Октябрь–Декабрь

—3—

8-го августа 1916 года скончался после продолжительной тяжелой болезни ординарный профессор Московской Духовной Академии, доктор церковной истории, действитель­ный статский советник, Анатолий Алексеевич Спасский.

А.А. Спасский – сын священника, родился 9 марта 1866 года в селе Подкубепском, Вологодской губернии и уезда.

Биография большинства учёных и профессоров бывает бедна внешними фактами. Жизнь учёных и профессоров протекает в тишине и уединении учёного кабинета, среди безмолвных книг, часто далеких от шумной действи­тельности окружающей жизни. Здесь своя особая сложная содержательная и интересная жизнь, которую истинный уче­ный не променяет ни на какие шумные успехи жизни и деятельности. Таким деятелем науки был и почивший профессор Анатолий Алексеевич Спасский, двадцать лет занимавший в Академии кафедру церковной истории. Им самим избранная со студенческих дней ученая специаль­ность отрывала его внимание и энергию от настоящего и обращала их к событиям церковной жизни отдалённого прошлого. Но недаром это прошлое церковной истории, составлявшее предмет многолетних научных занятий покойного, называется «золотым веком». Тогда Церковь кровью мучеников свидетельствовала свою непоколебимую верность имени Христову. Тогда с беспримерным напряжением всех лучших богословских сил отстаивала она веру в Божественное достоинство Спасителя и истину Единосущего Сына и Отца.

—4—

Еще студентом покойный избрал для своего научного исследования тот момент „золотого века“ православного богословия, когда церковная мысль обратилась от вопроса тринитарного к вопросу христологическому. На 4-м курсе Академии в 1889–1890 учебном году он писал под руководством проф. А.П. Лебедева кандидатское сочинение об Аполлинарии Лаодикийском. Сложная историко-кри­тическая работа о литературной деятельности Аполлонария была выполнена – и по строгой оценке А.П. Лебедева – от­лично: «сочинение г. Спасского носит тип научного труда и заслуживает похвалы» (Журналы Совета Московской Ду­ховной Академии 1890 года, стр. 107–109). Не ограничиваясь решением поставленной себе историко-литературной задачи, молодой ученый проникал и в сущность тех догматических вопросов, среди которых родилось аполлинарианство. «Не поставляя себе целью это, автор однако ж достиг того, что сочинение его служит прекрасным пособием для уяснения религиозных споров на Востоке последующего V века». 19-го июля 1890 года А.А. Спасский был утвер­жден вы степени кандидата богословия и как лучший (первый по разрядному списку) из своих товарищей остав­лен был при Академии профессорским стипендиатом на 1890–1 учебный год. В течение этого года А.А. Спасский всецело занимался избранной областью научного знания. Исследование жизни и литературной деятельности Аполлинария в связи с другими обстоятельствами церковной жизни его эпохи, изучение христологических движений 4-го века, развившихся под воздействием учения Аполлинария, и обзоры христологических воззрений церковных писа­телей первых трех столетий в исторической последова­тельности – вот чем заполнен был стипендиатский год А.А. Спасского.

Научные результаты своих годичных работ он описал в обширном отчете (Журналы Совета за 1891 годы, стр. 252–279). Замечательно, что в этом отчете уже имеются некоторый из тех мыслей, которые через 15 лет А.А. Спасский раскрывал в своей докторской диссертации. Такова, напр., мысль о томи, что, собственно, христологи-

—5—

ческий интерес был руководящим и одушевляющим мотивом и во время споров тринитарных, в борьбе с арианством (см. Журналы Совета за 1891 г., стр. 259–260).

Проф. А.П. Лебедев, рассматривавший отчет стипен­диата, отмечает в нем, прежде всего, отсутствие в отчете всякой, бьющей на эффект, рекламности: отчет не допускает никаких сомнений в том, что стипендиат действи­тельно сделал то, что они приписывает себе. Молодой ученый, по свидетельству проф. А.П. Лебедева, не обма­нули надежд Академии, оставившей его на годичный срок для усовершенствования в научных знаниях (Журналы Совета за 1891 г., стр. 335). Только потому, что не было в Академии свободных кафедр, А.А. Спасский не занял тогда же профессорской кафедры, и был определен 19-го июля 1891 года на должность преподавателя философских наук в Подольскую духовную семинарию. В то же время А.А. Спасский состоял преподавателем словесности, истории русской литературы и педагогики в Подольском женском училище духовного ведомства. Молодой препода­ватель семинарии привлечен был и к епархиальной дея­тельности: состоял членом Подольского Епархиального Училищного Совета, временно исполняя должность его каз­начея, принимал участие в устройстве временных педагогических курсов при Подольской духовной семинарии в году, за что получили благодарность Епархиального Училищного Совета. Но Академия отпустила от себя своего талантливого уче­ника всего лишь на два года. Как только в 1893 году освободилась в Академии кафедра новой гражданской истории, Совет Академии в собрании 1-го мая определил пригласить на эту кафедру А.А. Спасского. 17-го августа года А.А. Спасский прочитал две пробные лекции: «Новейшая византология и ее ближайшие результаты» и «О причинах и характере крестовых походов», после чего и был определен исправляющим должность доцента по кафедре новой гражданской истории. Понятно, что эта кафедра не могла вполне удовлетворять того, кто свои инте­ресы сосредоточил на древней церковной истории, а потому

—6—

и не удивительно, что А.А. Спасский оставался на кафедре новой гражданской истории недолго, всего два с половиной учебных года. За это время была совершенно закончена работа об Аполлинарии и представлена в средине 1895 года в Совет Академии на соискание степени магистра богословия. В новом переработанном виде сочинение полу­чило и иное заглавие: „Историческая судьба сочинений Апол­линария Лаодикийского, с кратким предварительным очерком его жизни». Рецензентами магистерской диссертации А.А. Спасского назначены были проф. А.И. Лебедев и И.Н. Корсунский. В конце того же 1895 года сочинение А.А. Спасского было напечатано.

Проф. А.П. Лебедев в своем отзыве повторил все те лестные суждения о сочинении, которые он высказывал еще пять лет назад о работе кандидатской. „В заключение, – писал проф. А.П. Лебедев, – с полною решимостью утверждаю, что рассматриваемое церковно-историческое со­чинение г. Спасского стоить на высоте тех требований, с которыми можно обращаться к магистерской диссертации, до­стойной этого наименования“ (Журналы Совета за 1895 г., стр. 421). Другой рецензент, проф. И.Н. Корсунский, отметил много высоких достоинств диссертации: обилие церковно-исторических и литературных данных, поражаю­щую своею обширностью начитанность автора в области всестороннего изучения своего предмета, ясность изложения, строго критическое отношение к ученым Запада. По мнению проф. Корсунского, книга А.А. Спасского представляет собою богатый и дорогой вклад в сокровищницу нашей богословской науки (Журналы Совета за 1895 г., стр. 425–426). 3-го декабря состоялся магистерский диспут, а 30 января 1896 года А.А. Спасский утвержден в степени магистра богословия. В это время оставил службу при Академии ученый руководитель А.А. Спасского проф. А.П. Лебедев, перешедший на службу в Московский университет. 14-го января 1896 г. на кафедру Лебедева быль перемещен А.А. Спасский, 16 марта утвержденный в должности доцента Ака­демии. С 13 сентября 1896 года по 23 февраля 1898 г. А.А. Спасский состоял лектором английского языка. 1 де-

—7—

кабря 1897 года А.А. был избран экстраординарными профессором по занимаемой им кафедре. Согласно избра­нию Совета Академии с 29 октября 1898 года по 22 марта 1903 года А.А. Спасский состоял редактором академического журнала «Богословский вестник».

А между тем своими научными интересами и работами А.А. Спасский продолжал жить в избранной им области древне-церковной богословской мысли. А.А. Спасский предпринял грандиозный труд: написать „Историю догматических движений в эпоху вселенских соборов». В конце 1906 года вышел в свет 1-й том этого труда, посвящен­ный тринитарному вопросу, излагающий историю учения о Св. Троице, и был представлен в Совет Академии в качестве докторской диссертации. Рецензентами этой диссер­тации были проф. М.Д. Муретов и А.И. Введенский. Оба рецензента дали самые похвальные отзывы о книге А.А. Спасского. Проф. М.Д. Муретов, между прочим, писал: „Охватывая предмет цельно, всесторонне и сосредоточенно, труд автора получает от этого характер авторитетного, капитального и необходимого для всех изучающих дан­ную эпоху руководства, вроде настольной энциклопедии или солидного научного курса. Всюду заметно, что автор вра­щается в области предметов, долго им изучавшихся, ду­ховно им пережитых и из книг и источников уже давно претворившихся как бы в собственное умственное казнохранилище автора, откуда он, как полный хозяин своего дела, свободно и властно, берет все, что ему надо в данный момент и для известной цели. Автор обладает счастливым уменьем давать краткие и яркие характери­стики лиц, партий и школ, их взглядов, настроений, – подчеркивать характерные детали, бросающие общий свет на целые группы явлений, – рисовать исторические перспек­тивы, группировать и концентрировать доказательства, раскры­вать генетическую и логическую связь идей и событий (Журналы Совета за 1907 г., стр. 39). „Не нужно быть специалистом, – писал проф. А.И. Введенский, – чтобы оценить по достоинству те мастерские, запечатленные печатью несомненного исторического таланта, страницы диссертации, на

—8—

которых проф. А.А. Спасский, отстранив уверенною рукою знатока ложные научные гипотезы, предлагает свое решение того или другого запутанного вопроса. Впечатление здесь получается приблизительно такое же, как и у путника, ко­торый, проблуждав долгое время в лесной чаще, по ка­призно извивающимся тропинкам, и почти уже утратив надежду из нее выбраться, вдруг очутился у выхода, на открытом просторе с широкой перспективой. Если цер­ковная история доживет у нас, на Руси, когда-нибудь до того времени, до какого уже давно дожили другие области исторической науки, – до того времени, когда будут появляться и в этой специальной области не только хорошие диссертации, каких уже и теперь достаточно, и не только плохие учебники, в которых, к сожалению, также недо­статка у нас нет, но и умело составленные хрестоматии, то я думаю, что многие страницы из диссертации проф. Спасского войдут туда – и по достоинству!» (Журналы Со­вета за 1907 г., стр. 47–48). Согласно с отзывами рецензентов, Совет Академии 12 апреля 1907 года удостоил проф. А.А. Спасского ученой степени доктора церковной истории и с того же числа он был утвержден ординар­ным профессором Академии.

С 26 октября 1910 года по 15 сентября 1915 года А.А. Спасский состоял председателем библиотечной комиссии, а с 11 января 1912 г. до конца академической службы был членом Правления Академии.

Таковы краткие биографические сведения о почившем про­фессоре, но уже и по этим немногим данным можно ви­деть, что А.А. Спасский всю свою жизнь безраздельно принадлежал Академии. Вне Академии для него не было никаких интересов. В лице А.А. Спасского все привыкли видеть человека, всецело преданного науке. Он всегда работал, неустанно следил за движением своей науки, не­медленно выписывал новинки церковно-исторической науки, всегда был в курсе своей сложной науки. Уже тогда, когда сведшая его в могилу болезнь начала мучительно заявлять о себе и вынуждала отдыхать от научных трудов и восстановлять силы более или менее продолжитель-

—9—

ными курсами систематического лечения, – и тогда трудно было А.А. удержать от книги и ученых занятий. Лишь только больной профессор начинали чувствовать себя бодрее, он тотчас еще дрожащими руками брался за книги, просматривал каталоги новейших изданий, отмечал и вы­писывали то, что его интересовало. «Нужно заниматься. Нельзя. Я за время болезни от науки отстал». Так и говорил А.А. тем, кто предлагали ему не спешить возвра­щаться к научными занятиям. А.А. постоянно и непре­рывно жил интересами науки. Даже в минуты отдыха, при всяких обстоятельствах и во всякой обстановке подхо­дящей и неподходящей, благовременно и безвременно – всегда А.А. готов был вести научный разговор, научный спор. В речи над гробом своего учителя А.П. Лебедева он сами вспоминает о тех ученых беседах, какие вели они с ними во время прогулок по окрестностям Сергиевского посада, особенно по линии железной дороги. Понятно, что при такой ученой самособранности, А.А. были плодовитым работником в церковно-исторической области. Нельзя не пожалеть, что тяжелая болезнь, уже давно мешавшая уче­ной работе профессора, свела его в могилу преждевре­менно, всего 50 лет от роду. Только поэтому не имеем мы второго тома его „Истории догматических движений“ и еще многих ученых трудов почившего профессора. Да­леко не доживший до маститой старости, А.А. Спасский по­лучили уже полное признание качеств ученого авто­ритета в области церковно-исторического знания. Его ма­гистерская диссертация выдержала ученое испытание у проф. В. Болотова, а докторская диссертация стала редкостью всего чрез несколько лет после появления на свет, по­чему в 1914 г. было сделано второе издание ученой книги. Среди тех немногих книги, какие студент считал нуж­ным увезти из Академии и сохранить на будущее, обык­новенно была и „История догматических движений“. Очень часто бывает, что, получив ученую степень за первый том ученого труда, и не думают писать второго. А.А. Спас­ский, – известно было, – писал и второй томи, отрывки которого студенты слышали и на лекциях. Едва ли скоро кто

—10—

напишет „Историю догматических движений в эпоху вселенских соборов“ в том же широком ученом масштабе, как начал это А.А. Спасский. Безжалостная смерть, прервав жизнь ученого, прервала и его ученую работу.

Будучи сам всецело предан науке, А.А. Спасский и в Академии был всегда одними из руководителей чисто научного движения. Он был и требовательными профессором, и выдающимся ученым руководителем, привлекавшим молодые силы к разработке назревающих научных вопросов.

С требовательностью профессора А.А. Спасского сту­денты прежде всего встречались на приемных экзаменах, где профессор никогда не мог удовлетвориться сведениями семинарского учебника, требовали хоть кое-какого знаком­ства с существующей церковно-исторической литературой, не выносил ответов заученных, предпочитал рассудительность и понимание церковно-исторических фактов. Вот почему поступавшие в Академию студенты семинарии при подготовке к приемным экзаменам особенно много внимания удаляли церковной истории, и все же, судя по пе­чатными отзывами А.А. Спасского, он редко бывал доволен познаниями экзаменующихся. Столь же требователь­ным встречали А.А. Спасского студенты и во время академического курса. Особенное внимание покойный обращали на студенческие сочинения. Он желал всегда видеть даже в семестровых студенческих сочинениях работы ученого характера, а потому давали обыкновенно темы серьезные, требовавшие труда и знаний. Часто давались темы о вопросах, не затронутых в русской церковно-исторической ли­тературе, и пособия предлагались исключительно на иностранных языках. Как ни льстил студентам возвышенный взгляд профессора на их сочинения, они иногда от­правляли к А.А. Спасскому депутатов с просьбой дать темы „попроще», чтобы можно было написать и с русскими пособиями. Иногда даже для семестровых сочинений А.А. Спасский предлагал такие темы, который сохранялись из­бравшими их не только для работ кандидатских, но и для магистерских диссертаций. Писать же А.А. Спасскому кан-

—11—

дидатские работы обыкновенно решались только охотники до серьезных научных занятий; желавшее же получить кан­дидатскую степень при минимальной затрате энергии и по линии наименьшего сопротивления никогда не обращались к предмету церковной истории. Вокруг А.А. Спасского всегда создавалась атмосфера серьезной научной работы.

По своим научным и церковно-историческими взглядами А.А. Спасский был либералом. Для него выше всего стояла научая истина, как он ее понимал. При одном случае сам А.А. Спасский писал, что либерализм составляет собой необходимее качество всякого беспристрастного исследования; он присущ каждой науке, и в особенности дис­циплинам, изучающим человеческую жизнь. Церковная история должна восстановляться в ее естественном, натуральном виде, без замалчивания ее темных сторон, так как в обычном течении человеческой жизни пороки и заблуждения распространены несравненно шире и обильнее, чем святость и добродетель (см. юбилейный сборник „Па­мяти почивших наставников», стр. 368–369). Но либера­лизм покойного профессора никогда не принимал каких-либо резких форм. Это был либерализм чисто научный, так сказать принципиальный. А.А. Спасский не был фанатиком своих взглядов и никогда не думал пропаган­дировать их в широких кругах. Там, где научные источники недостаточны, не может быть бесспорных истин, там открывается возможность различного истолкования обрывочных данных и разнообразного представления исторических фактов. В таких случаях А.А. Спасский об­наруживает высокую научную терпимость к иным взгля­дам и даже возводит эту терпимость в некоторого рода научное правило: „При недостатке фактического материала и внутренней неоформленности его, принципиально допустимы самые разнообразные комбинации и всякая концепция, как бы она ни казалась основательной, может иметь значение только более или менее научно-состоятельной попытки разъяснения сложной и затруднительной проблемы и никоим образом не претендовать на окончательное решение ее“ (Журналы Совета за 1909 г., стр. 97). В таких рассужде-

—12—

ниях нельзя не видеть высокой научной скромности покойного профессора. Есть много историков, гражданских и церковных, которые при недостатке исторических данных строят самые смелые гипотезы и плоды своей фан­тазии выдают за несомненную и бесспорную истину. Та­ковы многие протестантские историки Церкви. А.А. Спасский далек от них уже в силу именно своей научной скром­ности, а потому и научный либерализм его никогда не мог уподобиться либерализму протестантских отрицателей. А.А. Спасский научным путем искал истины, но не был отрицателем. Церковно-исторические теории западных ученых, по мнению А.А. Спасского, не обязательны для православ­ной науки. Наряду с наукой западной имеют право на бытие наука и богословие русские, национально православные, носящие характер традиционный (см. Журналы Совета за 1909 г., стр. 98).

* * *

За последние годы научная и учебная деятельность А.А. Спасского начали слабеть. Болезнь (прогрессивный паралич мозга) часто требовал полного прекращения занятий, а улучшение здоровья, наступало ненадолго. Перед началом 1915–6 учебного года А.А. Спасский решил вовсе поки­нуть академическую службу и 2 ноября 1915 г. был по прошению уволен в отставку. Для большинства выходящих в отставку после отставки начинается время отдыха и покоя, но те месяцы, которые прожил А.А. Спасский в отставке, были наполнены для него трудом и болезнью. Последний год своей жизни покойный переживал неодно­кратные мучительные удары. Надежды на выздоровление уже не было. На редкость крепкий организм покойного только и мог так долго сопротивляться мучительной и тяжкой бо­лезни. 8 августа 1916 года А.А. Спасского не стало, и печальная весть об его смерти уже не была неожиданной. Академия была в то время пуста, профессора еще не возвращались из летнего отпуска и лишь немногие из сослуживцев могли помолиться у гроба почившего и проводить его гроб до могилы. 10 августа в академическом храме совершено было отпевание Преосвященным ректором Академии епи-

—13—

скопом Феодором, управлявшим в то время московской епархией; ему сослужил сонм академического духовенства. Во время причастного стиха была сказана посвященная па­мяти почившего речь инспектором и профессором Академии архимандритом Иларионом, а перед отпеванием сказал речь студент 4-го курса Н.А. Соловьев. Погре­бен А.А. Спасский на академическом кладбище, близь Академии, которой он служил, пока не сошел в могилу.

Речь архимандрита Илариона

У гроба место размышлять и воздыхать о суете всего земного; Что есть смерть и что есть гроб? Это – судия неумытный всех земных дел человеческих. Смерть дает бесспорную и окончательную оценку жизни. Церковное песнопения, которое мы слышим у гроба, указывает нам признак того, что в жизни человеческой – суета. Все человеческое, что пребывает по смерти – суета! Не пребывает богатство, – оно – суета! Приходит смерть и все это потребляет.

А наука? – хочется спросить невольно, когда стоишь у гроба того человека, который в жизни земной более всего занимался наукой. Наука, она – суета? Или имеет она какую цену даже и перед гробом, этим строгим судьей земных дел человека?

Может быть, и трудно было бы ответить на этот вопрос, если бы мы стояли у гроба того ученого, кто всю жизнь свою изучал тело и кости человека, изучал явления природы, строил фабрики и машины. Но пред нами гроб человека, всю жизнь служившего богословской науке и высшей духовной школе. А служить богословской науке и духовной школе, значит – служить Христовой Церкви. Богословская наука не создает веры, но она уясняет и укрепляет веру, а высшая духовная школа дает необходимых для дела церковного просвещенных служителей. Поэтому служить Академии значит – служить Церкви. Кто же дерзнет

—14—

и пред лицом смерти и гроба назвать суетой служение Церкви? Апостол Павел научает нас и в день суда ожидать от Господа венца правды за церковное служение (2Тим.4:5–8).

Оставим эти общие рассуждения и перейдем к почив­шему. Можно ли о нем сказать, что делом жизни своей он служил Церкви? Он исследовал исторические судьбы Христовой Церкви. На пути церковного историка лежит одно большое искушение. С кем он имеет дело в своих научных работах? Он с холодным вниманием учёного подходит к тем историческим лицам, изобра­жения которых христиане привыкли видеть на святых иконах. Пред этими иконами во храмах мы совершаем каждение и, сотворив поклонение, благоговейно их лобызаем. В этом и лежит искушение для церковного исто­рика. Своим научным исследованием он может оскор­бить предмет поклонения времен и народов. Есть и такая церковная история, от которой холодно становится верую­щему сердцу. Наш почивший церковный историк в последние годы исследовал работу древне-церковной богослов­ской мысли над уяснением основных догматов христиан­ской веры, он писал и говорил о догматических движениях во времена первых двух вселенских соборов. Об этих движениях много писали и пишут историки, чуждые Церкви. Во что же обращаются у этих внецерковных историков догматические движения древней Церкви? Для них эти движения были борьбой философских направлений, увлечением церковной иерархии диалектикой, иногда просто борьбой разных влияний и личных самолюбий.

Что же наш академический церковный историк? Преодолел ли он указанное искушение церковного историка?

Долгие годы он изучал догматические движения древней Церкви. Знакомился с трудами внецерковных ученых, часто работал одним с ними методом. Прошли долгие годы работы. Написаны целые книги. Остается нашему ака­демическому ученому выразить сущность всего того, что он узнал, сказать свое последнее слово. Не мог я без особого трепета сердечного читать этого последнего слова

—15—

нашего почившего историка и не могу не вспомнить его около этого гроба. Что же он сказал? В чем указал он нам душу всех догматических движений древней Церкви? Вот его последнее слово: «Это была борьба двух до крайности противоположных воззрений на Христа, – мистически-религиозного, в котором Он являлся источником жизни, спасения, бессмертия и обожения, и рационалистическим, где Христос представлялся лишь обожествленным Учителем и моральным примером для своих последователей. Вопрос шел, в сущности, о том, оста­нется ли в будущем христианство религией со всей сово­купностью его светлых верований и мистических упований или оно разрешится в простую философию с религиозным оттенком, каких не мало было в то время.

В непонятных нам и чуждых по форме бесконечных рассуждениях о сущности и ипостаси решался радикальный вопрос не только о будущем христианства, но и о судьбе всякой верующей души» (История догматических движений в эпоху вселенских соборов. Сергиев посад, 1906, стр. 200). Вот что такое были догматические движения древней Церкви! Вот о чем ратовали святые отцы на вселенских соборах! Церковь отстаивала истину единосущия Сына Божия с Богом Отцом, она отстаивала Божествен­ное достоинство своего Основателя и Спасителя человече­ства, она защищала истину нашего действительного спасения, она сохраняла для человечества смысл его жизни, ибо нет смысла жизни без пришествия на землю Единородного Сына Божия, единосущного Богу Отцу. Эту основную истину христианства, которую уясняла и облекала в гра­нит догмата Церковь четвертого века, наш почивший историк сравнивал с высочайшими прозрениями истины в естественной человеческой мысли того времени, в философии неоплатонической, и признал, что вершины мысли человеческой не достигают до тех истин, какие на вселенских соборах возгласили «Божественного Духа трубы». «При всем формальном сходстве между неоплатонизмом и христианством, в их конечных итогах, в самом существе их учения обнаруживается громадная разница»

—16—

(стр. 650). „Основной пункт христианской религии, – непоко­лебимая вера в то, что вторая Ипостась Св. Троицы в определенный момент истории человечества сошел на землю, сделался человеком, открыв людям тайны Царства Божия, основал Свою Церковь на земле, пострадал за грехи рода человеческого, победил смерть и воскрес из мертвых, открыв людям путь к богоуподоблению и обо­жествлению не только по душе, по и по телу, – этот пункт, лежавший в качестве внутреннего мотива в основе всех тринитарных движений, составлял исключительную осо­бенность христианского вероучения, совсем недоступную по­нятиям даже самых возвышенных и лучших людей эллинизма. И при всем сходстве между нравственными учением неоплатонизма и христианства, этот пункт вно­сил коренное различие в самое поле нравственного миросозерцания, заменяя пессимизм, невольно просвечивающий в неоплатонизме, возвышенным и духовным оптимизмом“ (стр. 651).

Так преодолел наш академический церковный исто­рик все искушения и после долгого учёного труда сказал нами великую и отрадную истину о нашем спасении в воплотившемся Сыне Божием. Конечно, эту истину знает каждый, кто в Церкви, по наши историки подробнее, чем кто-либо другой, рассказали нам о томи, как Церковь по­двизалась за эту истину, как она спасала утешение и радость всего рода человеческого. Ученые труды почившего ставят на исключительную высоту церковную истину и всем убеди­тельно говорят, что нет нигде человеку полной радости и полного блаженства без Богооткровенной церковной истины. Без этой истины неизбежный удел и лучшего из людей – пессимизм, тоска, страдание и отчаяние. А церковная истина, как говорили о ней и почивший историки, примиряет человека и с его последним врагом – с гробом и смертью. Единосущный Богу Отцу Божий Сын приходил на землю. Спасение наше совершено. Даровано нетление и бессмертие. Мрак могилы рассеялся для христианина. Пусть гроб и могила остаются неизбежными путем всея земли. Но чрез врата смерти и ада, нося и наше человеческое

—17—

естество, прошел победителем Новый Адам Христос, и, когда человек подходит к мраку могилы, для него сияет свет воскресения и заря немеркнущего вечного дня Хри­стова царства.

Так, братие, оставшиеся нам в научение и назидание ученые труды почившего церковного историка не становятся суетой даже и пред судом смерти, потому что они могут нас примирять с гробом и могилой.

Да будет же ныне наша молитва ко Господу о том, чтобы не лишил Он почившего тех светлых упований, какие сам же почивший считал существом веры христианской, доказывая эту истину ученым домъви гоп своей земной жизни!

Речь студента Н. А. Соловьева

Песнопения чина христианского погребения, трогательные напевы которых услышим мы сейчас, особенно ясно заставляют почувствовать то духовное настроение, которым жила Церковь в первые века своей истории. Церковь, осно­ванная смертью Христа, созидалась на костях мучеников. Призрак смерти постоянно витал над общинами первых христиан. Смерть была, но не было страха смерти. Грусть о конце земной жизни заглушалась безграничной верой в воскресение. Смерть отрицает жизнь, но вера первых христиан отрицала смерть и давала залог новой жизни. Оправдывались слова Христа: „Бог не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы“ (Лк.20:38).

Если это жизнерадостное настроение особенно ясно чув­ствуется при звуках песнопений чина христианского по­гребения, то сознается оно лишь при знакомстве с историей первохристианства. Надо знать жизнь первых христиан, чтобы понять их постоянную жизнерадостность, которая и доныне налагает особенную печать па все стороны цер­ковной жизни.

И это знание дал нам своими вдохновенными лекциями почивший профессор.

—18—

Сейчас, при гробе, как-то особенно живо вспоминаются те искренние товарищеские беседы, который вели, мы, сту­денты, после чтения лекций Анатолия Алексеевича. Да и было о чем говорить! До лекций А.А. мы не знали цер­ковной истории. Было знание исторических фактов, но не было понимания того духа, которым живет христианство, и от этого знания наши казались лишними, скучными. Но вот мы от сухих учебников перешли к лекциям почившего профессора, и то, что казалось лишним, ненужным, получило глубокий жизненный смысл. Мы чувствовали то же, что чувствует человек, когда из душной комнаты попадет в сад, полный живых благоухающих цветов. Мы увидели живую церковную жизнь. Христианские муче­ники, с улыбкой на устах умиравшие от рук палачей, пастыри, подававшее пример героизма своим пасомым, вся жизнь Церкви предстала пред нами во всем своем величии, заставляя задуматься над ней и учиться у тех, кто ею руководил. Образы святого Афанасия Великого и других св. оо., начерченные рукою почившего профессора, навсегда останутся в уме и сердце его учеников, а вместе с образами и той идеи, которыми жили святые отцы и которыми доныне живет Православная Церковь.

Дорогой учитель! Сейчас нет здесь всех студентов, которые могли бы своим присутствием и молитвами по­казать тебе свою благодарность. Но знай, что, отсутствуя телом, они духом своим находятся около этого гроба. Все мы, твои ученики, возносим Богу молитву, чтобы дал Он тебе небесное царство и на земле – вечную па­мять.

Над церковно-исторической наукой в нашем отечестве как будто тяготеет какой-то рок: самые выдающиеся её представители у нас сходят со сцены преждевременно. 16 лет тому назад русская церковно-историческая наука понесла тяжёлую и надолго незаменимую утрату в лице преждевременно – только 46-ти лет от роду – скончавшегося профессора С-Петербургской (ныне Петроградской) Духовной Академии В.В. Болотова († 5 апреля 1900 г.). От этой потери наша наука не оправилась и до сих пор и оправится не скоро. В.В. Болотов представлял собой такую учёную силу, каких не много встречается и на западе. У нас же он был прямо феноменом. – Теперь и наша Московская Духовная Академия понесла в лице, скончавшегося 8 августа 1916 года, профессора Анатолия Алексеевича Спасского утрату, правда, не такую тяжелую, как та, какую понесла Петроградская Академия в 1900 году, и не неожиданную, но почти столь же преждевременную и – говоря безотносительно – очень тяжёлую. Покойный Анатолий Алексеевич Спасский не был учёным феноменальным, но он был во всяком случае учёным и высоко даровитым, и весьма серьёзным. Умер он не 46-и, а 50-и лет от роду. Но уже несколько лет тому назад тяжёлая, неизлечимая болезнь лишила его возможности приносить любимой им науке всю ту пользу, какую он приносил ей раньше. Фактически и его учёная деятельность продолжалась не дольше, чем деятельность В.В. Болотова, а

—20—

если принять во внимание, что кафедру общей церковной истории в нашей Академии А.А. Спасский занял не сразу по окончании академического курса, как В.В. Болотов, то даже и меньше¹⁴⁹⁹. Однако и за это сравнительно недолгое время (около 20-ти лет) А.А. Спасский сделал для нашей церковно-исторической науки настолько много, что имя его никогда не исчезнет со страниц истории этой науки в России, и некоторые из его церковно-исторических трудов еще очень не скоро будут (или и никогда не будут) заменены другими, им равноправными.

Анатолий Алексеевич Спасский поступил в Московскую Духовную Академию (в 1886 году) из числа воспитанников Вологодской Духовной Семинарии, той самой семинарии, из которой вышел и выдающийся современный представитель богословской науки, профессор Петроградской Духовной Академии Н.Н. Глубоковский, кандидат и магистр, а потом и доктор богословия нашей же Московской Духовной Академии, окончивший в ней курс только на 1 год раньше А.А. Спасского. Н.Н. Глубоковский занимает теперь в Петроградской Духовной Академии кафедру Священного Писания Нового Завета (с 1910 года – 2-ю кафедру). Но первоначальные интересы и его лежали к истории древней церкви: степень кандидата и магистра и он получил за обширный и выдающийся, по общему признанию, 2-х-томный труд: «Блаженный Феодорит, епископ Киррский. Его жизнь и литературная деятельность». Правлению Вологодской семинарии середины 80-х годов прошлого столетия бесспорно делает честь, что из её воспитанников вышли один за другим два выдающихся представителя церковно-исторической науки в Московской Духовной Академии. Не

—21—

случайность и то обстоятельство, что оба они закончили своё образование именно в Московской духовной Академии и темы для кандидатских сочинений взяли из области истории древней церкви. Значит было что-то, что влекло тогда наиболее даровитых студентов Вологодской семинарии именно в Московскую Духовную Академию и к истории древней церкви. И не трудно угадать, что именно привлекло их к этой Академии и к этой науке. В то время кафедру общей церковной истории в нашей Академии занимал покойный профессор Алексей Петрович Лебедев (†14 июля 1908 года), и Н.Н. Глубоковский и А.А. Спасский были его учениками, под его руководством писали свои кандидатские сочинения, обработанные потом и на степень магистра. Но профессор А.П. Лебедев был первым в России историком древней церкви – популяризатором, первый сделал эту науку достоянием не одних только избранных лиц, но и более широкого круга образованных читателей. Не будучи вполне оригинальным историком-исследователем, но обладая огромной начитанностью в иностранной церковно-исторической литературе и хорошим знакомством и с самыми первоисточниками церковной истории, А.П. Лебедев поставил себе задачей знакомить русских читателей с результатами, добытыми западной наукой, не отказываясь в известных случаях и от самостоятельных поправок и дополнений к ним. Его многочисленные сочинения, составленные в общем научно и в тоже время популярно, написанные хорошим литературным языком, производили очень приятное впечатление на интересующихся богословскими науками читателей, в том числе готовившихся к высшему образованию воспитанников наших семинарий. И нисколько не удивительно, если имя профессора А.П. Лебедева было особенно популярно в тех семинариях, где имелись в ученических библиотеках коллекции его трудов.

Значение А.П. Лебедева для русской церковно-исторической науки, быть может, никем не описано лучше, чем самим же А.А. Спасским в его первой лекции по церковной истории, прочитанной им в марте 1896 года¹⁵⁰⁰. «Когда

—22—

А.П. двадцать пять лет тому назад», говорит здесь¹⁵⁰¹ А.А. Спасский, «вступал на учёно-литературное поприще; благодаря трудам Горского, она уже достаточно прочно была насаждена внутри нашей Академии, но, закрытая стенами учебного заведения, она еще робко ютилась в этом своём питомнике и, если решалась показываться на свет Божий, то не иначе, как в виде руководства для благочестивых рассуждений или в виде сборника уроков благочестия. Наше общество и наша печать не знали об этой науке. С тех пор прошло четверть века, – и мы видим совершенно иную картину. Церковная история не только вышла из стен наших учебных заведений, не только сделалась общественным достоянием, но и приобрела свою не широкую, правда, но за то солидную литературу, сумев вызвать похвалы даже у западных учёных, при помощи которых она поднималась на ноги. Пустое место, остававшееся в нашей богословской литературе, при вступлении А.П. на кафедру, наполнилось, и теперь русская церковно-историческая наука может смотреть на себя самостоятельными глазами. В этом росте нашей науке имя Лебедева занимает самое видное и почётное положение. Цветок, взлелеянный Горским в тиши и при искусственных условиях учебного заведения, он вынес наружу, на свежий воздух, и возрастил его в целое растение в назидание всем желающим».

В тому времени, когда учились в нашей Академии Н.Н. Глубоковский (1884–1889 гг.) и А.А. Спасский (1886–1890 гг.), А.П. Лебедев имел уже опят и известность и прекрасного руководителя в церковно-исторических работах, и потому нисколько не удивительно, что оба этих даровитых вологодца решили писать кандидатские сочинения именно под его руководством, по истории древней церкви. – Большой почитатель иностранной науки А.П. Лебедев и самые темы для кандидатских сочинений часто давал, следуя указания иностранных учёных. Такого происхождения и те темы, на которые писали свои кандидатские сочинения Н.Н. Глубоковский и А.А. Спасский. Обе

—23—

они указаны знаменитым теперь профессором Адольфом Гарнакком в его только что вышедшем тогда 1-м издании «Учебник истории догматов»¹⁵⁰². Но если тема о блаж. Феодорите кирском, которую избрал себе Н.Н. Глубоковский, представляет интерес главным образом из-за личности Феодорита, как самого выдающегося и плодовитого церковного писателя V-го века, то тема, которая дана была А.П. Лебедевым для кандидатского сочинения А.А. Спасскому, имеет специальный, чисто научный интерес. Ему предложена была тема об Аполлинарии лаодокийском. До сравнительно очень недавнего времени такая тема не представила бы особого интереса и едва ли даже могла бы дать достаточно материала для магистерской диссертации. Аполлинарий лаодикийский был, правда, очень плодовитым писателем, и о его учёности отзывается одобрительно даже евномианин Филосторгий¹⁵⁰³. Но от его многочисленных сочинений не сохранилось под его именем ничего, за исключением только отрывков, приводимых полемистами против аполлинарианства и другими позднейшими авторами. При таком состоянии источников можно было написать об Аполлинарии разве только небольшую брошюру, в роде немецких докторских диссертаций, а не целую книгу в несколько сот страниц. И, по-видимому, работа над Аполлинарием не обещала даже и ничего нового: ведь учение Аполлинария излагалось достаточно полно в разных исто-

—24—

риях догматов и в специальных сочинениях по истории учения о Св. Троице и о Лице Иисуса Христа. А сведений о жизни Аполлинария дошло до нас так немного, что и сам А.А. Спасский мог дать в своей книге только краткий очерк её.

Но в 1879 году знаменитый исследователь древних символов норвежский профессор Каспари, в сочинении: «Новые и старые источники к истории крещального символа и правил веры»¹⁵⁰⁴ установил принадлежность Аполлинарию лаодикийскому некоторых сочинений, сохранившихся под именами свв. отцов, именно: 1) надписанного именем св. Григория чудотворца, епископа неокесарийского, пространного изложения веры, Ἡ κατὰ μέρος πίστις, 2) приписываемого св. Афанасию в., слова о воплощении Бога Слова и 3) двух сочинений, приписываемых Юлию. епископу римскому. Как оказывается, о принадлежности этих сочинений Аполлинарию знали и древние авторы; только на их сообщения в последнее время никто не обращал внимания, и до Каспари почти никто не давал себе труда исследовать эти небольшие произведения с догматической точки зрения¹⁵⁰⁵. Каспари выполнил эту задачу, и принадлежность

—25—

этих сочинений Аполлинарию стала для всех очевидным фактом. Каспари же объяснил и то, кем и с какой целью эти сочинения Аполлинария надписаны были именами свв. отцов: сделали это не позднейшие еретики-монофиситы, а сами же последователи Аполлинария с целью спасти таким путём хотя что-либо из написанного их учителем. – Каспари был учёный авторитет первого ранга. О нём говорили, что там, где он работал, другим учёным делать нечего. Принадлежность упомянутых сочинений Аполллиннарию доказана была им так, что нашла всеобщее признание.

Но эти сочинения – далеко не единственные в древнехристианской литературе, которые не могут принадлежать тем отцам и учителям церкви, под именем которых дошли до нас. Патристическая литература содержит много произведений подложных и ложнонадписанных. Напр., под именем св. Иустина философа, кроме его апологии и диалога с Трифоном иудеем, сохранился ряд других сочинений, которые несомненно не могут принадлежать Иустину. Рукописи творений св. Василия великого содержат 5 книг против Евномия. Но из них самому Василию принадлежат, несомненно, только 3 книги; а автором 4-й и 5-й книг, как давно признано, был кто-то другой. – Открытие Каспари выдвинуло вопрос, нельзя ли среди этих ложно надписанных сочинений найти и каких-либо других сочинений Аполлинария помимо тех, принадлежность которых Аполлинарию установлена Каспари. За решение этого вопроса взялся очень плодовитый. но не особенно авторитетный (не занимавший даже нигде профессорской кафедры) немецкий учёный Йоганнест Дрэзеке, который и нашёл возможным приписать Аполлинарию и 4-ю и 5-ю книги псевдо-Василия против Евномия, и псевдо-иустиновское увещательное слово к эллинам, и некоторые другие сочинения, как напр. сохранившиеся под именем то Афанасия в., то св. Максима исповедника диалоги о Св. Троице против аномиев и македониан. Свои находки Дрэзеке изложил в ряде журнальных статей, а в конце концов (уже в 1892 году) объединил и в целое исследование под заглавием: «Аполлинарий лаодикийский. Его жизнь и его сочинения», в приложении к которому издал и самый текст приписывае-

—26—

мый им Аполлинарию творений¹⁵⁰⁶. Это исследование появилось в издаваемых Гебгардтом и Гарнаком «Текстах и исследованиях по истории древнехристианской литературы».

Гипотезы Дрэзеке встречены были на западе далеко не с тем доверием, как открытия Каспари, но пока не находили себе и основательного опровержения. Вопрос об Аполлинарии и его сочинениях приобретал неожиданный интерес, на что и было указано Гарнаком еще за 5 лет до выхода в свет монографии Дрэзеке об Аполлинарии.

А.А. Спасскому и была поставлена А.П. Лебедевым задача: проверить выводы Каспари и особенно Дрэзеке и установить точно, какие именно из приписываемых Аполинарии лаодикийскому этими учёными ложнонадписанных сочинений действительно принадлежат или, по крайней мере, могут принадлежать ему, и какие, несомненно, ему не принадлежат.

Посвящённая решению этой задачи магистерская диссертация А.А. Спасского, окончившего в 1890 году Академию первым магистром, появилась в печати не так скоро, только в 1895 году¹⁵⁰⁷, и не произвела такого, например, эффекта, как выход в свет в 1890 году – спустя год по окончании автором курса Академии – двухтомного исследования о Блаженном Феодорите Н.Н. Глубоковского. Не особенно велика вышла книга А.А. Спасского и по объёму¹⁵⁰⁸.

—27—

Но поставленная ему задача была выполнена А.А. Спасским наилучшим образом. А.А. Спасский не только доказал самым основательным образом непринадлежность Аполлинарию сочинений, приписываемых ему Дрэзеке, не только свёл, таким образом, к нулю все открытия этого учёного, не только установил точно, какие именно сочинения принадлежат действительно Аполлинарию, но и выступил в своей книге с самостоятельным научным открытием. Он доказал¹⁵⁰⁹ – независимо от кого бы то ни было и раньше других, – что присываемая Дрэзеке Аполлинарию 4-я и 5-я книга против Евномия, помещаемые в числе творений св. Василия великого, на самом деле принадлежат не Аполлинарию, а известному оригенисту, слепцу Дидиму александрийскому.

Имя этого знаменитого александрийского богослова-слепца в качестве возможного автора этого псевдо-василиева сочинения, названо было и самим Дрэзеке. Но он не дал себе труда сличить это произведение с сохранившимися творениями дидима, и он отстранил его как автора его, по чисто формальным основаниям: «ни Фотий не упоминает о сочинении Дидима против Евномия, ни Иероним не обозначает ясно такое произведение». В действительности, как разъясняет А.А. Спасский, Фотий уже потому не мог говорить о Дидиме, как полемист против Евномия, что считал 4-ю и 5-ю книги против Евномия принадлежащими самому Василию великому, а Иероним упоминает о Дидиме, как полемист против Евномия в главе об Евномии «и если он в главе о Дидиме не повторяет сведения, изложенного в главе о Евномии, то это обусловливается его правилом – не возвращаться к тому, что сказано раньше»¹⁵¹⁰. Словом Дрэзеке, по выражению В.В. Болотова¹⁵¹¹, «несколько

—28—

на адвокатский лад отвел Дидима, словно неприятного совместника, и стал аргументировать в пользу Аполлинария».

Тщательно разобрав аргументацию Дрэзеке, А.А. Спасский¹⁵¹² пришёл к тому твердо обоснованному выводу, что не только нет никаких оснований приписывать это псевдо-василиево произведение Аполлинарию, но и есть решительные основания утверждать, что автором его не мог быть Аполлинарий.

Между этим произведением и подлинными произведениями Аполлинария есть разности в терминологии и в самом строе речи, а главное: Аполлинарий, умерший около 382 года¹⁵¹³ и последние годы жизни отдавший всецело раскрытию своего еретического учения о воплощении, мог писать (и. по сообщению блаженного Иеронима, действительно писал) только против того самого «апологетика» Евномия, который опровергал и св. Василий великий в своих (бесспорно подлинных) трёх книгах против Евномия. Но в спорном произведении еще Гарнье указал такое место, которое говорит о знакомстве его автора со второй апологией Евномия, которой он ответил на сочинение св. Василия и которую – за смертью Василия, последовавшей в 1879 г., – опровергал его брат св. Григорий нисский¹⁵¹⁴.

Не найдя, таким образом, возможным согласиться с выводом Дрэзеке, что этот антикритик против Евномия принадлежит Аполлинарию. А.А. Спасский естественно «обратил серьезное внимание на Дидима» и «истина» – по выражению В.В. Болотова¹⁵¹⁵ – «воссияла во всей своей побеждающей силе». А.А. Спасский «открыл текстуальные параллели поразительной самоочевидности, тождество и в рецензии текста св. писания и в приёмах цитации».

На долю А.А. Спасского выпало, таким образом, редкое счастье – выступить уже в первой серьезной работе с но-

—29—

вым научным тезисом. В этом отношении его магистерская диссертация стоит выше магистерских диссертаций В.В. Болотова и Н.Н. Глубоковского.

Книга В.В. Болотова «Учение Оригена о св. Троице» (Спб. 1879 г.) представляет собою замечательное по полноте и основательности изложение предмета, написана прекрасным литературным языком. По суждению самого А.А. Спасского¹⁵¹⁶ она и в 1906 году оставалась «лучшим исследованием» об Оригене, «по основательности и всесторонности постановки дела». Но она не содержит новых тезисов (что объясняется, конечно, и самым существом дела, так как учение Оригена о Св. Троице до 1879 года излагалось несколько раз и такими серьёзными учёными, что тут и невозможно было ожидать новых научных открытий).

В книге Н.Н. Глубоковского «Блаженный Феодорит, епископ Киррский» есть, по крайней мере, один новый научный тезис: он доказал¹⁵¹⁷ принадлежность Феодориту издаваемых под именем св. Кирилла александрийского сочинений «О святой и животворящей Троице» и «О вочеловечении Господа». Но, не говоря уже о том, что открыть автора, в особенности второго из этих сочинений – ввиду его явно антиохийской христологии – для специалиста по истории христологических споров V века было гораздо легче, чем найти автора 4-й и 5-й псевдо-василиевых книг против Евномия, тезис Н.Н. Глубоковского был уже предвозвещён еще в 1888 году католическим богословом Эрхардом¹⁵¹⁸, и Н.Н. Глубоковскому пришлось аргументировать его уже вслед за этим иностранным учёным, хотя самый вывод, по крайней мере относительно сочинения «о вочеловечении Господа», сделан им и независимо от Эрхарда.

А.А. Спасский высказал и обосновал свой этот тезис не только независимо от кого бы то ни было, но и раньше

—30—

всех других. Приоритет этого научного открытия у него не может оспаривать никто.

Открытие А.А. Спасского вскоре же по выходу в свет его книги отмечено было и оценено по достоинству и в иностранной науке. Бывший дерптский, а к тому времени уже геттингенский профессор Натанаель Бонвеч, хорошо знающий русский язык, поместил о его книге сочувственные заметки сначала в Theologisches Litteraturblatt, 1896, Nr. 17, Sp. 209−210¹⁵¹⁹, а потом в Byzantinicche Zeitschrift 1897, Heft. 1. §§ 175−177¹⁵²⁰. Тезис А.А. Спасского Бонвеч признал вполне доказанным и представленные им параллели вполне убедительными (Schlagende Parallelen).

И только в 1897 году, когда открытие А.А. Спасского сделалось, таким образом, известно и на Западе, обоснование того же научного тезиса предложено было на международном католическом учёном конгрессе католическим богословом тюбингенским профессором Функом и опубликовано в протоколах (Compte rendu) этого конгресса. Вывод, что 4-я и 5-я книги против Евномия, приписываемые Василию в., принадлежат Дидиму, Функ сделал независимо от А.А. Спасского, книгу которого он и не мог читать, по незнанию русского языка; но и он существовании её и о том, что и А.А. Спасский сделал тот же вывод, он уже знал из рецензий Бонвеча. Свою статью Функ перепечатал потом во II томе собрания своих церковно-исторических сочинений, вышедшем в 1899 г.¹⁵²¹. Тезис Функа вызвал, однако, на Западе возражения со стороны К. Холля¹⁵²², автора замечательного исследования об

—31—

Амфилохии иконийском и И. Лейпольдта¹⁵²³, автора специальной монографии о Дидиме, слепце александрийском. Эти возражения Функ опровергает в особой статье, помещённой в III томе его церковно-исторических сочинений и исследований, вышедшем в 1907 году¹⁵²⁴.

Из других западных учёных вывод А.А. Спасского принимают Барденхевер и автор статьи о Дидиме в 3-м издании Реальной Энциклопедии Гаука, которые прямо и ссылаются на А.А. Спасского¹⁵²⁵. Вероятность этого тезиса Спасского-Функа признаёт и Шуберт во 2-м издании Церковной истории Меллера¹⁵²⁶.

В России¹⁵²⁷ авторитетный приговор об открытии А.А.

—32—

Спасского произнёс в 1898 году В.В. Болотов. Своё сочинение А.А. Спасский представил в Учёный Комитет при Св. Синоде на премию Митрополита Московского Макария и отзыв о нём поручено было писать В.В. Болотову¹⁵²⁸.

