 2) Олени у источника, 3) [Забытая] статуя), то будьте так добры, известите об этом меня или же Сергея Александровича Жебелева, у которого находятся все для меня фотографии».¹²⁶¹

Весь январь Редин дает указания Жебелеву о технике изготовления рисунков для книги и оплате этой работы,¹²⁶² в июле – сентябре – Помяловскому – о внесении изменений в текст корректуры.¹²⁶³ 5 июля он пишет из Петербурга Айналову: «Вот уже месяц, как я приехал сюда с тем, чтобы за отсутствием С. А. Жебелева держать корректуру и вообще двигать печатание работы. Но, увы, надежды мои не оправдались. До сегодня еще ни строчки работы не напечатано; [работник] типографии ведет себя по-генеральски и словно оказывает милость, что печатает... Т(аким) о(бразом) к началу августа мне не иметь в руках книги, и придется, не ожидая конца (а м(ожет) б(ыть), и начала?), ехать в Ригу на съезд (археологический. – О. И.). Не ехать нельзя, т. к. я получил 60 руб. пособия. В постоянных ожиданиях дела провожу бестолково время; хожу в публичную библиотеку (смотрю миниатюры), в Эрмитаж (фотографирую слоновую кость): как будто делаю дело, а в существе убиваю время, ибо голова занята другим. По праздникам бываю в окрестностях: Петергофе, Павловске, Гатчине, Лесном. Был у Ивана Ивановича графа Толстого в Гунгербурге (ныне Усть-Нарва. – О. И.)... Как устроятся мои дела с диссертацией, не знаю; вероятно, оканчивать буду в Харькове, а м(ожет) б(ыть) после 20 августа вновь заеду в СПб, хотя к 1 сентября должен быть в Харькове».¹²⁶⁴

Дела «устроились», потому что 24 сентября 1896 г. Редин спрашивает Помяловского, что он «должен сделать официально, чтобы начать дело о диссертации».¹²⁶⁵ 18 ноября он благодарит Жебелева за присланный экземпляр книги и содействие в ее издании,¹²⁶⁶ 5 декабря – «за хлопоты по раздаче книг в магазин, присылку квитанций и даже денег» и тут же сообщает: «Вот уже почти 2 недели тому назад как я заболел ревматизмом в ногах и слег в постель».¹²⁶⁷ Время защиты еще не назначено, и 6 декабря Редин просит Помяловского: «Если диспут будет назначен на январь, то будьте так добры, насколько возможно будет, назначьте, пожалуйста, пораньше, чтобы я не пропустил слишком много уроков».¹²⁶⁸ Защита состоялась 19 января 1897 г., официальными оппонентами были назначены проф. И. В. Помяловский и приват-доцент А. Н. Щукарев,¹²⁶⁹ а 27 января Редин был утвержден в степени магистра.¹²⁷⁰ Оценку работы позднее и дал, и обобщил Η. Ф. Сумцов: «Егор Кузьмич в отношении существенного вопроса – о самом происхождении их (равеннских мозаик. – О. И.) делит литературу на 2 группы; к одной группе относятся те труды, в которых равеннские мозаики считаются произведениями римской и даже специально равеннской школы; к другой те, в которых оне признаются произведениями византийского искусства. В своей книге профессор Редин пришел к тем выводам, что равеннские мозаики можно отнести к памятникам византийского искусства на почве Италии, лишь с долей влияния на них западных образцов... Айналов в ЖМНП приветствовал диссертацию рецензией, Dobbert в Repertorium fur Kunst[liche] Wissenschaften, 1898 г. дал еще более обширный и лестный отзыв, назвав Редина «Wohlverdiente russische Gelehrte» – заслуженным русским ученым, а его труд о равеннских мозаиках – «vortreffliche Werk» – превосходным трудом. В особую заслугу Редину Добберт ставит «тщательное сравнительное изучение равеннских мозаик с другими художественными произведениями, бесспорно византийского происхождения и установление между ними логической и систематической связи». Небольшой, но весьма похвальный отзыв был помещен в Zeitschrift fur christl[iche] Kunst (1897 № 3). Между прочим, тут сказано: «Большой похвалы заслуживают широкие объяснения Редина, построенные на широком знакомстве с итальянской, французской и немецкой научной литературой. В основательности работы виден ученик Кондакова». В 3-м номере «Deutsche Literaturzeitung» 1898 г. известный знаток истории искусства Стржиговский отметил, что Редин с любовью вошел в глубь изучения предмета и высказал веские замечания по некоторым спорным вопросам равеннского искусства. В маленькой библиографической заметке в итальянском журнале «Notizie bibliographische» после обозрения книги Редина высказано сожаление, что она напечатана не на французском или другом языке, более доступном, чем язык русский, западным ученым.¹²⁷¹ Эти отзывы сгруппированы тут нами с целью показать, что с первых своих шагов Егор Кузьмич был оценен по достоинству, как выдающаяся научная сила и сопричислен к выдающимся специалистам западной науки по изучению византийского искусства и его отражений в Италии».¹²⁷²

После защиты магистерской диссертации Редин «на подъеме»: он собирается ехать на Афон и начинать работу над докторской диссертацией. 12 марта 1897 г. он пишет Помяловскому: «Недалеко уже и 25 марта – дня предполагаемого моего отъезда в Ялту, но я еще не имею известия – пускает ли меня М(инистерство) Н(ародного) П(росвещения) в экскурсии, согласно ходатайству факультета. А тут еще, к несчастью, эти дела на Востоке! По-видимому, приходят последние времена: все христиане поступили на службу Антихристу (турку). Что-то будет дальше? Во всяком случае еще ничего не известно пока, и мы, может быть невзирая ни на что, поедем на Св. Гору... Вскоре после приезда на первых порах чувствовал себя легко, свободно... Но теперь начинаются новые заботы: нужно приниматься за добывание материала для другой работы... Уроки ложатся бременем и не знаю, когда-то увеличат мое содержание, чтобы можно было избавиться от них».¹²⁷³ Все еще надеясь посетить Афон, он пишет 2 июня Помяловскому о другом своем плане: «Я буду очень рад, если попаду это лето в СПб, т. к. мне уже хотелось бы приняться за собирание материала для диссертации. Но тема или, вернее, материал моей будущей работы таков, что его можно находить, лишь путешествуя по России, занимаясь в собраниях с рукописями».¹²⁷⁴

Тема докторской диссертации Редина касалась исследования миниатюр «Христианской топографии» Козьмы Индикоплова по греческим и русским спискам.¹²⁷⁵ О времени выбора темы можно спорить. В дневнике Кондакова 8/20 января 1889 г. единственная запись: «Редин. [Топограф.]».¹²⁷⁶ Процесс писания диссертации, перемежавшийся болезнями и другими делами, растянулся на 10 лет. Еще 11 февраля 189[7] г. Редин писал Жебелеву: «Занимаюсь понемногу Космой. Но уроки одолевают: прибавилось еще 6. К будущему году хотелось бы совсем их бросить. Летом, если буду на Афоне и если позволят деньги, собираюсь в Рим и Флоренцию для занятия Космой: византийские рукописи – оригиналы [русских]»;¹²⁷⁷ 3 октября 1897 г. – Помяловскому: «Я сижу теперь над переводом Космы Индикопл[ова]; чтение его представляет трудности, а потому, чтобы обязательно прочитать его, я и перевожу слово за словом; на помощь является мне латинский перевод и отчасти славянские; работа идет очень медленно. Однако на рождественских каникулах я мечтаю непременно побывать или в СПб, или в Москве – [нрзб.] и позаниматься над известными мне рукописями Космы. Нет ли у Вас лично или в университете Thevenot. Relation des divers voyages curieux, I, 1663 года? Если есть, то, пожалуйста (извините за беспокойство), пришлите мне ее на время; в ней, как нахожу указания, предложен не то перевод, не то комментарий какой-то части Космы».¹²⁷⁸ 21 октября в письме к Жебелеву он обмолвился о предвестниках роковой болезни: «Мысль о будущей работе все более и более беспокоит меня. А тут частые головные боли».¹²⁷⁹ Но 22 декабря он уже пишет ему из Ялты, где гостит у Кондакова: «В первый же день приезда Никодим Павлович завел беседу о диссертации моей; он полагал, что объем избранного мною материала слишком велик, что для пользы дела лучше остановиться на каком-нибудь одном или [нескольких] отделах, сделав это так, как Буслаев, выбравший, как известно, Апокалипсис. После долгих обсуждений, выборов, остановившись на Косме Индикоплове, если бы оказалось, что это мало, то можно присоединить еще что-нибудь. Таким образом придется остановиться на одной части русских миниатюр, надо искать ему (Козьме. – О. И.) источники в византийских [пезестах] и сделать те или иные параллели, культурно-исторические объяснения. Самую частность темы (Косма Индикоплов) можно пока и не передавать другим. По поводу предполагаемой работы у меня к Вам покорнейшая просьба. Никодим Павлович передал мне свои фотографии с синайской рукописи Космы, но среди них недостает еще трех; я снял с них в [беглых] очерках кальки; будьте так добры, найдите, пожалуйста, по этим калькам негативы и передайте их в средневековое отделение Эрмитажа служителю Ушакову; пусть он напечатает с них оттиски получше».¹²⁸⁰ В этом же письме он сообщает о полученном через Деревицкого предложении Ф. И. Успенского занять (если не согласится Я. И. Смирнов) место секретаря РАИК после перешедшего на другую работу П. Д. Погодина: «По совету с Никодимом Павловичем, – пишет он, – и по личному решению я полагаю, что лучше не покидать университета, тем более что не имеется докторской диссертации».¹²⁸¹ 30 декабря он пишет Помяловскому: «Еще неделя и лекции в университете закончатся, но уроки в гимназии будут тянуться чуть не до 21-го. Я очень радуюсь, что хотя в течение двух недель, может быть, немного отдохну. Никогда так не чувствовал усталость, как теперь. Истомили уроки, неприятности, истомили непрерывные подготовки к новому курсу лекций и масса разных хлопот, забот о деньгах, долгах».¹²⁸²17 января 1898 г. он просит Помяловского прислать текст Козьмы Индикоплова, изданный в 1886 г. Обществом любителей древней письменности: «Я предполагаю переписать это издание по тому образцу, как издаются летописи (т. е. с раскрытием [титл] и т. п.), сравнить этот переводной текст с греческим, сравнивать его же с другими русскими переводами, рукописями, какие встречу, чтобы установить, если это окажется возможным, – изводы».¹²⁸³ Здесь же он просит Помяловского подготовить почву для его обращения в Общество любителей древней письменности с ходатайством о пересылке в Харьков во временное пользование трех известных ему рукописей Козьмы;¹²⁸⁴ опять говорит о необходимости поездки в Рим и Флоренцию, чтобы увидеть византийские оригиналы, и о предположении поехать туда прямо с Афона.

Постановление о снаряжении научной археологической экспедиции на Афон было принято еще 10 апреля 1896 г. и касалось только Η. П. Кондакова.¹²⁸⁵ О составе экспедиции мы узнаем из постановления, подводившего ее итог: «Экспедиция была совершена в течение апреля, мая и июня текущего (1898. – О. И.) года в сообществе приват-доцента Харьковского университета Е. К. Редина, приват-доцента С.-Петербургского университета Н. Я. Марра, архитектора Ф. Г. Беренштама и фотографа Е. И. Германа. Главной задачею экспедиции было поставлено обозрение и исследование афонских ризниц, икон и церковной утвари со стороны их археологического и художественного значения, и в результате обзора образовалось описание предметов древности и художественных памятников 18 обителей Афонской горы, дополненное фотографическим альбомом из 220 снимков и акварельными рисунками Ф. Г. Беренштама. В кратком обзоре акад. Η. П. Кондаков представил характеристику памятников архитектуры, скульптуры и живописи, остановившись с большею подробностью на замечательных окладах, украшенных сканью и дополняющих собою сведения, ранее имевшиеся об этой технике и важные для решения вопроса о Мономаховой шапке».¹²⁸⁶ В дневнике Кондакова две записи, от 3/15 и 13/25 февраля 1898 г.: «Писал Редину»,¹²⁸⁷ а 15 мая (по старому стилю) Редин пишет из Константинополя местами дословно совпадающие письма Сумцову и Жебелеву: «Вот уже 5-й день как я обитаю здесь. Целые дни провожу в блужданиях по городу и чем ближе знакомлюсь с Константинополем, с его памятниками, с чудной природой, окружающей его, тем более прихожу в восторг, восхищение... Уходя из дому в 9 часов утра, я возвращаюсь в час ночи. Хожу много; концы длинные – с горы на гору... Был несколько раз в гостях в Институте (РАИК. – О. И.), в гостях у Ф. И. Успенского и с Б. В. Фармаковским часто совершаю прогулки и провожу вечера».¹²⁸⁸ Путешествие от Константинополя он подробно описал Сумцову: «В субботу, 16 мая, в 4 часа, я попал на пароход «Одесса», который привез меня из Константинополя на Афон. С парохода открывался чудный вид на город... На пароходе публика уже иного характера, которая была на проезде до Константинополя. Видны богомольцы, монахи, любители-путешественники... Целый день в воскресенье мы ехали. Совсем ясно видны ютящиеся по горе там и сям монастыри, келейки. С массой богомольцев высадились на берег. Часов до 10 ожидали, пока отойдет пароход; в 10 часов сели в лодку и с опасностью (ветер поднимал громадные волны) более ¹/₂ часу ехали в монастырь. Вот он и предстал. Это громадный замок, целый городок – Русский Пантелеймоновский монастырь. Утром (в понедельник) слушал в церкви обедню; прекрасное пение монахов. После обеда отправился в путь на мулах, в сопровождении монаха через всю гору. К 5 ч(асам) приехал в Иверский монастырь, где и нашел проф. Η. П. Кондакова.¹²⁸⁹ Тотчас с ним и с Марром (наш спутник) отправились к бывшему константинопольскому патриарху. В получасовом расстоянии у моря стоит башня и церковь; здесь и живет патриарх. Осмотрели церковь, пили чай, любовались с платформы видом и затем опять в монастырь. Утром во вторник вновь были у патриарха, затем посетили монастырь Ставроникиту.¹²⁹⁰ В среду, в 2 часа, попрощались с монахами, сели в лодку и более двух часов ехали по морю, наслаждаясь чудными видами на берег, на афонские горы, на возвышающиеся здесь и там в зелени кельи. Вот и подъехали к Ватопедскому монастырю. Уже издали он поражает своими размерами и красивым местоположением. Как и все афонские древние монастыри, он напоминает крепость, обнесен высокой стеной, имеет башню и пр. ...Устроившись в архондарике, отправились в собор и были поражены его убранством, красотою его – он весь был украшен фресками с любопытными гектографическими изображениями и затем, что наиболее замечательно, его древностями – то единственными в своем роде мозаичными, то живописными иконами, то барельефами в золоте, меди. Положительно это – единственный в своем роде музей памятников византийского искусства. После осмотра отправились с визитом к эпатрону (начальнику монастыря), который принял нас в полном собрании всех старцев-монахов. Η. П. Кондаков изложил через переводчика (русского монаха), что его прислал сам Российский Государь с поручением осмотра, изучения афонских древностей для образца русским церквам и просил разрешения фотографировать все, изучать. Один монах от лица всех выразил на то полное согласие: «Весь монастырь в Ваших руках», – сказал он... В четверг, 21 мая, с раннего утра отправились в собор монастыря и стали заниматься описанием его замечательных памятников искусства... Целый день (в пятницу, 22 мая) проведен плодотворно в занятиях, описывали, фотографировали иконы мозаичные, фресковые. В субботу опять целый день занятий... В четверг, 28 мая, прощались с Ватопедом. Были торжественные проводы. Все монахи пришли до лодки, на которую мы сели. Более часу ехали мы морем; лодку качало, и я чувствовал себя дурно. Показался монастырь Эсфигмен, стоящий прямо у самого моря, обнесенный высокой оградой, с пиргой. В этой ограде, т. е. толще стены, устроены жилища – лучшие комнаты, обращенные видом на море... На берегу нас встретил игумен, и мы направились в монастырь. По обычаю местному Вас ведут сейчас в «архандарик», т. е. гостиную, приемную – с нарами, покрытыми коврами, с картинами, портретами различных государей, повешенными на стенах. Вы садитесь и Вам предлагают какую-нибудь сладость, варенье и сладкие напитки... В монастыре Эсфигмена церковь совершенно новая и блестит вся, много русских икон и других предметов – церковной утвари, т. к. монастырь возобновился русскими и на русские деньги... После Эсфигмена мы посетили два славянских монастыря – Хиландарский, Зографский, а в настоящее время обитаем вновь в монастыре св. Пантелеймона, откуда уже будем выезжать в некоторые оставшиеся неосмотренными монастыри.¹²⁹¹ Завтра, в пятницу, отходит пароход в Константинополь, и я спешу окончить мое письмо к Вам. Простите грешного брата Георгия, если он своими бледными красками не сумел представить пред Вами той поэтической картины, которая проходит пред ним в бесконечном числе вариантов, представляя и чудные виды природы, и своеобразную жизнь монахов-отшельников.¹²⁹² Отсюда в половине июня собираюсь в Солунь, а там в Афины».¹²⁹³ 28 июня он пишет из Афин Сумцову и с борта парохода, следующего из Афин в Константинополь, письмо на 12 страницах – Жебелеву: «Уже более недели живу я в этом городе и все не могу войти в спокойную колею... Церковь [имп.] Дафни украшена прекрасными византийскими мозаиками, лучшими из известных от XI в.; к сожалению, оне недавно сильно пострадали после землетрясения; однако и то, что осталось, может доставить наслаждение своей красотой даже и не занимающемуся византийским искусством. Поездка в Олимпию – это вновь праздник».¹²⁹⁴

В письме к Айналову из Харькова, датированном 9 и 28 октября 1898 г., Редин пишет: «С большим удовольствием я присоединяюсь к твоему проекту – издать в связи с дневниками описание Афона и его памятников. Но до выпуска отчета Никодима Павловича и иллюстраций его нам трудно иллюстрировать самим. У меня лично почти никаких фотографий нет, за исключением пустячка с некоторых миниатюр. Ничего нового я лично не открыл на Афоне (sic!); я работал вместе с Никодимом Павловичем, и моя поездка тем для меня полезна, что я видел много вещей с объяснениями Н. П-ча, которых сам, может быть, не увидел. Рукописями [занимался], но не специально все время, а [нрзб.] по окончании других занятий. Ты тем не менее начинай; одно другому не помешает; подготовим текст, уточним его, по выходе отчета воспользуемся его рисунками, и у нас выйдет книга».¹²⁹⁵ 17–25 декабря Редин делится с Сумцовым,¹²⁹⁶ а 31-го – с Помяловским¹²⁹⁷ впечатлениями о пребывании и работе в библиотеке и музее подмосковного имения графов Уваровых в с. Поречье: «О, если бы таких уголков было побольше на Руси и если бы сокровищами их могли пользоваться те серые темные люди, что живут в убогих избушках сел и деревень, окружающих ныне Поречье и им подобных, – пишет он Сумцову, – рассеянных по лицу земли русской, то как бы счастлива была эта земля русская и не выглядела бы она так мрачно, сурово, как выглядит здесь зимой.

Пришла графиня и по моему списку вынула из шкафов столь дорогие моему сердцу рукописи Козьмы Индикоплова, из которых одна 1495 года и писана в Ярославле... И дни идут за днями – с утра до вечера сижу над рукописями, разбираю старательное писание благочестивого книгописца».¹²⁹⁸ 12 февраля 1899 г. он сообщает Помяловскому: «В рукописной сокровищнице гр(афов) Уваровых я нашел старейший из известных мне списков Козьмы Индикоплова, XV века, служащий прототипом для многих известных [от] XVI в. списков; этот список, если уступает Архивному (что издало ОЛДП) в изяществе, [четкости] композиции, зато превосходит в сохранении античной красоты и простоты, в близости к византийским оригиналам. Другой – копия того, что мне известен в ОЛДП. В параллель с этими рукописями занялся другими – XVI века и затем сборниками XVII в. – эсхатологического содержания. Ныне, благодаря любезному вниманию Π. Н. Шеффера,¹²⁹⁹ занимаюсь списком Козьмы XVII в. особой, любопытной редакции. Чтение лекций, занятие Козьмой и другие мелкие обязанности – вот круг моих занятий».¹³⁰⁰ 16 апреля он пишет Помяловскому о новом отвлечении: «Теперь готовлю обещанный гр(афине) П. С. Уваровой реферат о лицевых рукописях собрания ее покойного супруга – о тех, которыми я занимался».¹³⁰¹ 10 июня он сообщает тому же адресату о своих находках в Румянцевском музее, о планах работы в Синодальной библиотеке и о продолжении занятий в Петербурге.¹³⁰² О петербургских занятиях читаем в письмах Жебелева к Айналову – 17 августа: «Кузьмич пока в Питере еще, все снимает Кузьму Индикоплова»¹³⁰³ и 28 августа: «Кузьмич уехал с большим запасом фотографий».¹³⁰⁴ 24 октября Редин сообщает Помяловскому, что его «содержание увеличено до 2 тысяч рублей – и только», ¹³⁰⁵ т. е. к профессорскому званию его не представили. В декабре он анализирует рукописи Козьмы, выписанные из Петербурга и Киевской Духовной академии, а с 4 по 7 января собирается в Москву на заседание предварительного комитета по организации грядущего XII Археологического съезда в Харькове.¹³⁰⁶

В 1900 г. в жизни Редина произошло важное событие – он женился.¹³⁰⁷ Однако спокойствие в душе воцарилось ненадолго, потому что с образованием семьи умножились материальные трудности и по-прежнему много времени отнимали служебные обязанности. 24 декабря он жалуется Кондакову: «Не могу спокойно вспомнить о том, что предстоящее лето будет отнято под экскурсии для съезда, а лето 1902 г. под самый съезд (XII Археологический. – О. И.)».¹³⁰⁸ Попасть в Италию после Афона ему не удалось, и теперь он пытается организовать фотографирование Ватиканской рукописи Козьмы. Через Я. И. Смирнова он получил отрицательный ответ директора Ватиканской библиотеки, о. Эрле, и тогда 9 февраля 1901 г. просит протекции Кондакова: «Нужно Вам сказать, что вот уже три года как Ehrle собирается издать всю Ватиканскую рукопись Козьмы и потому не разрешает фотографировать ее. Но я надеюсь, что если Вы попросите, как известный ученый и академик, и при этом упомянете, что Академия наук будет благодарна и что Вы издадите лишь несколько миниат(юр), а оста(льные) Вам [нрзб.] нужны только для сравнений, то он разрешит».¹³⁰⁹

На лето он снова отвлекается от диссертации,¹³¹⁰ а 6 сентября отчитывается Кондакову: «К половине августа я дошел до главы об индийских зверях и с того времени никак не могу приняться за этих зверей: масса набирается разных дел, отвлекающих меня в сторону, теперь особенно – дело с переходом Музея [нрзб.] в новое помещение. Думаю скоро приступить к печатанию, надеясь, что за время печатания [опишу] и зверей».¹³¹¹

По окончании археологического съезда, 11 сентября 1902 г., он извещает Кондакова, что теперь осталось только разослать вещи после выставки и можно «наконец-таки заняться диссертацией. За это говорит и новое существо, явившееся у меня: в ночь с 10 на 11 сентября у меня родился сын».¹³¹² Впечатление о съезде можно получить из письма Айналова к Жебелеву от 22 сентября 1902 г.: «Выставка Егора Кузьмича была огромна, сложна и просто набита вещами... Съезд ученых по силам был средний. Корифеев, за исключением Иловайского, Самоквасова, Антоновича, не было... Если съезд был средний, то обед от города был выше среднего».¹³¹³ В этом же году вышел подготовленный Рединым «Каталог выставки XII Археологического съезда в г. Харькове», а в 1903 г. – альбом выставки съезда, но уже в конце года для Редина обозначается перспектива новой серьезной работы по обследованию памятников Херсонеса.¹³¹⁴

27 ноября 1902 г. он пишет Кондакову: «После получения от Вас письма я успел уже два раза поболеть, правда, не сильно, но все же ощутительно. Я, по-видимому, устал, а времени свободного не имею, чтобы отдохнуть... Для меня существенной задачей теперь – в обеспечении и положения и материального благополучия – является написание диссертации. Я начал писать ее. Работа очень трудная. Ощущаю страшный недостаток в пособиях... О миниатюрах, конечно, надо будет говорить в последовательности, в какой оне идут в рукописях, или точнее – разбирать их по отдельным главам сочинения. О самих рукописях, характере работы, миниатюр, отнесении их к той или иной редакции – очевидно, придется говорить особо во введении. А в основной части о самих миниатюрах, их стиле – отдельно по главам и в сопоставлении по редакциям рукописей. Исходить прежде всего от греческих. Таков приблизительный план».¹³¹⁵ В письме к Кондакову от 27 декабря 1902 г. из Поречья он сетует на то, что поразившая его малярия не позволила воспользоваться приглашением графини Уваровой ни для отдыха, ни для работы, и надеется, что «может быть, к 3 января, когда собираюсь уезжать отсюда, укреплюсь в здоровье и еще погуляю и посмотрю рукописи».¹³¹⁶ 23 января 1903 г. он благодарит Кондакова за присланные книги и «листки из Синодального списка Козьмы Индикоплова», сообщает о хорошем самочувствии, но что работа над диссертацией продвигается медленно. В тот же день Айналов сообщал Жебелеву: «Вчера получил от него (Редина. – О. И.) письмо. Он занимается упаковкой и рассылкой вещей с выставки (сопутствовавшей XII Археологическому съезду. – О. И.). Можете себе представить, что это такое и какая это путаница и ерунда?».¹³¹⁷ В анналах отмечалось, что «особенно много труда пришлось положить ему (хранителю, Е. П. Трефильеву. – О. И.) на приведение Музея в порядок после XII Археологического съезда».¹³¹⁸ В письмах 1903 г. он информирует Кондакова о ходе работы над диссертацией, о нужде, просит найти дополнительную работу, не столь изнурительную, как уроки; благодарит за предложение 2-тысячной ссуды для покупки дома или имения. 25 марта 1904 г.: «Занимаюсь диссертацией, но подвигается она вперед медленно. Оказывается очень [прожорливой]: каждую миниатюру приходится рассматривать по всем многочисленным редакциям русских переводов. За это время пришлось также написать несколько «историй» и биографий ввиду юбилея университета... Вы были так добры – давно мне обещали свое содействие в том, чтобы Общество любителей древней письменности поручило мне описание всех его лицевых рукописей. Это поручение, во-первых, дало бы мне заработок (возможность хотя изредка побывать в СПбурге), а во-вторых, дало бы мне работу, которой я очень дорожу, как для меня весьма интересной и полезной, не говоря о том уже, что самое поручение Общества было бы для меня весьма лестно. Вы были также добры и любезны, обещали мне свое содействие в том, чтобы то же Общество поручило мне издание миниатюр рукописи Ф. И. Буслаева с отрывками из Козьмы Индикоплова. Ввиду того, что я работаю теперь над Козьмой, мне было бы весьма важно теперь же иметь копии с этих миниатюр... Это поручение я, конечно, могу исполнить бесплатно, только буду просить об оттисках».¹³¹⁹ В январе 1905 г. Редин пишет Кондакову, что диссертация его уже на уровне 5-й главы, а в марте он собирается на археологический съезд в Афины и предполагает воспользоваться случаем, чтобы проехать в Италию и позаниматься в Риме и Флоренции с рукописями Козьмы, однако «революционная ситуация» на родине с марта и до конца года поездке не благоприятствовала, и Редин утешает себя тем, что успеет ознакомиться с итальянскими списками, когда работа над диссертацией приблизится к концу. 1 июля 1906 г. он отвечает Кондакову, видимо, на жестко поставленный вопрос: «Почему я так долго медлю с диссертацией – я в свое время писал Вам по этому поводу: то археологический съезд, то жизнь, то [нрзб.] самый характер работы, требующей множество [справок], требующей описания многих рукописей, обследование одного и того же сюжета в массе списков различных редакций. Что выйдет из моей работы – сам не могу сказать. Могу сказать только, что я старался, насколько это в моих силах было, выяснить все сюжеты и в [византийских] списках и в русских, определить зависимость последних от первых, их самостоятельность, установить редакции иллюстраций и т. п. Конечно – всего мне не удастся выяснить, но я буду рад, если мой труд явится необходимым подспорьем всем будущим исследователям памятника и в художественном и в литературном отношении. Ввиду тесной связи миниатюр с текстом Космы – последний для каждой главы приходится вкратце передавать и отмечать пропуски или дополнения в русских переводах. Не знаю, кончу ли я к сентябрю, но во всяком случае с сентября же начну печатание, с тем чтобы по возможности к весне покончить все вопросы о диссертации».¹³²⁰ Наконец, 25 декабря 1906 г. он пишет из Москвы, где печатают его труд, В. П. Бузескулу: «Очень рад поделиться с Вами приятной и весьма важной для меня новостью – печатание моей работы наконец началось, я имею уже 1-ю корректуру 1-й главы».¹³²¹ Однако уже 20 апреля 1907 г. он напишет Жебелеву: «Козьму печатаю, но очень медленно: типография не торопится».¹³²² А в мае его поразит болезнь, от которой он уже не оправится.¹³²³ Побуждаемые дурными предчувствиями, друзья организовали в Петербургском университете присвоение Редину докторской степени. В отношении декана историко-филологического факультета на имя ректора от 6 октября 1907 г. говорилось: «Заслушав представление проф(ессоров) Д. В. Айналова и С. А. Жебелева о возведении в степень доктора истории и теории искусств и. д. экстраординарного проф. Е. К. Редина honoris causa, факультет подверг означенное представление закрытой баллотировке. По подсчету голосов оказалось, что искомая степень присуждена Е. К. Редину единогласно».¹³²⁴ О постановлении Совета университета 15 октября был информирован управляющий Петербургским учебным округом: «Ознакомившись с отзывом историко-филологического факультета и некоторых г(оспод) членов Совета о высоком достоинстве научных трудов и деятельности Г(еоргия) К(узьмича) Редина, путем закрытой баллотировки, причем было подано 33 избирательных и 2 неизбирательных шара из общего числа 35, Совет постановил... возвести Г. К. Редина в степень доктора истории и теории искусств без испытания и представления им диссертации».¹³²⁵ 15-го же октября постановление было утверждено Министерством народного просвещения.¹³²⁶ Редин был тронут, благодарил университет и Кондакова, который, возможно, выхлопотал ему заграничную командировку, о которой Редин давно его просил. В недатированном письме, по содержанию относящемся к концу 1907 г., он пишет: «После Рождества уже истекает законный срок, в течение которого я мог болеть (с сохранением содержания), и я должен приступить к занятиям. А я в данное время настолько еще болен, что не знаю, насколько я оправлюсь к январю и насколько вообще буду в силах заниматься хотя бы для одних лекций. О командировке годовой за границу я давно мечтаю, она для меня так необходима во многих отношениях, но своевременна ли она теперь, когда я еще не оправился».¹³²⁷ 7 января 1908 г. он пишет Айналову: «Вот что я посылаю Тебе и что должен сообщить для облегчения той работы, которую Ты дружески принял на себя, чтобы помочь мне.¹³²⁸ I. Листы с 10 по 17, которые Тебе посланы давно в двух экземплярах, не представляют чистых листов, а корректуру. Ты увидишь, на некоторых есть пометка, что они или вторая, или третья корректура. Ты, конечно, исправляй третью в тех случаях, когда имеется третья, а не только одна вторая. Ты, таким образом, для всех этих корректур должен сделать последнюю корректуру и, когда пришлют ее исправленною, разрешить для печати, если Ты найдешь это нужным, не заметив вновь крупных ошибок. К этим корректурным листам никаких новых рисунков не нужно, за исключением листа 16-го, на котором, на стр. 127, должно быть вставлено дополнительное клише на основании фотографий с Лавренцианского списка с изображением знаков зодиака. Отпечаток с клише с этим изображением приложен на 127 стр. II. Теперь в посылке Тебе посылаются: 1) гранки 135, 136, 137; эти три гранки были исправлены мною до заболевания в сентябре и к ним приклеены рисунки, таким образом, для этих гранок сделано все, что нужно. 2) Далее посылаются гранки 138–151 включительно; эти гранки не исправлялись, и для них нужно сделать все, что требуется: прокорректировать, отметить рисунки и приклеить эти рисунки. 3) К этим гранкам посылается текст в рукописи, переписанной от 32 стр. – 83 а. В тексте порядок рисунков не указан; поэтому Ты должен познакомиться со всеми рисунками, посылаемыми Тебе в отпечатках с клише; на этих отпечатках сзади помечено, из каких рукописей они взяты. Все эти рисунки относятся именно к посылаемым гранкам, и потому они все должны быть использованы для них. 4) Всех этих рисунков посылается 70 штук. 5) Для проверки, в случае необходимости, переписанного текста к гранкам посылается в оригинале вся 4-я глава, а равно и 3-я глава; обе эти рукописи могут послужить материалом для необходимых справок и для посланных Тебе корректурных листов с 10–17. Кроме рисунков нужно указывать в соответствующих местах и фототипические таблицы. Надеюсь, что экземпляр всех этих таблиц Тебе прислала графиня; если же не прислала, то, пожалуйста, попроси ее выслать их Тебе, т. к. без них гранок невозможно исправлять. Будь так добр, пожалуйста, справляйся с атласом Лихачева и в тех случаях, когда нужно делать ссылки на него – делай. Для 3-й главы справляться в материалах «Символики» гр(афа) Уварова не надо, т. к. я успел до болезни извлечь [все те] листы, которые напечатаны; а для гранок, т. е. 4-й главы, если Ты что найдешь полезным и необходимым, то, пожалуйста, поищи. Особенно же я буду просить Тебя об этом для 5-й главы, но об этой главе будет специально речь в свое время, когда будут посылаться Тебе материалы, если только здоровье и силы дадут мне возможность разобраться в них. Сегодня больше я работать, диктовать, не могу, голова отказывается, а потому, до завтра».¹³²⁹

Назавтра он писал о физическом состоянии: «Конечно, мне теперь значительно лучше; ведь я могу ходить и передвигаюсь по комнатам; сильных головных болей не бывает, но тем не менее тяжесть неприятная, угнетающая тебя, так часто бывает в голове; и эта тяжесть при попытках заняться чем-нибудь серьезным увеличивается. И я так часто принужден лежать в постели. Признаюсь – не менее часто находит отчаяние – неужели это так и дальше будет продолжаться? и я не в состоянии буду больше заниматься... Нет, я не могу допустить этого, ведь я еще так силен, и у меня много внутренней энергии, которую только эта тяжесть в голове, одурь ослабляют и даже отнимают ее совсем. Нет – мы еще поживем, поработаем...».¹³³⁰

Это было последнее из доступных нам писем к Айналову. Редин уже год не читает лекции; товарищи (ректор Д. И. Багалей и декан Η. Ф. Сумцов) дают ему совет «подать теперь же в отставку, если только возможно будет получить полную пенсию, т. е. 3000 руб. в год».¹³³¹ На максимальную профессорскую пенсию можно было рассчитывать только при 20-летнем стаже, а выслуга Редина была 19 лет и 2 месяца. Редин подает прошение об официальном медицинском освидетельствовании. Исключительный случай надо было аргументировать перед Министерствами народного просвещения и финансов. Кондакову (учителю, академику и столичному жителю) пишут – сам Редин, его жена и Д. И. Багалей.¹³³²

18 апреля Редин сообщает Жебелеву: «Я все еще болею. Собираюсь в Крым».¹³³³ Это было за 10 дней до кончины. В дневнике Кондакова записано: «28/11 апреля 1908 † Е. К. Редин. 7 ¹/₂. На пароходе «Николай» в Сев[астополь]. Штиль. Причал к пароходу. За икрою... 29/12 апр. 9 ч. чай с икрою. Харьков. Ю. Край с изв[естием] о † Редина – и похоронили его сегодня. Много воды везде. Ясно, но к вечеру облачно».¹³³⁴

Друзья без промедления стали хлопотать об увековечении памяти Редина.

В фонде Б. М. Ляпунова хранится письмо к нему Η. Ф. Сумцова, которое по содержанию можно датировать маем 1908 г. Это типографская заготовка на бланке с местом для имени адресата: «Милостивый государь! Борис Михайлович! Историко-филологическое общество при Харьковском университете, обсуждая на заседании 16-го мая вопрос о способах увековечения памяти своего незабвенного сочлена, профессора Е. К. Редина, постановило: 1) посвятить памяти Е. К. Редина особое публичное заседание с чтением соответствующих рефератов; 2) собрать при историческом архиве все труды покойного и его переписку с друзьями и знакомыми;¹³³⁵ 3) принять участие в сооружении на могиле памятника¹³³⁶ и 4) ближайший очередной том Сборника трудов и материалов Общества посвятить памяти покойного».¹³³⁷

Над сборником работали долго, 25 мая 1908 г. Айналов писал Жебелеву: «За некролог дорогого Кузьмича не могу взяться, т. е. берусь, но некролог не выходит, а род памятки или [венка]»,¹³³⁸ а 21 июня 1909 г. Сумцов агитировал Μ. Н. Сперанского: «В настоящее время приступаю к печатанию 19 т. Сборника в память проф. Е. К. Редина – прекрасного человека и глубокого ученого, моего лучшего друга. Не найдете ли Вы возможным поместить статью в этом сборнике. Имеется пока около 10 статей, и до Вашей очередь могла бы дойти летом».¹³³⁹ 23 июня 1908 г. Айналов советовался с Жебелевым: «У Кузьмича большая библиотека, и некоторые вещи можно было бы приобрести в наш музей. Его жена хочет составить каталог, и я поддерживаю эту мысль. Хочу поднять вопрос о приведении в порядок и наличность (sic!) его библиотеки на Съезде, тем более что у него остались разные древние рукописи и иконы из разных мест, которые надо спасти».¹³⁴⁰

Возникла даже идея учреждения премии. 10 февраля 1910 г. Сумцов писал Сперанскому: «В последнее время мне удалось устроить несколько публичных лекций с назначением сбора на премии имени Е. К. Редина за лучшие сочинения по истории искусства и археологии. Министерство крайне урезало нас, ограничив сборы лишь Харьковским университетом, который и дал всего 120 руб., а нужно 2500 руб.; вдова пожертвовала 200 руб., а затем я привлек несколько лиц для чтения лекций, и теперь мы уже собрали 1050 руб.».¹³⁴¹

Наконец, в 1913 г. вышел 19-й том «Сборника Харьковского Историко-филологического общества», посвященный памяти Редина: некрологи, речи, ритуал похорон, воспоминания, несколько научных исследований, письма Редина к Сумцову за 1898–1905 гг. и заметка Сумцова «Amicus Plato, sed arnica magis veritas», которая сегодня кажется лишней.¹³⁴²

В 1916 г., к юбилею Московского археологического общества, под редакцией Айналова вышла 1-я часть «Христианской топографии Козьмы Индикоплова по греческим и русским спискам».¹³⁴³ В предисловии Айналов описывает трудности, которые испытал как человек, оказавшийся за чужим рабочим столом: «Не имея подписанных рисунков, я принужден был заняться общим их изучением по редакциям рукописей, чтобы быть в состоянии обозначать их правильно по стилю, древним надписям и другим чертам исполнения. Преодолев в общем эти затруднения, я все же должен заявить, что некоторые рисунки помещены мною под знаком вопроса. За неимением подлинных фотографий с надписями, сделанными самим Е. К. Рединым, я не мог прибегнуть к иному способу определения сомнительных рисунков. Для того, чтобы привести их в полную известность, понадобилось бы пересмотреть все те многочисленные рукописи, которые изучал Е. К. Редин в разных монастырях, частных и общественных собраниях и ученых учреждениях. Предпринять эту работу я не имел никакой возможности. Коснувшись рисунков, должен заметить, что я не включил в V главу некоторых рисунков, уже один раз изданных Е. К. Рединым в статье о Шестодневах, именно тех, которые в тексте не описаны подробно, а иногда лишь кратко упомянуты со ссылкой на упомянутую статью. Описывать их я не решался, т. к. вообще принял за правило обнародовать собственный текст Е. К. Редина. Кроме того, я должен был по не зависящим от меня обстоятельствам изъять из III главы рисунки, заимствованные Е. К. Рединым из ненапечатанной еще II части «Символики» гр. А. С. Уварова и должен буду изъять большое их количество из XI главы».¹³⁴⁴

В итоге в это издание вошли первые четыре главы, половина пятой и введение. Авторское введение обнаруживает масштаб проведенной работы – выявление фрагментов произведения Козьмы Индикоплова, содержащихся в разных рукописях XV–XVIII вв., а также анализ 29 источников, отнесенных Рединым к семи редакциям: Уваровской, Синодальной, Архивной, Сложной, Самостоятельной, Полной или распространенной и Краткой западного характера. Редин писал: «Полного обозрения всех известных лицевых списков Козьмы Индикоплова, установления редакций их, сравнительного издания их и исследования не имеется в нашей литературе. Наша работа по изучению миниатюр русских лицевых списков Козьмы Индикоплова в связи с византийскими началась несколько лет тому назад. Но она еще не приведена к концу».¹³⁴⁵ К сожалению, эта работа, в силу ее незаконченности, не могла быть проанализирована и оценена современниками, но ее принимают во внимание ученые более позднего времени. В исследовании Ванды Вольской любознательный читатель сможет увидеть упоминание о труде Редина, только если догадается посмотреть в указателе, что же кроется за словом «Россия», а в примечании на соответствующей странице увидит среди русских авторов Π. Н. Милюкова, И. И. Срезневского и Е. К. Редина.¹³⁴⁶ Труду Редина уделяет внимание Е. К. Пиотровская, упоминая о принципе разделения Рединым известных ему списков на редакции, делая акцент на изучении им отличий древнерусской версии от оригинала и на необходимости продолжения усилий в этом направлении.¹³⁴⁷ В более позднем исследовании она укажет отмеченный Рединым факт отсутствия в полных иллюстрированных древнерусских списках изображений языческих статуй и памятников, имевших место в оригинале, и поставит вопросы: «Совпадает ли в чем-нибудь предложенная им (Рединым. – О. И.) классификация дошедших списков, основанная на иконографическом анализе сочинения, с выводами текстологических и источниковедческих наблюдений? Могут ли быть они взаимосвязаны и с процессом изучения истории перевода текста памятника?».¹³⁴⁸ Работы Редина, в части уточнения его датировки фрагмента «Христианской топографии», подшитого к рукописи Смирнского Физиолога, касается О. Е. Этингоф,¹³⁴⁹ здесь же говорится о двух миниатюрах, изображающих Богоматерь, которые были опубликованы Рединым по ныне утраченным фотографиям Палестинского общества,¹³⁵⁰ что придает труду Редина вес не только исследования, но и источника. Незавершенность «Христианской топографии», для которой был собран огромный материал, скорее всего сейчас утраченный, при обилии многочисленных публикаций на темы достаточно широкого диапазона и бурной общественной деятельности может вызвать сожаление, даже досаду. Однако современник, ученик Редина, сказал: «Впечатление пестроты и разнородности сглаживается качествами, равно проникающими все труды ученого: это, во-первых, любовно-тщательное отношение ко всему, что бы он ни описывал, ни исследовал, это умение отыскать красоту даже в самой стершейся картинке старого манускрипта, полуразбитом окладе древнего евангелия, полураспавшейся мозаике ветхого храма. Во-вторых, это – неуклонное стремление от частного к общему, и это общее – история русского искусства, давно желанная и столь недоступная многим попыткам. И в-третьих, уверенное обладание методом, глубокое знание материала, громадная эрудиция, превратившая память в целую библиотеку».¹³⁵¹ Другой современник, коллега, его дополнил: «Я нарочно пересчитал имеющиеся у меня его брошюрки, отдельные оттиски и насчитал самостоятельных научных статей и мелких исследований, из которых каждое вносит в науку что-нибудь новое, – 15, 11 собраний рецензий на вновь появляющиеся исследования, всегда обнаруживавших самостоятельные мнения и огромную в общем начитанность, серьезное знакомство с научною литературою. Этот отзывчивый человек не в состоянии был проходить молчанием знаменательные дни в жизни ученых, почему-либо близко к нему стоявших, и обыкновенно уделял целые брошюры оценке их научной деятельности, их научных работ, и таких брошюр мы насчитываем 14. Мы не уверены, чтобы безусловно все напечатанное Егором Кузьмичем было у нас, но и этого количества довольно, чтобы убедиться, насколько деятельна была жизнь этого ученого».¹³⁵²

Через десятилетия память о научных работах и бурной деятельности Е. К. Редина стала тускнеть. В юбилейном сборнике «Короткі нариси з історії Харківського Державного Університету ім. О. М. Горького. 1805–1940» (Харьков, 1940) о нем не сказано ни слова. Можно предположить, что роль здесь сыграло имя репрессированного Редина-младшего. Однако и следующее юбилейное издание, к 150-летию университета, упоминает ученого только дважды – в связи с организацией им XII Археологического съезда в Харькове и в связи с его помощью библиотеке.