Свой отзыв о книге А.А. Спасского В.В. Болотов начал¹⁵²⁹ такими словами: « Не впадая в преувеличение, можно назвать исследование г. А. Спасского выдающимся явлением в нашей богословской литературе. Это – весьма дельная литературно-критическая монография». Оценивая далее 6-ю главу книги А.А. Спасского, где изложена им его гипотеза о Дидиме, В.В. Болотов пишет¹⁵³⁰: «Главы 6-я представляет такие достоинства, что, если бы г. Спасский и не написал ничего кроме этих 50 страниц, я считал бы их заслуживающими и учёной степени магистра богословия и премии Высокопреосв. митр. Макария». «Стр. 362−371 никто не назовёт (всегда бесполезным для науки) «повторением выше пройденного»: они ставят новый научный тезис; они вопрос о Дидиме, как авторе Антирртика, решают бесповоротно. Такие страницы всегда редки в учёной письменности всех времён и народностей и делают честь и имени автора и той литературе, в которой они встречаются». В конце отзыва, указав некоторые недостатки сочинения А.А. Спасского, В.В. Болотов пишет¹⁵³¹ «в пределах исследования литературно-критического г. Спасский достиг богатых результатов»

—33—

аа) Результат первый – отрицательный: вся деятельность Дрэзеке по вопросу о сочинениях Аполлинария сведена к нулю, и такой στέφακος – достойная награда скороспелых решений немецкого учёного. Аполлинарию принадлежит только то, что приписывают ему древние авторы. Ни одна из находок Дрэзеке не выдержала пробы. –

бб) Результат второй – положительный: сам г. Спасский, несомненно, сделал учёное открытие. Если до сих пор в патрологиях писали:

«Творения Василия в.

Άνατpεπικὸς τοῦ ἀπολογοητικοῦ τοῦ δυϭϭεβοῦς Εὐνομίου в «пяти книгах, но 4-я и 5-я книги по всей вероятности не принадлежат Василию»,

То теперь в патрологиях будут писать:

«Творения Дидима александрийского:

«Πεpὶ Τpιάδος. Du Spiritu Sancto. Ἁντιppητικὸϛ κατ’ Εὐνομἰου (в S. Basilii Magni opera, inter spuria, как 4-я и 5-я книги «против Евномия). Мысль, что этот антирритик принадлежит Дидиму, первый высказал в 1895 году и обосновал А. Спасский».

Много ли русских имён могут рассчитывать на такую будущность?»

К этой оценке, высказанной таким компетентным и беспристрастным ценителем, каким был В.В. Болотов, трудно что-либо прибавить.

Само собой понятно, что А.А. Спасский имел возможность в первой же серьёзной работе подарить нашу науку ценным открытием не по одной счастливой случайности, но главным образом потому, что обладал уже в то время солидной начитанностью и в литературе, и в самых первоисточниках древней церковной истории, а также и незаурядным критическим талантом. Насколько серьёзно А.А. Спасский уже в то время изучил богословскую литературу IV века, насколько освоился с тогдашней терминологией в учении не только о воплощении (которое преимущественно должно было интересовать его, как исследователя сочинений Аполлинария), но и о Св. Троице, можно судить потому, что он, как отмечено и у В.В. Болотова¹⁵³² отчётливо

—34—

различает¹⁵³³ богословскую терминологию древнейших защитников никейского символа, как Афанасий в., к которой примыкал и Аполлинарий, от позднейшей, строго выработанной, терминологии каппадокийских отцов с их ясным учением о μία ϑεότηϛ¹⁵³⁴ и τpεῖς ὑποστὐσεις. И это дало ему возможность со всею решительностью опровергнуть гипотезу Дрэзеке о принадлежности Аполлинарию псевдо-афанасиевых диалогов о Св. Троице, автор которых держится каппадокийской терминологии.

Отличающееся такими достоинствами магистерское сочинение А.А. Спасского не было первым трудом его, появившемся в печати. Еще будучи студентом Академии он напечатал большие статьи: «Отношение пророков к обрядовому закону Моисея» в Чтениях в Обществе Любителей Духовного Просвещения 1889 г., март, и «Св. Иустин филосов и синоптические евангелия» в Православном Обозрении» 1889 г., май-июнь, а вскоре после окончания курса статью: «Гусс и Виклеф» в Чтениях в Общ., Люб. Дух. Просв. 1890 г., июль. Разнообразные темы этих статей доказывают, что они представляют собою семестровые сочинения автора, т.е. произведения такого рода, которые редко появляются в печати. Для семестровых сочинений они не совсем обычны даже и по своему размеру: статья об Иустине занимает в Прав. Обозрении 106 страниц. А главное: они отличаются – необычным для студенческих работ – изяществом стиля. В этом отношении они превосходят даже и исследование А.А. Спасского об Аполлинарии в том виде, в каком оно было представлено им на степень кандидата богословия, что́ и отмечено в отзыве о нём профессора А.П. Лебедева¹⁵³⁵.

—35—

По окончании – в 1891 году – стипендиатского года А.А. Спасский – за неимением в академии свободных кафедр – вынужден был занять временно место преподавателя философии в Подольской духовной семинарии, и только в начале 1893/4 учебного года избран был – по прочтении 17 августа 1893 года двух пробных лекций – на освободившуюся в Академии – с уходом профессора Д.Ф. Касицына и с переходом на его место на кафедру истории и разбора западных исповеданий профессора В. А. Соколова – кафедру новой гражданской истории, которую и занимал 21/2 года до конца 1895 года. Но свою любовь к истории именно древней церкви А.А. Спасский доказал тем, что, когда в конце 1895 года проф. А.П. Лебедев перешёл из Академии на кафедру церковной истории в Московском Университете, он взял его место в нашей Академии, хотя лекции по новой гражданской истории к тому времени у него уже были составлены, а по общей церковной истории ему нужно было составить их вновь. Этот переход А.А. Спасский на место А.П. Лебедева состоялся сразу же после его магистерского диспута. Чтение лекций по церковной истории он начал в марте 1896 года.

Свои лекции по гражданской истории А.А. Спасский после напечатал: сначала на страницах Богословского Вестника (за 1906-й и 1910-й годы), а потом выпустил их и отдельной книгой под заглавием А. Сотерский (из Σωτηϱ = в латинской передаче Soter = Спас+ский), Общедоступные лекции по истории западноевропейского средневековья (Сергиев посад, 1910). В обсуждение научных достоинств этих лекций не вхожу, так как не могу считать себя компетентным в этой области, да они и не относятся к предмету настоящего очерка. Замечу только, что с чисто внешней стороны и эти лекции по предмету, не интересовавшему А.А. Спасского специально, обладают достоинствами других его печатных работ: интересным содержанием и прекрасным изложением.

История древней церкви по уставу 1884 года соединена была с историей византийской церкви после разделения церквей и носила название: общей церковной истории. А.П. Лебедев, бывший до 1884 года профессором древней церковной истории (до разделения церквей, как и

—36—

в настоящее время по уставу 1910 года), после 1884 года читал иногда лекции и по истории византийской церкви после 1054 года и напечатал после очерки по истории греческой церкви под турецким владычеством. А.А. Спасский в течение более чем 14-и лет (с начала 1896 года по апрель – май 1910 года) состоял профессором общей церковной истории, и только под конец жизни стал профессором истории древней церкви, и однако во всю жизнь оставался специалистом по истории только древней церкви и только по ней читал лекции. Но и тут он, кажется, никогда не доходил до конца периода вселенских соборов. Такое ограничение могло быть только выгодно для дела. При обличии источников и пособий по церковной истории, одному человеку совершенно невозможно быть действительно сведующим во всех её отделах, хотя бы и за исключением истории русской церкви и истории западных исповеданий. Лучше ограничиться одним, сравнительно небольшим, отделом истории церкви, но знать его основательно, по первоисточникам и лучшим пособиям, чем знакомиться одинаково со всей историей церкви на всём её протяжении, но знакомиться неизбежно поверхностно, по большей части со слов других авторов.

За 10-летие 1896–1905 гг. А.А. Спасский выступал в печати не особенно часто, с работами по большей части небольшого размера и преимущественно библиографического характера. Это объясняется тем, что первые годы большую часть времени он должен был уделять на составление лекций, а значительную часть этого периода он состоял еще редактором Богословского Вестника, а главное: он конечно ведь ни один год трудился над составлением своей обширной, появившейся в 1906 году докторской диссертации. Из напечатанных за это время статей А.А. Спасского, появлявшихся – по большей части – в Богословском Вестнике, можно отметить:

1) «Суждения современной протестантской церковно-исторической науки об Аполлинарии лаодикийском и его значении в истории догматики». Речь перед защитой магистерской диссертации, напечатанная в февральской книжке Богословского Вестника за 1896-й год¹⁵³⁶. Дав краткую

—37—

оценку мнимых открытий Дрэзеке и научных приёмов этого автора, А.А. Спасский отмечает здесь вызванную «находками» Дрэзеке преувеличенную оценку исторического значения Аполлинария в немецкой богословской науке, особенно у А. Гарнака во II-м томе его «Учебника по истории догматов».

2) «Кому принадлежит четвёртая и пятая книги Св. Василия Великого против Евномия? («Библиографическая справка)» в сентябрьской книжке Богословского Вестника за 1900-й год¹⁵³⁷. Статья эта, к сожалению оставшаяся незаконченной, вызвана была, очевидно, выходом в свет исследования об этом псевдо-василиевом произведении Ф. Кс. Функа, который пришёл к тому же самому выводу об авторе его, как и сам А.А. Спасский, но естественно расходится с ним в подробностях аргументации. Функ несколько осложнил себе задачу доказать принадлежность этого произведения Дидиму, признав недостаточными для этой цели приводимые и им параллели с бесспорными сочинениями Дидима (эти параллели, по мнению Функа¹⁵³⁸), не исключают возможности и такого объяснения, что один из этих двух авторов пользовался другим) и пытаясь найти у Дидима прямые ссылки на сохранившиеся под именем Св. Василия в. антирритик против Евномия. Так как А.А. Спасский является в данном случае предшественником Функа, следовательно лицом наиболее компетентным, то для интересующихся патристической литературой IV века было бы чрезвычайно важно знать его отношение к тем отделам работы Функа, в котором он несколько расходится с самим А.А. Спасским, а также и к появившимся после (в 1904–5 гг.) возражениям против Функа и ответу на них самого Функа. А почему А.А. Спасский не закончил даже этой своей «библиографической справки», не упомянул в ней даже имени Функа и решительно ничем не отозвался на последующую полемику по данному вопросу, остаётся неясным. Но, несомненно, он имел намерение продолжить свою справку: в академическом экземпляре 2-го тома «Церковно-исторической сочи-

—38—

нений и исследований» Функа в статье «Две последние книги сочинения Василия в. против Евномия» многие места подчеркнуты или отмечены на полях, а на стр. 323, где Функ высказывает предположение, что подлинный антирритик Дидима против Евномия начинался не так, как начинается сейчас 4-я книга против Евномия в творениях св. Василия в., рукою А.А. Спасского написано: «это вероятно».

3) «Вопрос о подлинности правил Сардикийского собора (343 г.) в современной западной литературе» в июньской книжке Богословского Вестника за 1902 год в отделе «Библиографии»¹⁵³⁹. Статья эта вызвана появлением статей старокатолика Фридриха¹⁵⁴⁰ «Неподлинность канонов сардикских» и английского учёного Тернера¹⁵⁴¹: «Подлинность сардикских канонов». О содержании этих работ достаточно ясно говорят их заглавия, а для объяснения появления в свет исследования Фридриха достаточно лишь заметить, что 3, 4 и 5-й каноны сердикского собора предоставили некоторые права епископу римскому, что естественно неприятно Фридриху, как старокатолику. А относительно статьи Тернера необходимо заметить, что она представляет собой разбор исследований Фридриха. А.А. Спасский, изложив аргументацию обоих учёных, не соглашается ни с тем, ни с другим и выставляет свою гипотезу о неподлинности не всех канонов «сардикийского собора», а только 3, 4 и 5 канонов. По мнению А.А. Спасского¹⁵⁴² при его гипотезе «вся аргументация, приведённая Фридрихом в доказательство незнакомства пап IV и начала V века до 417 года с 3–5 правилами Сардикийского собора, остаётся в полной своей силе. Папы этого периода не знали 3–5 правил, но они не могли их не знать, если они существовали; значит, обсуждаемые правила появились позднее, но не позже 417 года, когда встречается первое, хотя и неясное, указание на

—39—

них. Таково заключение, к которому приводить рассмотрение вопроса о подлинности этих правил в его современном положении. Давая собой исчерпывающей все затруднения ответ на то, почему мы не видим ни малейших следов пользования 3–5 правилами за 343–417 годы не только во всей остальной церкви, но и у римских пап, оно также хорошо уясняет и те сомнения и недоумения, какие вызвало собой их первое появление в Карфагене в 419 году. Пока не произойдёт каких-либо новых открытий, пока аргументация защитников подлинности не изменится в самом корне, это заключение будет иметь полное право невнимание к себе со стороны науки».

Таким образом, в этой библиографической заметке А.А. Спасский выступает с самостоятельным научным предположением. Сама по себе его гипотеза едва ли может быть признана правдоподобной. Для её обоснований нет фактических данных: не сохранилось ни одной рукописи с сердикскими канонами, в которой бы отсутствовали 3–5 каноны, и в самом тексте канонов нет никаких признаков интерполяции. Да нет в сущности и никакой надобности предполагать такую интерполяцию, так как молчание об этих благоприятных для папских притязаний каноны самих епископов римских стоит в связи с судьбою самого сердикского собора 342–3 года. Собор этот предполагается как вселенский, но упорное нежелание епископов востока пересмотреть дело Афанасия в. Маркелла и других низложенных ими епископов фактически превратило его в собор только западный. Пока жив был Констант, решения этого собора имели, правда, силу, и на востоке. Но когда – по смерти Константа – Константий стал единодержавным императором и добился осуждения Афанасия в. и подписи омийского вероизложения и от западных епископов, сердикский собор забыт был и на западе до того прочно, что было бы нисколько неудивительно, если бы об его канонах не вспоминали ни Дамас, но Иннокентий 1-й. Вспоминать о соборе сердикском неудобно стало к концу IV века и потому, что кроме Афанасия в. он оправдал Маркелла анкирского, который после признан был еретиком. Можно ли было бы удивляться, если бы правила этого собора действительно, как

—40—

это выходит по Фридриху, всплыли наружу только при Зосиме и не под своим настоящем именем, а под именем канонов никейского собора? – Но в 1902 и 1905 и подлинность канонов сердикский собор – гораздо полнее, чем Тёрнером – доказана была Функом, и оказалось, что эти каноны несомненно существовали и в IV веке и в начале V в. до Зосима: на некоторые из них ссылаются блаж. Иероним и папа Инокентий I¹⁵⁴³.

Но как ни относиться к гипотезе А.А. Спасского о «сардикийских» канонах, самая возможность её появления свидетельствует о том, что в аргументации не только Фридриха, но и Тёрнера есть существенные пробелы, что вопрос о этих канонах нуждается в новом пересмотре. А главное: сам А.А. Спасский нисколько не преувеличивал значения своей гипотезы. «Переходя к критическим замечаниям касательно изложенных сейчас рассуждений Фридриха и Тернера по вопросу о подлинности Сардикийских канонов» говорит он¹⁵⁴⁴, «мы еще раз напомним читателям, что не имеем в виду давать какого-либо окончательного решения поднятого этими учёными спора. Такая задача потребовала бы не библиографической заметки, а специальной и обширной диссертации и могла бы быть выполнена не иначе, как на основании изучения рукописных памятников канонического права древне-латинской церкви, которое одно только и способно пролить свет на спорный вопрос. Наша задача лишь ознакомить людей, интересующихся с современным положением этого вопроса в науке, а потому и наши замечания, вращающиеся в пределах уже выдвинутых в научной литературе аргументов, должны иметь условное значение».

3) «Обращение императора Константина Великого в христианство» – актовая речь, произнесённая 1 октября 1904 года и напечатанная в Богословском Вестнике 1904 г. декабрь¹⁵⁴⁵ и 1905 г. январь¹⁵⁴⁶. – Резкой критике эту статью А.А. Спас-

—41—

ского подверг профессор А.П. Лебедев в появившейся уже по смерти автора на страницах «Христианского Чтения» статье: «Константин великий, первый христианский император († 388 г.). Общий очерк»¹⁵⁴⁷. Эта статья А.П. Лебедева и именно тот отдел её, где он критикует взгляды А.А. Спасского, бесспорно имеет научное значение. Не только А.А. Спасский, но и В.В. Болотов находили особую версию рассказа о явлении креста Константину в. у историка Созомена, и А.А. Спасский придавал этому рассказу особое значение, пользовался им для критики рассказа Евсевия. Но А.П. Лебедев указал, что рассказ Созомена не имеет самостоятельного значения: Созомен просто на просто пользовался подле Евсевия и Руфином и поместил в своей истории на первом месте сказание Руфина, на втором – сказание Евсевия¹⁵⁴⁸. Но в этом отношении сам же А.П. Лебедев¹⁵⁴⁹ извиняет А.А. Спасского тем, что «та часть» «истории» Руфина, «которая составляет перевод Евсевиевой истории (в добавками Руфина), имеет мало изданий и не во всех даже больших библиотеках имеется». Можно думать, что и авторитет В.В. Болотова имел в данном случае в глазах А.А. Спасского несколько бόльшее значение, чем должен бы был иметь на деле. А между тем А.А. Спасский имел особые побуждения не только относится к В.В. Болотову с особым доверием, но и включать в свою работу всё, что́ представлялось ему интересным или и прямо в важном в имевшихся у него литографированных лекциях В.В. Болотова. На стр. 29 (отдельного оттиска) он прямо пишет: «Мы намеренно включаем в свою статью всё, что мы нашли у Болотова касательно нашего вопроса». [До сих пор слова Спасского приводит и А.П. Лебедев¹⁵⁵⁰, но дальнейшие опускает]. «Лекции его едва ли увидят свет; между тем в них много новых соображений и оригинальных комбинаций:

—42—

приведённые сведения хотя сколько-нибудь помогут охранить его обширные познания от полного забвения». В 1904 году издание В.В. Болотова ещё не предполагалось. Среди самых почитателей его находились лица, которые были против их издания, так как сам В.В. Болотов высказывался против посмертных изданий того, что не предназначалось к печати самим автором. И А.А. Спасский естественно думал, что он оказывает услугу русской науке, сообщая в своей статье оригинальные взгляды и выводы В.В. Болотова (какова бы ни была последующая судьба этих взглядов). Так и на стр. 11–12 он приводит статистическую оценку факта, сообщаемого у Афанасия в. в Apologia ad Constatiam nn. 15. 16, – оценку, «которой наука обязана исключительно В.В. Болотову». Вообще же о критике А.П. Лебедева, помимо её слишком резкого тона, нужно заметить, что она касается собственно отношения А.А. Спасского к рассказу Евсевия о видении креста Константину в. и самого плана изложения статьи Спасского и не относится к его работе в её целом. В чисто научном отношении значение этой работы А.А. Спасского не могло быть особенно высоко уже потому, что поэтому вопросу существует необычайно обширная литература, и быть оригинальным тут очень нелегко, если не прямо невозможно. Но с внешней стороны это актовая речь А.А. Спасского обладает теми же достоинствами, как и другие его работы: прекрасным изложением и возможно – беспристрастным освещением вопроса.

4) «Из новых открытий в области древней церковной истории» в октябрьской и ноябрьской книжках «Богословского Вестника» за 1905 год¹⁵⁵¹. В этой статье приведены (конечно, по сообщениям иностранных учёных) и обследованы: 1–2. Два освободительных свидетельства (libelli) из эпохи гонения на христиан при Деции Траяне. 3. Письмо пресвитера Псеносириса к пресвитеру Аполлону. 4. Надпись из Ариканды, относящаяся ко времени гонения Максимина Дайи. 5. Надписи, устанавливающие следы первохристианства на греческих островах. Самостоятельное значение имеет заключительный отдел этой статьи, посвящённый

—43—

вопросу о женщинах апостольского века. Особенный интерес возбуждает этот отдел потому, что по рассказам лиц, встречавшихся в последние годы с А.А. Спасским, он собирался писать особое большое исследование о христианских женщинах апостольского (и послеапостолького?) времени, приобрёл даже книги, необходимые для этой работы, но болезнь помешала ему приняться за неё, и 11 с небольшим страниц, посвящённых этому вопросу в ноябрьской книжке «Богословского Вестника» за 1905 год, составляет всё, что написано по нему А.А. Спасским.

В 1906 году вышел в свет второй большой труд А.А. Спасского: «История догматических движений в эпоху вселенских соборов» (в связи с философскими учениями того времени). Том I-й. Тринитарный вопрос (История учения о Святой Троице), за которое он удостоен был учёной степени доктора церковной истории.

Обширная (652 страницы) работа эта отличается несколько иным характером чем магистерское сочинение А.А. Спасского. Там А.А. Спасский не только дал строгую и справедливую оценку мнимых находок Дрэзеке, но и сделал и сам ценное научное открытие. В «Истории догматических движений» на 652 страницах мы напрасно стали бы искать новых научных тезисов с тем же приблизительно значением, как высказанная на страницах магистерской диссертации гипотеза о Дидиме, как автор 4-й и 5-й псевдо-василиевых книг против Евномия. В этом отношении докторское сочинение А.А. Спасского стоит несомненно ниже его магистерского сочинения. «История догматических движений» в сущности не представляет собою и научного исследования. Это – скорее отдел по общей истории церкви или истории догматов, чем исследование. В выборе такой общего характера темы для докторской диссертации сказалась особенность научного таланта А.А. Спасского, а также и влияние на него со стороны его учителя А.П. Лебедева. Как и А.П. Лебедев, А.А. Спасский не был в собственном смысле историком-исследователем. В истории древней церкви его интересовали вопросы более общего характера, а не вопросы детальные, на которые он мало обращал внимание и с которыми иногда даже и не умел справляться надлежащим образом. По

—44—

всей вероятности, тут А.А. Спасским (как и А.П. Лебедевым) руководило и желание оказать наибольшую пользу русской церковно-исторической науке в её наличном состоянии. Несомненно, что для тех русских читателей, которым – или по незнанию иностранных языков, или по месту жительства – вдали от библиотек – остаётся недоступною иностранная церковно-историческая литература, представляют своего рода роскошь ценные научные исследования по частным вопросам истории древней церкви, когда у нас нет даже ни путного учебника церковной истории, ни полного изложения истории церкви в ряде отдельных сочинений. Для таких русских читателей даже самых интересные и важные в научном отношении исследования с новыми научными тезисами оказываются – по большей части – просто даже непонятными, так как им не достаёт сведений, которые авторами этих исследований предполагаются как общеизвестные. А.П. Лебедев пытался исчерпать историю Церкви в ряде отдельных монографий, представлявших собою обработку для печати его лекций. Но он не успел этого сделать. В его многочисленных сочинениях ничего, например, нет о распространении христианства, о гностицизме, монтанизме, об истории учения о Св. Троице в первые три века. А главное: многие его сочинения к 1906 году уже порядочно устарели, далеко не отвечали современной разработке данного вопроса в иностранной науке. Что А.А. Спасский в своей литературной деятельности имел действительно в виду потребности русской читающей публики, показывает уже его речь перед защитой магистерской диссертации. Он начал её такими словами¹⁵⁵²: «Предлагая своё исследование о сочинениях Аполлинария Лаодикийского вниманию вашего просвещённого собрания, а равно и всей более или менее серьёзно интересующейся церковно-исторической наукой публики, я наиболее смущаюсь той мысли, что первое впечатление, какое вызовет моя книга в руках любознательного читателя, выразится в невыгодном для её автора чувстве недоумения и разочарования. Я боюсь, что при бедности нашей богословской литературы, при недостатке удовлетворительных руководств даже по общим церковно-

—45—

историческим вопросам и при полном отсутствии обстоятельных исследований о замечательнейших отцах Церкви, мой труд покажется слишком специальным, слишком узким, не отвечающим ближайшим потребностям нашей богословской науки. Мне с полным правом могут сказать: кто такой Аполлинарий Лаодикийский, чтобы стоило тратить время и силы на составление особой монографии о нём, и при том ни столько о нём, сколько о сочинениях его, да еще и в их исторической судьбе? разве мало в истории других, кроме Аполлинария, более крупных имён, которые давно ждут себе подробного и всестороннего изучения?»

Имея в виду интересы русской читающей публики, А.А. Спасский в последующее время выступал не только как популяризатор церковной истории, но даже как переводчик и первоисточников и иностранных сочинений по истории Церкви: в 1896 году им переведено было и снабжено примечаниями «Толкование на четвероевангелие» преподобного Ефрема Сирина, а в 1905–1906 гг. сочинение А. Гарнака: «Миссия и распространение христианства в первые три столетия». A. Harnack Die Mission und Ausbreitung des Christentums in den ersten drei Jahrhunderten. Leipzig, 1902¹⁵⁵³. Перевод этот напечатан был в виде ряда отдельных статей в журнале «Вера и Разум», а в 1907 году вышел отдельной книгой под заглавием: Проф. А. Гарнак, Религиозно-нравственные основы христианства в историческом их выражении. (Из истории миссионерской проповеди христианства за первые три века). Перевод проф. А. Спасского. Харьков, 1907 г.

При таком характере учёной деятельности А.А. Спасского вполне понятно, что он не сделал того, чтό сделал бы на его месте учёный другого направления, в духе В.В. Болотова: не избрал предметом своей докторской диссертации того самого Дидима александрийского, одно из сочинений которого было им открыто. Такая тема напрашивалась для А.А. Спасского сама собою, и выполнять такую работу для него, уже раз заинтересовавшегося Дидимом,

—46—

было сравнительно и не трудно. А что работа эта не оказалась бы и бесплодною, доказывает хотя бы отзыв В.В. Болотова о сочинении А.А. Спасского, где¹⁵⁵⁴ даются параллели между Дидимом и псевдо-афанасиевскими диалогами о Св. Троице. А.А. Спасский лучше, чем кто-либо другой мог выяснить, нельзя ли эти диалоги считать принадлежащими Дидиму? Появившиеся в 1899 году исследования Hoss’a и Stülcken’а о творениях св. Афанасия вел. выдвинули новый вопрос об авторе так называемого 4-го слова против ариан, приписываемого Афанасию, но ему не принадлежащего. В качестве одного из возможных его авторов сам Штюлльккен называет Дидима. Словом: вопрос о Дидиме представлял очень благодарную тему для исследователя. Но А.А. Спасский не остановился на ней, считая её, очевидно, слишком специальной для нашей науки, не имеющей еще дельных исследований и о самых знаменитых отцах Церкви IV века, а остановился на теме, не обещавшей научных открытий, но несомненно более отвечающей потребностям русских образованных читателей, интересующихся историей древней Церкви.

Докторская диссертация А.А. Спасского представляет собою в известном смысле как бы 2-е издание докторской же диссертации А.П. Лебедева: «Вселенские соборы IV и V вв.». Только А.А. Спасский задумал такую работу по гораздо более широкому плану и потому успел выпустить в свет только один I-й том её. Задачей А.П. Лебедева было – осветить историю первых четырёх вселенских соборов с точки зрения борьбы двух главных богословских школ того времени: александрийской и антиохийской. А.А. Спасский вместо истории одних только вселенских соборов (ограничиться которою не мог и А.П. Лебедев) берёт всю историю догматических споров этой эпохи со всеми её соборами и пытается освятить её не только со стороны влияния богословских школ, но и со стороны воздействия на богословскую мысль философских направлений того времени (до некоторой степени отражавшихся, впрочем, и на богословских школах) и вообще со всех возможных точек зрения. При такой широкой постановке дела

—47—

и один только появившийся I-й том исследования А.А. Спасского превысил больше, чем вдвое, «Вселенские соборы» А.П. Лебедева.

Истории богословских споров IV века, составляющей главное содержание докторского сочинения А.А. Спасского, он предпослал в качестве введения не претендующий на самостоятельное научное значение, но очень содержательный очерк истории учения о Св. Троице в первые три века. Такой очерк не в первый раз появляется в России. Замечательный по основательности и научному беспристрастию такой же очерк дал и В.В. Болотов в своей магистерской диссертации: «Учение Оригена о Св. Троице». Но не говоря уже о том, что книга В.В. Болотова вышла в 1879 году, на 27 лет раньше книги А.А. Спасского, и за этот период времени в западной науке сделано не мало для уяснения истории учения о Св. Троице в II–III вв., очерк истории этого учения был совершенно необходим для А.А. Спасского, так как без него остаётся неясным самый смысл тринитарных споров IV века. Сверх того у А.А. Спасского (как потом и у А.П. Орлова в его книге: «Тринитарные воззрения Илария Пиктавийского») в отличие от ранее появившихся таких же очерков в России (не исключая и очерка В.В. Болотова) и история учения о Св. Троице первых 3-х веков ставится в связь с философскими воззрениями того времени, указывается, например, (вслед за другими учёными) на зависимость Тертуллиана от стоиков.

В целом книга А.А. Спасского, если не предъявлять к ней слишком высоких научных требований, не искать в ней новых научных тезисов, представляет собой весьма ценное приобретение для нашей церковно-исторической науки и могла бы занять почётное место и в науке иностранной. Она представляет собой такое полное, основанное на широком знакомстве с новейшей церковно-исторической литературой и с самыми первоисточниками, изложение истории учения о Св. Троице в II–IV вв., кончая II-м вселенским собором, какого нет не только в русской, но и иностранной литературе. Книга А.А. Спасского больше, чем вдвое превосходит по объёму ценное специальное исследование об арианстве англичанина Гуоткина, и имеет пред

—48—

ним и то преимущество, что излагает более подробно историю учения о Св. Троице в доникейский период и ставит богословские споры в связь с философскими учениями. Кроме того, на Западе история учения о Св. Троице излагается довольно подробно в «Историях догматов», но тут, в отличие от А.А. Спасского, обычно мало обращается внимания на фактическую историю богословских споров IV века.

Но главным достоинством докторского сочинения А.А. Спасского, как и бόльшей части других его работ, нужно признать свойственный ему, как немногим, истинно научный такт, умение стать на верную точку зрения в важнейших вопросах, не взирая ни на какие авторитеты и школьные традиции. Ученик и большой почитатель своего предшественника по кафедре А.П. Лебедева. А.А. Спасский не является однако горячим защитником его взглядов на историю арианства и даёт этой истории освещение совершенно отличное от того, какое дал ей А.П. Лебедев в книге «Вселенские соборы IV и V вв.». Его взгляд на арианское движение больше напоминает взгляд В.В. Болотова, чем взгляд А.П. Лебедева. Нужно заметить, что книга А.А. Спасского не была первой книгой по истории догматических споров IV века после книги А.П. Лебедева «Вселенские соборы». В 1890 голу в Петрограде вышла, написанная под руководством В.В. Болотова, книга В. Н. Самуилова: «История арианства на латинском Западе (357–430)», где – впервые в русской литературе – даётся раздельное изложение богословских систем трёх главных антиникейских партий: строго-арианской или аномийской, более умеренной или омийской и, наконец, самой близкой к православию, совсем не еретической в основе, омиусианской. До сих пор в русской церковно-исторической литературе омии обыкновенно не отличались от омиусиан: и те и другие обозначались, заимствованным у св. Епифания, термином «полуариан» и причислялись, конечно, к разряду еретиков. Вследствие этого самый смысл событий на Востоке в середине IV века, начиная особенно с 357 года, представлялся совершенно неясным. В. Н. Самуилов впервые ввел в нашу науку термин «омий», представляющий собою передачу в итацистической форме давно принятого

—49—

у немцев: «Homöer» и обозначающий ту среднюю арианскую партию, которая одержала верх над всеми другими в 359–360 гг. и опиралась на никео-аримино-константинопольскую формулу, подписи которой вожди этой партии Урсакий, Валент и Акакий путём интриг добились сначала от депутатов как ариминского, так и селевкийского соборов 359 года, а потом и от всего ариминского собора и от вождей омиусианской партии. Термин «омии» не встречается у древних авторов, но он точно обозначает эту арианскую партию, которая признавала Сына Божия «подобным» Отцу «по писаниям», ὅμοιον κατὰ τὰς γpαφάς, – без всяких точнейших определений, чтό давало возможность, державшимся действительно арианских убеждений, вождям этой партии понимать это подобие в смысле подобия по воле. Для В. Н. Самуилова омийская партия представляла особый интерес, так как представители арианства на Западе – за немногими исключениями – принадлежали именно к этой группе. Но Самуилов попытался сделать больше того, к чему обязывала его тема: он захотел найти источник догматических воззрений омиев и нашёл его в письме Ария к Александру александрийскому, а главным образом в творениях Евсевия кесарийского. Он дал тщательную сверку важнейших положений омийских систем с творениями Евсевия и нашёл возможным выставить тезис, что именно Евсевий кесарийский был «главою омиев». Подтверждение этого положения он нашёл в сохранившемся у Феодорита послании на восток иллирийского собора 370 (375?) года и в автографе арианского западного епископа Максимина. Резкой критике подверг этот тезис Самуилова А.П. Лебедев в статье «Мысли и чувства по поводу одного русского открытия в области науки древней церковной истории» в майской книжке «Богословского Вестника» за 1892-й год, вызвавшей основательный ответ Самуилова на страницах «Христианского Чтения» (1892 г., сентябрь-октябрь). А.П. Лебедев ответил Самуилову статьёй «Ошибка» в ноябрьской книжке «Богословского Вестника», чем и окончилась эта – не очень удачная для А.П. Лебедева – полемика. Как это и обыкновенно бывает у нас, эта полемика закончилась, в сущности, ничем, не дала особенно ценных результатов для науки. Каждая сторона

—50—

осталась при своих убеждениях (не особенно даже и ясных); а из посторонних лиц никто не взялся за перо. А.П. Лебедев допустил, несомненно, ту «ошибку», что попытался свести к нулю найденные В.Н. Самуиловым прямые свидетельства, что западные омии сослались на Евсевия, как на авторитет, и потерпел неудачу. Но это не значит, что и В.Н. Самуилов был безусловно прав в том, что Евсевия был главою омиев. Это положение Самуилова нашёл нужным ограничить в своём отзыве о его магистерском сочинении и В.В. Болотов. Этот «важный тезис», по его мнению, «или требует аргументов более веских, или допускает и иное освещение». По моему мнению, Самуилов был правы по существу дела, но он неправильно формулировал свой тезис. Главою омиев Евсевий кесарийский не мог быть просто потому, что он умер не позже 340 года, тогда как омийская партия образовалась в 358–360 гг. Но так как действительным вождём омиев был ученик и преемник по кафедре Евсевия Акакий кесарийский, то сравнение омийских систем с системою Евсевия только и могло привести Самуилова к тому выводу, что эти системы совпадают во всех существенных пунктах, и Евсевий был и для Акакия несомненным, но не единственным авторитетом.

Книга Самуилова вызвала появление неоконченной, к сожалению, но значительно по объёму (118 страниц) и содержательной статьи самого В.В. Болотова: «Либерий, епископ римский, и сирмийские соборы. (Четверть часа магистерского коллоквиума 8 октября 1890 года, дополненная и разъяснённая)». Статья эта печаталась сначала на страницах «Христианского Чтения» за 1891-й год, а отдельным оттиском вышла, как 1-й выпуск, в 1893 году. Посвящённая спечительному вопросу о том, какое сирмийское вероизложение подписал Либерий, статья эта содержит и важные общие положения относительно арианских партий IV века. С совершенной определённостью и В.В. Болотов (как и Самуилов) выставляет то положение, что Василий анкирский, глава партии омиусиан, не был арианин, а был только «человеком, прошедшим старую школу богословского образования, основанного на трудах Оригена и его последователей». – Свои взгляды на историю арианства, далеко

—51—

не во всём совпадавшее со взглядами А.П. Лебедева В.В. Болотов излагал и в своих лекциях, которые в литографированном виде были доступны и А.А. Спасскому.

У В.В. Болотова и В. Н. Самуилова мы встречаем впервые изложение тех же в существе дела взглядов на историю арианства, подробное обоснование которого дал А.А. Спасский в своей докторской диссертации.

И в западной науке 27 лет, разделяющие выход в свет докторских сочинений А.П. Лебедева и А.А. Спасского не прошли бесследно для истории церкви IV века. Особенную ценность имеют (помимо вышедшей ещё в 1867 году, но оставшейся неизвестной А.П. Лебедеву книге Т. Цана, Маркелл анкирский) книга англичанина Гуоткина, «Этюды об арианстве» (H. M. Gwatkin, Studies оf Arianism, 1-е издание 1882 г., 2-е – 1900 г.) и соответствующие отделы в «Учебнике истории догматов» А. Гарнакка и в Leifaden zum Studium der Dogmengeschichte Ф. Лоофса (4-е издание 1906 г.).

Самый важный вопрос истории догматических споров IV века, составляющий центр тяжести и в книге А.А. Спасского, есть вопрос о причинах антиникейской реакции. Не решив его, невозможно понять смысла событий истории IV века. На никейском 1-м вселенском соборе учение Ария было осуждено почти единодушно всеми его членами. Даже такие покровители Ария, как оба Евсевия: никомидийский и кесарийский, как Феогний никейский, Марий халкидонский, Минофант ефесский, Феодот лаодикийский, Наркисс нерониадский и Патрофил скифопольский, подписали и никейский символ с его анафематизмом на арианские положения и (исключая, может быть, только Евсевия никомидийского и Феогния никейского) и самое низложение Ария, которого они раньше так энергично защищали. Верными Арию остались только два его египетских единомышленника: Феона мармарикский и Секунд патолемаидский. Но это торжество православия было кратковременно. Спустя каких-нибудь 3 года после никейского собора Арий, Евсевий и Феогний возвращаются из ссылки, постигшей их вслед за собором, и затем Евсевий никомидийский приобретает снова сильное влияние при дворе Константина и – в сотрудничестве с Евсевием кесарийским и другими единомы-

—52—

шленниками – начинает интриги против выдающихся вождей православия на востоке. Под разными предлогами все выдающиеся борцы против ариан на востоке сгоняются со своих кафедр, а место их занимают единомышленники обоих Евсевиев. Одной из первых жертв евсевианских интриг падает св. Евстафий антиохийский. Много хлопот стоило евсевианам удалить из Александрии нового александрийского архиепископа, преемника умершего в 328 году св. Александра, Афанасия в. Но и он в конце концов был низложен и отправлен в ссылку. По смерти Константина великого (387 г.) его старший сын Константин II возвратил было из ссылки Афанасия в. и других сосланных по интригам евсевиан епископов. Но восточный император Константий очутился на стороне евсевиан, и Афанасий в. в 339 году снова вынужден был удалиться из Александрии и искать себе защиты на западе. При этом императоре восточные епископы осмелились сделать то, на чтό не решались при Константине: собравшийся в 341 году в Антиохии собор при обновлении антиохийского храма издал несколько формул веры в замен никейского символа. Западный император, младший сын Константина в., Констант оказал покровительство Афанасию. Созванный им в 342 или 343 году собор в Сердике оправдал Афанасия в. и Маркелла анкирского, и Афанасий в. снова с торжеством возвратился в Александрию. Но по смерти Константа (в 350 г.) снова начались интриги евсевиан, решившихся, при помощи Константия, сделавшегося вскоре единодержавным императором, сломить сопротивление даже и западных епископов. К концу царствования Константия как будто вся римская империя стала арианской: все представители православия или пали, подписав арианские вероизложения, или находились в ссылке. По смерти Константия (361 г.) при язычнике Юлиане и затем при православном Иовиане положение православных улучшилось. Но восточный преемник Иовиана Валент снова очутился на стороне ариан («омиев») и продолжал политику Константия. Это господство ариан, включая и перерывы, продолжились около 50-ти лет. Конец эму положила, последовавшая в 378 году, смерть Валента и вступление на престол в 379 году испанца Феодосия в. В таком мрачном свете представляется исто-

—53—

рия церкви IV века по семинарскому учебнику и другим старым книгам по истории церкви.

Чем же объясняется это видимое торжество ариан в течение около полустолетия? – Книга А.П. Лебедева «Вселенские соборы» не давала на этот вопрос никакого ответа. А его теория, что арианство было порождением антиохийской богословской школы, страдала односторонностью.

А.А. Спасский разделяет и подробно обосновывает тот правильный взгляд, что большинство епископов востока, боровшихся против никейского символа и его приверженцев, не были арианами. Это были богословы консерваторы, которые предпочитали довольствоваться старыми богословскими формулами, и которым никейский символ с его терминами ἐκ τῆς οὑϭίας и ὁμοούϭιον казался ненужным и даже подозрительным в богословском смысле. «Основная причина протеста против никейского собора» – говорит А.А. Спасский¹⁵⁵⁵ – «заключалась в том, что большинство епископов Востока – даже из числа тех, которые лично присутствовали на соборе, – в тайниках своего сердца остались недовольными догматическими его определениями. В своём символе веры собор пошёл дальше, чем позволял то богословский кругозор этого большинства. Его точные, исчерпывающие догмат, формулы определили собой богословскую науку того времени, прервали нормальный ход религиозного развития в христианском обществе и, потому, оказались чересчур новыми, неприятно режущими непривычное к ним ухо. – Настроение большинства епископов на Востоке было строго консервативным».

Выяснилось, вслед за тем, как же случилось, что это консервативное большинство подписало в 325 году никейский символ с его термином ὁμοούϭιος, А.А. Спасский¹⁵⁵⁶ пишет:

«По возвращении епископов в свои города те исключительные условия, при каких они подписывали никейский символ, перестали для них существовать. Обаяние внешней обстановки собора рассеялось; страшившее раньше нечестие арианства исчезло»; [Арий принес ведь – в 327–8 г. –

—54—

притворное покаяние] «полемические мотивы, во имя которых принято было слово ὁμοούϭιος, потеряли силу. Раздумье о деле никейском охватывало душу епископов, и чем рельефнее стал выделяться пред ними положительный смысл символа, тем сильнее делалась тревога совести. Нашему времени нельзя представить себе то, какие смущения должно было вызывать в уме дороживших стариной верующих IV-го века слово: ὁμοούϭιος. Им недовольны были ни философы, ни начетчики в области древней письменности, ни простецы по вере. Для философски развитых людей оно казалось слишком реальным, телесным, вносящим материальные представления в отношении существ высших и духовных; сказать, что Сын единосущен Отцу, по их понятиям, значило тоже, что назвать Его соматериальным Отцу. В сердца же более обыкновенных смертных оно вселяло какое-то мистическое предубеждение против себя; богодухновенный язык не знал этого слова; в церковной письменности оно почти не встречалось; наиболее часто им пользовались еретики для искажения веры. Что же касается до общего мнения о нём древних отцов, то оно было ясно высказано устами большого антиохийского собора, происходившего на памяти старшего поколения современников и решительно осудившего употребление этого слова» [А.А. Спасский имеет здесь ввиду собор около 268 года, осудивший Павла самосатского]. «И вот теперь это подозрительное слово, напоминавшее всегда о лжеучении Савеллия, поставлено знаменем православия. Оставалась ли чистою вера предков? Последовавшие за никейским собором события одно за другим стали подтверждать эти опасения – – – (стр. 247). – – – Только пять лет прошло после собора, а уже Евстафий антиохийский, один из ревностных защитников слова ὁμοούϭιος, быть может председательствовавший на никейском соборе, был отправлен в ссылку и отправлен осужденный собором на савеллианство! Не всякий мог критически разобраться в том, насколько правильно произнесён приговор над Евстафием, но и тот, кто давал себе отчёт в этом, не освобождался от всех сомнений. Если Евстафий был только подозрителен, то Маркелл анкирский, действовавший с ним на соборе заодно, не вызывал никаких колебаний; его савеллианство было несомненно.

—55—

Паника овладела Востоком, когда сделалось известным подлинное учение Маркелла. Падение Маркелла можно сказать уронило здесь последние опоры никейского символа – – – (стр. 248). – – – его же ещё ждать от никейского символа – думалось восточным, – когда на почве его могут развиваться заблуждения, подобные маркелловским? Если в своё время этот символ и был полезен для борьбы с арианством, то теперь, когда арианство осуждено всей церковью и исчезло, он сделался не только излишен, но и прямо вреден для веры. И вот все епископы, не осуждая прямо никейского символа, который был всё же делом их рук, спешат на новые соборы, составляют целую кучу новых символов и ими стремятся парализовать влияние никейской формулы. – Таким образом, в своей первооснове борьба против никейского символа рождалась из чистого источника. Она поднята была не во имя арианства и не ради него. Протестуя против никейских определений, восточные епископы руководствовались возвышенным и достойным их сана мотивом – охранить веру в той неприкосновенности как она получена от древности, изъять из неё все нововведения. Они стояли, поэтому, не на арианской и вообще не на еретической почве, а на почве консервативной и строго церковной. В своей главной массе они были людьми православными, держались чистых догматических убеждений, только выражали их иными словами, чем никейский символ». – «Чтобы убедиться в этом», – говорит А.А. Спасский в примечании (стр. 248) – «достаточно припомнить, что из круга этих консерваторов вышли такие известные церковные деятели второй половины IV века, как Кирилл иерусалимский, Василий великий, Мелетий антиохийский, председатель 2-го вселенского собора и др.» – «Их протест» – говорил он далее в тексте (стр. 249) – «столько же направлялся против никейских определений, сколько и против арианства, осуждение которого, произнесённое в Никее, признавал весь Восток. При всей многочисленности формул вышедших из-под пера реакционеров, в них нельзя найти ни одного тезиса, родственного арианству; напротив, в большинстве случаев в них легко можно указать прямое или косвенное порицание и осуждение арианства. Вместе с этим выводом относи-

—56—

тельно основной причины антиникейской реакции для нас изменяется и та точка зрения, с какой мы должны оценивать события церковной жизни, совершившиеся на пространстве между первым и вторым вселенскими соборами. Эти события, очевидно, не только не были позором для церкви, как-то часто утверждает протестантская историография, а, наоборот, представляет собой одно из таких исторических движений, созерцание которых способно дать высшее эстетическое наслаждение. Они – эти события – наглядно показывают, с какой чуткой осмотрительностью, с какой осторожностью церковь устанавливала свои догматические определения. Она не смотрела на них, как на какой-нибудь парламентский законодательный акт, для обязательности которого достаточно большинства нескольких голосов. Постановления никейского собора она подвергла общей свободной критике, проверила их показаниями отдельного индивидуального веросознания каждого христианина, и не прежде приняла его формулу, как исчерпавши всевозможные возражения против неё. И обозревая все треволнения, пережитые церковью (стр. 250) в период борьбы за никейский символ, мы можем поверить, что та формула, которая невредимо прошла сквозь всю эту бурю сомнений и отрицания и победила их, поистине достойна того, чтобы навсегда остаться непоколебимым знаменем¹⁵⁵⁷ веры церкви»¹⁵⁵⁸.

Если в некоторых отдельных выражениях здесь и чувствуется излишнее увлечение, если в действительности борьба против никейского символа далеко не у всех епископов Востока исходила из чистых побуждений, если в ряду самых вождей антиникейской оппозиции мы встречаем и настоящих, хотя и скрытых, ариан, если и самая подозрительность восточных в отношении к никейским терминам возбуждена была именно этими скрытыми арианами, каковы оба Евсевия и их сподвижники, то в отношении к большинству епископов Востока, как доказывают события начиная с 358 года, взгляд А.А. Спасского нельзя не признать совершенно правильным. Эти епископы,

—57—

лишь случайно очутившиеся в рядах «евсевиан», боролись против никейской веры и её поборников не потому, что были арианами, а потому, что никейские термины казались им слишком грубыми для выражения отношения Сына Божия к Богу Отцу, а защитников никейского символа они подозревали в савеллианстве. Что же касается Ария и его покровителей, то, не разделяя сами их действительных убеждений, восточные конверваторы верили в искренность их обращения. Но как только около 357 года возродилось в лице Аетия, а потом Евномия, чистое арианство, оно встретило на востоке такой же энергичный протест, как и учение самого Ария. – А главное: А.А. Спасский не отрицает влияние на отношение восточных епископов к никейскому символу и других побочных причин. «Вытекая в своей первооснове», – говорил он¹⁵⁵⁹ – «из такого чистого источника, как желание сохранить полученную от древности веру в полной неприкосновенности, борьба против никейского символа, элементами А.А. Спасский считает: 1) настроение тогдашнего полуязыческого – полухристианского общества: для язычников арианство было ближе и понятнее, чем никейская вера; 2) религиозную политику константинопольского двора, опиравшуюся, правда, тоже на настроение епископов Востока, но имевшую важное значение для внешних успехов реакции¹⁵⁶⁰.

Став на такую точку зрения в выяснении причин антиникейской реакции, А.А. Спасский оказался в состоянии – вслед за В.Н. Самуиловым и В.В. Болотовым – правильно оценить, в частности и образовавшуюся в 358–359 году омиусианскую партию. Св. Епифаний занёс омиусиан в свой «Панарий» против 80-ти ересей – на 73-м месте – под именем «полуариан», или – точнее – «полуариев» – Ημειάϱειοι. Историки Сократ и Созомен тоже видят в омиусиан одну из арианских групп. На этом осно-

—58—

вании и раннейшие учёные, как напр. у нас в России А.П. Лебедев и А. М. Иванов-Платонов, видели в «полуарианах» тоже еретиков, хотя и более умеренных, чем ариане. При таком взгляде история церкви IV века и получила ту крайне мрачную окраску, какую она имеет в учебниках и старых книгах по церковной истории: если и омиусиане были еретиками, то оказывалось, что в царствование Константия решительно весь восток был в той или иной мере заражен арианством. Однако великие отцы Церкви IV века: «отец православия» Афанасий в., «Афанасий запада» – Иларий пикгавийский и Василий в., а в V веке Феодорит кирский смотрят на омиусиан совсем иначе. Афанасий в., в своём сочинении «О соборах арименском и селевкийском», написанном тогда, когда ему стал известен протест Василия анкирского и его единомышленников против 2-й сирмийской формулы и аномийского учения Аетия, обращается к Василию анкирскому и другим омиусианам, как к братьям, и старается убедить их, что выражения ὅμοιος ϰατ’ οὐσιαν и ὁμοιοὐσιος, православные в основе, однако несостоятельны филологически и далеко не так ясно выражают православную истину, как никейский термин ὁμοιοὐσιος. Иларий пиктавийский, знавший лично вождей омиусианской партии: Василия анкирского, Евстафия савастийского и Елевсия кизикского, называет их в своём сочинении De synodis «святейшими мужами», sanctissimi viri, и доказывает православие признаваемых и изданных ими формул веры и самого термина ὁμοιοὐσιος. Василий в. по-видимому даже сам был раньше (до епископства) в числе омиусиан. С подвижником самих Василия анкирского и Елевсия. Евстафием севастийским Василий в. – даже епископом – был сначала в очень хороших отношениях и разошёлся с ним только тогда, когда он открыто выступил в качестве духоборца. Другого вождя омиусиан Сильвана, епископа тарсского, он называл «блаженным Сильваном». Этого же Сильвана Феодорит называет «дивным» и изображает «мудрым, мужественным и дерзновенным борцом за апостольские догматы». А один из вождей омиусианской партии, св. Кирилл иерусалимский, вместе с Василием анкирским, Македонием константинопольским и другими виднейшими

—59—

омиусианами, низложенный константинопольским собором 360 года, в 381 году является одним из самых выдающихся представителей православия и причислен у нас к лику святых. Его «огласительные поучения», написанные им до ещё до подписи никейского символа, никогда и никем из православных не считались за еретические. хотя в них и нет термина: «ὁμοιοὐσιος». Поэтому В.Н. Самуилов в своей книге не нашёл возможным отнести омиусиан к числу арианских партий. А В.В. Болотов прямо писал¹⁵⁶¹: «Василий анкирский не был арианин. Это был один их тех православных того времени, которым в никейском символе предложено было больше света и раумения, чем сколько они могли восприять». Вслед за ними и А.А. Спасский признаёт омиусиан не арианами, а православными в основе богословами Востока.