Вышедшая в 1947 г. двухтомная монография В. Н. Лазарева «История византийской живописи», построенная как авторский монолог, в библиографической части примечаний ссылается на работы Редина. Неоднократно упоминает его и И. Л. Кызласова в монографии 1985 г. «История изучения византийского и древнерусского искусства в России (Ф. И. Буслаев, Η. П. Кондаков: методы, идеи, теории)».

Позднее свою оценку даст Г. И. Вздорнов: «Труды Е. К. Редина, за единичными исключениями, предназначены не для чтения, а для изучения, где специалист найдет немало обстоятельно истолкованных иконографических подробностей, но будет безуспешно искать развернутой стилистической характеристики предмета или синтезирующего заключения, – и продолжает, переходя к творчеству Айналова: – Именно с Д. В. Айналова началось новое отношение к художественной старине: утомительный разбор исторических и иконографических подробностей стал понемногу сокращаться, чтобы дать место анализу творчества».¹³⁵³

Существует утверждение, что мерой таланта является его продуктивность. К сожалению, научная сосредоточенность Редина прерывалась большой организационной и большой преподавательской работой, и струна его жизни лопнула в середине прекрасной мелодии.

У исследователя-византиноведа есть замечательная возможность еще на подступах к архиву, в библиотеке, ознакомиться с печатным «Описанием бумаг епископа Порфирия Успенского, пожертвованных им в Императорскую Академию наук по завещанию», которое составил человек совсем другой специальности – славист, приват-доцент Санкт-Петербургского университета, Полихроний Агапиевич Сырку (1852–1905).

Эта работа, опубликованная в 1891 г. как приложение к 64-му тому «Записок Императорской Академии наук», до сих пор не утратила своего значения и стала первой из отметивших вклад этого ученого в византинистику.

После смерти епископа Порфирия Академия наук получила 6 ящиков и несколько тюков его бумаг и завещание на 24 000 р. для их издания.

2 ноября 1885 г. Общее собрание поручило Комиссии из академиков А. К. Наука и А. Ф. Бычкова «представить Конференции свое заключение по вопросу об их издании».¹³⁵⁴

7 февраля 1886 г. Наук сообщил, что «разобрав вместе с академиком А. Ф. Бычковым один из ящиков с бумагами покойного епископа Порфирия, он убедился, что от участия его в дальнейшем разборе этих бумаг не может быть никакой пользы», а потому просил снять с него обязанности члена Комиссии.¹³⁵⁵ На место Наука был кооптирован академик А. А. Куник, и уже 3 мая 1886 г. Комиссия представила донесение, что «даже из беглого разбора сих бумаг можно заключить, что оне содержат в себе богатый и ценный в научном отношении материал, большая часть которого заслуживает быть обнародованною».¹³⁵⁶ Бычков и Куник, уполномоченные «приискать за особое вознаграждение» исполнителя, 7 ноября 1887 г. запиской извещают Общее собрание: «Выбор наш остановился на приват-доценте Санкт-Петербургского университета Сырку. Этот молодой ученый посвятил более года неутомимых трудов на приведение в порядок, группировку и описание бумаг преосвященного Порфирия, что дало возможность переплести тетради и отдельные листы по их содержанию в тома для большей сохранности. На днях г-н Сырку окончил перечневой каталог собрания преосвященного Порфирия, который составлен весьма обстоятельно и который было бы желательно напечатать для ознакомления ученых с важными и разнообразными материалами, собранными преосвященным Порфирием во время своего пребывания на христианском Востоке».¹³⁵⁷

Сырку в предисловии писал: «Приступив к занятиям, я прежде всего сделал внешний обзор всей коллекции бумаг жертвователя, причем оказалось, что она состоит из немногих переплетенных рукописей, большого количества тетрадей и отдельных листов, целой коллекции картин и снимков, в отдельных картонах и листах, и двух ящиков, одного портрета, писанного масляными красками, и, наконец, большого количества печатных изданий... Кроме того, в бумагах преосвященного Порфирия оказались четыре связки печатных листов из разных томов его описаний путешествий по Афону, расположенных в систематическом порядке. В каждой из них нашлось по несколько тетрадей с особыми рубриками на отдельных бумажках. По всей вероятности, содержание листов должно было служить материалом для отдельных трудов, которые имел в виду преосвященный Порфирий. Вследствие этого, может быть, листы следуют не по порядку, а подобраны по предметам. Чтобы привести бумаги в надлежащий порядок, я должен был более или менее обстоятельно ознакомиться с их содержанием, и только после этого оказалось возможным сгруппировать их и выделить в отдельные томы, а затем описать и, для большей сохранности, переплести. При образовании отдельных томов я старался сохранить каждый клочок бумаги, найденный в коллекции. Имея в виду дать по содержанию каждому тому более или менее однообразный характер, я тем не менее преследовал и ту цель, чтобы сохранить и группировку, сделанную в том или другом случае самим автором. Таким образом, все готовые тетради, найденные в коллекции, сохранили почти всегда свой первоначальный состав. Вследствие этого в некоторых томах встречается не совсем строгий подбор статей. Только в одном случае допущено некоторое отступление. Нередко в тетрадях, составленных нашим жертвователем, попадались отдельные печатные брошюры, содержание которых дополняло содержание тетради. Очевидно, что наш автор имел в виду, судя по печатным его трудам, воспользоваться в большей или меньшей степени содержанием брошюр при приготовлении того или другого своего труда к печати. Вот эти-то именно брошюры отделены от тетрадей, с отметками, откуда оне взяты. Впрочем, оказалось невозможным прилагать эту меру при каждом случае, так как иначе пришлось бы допустить в некоторых тетрадях большие пробелы со стороны содержания».¹³⁵⁸

Комиссия также сообщала: «В настоящее время бумаги преосвященного Порфирия приведены в такой порядок, что уже является возможность приступить к исполнению его завещания, а именно: 1) к составлению его жизнеописания, для чего имеются богатые материалы, 2) к выпуску в свет собрания изображений древних икон, что составляло, так сказать, предсмертное желание преосвященного Порфирия. Для этого нужно только напечатать заглавный лист и перечень икон, 3) к немедленному обнародованию 2-го отделения III тома Истории Афона, совершенно приготовленого преосвященным Порфирием к печати, 4) к обнародованию материалов и других ученых трудов преосвященного, появление в свет которых обусловливается непосредственным участием в этом деле лица, вполне знакомого с историческими судьбами Византии и христианского Востока, 5) к постепенному приготовлению полного собрания сочинений преосвященного Порфирия, начиная с разбросанных по разным повременным изданиям мелких его статей, имеющих и до сих пор научное значение. В заключение мы ходатайствуем перед Общим собранием о назначении из процентов с капитала, завещанного Академии наук преосвященным Порфирием, 400 рублей доценту Сырку в вознаграждение «за приведение в порядок и каталогизацию бумаг преосвященного Порфирия"».¹³⁵⁹

Похоже, что в 1887 г. академики несколько торопились с рапортом, потому что только 1 декабря 1890 г. по представлению Бычкова Общее собрание постановило: «Ввиду приведения к концу приват-доцентом Сырку весьма обширной работы по разборке и описанию бумаг преосвященного Порфирия назначить господину Сырку сверх полученных им уже 400 рублей еще особое вознаграждение в сумме 400 же рублей с отнесением сего расхода на счет процентов Порфирьевского капитала».¹³⁶⁰

Сам Сырку в предисловии замечает, что на заседании 1 декабря 1890 г. члены Комиссии «сочли необходимым указать собранию, что было бы желательно прибавить к описанию полный обзор картин и снимков, находящихся при бумагах преосвященного Порфирия, что первоначально не предполагалось, перечень печатных трудов жертвователя и, наконец, указатель личных имен и географических названий, встречающихся в моем Описании».¹³⁶¹ Видимо, пожелание было устным, так как в тексте протокола оно не зафиксировано.

24 февраля 1891 г. Сырку пишет Бычкову: «Посылаю Вам 23-й лист Описания, который, покорнейше прошу Вас, подпишите, если возможно, к завтрашнему дню и оставьте в Публичной библиотеке, куда я завтра заеду за ним. Простите, что я так спешу: времени осталось не особенно много и дела еще достаточно и боюсь, что не окончу до 9 марта».¹³⁶² Но все складывалось благополучно, и под последними словами предисловия – «Желание это мною исполнено» – стояла дата 1 марта.

В результате, как писал Сырку, «получилось 154 тома и 3 коллекции разного рода официальных и неофициальных бумаг, писем и телеграмм», которые он систематизировал по пяти рубрикам: 1) автобиографические записки с 1841 по 1884 г. и переписка – 34 тома, 190 страниц описания, причем дневники описаны подробно, с пространными цитатами, а переписка – без раскрытия содержания (что вполне понятно при ограничении времени выполнения работ годом), 2) географические или описательные (куда он включил и этнографические) материалы – 30 томов, 28 страниц описания, 3) исторические материалы – как собственно по истории, так и по истории литературы и словесности, афонские акты, описание синайских, афонских, греческих и арабских рукописей, история Афона и путешествие по Метеорским монастырям – 78 томов, 70 страниц описания, 4) богословский отдел – 15 томов, 79 страниц описания и 5) искусство – 25 картонов с иллюстративными описаниями, 130 страниц описания.

Полихроний Агапиевич Сырку был человеком широких интересов, большого усердия и весьма драматической судьбы. Его жизнь и творчество мало исследованы. Можно назвать только прижизненную статью в «Биографическом словаре профессоров и преподавателей Императорского Санкт-Петербургского университета»,¹³⁶³ посмертную статью «Научная деятельность П. А. Сырку» П. А. Лаврова,¹³⁶⁴ работы молдавской исследовательницы Александрины Матковски: «Полихрониq Сырку (1855–1905): Биобиблиографический очерк»¹³⁶⁵ и «Из жизни и научной деятельности Полихрония Агапиевича Сырку (1855–1905)»,¹³⁶⁶ статью Л. Е. Семеновой,¹³⁶⁷ кандидатскую диссертацию болгарской исследовательницы Тетовской Любы Бончевой «Полихроний Агапиевич Сырку как историк Болгарии».¹³⁶⁸ О нем приведена справка в «Молдавской краткой энциклопедии»¹³⁶⁹ и статья А. Матковски в «Молдавской советской энциклопедии»,¹³⁷⁰ но нет упоминания ни в одном из изданий «Большой советской энциклопедии». Современники в разное время оценивали его неоднозначно, а к концу жизни отзывы были ругательными и в лучшем случае сострадательными.

Архив Сырку, к сожалению, не сохранился, и поэтому реконструкцию этой сложной жизни придется проводить по уцелевшим официальным документам, хранящимся в Российском государственном историческом архиве и Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга, а также по его письмам в фондах Санкт-Петербургского филиала Архива РАН (среди адресатов А. Ф. Бычков, К. Я. Грот, А. А. Куник, П. А. Лавров, В. И. Ламанский, X. М. Лопарев, А. И. Лященко, П. В. Никитин, В. В. Радлов, В. Р. Розен, А. И. Соболевский, Μ. Н. Сперанский, Ф. И. Успенский, Т. Д. Флоринский, А. А. Шахматов) и Рукописного отдела Российской национальной библиотеки (среди адресатов А. Ф. Бычков, Д. Ф. Кобеко, С. Ф. Платонов, И. В. Помяловский, А. Н. Пыпин, Π. Н. Тиханов, С. Н. Шубинский).

В печатных сведениях о Сырку датой его рождения указывается 1855 г. Возможно, основанием послужила его собственноручная запись в curriculum vitae,¹³⁷¹ представленной в период борьбы за профессорское звание. Однако несколько документов из его личных дел указывают на другую дату. В «свидетельстве» от 18 июня 1874 г. сказано: «По метричным книгам Свято-Николаевской церкви Кишиневского уезда селения Страшен за 1852-й год, хранящимся в архиве консисторском, состоит в записке по № 41 следующий акт: «Тысяча восемьсот пятьдесят второго года июля тридцатого дня у царанина¹³⁷² из селения Страшен Агапия Андреевича Сырки и законной жены его Евгении Георгиевой, оба православного исповедания, родился сын Полихроний, которого того же месяца и числа молитвовал и крестил священник Стефан Иванович Сырбу с дьячком Георгием Ивановичем Сырбу, восприемниками были мещанин из г. Кишинева Полихроний Антонович Динисов и коллежский секретарь Косьма Михайлович Павлох из г. Кишинева"».¹³⁷³ 1852 год можно вычислить и по «увольнительному свидетельству»: «1868 года, тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года, мая пятого дня, мы, нижеподписавшиеся, третья часть Общества жителей царан Бессарабской области, Кишиневского уезда, Варниченской волости селения Страшен, быв на мирской сходке по желанию царанина Полихрония Сырку, сына царанина нашего же Общества Агапия Андреева Сырку, желающего поступить в духовное звание, удостоверяем, что он, Полихроний Сырку, записан по III народной переписи села Страшен при отце его Агапии Сырку под № 302, лет ему от роду 16, холост, поведения очень хорошего, под судом и следствием не был и ныне не состоит, казне и частным лицам не должен; контракта с владельцами земли об отбывании повинности не заключал. Подати и все земские повинности и по сие время полностью и своевременно уплатил. Буде же окажется виновным или должным как казне, так равно и частным лицам, то мы, Общество села Страшен, отвечаем и уплачивать будем за него, Полихрония, навсегда. Поэтому с согласия Общества увольняем его, Сырку, из среди себя навсегда, в чем и подписываемся».¹³⁷⁴

В «ведомости об испрашиваемой пенсии» также записано: «Родился 30 июля 1852 г.».¹³⁷⁵

В curriculum vitae Сырку пишет, что «первоначальное образование получил в родном селе, затем в Киприановском монастыре и в Кишиневском духовном училище».¹³⁷⁶ Живое свидетельство об этом периоде жизни ученого находим в кишиневской газете «Друг» от 6 июля 1905 г. Корреспондент, подписавшийся Г. Марусиным, сообщает: «...имея в Страшенах Кишиневского уезда дело, я посетил это село 3 сего июля. В разговоре с поселянами я, вспомнив толки, будто кто-то из местных жителей «вышел в большие люди», живет в Петербурге и даже преподает детям императора некоторые предметы (фантазия! – О. И.), спросил, не могут ли они сообщить мне фамилию его. Хозяйка дома, в котором я всегда останавливаюсь, наезжая в Страшены, с гордостью сообщила мне, что покойный П. А. Сырку ее двоюродный брат («Полихроний алуй Агакий Сырку») родился в Страшенах, сын поселянина этого села, рано потерял мать. Отец его женился вторично, и мальчику стало не совсем сладко жить. Но страдания его увеличились, когда отец женился в третий раз. Вторая мачеха била несчастного мальчика, истязала его, издевалась над его природным недостатком (покойный ходил прихрамывая). Мальчик, обливаясь слезами, просил и умолял своего отца избавить его от терзаний мачехи («или убей сам, или отдай в монастырь»). Отец уступил просьбам сына и отдал его в ближайший Киприановский монастырь (от Страшен лесом около 8 верст). Здесь, в монастыре, мальчика взял под свое покровительство эконом. ...П. А. оказался способным, стал прилежно заниматься и оказал большие успехи в грамоте. Между ученьем и посещением церкви монастырской П. А., уже научившись писать, помогал монахам писать «цидулы» для поселян, покупавших монастырский лес, и всегда старался сделать что-нибудь доброе для своих страшенцев, которым отпускали, вследствие его просьб, лучший лес и кормили монастырским хлебом. Затем П. А. был отвезен экономом Киприановского монастыря в Кишинев, где он жил в доме Добру(д)жского монастыря и учился, но где именно, Мария Сырку не знает...».¹³⁷⁷ Священник Василий Козак вспоминал: «...Киприановский монастырь преклонен Зографскому, на Афоне, монастырю. Населяли тогда этот монастырь иноки – болгары с Балкан и отчасти греки. Вращаясь в детстве между ними, Полихроний Агапиевич Сырку практически владел молдавским, болгарским и новогреческим языками. С домашнею монастырскою подготовкою он поступил прямо в 3-й класс духовного училища и сразу занял в разрядном списке первое место, которое удерживал за собою и по переводе в семинарию во все время обучения в ней. ...до поступления в семинарию мальчик Сырку носил дома и в классе цветной монашеский подрясник. Только в семинарии, когда товарищи его порядком дразнили, он вынужден был переменить свой монашеский костюм на штатский. Юношей он был румяным, цветущего здоровья, с чрезвычайно быстрыми подвижными глазами, отличался любознательностью, интересовался преимущественно филологическими и историческими науками и одарен быстрою сообразительностью. Во время училищного и семинарского курса он, в свободное от классных занятий время, посещал Публичную библиотеку, где пополнял свои познания чтением книг и журналов... В семинарии при мне он учился год: я был в последнем, 6 классе, а он в первом, и нередко обращался ко мне за советом и отчасти за помощью в проходимых им науках, преимущественно математических и словесных, причем в долгу не оставался: при случае обильно угощал меня фруктами киприановских монастырских садов, в особенности яблоками, грушами и виноградом. Будучи уже в университете, он при встрече со мной в Кишиневе летом 1875 г. с восторгом рассказывал о тогдашних светилах – профессорах Санкт-Петербургского университета».¹³⁷⁸

Отзывы о его прилежании и успехах подтверждаются свидетельством Кишиневской духовной семинарии от 27 июня 1874 г.: «...по окончании полного курса в Кишиневском духовном училище, поступил в Кишиневскую семинарию 20 августа 1870 года и обучался в оной по 15 июня 1874 года при способностях весьма хороших и поведении – 5 – отлично хорошем; изъяснению Св. Писания – 5 – отлично; логике, психологии – 5 – отлично; обзору философских учений – 5 – отлично; русской словесности с историей русской литературы – 5 – отлично; всеобщей гражданской истории, русской гражданской истории, физике и космографии – 5 – отлично; алгебре, геометрии – 4 – очень хорошо; тригонометрии и пасхалии – 5 – отлично; языкам: латинскому, греческому, немецкому – 5 – отлично. После испытаний, бывших в Кишиневской семинарии в конце 1873/1874 учебного года, воспитанник Сирков переведен из IV в V класс Семинарии с причислением по спискам к первому разряду воспитанников и по определению педагогического собрания семинарского Правления от 13 июня 1874 г., утвержденному его преосвященством, преосвященнейшим Павлом, епископом Кишиневским и Хотинским, уволен по прошению из Семинарии. Во уверение чего и дано ему, Сиркову, сие свидетельство из Правления Кишиневской семинарии за надлежащим подписом и приложением казенной печати».¹³⁷⁹ Уволившись из семинарии, Сырку поступает в Новороссийский университет, период обучения в котором зафиксирован свидетельством от 16 сентября 1874 г.: «После поверочного испытания в августе месяце 1874-го года принят был в число студентов сего университета и слушал лекции по 13 сентября того же года, ныне же, согласно его просьбе, из ведомства сего университета уволен, в бытность свою студентом поведения был отличного».¹³⁸⁰ В curriculum vitae он пишет: «...поступил в 1874 г. в Новороссийский университет по историко-филологическому факультету и здесь слушал лекции проф. В. И. Григоровича по славяноведению».¹³⁸¹

Через месяц он – студент Петербургского университета, с домом он, очевидно, порвал окончательно, потому что 27 мая 1875 г. в его прошении на имя «инспектора студентов» речь идет о выдаче билета «на проезд в Бессарабскую губернию и свободное проживание в Киприановском монастыре на каникулы».¹³⁸² Материальная нужда становилась жизненным состоянием. Еще при поступлении в Новороссийский университет Сырку имел на руках удостоверение Страшенского сельского полицейского управления, выданное 4 августа 1874 г., о том, что «его отец Агапий Сирков, будучи обременен остальным его семейством, состоящим из жены, трех сыновей и двух дочерей, не в состоянии содержать более сына Полихрония на воспитании».¹³⁸³ 23 января 1875 г. он обращается к ректору Петербургского университета об освобождении от оплаты права слушания лекций во втором полугодии,¹³⁸⁴ прилагая свидетельство страшенского сельского старосты о бедности: «Предъявитель сего, студент Санкт-Петербургского университета Полихроний Агапиев Сырку, 23 лет, имеет отца, поселянина с. Страшены, мачеху, двух братьев и двух сестер, из которых никто на казенное содержание не воспитывается. Отец его, Сырку, владеющий домом в с. Страшенах и землею наравне с другими поселянами того же села, на службе не состоял и не состоит. В удостоверение чего, за подписанием и приложением казенной печати, на основании вышеозначенных, вполне достоверных сведений, свидетельствуется, что студент Сырку в 1874/1875 учебном году не в состоянии внести в Санкт-Петербургский университет за слушание лекций за полгода 25 рублей серебром».¹³⁸⁵ 19 марта 1875 г. историко-филологический факультет ходатайствовал перед Правлением университета о «назначении студенту I курса П. Сыркову единовременного пособия в размере 40 рублей ввиду его крайней бедности». На документе помета декана факультета: «Ходатайствую о г. Сыркове, как о студенте, подающем большие надежды».¹³⁸⁶ В 1878 г. Сырку окончил университет. В дипломе читаем: «Поступил в число студентов сего университета 9 октября 1874 г., выслушал полный курс наук по историко-филологическому факультету и оказал на испытаниях следующие познания: в русской словесности, славянской филологии, всеобщей истории – отличные; в философии, греческой словесности, немецком языке – хорошие и римской словесности – достаточные, за которые историко-филологический факультет, по представлении диссертации,¹³⁸⁷ признан достойным ученой степени кандидата и, на основании 4-го пункта § 42 общего устава Российских университетов 1863 года, утвержден в этой степени Советом Императорского Санкт-Петербургского университета 31 мая 1878 года».¹³⁸⁸ За годы учебы он отмечает для себя троих преподавателей, которых назовет позднее в curriculum vitae: «При прохождении университетского курса слушал специальные лекции И. И. Срезневского и Ламанского, а по окончании курса слушал лекции проф. И. В. Ягича».¹³⁸⁹ По завершении учебы он был оставлен при университете «для приготовления к магистерскому экзамену по кафедре славяно-русской филологии»¹³⁹⁰ и около полутора лет путешествовал «по Болгарии и восточной Румелии, Македонии и Румынии для изучения славянских древностей и болгарских наречий, получая пособия от Географического и Археологического обществ и Санкт-Петербургского университета».¹³⁹¹ Путешествовал он как первопроходец, игнорируя неудобства и собирая все, что могло представлять интерес (не только для него). Например, 29 октября 1878 г. он пишет В. И. Ламанскому из болгарского села Горни Бургета: «Списал много надписей римских и греческих, собрал небольшую коллекцию монет римских, болгарских и отчасти греческих и несколько рукописей славянских и болгарских, не очень старых: лет по 200, 100 и более, бумажных и только одна пергаментная из них. Кроме того, нашел рукопись XVII ст(олетия) греческого хронографа, важного тем, что в нем описаны царствования нескольких турецких султанов до и после завоевания Константинополя и кроме этого есть много заметок важных, которых нельзя найти в печатных до этих пор визанитийских хронографах».¹³⁹² 10 декабря 1878 г. – Т. Д. Флоринскому: «Мое почти трехмесячное путешествие по Болгарии думаю завершить после маленького вояжа из Севлиева, куда я приехал весь ободранный, в грязи и, может быть, еще в чем-нибудь, о котором мне говорить стыдно...».¹³⁹³ 28 декабря 1878 г. – В. И. Ламайскому из Софии: «Да и хорошо было бы, коли бы и то, что на меня, было в       порядке, а то все изодрано, распорото – благодаря болгарским острым камням и колючим кустарникам, которых здесь в весьма большом количестве – кое-где и       облатано, но это еще хуже, ибо свидетельствует, что мой костюм подвергался и прежде различным случайностям..., а следовательно, и его хозяин – человек не особенно почтенный».¹³⁹⁴ 27 октября 1879 г. – В. И. Ламанскому из [нрзб.]: «Вчера      приехал сюда из Букурешта, где я пробыл более одного месяца для окончания paбот, начатых в прошлом году в тамошних библиотеках. Там я описал рукописи, которые были для меня доступны или попадались в руки, и кроме того переписал целый сборник апокрифических сказаний, хранящийся в тамошних архивах. Этот сборник весьма важен для истории богомильства и болгарского языка конца XVI начала XVII столетия, а также языка малорусского... Я из Букурешта выслал вторую коллекцию болгарских рукописей и румынские книги в библиотеку университета».¹³⁹⁵

Исследовательский метод Сырку того периода, распоряжение средствами и отношение его к результатам работы явствуют из его предисловия к сочинению о Чепинской крепости: «В 1879 г. во время путешествия по Болгарии я посетил, между прочим, и Чипино. Чипино или Цепина (Цѣпина), у византийцев Τζεπαινα (Цѣпѣна), есть небольшая котловина, образуемая северо-западным углом Родопских гор, при соединении последних с Рильскою планиною; через нее проходит дорога из Татар-Пазарджика или, иначе, из Фракии в Македонию... Я интересовался главным образом языком и произведениями народной словесности этих болгар, но не оставил без внимания и все интересное из того, что касается истории, археологии, этнографии и статистики... Чтобы узнать, что находится под землею на холме, я производил в продолжение 4 дней раскопки на значительном пространстве, заключенном в стенах крепости. Работы производились под моим руководством добродушными помаками,¹³⁹⁶ в числе 15–20 человек с ходжею во главе, частью из любопытства, частью же побуждаемые моим необильным золотом. Вся кавалькада, вооруженная лопатами, мотыками, заступами и т. п. орудиями, отправлялась на работу ранним утром и возвращалась вечером около 6 часов под моим предводительством; и туда и назад я гарцовал на коне хаджи-Имама, лучшем в селе... Когда была построена крепость и церковь в ней и кем, трудно сказать в настоящее время. Я склонен думать, что и крепость и церковь византийского времени, судя по найденным мною там рельефным изображениям св. апостолов Петра и Павла. Кроме того и изображения винограда, птиц и листьев, мне кажется, сделаны также византийцем, судя по их отделке. Трудно допустить, чтобы в таком месте, как Чепино, болгарское искусство стояло так высоко во время первого или 2-го болгарского царства... Рельефные изображения св. апостолов Петра и Павла подарены мною Императорскому Русскому Археологическому обществу (в Санкт-Петербурге), в музее которого они в настоящее время хранятся. Первоначально я хотел их принести в дар будущему болгарскому музею, и с этою целью я перевез их из Чепина в Татар-Пазарджик вместе с другими мраморными плитами, на которых были вырезаны виноград и птицы. За неимением другого места в Татар-Пазарджике я поместил их во дворе церкви св. Константина и Елены, где они долгое время оставались без всякого призора и внимания под открытым небом, подвергаясь всевозможным влияниям воздуха и погоды. Видя, что они могут быть уничтожены, я распорядился перевезти их в Филиппополь и там передал их генералу Аркадию Дмитриевичу Столыпину с просьбою отправить в Петербург, в Археологическое общество; генерал Столыпин передал их в распоряжение генерала Скобелева, который распорядился доставить их по назначению. Остальные вывезенные мною из Чепина камни остались в указанном месте в Татар-Пазарджике, т. к. у меня не было возможности перевозить их в Филиппополь – перевозка их мне стоила бы слишком дорого. В 1887 г., когда я находился в Константинополе, знакомый мне татар-пазарджикский болгарин, человек очень интеллигентный, игравший довольно видную роль в свое время в Татар-Пазарджике, сообщил мне, что привезенные мною из Чепина мраморные плиты валяются в церковном дворе, т. е. в том именно месте, где они были мною оставлены; но теперь оне почернели от дождя и других влияний погоды. Вероятно, оне и ныне находятся там, если только уже не уничтожены».¹³⁹⁷ Сам Сырку писал, что за время этой поездки он «изучил детально главным образом франко-мидийское, или восточное и шанское, или западное, наречия болгарского языка с их говорами».¹³⁹⁸

В 1882 г. он выдерживает магистерский экзамен, а 9 января 1883 г. представляет ректору университета программу преподавания языка и литературы румын и просит содействия «о допущении к чтению лекций по означенным в программе предметам в качестве приват-доцента».¹³⁹⁹ Однако административным путем этот вопрос не решался – претендент должен был защитить pro venia legendi, т. е. «для получения права чтения», специально написанное сочинение. Сырку предложил «Византийскую повесть об убиении Никифора Фоки в старинном болгарском пересказе». Запись в журнале публичного собрания историко-филологического факультета от 6 ноября 1883 г. сообщает, что «оппонентами на диспуте были проф. Веселовский и В. Васильевский. Защищение диссертации признано удовлетворительным. Определено: представить об этом Совету университета».¹⁴⁰⁰ В представленной Совету университета записке от 24 ноября 1883 г. говорилось: «Так как магистрант Полихроний Сырку успешно защитил представленную им pro venia legendi диссертацию... и так как программа лекций, которые он предполагает открыть в университете по истории румынского языка и словесности, получила одобрение факультета, то в заседании 19 ноября 1883 г. был обсуждаем историко-филологическим факультетом вопрос о том, следует ли еще требовать от кандидата Сырку прочтения двух пробных лекций, и постановлено было признать это излишним ввиду хорошо известных факультету преподавательских способностей г-на Сырку. Донося о всем этом, факультет ходатайствует о допущении кандидата Полихрония Сырку к чтению лекций по кафедре славянских наречий в качестве приват-доцента».¹⁴⁰¹ Письмом управляющего Санкт-Петербургским учебным округом от 29 декабря 1883 г. ходатайство факультета было удовлетворено,¹⁴⁰² а 9 января 1884 г. декан факультета информировал ректора, «что вступительная лекция приват-доцента Полихрония Сырку назначена на 12-е число сего января месяца, т. е. в четверг от часу до двух, и содержанием ее будет вопрос об отношениях румынского языка и литературы к славянским».¹⁴⁰³

За годы учебы и при первых шагах на научном поприще Сырку успел зарекомендовать себя библиографом, поэтому, когда в Библиотеке Академии наук открылась вакансия, он подал 30 сентября 1883 г. прошение на имя библиотекаря, академика А. А. Куника (своего будущего начальника).¹⁴⁰⁴ 1 октября Куник докладывает о нем Общему собранию Академии: «Нахожу удобным предоставить приватно занять его (вакантное место младшего помощника библиотекаря. – О. И.) кандидату Санкт-Петербургского университета П. Сырку, известному библиографическими и историко-литературными трудами».¹⁴⁰⁵ С 8 октября Сырку был принят на должность временно, а 3 декабря 1885 г. Куник ходатайствует перед Комитетом правления Академии наук о включении его «в число лиц, постоянно служащих по найму при Академии».¹⁴⁰⁶

В библиотеке Сырку прослужил 10 лет. В этот период он предпринял в 1887 г. лингвистическое путешествие в Константинополь, на Афон, в Македонию и Сербию; описывал бумаги епископа Порфирия Успенского и начал работу по изданию его «Истории Афона»; защитил при Харьковском университете диссертацию «К истории исправления книг в Болгарии в XIV в. Т. 1. Литургические труды патриарха Евфимия Терновского. Вып. 2. Тексты, собранные П. Сырку» и был утвержден определением университетского Совета от 16 мая 1891 г. в степени магистра.¹⁴⁰⁷ Он, конечно, реализовал себя как библиограф, но мотивом поступления его в библиотеку, скорее всего, было не только «стремление облегчить себе доступ к многочисленным рукописям, которые хранились в архивах Петербургской Академии наук»,¹⁴⁰⁸ но и материальная нужда. Сырку постоянно занимал деньги, например, на 80 писем его к Кунику приходятся за 1880–1894 гг. 33 обращения с просьбой об одолжении, некоторые из них невозможно читать без горячего сочувствия, например письмо от 23 апреля 1882 г.: «Вам небезызвестно, что я, будучи студентом, получил за свое сочинение большую золотую медаль, которая во всяком случае для меня дорогая вещь, не столько по своей ценности, сколько по значению. В одно из трудных для меня времен я должен был ее заложить в ломбарде, где я должен платить за сохранение проценты, т. к. не могу ее в настоящее время выкупить. Не желая рассеять на проценты и так небольшие мои средства, обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой и предложением: не найдете ли Вы возможным выкупить мою медаль на условиях, чтобы она хранилась у Вас на некоторое время, пока у меня не будет возможности возвратить Вам сполна требуемую на ее выкуп сумму; в случае, если у Вас явится до этого времени нужда неотложная в деньгах, то Вы вправе поступить с ней по своему усмотрению и даже продать, хотя мне не особенно хотелось с ней расстаться. Как видите из приложенной при сем ломбардной расписки или квитанции, она заложена за 80 р., но стоимость ее превышает 120 р. Если у Вас есть возможность сделать мне это добро, то не откажите мне в нем. Я Вам бесконечно обязан».¹⁴⁰⁹

1200 р. приват-доцентского жалованья¹⁴¹⁰ были суммой ничтожной как в 1869 г., когда В. Г. Васильевский писал: «На 1200 рублей нельзя жить в Питере»,¹⁴¹¹ так и в 1889 г., когда 1 апреля академик В. И. Ламанский в смятении¹⁴¹² записал в дневнике: «Нужно жить и жить и для того, чтобы написать побольше и заработать хоть сколько-нибудь лишних сот рублей. От правительства, от службы государственной мне уже ждать нечего. Очень возможно, что в будущем году Делянов (министр народного просвещения. – О. И.) мне уже не назначит дополнительного содержания в 1200 р.; возможно, что и от Академии меня возьмут да и отставят. И тогда останешься на одной пенсии (что актуально и в 2000 г. – О. И.), все эти прелести совершенно возможны. И что тогда поделаешь? ...Да, скоро 56 лет. И что сделал, что по себе оставлю. Умру и через год (кроме ребят) все забудут. Никогда я еще не представлял себя в таком правдивом свете и в таком печальном виде. Право, дурак Качановский (в своем Вестнике славян(ства)) ближе всех подошел к истине, обозвав меня бездарным профессором».¹⁴¹³

В библиотеке же начинают формироваться первые намеки на злоупотребление Сырку доверием, которые впоследствии станут одной из помех на его пути к профессорскому званию. В июне 1885 г. И. В. Ягич пишет Кунику: «Ich habe mir erlaubt in Ihre Abteilung der Bibliothek einen Koffer mit Handschriften, die sich augenblicklich bei mir befmden, zur Aufbewahrung wâhrend meiner Abwesenheit zu schicken, wobei ich auf Ihre gütige Verfugung rechne, dass der Koffer, den Herr Syrku empfangen wird, gut verwahrt werde» («Я позволил себе отправить в Ваше отделение Библиотеки, для сохранения на время моего отсутствия, сундук с рукописями, которые в настоящий момент находятся у меня, причем я рассчитываю на Ваше благосклонное распоряжение, чтобы сундук, который примет господин Сырку, хорошо сохранился». – Перевод мой. – О. И.),¹⁴¹⁴ а в июле 1886 г. он же – археографу И. А. Шляпкину. «Многоуважаемый Илия Александрович! Вы очень обрадовали меня письмом и содержанием его, за исключением того места, где говорите о неполучении книг. В этом виноват не я, а не знаю кто: я нарочно поручил моей Анастасии, кроме стола и лампы, доставить Вам также целую кипу книг. Не смею высказать подозрения, не взял ли их добрейший и милейший Сырку?».¹⁴¹⁵ Имели ли место какие-нибудь проступки, после которых профессора, охраняя честь корпорации, ограничивались намеками, можно только предполагать.

В каникулярное время 1893 г. университет командирует Сырку в Сербию, Далмацию, Трансильванию, Галицию и Буковину; 2 июня он просит предоставить ему отпуск в библиотеке до 15 августа,¹⁴¹⁶ но там назревает конфликт. Сырку 6 июня пишет Кунику длинное эмоциональное письмо: «Вы знаете, что еду не гулять или отдыхать, а еду работать, т. е. продолжать свою здешнюю труженическую жизнь, и вследствие этого имею полное право не желать себе нищенской жизни за границей. Вы это, я думаю, понимаете. Кроме того, Вы моим академическим жалованьем в летнее время воспользоваться не можете, значит, эти деньги, если их получать я не буду, пойдут в казну. Вы, конечно, это [точно] знаете. Следовательно, все зависит от Вас... Но Вы можете сказать, что Вам нет дела до моих нужд. С точки зрения современной это, пожалуй, верно, но с точки зрения нравственной не так, и вот почему. 1. На второй день Пасхи мы говорили, т. е. я и Вы, о моем деле. Я тогда Вам заявил на Ваши запросы, что я не имею намерения оставить службу при библиотеке, и потому я Вас спросил: нужно или Вы желаете, чтоб я это сделал тотчас? Вы же ответили: никто этого не требует и нет в этом надобности, но Вы подумайте о своем положении и скажите мне, когда Вы устроитесь и сможете оставить библиотеку. Я на это Вам сказал: Большое Вам спасибо!

Я хочу выйти из библиотеки без шума и без скандала. Я имею в виду командировку заграничную; но окончательно могу решить вопрос только после того, когда я поговорю с Хитровым (В. Н. Хитрово. – О. И.), который в настоящее время находится в Иерусалиме и будет здесь в начале сентября... Затем 17 числа прошлого месяца я... пришел к Вам... Вы выразили только свою неопределенность и потребовали записки о моих «доносе» и «подлоге» для того, что Вы убедились в моей негодливости. Я изложил дело фактически и установить точку зрения нравственную и юридическую, иначе я исполнил свой долг. Dixi!».¹⁴¹⁷ 15 июня Сырку снова пишет Кунику: «Чтобы ускорить мою поездку, Вы мне сказали, чтобы я дал Вам список тех книг, которых я не могу возвратить; затем в воскресенье Вы удовольствовались только одною бумагою с моей стороны, чтобы Вы могли потребовать книг по распискам от лиц, которые я укажу; в понедельник Вы стали требовать и бумаги, и списка; наконец, сегодня Вы требуете, что и вчера, и кроме того официальной доверенности, что Вы и Залеман можете проводить обыск в моем доме, когда Вам вздумается. Я нисколько не удивился последнему предложению, если бы я был в Турции и был турецким подданным; но здесь положительно меня это положительно (sic!) возмущает. Впрочем, я совершенно напрасно все это говорю. Считаю нужным Вам заявить, что моя библиотека состоит не из ворованных из Академии книг, а из книг, купленных за деньги, добытые тяжелым трудом.

Благодаря Вашему [ускорению] я потерял полторы недели времени и более 40 р. расходу. Чтобы избегнуть этого же, а также и тяжелых оскорблений, я после серьезного обсуждения решился доставить в вверенную Вам библиотеку все числящиеся за мною книги, хотя бы мне пришлось пробыть в Петербурге и до конца этого месяца, а то, что невозможно добиться этого времени, уплатить.

Эти строки написаны не для того, чтобы Вас оскорблять, потому что оне написаны слезами человека оскорбленного и возмущенного до глубины души. Этого, впрочем, Вы никогда не поймете, а напротив, будете чернить. Дело Вашей совести!

P. S. По окончании всего я попрошу Вас выдать мне формальную расписку, что мною возвращены все книги и сданы Порфирьевские рукописи».¹⁴¹⁸

Каким-то образом конфликт был разрешен, и 21 августа 1893 г. Сырку подает заявление об увольнении из библиотеки с 1 сентября «ввиду увеличения научных занятий и слабости здоровья».¹⁴¹⁹

Покинув библиотеку, он продолжает читать лекции в университете и ездит в научные командировки: «В 1894 г. в Далмацию, Боснию и Герцеговину; в 1895 г. в Чехию; в 1896–1898 гг. в Германию, Бельгию, Англию и Австро-Венгрию; в 1899 г. в Буковину, Трансильванию, в бывшее северное банство (в Венгрии) Банат, Бачку и на Фрушку гору в Срете (в Хорватии), в Сербию и в Болгарию (в Рильский монастырь)».¹⁴²⁰ Есть сведения, что в 1900 г. он был в Италии, и замечание А. И. Яцимирского о последней поездке Сырку за границу: «Семья покойного допускает мысль, что все это (наиболее ценные части исследования о Карансебешском Октоихе. – О. И.) действительно пропало вместе с двумя чемоданами во время последней его поездки за границу в 1904 г., когда, по словам Полихрония Агапиевича Сырку, уже совсем больного и разбитого, его ограбили где-то на границе Румынии».¹⁴²¹ Это кажется невероятным, потому что уже в конце 1903 г. Сырку был навсегда помещен в больницу. А пока он пишет коллегам о своих находках. 13/31 октября 1896 г. из Берлина – В. В. Радлову: «Милостивый государь Василий Васильевич! На днях обратился ко мне один из экспонировавших на выставке немцев с просьбою сообщить нашему этнографическому музею в Петербурге, не найдете ли возможным приобрести коллекцию его вещей, вывезенных им из Африки, вещей, по его словам очень редких и интересных.

Исполняя его настоятельную просьбу, я сообщаю Вам об этом и представляю на Ваше благоусмотрение его краткую опись вещам, из которой Вы сможете составить себе понятие о них, т. е. о вещах. С своей стороны я буду покорнейше просить Вас ответить мне что-нибудь, и было бы хорошо, если возможно, по-немецки, чтобы я мог показать ему Ваш ответ, как ответ директора этнографического музея. Я в Берлине пробуду еще неделю с чем-нибудь, так что успею получить от Вас ответ, если Вы будете любезны написать в непродолжительном времени»;¹⁴²² 29 октября 1896 г. из Берлина – А. Ф. Бычкову: «Высылаю Вам один экз. «Listón h Br. Kisińskiego», вышедших только на днях в Познани под редакцией секретаря Towarzystwa Przyjaciól Nauk, Болеслава Ерзепки, у которого я выпросил этот экземпляр для Публичной библиотеки. Письма Кицинского интересны для нас тем, что в них описывается с некоторых сторон Петербург начала нашего столетия и тогдашнее общество столичное для поляка в совершенно спокойном тоне. Впрочем, Вы сами увидите, насколько они интересны, и надеюсь, за присылку их бранить меня не будете. Если Вы найдете возможным послать г. Ерзепки благодарственное письмецо, то этим весьма обяжете, я ему сказал, что один экземпляр изданных им писем нужно выслать в Публичную библиотеку, на что он вполне согласился. Ваше извещение о получении Вами книги поощрит его и к дальнейшим высылкам книг»;¹⁴²³ Бычкову же 13 января 1897 г. из Лондона: «До сего времени мои занятия меня очень утешают, хотя, я знаю, меня довольно-таки сильно бранят, что я расхаживаю по Европе, а не забрался где-нибудь в дебрях славянских. Да простит им Господь, яко не ведают, что творят. Поеду и к славянам и даже очень хочется до них добраться, но нужно было побывать и в тех местах, где я был и буду еще, мне это необходимо для моих работ»;¹⁴²⁴ 19 октября 1897 г. – И. В. Помяловскому из Вены: «На днях прочел в Insbrucher Nachrichten, что в одном замке на баварской границе хранится глаголическая рукопись 1057 г. на 12-ти листах пергаменных. Если это [не] шутка, то будет очень интересная вещь. В скором времени узнаю, что за невидаль такая.

P. S. Видели ли Вы новый Εορτολογιον Βυζαντινὸν Tedeon’a»;¹⁴²⁵ 12 ноября 1897 г. – А. Ф. Бычкову из Вены: «В Лондоне я пробыл почти половину декабря прошлого года, январь и начало февраля и марта; почти весь февраль пробыл в Оксфорде. В первой половине марта я возвратился в Лейпциг.... Надеюсь, впрочем, услужить Вам в Лондоне, ибо мне будет необходимо поехать в Англию еще раз на месяц или на два в будущем году».¹⁴²⁶ Лондонские отклонения от маршрута, как оказалось, были плодотворными. А. И. Яцимирский впоследствии высоко оценит труд Сырку: «При всем кажущемся богатстве литературы о лондонских рукописях заметки о них П. Сырку не только стоят на высоте в смысле точности, которой вправе требовать палеограф, и разнообразия сообщаемых им сведений, но во многих отношениях являются и первыми по времени... эти мелочи записаны ученым с широкими научными интересами. П. А. Сырку интересовался и языком, и правописанием, и историей перевода, и историей, и культурой южных славян. Не использованные им самим, в общем оне дают необыкновенно надежный и в известной степени даже последовательный материал для будущих исследователей»;¹⁴²⁷ 9 декабря 1897 г. Сырку писал А. Ф. Бычкову из Вены: «Охотно соглашаюсь на Ваше желание относительно статьи о книге Штофулеску. Эта книга не представляет ничего особенного, пишете Вы. Я согласен. Но ведь на свете все относительно. Задача журнала, как Вы знаете лучше меня, не в том только, чтобы указывать только на особенное, но заставлять того или другого автора браться только за свое дело или быть внимательным на будущее время. Потом такие статьи как моя заставят господ румын интересоваться и нашими специальными изданиями и смотреть на нас не такими дикими глазами, как они смотрят. Вы знаете, что этот самый Штофулеску приехал было сюда учиться читать славянские грамоты, написанные в румынских землях. Я ему доказал, что этому он может научиться только в России, и он должен был со мною согласиться».¹⁴²⁸

Условия в поездках не всегда складывались благоприятно. В Венгрию он приехал с рекомендательным письмом не из России, а из Вены; в письме от 10/22 февраля 1898 г. из Будапешта он рассказывает А. Ф. Бычкову о прохладном приеме министра иностранных дел Венгрии Перцеля: «Он принял меня довольно сдержанно. Впрочем, о мне ходили здесь ужасные слухи по двум доносам на меня, что я ужасный русский агитатор, и это, заметьте, еще в прошлом году, когда и тени моей не было в Венгрии. Один донос сделан на меня из Дрездена, а другой, кажется, из Вены. Конечно, все это оказалось вздором, и я получил от министра Перцеля открытый лист для путешествия всюду по Венгрии».¹⁴²⁹

3 апреля 1898 г. из местечка Нови Сад он пишет И. В. Помяловскому: «Задержался посмотреть апостол из Герцеговины XII в. ...Отсюда я поеду на [Фрушку Гору], где я посещу некоторые из сербских монастырей. Оттуда я возвращусь в Трансильванию, а потом через Румынию поеду в Болгарию, на Афон и Сербию. После этого останется ли у меня время на окончание моего путешествия, а главное, средства, не могу сказать».¹⁴³⁰

Из Бложа (Blosen dorf) 29 августа 1898 г. в письме к И. В. Помяловскому он просит отсрочки возвращения на месяц и делится очередным открытием: «Здесь и в близлежащем селе, Малом Чергеде, я нашел преинтересные и важные для характеристики трансильванских болгар данные. Эти болгары совсем уже погибли, они орумынились, несмотря на то что они протестанты, вернее, лютеране, но представьте себе, они сохранили еще очень хорошо типы и немало народных обычаев чисто болгарских с некоторыми остатками народных песен. Я описал одни и записал другие. ...Спасибо Вам большое за Ваше пожелание мне собрать болгарский материал, но боюсь, что я его не смогу долгое время издать в свет. Ведь в самом деле, что за польза собирать материал, который может быть мертвым.

Дайте мне хоть какие-нибудь человеческие средства, чтобы можно было существовать, и тогда требуйте от меня, чтобы я дал, что могу давать. Впрочем, Бог не без милости и свет не без добрых людей. Я, действительно, могу побывать и на Афоне и в Риме, но только надо денег иметь, иначе мои мечты будут пустыми. Будьте так любезны, убедите Хитрово устроить что-нибудь для меня в Палестинском обществе, я постараюсь им отработать, когда, Бог даст, буду побогаче».¹⁴³¹

Вырываясь на простор, Сырку ощущал себя «гражданином мира», забывал узкую цель данной поездки, сжатые сроки и ограниченные средства, потому его письма полны радости приобщения и просьб о продлении командировок и доставлении дополнительных средств. 3 мая он обратится в историко-филологический факультет университета с прошением, в котором укажет на обстоятельства, тормозившие его работу в Венгрии: «В Будапеште, в Новом Саде я получал свои корректуры из Санкт-Петербурга, из Типографии АН, только в одном печатном оттиске, между тем как из этой типографии корректуры мне высылались с оригиналов статей и работ, печатавшихся в академических изданиях при двух печатных оттисках с него. Затем в больших венгерских городах, стоящих на больших железных путях, свои письма из Петербурга я получал иногда только через 2 недели, несмотря на то что обыкновенно почта от нас получается там на 3-й или 4-й день. В некоторых венгерских городах по требованию моих работ мне приходилось оставаться на день, на два и больше времени; в таких именно городах местная администрация преследовала меня запросами самым грубым образом, почему я остаюсь в одном месте так долго. В Новом Саде местный полицейский капитан по требованию фишпана раз обратился ко мне с требованием даже выехать из города раньше окончания моих работ, а в с(елении) Ромосе около Брооса ко мне явились вооруженные жандармы в десятом часу ночи, когда я был уже в постели. Правда, жандармы по моему требованию удалились, но тем не менее я был крайне оскорблен этим поступком местной полиции, которым был нарушен мой покой. Наконец, в ресторанах, где мне приходилось обедать и ужинать, не столько мадьяры, сколько мадьяроны и ренегаты разного сорта дерзкими выходками по адресу России старались нередко вызвать меня на неприятности, и это делалось не без ведома и одобрения некоторых местных фишпанов.

Ввиду того что в нынешнем году, будучи командирован за границу с ученою целью, я должен буду опять посетить некоторые части венгерских областей, населенных сербами, болгарами и румынами, имею честь покорнейше просить историко-филологический факультет ходатайствовать у министра народного просвещения, дабы его превосходительство чрез наше Министерство иностранных дел рекомендовало меня венгерскому правительству как лицо, преследующее только научные интересы, которого никакая мадьярская политика не интересует».¹⁴³²

В 1898 г. выходит объемистый труд Сырку «К истории исправления книг в Болгарии в XIV в. Том 1, вып. 1. Время и жизнь патриарха Евфимия Терновского», который на будущий год он предложит к защите в качестве докторской диссертации. Официальные документы ничем не выделяют этого события: защита назначается на 16 мая 1899 г., оппонентами – В. И. Ламанский и А. И. Соболевский,¹⁴³³ отзыв оппонентов завершается обнадеживающим абзацем: «Несомненно автор горячо предан своему предмету и обладает весьма большою начитанностью и обширными сведениями. Труд г-на Сырку должен быть допущен к публичному соисканию».¹⁴³⁴ В журнале публичного собрания историко-филологического факультета от 16 мая записано: «Защищение диссертации признано удовлетворительным. Определено удостоить П. А. Сырку степени доктора славянской филологии и представить об этом Совету университета. Ф. Соколов, В. Ламанский, А. Соболевский, Н. Кареев».¹⁴³⁵ Результат защиты был утвержден 24 мая 1899 г.¹⁴³⁶ Но что-то осталось за пределами дошедших до нас документов, потому что 19 января 1899 г. Сырку писал Ламанскому: «Многоуважаемый Владимир Иванович! Покорнейше прошу Вас, не издавайте никакого отзыва в факультете о моей книге, пока не получите от меня чистого экземпляра. Прося Вас об этом, остаюсь в надежде, что Вы при всем Вашем недоброжелательстве ко мне не откажете мне в моей покорнейшей просьбе».¹⁴³⁷

Снова, как в 1883 г., Сырку нарушает субординацию: через 2 дня после защиты диссертации, 18 мая 1899 г., он подает докладную записку министру народного просвещения Η. П. Боголепову: «Историко-филологический факультет по предложению проф. А. И. Соболевского единогласно постановил ходатайствовать о назначении П. Сырку годового вознаграждения в 2000 р., как это было до получения им, Сырку, докторской степени, и кроме того, на сие постановление ничего до сего времени не последовало. ...затем ввиду того, что уже получил степень доктора славянской филологии и, наконец, ввиду его семейного положения он всепокорнейше просит Его Высокопревосходительство, господина министра народного просвещения, назначить его, Сырку, ординарным профессором по остающейся по сие время вакантною кафедре славянской филологии в Санкт-Петербургском университете».¹⁴³⁸

Озадачив министерство, Сырку уезжает за границу. 9 августа 1899 г. он пишет Соболевскому из Софии: «София выросла в целый хороший город, что нельзя было ожидать в 20 лет. В 1879 г. я ее оставил скверным турецким селом, а теперь, удивительно, целый город, который может смело конкурировать с Белградом. Молодцы, право, болгары. А как их литература выросла за эти 20 лет, это просто чудо, у них даже в селах есть типографии. Куда сербам до болгар. ...Я узнал в Министерстве перед своим отъездом, что моему делу дан ход и что министр сделал запрос в университете относительно меня. Дело идет о назначении меня ординарным профессором. Одним из первых дел факультета будет мое дело. ...поддержите меня, сколько возможно... Если было бы возможно приехать Вам в Петербург в нынешнем году пораньше, было бы это отлично. Вы могли бы предупредить некоторые интриги, без которых дело не обойдется».¹⁴³⁹

11 сентября на историко-филологическом факультете слушали возвращенную из министерства «по принадлежности» записку Сырку от 18 мая и постановили: «Представить г-ну ректору, что факультет не встречает возражений против увеличения получаемого г-ном Сырку приват-доцентского вознаграждения до 2000 р., но для замещения ординатуры по кафедре славянской филологии... желал бы иметь разрешение высшего начальства на объявление об этой вакантной кафедре во всеобщее объявление».¹⁴⁴⁰

21 сентября декан П. В. Никитин в представлении на имя ректора подтверждает солидарность факультета в вопросе об увеличении оклада Сырку до 2000 р., о необходимости замещения вакансии на конкурсной основе, а также раскрывает «преувеличения» записки Сырку о большом количестве студентов на его лекциях, о выпущенных им специалистах и о том, что темы работ, удостоенных медалей, были предложены не Сырку.¹⁴⁴¹

Не позднее 4 октября Ламанский подает в факультет записку на 13 листах – об истории славяноведения в университете, о целесообразности разделения преподавания его на 2 предмета – на «сравнительную грамматику славянских языков и историю славянских земель и народов». Упомянув о достоинствах Сырку и перечислив недостатки (неумение «легкоправильно» выражаться по-русски, плохое знание русской истории, запутанность изложения и т. д.), он рекомендует на первый предмет В. Н. Щепкина и Б. М. Ляпунова, а на второй – магистранта Н. В. Ястребова, до возвращения же Ястребова из-за границы – А. Л. Петрова и Л. Л. Липовского. В заключение Ламанский просит довести его представление до сведения министра народного просвещения.¹⁴⁴²

Сырку, скорее всего, известно об этой записке, потому что из-за границы он пишет 4 октября А. И. Соболевскому: «Одною из самых полезных в данную минуту мер была бы Ваша записка в факультет для отправления в Министерство в виде контрзаписки записке Ламанского... Если бы Вы согласились написать такую записку, Министерство таким образом могло бы узнать и другой университетский голос о мне, а не только то, что говорит Ламанский, поддерживаемый Никитиным. Без Вашего голоса, я уверен, едва ли я смогу сделать что-нибудь путного для себя в Министерстве».¹⁴⁴³

А тем временем в ноябрьской и декабрьской книжках «Журнала Министерства народного просвещения» появилась рецензия Ламанского на 85 страницах о докторской диссертации Сырку.¹⁴⁴⁴ И ругательный, отстраненный стиль, и суть обвинений вызывают удивление, потому что это слова учителя, который не ощущает ни роли своей, ни ответственности за те недостатки в работе ученика, на которые сейчас он публично ополчился. «На Западе, – пишет он, – где уже давно французы и англичане, а в последние десятилетия и немцы, научились писать сдержанно и сжато, избегая бесполезных длинных извлечений и ссылок, такая объемистая книга (641 стр.) была бы достаточна для всей истории Болгарии с древнейших времен до конца XIV века (до завоевания ее турками)... Г-н Сырку поныне не умеет ни устно, ни письменно легко и правильно выражаться по-русски... Он большой книжник, начетчик, ревностный коллекционер и собиратель, но не критик, не исследователь в настоящем значении слова. Все, что выходит из границ толкования отдельных слов или простой регистрации однородных фактов, при его объяснениях только запутывается и затемняется... Набранные им выписки, извлечения, весь внешний запас данных как бы не в его распоряжении... Он никогда почти не умеет в них разобраться, упорядочить и разместить их если не в естественной, то хоть в какой-нибудь искусственной системе».¹⁴⁴⁵

15 октября А. И. Соболевский направляет в факультет записку: «Сырку около 10 лет или один, или почти один преподавал славяноведение на словесном отделении... и до сих пор и В. И. Ламанский (преподававший только на историческом отделении) и другие члены факультета молчали об его недостатках и предоставляли словесное отделение в его распоряжение. Заявления В. И. Ламанского о недостатках Сырку начались уже после того, как я предложил факультету ходатайствовать о Сырку, и особенно усилились лишь недавно, когда Сырку получил докторскую степень. В. И. Ламанский на докторском диспуте Сырку мог указать недостатки его ученой деятельности или по крайней мере его докторской диссертации, но все его замечания, сделанные им Сырку, более или менее грубые по форме, имели в виду лишь мелкие неправильности изложения и даже опечатки. Я с своей стороны, много занимавшийся тем же периодом истории южнославянских литератур, каким занимался и Сырку, на этом диспуте хотя указал мелкие недостатки в последнем его труде, должен был лестно отозваться об его ученой деятельности вообще. Другие члены факультета не выступали на этом диспуте оппонентами, и диспут закончился для Сырку не менее благоприятно, чем для тех из моих сочленов по факультету, которые диспутировались в нашем Университете, а подведенный на нем итог ученой деятельности Сырку оказался нисколько не ниже, чем упомянутых господ сочленов. Он может похвалиться некоторыми учеными открытиями, чем не может похвалиться большинство моих сочленов. Ввиду этого я полагаю, что настаивание В. И. Ламанского на том, чтобы Сырку, как недостойному, не было предоставлено звание профессора, вполне несправедливо и что наш факультет, как всем известно, не блещущий ни учеными заслугами, ни преподавательскими талантами, свободно может принять в свою среду Сырку».¹⁴⁴⁶

29 ноября 1899 г. декан П. В. Никитин обращается к ректору университета за разрешением на объявление в печати о конкурсе на замещение вакантной кафедры и о напечатании 20 информационных листовок для рассылки по учебным заведениям, в которых могли бы оказаться претенденты на место. Сроком подачи документов объявлялось 1 марта 1900 г.¹⁴⁴⁷ Объявления были разосланы в историко-филологические институты в Петербурге и Нежине и университеты: Александровский в Гельсингфорсе, Харьковский, Московский, Киевский св. Владимира, Варшавский, Новороссийский, Юрьевский, Казанский и Томский.¹⁴⁴⁸ 3/15 декабря в печати появилось объявление о конкурсе.¹⁴⁴⁹

4 декабря 1899 г. по иронии судьбы Общее собрание Академии наук утвердило постановление Отделения русского языка и словесности о присуждении Сырку Ломоносовской премии за труд «К истории исправления книг в Болгарии в XIV в. T. 1, вып. 1 (магистерская диссертация) и T. 1, вып. 2» (только что разгромленная Ламанским докторская).¹⁴⁵⁰

29 февраля 1900 г. Сырку подает заявление о внесении его в число желающих занять кафедру.¹⁴⁵¹ Соперниками его были ординарный профессор Московского университета Р. Ф. Брандт и Новороссийского – П. А. Лавров, отзывы об ученых трудах претендентов просили дать профессоров Ламанского, Соболевского и Жданова.¹⁴⁵² И. Н. Жданов отметил: «Из наших филологов и историков не многие останавливают свое внимание на изучении румынского языка, румынской литературы и истории. Поэтому труды г-на Сырку в области румыноведения представляют особенный интерес. Ученая критика отметила в трудах г-на Сырку некоторые промахи, обратила внимание на неудовлетворительный стиль его сочинений, но также критика указала и на обширные знания г-на Сырку и на его научно-литературную энергию».¹⁴⁵³ Другие мнения нам известны.

Баллотирование кандидатов происходило 21 апреля 1900 г. Накануне проф. С.      Ф. Платонов, извещая П. В. Никитина о своей занятости, делегировал ему свои выборные полномочия: «Весь день буду в Гатчине, где у меня 21-го числа заключительные в настоящем учебном году лекции у государя наследника и великого князя Михаила Александровича. Желая тем не менее принять участие в баллотировании кандидатов на кафедру славянской филологии, прошу Вас позволить мне передать свой голос Вам».¹⁴⁵⁴

Общее число голосующих было 10: В. И. Ламанский, А. Н. Веселовский, Ф. Ф. Соколов, Ф. Ф. Зелинский, В. К. Ернштедт, И. Н. Жданов, Г. В. Форстен, А. И. Введенский и П. В. Никитин (2 голоса). При подсчете шары распределились следующим образом: Р. Ф. Брандт – избирательных 1, неизбирательных 9; П. А. Лавров – соответственно 6 и 4; П. А. Сырку – 4 и 6. По результатам голосования определили: «Представить Совету о профессоре П. А. Лаврове как о кандидате факультета на должность ординарного профессора по кафедре славянской филологии».¹⁴⁵⁵

Сырку тяжело переживал поражение. 27 апреля 1900 г. Лавров писал Шахматову: «На днях, уже после уведомления о результате баллотировки, я получил письмо от Сырку, который жалуется, что против него направлена интрига, что он ждал долго кафедры, и спрашивает, действительно ли я желаю занять ее. Но чем же я во всем этом виноват? Я не искал этой кафедры, мне ее предложили. После продолжительного размышления я решился предоставить дело жребию выбора».¹⁴⁵⁶ Неудача обернулась и материальным уроном. 27 августа 1900 г. Сырку пишет Соболевскому из Рима: «Из Петербурга сообщили мне, что министр назначил мне вместо прежних 2000 р. опять 1200».¹⁴⁵⁷ В университетском личном деле Сырку переписке на эту тему посвящены многие страницы.¹⁴⁵⁸ Эта история продолжалась до конца 1902 г. Сырку писал прошения сам и просил за него ходатайствовать. На историко-филологическом факультете проходило еще не одно голосование, стройного комплекса документов о которых обнаружить не удалось. Известно лишь, что 10 ноября 1900 г. разгромную записку в факультет подал В. К. Ернштедт: «В заседании 27 октября с. г. ... оказавшись вместе с некоторыми другими членами факультета в меньшинстве, я не нахожу возможным на этот раз безропотно подчиниться большинству и считаю своим долгом подать по этому поводу особое мнение. ...Не могу, к сожалению, обойти также вопроса о нравственном цензе г-на Сырку. Вполне сознавая щекотливость этого вопроса и ответственность, которую я беру на себя, высказываясь на этот счет, я, однако, принужден заявить, что г-н Сырку с этой стороны всего менее удовлетворит требованиям, какие мы привыкли предъявлять к профессору университета. Моим товарищам по факультету известно, что этот отзыв не голословен.

Никто из нас, членов факультета, не желал и не желает лишить г-на Сырку получаемого им приват-доцентского вознаграждения. Мало того, мы охотно согласились недавно на увеличение его вознаграждения до оклада экстраординарного профессора – лишь бы г-н Сырку удовлетворился этим и перестал искать в нашем университете профессуры. На тех же условиях мы согласились бы присоединиться к ходатайству о назначении ему, если бы это было полезно и возможно, вознаграждения еще большего, хотя бы в размере жалованья ординарного профессора. Но г-н Сырку настойчиво и, надо сознаться, назойливо домогается чести быть членом факультета, и факультет, долго отклонявший его притязания, ныне из мягкосердия, боясь преградить ему путь к приобретению права на пенсию (sic!), склоняется к принятию его в свою среду. Думаю, что мягкосердию в таких случаях должен быть предел и что своею снисходительностью в происшедшем мы никоим образом не взяли на себя обязательства пожертвовать в интересах господина Сырку интересами факультета».¹⁴⁵⁹ Записку Ернштедта подписал Форстен, присоединился Платонов; с оговоркой «Не входя за неимением непосредственных сведений, в обсуждение нравственного ценза г-на Сырку, присоединяюсь во всем остальном к мнению проф. Ернштедта» – Зелинский и Браун; с припиской «Мы высказались за назначение приват-доцента Сырку экстраординарным профессором» – Соболевский, Соколов, Жданов. Эта история нашла отражение и в недатированном письме Соболевского к Т. Д. Флоринскому. «Мы теперь находимся в центре вопроса о Сырку. По требованию Министерства происходила у нас баллотировка его и он получил 7 положительных при 6 отрицательных. Но один из его противников, Ернштедт, подал письменное отдельное мнение, которое подписано еще несколькими членами факультета. Здесь говорится, намеком только впрочем, о Сырку, как о человеке. Подымается какая-то старая история, происшедшая лет 6 назад, вследствие которой Сырку должен был выйти в отставку из библиотеки Академии наук. Что это за история, я хорошенько не знаю, могу сказать лишь то, что его обвиняют в получении платы за работу по изданию сочинений Порфирия за несколько листов дважды.¹⁴⁶⁰ Но он и теперь редактирует сочинения Порфирия, получал не раз командировки от Академии наук, печатал статьи в ее изданиях! Против него наш нынешний декан Платонов, Загорецкий чистейшей воды, не брезгующий никакими средствами; против него и наш нынешний ректор,¹⁴⁶¹ тоже неказистый господин. Оба они ведут дело так, что Сырку придется лишиться и приват-доцентского содержания, т. е. быть выброшенным из Университета безо всего. Согласитесь сами, каков он ни есть, но такой участи не заслуживает».¹⁴⁶² Пока Сырку верил, что можно чего-то добиться, он не терял присутствия духа, продолжал заграничные поездки и писал оттуда письма. В Рим он все-таки попал и 27 августа писал Соболевскому, что оказался перед закрытыми до 1 октября дверьми Ватиканской библиотеки. Исключение могли сделать только для того, кто представил бы рекомендацию от представителя того государства, в подданстве которого состоит исследователь. «Тогда я, – пишет Сырку, – обратился к своим знакомым еще с археологического съезда в [Сплете] патерам, которые в 5 минут мне все устроили. М-р de Waal, ректор di Capo Santo в Ватикане, т. е. немецкого там поселения и семинарии, повел меня к начальнику Ватиканской библиотеки, иезуиту Ерле (Ehrle), сообщил тому, в чем дело, на что последний ответил, что ему нужно письмо, написанное хотя бы кем-либо из секретарей от имени нашего представителя при папском дворе, и по доставлении этого письма он меня сажает тотчас за работу... На другой день моего приезда сюда я уговорил единственного, оставшегося здесь секретаря посольства нашего, барона Корфа, написать мне требуемое письмо, и занятия мои в Ватикане сделались фактом. Главным образом я занимался переводом Манассииной летописи, в которой я отметил весьма интересную вещь, на которую никто до сего времени не обратил внимания, а между тем она объясняет много. За недостатком места о ней напишу в другой раз».¹⁴⁶³

Между тем Сырку оставалось почти 5 лет физической жизни и почти 3 года гражданской, которые оказались калейдоскопом событий и переживаний.

25 мая 1902 г. Соболевский подает записку в Министерство народного просвещения: «П. А. Сырку на службе нигде не состоит и постоянного заработка нигде не имеет. Моя просьба очень скромна. Ввиду исполняющегося 25-летия службы, семейного положения,¹⁴⁶⁴ ученых трудов, я прошу, чтобы Вы соблаговолили назначить П. А. Сырку экстраординарным профессором, штатным или сверхштатным с полным 2000-рублевым содержанием, или с тем, какое он получает в настоящее время, и тем дали ему возможность рассчитывать на пенсию на общем основании».¹⁴⁶⁵ Впоследствии Ягич напишет: «Сырку, заупрямившись быть непременно профессором в Петербурге, не достиг цели и остался до конца жизни доцентом этого университета».¹⁴⁶⁶ Не «упрямился» Сырку, просто естественно было претендовать на открывшуюся вакансию в alma mater. Но, проиграв на выборах, он готов был попробовать неожиданный вариант. На записке в Министерство народного просвещения от 20 августа 1902 г. резолюция: «Весь материал о Сырку можно препроводить попечителю Варшавского округа по переходе Кулаковского¹⁴⁶⁷ в другое ведомство»,¹⁴⁶⁸ а 3 октября 1902 г. Сырку пишет Соболевскому: «Не слыхали ли что-нибудь о Варшаве? Дело о переводе Кулаковского сюда – свершившийся факт. Не думайте, что я стремлюсь в Варшаву, я хочу устроить там себе только годы службы, если будет возможно».¹⁴⁶⁹

С 1902 г. в поведении Сырку явственно проступают признаки болезни, которые раньше могли восприниматься как странности и дурной характер. В отношении судебного следователя Санкт-Петербургского окружного суда ректору университета от 11 ноября читаем: «Приват-доцент Санкт-Петербургского университета доктор славянской филологии Полихроний Агапиевич Сырку привлечен мною в качестве обвиняемого по 1535 ст. Уложения о наказаниях в оклеветании г(оспо)ж Казанской и Сергеевой в бумагах, поданных им мировому судье 25 уч(астка) г. Санкт-Петербурга и приставу 1 уч(астка) Васильевской части, и что г-н Сырку... обязан мною подпискою о явке к следствию и неотлучке с места жительства».¹⁴⁷⁰

В Архиве Академии наук хранится документ под названием «Диалог Хр. М. Лопарева с Полихронием Агапиевичем Сырку [во время заседания] о греческом слове «Мускопол"», написанный карандашом и датированный 1902 г.: «Л. Не встречали ли Вы фамилию греческую Мускопол, что может быть по-гречески Μουσκοπώλης или Μοσχόπουλος?

С. На кой черт это Вам?

Л. Это для Д. Ф. Кобеко.

С. Ему на кой черт?

Л. Подите и спросите его этими словами.

С. Ничего не понимаю.

Л. Да Вы многого не понимаете.

С. Это меня одного касается, и всякому дураку до этого дела нет!».¹⁴⁷¹

30 апреля 1903 г. Сырку, очевидно для внесения сведений в формулярный список, подает записку о недвижимом имуществе жены: «По сообщению сына генерала Ротштейна, покойного Анатолия Васильевича, служившего по управлению Императорским Ботаническим садом, урожденная Болтенкова Агния Ивановна владеет пространством земли свыше 200 десятин, полученных ею от Министерства уделов или Государственных имуществ на правах обработки и вечного владения. В настоящее время эта земля находится в арендном состоянии в Сочинском уезде Черноморской губернии. Агния Ивановна Болтенкова много лет служит в Санкт-Петербурге думским врачом народных Санкт-Петербургских детских училищ с казенным жалованием в 900 р. в год и, кажется, с полагающимися там четверолетиями. Практика на В(ысших) Ж(енских) К(урсах) и общине сестер милосердия на Васильевском острове по Большому проспекту».¹⁴⁷² В формулярном списке запись в графе о владении жены в Сочинском уезде, заполненная «по заявлению Сырку», зачеркнута с пометой «сведений нет»,¹⁴⁷³ а 23 августа 1903 г. прокурор Санкт-Петербургского окружного суда информировал ректора университета, что дело прекращено «...определением Санкт-Петербургского Окружного суда от 13 июня 1903 г., ввиду признания Сырку экспертами-психиатрами совершившим приписываемое ему преступление в состоянии сумасшествия, с отменою принятой против Сырку меры пресечения».¹⁴⁷⁴

17 февраля 1903 г. ему определили за чтение лекций оклад 2000 р. «с отнесением этого расхода на специальные средства университета».¹⁴⁷⁵ 3 мая он подает в факультет прошение об отпуске его за границу, потому что «1) за границей лечение дешевле и удобнее, 2) морские купания в Адриатике весьма полезны мне, 3) советы врачей, 4) буду находиться среди славян».¹⁴⁷⁶ Отпуск ему был предоставлен до 1 сентября.

Морские купания не помогли, в письме Соболевского к Флоринскому от 21 октября 1903 г. читаем: «Ничего особенного у нас не происходит. Впрочем, есть нечто для Вас, пожалуй, неожиданное, во всяком случае печальное. Это – сумасшествие Сырку. Когда я приехал в сентябре в Санкт-Петербург, я был поражен его видом: он почернел, похудел, стал говорить медленно и тягуче, вроде того, как говорил Владимиров в последнее время своей свободы. Доктора, которые его видели, говорят, что у него прогрессивный паралич мозга. Пока он один, без прислуги, живет в своей квартире, но ректор хлопочет о помещении его куда-нибудь в лечебницу. Лам(анский) собирается ходатайствовать перед факультетом и дальше о том, чтобы его возвели в экстраординарные и затем уволили в отставку на общем положении».¹⁴⁷⁷

29 октября Сырку пишет приставу: «Господин судебный пристав, на каком основании Вы осмелились произвести разбойническое нападение на мою квартиру? Если Вас беспокоит мое пребывание в Петербурге, то я не понимаю, потому я не это никакого права (sic!). Я Вас совсем отдам под уголовный суд с общинниками за Ваше разбойничье ограбление моей квартиры; пока я хозяин, Вы должны ко мне обращаться. Наконец, если Вы не доставите сегодня моего имущества, то я вчиню иск уголовный против Вас»,¹⁴⁷⁸ а уже 4 ноября, из психиатрической больницы – Соболевскому: «Многоуважаемый Алексей Иванович. Приходите завтра, пожалуйста, ко мне, если только можно; здесь я нахожусь уже целую неделю и то маюсь бездействием и остановкою моих дел. Мне с Вами нужно поговорить, что я был (sic!) бы свободен во время лекций и в других случаях. Преданный Вам сердечно П. Сырку».¹⁴⁷⁹

26 ноября Сырку подает на имя ректора прошение об увольнении: «Будучи поражен тяжкою болезнию и не имея возможности исполнять преподавательские обязанности, покорнейше прошу Ваше превосходительство уволить меня из числа приват-доцентов С.-Петербургского университета и исходатайствовать мне установленным порядком пенсию».¹⁴⁸⁰ 27 ноября ректор обращается в столичную врачебную управу: «По отзыву доктора А. Э. Бари, болезнь развивается в последнее время очень быстро и, по-видимому, переходит в прогрессивный паралич»,¹⁴⁸¹ а 30 декабря попечитель Санкт-Петербургского учебного округа информирует ректора: «Я отчисляю приват-доцента по кафедре славянской филологии П. А. Сырку согласно прошению, по болезни, из состава приват-доцентов Университета».¹⁴⁸²

Воды сомкнулись. Дальше от Сырку не зависело ничего. События, вызванные им к жизни, затронуть его уже не могли.

11 сентября 1903 г. потомственный почетный гражданин Агапий Иванович Барбос (у которого в петербургский период жизни Сырку останавливался, наезжая в Страшены¹⁴⁸³) оформил на него доверенность с широкими полномочиями: «Милостивый государь, Полихроний Агапиевич. Сим уполномачиваю Вас ходатайствовать по всем личным и имущественным делам моим, ныне производящимся и впредь возникнуть могущим во всех судебно-мировых учреждениях, общих судебных местах, административных, правительственных, общественных и сословных учреждениях, коммерческих судах, правительствующем Сенате, всех его департаментах у должностных и начальствующих лиц сих установлений, в учреждениях, образованных по закону 12 июня 1889 г., в управлении имениями заграничных монастырей в Бессарабии, в духовных консисториях, в Министерстве государственных имуществ и земледелия и всюду, где потребность и обстоятельства укажут, для чего предоставляю Вам право... пользуясь всеми правами кредитора, получать присужденные и взысканные деньги для передачи мне и доверенность эту передоверять другим, по Вашему выбору лицам. Всему, что Вы по сей доверенности законно сделаете, я верю, спорить и прекословить не буду».¹⁴⁸⁴

13 декабря 1903 г. Комиссия по присуждению премий присудила ему золотую медаль графа Д. А. Толстого в 300 р. за представленную им в 1901 г. на конкурс работу «Очерки из истории сношений болгар и сербов в XIV–XVII веках. Житие Св. Николая Нового Софийского по единственной рукописи XVI в. (СПб., 1901 )»,¹⁴⁸⁵ а 22 декабря консул в Яссах П. Сипягин предъявил в канцелярию университета долговую расписку Сырку на получение 31 августа у консула 40 французских франков, которые он обязывался вернуть через месяц в Петербурге.¹⁴⁸⁶

4 апреля 1904 г. Министерство народного просвещения обратилось к ректору Петербургского университета с просьбой «не отказать в зависящем распоряжении о безотлагательном возвращении г-ном Сырку взятого им Евангелия».¹⁴⁸⁷

Сразу после госпитализации университет начинает хлопотать о назначении Сырку пенсии, и тут выясняется, что приват-доцент по новому уставу права на нее не имеет. В сохранившемся отпуске письма ректора университета к попечителю Санкт-Петербургского учебного округа от 2 января 1904 г. после вводных слов о душевной болезни Сырку читаем: «Устав российских университетов 1884 г., упраздняя штатных доцентов, состоявших по университетскому уставу 1863 г. на действительной учебной службе и сохранив только институт приват-доцентов, которым не предоставил прав действительной службы, не предвидел случаев, подобных случаю приват-доцента П. А. Сырку, который, имея все формальные права на кафедру, тем не менее в течение более чем 25-летнего ученого поприща своего кафедры не занял и должность профессора не получил. Между тем подобные случаи бывали и бывают, и положение ученого, посвятившего себя всецело ученой деятельности (и, может быть, потому именно не поступившего на государственную службу) и подвергшегося после 15–25-летней деятельности в звании приват-доцента какой-либо тяжкой болезни, сделавшей его вообще неспособным к труду инвалидом, самое тяжелое и самое печальное. Оно много печальнее положения всякого маленького чиновника, которого постигло подобное же несчастье после 15–25 лет действительной службы, ибо такой чиновник по закону имеет право на пенсию, а приват-доцент его не имеет, хотя бы он все время состояния в сем звании нес с успехом те же обязанности, какие университетский устав 1863 г. возлагал на штатных доцентов (читал обязательные для студентов курсы по своей кафедре, по поручению факультета или по распоряжению Министерства народного просвещения и принимал участие во всякого рода экзаменах на факультете и исполнял научные поручения факультета и т. п.). Случай, подобный случаю П. А. Сырку, имел место в Санкт-Петербургском университете в 1900 г. : октября 11 дня 1900 г. скончался приват-доцент по кафедре истории и теории искусств А. Н. Щукарев, пробыв в звании приват-доцента и оставленным при университете около 12 лет (скончался за несколько дней до опубликования высочайшего указа о назначении его экстраординарным профессором). Осиротевшей семье его государь император высочайше повелел назначить пенсию вне правил: вдове 1000 р., а малолетним детям 500 р. в год в виде ежегодного пособия на воспитание. Этот случай дает мне смелость питать надежду, что ходатайство о назначении пенсии П. А. Сырку вне правил, в путях монаршего милосердия может иметь успех».¹⁴⁸⁸ На письме имеется приписка о том, что размер просимой пенсии в 1200 р. выводится из платы за лечебницу по 100 р. в месяц и что с 1888 по 1899 г. за лекции он получал 1200, а позднее 2000 р.

18 февраля 1904 г. жена Сырку, Агния Ивановна, обращается к президенту Академии наук, великому князю К. К. Романову с просьбой поддержать ходатайство университета о назначении мужу пенсии в 1200 р. Резолюция была: «Если есть основание у Академии поддержать ходатайство университета, рад сделать, что могу. КР».¹⁴⁸⁹ Получив формальное одобрение, вице-президент Академии и бывший коллега Сырку по университету П. В. Никитин составляет макет письма от имени президента к министру финансов В. Н. Коковцову: «Принимая во внимание, что г-н Сырку был в продолжение многих лет весьма деятельным и полезным сотрудником изданий Императорской Академии наук, я долгом считаю просить Ваше превосходительство не отказать в Вашей сочувственной поддержке этому ходатайству Университета».¹⁴⁹⁰ На письме помета Никитина: «Переписать в форме рескрипта и после подписания Его императорским высочеством послать г-ну управляющему Министерством финансов».

Сложились ли так материальные обстоятельства или сыграла роль «подсказка» опыта определения пенсии А. Н. Щукареву, но ответ Коковцова президенту Академии К. К. Романову от 4 марта 1904 г. гласил: «Мною изъявлено согласие на испрошение бывшему приват-доценту Санкт-Петербургского университета, доктору славянской филологии, Сырку, пенсии из казны вне правил в наивысшем, оказавшемся в данном случае возможным размере, а именно по 1000 р. в год».¹⁴⁹¹ Днем позднее это решение на бланке товарища министра финансов придет в университет.¹⁴⁹²

Сырку после этого прожил недолго, последняя запись в его формулярном списке подводит окончательный итог: «Умер, находясь в психиатрической лечебнице доктора Бари в Санкт-Петербурге, 23 июня 1905 г., о чем имеется удостоверение доктора ее от 25 августа 1905 г. за № 637, выданное вдове П. А. Сырку».¹⁴⁹³ Характерна бюрократическая описка за полгода до печального события: «Канцелярия Императорской Академии наук удостоверяет, что в кассе Правления хранится принадлежащая больному (зачеркнуто – «покойному». – О. И.) П. А. Сырку одна золотая Ломоносовская медаль. 30 октября 1904 г.».¹⁴⁹⁴

Византиноведение не было ни специальностью, ни преобладающим интересом Сырку, но он мог с пользой применить знание языков, особенно греческого, а знание истории южных славян, тесно связанной с Византией, позволяло ему легко ориентироваться в документах и событиях. Поэтому не случайно при поисках сотрудника для описания архива епископа Порфирия выбор Академии наук пал на него. Кроме уже упоминавшегося «Описания бумаг епископа Порфирия Успенского...» Сырку за 1887–1902 гг. подготовил к изданию в общей сложности 10 томов трудов Порфирия.

Следующей после «Описания бумаг...» стала «История Афона», составленная на основании рукописных и отчасти печатных материалов, «собранных еп. Порфирием на Афоне, главным образом, затем в фессалийских монастырях и, наконец, в разных местах Азии и Африки, и в особенности в последней: на Синае и в Каире».¹⁴⁹⁵ Первые два тома этого труда и половина третьего были опубликованы еще при жизни Порфирия в Киеве: в 1871 г. – в «Трудах» Киевской Духовной академии и в 1877 г. – исправленное и дополненное «оправданиями» (приложениями). Завершающая часть оставалась в рукописи и в завещании Порфирия была определена первой для издания. Общее собрание Академии наук в заседании 9 декабря 1888 г. рассмотрело и одобрило представление акад. А. А. Куника по этому вопросу: «Вторая же половина третьего, и вместе с тем последнего тома, остававшаяся до сих пор в рукописи, обнимает историю Афона с ХII века до настоящего времени.¹⁴⁹⁶ Вся неизданная рукопись, состоящая из 528 и 348 страниц, переписана начисто самим автором, и на первой странице первого листа им же отмечено: «Непечатано – Печатай». В приложении, названном автором «Оправдания истории Афона», приведено 102 номера большею частию афонских актов на греческом языке, на основании которых составлена книга. Ввиду того что означенная рукопись вполне подготовлена к печати, академик Куник предложил поручить ему совместно с академиком А. Ф. Бычковым приступить ныне же к печатанию II отделения III тома истории Афона с тем, чтобы чтение корректур приложенных к книге документов на греческом языке было поручено адъюнкту П. В. Никитину».¹⁴⁹⁷ Как видно, пока об участии в этой работе Сырку речи не было, он в это время занимался изучением и описанием всего архива Порфирия, однако информация о том, что издатели получат вознаграждение за ту работу, которая для него вошла в гонорар за описание архива, сильно смутила Сырку. 27 мая 1890 г. он пишет Кунику: «Вчера я виделся с Василием Григорьевичем (Васильевским. – О. И.), который показал мне что-то вроде описания тех томов афонских актов, которые переданы мной около двух месяцев тому назад, и об этом описании уже составлена официальная бумага, подписанная, конечно, и Вами. Если при первых двух томах обошлись без меня и не потрудились даже меня спросить, что сделано мной по этим томам, то нет никакого основания пользоваться моим трудом теперь, когда официально заявлено, что я ничего не сделал по описанию этих томов. Если я для Академии работаю даром, то положительно нет у меня охоты работать и для частных лиц, которые могут сами сделать то, что им нужно, за что получают приличное вознаграждение от Академии и получат, надеюсь. Впрочем, я также не могу, да и не имею права жаловаться, ибо я получил по 2 р. с копейками за том Порфирьевского собрания. Правда, Академия не всем щедро платит, например, по Вашим словам, К. С. Веселовский платил Козловскому¹⁴⁹⁸ по 5 р. за лист, и Вы находили, что это безжалостная эксплуатация чужого труда. Но я нахожу это вполне резонным: член Академии наук охраняет интерес Академии. Не менее понимаю и тех членов, которые являются еще более ревностными охранителями академических интересов, чем почтеннейший К. С. Наконец, мое описание того тома, который был у Лопарева, было уже набрано и представлено Вам два раза: в ноябре прошлого года и сравнительно недавно, хотя меня также не спросили, что сделано по описанию этого тома. Конечно, я был глуп, что я совался с своим описанием, на которое не было обращено никакого внимания; по крайней мере Лопарев им не воспользовался, а только видел его у меня, когда я ему показал его. Так или иначе, но все, что я сделал по описанию Порфирьевских бумаг, будет в моей книге, печатание которой будет окончено в это лето ввиду того, что дело примет для меня крайне позорный характер, и я, конечно, желаю избавиться от позора. Для того, конечно, я должен оставить все и приняться безостановочно за дело.

Я слишком благодушно относился к своему труду для других, и в результате выходило, что я попадаю в нищенское положение, заставлявшее меня иногда обращаться за рублем к другим, которым ввиду этого предоставлялась возможность говорить мне нередко в глаза черт знает что, не говоря уже о том, что говорилось на мой счет за глаза и кем. Конечно, весьма многое из этих говоров я знаю. Ведь земля слухами полнится.