«Так как лучшие представители антиникейского протеста», – говорит он¹⁵⁶², – «стояли на чисто православной почве, содержали подлинное церковное учение, то стремясь дать ему определённость в противовес аномэйству, выясняя его с противоарианской стороны, они невольно приходили к тем же самым результатам, что и никейский символ, и скоро стали замечать, что их учение и никейское вероопределение по существу тождественны. Значит борьба с аномэйством явилась пробным камнем, выделившим из антиникейской консервативной группы восточных епископов её лучшие церковные силы, и переходной стадией, приведшей их к признанию никейского символа¹⁵⁶³. – Выделение лучших сил из состава антиникейской оппозиции произошло очень быстро –––. Вновь образовавшаяся группа епископов получила имя омиусиан или подобосущников»¹⁵⁶⁴ ––– «в существе дела догматическое учение омиусиан было тождественно с учением никейского собора, да и по форме мало отличалось от него. Это с небольшим ограничением признавал за ним и сам Афанасий». Если же омиусиане тем не менее относились отрицательно к

—60—

никейскому термину ὁμοοὐσιος, то объяснения этому нужно искать», по А.А. Спасскому, «в смешанном употреблении понятий ὁὐσία и ὑπόστασις, всё ещё продолжавшемся на Востоке. Основной тенденцией консервативного Востока в течение всех посленикейских споров было стремление при вере в единство Божества охранить самостоятельность каждого Лица Св. Троицы и не дать повода к савеллианскому слиянию ипостасей. С этой точки зрения термин ὁμοοὐσιος для большинства восточных епископов представлялся неудовлетворительным¹⁵⁶⁵. ––– «Оμοιοὐσιος же гораздо рельефнее отмечало самостоятельное бытие Сына рядом с Отцом; в буквальном смысле оно говорило не о том, что сущность Отца и Сына одна и та же, а о том, что сущность Сына такая же, как и сущность Отца, – и только в дальнейших выводах необходимо вело к мысли о единстве или тожестве их сущности. Насколько термин: ὁμοοὐσιος выдвигал на первый план идею единства сущности в Отце и Сыне и только косвенно указывал на их различие, настолько слово: ὁμοιοὐσιος прежде всего говорило о самостоятельности бытия Сына и Отца и потом уже вело к признанию тожества их сущности. Следовательно разница между никейским учением и омиусианским в лучшей его форме заключалась более в оттенках мысли, в направлении понимания, чем в существе дела, – и мы увидим далее, что с течением времени оба эти термина сблизились и как бы слились в одно целое. Окончательную победу в церкви одержал термин: ὁμοοὐσιος, как совершенно правильный с филологической стороны и более надёжный в догматическом смысле, но одержал так, что в его общепринятое истолкование внесены были элементы, заимствованные из омиусианства»¹⁵⁶⁶.

—61—

При таком взгляде на омиусианство (не лишённом даже некоторого преувеличения)¹⁵⁶⁷ А.А. Спасский не имел повода заподозривать подлинность переписки св. Василия в. с Аполлинарием лаодикийским, из которой видно, что сам Василий в. принадлежал сначала (ещё будучи епископом) к числу омиусиан, так как склонен был предпочитать для выражения отношения Сына Божия к Богу Отцу слову: «единосущный» выражение: «неотлично подобный», ἀπαϱαλλάκωος ὅμοιος, и признает эту переписку подлинной.

В своём сочинении об Аполлинарии А.А. Спасский оспаривал подлинность этой переписки только «по независящим обстоятельствам», т.е. по требованию А.П. Лебедева¹⁵⁶⁸, который, очевидно, опасался, что это может послужить препятствием к утверждению А.А. Спасского в степени магистра. В.В. Болотов в своём отзыве о сочинении А.А. Спасского¹⁵⁶⁹ очень остроумно и основательно

—62—

защищает подлинность спорной переписки; но, как оказывается эта защита, составляющая основное содержание отзыва, не касалась действительных взглядов А.А. Спасского. Те логические промахи, которые В.В. Болотов отмечает у А.А. Спасского, объясняются просто тем, что он вынужден был защищать взгляд, которого не разделял сам. В 1906 году он уже не чувствовал себя связанным чьим-либо требованием или какими-то опасениями и высказал по этому вопросу¹⁵⁷⁰ своё действительное мнение. Научный такт не изменил ему и здесь. До известной степени А.А.Спасский сходится с В.В. Болотовым и в самой оценке отношения Василия в. к Аполлинарию. Дрэзеке видит в переписке между Василием и Аполлинарием только доказательство их дружеских отношений и ничего не говорит ясно о том, как отнёсся Василий к тому ответу, какой дал Аполлинарий на его запрос. Но В.В. Болотов основательно предполагает, что ответ Аполлинария не мог удовлетворить Василия, и потому переписка его с Аполлинарием после этого прекратилась. А.А. Спасский тоже говорит, что «Василий едва ли удовлетворён был ответом Аполлинария». «Переписка» Василия с Аполлинарием «представляет собой», по его мнению, крайне любопытный документ. Она является как бы встречей лицом к лицу двух поколений никейцев – старого и нового, и мы можем наблюдать их взаимное непонимание. Аполлинарий по существу дела отвечает вовсе не на то, о чём спрашивал его Василий. Для последнего главный интерес сосредотачивался на различии ипостасей. Слово ὅμοοὐϭιος кажется ему подозрительным именно потому, что он предполагает (савеллианское) тожество ипостасей ––– и вследствие этого он вполне резонно со своей стороны отдаёт предпочтение¹⁵⁷¹ термину «подобный до безразличия». В своём ответе Аполлинарий совершенно забывает об этом главном интересе, руководившем Василия [-ем]. Как даровитый представитель старшего поколения никейцев, он всей душой стоит за тожество Лиц, но это

—63—

тожество у него уже не афанасиевское. Последние события, очевидно, оказали влияние и на него, и в «ταυκότης» Афанасия он вносит «ἑτεϱόκης», говорит о свойстве (ἰδιόκης) Отца и свойстве Сына: но все его попытки провести более ясное различие между Лицами Отца и Сына ограничились лишь эффектной, но мало объясняющей игрой слов: ταυτὸν и ἓτεϱον, и если он в этих целях пользуется аналогией света первоначального и производного, то в конце концов он останавливается опять на тожестве, хотя и производном». О прекращении переписи между Василием и Аполлинарием А.А. Спасский однако ничего не говорит и думает даже, что «энергичная защита термина «ὅμοοὐϭιος» и его преимуществ пред простым «подобием (ὅμοιος)» со стороны такого авторитетного лица, каким должен был являться в глазах Василия Аполлинарий, достигший тогда уже почтенного возраста, не могла не отразиться на дальнейших воззрениях начинающего богослова, и в письме к Максиму Философу он уже становится на сторону слова: единосущный, хотя и истолковывает его в смысле «подобия по сущности» с присоединением понятия «безразличия» (истолковывает, следовательно, не согласно с Аполинарием). – Нет у А.А. Спасского и попытки хронологического распределения переписки Василия с Аполлинарием, что отчасти объясняется конечно и тем, что эта переписка интересует его в данном случае не сама по себе, а с догматической стороны, почему он и не говорит ничего о письмах без догматического содержания. Но во всяком случае А.А. Спасский поступает тут более научно, чем те новейшие учёные, которые¹⁵⁷² на основании неправильно понимаемых ими позднейших писем св. Василия, признают эту переписку его с Аполлинарием подложной.

Очень обстоятельно и в общем правильно выяснено у А.А. Спасского и образование наиболее влиятельной и долговечной из арианских партий, так называемой теперь партии «омиев». Хотя этот термин и пущен был в нашей литературе в ход впервые В.Н. Самуиловым, а проф. А.П. Лебедев (как упомянуто выше) отнёсся к

—64—

нему отрицательно, А.А. Спасский пользуется им в своей книге для обозначения этой арианской группы. Здесь сказывается опять свойственное ему беспристрастие. Изучение первоисточников и литературы вопроса, очевидно, привело его к убеждению, что этот новый в нашей литературе термин придуман совсем не напрасно, так как – начиная с 359–360 года действительно существовали не две, а три антиникейские группы; и он берёт термин, придуманный Самуиловым, несмотря даже на то, что он был забракован А.П. Лебедевым. Но это не значит, что А.А. Спасский разъясняет и тот взгляд Самуилова, что главой омиев был Евсевий кесарийский. Об Евсевии кесарийском, давно умершим ко времени образования омийской партии, у А.А. Спасского нет и помину. Происхождение и характер этой партии А.А. Спасский представляет иначе, чем В.Н. Самуилов. Не со всеми подробностями в характеристике омиев, даваемой А.А. Спасским, можно согласиться; но нельзя не признать её правильной в существенном.

«Выросши в непримиримой борьбе омиусиан с аномэями, новая партия омиев» – по А.А. Спасскому¹⁵⁷³ – «представляла в своём характере как бы род унии или компромисса между двумя этими крайностями и стремилась соединить в себе все выделившиеся из реакции разнородные элементы. Собственно, во внутренний процесс раскрытия учения о второй ипостаси Св. Троицы партия омиев не вносила ничего нового и в трудном вопросе времени не делала ни малейшего шага вперёд». До сих пор можно согласиться с А.А. Спасским вполне. Действительно партия омиев образовалась путём компромисса и в выяснение спорного догматического вопроса об отношении Сына Божия к Богу Отцу её виднейшие представители намеренно не вносили ничего: не место прежних решительных выражений: ὁμοοὐσιος, ὁμοιοὐσιος, ὅμοιος κατ’ οὐσίαν, ϰαϑ᾽ ὑπόσιασιν, κατὰ πάντα или противоположного ὰνόμοιος они ставили простое ὅμοιος без всяких точнейших определений, представляя каждому понимать его, как ему угодно, и решительно запрещали всякое употребление слов οὐσία и

—65—

даже ὑπόστασις в приложении к божественной природе. Но далее характеристика вождей омийства у А.А. Спасского не совсем свободна от некоторых преувеличений. «В противоположность аномэйству и омиусианам, отстаивавшим определённую позицию», – говорит он, – «у омиев догматические интересы отступали на задний план. Эта партия состояла из людей, не ценивших глубокие догматические изыскания и в точных формулах, видевших не приобретение для веры, а лишний повод к словопрениям. О епископах, состоявших во главе омиев, всей церкви было известно, что они каждый раз меняли свои убеждения, как только изменялось наличное положение дел. Биография Урзакия и Валента нам известна; беспощадные противники никейцев, они после сардикийского собора признали единосущие» [но признали, нужно заметить, под давлением тяжёлых внешних обстоятельств: время после сердикского собора и до смерти Константа было временем торжества защитников никейской веры, особенно на западе, а Урсакий и Валентбыли епископы западные, из провинции Паннонии], «но потом снова перебежали в антиникейский лагерь, заигрывали с аномэйством» [тут А.А. Спасский, кажется, имеет в виду издание 2-й сирмийской формулы; но так как эта формула сама по себе представляет документ только омийский, а о сношениях Урсакия и Валента с действительными аномиями, Аетием и Евномием, нам ничего не известно, то едва ли можно говорить о заигрывании их с аномэйством] «и кончили омийством. Евдоксий был открыт [?] аномэем и покровителем Аэция» [покровителем Аетия Евдоксий, несомненно, был, но открытым аномием он не был], «возмущавшим прямолинейностью своих воозрений всю церковь. Ещё бесцветнее в догматическом отношении была личность третьего вождя омиев Акакия кесарийского. Ученик и преемник первого церковного историка Евсевия кесарийского, гордившийся знамением всех его сочинений, епископ влиятельнейшей церкви на Востоке, изящный писатель, покровитель искусств и наук, Акакий, казалось, самой судьбой был приготовлен к великим делам в истории, но лживость нравственного характера и отсутствие убеждений сделали из него только образцового интригана, жертвовавшего всем ради минут-

—66—

ного успеха. В Селевкии он защищал аномэйство [?], в Константинополе [в 360 г.] стал омием, при Юлиане снова сделался аномэем [?], а при Иовиане признал единосущие». [В действительности Акакий на в Селевкии, ни при Юлиане не был аномием. Он был, насколько позволяют судить о нём ничтожные отрывки из его сочинений и сведения, сообщаемые о нём современниками и позднейшими историками, верным последователем Евсевия кесарийского, с которым сближают его даже и некоторые сосбенности его характера. При Иовиане Акакий подписал никейский символ, хотя и не без оговорок, дав ему своё толкование, по тем же мотивам, по каким подписал этот символ в 325 году и его учитель Евсевий кесарийский: император Иовиан объявил себя решительным сторонником никейской веры, и близкой смерти его и воцарения на его месте на востоке покровителя омиев Валента в 363 году никто не мог предвидеть. А с другой стороны не излишне припомнить, что под внешним давлением и такие борцы православия, как Либерий римский и даже сам Осий кордубский, подписали арианские символы, и вожди омиусианской партии в ночь на 1-е января 360 года подписали омийскую никскую вормулу. Поэтому едва ли можно согласиться с дальнейшими словами А.А. Спасского об омиях:] «Это были епископы политиканы, ловкие в придворных интригах, обладавшие хорошим образованием» [всё это, конечно, верно] «и большей частью державшиеся свободных воззрений на предметы веры» – [такие свободномыслящие люди едва ли находились между епископами IV века]. «Их единственная цель заключалась в том, чтобы, предоставить точное решение спорного вопроса усмотрению каждого верующего, создать такую формулу, на которой могло бы сойтись большинство, и таким способом прекратить давнишние споры и борьбу». [Что они преследовали, между прочим, и такую цель, это верно; но нельзя думать, что в этом состояла их единственная цель]. «Внешний мир церкви, купленный ценою устранения, а не решения догматических разногласий, – вот задача, какую ставили себе омии».

Охарактеризовав таким образом омиев, А.А. Спасский не делает попытки выяснить, чем именно их воззрения отличались от воззрений омиусиан и аномиев и не даёт

—67—

никакого изложения их учения. С его точки зрения, действительно, об омийской богословской системе не может быть и речи. Но нельзя сказать, чтобы такая задача была невыполнима, и что будто бы даже и вожди омийской партии не имели определённых догматических убеждений, отличающих их и от омиусиан и от аномиев. Серьёзная попытка изложить систему омиев дана уже в книге В.Н. Самулова, и А.А. Спасский мог бы занять определённую позицию в отношении к этому опыту: или согласиться с Самуиловым или отнестись к нему критически.

В дальнейшем¹⁵⁷⁴ у А.А. Спасского очень основательно выяснены причины торжества омийской партии (помимо причины внешней: покровительства ей со стороны императоров Константия и Валента): именно бесцветность омийских формул, дозволявшая понимать их в различных смыслах, и дала омиям – временное, но довольно продолжительное – торжество над другими партиями. «Почва для утверждения омийства» – говорит А.А. Спасский – «была подготовлена в церкви. Споры о Божестве Сына Божия тянулись уже более четверти века, но все ещё им не виделось конца – Многие в церкви были глубоко убеждены, что для мира церкви и пользы верующих лучше оставить все эти спорные вопросы, сойтись на чём-нибудь общем, не подлежащем сомнению, чем продолжать попытки, в успешность которых было трудно верить. Желание мира, требования покончить прения начали раздаваться даже из среды тех, которые сами участвовали в борьбе. С другой стороны, и опыт пережитых лет наглядно показывал, что всякая точно формулированная доктрина не может рассчитывать на победу в церкви: аномэйство не имело никаких опор в церковном сознании, для восстановления никейского учения время еще не настало, и никто о нём» [разумеется: на востоке] «пока не говорил. Даже омиусианская доктрина, посредствовавшая между никейцами и восточным консерватизмом», [в существе дела, конечно, и сами омиусиане, как правые оригенисты, были богословами-консерваторами; но так как самый термин ὁμοιοὐσιος представлял собою бесспорное новшество и изобретён был по подражанию и

—68—

взамен никейского термина: ὁμοοὐϭιος, то определение, даваемое здесь омиусианству А.А. Спасским, является до известной степени правильным] «не сумела удержаться в церкви; торжество её низверглось так же быстро, как и возникло. Оставалось лишь испробовать более общие формулы и на них попытаться соединить разрознившиеся элементы. На встречу этой потребности и шли омии со своим учением о подобии. Отстраняя от себя точное решение вопроса о существе Божием, даже прямо проповедуя его неисследимость и запрещая вследствие этого рассуждения о сущности Божией, омийская партия в то же время предлагала такую формулу догмата, которую каждая из прочих партий могла приспособить к своим собственным воззрениям. Консервативные элементы Востока, державшиеся в стороне от бурных споров, удовлетворены были уже тем, что учение о Сыне Божием омии излагали в тоне благоговейном и возвышенном, пользуясь лучшими выражениями, взятыми из наиболее популярных символов предыдущей эпохи, и прямо отвергали грубое аномэйство. В этом отношении никское вероизложение построено было так хорошо, что его теоретическую истинность едва ли стали бы оспаривать и сами никейцы. Умеренных аномэев омийство привлекало тем, что оставляя термин: ὅμοιος без всяких разъяснений, оно давало им возможность понимать его в узком филологическом смысле и относить подобие только к качествам или даже к одной воле, но не к сущности» [но нужно заметить, что так понимали это слово и сами омии]. «Для омиусиан же, многочисленных на востоке, было важно то, что омии не ставили препятствий расширять значение основного термина и доводить подобие до безразличного тожества. А главное, посредствуя между всеми этими партиями, омийская формула сглаживала их взаимные резкости и давала в себе точку опоры для того, чтобы, устраняя непримиримые элементы каждой партии в отдельности, всех их вместе держать в возможных границ мира».

Признав омиусиан не еретиками, а православными в основе богословами и принимая за подлинную переписку св. Василия в. с Аполлинарием, А.А. Спасский не имел побуждений отнестись отрицательно к установленному впер-

—69—

вые Цаном (в сочинении: «Маркелл анкирский»¹⁵⁷⁵, вышедшем в 1867 году) различению двух групп защитников никейского символа: 1) старо-никейцев, виднейшими представителями которых были св. Александр александрийский, св. Евстафий антиохийский, Маркелл анкирский, Осий кордубский и Афанасий в. и 2) ново-никейцев или младших никейцев, вождями которых были св. Мелетий антиохийский и великие каппадокийцы: свв. Василий в., Григорий Богослов и Григорий нисский. Название «новоникейцы» имеет, по А.А, Спасскому¹⁵⁷⁶, свои исторические и логматические основания. Возникновение ново-никейской группы, как результат распада омиусианской и омийской партий выяснен А.А. Спасским очень основательно. В отличие от некоторых других учёных А.А. Спасский совершенно справедливо отмечает, что в эту группу вошли не одни только бывшие омиусиане, но не мало и бывших омиев: к числу омиев принадлежал раньше (до своего первого низложения) и сам первый вождь ново-никейцев св. Мелетий антиохийский. В письме св. Василия великого к итальянским и галльским епископам [ер. 92: Φέϱει μέν τινα παϱαμυϑίαν] поименованы 3131 епископ [не считая самого Василия, имя которого занимает 3-е место, после Мелетия (антиохийского) и Евсевия (самосатского); с ним же – 32 епископа], участвовавшие в сношении с западом. В числе их А.А. Спасский насчитывает 7 бывших омиев, 7 – новоникейцев [в смысле, очевидно, епископов, не принадлежавших раньше ни к омийской, ни к омиусианской партии, принявших никейский символ до посвящения в епископы] и только 2-х омиусиан: Евстафия (севастийского) и самого Василия великого. Ядро ново-никейской группы несомненно составили омиусиане, вступившие в начале царствования Валента в общение с Либерием римским; но к ним примкнуло не мало епископов, рукоположенных уже – начиная с 360 года – омиями.

Заслугу ново-никейцев А.А. Спасский видит «если не в изобретении, то в установке и обосновании новой терминологии в учении о Св. Троице, положившей конец

—70—

прежней её неопределённости и всем вытекавшим отсюда недоумениям». И излагая далее¹⁵⁷⁷ подробно теологию отцов-каппалокийцев, А.А. Спасский вносит весьма существенные поправки к тому, высказанному напр. А. Гарнакком, мнению, что будто бы учение каппалокийцев ни в чём существенном не отличалось от учения омиусиан, что термин ὁμοοὐϭιος они понимали в смысле ὁμοιοὐϭιος, что их вполне основательно можно обвинять в тритеизме, в учении о трёх Богах (хотя и равных по Существу, но существующих отдельно), хотя тут и сам А.А. Спасский вдаётся несколько в противоположную крайность, приписывая отцам-каппадокийцам, не исключая даже и Василия великого, учение о нумерическом единстве Лиц Св. Троицы. Недостаток этого отдела книга А.А. Спасского заключается в том, что он излагает учение отцов-каппадокийцев сразу всех вместе, как одну богословскую систему, как будто учение всех троих было совершенно одинаково во всех подробностях. Между тем уже за два года до выхода в свет книги А.А. Спасского появилось весьма ценное исследование К. Холля, «Амфилохий иконийский в его отношении к великим каппадокийцам»¹⁵⁷⁸, где учение отцов каппадокийцев, каждого в отдельности, о Св. Троице и о Лице Иисуса Христа изложено весьма подробно и обстоятельно. По всей вероятности, А.А. Спасский не мог воспользоваться книгой Холля потому, что VII-я глава его книги была уже напечатана, когда исследование Холя увидело свет и дошло до Московской Духовной Академии.

Излагая историю 2-го вселенского собора, А.А. Спасский с надлежащей полнотой говорит¹⁵⁷⁹ о происхождении символа этого собора, так называемого теперь никео-цареградского, принадлежность которого тому вселенскому собору оспаривается многими новейшими учёными. Здесь А.А. Спасский – помимо довольно обширной иностранной литературы – пользуется преимущественно работами А.П. Лебедева

—71—

и во всем существенном присоединяется ко взглядам своего учителя. Не давая чего-либо особенно нового, этот отдел книги А.А. Спасского представляет собой новейшее и самое полное изложение этого важного вопроса в нашей литературе.

В подробностях можно указать не мало недочётов и ошибок в книге А.А. Спасского. Есть у него пробелы в изучении литературы вопроса не только иностранной, но даже русской (некоторые статьи В.В. Болотова). Есть неправильности не только в решении, но и в самой постановке некоторых частных вопросов. Но можно сказать с уверенностью, что А.А. Спасский так и не окончил бы своей работы, если бы поставил себе задачею освободить свою книгу от всех, даже мелких ошибок. К работам такого общего характера, как докторская диссертация А.А. Спасского, совершенно невозможно предъявлять тех строгих требований, как к специальным этюдам или монографиям. И всякий другой на месте А.А. Спасского наделал бы ошибок не меньше, а по всей вероятности гораздо больше, чем он. Задача, какую поставил себе А.А. Спасский: изложить историю учения о Св. Троице в связи с философскими учениями данной эпохи, в сущности, едва ли выполнима для одного человека. Уже одна новая литература вопроса, хотя история церкви начиная с IV века до самого последнего времени и находилась в большом пренебрежении у иностранных учёных, требует массу времени для основательного с ней ознакомления. Не все в ней действительно заслуживает изучения. Есть не мало книг, которые без всякого ущерба для дела должны остаться непрочитанными. Но не всегда возможно угадать наперёд, не видав самой книги, представляет ли она собою действительный вклад в науку, или же ни к чему ненужное «повторение выше пройденного». Напр., А.А. Спасский выписал в свою библиотеку, несомненно, нужную ему, судя по заглавию, диссертацию Schladebach, Basilius v. Ancyrs (Lpz. 1898), но она оказалась «компиляцией», «требующей критического отношения к себе»¹⁵⁸⁰. Но и книги по истории арианства с бесспорным научным значением и довольно многочи-

—72—

сленны и – нередко – велики по объёму. Но ещё больше труда требует ознакомление с самыми первоисточниками по данному вопросу. Патристическая литература IV века так обширна, что на одно прочтение её требуются годы, а то и десятилетия. Но А.А. Спасский еще более осложнил себе задачу, привлекая к делу философские системы данного времени. Изучение их требует не только лишнего времени, но и особой подготовки. Имея дело с такой обширной литературой, приходится по неволе изучать её не всю, а с известным выбором, при чём никто не застрахован от того, что будет оставлено без внимания нечто и весьма важное. Безусловной же точности во всех подробностях в этом случае и совершенно невозможно требовать. Для книги столь обширной и содержательной, как докторская диссертация А.А. Спасского, ошибок у него так мало, как только это возможно, и почти все они относятся к вопросам второстепенным. По его книге можно изучать историю учения о Св. Троице, не опасаясь впасть в существенно важные погрешности.

Докторская диссертация А.А. Спасского была последним большим самостоятельным трудом его. 2-му тому «Истории догматических движений в эпоху вселенских соборов» не суждено было появиться в печати. Литературная деятельность А.А. Спасского не прекратилась по выходе в свет его докторского сочинения, но заключалась или в обработке для печати его лекций, или в мелких статьях. Некоторые из этих мелких статей имеют, впрочем, самостоятельное значение.

В 1907 году, в июльской книжке «Богословского Вестника»¹⁵⁸¹ появилась небольшая статья А.А. Спасского: «Вера в демонов в древней церкви и борьба с ними». Статья эта представляет собой плод занятий А.А. Спасского переводом сочинения А. Гарнака о распространении христианства. Появление её «вызвало рядом новых и интересных наблюдений, сделанных» А.А. Спасским «при более детальном изучении вопроса» о борьбе против демонов в древней церкви «и желанием осветить его во всей пол-

—73—

ноте, чего не удалось сделать А. Гарнаку и чего он не имел в виду уже по самой специальности своей задачи»¹⁵⁸².

Чисто научный интерес имеет появившаяся в начале 1908 года¹⁵⁸³ статья А.А. Спасского: «Пахомий и Феодор, первые основатели киновитского подвижничества по греческим и коптским сказаниям (Критические наброски)». Появление этой статьи вызвано выходом в свет книги (магистерской диссертации) И. Троицкого, Обозрение источников начальной истории египетского монашества (Сергиев посад 1907). Вопрос об источниках истории египетского монашества, в частности о жизни основателей тавеннисийской конгрегации препп. Пахомия в. и Феодора освященного, получил особенный интерес с опубликованием в 1889 году французским учёным Алемино коптских и арабских житий (фрагментов житий на южно-коптском, так называемом фиваидском или саидском, наречии, не совсем полного жития на мемфисском или богейрском, т. е. Северно-коптском наречии) Пахомия и Феодора. Возник вопрос об отношении этих коптских житий к греческим житиям этих преподобных. Сам Амелино отдавал предпочтение найденным им коптским житиям перед греческими, и его взгляд разделяли на западе Грютцмахер¹⁵⁸⁴, а в России А.П. Лебедев¹⁵⁸⁵ и архим. Палладий¹⁵⁸⁶. Но в 1894 году вышло специальное исследование о киновитстве Пахомиевом в IV веке и в первой половине V в. другого французского учёного Ладэза¹⁵⁸⁷, который по вопросу о достоинстве житий преп. Пахомия к совершенно противоположному выводу: он считает первоначальным греческое житие Пахомия, изданное Болланди-

—74—

стами. Этот вывод Ладэза приняли немец Шивитц¹⁵⁸⁸ и И. Троцкий, который подверг этот вопрос самостоятельному исследованию и по пути отрицания всякого научного значения за открытыми Амелино документами пошёл ещё дальше Ладэза. «Но действительно ли», – спрашивает А.А. Спасский¹⁵⁸⁹, – «этот отрицательный вывод в отношении к коптским источникам должен быть признан окончательно установленным и не нуждающимся ни в каком дальнейшем подтверждении? Правда ли, что будущий историк Пахомия и основанного им киновитства может вполне спокойно отложить коптские документы в сторону и удовольствоваться одним греческим произведением неизвестного автора?» и отвечает: «Как ни крепка стена аргументов, приведённых в настоящее время в защиту оригинальности греческого жития, все же при ближайшем рассмотрении в ней можно заметить не мало бреш, которые в конце концов приводят к крушению всей стены...» – А.А. Спасский и ставит себе задачей пробить эти бреши и выдвигает снова значение коптских житий. Он прежде всего¹⁵⁹⁰ опровергает заимствуемый Ладезом и Троцким из греческого языка аргумент, что первоначальное житие Пахомия было написано на греческом языке и приходит к выводу, что житие это в действительности написано было братьями-переводчиками «на том языке, на каком говорил Феодор и все пахомиевские обители» [т. е. на южно-коптском]. А затем¹⁵⁹¹ ставит вопрос: «Где же нужно искать – первоначальной, написанной под руководством самого Феодора: «Жизни Пахомия»? Сохранившиеся до нашего времени и изданные Алемино отрывки из фивского» [т. е. южно-коптского] «жития» [из жития, написанного на языке самого преп. Пахомия] – по мнению А.А. Спасского – «слишком малочисленны, бедны и неопределённы по содержанию, чтобы на основании анализа их можно было прийти к какому-нибудь определённому заключению о характере и содержании первоначальной

—75—

жизни Пахомия. Что же касается мемфисского» [северно-коптского] «перевода, то уже Алемоно и Грюцмахер достаточно показали, что и он не является точным воспроизведением первой биографии Пахомия». Но – по мнению А.А. Спасского – «и греческая Vita, изданная Болландистами не может считаться первоначальным источником, исчерпывающим все доступные нам в настоящее время сведения о личности Пахомия и его деятельности. Положение исследователя о киновитском монашестве при таких условиях на первый взгляд может показаться совсем безнадёжным; на самом же деле оно не совсем беспомощно. Важно уже одно то, что наука здесь – – – располагает двумя пространными изложениями жизни Пахомия, мемфисским и греческим, которые при всех их недостатках и обоюдной тенденциозности, всё-таки обладают большой научной ценностью».

«Ладэз и за ним И.Троицкий формулируют взаимное отношение» «мемфисской» и греческой редакции житий Пахомия и Феодора «таким образом»: «взаимное отношение их не может быть характеризовано иначе, как только зависимостью одной от другой; – – – а потому и вопрос можно ставить только таким образом: где в этих источниках нужно видеть родителей и детей, оригинал и подлинник, с копию и переделку». Но такая дилемма» – по мнению А.А.Спасского – «не оправдывается ни логически, ни исторически. С логической точки здесь больше уместна трилемма, а не дилемма: из двух данных однородных документов каждый может быть оригиналом или копией, или оба вместе зависят от одного третьего источника»¹⁵⁹² – – – «Критические наброски» А.А. Спасского и имеют своей целью доказать, что и в данном случае мы имеем «такое именно соотношение дела», какого не предусматривает дилемма Ладэза – Троицкого. «Сравнение греческого жития с мемфисской редакцией его показывает», – по мнению А.А. Спасского – «что авторы их пользовались одним общим источником, но каждый передавал содержание его по своему, сообразно с принятым намерением». А.А. Спасский, однако, «не задаётся целью восстановить

—76—

вполне этот первоначальный источник, хотя указанный» им «метод», по его мнению, «и даёт – – – полную возможность к осуществлению такого предприятия» – – – Его «намерение – – – ограничивается желанием познакомить интересующуюся публику с некоторыми, сделанными по совершенно случайному поводу, наблюдениями над взаимоотношением житий Пахомия, подтверждающими высказанный» им «тезис»¹⁵⁹³.

«Сравнение греческой и мемфисской редакции жития Пахомия приводит» А.А. Спасского «прежде всего к тому заключению, что автор мемфисского жития во многих случаях обладал более подробными и всесторонними сведениями о разных событиях из жизни Пахомия и Феодора, которой греческий автор или обходит полным молчанием или переделывает по своему, искажая их первоначальный смысл»¹⁵⁹⁴.

Приведя далее ряд примеров таких умолчаний или искажений смысла событий из жизни препп. Пахомия и Феодора, А.А. Спасский пишет¹⁵⁹⁵: «Все рассмотренные сейчас пункты дают возможность наглядно видеть, что автор мемфисской редакции обладал в отношении к ним более точными и всесторонними сведениями, чем греческое житие. Объяснять тут излишек, наблюдаемый в мемфисской редакции по сравнению с греческой, одною наклонностью коптов к фантазии---невозможно уже потому, что с точки зрения исторической критики против этого излишка возразить ничего нельзя. Напротив – – – даже мелкие сообщения коптского источника – – – находят себе подтверждение и объяснение из совокупности обстоятельств того времени. Тезис, выставленный Ладезом и поддержанный И. Троицким, что мемфисская редакция представляет собой только перевод первоначального греческого жития, изданного Болландистами, поэтому, должен быть прямо отвергнут, как не соответствующий взаимному отношению этих редакций, и высказанное нами предположение, что оба автора, греческий и мемфисский, пользуясь одним более древним источником, перерабатывали находившийся там материал по

—77—

своему усмотрению, получает значительное подтверждение, при чём наибольшая историческая верность и полнота по крайней мере в рассмотренных случаях падает на долю мемфисской редакции».

Выяснив далее¹⁵⁹⁶ рядом примеров ту тенденцию, какой руководился автор греческого жития при переработке предлежащего ему в первоначальном источнике материала, А.А. Спасский указывает значение коптских источников 1) для выяснения «религиозного облика Пахомия, его догматических воззрений и религиозных чаяний¹⁵⁹⁷» и 2) для характеристики отношения египетского монашества к иерархии¹⁵⁹⁸.

Как бы ни относится к высказываемой в этой статье А.А. Спасского взглядам и научным тезисам, нельзя не видеть, что – не смотря на те скромные задачи, какие ставит здесь себе автор – она представляет собою настоящий научный этюд, с которым должны будут считаться все последующие исследователи истории египетского киновитского монашества и его источников.

В том же 1908 году А.А. Спасский напечатал в майской книжке Богословского Вестника библиографическую заметку¹⁵⁹⁹ о вышедшем в 1907 году 1-ом выпуске лекций по истории древней церкви В.В. Болотова. Довольно обстоятельная заметка эта, значительная часть которой посвящена защите бенедиктинцев, как издателей творений свв. отцов, против неодобрительного отзыва о них у В.В. Болотова вызвала появление в Христианском Чтении (1908 г. октябрь) заметки проф. А.И. Бриллиантова «К вопросу о бенедиктинском творении свв. Отцов»¹⁶⁰⁰.

Последовавшая 14 июля 1908 года кончина профессора А.П. Лебедева вызвала появления посвящённой его характеристике, как церковного историка, большой статьи А.А. Спасского «Профессор А.А. Лебедев. Учёно-литературная деятельность его и заслуги в области церковно-исторической науки. Характеристика его личности, как профессора

—78—

и человека»¹⁶⁰¹, вышедший потом и отдельным изданием. Посвящённая памяти только что почившего учителя статья эта естественно выдвигает на первый план самые лучшие стороны в многочисленных сочинениях А.П. Лебедева. Однако А.А. Спасский даже и здесь не прячет совсем своей собственной индивидуальности. Излагая довольно подробно содержание важнейших работ А.П. Лебедева, он делает местами и свои критические замечания к ним. Напр., упомянув о том, что «особые симпатии» А.П. Лебедева вызывала «личность первого христианского императора» Константина великого и «защите идеальных качеств его характера он посвятил целый ряд статей»¹⁶⁰², которые и перечисляются в примечании, А.А. Спасский считает нужным заметить в этом же примечании: «Против идеализации Константина великого, конечно можно много спорить». Касаясь сочинения А.П. Лебедева: «Эпоха гонений на христиан» А.А. Спасский¹⁶⁰³ говорит: «С точки зрения современной постановки вопроса можно предъявить к нему некоторые возражения: во 1-х против распорядка гонений по эдиктам, причём всех гонений насчитывается ровно 5 – хотя сам автор замечает, что точное число эдиктов осталось неизвестным для нашего времени, и что христиане терпели преследования и в царствования наиболее благосклонных к ним императоров; во 2-х, против выделения так наз. толерантных указов от эдиктов, вызывавших преследования, нарушающего историческую последовательность и связность».

Начиная с майской книжки Богословского Вестника за 1911-й год – по напечатании в 1910 и начале 1911 года лекций по новой гражданской истории – стали появляться статьи А.А. Спасского под заглавием:

«Эллинизм и христианство» (История литературно-религиозной полемики между эллинизмом и христианством за раннейший период истории христианской религии)», которым суждено было быть последним и – к сожалению – неокон-

—79—

ченным трудом А.А. Спасского по истории древней церкви. Задачу этой работы сам А.А. Спасский определяет в предисловии к ней¹⁶⁰⁴ – таким образом: «Среди тех разнообразных и многосложных отношений, в какие вступила философия и религия эллинизма с вновь зародившимся религиозным течение постепенно охватившим собой всю культурную Европу, одна сторона по важности вопроса и сравнительный полноте сведений привлекает в себе особое внимание. Мы разумеем те памятники религиозно литературного характера каким обменялись представители эллинизма и христианской истории и которые сохранились до нашего времени. Изучение этих памятников вскрывает пред нами новую и полную захватывающего интереса струю в той сложной области, которая обыкновенно именуется понятиями христианства и эллинизма, взятыми в их историческом взаимодействии. От внешней поверхности жизни, от случайных и хронологиче-

—80—

ских упорядоченных фактов она вводит в самую таинственную, но всецело определяющую собой существо человека сферу – в сферу религиозных вопросов и загадок и решает кардинальный для того времени вопрос: чья вера лучше и с какой религии человек становится ближе к Богу? – Современная западная наука очень богата отдельными исследованиями, этюдами, брошюрами и журнальными статьями, можно сказать, всесторонне исчерпывающими поставленную проблему. Но вся эта разнообразная и разноязычная литература занимается изучением лишь отдельных фактов из истории литературно-религиозной полемики между эллинизмом и христианством; сосредотачивает своё внимание преимущественно на одном историческом проявлении его, и в этом отношении имеет несомненную ценность. Но полной и всеобъемлющей истории религиозно-полемической литературы между эллинизмом и христианством доселе ещё не существует, этим объясняется предпринимаемые здесь попытки дополнить существующий в науке недостаток. Сохранившиеся до нас сведения, имеющие ближайшее отношение к намеченному вопросу, не представляют собой лишь ряд хронологических упорядоченных фактов. Изображаемый в них в полемических отношениях круг философских идей и религиозных чувствований – развивается в историческом порядке. С одной стороны и христианство в своем историческом осуществлении раскрывает себя пред эллинисским миром с различных сторон, сначала обращая за себя внимание его только внешними своими проявлениями, а затем по мере своего распространения среди культурного языческого общества, всё более или более обнаруживает пред ним своё внутреннее религиозное существо. В свою очередь и каждый эллинский полемист обсуждает христианство с точки зрения своих религиозных и философских воззрений, которые тоже не остаются на своём месте, а подлежат тому же процессу развития. Почерпая свой исход сначала в ряде внешних поверхностных наблюдений, объекты полемики постепенно изменяются и переходят к важнейшим вопросам бытия и жизни. Воспроизвести этот последовательно-исторический процесс развития литературно-религиозной полемики между эллинизмом и христианством и составляет ближайшую задачу предполагаемого здесь исследования».

Эту задачу А.А. Спасский успел выполнить только на половину. В его напечатанных статьях (последняя из них появидась в июль-августовской книжке Богословского Вестника за 1913-й год), вышедших потом и отдельной книгой, обследованы только памятники литературной полемики между языческом (эллинизмом) и христианством во II и III вв., именно: 1. «Октавий Минуция Феликса (где под язычником Цецилием скрывается, по мнению А.А. Спасского – философ Фронтон). 2. Сочинения Лукиана самосатского и 3. Апология Оригена против Цельса. – Болезнь помешала А.А. Спасскому закончить эту интересную работу. – Помимо своих внутренних достоинств и эта последняя работа А.А. Спасского не уступает другим его сочинениям с внешней стороны: отличается хорошим историческим изложением.

Научная деятельность А.А. Спасского не ограничивается одними его печатными трудами. В 1907/8 учебном году студентами Московской Духовной Академии был выпущен – в литографированном виде – с согласия А.А. Спасского –

—81—

отдел его лекций по истории гонений. Эти лекции отличаются такими достоинствами – и с внутренней и с внешней стороны, – что могли бы почти без всяких изменений появиться в печати¹⁶⁰⁵. По истории гонений в русской литературе имеются: книга А.П. Лебедева: «Эпоха гонений на христиан и утверждение христианства в греко-римском мире при Константине великом», выдержавшая три издания (1885, 1887 и 1904 гг.), и отдел по истории гонений во II-м выпуске лекций по истории древней церкви В.В. Болотова (Спб. 1910). А.А. Спасский тоже пользовался в своих лекциях существовавшими тогда в литографированном виде лекциями В.В. Болотова. Однако его лекции нельзя признать излишними и подле лекций В.В. Болотова. Свойственный А.А. Спасскому научный такт не оставил его и здесь. А.А. Спасский был очень высокого мнения о сочинении А.П. Лебедева: «Эпоха гонений»¹⁶⁰⁶. Это, однако не помешало ему, как упомянуто уже выше, отнестись к нему критически и – представить историю гонений совсем в ином и – в существенном – несомненно более правильном виде, чем как изложена она у А.П. Лебедева.

А.П. Лебедев в своей книге начинает историю гонений с царствования императора Траяна, от которого сохранилось письмо к Плинию младшему, имеющее характер закона, прямо направленного против христиан. О гонениях при Нероне и Домитиане А.П. Лебедев не говорит ни слова. Это объясняется тем, что А.П. Лебедев – вслед за другими учёными – придавал слишком преувеличенное значение сохранившимся сведениям об указах, издававшихся римскими императорами касательно христиан, как будто эти специальные законы и составляли единственную юридическую основу преследования христиан со стороны

—82—

римского правительства. А так как сведения о таких указах, изданных против христиан, сохранились только относительно пяти царствований: Траяна, Марка Аврелия, Декия, Валериана и Диоклетиана с его соправителями, то о гонениях на христиан только при этих 5 императорах и ведёт речь А.П. Лебедев, хотя по дошедшим до нас известиям гонения на христиан несомненно были и при других императорах, не исключая даже и тех, которые как напр. Галлиен, относились к христианам очень благосклонно. Отдельно ведёт речь А.П. Лебедев «о так называемых толерантных указах языческих императоров касательно христиан», которых насчитывает тоже пять: указы Адриана, Антонина Пия, Септимия Севера, Галлиена и Галерия. Но новейшими исследованиями выяснено, что в римском законодательстве существовали основы для преследования христиан и помимо направленных против них специальных законов. Эти специальные законы, начиная с письма Траяна, только регулировали отношение римского правительства к христианам, а не были сами по себе причиной гонений на них. А.А. Спасский¹⁶⁰⁷ пишет: «Как в учёной литературе по истории гонений, так и в популярных сочинениях, посвящённых этому вопросу, очень часто можно встретить такого рода взгляд, что своим возникновением гонения на христиан обязаны были тем отдельным узаконениям на счёт христиан, какие издавались императорами II-го и III-го века и в науке известна под именем эдиктов против христиан. Есть не малое число историков – особенно в немецкой церковно-исторической литературе, – которые самое начало гонений приурочивают ко времени царствования Траяна. Несмотря на свою распространённость, этот взгляд на гонения не отвечает действительному положению дела и должен быть оставлен, как совершенно ошибочный. Его недостаток состоит в том, что судьбу христиан в римской империи он ставит в зависимость от фактора слишком случайного и изменчивого, от личных симпатий или антипатий к ним царствующих императоров. История напротив свидетельствует, что отношения между христианством и государственной

—83—

властью за всю эту эпоху гонений носили характер устойчивый и не подвергались существенным колебаниям; от императора Клавдия до Константина в. на римском троне сменился целый калейдоскоп лиц и характеров, и тем не менее христиане ни разу не могли выйти из положения лиц, преследуемых и караемых во имя закона. Факты христианского мученичества тянутся чрез все царствования и наблюдаются даже в правление таких императоров, как Гордиан или Филипп Аравитянин, о которых говорили, что они были тайными христианами. Отсюда следует, что и правовое положение христиан в римской империи не зависело от личных чувствований и темперамента того или другого императора; оно должно было определяться более общими и твёрдыми принципами, чем отдельные императорские эдикты, сохранявшие значение только на время жизни их авторов и терявшие силу с наступление нового царствования. Такие принципы действительно существовали, и они заключались в правовом строе римской империи, поскольку он обусловливал собой религиозную жизнь её граждан».

О причинах гонений на христиан со стороны римского народа и правительства А.А. Спасский говорит очень обстоятельно, а самую историю гонений излагает в связанном виде, начиная её со времени апостолов. Как на особенно хорошо написанные отделы можно указать на изложение истории гонений при Траяне и Марке Аврелии.

Относительно рескрипта Траяна, в отличие от обычного о нём мнения, как о законе, направленном против христиан, узаконившем впервые их преследование, А.А. Спасский – после подробного разбора его – говорит¹⁶⁰⁸: «рескрипт Траяна нужно прямо причислять к толерантным законам римских императоров касательно христианства, задача которых состояла в том, чтобы ослабить или задержать усиление противохристианских процессов» и напоминает, что так же смотрели на него и древние христианские писатели: Мелитон, Тертуллиан и Евсевий кесарийский. Из первого гонителя христиан Траян, один из лучших римских государей, превращается, таким обра-

—84—

зом, в их покровителя. Дело в том, что, узаконяя казнь христиан за самое исповедание христианства, за самое имя, рескрипт Трояна, по А.А. Спасскому¹⁶⁰⁹, не вносил «ничего нового в сложившиеся ранее его и независимо от него отношения христианства к государственной религии». А запрещая анонимные доносы и разыскивание христиан (conquirendi non sunt) он был прямо благоприятен христианам, так как уничтожал возможность преследования христиан на основании исключительных законов: о сакрилегах (преступниках против религии) и разбойниках. «Христианство» – по этому рескрипту – «признано было преступлением, влекущим за собой казнь, но не столь вредным, чтобы его нужно было искоренять особыми мерами». Но для христиан было очень важно, что запрещено было их разыскивать, так как по римскому закону для начала всякого уголовного процесса требовался обвинитель, рисковавший, в случае если обвинение окажется клеветой, подвергнуться и сам бесчестью или даже тому же наказанию, какое угрожало обвиняемому. Поэтому в силу рескрипта Траяна число процессов против христиан должно было сократиться, и положение их улучшилось.

Относительно Марка Аврелия А.А. Спасский основательно оспаривает мнение, будто он издал специальный закон против христиан, которым предписывалось разыскивать их, – мнение, которое разделял А.П. Лебедев и не особенно решительно отклонял В.В. Болотов. Изложение истории гонения при Марке Аврелии у А.А. Спасского нужно признать вообще образцовым, во всех отношениях. Он начинает с характеристики Марка – императора-философа и указывает черту – не особенно лестную для Марка, но – объясняющую усиление при нём гонений на христиан: оказывается, что Марк Аврелий, безукоризненный, как нравственный характер, был, однако не особенно хорошим, а довольно посредственным, слабым правителем. «Марк» – по словам А.А. Спасского¹⁶¹⁰ «не умел держать в своих руках бразды правления настолько, чтобы его власть чувствовалась во всех частях обширной империи. – Отча-

—85—

сти по свойственному ему равнодушию к чужим порокам, отчасти вследствие отвращения от всяких тревожащих душу хлопот и беспокойств, Марк плохо смотрел за тем, что творят в провинциях поставленные им президы. Он как будто совсем не замечал, что какой-нибудь нищий, сегодня сделавшись сановником, завтра собирал себе огромные богатства. Узы, связывавшие провинцию с центром, ослабели, и областные правители, не задерживаемые сверху, начинали решать дела, не справляясь с мнениями императора, а иногда и вопреки прямому его приказанию, в угоду толпе, или в пользу собственных интересов». Эта слабость Марка Аврелия, как правителя, а не особенная его ненависть к христианам, и была – по А.А. Спасскому – главной причиной ухудшения при нём положения христиан. «Это ослабление влияния центра на ход провинциальных дел» – говорит А.А. Спасский¹⁶¹¹ – «нигде не могло отразиться более печально, как на фактическом положении христиан в провинциях. Гонения на христиан за первые два с половиной века обязаны были [своим возникновением], главным образом, народной ненависти, шли снизу, от языческой массы, требовавшей смерти безбожникам; центральное же правительство напротив стремилось сдерживать эти порывы народной ярости, обезопасить от них христиан, – вообще взять процесс против христиан в свои руки, обставить его строгими рамками, соответствующими общим началам римского правосудия. Указы Траяна, Адриана и Антонина показывают, что политика римского правительства значительно склонялась на сторону христиан, и это хорошо понимали христианские апологеты, обращавшиеся за помощью именно к императорам и от них ожидавшие защиты христианства. Отсюда, пока центр высоко держал своё влияние на провинцию, христиане могли жить более или менее спокойно, не смущаясь пред криками и шумом черни; наоборот, когда давление сверху ослабевало, христианам всегда угрожала опасность сделаться жертвой народных волнений при каждом случайном толчке. Правление Марка Аврелия своим недостаточным надзором за действиями областных президов открывало полную воз-

—86—

можность явлениям второго рода, и они действительно имели место при этом императоре. При Марке Аврелии фактическое положение христиан в империи несомненно ухудшилось, и это ухудшение было вызвано именно тем перевесом, какой вновь получили при нём крики толпы в развитии христианских процессов».