Чтобы Вы не сказали, что я Вас обманул относительно описания актов, я прилагаю здесь одну карту из описания хилиандарских (sic!) актов, кстати, Вы познакомитесь с характером его. Если окажется это слишком подробным, то академик-наблюдатель может сократить, как ему угодно».¹⁴⁹⁹

Возможно, именно этот резон способствовал тому, что по завершении Сырку описания бумаг Порфирия ему кроме положенного гонорара заплатили еще 400 р.,¹⁵⁰⁰ а постановлением Общего собрания от 5 апреля 1891 г. ему уже официально было поручено издание «Истории Афона».¹⁵⁰¹ В представлении Комиссии, подписанном академиками Бычковым, Васильевским и Куником, говорилось: «После успешного исполнения П. А. Сырку порученного ему описания бумаг преосвященного Порфирия, теперь оконченного печатанием, Комиссия считает полезным возложить на него же стоящее на ближайшей очереди издание последнего тома Истории Афона. Формат издания должен остаться тот же самый, как и в предыдущих томах, вышедших в свет при жизни автора; на этом же основании должно быть определено и количество печатаемых экземпляров. Что касается гонорара, то Комиссия предлагает назначить по 25 рублей за русский текст и по 35 за греческий, из которого преимущественно состоит приложение, заключающее оправдательные статьи, только отчасти переписанные набело, а в конце оставшиеся в довольно неразборчивых подлинниках. В пользу редактора-издателя может быть сверх того предоставлено 25 экземпляров отпечатанного тома. Гонорар будет выдаваем по частям за каждые 5 листов русского текста или за 3 листа греческого – с разрешения третьего Отделения, а в летнее время по записке одного из членов Комиссии, уполномоченного к тому Отделением.

Наблюдение за ходом издания предполагается поручить академику В. Г. Васильевскому при содействии для греческого текста адъюнкта П. В. Никитина. Срок для окончания тома печатанием предполагается назначить годичный».¹⁵⁰²

Через месяц, 4 мая 1891 г., Общее собрание постановило принять к сведению разработанные академиками Бычковым, Васильевским и Куником «Правила, относящиеся до издания трудов преосвященного Порфирия».¹⁵⁰³ Поскольку в дальнейшем у Сырку будут расхождения с членами Комиссии во взгляде на способ выполнения работы, думается, целесообразно привести полный текст этого нормативного документа:

«1) Комиссия по изданию трудов преосвященного Порфирия составляется из двух членов от III-го Отделения Академии и одного от ΙΙ-го Отделения. Примечание. Представителем ІІ-го Отделения остается академик А. Ф. Бычков, а представителями III-го Отделения впредь будут академики А. А. Куник и В. Г. Васильевский.¹⁵⁰⁴

2) Для каждого подлежащего изданию тома или для нескольких однородных томов Комиссия избирает из посторонних лиц редактора, с которым входит в соглашение и которому дает инструкцию относительно способов, какие нужно будет принять для подготовления текста к печатанию, и относительно правил, какие нужно будет соблюдать при печатании.

3) Наблюдение за ходом каждого отдельного издания Комиссия поручает одному из своих членов, который и подписывает листы к печати. В случае потребности к нему присоединяется для наблюдения за исправностью греческого текста специалист по классической филологии из среды Академии или же из посторонних ученых.

4) Лицо, которому будет поручено приготовление к печати и издание отдельного тома, дает обязательство исполнить поручение Академии в назначенный Комиссией срок.

5) Если встретится надобность в отступлении от первоначального плана или предположений Комиссии в каких-либо частностях, то это может быть допущено не иначе, как с разрешения Комиссии в полном составе.

6) Гонорар редактору определяется Комиссиею для каждого отдельного тома в совокупности или же полностью и о размере его представляется Общему собранию Академии.

7) В случае полистного назначения платы выдача гонорара может быть производима за то или другое количество отпечатанных листов на основании предварительного соглашения Комиссии с издателем и всякий раз по ее определению. Примечание. В летнее вакационное время гонорар может быть выдаваем по записке одного из членов Комиссии, ею уполномоченного.

8) Редактору каждого отдельного тома может быть сверх гонорара предоставлено известное количество даровых экземпляров, которое должно быть обозначено в представлении Комиссии Общему собранию относительно гонорара.

9) По одобрении Общим собранием решений Комиссии н(епременный) с(екретарь) делает зависящие от него распоряжения об отдаче рукописи в типографию и печатании тома с обозначением количества экземпляров.

10) Все расходы по печатанию материалов, оставленных преосвященным Порфирием, производятся на счет процентов с завещанного им капитала (24 000 руб.).

11) Бумага для печатания приобретается фактором академической типографии с согласия членов Комиссии, от которых зависит и выбор формата для издания.

12) По окончании печатания отдельного тома завод поступает в книжную кладовую Академии и рассылается комиссионерам для продажи.

13) Комиссия ежегодно сообщает Общему собранию в майском заседании о количестве проданных и остающихся в наличности экземпляров изданных трудов преосвященного Порфирия на основании сведений, получаемых от хранителя книжного магазина, а также выписку бухгалтера о состоянии капиталов преосвященного Порфирия.

14) Выручаемые от продажи изданных Академиею трудов преосвященного Порфирия деньги поступают в кассу Академии и причисляются к основному капиталу Порфирия.

15) Все бумаги по делопроизводству относительно издания Академиею сочинений Порфирия, а также относительно сумм, вырученных от продажи оных, хранятся в подлиннике или в копиях при коллекции бумаг Порфирия в первом Отделении библиотеки».¹⁵⁰⁵

Книга вышла в установленный срок, двумя отдельными выпусками (основной текст и оправдания-приложения) с общей пагинацией. В донесении Комиссии Общему собранию значилось: «1) последний том «Истории Афона» преосвященного Порфирия, напечатанный под наблюдением г-на Сырку и при содействии П. В. Никитина, в ноябре 1892 г. поступил в продажу».¹⁵⁰⁶ В предисловии Сырку указывал, что в процессе работы следовало по мере возможности сверить тексты приложений с оригиналами, а также дать краткие примечания исторического и историко-литературного содержания. Таких примечаний (очень кратких) было сделано 89.¹⁵⁰⁷

Донесение Комиссии Общему собранию в заседании 1 мая 1893 г. информировало также о том, что «приступлено к печатанию Дневников преосвященного Порфирия, издаваемых под наблюдением г-на Сырку и под ответственною редакциею В. Г. Васильевского на иждивении Палестинского общества, и в настоящее время их всего отпечатано 16 листов».¹⁵⁰⁸ Это было началом 10-летней работы, в процессе которой под редакцией Сырку увидели свет 8 томов «Книги бытия моего». На два года в этот длительный процесс вклинилась работа по подготовке к изданию другого труда Порфирия – «Путешествие в Метеорские и Оссоолимпийские монастыри». Старт ей был дан постановлением Общего собрания от 5 марта 1894 г., а редакторство Сырку определено постановлением от 7 мая 1894 г.¹⁵⁰⁹ Книга вышла в 1896 г. По справке Канцелярии Правления Академии, работа оплачивалась по тому же тарифу, что «История Афона», и с 13 мая 1894 г. по сентябрь 1896 г. Сырку получил за подготовку 35 листов текста Порфирия, оглавление, предисловие и 3 и ⁵/₈ листа именного указателя 1186 р. 25 к.¹⁵¹⁰ Как пишет Сырку в предисловии, текст описания был воспроизведен в том виде, в каком его подготовил для печати автор; исправления касались исключительно описок. Несколько названий, как «Анатопити» и «Апотопити», при невозможности установить их «действительные формы», приведены в двух написаниях; сокращались повторения основного текста в Приложениях. Кроме того, к Приложениям Сырку сделал так называемые Добавления – «Каталог замечательных рукописей, хранящихся в монастырях Метеорских и Киссаво-Олимпийских» и «Живописцы в Фессалии». «Обе эти статьи, – пишет он, – будучи помещены в книге приложений, не были отмечены особыми нумерами, которые указывали бы, к какому месту книги оне относятся, но ввиду новизны их содержания, представляющего большой интерес, а также ввиду того, что оне могут служить объяснениями к многим разным местам книги, я счел необходимым добавить их к Приложениям».¹⁵¹¹

В 1894 г. Сырку приступил еще к одной работе. Порфирьевская комиссия 5 марта 1894 г. доложила Общему собранию, что «вместе с бумагами еп(ископа) Порфирия, поступившими в Академию по завещанию, предоставлены были в распоряжение Академии 23 фотогравированных снимка с древних икон, из которых одни в большем количестве – до 304, а другие в меньшем – до 276. В завещании преосв(ященного) Порфирия относительно этих снимков выражена просьба, чтоб они были пущены Академиею в продажу и вырученные таким путем деньги присоединены были к пожертвованному завещателем капиталу на издание его сочинений. Комиссия, желая исполнить волю преосв(ященного) Порфирия, нашла более приличным пустить в продажу снимки в виде альбомов, распределив листы изображений в них по группам, сообразно с теми местами, откуда вывезены были покойным самые подлинники, т. е. иконы, с которых сделаны снимки, и поставив каждую группу под особую рубрику вроде следующей: снимки с Синайских икон и т. п. Вместе с тем Комиссия сочла необходимым сопровождать каждый снимок обстоятельным, но более или менее кратким объяснительным описанием, а в начале альбомов поместить краткое введение, в котором должна была быть изложена вкратце история образования иконной коллекции еп(ископа) Порфирия. Эта работа была возложена Комиссиею на приват-доцента Санкт-Петербургского университета П. А. Сырку, который и исполнил ее и заодно привел в известность число снимков, распределил их по группам и по отдельным альбомам. Комиссия в настоящее время находит возможным приступить к печатанию текста описаний и затем выпустить, по окончании печатания, альбомы в свет под заглавием: «Снимки с древних икон, собранных епископом Порфирием Успенским во время его путешествия по Христианскому Востоку»; корректирование же текста при печатании, а также и предварительное исправление отмеченных Комиссиею мест последняя поручила г-ну Сырку».¹⁵¹² Донесение было одобрено. Постановили приступить к печатанию издания под наблюдением академиков Бычкова, Васильевского и Никитина. Однако в ходе работы, видимо, возникли какие-то сложности, потому что через шесть лет, 4 апреля 1900 г., когда уже сменился состав Комиссии, Никитин писал Η. П. Кондакову: «Заручившись Вашим любезным согласием помочь Порфирьевской комиссии в редактировании издания икон, посылаю Вам один пакет корректуры и 23 снимка икон. Если в содержании текста не найдете чего-либо такого, из-за чего он должен был бы подвергнуться коренной переработке, будьте добры, пришлите мне корректуру обратно по возможности до святой: мне придется еще повыгладить стиль г-на Сырку».¹⁵¹³ 13 февраля 1901 г. Никитин продолжает: «Полагаясь на любезно выраженную Вами готовность составить краткое описательное предисловие к Порфирьевскому изданию снимков с древних икон, посылаю в Ваше распоряжение снимки и набранную часть описания, сочиненного господином Сырку. В бумагах Порфирия, по-видимому, нет соответствующих материалов, по крайней мере ничего подходящего не нашел я в томе (144-м) Порфирьевских рукописей, которому дано заглавие «Живопись и хронология"».¹⁵¹⁴

6 октября 1901 г. Общее собрание утвердило ходатайство Порфирьевской комиссии «о разрешении уплатить приват-доценту П. А. Сырку 60 р. за доставленные им материалы для введения, которое согласно предположению Комиссии, одобренному Общим собранием в заседании 5 марта 1894 г. (§ 40), должно быть предпослано изданию снимков с древних икон, собранных епископом Порфирием».¹⁵¹⁵ Таким образом работа, которая в 1894 г. считалась «исполненной», в октябре 1901 г. была оплачена как «доставленные материалы», а 1 декабря 1901 г. Комиссия выражала благодарность академику Кондакову, который «оказал ей весьма важную услугу, любезно приняв на себя, по просьбе Комиссии, составление объяснительного текста к изданию «Снимки с древних икон, собранных еп(ископом) Порфирием Успенским"»,¹⁵¹⁶ а еще через год, 5 октября 1902 г., Общее собрание постановило предоставить Кондакову, «составившему объяснительный текст», 50 экземпляров издания (норма для ведущего исполнителя работы).¹⁵¹⁷

Скорее всего, поручая работу Сырку, Комиссия упустила тот факт, что для ее выполнения требовалась квалификация искусствоведа. Альбом был напечатан в мае 1902 г. под названием: «Иконы Синайской и Афонской коллекций преосв. Порфирия, издаваемые в лично им изготовленных 23 таблицах. Объяснительный текст Η. П. Кондакова. СПб., 1902». В предисловии Кондаков объясняет, что коллекция икон Порфирия, снимки с которых составили альбом, поступила в Церковно-археологический музей при Киевской Духовной академии; что Порфирий не был ни археологом, ни искусствоведом и не мог предпринять научного описания своих коллекций. Более того, «эти снимки, – продолжает Кондаков, – исполнены фотолитографией) (получившею не вполне правильно на листах название фотогравюры) московским фотографом T. С. Левитским, к сожалению, не с самих оригиналов, но с рисунков, сделанных по поручению преосв. Порфирия художником Африкановым. Иконные оригиналы, очевидно, казались преосв. Порфирию слишком темными для того, чтобы пытаться исполнить с них непосредственно световые снимки. ...Таким образом, и в данном случае большинство снимков, пройдя через руки рисовальщика и литографа, настолько изменили свой характер и утратили стильный тип, что при всей внимательности исполнения в результате никакому снимку, ныне издаваемому, доверять вполне нельзя».¹⁵¹⁸ При сверке таблиц с оригиналами в Церковно-археологическом музее Кондаков убедился в целом ряде погрешностей перерисовки и обнаружил несколько икон, которые имели больше оснований быть воспроизведенными. Предисловие он завершает приговором изданию: «С точки зрения строго научной, но неуместной и слишком притязательной, альбом не заслуживал бы опубликования, если бы оно не вызывалось естественным желанием учреждения исполнить волю завещателя».¹⁵¹⁹

Передача работы в другие руки, похоже, не задела самолюбия Сырку: записи в дневнике Кондакова свидетельствуют о том, что в феврале, апреле и мае Сырку был субботним и воскресным гостем его дома,¹⁵²⁰ а 13 января 1903 г. Кондаков записал: «Снова к Лихачеву, с Кобеко, Лавров(ым), Сырку, Хрущов(ым). Еще 5 бут(ылок) шампан(ского)».¹⁵²¹

Девять лет, с 1893 по 1902 г., занимался Сырку подготовкой издания дневников епископа Порфирия за 1841–1885 гг., названных автором «Книгой бытия моего». «Издательского варианта» рукописи этого источника не существовало, а приняв во внимание то, что при описании бумаг Порфирия Сырку считался с авторской систематизацией материала, можно себе представить, с какой кропотливостью он выбирал для издания дневниковые записи, разбросанные по многочисленным записным книжкам и конволютам. Материал 1-го тома, например, был выбран из 12 книжек.

При строгом следовании завещанию Порфирия об очередности издания его трудов дневники увидели бы свет очень нескоро. Поэтому Императорское Православное Палестинское общество из уважения к тому, что Порфирий был первым начальником Русской духовной миссии в Иерусалиме и подробно описал святые места, которые он посетил, предложило Порфирьевской комиссии принять на себя часть расходов по изданию дневников.

1 мая Комиссия доложила Общему собранию Академии, что «приступлено к печатанию Дневников преосвященного Порфирия, издаваемых под наблюдением г-на Сырку и под ответственною редакциею В. Г. Васильевского на иждивении Палестинского общества, и в настоящее время их всего отпечатано 16 листов».¹⁵²²

В 1901 г. вышел 7-й том «Книги бытия моего», хронологически закончившийся 26 сентября 1861 г. – последним днем пребывания Порфирия на Востоке. На этом прекратились материальные обязательства Палестинского общества в связи с тем, что позднейшее время не входило «в круг предначертанной Обществу деятельности».

Продолжение работы финансировалось из средств порфирьевского капитала, и 3 ноября 1901 г. Общее собрание Академии одобрило предложение Порфирьевской комиссии «поручить приват-доценту П. А. Сырку, редактировавшему первые 7 томов этого издания, редакцию стоящего на очереди 8-го тома и назначить ему гонорар в размере 25 руб. за печатный лист Порфирьевского текста с тем, чтобы гонорар выдавался по частям за каждые начисто отпечатанные 4 листа».¹⁵²³

К сожалению, все этапы работы над изданием проследить по документам не удалось. В письмах Сырку содержатся упоминания о подготовке то одного, то другого тома, «специальная переписка» возникает только с января по ноябрь 1902 г., когда создается конфликтная ситуация вокруг 8-го, последнего, тома «Книги бытия моего»¹⁵²⁴ между редактором, Сырку, и наблюдающими за изданием членами Порфирьевской комиссии, академиками Латышевым и Никитиным. 16 января Латышев пишет Никитину: «Возвращая П. А. Сырку 11-й лист дневника Порфирия, я вычеркнул в нем сомнительные в цензурном отношении места (на стр. 171, 172, 174), заменив каждое из них тремя точками, и наверху листа написал, что комиссия постановила эти места исключить. Получив вчера новую корректуру этого листа, я вижу, что Сырку самовольно распорядился заменить точками все пространство, занимавшееся каждым из исключенных мест, и прибавил от себя примечания, тон которых мне не совсем нравится. Поэтому позволю себе препроводить к Вам этот лист с просьбою о совете, следует ли печатать лист в таком виде, какой ему придал Сырку, или так, как предполагал я, т. е. с заменою исключенных мест простым многоточием и без упоминания об исключении в особых примечаниях. Во всяком случае, если оставить лист в нынешнем виде, то следует прописать название Комиссии, так как теперь совершенно неясно, о какой комиссии идет речь в редакционных примечаниях.

Позволю себе препроводить к Вам и следующий (12-й) лист, в котором на стр. 177, 190, 191 и 192 встречаются выражения и целые тирады, очень меня шокирующие (оне помечены на полях синим карандашом; красным я tacite обращаю внимание почтенного редактора на очевидные опечатки, не исправленные им в предыдущих корректурах, хотя должен сознаться, что эти скромные намеки на необходимость более внимательного чтения корректуры очень мало на него действуют). Как быть с этими выражениями и тирадами?».¹⁵²⁵ В тот же день Никитину пишет Сырку: «Быть может, г-ну академику Латышеву доставляет удовольствие упражнение в выискивании криминальных мест в печатающемся тексте т. VIII «Книги бытия моего» еп. Порфирия с целию спасать общество от какой-то опасности, но, к сожалению, это для меня совершенно невы(годно). Благодаря таким его упражнениям один лист – 11-й задерживается уже около трех недель и, несмотря на то что этот лист был уже один раз кастрирован, г-н Латышев нашел в нем еще и другие места, подлежащие, по его понятию, также кастрированию. Чем я гарантирован, что на четвертой неделе он не найдет в этом листе еще подобных же мест. Затем придет очередь 12-му листу и т. д. Между тем я хлопотал об этой работе не для того, чтобы восторгаться ею, а потому что я нуждаюсь в тех средствах, которые я получаю за работу, и должен Вам сказать, теперь эти средства у меня единственные. ...Во избежание такого рода прелести я обращаюсь к Вам с просьбою, не найдет ли Комиссия возможным изменить установленный порядок выдачи мне гонорара, приняв за норму сверстанный лист, готовый к подписи. Господина Латышева оставим в покое – пусть он предается приятным упражнениям; авось ему это в будущем сочтется и за такие великие заслуги, может быть, и будет министром».¹⁵²⁶ 17 апреля Латышев пишет Никитину: «Я получил от Сырку последние 1 ¹/₂ листа дневников Порфирия. Не говоря о нескольких мелочах, которые пришлось выбросить, я сильно затрудняюсь вопросом, можно ли оставить целиком начинающиеся со стр. 446 рассказы о встречах разных высочайших особ, в числе которых упоминаются поныне здравствующие, как, например, великий князь Николай Константинович, вдовствующая императрица Мария Феодоровна и другие, а также можно ли сохранить на стр. 451 выражение «Этот Сережа был убит» и прочее о Сергее Максимиллиановиче Лейхтенбергском. Рассказы о здравствующих высочайших особах чуть ли не подлежат специальной цензуре...

P. S. Анекдот о швейцаре на стр. 449, думаю, также подлежит исключению».¹⁵²⁷ Лаборатория редакторской работы, к сожалению, предствлена только четвертой, сентябрьской, корректурой предисловия к 8-му тому.

Текст Сырку в завершающей части: «Имея сношения, знакомства и даже связи со многими высокопоставленными лицами и до некоторой степени с Царским двором, он (Порфирий. – О. И.) обыкновенно говорит и рассуждает с ними попросту, как с обыкновенными смертными, и таким же образом говорит о них. Вот почему академическая комиссия решила исключить из текста настоящего тома некоторые выражения такого рода».¹⁵²⁸

Текст с правкой Латышева: «Имев знакомства со многими высокопоставленными лицами и с некоторыми особами Императорской фамилии, он обыкновенно говорит и о них в своих дневниках совершенно запросто. Академическая комиссия решила исключить из текста настоящего тома некоторые выражения такого рода, особенно относящиеся к лицам, еще поныне здравствующим. Исключены также в последних страницах дневников и некоторые подробности, относящиеся к замечавшимся преосвященным симптомам его предсмертной болезни. Все такие пропуски отмечены многоточиями».¹⁵²⁹

14 октября Сырку пишет Никитину: «Прежде чем я взялся писать предуведомление к т. VIII-му «Книги бытия моего», я всесторонне обсудил, о чем я должен говорить в нем и о чем должен умолчать, и решил быть чрезвычайно осторожным и избегать касаться деликатных обстоятельств и мест в тексте еп. Порфирия. После этого я имел объяснение с акад. В. В. Латышевым относительно содержания предисловия в том виде, в каком оно теперь. Не могу не прибавить здесь, что мне весьма прискорбно, что я не представил своего предисловия и Вашему превосходительству в корректуре.

Что же касается указываемых Вашим превосходительством двух мест в конце предисловия, позволю себе высказать следующее. По-моему, если академическая Комиссия решила раз, что нужно делать некоторые исключения из текста еп. Порфирия, то она имела для этого и основательные, и уважительные причины, созданные политическими, культурными и нравственными взглядами высших кругов нашего времени у нас. С этой точки зрения она имеет полное право во избежание недоразумений со стороны читающей толпы не разглашать своих действий по отношению к тому или другому месту в тексте «Книги бытия моего"».¹⁵³⁰

В сентябре Сырку выплатили гонорар за составление указателя к тому из расчета 40 р. за печатный лист,¹⁵³¹ в октябре – за предисловие, оглавление и список сокращений – 28 р. 50 к.,¹⁵³² а в ноябре предоставили 50 «редакторских» экземпляров вышедшего тома.¹⁵³³

При подготовке издания была выполнена гигантская работа по приведению в систему дневниковых записей, перемежавшихся копиями официальных документов и писем и разбросанных по многочисленным конволютам Порфирия. Наверняка Сырку пришлось изобрести технологию поиска. Попытка сверить печатный текст 1-го тома с источником обнаружила следующую последовательность расположения материала (приводятся современные архивные шифры фонда Порфирия Успенского (№ 118) в ПФА РАН): Ф. 118. Оп. 1. Д. 1. Л. 2–32 об.; Д. 79. Л. 1–47; Д. 2. Л. 72–72 об., 74 об., 73, 53 об, – 65 об., 81 об, – 82, 69–71 об., 14–15 об., 79 об. – 81, 82; Д. 32. Л. 19 об, – 44; Д. 8. Л. 2–2 об., 120 об, – 121 ; Д. 3. Л. 6 об, – 43 об.; Д. 4. Л. 2–57 об., 59; Д. 5. Л. 1–66 об.; Д. 6. Л. 7–69; Д. 7. Л. 3–57 об.; Д. 8. Л. 16 об. – 116; Д. 1. Л. 34–67 об., 71. Кроме того, Сырку ссылается на конволюты, которые вошли в его «Описание бумаг епископа Порфирия», но которые в 1931 г. не поступили в Архив из Рукописного отдела Библиотеки Академии наук, где до того времени хранился фонд Порфирия.

HP·*

Каждый том был снабжен алфавитным (персонально-предметно-географическим) указателем, перечнями приведенных планов и рисунков. 1-й том содержал указатель переводов 116 встречавшихся в книге «иностранных речений». Кроме того, Сырку принадлежит 1337 примечаний: в т. 1 – 182, т. 2 – 203, т. 3 – 285, т. 4 – 134, т. 5 – 151, т. 6 – 153, т. 7 – 92, т. 8 – 137. Сегодня можно спорить об их полноте и целесообразности приложения, но, очевидно, Комиссию они устроили в таком виде.

Еще в 1901 г. на уровне завершения печатания 7-го тома «Книги бытия моего» Палестинское общество просило разрешения Академии наук на издание приложений к «Книге бытия моего», которые бы составили «переписку преосвященного Порфирия за этот же период времени, а равно и те его записки, которые, не нося специально ученого характера, касаются современных ему на Востоке дел».¹⁵³⁴ По предположению Палестинского общества, объем приложений должен был составить 2–3 тома. Сырку надеялся на продолжение работы. В очередной раз одалживаясь, он писал 22 февраля 1903 г. А. И. Соболевскому: «Эти деньги Вы получите назад в марте месяце текущего года, так как в начале этого месяца Палестинское общество начнет печатание приложений к «Книге бытия моего», которой я буду редактором, о чем я уже извещен».¹⁵³⁵ Приложения были изданы уже после смерти Сырку, в 2 томах, под редакцией П. В. Безобразова, без предисловия и послесловия, под названием: «Материалы для биографии еп. Порфирия Успенского. T. 1. Официальные документы. СПб., 1910. Т. 2. Переписка. СПб., 1910».

В 1909 г. Порфирьевская комиссия докладывала Общему собранию Академии о готовности «приступить к изданию переписки преосвященного, которая представляет исторический интерес и может служить полезным прибавлением к изданному уже автобиографическому труду покойного епископа – к его «Книге бытия моего»... Так как подлинные письма и документы, составляющие переписку, не могут быть даны в типографию, то значительного расхода должно бы потребовать снятие с них копий. Большая часть этого материала была в прежние годы переписана на счет Императорского Палестинского общества, и изготовленные тогда копии хранятся в его канцелярии. Председатель Комиссии обратился к г-ну секретарю Общества с ходатайством о предоставлении этих копий Комиссии для предполагаемого издания. Господин секретарь, сообщая, что на изготовление копий Обществом было затрачено до 800 р., заявил, что Общество могло бы уступить их, но признает справедливым, чтобы ему возмещена была хотя часть расходов по переписке документов... По доставленным Комиссии сведениям письма преосвященного Порфирия и письма к нему составляют в копиях Палестинского общества 2243 листа».¹⁵³⁶ Можно предположить, что хотя бы часть этой работы выполнил в 1903 г. Сырку.

Как филолог-славист и специалист по истории и языку Румынии Сырку опубликовал, по свидетельству молдавской исследовательницы А. Матковски, 48 авторских статей и 97 рецензий.¹⁵³⁷ По подсчетам автора настоящей публикации, число его собственных трудов восходит к 61, 8 из которых были изданы посмертно под редакцией А. И. Яцимирского. Труды Сырку, кроме лекций и двух из посмертно изданных исследований, публиковались в ряде периодических изданий: «Кишиневские епархиальные ведомости», «Христианское чтение», «Славянский сборник», «Журнал Министерства народного просвещения», «Филологические записки», «Известия славянского благотворительного общества», «Русский филологический вестник», «Записки Императорского Русского археологического общества», «Записки Восточного отдела Русского археологического общества», «Известия Отделения русского языка и словесности», «Сборник Отделения русского языка и словесности», «Летопис Матице Српске», «Archiv fur slavische Philologie», «Revista pentru, istorie, archeologie şi filologie», «Glasnik zemaljskog muzeja u Bosni i Hercegovini». B «Византийском временнике» кроме рецензий, некролога памяти Димитрия Матова и статьи «Старинная Чепинская крепость у с. Доркова и два визинтийские рельефа из Чепина» Сырку с 1894 до 1899 г. монопольно вел библиографический раздел «Славянские земли и Румыния».

После смерти Сырку часть его книжной и рукописной коллекции была приобретена Академией наук. В смете Отделения русского языка и словесности на 1906 г. было выделено «на покупку рукописей Сырку 700 р.».¹⁵³⁸ Из документов Отделения явствует, что в 1906 г. вдове выплатили 200 р. за «18 пергаменных отрывков рукописных книг», в 1907 г. – 240 р. за «450 книг и брошюр на славянских языках»,¹⁵³⁹ в 1910 г. – 100 р. за труд Сырку «’’Заметки о славянских рукописях некоторых фрушкогорских монастырей», печатающийся в Известиях Отделения (русского языка и словесности. – О.И)». ¹⁵⁴⁰

Научная квалификация Сырку (по записи в curriculum vitae) была отмечена избранием его в члены ряда отечественных и зарубежных научных обществ: Императорских – Русского географического (1882), Русского археологического (1883), Любителей древней письменности (1893), Неофилологического, Лингвистического и Исторического обществ при Санкт-Петербургском университете, а       также The Anglo-Russian literary Society и Niederlansiter Gesellschaft fur Antropologie und Altertumskunde (1897), Oberlansitzer Gesellschaft für Antropologie und Urgeschichte, Лужицкой Матицы сербской, Матицы Моравской, Bacs Bodrogtöténeluni ès foldraini lōrsubt, Delmagyar orszóg törtenelini es régésetti Museum társulst. B 1895 г. он был избран в члены Русского археологического института в Константинополе.¹⁵⁴¹

Память Сырку не почтили вставанием ни в университете, ни в Академии. Возможно, из-за летних каникул. Разной степени подробности некрологи поместили «Правительственный вестник», «Слово», кишиневская газета «Друг». «Исторический вестник» отметил, что покойный «принадлежал к числу тех трудолюбивых ученых, которые считают своею обязанностью постоянно делиться своими работами со специалистами в той же области. Поэтому ежегодно появлялось в различных ученых изданиях несколько его работ, изданий памятников, отчетов».¹⁵⁴² Обстоятельную и доброжелательную оценку научной деятельности Сырку дал П. А. Лавров, заключивший публикацию словами: «Во время своих путешествий по славянским землям покойному удалось приобрести немало цельных рукописей и отдельных листов большею частью югославянского, болгарского или сербского письма. Часть их уже поступила в библиотеку Академии наук. Будем надеяться, что и остальные поступят в ту же библиотеку и коллекция имени Сырку навсегда сохранит память о сем собирателе».¹⁵⁴³

Легкий холодок, смягченный вынужденным реверансом, чувствуется в некрологе «Византийского временника» за подписью «Г. И.»: «Труды Сырку не блещут ни богатством и оригинальностью идей, ни изяществом или мастерством изложения; тем не менее в истории славяноведения и византиноведения они надолго сохранят свое значение благодаря большому количеству собранного в них нового и часто очень ценного материала».¹⁵⁴⁴

Неожиданно подробно, пренебрегая пословицей: «о покойнике – либо хорошо, либо – ничего», на страницах «Archiv für slavische Philologie» выступил В. Ягич: «Со всех сторон мне подтверждают, что минувшим летом скончался П. А. Сырку, имя которого часто упоминается в славистике. Последние месяцы его жизни должны были быть очень печальными. С помраченной душой он вынужден был отказаться от своей деятельности в Петербургском университете и найти приют в лечебнице. Мало приятного было у него на этом свете, отчасти по собственной вине, отчасти из-за немилости обстоятельств. Ему всегда не хватало образования, которое у него основывалось на запоздалой начитанности по предмету, а не на гуманитарном воспитании. Будучи сыном священника (sic!) из Бессарабии, он часто выдавал себя за румына, к сожалению, он не сумел реализовать свое знакомство с румынским языком на пользу славистики. Когда я приехал в 1880 г. в Петербург, я застал его уже кандидатом, оставленным при Университете для приготовления к доцентскому и профессорскому званиям, которых он уже добивался с большим трудом. С большим усердием набросился он на славистику, но без хорошей систематической подготовки и при абсолютном отсутствии метода критического исследования. Он прилежно собирал тексты и рукописи, только издал из них мало. Биография местного болгарского святого Николая Софийского в начале (18)80-го года была уже отпечатана, но вышла в свет в 1901 г. Основное его внимание было сосредоточено на вопросе о книжной реформе в XIV веке, когда ее возглавил тырновский патриарх Евфимий. Две вышедшие части не исчерпали предмета. Многочисленные мелкие заметки, которые касались главным образом вопросов церковнославянской литературы, вырисовываются больше обильными библиографическими сведениями, чем разработкой предмета. Покойный также принимал участие в нашем журнале».¹⁵⁴⁵

В неопубликованной рукописи «Изучение истории Византии с 70-х годов прошлого века» В. П. Бузескул в краткой справке дает такую характеристику Сырку: «Трудолюбивая бездарность, много печатал, много собрал памятников, но мало удачно издавал и мало что кончал».¹⁵⁴⁶

Похоронили Сырку на Смоленском православном кладбище в Петербурге,¹⁵⁴⁷ и как провидел автор некролога в кишиневской газете «Друг», призывавший соплеменников соорудить памятник, опасаясь, что могила «скоро затеряется среди других забытых могил»,¹⁵⁴⁸ так и получилось.

И еще один удар суждено было вынести памяти Сырку. В 1916 г. Академия наук готовила к изданию справочник «Личный состав ученых учреждений Императорской Академии наук (Материалы для биобиблиографического словаря за 1889–1914 гг.)»,¹⁵⁴⁹ очерк о Сырку в котором был перепечатан из «Биографического словаря профессоров и преподавателей Императорского Санкт-Петербургского университета за 1869–1894 гг.». СПб., 1898. Т. 2), и, естественно, не учел ²/₃ его работ и факта защиты докторской диссертации.

Почему же так строги, а потом равнодушны были к нему современники? Болгарская исследовательница Л. Б. Тетовска пишет: «На основании ряда архивных материалов раскрывается драматизм жизненного пути ученого, его житейское фиаско, в значительной мере обусловленное его взглядами, отличающимися от взглядов историков, работавших в Петербурге».¹⁵⁵⁰ Скорее всего, история приучила нас связывать страдания со «взглядами».

Тем не менее Сырку действительно был страдальцем. Болезнь, которая на 53-м году исключила его из жизни, развивалась долгие годы, до постановки диагноза эгоцентризм душевнобольного, скорее всего, воспринимался коллегами как признак дурного, а не патологически измененного характера. Такого рода больной часто и сам бывает не в состоянии понять того, что с ним происходит, а в сочетании с максимализмом сиюминутных оценок это создавало проблемы.

И все же, как сказано в некрологе Сырку, подписанном «Л-ч»: «Недочеты Сырку как ученого... мы бы нашли у многих и многих благополучно «профессорствующих», но без того ценного, что есть у Сырку и что во всяком случае является приобретением для науки. Пусть же правда останется, а все ложное и суетное минется».¹⁵⁵¹

Данный обзор представляет собой продолжение очерка о научном рукописном наследии Виктора Карловича Ернштедта (ПФА РАН. Ф. 733. Оп. 1),¹⁵⁵² и содержанием его является вторая опись того же фонда (поэтому в тексте указываются лишь номера составляющих эту опись дел).

Значительное место в корреспонденции В. К. Ернштедта занимает переписка с отечественными и зарубежными классиками, среди которых можно назвать и знаменитых, и всемирно известных. Однако в силу специфики настоящего издания эта часть эпистолярного наследия ученого подвергнется более краткому обзору,¹⁵⁵³ – тем более, что некоторое время назад перепиской с иностранными филологами-классиками начали заниматься петербургские исследователи А. К. Гаврилов и А. Н. Анфертьева (в силу каких-то обстоятельств эта работа не была завершена, но надежда на ее окончание и опубликование все же не потеряна).

Относительно же «византийского» эпистолярного наследия необходимо сразу отметить, что переписка основателя петербургской школы византиноведения академика Василия Григорьевича Васильевского с В. К. Ернштедтом (Д. 33. 41 л.)¹⁵⁵⁴ уже нашла достаточное отражение на страницах издания «Рукописное наследие русских византинистов» (СПб., 1999),¹⁵⁵⁵ и прежде всего следует отметить публикацию наиболее информативной части этой переписки, касающейся сличения Ернштедтом для Васильевского рукописей Ватиканской библиотеки, издания хроники Георгия Амартола и взаимоотношений с Хр. Лопаревым.¹⁵⁵⁶ Помимо этого опубликованы: отрывки из писем Васильевского к Ернштедту о Латышеве (начало 80-х и 1892 г.),¹⁵⁵⁷ письмо о Новосадском (1892 г.)¹⁵⁵⁸ и отрывок из письма 1899 г. о Паисии Лигариде и «Беседах» Фотия в связи с написанием некролога Куника.¹⁵⁵⁹

В остальной корреспонденции этого дела много места уделено вопросам журнальной работы. Обсуждение статей, корректур и прочего относится к 1891–1899 гг. – это как раз годы сотрудничества Васильевского как главного редактора ЖМНП и Ернштедта как редактора классического отдела (с 1891 г.). В качестве примера можно привести письмо Васильевского от 10 октября 1895 г.: «Ввиду стеснения, ощущаемого нами от наплыва статей в наших отделах, и скудости материала в классическом, на которую Вы жаловались, я придумал перенести статью Модестова в этот последний. Надеюсь, что Вы не будете протестовать, а, напротив, дадите мне согласие. Таким способом мы выиграем многое. Материал, приготовленный Вами для ноябрьской книжки, поступит в декабрьскую; Вы получите возможность некоторого отдыха, потому что чтение корректур мы предоставим самому автору... Модестову я сообщу о принятом решении как о совершившемся факте, вызванном необходимостью и вниманием к его собственным интересам...». В конце этого письма приписка: «К сожалению, мне не удалось быть на диспуте Никитского: была очень дурная погода, и я чувствовал себя нехорошо». Васильевский просит Виктора Карловича при встрече с Никитским извиниться за себя (Л. 21–22).

Судя по переписке, отношения были весьма дружественные: Васильевский приглашал Ернштедта к своему семейству на дачу под Усть-Нарву, где, как он пишет, можно выкупаться в море и совершить прогулку по живописным местам: «Вам были бы весьма рады» (письмо от 26 июля 1884 г. Л. 20 об.). Василий Григорьевич очень огорчался, когда Ернштедт бывал нездоров, и специально подчеркивал, что он интересуется его здоровьем чисто по-человечески, а совсем не из-за заботы о журнале («Я вообще отвыкаю о нем заботиться» – письмо от 28 января 1899 г. Л. 30). И далее: «Я вовсе не вижу какой-либо отрады в том, что нашего полку (больных) прибыло, совсем напротив, для меня будет большим утешением узнать, что Вы освободились от своих недугов и снова обрели прежнюю бодрость и крепость. Молю о том Божество... Сам я по-прежнему не могу похвалиться постоянством: бывает то лучше, то хуже, даже и совсем нехорошо. Сегодня – ничего» (Л. 30 об.). В конце одного из писем Васильевский желает Виктору Карловичу здоровья, «чтобы Вы могли гулять и быть веселым» (1 февраля 1899 г. Л. 31 об.).

26 июля 1884 г. Васильевский написал Виктору Карловичу письмо из Одессы, обещая при свидании поделиться впечатлениями от поездки в Константинополь. «Лопарева я просил передать Вам о том, что я познакомился с Гедеоном и получил от него листы готовящегося издания жизнеописаний Византийских патриархов, – прежде всего для нас важны два первые: Митрофана и Александра, современников Константина Великого. Если бы Вы теперь же пожелали познакомиться с ними для своих комментариев к житию Константина, то я мог бы переслать Вам листы немедленно» (Л. 19–19 об.). Корреспондент жалуется, что по нездоровью не имел возможности работать: «Я утешаю себя тем, что за меня работает Лопарев. Сердечно благодарю Вас и от себя за то, что Вы его направили и руководили в греческой палеографии» (Там же).¹⁵⁶⁰

«На съезде археологическом здесь в Одессе, – извещает Васильевский в этом же письме, – я предполагаю сделать сообщение о письмах Иоанна Апокавка и вообще о кодексе Месопотамита. Может быть, прилично было бы при этом случае сказать несколько слов и еще более общего содержания: т. е. вообще о греческих рукописях, поступивших от Порфирия. Но это может быть сделано только с Вашего согласия, только по Вашим указаниям и со ссылками на Вас. Я во всяком случае упомяну о том, что описатель Порфирьевского собрания сам В. К. Ернштедт; но был бы, конечно, весьма рад, если бы Вы сделали меня некоторого рода посредником между Вами самим и учеными мужами съезда, т. е. прислали бы какое-нибудь сообщение, на которое я мог бы ссылаться» (Л. 20–20 об.).

Открыткой от 7 августа 1887 г. Васильевский сообщает: «Сейчас получил целый корректурный лист «Боярина»¹⁵⁶¹ и спешу Вам, Виктор Карлович, выразить мою глубочайшую благодарность. Мне кажется, что все тут отлично, и я уверен, что это не одно только мое первое впечатление. Сам по себе я и мечтать бы не мог о таком филологическом изяществе и точности. Когда прочитаю текст внимательнее, еще раз Вам напишу, но не думаю, чтобы Вам нужно было ожидать моего письма для разрешения к печати. Вполне уполномочиваю Вас распоряжаться как Вы знаете» (Л. 26).

Любопытный постскриптум стоит в начале (sic!) письма от 17 августа 1892 г.:¹⁵⁶² «О смерти Наука я здесь получил известия в день его погребения. Жаль доброго и почтенного старика! Припоминая Ваш некролог Люгебиля,¹⁵⁶³ я думаю, что я оказал бы надлежащее уважение к его памяти, если бы успел склонить Вас к исполнению просьбы, о которой на последней странице» (Л. 3). В конце письма под пометой NB: «Я бы желал, чтобы [Вы] взяли на себя некролог Наука для журнала» (Л. 4 об.).¹⁵⁶⁴

8 октября 1898 г. Васильевский поздравил Ернштедта с избранием его экстраординарным академиком: «Поздравляю с единогласием Отделения. Если бы я присутствовал, то, Вы знаете, оно не было бы нарушено. Но какая моя злосчастная судьба! Не мог я быть на Вашем докторском диспуте, при защите диссертации,¹⁵⁶⁵ которая для меня и доселе представляется идеалом и непревзойденным верхом остроумия вообще, а не только ученой проницательности. Не участвую и в Ваших баллотировках в Академии. Утешением мне служит то, что в самом представлении, на основании которого совершались выборы и которое составлено, очевидно, умными людьми,¹⁵⁶⁶ мое имя очутилось в таком тесном сочетании с Вашим, что как будто и меня немножко баллотировали» (Л. 28–28 об.).

Незадолго до отъезда на лечение во Флоренцию Васильевский, откликаясь с благодарностью на письмо Ернштедта с ответами на его вопросы, сожалеет, что не может «в меру своего желания и усердия» в свою очередь ответить на вопросы Виктора Карловича. «Ищу у себя Гедеона и не нахожу. Хотя там, по неоднократным заявлениям Пападопуло-К(ерамевса), и много неточностей в хронологии патриархов, все-таки от них можно отправляться» (письмо от 1 февраля 1899 г. Л. 31–31 об.). Далее Васильевский рекомендует еще кое-какую литературу и добавляет: «Лучше всего обратитесь к Керамею. Я свои книги уже отчасти уложил в ящики и упаковал – хотя, конечно, не для того, чтобы брать их с собою за границу... Я погружен мыслями в некролог Куника» (Там же).¹⁵⁶⁷

И, наконец, два последних перед отъездом Васильевского за границу письма. Одно совсем коротенькое, от 27 февраля 1899 г.: «При удобной оказии посылаю Вам два тома сочинений Михаила Акомината Афинского, а в чем дело, объясню завтра запискою. Загадка находится в последних строках страницы 357-й первого тома. Когда Михаил сделался Афинским митрополитом?» (Л. 32). Второе, по описи обозначенное «без даты», написано, как вытекает из его содержания, на следующий день, т. е. 28 февраля: «Вопрос, с которым я давно собирался обратиться к Вам, состоит в следующем. В биографии Михаила Акомината Афинского остается спорным пунктом год его вступления на митрополичью кафедру. Обыкновенно принимают теперь 1175-й год; как у Gregovius, Geschichte der Stadt Athen im Mittelalter, В. I, S. 311. Основания для того находят в речи самого Михаила на смерть его брата Никиты Хонского (историка), где Михаил говорит о взятии, осквернении и разорении Афин франками в 1205 году и о собственном своем оттуда при этом изгнании – после тридцатилетнего и более (последние слова Васильевский подчеркнул дважды. – И. К.) в сем городе пребывания (в сане ли архиерея с самого начала, в том есть сомнения, впрочем на второй линии). По многим причинам дата 1175 года кажется другим, и мне также, невозможною. Между прочим, и Ламбр, издатель сочинений Михаила, ее не принимает. Я вчера отправил Вам с университетским Людвигом два тома сочинений Михаила, чтобы Вы могли просмотреть текст... и сказали Ваше мнение о смысле слов: ἐμὲ δὲ τὸν ἐκέῖσε πεφοτευμένον τὰ πρῶτα πρὸ δεκάδων ἐτῶν τριῶν ποτ’ ὑπερέκεινα. Мое затаенное желание объяснить или исправить их в смысле 13, а не тридцати...» (Л. 37–37 об.). В конце письма: «Я назначил свой отъезд решительно на будущую субботу».

Еще одно письмо пришло уже из Флоренции; по описи оно также считается недатированным, но по содержанию его следует отнести к апрелю 1899 г. Написано оно под диктовку Васильевского: «Переезд из Вены во Флоренцию сильно надломил мои силы, и с тех пор я не могу оправиться. О Риме, куда звал меня Модестов, нельзя было и думать. Он посетил меня здесь. Возбуждает даже зависть своим ученым одушевлением и восторгами. Я же валяюсь в кровати, как пень негодный. Погода здесь целый почти месяц стояла холодная, лили дожди, дул ветер. Это одна из причин моего бедственного положения» (Л. 38). Описывается квартира во Флоренции (5 комнат, садик), прогулки, знакомства, врачи, диагнозы и пр. (Л. 38 об. – 39 об.). В конце письма приписка рукою Васильевского, но весьма корявым почерком, – видимо, писать ему было уже очень трудно: «Протягиваю правую академическую десницу через Альпы и дружески целую» – и подпись. В мае Васильевский скончался.

Ученик В. Г. Васильевского, известный византинист и палеограф, исследователь древнерусской и византийской литературы Хр. М. Лопарев, имя которого часто упоминалось в переписке его учителя и В. К. Ернштедта, сам вел обширную деловую переписку со своими учеными коллегами,¹⁵⁶⁸ и в том числе с Ернштедтом: 12 писем за 1887–1899 гг. (Д. 129. 15 л.). Три из них опубликованы: одно – от 25 сентября 1888 г. – И. П. Медведевым в его очерке о В. Н. Бенешевиче (в связи с работой над каталогом Антонина),¹⁵⁶⁹ два других – от 3 августа 1892 г. и от 18 апреля 1894 г. – в очерке И. В. Куклиной о В. К. Ернштедте (они касаются подготовки к изданию хроники Амартола).¹⁵⁷⁰

22 апреля 1897 г. Хр. М. Лопарев написал Виктору Карловичу целое ученое расследование (Л. 8–10) о рукописи № 2 монастыря св. Павла, которую Сп. Ламброс датировал – и в афинском издании каталога афинских рукописей, а затем и в кембриджском – 800 г., временем царицы Марии (супруги Константина VI), что удостоверяет подлинная запись на последнем листе. Лопарев, подробно характеризуя рукопись, отмечает, что пергаменные листы в ней чередуются с бумажными (первые 22 бумажных листа писаны в XVII–XVIII вв.); сравнивая греческий текст и приводя цитаты, исследователь приходит к выводу, что в рукописи все сочинено, причем сочинено с целью объяснить подлинную запись о царице Марии, но запись эта писана другими чернилами и другим стилем, нежели кодекс; сбоку от нее есть поздняя добавка о Марии (Лопарев приводит греческую цитату), сама же рукопись – не ранее XI в.

В письме от 26 октября 1899 г. (Л. 13) Лопарев сообщает, что более года трудился над комментариями к новооткрытому житию Евдокима и что ему жаль издавать трудно читаемый греческий текст без перевода; по мнению ученого, издание византийского памятника с русским переводом для России вдвое полезнее, а иначе его прочтут в подлиннике человек пять. Пожалуй, он издал бы с переводом даже и за свой счет, но это ему не по карману. В заключение Лопарев благодарит Ернштедта за то, что тот отыскал и прислал нужную для примечаний выписку из Платона (сам он думал, что это взято у Плутарха).

Остальная часть переписки посвящена главным образом взаимным просьбам и откликам на них: Лопарев отвечает на вопросы Виктора Карловича о днях памяти некоторых святых (письмо от 15 сентября 1887 г. Л. 1), в другом письме (от 9 января 1899 г. Л. 12) сообщает, что интересующий Ернштедта журнал Ἐκκλησιαστικὴ Ἀλήθεια¹⁵⁷¹ у него самого есть лишь за 1886 г., да и то неполный, но что он видел подборку за многие годы в библиотеке А. И. Пападопуло-Керамевса, и кроме того, этот журнал прежде выписывал И. Е. Троицкий, а Санкт-Петербургская Духовная академия, может быть, и теперь продолжает его получать.¹⁵⁷²

Лопарев пишет, что рад услужить Виктору Карловичу за то многое, чем он обязан ему в бытность свою еще студентом (8 февраля 1897 г. Л. 7), но и сам он обращается к Ернштедту за помощью (например, найти источник еще двух греческих цитат для житийного комментария), оговаривая при этом, что он просит уделить для этого частицу досуга, поскольку не смеет претендовать на драгоценное трудовое время своего адресата, ибо «Ваш πάρεργόν έστι μεῖζον моего ἔργον»¹⁵⁷³ (письмо от 29 октября 1899 г. Л. 14–14 об.), и уже на следующий день, получив сразу два письма от Ернштедта, Лопарев признается, что они представляют для него целое откровение. «Я был прав насчет Вашего πάρεργον: в Вашем письме я нашел подтверждение таким мыслям, к которым дошел только после продолжительного труда» (Л. 15–15 об.). Лопарев делает шутливое предположение, что Николай пафлагонец, если бы он представил для диспута свое «Житие», мог бы быть «разделан под орех» Фотием, буде тот присутствовал бы на этом диспуте. В конце письма Лопарев привел по-гречески и в своем переводе интересующее Ернштедта место из «Жития».

При чтении этой переписки появляется ощущение присутствия на дружественной беседе ученейших мужей, для которых наука – главный и естественный смысл жизни.

От Гавриила Спиридоновича Дестуниса,¹⁵⁷⁴ принадлежавшего к старшему поколению византинистов (у него в Петербургском университете слушали курс истории Византии и византийской литературы В. Э. Регель, Д. Ф. Беляев, Ф. И. Успенский и сам В. К. Ернштедт), Виктор Карлович получил за 1881–1893 гг. 10 писем и 1 открытку (Д. 69. 19 л.); несмотря на значительную разницу в возрасте, отношения, как показывает переписка, были весьма дружественными.

Первое письмо (от 5 мая 1881 г.) написано Г. С. Дестунисом в ответ на письмо от 19 апреля того же года от Ернштедта, находящегося в заграничной командировке в Греции: «Меня очень заинтересовало описание Вашей поездки, несмотря на его краткость. Буду ждать Вашего отчета из Олимпии: не совсем я понял из Вашего письма, принадлежит ли эта работа к «самостоятельным трудам по тем отделам, которые наиболее близки к прежнему кругу занятий», – или же, кроме упомянутого отчета, Вы готовите что-либо новое по изданию ораторов. Буду ждать разъяснения Вашего. Мне любопытно услышать от Вас, много ли оказывается отступлений от прежних взглядов по топографии Афин в разъяснениях Вашего руководителя Келера? Пользуются ли его обозрительными прогулками молодые ученые из греков? Впрочем, теперь все дышит Ареем, и на жилище Афины обращено мало внимания» (Л. 1–1 об.).

Г. Дестунис выражает радость, что Виктор Карлович хорошо устроился в Афинах (в доме Русской церкви) – как по личному сочувствию к нему самому и к его успехам, так и потому, что вообще ознакомление молодых русских филологов с Грецией идет успешно. О себе сообщает, что не выходит из дома («сидение сиднем сидячим»), ждет тепла (Л. 2).

«Ламбр, – пишет далее Дестунис, – прислал мне из Афин, между прочим, перевод на новогреческий язык Одиссеи в стихах, составленный Полилою (Поλυλᾶς) (1875–1881), очень хорошо; я читаю с наслаждением. Сам я в настоящее время занимаюсь давненько начатым обзором главных работ по топографии средневекового Константинополя: тут, как говорится, «черт ногу переломит». Вообразите себе топографические разыскания, которые происходили на расстоянии XVI–XIX вв. и все так, чтобы никак заступ не пришел на помощь археологу: раскопки не были позволены. Уж не знаю, удовлетворю ли кого-нибудь; с другой стороны, занятия Византией без разъяснения того, что сделано по топографии столицы, – не понимаю» (Л. 2 об.).

Переписка 1885–1886 гг. (4 письма) касается просьбы Дестуниса об участии Ернштедта в работе над дополнениями к книге Леграна: «Известный знаток новогреческой филологии Эмиль Легран издал недавно превосходное сочинение Bibliographie hellénique ou description raisonnée des ouvrages publiés en grec par les grecs au XV et XVI siècles, о котором я пишу отзыв для Журнала Министерства народного просвещения. В двух томах 1070 страниц. Это сочинение нужно и для занимающихся новой Грецией и византийской, и для занимающихся классической греческой филологией по указанию той массы греческих старопечатных книг, которые изданы были в эти века греками. Такая книга, вмещающая на каждой странице десятки фактов, никогда не может притязать на абсолютную полноту; ввиду этого Легран обратился, между прочим, и ко мне с просьбой пополнения его сведений по книгам, в Париже не имеющимся, но которые, он полагает, находятся в нашей Императорской Библиотеке» (письмо от 31 августа 1885 г. Л. 3–4). Так как сам Дестунис по состоянию здоровья не может помочь Леграну, то он просит Виктора Карловича ответить, согласен ли он: 1) сделать четыре выписки по плану Леграновой книги; 2) войти с ним по подобному делу в сношения; 3) не отказаться от гонорара (Легран согласен оплатить работу). План же его таков: отметить число листов, тетрадей, формат, воспроизведение шрифта, заглавия, предисловия, письма, эпиграммы, записи, год, месяц, число, цензурный пропуск и т. п. – «brèf tout ce qui peut jeter quelque lumière sur l’histoire du livre» (Л. 4 об.).

В письме, написанном на следующий день, т. е. 1 сентября 1885 г., Дестунис цитирует Иоанна Златоуста о святом таинстве причащения на старославянском и по-гречески (по памяти); указывает, какое слово пропущено у Барского (Л. 5–6), – видимо, отвечает на вопросы своего корреспондента.

25 сентября Дестунис сообщает, что на днях получил письмо от Леграна, и приводит выдержки (по-французски) с выражением благодарности Ернштедту за помощь. Легран предлагает в свою очередь сделать для него нужные ему копии в Париже. Гавриил Спиридонович посылает Ернштедту свою статью об исторических изысканиях Ламбра. «Обратите внимание на поправку в тексте Дексипа (в моей статье стр. 113), сделанную Ламбром, и на то, что мой отец в своем переводе Дексипа в сороковых годах понимал этот текст так же, как и Ламбр» (Л. 7–7 об.). Дестунис просит передать ему 1-й том Леграна, если он больше не нужен Виктору Карловичу: он необходим для окончания рецензии, которая почти готова (Л. 8).¹⁵⁷⁵

Следующее письмо написано 4 января 1886 г.: «На днях я получил письмо от Леграна, в котором он просит напомнить Вам о тех запросах, которые были им сделаны Вам через меня. Покорнейше Вас прошу, по возможности, не откладывать окончания начатой Вами для него работы и вместе с тем уведомить меня хоть двумя строками, в каком стадии (sic!) находится она, для того чтобы я мог ему о том сообщить; иначе мое письмо к нему будет задержано» (Л. 9–9 об.).

Ернштедт постоянно советовался с коллегой то по поводу конъектур (в письме от 5 декабря 1887 г. Дестунис предлагает ему свою догадку – Л. 11–12 об.), то перевода (письмо от 26 ноября 1890 г. Л. 13–13 об.), то толкования пословицы (письма от 19 и 25 октября 1892 г., л. 15–18). Дестунис внимательно и всесторонне обдумывал предложенные Ернштедтом загадки и затруднения и пытался найти приемлемый выход, стараясь сохранить текст подлинника и не вторгаться резко в письменное предание. В помощь Виктору Карловичу он предлагал редкие книги, имеющиеся в его библиотеке (Л. 15 об. – 16, 19). В частности, Дестунис вместе с А. И. Пападопуло-Керамевсом оказал Ернштедту существенную помощь в работе над статьей «Забытые греческие пословицы» (ЖМНП. 1893. Апрель – май. С. 23–48), снабдив его недоступными в России изданиями позднегреческих пословиц. При работе Ернштедта над «Выдержками Паисия Лигарида» Г. Дестунис собирался перевести текст «Бесед Фотия о нашествии Руси» с греческого на русский, чтобы дать возможность более широкого его использования отечественными исследователями.

О коллегиальных научных и деловых отношениях свидетельствуют также хранящиеся в фонде Ернштедта неопубликованные работы Г. С. Дестуниса «Живые остатки византийской терминологии (опыт дополнений к византийскому словарю)» (ПФА РАН. Ф. 733. Оп. 1. Д. 74. 72 л.) и Словник к хронике Феофана (Там же. Д. 75. 42 л.), а также рукопись «Истории войн римлян с персами, вандалами и готами» Прокопия Кесарийского (кн. 2-я) в переводе Спиридона Дестуниса, с комментариями и примечаниями Гавриила Дестуниса (Там же. Д. 76. 166 л.). В бытность Ернштедта редактором классического отдела Г. С. Дестунис опубликовал в ЖМНП рецензию на: Пападопуло-Керамевс А. И. Ἀνάλεκτα Ἱεροσσολυμιτικῆς σταχυολογίας (Пг., 1891. T. 1; 1892. Август. С. 385–400) и статью «Заметки по исправлению текстов в обеих летописях Франдзия» (1894. Январь. С. 1–11).

Письмом от 20 октября 1891 г. Дестунис известил своего молодого коллегу, что получил из типографии Академии наук экземпляры «Записок историко-филологического факультета» (XXVIII часть), где помещена 1-я книга «Истории войн римлян с вандалами» Прокопия, и что посылает в дар Виктору Карловичу экземпляры Прокопия и Паисия (Л. 14–14 об.).¹⁵⁷⁶

Переписывался Виктор Карлович и с другим ученым греком, связавшим свою судьбу с Россией, византинистом и палеографом А. И. Пападопуло-Керамевсом. О последнем уже опубликовано достаточное количество архивных материалов;¹⁵⁷⁷ подробно рассмотрены и прокомментированы (И. П. Медведевым) также и письма Пападопуло-Керамевса к Ернштедту (Д. 161. 5 писем и 4 открытки на греческом и французском языках за 1891–1902 гг. 13 л.).¹⁵⁷⁸ В фонде Ернштедта хранятся две греческие рукописи Пападопуло-Керамевса (см.: РНРВ. С. 121, 305 и снимок на с. 302–303).

От академика А. А. Куника¹⁵⁷⁹ Ернштедт получил за 1894–1898 гг. 9 писем, 4 открытки и 2 записки (на нем. яз. Д. 113. 18 л.¹⁵⁸⁰ 6 марта 1894 г., откликаясь на просьбу Ернштедта, Куник просит его указать не только страницы описания П. А. Сырку,¹⁵⁸¹ но и номера необходимых рукописей, и тогда он пошлет нужные тома на квартиру Виктора Карловича. Основное же содержание этой корреспонденции (1898 г.) касается возможности печатания в ЖМНП Э. Курцем из Риги¹⁵⁸² двух житийных текстов¹⁵⁸³ и отправки Б. В. Фармаковскому вырезанного из книг экземпляра Фотиевых «Гомилий» для выявления разночтений в рукописи.¹⁵⁸⁴ О Курце сказано, что он перешел в византийский лагерь и знакомит читателей журнала, который издает К. Крумбахер, с состоянием византийских штудий в России и с содержанием «Византийского временника».¹⁵⁸⁵ Кунику рижский исследователь присылал богатый библиографический материал для будущего обзора литературы по византиноведению. К 1898 г. относятся также сведения об ухудшении здоровья В. Г. Васильевского, о том, что он с женой и дочерью живет у В. Э. Регеля и готовится поехать за границу, а сам Регель собирается на Афон.

О том же самом написал В. К. Ернштедту про своего учителя В. Г. Васильевского и сам В. Э. Регель (письмо от 24 июля 1898 г. Д. 180. Л. 4–4 об.). Всего от основателя и редактора «Византийского временника»¹⁵⁸⁶ Ернштедт получил 5 писем за 1892–1901 гг. (Д. 180. 5 л.). В основном содержание писем касается журнала Регеля: в каждом какая-нибудь просьба, связанная с корректурами, поправками, устранением сомнений и пр.

В письме от 13 апреля 1892 г. (Л. 1–1 об.) Регель выражает крайнее сожаление, что не смог выполнить просьбу Виктора Карловича: назвать тему своего доклада в Археологическом обществе (перечисляет обстоятельства, помешавшие ему исполнить обещание: проболел две недели, лежал в постели и долго потом не выходил из дома; опасно болен и требует постоянного ухода отец¹⁵⁸⁷). 30 ноября 1895 г. Регель отправил к Ернштедту со своим сопроводительным письмом И. И. Соколова, преподавателя Петербургской Духовной семинарии и магистра Казанской Духовной семинарии, которого Регель назвал полезным сотрудником «Византийского временника» и просил Виктора Карловича посодействовать ему в деле, которое тот сам лично объяснит (Л. 2–2 об.).

Два следующих письма (от 29 июня и 24 июля 1898 г.) содержат просьбу Регеля прочесть корректурные листы Афонских актов и снять редакторские сомнения в печатаемых грамотах о. Александра Лаврского, а также благодарность за получение корректурных листов старца Александра Афонского (Л. 3–4 об.). И, наконец, в письме от 6 февраля 1901 г. Регель сообщает, что отправляет своему адресату 2-й том Политиса¹⁵⁸⁸ и просит простить великодушно, что совершенно забыл сделать это раньше. В этом же письме в ответ на просьбу Ернштедта Регель сообщает ему рижский адрес Э. Курца (Л. 5).

От византиниста-нумизмата графа И. И. Толстого (старшего) сохранилось в фонде одно письмо (от 20 ноября 1888 г. Д. 197. 2 л.), в котором он, обсуждая с Ернштедтом некую надпись, отвергает объяснение Г. Дестуниса и соглашается с догадкой Виктора Карловича, хотя его и смущает, что приходится отбросить последнее слово в надписи. Здесь же И. И. Толстой хвалит стихотворный талант Радлова, особенно его переводы тюркских народных баллад.

Известный французский палеограф Анри Омон написал Ернштедту 3 сентября 1896 г. (Д. 159. 1 л.) в ответ на письмо своего русского коллеги от 30 июля; речь шла о покупке Парижской Национальной библиотекой новой коллекции аколуфий, однако, пишет Омон, запрашиваемая сумма слишком намного превысила ту, которую библиотека могла бы заплатить.¹⁵⁸⁹

От папиролога и палеографа Карла Вессели Ернштедт получил из Вены 3 письма (Д. 41. 3 л.). Одно (на франц, яз.) датируется 1892 г.; на бумаге с грифом Internationale Ausstellung fur Musik- und Theaterwesen и от имени комитета Вессели просит коллегу прислать на подготавливаемую выставку, посвященную современному и древнему театру, свою фотографию и факсимиле только что изданных Ернштедтом Порфирьевских фрагментов из аттической комедии. Выставка пытается объединить все драматические рукописи – греческие и римские; все будет возвращено в полной сохранности (Л. 1 ).

Второе письмо (на нем. яз.) относится уже к 1901 г. (от 26 мая), в нем Вессели благодарит Виктора Карловича за присланные книги и статьи, справляется о здоровье, сообщает, что Церетели 9 мая отправился из Вены в Италию, где он с особенным старанием займется своими штудиями (Л. 2–2 об.). В письме от 12 декабря 1901 г. (на франц, яз.) Вессели благодарит коллегу за подаренный оттиск его каталога греческих рукописей Императорской Публичной библиотеки.¹⁵⁹⁰ Отчет об этом Вессели собрался дать в ближайшем номере своих «Этюдов по палеографии и папирологии»; приглашает Ернштедта к сотрудничеству и обещает быстро напечатать его статью или заметку; беспокоится о здоровье (Л. 3–3 об.).

К 1901 г. относится и письмо к Ернштедту известного исследователя греческого фольклора Николаоса Политеса (Афины, 24/7 июля. Д. 169. 1 л.; на греч. яз., перевод И. П. Медведева). Откликаясь с признательностью на присылку ему оттиска статьи Ернштедта «"Речения Эзопа» в Москве и Дрездене», появившейся в «Византийском временнике» (1901 г. Т. 8. С. 115–130), Политес обращается к петербургскому коллеге как к «ученейшему мужу» и просит позволения выразить свою благодарность «на языке, глубоким знатоком которого характеризуют Вас Ваши публикации». Суть дела в том, что во время лечения за границей летом 1901 г. Ернштедт отыскал в дрезденской рукописи Da 35 начало той самой московской рукописи № 239, по которой К. Крумбахер издал в 1900 г. неполный, без начальных листов, сборник пословиц (см. подробнее: РНРВ. С. 70–71, 84–86). Политес пишет, что статья Ернштедта – «отличный вклад в познание византийской паремиологии, дополняющий последнюю публикацию г-на Крумбахера... Когда это собрание было опубликовано, никто, конечно, не надеялся, что так скоро будет найдена его отсутствующая часть, в особенности первый лист, из которого несомненнейшим образом стало ясно, что и это собрание следовало поместить среди существующих под именем Эзопа. Важность Вашей находки подчеркивают ученейшие (буквально: мудрые) комментарии, которыми Вы сопровождаете Ваше издание, толкуя пословицы и показывая их связь и с древними пословицами, и с новогреческими. Считаю себя счастливым, что, вовремя получив Ваш труд, смог упомянуть о нем в предисловии к находящемуся сейчас в печати II-му тому моей коллекции пословиц».¹⁵⁹¹ По выраженному в предисловии мнению Политеса, источником такого рода собраний является непосредственный народный фольклор.

От киевского профессора, византиниста и археолога Юлиана Андреевича Кулаковского Ернштедт получил 3 письма (Д. 112. 6 л.): два от 13 и 23 октября 1888 г. (о своем противостоянии с В. И. Модестовым и обидах на него; упоминается также И. И. Холодняк, прочитав книгу которого, Кулаковский понял затруднение Ивана Васильевича Помяловского быть оппонентом при такой манере ученого исследования. Л. 1–4 об.); и еще одно письмо от 3 марта 1897 г., в котором корреспондент просит Ернштедта высказать свои суждения по некоторым надписям из «Сборника христианских надписей Южной России».¹⁵⁹² Кулаковский в связи с написанием рецензии на этот сборник¹⁵⁹³ хотел уточнить у коллеги вопрос о датировке некоторых надписей по палеографическим признакам (Л. 5–6).

В ответ на просьбу В. К. Ернштедта к профессору Киевской Духовной академии А. А. Дмитриевскому¹⁵⁹⁴ навести справки о Паисии Лигариде Алексей Афанасьевич откликнулся письмом от 29 марта 1899 г. (Д. 72). Извинившись за задержку с ответом из-за болезни (нервный удар, лишивший его на два месяца возможности заниматься научной работой и читать лекции), Дмитриевский сообщает все ему известное о рукописях Лигарида, которых нет в Киеве, но зато есть в Москве, а также в библиотеке иерусалимского подворья в Константинополе и в библиотеке александрийской патриархии (Л. 1–1 об.).¹⁵⁹⁵ Посоветовав Ернштедту обратиться к библиотекам Москвы, автор письма отметил, что в архиве Министерства иностранных дел в отделе греческих документов имеются собственноручные прошения Паисия Лигарида с его подписями, и Сергей Алексеевич Белокуров,¹⁵⁹⁶ несомненно, поможет получить копии автографов «сего мужа».

Судя по письмам С. А. Белокурова (их 5, они не датированы, но по содержанию относятся к 1899 г. – Д. 22. 5 л.), Ернштедт обращался к нему с вопросами о жизни Паисия Лигарида до приезда в Россию и о его письмах. Белокуров ответил, что о прежней жизни Паисия знает только то, что есть в статьях А. В. Горского и Л. Я. Лавровского (ХЧ. 1889. № 11–12); что о нем есть и у Леграна в последнем томе библиографии греческой XVII в. В архиве, как пишет Белокуров, есть несколько (до 5) собственноручных писем Паисия царю, но все они на латыни, как и подписи; может быть, найдется его греческая подпись на челобитной. Белокуров обещал прислать фото одной страницы письма Лигарида (Л. 1–1 об.). В следующем письме он отвечает на вопросы Ернштедта о возможности сделать фототипии и таблицы и переслать их (Л. 2).

После очередного письма своего адресата Белокуров принялся просматривать греческие дела, касающиеся Паисия. На 10 делах – его греческая подпись, которую Белокуров воспроизводит, а в 11-м, похоже, два документа на греческом языке, написанные Лигаридом. Белокуров готов заказать снимки (Л. 4), которые, по всей видимости, и были сделаны и отосланы, так как в последнем письме Белокуров сообщает о счете за фото (Л. 5).¹⁵⁹⁷

В. К. Ернштедт получал обширную корреспонденцию из Константинополя от сотрудников Русского археологического института. Д. 204 (6 л.) содержит 3 письма Федора Ивановича Успенского¹⁵⁹⁸ за 1896–1901 гг., т. е. относящихся как раз ко времени его директорства в РАИК (с 1894 г.). 1 октября 1896 г. Федор Иванович написал Ернштедту (на бумаге с грифом: Directeur de l’institut Archéologique russe à Constantinople) о сирийской рукописи, которую он передал Виктору Карловичу в Риге: будучи редактором «Известий РАИК» и собирая материалы для очередного выпуска, Успенский просил коллегу написать хотя бы небольшую заметку относительно упомянутой рукописи, а «по миновании надобности» передать ее через факультет казенным пакетом на адрес Императорского Российского посольства в Константинополе для Ф. И. Успенского (Л. 1–2).

25 ноября того же года директор РАИК отправил Ернштедту письмо следующего содержания: «Весьма Вам благодарен за сведения по поводу списков Софийской рукописи. С Вашего позволения я помещу их в ближайшем выпуске Известий Института. Но предварительно позвольте просить Вашего согласия на зачисление Вас в члены Института.¹⁵⁹⁹ На днях сделаю об этом представление министру. Я только что возвратился из экскурсии в Палестину. Там усердно и успешно работают англичане и французы. Чтобы занять там хотя бы некоторое положение, нужно много работать и делать раскопки. Но что неизбежно потребует и в Иерусалиме приложения русских ученых сил – это музей и библиотека архимандрита Антонина. Музей в особенности отличается хорошими собраниями и отдельными предметами. Если сдать его в миссию без описи, то он неизбежно подвергнется расхищению и утратам... За посылку Ваших трудов заранее благодарю. Но ни этих трудов, ни Софийской рукописи еще мы не получили» (Л. 3–4).

Наконец, третье письмо от 23 ноября 1901 г.: «Очень жалею, что Вы в нежелательном смысле объяснили то обстоятельство, что не сам я написал Вам насчет надписи. Я хорошо был осведомлен о состоянии Вашего здоровья, не находил в себе склонности писать Вам побудительное письмо и не знал, могу ли надеяться на изготовление надписи к печати именно Вами. Припоминаю, что, выражая согласие заняться надписью, Вы мне сказали: будьте спокойны, или сам сделаю, или передам кому другому. Просил P. X. Лепера напомнить Вам о надписи и думал, что Роман Христианович, как близкий Вам человек, может с большей свободой выяснить положение дела, чем я. Во всяком случае я очень ценю Ваше участие в издании Института и весьма жалею, что надпись по недоразумению появится не с Вашим именем» (Л. 5–6). Это был ответ на письмо Ернштедта Успенскому от 2 ноября 1901 г. (ПФА РАН. Ф. 116. Оп. 2. Д. 121: «Многоуважаемый Федор Иванович! Вчера я наконец собрался отослать обратно эстампаж с греческой надписи, который я прошедшей весной получил от Вас через посредство P. X. Лепера. Из письма Романа Христиановича я узнал наконец те данные, без которых нельзя было приступить к изданию надписи; но из того обстоятельства, что эти данные дошли до меня таким именно путем и так поздно, я принужден вывести заключение, что Вы предпочитаете увидеть надпись изданною другим лицом. Примите уверения в совершенном почтении Вашего покорного слуги В. Ернштедта»).

С 1901 по 1908 г. обязанности ученого секретаря РАИК исполнял P. X. Лепер, с которым В. К. Ернштедт поддерживал интенсивную переписку с 1891 г. – с тех пор, как Лепер, выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета, отправился в заграничную командировку. Первые письма Лепер писал из Афин, Лавриона, Элевсина, Рима (1891–1893 гг.). Всего в фонде Ернштедта 36 писем Лепера за 1891–1902 гг. (Д. 124. 95 л.). Роман Христианович считал Ернштедта своим учителем и ставил чрезвычайно высоко. Получив «Порфирьевские отрывки», Лепер поздравляет Виктора Карловича и пишет, что, познакомившись с прекрасно воспроизведенными папирусами, он «с крайним удовольствием опять слышал, читая, речь полную твердой уверенности и неотразимых доводов нашего бесценного руководителя в эпиграфических и палеографических занятиях» (письмо из Афин от 25 августа 1891 г. Л. 2–2 об.)· Отношения были достаточно близкими, во всяком случае, Виктор Карлович в письме к жене из Одессы¹⁶⁰⁰ от 3 мая 1896 г., беспокоясь о предстоящем в его отсутствие переезде семьи на дачу, пишет, что обратится за помощью к Леперу, отношения с которым таковы, что «церемониться нет смысла» (Д. 6. Л. 69). В мае же Ернштедт навестил семью Лепера в Ливадии.¹⁶⁰¹ Жена Лепера Ольга Павловна в своих письмах к Ернштедту обращалась к нему как к крестному отцу их дочери – «кум».

Лепер постоянно отчитывался перед Ернштедтом о проделанной работе, планах, темах, находках, поездках, чтении, замыслах, материальных трудностях, болезнях детей. В ноябре – декабре 1891 г. ЖМНП (с 1891 г. Ернштедт стал редактором классического отдела) начал печатать диссертацию Лепера об аттических демах.¹⁶⁰² Увлеченный прекрасными лекциями В. Дерпфельда, Лепер начал изучать топографию Афин, затем обошел пешком все окрестности Афин, собирая надписи (письмо от 8 декабря 1891 г., Лаврион. Л. 10–13 об.). В 1893 г. он таким же образом изучал топографию Италии, стремясь по архаическим пластам Лациума и Рима выявить аналогии к древнейшим греческим поселениям (письмо от 12 мая 1893 г., Рим. Л. 28–29 об.). Поскольку Лепер работал медленно, он просил Ернштедта похлопотать о продлении командировки, надеясь провести еще год за границей.¹⁶⁰³ Из Петербурга он с благодарностью получал корректуры, оттиски, гонорар.

12 июля 1893 г. Лепер поздравляет своего учителя с избранием в Академию наук¹⁶⁰⁴ и сообщает, что в Афинах проездом из Трои в Германию был Дерпфельд, который лишь из поздравления Лепера узнал о своем избрании действительным членом Археологического общества (Л. 33–36 об.). В этом же письме – подробности раскопок в Трое и на Делосе.

Летом 1896 г. в отсутствие Ернштедта Лепер принял на себя заботы по ЖМНП. В письмах он сообщает, что читает корректуры различных статей, выполняет поручения Ернштедта. Жизненные обстоятельства складывались не очень удачно: Лепера уволили из гимназии за опоздания на уроки; умерла от тифа одна из трех его сестер. Виктор Карлович принял самое деятельное участие в судьбе Лепера, предоставив ему работу в ЖМНП (письма летних месяцев 1897 и 1898 гг., а также 1900 и 1901 гг., когда Ернштедт лечился за границей, почти целиком касаются журнальных дел).

В конце марта 1901 г. Лепер, измученный денежными осложнениями и в удручающем настроении, отправился вместе с женой в Константинополь (через Афины, где встретился с Дерпфельдом и другими учеными). Он написал Виктору Карловичу, что, по его мнению, для молодых ученых пребывание в Афинах много полезнее, чем в Константинополе (письмо от 3 апреля 1901 г. Л. 72–77 об.).¹⁶⁰⁵

Следующие 7 писем отправлены Ернштедту уже из Константинополя. 10 июня 1901 г. Лепер написал, что работает над диссертацией, что его освободили от всех обязанностей по канцелярии, библиотеке, сидения в институте, с тем чтобы он занимался исключительно топографией Константинополя (а все перечисленные заботы взял на себя Б. А. Панченко). На Лепера также возложены обязанности по музею и по сбору фотографий; он составил план, создал группу (в которую вошли некоторые из монахов), совершает прогулки с Панченко, Шмитом, Павловским и Клюге с целью изучения Стамбула. Есть и очень интересные для него надписи – главным образом из поездки Ф. И. Успенского в Сирию. «Отношения самые прекрасные, никто в мои дела не вмешивается» (Л. 78–80 об.). Про Панченко Лепер написал, что он бросил пить и изменился к лучшему (на л. 80–80 об. дается характеристика Панченко).

В письмах от 14 августа и 20 октября 1901 г. (Л. 81–84 об. и 85–86 об.) Лепер, оправдываясь перед Ернштедтом, сообщает о ходе работы над диссертацией (которую нереально, как он считает, закончить к осени, а только в течение зимы), пишет о быте, выражает Виктору Карловичу свою преданность и признательность за доброе и дружеское отношение; сообщает о желании Успенского оставить институт, если ему будет обеспечено место в Петербурге, и об институтских слухах по поводу возможной его замены (Ю. А. Кулаковским, А. И. Кирпичниковым, Э. Р. Штерном). На имя Г. Ф. Церетели пришла телеграмма от Б. А. Тураева о болезни его отца, и Лепер разыскивал его на Афоне и в Афинах.

Ернштедта очень заинтересовало упоминание о сборниках гном в письме В. Н. Сахарова (см. далее), он попросил Лепера разыскать рукопись, о которой шла речь. Тот сразу откликнулся на просьбу – «с тем большим удовольствием, что давно хотелось приступить к нашим рукописям, которых большое количество, между тем им нет ни описания, ни каталога: знает их Панченко, но хоть мы и в хороших отношениях, все-таки зависеть от его милостивого расположения неинтересно, тем более, что теперь большинство рукописей перенесено в помещение, отведенное под «музей» в посольстве» (письмо от 18 апреля 1902 г. Л. 91).

Далее Лепер пишет, что просмотрел те немногие рукописи, которые остались в институте и которыми занимались Сахаров и Церетели, но о какой конкретно рукописи писал Сахаров, он не знает, – возможно, что γνῶμαι были как раз в той из рукописей, которые предлагались институту, но не были куплены. Сейчас Лепер посылает выписки из более поздней рукописи (1796 г.), в которой кроме γνῶμαι имеются еще μονόστιχοι и ἀποφθεγμάτων ἀπανθίσματα (проза и стихи, не встречающиеся у Migne и у Крумбахера). Лепер сделал выписки из обоих сборников (Л. 91 об. – 92 об.).

В последнем письме (от 5 августа 1902 г.) Лепер написал, что хлопочет об открытии в Афинах отделения института и сам бы с удовольствием туда переехал – и жизнь дешевле, и климат лучше (жалуется, что очень стеснен в средствах). Пословиц ни в одной рукописи не нашел, хотя сборных кодексов много. Не ручается, что пересмотрел все рукописи (их тут более сотни), может быть, еще найдет (Л. 93–95 об.). Письма Романа Христиановича дополняют послания его жены (Д. 123. 7 писем за 1896–1902 гг. 17 л.). Сначала Ольга Павловна пишет из Одессы (дачный сезон: быт, домашние новости, обустройство, просьба – через Виктора Карловича – к мужу, чтобы позволил задержаться до октября, материальные трудности, из-за которых пришлось продать рояль, и пр.). 18 ноября 1901 г. madame Лепер пишет уже из Константинополя: жизнеустройство, дороговизна, визиты, погода; Роману здесь хорошо, не сравнить здешнюю службу с прежней каторгой. Характеристика m-me Успенской: интересная, умная, красивая, вежливая, «живой словарь приличий и справок», но холодная, и к ней не тянет. С диссертацией приходится нажимать. Сама она испытывает ностальгию по Греции (Л. 6–9 об.). Продолжение той же темы в следующем письме (от 8 февраля 1902 г.): она съездила в свою родную Грецию, где не была восемь с половиной лет, повидала всех старых друзей – вот если бы перебраться в Афины! Она не хочет предложенного Ернштедтом перевода в Дерпт: здесь хоть и мало душевного тепла, но зато столь нужное детям солнышко. Они приноровились к здешней жизни, особенно Роман. Работы немного, всю черную делает Панченко. Своего Романа Ольга Павловна характеризует как с детства забитого (родителями) человека, и он везде сумеет позволить закабалить себя (Л. 10–13 об.). Через 20 дней, успев уже получить ответное письмо Ернштедта, в котором он защищал Лепера от ее нападок, m-me Лепер в очередном письме раскаялась, что наговорила много критического о муже (Л. 14–15 об.). Последнее письмо (от 24 апреля 1902 г.): просилась в Грецию вместо дачи, но раньше времени наступила жара, дети мучаются желудками, очень тяжело. В Константинополе так и не прижилась, холодная дипломатичность давит, не приспособиться (Л. 16–17 об.).

Выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета Федор Иванович Шмит начал углубленно изучать византийское искусство, будучи принят в 1901 г. в РАИК в качестве стипендиата. О своем увлечении Византией он писал своему учителю А. В. Прахову и директору РАИК Ф. И. Успенскому,¹⁶⁰⁶ эта же тема обсуждается и в двух его письмах (из семи) к В. К. Ернштедту (Д. 228. 16 л.).

Первые письма (1900–1901 гг.) Шмит посылал Ернштедту из Рима, где он был домашним учителем детей русского посла в Италии А. И. Нелидова. Речь в этих письмах шла о подготовке к магистерским экзаменам по греческим и римским древностям, и магистрант просил Виктора Карловича уточнить пределы, в которых он должен готовиться (письмо от 30 октября 1900 г. Л. 1–2 об.); подробно описывалось, как он изучает эпиграфику, штудирует Roscher’a и Preller-Robert’a, потому что Виктор Карлович рекомендовал ему изучить эти руководства от корки до корки (письмо от 27 ноября 1900 г. Л. 3–5 об.); из Рима же Шмит послал в ЖМНП свою статью,¹⁶⁰⁷ а также сообщил Ернштедту, что работает над диссертацией, которая все разрастается,¹⁶⁰⁸ и обращался к Виктору Карловичу с просьбой узнать точнее о магистерском экзамене и будет ли в нем принимать участие Ф. Ф. Соколов, которого Шмит панически боится (письмо от 8 февраля 1901 г. Л. 10–11 об.).

И наконец, два письма 1901 г. уже из Константинополя. 23 сентября (Л. 12–13 об.) Шмит, написав добрые слова об институте и Успенском, объясняет Виктору Карловичу свое стремление в Константинополь желанием «найти ключ к искусству Возрождения. Старые итальянские мастера начали не с начала – это мне было ясно. И исходили они не прямо от классической древности. Кто был их учителем? Мне говорили Византия. А что такое Византия? Хаос мнений самых противоречивых: с одной стороны, горячие поклонники, восторги которых казались преувеличенными и неискренними, с другой – не менее горячие ненавистники, в устах которых «Византия» и «византинизм» имели смысл чуть не бранных слов, служили синонимом вырождения и мертвечины. Ни тем ни другим верить я не мог. Да и не хотелось верить – хотелось знать: слишком уж важен вопрос. И я устремился в Константинополь. Но я представлял себе дело гораздо проще, чем оно было в действительности. Под византийским искусством я представлял себе нечто установившееся, вполне определенное. Что может существовать история византийского искусства, развитие, расцвет, упадок, возрождение, – этого я и не подозревал. Впоследствии в Петербурге уже, просматривая всевозможные гравюрные издания, я сообразил, что Византия – это свыше чем тысячелетний период, что это – громадная эпоха в истории искусства, узнал, что существует громадная литература по вопросам византологии...» (с библиографией ему очень помог Б. А. Панченко).

Через месяц, 24 октября 1901 г., отвечая на письмо Ернштедта, Шмит соглашается с ним, что не следует отказываться от классической древности, и он вовсе не собирается этого делать. «Я желаю только понять ход развития европейского искусства, уяснить чрезвычайно важный византийский период, уловить в нем зачатки Возрождения, связать Возрождение с антикой, Флоренцию с Афинами. Только выяснив историю искусства вообще, можно смотреть на отдельные периоды научно. Иначе рискуешь сделаться и остаться узким специалистом, ничего дальше своего носа не видящим...» (Л. 16).

Четыре письма за 1898–1900 гг. В. К. Ернштедт получил от Б. В. Фармаковского, и все они относятся как раз к тому времени, когда Фармаковский был ученым секретарем РАИК (Д. 206. 8 л); три посланы из Константинополя, одно – из Патели (Македония). В первых двух письмах (от 2 апреля и 3 июня 1898 г.) обсуждаются журнальные дела: Фармаковский передал через Жебелева свою статью о Вакхилиде, но желал бы сделать дополнения к ней; он просил печатать и рисунки к тексту (Л. 1–2), а 3 июня уже подтверждает, что видел свою статью в майской книжке ЖМНП, рисунки получились недурно, ждет оттисков (Л. 3). Пишет Фармаковский и о том, что работы в Константинополе много: отчет за 1897 г., забота о библиотеке,¹⁶⁰⁹ печатание 3-го тома «Известий» института; собственная работа над диссертацией и статьей для «Записок» РАО. Фармаковский готов по просьбе Ернштедта начать сличение здешней рукописи (Фотия) с изданием Наука, хотя и мало доверяет своему палеографическому искусству. Если дело не пойдет, он снимет фотографии. Просит уточнить, где рукопись опубликована, и прислать издание Наука (Л. 3 об. – 4). Сообщает, что Ф. И. Успенский привез из Македонии довольно интересную надпись, и приводит начало текста (Л. 4 об.). В письме из Македонии (30 октября 1898 г. Л. 5–6 об.) Фармаковский описывает раскопки доисторического некрополя в Патели.