Указав, таким образом, главную причину усиления гонений на христиан при Марке Аврелии, А.А. Спасский ставит¹⁶¹² два вопроса: 1) были ли преследования христиан при Марке явлением повсеместным и более или менее продолжительным? 2) не сопровождались ли они какими-либо не благоприятными переменами в юридическом положении христиан в империи, какими-либо новыми законодательными актами на их счёт? – и на оба этих вопроса отвечает отрицательно.

По сохранившимся в церковной истории Евсевия документам: отрывку из апологии Мелитона сардского и посланию галльских церквей к малоазийским, христиане подвергались гонению при Марке Аврелии только в Малой Азии и Галлии¹⁶¹³. «Восстания черни», вызвавшие это гонение, начались, по Евсевию, в 17-м году царствования Марка и закончились ещё при самом Марке.

На второй вопрос А.А. Спасский даёт ответ, основанный на тщательной критике самых документов, сообщающих нам сведения о гонении при Марке. Мелитон, епископ сардский, в своей апологии, поданной Марку Аврелию, говорит действительно: «Ныне, чего никогда ещё не бывало, подвергаются гонению и преследуются новыми указами по Азии род людей богобоязненных. Бесстыдные доносчики и искатели чужого находят себе повод в указах, явно разбойничают, днём и ночью грабят жителей ни в чём неповинных. Если это делается по твоему повелению, – пусть делается так; если же это определение и новый указ вышли не от тебя, то мы просим не презреть нас среди столько явного грабительства»¹⁶¹⁴.

Из этих слов Мелитона многие учёные и делали вы-

—87—

вод, что Марк Аврелий издал новый указ или указы против христиан, которыми предписывалось – вопреки раннейшему указу Траяна – разыскивать христиан. Подтверждение этому находили в сообщении послания галльских церквей в малоазийским о гонении на христиан в Галлии. Но А.А. Спасский¹⁶¹⁵ указывает, что подлинном тексте приведённых слов Мелитона речь идёт не об одних и тех же указах. В первом упоминании об указах («преследуются новыми указами») в подлиннике стоит ϰαινοῖς δόγμασι, а во втором («находя себе повод в указах») – διακάγμασι. Но δόγμα и διακάγμα, говорит А.А. Спасский не одно и тоже. Δόγμα – это закон, изданный самим императором; διακάγμα – распоряжение местного правительства. Значит, Марк Аврелий действительно издал какой-то закон, неблагоприятный христианам; но самое гонение на христиан в малой Азии производилось по распоряжению местного правительства. Именно διακάγμα этого правительства подало повод к разбойничанию и явному грабительству, а не δόγμα самого императора¹⁶¹⁶.

Из слов Мелитона во всяком случае ясно, что содер-

—88—

жание императорского указа ему точно не было известно (он сомневается, что распоряжение о преследовании христиан было издано самим императором), и восстановлять его содержанние на основании слов Мелитона едва ли, поэтому, возможно. Но оказывается (на это впервые указал Найман), что до нас дошёл – по содержанию – тот самый закон, который подал повод к гонени. При Марке Аврелии. Но в нём ничего не говорится прямо о христианах.

В составленных при Юстиниане «дигестах» этот закон передаётся так: «Божественный Марк приказал ссылать на острова всякого, кто чрез суеверные обычаи будет приводить в смятение слабые души людей¹⁶¹⁷.

Римский юрист Павел формулирует этот закон так: «Если кто вводит новые секты или религии, смущающие души людей, то виновные в этом из высшего сословия изгоняются, а низшие наказываются смертью»¹⁶¹⁸. Указ этот не имел в виду христиан, но мог быть применён к христианам местными правителями, чтὸ и случилось в Малой Азии и в Галлии.

Но, собственно, в Галлии¹⁶¹⁹ гонение на христиан началось помимо воли Марка Аврелия и даже галльского проконсула, которого при начале гонения даже не было в Лионе (тогдашнем Лугудуне). Виновницей гонения была языческая чернь. А дальнейший ход гонения прямо показывает, что никаких новых указов против христиан Марк Аврелий не издавал, и что при нём оставался в силе закон Траяна. Проконсул Галлии сначала действовал по своему усмотрению и не решался отпустить даже отступников от христианства; потом, когда в числе задержанных христиан встретились римские граждане, обратился за разъяснением, как поступить с ними к императору. Марк Аврелий ответил ему совершенно в духе Траяна: исповедавших

—89—

себя христианами нужно казнить, отступников от веры – освободить.

«Лионское гонение» – говорит А.А. Спасский¹⁶²⁰ – «было бурей, возникшей из местных условий и служебных обстоятельств, независимо от воли Марка и вопреки его намерениям. Как показывает его рескрипт Лионскому правителю, сам Марк прямо склонялся на сторону соблюдения прежнего, до него установленного, законодательства о христианах и не хотел подвергать его изменениям, неблагоприятным для христианства. Лично недолюбливавший христиан, он умел отделять свои личные воззрения от правительственных действий и стремился поступать с христианами по примеру своих предшественников, в духе гуманной и справедливой эпохи. Отсюда следует, что М. Аврелий совершенно незаконно причисляется к наиболее суровым врагам христианства; гонение при нём христиане испытывали в отдельных местностях его империи, но сам он не был гонителем христианства».

* * *

Помимо своих внутренних, чисто-научных, достоинств, сочинения А.А. Спасского отличаются и с внешней стороны: прекрасным литературным языком. Их можно читать с увлечением, не чувствуя особого утомления. С этой стороны А.А. Спасский занимает, бесспорно, одно из первых мест между русскими богословами. Из историков древней церкви В.В. Болотов стоит выше А.А. Спасского и как стилист. Но А.А. Спасский, несомненно, превосходил в этом отношении своего учителя А.П. Лебедева – тоже хорошего стилиста – и всех других специалистов по древней церковной истории. Из числа представителей других отраслей богословских наук можно назвать несколько имён, которые могут быть в этом отношении поставлены рядом с А.А. Спасским, но нелегко указать такого автора, который бы стоял тут, бесспорно, выше его. Дар хорошего литературного изложения проявлен был им ещё в его студенческих работах, появившихся потом и в печати, и чувствуется во всех его трудах, не исключая и самых последних, написан-

—90—

ных уже в болезненном состоянии. Разумеется, и даже в самых замечательных трудах А.А. Спасского не все отделы написаны одинаково блестяще. Местами, особенно в «Истории догматических движений», замечается у него некоторая растянутость изложения. Но это качество свойственно (и обыкновенно в несравненно большей степени, чем А.А. Спасскому) большинству русских историков и богословов. В последнее время, особенно у авторов магистерских и докторских сочинений, вошло в обычай как бы щеголять друг перед другом не внутренними достоинствами сочинений, не новыми научными выводами или ценными обобщениями, а просто объёмом книги, количеством печатных страниц. Только учёные, прошедшие школу В.В. Болотова, который в своих сочинениях следовал индийской пословице: «Мудрого, возможность сократить свои писания только на полслога радует больше, чем рождение сына», свободны от этого недостатка, вдаются иногда даже в противоположную крайность. Учитель А.А, Спасского А.П. Лебедев не был сам любитель многоглаголания, знал чувства меры, но писал много и относился с уважением к большим по объёму книгам. Под его руководством А.А. Спасский, поэтому не мог приучить себя к слишком сжатому изложению, тем более что и он, как А.П. Лебедев, стремился не только к точности, но и к общедоступности изложения. При том же некоторые из его богословских сочинения, как «История догматических движений», «Эллинизм и христианство», представляет собой обработку для печати его лекций. В лекциях же, предназначенных для слушателей, такая же краткость изложения, которая составляет несомненное достоинство произведений, предназначенных прямо для печати, и невозможна, и нежелательна. Однако, А.А. Спасский, несомненно, стремился освободиться от свойственного вообще русским недостатка – многословия, в большинстве случаев это ему и удавалось. В одном из своих отзывов А.А. Спасский прямо указывает на излишнюю подробность изложения, как на недостаток, на который, как свойственный вообще русским церковно-историческим сочинениям, обратил внимание знаменитый профессор Гарнакк. Если самому А.А. Спасскому не удаётся иногда избавиться от

—91—

этого недостатка, то он замечается у него далеко не в той мере, как у некоторых других авторов. Изложение А.А. Спасского даже и там, где оно оказывается несколько более подробным, чем бы следовало. Не утомляет читателя, не вызывает чувства досады за лишнюю трату времени.

Серьёзнее другой внешний недостаток сочинений А.А. Спасского. Подобно своему учителю А.П. Лебедеву и многим другим русским авторам сочинений по древней церковной истории, А.А. Спасский очень скуп на выписки из первоисточников на языке подлинников, в большинстве случаев ограничивается одними цитатами или приводит слова первоисточников в русском переводе. Даже в таком специальном исследовании А.А. Спаского, как его «Историческая судьба сочинений Апполинария лаодикийского», где имеет важное значение самый слог исследуемых произведений, выписок из первоисточников на греческом и латинском языков очень немного, и русский текст решительно преобладает над иностранным. И эта специальная и очень ценная работа имеет по наружности вид скорее популярной книги, чем строго научного исследования. Поэтому изучать труды А.А. Спасского (а не просто читать их, относясь с безусловным доверием к их автору) можно только, вооружившись целой библиотекой. А это возможно у нас только для очень немногих. Но, как уже отмечено, и этот недостаток не составляет особенности трудов А.А. Спасского: он унаследован им от его учителя А.П. Лебедева и составляет особенность большинства русских книг по церковной истории, да многих и иностранных. Своё оправдание такой обычай, против которого вооружался В.В. Болотов, но который защищал (не всегда удачно) А.П. Лебедев, может находить в том, что наши духовные семинарии не дают – за редкими исключениями – даже лучшим воспитанникам действительного знания классических языков, и лица действительно ими владеющие составляют у нас большую редкость.

Но если А.А. Спасский и не любил испещрять свои сочинения длинными выписками из первоисточников на греческом и латинском языках, если он не пренебрегал иногда ссылками на русские переводы творений свв. отцов и других древнехристианских писателей, то это не значит ещё, что он и себя избавлял от необходимости во всех важнейших случаях непременно справляться с подлинным текстом того места, на которое ссылается. Долговременный опыт привёл и его к тому убеждению, что на существующие русские переводы творений свв.

—92—

отцов и учителей Церкви, церковных историков и деяний вселенских соборов совершенно нельзя полагаться, и необходимо всегда обращаться к подлиннику. Вот почему в его докторской диссертации почти совершенно отсутствуют ссылки на русские переводы, что удивило А.П. Лебедева и вызвало с его стороны «незаслуженный упрёк» А.А. Спасскому, который и дал на него основательный ответ¹⁶²¹.

Учитель и предшественник по кафедре А.А. Спасского профессор А.П. Лебедев – помимо своих многочисленных церковно-исторических сочинений – известен и как прекрасный руководитель молодых учёных в работах по церковной истории: под его руководством – за 25 лет его профессорства в Московской Духовной Академии – написаны, по его подсчёту¹⁶²², 13 магистерских диссертаций. В.В. Болотов – за 20 лет профессорства – не успел провести такого количества магистров – но тоже известен, как опытный руководитель. Некоторые из написанных под его руководством магистерских диссертаций имеют высокое научное значение. А.А. Спасский в этом отношении, несомненно, уступает и А.П. Лебедеву и В.В. Болотову. Сочинений на степень кандидата богословия под его руководством написано не мало; и это доказывает, что он стремился быть продолжателем дела своего учителя и как руководитель в занятиях. Но только один из писавших ему кандидатские сочинения, получил под его же руководством и степень магистра, это – И. Троицкий, автор упомянутого уже сочинения: «Обозрение источников начальной истории египетского монашества» (Сергиев Посад 1907). Но на заданные А.А. Спасским темы и отчасти под его руководством написаны сочинения:

—93—

Ф.М. Россейкина, Первое правление Фотия патриарха Константинопольского; священника В. Соколова, Леонтий византийский, удостоенное степени магистра Советом Казанской Духовной Академии, и недавно защищённое в нашей Академии сочинение В. Чернявского, Император Феодосий Великий и его царствование в церковно-историческом отношении (Сергиев Посад, 1913). Этого немного для 15–20 лет профессорства. Но во всяком случае эти четыре работы, значительные по объёму, свидетельствующие о редком трудолюбии их автора, говорят за то, что А.А. Спасский и хотел и мог с честью продолжать дело своего учителя не только к обогащению русской церковно-исторической литературы новыми полезными трудами, но и в подготовке новых работников на поле истории древней церкви. И если его деятельность в этом последнем отношении не была так успешна, как деятельность его учителя А.П. Лебедева, то помимо рано постигшей его болезни, тут имели влияние и некоторые посторонние, независящие от него, причины и чисто случайные обстоятельства: кандидаты, писавшие сочинения на темы, данные А.А. Спасским или не могли, или просто не хотели перерабатывать их на степень магистра.

В лице А.А. Спасского сошёл со сцены деятель церковно-исторической науки высоко-талантливый, обладавший солидной подготовкой, способный не только с честью продолжать дело своего учителя А.П. Лебедева, но и идти дальше его, разрабатывать вопросы истории церкви с большей самостоятельностью, с меньшей зависимостью из иностранных авторитетов, чем делал это А.П. Лебедев. Постигшая в лице его нашу церковно-историческую науку утрата тем более тягостна, что, хотя теперь наша литература и не так бедна сочинениями по церковной истории, как 20–30 лет назад; но немного и теперь находится лиц, способных всецело посвятить себя изучению истории церкви, и именно церкви древней, где при обилии иностранной литературы, для серьёзного движения вперёд требуется не только простое трудолюбие, но и талант. – Не всё в сочинениях А.А. Спасского имеет непреходящее научное значение. Но его имя займёт навсегда почётное место на страницах истории русской богословской науки,

—94—

не только из-за его открытия относительно Дидима, но и как достойного преемника А.П. Лебедева и продолжателя его трудов по разработке важнейших вопросов истории церкви и популяризации церковно-исторических знаний.

Свящ. Д. Лебедев

—95—

I. Исследования, статьи, переводы, отчёты, слова и речи, заявления и предложения в Совет МДА

1. Отношение пророков к обрядовому закону Моисея. «Чтения в Обществе Любителей Духовного Просвещения» 1889 г. Отдел I. Полугодие 1. Март, 217–257.

2. Св. Иустин и синоптические евангелия. «Православное Обозрение» 1889 г., том II, № 5–6, 274–379.

Об этой статье П. Б(оголепо)в напечатал в «Чтениях в Обществе Любителей Духовного Просвещения» 1889 г. Отделы II и III, октябрь, 347–353 – «Библиографическую заметку», в которой, выставив несколько возражений против некоторых положений статьи А. А-ча по существу, в заключение пишет: «Мы отдаём полную справедливость его выдающейся эрудиции, его отличному знакомству с сочинениями Иустина и содержащимся в них евангельским материалом и умению, с каким он разобрался в этом материале».

3. Слово на день Священного Коронования и Миропомазания Их Императорских Величеств. Произнесено в Покровской академической церкви 15 мая 1890 г. «Московские Церковные Ведомости» 1890 г. № 21, 270–272.

4. Гусс и Виклеф. «Чтения в Обществе Любителей Духовного Просвещения» 1890 г. Отдел I. Полугодие 2. июль, 70–142.

5. Отчёт о годичных занятиях в качестве профессорского стипендиата по кафедре древней церковной истории. «Журналы Совета МДА» 1891 года. Москва, 1891, 252–279. Отзыв проф. А.П. Лебедева об этом отчёте, ibid. 334–335.

6. Речь, произнесённая на выпускном акте в Подольском училище девиц духовного звания. «Подольские Епархиальные Ведомости» 1892 г., часть неофициальная, № 30 (25 июля), 547–554, и № 31 (1 августа), 575–583. Речь – о призвании женщины к воспитательной деятельности.

—96—

7. Новейший византинизм и его значение. Пробная лекция, читанная в МДА 17 августа 1893 г. по кафедре новой гражданской истории. «Богословский Вестник» 1894 г., том II, № 4, 34–62.

8. Историческая судьба сочинений Аполлинария Лаодикийского с кратким предварительным очерком его жизни. Исследование. Сергиев Посад, 1895. Стр. 1 нен.+IV+XII+465+II. 3 руб. Сочинение на степень магистра богословия.

Это исследование представляет переработку сочинения на степень кандидата богословия, носившего такое заглавие: «Аполлинарий Лаодикийсюй (по поводу новых исследований о литературной его деятельности». Отзыв об этом сочинении, данный проф. А.П. Лебедевым, см. «Журналы Совета МДА» 1890 года. Москва, 1890, стр. 106–109. Официальные отзывы об исследовании, как сочинении на степень магистра богословия – «Журналы Совета МДА» за 1895 год. Сергиев Посад, 1897 – проф. А.П. Лебедева (стр. 414–421): «С полной решимостью утверждаю, что сочинение г. Спасского стоит на высоте тех требований, с которыми можно обращаться к магистерской диссертации, достойной этого наименования», и проф. И.Н. Корсунского (стр. 421–426): «Сочинение г. Спасского вполне заслуживает быть допущенным к соисканию степени магистра богословия, представляя собой богатый и дорогой вклад в сокровищницу нашей богословской науки». – Защита сочинения состоялась 3 декабря 1895 года. О магистерском коллоквиуме см. «Московские ведомости» 1895 г., № 336 (6 декабря); перепечатано в «Церковных Ведомостях», Прибавления, 1895 г., № 50, стр. 1821; П.Н. в «Церковном Вестнике» 1895 г., № 50. кол. 1621–1622; В. Н-в в «Московских Церковных Ведомостях» 1895 г., № 50, стр. 499; П. Л. в «Вологодских Епархиальных ведомостях» 1896 г. Прибавления, № 1, стр. 7–10 (Два магистерских коллоквиума, II); «Исторический Вестник» 1896 г., том LXIII, № 1, стр. 350 (Диспут А.А. Спасского). По поводу исследования А.А. Спасского последовал Указ Св. Синода Советам Духовных Академий от 30 января 1896 г., см. этот Указ в «Журналах Совета МДА» за 1896 год. Сергиев Посад, 1897, стр. 34–35; в «Протоколах Совета Казанской Духовной Академии» 1896 года. Казань, 1897, стр. 33–34. В 1897 г. исследование удостоено Академией премии Московского Митрополита Макария за лучшие магистерские сочинения в 262 рубля, см. «Журналы Совета МДА» за 1897 год. Сергиев Посад, 1898, стр. 63. Известны ещё следующие отзывы об исследовании: а) Н.Г. З–к. «Церковный Вестник» 1896 г., № 14, кол. 456–457; б) N. Bonwetsch. «Byzantinische Zeitschrift». Jahrgang 1897. Band VI, Heft 1, Leipzig, 1897, Seite 175–177; в) проф. ВВ. Болотов. «Христианское Чтение» 1908 г., том CCXXVIII, часть 1, №№ 8–9, 1258–1275; и часть 2, № 10, 1400–1420. Отзыв был писан в 1898 г. по

—97—

поручению Учебного Комитета при Св. Синоде по поводу представления исследования на Макариевскую премию при Св. Синоде; премия не была присуждена исследованию, хотя о нём в своём отзыве Болотов писал: «Самая значительная по своим научным достоинствам книга в настоящем конкурсном году», за «бесспорные, исключительные достоинства... можно назвать исследование выдающимся явлением в нашей богословской литературе»; г) Theologisches Literaturblatt 1896 г.

9. Святого Отца Нашего Ефрема Сирина Толкование на Четвероевангелие. (Творения Святого Ефрема Сирина. Часть 8 я – Творения святых отцов в русском переводе, издаваемые при МДА. Том 61). Предисловие, перевод и примечания проф. А.А. Спасского. Под редакцией проф. М.Д. Муретова. «Богословский Вестник» 1896 г., том I, № 1, 1–16; № 2, 17–32; № 3, 33–48; том II, № 4, 49–64; № 5, 05–80; № 6, 81–96; том III, № 7, 97–112; № 8, 113–128; № 9, 129–144; том IV, № 10, 145–160; № 11, 161–176; № 12, 177–192; 1897 г., том I, № 2, 193–208; № 3, 209–224; том II, № 5, 225–240; том III, № 7, 241–256; № 9, 257–272; том IV, № 10, 273–304; № 11, 305–336; № 12, 337–357+I–II (В приложении, с отдельной нумерацией).

9а. То же. Отдельный оттиск. Сергиев Посад, 1896. Стр. 357+II. Ср. № 42 настоящего списка.

10. Суждения современной протестантской церковно-исторической науки об Аполлинарии Лаодикийском и его значении в истории догматики. Речь пред защитой магистерской диссертации на тему: «Историческая судьба сочинений Аполлинария Лаодикийского с кратким предварительным очерком его жизни». «Богословский Вестник» 1896 г., том I, № 2, 171–188.

10а. То же. Отдельный оттиск. Сергиев Посад, 1896. Стр. 16.

11. Сиро-халдейские несториане и присоединение их к православной церкви. «Богословский Вестник» 1898 г., том II, № 5, 202–243.

12. Памяти профессора Ивана Николаевича Корсунского († 10 декабря 1899 года). «Богословский Вестник» 1900 г., том I, № 1, 120–137.

12а. То же. В отдельном оттиске под тем же заглавием. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1900. Стр. 1–17.

13. Памяти Высокопреосвященного Иоанникия, Митрополита Киевского († 7 июня). «Богословский Вестник» 1900 г., том 11, № 6, стр. 1–4 в приложении.

14. Кому принадлежат четвёртая и пятая книги Св. Василия Великого против Евномия? (Библиографическая справка). «Богословский Вестник» 1900 г., том III, № 9, 79–106.

15. Чествование памяти протоиерея Александра Васильевича Горского в МДА 11 и 22 октября 1900 г. «Богословский Вестник» 1900 г., том III, № 11, 369–372.

15а. То же. В книге: Протоиерей Александр Васильевич Горский в воспоминаниях о нём МДА в двадцать пятую годовщину со дня его смерти. 11 и 22 октября 1900 года. (С приложением некоторых неизданных бумаг из Архива А.В. Горского). Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1900, стр. 3–6.

16. Из Архива А.В. Горского:

I. Эпизод из истории описания сла-

—98—

вянских рукописей Московской Синодальной Библиотеки:

1) Рецензия на «Описание славянских рукописей Московской Синодальной библиотеки».

2) Апология «Описания славянских рукописей Синодальной библиотеки» и Слово обличительное на отца Иоанна (ныне Казанской Духовной Академии ректора).

II. Замечания А.В. Горского на богословские сочинения А.С. Хомякова. С предисловием А.А. Спасского. «Богословский Вестник» 1900 г., том III, № 11, 475–543.

16а. То же. В книге: Протоиерей Александр Васильевич Горский в воспоминаниях о нём МДА в двадцать пятую годовщину со дня его смерти. 11 и 22 октября 1900 года. (С приложением некоторых неизданных бумаг из Архива А.В. Горского). Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1900, стр. 109–177.

17. Предложение в Совет МДА с рекомендацией в качестве кандидата на кафедру греческого языка Д.Г. Коновалова. «Журналы заседаний Совета МДА» за 1901 год. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1902, стр. 233–235.

18. Значение Византии в истории западноевропейской цивилизации. (Fr. Harrison, Byzantine history in the early middle ages. The reed lecture delivered in the senate house. Cambridge, June 12 1900. London, 1900). «Богословский Вестник» 1902 г., том I, № 4, 808–836.

18а. То же. Отдельный оттиск. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1902. Стр. 31.

19. Первая лекция по кафедре общей церковной истории (в марте 1896 г.). «Богословский Вестник» 1903 г., том I, № 2, 278–296 (Об Архиеп. Филарете Гумилевском, прот. А.В. Горском и проф. А.П. Лебедеве, как преподавателях церковной истории).

20. †Преосвященный Арсений, Епископ Кирилловский, и его труды в области византологии. «Византийский Временник» 1903 г., том X, вып. 3–4, стр. 667–703.

21. Обращение Императора Константина Великого в христианство. Речь, произнесённая в день годичного акта МДА 1 октября 1904 г. «Богословский Вестник» 1904 г., том III, № 12, 627–664; 1905 г., том I, № 1, 60–96; № 2, I (Досадный недосмотр).

21а. То же. Годичный акт в МДА 1 октября 1904 года. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1904. Стр. 1–74.

21б. То же. Отдельный оттиск. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1904. Стр. 74.

Рецензии и отзывы. Ар. Л-в. «Церковный Вестник» 1905 г., № 9, кол. 274; А.В. Попов. «Странник» 1905 г., том I, часть 2, № 6, 983–984; С.П. Крестов. «Христианское Чтение» 1905 г., том ССХХ, часть 1, № 8, 222–227 (Церковно-исторические статьи в академических журналах за первую половину 1905 г.: «Статья представляет большой интерес»).

22. Памяти Высокопреосвященного Сергия, Архиепископа Владимирского. «Богословский Вестник» 1905 г., том I, № 1, 216–224.

23. Перевод книги проф. А. Гарнака, Миссия и распространение христианства в первые три столетия (Prof. А. Harnack, Die Mission und

—99—

Ausbreitung (les Christentums in den ersten drei Jahrhunderten. Leipzig, 1902); печатался в журнала Вера и Разум, отдел церковный, статьями под такими заглавиями:

а) Внешние и внутренние условия миссионерской проповеди христианства в первые три века. 1905 г., том I, часть II, № 12, 715–740.

б) Религиозные основы миссионерской проповеди христианства в первые три века, Евангелие об Исцелителе и исцелении. 1905 г., том I, часть II, № 13, 39–68,

в) Борьба против демонов в древней церкви и значение её для миссии, 1905 г., том I, часть II, № 15, 159–178,

г) Христианство, как Евангелие любви и благотворения. 1905 г., том I, часть II, № 16, 207–228; № 17, 261–284,

д) Христианство, как религия духа и силы, нравственной строгости и святости, авторитета и разума. 1905 г., том I, часть II, № 19, 347–366.

е) Христианство, как благовестие о новом народе и третьем роде (историческое и политическое сознание христианства). 1905 г., том I, часть II, № 24, 664–692.

ж) Христианство, как религия книги и исполнившейся истории. Борьба против политеизма и идолослужения в древнехристианском мире. 1906 г., том I, часть I, № 2, 95–117.

з) Миссионеры, действовавшие в первые три века христианства. (Апостолы, евангелисты, пророки, учителя; обыкновенные миссионеры). 1906 г., том I, часть I, № 6, 279–298; № 9, 462–478.

и) Методы миссионерской проповеди христианства и первые три века. Имена верующих во Христа в первые три века христианства. 1906 г., том I, часть I, № 11, 553–592.

i) Общинный строй древних христиан и значение его для миссии. Препятствия, встречавшиеся на пути распространения христианства в первые три века его истории. 1906 г., том I, часть II, № 13, 18–37.

к) Суждения языческой философии о христианстве (Распространение христианства среди различных классов общества в первые три века его истории), 1906 г., том I, часть II, № 15, 124–139.

л) Распространение христианства в придворных кружках в первые века, 1906 г., том I, часть II, № 17, 259–268.

м) Распространение христианства среди военного сословия и среди женщин в первые три века. 1906 г., том I, часть II, № 20, 443–468.

23а. То же. Отдельный оттиск, под заглавием: Проф. А. Гарнак. Религиозно-нравственные основы христианства в историческом их выражении. (Из истории миссионерской проповеди христианства за первые три века). Перевод проф. А. Спасского. Харьков, 1907. Стр. II+340. Ср. № 52.

Рец. В.И. «Странник» 1907 г., том I, часть 2, № 5, 789–790.

24. К вопросу о начале нового периода во всеобщей истории. (Всту-

—100—

пительная лекция по кафедре новой гражданской истории в 1893 г.). «Богословский Вестник» 1906 г., том III, № 11, 503–528.

25. Начальная стадия арианских движений и первый вселенский собор в Никее. «Богословский Вестник» 1906 г., том III, № 12, 577–630.

26. История догматических движений в эпоху вселенских соборов (в связи с философскими учениями того времени). I. Том 1. Тринитарный вопрос (история учения о Св. Троице). Сергиев Посад, 1906. Стр. 652+ΙΙ+2 нен. 2 р. 50 к. Сочинение на степень доктора церковной истории. Ср. № 41.

Официальные отзывы – «Извлечение из Журналов собраний Совета МДА» за 1907 год. Сергиев Посад, 1908 – Проф. М.Д. Муретова (стр. 37–47), который заканчивает свой отзыв указанием «крупных достоинств капитальной работы проф. Спасского, уже давно снискавшего себе не только в России, но и за границей (своей магистерской диссертацией об Аполлинарии) широкую и почётную известность, почему увенчание его искомой им высшей учёной академической степенью доктора церковной истории будет со стороны Совета только делом справедливости и долга», и Проф. А.И. Введенского (стр. 47–54): «оценивая диссертацию проф. Спасского критериями общенаучными, мы должны без колебания признать её по форме, то есть по методам и приёмам обработки, трудом научно-добросовестным, а по содержанию, то есть по установленным в ней результатам и по общему освещению исторических перспектив, трудом объективно-правильным, удовлетворяющим запросам философски развитого православного веросознания; должны, без колебаний, признать труд проф. А.А. Спасского вполне удовлетворяющим той цели, для которой он представлен в Совет Академии, а его автора вполне достойным увенчания искомой им степенью Доктора Церковной Истории». Известны ещё следующие отзывы о книге:

а) «Вера и Церковь» 1907 г., том I, № 4, 623–628: «Книга написана живо и читается легко; картина движения христианской жизни в её лучшее время встаёт в богатом освещении... пожелаем ей большого распространения среди большой публики, интересующейся вопросами религиозного сознания»;

б) II. «Церковно-Общественная Жизнь» 1907 г., № 12, 368–369;

в) «Церковные Ведомости» Прибавления, 1907 г., № 37, 1600–1607: «Большой научный труд автора, несомненно, очень ценный вклад в нашу богословскую литературу: излагает полно и с научной критикой и освещает во многом с новых сторон сложную историю учения о Святой Троице... Несмотря на учёный характер, сочинение написано очень живым языком и читается легко;

г) Проф. А.И. Бриллиантов. «Христианское Чтение» 1907 г., том CCXX1V, часть 2, № 10, 502–511: «приветствуем обогащение русской церковно-исторической литературы серьёзным трудом»;

д) Проф. И.В. Попова и проф. И.Д. Андреева – при представлении на Макариевскую премию в Академии. «Извлечение из

—101—

Журналов собраний Совета МДА» за 1907 г. Сергиев Посад, 1908, стр. 19–22: «книга представляет собой выдающееся явление в нашей богословской литературе и долго будет занимать в ней почётное положение»;

е) N. Bonwotsch. «Theologisches Literaturblatt» 1907 г., № 34, 405–406;

л) Dr. Leonini. «Slavorum Litterae Theologicae» 1909 г., № 1, 6–13: «Eruditionis copia, methodi claritas, analysis acuta, qua scriptor vel minimas systematum inter se varietates describit et circumstantias sive temporum sive personarum perpendit, certe sunt huius operis praeclarissimae dotes». Cp. № 27.

27. Незаслуженный упрёк. «Богословский Вестник» 1907 г., том III, № 11, 623–626.

Проф. А.П. Лебедев в своей статье: «К вопросу о несторианстве. Письмо в редакцию» – «Православный Собеседник» 1907 г., 2 полугодие. № 9, на стр. 379, в прим. 1, сделал такую заметку: «В последнее время стал вводиться пренеприятный обычай, когда богослов, заимствуя цитат из русского перевода Деяний или Творений, однако же, цитирует Mansi и Migne. (До крайности этот обычай доходит в докторской диссертации проф. Спасского, только что появившейся)». «Незаслуженный упрёк» и является ответом проф. Спасского на указанную заметку.

28. Вера в демонов в древней церкви и борьба с ними. «Богословский Вестник» 1907 г., том II, № 6, 357–391.

29. Пахомий и Феодор, первые основатели киновитского подвижничества по греческим и коптским сказаниям. (Критические наброски). «Богословский Вестник» 1908 г., том I, № 1, 53–80; № 2, 287–308.

30. Отзыв об отчёте профессорского стипендиата Н.Ф. Чернявского о его занятиях в течение 1906–1907 учебного года. «Извлечение из Журналов собраний Совета МДА» за 1907 г. Сергиев Посад, 1908, стр. 285.

31. Предложение в Совет МДА с рекомендацией в качестве кандидата на кафедру Священного Писания Ветхого Завета И.И. Троицкого. «Извлечение из Журналов собраний Совета МДА» за 1907 год. Сергиев Посад, 1908, стр. 294–296.

32. Речь, сказанная при гробе (проф. А.П. Лебедева) после чтения Евангелия. «Богословский Вестник» 1908 г., том II, № 7–8, 598–599.

32а. То же. В отдельной брошюре под заглавием: А. П(окровский), профессор Алексей Петрович Лебедев. (Некролог). Сергиев Посад. 1908, стр. 22–23.

32б. То же. «Душеполезное Чтение» 1908 г., часть III, № 10, 275–277 (перепечатана из «Богословского Вестника»).

33. Профессор А.П. Лебедев. (Учёно-литературная деятельность его и заслуги в области церковно-исторической науки. Характеристика его личности, как профессора и человека). «Богословский Вестник» 1908 г. том III, № 9, 103–141; № 10, 298–326; № 11, 455–486.

33а. То же. Отдельный оттиск. Сергиев Посад, 1908. Стр. 98, с портретом. 80 к.

—102—

34. Лекции по церковной истории. Издание студентов МДА в 1907–1908 уч. году. Тип. Св.-Тр. Сергиевой Лавры. 1908. F°. Стр. 312. 2 р. 50 к. Литографированное издание. На обороте титульного листа издания напечатано: «Настоящее издание „Лекций по Церковной Истории“, читанных в первом полугодии 1907–1908 уч. г., предназначается для обращения исключительно среди студентов Академии. Рыночная продажа воспрещается». Лекции имеют предметом эпоху гонений. Ср. № 38.

35. Заявление в Совет МДА о несовместимости преподавания общей церковной истории и патристики на одном и том же втором курсе. «Журналы собраний Совета МДА» за 1909 год. Сергиев Посад, 1910, стр. 137–139.

36. Общедоступные лекции по истории западноевропейского средневековья – печатаны в «Богословском Вестнике» отдельными статьями под следующими заглавиями:

а) Римская империя в эпоху падения. 1910 г., том I, № 2, 249–269.

б) Германцы, их быт и союзы. 1910 г., том I, № 3, 347–380.

в) Эпоха великого переселения народов и её ближайшие результаты. 1910 г., том I, № 4, 555–574; II, 5, 78–98.

г) История Франкского королевства. 1910 г., том II, № 6, 237–263.

д) Монархия Карла Великого и процесс её распадения. 1910 г., том II, № 7–8, 440–468.

е) Процесс образования западноевропейских национальностей. Феодализм. 1910 г., том III, № 9, 18–44; № 10, 203–245.

ж) Средневековые города и их значение в истории цивилизации Западной Европы. 1910 г., том III, № 11, 431–445; № 12, 583–598.

36а. То же. Отдельный оттиск, под заглавием: А. Сотерский, Общедоступные лекции по историй западноевропейского средневековья. Сергиев Посад, 1910. Стр. II+250. 1 р. 50 к.

Отзывы: а) А.М. «Церковный Вестник» 1911 г., № 19, 587–588: «Лекции отличаются крупными достоинствами... они содержат ценные в научном отношении выводы литературы предмета, предлагая их вниманию читателя в интересной переработке автора; представляют обстоятельное исследование на затронутую им тему. На каждой странице здесь чувствуется опытная рука, умеющая в обширном материале подчеркнуть существенное и типичное, проследить основные нити сложного и запутанного исторического процесса. Со стороны изложения книга заслуживает только похвалы. Она написана ясным, простым, но вместе с тем изящным и живым языком; пересыпана массой любопытных примеров и выдержек из документов; даёт яркие, выпуклые характеристики крупнейших исторических деятелей и событий, и читается от начала до конца с неослабным интересом. Всё это делает лекции ценным вкладом в русскую историческую литературу научно-популярного характера и заста-

—103—

вляет пожелать ей широкого распространения»; б) Б. «Церковные Ведомости», Прибавления, 1911 г., № 28, 1240: «Отмечаемый труд пополнил собой заметный пробел в нашей исторической литературе в доступном, простом по изложению и немногословном, но обстоятельном и серьёзном, изложении для среднего читателя истории средневековья... Книжка читается с большим интересом».

37. Предложение в Совет МДА с рекомендацией в качестве кандидата на кафедру Истории Греко-Восточной Церкви со времени отпадения Западной церкви от вселенской до настоящего времени Ф.М. Россейкина. «Журналы собраний Совета МДА» за 1910 год. Сергиев Посад, 1911. стр. 399–401.

38. Лекции по древней церковной истории, читанные в МДА. Издание студентов МДА. 1911 г. Типо-лит. С.М. Мухарского, Москва. 8°. Стр. 258. 1 р. 50 к. Литографированное издание. На обороте титульного листа издания напечатано: «Настоящее второе издание „Лекций по церковной истории“, читанных в первом полугодии 1910–1911 уч. года, предназначается для обращения исключительно среди студентов Академии. Рыночная продажа воспрещается. Издатели». Лекции имеют предметом эпоху гонений. Ср. № 34.

39. Эллинизм и христианство. (История литературно-религиозной полемики между эллинизмом и христианством в раннейший период истории христианской религии). «Богословский Вестник».

I. «Октавий» Минуцин Феликса как первый полемический опыт. 1911 г., том II, № 5, 162–193; № 6, 298–335.

II. Лукиан Самосатский и его отношение к христианству. 1911 г., том III, № 10, 372–409; № 11, 492–522.

III–V. Цельс и Ориген. 1912 г., том II, № 6, 353–388; № 7–8, 711–535.

VI. Христианство в его историко-практическом выражении.

VII. Ориген и его апология против Цельса, 1. Цельс и его миросозерцание. Критика демонологии Цельса. 1912 г., том III, № 9, 212–246.

VIII. Ориген и его апология против Цельса, 2. Полемика Цельса против иудейства и апология Оригена. IX. Христос, в изображении иудея и Оригена. 1912 г., том III, № 11, 606–634.

X. Христос с точки зрения иудеев, отказавшихся от закона и вступивших в число последователей Иисуса;

XI.

а) Учение христиан о воскресении Иисуса Христа и эллинские параллели (Апология Оригена).

б) Христианская теология (Снисхождение Бога в мир). 1913 г., том I, № 2, 279–310.

в) Платон и Ориген. 1913 г., том I, № 3, 568–590.

XII. Христианство в его практическом выражении.

XIII. Христианство и римская религия. 1913 г., том II, № 6, 310–345.

—104—

XIV. Апология Оригена, её достоинства и недостатки. 1013 г., том II. № 7–8, 644–657)¹⁶²³.

39а. То же. Отдельный оттиск под заглавием: Эллинизм и христианство. (История литературно-религиозной полемики между эллинизмом и христианством за раннейший период христианской истории (150–254). Сергиев Посад, 1913 (1914). Стр. 365+III+5+1 нен. 2 р.

Отзыв проф. И.В. Попова при представлении на Макариевскую премию в Академии. «Журналы собраний Совета Императорской МДА» за 1914 год. Сергиев Посад. 1916, стр. 23–25: «Новая книга проф. Спасского бесспорно займёт видное положение в нашей церковно-исторической научной литературе. Это – одно из тех сочинений, которые широтой и принципиальностью затронутых вопросов будят мысль читателя, а полнотой фактического содержания обогащают его знаниями».

40. Профессор Алексей Петрович Лебедев. (2 марта 1845 г. – 14 июля 1908 г.) в книге: Памяти почивших наставников. Издание Императорской МДА ко дню её столетнего юбилея (1814 – 1 октября – 1914). Сергиев Посад, 1914, стр. 357–374, с портретом.

41. История догматических движений в эпоху вселенских соборов (в связи с философскими учениями того времени). Том I. Тринитарный вопрос (История учения о Св. Троице). Издание 2 книжного магазина М.С. Елова. Сергиев Посад, 1914. Стр. 648+11. 4 руб. Ср. № 26.

42. Святого Отца Нашего Ефрема Сирина Толкование на Четвероевангелие. (Творения Святого Ефрема Сирина. Часть 8 – Творения святых отцов в русском переводе, издаваемые при Императорской МДА. Том 61). Предисловие, перевод и примечания проф. А.А. Спасского. Под редакцией проф. М.Д. Муретова. Издание 2. Сергиев Посад, 1914. Стр. 354+11. 1 р. 50 к. Ср. № 9.

II. Критические и библиографические статьи, отзывы о книгах

43. Английское издание Церковной Истории Сократа. Socrates Ecclesiastical History according to the text of Hussey with an introduction by William Bright. Second edition. Oxford, 1893. «Богословский Вестник» 1895 г., том 1, № 1, 153–165.

44. Новое сообщение из Афин по старокатолическому вопросу. «Богословский Вестник» 1896 г., том II, № 5, 317–321.

45. Филоксен Иерапольский. (По поводу издания некоторых его сочинений). The discourses of Philoxenus bishop of Mabboch (485–519). Edited from Syriac manuscripts of the sixth and seventh centuries in the British Museum with an English translation by Wallis Budge. Tom. 1–2. London, 1894. «Богословский Вестник» 1896 г., том IV, № 10, 144–159. (Отзыв о сочинении проф. Н.Ф. Каптерева: «Сношения Иерусалимских Патриархов с Русским правительством с половины XVI до середины XIX столетия (Православный Палестинский Сборник. Вып. 43, ч. 1–2 (том XV, вып. 1). Издание Православного Палестинского Об-

—105—

щества. СПб., 1896–1898» – при представлении на премию Митрополита Макария в Академии. «Журналы заседаний Совета МДА» за 1899 год. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1900, стр. 25–29.

47. Обзор журналов. Статьи по древней и общей церковной истории. 1) С.С. Слуцкий, Древнейший христианский памятник в Китае. Русский Вестник январь; 2) Проф. В.И. Герье, Борьба за единство веры в IV веке, Вестник Европы, январь – апрель; 3) И.А. Джавахов, Проповедническая деятельность ап. Андрея и св. Нины в Грузии, Журнал Мин. Нар. Просвещения, январь; 4) Проф. В.В. Болотов, Два экскурса по истории Сиро-Халдейской церкви, «Христианское Чтение», март, апрель и июнь; 5) П. Лепорский, Восточный Иллирик и его церковно-историческое значение. Христианское Чтение, июль. «Богословский Вестник» 1901 г., том II, № 7–8, 609–625; III, № 9, 178–203.

48. О новом издании творений Св. Афанасия Александрийского в русском переводе, «Богословский Вестник» 1901 г., том III, № 11, 567–581.

49. Вопрос о подлинности правил Сардикийского собора (343 г.) в современной западной литературе (I. Friedrich, Die Unechtheit der Canones von Sardica. München, 1901; Turner, The genuineness of the Sardican canons. The Journal of the theological studies. April, 1902). «Богословский Вестник» 1902 г., том II, № 6, 345–383.

Отзыв «Византийский Временник» 1902 г., том IX, вып. 3–4, 555–556.

50. Из текущей журналистики: Вопрос о монашестве. Кто подменил тему? Литературные приёмы редакции Душеполезного Чтения «Богословский Вестник» 1903 г., том I, № 1, 172–180.

Эта статья написана по поводу статей: а) Архим. Евдокима «Иноки на службе ближним», «Богословский Вестник» 1902 г., том III, № 11, 305–358; № 12, 576–635, и б) Проф. А.И. Введенского «Недоразумение по важному вопросу» «Душеполезное чтение» 1903 г., часть I, № 1; она вызвала две статьи: а) Архим. Никона «Нужно читать, как написано». «Душеполезное Чтение» 1903 г., часть II, № 5, 140–148, и б) Проф. А.И. Введенского «Против очевидности и мимо запросов жизни. (Ответ бывшему редактору Богословского Вестника г. А. Спасскому)». «Душеполезное Чтение» 1903 г., часть II, № 5, 119–139. В ответ на эти две статьи А.А. Спасский напечатал статью, значащуюся под следующим номером:

51. Что написано пером, того не вырубишь и топором. (Короткий ответ на два длинных обвинения). «Богословский Вестник» 1903 г., том II, № 5, 188–195.

52. Новый труд проф. А. Гарнака по истории распространения христианства. (А. Harnack, Die Mission und Ausbreitung des Christentums in den ersten drei Jahrhunderten. Leipzig, 1902). «Вера и Разум» 1905 г., отдел церковный, том I, часть I, № 11, 639–662. Ср. № 23.

53. Из новых открытий в области древней церковной истории.

1–2) Два освободительных свидетельства из эпохи гонения на христиан при

—106—

императоре Деции Траяне. (Sitzungsberichte der Kais. Preuss. Akademie der Wissenschaften 1894, 2 (Krebs) и 3 (Wessely) philol. – histor. Classe cfr. Theologische Literaturzeitung 1894, s. 162–163, rec. A. Harnack).

3) Письмо пресвитера Псеносириса к пресвитеру Аполлону. (Deissmann, Ein Original – Document aus der Diocletianischen Christenverfolgung. Tübingen und Leipzig, 1902).

4) Надпись из Арикаиды, относящаяся ко времени гонения Максимина Дайи. (Th. Mommsen, Zweisprachliche Inschritt aus Aricanda – в Archäologisch – Epigraphische Mittheilungen aus Oesterreich – Ungarn, Jahrgang XVI, Wien, 1893).

5) Следы первохристианства на греческих островах (Achelis в Zeitschrift für die neutestamentliche Wissenschaft und die Kunde der Urchristentums 1900). «Богословский Вестник» 1905 г., том III, № 10, 266–293; № 11, 394–411.

54. Проф. В.В. Болотов. Лекции по истории древней церкви. I. Введение в церковную историю. Посмертное издание под редакцией проф. A. Бриллиантова. СПб., 1907. – Библиографическая заметка. «Богословский Вестник» 1908 г., том II, № 5, 116–140.

55. Отзыв об исследовании проф. М.М. Тареева, Жизнь и учение Христа (Вера и жизнь по Евангелию). Сергиев Посад, 1908 – при представлении на премию Митроп. Макария в Академии. «Журналы собраний Совета МДА» за 1909 год. Сергиев Посад, 1910, стр. 21–26.

56. Проф. В.В. Болотов. Лекции по истории древней церкви. II. История церкви до Константина Великого. Посмертное издание под редакцией проф. А. Бриллиантова. СПб., 1910. – Библиографическая заметка. «Богословский Вестник» 191 г., том I, № 2, 380–386.

57. Проф. Ф.К. Функ. История христианской церкви от времён апостольских до нашего времени. В русском переводе со значительными изменениями, дополнениями и предисловием проф. П.В. Гидулянов. Москва, 1911. – Библиографическая заметка, «Богословский Вестник» 1911 г., том I, № 3, 616–619.

III. Отзывы о сочинениях, представленных в Совет МДА на соискание учёных степеней.

58. Отзыв о сочинении на степень доктора богословия проф. В.Ф. Кипарисова, О церковной дисциплине. Сергиев Посад, 1897 – «Журналы Совета МДА» за 1897 год. Сергиев Посад, 1898. Стр. 316–325.

59. Отзыв о сочинении на степень доктора церковного права проф. B.Н. Мышцына, Устройство христианской церкви в первые два века, Сергиев Посад, 1909 – «Журналы собраний Совета МДА» за 1909 год. Сергиев Посад, 1910. Стр. 82–99.

60. Отзыв о сочинении на степень магистра богословия Л.К. Мишина, Догматическое учение Евсевия Кесарийского (рукопись) «Извлечение из Журналов собраний Совета МДА» за 1906 год. Сергиев Посад, 1907. Стр. 104–107.

61. Отзыв о сочинении на степень магистра богословия И.И. Троицкого, Обозрение источников начальной истории египетского монашества. Сергиев Посад, 1907 – «Извлечение из Журналов собраний Совета МДА» за 1906 г. Сергиев Посад, 1907. Стр. 107–112.

—107—

62. Отзыв о сочинении на степень магистра богословия Д.П. Брянцева, Иоанн Итал и его богословско-философские взгляды, осуждённые византийской церковью. Харьков, 1905 – «Извлечение из Журналов собраний Совета МДА» за 1907 год. Сергиев Посад, 1908. Стр. 363–364.

63. Отзыв о сочинении на степень магистра богословия А.П. Орлова, Тринитарные воззрения Илария Пиктавийского. Историко-догматическое исследование. Сергиев Посад, 1908 – «Извлечение из Журналов собраний Совета МДА» за 1908 год. Сергиев Посад, 1909. Стр. 57–61.

64. Отзыв о сочинении на степень магистра богословия П.Н. Соколова, Агапы или вечери любви в древнехристианском мире. Сергиев Посад, 1906 – «Журналы собраний Совета МДА» за 1910 год, Сергиев Посад, 1911. Стр. 344–348.

65. Отзыв о сочинении на степень магистра богословия Н.Ф. Чернявского, Император Феодосий Великий и его царствование в церковно-историческом отношении. Опыт церковно-исторического исследования. Сергиев Посад, 1913 (читано в рукописи) – «Журналы собраний Совета МДА» за 1912 год. Сергиев Посад, 1913. Стр. 28–32.

66. Отзыв о сочинении на степень кандидата богословия студента 50 курса МДА Павла Громы, История римских пап от Сильвестра I до Льва I. «Журналы Совета МДА» за 1895 год. Сергиев Посад, 1897. Стр. 241–242.