Весьма своеобразны 4 письма к Ернштедту сотрудника РАИК Владимира Николаевича Сахарова, охватывающие короткий промежуток времени всего в четыре месяца – от октября 1901 г. до января 1902 г. (Д. 188. 9 л.). О студенте Новороссийского университета Владимире Сахарове Ернштедт узнал из письма профессора классической филологии и декана историко-филологического факультета этого университета А. Н. Деревицкого от 22 июля 1898 г. (Д. 68. Л. 10–11). В письме дана очень лестная характеристика Сахарову, который, как пишет Деревицкий, по семейным обстоятельствам вынужден покинуть Новороссийский университет (и императорскую стипендию) и перевестись в Петербургский университет; знания его профессор считает незаурядными, а Ернштедта просит испытать его и принять под свое руководство. Сахаров продолжил свою учебу в Петербурге, переписывался с Деревицким и сообщал ему, что очень многим обязан Ернштедту (Там же. Л. 12–13).

В Константинополь, как признается сам Сахаров в первом же письме Ернштедту (от 6 октября 1901 г.), он приехал вопреки его совету и сразу понял, что Виктор Карлович был прав. «Я до сих пор не могу разобрать, зачем я сюда явился. Тем не менее пытаюсь работать» (Д. 188. Л. 1). В следующем письме¹⁶¹⁰ Сахаров сообщает, что ему дано задание искать материалы по истории церковного строительства и топографии Константинополя в Acta Sanctorum, а кроме этого он приступил к изучению и описанию институтских рукописей. «Т. к. эпоха Юстиниана теперь, по-видимому, слишком разработана, то я, согласно совету Федора Ивановича (Успенского. – И. К.), обратился к эпохе иконоборчества... Наукой занимаюсь с большим удовольствием» (Л. 3 об.).

Однако в последнем письме¹⁶¹¹ Сахаров жалуется, что всем этим удобнее было бы заниматься в Петербурге, а здесь препятствуют ему в осмотре местности и стен, институт отказывается ездить на раскопки, если даже зовут на них. «Я занялся рукописями. Попалась рукопись XII в., очень аккуратно и красиво написанная – почти полный экземпляр толкований Иоанна Златоуста на книгу деяний Апостольских. Я начал сличать с Migne’м – текст очень сильно разнится и часто к большой выгоде рукописи. Мои сличения оборвали довольно быстро: «Вы этим не увлекайтесь». С какой же стати было платить за рукопись 260 рублей, если ее и исследовать не надо? Другая рукопись XVII в. Есть очень исправные списки очень старых вещей. Сборник гном, по-видимому, не изданных; несколько стихотворений Феодора Птохопродрома, по-видимому, тоже не изданных, но проверить нельзя, ибо нет даже «Bibliothèque grecque vulgaire» Legrand. Я бы живо проверил по-другому: гномы, с Вашего позволения, списал бы и прислал к Вам (они и списаны наполовину, и притом все гномы с обширными схолиями), Феодора – послал бы к Пападимитриу, а полемические сочинения против латинян – к Арсению, еп. Кирилловскому. Сразу определилась бы ценность имеющихся произведений и то, стоит ли их издавать. Да съедят меня за такой прием. А рукописи – единственная археологическая отрасль, которой я мог бы здесь заняться с успехом» (Л. 6 об, – 7).

За короткий срок отношение Сахарова к институту и его сотрудникам претерпело резкие изменения к худшему. В первом письме он всех характеризует как добрейших и милейших людей – Ф. И. Успенского и его жену, Б. А. Панченко, P. X. Лепера, Ф. И. Шмита (Сахаров пишет «Шмидт»). В последнем письме: и Константинополь – прескверный город, и институт в целом расклеивается, авторитет его столь низок, что он вызывает только насмешки и презрение здешней публики. Способствуют этому сплетнями и циничным поведением, пьянством и посещением публичных домов сами сотрудники, особенно А. А. Васильев, Б. В. Фармаковский, М. И. Ростовцев, Б. А. Панченко.¹⁶¹² Последний очень сильно пьянствовал и распутничал, «тушил лампы по веселым домам» (Сахаров описывает весьма скабрезный эпизод). Здесь все вообще циники, считает Сахаров, но филологи имеют славу неимоверных циников. Все ужасны и подвергаются насмешкам в глаза и заглазно (Л. 5 об. – 6 об.).

Успенского Сахаров обвиняет в том, что он думает только о своих лекциях, которые он читает здешней публике, делая подчас грубейшие ошибки. Так, он «сказал, что отца Юлиана убил Константин, что по смерти Константина империя разделилась на две части, тогда как она разделилась на три; что Юлиан получил христианское воспитание, тогда как он был воспитан эвнухом (sic!) по-язычески, а христианство лишь поверхностно скользнуло по его душе; перепутал несторианство с монофизитством. Одним словом, я думаю, что он так читает только потому, что аудитория состоит большей частью из дам, но серьезно говорю, что если бы напечатать курс так, как он его читает, то это был бы позор...» (Л. 7 об.).

Жалуется Сахаров и на сложные отношения с Панченко, который держится за место секретаря и всех подозревает в подсиживании, отсюда и слежка, и интриги. Поведение Романа Христиановича (Лепера) безупречно в нравственном отношении, но приходится его сторониться, чтобы Панченко не усмотрел заговора против себя. Чтобы не возбудить вражду и преследование со стороны Панченко, Сахаров вынужден, по его словам, отказываться от приглашения Успенского пить у них вечером чай (Л. 8–8 об.). «Я пишу далеко не все, что довело меня до состояния почти невменяемости», – отмечает Сахаров (Л. 8 об.).

К горестному состоянию тоски и уныния добавилась серьезная болезнь: в конце ноября Сахаров вместе с Панченко отправились в путешествие по Малой Азии, попали в какую-то болотистую (вернее, залитую водой) местность возле Бостанджика, Сахаров подхватил инфлюэнцу и сильный плеврит, потерял голос, оказался из-за всего этого в больнице. О дальнейшей его судьбе написал Ернштедту P. X. Лепер: 16 января 1902 г. он известил Виктора Карловича, что у Сахарова – туберкулез гортани, подробно описал тяжелое его состояние, высокую температуру, туберкулез кишок и просил известить родных и знакомых (Д. 124. Л. 87–88 об.), а 29 января сообщил о смерти Сахарова (Л. 89–90 об.). По всей вероятности, последнее письмо, написанное в больнице и полученное Ернштедтом в начале марта, было ему отправлено уже после смерти его подопечного или же сильно задержалось в дороге.

Немалую часть эпистолярного наследия Ернштедта составляет корреспонденция его учеников. Переписку с С. А. Жебелевым, сохранившуюся в обозреваемом фонде в двухстороннем варианте, можно выделить как особый и весьма информативный сюжет (см. об этом далее). Папиролог и палеограф Григорий Филимонович Церетели, любимый и преданный ученик Виктора Карловича, написал учителю за 1891–1901 гг. 100 писем и 40 открыток (Д. 222. 364 л.). Архивами и перепиской Церетели много занимался И. Ф. Фихман, и в его очерке «Г. Ф. Церетели в петербургских архивах: портрет ученого» (АРВ. С. 226–258) приведено множество цитат – от отдельных фраз до обширных текстов – из писем, отправленных Ернштедту.¹⁶¹³ Немало их и в других работах И. Ф. Фихмана о Церетели.¹⁶¹⁴

В названном очерке (С. 250) дана исчерпывающая характеристика этой переписки: «Письма (Церетели. – И. К.), будучи адресованы разным лицам (учителю, друзьям, ученику, жене, близкому другу), должны, казалось бы, сильно отличаться друг от друга. Некоторые отличия, разумеется, есть, но не кардинальные, если не считать отдельных частей писем к В. К. Ернштедту, носящих характер подробнейших отчетов о проделанной работе, включая изложение (с комментариями) прослушанных лекций, сообщения о просмотренных рукописях, транскрипции папирусов¹⁶¹⁵ и т. д. Неизвестно, вел ли Церетели дневники (об этом в переписке не упоминается, дневников не сохранилось). Но его письма – а писал он легко, образно, прекрасным русским языком, звучащим ныне несколько старомодно, – это своего рода дневники-исповеди, в которых он, не стесняясь, изливал свою душу, давал волю своим чувствам (нередко гневу и язвительной иронии), не скрывая своей гордости по поводу того, что он не такой, как другие».¹⁶¹⁶ В свою очередь Виктор Карлович никогда не забывал (в письмах к жене, к С. А. Жебелеву) упомянуть о визитах, встречах, беседах, интересном времяпрепровождении с Церетели. И его зарубежные корреспонденты также часто информировали его о работе, планах и передвижениях его ученика. Григорий Филимонович написал после смерти своего учителя весьма проникновенный некролог.¹⁶¹⁷

Другой преданный ученик и безотказный помощник Виктора Карловича, доставлявший, правда, немало хлопот и огорчений учителю своим непростым характером, – Μ. Н. Крашенинников, от которого Ернштедт получил за 1889–1902 гг. 38 писем и 7 открыток (Д. 107. 75 л.). В судьбе Μ. Н. Крашенинникова Ернштедт постоянно принимал участие, сглаживая своими советами неприятности, вычитывая корректуры его работ, наблюдая за их печатанием (особенно в ЖМНП, где Крашенинников печатал свои Эпиграфические этюды, Procopiana, Varia и др.). В письмах Крашенинников подробно писал о своей работе – статьях, переводах, диссертации, новых рукописях, сличениях, об этапах печатания Прокопия, посвящениях; обсуждал с Виктором Карловичем предлагаемые последним конъектуры и поправки в корректурах; по просьбе учителя производил колляции рукописей (так, в Венеции в 1892 г. он сличал два кодекса Маге. 474 и 475 и, давая подробные описания в письме от 5 марта/22 февраля, предварял их словами: «С величайшим удовольствием исполняю я Ваше поручение и сожалею только о том, что оно такое маленькое. Для Вас я с радостью готов сличить все рукописи Италии». Л. 6).¹⁶¹⁸

В свою очередь Крашенинников неоднократно обращался к Ернштедту с просьбами о наведении справок, например, о Прокопиевой рукописи в Канаде (письмо из Флоренции от 10 августа 1897 г. Л. 16–17 об.); в одном из писем Крашенинников спрашивал адрес Лепера, чтобы попросить его сличить парафразу Anecdota в рукописи XVIII в. из Константинополя (узнал о ней случайно от Керамевса): может быть, она дает что-нибудь новое для критики текста, если она сделана по какой-либо неизвестной доселе рукописи; просит узнать у Керамевса, нет ли упоминаний Anecdota в других рукописях, и о том же просит узнать у Успенского: не видал ли он какой-нибудь рукописи Прокопия в Трапезунте или других посещенных им местах (письмо из Юрьева от 14 мая 1902 г. Л. 67–68 об.). Обращался Крашенинников к Ернштедту и с просьбами о нужных книгах, и за помощью в толковании трудных мест в рукописях: так, в открытке от 17 ноября 1899 г. он просил Виктора Карловича помочь разобрать в Ватиканской рукописи, 152 и в Венецианской, 398 места, которые сам разобрать не смог (цитирует – л. 46 об.). Много в письмах и личного (сплетни, коллеги, знакомые, здоровье, интриги и пр.).¹⁶¹⁹

Помимо корреспонденции «византинистов ex officio» в фонде Ернштедта сохранилось и большое количество писем так называемых факультативных византинистов (оба выражения принадлежат И. П. Медведеву – см.: РНРВ. С. 6, редакторское предисловие). Среди них первое место по праву отводится академику Петру Васильевичу Никитину, который, будучи филологом-классиком по образованию и призванию, оказался, как и Ернштедт, в византийском лагере.¹⁶²⁰ За 1880–1901 гг. он написал Виктору Карловичу 8 писем (Д. 155. 12 л.). Три первых письма (от 8 декабря 1880 г., 13 марта и 8 июля 1881 г.), а также письмо от 9 июля 1890 г. процитировала О. В. Иодко в своем очерке о П. В. Никитине (РНРВ. С. 132–133, 140). В остальных письмах – наука (вопросы, консультации), личные дела, расписание лекций в университете, заботы о здоровье Виктора Карловича. В последнем письме – от 22 февраля 1901 г. – Никитин сообщил, что Отделение заслушало вопрос о командировке Ернштедта (о деньгах он сообщит позже), и горячо пожелал коллеге скорейшего выздоровления (летом 1901 г. Ернштедт лечился и работал в Германии).

П. В. Никитин написал для Петербургского университета отзыв о докторской диссертации Ернштедта (см.: РНРВ. С. 77), он же вместе с другими академиками подписал представление Виктора Карловича в Академию наук, его перу принадлежит и наиболее обстоятельный некролог Ернштедта.¹⁶²¹ О той выдающейся роли, которую сыграл П. В. Никитин в посмертном издании сочинений ученого, помимо очерка О. В. Иодко см. также очерк И. В. Куклиной о научном рукописном наследии Ернштедта (РНРВ. С. 70–71, 85, 92–95).

Среди тех, кто успешно соединял классику и Восток, необходимо также назвать Федора Федоровича Соколова, воспитавшего целую плеяду русских эпиграфистов и палеографов, волею судеб (и собственной волей) прибитых к византийскому берегу (В. К. Ернштедт, С. А. Жебелев, В. В. Латышев, А. В. Никитский, Н. И. Новосадский). Дело 194 насчитывает 23 письма Ф. Ф. Соколова (1880–1902 гт.; 42 л.). Первые два письма (от 13 и 23 июня 1880 г.) отправлены из Афин: сам Федор Федорович приехал туда 9 июня, обустраивается, ждет Виктора Карловича («Отлично было бы, если бы вы с Латышевым условились вместе ехать»), уже воспел в Афинах славу нового издателя Антифонта, просит привезти экземпляры; о погоде, жаре, советы путешественнику и пр.; в Афинах собирается жить вместе с Виктором Карловичем в одном из отелей (Л. 1–4).

Следующее письмо – уже из Петербурга (от 2 сентября 1880 г.). Соколов болел в дороге (астма) и в городе (простуда), начал читать лекции в Историко-филологическом институте и в университете. (Одновременно он написал в Афины и Латышеву – всегда отправляет письма парами.) «Ваш Антифонт¹⁶²² привел в восторг Кобета. Кобет напечатал весьма хороший отзыв о Вашем труде и прислал два экземпляра своей рецензии Науку, в том числе один для Вас. Я вполне ожидал наилучших отзывов, но тем не менее чрезвычайно приятно, что эти ожидания таким блестящим образом сбываются» (Л. 6). Соколов сообщил также, что Константин Васильевич Кедров нашел возможность обоим командированным со следующего года добавить по 500 р., и просил обоих писать чаще (Л. 5–6 об.). И в дальнейшем Ф. Ф. Соколов, беспокоясь о неважном материальном положении своего младшего коллеги, писал ему, что Кедров собирается прибавить денег и заплатить долги Виктора Карловича архимандриту (имеется в виду архимандрит Анатолий – о нем см. далее) – письмо от 4 октября 1880 г. В этом же письме – хороший отзыв об общей (Ернштедта и Латышева) статье,¹⁶²³ одобрение плана поездок Ернштедта по Греции, вопросы об ученых, с которыми он там познакомился; пишет, что рад успеху Виктора Карловича, обнаружившего редкую надпись, которую сам он не заметил (Л. 7–9 об.).

В письмах от 6 ноября 1880 г. и 12 января 1881 г. Ф. Ф. Соколов хвалит находки Ернштедта, благодарит его и Латышева за присылаемые эстампажи надписей, пишет, что ждет от Ернштедта реферата о пергамских раскопках, описания его поездки в Олимпию, описания дома Шлимана в Афинах, а также сообщает о новых открытиях в области древней истории (о должностях в Афинах и Аттике); хотя он и называет Ернштедта первым эллинистом, но советует ему поучиться у Келера (Л. 10–16 об.), которого хоть и ставит очень высоко, но в письме от 15 мая 1881 г. (Л. 17–20 об.) ругает его злодеем и демоном за то, что тот прочитал надпись, над которой сам он долго корпел, причем прочитал больше (то, что Соколов пропустил на оборотной стороне) и гораздо лучше, и поместил в Mitteilungen об этом отличную статью. «Честь ему и слава!», – восклицает Соколов, но с досады ставит кляксу (Л. 20). Ернштедт в своем письме очень ругал и исправлял Юргевича, – Соколов считает, что «основательно и превосходно», и пишет (Там же), что и Наук тоже исправлял Юргевича. Федор Федорович (по совету Кедрова) поднял на факультете вопрос о продлении командировки Ернштедту для работы над рукописями Италии и советовал ему обратиться в департамент с прошением о пособии на обратную дорогу, поскольку после двух лет пребывания в Греции Ернштедт хотел заехать в Петербург (письма от 13 октября и 10 ноября 1881 г. Л. 21–24). Обсуждается вопрос о кандидатуре преемника на место Ернштедта: решено в конце концов, что ему на смену поедет Корольков, хотя его здоровье вызывает серьезные опасения, а вскоре подойдет очередь Никитского – этот и способный, и здоровый (Там же). В конце письма от 10 ноября Соколов доверительно и грустно пишет: «Сегодня мне стукнуло 40 лет... Никому не говорите».

Три следующих письма датируются 1882 г. (от 30 января, 7 февраля и 19 мая. Л. 25–31): разбираются письма Виктора Карловича, статьи, надписи, восстановления; Соколов очень хвалит молодого исследователя и, обсуждая статью Ернштедта о Саламинской битве,¹⁶²⁴ высказывает о ней свое собственное мнение, идущее вразрез с Фукидидом. В письмах 1890–1902 гг. больше всего места уделяется вопросам печатания их автора в ЖМНП (оттиски, гонорар, корректуры, немецкие резюме его исследований, рецензии и пр.); обсуждаются также научные (восстановления надписей), учебные и личные дела. 23 декабря 1900 г. Соколов благодарит своего адресата за деятельную роль в избрании его в члены-корреспонденты АН.

Столь часто упоминаемый в письмах Ф. Ф. Соколова и столь им ценимый Василий Васильевич Латышев, будучи историком и филологом-классиком, а также эпиграфистом соколовской школы, отдал византиноведческим штудиям, как считает автор обстоятельного очерка о нем И. В. Тункина (РНРВ. С. 172–288), более 20 лет своей жизни. Однако если вести отсчет от его первых контактов (1887 г.) и совместной работы с А. И. Пападопуло-Керамевсом по изданию агиологических и эпиграфических памятников,¹⁶²⁵ то можно сказать, что Латышев был связан с византиноведением более 30 лет.

У Ернштедта и Латышева было очень много общего и помимо научных интересов и знаний: они были ровесниками (разница в полгода), одновременно отправились в заграничную командировку в Грецию, жили в Афинах, списывали и публиковали надписи, посылали эстампажи П. В. Никитину и Ф. Ф. Соколову. Первое письмо Латышева из Вильны Ернштедту в Рим от 3 сентября 1882 г. свидетельствует о весьма дружеских отношениях (отрывок из него опубликован в очерке И. В. Тункиной о Латышеве, см.: РНРВ. С. 182). Латышев жалуется на скуку провинциальной жизни, благодарит своего адресата за новости и, живо интересуясь обстоятельствами отъезда Виктора Карловича в Рим, просит его написать, чем в первую очередь он собирается заниматься в «вечном городе» – эпиграфикой, топографией или рукописями в Ватиканской библиотеке (Д. 121. Л. 1–2 об.). В дальнейшем их отношения перестали быть столь дружелюбны и перешли, как отмечает И. В. Тункина, в область академически деловых.¹⁶²⁶

Всего в 121-м деле 15 писем, 5 открыток (1882–1898. 23 л.). Общую характеристику переписки дала И. В. Тункина: речь идет о публикациях самого Латышева и его учеников в ЖМНП. Более подробно это выглядит следующим образом: 13 апреля 1891 г. Латышев из Казани благодарит Ернштедта за присланные «Порфирьевские отрывки», которые он просмотрел «с живейшим интересом», но заниматься конкретным штудированием сейчас не может – занят на службе,¹⁶²⁷ придется отложить до лета. В этом же письме Латышев рекомендует Ернштедту для напечатания в ЖМНП заметки своего ученика С. А. Селиванова о найденных им надписях и просит не судить юношу строго за то, что он не смог сразу докопаться до смысла надписей, ведь об архаические надписи ломают зубы и патентованные ученые (Л. 3–4).¹⁶²⁸

27 октября 1891 г. Латышев посылает в ЖМНП «мелочишку, которую совестно и посылать», но на большее у него не хватило времени.¹⁶²⁹ Слышал, что можно поздравить коллегу с ординатурой (Л. 5–5 об.). В открытке от 26 февраля 1892 г. Латышев сообщает, что он рад намерению Ернштедта обсудить его заметку¹⁶³⁰ в Археологическом обществе,¹⁶³¹ и просит сообщить ему в Казань как свои собственные доводы против его предположения, так и возражения (если будут) при обсуждении (Л. 6). В следующей открытке (от 23 марта) Латышев задает вопрос: какое впечатление произвела на петербургских археологов его заметка о храме Девы у Страбона? И извещает, что посылает еще одну статью Селиванова (о Колофоне) для напечатания, хотя статья и размазана, но Латышев сам готов ее сократить по корректуре (Л. 7).¹⁶³²

Открыткой от 12 апреля 1892 г. Латышев известил коллегу, что на днях отправил несколько мелких поправок к Стефану Византийскому (Л. 8). О посылке самой статьи, видимо, сообщало письмо от 31 марта того же года (по описи – б/г): отправлена большая часть текста, остальное – через несколько дней, так как нужны кое-какие справки (Л. 17). К этой же статье (и соответственно к этому же году) относится, скорее всего, и сообщение от 2 мая из Харькова об отправлении дополнительных примечаний к статье о Корокондаме (Л. 19).¹⁶³³

1 марта 1894 г. находящийся в Петербурге Латышев посылает в ЖМНП небольшую заметку к Диодору и просит напечатать ее в апреле, так как хочет сам прочесть корректуру, а в апреле он уезжает из Петербурга (Л. 9). Ернштедт и печатает ее в апрельской книжке журнала.¹⁶³⁴ Видимо, к этому же году можно отнести не датированное по описи письмо (Л. 23–23 об.) относительно примечания к Диодору, которое Латышев предлагает вклеить в соответствующее место статьи (по корректуре). В этом же письме предлагается для обсуждения в заседании классического отдела Археологического общества заметка «Новые данные по истории Боспорского царства».¹⁶³⁵

Письмо б/г от 22 ноября об отправке статьи о греческой надписи о царе Биребисте вместе с фотографическим снимком для цинкографии тоже легко датируется: эта статья была напечатана в ЖМНП в январе 1896 г.¹⁶³⁶ (письмо, следовательно, датируется 1895 г.). Латышев писал Виктору Карловичу, что ему пришлось оставить несколько вопросительных знаков (особенно его смущали строки 26 и 40). Имя Шкорпила¹⁶³⁷ в названии статьи надо сохранить. Автор просит не менее 50 оттисков (Л. 21).

Вполне поддается датировке и письмо от 10 сентября (Л. 20) об отправке для журнала перевода приписываемого Мосху ἐπιτάφιος Βίωνος, – это статья «Из стихотворений Мосха Сиракузского. Надгробная песнь Биону», напечатанная в ЖМНП в октябре 1897 г. (С. 38–43). В письмах 1898 г. (Л. 10–12 об.) Латышев обсуждает с Ернштедтом возможность напечатать в ЖМНП магистерскую диссертацию Ф. Э. Видемана «О начале греческой письменности» (сам магистрант находился в это время в заграничной командировке в Берлине). Латышев посылает рукопись, обсуждает перемену названия, делает кое-какие замечания и сокращения (Л. 14).¹⁶³⁸

Материал, о котором говорили и писали ученые мужи, был равно близок и знаком им обоим – об этом свидетельствуют и просьбы о помощи в затруднительных случаях, и желание помочь, и, наконец, даже скромная констатация достигнутого, – например, в P. S. к письму от 17 марта 1898 г. Латышев пишет: «В надписи, найденной Кулаковским в Старом Крыму, мне удалось сделать небезынтересное открытие» (Л. 12 об.). В другом письме, оставшемся недатированным (от 10 января. Л. 16), Латышев приводит текст надписи на свинцовой пластине, который ему удалось прочесть; большего, как он считает, можно было бы добиться только с увеличительным стеклом, а это очень утомляет глаза. Латышев пишет, что был бы рад, если бы коллеге удалось помочь, и хочет заметку об этом поместить в ИАК за подписью Ернштедта.¹⁶³⁹ Что отношения не были уж столь официальными и сухими, свидетельствует и письмо (б/г) от 15 апреля (Л. 18) о том, что Латышев читал Anecdota graeca и нашел подтверждение высказанному ранее мнению Ернштедта о глаголе παιδόω. Автор письма предлагает своему адресату взять это на заметку.

И, наконец, еще одно – сопроводительное – письмо Василия Васильевича от 29 ноября, которое также можно уверенно датировать по содержанию 1901 г. Письмом этим Латышев извещает, что присланная из Одессы для возможного напечатания в ЖМНП предсмертная работа Л. Ф. Воеводского¹⁶⁴⁰ записана под диктовку С. А. Селивановым и снабжена предисловием и комментариями последнего (Л. 22–22 об.). В первой описи фонда Ернштедта (Д. 90.16 л.) вместе с рукописью Воеводского сохранилось и сопроводительное письмо самого Селиванова от 25 ноября 1901 г., в котором он просит в случае опубликования послать гонорар вдове Воеводского. В предисловии Селиванов подробно излагал историю своего знакомства с Воеводским (перечеркнуто, скорее всего, Латышевым, поскольку тот написал, что разметил красным карандашом возможное сокращение предисловия). Василий Васильевич заявил о своей готовности держать корректуру и распорядился об оттисках: Селиванову (20) и семье (40); гонорар – вдове.

В фонде Ернштедта (Д. 189. 3 л.) сохранились еще два письма Селиванова 1891 г. из Афин,¹⁶⁴¹ в одном из которых он благодарит Виктора Карловича за намерение (высказанное им в письме к P. X. Леперу) прислать ему свою докторскую диссертацию («Порфирьевские отрывки из Аттической комедии. Палеографические и филологические этюды»), Селиванов пишет, что очень хотел ее иметь, но не осмеливался навязываться. Сам он послал в «Записки Археологического общества» заметку «К топографии острова Родоса»,¹⁶⁴² и поскольку Ернштедт ведет классический отдел и в ЖМНП, и в «Записках», – просит его проследить за участью своей «безделицы» (письмо от 23 сентября 1891 г. Л. 1–2 об.). Просит также присылать «Записки» в Афины, в библиотеку (ЖМНП они получают регулярно). Селиванов высказывает свою признательность Виктору Карловичу за замечания и конъектуру, которую он осмелился поместить в Mitteilungen.¹⁶⁴³ Через месяц Селиванов уже благодарит за подарок, за решение вопроса о присылке «Записок Археологического общества», за справку о своей заметке. Обещает посылать оттиски из Mitteilungen. Сообщает, что собирается в Малую Азию (27 октября 1891 г. Л. 3–3 об.).

Филолог-классик и специалист по древнегреческой литературе Николай Иванович Новосадский принадлежит, наряду с Ернштедтом, Латышевым, Никитским и Жебелевым, к той самой замечательной школе эпиграфистов, которую воспитал академик Ф. Ф. Соколов. Будучи профессором Варшавского университета (с 1888 г.), он отправил В. К. Ернштедіу за 1891–1895 гг. 14 писем (Д. 158. 27 л.). Основное их содержание касается защиты докторской диссертации: Новосадский хотел защищать ее в Петербургском университете, но после отрицательного отзыва Ф. Ф. Зелинского университет диссертацию отверг. Рецензия Зелинского была напечатана в ЖМНП.¹⁶⁴⁴ Новосадский, считая, что задета его научная честь и ему нанесено незаслуженное оскорбление, выслал Ернштедту резкий ответ (письмо от 15 июля 1892 г. Л. 13–14 об.) и просил напечатать его как можно скорее и без изменений. Редакция пыталась смягчить и сократить ответ (текст письма В. Г. Васильевского Ернштедту по этому поводу см.: РНРВ. С. 86, примеч. 53), но на страницах журнала он так и не появился.

Новосадский постоянно просил у Виктора Карловича совета, справок, выписок, исправлений, помощи с конъектурами. «Ваши конъектуры так часто оказываются sagucissimae», – пишет он (2 сентября 1891 г. Л. 3). Ернштедт быстро и оперативно отвечает, делает замечания и исправления, присылает нужные выписки. «Такая готовность делиться знаниями встречается редко», – справедливо и с благодарностью отмечает Новосадский (24 ноября 1895 г. Л. 27).

Среди первоклассных филологов-классиков, пополнивших ряды византиноведов, В. Н. Бенешевич называет также и академика Александра Васильевича Никитского (см.: РНРВ. С. 608). Последний за 1895–1902 гг. написал Ернштедту 19 писем, 2 открытки и записку (Д. 156) – сначала из Одессы, где Никитский преподавал в Новороссийском университете, затем из Юрьева (в Юрьевском университете Никитский был профессором историко-филологического факультета), а с 1902 г. – из Москвы. Письма его в основном касаются публикаций в ЖМНП (отправления частями, подтверждения, благодарности, корректуры, сокращения, исправления, оттиски и пр.). В письме от 30 сентября 1898 г. Никитский оправдывается в ошибках в греческом языке, на которые ему справедливо, по его признанию, указал Виктор Карлович, благодарит за замечания и просит делать их и в будущем. Он сообщает о своих планах и замыслах, упоминает несколько раз о Μ. Н. Крашенинникове (с которым вместе преподавал в Юрьевском университете) и о его работе над Прокопием.

19 марта 1901 г. Никитский извещает петербургского коллегу о своем сильном желании покинуть Юрьев. По всей вероятности, обсуждался вопрос о его приглашении в Петербург, во всяком случае, С. Ф. Платонов в письме от 2 марта 1901 г. написал Ернштедту: «Приглашение Никитского не мешает сейчас же поднять вопрос о «латинисте». Но у нас есть свой, Ростовцев – «скоро доктор», если не считать Холодняка – «скоро доктора». Звать мимо них со стороны есть ли надобность? Средств у нас хватит и на грека, и на латиниста вместе» (Д. 165. Л. 21 об.). Как пишет Никитский, С. И. Соболевский соблазняет его Москвой,¹⁶⁴⁵ но для ординатуры необходима докторская, которую он и собрался печатать летом. Шансов на успех у него мало, так как большинство, скорее всего, поддержит Мищенко. В Юрьеве ему жаль расставаться только с Михаилом Никитичем (Крашенинниковым), но ведь и он же здесь в конце концов не останется (Л. 34 об.).¹⁶⁴⁶

Никитский пишет также о подготовке к диспуту в Петербурге; он испуган тем, что его могут заподозрить, будто он рвется в Петербург, и в стремлении перебежать дорогу С. А. Жебелеву. Уж лучше он тогда останется в Юрьеве и не будет двигаться с места (письмо от 28 октября 1901 г.).¹⁶⁴⁷

Два следующих письма (от 8 апреля и 5 августа 1902 г.) посланы Ернштедту уже из Москвы: Никитский пишет об устройстве, лекциях, взаимоотношениях с коллегами, о дороговизне жизни, о том, что в Москве – не в пример Петербургу и Юрьеву – плохая библиотека. После отъезда Никитского из Юрьева Крашенинников предлагал освободившееся место ординарного профессора в Юрьевском университете Жебелеву, о чем тот в сомнениях писал Виктору Карловичу 14 декабря 1901 г. (Д. 80. Л. 76–77 об.), приводил доводы за и против и просил совета.

Филолог-классик, выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета, исследователь языка Гомера Дмитрий Федорович Беляев также оказался в рядах византиноведов (изучал в Казани «Устав византийского двора»), Ернштедт писал отзыв на его исследование «История алфавита и новое мнение о происхождении глаголицы» (Казань, 1886).¹⁶⁴⁸ В фонде Ернштедта – 2 письма Беляева (Д. 23): одно (от 22 мая 1891 г.) – личного характера (приглашение на чашку чая); другим письмом (от 12 января 1897 г.) Беляев поблагодарил за присланную в Казань статью Ернштедта об Анакреонтиках.¹⁶⁴⁹ Заодно он просил поблагодарить Церетели за присланную книжку о рукописных сокращениях¹⁶⁵⁰ (сам он не знает адреса). Беляев писал, что, возможно, соберется написать где-нибудь заметку о книжке трудолюбивого Церетели, которая пришла в Казань во время занятий по греческой палеографии и как раз тогда, когда дошли до сокращений (Л. 2–2 об.).

Ученики и более молодые исследователи, отправляясь в заграничные командировки, безотказно делали для Ернштедта колляции рукописей (как сам он в свое время делал сличения для В. Г. Васильевского). Кроме вышеупомянутых P. X. Лепера, Μ. Н. Крашенинникова, Г. Ф. Церетели, Б. В. Фармаковского копированием и описанием греческой рукописи cod. Vaticanus 335 Ватиканской библиотеки занимался в бытность свою в Риме (1895 г.) и М. И. Ростовцев. Всего он написал Ернштедту 5 писем за 1895–1900 гг. (Д. 182 – два письма, две открытки; одно письмо от 28 октября 1895 г. находится в фонде П. В. Никитина: ПФА РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 235. Л. 6–7 об.).¹⁶⁵¹

И. В. Тункина процитировала ту часть письма Ростовцева Ернштедту от 12 ноября 1895 г., которая касается его собственной работы и его планов отъезда в Вену для подготовки задуманного исследования о Villa rustica и для занятий греческой и римской эпиграфикой (Л. 3–3 об.). Начало же этого письма (Л. 2–3) как раз касается работы над рукописью. Ростовцев не сумел довести списывание до конца и должен прерваться, так как уезжает в Вену. Остальное он поручит сфотографировать, и фотографии будут готовы и высланы к концу недели (если необходимо, то и с негативами). Ростовцев поручил это одному своему здешнему приятелю Амелунгу. «Кроме того, – пишет Ростовцев, – не будучи вполне уверен в полной точности моего списка и сознавая его важность для Вас, я просил другого моего хорошего знакомого, много списывавшего и сличавшего греческих рукописей доктора Graeven’a проверить мой список по рукописи и переслать его Вам вместе с фотографиями» (Л. 2 об.).

Ернштедт просил по возможности сделать для него колляцию всей рукописи, и Ростовцев пишет, что это можно возложить на того же Гревена (за обычную в таких случаях плату – 5 франков в час). Поскольку он человек компетентный, то на него «можете столько же положиться, как и на М. Н. Крашенинникова. На днях приехал сюда Малеин, и я конечно мог бы ему поручить окончание работы, но побоялся, так как он списыванием и сличением рукописей греческих совсем не занимался. Очень сожалею, что мне самому не удалось докончить начатого, но обстоятельства сильнее меня в данном случае» (Л. 3).

Вышеупомянутое письмо Ростовцева от 28 октября 1895 г. (в фонде Никитина) дополнено его сличениями Vatic, gr. 335 (Л. 9–17 об.); в этом же фонде находятся письма и других помощников Ернштедта по сличению рукописи «Синтипы» – М. Н. Крашенинникова, К. Крумбахера и Г. Гревена (см. подробнее: РНРВ. С. 94). По-видимому, Виктор Карлович обращался за помощью и к И. В. Ягичу: 24 июня 1895 г. тот ответил из Вены о своем затруднении выполнить просьбу Ернштедта о собрании рукописей в связи с отъездом Вессели и другими обстоятельствами (Д. 238. На нем. яз.).

С Гревеном Ернштедт вел довольно оживленную переписку: дело 58 содержит 3 письма и 4 открытки за 1895–1896 гг. (на нем. яз.). Открыткой от 19 ноября 1895 г. Гревен известил Ернштедта, что выслал 6 фотографий отрывка из Vatic, gr. 335, и если что-то нужно, – он готов к сотрудничеству (Л. 1). Уже 25 ноября, успев получить от Ернштедта ответное письмо, он пишет, что готов выполнить его просьбу, как только закончит свою спешную работу (Л. 2). И далее также идет обсуждение рукописных дел и обещание выполнить просьбы коллеги. 11 января 1896 г. Гревен сообщил, что не нашел вариантов рукописи; отклонений очень много (приводит подробности о рукописи); обещает посмотреть Vatic, gr. 1432 с письмом Феодора Студита (Л. 5–6).

От немецкого византиниста Карла Крумбахера в фонде Ернштедта сохранились 18 посланий (12 писем, 5 открыток, 1 визитная карточка с приглашением) за 1893–1902 гг. (Д. 111. 21 л.). Все они опубликованы Т. Н. Таценко во 2-м томе «Архивов» (РНРВ. С. 123–130), и таким образом трудночитаемые (из-за почерка) письма Крумбахера стали доступны исследователям.

Сличал для Ернштедта рукописи и Александр Николаевич Щукарев. От него дошло 4 письма (Д. 233. 6 л.): от 16 февраля 1892 г. (Петербург), 7 сентября/26 августа 1897 г. (Париж) и два без даты (в одном из них – адрес Селиванова в Берлине, в другом – рассуждения по поводу «Афинской политии» Аристотеля). Наиболее информативно парижское письмо, в котором Щукарев сообщает, что навел справки по просьбе Виктора Карловича относительно рукописи 1115, и на четырех страницах письма описывает рукопись, списывая греческие и латинские пометы на полях, сообщая сведения о почерке (например, что л. 1–7 и 307–314 писаны другой рукой), заметках, приписках и пр. Одна из заметок на поле: «Fol. 280 legitur narratio loannis monachi... Эта «narratio», как указал мне А. А. Васильев, издана в Patrol. Graeca Migne’я, т. 109 – целиком, как оказалось по сличению» (Л. 3). На том же листике еще заметка на поле: «loannis Hierosolymitani episcopi Synodicon, quod sub nomine s. Io. Damasceni... fol. 239. Это и есть, по-видимому, интересующий Вас трактат. Он издан у Комбефизія во втором томе Novi Auctorii bibliothecae Patrum в столбцах 663–716 и в гораздо более полном виде, чем в нашей рукописи» (Л. 3–3 об.); Щукарев приводит начальные слова на л. 239 и конечные – на л. 245.

От своего коллеги по Петербургскому университету филолога-слависта академика Владимира Ивановича Ламанского Ернштедт получил два письма (Д. 117. 3 л.). Ламанский, один из учителей Ф. И. Успенского, был близок византинистам и как знаток славянских рукописей, и как участник подготовки создания Русского ученого центра в Константинополе (см.: APB. С. 75–76), и особенно тем, что в свое время побудил В. Г. Васильевского, по образованию историка-античника, заняться историей Византии (см.: РНРВ. С. 55). Оба его письма к Ернштедту – личного содержания. Дата первого неразборчива, второе – от 3 июня 1889 г. из Боровичей: Ламанский из телеграммы Васильевского узнал о смерти О. Ф. Миллера, горюет и сожалеет, спрашивает Виктора Карловича, как это произошло,¹⁶⁵² и хвалит Миллера как человека и труженика; пишет, что заказали панихиду.

Сохранились в фонде Ернштедта и письма Федора Евгеньевича Корша (Д. 106). В своих «Лекциях по истории византиноведения» В. Н. Бенешевич охарактеризовал академика Корша как выдающегося лингвиста и полигистора, примкнувшего «к византинистам по вопросам языка и народного эпоса».¹⁶⁵³ Корш обладал блестящей эрудицией не только по своей основной специальности, но и по истории европейских литератур и языковедению индоевропейских и азиатских наречий. Очень точно о нем написал Ернштедту Э. Л. Радлов 17 февраля 1900 г.: «Психология москвичей проста: душа их Корш (а ум – Шварц), посему они и не отдаляются от своей души, дабы не умереть» (Д. 177. Л. 4).

Сам Федор Евгеньевич в письме к Ернштедту от 3 февраля 1885 г., очертив свои разнообразные области знаний, скромно резюмировал, что он во всем дилетант, хотя и полезен тем, что готовит молодых специалистов. «От славы я, конечно, отказался – тем более, что она принуждена отказаться от меня» (Л. 4). «Уже из этой свойственной мне многосторонности Вы можете заключить, что я отношусь с полным сочувствием к Вашим экскурсиям в пределы византизма. Я сам не чужд ему и даже преподаю в здешнем университете (Московском. – И. К.) среднегреческий язык...» (Л. 4 об.). Корш уверяет, что они с Виктором Карловичем чуть ли не двойники, да еще оба поэты («отчасти поэзия и привела меня к многоязычию»). «Если Вы еще скандинав согласно с Вашею фамилией, вот Вам еще право на мою симпатию: я как-то особенно схожусь с потомками варягов» (Там же).

Этим же письмом Корш поздравил коллегу с экстраординатурой, которая, как ему кажется, знаменует победу над Зелинским. «Ваш Зоил просится в Киев прямо на эстраординатуру, а министерство предлагает ему приват-доцентуру с вознаграждением».¹⁶⁵⁴

От упомянутого профессора Московского университета Александра Николаевича Шварца Ернштедт получил 9 писем за 1891–1900 гг. (Д. 224. 14 л.). Большей частью они касаются присуждения Боткинской премии Ернштедту за его «Порфирьевские отрывки». Шварц сочинение прочитал, назвал этот труд превосходным и единственно достойным премии, о чем написал доклад Комиссии. Сообщает о присуждении премии, описывает препятствия и кривотолки, справедливо, по его мнению, преодоленные (Л. 1–7 об.). Затем Шварц откликнулся на смерть А. К. Наука (письмо от 15 сентября 1892 г. Л. 8–9), послал для декабрьской книжки ЖМНП поправки к статье С. А. Жебелева (28 декабря 1893 г. Л. 10–11 об.), но после объяснений Ернштедта попросил их не печатать, а просто сообщить автору (4 января 1894 г. Л. 12–12 об.).¹⁶⁵⁵ Шварц поблагодарил за приглашение сотрудничать в ЖМНП и просил выразить свою глубокую признательность членам Русского археологического общества, избравшим его своим действительным членом (письмо от 19 января 1896 г. Л. 13).

Коллега Ернштедта по Петербургскому университету Иван Васильевич Помяловский написал ему за 1880–1899 гг. 31 письмо (5 из них не имеют даты) и 1 открытку (Д. 169. 41 л.). Помяловский благодарит своего адресата за присланные снимки с Анапской надписи, за копию греческой надписи, просит передать благодарность Сп. Ламбросу за письмо и за полученные через Г. Дестуниса его Κερκυραϊκὰ ἀνέκδοτα – ценный подарок для Археологического общества (письма от 14 февраля и 8 апреля 1882 г. Л. 3–4 и 5–6 об.); много места уделяется учебным и ученым делам (экзамены, диспуты, диссертации, заседания, хлопоты об ординатуре для Виктора Карловича, стипендии, отзывы и т. п.), а также делам издательским и журнальным.

27 марта 1895 г. Помяловский написал: «Челобитствую Вам своим Паисием, примите его благосклонно, ибо он, кажется, того заслуживает. Это тип совершено отличный от Григория Синаита и Афанасия, но не менее характерный» (Л. 33).¹⁶⁵⁶ В другом письме (без даты, л. 40) Помяловский приглашает коллегу взглянуть на греческую рукопись Евангелия XII в. – «палимпсест, привезенный с Востока». Еще в одном (недатированном) письме приводится выписка из адресованного Помяловскому письма Μ. Н. Крашенинникова: «При случае не можете ли сообщить В. К. Ернштедту мою конъектуру...¹⁶⁵⁷ На днях закончу сличение Жития Константина и Елены – и напишу Виктору Карловичу» (Л. 41).

Корреспонденция показывает весьма дружественный характер отношений двух ученых: приглашения домой и на дачу, возможность для Виктора Карловича в отсутствие Помяловского работать в его кабинете¹⁶⁵⁸ и пользоваться его библиотекой. В письме от 12 июня 1891 г. (Л. 22–22 об.) Иван Васильевич выражает свою радость по тому поводу, что Ернштедт просматривает его книжное собрание, и просит забрать дублеты.

Фонд Ернштедта содержит одно письмо от историка искусства, археолога и востоковеда Якова Ивановича Смирнова (17 января 1902 г., Петербург. Д. 191. 1 л.): в ответ на предложение Виктора Карловича написать рецензию на академическое издание сочинений Герца¹⁶⁵⁹ Смирнов ответил, что, сколь это ни лестно, вынужден отказаться, так как слишком много скопилось начатых и неоконченных работ. Еще одно письмо Я. И. Смирнова Ернштедту (от 22 октября 1895 г.) случайно сохранилось в фонде Д. В. Айналова.¹⁶⁶⁰

От историка литературы академика Александра Николаевича Веселовского Ернштедт получил за 1887–1900 гг. 21 письмо (по большей части без даты) из Петербурга и Италии (Д. 40. 30 л.). Полиглот и эрудит, пользующийся в своих фольклорно-литературных изысканиях сравнительно-историческим методом, А. Н. Веселовский подчеркивал весомый вклад Византии в историю европейской литературы и ее немаловажную роль в качестве посредника между Востоком и Западом. Занимаясь исследованием творчества Боккаччо, Веселовский обращался к Ернштедту за советами и благодарил его за некоторые подсказки и за то, что тот убедил не доверяться чужим толкованиям вообще и в частности толкованиям тех, кто писал о Боккаччо, а полагаться лишь на собственное чутье, которое-то и подсказало Веселовскому, что Дидона=Венера. Исследователь восхищен тем, как Ернштедт попал в точку, преподав такой урок (Л. 24). Следом Веселовский благодарит за Ариадну и обсуждает со своим адресатом некоторые неясности у Боккаччо (Л. 27).

Веселовский просит Виктора Карловича порекомендовать переписчика греческой рукописи, так как сам не успевает (Л. 3); просит помочь в чтении последних корректур греческого текста вместо Дестуниса, у которого болят глаза (Л. 29–29 об.); одним из немногих датированных писем (от 31 декабря 1900 г. Л. 18) приглашает на заседание неофилологического общества и другим письмом (без даты. Л. 26) – на собрание (обсуждение устава) романо-германского общества.

В письмах обсуждаются также общие хлопоты о стипендии для Ф. А. Брауна¹⁶⁶¹ и вопрос об устройстве доктора Паволини, преподавателя итальянского языка в Болонье, на историко-филологический факультет Петербургского университета (рекомендацию ему дают Веселовский – на русском и профессор д’Анкона, его бывший учитель – на итальянском языке) – письмо от 16 апреля 1887 г. (Л. 5–6), а также от 26 и 30 апреля, 2 и 11 мая того же года (Л. 8–15).

В одном из писем (в связи с хлопотами о стипендии для Брауна) упоминается Владиславлев. От Михаила Ивановича Владиславлева есть в фонде Ернштедта одно письмо от 4 июня 1887 г. (Д. 48), в котором он сообщает, что вступил в должность ректора (Петербургского университета) и перестал быть деканом факультета (историко-филологического); выражает глубокую благодарность Виктору Карловичу как секретарю факультета. «Вы были безукоризненным моим помощником, – пишет Владиславлев, – не чуждались дела, несмотря на свои ученые занятия, и терпеливо принимали на себя многие мелкие, но потому и тягостные хлопоты». Собирается рекомендовать Ернштедта на дальнейшее секретарство при новом декане, кто бы он ни был (в 1887 г. деканом стал И. В. Помяловский; Ернштедт оставался секретарем до 1893 г.).

Деловые и дружеские письма философа Эрнеста Львовича Радлова к Ернштедту (13 писем, 3 открытки за 1891–1902 гг.) составляют д. 177 (18 л.). С 1899 г., когда после смерти В. Г. Васильевского Э. Л. Радлов стал главным редактором ЖМНП (до этого он был помощником главного редактора), корреспонденция его посылается на официальных редакторских бланках, и хотя много и часто обсуждаются именно журнальные дела (статьи, рецензии, диссертации, работа типографии и пр.), но есть и письма личного характера: консультации, приглашения на обед и на дачу, заботы о здоровье, предложения книг от букинистов, выражение готовности отдать Виктору Карловичу найденное у себя собрание сочинений Сенеки и «Характеры» Феофраста (а если Виктору Карловичу они не нужны, то какому-нибудь студиозу-филологу).

Одно из писем (от 22 октября 1900 г.), начинающееся словами: «Дорогой Виктор Карлович!» и заканчивающееся: «Душевно преданный Вам», очень выпукло рисует характер Ернштедта. «Ваше вчерашнее нападение было столь для меня неожиданным (хотя по существу оно и не вполне несправедливо, почему проф. Никитскому и «будут возмещены его убытки»), что я забыл сказать Вам главное: статью Базинера я, конечно, передаю на Ваше усмотрение, и ежели Вы найдете, что ее почему-либо нельзя печатать, то мы и не напечатаем, а Вы ему объясните причины. Особенно огорчила меня, дорогой Виктор Карлович, Ваша последняя стрела; Вы их выпустили несколько, причем направили в самые больные места, а горше всего то, что, выпустив последнюю и заявив, что она последняя, Вы все же еще нанесли жестокое оскорбление пепельнице редакционной, а вместе с тем и всей редакции. Оставляю, однако, в стороне шутки; я должен Вас поблагодарить за то, что Вы указали мне на мой недосмотр. Прошу Вас верить, что я стараюсь быть ко всем справедливым, и только необходимость иногда заставляет являться в свете скупого рыцаря и навлекать на Вас неприятные письма с жалобами на редактора» (Л. 7–7 об.).

Уже на следующий день, успев получить письмо от своего коллеги, который не принял шутки и продолжал кипеть, Радлов, отвечая ему, слегка извиняется и признает, что шутил «несколько тяжеловесно» (23 октября 1900 г. Л. 8–9). Объясняет он это обычным для себя осенним нездоровьем, но все-таки он благодарен Виктору Карловичу за дружеское расположение, которое проявилось, в частности, в том, что тот согласился напечатать у себя Базинера.¹⁶⁶² «Ваше расположение и мнение о себе, – пишет главный редактор, – я очень ценю» (Л. 9).

Через год и опять-таки в октябре Раддов пишет Ернштедту, что заходил к нему, но не застал: «Надеюсь, что гнев Ваш прошел и что у Вас отходчивое сердце. В действительности я ничем не заслужил Вашего гнева; напротив, всегда стараюсь соблюдать Ваши интересы» (письмо от 27 октября 1901 г. Л. 13–13 об.). Корреспонденция эта недвусмысленно дает понять, насколько близко к сердцу принимал Ернштедт интересы журнала и его классического отдела, а также и интересы «своих» авторов.

В фонде сохранился (Д. 8) черновик письма Ернштедта Дмитрию Фомичу Кобеко (карандаш, без даты) по поводу его исправлений текста «Беседы о святынях Цареграда». Виктор Карлович хоть и пишет, что он профан в древнерусской литературе, но чтение статьи его заинтересовало, и исправление текста, которое предложил Кобеко (поменять местами две из четырех частей «Беседы»), навело его на мысль, что следует посчитать количество строк в этих частях, так как оно должно быть приблизительно равным. Ернштедт проделал такую работу по печатному тексту и предлагает Кобеко проверить это по рукописи. Предварительный подсчет Ернштедта обещает благоприятный исход и новый довод в пользу точки , зрения Кобеко.

Письма коллег к Ернштедту с вопросами, с обращениями за справками и советами относительно кодексов, папирусов, надписей и просто литературных сюжетов свидетельствуют о его постоянной готовности делиться своими обширными знаниями.

П. В. Никитин, получив ответы от Виктора Карловича на интересующие его вопросы и поблагодарив за «великодушную любезность», просит ответить еще на целый ряд вопросов по палеографии и надписям (Д. 155, письмо от 8 июля 1881 г.). А. Прахов просит помочь разобрать греческую надпись (Д. 173, письмо от 29 января 1888 г.), а академик М. И. Сухомлинов – указать источники различных стихотворений (в деле 195 4 его письма к Ернштедту за 1893–1900 гг. 7 л.). Преподаватель гимназии в Киеве Иван Тимошенко в двух письмах 1897 г. (Д. 196) благодарит за исправления и замечания по поводу его труда о русских пословицах и их литературных и греческих источниках – «Литературные первоисточники и прототипы трехсот русских пословиц и поговорок» (имеется благоприятный отзыв Крумбахера в BZ), а также за рекомендованную ему Ернштедтом литературу. Преподаватель истории в Рижском реальном училище Ф. Ф. Вестберг (Fr. Westberg) в письме от 15 октября 1898 г. (на нем. яз.) попросил уточнить палеографическую дату «бесследно исчезнувшего» кодекса, содержащего фрагменты так называемого Anonymus Tauricus или Toparcha Gothicus, который К. Б. Газе отнес ко времени Владимира, к 989 г. «Какие он имел основания?» – спрашивает Ернштедта автор письма. По мнению самого корреспондента, некоторые русские ученые (например, Успенский и Милюков) дают более точные датировки; изданы же эти фрагменты в Боннском издании Льва Диакона (1828 г.), с. 496–505 (Д. 42. Л. 1–2 об.).¹⁶⁶³

А. Г. Бекштрем, еще будучи студентом историко-филологического факультета Петербургского университета и работая в 1895 г. в Московской Синодальной библиотеке, буквально засыпает своего учителя вопросами о рукописях: описывает все интересные, с его точки зрения, кодексы, приводя по-гречески и латыни названия и начала текстов, прося Виктора Карловича сообщить ему, не издано ли это уже и не открыл ли он вторично Америку; списывает тексты и жалуется на огромное количество малопонятных аббревиатур; просит адреса Церетели и Крашенинникова, чтобы обратиться за советом, спрашивает, нельзя ли выяснить у Крумбахера, кем и когда изданы письма епископа Арсения; признается, что предчувствие Ернштедта оправдалось, и отрывок из московской рукописи оказался принадлежащим Павлу Эгинету.¹⁶⁶⁴

Заканчивая в 1897 г. университет, Бекштрем пишет о трудностях с экзаменами и о плохом состоянии здоровья, затем снова (с 1898 г.) начинает работать над рукописями, сообщает о рукописи № 490 из Синодальной библиотеки (лечебник), частично изданной Маттеи (приводит латинское заглавие и греческие названия глав, считает, что рукопись ἄτακτα и что ее нужно издавать); задает ряд вопросов о папирусах; просит разрешения и содействия в напечатании отрывка Руфа Эфесского, открытого Ернштедтом и списанного Бекштремом из московской рукописи № 436.¹⁶⁶⁵ Советуется с Виктором Карловичем относительно печатания своих работ в ЖМНП, корректур и пр. Из доклада Бекштрема «К биографии Орозия», текст которого сохранился в фонде Ернштедта (Оп. 1. Д. 72. 1897 г. 7 л.), выросла большая статья «Орозий и его петербургские списки».¹⁶⁶⁶ Всего Бекштремом написано за 1895–1902 гг. 11 писем, 5 открыток (Д. 21. 28 л.).

Историк-античник В. П. Бузескул в письме из Харькова от 23 октября 1891 г. (Д. 30) просит Ернштедта дать ему ответ с точки зрения палеографа – не может ли быть новонайденная рукопись Афинской политии фальсификацией; в литературе этот вопрос почти не затронут, а между тем поскольку он занимается трактатом как историческим источником, то хочет быть уверен, что это не подделка (Л. 1–2). 14 ноября 1891 г. Бузескул уже благодарит коллегу за ответ и за интересные сообщения (Л. 3–3 об.). Виктор Карлович заверил своего корреспондента, что вскоре появится по этому поводу исследование Вессели. Бузескул признается, что по многим соображениям и по содержанию и раньше считал исключенной возможность подделки, а теперь, после письма Ернштедта, у него на этот счет не осталось и тени сомнения. Автором он склонен считать Аристотеля, но с той именно оговоркою, которую сделал и Ернштедт, т. е. что первоначальный текст подвергся значительным интерполяциям, а быть может, и урезкам. Такой интерполяцией, по мнению Бузескула, является анекдот о Фемистокле и Эфиальте, как он и попытался доказать в своей статье в ЖМНП.¹⁶⁶⁷

Египтолог Владимир Семенович Голенищев, хранитель Эрмитажа, справляется у Ернштедта, дал ли он где-либо описание деревянных табличек с греческими надписями № 1138 и 1139 ГЭ и известен ли ему греческий папирус № 1123, перешедший в Эрмитаж от Тишендорфа; приводит латинское описание этого папируса Тишендорфом (письмо от 23 февраля 1890 г. Д. 55). Ернштедт предполагал издавать папирусы из собрания Голенищева (см.: РНРВ. С. 87), но ранняя смерть помешала этим замыслам.

Такие же консультации получают и зарубежные ученые. В письмах из Флоренции Джироламо Вителли (Vitelli J.), профессора греческой литературы, обсуждаются (на итал. и нем. яз.) некоторые палеографические вопросы, упоминаются Церетели, Наук, Крумбахер (3 письма, 3 открытки за 1885–1902 гг. Д. 47, 7 л.). Оскар Леопольд Гебгардт (Gebhardt Oscar Leopold), профессор книговедения и документации в Лейпцигском университете, просит в своей корреспонденции (3 открытки на нем. яз. – 1897, 1899 и 1901 гг.) узнать о рукописи Витрувия «Об архитектуре» в ИПБ или БАН и прислать краткие аннотации о содержании и древности. Профессор также благодарит Ернштедта за присылку Эзопа (Д. 51).¹⁶⁶⁸ Рихард Ферстер (Foerster Richard), профессор классической филологии в Бреслау, предлагает сравнить Codex Petropolit., 174, fol. 339–844 с Либанием, изданным Reiske, vol. IV, 447– 459 (открытка на нем. яз. от 19 мая 1895 г. Д. 208). Н. Феста (Festa N.), профессор греческой филологии в Риме, просит помочь интерпретировать греческую надпись (открытка на итал. яз. от 3 мая 1903 г.¹⁶⁶⁹ Д. 209). Датский филолог-классик И. Л. Уссинг (Ussing I. L.), профессор Копенгагенского университета, отправивший Ернштедту 5 писем и 1 открытку (на нем. и франц, яз.) за 1885–1902 гг. (Д. 205. 8 л.), интересуется папирусом из Мукдена, который появился в Петербурге,¹⁶⁷⁰ а также московскими греческими рукописями для Corpus medicorum. В последнем письме в ответ на вопросы Виктора Карловича Уссинг сам объясняет, как были найдены во Владивостоке эти мукденские рукописи, и пишет, что уже официально списался с директором Владивостокского института. В одном из писем Уссинг благодарит коллегу за присланные «Порфирьевские отрывки» – восстановление его впечатлило.

Профессор классической филологии Марбургского университета, автор и соиздатель лучшей до сих пор античной энциклопедии Георг Виссова, поблагодарив Ернштедта за присылку «Порфирьевских отрывков» и похвалив работу, предлагает дать подробное изложение на немецком языке в научной периодике, – например, в Berliner Philolog. Wochenschrift (открытка, август 1891 г. Д. 46. Л. 7 об.), и сам позднее просит своего адресата дать отзыв на 1-й переработанный том RE Pauly – Wissowa (открытка от 16 и 29 мая 1894 г. Л. 5 об. и 6 об.) для ознакомления русской ученой публики с этим трудом (о неоконченном отзыве Ернштедта см. подробнее: РНРВ. С. 106–107). Ернштедт завязал дружеские отношения с Виссовой еще в 1883 г., во время своего пребывания в Риме. Сохранилось письмо (от 31 мая 1883 г.), в котором, в ответ на желание петербургского коллеги еще раз посетить Villa Ludovisi, Виссова назначает ему свидание в 5 ч. у ворот Виллы. 19 августа того же года Виссова направляет свою римскую открытку в Библиотеку св. Марка – зал рукописей, для В. К. Ернштедта: в ней он подробно описывает свои планы путешествий по югу Италии для изучения рукописей и памятников и план работы зимой в Римском археологическом институте над топографическими памятниками Рима; сообщает, что на днях отправляется во Флоренцию, Венецию, Верону (Л. 2 об.). В письме от 14 октября того же года из Бреслау Виссова подробно пишет о своей работе во время этого путешествия: в Венеции изучал различные сборники греческих эпиграмм и занимался эксцерптами Прокла в Venet. A der Ilias, в Вероне с 7 утра до 6 вечера сравнивал для Венской АН комментарий к псалмам Хилариуса. Для своих филологических занятий выбрал Антифонта и думает также заняться «Агриколой» Тацита. Высылает Ернштедту нужные ему для работы над ораторами книги (Л. 3–4 об.). Всего в деле 46 ― 2 письма и 4 открытки (1883–1894 гг. 7 л., на нем. яз.).

Как уже было отмечено в предыдущем очерке (см.: РНРВ. С. 122), Ернштедт предпочитал писать и издавать свои труды по-русски. Когда он отправлял экземпляры и оттиски зарубежным исследователям, ему часто приходилось сталкиваться с известной позицией: Rossica non leguntur. Так, филолог-классик из Геттингена Герман Зауппе (Sauppe), поблагодарив коллегу письмом от 14 декабря 1892 г. за присланное новое издание «Электры» Наука, прибавляет здесь же, что в исследовании Ернштедта об Антифонте и аттических ораторах ему приходилось следить лишь за греческим текстом, так как по-русски он не читает (Д. 82). Автор «Истории греческой литературы» Альфред Круазе (Croiset), поблагодарив Ернштедта за присланную диссертацию («Порфирьевские отрывки из Аттической комедии»), также пишет, что по-русски не читает (Д. 109).¹⁶⁷¹ Н. И. Новосадский, в мае 1891 г. поздравивший Ернштедта (из Варшавы) с победоносным диспутом (Д. 158), 2 сентября оттуда же благодарит его за присланные «Порфирьевские отрывки» и сообщает, что исследованием очень заинтересовался Келер, которому Новосадский сообщил об этом летом в Берлине; Келер весьма сожалел, что не знает русского языка.

О том же самом и по тому же поводу писал Виктору Карловичу из Берлина профессор классической филологии Макс Ротштейн (Rothstein): «За Вашего Менандра я еще ни разу не благодарил, делаю это сейчас; что я его прочитал, утверждать не могу: при том жалком состоянии моих нервов мне невозможно специально с этой целью выучить русский» (письмо от 30 декабря 1891 г. Д. 183. Л. 8 об.). 18 декабря 1901 г., откликаясь на присылку Ернштедтом его статьи «Вещий папирус» (ЖМНП. 1901. Октябрь), Ротштейн написал: «Спасибо за новое подношение! К сожалению, оно снова на русском, который я все еще не выучил и, пожалуй, в этой жизни едва ли выучу, так что этот профетический папирус вряд ли может рассказать мне о чем-либо минувшем» (Л. 46). Автору статьи пришлось излагать ее содержание в ответном письме по-немецки.¹⁶⁷²

Профессор классической филологии Отто Крузиус (Crusius) в открытке из Гейдельберга (1901 г.) выражает по поводу присланных ему коллегой Эзоповых изречений (""Речения Эзопа» в Москве и Дрездене» // ВВ. 1901 Т. 8) сожаление, что по-русски не читает (Д. 110). О том же написал из Берлина 11 декабря 1901 г. хранитель Берлинского музея В. Шубарт (Schubart): благодарен за присылку публикации, но по-русски не читает и поэтому следил только за греческим текстом (Д. 231). Любопытно, что профессор Берлинского университета египтолог А. Эрман (Еrman), также получивший публикацию от Ернштедта, пишет, что это все для него за семью печатями, но он надеется, что д-р Шубарт ему поможет (Д. 236).

Очень болезненно переживал это «игнорирование великого народа» Г. Ф. Церетели (письмо к В. К. Ернштедту из Берлина от 10 декабря 1899 г. Д. 222. Л. 96–99 об.). Сообщив учителю, что Виламовиц на протяжении нескольких лекций, разбирая его Антифонта, очень его хвалит за остроумие и тонкое критическое чутье («кадит изрядно»), Церетели пишет, что отзывы эти слушать ему чрезвычайно приятно, тем более, что за границей услышать много о русских ученых невозможно. «Когда, скажите мне, когда наступит конец этому пренебрежению к умственной работе России?», – патетически восклицал Церетели.

Возможно, в редкие благоприятные моменты могло показаться, что еще немного – и русский язык станет международным языком науки, однако, как ни горько это признавать, трагические события русской истории и печальная судьба русской науки с ее неосуществленными замыслами и длинным мартирологом привели к тому, что спор за приоритеты в научном мире русский язык проиграл английскому.

Редакторской деятельности в классическом отделе «Журнала Министерства народного просвещения» Ернштедт отдал 11 лет своей жизни (1891–1902). Это была трудоемкая и кропотливая работа, преданное служение науке. Там Виктор Карлович и сам напечатал большую часть своих статей и заметок, там печаталось и большинство его коллег – классиков и византинистов. Переписка с ними по поводу журнальных дел занимает значительное место в эпистолярном наследии ученого. Отчасти эта корреспонденция уже нашла отражение на страницах данного обзора. Что же касается филологов-классиков и других коллег Ернштедта, то большая часть переписки с ними не выходит за пределы чисто деловой, сопроводительной, касающейся лишь обсуждения сроков печатания, корректур, оттисков, гонорара и пр., и в этом смысле малоинформативна.

Сюда относится корреспонденция О. Ф. Базинера (Д. 17. 9 писем, 7 открыток), С. К. Булича (Д. 31. 2 письма, 1 открытка), братьев Ждановых – историка литературы академика Ивана Николаевича (Д. 78. 2 письма)¹⁶⁷³ и профессора греческой словесности в Историко-филологическом институте кн. Безбородко в Нежине Сергея Николаевича (Д. 79. 2 письма), Ф. Ф. Зелинского (Д. 83. 2 письма), H. Н. Ланге (Д. 118. 1 письмо), А. М. Ловягина (Д. 128. 4 письма), А. И. Малеина (Д. 138. 7 писем), А. А. Малинина (Д. 139. 3 письма), В. К. Мальмберга (Д. 140. 4 письма, 6 открыток), Ф. Г. Мищенко (Д.147. 10 писем, 4 открытки), В. И. Модестова (Д. 148. 3 письма), И. В. Нетушила (Д. 153. 5 писем, 1 открытка), Макса Нидермана (Д. 154. 1 письмо, 1 открытка), А. О. Поспишиля (Д. 172. 1 письмо), И. И. Холодняка (Д. 215. 8 писем), О. А. Шебора (Д. 225. 13 писем, 16 открыток), Георга Шмида (Д. 227. 7 писем, 1 открытка), Э. Р. фон Штерна (Д. 230. 2 письма, 3 открытки).

Другую часть той же журнальной переписки можно рассматривать как более содержательную. Так, поэт, переводчик и литературный критик Иннокентий Федорович Анненский за 1896–1902 гг. написал Ернштедту 30 писем по поводу печатания в ЖМНП его переводов трагедий Еврипида (Д. 15. 41 л.). Последовательно в журнале были опубликованы за эти годы «Рес», «Геракл», «Ифигения-жертва», «Электра», «Орест», «Алькеста», «Ипполит». Переводы сопровождались авторскими исследованиями в виде отдельных статей, предисловий или послесловий.¹⁶⁷⁴ Закончены переводы были к концу жизни Анненского (в 1907 г. вышел отдельной книгой 1-й том).

Переводчик неизменно спрашивал редактора и коллегу о качестве своих переводов и статей и благодарил за ценные и лестные отзывы такого знатока древности. Это касалось не только Еврипида и Вакхилида, но и Леконта де Лиля, которого также (наряду с Верленом, Бодлером и др.) переводил Анненский.¹⁶⁷⁵ Ернштедт, как видно из писем, оказал большое внимание «Ресу» и «Гераклу», а также предлагал напечатать в журнале «Финикиянок», но Анненский уже успел их отдать в «Міръ Божій» (письмо от 20 октября 1897 г. Л. 4–4 об.).

Внимательно прислушивался переводчик и к замечаниям Ернштедта. «Что касается единства строфичности (речь идет об «Электре». – И. К.), то Вы попали как раз на тот вопрос, в котором я больше всего колеблюсь», – пишет Анненский 25 марта1898 г. (Л. 11 об. – 12).¹⁶⁷⁶ Анненский исправляет замеченную редактором ошибку, оправдывается перед Ернштедтом, заподозрившим его в том, что он смотрит на Виламовица как на «источник» (письмо от 23 января 1901 г. Л. 26 об. ― 27), обсуждает русскую транскрипцию греческих имен (Геракл или Геркулес, Алькеста или Алькестида, Ипполит или Гипполит).¹⁶⁷⁷ По совету Ернштедта Анненский заменил «Ифигению Авлидскую» на «Ифигению в Авлиде» (письмо от 27 января 1898 г. Л. 10). В письме от 24 мая 1898 г. Анненский написал, что всегда считал за честь участвовать в журнале под редакцией Виктора Карловича и неизменно сохранит это чувство (Л. 8).

Чрезвычайно интересны в письмах Анненского как толкования самих трагедий Еврипида,¹⁶⁷⁸ так и оценки качества своих переводов,¹⁶⁷⁹ но это скорее тема специальной публикации. Шла речь, разумеется, и о корректурах («Для корректуры имею всегда время, силы и охоту» – письмо от 29 декабря 1899 г. Л. 21), и об оттисках (обычно Иннокентий Федорович заказывал 100 экземпляров, из них 50 – на лучшей бумаге), но отношения, безусловно, не ограничивались только рамками сотрудничества: Анненский бывал у Ернштедтов дома, извещал Виктора Карловича о состоянии своего здоровья (он часто сидел дома из-за плеврита), приглашал к себе в Царское Село «в качестве дорогого гостя» на прослушивание пьес,¹⁶⁸⁰ откровенно объяснял своему адресату причину задержки с высылкой «Ифигении в Авлиде»: ученики выпросили рукопись для разучивания, были устроены считки, оркестр уже разучил глюковскую увертюру, но это оказалось так плохо, что пришлось не пощадить молодого самолюбия и снять пьесу (письмо от 24 января 1898 г. Л. 8 об. – 9). Письма Анненский писал, как правило, на официальных бланках с грифом: «Директор Императорской Николаевской гимназии».

Писали Ернштедту и переводчики Пиндара – поэт-символист Вячеслав Иванович Иванов (Д. 87. 2 письма) и преподаватель русского языка и логики, сотрудник ЖМНП Валериан Владимирович Майков (Д. 134. 9 писем, 1 телеграмма – о смерти отца). В июле – августе 1899 г. в журнале был опубликован перевод Вяч. Иванова 1-й Пифийской оды Пиндара. 20 июня 1899 г. (из Петербурга) переводчик написал Ернштедту, что с благодарностью оставляет ему рукопись, которую только сегодня утром сумел закончить, и книги (просит прощения за задержку), и выражает надежду, что сможет увидеться с Виктором Карловичем до отъезда (Л. 1–2). 24 июля уже по дороге в Германию Вяч. Иванов извещает о получении корректуры, просит принять во внимание свои исправления наряду с редакторскими и учесть еще одну мелочь – поставить ударения на словах: «суд то был вечных судеб» в III эподе. Просит известить его в Лейпциге о времени выхода и оттисках (Л. 3). Срок от окончания рукописи до опубликования можно назвать просто стремительным.

Валериан Владимирович Майков публиковал в журнале свои переводы с комментариями эпиникиев Пиндара¹⁶⁸¹ и статью «О не дошедших до нас произведениях Пиндара» (январь 1892 г.). В письмах (Д. 134. 14 л.; б/г) он благодарит Ернштедта за сообщение о «брошюре» Пападопуло, которая пришлась как раз кстати для его комментария к 3-й Пифийской оде Пиндара. Текст Пападопуло, как пишет переводчик, дает новое относительно содержания «Эрифилы» Стесихора.¹⁶⁸² Майков приводит греческие цитаты, сопоставления и пишет, что, если Виктор Карлович найдет это интересным, он непрочь опубликовать небольшую заметку (Л. 1–2 об.). Майков также предлагал в журнал стихотворные переводы Менандра,¹⁶⁸³ писал о своих неудачных лекциях на Высших женских курсах, приглашал своего корреспондента в театр. В одном из писем он поблагодарил Ернштедта за то, что тот выбрал его редактором своих «Порфирьевских отрывков» (1891 г.) и напечатал о нем в предисловии теплое слово (Л. 3–3 об.).

В 1892 г. Ернштедту написал три письма Леонид Николаевич Майков, дядя Валериана Владимировича, – в поддержку и с просьбой о скорейшем напечатании статьи своего племянника о Пиндаре (Д. 136. 3 л.). Сам Л. Н. Майков много печатался в ЖМНП, главным образом в отделе критики и библиографии.

От Владимира Владимировича Майкова Ернштедт получил 2 письма (Д. 135): от 22 сентября 1897 г. с конфиденциальным приглашением по поводу визита г. Рериха¹⁶⁸⁴ и от 24 февраля 1900 г. с приложением листка со сведениями для Карге (Пауль Карге, архивариус из Кенигсберга, составлял Gelehrteriexicon, для которого просил справки у Ернштедта о целом ряде русских ученых, и в частности о В. В. Майкове. Д. 89. 2 письма).

Яков Андреевич Денисов, профессор классической филологии из Харькова, в письме от 15 сентября 1898 г. предложил Ернштедту в ЖМНП заметки о метрике по Софоклу (Д. 67). Хотя Денисов и не стал автором журнала, но там в октябре 1898 г. появилась рецензия Ф. Ф. Зелинского на его книгу «Дохмий у Эсхила» (Харьков, 1989). Во втором своем письме Ернштедту (от 7 марта 1899 г.) Денисов написал, что был повергнут в смущение и замешательство этой рецензией и ее игривым тоном¹⁶⁸⁵ и хотел бы ответить там же, где она появилась.¹⁶⁸⁶

Филолог-классик Г. Э. Зенгер во время профессорства в Варшавском университете (1893–1901 гг.) написал Ернштедту 12 писем и 2 открытки (Д. 84. 24 л.). В своей корреспонденции он благодарил за предложение сотрудничать в классическом отделе ЖМНП и за приглашение участвовать в сборнике в честь Ф. Ф. Соколова, который был его учителем (Зенгер дает ему в письме превосходную характеристику как преподавателю и как человеку). Статью Зенгер не представил, но предложил латинские стихи.¹⁶⁸⁷ Затем он обсуждает возможность напечатать в журнале свою статью, написанную для сборника в честь И. В. Помяловского, которого он очень чтит, но со статьей запоздал. В 1901 г. Зенгер принял участие в сборнике в честь П. В. Никитина.

Коллега Ернштедта по университету и по ЖМНП Сергей Федорович Платонов много места в своей корреспонденции к Виктору Карловичу уделял как издательским, так и учебным делам (Д. 165. 16 писем, 8 открыток. 29 л.). В одном из своих писем Платонов отдает должное редакторской работе Ернштедта: «Я признаю, что Вы не задерживали выхода книжек в свет, что с Вами работать, после Верта, очень приятно, что на содержание отдела, благодаря Вам, можно указывать с чувством удовольствия и гордости: отдел стал ученым и содержательным». Но все-таки просит ускорить сроки представления рукописей в типографию, чтобы V отдел не отставал от других и чтобы не было накладок, как с Бузескулом (потеряли сноску). «Я повторяю, что от души уважаю Вашу редакторскую работу, признаю ее результаты, радуюсь, что Вы именно в V отделе. Но не будем же, говоря словами Васильевского, «являть другим зрелище внутренней безурядицы"». И Платонов указывает точные сроки: за 1.5 месяца оригинал в типографию, за месяц – появление гранок, за две недели – появление сверенных листов и за неделю – их возвращение от редактора отдела (письмо от 28 июня 1892 г. Л. 10 об. – 12).

Именно распоряжения Платонова по журналу позволяют датировать 2 письма, обозначенные по описи «без даты». Так, 26 августа Сергей Федорович советует Ернштедту оставшиеся при сверстке классического отдела страницы 95 и 96 занять стихами Латышева (Л. 26). Редактор V отдела так и поступил: в сентябрьской книжке ЖМНП за 1891 г. на указанных страницах стоит: В. Л. [Василий Латышев]. Из стихотворений Мосха Сиракузского.

В другом письме речь идет о статьях С. К. Булича и О. А. Шебора и переводе комедии Плавта «Пустозвон» И. И. Холодняка (Л. 27–28) – все эти материалы относятся к 1894 г.¹⁶⁸⁸ Здесь же Платонов пишет, что ему доставили греческую рукопись Саккетти при нотах, и с нее можно набрать и отпечатать такой вздор, который даст понятие не о греческой музыке и греческом языке, а разве что об авторе или переписчике. Тем не менее статья появилась в августе 1894 г.: Саккетти Л. А. О музыкальной художественности древних греков. В этом же письме Платонов сообщает, что статью Шебора поместили в журнал¹⁶⁸⁹ и О. А. (Осип Антонович Шебор) помог ему прочесть корректуру всего листа, но «с большой живостью» отказался править «Пустозвона».

В одном из первых своих писем (от 10 мая 1889 г.) Платонов напоминает Виктору Карловичу, что тот на днях говорил ему о некоей новогреческой повести. Теперь он просит для заинтересовавшейся этой повестью жены дать ее на май или на лето, а сам хочет зайти к Виктору Карловичу в удобное время и получить указания о новогреческом словаре, грамматике и переводах повести (Л. 2).

Еще одно любопытное сообщение: «Дела Пападопуло не совсем хороши. Его «Житие», конечно, принято в Записки.¹⁶⁹⁰ Но денег ему пока не дали: пособий у нас нет, а командировать его затруднились без его (или Вашей о нем) докладной записки. Теперь два пути: или уполномочьте меня просить ректора о пособии (даст не много), или набросайте записку о том, куда и зачем его командировать» (письмо от 24 марта 1901 г. Л. 22).

От филолога-классика, профессора Московского университета М. М. Покровского Ернштедт получил за 1892–1901 гг. 10 писем и 1 открытку (Д. 167. 14 л.). В переписке в основном обсуждаются вопросы печатания статей Покровского в ЖМНП, обмена научной продукцией, участия Покровского в сборнике в честь П. В. Никитина (хотел прислать статью по истории римской элегии, об Овидии, но не успел закончить) и т. п. Интересно письмо от 11 сентября 1899 г., в котором Покровский предлагает в журнал статью г. Нидермана, швейцарского филолога, приват-доцента Базельского университета;¹⁶⁹¹ описывает, что в Москве вокруг Ф. Э. Фортунатова, учеником которого был и Покровский, издавна группировались иностранные ученые филологи-лингвисты, которые занимались изучением русского языка и России, а потом, разъехавшись по университетам Европы, много способствовали устранению предрассудков о России и оказывали гостеприимство русским ученым. Некоторые из них поддерживают ученые и литературные связи с Россией. Так, Solmsen (Бонн, профессор сравнительного языковедения) и Broch (доцент славянских наречий в Христиании) поместили свои статьи в сборнике в честь Ф. Е. Корша (Л. 8–9 об.).

Летом 1893 г. Ернштедт отправился в Москву поработать над рукописями. В письмах к жене он упоминает братьев Соболевских – «наш» (т. е. петербургский) Алексей Иванович¹⁶⁹² и московский профессор-классик Сергей Иванович.

В письме от 28 июля (Д. 6. Л. 9) он описывает визит к Соболевским: «Классик Соболевский милый довольно человек, скромный, но себе на уме. Живут они в ветхом домике на Пресне, с порядочным садом фруктовым и овощным...». От С. И. Соболевского Ернштедт получил 2 письма и 1 открытку (1895–1901 гг. Д. 193. 3 л.). Письмо от 14 мая 1895 г. содержит просьбу, если это возможно, напечатать в одной из осенних книжек ЖМНП его рецензию на учебник греческого синтаксиса Исаенкова. Можно было бы напечатать ее в «Филологическом обозрении», пишет Соболевский, но Исаенков – окружной инспектор в Московском учебном округе, а Адольф (редактор ФО) состоит учителем в гимназии, и не хочется подвергать его неприятностям, так как рецензия отрицательная: книжка весьма плохая, но из-за положения автора усиленно вводится в гимназиях (Л. 1–1 об.).¹⁶⁹³ О другом письме и открытке см. примеч. 1645 и 1670.

В фонде Ернштедта сохранилось письмо А. В. Адольфа от 12 сентября 1890 г. с просьбой принять участие «своими трудами» в издании «Филологического обозрения» (Д. 13. 1 л.). Адрес редакции: Москва, Староконюшенный пер., близ Пречистенки, д. 3, кв. 6.

В обзоре научного рукописного наследия В. К. Ернштедта (РНРВ. С. 119) упоминалось о его командировке в 1896 г. в Одессу, в Новороссийский университет: он был назначен Министерством народного просвещения председателем Историко-филологической испытательной комиссии. Подробный научный отчет о его деятельности (Оп. 1. Д. 62) дополняется письмами к жене (Оп. 2. Д. 6), в которых Виктор Карлович описывает свое путешествие: он осмотрел Херсонес (отчасти с помощью директора Херсонесского музея К. К. Косцюшко-Валюжинича), Севастополь, Одессу, Ялту, Ливадию, Гурзуф, Алупку, Ореанду; в Ливадии отыскал дачу Ольги Павловны Лепер, жены P. X. Лепера (письмо из Одессы от 16 мая 1896 г. Л. 72 и след.). В письмах упоминаются профессора Новороссийского университета: филологи-классики Э. Р. фон Штерн, О. Ф. Базинер,¹⁶⁹⁴ А. В. Никитский и декан А. Н. Деревицкий,¹⁶⁹⁵ историк Г. И. Перетяткович, византинисты С. Д. Пападимитриу,¹⁶⁹⁶ А. И. Кирпичников, Η. Ф. Красносельцев, историк искусства А. А. Павловский,¹⁶⁹⁷ философ Казанский и др.¹⁶⁹⁸ Ернштедт написал, что нанес визит Базинеру, собирается с визитами к Пападимитриу и Казанскому, был на обеде у декана Деревицкого. «В музее, – сообщил он жене 3 мая (Л. 69 и след.), – я сделал маленькое открытие, о чем (вероятно, через Штерна, директора музея) весть скоро облетела факультетских». «Моя поездка в Одессу была очень удачной», – подытожил Виктор Карлович в письме к С. А. Жебелеву от 24 июня 1896 г., уже находясь на даче под Ригой (Д. 7. Л. 9).

1901 год был ознаменован серьезным беспокойством университетских классиков в связи с решением Министерства народного просвещения о реформе средней школы и устранении греческого языка как обязательного для изучения в гимназиях. Курс министерства на сворачивание греческого языка был воспринят и Ернштедтом как катастрофический (ср.: РНРВ. С. 119–120). В письме к С. А. Жебелеву от 27 июня/10 июля 1901 г. (Herrenalb) он сетует по поводу гибели «нашего среднеучебного классицизма». За сына (Петра) он не боится, так как уверен, что Кігchenschule отстоит свой классицизм, однако что же будет с историко-филологическими институтами – разве что их преобразуют в институты отчизноведения и военной выправки (Д. 7. Л. 37 об.). Сказано метко и выразительно, – пожалуй, и для наших дней. Параллелью к этому является высказывание М. Н. Крашенинникова: в письме к Ернштедту из Юрьева от 13 апреля 1902 г. он написал, что узнал из «Правительственного вестника» о переменах в Министерстве просвещения и очень хотел бы видеть Виктора Карловича товарищем нового министра «для возрождения искалеченного военно-тюремным персоналом классицизма» (Д. 107. Л. 66–66 об.).

С. А. Жебелев еще подлил масла в огонь, сообщив Ернштедту, что на филологический факультет решили принимать женщин (с правом преподавания по окончании во всех классах женских гимназий и в младших классах мужских) и что будет «нашествие прекрасного пола» (3 июля 1901 г., Гатчина. Д. 80. Л. 64–67). Испуганный Виктор Карлович в ответном письме возражает против барышень на факультете, выражая опасение, что alma mater превратится в saeva mater cupidinum¹⁶⁹⁹ и что круглый год будут сходки (7/20 июля 1901 г., Herrenalb. Д. 7. Л. 39 об.). Сергей Александрович 12 июля успокоил Ернштедта, написав в Herrenalb, что известие о барышнях на факультете оказалось уткой. Сам он тоже с прискорбием обсуждает проблему реформы средней школы (Д. 80. Л. 68–69 об.).¹⁷⁰⁰

Весьма информативная переписка Ернштедта со своим учеником и коллегой Сергеем Александровичем Жебелевым занимает в фонде, бесспорно, особое место – прежде всего потому, что сохранились письма обоих корреспондентов: Виктор Карлович за 1895–1901 гг. написал Жебелеву 22 письма и 7 открыток (Д. 7) и получил от него за 1893–1901 гг. 41 письмо и 7 открыток (Д. 80); немаловажно и то обстоятельство, что самого Жебелева можно рассматривать в качестве связующего звена, моста между античностью и византиноведением – в научном смысле, между классиками и византинистами – в личном плане (об этом готовит очерк А. А. Нейхардт). Между учеными происходит интенсивный обмен информацией, преданный ученик отчитывается о работе, спрашивает совета у учителя относительно элевсинских надписей, сообщает, что заканчивает диссертацию (22 июня 1898 г. Л. 30–31) и приступает к печатанию (31 июля. Л. 32). Обсуждение одного темного места у Аппиана, относительно которого Жебелев хотел знать мнение коллеги, разворачивается в целую дискуссию (письма Жебелева от 14 и 16 мая 1897 г., СПб. Д. 80. Л. 18 и 19–20 и ответы Ернштедта от 15 и 16 мая того же года, СПб. Д. 7. Л. 10–11 и 12–13). В феврале 1899 г. происходит взаимный обмен письмами по поводу надписи Дименета и нового толкования Диттенбергером вопроса о стратегиях (Д. 7. Л. 23–24; Д. 80. Л. 36–36 об.).

Уезжая летом 1895 г. в заграничную командировку в Берлин и Вену, Виктор Карлович ставил своей целью поработать над папирусами и поучиться у своих западных коллег. Весьма любопытна переписка этого времени (Ернштедт писал жене и Жебелеву) с характеристиками немецкой и австрийской профессуры и научной атмосферы в европейской среде. 24 июня/6 июля он сообщает Жебелеву, что ежедневно сидит над папирусами и успел кое-чему научиться, но за столь короткий срок (он провел в Берлине ровно месяц – с 1 июня по 1 июля) многого не сделаешь. «Здешние, а также Вилькен учились годами, и все-таки Дильс называет датировку папирусов Geheimlehre» (Д. 7. Л. 2 об. – 3); но в следующем письме – из Вены от 12/24 июля – Виктор Карлович признается, что доволен собой: в смысле папирусов он сделал в Берлине все, что мог (Л. 4 об.).

Своей жене, Лидии Ивановне, Ернштедт также написал из Берлина, что пытается на лету схватить все то, на что местные ученые положили годы (10/22 июня. Д. 6. Л. 17). «Здешние филологи и археологи народ очень любезный и совершенно по-братски относятся к своему скифскому коллеге» – это из письма к Жебелеву (Берлин, 24 июня/6 июля. Л. 3). Однако уже 28 июня/10 июля Виктор Карлович жалуется жене, что от напряженных занятий папирусами начали болеть глаза (Д. 6. Л. 35).

Из немецких филологов Виктору Карловичу больше всех понравился Г. Дильс (он слушал его лекции). И жене (Д. 6. Л. 16 об.), и Жебелеву (Д. 7. Л. 3–3 об.) он написал, что ему досталось от Дильса за одну из конъектур в Симониде в его диссертации (в «Порфирьевских отрывках»). «Я, впрочем, продолжаю думать, что я прав», – настаивает он в письме к жене.