67–69. Отзывы о сочинениях на степень кандидата богословия студентов 51 курса МДА в «Журналах Совета МДА» за 1896 год. Сергиев Посад, 1897:

а) Сергея Арановича, Святой Амвросий Медиоланский и его век в церковно-историческом отношении. Стр. 96–97.

б) Михаила Кузнецова, Разбор сведений историков Евсевия Кесарийского и Зосима об императоре Константине Великом. Стр. 132–134.

в) Панаиота Мутавчиева, Святой Иван Рильский, его жизнь, деятельность и значение для Болгарской церкви. Стр. 143–145.

70–75. Отзывы о сочинениях на степень кандидата богословия студентов 52 курса МДА в «Журналах Совета МДА» за 1897 год. Сергиев Посад, 1898:

а) Ефрема Долганева, Обзор главнейших событий из истории абиссинской церкви от начала её существования до позднейших времён. Стр. 127–129.

б) Якова Достойнова, История вопроса о принятии падших в церковь. Стр. 129–131.

в) Николая Пиколина, История символов Никейского и Константинопольского. Стр. 151–155.

г) Тихона Петрова, Антиохийская церковь и её значение в истории догматических движений четвёртого века. Стр. 159–161.

—108—

д) Александра Смирнова, Отношения византийских Императоров к церкви от Феодосия Великого до Юстиниана. Стр. 174–175.

е) Егора Фелицына, Положение христиан в римской империи при императоре Коммоде по мученическим актам того времени. Стр. 182–183.

76. Отзыв о сочинении на степень кандидата богословия студента 53 курса МДА Ивана Смирнова, Михаил VIII Палеолог и его царствование в церковно-историческом отношении. «Журналы заседаний Совета МДА» за 1898 год. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1899. Стр. 123–126.

77–78. Отзывы о сочинениях на степень кандидата богословия студентов 54 курса МДА в «Журналах заседаний Совета МДА» за 1899 год. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1900:

а) Евстратия Кириако, История учреждения автокефальной церкви в королевстве Эллинском. Стр. 149–151.

б) Евграфа Сироткина, Император Юстиниан и его участие в догматических движениях своего времени. Опыт историко-психологического исследования. Стр. 187–195.

79–80. Отзывы о сочинениях на степень кандидата богословия студентов 55 курса МДА в «Журналах заседаний Совета МДА» за 1900 год. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1901:

а) Феодора Алексийского, Симеон, Новый Богослов, и его учение о созерцательной жизни. Стр. 53–55.

б) Агафона Червинского, Культ цезарей и его значение для положения христиан в римской империи в первые три века христианства. Стр. 129–131.

81–84. Отзывы о сочинениях на степень кандидата богословия студентов 56 курса МДА в «Журналах заседаний Совета МДА» за 1901 год. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1902:

а) Константина Габараева, Сношения Грузинской церкви с церквами греческими в эпоху вселенских соборов и значение их в церковной истории Грузии. Стр. 86–88.

б) Дмитрия Коновалова, Учение Св. Кирилла Александрийского о Лице Богочеловека и значение его в истории христологических движений V и VI веков. Стр. 109–119.

в) Михаила Невского, История антиохийской схизмы. Стр. 130–132.

г) Евангела Саригиани, Отношения турецкого правительства к правам и преимуществам Константинопольского патриарха. Стр. 149–152.

85–87. Отзывы о сочинениях на степень кандидата богословия студентов 57 курса МДА в «Журналах заседаний Совета МДА» за 1902 год. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1904:

а) Томо Бурковича, Сербский Хилаидарский монастырь и значение его в духовной жизни Сербского народа. Стр. 205–207.

—109—

б) Симона Саввича, История богомильства в югославянских землях. Стр. 274–275.

в) Ивана Троицкого, Обозрение источников начальной истории египетского монашества. Стр. 282–286.

88. Отзыв о сочинении на степень кандидата богословия действительного студента 49 курса Московской Духовной Академии Василия Корсунского, Очерк сношений Св. Василия Великого с Западной Церковью. «Журналы заседаний Совета МДА» за 1902 г. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1904. Стр. 364–367.

89–90. Отзывы о сочинениях на степень кандидата богословия студентов 58 курса МДА в «Журналах собраний Совета МДА» за 1903 год. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1904:

а) Ильи Абурруса, Латинская уния в Сирии. Стр. 138–140.

б) Георгия Чанишвили, Отношение Грузинской церкви к Армянской. Стр. 223–225.

91. Отзыв о сочинении на степень кандидата богословия действительного студента 59 курса МДА Димитрия Лебедева, Из истории православной пасхалии. Основание и эпакта, «Журналы собраний Совета МДА» за 1904 год. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1905. Стр. 7–11.

92–93. Отзывы о сочинениях на степень кандидата богословия студентов 60 курса МДА в «Журналах собраний Совета МДА» за 1905 год. Сергиев Посад, 1906:

а) Григория Божовича, Савва Неманич, первый архиепископ и просветитель Сербии. Стр. 162–163.

б) Николая Драганчула, Положение христиан в римской империи при императоре Коммоде по мученическим актам того времени. Стр. 170–171.

94–95. Отзывы о сочинениях на степень кандидата богословия студентов 61 курса МДА в «Извлечении из Журналов собраний Совета МДА» за 1906 г. Сергиев Посад, 1907:

а) Петра Соколова, Агапы или вечери любви в древнехристианском мире. Стр. 170–171.

б) Николая Чернявского, Император Феодосий Великий и его царствование в церковно-историческом отношении. Стр. 181–184.

96–97. Отзывы о сочинениях на степень кандидата богословия студентов 64 курса МДА в «Журналах собраний Совета МДА» за 1909 год. Сергиев Посад, 1910:

а) Ардалиона Вещезерского, Третий вселенский собор. Стр. 158–159.

б) Михаила Чубарова, История анти-иудейской полемики в древнейшее время. Стр. 293–295.

98–101. Отзывы о сочинениях на степень кандидата богословия студентов 65 курса МДА в «Журналах

—110—

собраний Совета МДА» за 1910 год. Сергиев Посад, 1911:

а) Свящ. Алексея Вьюкова, Догматические воззрения Оригена по его сочинению «О началах». Стр. 103–107 (2-й отзыв).

б) Леонида Дмитревского, Блаженный Иероним, как пастырь и учитель о пастырстве. Стр. 121 (2-й отзыв).

в) Свящ. Василия Соколова, Леонтий Византийский. (Его жизнь и литературные труды). Стр. 216–220 (1-й отзыв).

г) Евгения Рождественского, Св. царица Феодора. Стр. 370 (2-й отзыв).

102. Отзыв о сочинении на степень кандидата богословия действительного студента 65 курса МДА Димитрия Вышеславова, Церковные историки Сократ и Созомен по их сравнительной ценности для изучения церковно-исторических событий IV и первой половины V века. «Журналы собраний Совета МДА» за 1911 год. Сергиев Посад, 1912. Стр. 158–160 (1-й отзыв).

103–106. Отзывы о сочинениях на степень кандидата богословия студентов 66 курса МДА в «Журналах собраний Совета МДА» за 1911 год. Сергиев Посад, 1912:

а) Алексея Мурашева, Космология отцов и учителей церкви первых четырёх веков в отношении к греческой философии. Стр. 277–278 (2-й отзыв).

б) Андрея Пария, Обозрение законодательства и литературы по устройству приходов за XVIII и XIX вв. Стр. 306–307 (2-й отзыв).

в) Свящ. Валентина Смородина, Димитрий (Муретов), архиепископ Херсонский как проповедник. Стр. 338–340 (2-й отзыв).

г) Алексея Сперанского, Законодательство императора Юстиниана по церковному управлению пред судом источников канонического права. Стр. 351 (2-й отзыв).

107–110. Отзывы о сочинениях на степень кандидата богословия студентов 67 курса МДА в «Журналах собраний Совета МДА» за 1912 год. Сергиев Посад, 1913:

а) Сергея Богоявленского, История борьбы христианской власти с язычеством (от начала IV века до окончательной победы над язычеством). Стр. 201–203 (1-й отзыв).

б) Свящ. Александра Иванова, Сотериологическое и эсхатологическое учение Оригена и его историческая судьба. Стр. 253–254 (1-й отзыв).

в) Иеромон. Серафима (Иовановича), Сравнительная оценка главных типов реставрации ветхозаветного храма. Стр. 268–269 (2-й отзыв).

г) Виктора Троицкого, Влияние Оптиной пустыни на русскую интеллигенцию и литературу. Стр. 416 (2-й отзыв).

111. Отзыв о сочинении на степень кандидата богословия студента

—111—

69 курса Императорской МДА Александра Плотникова, Обзор источников по истории иконоборческого движения. «Журналы собраний Совета Императорской МДА» за 1914 год. Сергиев Посад, 1916. Стр. 399–400 (2-й отзыв).

* * *

В «Годичных Отчётах» МДА напечатаны программы его чтений по кафедре новой гражданской истории (1893–1894, 1894–1895, 1895–1896, 1907–1908 и 1908–1909) и по кафедре общей церковной истории (1895–1896–1914–1915 годы).

В «Журналах Собраний Совета МДА за 1896–1914 годы напечатаны донесения о производившихся им в комиссии экзаменах по общей церковной истории вновь поступающих в Академию воспитанников.

К. Попов

Ваше Императорское Высочество, Ваше Высокопреосвященство и все досточтимое собрание!

С надеждой на помощь и благословение Божие, при молитвенном предстательстве всех здесь собравшихся рукою нашего Святителя сегодня вжигается в этих стенах новый светильник христианского просвещения. Этот светильник дается в руки женщин в признание той христианской правды, что и она (т. е. женщина) наследница вечных благ и причастница святых во свете, в том свете, в котором «несть мужеский пол, ни женский». Да будет же этот светильник в руках женщины подобным светильнику мудрых дев, вводящими их самих в чертог жениха небесного и озаряющими путь вхождения Его в брачный чертог душ человеческих. Пусть эта новая лампада духовного света при самом уже начале своего светения и в момент вжигания берет в себя запас и в дальнейшем подкрепляется тем же чистым и святым елеем, который горел в лампадах мудрых дев, не только освещая, но согревая и веселя духовно души всех, кого он коснется. Разумеем елей божественной любви, которая, являясь союзом совершенств, сама пребывает вечно и стяжавших ее вводит в Царство вечной истины и жизни по слову св. Апостола: «любы николиже отпадает: аще пророчествуя упраздняется, аще ни язы́цы умолкнуть, аще разум испразднится» (1Кор.13:8).

—178—

Отныне женщина выступает на новом для нее пути христианского, церковного служения. Да не смущается её скромное и робкое женское сердце предстоящей работой, да не покажется кому-либо из нас слишком дерзновенным её начинание: там «идеже хощет Бог, побеждается естества чин», а история христианской веры и жизни только подтверждает эту истину в приложении к женщине. Смотрите, куда и к кому обращает нас церковное наше сознание, как к началу и источнику духовной мудрости и духовного просвещения. К Деве Богоматери. Не о Ней ли уста церковные, а, вместе с устами, конечно, и разум церковный возглашает: «радуйся премудрых превосходящая ра­зум»; «радуйся верных озаряющая смыслы»; «радуйся Троицы Таинники просвещающая», «радуйся, яко многосветлое восияваеши просвещение»; «радуйся асинския плетения растерзающая» и т. д.

Укажите кого-либо еще из земнородных, о ком с подобной же силой могли бы мы говорить в том же смысле, в каком говорится здесь о Богоматери, не погрешая против истины; вы можете указать только разве святых Апостолов и св. богоносных отцов Церкви. Смотрите, далее, как чтит и восхваляет св. Церковь устами св. Апостолов просветительный подвиг дев апостольского времени: дочерей апостола Филиппа, Фиву, Прискиллу, Мариам, Трифену, Трифосу, Персиду и пр., о коих нарочито поминает св. Апостол Павел, как о «много потрудившихся о Господе» (1Кор.10:16). Мы знаем с вами, конечно, и чтим подвиг равноапостольных: Елены, Нины и родной нам Ольги. Но был один особенный момент в истории христианской веры, когда эту самую христианскую веру среди общего колебания, сомнения и даже отступничества вынесла как бы только на своих слабых плечах женщина; разумеем тот момент, когда даже апостолы Христовы оста­вили Учителя своего и только сердце жен мироносиц не дрогнуло, не поколебалось в своей крепкой любви ко Христу и в этом чувстве сохранило веру в истину Христову, приняло тайну воскресения Христова и принесло ее миру. Так, чувство живой веры в женщине, победившее соблазны рассудка, ощутило истину о Христе, сохранило ее неповрежденной, обогатилось повой тайной Воскре-

—179—

сения Христова и проповедало ее миру, как спасительную истину просвещающую весь Mиp. Итак, еще вопрос, кому, или чему надежнее вверять истину Христову: живому ли чувству веры, или разуму. Мы хорошо знаем с вами, что дала Церкви Православной и всему миру простая, сердечная и живая, вера: она обогатила Церковь благодатными дарами чудес, высоких духовных подвигов, привела мир ко Христу, победила его своей силой, открывала и просвещала разум, обогащая всех мудростью, неведомой мудрецам Mиpa сего, была творческой, созидательной силой во всех областях духовной, святой христианской жизни. Мы хорошо также знаем с вами, что давал Церкви, дает теперь и будет давать ей один человеческий разум, всегда почти восстающий на «разум Христов». Он дарил Церкви заблуждения, соблазны, ересь, расколы и многое другое, что не от истины Христовой. Об этом красноречиво говорит история жизни церковной древняя и настоящая. Итак, что же повторяем: вере или разуму надежнее и плодотворнее вверять истину Христову? Что из них принять и что отвергнуть? Мы знаем с вами, что в благодатные и светлые дни начала жизни Христовой Церкви на земле Дух Святой Сам нарочитыми дарованиями верующим созидал и устраивал все стороны духовной церковной жизни, являя дары свои на всякую потребу: «овому давал слово премудрости, иному же слово разума, другому веру, иному давал род языков, другому же сказания языков» (1Кор.12:8–10). Итак и веру и разум мы должны принимать и признавать в их созидающей церковной работе, но только в озарении их благодатью Св. Духа, коего дарами они и должны являться. И премудрость (σωφιά) Христовой истины предполагает, как видим, познание (γνώσις) и язык веры, на коем, по преимуществу, говорит св. Церковь, предполагает и вызывает необходимость разумного сказания и истолкования его. Но то, что было тогда даром, теперь является подвигом жизненного служения Церкви, хотя и при помощи свыше. И теперь не для всех одинаково приемлится подвиг веры, не для всех одинаково понятен и язык веры, коим по преимуществу говорит с нами св. Церковь. Вы приемлете на себя подвиг познания и уяснения истин нашей веры, хотите, конечно,

—180—

для пользы и созидания Церкви явить как бы подвиг сказания языка церковной веры. Помните, что как тогда, в веке апостольском, разнообразие дарований не нарушало единства созидательной работы для общей церковной пользы только потому, что управлялось одним началом Св. Духа, так и теперь различие подвигов церковного служения, в данном случае вашего подвига, может созидать Церковь только под условием верности ей и причастности тому духу благодати, который живет в ней. Вот почему Вам, как и всякому работнику в области научного богословского знания, надлежит свой разум полагать, в разум церковный, а язык веры церковной воспринять, как вещающий истину обязательную и для вас. Не отделяйте себя, свою работу в её источнике и задачах от Церкви, коей вы должны служить своим подвигом знания. Всякая духовная школа, всякая богословская наука, отделяющая и выделяющая себя от Церкви в нечто самостоятельное, носит уже в себе самой духовную мертвость и духовное бесплодие, становясь неизбежно источником всевозможных заблуждений. Церковь, её вера, то, что мы называем общецерковным сознанием, да будет для вас не только священным авторитетом, к которому в известных случаях можно апеллировать в интересах веры, а пусть будет научным принципом, научным критерием для всей вашей богословской работы, которая должна строиться и по соответствующему этому требованию методу.

«Верующий разумом» вот чем, по нашему мнению, должна характеризоваться православная богословская наука. Он должен стать носителем церковной истины и принципом научной богословской работы, а не так называемая «разумная вера» и поиски этой веры. Первый возможен только в Церкви, в союзе с её верой предполагает и выражает этот союз и не выводит человека из Церкви. Последняя неизбежно ведет из Церкви, ведет к разрыву с её верой и сознанием, ибо самую ту веру свою и церковную он думает обосновать на началах своего разума. Это последнее мы и видим в научной богословской работе протестантского Запада, который, отвергнув Церковь и общецерковное сознание как научный принцип и критерий для своих богословских изысканий в поисках своей разумной

—181—

веры, отвергает теперь почти все достояние церковной веры. Тот метод, который господствует в богословской науке Запада, назовем его историко-критическим, он сам в себе носит зародыш и духовного бесплодия, и духовного бессилия, парализуя всячески духовное творчество живой богословской мысли. Но там он естественен, ибо там покончено с Церковью и с живой церковной верой, скажем более того, покончено и со Христом, как Богочеловеком, а потому и богословская наука может носить только характер историко-критический. Не то должно быть у нас, если мы исповедуем св. Церковь, как «столп и утверждение истины», как живое тело Христа-Богочеловека. И великий грех будет на Вас, как он лежит уже на нашей православной богословской науке, если этот метод научной работы, как он сложился на Западе, будет положен в начало и Вашей как бы новой, научной жизни. Пусть сердце женщины подскажет Вам кроющуюся здесь опасность, которая заявила уже себя осязательно в наших научных богословских трудах внесением туда чисто протестантских идей. Пусть сердце женщины, более способное к горячей и живой вере, утвердит Вас у ног Христа и силой своего чувства заглушит все соблазны разума около имени и истины Христовой. Теперь есть уже свидетели истины Христовой, обогатившие церковное сознание мудростью и духовным светом, постигшие тайну «богословия» и метод «богословствования» более, нежели современные мудрецы Запада – это св. отцы Церкви.

С пожеланием плодотворной работы во славу св. Церкви, Московская Духовная Академия радостно приветствует открытие богословско-педагогических женских курсов и просит принять в дар полное собрание творений св. отцов в переводе и издании Московской Академии в надежде, что сокровища духовной мудрости, в них сокрытые, будут источником разума для Вас, надеюсь, мудрые девы, и как бы чистым и святым елеем для возженной ныне лампады.

Е. Феодор

—182—

Ваше Высокопреосвященство, Ваше Преосвященство и все досточтимое собрание!¹⁶²⁴

Все содержание Библии направлено к двум противоположностям: добру и злу.

На другой стороне: Семя Жены, попирающее главу змия-дьявола¹⁶²⁵, благословение всех народов в Сыне Авраама¹⁶²⁶, Шило-Примиритель и Надежда народов¹⁶²⁷, Пророк как Моисей¹⁶²⁸, Второй Давид-Царь¹⁶²⁹, Первосвященник Иисус¹⁶³⁰ по чину Мельхиседекову¹⁶³¹, Сын Бога¹⁶³², Эммануил и, наконец, честнейшая херувим и серафим Пресвятая Дева Богоматерь¹⁶³³.

Так в Ветхом Завете. Тоже в Новом. Ясли¹⁶³⁴, бегство в Египет¹⁶³⁵, плач Рахили¹⁶³⁶ об избиенных младенцах своих, Голгофа, войны народов¹⁶³⁷, домашние усо-

—183—

бицы и измены¹⁶³⁸, скорбь великая, какой не было от начала мира и не будет¹⁶³⁹… до антихриста, приумножения беззаконий и иссякновения любви¹⁶⁴⁰, так что «Сын Человеческий, пришед, найдет ли веру на земле»¹⁶⁴¹: это – с одной стороны. Но с другой: блаженство страждущей любви в деле достижения богосовершенства человеком и спасения, его преображения из человека ветхого, страждущего и смертного в человека нового, блаженного и бессмертного по Христу Богочеловеку¹⁶⁴²…, до окончательной победы добра над злом, жизни над смертью, – до победного возгласа добра: «Где твое, смерть, жало! где твоя, ад, победа!»¹⁶⁴³.

Но здесь есть и различие между обоими Заветами. Ветхий Завет берет противоположности добра и зла в их реальной действительности, в их проявлении среди людей с плотяно-исторической стороны. Новый Завет, особенно в лице Иоанна Богослова и апостола Павла, возводить эти противоположности к принципиальным основами и идейной сущности: плоти и духу, земле и небу, закону духа и противоборствующему ему иному закону плоти, живущему в членах ее¹⁶⁴⁴.

Более того: эти принципиальные противоположности, по их идеальной сущности, Новый Завет, в конце концов, объединяет и примиряет в Богочеловеке, начинаясь с восприятия истинно человеческой плоти и ее претворения из тела душевного в духовное – в Логосе (καὶ ὁ Λόγος σάρξ ἐγένετο – и Слово плоть бысть¹⁶⁴⁵) и кончаясь преображением человечества из душевного в духовное, по образу Богочеловека-Спасителя, – из состояния немощно-греховного в состояние совершенное («будьте вы совершенны, как Отец ваш Небесный совершен есть»)¹⁶⁴⁶, когда, наконец «Бог будет все во всем»¹⁶⁴⁷.

Христианство есть религия Богочеловечества¹⁶⁴⁸.

Церковь есть Тело Богочеловека¹⁶⁴⁹, от плоти Его и от костей Его¹⁶⁵⁰, питающееся Его Плотью и Кровью¹⁶⁵¹.

Академия духовная или церковная опознает и уразумевает дух и ум Церкви.

Наша Академия стоит под «Покровом Пресвятой Богородицы», символизирующим предсказанное пророками радостное «покровительство Бога людям»¹⁶⁵².

Наконец, и личное мое настроение – в тоне положительно-

—184—

идеального и радостного будущего, а не отрицательно реального и скорбного настоящего.

Этими замечаниями я думаю оправдать предмет моей краткой речи.

Там на границе нашего отечества, до беснования обезумевший палач антихриста мучит, калечит, бешено рвет на части своими чудовищными орудиями, душит газами, даже отравляет холерною и чумною заразами – дедов и бабок, отцов и матерей, мужей и жен, женихов и невест, даже детей-младенцев.

Но я желаю, хотя на малое время, отвлечь взоры от настоящего, «наводнившего землю, бича Божия»¹⁶⁵³ и направить их к обетованному «покрову» благодати Божией над человечеством, когда «Бог будет смотреть на землю из жилища Своего, как светлая теплота после дождя, как облако росы после жатвенного зноя»¹⁶⁵⁴. От бранного пира прожорливой смерти и ненасытного ада¹⁶⁵⁵ предпочитаю в академический праздник звать на «брачную вечерю Агнца и Его Избранной Невесты – Церкви»¹⁶⁵⁶.

Буду говорить о тайне Брака и Церкви во Христе.

* * *

При чтении или слушании евангельских слов Господа о том, что желающий за Ним следовать должен оставить свой дом и своих присных, обращали ли вы внимание на Мф.10:34–37: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю: не пришел Я принести мир, но меч; ибо Я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью ея и невестку с свекровью ея, – и враги человеку домашние его, – любящий отца или мать более Меня недостоин Меня», – и любящий сына или дочь более Меня недостоин Меня», – и парал. Лк.12:51–53: «Думаете ли, что мир прибыл Я дать на земле? – Нет, говорю вам, но разделение, ибо будут отныне пятеро в одном доме разделены, трое на двух и двое на троих разделятся, отец на сына и сын на отца, мать на дочь и дочь на мать, свекровь на невестку и невестка на свекровь». Так в этих местах все тексты, не исключая и нашего церковно-славянского и богослужебного.

Странным, на первый взгляд, представляется, что среди этих трех семейных пар – отца и матери, сына и дочери, даже невестки и свекрови – отсутствует самая тесная су-

—185—

пружеская чета, в коей, согласно евангелию Матфея, «оставляет человек отца и мать и привязывается к жене своей, и двое бывают в одну плоть, так что уже не двое, но плоть одна»¹⁶⁵⁷. Чем объяснить эту странность?

Случайность текстуальная, т.е. пропуски переписчиков, здесь недопустимы. Напротив: первичность данного чтения в евангелии Матфея неотразимо удостоверяется полным отсутствием брачной четы даже в исправительных вариантах, столь нередких в других случаях, – особенно же в евангелии Луки, где в других соответственных местах имеется брачная пара, и притом тоже без вариантов, – следовательно, вообще не исключается для супругов возможность разделения при следовании Христу¹⁶⁵⁸. Это заключение подкрепляется тем, что Лк.12:51–53, есть несомненная параллель именно Мф.10:34–37 и передает именно это место Мф., а не другое, как Лк.14:26 и Лк.18:29, читающие «жену», из коих первое только сходно с Мф.10:37, но не параллельно, а второе параллельно Мф.19:29 и Мк.10:29–30, где имеются исправительные варианты с чтением «жену».

Не мыслима случайность и по отношению к самому богодухновенному автору. Ведь если в поле зрения евангелиста, при созерцании картины принесенного Христом разделения среди людей, стоит имеющая более далекую связь, чаще даже без взаимного расположения, чета невестки и свекрови, то допустимо ли случайное исчезновение из его внимания четы брачной, имеющей самую тесную связь из всех человеческих связей и соединяющейся в плоть одну, с оставлением отца и матери?¹⁶⁵⁹

Против случайности говорят также: двукратное и выразительное повторение слов Господа в 35 и 37 ст. и еще параллель ими в 21 ст. 10-й главы.

Наконец, евангелист приводит слова Спасителя в Его речи к Двенадцати Апостолам, при послании их на евангельскую проповедь, – в речи, имеющей такое же руководственное и основоположительное значение, как и Нагорная Проповедь, где нет места никаким случайностям, как и вообще в богодухновенном тексте Писания¹⁶⁶⁰.

Противоположное чтение, притом столь же решительно удостоверенное и также без вариантов, имеем в двух местах евангелия Луки, в обоих случаях с «γυναῖκα».

—186—

«Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца и матерь и жену, и детей, и братьев и сестер, а также и свою жизнь, не может быть Моим учеником». Лк.18:29–30: «Истинно говорю вам: никого нет, кто оставил дом или жену или братьев или родителей или детей ради царства Божия и не получил бы многократно (гораздо более во время сие, и в веке грядущем – жизнь вечную».

Наконец, в остальных двух местах Мф.19.29: «Всякий, кто оставил братьев или сестер, или отца, или мать (или жену), или детей, или домы ради Моего имени, многократно (стократно) получит и жизнь вечную наследует»,– и Мк.10:29–30: «Истинно говорю вам: никого нет, кто оставил дом или братьев, или сестер, или отца, или мать, (или жену), или детей, или поля ради Меня и ради евангелия, если бы не получил стократно ныне во время сие домов и братьев, и сестер, и матерей, и детей и полей, вместе с гонениями (среди гонений), и в веке грядущем жизнь вечную», в вариантах имеются то и другое чтения, хотя научные авторитеты склоняются на сторону чтения Мф.10:34–37, т.е. без γυναῖκα. Такому чтении благоприятствует как брачная идеология Матфеева евангелия, так и текстуальная зависимость евангелия Марка от более первичного типа евангелия Матфея¹⁶⁶¹.

Итак, по интересующему нас предмету имеем два ряда противоположных чтений: более первичное или древнейшее без γυναῖκα у Мф.10:31–37 и парал. Лк.12:51–53 (без вариантов) и более вероятное у Мф.19:23 и пар. Мк.10:29–30, куда можно присоединить и Мф.10:21 (без вариантов), – вторичное или более позднее с γυναῖκα у Лк.14:26 и Лк.18:29–30 (без вар.) и парал. менее вероятное Мф.19:29 и Мк.10:29–30.

Это видимое разноречие, как и другие подобные же в Новом Завете (напр. об убийстве, о прелюбодеянии, разводе, клятве, непротивлении злу, мире Христовом на земле и др.), богословско-экзетическое разрешение находят в двойственности точек зрения на предмет: идейно-догматической и практическо-канонической¹⁶⁶². Своими «догмами-учениями» или идеалами Евангелие «исполняет», по слову Христа, или говоря языком ап. Павла, «упраздняет»¹⁶⁶³ Моисеев «закон заповедей» и правил практических,

—187—

т.е. жизненно-реальных формул и законоположительных канонов, ибо «праведнику закон не лежит»¹⁶⁶⁴.

Но «по жестокосердию» людей, по их немощности и неспособности сразу и всецело «вместить»¹⁶⁶⁵ предначертанный им идеал «богосовершенства»¹⁶⁶⁶, допускается как бы приосенение нестерпимого для них блеска богосовершенства до степени вместимости его людьми несовершенными, – приближение недосягаемого идеала к реальной действительности, некое «τὸ περισσόν – лишек» против идеала, его как бы принижение до немощных людей. И это – «вследствие зла – ἐκ τοῦ πονηροῦ»¹⁶⁶⁷, по видимости – временная уступка злу и жестокосердию человеческому, а в действительности – для вечной и полной победы добра над злом.

Так это и в браке. С идеальной точки зрения «богосовершенства» и богочеловечества, т.е. какою должна быть истинно-христианская и совершеннейшая чета супружеская, – она есть «плоть едина», один неделимый телесно-душевный организм, – с одним телом и одною душою, одним умом, одним сердцем, одною волею»¹⁶⁶⁸.

Поэтому: если муж следует Христу, в идеальном браке жена не может не делать того же, по удостоверению своего ума, влечению своего сердца и устремлению своей воли: единение тут органическое, внутреннее, нерасторжимое. И с этой точки зрения брачной чете, конечно, нет места в созерцании картины того раздора, какой принес Спаситель на землю. Так св. Матфей и первое чтение.

Но много ли на земле таких, могущих вмещать идеально-христианский брак, супружеских чет? В теперешней действительности у мужей и жен чаще бывают разные души, – раздор, вражда, даже ненависть смертельная. Здесь допустимо и расторжение брака, оставление жены и даже ненависть к ней. Так св. Лука и второе чтение.

Стало быть не случайно, а по внушению идеи истинно-христианского брака, в евангелии по Матфею опущена брачная чета в Мф.10:34–37, а вслед за ним и в евангелии по Лк.12:51–53, как и в многочисленных текстах Мф.19:29 и Мк.10:29, ср. Мф.10:21.

Подтверждение и соответствие находим в другом, на первый взгляд также недоуменном, месте евангелия по Матфею, – в словах родословия Христа: «Давид родил Со-

—188—

ломона от Уриевой», т.е. жены Урии. Евангелист не называет Вирсáвию по имени, хотя перед этим у него именуется Фáмарь, Рахáв и Руфь: важно для него не то, что мать Соломона именовалась Вирсáвией, но то, что она была женою не Давида – отца Соломонова, а Урии, первого мужа Вирсáвии. Урия был коварно умерщвлен Давидом, Вирсáвия стала свободною вдовою и вступила с Давидом в канонически законный брак. Дитя прелюбодеяния Давида с Вирсáвией, зачатое ею от Давида еще при жизни ее мужа – Урии, – умерло, после чего родился от Вирсáвии второй сын Давида – Соломон, зачатый и рожденный уже в законном браке Давида с Вирсáвией. Так это с реально-канонической точки зрения на брак¹⁶⁶⁹.

Несмотря на это, евангелист Матфей все-таки называет мать Соломона женою не Давида, ее второго мужа, а Урии, ее первого мужа. Евангелист стоит на идеально догматической точке зрения на брак, как на союз нерасторжимый и единственный, Богом сочетанный в плоть едину и человеком не разлучаемый. Как в изречении Спасителя Мф.10:34–37 и парал. Лк.12:51–53, так и в словах самого Евангелиста: «Давид родил Соломона от Уриевой жены», мы подмечаем внушение одной и той же идеи – нерасторжимости и неповторяемости истинно христианского идеального брака.

Но мы находим у св. Матфея прямое и положительное выражение этой идеи брака в Нагорной Беседе Спасителя: Мф.5:31–32. «Сказано было: если кто отпустит жену свою (разведется с женою своею), пусть даст ей разводную, – а Я говорю вам, что всякий отпускающий жену свою (разводящейся с женою своею), кроме вины распутства, заставляет ее прелюбодействовать (быть прелюбодейкой), и кто если с отпущеницею (разведенной) женится, прелюбодействует». То же в Мф.19:9: «Кто отпустить жену свою, не за распутство, и женится с другою, прелюбодействует (и с отпущенной женившийся прелюбодействует)». Мк.10:11: «Если кто отпустит жену свою и женится с другою, прелюбодействует с нею, – и если сама она, отпустив мужа своего, женится с другим, прелюбодействует». Лк.14:18: «Всякий отпускающий жену свою и брачующийся с другою прелюбодействует и с отпущенною от мужа брачующийся прелюбо-

—189—

действует». 1Кор.7:10–12: «Женившимся возвещаю, – не я, но Господь (разумеются вышеприведенные изречения): жене от мужа не разделяться, а если и разделится, да останется безбрачною или с мужем (своим) да соединится, – и мужу жены не оставлять». Ср. Рим.7:3: «Замужняя женщина должна называться прелюбодейкой, если при живому муже будет за другим мужем».

Итак, бракорасторжение и бракоповторение стоит в противоречии с идеей истинного брака, представляет отступление от идеального брака и есть прелюбодеяние – μοιχεία или нарушение брачной нравственности. Выраженное категорически и без всяких условий у Мк., Лк. и ап. Павла, это положение у Мф. имеет пояснительные ограничения: «παρεκτὸς λόγου πορνείας – кроме (вины) распутства» и «μὴ ἐπὶ πορνείᾳ – не за распутство». Настойчиво употребляемый термин μοιχᾶται в отношении к расторжению и повторению брака и дважды выразительно поставленный πορνεία в ограничительных примечаниях заставляют во всей строгости брать филологическое различие между обоими терминами: прелюбодейство и распутство. Прелюбодеяние, если оно не соединяется с развратом, может быть лишь случайным и преходящим падением, или нарушением брачной нравственности, после чего возможно продолжение брачного сожития, т.е. юридически законного брака. Это – грех против брака простимый, случайный. Напротив, распутство есть извращение уже самого полового инстинкта, разрушение основы и существа брака, – хула или трех против пола не простимый, органический. Таким образом ограничительное примечание св. Матфея ничего не прибавляет к брачной догме и ничего в ней не убавляет, оно только отмечает наличность фактического и самовольного уничтожения развратом человеческим сочетаемого Богом нераздельно-органического душевно-телесного союза мужа и жены в плоть одну. Здесь говорится только то, что муж, разводящийся с женою-развратницею, не совершает прелюбодеяния сам и ее не заставляет быть прелюбодейкой, – но отнюдь не сказано, что и брачущийся после того с другою женщиною не прелюбодействует: нерасторжимость и неповторяемость идеального брака остается во всей силе¹⁶⁷⁰.

—190—

Более того, в идеальном браке «всякий смотрящий на женщину с похотью¹⁶⁷¹ к ней – πᾶς ὁ βλέπων γυναῖκα πρὸς τὸ ἐπιθυμῆσαι¹⁶⁷² (αὐτήυ) – уже прелюбодействовал се (с нею) в сердце своем – ἤδη ἐμοίχευσεν αὐτὴν ἐν τῇ καρδίᾳ αὐτοῦ Мф.5:28. Речь о женщине вообще (γυναῖκα) – замужней, незамужней, вдове, девице, даже своей собственной жене. Духовный идеально-христианский брак уже нарушен плотяно-греховною похотью. Борьба духа с плотью должна быть и в идеально-христианском браке. И как реально-канонический брак уничтожается не случайными грехами прелюбодейства (μοιχεία), а органическим развратом (πορνεία), так это и в идеально-догматическом браке: в борьбе духа с плотью возможны и быть может даже неизбежны для грешных людей-супругов и греховные похоти – μοιχεία, ибо совершенства на земле пока нет. Но это допустимо только там и тогда, где и когда совершенство, хотя бы и с мало заметною постепенностью и медленно, все же достигается, – где и когда совершается это «могущий вмещать да вмещает» – и дух все же властвует над плотью, преобразует душевность тела в духовность, т.е. в историческом движении Церкви к богосовершенству. Напротив, и духовный или идеально-догматический брак, подобно реально-каноническому, прекращается при душевном разврате – πορνεία, когда дух окончательно подпадает рабству плоти, становится душевно-плотяным и уязвляется жалом греха и смерти, т.е. когда окончательно прекращает это «могущий вмещать да вмещает».

Но если у Мф.5:31–32 и парал. дано общее и положительное определение или как бы формула идеально-духовного брака, то в Мф.19:3–12 и парал. Мк.10:2–12 (но без Мф. 10–12 ст. и с нек. другими изменениями текста) мы имеем уже и идейно-догматическое раскрытие этой формулы.

На искусительный вопрос фарисеев: «Можно ли отпускать жену свою по всякой причине?» (у Мк. нет «по всякой причине», а вообще: «можно ли мужу жену отпускать?»).– Господь отвечает: – «Не читали вы, что Сотворивший (людей) с начала, мужчиною и женщиною сотворил их, – т. е. в начале созданы Богом только два разнополых человеческих лица – мужчина-муж Адам и женщина-жена Ева, – и притом так, что в

—191—

образованное из земли тело Адама-мужа было вдохнуто Богом дыхание жизни, и стал Адам «как Бог» по образу и подобию Бога, – а тело Евы-жены образовано Творцом из телесного организма – ребра Адама-мужа, как Плоть от плоти его и кость от костей его, почему и названа женою, такт, как от мужа своего взята», – таким образом осуществление слов Творца: «не добро быть человеку одним», при бытии одного мужчины и одной женщины, возможно было только в единичном, неповторяемом, и нерасторжимом браке.

Затем Господь приводить слова из книги Бытия, составляющая продолжение библейского рассказа: «и сказал: ради сего», т.е. ради того, что жена есть кость от костей мужа и плоть от плоти его, и взята от мужа своего, и есть одна с ним плоть, – «оставит человек (муж) отца и матерь и привяжется к жену своей¹⁶⁷³, и будут двое в плоть одну, так что они уже не двое, но плоть одна», т.е. хотя и двое личный, но идеально единый и нераздельный телесно-душевный организм¹⁶⁷⁴. «Итак», заключает Господь, т.е. по нераздельности брачного союза в одной плоти или душевно-телесной организации мужа и жены, – «что Бог сочетал», или сопряг таким именно образом, т. е. в один идеально нераздельный организм, – «человек да не разделяет», – не может и не должен своевольно и насильственно разрушать Богом сопряженный брачный союз¹⁶⁷⁵.

На вопрос или возражение фарисеев: «Почему же Моисеи заповедал¹⁶⁷⁶ давать запись разводную и отпускать» т. е. узаконил развод, Господь говорит им: «Моисей по жестокосердию вашему дозволил вам отпускать жен ваших т. е. разводиться, с начала же (в раю) не было так». Идеально-духовный брак, без греховной плотяно-чувственной похоти и душевности, дан был и мог быть только в раю (Быт.1:28, ср. Быт.2:25). Но плод древа познания добра и зла привил первозданной чете всякую похоть (Рим.7:8 и Ин.2:16–17, Иак.1:14–15 др.), в частности и половую (Быт.3:7), – а похоть породила грех, болезни, смерть, раздор между мужем н женою (Быт.2:17; Быт.3:12–19), жестокосердие и вообще помрачение образа Божия в человеке и богочеловеческого идеала. Отсюда же и понижете брака идеально-духовного, представляющего нерасторжимое сочетание Богом

—192—

двух разнополых лиц в плоть одну, – до брака только канонически-законного, допускающего разделение плоти единой на двое, даже формальный развод.

Вопреки такому, по упраздненному евангельским учением закону заповедей (Еф.2:15), браку, только по жестокосердию людей временно дозволенному Моисеем, Господь восстанавливает первоначальный, райский, истинный и вечный идеал брака, повторяя слова Нагорной Беседы: «Я же говорю вам, что если кто отпустит жену свою (разведется с нею), не за распутство – μὴ ἐπὶ πορνείᾳ и побранится с другою т. е, возьмет другую жену, – прелюбодействует – μοιχᾶται¹⁶⁷⁷, – у Мк. после μοιχᾶται прибавлено: «с нею, – и если она, отпустив мужа своего, побрачится с другим, прелюбодействует»¹⁶⁷⁸.

Итак: идеально-христианский брак есть Божие сочетание мужа и жены в одну плоть или душевно-телесную организацию, не расторгаемую и не повторяемую, а только самовольно уничтожаемую человеком через разврат, – такое сочетание, где не только развод и соединенное с ним брака-повторение, но даже и греховная похоть является уже нарушением чистоты брака и прелюбодеянием. Это подобно Божьему также сочетанию души и тела в человеке: при его жизни оно не допускает ни перемены ни расторжения (окончательно и навсегда) души и тела, возможно только насильственное, невольное или самовольное, прекращение самой жизни человека.

В таком именно смысл идеально-христианского брака уразумев слова Спасителя, Апостолы, уже ранее из Нагорной Беседы знавшие это учение Христа о браке, говорят Ему: «Если такова ответственность» – αἰτία – долг, идеал, – «человека» – мужа «с женою» – μετὰ τῆς γυναικός т. е. брачной четы, мужа вместе с женою своею, – «не легко» – οὐ συμφέρει, букв: не сносно, т. е, не полезно, не надобно, рус-слав.: лучше не «брачиться» – γαμῆσαι, т. е. вступать в брак, как мужчин так и женщин есть дело нелегкое¹⁶⁷⁹.

Но на это замечание учеников, вероятно уже и ранее размышлявших над словами Господа о прелюбодеянии и разводе в Нагорной Беседе, Спаситель сказал им: «Не все вмещают», бывают способны осуществлять «уче-

—193—

ние это» – τὸν λόγον τοῦτον т.е. о духовном браке, – эту догму или идеал христианского брака, «но» только те избранники, «кому дано» (ср. Мф.19:25–26); «ибо есть скопцы, кои от чрева матери родились так, и есть скопцы, кои оскоплены от людей, – и есть скопцы, кои оскопили себя сами, ради царства небесного, – могущий вмещать да вмещает».

Выражение «слово или учение сие – τὸν λόγον τοῦτον» мы относим ко всему вообще учению Спасителя об идеально-христианском браке. Дело не меняется, если ограничиться и одним только ближайшим замечанием апостолов: если такова (так велика, трудна) ответственность мужа с женою, (то) не легко браниться (не легким делом оказывается брак). Ведь и здесь главное ударение лежит на мысли о трудности брака, а не о легкости безбрачия. На это, повторим, указывает объективное отрицание – οὐ легкости – συμφέρει брака – γαμῆσαι, а не утверждение легкости безбрачия или отказа от брака, что выразилось бы в συμφέρει μὴ γαμῆσαι. Но если взять в последнем предложении, несомненно данную в нем, мысль о сравнительной легкости или полезности безбрачия перед идеальным браком (как русско-слав.: лучше не жениться), то ведь «слово – учение сие», вместимое или осуществимое только избранниками, во всяком случае относится не к более легкому, а к более трудному, каковым здесь является «ответственность мужа с женою».

Соответственно этому и слова Господа о самоскопцах мы относим к идеально-христианскому браку, а не к безбрачию, как принято. Самооскопление здесь, как и изъятие глаза и отсечение руки у Мф.5:29–30, берутся конечно не в плотяно-физиологическом смысле, вообще неуместном для Нового Завета, и в частности для идеологии евангелия Матфея. Ведь скопчество, как и отсечение рук или изъятие глаз не уничтожают похотей и вожделений сердечных, а между тем и греховная похоть объявляется Спасителем как прелюбодеяние в сердце своем, т. е. мыслится в отношении к идеальному браку, как нарушение его чистоты.

Ясно: слова Господа о скопцах, имеющиеся только в евангелие Матфея, должно брать в отношении к идеально-христианскому браку и разуметь в нравственно религиозном значении освобождения брачной четы от греховной похоти

—194—

и преодоления плоти духом в идеально-христианском браке. По сходству с другими, подобными же добавлениями в евангелие Матфея, напр. εἰκῆ – напрасно при ὀργιζόμενος – гневающийся (Мф.5:22 во мн.) или παρεκτὸς λόγος πορνείας – кроме распутства (Мф.5:32) и μὴ ἐπὶ πορνείᾳ – не из-за распутства (Мф.19:9), – о разводе, или τὸ δὲ περισσὸν τούτων ἐκ τοῦ πονηροῦ ἐστίν – что сверх да-да и нет-нет при не клянись совсем (Мф.5:34; Мф.5:37), – и слова Спасителя о скопцах только усиливают и выявляют τὸν λόγον τοῦτον – это учение об идеально – христианском браке, но не прибавляют новой мысли о безбрачии, по принятому толкование.

Толкуем так: скопчество может быть двоякого рода – невольное или телесное, бывающее от природы или зависящее от людей, никакого нравственно религиозного значения не имеющее в отношения к браку, – и добровольное или духовное, ради царства небесного, достигаемое через свободное созерцание брачного идеала умом или верою, через свободное к нему влечение сердца или надеждою и через свободно действенное к нему устремление воли или любовью. Это – истинный аскетизм духовного или идеально-христианского брака, – самоскопчество ради царства небесного, – постоянное и неослабное исторжение из себя любострастных глаз и рук, греховной похоти сердечного прелюбодейства, вообще – брачный подвиг преодоления плоти духом, одухотворения плоти и преображения душевного тела в духовное¹⁶⁸⁰.

Такой идеально-христианское или духовный или девственный брак представляет ап. Павел, применяя образ этого брака к таинственно-церковному союзу верующих со Христом во 2Кор.11:2: «Я обручил (ἡρμοσάμην – сочетал, соустроил, сорганизовал) вас одному мужу девою чистою представить Христу». Это – «брак честный во всем и ложе не скверное, ибо развратников и прелюбодеев судит Бог». (Евр.13:4).

Никто из людей, в настоящем своем состоянии, не в силах достичь – χωρῆσαι такой высоты идеально-христианского брака. Даже вмещать и достигать (χωροῦσι, χωρεῖν, χωρείτω) этот идеал (τὸν λὸγον τοῦτον) могут не все, но кому дано, – избранники, герои духа, христианские богатыри. А для остальных, для рядовых, немощных и слабосиль-

—195—

ных христиан, ради укрепления их и воспитания во Христе Церковь допускает как бы некое приближение недоступного для их брачного идеала к мере их восприемлемости – в расторжении и повторении брака, низводя догму брака или его идеальность в канон или законность. Это – с одной стороны. А с другой: в таинстве покаяния, в тех же целях воспитания и укрепления о Христе немощных чад своих, Церковь оставляет и очищает временные и случайные нарушения чистоты идеально христианского брака через прелюбодеяние не только сердечное, но даже и телесное¹⁶⁸¹.

Итак: «есть скопцы, кои сами оскопили себя для царства небесного». Эта цель христианского самооскопления ведет нас к последней и наивысшей духовно-таинственной или богочеловеческой стороне христианского брака, раскрываемой ап. Павлом в послании к Ефесянам Еф.5:22–33.

Цель самооскопления в идеально-христианском браке, по слову Спасителя, есть Царство Небесное. А к этому царству ведет, в него переходить и с ним сливается Церковь. В Церкви, по ап. Павлу, существо, первооснова и конечная Цель христианского брака.

«Жены, – говорит Апостол, – должны подчиняться своим мужьям как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, Он – Спаситель (своего) тела (т.е. Церкви). Но как Церковь подчиняется Христу, так и жены мужьям во всем. Мужья, любите (своих) жен, как и Христос возлюбил (Свою) Церковь... Так должны мужья любить своих жен, как свои тела, – любящий свою жену себя самого любит, ибо никто никогда свою плоть не ненавидел, но питает и греет ее, как и Христос – Церковь (Свою), потому что – члены мы тела Его (от плоти Его и от костей Его, как и жена от мужа), почему оставит человек отца и мать и привяжется к жене (своей), и будут двое в плоть одну. Тайна сия велика, – я говорю в отношении ко Христу и к Церкви».

Апостол возводить брак к таинственным глубинами богочеловечества Спасителя, поскольку оно осуществляется и проявляется в Церкви, как в Его теле, созидаемом и чествуемом её Богочеловеческою Главою – Спасителем.

—196—

Брак есть сокращенная и отраженная Церковь, – Церковь вмале, – такая же таинственно-живая и нераздельная организация мужа с женою, какую представляет мистическое единение Богочеловека с Своим Церковным Телом¹⁶⁸².

Идеально-христианский брак назначен осуществлять, хотя и вмале и сокращенно, но ту же тайну единения Христа с Церковью, – тайну кафоличности Церкви или её полной органически неделимой целостности, – тайну собрания или соборности, – пребывания Христа посреди двух или трех, собранных во имя Его (Мф.18:20). Двух, т. е. в супружеской чете истинно-христианского брака, таинственно обвеваемой Духом Христовым, восприемлющей и осуществляющей в себе по мере своих сил богочеловечество Спасителя, делающей спасение свое (Флп.2:12). Трех, т. е. и в чадах идеально-христианского брака, рождаемых во имя Спасителя-Богочеловека, ведомых ко Христу и воспитываемых по Христу. Совершаясь и существуя во Христе и Церкви, истинно-христианского брак, как самооскопление ради Царства Небесного, должен рождать и воспитывать для Христа и Церкви истинных чад Божиих, – духовных, а не душевных, – верующих во имя Его (Логоса-Богочеловека) и приемлющих Его, кои не от крови, ни от похоти плоти, ни от похоти мужа, но от Бога родились (Ин.1:12–13).

В этом – существо, цель и смысл христианского брака.

По идейной связи с таким значением христианского брака, Евангелист Матфей, вслед за словами Господа о самооскоплении для Царства Небесного, помещает рассказ о благословении Христом детей¹⁶⁸³.

«Тогда приведены были к Нему дети, чтобы руки возложил на них и помолился. Ученики же запрещали им. Но Иисус сказал им: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное. И возложив руки на них, пошел оттуда» (Мф.19:13–15).