Побывал ученый и на палеографических занятиях В. Ваттенбаха, который после других заставил читать и русского коллегу. «Он старикашка хороший, по-гречески в ударениях плох, да и в палеографии не совсем тверд. В папирусах он еще менее моего смыслит», – написал Виктор Карлович Жебелеву (Д. 7. Л. 3 об.).¹⁷⁰¹ В цитировавшемся уже письме к жене находим подробности о Ваттенбахе, который «читает как раз такой курс греческой палеографии, какой я не раз уже читал, притом с упражнениями в чтении снимков, – tout comme chez moi. Когда все уже прочли (народа было немного, человек 7), Ваттенбах предложил и мне, и я конечно читал» (Л. 16). И В. Ваттенбаха, и А. Кирхгофа петербургский исследователь назвал «ветеранами нашей науки» (Там же). Кирхгофа он так охарактеризовал в письме к жене: «Почтенный старик, один из самых крупных представителей нашей науки, зрением слаб, но работает, видимо, неутомимо. Читает он, говорят, архискучно, но беседа его интересна. Он был сослуживцем Наука...» (Л. 18).

Упоминает Виктор Карлович также Ульриха Келера¹⁷⁰² («который успел совсем поседеть, что ему, однако, очень идет. Он такой же милый, умный и grand-seigneur, как прежде, если не более». Л. 16 об.) и М. Ротштейна,¹⁷⁰³ характеризуя его. как славного малого, с которым можно поболтать по специальности (Л. 18). Келер советовал «познакомиться с Моммзеном, который уже не читает, но работает wie ein Student» (Там же). В письме к Жебелеву из Вены от 12/24 июля 1895 г. Ернштедт посетовал, что так и не сумел в Берлине познакомиться с Моммзеном, хотя видел его два раза (один раз на заседании Академии наук, посвященном памяти Лейбница); в последний день перед отъездом Виктор Карлович пришел к Моммзену с визитом в 8.45 утра, но тот успел уйти за полчаса до этого (Д. 7. Л. 5).

С Г. Дильсом и М. Ротштейном Виктор Карлович совершил поездку на Wann-See. Туда же с ними поехал «ветхий Эрнст Курциус с дочкой, тоже довольно уже ветхой. Курциусу я был представлен 19 лет тому назад; тогда он мне очень не понравился; теперь ему 80 лет или даже 81; он плохо видит, плохо слышит, но работает, весел и здоров. Теперь по крайней мере он очень любезен, мягок и приветлив. Он помнит Люгебиля, даже Софью Андреевну (жену Люгебиля. – И. К.), помнит немного Наука...» (письмо к жене от 18/30 июня 1895 г. Д. 6. Л. 28). Ротштейн опекал и развлекал Виктора Карловича, сопровождал в экскурсиях и на прогулках (Ернштедт упоминает о поездке с Ротштейном в Сан-Суси), принимал его у себя на даче.

В Берлине Виктор Карлович слушал лекции знаменитого историка Г. Трейчке – об этом он написал и Сергею Александровичу, и жене, причем письмо к Лидии Ивановне от 2/12 июня (Д. 6. Л. 21) содержит некоторые подробности: «Он не молод, около 60-ти, совсем глух, почему у него и голос несколько глухой и монотонный. Оратор он не увлекательный, но вполне владеет словом, говорит быстро, умно, живо, литературно, но не книжно». В своей лекции о федеративных государствах Трейчке даже острил и проводил параллели с современностью, делал множество прозрачных и ядовитых намеков на современное состояние Германии, на Бисмарка, на национальные особенности американцев и англичан.

Из берлинских ученых упоминается также директор музея египтолог А. Эрман, который познакомил Ернштедта с Б. А. Тураевым, уже давно находившимся за границей (Париж, Италия, Лондон, Берлин). Виктор Карлович охарактеризовал Тураева как «замечательно хорошего и трудолюбивого человека» (письмо к жене от 28 июня/10 июля из Берлина. Д. 6. Л. 35 и письмо к Жебелеву из Вены от 12/24 июля. Д. 7. Л. 5).

По дороге в Вену Ернштедт на три дня остановился в Дрездене, посетил Курта Троя и осмотрел с восхищением его собрание слепков.¹⁷⁰⁴ В Вене были продолжены занятия папирусами, но обстановка там была, судя по письмам, менее благоприятной. Виктор Карлович жаловался Жебелеву, что работа идет плохо, коллеги – вежливо отталкивающи, odium philologicum¹⁷⁰⁵ сильно в ходу и вообще атмосфера довольно пакостная. Порядочный человек Борман, да и тот отчасти озлоблен до мелочности (письмо от 12/24 июля. Д. 7. Л. 5–5 об.).

С. Франкфуртер, библиотекарь Венского университета,¹⁷⁰⁶ предваренный Ротштейном, заранее переговорил с И. Карабачеком о возможности работы петербургского ученого с папирусами. Карабачек был утонченно вежлив, но отвел для работы неудобное время – после 4 ч. (письмо к жене от 10/22 июля. Д. 6. Л. 42 и след.). Но вообще, как отмечает исследователь (Там же), венцы – большие мастера по части обращения с папирусами (чистка, переплет, дешифровка и пр.). Карабачек не слишком понравился русскому коллеге: «Это человек сильно себе на уме, подозрительный и, по-видимому, склонный хитрить, да еще попусту, так – из любви к искусству. Так же глупо хитрит и Ягич...» (письмо к жене от 6/18 июля. Л. 40). В качестве параллели можно привести письмо Г. Ф. Церетели к своему учителю Ернштедту из Вены (от 28 января 1901 г. Д. 222. Л. 251–251 об.): впервые увидев Ягича, Церетели характеризует его как человека умного, но фальшивого, с которым надо держать ухо востро. «Будь он каким угодно великим ученым в своей области, но мне кажется, – пишет Церетели, – что подобный человек не может создать школы, ибо от учителя кроме знаний требуется еще известная нравственная стойкость и чистота, ну, а этого у известного слависта – я убежден – нет». Высказывания Церетели о западных ученых почти всегда отличались излишней критичностью, но в данном случае важно другое: его высокое мнение об учителе – это безусловная проекция на Ернштедта (и многие места разбираемой и цитируемой корреспонденции подтверждают наличие у него названных качеств).

Незадолго до отъезда из Вены, как сообщил Виктор Карлович Жебелеву 31 июля 1895 г. (уже находясь на даче под Ригой), он встретил в Hofbibliothek петербургского студента-германиста Шишмарева, которого он назвал многообещающим. Они совершили поездку в Карнунт, и последний разочаровал Ернштедта: он оказался столь же похож на Помпеи, сколько Архангельск на Неаполь; раскопки неинтересные, бедные (Д. 7. Л. 6 об. – 7).

Жебелев, отбыв летом 1900 г. в заграничную командировку, в свою очередь делился с Ернштедтом впечатлениями: в Берлине работал в музее, слушал лекции Келера; в Дрездене достойны похвалы гипсовые слепки; в Мюнхене общался с Г. Ф. Церетели, который очень увлечен папирусами (на взгляд Сергея Александровича, даже слишком); хвалит интересный курс античного искусства А. Фуртвенглера (письмо из Мюнхена от 18 июня 1900 г. Д. 80. Л. 47–48 об.).

В ответе, написанном 21 июня/4 июля из Карлсбада, где Ернштедт в это время лечился (Д. 7. Л. 26–27), Виктор Карлович выражает сожаление, что у Келера только три слушателя – действительно маловато для такого ученого. Он читает содержательно, но не увлекательно, а в Берлине декоративной стороне дела придают много значения. Ернштедт называет Келера человеком чрезвычайно порядочным и считает, что он сделал глупость, приняв приглашение в Берлин, где ему приходится конкурировать с Гиршфельдом и «прочими жидовствующими». К числу последних Ернштедт относит и Фуртвенглера: «Я его не слушал, но имею понятие о его личности, видел его. В Афинах его соотчичи относились к нему с нескрываемой иронией, считая его Streber’ом.¹⁷⁰⁷ В своем роде он, разумеется, молодец: Streber достиг своего, стал силой – и ирония умолкает, а со временем, чего доброго, обратится в восторг. В современной Германии такие перемены декорации дело обычное».

27 июня/10 июля Жебелев отвечает из Мюнхена, что в Фуртвенглере разочаровался: этот «модернист», каких еще поискать, ездит в глиптотеку на велосипеде, что напомнило Сергею Александровичу некоторых петербургских профессоров, и одно это отвратило от Фуртвенглера, а к тому же еще невозможные «реверансы» при чтении лекций: взъерошивание волос, нервное подергивание лица и т. п. Впрочем, Жебелев признал, что памятники он объясняет с большим вкусом и без особенных парадоксов (Д. 80. Л. 49–50 об.). Отвечая 2/15 июля (из Карлсбада) на это письмо, Виктор Карлович пишет, что здоровье его улучшается, уже нет тошноты, рвоты и колик по ночам; думал даже заняться велосипедным спортом, но не вышло – дорого и пр.¹⁷⁰⁸

В письме от 14 июля 1900 г. Жебелев сообщает своему адресату, что третьего дня прибыл в Лондон и поселился в компании с Тураевым и Церетели, в близком соседстве с А. А. Васильевым. Английский, по собственному признанию Сергея Александровича, он знает очень мало, но с Васильевым чувствует себя в Лондоне как дома. Тураев весь ушел в эфиопские жития святых, а Церетели – в папирусы. Сам Жебелев изучает Британский музей, который настолько грандиозен, что нужны, по мнению пишущего, годы, чтобы с ним познакомиться. В этом же письме Жебелев описывает свое путешествие по Германии, во время которого он видел все германские музеи (Д. 80. Л. 51–52 об.).

«Что у Вас на первых порах голова закружилась от Британского музея, это понятно», – отвечает ему Ернштедт из Schonau 25 июля/7 августа (Д. 7. Л. 30–31 об.). Чтобы изучить его, для этого, без сомнения, требуются годы. Но даже сузив поле зрения и ограничив его исключительно искусством, Сергей Александрович, по мнению учителя, все-таки (как и Церетели с Тураевым) занят не тем, что нужно для преподавания на кафедре, для которого важнейшее, центральное место занимают язык и его памятники. Если бы не это обстоятельство, можно было бы радоваться, что преподавание Жебелева у Штиглица и в Академии художеств¹⁷⁰⁹ решительно обратило его к археологии.¹⁷¹⁰ «Археологи с Вашей подготовкой (филологической и исторической) и с Вашими данными нам очень нужны. Но филологи нам тоже очень нужны, по крайней мере покуда древние языки еще не вытеснены из средней школы. Филологи нам тем более нужны, что один из лучших, П. В. Никитин, бросил преподавание, а гг. Зелинские не готовят ни археологов, ни филологов, а только болтунов и нахалов».

Трудно сейчас представить такую быстроту почтовой связи, но уже 27 июля/ 9 августа (т. е. через два дня) Жебелев посылает из Лондона подробное рассуждение об археологии, ее отношении к древней истории и полезности для классической филологии (Д. 80. Л. 53–54 об.).

Коллегиальная и дружеская переписка учителя и ученика недвусмысленно свидетельствует о том, насколько близко принимал к сердцу и уму Виктор Карлович занятия, карьеру, трудности, проблемы и замыслы Сергея Александровича. Когда в 1898 г. Жебелев защищал магистерскую диссертацию («Из истории Афин 229–31 гг. до Р. Хр.»), Ернштедт писал ему: «С диспутом, на мой взгляд, Вас можно поздравить, и такое, сколько мне приходилось слышать, общее впечатление. Вы вели себя на кафедре идеально: не робели, не горячились, не злюкались и т. д. Άγαθῇ τύχῃ»¹⁷¹¹ (21 декабря 1898 г., СПб. Д. 7. Л. 22).

После диспута и замечаний А. В. Никитского, Ф. Ф. Соколова и P. X. Лепера Жебелев признал свою неправоту относительно первого года Македонской войны. Никитский предложил написать об этом заметку. В марте 1899 г. появилась в ЖМНП рецензия Ф. Ф. Соколова на его диссертацию. Жебелев в письме к Ернштедту (24 марта 1899 г., СПб. Д. 80. Л. 37–40 об.) просил у него совета, так как и сам хотел бы написать заметку о первом годе Македонской войны и о признании своей ошибки. Виктор Карлович ответил ему 27 марта (СПб. Д. 7. Л. 25–25 об.), что он не видит препятствий к слиянию статьи Жебелева со статьей Никитского, но и надобности в этом также не видит. «Ваше нежелание полемизировать с Федором Федоровичем (Соколовым. – И. К.) я понимаю, но можно сделать так: А. В. Никитский пришлет свою статью; кроме того, P. X. Лепер, по прочтении его статьи, напишет то, что считает нужным дополнить или возразить; затем, если окажется нужным, Вы приложите свое, и наконец, Ф[едор] Федорович] даст свое заключение. Все это под общим заглавием, но за подписью каждого из авторов, могло бы быть напечатано в «Журнале» [Министерства народного просвещения] осенью (сейчас места мало). Если Вы не против, то сообщите А. В. Никитскому, а я переговорю с Лепером. К Федору Федоровичу] мы приступим после, если обстоятельства не сложатся так, что придется раньше ему об этом сказать».¹⁷¹²

Ернштедт поддерживал историко-археологические устремления ученика и его интерес к древнему искусству, хотя и настаивал постоянно, что самое важное, основа и базис всех исследований – язык.¹⁷¹³ Именно Виктор Карлович убеждал Жебелева поторопиться с диссертацией (письмо от 27 июня/10 июля 1901 г., Herrenalb. Д. 7. Л. 37). 3 июля Жебелев сообщил ему о повороте к новой диссертационной теме о древностях провинции Ахайя: намечается ряд эпиграфических этюдов; тема уже им достаточно разработана, источники – авторы и надписи – собраны, и здесь, как считает Сергей Александрович, он ближе к требованиям филологии. А тема торговых и культурных сношений греков-колонистов с Грецией и Малой Азией останется на будущее и подождет результатов новых раскопок (Гатчина. Д. 80. Л. 64–67). Свою новую тему ученик еще раз обсудил с учителем в письме из Гатчины от 12 июля (Там же. Л. 68–69 об.).

Отвечая спустя четыре дня на это письмо, Ернштедт соглашается с выбором диссертанта и дает советы по теме; если Сергей Александрович считает, что быстрее осилит этот замысел, то почему бы ему и не писать Ἀχαϊκά? Относительно же его опасений, что филолога может скорее скомпрометировать тема с преобладающим «археологическим» характером, нежели с «историческим», то Виктор Карлович успокаивает исследователя, однозначно одобряя археологический уклон: «Напротив, – пишет он, – так как кафедры археологии нет, а историки новой школы более или менее открещиваются от нее, то естественно, что филология и археология вступают в союз, т. е. что филологи пишут на археологические темы». И опять следует предупреждение: «Не забывайте упражняться в языке!» (7/20 июля, Herrenalb. Д. 7. Л. 38–39 об.). Докторскую диссертацию («Древности провинции Ахайя») Жебелев успешно защитил в 1903 г.¹⁷¹⁴

31 июля 1898 г. Жебелев написал Ернштедту, что в этот день он зашел со статьей Айналова к редактору «Византийского временника» Регелю и видел у него В. Г. Васильевского, который с женой и дочерью поселился у Регеля: ему стало очень плохо и его с трудом перевезли из деревни в Петербург; сейчас ему уже лучше, он гуляет по саду Регеля и собирается, если окрепнет, поехать куда-нибудь в Финляндию, а затем для окончательной поправки за границу, вероятно в Италию. Василий Григорьевич «очень изменился, но, принимая во внимание все им перенесенное, все-таки более или менее выглядит молодцом» (Д. 80. Л. 32–32 об.; в этом же письме – известие о свадьбе Б. А. Тураева и сестры Г. Ф. Церетели).

Обсуждается в письмах и личность византиниста и литературоведа А. И. Кирпичникова. «Вот человек, с которым ладить легко и на которого положиться трудно! Хороша же Москва, что лучшего декана не могла найти!», – восклицает Ернштедт (письмо от 27 июня/10 июля 1901 г., Herrenalb. Д. 7. Л. 37), а в начале августа, откликаясь на известия, сообщенные Жебелевым, пишет: «Я не только о смерти И. Н. Жданова, но и о смерти Сухо[м]линова узнал из Вашего письма. От смерти Сухомлинова науке и Академии ни тепло, ни холодно, но Жданова очень жаль. Бог знает, кого нам теперь подсунут в Академии (не говоря уж об университете). Не Кирпичникова ли? Он давно подбирается к нам и, вероятно, недаром дружит за последнее время с Η. П. Кондаковым» (2/15 августа 1901 г., Schonau. Д. 7. Л. 41). Жебелев спустя несколько дней (8 августа, Гатчина. Д. 80. Л. 70–71 об.) предлагает своему адресату несколько иную версию: в Академии, вероятно, появится Кирпичников, но Кондаков уж точно положит ему черняка. «Оба сии мужа взаимно ненавидят друг друга, хотя, по византийскому обычаю, и говорят друг другу любезности».

Много места в этой переписке уделено журнальной деятельности. Ернштедт оставался на посту редактора классического отдела ЖМНП до последнего своего дня и уделял редакционной работе много сил, времени и внимания. Жебелев был ему верной опорой и безотказным помощником. В письмах с обеих сторон постоянно обсуждаются статьи, корректуры, типографские дела, оттиски, исправления, некрологи, рисунки, планы и пр. 18 июня 1895 г. Жебелев пишет Ернштедту в Берлин о журнальных делах и корректурах, о статьях Зенгера, Базинера, Малеина и др. (Д. 80. Л. 6–7). 24 июня/6 июля Виктор Карлович в ответном письме благодарит за хлопоты по журналу и планирует, что в августе достаточно двух листов, хотя при этом отдел будет занят двумя неполными статьями. «Васильевский, – пишет Ернштедт, – уже не раз спрашивал меня: «Из-за чего Вы хлопочете?». Вопрос, хотя и иронический, однако все-таки характерный» (Д. 7. Л. 2).

Только-только вернувшись из-за границы и находясь на даче под Ригой, Виктор Карлович просит Жебелева (письмо от 31 июля 1895 г. Д. 7. Л. 6) отправить в типографию статью Энмана и потребовать скорейшего набора, с тем чтобы он смог на отдыхе прочитать корректуры. Журнальные дела обсуждаются не только в отъездах,¹⁷¹⁵ – адресаты шлют друг другу пожелания и обмениваются планами, и находясь в Петербурге. Например, Виктор Карлович, на голову которого свалились заботы о дочерях, заболевших дифтеритом, извещает 17 февраля 1898 г. Жебелева, что отдает мартовскую книжку журнала в полное его распоряжение (Д. 7. Л. 14–15 об.). «По отделу классической филологии [Вы] полный хозяин» (приписка на л. 15 об.). Виктор Карлович уже договорился с типографией, что корректуры с рукописью отправят Жебелеву и автору (И. Ф. Анненскому), дает распоряжения о листаже, месте и необходимости написать «Продолжение следует», пишет, что Б. В. Фармаковский обещал для журнала статью о Вакхилиде, XVII – перевод с археологическим комментарием, и что полученную им статью Крашенинникова он успел отдать Васильевскому. В следующем письме (26 февраля, СПб. Л. 16–17)¹⁷¹⁶ Ернштедт, по-прежнему занятый болезнями и дезинфекциями, все-таки, беспокоясь о журнале, предлагает, что будет сам читать корректуры, и обсуждает возможность печатания различных материалов и приготовления цинкографии для рисунков к статье Фармаковского.¹⁷¹⁷

Ученик на всю жизнь сохранил благодарную память о своем учителе. Его перу принадлежит теплый и проникновенный некролог Ернштедта (ЖМНП. 1902. Октябрь); вместе с другими преданными учениками (Г. Ф. Церетели и Μ. Н. Крашенинниковым) он издал в 1907 г. посмертный сборник трудов ученого (Opuscula) и даже спустя 25 лет после смерти учителя (в 1927 г.), читая в кружке друзей греческого языка доклад, посвященный памяти Виктора Карловича, по-прежнему заявлял, что его место никем не занято, что не нашелся пока еще достойный продолжатель его дела (см.: РНРВ. С. 68, примеч. 2).

Еще один любопытный сюжет в эпиграфическом наследии В. К. Ернштедта – его переписка с архимандритом Анатолием, главой русской православной миссии в Афинах, а впоследствии – епископом Балтским, Каменец-Подольским, Острогорским и Уманским. За 1882–1892 гт. Виктор Карлович получил от него 24 письма (за 1882–1886 гг. – из Афин, а затем последовательно – из Каменец-Подольска, Воронежа, Киева и Калуги. Д. 14. 47 л.). Архимандрит писал Ернштедту сначала в Олимпию, потом в Италию и Рим и после возвращения адресата в Россию – в Петербург. В его письмах много подробностей о работе магистрантов в Греции и даже о поездках самого Ернштедта в Олимпию, Рим, Милан. Архимандрит весьма озабочен состоянием русской науки и очень печется о нравственности молодых археологов. Его заветная мечта, которой, правда, так и не суждено было осуществиться, – создание в Афинах русской археологической школы (Института).¹⁷¹⁸

Очень заботливо архимандрит встретил командированного в Грецию выпускника ПИФИ Д. Королькова, внимательно следил не только за его здоровьем (тот приехал очень заморенным и окреп физически в Афинах), но и за его образованием, занятиями и научной работой, помогал в выборе темы, защищал от нападок начальства, сожалел, что способствует ему в его эпиграфических изысканиях только Келер. «Я сам ему помогаю собирать археологические материалы, покупая их у крестьян, которые мне верят и приносят их» (Л. 9 об.). Когда срок командировки Королькова истек, архимандрит готов был содержать его на свой счет: он почитал его весьма талантливым и написал Ернштедту, что «Латышев против него – пигмей» (Л. 16 об.). Он продолжал опекать Королькова и после его отъезда в Москву, а позднее, уже из Подольска, с огорчением констатировал, что из Королькова вышел магистрант-неудачник (Л. 34 об.).¹⁷¹⁹

Точно так же архимандрит опекал и Ернштедта, способности которого к научной работе высоко ценил, снабжал его деньгами в трудных финансовых обстоятельствах, способствовал его поездкам по Греции и Италии, исходя из простого и мудрого соображения: «Что теперь можно сделать за 100 франков, то потом и тысячами не наверстаешь» (Л. 7 об.). В сентябре 1885 г. он написал в Петербург, что не числит долга за Виктором Карловичем, так как считает, что вложил свою скромную лепту в русскую науку (Л. 28 об.). «Я полюбил вас (архимандрит почему-то даже слово «россия» писал со строчной буквы. – И. К.) за ваш ум и доброе сердце, способное к поэзии, и навсегда останусь вашим другом», – написал он Виктору Карловичу в марте 1883 г. из Афин (Л. 9). Он очень беспокоился, что в Риме у Ернштедта может начаться лихорадка: «Ученость без здоровья грустный капитал!» (Л. 5). Сам архимандрит, весьма интересующийся всякого рода древностями и скупающий их, не забывал сообщить своему адресату о находках новых греческих надписей, о перевезенных в Афины из фессалийских монастырей рукописях византийского времени (Л. 20 об.), о раскопках в Греции; всегда подробно сообщал об успехах членов русской колонии в Афинах и особенно хвалил А. В. Никитского и Н. И. Новосадского, которых опекал после отъезда Королькова.

Архимандрит благодарит в письмах Виктора Карловича за присылаемые им из Петербурга его труды (докторская диссертация, статьи), читает и хвалит их. Одобряет его женитьбу, благословляет его первенца, названного в честь архимандрита Анатолием (потом шлет утешения по поводу потери первенца. Л. 38). Перебравшись в январе 1888 г. в «Скифию», епископ продолжает свою переписку с Ернштедтом, читает его труды, поздравляет с прибавлением семейства и благословляет появившихся на свет дочь Елену (1888 г.) и сына Петра (1891 г.), сообщает новости о своей работе, житье, борьбе, зовет в гости. Вообще в посланиях священника много внимания уделяется политике и светским новостям. Несмотря на преклонный возраст, о. Анатолий предстает перед нами человеком очень жизнелюбивым, энергичным, пристрастным и увлекающимся. Подкупают его заботливость и внимание к окружающим. В своем квасном патриотизме он ругает всех в Европе, кроме англичан (с которыми надеется соединиться церквами), а особенно евреев. Его антисемитизм достигает такого непристойного для христианина накала, что он даже приветствует еврейские погромы в Польше («Люто побили жидовство в Варшаве» – л. 1 об.). Его частые антисемитские высказывания неприлично было бы даже упоминать, не только цитировать, но, к сожалению, они находили сочувствие у Ернштедта, многие откровения которого на эту тему неловко читать.

Последнее известие об о. Анатолии в архиве Ернштедта принадлежит А. В. Никитскому (Д. 156): в апреле 1902 г., перебравшись в Москву, Никитский навестил разбитого параличом батюшку в Новоспасском монастыре.

Всего 2-я опись фонда Ернштедта насчитывает 245 дел. Помимо проанализированной деловой и научной переписки, которая рельефно проявляет читателю характер, эрудицию, область научных интересов и общественных занятий не только самого исследователя, но и его многочисленных корреспондентов, фонд содержит и некоторое количество писем личного характера. Кроме писем Виктора Карловича к жене (Д. 6. 39 писем и 23 открытки из Петербурга, Берлина, Вены, Одессы, Нижнего Новгорода, Стокгольма, Москвы, Гейдельберга, Сестрорецка за 1893–1902 гг. 120 л.), о которых уже шла речь в данном обзоре, это прежде всего 29 открыток Виктора Карловича к детям Анне, Вере, Елене и Петру из Петербурга, Саратова, Гейдельберга, Стокгольма, Карлсруэ, Сестрорецка (1899–1902 гг. Д. 5. 29 л.), дающих возможность представить Виктора Карловича в роли отца. В этом отношении показательно письмо Ернштедта к профессору психологии и философии Н. Я. Гроту (Эстония, 27 июня 1902 г.): речь идет о семейном чтении на отдыхе, причем сам глава семейства читает «Путешествие вокруг света в 80 дней» Жюля Верна и пьесы Александра Дюма-отца; после разбора нескольких пьес Виктор Карлович добавляет: «Почитываю Одиссею, а также сборник староиспанских пословиц. По утрам занимаюсь с Петей и Елечкой; первого посвящаю в греческую этимологию и читаю с ним «Sans famille» Гектора Мало... С Елечкой мы читаем Корнелия Непота в обработке К. Я. Люгебиля. Попутно она научается и латинской грамматике. Кроме того, втроем мы прочли вслух «Вильгельма Телля» Шиллера и «Ифигению в Тавриде» Гете. Русские книги они и без меня читают» (Д. 2. 2 л.).

Фонд сохранил и письма, открытки, записки Лидии Ивановны к мужу (Д. 77. 1892–1902 гг. 58 л.), письма и открытки детей к отцу (Д. 76. 1899–1902 гг. 37 л.), а также переписку с родственниками (1 открытка к сестре Аманде Карловне Мерценфельд, на нем. яз. из Сестрорецка, от 29 апреля 1901 г. Д. 10; 1 письмо теще Лине Павловне Деллеви от 9 августа 1891 г. Д. 4; 5 открыток к шурину Владимиру Ивановичу Деллеви за 1900–1901 гг. Д. 3, 5 л., и два письма от шурина с подробностями армейской жизни, от 26 декабря 1894 г. и 11 января 1896 г. Д. 66. 4 л.).

Множество писем содержит просьбы о рекомендациях, заступничестве, ходатайствах, поддержке, поручительстве: пишут преподаватели гимназий или их жены, пишут старые друзья, рекомендуя в университет своих сыновей, пишут коллеги и студенты, иногда уже окончившие курс, но сохранившие привязанность и благодарность профессору, просят совета, обращаются за книгами, за содействием в переносе или назначении экзаменов, устройстве на службу и т. п., – видимо, Виктор Карлович никому не отказывал в помощи.¹⁷²⁰

Типичный пример: Адольф Осипович Савицкий, бывший студент Петербургского университета, написал Ернштедту (Д. 185; б/г), что хлопочет получить место преподавателя, но, несмотря на присужденную ему первую степень, подавать попечителю Округа только одно прошение – бесцельно: лишь внесут в список вечных кандидатов. Просит письменную рекомендацию (письмо профессора-экзаменатора очень много значит для карьеры) и уже через три недели благодарит Виктора Карловича за то, что тот не остался глух к просьбе: «Был на днях у Леонида Ивановича (Л. И. Лаврентьев, попечитель Округа. – И. К.), встречен был сухо, но после прочтения Вашего письма – весьма приветливо обласкан». Савицкий благодарит Ернштедта за приглашение бывать у него дома, хочет воспользоваться приглашением и получать советы, чтобы действительно стать именно таким преподавателем, каким был отрекомендован.

Еще один весьма показательный пример: Александр Андреевич Попов, директор Художественного училища в Одессе, обратился к Ернштедту с просьбой помочь в деле, от которого зависит дальнейшая судьба его самого и его семьи: на днях в Совете Академии художеств будет избираться лицо на место директора Художественного училища в Одессе; поскольку Попов уже прослужил 15 лет, то ему будет обидно это место потерять. «Зная Ваши связи, Ваше влияние и Ваше доброе и отзывчивое сердце, я прошу Вас, посодействуйте мне в получении этого места» (Д. 170. Л. 1–1 об.).¹⁷²¹ В следующем письме (б/г) Попов уже благодарит Виктора Карловича за сердечное участие в его деле (мнение Ернштедта повлияло на И. И. Толстого, но Попов просит повлиять еще и на Η. П. Кондакова, советами которого граф руководствуется). Видимо, Попов все же получил от строгого благодетеля некий выговор, так как в конце письма читаем такую фразу: «Принимаю с удовольствием Ваш добрый совет «подтянуться, но не выходить из границ"» (Л. 2 об.).

Таков в итоге получился портрет большого ученого второй половины XIX в., написанный эпистолярными мазками как им самим, так и его современниками.

Л. А. Мацулевич – прекрасный русский искусствовед, во всем мире известный своими трудами, посвященными византийским изделиям из серебра. Его работы еще при жизни нашли освещение в литературе.¹⁷²² После его смерти было опубликовано несколько некрологов и список работ.¹⁷²³ В 1986 г. в Государственном Эрмитаже было проведено совместное научное заседание отделов Востока и Истории первобытной культуры, посвященное 100-летию со дня рождения исследователя, на котором было сделано несколько докладов о жизни и деятельности Леонида Антоновича.¹⁷²⁴ В конце 1980-х гг. вышло несколько статей об ученом.¹⁷²⁵ Однако, несмотря на интерес, проявляемый исследователями к Л. А. Мацулевичу и его работам по византийскому искусству, его фонд, хранящийся в С.-Петербургском филиале Архива РАН, до сих пор почти неизвестен исследователям.

Личный фонд ученого поступил в ПФА РАН в 1970 г. от вдовы Мацулевича, Жаннеты Андреевны Мацулевич. Фонд был первично обработан ею самой. Окончательная обработка была произведена научным сотрудником Архива Т. А. Войтовой. В 1972 г. по просьбе Ж. А. Мацулевич фотографии, соединенные в описи № 5 фонда, были переданы в фотоархив ЛОНА, так как значительная часть фотоархива исследователя была передана туда им самим.¹⁷²⁶ В Архиве РАН в фонде № 991 сейчас находятся 4 описи: научные труды и материалы к ним, биографические материалы и по деятельности, переписка, труды других лиц. Но прежде чем дать характеристику научным материалам Л. А. Мацулевича, хотелось бы напомнить биографию ученого, насколько ее можно восстановить по материалам его личного фонда.

Леонид Антонович Мацулевич родился 26 октября (8 ноября по новому стилю) 1886 г. в Санкт-Петербурге.

Дед Л. А. Мацулевича, поляк Ян Мацулевич, был сослан в Сибирь за участие в польском восстании 1864 г. Он вернулся в 1890-х гг. в семью сына А. И. Мацулевича и вскоре умер.¹⁷²⁷ Отец Леонида Антоновича – Антон Иванович Мацулевич служил чиновником в Переселенческом управлении в Петербурге. Умер в 1900 г. молодым.¹⁷²⁸ Мать, Ольга Павловна Мацулевич, урожденная Никитина, в юности работала гувернанткой. В 1880–1881 гг. вышла замуж за Антона Ивановича; имела четверых детей. Всем дала высшее образование, несмотря на то что осталась вдовой, когда младшей дочери едва исполнилось 10 лет.¹⁷²⁹ Роль ее в судьбе сына была очень велика: недаром, поздравляя Л. А. Мацулевича с оставлением при университете, его учитель, Д. В. Айналов, писал (28 мая 1912 г.): «Поклон низкий и душевные поздравления с Вашими успехами прошу передать прежде всего Вашей матери...».¹⁷³⁰ Она умерла в блокадном Ленинграде.¹⁷³¹

Трудовую деятельность Л. А. Мацулевич начал с 14-летнего возраста после смерти отца: будучи учеником гимназии, репетировал по рекомендации преподавателей учеников младших классов. В годы студенчества работал корректором в типографии.

После окончания в 1905 г. 5-й классической гимназии поступил в Петербургский университет на историко-филологический факультет, а в 1912 г. после сдачи государственных экзаменов был «оставлен при Петербургском университете для подготовки к профессорской и научной деятельности».¹⁷³² Д. В. Айналов отметил в цитированном выше письме: «Уверен, что Вы будете работать с увлечением и удовлетворением для русской науки».¹⁷³³ В 1912 г. начал чтение лекций по истории искусства на Высших женских архитектурных курсах Е. Ф. Багаевой. Во время первой мировой войны в 1914 г. ушел добровольцем в действующую армию, где служил в 11-м пулеметно-автомобильном взводе; в 1917 г. был демобилизован как преподаватель. В 1917–1918 гг. – преподаватель Проскуровской женской гимназии, а в 1918–1919 гг. – научный сотрудник Русского музея в Петрограде.

С 1919 г. Л. А. Мацулевич перешел в Государственный Эрмитаж. В 1920 г. он руководил реэвакуацией ценностей Эрмитажа из Москвы. Сначала Л. А. Мацулевич работал хранителем отдела Византии, с 1930 г. – заведующим отделом Византии, с 1931 г. – заведующим созданной им Готской секции отдела Доклассового общества, а с 1934 до 1941 г. – заведующим отделом Доклассового общества. В Эрмитаже Леонид Антонович работал до 1949 г.¹⁷³⁴

Параллельно с этим Мацулевич был профессором Российского института истории искусства (1918–1922), старшим научным сотрудником Института истории материальной культуры АН СССР ( 1928 – август 1941 г., с перерывами), ответственным экспертом Представительства РСФСР в Паритетной комиссии по обмену культурными ценностями между РСФСР и УССР (1930–1933), участвовал в работе Комитета по охране памятников культуры Грузии (1936–1938).¹⁷³⁵

В трудовой книжке Л. А. Мацулевича отмечено, что его профессия – историк материальной культуры и искусства.¹⁷³⁶ Фраза несколько громоздкая и для такого документа, как трудовая книжка, не характерная. Но не нашлось в административном языке иного выражения, чтобы охватить весь спектр интересов и занятий Л. А. Мацулевича. Кратко пересказать его творческую биографию можно так:

Как ученик профессора Д. В. Айналова свою научную деятельность Леонид Антонович начал с занятий проблемами древнерусского искусства, в частности новгородского и псковского. Новгородскому детинцу была посвящена его первая публикация, увидевшая свет в 1910 г., – от этой даты исчислялся потом научный стаж исследователя.¹⁷³⁷ Наиболее значительным исследованием Л. А. Мацулевича в области древнерусского искусства является монография «Церковь Успения Пресвятой Богородицы в с. Болотове близ Новгорода» (1912).¹⁷³⁸

После перехода в Государственный Эрмитаж Л. А. Мацулевич переключился на исследование византийского искусства. Его «любовью» была византийская торевтика, изучавшаяся им с максимально возможной тщательностью. В фонде ученого сохранились многочисленные тематические подборки описаний, выписок, зарисовок, иллюстраций (например, «Блюда. Византийский антик»;¹⁷³⁹ «Клад 1929 г. в Уральском областном музее»¹⁷⁴⁰ и др.). Работа Л. А. Мацулевича нашла отражение в ряде статей и монографий. Наиболее известны: «Серебряная чаша из Керчи» (Μ., 1926), «Byzantinische Antike» (Берлин, 1929).¹⁷⁴¹

В более поздние годы вопросам, связанным с изучением византийской торевтики, были посвящены еще две работы Леонида Антоновича – книга «Погребение варварского князя в Восточной Европе» (М.; Л., 1934) и статья «Византийский антик в Прикамье» (МИА СССР. М.; Л., 1940. № 1). В 1931 г. Леонид Антонович стал в Эрмитаже заведующим Готской секции отдела Доклассового общества. Ранее изучавший местные археологические памятники Восточной Европы главным образом по связи их с находками произведений византийского искусства, он с этого времени все глубже входит в исследование истории культуры племен Северного Причерноморья в период от последних веков до нашей эры и вплоть до V–VI вв. н. э.

Результаты его исследований нашли свое отражение как в выставках Эрмитажа (1932, 1937, 1941 гг.), так и в ряде печатных работ, например, «Бляхи-обереги сарматского панциря» (Л., 1947). Много сил Л. А. Мацулевич, в частности, уделил исследованию керченских памятников IV–V вв. н. э.¹⁷⁴²

На протяжении почти всей научной карьеры в его работах присутствовало Закавказье.¹⁷⁴³ Раннесредневековые памятники Грузии были главной темой исследований Л. А. Мацулевича в последние годы его жизни: в 1957 г. им была сдана в печать большая монография, посвященная исследованию мозаичного пола, обнаруженного при раскопках храма в Пицунде (Бочвинта) «Мозаики Питиунта-Бичвинта».¹⁷⁴⁴

В 1938 г. Л. А. Мацулевичу была присвоена степень кандидата искусствоведения без защиты диссертации, а в 1939 г. – степень доктора искусствоведения и звание профессора Ленинградского университета.¹⁷⁴⁵

С конца 1941 г. по осень 1944 г. Л. А. Мацулевич находился в Ташкенте и работал в Ташкентской группе АН СССР. В эти годы он занимался вопросами истории Средней Азии и ее культурными связями со странами Восточной Европы в античное время. Результатом деятельности Л. А. Мацулевича этих лет стала неопубликованная монография «У истоков многотысячелетней культуры народов Узбекистана»,¹⁷⁴⁶ получившая высокую оценку узбекских археологов.¹⁷⁴⁷

В 1946 г. Леонид Антонович был избран членом-корреспондентом АН Грузинской ССР, о чем ему сообщил академик, президент АН Грузии Н. И. Мухелишвили: «Общее собрание Академии наук Грузинской ССР, учитывая Ваши крупные научные заслуги, избрало Вас на своем заседании от 30.12.1946 г. членом-корреспондентом Академии. Сообщая Вам об этом, искренно поздравляю Вас. Президент АН ГССР, академик Н. И. Мухелишвили».¹⁷⁴⁸

Л. А. Мацулевича часто приглашали работать в разные учреждения, предлагали другие виды научной работы.¹⁷⁴⁹ Например, 15 октября 1945 г. Н. И. Брунов писал: «В Академии Архитектуры прошлой осенью был организован институт истории и теории архитектуры... Очень хотелось бы, чтобы Вы приняли участие в работе сектора истории русской архитектуры. В этом смысле высказывались большинство работников института. Мне поручено обратиться с просьбой дать институту для издания что-либо из Ваших исследований по истории русской архитектуры и русской монументальной живописи и скульптуры».¹⁷⁵⁰ В 1955 г. Леонид Антонович был приглашен в Ученый совет Института истории, археологии и этнографии АН Таджикской ССР.¹⁷⁵¹

С 1939 по 1952 г. (с перерывом на время войны) Л. А. Мацулевич преподавал в Ленинградском государственном университете на историческом факультете. Он читал на отделениях искусствоведения и археологии обязательный курс музееведения, вел семинар «Византийское искусство X–XII вв.» (1946–1947), руководил многими курсовыми и дипломными работами.¹⁷⁵² Выразить отношение к Леониду Антоновичу коллег и учеников могут строки из адреса от кафедры археологии (1946):

Дорогой Леонид Антонович! В день Вашего шестидесятилетия горячо поздравляем Вас от имени профессоров, преподавателей, аспирантов, лаборантов и студентов кафедры археологии и желаем Вам здравствовать много, много лет.

С Университетом тесно связана вся Ваша научная жизнь. В студенческие годы здесь формировались Ваши научные интересы, и под руководством крупнейших представителей русской науки того времени Вы проходили первоклассную школу изучения памятников материальной культуры. Еще будучи студентом, Вы написали ряд работ в области изучения древнерусского зодчества, не утративших своего научного значения и в наши дни.

В стенах Университета в течение многих лет протекает Ваша профессорская деятельность. Мы знаем Вас как разностороннего большого ученого с огромной эрудицией и одновременно как талантливого педагога, умело и с готовностью передающего молодежи свои обширные познания.

Творческое горение, неизменное чувство нового, исключительное умение заставить «говорить» вещественный памятник, тонкое понимание вещи в качестве исторического источника, энциклопедические знания в различных областях истории и искусства – таковы отличительные черты Вашей научной и педагогической деятельности.

Товарищи по работе и ученики ценят в Вас чуткого, отзывчивого человека, отдающего все свои силы любимой науке.

Желаем Вам, дорогой Леонид Антонович, доброго здоровья и долгих лет плодотворной работы в родном Университете.

М. Каргер, П. Борисковский, Вл. Равдоникас, М. Тиханова, Т. Белановская [и еще 12 подписей.

7.11.1946]. ¹⁷⁵³

Последние годы жизни Л. А. Мацулевич сильно болел, из-за чего ему пришлось уйти из университета. Но он не прекращал научную работу. В письмах, датированных 1958–1959 гг., постоянно мелькают известия о новых сердечных приступах и новых статьях.¹⁷⁵⁴ Умер Леонид Антонович скоропостижно 22 мая 1959 г. в 8 ч. вечера в Доме отдыха Союза архитекторов в Зеленогорске, похоронен в Ленинграде на Серафимовском кладбище.

Наибольший массив материалов, отложившихся в фонде исследователя, – это материалы его научной работы. Большую часть из них составляют предварительные подборки информации.

Выписки по интересующим его темам Л. А. Мацулевич вел практически одинаково в течение всей жизни: на листиках размером в четверть альбомного листа, на каждом листике – выписки из одного труда по конкретному вопросу или зарисовки и характеристики определенной вещи. Отдельные листы сложены в подборки, на обложках которых помечена тема выписок.¹⁷⁵⁵ Иногда подобные подборки сложены в обложки с обозначением более крупной темы.¹⁷⁵⁶ Материал организован так, чтобы можно было его легко найти. «Отправной точкой» подборок, несомненно, были темы проводимых Мацулевичем исследований.¹⁷⁵⁷ Если сравнивать такие коллекции подготовительных материалов и законченные работы ученого, то можно отметить, что в фонде присутствуют материалы практически ко всем работам исследователя, собранные на протяжении всей его жизни. Сохранились как материалы 1910-х гг.,¹⁷⁵⁸ так и собранные в 1942–1944 гг. в эвакуации.¹⁷⁵⁹ Очевидно, рабочие материалы были очень важны для Мацулевича и он следил за их порядком и сохранностью. При работе с ними стоит учитывать, что они не содержат мыслей и заметок самого исследователя и не дают никакой дополнительной информации о его взглядах и мнениях, но зато могут служить прекрасным источником сведений по той или иной теме.¹⁷⁶⁰