В детях и через детей истинно-христианского брака Церковь как тело Спасителя-Богочеловека, стройно и соборно сочленяясь, истинною любовью возрощает всех, а вместе и сама возрастает в Того, Кто есть Глава Церкви и Спаситель Тела, – Богочеловек, из Коего все Тело, при действии в меру и соответственно своему назначению каждого члена,

—197—

созидает себя в любви и устрояется в жилище-храм Божий Духом, доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного и полный возраст Наполняющего все во всем, – доколе человек ветхий, душевный и смертный, сущий по образу Адама, преобразится в человека нового, духовного и бессмертного, сущего по образу Христа Богочеловека, – дух преодолеет и преобразит плоть из тела душевного в тело духовное, Христос вообразится во всех, последний враг упразднится – смерть, добро окончательно восторжествует над злом, и Бог будет все во всем¹⁶⁸⁴.

Такова тайна христианская брака и церкви.

«Тайна эта велика». «Могущий вмещать да вмещает»¹⁶⁸⁵.

В заключение, можем сосредоточить наше рассуждение в двух положениях.

1) Вместо необузданного разврата (Рим.1:24 сл.), наложничества и неограниченного произвола в бракорасторжениях и бракоповторениях («развод по всякой причине» у иудеев, – «23 и 21 раз выходить за муж и жениться» – у греко-римлян, современный гражданский брак, до свободного соития по произволу, общения мужей и жен и разведения усовершенствованных человеческих пород-германцев?!) – неограниченное ничем единобрачие, безусловная нерасторжимость, совершенная неповторимость и духовно-телесная чистота или святая девственность истинно-христианская идеального брака. Это – с одной, внешне-формальной стороны.

2) А по внутренней стороне: вместо только чувственно-плотяного удовлетворения животно-половому инстинкту и экономическая, родового, национально-государственная и даже общечеловеческого (размножение людей) значения – брак духовно-идеальный, – возможное и доступное для каждой истинно-христианской брачной четы отражение и осуществление тайны собрания и единения Христа с Церковью в Вере-Надежде-Любви, для постепенного преображения человечества через брак и Церковь, в истории движения его к богосовершенству и богочеловечеству, из душевного состояния в духовное, пока Христос совершенно вообразится во всех и Бог будет все во всем.

Кратко: «Церковность Христианского брака».

—198—

В браке и Церкви человечество, действием божественной благодати и устремлением своих ума-сердца-воли к богосовершенству, должно возрождаться и преображаться по образу своего Спасителя Богочеловека¹⁶⁸⁶.

M. Муретов.

—231—

I.

Об отношении Семинарии к священству и Епархии и в осо­бенности к Московской

Сардикийского Собора 10 правило предписывает совершать служение чтеца, и диакона, и пресвитера так, что для ка­ждой степени чина должно быть предоставлено не слишком малое время, в продолжение которого могли бы усмотрены быть его вера, благонравие, постоянство и кротость.

Неокесарийского собора 11 правило говорит: в пресви­тера прежде тридесяти лет, аще и по всему достойный человек, да не поставится; но да останется в ожидании. Тоже подтверждено в правилах шестого вселенского собора.

Н[аш] духовный регламент в 26 статье о училищах говорит: а которые семинаристы, по совершении учения, угоднейшие покажутся к делу духовному, и оные были бы у Епископов ближайшие ко всяким степеням властелинским паче прочих, хотя бы и равно оным искусных, но не в семинариуме воспитанных.

Сия статья духовного регламента повела епархиальное управление к нарушению вышеозначенных церковных правил и образовался и утвердился предрассудок, что

—232—

совершивший семинарское учение имеет право немедленно поступить во священника, прошед низшие степени в немногие дни.

Трудно было возвратиться к древним церковным правилам и потому, что совершившие семинарское учение тотчас нужны были и их еще не доставало для занятия священнических вакансий; и потому что совершивший семинарское учение, если бы послан был на причетническое место, считал бы себя притесненным в нарушении права, данного ему духовным регламентом, и общественное мнение, по силе предрассудка почитало бы его как притесненным или наказанным. При том епархиальное начальство не имеет права назначать на места против воли назначаемых: и такое назначение мало может обеспечивать усердие к службе и успеха в оной.

Наконец время и изменившиеся обстоятельства начали помогать делу церковного порядка. Число выходящих из семинарий по совершении учения умножилось так, что для них недоставало священнических мест. Начиная с беднейших, они стали просить диаконских мест, сперва в городах, а потом и в селах. Так в Московской Епархии: собственно же в Москве студент Семинарии не поступает прямо на священническое место, а служить немалое время диаконом и не ранее тридцатилетнего возраста поступает во священника; с некоторого же времени сту­денты Семинарии даже Московской поступают и на причетнические места и служат на них в ожидании диаконских вакансий. Так избыток получающих семинарское образование дает возможность Епархиальному управлению без напряженных усилий восстанавливать действие церковных правил о возрасте священника и о постепенном возведении в священство. Нет сомнения, что для прихода и вообще для службы церковной лучше получить священника тридцатилетнего получившего некоторую опытность в низших степенях церковной службы, нежели двадцатилетнего семинариста.

Есть ли[,] как можно предполагать, для Семинарии назначено будет нормальное число учеников высшего отделения, соответствующее числу открывающихся в Епархии священнических вакансий, то начавшееся восста-

—233—

новление церковных правил о священстве должно будет рушиться; и ожидаемая от сего восстановления польза бу­дет не достижима.

Посему, при пересмотре или составлении нового устава Семинарий, заслуживает внимания вопрос: не нужно ли число учащихся в Семинарии или оставить не определенным, или определить не пропорциональное числу священнических вакансий, но гораздо большее.

Очень ограниченное число учеников Семинарии не вы­годно для епархии также и потому, что, при обилии уче­ников, епархиальное начальство назначает к священству достойнейших, а менее достойных отлагает на низшие церковные степени; а при ограниченном числе учеников принуждено будет и мало достойных назначать к свя­щенству. Но это может не возвысить, а ...ичивать достоинство священника в Епархии.

Обилие учеников благоприятствует соревнованию. Уче­ник ищет преимущества перед другим в успехах в надежде обратить на себя преимущественное внимание на­чальства при избрании на священническое или диаконское место. При ограниченном числе учеников менее ревностные могут воздремать подумав: по нужде в священниках произведут и нас.

Нормальное число учеников непредвиденно может пре­вратиться в недостаточное. Некоторые ученики могут вы­пасть из оного болезнью, смертью повреждением нравствен­ности, даже простыми нехотением служить в духовном звании. Для предохранения от сего не надежна и предва­рительная подписка о вступлении в церковную службу. Для отнятия силы у сей подписки, ученик может произ­нести на себя клевету, лично ему не угрожающую, что он имеет на своей совести некоторые нравственные проступки, не позволяющие вступить в церковную службу. В сем слу­чае нельзя будет принять его в клир; и кандидат для священства потерян.

Есть Епархии весьма скудные кандидатами для священ­ства, и потому имеющие нужду заимствовать таковых из других епархий. Сей помощи нельзя будет им получить, если в каждой Епархии будет нормальное число учеников Семинарии, соответствующее нуждами только одной епархии.

—234—

Все излагаемые здесь затруднения требуют благовремен­ного внимания и принятия предварительных мер для отвращения оных.

При попечении о благонадежном приготовлении учеников Семинарии к церковной службе представляется еще вопрос, требующий разностороннего рассмотрения, с принятием в рассуждение опытов и местных обстоятельств; надобно ли всех учеников Семинарии содержать в обще­житии, или допустить, чтобы некоторые жили в своих семействах и только для слушания уроков приходили в Семинарию.

Пусть будет признано преимущество общежития учени­ков под внимательным и непрерывным надзором, под разумным и добродушным руководством. Рассмотрения требует более ограниченный вопрос: можно ли допустить изъятие?

Чем многолюднее общежитие учеников, тем труднее надзирателям и руководителям узнавать их качества и давать им верное исправление, тем труднее им благовременно узнавать и в самом начале пресекать какое-нибудь тайно прикрадывающееся в некоторых зло, особенно в настоящее не очень счастливое для религии и нравственности время. Из опыта, верных[?] наблюдателей[?] ...[неразобрано слово] видно, что даже в женские учебные заведения наиболее охранительно устроенные прокрадываются нездоровые учения и правила. Итак у меньшего числа учени­ков в семинарском общежитии, через оставление значи­тельной части их вне семинарий в семействах, не будет ли благоприятней и для того, что бы надзор, руководство и учение[?] в семинарском общежитии, были уд.[овлетво­ритель]нее строже и упешннее.

Многочисленные священно-церковно-служители Москвы почти все получили Академическое или Семинарское обра­зование, и очень не многие не имеют степени студента, и произведены из учеников Семинарии второго разряда. Семейная жизнь их, кроме редких исключений, благо­устроена на правилах религии и нравственности. Итак, их дети, учась в Семинарии и живя в доме родителей, могут пользоваться должным надзором и руководством родителей и в поведении и в учении.

—235—

Не маловажно та[кже], чтобы в воспитываемых детях питаем и сохраняем был семейный дух, который в последнем времени[?] будет полезен для их жизни и особенно семейственной. Но его питать и охранять конечно[?] нельзя нигде лучше как в постоянном пребывании в добром семействе.

Бедному священно- или церковнослужителю не трудно иметь сына в своей комнате, за своими столом: но трудно платить деньги за содержание в Семинарии; и потому он будет просить начальство о принятии его на содержание от начальства.

Итак, оставление сына в доме отца будет благоприятно и для хозяйства отца его и для хозяйства началь­ства.

Сказанное здесь о духовенстве Москвы может быть при­менено ко всем Епархиальным городам, хотя не ко всем в равной степени. И потому впредь, как сказано, пред­ставляет себя вниманию под покровительством Апостольского правила: вся искушающе добрая держите.

Хотя я не призван к участию в производящемся деле пересмотра устава Семинарии, однако по делу общей пользы, в котором всякий желающий рассуждать даже полномочен в периодических изданиях, почитаю для себя позволи­тельным скромно представить на рассуждение мои мысли.

Ок. 31,

1866.

Мар. 30, 1867 г.

Проходя должность Синодального Обер-Прокурора Граф Александр Петрович Толстой обнаруживал необыкно­венно высокое мнение о Греческой церкви, желал усиления сношения с ней С. Синода и на сию мысль испросил высочайшее соизволение.

Но, при виде неустройства в Греческой иерархии, не бе­зопасно было войти прямо в официальные сношения о имевшихся в виду церковных вопросах, чтобы, вместо укрепления единомыслия, не впасть в явное разномыслие. Посему я предлагал сделать опыт, через находившегося при Константинопольском посольстве Архимандрита Петра, частным образом, узнать мнение некоторых членов Кон­стантинопольской иерархии но вопросу об отношении поста-

—236—

новлений собора 1667 года к принятым в Синоде правилам единоверия и к единоверцам. О сем писано было мной 5 марта 1859 г. № 103 в след затем послан был от меня проект письма к Архимандриту Петру, заключающей в себе инструкцию для исполнения сего поручения.

Теперь нужно знать была ли послана Архимандриту Петру Сия инструкция, какое сделал исполнение и какие доставил сведения. Ибо и теперь осторожность требует начать тоже дело частным путем прежде вступления на официальный.

До сих пор состояние Греческой иерархии не представ­ляло удобства начать сие дело с надеждой правильного хода и должного успеха. Надежда сия отчасти и теперь по вступлении в управление Вселенского Патриарха Григория, который при самом своем вступлении явил мудрость и твердость иерархического характера.

Итак, благоволите принять от имени Епархии отношение мое от 5 марта 1859 года, и проект послания Архиманд­риту Петру, и, есть ли в след за сим окажутся исполнительные донесения Архимандрита Петра, доставьте мне оные для соображения при предстоящем сношении с восточной Константинопольской иерархией.

[Последние пять строчек, содержащих обращение к гр. Протасову, читаются очень гадательно и потому здесь не помещены].

Ноября 2 1866.

II¹⁶⁸⁸

Ваше Превосходительство,

Милостивый Государь!

О рукописи, мне сообщенной, желал бы я лично и об­стоятельно сообщить Вам мои мысли: но не находя вскоре времени, возвращаю оную при сем.

Убедительно прошу первую статью о ските и его жителях не подвергать гласности печатания.

Мирские люди боятся обнаружения пороков. Монахи го­раздо больше боятся похвалы их добродетелям и разглашение их подвигов может заставить их бежать от места, где сие случилось бы. Сочинитель, надеюсь, не захочет гнать из спокойного места невинных людей.

—237—

Кроме сего есть в статье и то, чего не одобрит обык­новенная цензура. При случае объясню обстоятельнее.

Призывая Вам благословение Божие с истинным почтением и преданностью пребываю

Вашего Превосходительства

покорнейший слуга

Филарет М. Московский

Мая 2 1848 г.

III

Ваше Превосходительство,

Милостивый Государь!

Желал я споспешествовать изысканиям Вашим о книге: Домостроец, и о Благовещенском попе – Сильвестре, но не достиг успеха.

Книги в Синодальной и Лаврских библиотеках нет. Благовещенского Собора Сакелларий отозвался, что древнего синодика в Соборной библиотеке нет. Архангельский протоиерей, по моему поручению, не утвердясь на этом показании пересматривал библиотеку: и подтвердил показание.

В Архангельском Соборе есть древний Синодик и в нем роды протоиереев и священников: но рода попа Силь­вестра нет. Не обезнадежтесь неудачей и не откажитесь употреблять мое посредство когда найдете нужным.

Призывая Вам благословение Божие с истинным почтением и преданностью пребываю

Вашего Превосходительства

покорнейший слуга

Филарет М. Московский

Лавра.

Июня 15 1848.

IV.

Преподобным Отцам и Братьям Святых Обителей Афонских о Господе радоваться.

Сверх моего чаяния, Божией Милостью даровано мне пройти пятидесятилетнее поприще служения в Епископстве,

—238—

и выше моего чаяния то внимание, которое обратили на предел сего поприща досточтимые Отцы и Братия, общники Священноначальственного и священного служения Престолу Господню.

С утешением вижу в сем действующий дух общения, единения, любви столь вожделенной в сословии, которое Господь определил себе в особенный жребий.

Преподобные Отцы и Братия.

Примите за Ваше благое и благожелательное о мне воспоминание и искреннюю благодарность мою вместе с моим истинным в любви о Господе почтением.

Филарет М. Московский

В Лавре (Преп. Сергия)

Сентября 12 1867.

—241—

Православные кладбища, при религиозном настроении, более всего приближают к нам загробный мир, наводя на многие благочестивые размышления; они вызывают в нашей памяти переселившихся туда у каждого из нас сродников и знакомых. На кладбище, где погребены их тела, мы присутствуем как бы в собрании их; поэтому кладбища всегда будут служить лучшими местами для уединенных размышлений о суетности благ сего бренного мира и непрочности нашего земного существования.

Мы знаем некоторых почтенных богобоязненных старцев, которые, находясь в летах преклонных, любили посещать кладбища единственно для того, чтобы приблизить к своей мысли и чувству тот загробный мир, на пороге к которому они находились. Таков, например, был высокопочтенный, но удивительно кроткий, протоиерей Московской Вознесенской, на Большой Никитской, или Царицынской, улице, церкви о. Петр Евплович Соколов, скончавшийся в 1885 году, на девяностом году своей жизни, которого в последние, особенно, годы его жизни нередко можно было встретить на ближайшем к его местожительству Ваганьковском кладбище, вблизи родных ему могил.

Небезынтересно бывает рассматривать надгробные памятники и читать находящиеся на них надписи. Если долго живем в одном и том же городе, то сколько знакомых имен встретишь в этих надписях! Не часто, но встречаются замечательные эпитафии, в которых иногда быва-

—240—

ет заметно или проявление поэтического таланта или выражение глубокой мысли. Некоторые из них так хороши, что жаль предавать их совершенному забвению, особенно если составление этих надписей принадлежит лицам, известным в науке и литературе.

Имея обыкновение, при удобном случае, оставаться подолгу на кладбище и рассматривать надгробные памятники, мы встретили на московском Ваганьковском кладбище одну замечательную надпись, и, по давности её и значительной поврежденности, с трудом прочитали в ней следующее оригинальное стихотворение:

«Чем долее он жил, тем более смирялся,

И тем живей огонь любви в нем разгорался

Делиться с ближними душой,

Для них позабывать себя и свой покой;

Советом, помощью, поддерживать скорбящих;

Заразы не страшась, спешить к одру болящих;

Собрату бедному последнее отдать,

На вечную Любовь всем сердцем уповать,

И орошать стопы Спасителя слезами;

О благости Его беседовать с друзьями,

Беседовать о Нем в кругу своей семьи, –

Вот в чем он находил все радости свои!»

Памятник, на одной стороне которого находится эта надпись, представляет гробницу темного мрамора. На другой стороне его означено, что под ним погребено тело священника Духосошественской, у Пречистенских ворот, церкви Михаила Андреевича Богословского, скончавшегося 14 июня 1836 года.

Что же известно об этом иерее Божием Михаиле и составителе стихотворной надписи на его надгробном памятнике? Известно то, что этот Михаил Богословский был воспитанником Московской духовной Академии, и окончил в ней курс, со степенью кандидата богословия¹⁶⁸⁹, в 1818

—241—

году, следовательно принадлежит к первому курсу воспитанников Академии, преобразованной из Греко-Латинской в 1814 году. В 1820 году он был рукоположен во диакона в Пименовской, в Старых Воротниках, в Москве, церкви, а через десять лет, – в 1830 году, – в священника к Духосошественской церкви, где он и окончил дни своей жизни в 1836 году. Сын его, Ипполит Михайлович Богословский, окончивший курс первым магистром в той же Академии в 1844 году, после службы в Академии в должности бакалавра, был впоследствии известным в Москве протоиереем; скончался настоятелем Троицкой, на Арбате, церкви 15 декабря 1870 года.

Надгробная надпись в стихах, изображающих нравственные качества почившего иерея Михаила Богословского, была составлена воспитанником той же Академии и того же первого курса, столь известным профессором-философом протоиереем Феодором Александровичем Голубинским († 22 авг. 1854 г.), которого со студенчества соединяла с Богословским самая тесная сердечная дружба. Написанное на памятнике стихотворение есть ничто иное, как выражение тёплых сердечных отношений к его почившему другу.

Вышеприведенная надгробная надпись была списана мною с памятника в начале восьмидесятых годов прошлого столетия. Когда же, лет через пятнадцать после сего, я, бывши у этого памятника, посмотрел на его надпись, то она оказалась так попорченной временем, что прочитать ее было уже невозможно. Это побудило меня, по наведении надлежащих справок, закрепить память о ней напечатанием её в „Московских Церковных Ведомостях“ (за 1895 год № 30, стр. 284–285).

Прот. Влад. Марков.

Обстановка детства и семинария

Отец мой Александр Алексеевич Лебедев родился 4-го августа 1833 г. в селе Васильевском, что под Коломною Московской губ¹⁶⁹⁰. Но священствовавший здесь отец его Алексей Иванович Лебедев вскоре перешел в Троице-Сергиевский посад к церкви Вознесения. Здесь собственно и прошло детство Ал. Ал-ча до 15 лет. – Место это в то время было очень небогатым, семья же о. Лебедева была значительная, так что жили они бедно, – дети видали белый хлеб только два раза в год – к Рождеству и к Пасхе, – когда одна купчиха-прихожанка присылала им калачей и несколько фунтов баранок.

Около 1848 г. Алексей Иванович перешел настоятелем

—243—

в женский Хотьков монастырь, где дожил потом и до 50-летнего юбилея своего священства и, скончавшись в 1878 г., ныне покоится на площадке между обоими монастырскими соборами.

В Хотькове жизнь семейства постепенно стала зажиточною: – полное сельское хозяйство, одна-две коровы, лошадь, куры, два огорода, в саду ягодные кусты, яблони: для хозяйства жили работник и молоденькая работница, помогавшая бабушке и дочерям ее в стряпне и по дворовому хозяйству. За домом два сенокосных лужка убирались общими семейными силами; помню и еще, как работник вез нас девочек, – меня и двоюродную сестру, – на высоком возу сена тоже дедушкина сенокоса из-под одной соседней деревни. Была у А. И-ча и пахотная земля, – помню его в рясе и с иерейским посохом в руках степенно, как патриарх, возвращающегося с обхода своих зреющих полей. Были у дедушки и ульи, – сначала, кажется, в собственном саду, а потом пасека у крестьян одной из соседних деревень.

Вынеся тяжелые воспоминания от собственной жизни в бурсе, Ал. Ив. не захотел отдавать сыновей в духовное училище, а прямо подготовил их к поступлению в Вифанскую семинарию, где отец мой и окончил курс в 1854 г. 4-м учеником в 1-м. разряде. Старшие отцовы братья Петр и Михаил, кончили во 2-м разряде в 1848 и 52-м гг., а младший Федор Алексеевич в 1-м разряде выпуска 1862 г.

Хотя семья в это время жила в достатке, по достаток, как обыкновенно, заключался более в натуральном хозяйстве, а не в деньгах. Были, правда, я доходы, так как к монастырю были приписаны соседние деревни, но доходы эти сбирались копейками; – помню, как раз, после какого-то славленья по деревням, Алексей Иванович принес в пестром носовом платке узел медных денег. Конечно, медные доходы эти уходили на многие нужды, на обучение сыновей, и карманные деньги давались молодым людям в крайне скудном количестве, – уже не помню, не полтора ли рубля в треть, причем еще, кажется, кроме своекоштного чаепития, они должны были делать себе на это и сапоги.

—244—

Из семинарии на праздники мальчики приходили домой, и отец мой вспоминал, как раз, еще в младшем классе, их с братом Михаилом отпустили осенью, кажется, на Покров, так поздно, что они стемнали в пути и плутали, руками нащупывая дорогу, чтобы не сбиться на жнитво и пашню. Они постучались у своих ворот, когда Алексей Иванович уже вернулся домой после долгой всенощной, – путь же в те времена осенью и в темноту был не безопасен от волков; – дедушка встретил ночных путников невольным восклицанием: «Есть ли голова на плечах у вашего начальства, что отпускают ребят в такое время!»

Из своего семинарского житья-бытья отец вспоминал плохой стол, оставивший следы на организме: когда он потом приехал в Петроград, у новых родных его явилось подозрение в зачатках у него чахотки; отец считал, что прочное выздоровление приобрел он за одно лето плавания своего в Балтийском море. Иногда, особенно в посты, пища была такая, что воспитанники, в общем неприхотливые по воспитанию, не могли есть ее, а питались чаем с баранками; когда же эта пресная пища приедалась до нестерпимости, «мы, – рассказывал отец, – дадим, бывало, ректорскому повару в складчину 20 коп., чтобы он изготовил нам густую селянку¹⁶⁹¹, да просим такую, чтобы рот ободрало». – Причиной плохого стола была не столько суровость семинарского строя, сколько столь обычные злоупотребления заведующих; – раз выловлена была из щей целая мышь и торжественно представлена по начальству, – кажется, самому ректору; но дело не получило особых последствий, – вероятно, только заведующие на короткий срок немного подтянулись.

В семинарии отец мой, – всегда и после любивший заниматься поздними вечерами, – крепко спал по утру, и товарищи утром нередко будили его возгласом: «инспектор идет!» Наконец он привык к этому и перестал верить. Раз кричат ему: «инспектор идет!». А он им: «врете, мол!» и продолжал спать. Инспектор же на этот раз был в самом деле у его постели, и отец мой был

—245—

наказан; – едва ли не это и был тот единственный раз, когда он поставлен был на колени; – он вспоминал про это наказание благодушно, но с осуждением воспитателей за унижение человеческого достоинства во взрослых уже воспитанниках.

В курсе учения отец отличался любовью к философским наукам и успешными сочинениями, – он писал иногда на ту же тему по два, по три сочинения, – одно за себя, другие за товарищей. Слабым же местом его были языки.

Из наставников своих он имел потом дружественные сношения с преосв. Виссарионом, епископом Костромским, в его время преподавателем церковной истории Вас. Петр. Нечаевым. Преосв. Виссарион посылал ему все свои сочинения, а в 1896 г., когда мы, проездом по Волге, останавливались в Костроме, отец мой ездил к нему на дачу один, а потом по приглашению владыки – и со всеми нами. – Но особенно тесные дружеские отношения сохранились у отца с протоиереем Сем. Григ. Вишняковым, преподававшим в семинарии логику, психологию, патристику и латинский язык, а потом священствовавшим в Москве. Самая сердечная переписка велась между ними до кончины последнего. – Вероятно, отец хранил благодарную память и к A. Е. Невскому, преподавателю истории, потому что, издавая свое сочинение против католичества в 80-х годах, послал ему экземпляр, о чем имеется благодарственное письмо A. Е. Невского.

Из товарищей отец был впоследствии особенно дружественно близок с Павл. Ив. Горским-Платоновым, с которым вместе поступил и в Академию.

Академия

Когда отец мой в 1854 г. поступил в Московскую Дух. Академию, разница почувствовалась резкая: «мы, как в рай попали после семинарии», – выражался он. Кроме, конечно, новой постановки научного дела, резкая перемена была и во внешней обстановке, и в столе. Эту похвалу академическому содержанию высказал раз отец мой при митрополите Сергии, бывшем инспекторе Академии за те годы. «А вы, кажется, о. протоиерей, были тогда недовольны», – с некоторым уколом заметил владыка – «Ваше Высокопреосвященство», – отвечал отец, – мы не столом были не-

—246—

довольны, который в Академии был отличный, а будучи очередными по кухне, вступались за совершавшееся на глазах наших обмеривание студенческих мисок положенными на кашу ложками масла, и под.» – Академическую гречневую кашу отец мой вспоминал всю жизнь, говоря, что нигде уже потом такой не пробовал.

В Академии составился студенческий кружок по выписке журналов и текущей литературы, и отец заведовал распределением и обменом получавшихся книг между товарищами.

Воскресные и однодневные праздничные дни отец мой проводил в тесно дружественной, родственной ему по матери, семье о. Михаила Ильича Зверева, священника Вознесенской церкви¹⁶⁹², преемника своего отца. Оба, как сам о. Зверев, так и жена его были прекрасные люди; Нат. Як. Зверева была замечательная женщина, обладавшая природным умом, нравственно серьезная, дельная, характера ровного и не терявшая своей природной веселости среди трудов довольно скудного вначале хозяйства; – она умерла задолго до мужа своего. Старшим у них был мальчик – сын, а все три их маленькие дочки считали себя невестами Александра Алексеевича. «Бывало, – говорят они, – придет он из академии, а мы все замазанные: он заберет нас под рукомойник и всех умоет; – и нас нисколько не смущало, что мы зараз все три его невесты». Когда впоследствии Ал. Ал. приехал уже с молодой женой, невесты его, которым было 8, 6 и 4 года, сильно обиделись и спрятались все под кровать. Изменивший жених подошел к ним: «Что же, – говорит, – кочергой мне вас что ли вытаскивать?» – а мы, – рассказывают они, – ни с места, – очень уж обиделись». – Но перед видом привезенных им в подарок E. И. Лебедевой игрушечных зайцев, отвергнутые невесты не устоял, – вылезли из-под кровати и тут же решили, что молодая жена их жениха очень добрая.

С товарищами в Академии у отца моего отношения были

—247—

дружественные, сердечные, – «его любили», как выражено в одном товарищеском письме, «за честность характера и благородное добродушие». С течением времени разобщенность жизни естественно стала ослаблять товарищеские связи: иные товарищи, как бывший близким H. II. Крылов, умерли, другие разошлись кто куда. Только то, что оставалось в Академии, поддерживалось до конца, подновляемое частыми поездками отца в Москву, – так прежде всего дружественные отношения с ближайшими товарищами: – П. И. Горским-Платоновым и Е. Е. Голубинским.

Иногда жизнь вновь случайно сводила товарищей, и эти жизненные встречи бывали обыкновенно запечатлены самыми теплыми чувствами. Так в 70-х годах гостил или жил в Петрограде Руфиан Павлинович Ржаницын с женою, – они бывали у нас. В 75-м году в Франценсбаде лечился товарищ отца Казанский профессор М. Н. Красин; – это дало случай обновлению сердечных товарищеских отношений: М. Я. Красин на обратном пути пять дней гостил у отца в Праге и потом послал ему свою книгу с надписью: «Его Высокопреподобию о. протоиерею Ал-ру Ал-чу Лебедеву, лучшему товарищу самых лучших лет жизни». Свидание дало повод к последующей переписке.

В 1885 г. приезжал летом в Петроград, гостил у нас и на даче в Финляндии товарищ отца А. И. Нарбеков, преподаватель Тульской семинарии (кажется, по французскому языку); отношения у отца с ним были самые сердечные, отразившиеся потом в долгой переписке.

Еще особенно близко жизненные условия свели отца моего с Протогеном Вонифатьевичем Кокшаровым, служившим в Петрограде в канцелярии Обер-Прокурора начальником отделения. П. В. Кокшаров гостил у нас даже и в Праге заграницей, – после того как отец мой выручил его из какого-то лечебного заведения под Веной, где больной чуть не извелся от разных страхов a сомнений, будучи жертвою не то эксплуатации, не то собственной своей больной мнительности. – В припоминаниях академического житья-бытья отец мой любил пенять Пр-ну В-чу за две вины его: первую, что тот в Академии, проходя через их номер, всякий раз забывал запереть за собою двери, вторую такого рода: отцу моему из дому

—248—

в Академию прислали какого-то деревенского гостинца вроде масла или домашних лепешек; Кокшаров, Московский барич, сын зажиточного Московского священника попросил поделиться с ним гостинцем, обещая за это угостить его сардинками, которые ему нередко высылались из Москвы. Отец мой поделился с ним, а тот сардинок не дал. «Да пойдем ко мне, я тебя угощу“, – улыбался Пρ. В. – «Нет, брат! теперь у меня у самого есть!» – возражал отец.

Кроме своего курса Ал. Ал. имел дружественные отношения и с курсом последующим; – там окончил курс третьим магистром очень любимый отцом родственник его Парфений Лук. Репловский, бывший потом диаконом в придворной церкви в Штутгарте, затем доцентом Киевской Дух. Академии и несчастно скончавшийся в 1870 г. Мать моя рассказывала, как П. Л., отправляясь заграницу, говорил отцу моему, скромному тогда приходскому диакону в Петербурге: «Теперь мы вас за уши вытянем». Но жизнь явила обратное, – Безвременно, кажется, сошел со сцены и первенец курса И. М. Хупотский, человек, как пришлось слышать, очень симпатичного душевного облика. В обоих случаях в гибели талантов главным образом замешано было вино. – Из цвета этого курса с достоинством прошел свое служение протоиерей Ал. Мих. Иванцов-Платонов; – отец мой уважал и самого его лично, и ценил печатные труды его; помню, как он выразился о сборнике его проповедей, что они «с помазанием». Они временами переписывались.

Из предыдущего академического курса у отца до конца были самые дружественные сношения с Ив. Алекс. Ненарокомовым, – несмотря на возраставшее влиятельное положение последнего до директора Канцелярии Обер-Прокурора; мне помнятся только какие – то разговоры с сожалением, что женитьба Ив. Ал-ча на важной генеральской дочке нарушила близость семейного отношения.

Ал. Ал. окончил курс кандидатом в 1858 г. и впоследствии уже печатными трудами своими приобрел магистерство, – Учился он в Филаретовское время и, конечно, великая личность митрополита Московского не могла не оставить в нем яркого впечатления. Отмечая и теневые

—249—

стороны величавого облика Московского святителя, – как-то большую его властность, часто подавлявшую то, что стояло около, и в умственном, и в служебном отношении, – отец мой, тем не менее, высоко ценил и свято чтил его имя и память, называя его на первом месте в числе лиц, которым обязан своим богословским развитием и направлением, и бывая в Лавре, никогда не опускал поклониться с благоговением его гробнице и служил над нею панихиды.

С академическими наставниками своими и вообще со всею родною Академией отец поддерживал постоянные живые сношения. Особенно живы они были в первые 15–16 лет по окончании курса, когда отец мой чуть не ежегодно ездил с семьей на лето к отцу своему в Хотьков. Хотьковские наши родные даже ревновали нас к Сергиевскому посаду, куда мы часто уезжали от них в родной дом о. Зверева; а там отец проводил много времени в родной академической среде. С раннего детства слышала я в семье нашей окруженные ореолом благоговейного почитания имена прот. Ф. А. Голубинского, прот. И. С. Делицына, прот. A. В. Горского. – Очень чтил отец мой проф. Викт. Дм. Кудрявцева, и тот отвечал ему самым дружественным расположением; Викт. Дм. приезжал даже в Хотьков, а в 80-ые уже годы, помню, был у нас в Петрограде.

Тесные дружественные отношения лично и семейно соединяли отца моего с проф. Александром Фед. Лавровым. А. Ф. Лавров, слышала я рассказы, был с самой молодости человеком очень благочестиво настроенным и набожным, так что все ждали, что он примет монашество, и вдруг, к удивлению всех, он из одной побывки на родине в Ярославле, вернулся с молодою женою. Марья Ник. Лаврова была очень красива и приятна лицом; рассказывали, что наружность ее поразила даже Государя, увидевшего ее в церкви в бытность свою в Лавре, и он спросил: «кто это?» Настроением своим М. Ник. подходила к мужу, и жили они душа в душу, имея единственную дочь. А. Ф., по душевному настроению, хотел искать священства, и у них уже, говорили, заготовлены были рясы. Но вышло иначе. Сначала у них умерла

—250—

11-летняя дочка их Сашенька, – один из сверстников ее игр, сын Ф. А. Сергиевского, подал ей напиться холодного квасу, и она схватила смертельный дифтерит. Горе родителей было велико, и они взяли потом на воспитание двух племянниц Ал. Ф-ча, Мартыновых, тоже Сашеньку и Анюту¹⁶⁹³. Во второй половине 70-х годов М. Ник. захворала, – говорили тогда, что при переезде на другую квартиру носильщики ушибли ее в грудь углом шкафа; у нее сделался рак, от которого, кажется, она и скончалась, должно быть, в 1877 г.; А. Фед. принял монашество.

Дружественные отношения его к отцу моему не прекращались и после его архиерейства: он принимал нас у себя на Саввинском подворье, когда мы проезжали Москвой; в 80-х годах, когда он был на череде в Петрограде, личные отношения обновились. Помню я один, очень для всех нас приятный семейный обед, когда приглашен был высокопреосвященный Алексий, а для сообщества ему – преосв. Антоний, тогда еще ректор Академии, и инспектор архимандрит (после епископ) Михаил Грибановский; еще были прот. П. А. Смирнов, настоятель Исаакиевского собора, товарищ преосв. Алексия по Академия, и Влад. Карл. Саблер. Отец мой, а также и мы бывали тоже у владыки Алексия на Ярославском подворье, где он жил и где гостили у него тогда его воспитанницы-племянницы. В 1889 г. отец мой с матерью, возвращаясь с заграничного леченья, заезжали к нему в Вильну, и он удивительно сердечно принимал их у себя на архиерейской даче в Тринопле и, прощаясь, проводил земным поклоном. Мать моя рассказывает, что раз напомнили они ему свою просьбу поминать сестру мою, их дочку Сашеньку, умершую у нас тоже 11-ти лет и тоже от дифтерита; преосв. Алексий вместо ответа вытянул из-за обшлага подрясника своего полоску папки с записанными именами и показал среди них имя нашей маленькой покойницы, сказав: «мне все Сашеньки дороги». – Потом отец с нами, двумя дочерьми, был в Вильне уже на погребении владыки в 1890 г.

—251—

Задушевными были и отношения отца с Дмитрием Федоровичем Голубинским: заметно было какое-то особенно любовное отношение воспитанника к профессору своему и к его предмету (физике) в нераздельной слитности; и такое отношение замечала я не у одного отца моего; – причиною, думается, было то, что предмет, интересный сам по себе, служил для молодых душ реакцией, на которой они отдыхали после духовно серьезных, часто аскетических предметов прочего курса; с другой же стороны и профессор, являвший своему предмету беззаветную преданность, возбуждал этим, и всем своим нравственным обликом, запечатленным глубокою скромностью, общие симпатии; приходилось слышать рассказы, как воспитанники подтрунивали иногда над некоторою наивностью приемов преподавания и ученых симпатий и антипатий Дм. Ф-ча, но и самые эти юмористические рассказы передавались с любовью; в отцовском же отношении не звучало даже и этого юмора. Помню, как были мы в Посаде в 1883 г. И отец мой водил нас в Академический физический кабинет, где Дм. Ф. с радушною готовностью показывал нам физические приборы и заставлял светиться гейселеровы трубки.

Поддерживая сношения с М. Академией, отец мой входил там в новые знакомства. Помню, как в 90-х, должно быть, годах сидел у нас за семейным чайным столом приехавший в Петроград проф. Алексей Петр. Лебедев, и беседовал с отцом, как уже близкий знакомый.

В 1882 г. отец мой ездил в Академию для получения магистерской степени за сочинение свое о латинском догмате Непорочного Зачатия. В 1892 г. были мы – я и сестра моя – с отцом на 500-летии памяти преп. Сергия и сидели на торжественном акте в Академии, где все, кажется, профессора здоровались с отцом, как с знакомым. В последний раз отец мой посетил Академию в нашу поездку в 1896 г.

Женитьба

Оканчивая курс, Ал. Ал. не располагал принимать на себя священный сан. Но вышло иначе. В июле 1858-го г. скончался от холеры в Петрограде диакон Екатерининской, что в Екатерингофе, церкви Петр Павлович Свиязев, оставив после себя без средств семью –

—252—

вдову с троими детьми, из которых только старшая дочь была взрослая – 21-го года; – бабушка рассказывала мне потом, что осталась она с 5-ю рублями в кармане. Как водилось в те времена, вдове позволено было приискать жениха к дочери для замещения должности покойного мужа, Супруга для молодой особы желали с высшим образованием; в Петербургской Академии год был не выпускной, и решено было обратиться в Академию Московскую. С этим делом поехал в Москву дядя невесты Κ. П. Петров. Собираясь в путь, дядя, сам еще молодой и большой шутник, спросил у невесты, какого она жениха хочет. Невеста предъявила очень скромные требования: чтоб был высокий и не рыжий. – Но в Московской Академии оказалось, что все воспитанник уже разъехались, и искателю указан был адрес одного A. А. Лебедева, как жившего по близости, – в Хотькове.

Одновременно с этим один родственник невесты протоиерей С. А. Галахов обратился в Москву письменно с тем же делом к знакомому своему священнику Ансерову, брат же последнего был женат на родной сестре отца моего. И вышло так, что предложение места и брака пришло к отцу моему одновременно и совершенно независимо с двух сторон – письменно от зятя из Москвы и лично от Петроградского свата через Академию; отец, всегда и после старавшийся в событиях жизни усматривать Промысел Божий, принял это совпадение за Божие указание и поехал в Петроград. Фотографической карточки у невесты не было, – распространение фотографии только начиналось, – но был небольшой масляный портрет какого-то доморощенного любителя, который хотели было дать свату; – отец мой, смеясь, говорил потом, что если бы ему показали его, он ни за что бы не поехал.

На последней станции перед Петроградом, невеста встретилась в поезде с дядей; – она возвращалась с богомолья от свт. Николая Чудотворца в Колпине и, конечно, догадалась, кто этот «случайно встретившийся» молодой человек, которого ей дядя представил.

Невеста была приятна и миловидна лицом, достаточно хорошо по тому времени образована (в одном французском пансионе), – и дело поступления Ал. Ал-ча на место

—253—

покойного тестя состоялось¹⁶⁹⁴. – Если он принимал этот брак с мыслью об указании Промысла Божия, то и невеста выходила за чужого человека под впечатлением семейного горя, – она очень любила своего отца, человека добрейшего и баловавшего ее; – для этого брака ей сверх того пришлось расстаться с некоторыми личными, только что начинавшими намечаться симпатиями.

И брак этот был счастлив; – у меня из детства от жизни родителей моих сохранился в представлении идеал тихой и светлой семейственности и взаимной супружеской любви. Однако позднее из немногих намеков пришлось узнать, что это семейное счастье далось все же не сразу: двум людям, не связанным поначалу никаким чувством, все же пришлось сживаться друг с другом с известными усилиями. Мать моя говорила потом, что супружеским своим счастьем, она считает себя обязанною наставлениям архимандрита Феодора Бухарева, с которым они тогда, на первых же порах, познакомились, и у которого она была на исповеди. Отец же мой раз высказался, что ему тяжело было от постоянно заявлявшихся перед ним правил «бонтонности» и «комильфотности»; – вероятно, в семье была некоторая гордость внешним лоском светского воспитания, желавшего дать почувствовать свое превосходство; – бабушка моя была медальщицей Смольного Института, превосходно владела французским и немецким языками, так что во вдовстве открыла пансион; я знала ее уже удрученною жизненными испытаниями и любила, и уважала в ней уже совсем другой облик; но сама она сознавалась, что в молодости была гордою. Как бы то ни было, только отец мой очень быстро

—254—

вышел победителем из этих семейных трений: едва я начала сознавать себя в детстве, как уже нашла вокруг себя совсем иное: отношение бабушки к отцу моему носило уже оттенок какого-то благоговейного почитания, и он платил ей свойственным ему простосердечным отношением родственной любви, уважения и внимания. Бабушка сама мне рассказывала, как после нескольких лет ее вдовства один родственник спросил ее: «Чем-то вы теперь будете гордиться, Надежда Петровна?» А я, говорит, ответила ему: «Зятьями!¹⁶⁹⁵»

21-го сентября была свадьба. На нее приехали из Хотькова родители жениха, – глубоко почтенный отец Алексей Иванович и матушка Пелагея Александровна. На свадебном пиру, который был скромным из-за недавнего траура, гостей все же было много, и среди них немало почетных, так как покойный о. диакон был сыном столичного протоиерея о. Павла Свиязева, служившего при Владимирской церкви. Увидя, что для молодежи готовятся танцы, дедушка Алексей Иванович, подойдя к сыну, сказал: «Александр! неужели ты будешь танцевать?!» – Но этого и не предполагалось: новобрачного заставили только пройтись в первой паре с молодою супругою под музыку в виде полонеза, чтобы этим открыть танцы для прочей молодежи.

Годы диаконского служения

5-го октября A. А. Лебедев рукоположен был во диакона. He смотря на то, что у отца моего не было требуемого любителями диаконского баса (его голос был высокий баритон), – прихожане полюбили нового о. диакона: «не взял голосом, да взял обычаем», выражались про него. К служению своему он относился благоговейно: впоследствии, давая наставления ново поставленным диаконам, он убеждал их служить литургию всегда с приготовлением, чтобы за нею приобщаться, указывая на собственный пример. – За богослужениями молодой о. диакон нередко произносил составляемые им проповеди.

Портрет и автограф протоиерея Александр Алексеевича Лебедева

—255—

Служба в церкви была ежедневная, диакон был один. Было у отца еще несколько уроков Закона Божия, унаследованных от покойного тестя; остальное же свободное время он стал посвящать любимым им литературным занятиям. За эти годы было помещено несколько статей его в Страннике (начавшемся в 1860-м году), и еще он участвовал в издании Духа Христианина, где вел отдел критики и библиографии; по письмам к товарищам за это время видно, как он старался привлекать в журнал статьи и сотрудников.

К этому времени относится начало знакомства отца моего с архимандритом Феодором Бухаревым, имевшим громадное влияние на выработку богословских и духовно-нравственных взглядов у молодого о. диакона. Отец мой после м. Филарета называл о. Феодора в ряду своих учителей и иногда выражался про людей, усвоивших идеи последнего,– «бухаревцы», «феодоровцы», – разумея и себя в числе их.

В Московской Академии отец мой не застал уже лекций о. Феодора, – последний как раз пред поступлением туда отца был переведен в Казанскую Академию, – но там еще жила слава его. С 1858 г. о. Феодор находился уже в Петрограде, переведенный туда из Казанской Академии цензором. Ал. Ал. не упустил случая познакомиться с столь известным бывшим профессором своей Академии; – случай этот представился через протоиерея В. В. Гречулевича, редактора-основателя журнала «Странник», бывшего в свойстве и близости с новой петроградской родней отца моего. – Из пределов отдаленной Екатерингофской окраины хаживали пешком в Александро-Невскую Лавру молодые о. диакон с женой, и ходили часто, потому что духовная связь установилась быстро, чтобы продолжаться уже до кончины A. М. Бухарева¹⁶⁹⁶; – я, так сказать, с пелен выросла в атмосфере почитания родителями моими этой светлой личности. – Молодая хозяйка носила глубокочтимому духовному отцу скромные гостинцы своего изделия; но у непрактичного о. архимандрита, пребывавшего в сфере духовных интересов, недолго удерживалось приносимое.

—256—

С огорчением вспоминала мать моя, как к нему ходило одно семейство тоже его почитателей, и гостья, мать семейства, бесцеремонно распоряжалась шкафом хозяина, а дети скушивали варенье, со всем усердием принесенное матерью моей для личного употребления уважаемого наставника. – Посещения эти проводились в духовных беседах о. Феодора, увлекавших и вдохновлявших слушателей; – мать моя говорила, что насколько труден слог писаний о. Феодора, настолько доступны были его устные беседы, – малое дитя могло понять их. – Архим. Феодор с своей стороны тоже посещал Екатерингофского о. диакона.

История этих петроградских лет о. Феодора, – его столкновение с редактором Домашней Беседы В. И. Аскоченским – обстоятельно и ярко изложена в печати в статье проф. Π. В. Знаменского «Богословская полемика 60-х годов» (Правосл. Собеседник 1902 г.), – равно как и участие в ней моего отца с его книжкой «Приемы, знание и беспристрастие редактора Дом. Беседы В. И. Аскоченского». Прибавлю только, что отец мой и сам чуть не пострадал по службе в связи с этой историей. Про отца моего донесли митрополиту Исидору, что он сказал будто бы: «остригу бороду и пойду в театр». Помню имя Суровцева, называвшееся в связи с этим¹⁶⁹⁷; это был ревнитель в духе редактора Домашней Беседы; – кажется, именно он и принес Митрополиту этот навет. Отец мой про людей такого направления говаривал: «Избави Бог от этих „христолюбцев“. – Замечу кстати, что отец мой не более 3–4 раз был в театре, – женихом ему удалось быть с невестой на Ревизоре в прекрасном исполнении (едва ли не Самойлова) и еще на какой-то плохой пьесе, а в бытность свою студентом Академии, попал он на балет «Эсмеральда», о котором вспоминал с улыбкой, отмахиваясь, а мать моя поддразнивала его.

Митрополит Исидор отнесся к навету серьезно, – призывал настоятеля церкви о. Николая Фасанова и спрашивал о проповедях и о личности диакона Лебедева. О. Фа-

—257—

санов, всегда и потом любивший моего отца, дал наилучший отзыв; его единодушно подтвердил и местный благочинный, да едва ли Митрополит не потребовал и самые проповеди на собственный просмотр. – Это раскрытие напраслины как-то раз навсегда расположило м. Исидора в пользу отца моего, и митрополит оставался до конца неизменно отечески к нему благосклонен.

Архим. Феодор, как известно, подвергся опале; – его хотели, силою монашеского послушания, просто заставить замолчать. Между тем его основная идея была – необходимость проведения христианства во всю нашу жизнь, – личную, семейную, общественную и народную, – во всех ее многообразных проявлениях; он не мог молчать о том, настаивать на чем благовременно и безвременно он считал своим нравственным и духовным долгом. Он решил сложить монашество; сложив же его, он, для проповедания этой своей основной идеи, желал теснее и ближе войти в мирскую среду и ее условия, – отчуждением от Христа обрекаемые нами на язычество, – а потому говорил, что «если сложу сан, то и женюсь».

В 1861 г. он был послан на жительство в Никитский монастырь в г. Переяславле-Залесском; а в 1863 г. отец мой с матерью ездил уговаривать его не снимать сана. Мать моя рассказывала, что о. Феодор, слушая, молчал, а прощаясь с ними, плакал и далеко, до самой часовни, что в версте от монастыря, провожал их, и все не могли проститься. Конечно, он видел, что близкие люди, друзья не понимают его, и для его любви к ним это было особенно тяжело. Уже только впоследствии, когда смерть запечатлела своею завершительною печатью его жизненное дело, – оно открылось их глазам, как одно целое с его идеей.

Годы в Кронштадте

Отец мой естественно смотрел на свой диаконский сан, как на переходную ступень к священству; только мечты его по части священнического места были очень скромные. Но вот весною 1861 г. его призвал митрополит Исидор и сказал, что желает назначить его законоучителем в Кронштадтское Штурманское (позднее Морское Техническое, еще позднее Морское Инженерное) Училище. Отец мой отвечал, что не может бросить тещу с

—258—

семьей; митрополит, осведомясь о летах свояченицы, которой был уже 18-ый год, обещал, если отец мой пойдет в Кронштадт, устроить сироту на том же отцовском месте. Так это и состоялось – кандидатом представлен был давно ходивший в дом студент Петроградской Дух. Академии Π. П. Преображенский, и митрополит даже разрешил ему принять сан еще студентом, с тем, чтобы ему потом оканчивать свой курс, (проходимый им в первом разряде), а за себя нанимать заместителя. – 3-го мая 1864 г. отец мой был посвящен во священника.

Замещение должности священника и законоучителя в Штурманском Училище, принадлежавшем к числу высших учебных заведений, имело в глазах начальства особенное значение: там требовалось общее обновление, – заведение, застоялось и содержало в себе нездоровую закваску засидевшихся чуть не по десяти лет, неуспешных молодых людей, уже бородатых и внушительной зрелости. Чуть ли не одновременно или немного ранее туда назначен был и новый начальник, сравнительно еще молодой и энергичный адмирал¹⁶⁹⁸ А. И. Зеленой. У него, говорили, был свой кандидат на эту должность, и потому он встретил моего отца не очень сочувственно; но был он человек прямого, благородного характера, человек старинного склада, русский, верующий, православный и, познакомившись с отцом моим, сошелся с ним, так что наилучшие отношения сохранились не только за все время совместной службы, но и потом; – А. И. Зеленой с супругой и младшими сыном и дочерью посетили нас даже заграницей, а затем дружественное знакомство возобновилось в Петрограде.

Для служения отца моего на новом месте характерен слышанный мною от матери эпизод из первой поры его там деятельности. В Училище случились беспорядки: воспитанники, недовольные столом, произвели шум на эконома, бросали, кажется, тарелками, а один бросил и ножом. Законы военно-учебного заведения строги, – молодой человек посажен был под арест, и судьба его, вероятно, была бы печальною. Но отец мой попросил его себе

—259—

у начальника для увещания. Молодого человека привели на квартиру священника под конвоем каптермуса, и тот должен был оставаться при опасном арестанте. Но отец мой немедля отпустил служителя и принял молодого человека, как гостя; – день был воскресный, у матери моей испечен был пирог с морковью, гостя посадили за стол, и гостеприимная хозяйка усердно угощала его всем праздничным учреждением. Отец мой разговаривал с молодым человеком просто, на разные темы, нимало не касаясь прискорбного события, и тот, вернувшись, немедля принес раскаяние и извинение, перед кем было нужно. Этим была покончена и вся история.

Вообще корпорация заведения была дружная; – место этого училища представляет собою остров, обведенный с трех сторон каналами, а четвертой примыкающий уже к заливу гавани; большинство воспитателей и преподавателей (если не все) имели квартиры в стенах заведения и сплотились в тесную семью. Простота отношений была большая. Помню, как раз начальник пришел к отцу моему в форме, по делу; а отец в единственной из трех наших комнат просторной, гостиной, в подряснике и косичках, на ковре с маленькими детьми, – со мною трехлетней и с моей годовой сестренкой, – строил на полу из деревянных чурочек узорные и высокие башни, которые мы, дети, потом с восторгом разрушали; – кроме няни, прислуга была только одна, на кухне, ни о каком докладе не было и помину.

Были и комические эпизоды из области этой простоты. Взяли родители мои в прислуги молоденькую дочь одного из училищных служителей, только что взятую из деревни, корелку, плохо говорившую по-русски. Раз отец мой послал ее сходить за дьячком, – дьячок был из простых и жил в казармах. Прислуга вернулась и доложила, что самого дьячка нет дома, а жена обещала, что придет. Через несколько времени является преподаватель Училища офицер Π. А. Дьячков в полной форме. Отец мой с недоумением встречает его, а тот в свою очередь спрашивает его: «Что, батюшка, вам от меня было угодно?» – Оказывается, прислуга наша пришла к ним и строго наказала его жене: «Смотри: как придет

—260—

домой, батюшка велел, чтоб сейчас же пришел». – Можно себе представить, как неловко было отцу моему; но доброе отношение сослуживца без остатка покрыло недоразумение.

Подобный же случай был у той же прислуги с о. благочинным, соборным протоиереем ο. П. Трачевским. Он пришел раз по делу; отец был в классах на уроке, мать моя, бывшая стеснительною и довольно нелюдимою, заперлась у себя, а стиравшая на кухне та же Ирина с мыльными руками загородила вход из прихожей, заявляя, что никого нет дома. Тщетно о. благочинный убеждал ее пустить в кабинет только положить принесенный указ, – придверница была неумолима. Он вышел было, и опять вернулся, – и вот мать моя слышит возглас: «А! ты опять луда полезла!» – девушка по чухонскому складу языка придавала мужским словам окончания гласные и наоборот. Отцу и тут пришлось извиняться. Но по простоте и искренности жизни и характеров, все эти истории, сами по себе неприятные, никаких неприятных последствий не оставляли.

Простота жизни была такова, что отец мой, по совету врача, от застоев крови рубил дрова у нашего крыльца на огромном внутреннем дворе училища в виду всех его обитателей. Мы держали кур; мать на некоторое время заводила корову. Жалованье отца было очень скромное – 800 р. в год, – меньше диаконских его доходов в Петрограде, где он получал не менее 1000 руб. Но зато была дешева тогда и жизнь: прислуга прямо с лодок на пристани приносила, случалось, за 10 коп. целое ведро с плавающими, трепещущими ершами; рябчики зимой продавались из первых рук от 15–25 коп, за пару. – Благодаря этому мы жили в довольстве, стол был сытный и здоровый, но простой, без роскоши; посты у нас соблюдались, – если не считать, что мне, ребенку, и в посты давалась урочная порция молока. Помню я, как в доме начальника, куда я вначале почти ежедневно, а потом по праздникам, ходила играть с его дочерью, старшие братья последней забавлялись со мною пяти-шестилетним ребенком, и помню, расспрашивали меня, что у нас было за обедом. Дело было, должно быть, в Великом посту. И говорю: «редька с квасом». В следующий раз опять

—261—

спрашивают, а y нас опять была редька с квасом, – отец это кушанье любил; молодежь смеется. Я передала про эти разговоры дома, и мать бранила меня, зачем я рассказывала. – Лакомства у нас были простые, – яблоки, орехи, изюм, пастила и мармелад, мятные пряники, – но и это все, за исключением яблок, подавалось только в праздники при гостях, а без времени я лакомств не видала; конфеты же появились на нашем гостинном столе впервые уже в бытность нашу в Петрограде, – и то во дни чрезвычайных собраний.

Жизнь в Кронштадте была тихая, разнообразившаяся поездками нашими гостить в Петроград к бабушке и дяде с тетей, преемнику моего отца; ездили обыкновенно на Рождестве, на Масляной, – приезжали и они к нам. Зимний путь был прямиком на лошадях в кибитке по морю, – по железной дороге на Ораниенбаум стали ездить уж на моей детской памяти. – Остальное время мы жили довольно уединенно: отец был общителен, и у него еще сослуживцы бывали, мать же моя чуждалась знакомств и гостьбы, и с знакомыми дамами обменивалась больше одними визитами. Впрочем, вне училища у нас было преемственно два знакомых дома, – сперва одного доктора, потом одного священника – о. Иосифа Вас. Белкина, – где бывала и мать моя.

Торжественно справлялся нами храмовой училищный праздник – Николин День 6-го декабря: из Петрограда приезжал для служения архимандрит, – помню о. Макария цензора, преемника о. Феодора, бывшего тоже в дружеских с отцом моим отношениях; затем архимандрита Геласия, тоже лично знакомого с отцом; – архимандрит привозил с собою и келейника; помню, как один келейник помогал на кухне; в другие разы приглашался для стряпни повар, а мать моя накануне изготовляла миндальное и клюковное сладкое. Застолье у нас в этот день было большое, – обедали начальство, сослуживцы, кажется, и местные городские власти, бывшие у обедни.

Вечерние досуги свои родители мои проводили в тесном единении, – гуляли вдвоем и со мной, читали вместе; в самые ранние годы помню бумажки с записями игры в пикет, но потом это как-то прекратилось. Читали они

—262—

текущую литературу и читали много, – обыкновенно читала вслух мать моя, имевшая приятную дикцию, а отец слушал, ходя по комнате; – отец выписывал Русский Вестник, Отечественные Записки; выписано им было издание Стелловского – новейшие тогда беллетристы: Достоевский, Толстой, Крестовский и др. в первых своих произведениях. Отец следил и за течениями научной мысли, – книжные этажерки понемногу заполнялись тщательно переплетенными Боклем, Миллем, Дрепером, Историей литературы Шерра, Ульрици, Логикой Гегеля, и по естественным наукам всеми выходившими тогда популярными изданиями: Космос Бенера, Геологические картины Котта, Тропический Мир Гартвича и под. и под. Конечно, к ознакомлению с естественнонаучным ведением должно было побуждать отца новое его положение, как законоучителя в высшем учебном заведении и притом реалистического направления; но отец мой и безотносительно питал живой интерес к знанию и науке.

Уделял отец мой время и детям, и я так любила своеобразные забавы его изобретения: помню, как расплавлял он и лил для меня в формочки накопленные обрывки оберточного или бутылочного свинцу; – раз он влил его в красивую глиняную формочку, в которой застуживали кисель, – формочка лопнула, и отцу досталось от матери, так что мы с ним с виноватым видом ушли из кухни. Еще устраивал он любопытный насос из вымоченного рыбьего пузыря, складывал на шестке костерок из лучинок и потом из насоса заливал разгоревшийся пожар. Помню и позднее, – как в одно лето отец мой делал фейерверки, приготовляя их, кажется, из серы, селитры и угля; как сделал мне приведшую меня в восторг деревянную мельницу. Нередко вечером, в виде отдыха от писательства, которым занимался он, стоя, у своей конторки, носил он меня по темной гостиной, напевая иногда светское – «В темном лесе», – иногда духовное, – помню, любила я стихиры Пасхи: «Пасха красная»...

От этих то лет жизни в Кронштадте у меня, ребенка, и составился идеал светлого супружества и семейственности: осуществлялось то, в чем наставлял о. Феодор Бухарев, – взаимообщение супругов в духовных интересах,

—263—

и даже участие жены в деятельности мужа: помню, как отец поручил матери моей заняться с вышеупомянутой девушкой-прислугой для приготовления ее к первому говению, – оказалось, что она, будучи православной, до 16 л. не говела, – у них де в деревне считали, что до 16 лет нет грехов. Возможно, что это было влияние соседнего лютеранства с его конфирмацией.

Я не хочу всем этим сказать, чтобы семейная жизнь моих родителей протекала вовсе без столкновений; но последние были так ничтожны, что терялись в общем светлом фоне взаимной привязанности супругов. В столкновениях родителей я бывало обыкновенно на стороне отца: у матери характер был горячий, у отца ровный и уступчивый, и едва ли не руководился он библейским Божиим повелением Аврааму при одном случае: «сделай, как желает Сарра». – Но вот раз отец мой, вернувшись, должно быть, усталый со службы в праздник, вспылил, когда, разломив пирожок, нашел там муху, – он отбросил от себя пирожок. Тут я чуть не в единственный раз встала на сторону матери, – детское сердце почувствовало несправедливость гнева на неприятную, но все же случайность, так как хозяйство вообще велось у нас тогда опрятно. Столкновение родителей быстро кончилось, и было ими забыто; но я, шестилетний приблизительно ребенок, придя по обыкновению, в гости в дом Зеленых, там расплакалась от вынесенного дома впечатления и на расспросы гостеприимных хозяев не могла удержать в себе детского горя. Из той силы впечатления, какую произвела эта ничтожная сценка, можно видеть, насколько редки и непривычны были для ребенка домашние сцены.

Влияние о. Феодора, в это время уже A. М. Бухарева, продолжалось и теперь через переписку. Когда, уже после смерти отца, перечитывала я письма A. М-ча, меня поразило одно из них¹⁶⁹⁹: в 1866 г. мать моя ожидала прибавления семейства; а как в Кронштадте пугали ходившей оспой, то она и решила на время нездоровья уехать к своим сестре и матери в Петроград; но там ребенок, родившийся вполне благополучно, будучи уже 5-ти недель,

—264—

был покормлен грудью теткой своей, у которой раньше была ветряная оспа, – и умер именно от оспы, от которой мать спасалась из Кронштадта. Оказывается, A. М. Бухарев издалека своего советовал тогда матери не уезжать, чтобы в трудное время разрешения не быть вдали от мужа, – и советовал он это, конечно, по вере в духовную действенность благодати брака, – но страх перед оспой взял у матери верх.

A. М. Бухарев с супругою своею Анной Сергеевной приезжали к нам в Кронштадт, – именно в год приезда принцессы Дагмары (Государыни Императрицы Марии Феодоровны), каковой все и ходили тогда смотреть в подзорную трубу на училищную вышку. – Время их гостьбы проходило в беседах, длившихся за полночь, причем, помню, Анна Сергеевна сидела на скамеечке или на ковре у ног мужа. Содержание бесед я, по малому своему тогда возрасту, не помню, но впечатление от светлой личности A. М-ча, в связи с уважением, с каким относились к нему родители мои, осталось у меня глубокое, на всю жизнь. Это был уже не первый их приезд, – первый, которого я не могла помнить, был вскоре по снятии о. Феодором сана – в Петроград, еще в бытность отца моего диаконом.

Спрашивали у меня в последние годы, верен ли рассказ, будто о. Иоанн Кронштадтский, при встрече тогда с A. М-чем, поцеловал у него руку? – He могу этого сказать, потому что от отца моего слышать этого не приходилось, Но это совпадает по впечатлению, с другим слышанным мною про о. Иоанна рассказом, будто он, встретив в Казанском соборе одного уважаемого человека, снявшего по личным обстоятельствам диаконский сан, сказал ему: «здравствуй, отец диакон!»

О. Иоанн Ильич Сергиев был не на много старше отца моего по академии и по службе; он был близко и дружественно знаком с отцом моим, заходил к нам по пути на свои уроки в мужской гимназии, бывшей рядом с Штурманским Училищем за мостом, – и мать моя даже угощала его иногда завтраком. Помню, я лежала раз, кажется нездоровая, в гостиной на диване, а отец мой с о. Иоанном ходили в беседе взад и вперед по диагонали комнаты, – и мне почему-то рисовалась среди них

—265—

фигура ходящего с ними Христа Спасителя в белом одеянии, – как рисуют Его иногда среди Эммаусских путников, – рисовалась, разумею, воображению, а не глазам. Мать моя и тогда уже чтила о. Иоанна, не имевшего позднейшей известности, и раз, помню, была я больная, в детской моей кроватке, – о. Иоанн, случайно зашедший к нам, благословил меня и положил мне руку на голову. По уходе его мать сказала отцу: «Теперь я спокойна, Катя выздоровеет, – о. Иоанн благословил ее». – О. Иоанн в свою очередь сохранял к нам неизменное благорасположение всегда и после.

Кроме уроков в Училище по Закону Божию, отец мой взял и оказавшиеся свободными уроки по русской словесности. Имея вообще живые литературные интересы, он преподавал предмет с охотою и любовью. Проходя с воспитанниками Гоголя, он, с помощью и других сослуживцев, организовал у них постановку двух пьес, – «Женитьбы» и «Тяжбы“, и помню, как воспитанники являлись к нему за руководством с своими ролями. Спектакль был исключительно семейный, – в столовой зале училища собрались все наставники с семьями своими; был, конечно, и отец мой с матерью и со мною.

Имел он в Кронштадте и еще уроки в одном пансионе, уроки в Школе Торгового Мореплавания и, кажется, какие-то беседы с матросами.

В 1865 г. издал он свою книгу «Святитель Тихон Задонский», а в 1866 г. «Изложение православной Христовой веры в беседах», по руководству святителя же Тихона, для общенародного употребления.

Живое участие принимал отец мой в учреждении в здании училища детской для г. Кронштадта библиотеки, едва ли не было это по почину офицера-преподавателя училища Арт. Ив. Ризникова, автора небольшого томика детских повестей, с которым отец мой был дружен. При открытии отец держал к детям вступительную беседу, очень мне, помню, понравившуюся, кажется, и прочим маленьким слушателям. Беседы велись и потом, не только духовные, но и по физике с опытами, и по ботанике.

В 1869 г. (и едва ли не в следующем за ним, вторично) отец, по вольному соглашению, плавал с воспи-

—266—

танниками Морского Корпуса на прежнем фрегате «Громобой». Среди воспитанников ездил, великий князь Константин Константинович, бывший, должно быть, если судить по фотографии, лет 12-ти. Отец мой участвовал в закладке, а затем и освящении Гангудского памятника-креста, в честь победы Петра Великого у этого мыса, – Мы с матерью были у отца на фрегате и видели его крошечную каюту. Помню, как раз пронеслось известие, что Громобой разбился в бурю у острова Готланда, и как беспокоилась мать, но слух оказался совершенно ложным. – Морское плавание оказало, по убеждению родителей моих, благоприятное влияние на здоровье отца, раньше страдавшего неправильностью пищеварения; – он, кажется, по совету врача, пил по утрам натощак по стакану соленой морской воды.

Время летних каникул. Хотьков

Кроме этого лета, проведенного семьей в Кронштадте, мы на летние месяцы уезжали куда-нибудь с отцом, обыкновенно в Хотьков, полный поэзии не только для меня, ребенка, но и для матери моей, – она говорила, что Хотьков затмил у нее даже дорогие воспоминания детства, любимую Матоксу, село на границе Финляндии, где она гащивала по летам у своих деда и бабушки.

В первый раз отец мой повез молодую жену в Хотьков к родителям, кажется, в 1860-м году. Там для приема столичной невестки пригласили даже повара из Москвы, и хозяйка-бабушка с сжимавшимся сердцем смотрела, как повар десятками разбивал яйца, копившиеся изо дня в день, и не щадя, изводил запасы собственными трудами сбитого масла; – но все это приносилось в жертву ради наилучшего приема молодой невестки. Между тем мать моя из родной Матоксы, где священствовал ее дед, вынесла вкусы ко всему неподдельно сельскому, к простым деревенским блюдам и припасам; она надеялась найти это в Хотькове, и вдруг там оказалась поварская кухня. Дело это выяснилось очень быстро, и к полному обоюдному удовольствию повара благополучно возвратили восвояси.

Вообще прием молодой невестки был самый задушевный. Свекор встретил ее сердечным: «Здравствуй, дочь!» и мать моя живо оценила эту ласку. Отношения со свекром так и оставались ничем не омраченными до конца. Де-

—257—

душка, много горевавший о прочих сыновьях, губивших свое здоровье и природные способности слабостью к вину, видел свою радость и гордость в отце моем и как-то однажды сказал матери моей: «спасибо тебе, дочь, что сберегла его!» – Конечно, отца моего сберегла и напряженность духовных интересов, которыми он жил, но мать моя, сама видавшая горе от вина в родной своей среде, была действительно всегда заклятым врагом последнего; – ее поразило в Москве, в первую их поездку, что везде, куда они, молодые, ни являлись с визитом, на стол неизбежно подавали водку и селедку.

Но раньше, чем вполне увериться в семейной обстановке сына, дедушка Алексей Иванович был однажды сильно напуган, – это было в первые годы нашей жизни в Кронштадте. В Кронштадт приехала одна монахиня из Хотькова и пришла к нам, привезя, конечно, родственные поклоны. Отец мой и мать приняли ее с радостью, как гостью из дорогих мест, и постарались угостить лучшим, что имели, – подано было на стол ради гостьи и красное вино. Монахиня, вернувшись в Хотьков, с соболезнованием сообщила родителям, что все бы хорошо, да вот красное вино не сходит со стола, пьют оба – и сын, и невестка. Дедушка Ал. Ив., настолько обеспокоился, что собрался в дальний путь, взяв с собою младшую дочь-девицу и зятя, мужа старшей дочери. Помню живо, удивление моих родителей, когда неожиданно мимо окна проехал на извозчиках дедушка со своими спутниками. Приехав, он ничего не сказал, и только погостив и уверившись своими глазами, рассказал про причину приезда. Монахиню, конечно, больше не принимали, и отец мой шутливо рассказывал это другим, посещавшим нас, монахиням: вот вы, мол, какие!

С женской половиной Хотьковского дома у матери моей бывали трения, но в общем незначительные, – раз, например, из-за привезенной или там нанятой нами прислуги. А то бабушке не нравилось, что я, без дозволения матери, не принимала от нее никакого баловства, что мать не давала мне больше одной чашки с молоком чаю. Мать сравнивала отношения к ней с отношением к невестке в Семейной Хронике Аксакова; но в Хотькове все это

—268—

было проще и не шло вглубь; – так что не только мы всегда, но и все наши петроградские родные и знакомые, приезжавшие в Хотьков, встречали безупречно-радушный прием.

В гостеприимном доме Ал. Ив-ча вообще бывало большое застолье, особенно, по словам матери, в более ранние годы: там кроме членов собственной семьи, гащивало много молодежи из разных концов многочисленного родства, там устраивалась и судьба некоторых. Все это было весело и оживленно. На моей памяти былая молодежь начала уже сменяться внучатами. Помню я, как мы, дети, сидели за последним концом стола и ели из общей миски, а на переднем конце взрослым подавались тарелки. Раньше дедушки никто не садился, а он сначала прочитывал «Отче наш». За взрослым концом у дедушки с сыновьями велись серьезные разговоры. Помню один спор с ним отца моего: – спорили об ангелах: отец мой утверждал, что им присуща телесность, дедушка оспаривал; я помню, была тогда на стороне дедушки и как бы удивлялась мнению отца – только впоследствии поняла я отцовское воззрение, прочла и у св. Макария Великого развиваемую ту же мысль, что один Бог есть чистый Дух, все же сотворенное и самые ангелы обладают известной телесностью¹⁷⁰⁰.

В 1863 г. родители мои были в Хотькове уже со мною, но мне не было еще и двух лет. Затем из 1865 года для меня уже выступают отдельные черты. В этом году мы были в Лавре в приезд митрополита Филарета; мать моя, чтившая его, хотела подойти к нему под благословения со мною и годовою моею сестрой. Довольно ярко врезалась в моей памяти картина: от Троицкого Собора до крыльца к митрополичьим покоям тесными шпалерами стоит народ; мы стали уже на лестнице; – не помню, как нас с матерью – благословил ли особо Владыка, но на крошку-сестренку мою на руках у няни он обратил внимание, положив ей руку на головку, и как-то задумчиво взглянул на нее при проходе; – фигура и облик Мнтропо-

—269—

лита запечатлелись у меня, хотя мне не исполнилось еще и четырех лет. – В конце лета сестренка моя захворала в Хотькове; ее привезли в Посад лечить к доктору Страхову; но он не помог ей, и малютку похоронили на Вознесенском кладбище в могилу отцовых малолетних братьев и сестры. Помню, как убивалась мать и как отец посадил на могилке четыре березы и тополь; – теперь это огромные деревья, но уже не все целы.

Кроме поездок в Хотьков с обязательным, конечно, заездом в Москве к Кремлевским святыням, мы и еще много путешествовали, отец мой любил это, и путешествия с ним были как-то особенно поэтичны. – Кажется, в 1866 r., мы по пути в Хотьков, заезжали в Новый Иерусалим и в Звенигород. Ездили туда в то время со станции Крюково Николаевской жел. дороги, на линейках с продольным боковым сиденьем, очень неудобным. В Звенигороде были мы у старшего брата отца моего, дяди Петра Алексеевича, бывшего там инспектором или помощником смотрителя; – он был горбат с первых дней своего существования, так как был уронен нянькою; – он так и оставался одиноким. Человек он был прекрасной, благородной души, но слабость к вину, хотя и не доходившая у него до прямого алкоголизма, все же постепенно влияла на его здоровье, – он умер преждевременно после бани ударом, доставив всем этим горе пережившему его дедушке Ал. Ив-чу. Мы были у него потом еще раз в 1872-м, кажется, году, – отец мой с младшим дядей моим и я с одною родственницею, гостившею с нами в Хотькове. Помню, как, не смотря на прозаичную обстановку холостой квартиры дяди П. А-ча, веяло поэзией от ландышей, стоявших у него на столе, и от его рассказов о лесных птицах, которых он знал и по виду, и по голосу; под его окном жили ласточки, чуть ли не влетая в комнату, а за рамкой одной картины осы устроили гнездо, и он оставлял окно приоткрытым, чтобы они могли свободно влетать. – Дядя Π. А. прекрасно играл на гуслях, которые стояли в углу дедушкиной гостиной; все мы, бывало, слушали, – и я, хотя была ребенком и не обладала музыкальностью, сохранила впечатление ни с чем несравнимого наслаждения.

—270—

В 1867 г. мы ездили из Хотькова в Ростов к A. М. и A. С. Бухаревым. Железной дороги туда еще не было, ехали от Троицы по шоссе; помню нашу повозку в одну, кажется, лошадь и крестьянина-извозчика; мать моя тяготилась тряской ездой, и возчик наш захватил по пути с одного поля связку свежей ржи и положил в нашу повозку. В Ростове смутно помню катанье по озеру с нашими хозяевами.

В 1868-м, кажется, году мы были в Хотькове с Петроградской моей бабушкой. Отношения обеих сватий были самые дружественные; – помню, как обе бабушки со мною на коленях ездили на одноколке в соседнюю деревню на пасеку, причем Хотьковская бабушка правила. Они как-то пополняли друг друга: Хотьковская бабушка не была образована, но обладала природным умом и каким-то эпическим даром речи; она с степенным достоинством рассказывала и показывала все своей сватье, а Петроградская бабушка, выросшая в институтских стенах горожанкой, с удовольствием слушала все и расспрашивала.

Бабушка моя оставалась одна гостить в Хотькове, пока родители со мною ездили к святителю Тихону в Задонск. Это богомолье было едва ли не по обещанию; во всяком случае оно стояло в связи с изданным в предыдущие годы сочинением отца моего об этом новоявленном тогда святителе: до Воронежа мы ехали с двумя неудобными пересадками по железной дороге, а оттуда до Задонска на перекладных; из новых впечатлений поразило нас обилие полевой клубники, которой нам продали за 5 коп. целое блюдо, и отец мой насыпал ее в скуфейку. – В Воронеже отец с нами был у местного владыки, – кажется, епископа или архиепископа Феодосия, – поившего нас чаем и при виде меня вспоминавшего о своей дочке, где-то учившейся. В Задонске отец тоже заводил нас к какому-то монашествующему лицу.

В этом самом, должно быть, году мы были у A. М. Бухарева на их московской в то время квартире. Но уже, наверное, в этом году Александр Матвеевич с Анной Сергеевной и с малюткой своей Сашенькой, проезжая из Москвы, заезжали между поездами в Хотьков; – помню положенную на постель крошку, кротко лежавшую с ка-

—271—

ними-то глубокими задумчивыми синими глазками, – малютка умерла у них позднее, 11-ми месяцев. Осталось у меня впечатление какой-то тени, промелькнувшей между отцом моим и его родными по поводу приезда Бухаревых, особенно в виду имевшейся малютки; – родные, кажется, и не выходили к гостям. Ho по письмам А. М-ча видно, что отец мой и мать повидались потом с ним, как следует, уже в Лавре.

Служба в 1-й гимназии в Петрограде

Осенью 1870 г. отец мой вернулся из Петрограда с законоучительского (или епархиального) съезда с известием об открывшемся со смертью законоучителя о. Орлова месте в 1-й Гимназии, что у Пяти Углов. Он подал туда прошение и был утвержден. Здесь прослужил он не полных четыре года и, в связи с новой законоучительской деятельностью, составил свой учебник по Истории Церкви, выдержавший при нем два издания.

После ухода отца моего из 1-й Гимназии, в Гражданине того времени¹⁷⁰¹ помещено было письмо одной матери, характеризующее облик отца моего на его новой деятельности.

«Я со страхом, – пишет она, – думала, каков-то будет законоучитель в гимназии? Между экзаменом и днем поступления (сына) пришелся праздник. Я пошла в гимназическую церковь и была поражена представительною и почтенною внешностью законоучителя, которая не последнее дело для педагога... – Счастливою случайностью, содержание было в полной гармонии с формой. Такого умного такта, такой мягкой гуманности трудно встретить у других! He останавливаясь на голословных похвалах, приведу в пример несколько случаев и отзывов учеников. «Батюшка, – говорили они, – это каменная гора. Нашалим, прибежим к нему, он рассудит, пожурит, но никогда, никогда не выдаст». Когда кто не выучит урока, он не придирается, не кричит, как другие. Он вовсе не ставит балла и говорит: «Ты не мог выучить, или не подумал, как не хорошо не знать урока закона Божия? Я уверен, что этого не будет в другой раз». И не бывало. У него учились прекрасно.

—272—

Учитель, может быть нечаянно, сделал несправедливость! Учитель нелюбим за разные странности и особенности, подмечать которые дети мастера. Ученик, побойчее других, устроил ему каверзу, выпачкал стул мелом, или накидал бумажек в его шляпу, или что-то в этом роде. Учитель поднял целую историю. Мой сын возвратился взволнованный: – завтра весь класс будет наказан_, если не найдут виноватого. – Что же вы решили? – Конечно, товарища не выдавать, хотя он дрянь. Мы решили посоветоваться с батюшкой». И всем классом обратились к батюшке. – Рассказали они ему не только эту проказу, но все, что думали об учителе, все, что накопилось досады и злости в молодых сердцах, и высказали горячо, со слезами, приговаривая: «Только не говорите никому, батюшка!» О. Лебедев все выслушал, все выспросил, все понял, строго выговорил, убедил их в полной их виновности, виновности всего класса, отвечающего за такие выходки отдельного своего члена, и решил, что весь класс должен подчиниться наказанию безропотно, напомнив им заповедь Блаженств. Они не только вынесли назначенное наказание, но еще извинились перед учителем, опять-таки по совету батюшки. «Чтите ваших наставников», – сказал он, и задушевно сказанное слово попало прямо на мягкие, впечатлительные сердца и принесло плод.

«Учитель-педант, задавая уроки не по силам большинству класса, выходил из себя, сыпля нулями. Наконец мера терпения была превзойдена, что делать? Идти к батюшке. Это естественное прибежище во всех скорбях. Приходит батюшка в класс, его окружает толпа взволнованных мальчиков, говорят, что требования учителя чрезмерны, что выполнить их могут только четыре или пять человек из всего класса, хорошо приготовленных дома и проходивших дальше и больше обязательной программы,... говорят, что и знающие ученики не сделали урока, чтобы не пострадали незнающие товарищи. Батюшка потребовал тетради, посмотрел, расспросил все подробности претензии и обещался переговорить с суровым учителем. Успех переговоров превзошел все ожидания: учитель стал совсем иной.

Скупой на улыбки и слова, но с сердцем, полным

—273—

теплого участия к детскому горю, к детской заботе, проходил он однажды по зале из церкви, весенними сумерками, и, помню, в дверях залы его обступали ребятишки, доверчиво прижимаясь к его руке, глядя на него во все свои честные глаза.

– Тише, дети, сторонитесь, дайте пройти, – говорил он негромко, и в простом жесте, которым он отодвинул с моей дороги двух мальчуганов, нежно захватив в одну отеческую руку плечи одного и курчавую головенку другого, сказалось то отношение пастыря к пастве, которое заповедовал Христос...

Кстати. Класс готовился говеть. Было задано повторить нужные молитвы и заповеди. Один из учеников, сын одного из «передовых деятелей», смеясь, сказал товарищам: – охота вам долбить так усердно. Все это вздор, говорит мой отец, и никакого Бога нет. – Эти слова были до того странны и новы большинству мальчиков, что они, по своей привычке во всех затруднительных случаях прибегать к священнику, и тут обратились к нему. Как раз следующим уроком был Закон Божий. Батюшка! Батюшка! представьте, N. N. говорит, что Бога нет!

Священник останавливает взгляд на N. N. и задумывается. Все боятся и думают: напрасно сказали, батюшка рассердился и будет бранить, пожалуй накажет N. N. Но в следующую же минуту батюшка говорит, тихо и спокойно, как и всегда. – «Вас не должно поражать, что он сказал. Вы учитесь истории и географии и знаете, что на большей части земного шара живут люди дикие, невежественные, неспособные вовсе понимать Бога-Духа, как мы, христиане, Его понимаем. Вы знаете, что такие темные, несчастные люди, лишенные понимания Бога, называются язычниками, идолопоклонниками. Мне грустно только, что между вами есть один, настолько неразвитый и несчастный. Но будем надеяться, что со временем и он сподобится света истины. Будем все вместе молиться о нем». – И только: ни упрека, ни выговора. Затем урок шел своим чередом. N. N. не подвергая никакому взысканию. Случай не вышел за стены класса и не повлиял ни на положение N. N. junior'а в заведении, ни на общественное положение его отца. что легко могло бы случиться при иных

—274—

отношениях к этой выходке. Но между товарищами N. N. прослыл язычником. К его странной пропаганде отнеслись с тем добродушным юмором, который так свойствен русскому человеку. Начнет он, с отцовских необдуманных слов, свою пропаганду, ему зажимают рот смехом и кричат: «молчи ты, язычник, дикарь!» Язычник перестал пропагандировать и сделался одним из лучших учеников священника.

«Еще несколько слов о том, как о. Лебедев приготовлял своих питомцев к говенью и исповеди. Это была не сухая, догматическая мораль, с педантическим требованием исполнения всех формальных предписаний церкви. He знаю, что к как он говорил, но привожу впечатления, вынесенные моим сыном.

– Мама, батюшка приказал, кому здоровье позволяет, поститься. Только он сказал, кто не может, не надо. Или поститься серьезно, как следует по-русски, добровольно и усердно, или не надо. Бог добрый, Он все прощает, но Он все видит, и притворяться, обманывать Его нельзя. Я сказал батюшке, что я, думаю, целую неделю не могу поститься, а можно три дня: перед исповедью, в день исповеди и в день причащения? Он сказал: можно». – И мой мальчик самым серьезным и сосредоточенным образом эти три дня постился, как следует по-русски, ел хлеб с водой и овощи с солью. Вернулся с исповеди веселый, как птичка, и только сказал: «ах, мама! Какой батюшка славный!»

Перед исповедью они все собрались в своем классе. Пришел батюшка и сел между ниши на скамейку, и говорил с ними. – Что же? – He могу тебе передать, мама, отвечал взволнованный мальчуган, но только он такой чудесный!

На другой день я пошла в церковь. Яркое солнце светило в окна, дети пели нежными голосами наши трогательные молитвы. Другие тесной, тихой толпой обступали алтарь. Вышел священник. Лицо было как будто еще добрее; глаза ласково обвели молодые головки, и он начал читать чудеснейшую из молитв. Слезы мешали мне видеть его и его паству, но я слышала, как следом за ним десятки детских голосов сдержанно повторяли:

—275—

«..Молюся убо Тебе, помилуй мя и прости ми прегрешения моя вольныя и невольныя, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением»...

Через день по кончине отца моего в «Нов. Времени» помещена была тоже краткая статья его бывшего ученика¹⁷⁰². «Ha своего ученика, – говорилось там, – покойный смотрел, как на родного сына, и в бытность законоучителем в первой классической гимназии пользовался самой искренней любовью учеников и наставников. Появление его в классе, как я сейчас себе представляю, было для нас общею радостью. Если о. Александр сердился, он оставался хладнокровным, не кричал на ученика, и если ставил ему плохую отметку, то на следующих уроках искал случая заменить ее самой лучшей. Батюшки никто не боялся, но все его любили и слушались: сердечность отношений, установившаяся между ним, и его учениками, была самой искренней, неподдельной, и в этой сердечности заключался залог будущих успехов молодежи. Когда о. Александр покидал первую гимназию, расставались с ним чуть не со слезами, – так сильна была привязанность к этому симпатичнейшему наставнику».

В 90-х годах «Русского Вестника» в воспоминаниях одного гимназиста есть тоже доброе слово памяти об отце моем и с этим одна юмористическая подробность: рассказывается, как ученики, подметив его конька – любовь к церковным напевам, пользовались этим в случае неприготовленного урока, заводили речь о 8-ми гласах, и отец мой напевал им стихиры. Скажу кстати об отцовском пении: у него от природы музыкальных дарований не было; он сам рассказывал, как, готовясь в семинарию, проходил с отцом своим гласы и, дойдя до 5-го, дальше не пошел, – утонул, как он выражался, в Чермном море. Но силою навыка он развил в себе не только твердое знание напевов, а и церковно-музыкальный вкус; голос же у него в пении был очень приятный.

Здесь же скажу про одно совпадение, о котором рассказывал отец и которое принял, как благодатный ответ на свои мысли. В одну из годовщин своего священства,

—276—

когда исполнилось уже 35 лет его священнослужения в общей сложности, «я за литургией», – говорил он, – подумал: ну что же я сделал за эти 35 лет? и как принял Господь мое служение? – После обедня, когда я стал давать целовать крест, ко мне подходит какой-то господин и говорит: «Батюшка, вы узнаете меня?» – Я говорю: «Нет». – А он мне: «Я ваш ученик такой-то, – до сих пор помню я ваши уроки». – Это принял я, сказал отец, как ответ на мои мысли».

Что касается самого преподавания, отец мой ценил многими осуждаемый, как учебник, катехизис м. Филарета, ценил за сжатость и догматическую полноту и точность определений¹⁷⁰³ и называл превосходной канвой для законоучителя. Он указывал, что у него – постоянный предмет жалоб, – тексты катехизиса и богослужебные песнопения и молитвы не тяготили учеников зубрежкой: он выписывал требуемое к заучению в классе на доску, разбирал с учениками грамматически, подчеркивал подлежащее и сказуемое, – и ученики заучивали у него текст или молитву при самом разборе.

Кроме законоучительства отец мой был и классным наставником, кажется, в IV классе.

Отношения с корпорацией сослуживцев были у отца, кажется, безоблачно хорошие; с обоими первыми директорами тоже наилучшие, сердечные; но длились они недолго: первый директор, почтенный Бордовский скоро умер, a преемник его симпатичный Л. О. Лавровский, из галичан, по болезненности перевелся куда-то из-за Петроградского климата. Третьим же директором – Чистяковым – отец мой возмущался по нравственным причинам, так что отчасти от нежелания служить с ним оставил и гимназию. Преемник отца моего в гимназии, прот. Михаил Ильич Соколов, многие годы спустя, при нас, аудитории Педагогических Курсов, где тогда преподавал, однажды к слову тоже высказал свое негодование на этого начальника, вспоминая и свои с ним столкновения: оказывается, например, что последний считал вредным давать ученикам Евангелие в руки, гак как де оно развивает вольный демократический дух.

—277—

Жизнь родителей моих за эти годы я помню мало, потому что жила у своей бабушки, у которой училась в ее школе и от которой затем ходила в гимназию. Домой к нашим приходили мы с нею только на воскресенье и праздники. Ho по тому, что я видела, жизнь эта очень отличалась от тихой Кронштадтской жизни: столичная жизнь стала захлестывать своею суетою; у нас, в довольно тесной квартире, гостили и жили то один, то другой, а то и по двое, – так что родители мои в одной комнате даже устроили антресоли. Так, у нас жил дядя Федор Алексеевич, младший брат отца, после окончания семинарии учившийся в университете. Много бывало у нас и гостей, – так что мать моя начала даже тяготиться суетливостью жизни; у нее же к тому, при двухлетней малютке, родилась вскоре и еще одна. Она стала отставать от духовных интересов и духовной жизни мужа; отец же мой был занят уроками, имел их в неделю чуть не до 40 и иногда, возвращаясь домой к позднему обеду, не мог есть от утомления, а ложился сначала протянуться и полежать на диване. Тот идеал супружеского духовного взаимообщения, к которому наставлял супругов еще о. Феодор – в связи, вероятно, с новым положением дел, – рассеялся и уже не возвращался; – оставалась только дружная семейственность – общение родителей на детях и с последними.

Зимой 1871 г. у обеих моих маленьких сестер была натуральная оспа; но, не смотря на то, что это было в стенах учебного заведения, имевшего и пансион, отца моего с его больными не беспокоили никакими требованиями выселения или больницы, – он только за время карантина не ходил на уроки; квартира наша выходила на особую лестницу во двор, но против нас жил еще преподаватель и, кажется, служители внизу.

Из отношений вне гимназии помню знакомство отца с владыками на соседнем Митрофаниевском Подворье, соприкасавшемся тогда с гимназией через большие сады обоих учреждений. На Подворье жил сначала епископ Рязанский преосвященный Алексий Ржаницын, а при нем гостил или жил в Петрограде племянник P. П. Ржаницын, товарищ отца, с женою своею. К преосв. Алексию

—278—

на Подворье отец мой ходил не только один, но и с матерью моей. После преосв. Алексия жил там преосв. Никандр Тульский, с которым отец мой тоже почему-то близко познакомился, так что даже в одно из своих путешествий, быв в Серпухове, проезжал и в Тулу к Преосвященному, – едва ли не в 1883 г.

Лета этого периода мы проводили частью в Харькове, a одно лето, 1873 года, в селе Кейкине, под Нарвой, где тогда священствовал дядя мой по матери Павел Петрович Свиязев. Впрочем, и оттуда отец мой, помнится, ездил в Хотьков один.

В лето 1871 года мы из Хотькова ездили в Переяславль на свежую могилу Ал. Матв. Бухарева, скончавшегося 2-го апреля; вдова его ждала было отца моего на похороны, но его задержали гимназические экзамены, – это был первый его учебный год в заведении. Помню могилу Ал. М-ча, усаженную иван-да-марьями, и глубокое горе вдовы.

Переезд в Прагу

Весною 1874 г. поднялся разговор о переходе отца моего в чешскую Прагу в Австрии. Там на частные средства устраивалась церковь, по мысли и почину деятелей Славянского Благотворительного в Москве и Петрограде Общества и при содействии лиц сочувствующих. Целью ее было духовное общение с чехами. К отцу, с уговорами его постудить туда, стал ездить известный деятель по Западному Краю, бывший попечитель Виленского Учебного Округа, а в это время председатель Славянского Комитета Иван Петрович Корнилов. Бывал он по этому делу так часто, что прислуга привыкла к его громкому звонку и говорила: «это Председатель». Отец мой колебался. С одной стороны были данные для согласия: переутомление от чрезмерного числа уроков и необходимость служить с нравственно неодобряемым начальником заведения; с другой стороны чувствовалась рискованность шага: бросая здесь обеспеченное и видное положение, ехать с семьей в чужую страну, на неизвестные условия жизни, на службу частного характера. Семье тоже не хотелось порывать родственные связи к привычные условия жизни и ехать на неизвестное. Убедителям пришлось действовать и на нас, – и чего только не рассказывали нам с раз-

—279—

ных сторон: кто-то описывал нам, что там можно будет нанять дом-особняк, обвитый диким виноградом, держать корову, что дешевизна плодов и винограда баснословна. Потом мы смеялись, вспоминая это, – настолько все это, особенно дом-особняк и корова, было далеко от действительности. Но, в конце концов, отец мой решился. Начались трудные и сложные сборы – продажа и размещение по родным обстановки, упаковка сундуков и ящиков с книгами и утварью. И вот 27-го июня мы отправились в путь. Перед отъездом отец мой был произведен в протоиерея и получил золотой кабинетский крест.

Путь наш направлен был на Москву, – отец мой заехал с нами в Хотьков проститься с родителями. Грустно провожала нас петроградская бабушка остававшаяся одинокою. Грустно было, конечно, и протоиерею Алексею Ивановичу в Хотькове отпускать радовавшего его сына в далекие чужие края. При прощанье он сказал мне: «Смотря, не забывай отечества!» – и оба они с бабушкой глядели на нас в окно вагона с низкой насыпи, пока поезд не тронулся.

Дальше мы отправились по Московско-Брестской железной дороге и остановились по пути в Смоленске у прежнего кронштадтского знакомого протоиерея И. В. Белкина, жившего здесь, в родных своих краях, в отставке.

В Варшаве мы тоже останавливались в гостинице. Город нам понравился чистотою, садами, молочными, где можно было пить молоко; – но поляки в то время выказывали враждебность: в лавках не хотели нам отвечать на русскую речь, – чего при позднейших проездах чувствовать уже не приходилось.

Вообще же путешествие, хотя и давало много интересного, поэтично не было: трудно было ехать при незнании, можно сказать, языка, при частых тогда пересадках и сопряженных с ними тревогах. Отец наменял в России австрийских денег, но когда по переезде через границу пришлось в Ольмюце или Прерове заплатить носильщику при пересадке, самою мелкою единицей у отца оказалась 5-тигульденовая бумажка, и ее пришлось отдать уж через окно вагона двинувшегося поезда. Если чувство тяготы осталось у меня, 12-тилетней девочки, то могу себе пред-

—280—

ставить, как тяжело было отцу, на котором лежала вся забота и ответственность. Сверх всего на всем путешествии лежала грусть по тому дорогому, с чем простились. Грусть эта потом постепенно перешла в ясно сознаваемую и в продолжение 8 лет заграничной жизни все усиливавшуюся тоску по родине, по своей родной России, – чувство, которого не знают веселые заграничные путешественники, ездящие туда на короткий срок срывать цветы новых впечатлений и удовольствий. Из непоэтической поездки исключение составил только переезд через отроги Саксонских Рудных гор – совершенно новое зрелище горных видов поражало глаз красотою.

12-го июля мы приехали в Прагу. Отец еще в Петрограде дал мне сборник стихотворений Хомякова, – они пленили меня сродными душе настроениями, и когда мы подъезжали к Праге, я, глядя в окно на сливавшиеся уже в сумраке окрестности, твердила про себя стихотворение:

Беззвездная полночь дышала прохладой.

Крутилася Лаба, гремя под окном;

О Праге я с грустною думал усладой,

О Праге мечтал, забываяся сном...

Это не было внешней ассоциацией по имени Праги, это было сознание, что отец и мы с ним едем по славянскому делу.

Церковь в Праге была готова, но еще не освящена; она была переделана из католического храма какого-то упраздненного монастыря. Но хотя храм был католический, чехи с гордостью отмечали, что под сводами его не раздавалось латинского языка, – это было едва ли не последнее убежище славянского богослужения, которое на некоторое время отстояли в прошлом гуситы. Упразднен монастырь был, должно быть, в конце XVIII в. во времена либерального Иосифа II, отмеченные среди прочих реформ и ограничением числа церквей. Упраздненный храм служил, кажется, складом каких-то пустых бочек и ящиков. Помещение это не было приобретено, а снято в аренду; – отцу моему желалось полного его приобретения, и он не раз высказывал, что с течением времени чехам сле-

—281—

дует пойти навстречу нашим усилиям и подарить русским от лица города это здание; – не знаю, состоялся ли позднее такой ввод во владение, но теперь, как слышно по газетам, католики и австрийское правительство поспешили отобрать церковь от ненавистного для них православия и вновь обратили ее в костел.

Внешний вид храма был, конечно, не привычной, родной нашей архитектуры, но все же и не готической, а подходил несколько к стилю церквей Вильны или вообще Западного Края. Внутри же церковь отделана была по православному: одноярусный иконостас из разноцветных мраморов, иконы Сорокинской живописи, прекрасные медно-золоченые царски двери, большая хрустальная люстра-паникадило и отличной работы над горним местом стенное изображение Господа Иисуса Христа на престоле среди серафимов, видимое с каждого места храма. Чехам храм очень нравился, и за обедней, в воскресные дни, они иногда наполняли просторную церковь, причем радовались и перешептывались, улавливая изредка понятное славянское слово: «Святый Боже» и т. под.

Первые шаги в Праге

Мы были встречены в Праге радушно. В первый же день по приезде к нам явился со всем усердием бескорыстно готовый к услугам Адольф Осипович Патера¹⁷⁰⁴, библиотекарь Музея, неизменный из года в год путеводитель и руководитель всех сменявшихся поколений русских посетителей Праги. Позднее приходилось слышать высказываемые сомнения в полной с его стороны искренности и подозрения его в выслуживании перед русскими; но обозревая его неизменное во все долгие годы радение всем и каждому из русских гостей, невольно задаешь вопрос: так долго выслуживаясь, что рассчитывал он выслужить и что, наконец, выслужил себе у нас!

Отец мой немедленно вступил в сферу новых отношений, – познакомился с Браунером, главою консервативной партии старочехов, человеком, убежденно преданным славянскому делу и неизменным другом русских,

—282—

съездил в Вену, и с новым сослуживцем своим, о. диаконом Π. П. Сперанским, сделал официальные визиты к наместнику и бургомистру.

Мы, между тем, знакомились с Прагой, разочарованные с первых же шагов в своих радужных мечтаниях: ничего похожего на особняки с садами не было; наоборот, остатки средневековья, – узки улицы, готические храмы, – однотонный серый цвет зданий, непривычные черепичные крыши и на всем налет каменноугольной копоти – производили впечатление угрюмости. Поразила нас и неожиданная дороговизна припасов, а затем еще мелочная разменянность местного хозяйства: полное отсутствие при домах и квартирах не только ледников и погребов, но и каких бы то ни было кладовых и съестных шкапов, – заставляло обывателей жить одним днем, а это в связи с дороговизной побуждало дробить припасы до пределов, диких на наш взгляд: не только можно было купить в магазине ломтик сыру и ветчины на тарелку для одного лица, но на рынке продавались для желающих отдельно белки и желтки яиц, цедра и облупленные от нее лимоны.

Впрочем, рядом с этим общим впечатлением отрицательного характера, мы, конечно, оценили и красоты Праги, своеобразные и, можно сказать, единственные в своем роде среди других Западно-европейских городов, – Градчаны, этот Пражский кремль с его собором св. Вита, с навевавшими настроение старинными крепостными стенами и ступенями широкой каменной лестницы, – высокий зеленый Петрин в заречной части города с церковкой наверху и с перекинутой через гору зубчатой стеной, Молдаву или по-чешски Волтаву с зелеными на ней островами и перекинутыми мостами; – река на севере делала поворот, загражденная зеленым отрогом Градчанского холма – Бельведером или по-чешски Летною.

При любезном руководительстве пана Патеры, мы переехали из первой, Саксонской, гостиницы в более подходящую гостиницу эрцгерцога или по-чешски воеводы Стефана. Гостиница эта находилась на широкой улице, носившей название площади; площадь дальним своим краем слегка подымалась и упиралась тогда в городской вал с разбитым по нему садом; под валом проходили ворота,

—283—

в которых брали городскую пошлину с съестных припасов, привозимых в город. Помню, как раз впоследствии, купив в городе топленого масла, я пошла с ним за ворота к знакомым; на обратном пути меня остановили требованием за него пошлины и еле-еле согласились меня пропустить, когда я объяснила, в чем дело и назвала лавку, где масло было куплено. Посреди улицы-площади на равных от концов расстояниях стояли два старинных изваяния – св. Вячеслава Чешского на коне и в короне, и Иоанна Непомуцкого, изобретенного иезуитами святого для замены в памяти народной мученического имени Иоанна Гуса. От памятника св. Вячеслава и площадь называлась Вацлавскою. В дни празднования этим святым их статуи обстраивались дощатым киоском с разноцветными шкаликами вокруг глядевшей из него статуи, перед последнею устраивался род алтарика, и с него патер произносил нараспев литанию, а народ хором пел каждый стих, – нечто напоминающее наши акафисты.

Недели две прожили мы в гостинице Стефана, питаясь в экономических расчётах кое-чем закусочным, стараясь брать из гостиницы только горячее, которое отличалось непривычною для нас скудостью мясного навара¹⁷⁰⁵: преобладали два супа – белая «поливка» с манной крупой и «гнедая поливка» с чечевицей; они наскучили нам почти до отвращения, и когда, наконец, мы наняли квартиру, мать моя первым делом раскрыла ящик с посудою и сварила в кастрюле к общему нашему восторгу родны свежие щи.

Освящение церкви в Праге

Между тем настал день освящения церкви – 4-ое августа 1874 г. Помню, как мы сначала стояли с почетными гостями из чехов в алтаре, а потом нам нужно было удалиться оттуда. Церковь освящена была во имя Святителя Николая Чудотворца. Съезд на освящение был, помнится, большой, – съехалось соседнее заграничное духовенство, во главе был, должно быть, выдающийся по своей деятельности Венский протоиерей Мих. Фед. Раевский; церковь была полна народу. Потом был

—284—

обед для всех гостей и участников торжества; но мы, дети, оставались дома, и освящение вообще оставило на мне мало впечатления, пройдя как бы в стороне от меня.

Но зато ярко запечатлелось дальнейшее. – По освящении церкви полагается служить ежедневно всю неделю. Службы начались и продолжались три дня; соседние участники и гости разъехались, – как вдруг последовало распоряжение местной власти приостановить отправление богослужений, так как де отправители их – иностранные подданные, в глазах власти – лица частные, правоспособность коих на отправление общественных церемоний ничем не удостоверена и никем не утверждена.

Возможно, что юридически австрийские власти и имели за собою основание, но отец возмущался на их австрийское коварство: он и о. диакон являлись рекомендоваться, излагали цель своего прибытия, были приняты и выслушаны, по-видимому, благосклонно, без малейшего какого бы то ни было замечания; – но, значит, власти принимали их уже с намерением нанести неприятному для них начинанию в благоприятный для скандала момент заранее рассчитанный удар.

Помню, как взволновался мой отец, как взволновалась вся небольшая колония бывших там русских; – говорили_, что Австрийское правительство поставит, быть может, условием существования церкви принятие ее священнослужителями австрийского подданства. Помню, какой кошмарный ужас охватил душу при мысли о возможности исполнения нами этого требования, – это была какая-то, накрывшая всю перспективу жизни, беспросветная, унылая тьма! Отец мой с жившим тогда в Праге славистом проф. A. А. Котляревским составляли какие-то бумаги, а затем решено было без всякого шуму продолжать в храме прерванное богослужение.

Каковы были составленные бумаги, отчетливо не знаю, – кажется, это было сообщение о случившемся нашему послу в Вене Евг. Петр. Новикову, a no адресу местных властей какая-нибудь благоприличная отповедь, отсылавшая и их туда же. После такой отповеди и сочтено было возможным возобновить богослужение, чтобы посмотреть, не удовлетворятся ли австрийские власти сделанным отношением.

—285—

По-видимому, они и удовлетворились; – и богослужение стало правильно совершаться по воскресным и праздничным дням. Так дело шло с полгода; как вдруг вначале Великого поста последовало уже определенное официальное распоряжение о закрытии церкви. – Отец мой тотчас же отправился сам в Вену; мать с тревогой провожала его туда; – нам рисовалась даже возможность заключения его в тюрьму. Было это, помнится, на 2-ой неделе Великого поста, и отлучка отца продолжалась довольно долго, так что мы и Благовещение были без богослужения.

Но что другое, а заключение в тюрьму было, конечно невозможностью; – как ни злобились австрийцы, в Вене все же был наш посол, а при нем протоиерей Раевский, участвовавший тоже в освящении церкви. Посол наш Евг. П. Новиков относился к отцу моему за все время заграничного служения очень хорошо; дружественные отношения личного знакомства сохранились и позднее, когда отец мой был уже в Петрограде, a E. П. Новиков уже, кажется, оставил свой пост; – но из слышанного тогда вокруг себя я сохранила впечатление, что он держал себя в обычном тоне и духе нашей дипломатии, т.-е. не преследуя особых задач и идеалов, блюл только равновесие политических весов, а потому с некоторым раздражением притоптывал ногой на разные, столь беспокойные для дипломатии «славянофильские затеи¹⁷⁰⁶». Но тут он, хотя и ругнул, кажется, простодушное легкомыслие устроителей Пражской церкви, однако сумел отстоять ее и устроил так, что положение ее впредь оставалось упроченным. – Однако это было сопряжено с ограничениями: отец мой не мог присоединять австрийских подданных к православию, не мог вообще вести метрик, т. е. ни крестить, ни венчать с юридическим для Австрии значением; также не дозволены были какие бы-то ни было процессии за пределами храма, – так что пасхальный крестный ход выходил у нас только в притвор за стеклянные двери.

После этого служение Пражское потекло ровно и мирно. Правда, австрийское правительство не теряло из виду «опас-

—286—

ного панславистического» пункта, – уже года три-четыре спустя старик церковный сторож, из рижских немцев, но трогательно преданный отцу моему и всему нашему семейству, сообщил отцу, что его призывали в полицию и давали ему денег, чтобы он доносил, где отец мой бывает и с кем водится. Отец принял это к сведению.

Отношения с чехами

Но вообще австрийской полиции трудно было подыскаться к моему отцу, – искренний и открытый характер его, а с другой стороны спокойное благоразумие, исключали в нем возможность какой-нибудь тайной интриги или заговора. Когда, отъезжая в Прагу, отец мой был в Москве у Ив. С. Аксакова, последний отпустил его с заветом «крестить чехов направо и налево». Отец мой, при всем уважении своем к И. С. Аксакову, удивлялся на этот совет, считал его и неблагоразумным, и по существу недостойным православия, которое не может поставлять духовную благодать на службу политическим, хотя бы и высоким интересам. Если православие по существу чуждо духу пропаганды, то отец мой, сверх того, был чужд ему и по натуре своей.

Чехи приняли нас, как сказано, очень радушно. Отец мой говаривал, что чувствует себя в Праге, как где-нибудь дома в России в провинции. Много народу посещало наши богослужения, которые им нравились, и кто-то пустил в оборот игру слов: «Гуся сожгли, а Лебедя им не сжечь». – У Чехов в то время было две политических партии – консервативная и либеральная, старочехи и младочехи. Во главе первой стоял Ригер, зять историка Палацкого, и рядом с ним Браунер; предводителем младочехов был Сладковский, и еще был выдававшийся деятель их – Вашатый. Отцу моему ставили в заслугу, что он сумел ровным отношением своим стать выше партий, – с ним дружны были представители и той, и другой.

Особенно близки были во все время сношения с глубоко почтенным паном Браунером; это был человек, вышедший из народа (сын мельника), как и вообще все чешские представители: чешское дворянство давно отошло от народа, и было по духу онемечено. Пан Браунер был так известен и популярен, что случалось, старший кондуктор в Ростоках под Прагой, где была дача Браунеров, за-

—287—

держивал последний свисток, если видел пана Браунера, довольно грузного на подъем, подходящего с опозданием на поезд. Говорили, будто прежняя его фамилия была Гнедый, но немцы, при отбывании им в молодости воинской повинности, переменили ее ему на Браунера, как делали нередко в видах онемечения народа. Браунер женат был на немке, но это сказывалось только в ее плохом чешском выговоре, душою же она была преданною сторонницею интересов мужа. Двери дома их были раскрыты для русских гостей – славистов и славянофильских посетителей Праги, что было едва ли не единственным исключением для замкнутости Пражской семейной жизни вообще. Трудные экономические условия давно загнали там семейную жизнь в тесные стены кухни и спальни, – друзья друзей и семья семью приглашали для общения за общий стол в ресторан, где обыкновенно и платили каждый за себя. Насколько семейное гостеприимство было там в редкость, может показать пример; один чех-учитель из России – привел к нам с собою родственника своего, тоже учителя из чешского города Бероуна. У нас был чай, обилие печенья и апельсины; мать налила гостям по стакану и угощает прочим, – чешский учитель отказывается от всего и от второго стакана и что-то незаметно шепчет своему товарищу из России. Тот со смехом выдает его хозяевам: оказывается, тот спросил его, сколько стоит стакан чаю.

С Браунером отец видался часто и часами беседовал с ним о текущих политических событиях. Разговаривали они на каком-то панславистском языке; – отец, литературно овладевший чешским языком, говорил на нем плохо; так же плохо говорил и Браунер по-русски; чехи слыша отцовскую чешскую речь, удивлялись, как легко понимать русский язык, – тоже самое думали и русские о «русской» речи Браунера.

Девицы Браунеровы, с которыми была знакома я, выдавались среди чешских барышень своим образованием и развитием; лично ко мне они относились радушно, но я быстро ощутила в их разговорах оттенок высокомерия по отношению к «недостаточно-культурной» России и ее «безграмотному» народу. Я хотела высказать им, что гра-

—288—

мотность сама по себе не есть еще развитие, что в нашем народе есть духовная глубина, что наоборот, здесь у них и при грамотности встречается духовная ограниченность и тупость, но я была перед ними девочкой и к тому же не свободно объяснялась для таких разговоров, как по-французски, так потом и по-чешски. И как же я была довольна, когда раз была свидетельницею, как молодой проф. A. С. Будилович славно разбивал старшую дочь Браунера, о чем-то с ним спорившую. – Этот налет культурного высокомерия чувствовался, говорили, и у Ригера, и у Палацкого; – у самого Браунера не было его и тени; не было и у прочих чешских друзей наших.

Пан Вашатый был сравнительно еще молод, – лет 35,– он, помню, производил на меня впечатление романтического средневековья своею национальною одеждою – род сюртука или кафтана, застегнутого вплоть до ворота частыми пуговицами с переплетом мелких шнуровых петель. Он не был так близок к отцу, как Браунер, но бывал непременным членом всяких славянофильских собраний.

С паном Сладковским отец мой сошелся позднее. Это был еще не старый, но болезненный человек, подвижник идеи, утративший свое здоровье в австрийских тюрьмах, где часто и подолгу, говорили, сидел, как издатель народного литературного органа, – едва ли не газеты «Народни Листы». Преданный славянской идее, он ради нее перешел в православие, для присоединения ездил в Вену к греческому священнику и явился к отцу моему прихожанином. Отец мой очень уважал его, и это было взаимно. Сладковский не раз обедывал у нас, и мать готовила ему любимую его цветную капусту, – ему по его здоровью предписан был вегетарианский стол. Но при таком близком дружественном общении отец мой в горе приходил от его религиозного состояния: присоединение его к православию было чисто политическое, и все старания отца привлечь его к религиозным интересам оставались бесплодными; – он не был враждебным вере атеистом, ничуть, – но отец мой с горем отмечал совершенную в нем неразвитость религиозного чувства, – он мог говорить с интересом обо всем, а религиозные вопросы его не затрагивали. – Поэтому, когда Сладковский умер, отец мой

—289—

ничего не мог сказать чехам при отпевании над его гробом, – он сказал только так: «лежащий здесь раб Божий Карл принадлежит равно вам и нам, помолимся о нем». – В газетах потом было ироническое замечание о слове о. Лебедева, «поразительном своею краткостью», – чехи, очевидно, ждали прославления своего народного деятеля, одобрения его принятия православия; – отец не мог удовлетворить их: он не признавал политики на церковной кафедре, а для церковной проповеди не было в усопшем желаемых данных.

Помню еще пана Коляра, – высокого, худого, с сильной проседью курчавых волос и с сосредоточенным взглядом голубых глаз, тоже борца за славянскую идею и едва ли тоже не пострадавшего за нее; он почему-то мало у нас бывал, – кажется, он погружен был в ученые занятия и вел жизнь уединенную.

Об Ад. Ос. Патере сказано было выше. Остается сказать еще об особенно близком к отцу Осипе Вячеславовиче Ранке¹⁷⁰⁷. Это был своеобразный, удивительный тип: скромный чиновник-труженик в местной ратуше; всю жизнь добросовестный с пунктуальностью, он как будто приобрел от старинного здания и сам что-то средневековое в характере; невысокий ростом, коренастый, с толстыми очками на близоруких от усидчивости глазах, несколько медлительный в речи и вообще флегматического склада, он держался каким-то незаметным и смиренным; но это был как бы крепкий дуб по беззаветной и цельной преданности своей славянской идее; с нею он предан был и России, и русским, и нам, русской колонии, в частности. К отцу моему он питал какое-то молчаливое почитание;– при последнем с нами прощанье он, характеру коего несвойственно было излияние чувств, был видимо, расстроен разлукой с отцом моим, и я, кажется, видела на глазах его слезы. Отец мой сказал ему в последней беседе: «Жаль мне вас, чехов, – у вас двойственность и в политической, и в религиозной жизни: австрийский патриотизм и славянское народное чувство там, римское ка-

—290—

толичество и Иоанн Гус здесь». Ранк, как бы вздохнув, ответил, что это совершенно верно; – он, по благородному своему характеру, был человеком вполне лояльным и человеком, верующим в церкви своей, и верно в нем особенно и уловил отец мой этот внутренний трагизм. – Когда отец мой помер, Ранк прислал матери моей трогательное по сочувствию письмо.

О. В. Ранк известен своими словарями, – он составил русско-чешский и обратный, и чешско-немецкий и обратный, еще словарь каких-то специальных имен или названий; – над всем этим он кропотливо работал всю жизнь в остававшееся от службы время. Не смотря на полную его политическую лояльность и безобидность, враждебный лагерь не преминул и его задеть нареканиями о катящихся будто бы к нему русских рублях. Но наши славянские деятели еле-еле выхлопатывали ему пособия на печатание его словарей, а позднее выхлопотали ему, кажется, какой-то наш орден; жил же он всегда крайне небогато, сначала один, а потом обремененный семьей.

Еще было у отца трогательное знакомство: 90-летний католический патер пан Марек, с трудом уже ходивший, – его приводила к нам пожилая прислуга. Но ослабление физических сил не ослабило жившей в нем славянской идеи, которая и привела его в дом отца моего, – он был уже в отставке, много пострадав в свое время за преподавание русского языка. Отец мой принимал его с чувством, близким к благоговению. – Вообще же католическое духовенство, если кто и не был фанатически враждебен, естественно сторонилось от отца.

Как контраст знакомству с Мареком, приведу посещение отца моего русским иезуитом Мартыновым. Чего искал у отца моего хитрый отщепенец, не знаю, – вероятно, приходил щупать почву. Я попросила у отца позволения слушать их беседу из соседней комнаты, и сердце мое разрывалось от негодования на вкрадчивую речь иезуита, такую благоприличную и с тонкой струйкой влитого яда. Воспринятый иезуитизм на самую наружность его наложил типичную печать, – на бесцветном бритом лице беспокойно бегали маленькие глазки, уклоняясь от прямой встречи с глазами собеседника. Отец мой возмущался потом нечест-

—291—

ными клеветническими приемами иезуита в собеседовании: отец мой в чем-то сослался на Хомякова, – «да он ведь был последователь Тюбингенской школы», бросил иезуит вместо возражения на предмет спора. He знаю, в каких словах опроверг его отец мой, но иезуит не нуждался в опровержении, – в другом месте при таком же случае он, конечно, продолжал бросать ту же свою клеветническую инсинуацию.

У отца моего было и еще одно своеобразное отношение к чехам: Министерство Народн. Просвещения сделало его посредником в деле приглашения чехов в Россию на классические языки, каковое в то время практиковалось довольно часто: желавшие поступать в Россию являлись к отцу моему, он намечал им отрывки для переводов из положенных к тому книг, – они садились у него в кабинете, на глазах его писали этот extemporal, и отец мой тут же запечатывал его и отсылал в Министерство, – должно быть, при прошении претендента.

В деле взаимообщения чехи пошли к нам навстречу, – ими основан был несколько позднее Кружок любителей русского языка, собиравшийся в помещении Художественного Клуба (Умелецкой Беседы). Время от времени стали там устраиваться литературные вечера семейного характера, в которых мы все принимали широкое участие: от нас приносились туда самовары, чай, печенье, и мы – я с маленькими сестрами и даже наша русская прислуга, одетые в сарафаны и бусы с повязками на голове в виде кокошников, угощали чехов чаем, который разливала Μ. Ф. Апраксина, жена псаломщика, – между тем как на эстраде разыгрывалась членами-любителями какая-нибудь русская пьеса, говорились стихи, или исполнялись хором русские песни, игрались русские музыкальные произведения. Помню, как раз какой-то искусник-чех под звуки музыки быстро нарисовал на глазах зрителей углем на полотне Московский Кремль, а над ним в небесах портрет отца моего; – отец мой запротестовал против такой неподходящей апофеозы, и художник заменил изображение облаками. – Чехам очень нравились эти вечера; – необычно для них было и широкое русское угощение. Захотелось нам показать им наши калачи, и мы попросили

—292—

одну даму прислать их нам из Петрограда на образец. Она с усердием прислала нам на Рождестве целый ящик; но калачи, проехавши дней пять или неделю, конечно, не годились, – мы только дали один на образец в булочную. Там выпекли нечто совсем другое – сладкие булки, вроде выборгского теста, имевшие форму не калачей, а замков. И вот в газетах при описании нашего вечера была развита мысль, что де печенья эти имеют у русских символическое значение, эго – замок, замыкающий старый год при наступлении нового. – При преемнике моего отца эти литературные вечера тоже продолжались с успехом, но уж не знаю, были ли они с самоварами.

Приезд М. Г. Черняева

Крупным событием в нашей Пражской жизни был приезд генерала Μ. Г. Черняева. Это было, помнится мне, 1-го января 1877 г. Приезд славного героя Сербской войны за освобождение потряс всю Прагу, – все всколебалось энтузиазмом, молодежь-студенты встретили его овациями. Все эти овации и энтузиазм были совершенно безобидны по младенческой, можно сказать, непосредственности и простодушию их участников; но не так пожелало на это взглянуть Австрийское правительство. – Накануне отец мой был у Мих. Гр-ча Черняева, а на другой день после обедни он, приглашенный отцом моим, должен был приехать к нам обедать. Позваны были знакомые чешские представители, – мы усердно готовились к этому чрезвычайному приему. Церковь была полна народу, – это было море голов. Из церкви я поскорее вернулась домой помогать по столу, собрались гости, вернулся отец, а виновника торжества нет. Тут пришел взволнованный пан Коляр и объявил, что Черняев арестован. Отец мой, не смотря на страхи матери, пошел к нему опять в гостиницу Стефана, где он остановился. У дверей его номера стояло два полицейских, при нем был австрийский офицер. Мих. Гр-чу приказано было в 24 часа оставить Прагу. Отца моего пропустили к нему, и он посидел у него. По Вацлавской площади ходили волнами толпы народа, Черняев спросил шампанского и, налив себе и австрияку,– против открытого окна или балкона¹⁷⁰⁸ провозгласил

—293—

вслух возмущенного народа тост за Франца-Иосифа, – австрияк-офицер вынужден был в виду всех принять иронический тост. Черняев уехал, конвой проводил его в купе до германской границы и на границе с ним раскланялся. – Помню горькое чувство оскорбления русского имени, русской чести.

Пражская жизнь

Во все остальное время жизнь в Праге текла мирно, ровно, а для нас, семьи, и довольно скучно. Церковная служба у отца моего была только по воскресеньям и праздникам. Вначале отец мой, надевший при переезде заграницу длиннополый сюртук, хотел сохранить рясу хотя бы для хождения в церковь. Так и было в первую зиму. Но скоро это оказалось неподходящим, – народ смотрел на невиданное одеяние, как на церковное облачение, – и отношение было такое, какое было бы у нас, если бы священник в ризе пошел по улице, – за отцом почтительно следовали рассеянные толпы зрителей, и раз я, ходившая в церковь с ним поодаль, видела, как одна старая женщина подошла и, взяв, поцеловала край его широкого рукава.

Позднее отец мой по зимам стал служить в церкви только обедню, всенощное же, сберегая топливо и освещение, служил у нас на дому; – для чехов позднее вечернее богослужение было все равно непривычно, русских же в Праге можно было перечесть по пальцам, а желавшие из них приходили к нам. Помню я эти всенощные, – они были какие-то задушевно-умилительные: у отца в кабинете висела освященная в икону художественная гравюра Неффовского Воскресения Христова с лампадой перед нею, и отец мой со вторым Пражским о. диаконом E. C. Морозовым и псаломщиком Η. П. Апраксиным вели втроем, держа перед собою октоих, воскресные стихиры по гласам; у всех троих голоса – баритон, бас и тенор были очень приятные, H. П. Апраксин, кроме того, был музыкален и умел регентствовать, – и такого, при всей простоте, прекрасного по действию на душу пения я больше в жизни моей не запомню.

В церкви пел хор из 7–8 голосов мужских и женских, и был сначала регент, потом регентствовал H. П. Апраксин. Певчие были чехи и пели с усердием славян-

—294—

ский текст, написанный для них латиницей; – оттенок выговора был заметен, хотя и незначительно; особенно не удавалось им справиться со словом смерть, которое у чехов не имеет гласной (smrt) и гортанное р заменяет последнюю. – Для певчих раза два в год делался обед у нас на дому. – Просфоры для богослужения в Праге пекла мать моя.

Получив в Праге такое обилие досуга, отец мой занялся здесь разбором папизма, – обложил себя чешскими и немецкими книгами и стал знакомиться с догматическими сочинениями римско-католичества, подучиваясь одновременно помощью словарей обоим этим языкам. Был у нас в первые года два и учитель, занимавшийся немецким языком со мною и отцом моим; это был русский немец из Прибалтийского края г. Рейман, типичный и по липу, и по характеру, бывший в России гувернером и учителем, а теперь на старости лет слушавший лекции университета почему-то именно в Праге; он одно лето даже жил в нашей пустой квартире, пока мы были на даче. Помню сцену, как мы сидим у отца в кабинете, и он, для усвоения трудного носогортанного звука пд, заставляет по очереди отца, мать и меня произносить слово ausgegangen, – я, конечно, опережала своих родителей. – Немецкий выговор отца значительно исправился, по сравнению с бывшим семинарским, но все же для немецкого уха не был удовлетворительным.

В Праге, должно быть, познакомился отец мой с 6огословскими сочинениями Ал. Ст. Хомякова, и они много дали ему для предпринятого богословского исследования; – отец мой сознательно усвоил воззрения Хомякова и его имя поставил у себя третьим после имен м. Филарета и ο. Ф. Бухарева.

В этих занятиях отец мой написал и напечатал за это время два труда и подготовил третий, – представляя их все, как исследование о разностях Церквей Восточной и Западной – 1) в учении о Пресв. Деве Марии Богородице (по поводу латинского догмата о Непорочном Зачатии), 2) в учении о любви (о культе Сердца Иисусова) и 3) в учении о Церкви (лат. догмат о Главенстве Папы). – Первые два отец мой издал, помощью проведения их че-

—295—

рез Холмско-Варшавский Вестник. Книгу о Главенстве Паны он отпечатал уже по возвращении в Россию в Петрограде. – Первое из этих сочинений, О лат. догмате Непорочного Зачатия, отец мой представил в родную Академию на магистерскую степень, которая и была присуждена ему в 1882 г. – По издании третьего – О Главенстве Папы, – отец получил из Польского Края на ломаном русском языке ругательную открытку, в которой между прочим, была такая фраза: «Преподобный Батько... ты сам в ад лезешь, и дочь туда тащишь», – последнее относилось к моему переводу одной французской против папства книги, которая была в извлечении помещена отцом моим среди приложений¹⁷⁰⁹; – очевидно, книга отца задела папистов за живое.

Русские в Праге

Русских в Праге бывало всегда крайне мало; – заезжали туда обыкновенно только доценты-слависты для своих работ, да молодые медики, работавшие в клиниках; прочие русские поселенцы, если живали там, то вынужденные какими-нибудь особенными стечениями личных обстоятельств.

Только в первые года полтора, как бы в утешение нашей оторванности от России судьба послала нам приятнейших знакомых в лице известного, сперва Юрьевского, а потом Киевского профессора-слависта A. А. Котляревского с его семьей. Даровитый, с печатью большого ума на лице, обладавший острым словом и тонким малорусским юмором, он оживлял все общество и, бывало, заставлял все застолье разразиться неудержимым смехом, между тем как у самого не дрогнет даже улыбка на губах. Под пару была ему и супруга его, блиставшая тоже умом и неподдельным оживлением, обаятельная, как выразительною наружностью, так и живою, интересною беседой своей. Мать мою, всегда стеснительную и укрывавшуюся от новых людей, E. С. Котляревская взяла, как корабль на абордаж, войдя неожиданно к нам еще в гостинице и сразу пленив мать непринужденностью своего обращения

—296—

и рядом интересно рассказанных эпизодов из своих путешествий. Двенадцатилетний мальчик-сын их сдружился с нами, детьми. Дача их под самой Прагой, a затем зимняя в Праге квартира сделались центром маленького кружка, – кроме моих родителей и Η. П. Апраксина, из завсегдатаев его я знала славистов – A. А. Кочубинского из Одессы и Снегирева из Казани; – но они казались мелкими перед яркою личностью Котляревского. Котляревский не был одних убеждений с отцом моим, – разумею убеждения церковно-религиозные, – но как человек русской души и склада, он сошелся с отцом, и у меня осталось впечатление, что он относился к отцу с искренне добрым расположением и уважением; – все же, что могло быть расходящегося, он, как умный человек, умел, вероятно, при взаимообщении не затрагивать. Сын его, приглашенный отцом моим, охотно прислуживал в церкви за богослужением, подавая свечу и кадило и, когда M. П. Погодин, посетив Прагу, увидел это, он выразился, что не ожидал этого от Котляревского и что это примиряет его с последним.

Из других славистов помню еще Дринова, A. С. Будиловича и Пл. А. Кулаковского. Приезжал почему-то в Прагу из Петроградской Академии проф. П. С. Якимов. В последние годы жизни там отца занимался в Праге Ив. Савв. Пальмов, тоже из Петроградской Академии, и завязавшиеся тогда дружественные отношения сохранялись потом в Петрограде неизменно до смерти моего отца.

Были и доктора, сближавшиеся с нами, – Сперанский, Любимов, а позднее из Казани M. А. Хомяков с молодою женою, – с ними мы познакомились семейно.

Из гостей, посещавших Прагу проездом, помню – Мих. Петр. Погодина, поразившего меня своею некрасивою наружностью, и Ан. Ник. Майкова, который наоборот поражал в благоприятном смысле оживленностью лица и горевшим огнем своих выразительных глаз. И тот, и другой приезжали к нам на дачу. – У Погодина с отцом оказалось и отношение личного характера: у него был сын, личность и семья которого запечатлены были какими-то отрицательными чертами, – в чем было дело, я не знаю, только Погодину пришлось поместить двух старших

—297—

внуков для педагогического исправления куда-то заграницу; там тоже от них отказались. Тогда второго из них Погодин поместил в Прагу к одному чеху на хлеба, ц мальчик там учился, приходя на уроки Закона Божия к отцу моему; – он постепенно привязался к нашей семье, почитал и любил отца моего, неровности его поведения с сознательными годами и вдали от влияния старшего брата исправились, но какая-то горечь озлобленности в нем в глубине все же оставалась, как не выполотый до конца корень, и позднее он все же кончил печально, – вступил в неподходящий брак и вскоре лишил себя жизни.

В более поздние годы у отца моего был подобный же питомец, – Ф. Ф. Тютчев, побочный сын поэта, уже 18-летний, кажется, юноша. Это была история вроде Погодинских внучат; но юноша, необузданный по внешним манерам, был добрее и, должно быть, чище по душе, чем те; – его тоже, затертого и засованного по углам в доме родных, отправили в педагогических целях в Лейпциг; там, почти непроизвольно, был он затянут в русский революционный кружок, и отец мой, по письму или даже по телеграмме от И. С. Аксакова, приходившегося молодому человеку дядей по жене, ездил выручать последнего и привез его к себе. Молодой человек так и жил у нас и занимался, должно быть, около года; он потом вполне выровнялся, служил, был, кажется, прекрасным семьянином, выступал в печати небольшими повестями и доблестно кончил жизнь свою, кажется, полковником в нынешней войне, – в газетах отзыв одного его сотоварища дал ему весьма симпатичную характеристику.

Помнится мне еще посещение Плевако, привозившего в Пражскую церковь какие-то дорогие пожертвованные сосуды; первое впечатление он производил какого-нибудь московского купца: но некрасивое лицо его было выразительное, умное, речь интересная, и в беседе с отцом моим он производил впечатление верующего русского человека¹⁷¹⁰.

В первые наши годы в Праге приезжал в Прагу

—298—

Κ. П. Победоносцев с молодою супругою, – едва ли не бывший тогда еще Московским профессором; – они, помнится, раз обедали у нас. Не знаю, тогда ли именно отец мой сошелся с ним, но сближение совершилось, конечно, на почве единства религиозных убеждений и русского духа. Κ. П. Победоносцев оценил в отце моем православного русского священника, а отец в нем верующего и русского по духу ученого и деятеля. Доброе расположение Κ. П-ча к отцу моему сохранилось неизменно и через все время обер-прокурорства последнего до самой смерти отца.

В те же годы заезжал в Прагу и был у нас на даче о. В. В. Лаврский с супругой и сыном; – это был отзвук дорогих отношений из прежних годов: о. Лаврский был ближайшим учеником и верным почитателем покойного арх. Феодора Бухарева¹⁷¹¹.

Некоторое время жила в Праге глубоко почтенная и благородная личность У. В. Козлова, сестра H. В. Зиновьева, воспитателя в детстве Государя Александра III; – она жила из-за душевно больного сына, помещавшегося отдельно; сын этот ходил к нам с своим приставником студентом-чехом, обедывал у нас, присутствовал на всенощных, и отец мой читал над ним молитвы; – мать его не могла ему показываться, потому что это раздражало больного, – она приходила, чтобы хотя из соседней комнаты украдкой взглянуть на сына. В Петрограде отношения с г-жей Козловой возобновились, – она оставалась трогательно расположенной к нашей семье и преданной духовной дочерью моего отца до светлой кончины своей в 90-х годах в 83-летнем возрасте.

Кроме таких гостей, случались в Праге люди, избегавшие отца, надо полагать, по разности убеждений; появлялись люди с какой-нибудь тайной в своих обстоятельствах, неудачники, просители и, наконец, прямые аферисты мошенники. Помню имя одного – некоего Чернядьева, по-видимому, крещеного еврея, принявшего по крестному отцу известную в Сибири купеческую фамилию. Он ду-

—299—

мал произвести на отца впечатление множеством акций и процентных бумаг, которые небрежно выбрасывал перед ним на стол, но возбудил этим только подозрение, и действительно, вскоре оказался в Вене в тюрьме за мошенничество.

В середине нашего Пражского пребывания переехала из Вены в Прагу, и даже жила одно время у нас на квартире A. В. Жандр; – это была личность, запутавшаяся в своих делах; из хорошей фамилии, талантливая, еще не старая, она в это время почти не владела ногами и с трудом передвигалась на костылях; она жила работой корреспондентки Петербургских и Московских Ведомостей, но, принадлежа к безнадежному типу людей, не умеющих соразмерять жизнь со средствами, вечно бедствовала, кругом должала, и отцу моему с трудом удалось, наконец, устроить ее возвращение в Россию.

Всех этих русских посетителей кажется много, но они здесь собраны со всех восьми лет отцовского пребывания в Праге, на самом же деле число их было всегда крайне скудно, и скучно было по русской речи. Помню раз мы с Μ. Ф. Апраксиной зашли в один магазин и заговорили между собою по-русски; покупавший что-то господин оглянулся и быстро спросил чисто по-русски: «вы русские?» – Мы, обрадованные, отвечали: «Да! – и вы русский?» Он ответил: «почти русский, я – поляк». Приятно было, что и поляк из России чувствовал себя, значит, на чужбине и обрадовался нам, как землякам. – Впрочем позднее, уже без меня общество нашей православной колонии стало богаче, и сестра моя рассказывает, что в пасхальное разговенье у нас бывало, в последние годы, большое застолье.

Члены причта

Но за неимением русского общества мы, по крайней мере, тесно сошлись внутри нашей крошечной колонии – с сослуживцем отца псаломщиком Η. П. Апраксиным и его женою. Н. П. Апраксин кончил магистром Петроградскую Дух. Академию, поступил в псаломщики с самого начала, как и отец мой, а через год вызвал из Петрограда свою сговоренную невесту, и они тут же в Праге и повенчались. Η. П. Апраксин, оставшийся потом и преемником отца в Праге, был че-

—300—

ловек недюжинный – цельная натура, прямолинейный, горячий равно и в симпатиях, и в антипатиях, открытого великорусского облика, ставшего потом в священстве даже выдающимся по своей благообразной красоте; он был исполнителен в своих обязанностях до последней мелочи, вел книги и денежные отчеты с такою точностью, что отец мой, и сам любивший порядок, мог считать себя за ним, как за каменной стеной; магистр-академист не гнушался никакой по храму работы, – перед праздником он сам, сняв сюртук, протирал и чистил мелом вместе со сторожем иконы и подсвечники. Впоследствии у него были постоянные столкновения со своими псаломщиками, от которых он требовал такого же отношения к службе. К отцу моему он относился прямо с сыновними чувствами, не садился в его присутствии без приглашения, хотя по характеру вовсе не был смиренного и кроткого типа; – помню обычную картину: отца моего, сидящего слегка откинувшись в кресле у письменного стола и стоящего над ним Николая Петровича, докладывающего ему пониженным голосом, почти на ухо, все деловое и нужное, и все, что узнал интересного в текущей печати или по слухам. С женою своею Η. П., после неизбежных вспышек из периода первого года сживания, жили душа в душу, детей не имели, и оба привязались к нашим детям, как к своим. Мы стали с ними совершенно, как родные. Личность Μ. Ф. Апраксиной по судьбе своей была очень своеобразная, – отец ее был поляк, мать немка, мещане по положению; детство ее прошло в бедности и под тяжелым гнетом отца, который между прочим и жену свою насильно перевел в католичество; выросши, Μ. Ф. пробилась в городские учительницы и в доме начальницы одного приюта познакомилась с будущим мужем своим. Перед поездкой в Прагу для бракосочетания она приняла православие, но была и раньше обруселою до неузнаваемости; – потом она уже совсем оторвалась духовно от своих семейных и говорила нам, что чувствует нас более себе близкими; она была прямого и честного нрава, обладала природным умом, пополнила свое развитие обильным литературным чтением и, представительная по самой наружности своей, с достоинством

—301—

потом занимала свое общественное положение рядом с мужем-протоиереем.

Став преемником отца, Η. П. Апраксин совершил великое дело – перевода на чешский язык Нового Завета с греческого (вместо их неудовлетворительного перевода с латыни), затем литургии и еще нескольких богослужебных вещей; – сделал он его со всею присущей ему тщательностью и добросовестностью, в сотрудничестве с некоторыми чехами-знатоками дела. Потом он в Карлсбаде, на место прежней домовой, построил прекрасную по архитектуре и по избранному местоположению новую церковь. Но ему ставили в упрек, что он, в противоположность отцу моему, вмешался в чешские партии; были у него неприятности и с причтом, и он ушел сначала в Женеву, а потом в Баден-Баден, где потерял супругу, a потом и сам, осиротевший и беспомощный в жизни без ее забот и попечения, в ближайшие годы последовал за нею. Он оставил по себе память в многочисленных за все время духовных детях и почитателях, высоко ценивших и любивших его.

О. диаконы в Праге сменялись. Первый, поехавший с отцом Π. П. Сперанский из Кронштадта, вдовец с малолетними детьми, вскоре соскучился и вернулся в Россию. Да и в денежном отношении семейному было трудно: священник получал 3000 руб. в год, диакон и псаломщик по 1000 p., и это бумажками, а не золотом, значит, в зависимости от курса, – при необходимости нанимать квартиру и при дороговизне жизни; курс же наш только одно время оказался высоким, и мы на нашу единицу получили полторы – 4500 гульденов, a το стоимость гульдена вращалась больше около 80 коп., и значит, мы получали 3750 гульд., бывало же, что и того меньше. Нам жить было можно без стеснения, хотя и скромно, но Апраксины, в первые годы высылавшие каждый своим родителям по 10 р. в месяц, пробавлялись нередко одними яйцами и самоварами. С семьей же жить было трудно.

Второй о. диакон Ев. С. Морозов, тоже окончивший Петроградскую Академию, гармонично подошел под Пражские условия, – благообразного вида, с приятным голосом и служением, равный по образованию, он был вместе с тем

—302—

вдов и одинок. Вначале все и шло отлично. Но он был как-то болезненно самолюбив, и на этой почве разыгралась драма в виде серьезной и крупной ссоры. Виноваты были женские члены причта, отозвавшиеся как-то раз пренебрежительно об его академическом образовании, которое он прошел, уже будучи вдовцом-диаконом, – и это, по сравнению, именно с Апраксиным. Как узнал об этом о. Морозов, не знаю, – буря разразилась в мою бытность в России, – но только он страшно оскорбился; – непримиримая вражда разделила его с Η. П. Апраксиным; досталось от него и моему отцу, кажется, даже и не присутствовавшему при оскорбительном разговоре. С отцом моим он потом помирился, хотя по письмам видно, что больное место все не заживало; с Апраксиным же он разошелся совсем. Дело кончилось тем, что он перешел священником куда-то тоже заграницу; потом он скончался протоиереем одной из видных Петроградских церквей.

Третий о. диакон M. В. Тополев приехал в Прагу с молодой женой; с ним у отца моего добрые отношения сохранились до конца нашего там пребывания; дружественно возобновилось потом семейное знакомство в Петрограде.

Православные других народностей

Кроме русских, в Праге бывали и другие православные. В первый год нашего там пребывания, в Праге жил румын-профессор из Бухареста Г. Точилеску с женою; – у них родился сын, и отец мой крестил его, а меня поставили в крестные матери.

Года через два, в Прагу приехали герцеговинки из Сараева; их было в первый год пять, во второй прибавились еще две. Босния и Герцеговина были еще тогда под Турцией, и одна благотворительница-англичанка устроила в Сараеве школу; для подготовления местных учительниц к этой школе и были отправлены в Прагу упомянутые девушки; они поступили в чешскую школу, а по Закону Божию занимался с ними отец мой. При них были три англичанки; две из них, родные сестры, жившие прежде гувернантками в России, хотя по-русски и не говорили, но встретились с нами, чуть не как землячки, и сошлись в чувствах самого неподдельного расположения; уже пожилые, они были веселого, открытого характера, уважали мо-

—303—

его отца и с удовольствием сами провожали девушек в нашу церковь, любя наше пение и вообще нашу службу. В строе жизни их питомиц были некоторые протестантские черты, – по стенам, над дверями помещены были в расцвеченных буквах евангельские изречения, молились они перед обедом и после, встав вокруг стола со своих мест, как сидели, и читали молитву, опустив глаза перед собою; – но это был естественно введенный англичанками английский порядок жизни, а вовсе не пропаганда протестантства, каковой не заметно было и тени в этом, по-видимому, чисто благотворительном английском предприятии.

С этими девушками я быстро и задушевно сдружилась. Перед этим я около полугода училась в Высшей чешской школе, соучениц было много, отношения с ними были хорошие, одна считалась даже близкой моей подругой и бывала у нас. Но это все было не то. Когда же я в первый раз увиделась с моими герцеговинками, мы даже плохо понимали друг друга, так как они говорили по-сербски, а все же сразу почувствовалось что-то родное, – единство веры сразу просказалось в сродстве душ. – Потом, когда они научились по-чешски, мы без конца болтали с ними о всевозможных предметах; они с любовью рассказывали о родном городе, о родных горах и красоте родных видов, по которым видимо тосковали, и помню, с какою силою они говорили: «Только бы не достаться нам Австрии, только бы не достаться Австрии, – противная Австрия!!» – и они ударяли кулаком по столу. – С каким горьким чувством была я позднее свидетельницею сперва оккупации, а потом и бессовестного захвата Австрией этих земель себе в духовное рабство.

Бедные девушки не все вернулись домой, – Пражский климат – климат котловины с застаивающимися в ней угольной копотью и испарениями, – был по плечу только нам, закаленным Петроградскою атмосферою, – они же, южанки, не вынесли его; три из них таяли на глазах, и отец мой одну за другой похоронил всех трех на Пражском кладбище; у четвертой тоже пошла было горлом кровь, но их увезли, и дома она как будто оправилась.

Еще были у отца ученики – Славко серб, славный маль-

—304—

чик и болгарки Цвета и Петрана, тоже хорошие девочки-подростки.

Заграничные священники

К числу новых отношений, завязавшихся у отца за границей, принадлежит его знакомство с заграничными священниками. Со многими познакомился он на освящении Пражской церкви; некоторые потом навещали его, – помню о. Тачалова из Висбадена, о. Ладинского из Веймара, почтенного и симпатичного о. Никиту Богословского, приезжавшего с дочкой из Гаги. Из местечка Ироме под Будапештом, где погребена наша великая княгиня Александра Павловна, бывшая замужем за Венгерским палатином, приезжал симпатичный и умный батюшка ο. К. Л. Кустодиев, – отец мой любил его. Преемником о. Кустодиева был позднее о. Феофил Кардасевич, навещавший отца моего даже потом в Петрограде, а теперь, судя по газетам, томящийся у австрийцев в плену и даже под судом u арестом. – Ближе других был отец мой с Алекс. Фед. Розановым, Дрезденским протоиереем; это был батюшка, кажется, семинарского образования, простой, подвижной, веселый, – отец мой ездил к нему исповедоваться, и они видимо взаимно любили один другого; приезжал и о. Розанов в Прагу, и у него исповедовался причт. – В первые два года мать моя и я исповедовались у отца, хотя он не любил исповедовать даже домашней своей прислуги; впоследствии мать моя и М. Ф. Апраксина говели при благоприятных случаях, – например, летом в Карлсбаде у случавшихся там сербских священников.

Но наибольшая близость и самая тесная дружба образовались с течением времени у отца моего с протоиереем Венским – Мих. Фед. Раевским, Это был выдающийся человек, значительно старше отца, так как у него в это время все дети были взрослые и даже была взрослая внучка. Южанин по типу, черный с проседью, с черными огненными, умными глазами, он был быстр и властен в осанке и движениях своих. Какова была деятельность его в Вене, я знать тогда не могла, но мне пришлось раз прочесть фельетон одной немецкой газеты, посвященный ему: там говорилось о доме прот. Раевского, как о сборном пункте для бывавших или проживавших в Вене

—305—

славян и о самоваре его, как об опасном проводнике панславизма; – по раздраженному тону статьи выходило, что австрийцы считали его деятельность вредоносною, но формально придраться не могли ни к чему. Священствовал он в Вене очень долго, приехав туда с семьей еще до железных дорог в омнибусе, и я не слыхала, чтобы у него были когда-нибудь столкновения с дипломатическим своим начальством, – так, значит, умно и осторожно он себя держал.

Отец мой ездил в Вену довольно часто, – не знаю, не исповедовался ли даже у него Раевский или его супруга, – но по крайней мере отец был в Вене семейно близок; ему пришлось улаживать там некоторые семейные нестроения, и он венчал одну из дочерей о. Раевского с доктором Нест. Дм. Монастырским, – галичанином, сыном священника, человеком благородного характера и русской идейности; – он потом профессорствовал в Петрограде, был директором Еленинской Клиники, много боролся с не любившей его немецкой партией в медицинском мире и умер, помнится, от нефрита, добровольно отдав себя перед смертью на безнадежную операцию ради научного опыта. Н. Д. Монастырский был все время близок с отцом моим, отец мой и отпевал его и сказал задушевную проповедь, отдававшую честь благородному облику покойного и начинавшуюся словами «Христос воскресе!»¹⁷¹².

Особенно же близко сошлись Раевские с отцом моим семейно в последние годы, когда вся их многочисленная семья, устроясь, поразошлась в разные стороны и Мих. Фед. с супругой своей остались одни. Они приезжали к нашим в Прагу, и наши гостили семьей у них, – это было уже без меня. Осенью 1882-го г. отец мой с семьей, возвращаясь совсем в Россию через Вену, задержаны были там болезнью, а затем и кончиной Анны Фед. Раевской. Анна Фед-вна, кроткая, ровная и спокойная до некоторой медлительности, составляла по характеру контраст

—306—

мужа, – и были они в своем долголетнем супружестве очень дружны. В ближайшие затем годы о. Раевский приезжал в Петроград и останавливался у нас, уже в бытность отца моего в Казанском Соборе. Он раз сказал моей матери: «Смотрите, не сделайте с вашим мужем того, что сделала со мной моя Анна Федоровна». После этого он вскоре скончался и сам. – О. Раевский очень хотел иметь отца моего своим преемником, и отец был не прочь от этого, но мы, семья, тянули его к России, и с Веной дело не состоялось.

Кроме о. Раевского отец мой был в добрых отношениях и с остальным Венским причтом того времени, – с о. диаконом Евг. Вас. Соловьевым, поступившим потом священником к вел. княгине Марии Александровне Кобургской, и с псаломщиком Адоратским, умершим потом уже епископом Николаем где-то на юге, – едва ли не викарным в Одессе. – Был еще в Вене одно время вдовый священник В. В. Архангельский, служивший за о. Раевского, – он с какими-то своими личными делами или душевными состояниями много обращался к отцу моему и чтил его.

Кроме русского заграничного духовенства, отец мой, частью в Праге, частью в Карлсбаде познакомился с очень многими священниками из славянских стран – сербскими и далматинскими, – многие из них лечились на Карлсбадских водах и ходили там в своих своеобразных черных рясах нараспашку с видневшимися под ними широкими красными кушаками; – впрочем, кушаки эти были, как говорили, знаком отличия, вроде как бы протоиерейства.

Из славянских священников помню симпатичного о. иерея Милана Костича, австрийского серба и воспитанника нашей Киевской Академии; – он один из всех хорошо говорил по-русски, и отношения с ним были задушевно дружественными; – он чувствовался своим, родным. – Сербы-священники служивали иногда в Карлсбадской церкви, и радостно было видеть это единство по общности, церковно-славянского языка: была только некоторая своеобразность выговора, да еще запутывались они в поминовении имен нашего Царствующего Дома.

—307—

Первые два Лета в Праге

Первые два лета Пражской жизни (не считая лета приезда), мы провели на даче в получасе езды от Праги, в местечке Ростоках. Дача заграницей вещь редкая; обыватели там довольствуются тем, что чехи называют «вылетами», – короткими поездками в ближайшие окрестности, или просто пешим путешествием в какой-нибудь загородный ресторан под зелень развесистых каштанов. Наша дача была на горе, в единственном почти на всем этом пространстве от Праги, леске, но более версты протяжением. Под горой протекала Молдава. – В этом же местечке внизу, недалеко от станции находилась и дача Браунеров, вся увитая диким виноградом и окруженная садом. – На нашей даче в Ростоках перебывали, кажется, все русские летние посетители Праги; – отец с воскресной обедни из города очень часто приезжал на дачу с гостями. – Во второй год нашей дачи с нами жили и Апраксины. В это лето у родителей моих родился в Ростоках сын.

Карлсбад

С 1877-го г. начинаются лета Карлсбадские. Карлсбадская церковь сначала единовременно, а потом и прочно была соединена с Пражской, которая по малочисленности, или почти отсутствию православных прихожан, могла закрываться на лето. В смысле средств к жизни это соединение оказало большое подспорье членам причта, – к их скромному Пражскому жалованью присоединились Карлсбадские суточные, и этим открылась возможность семейного существования и для младших членов его. В смысле же разнообразия и оживления жизни мы получили особенно много. Русских гостей в Карлсбаде бывало большое число; мы услышали на самых улицах и прогулках дорогую родную речь. А красота природы, видов, впечатление от высоких гор и от широких с них кругозоров, обилие прогулок, леса и воздуха, – все было так приятно.

Сменявшиеся в Карлсбаде водные гости дали за 6 лет отцова летнего там служения такое обилие новых отношений и связей, что затруднительно обозреть их: откуда только ни приезжали русские люди на Карлсбадские воды, даже из Сибири.

Церковь в Карлсбаде была тогда домовая, и в ней две

—308—

несмежных комнаты внизу для священника и по комнате наверху для диакона и псаломщика. Но почти все эти комнаты были непригодны для жилья от сырости, – церковный дом был спиною тесно прислонен к скале выше его роста, и оттуда стекала в не просыхавшая сырость. Только позднее, когда отец мой добился, что скала была выбита на большее пространство, и образовался за домом более значительный дворик, комнаты стали более обитаемы. Однако мы все же жили в наемном помещении.

После обедни у нас в одной из нижних церковных комнат подавался самовар, и отец мой приглашал бывших в церкви пить чай. Мать моя, всегда избегавшая многолюдства, предоставила мне разливать его, и каких только людей не навидалась и речей не наслушалась я тут! К отцу моему, конечно, приходили люди приблизительно соответственных убеждений и настроения, и разговоры, хотя были, по тону задаваемому хозяином, непринужденные и оживленные, держались все же в сфере более серьезных интересов, и для меня разливать этот чай было источником умственного и духовного наслаждения. – Вообще, глядя теперь назад, я удивляюсь, как беседы, ведшиеся вокруг отца, никогда не бывали пустыми, а всегда содержательными. И у него самого, о чем бы он ни говорил, хотя бы о самом маловажном предмете, говоримое выходило интересным. Это было, конечно, потому, что с одной стороны он ко всякой, и маловажной, вещи подходил с наличностью в себе самом духовных интересов, а с другой, потому что был совершенно чужд фразы и выставления своего я, и потому все, что он говорил, было свежо и жизненно.

В Карлсбаде отец мой не мог работать над своими сочинениями, – он считал своим долгом заниматься своими недугующими прихожанами, – помогал им, вместе с остальными членами причта, находить квартиру, доктора, ходил с ними на лесные и загородные прогулки, в каковых иногда участвовали и мы всей семьей, а более трудных больных навещал на дому, проводя у их постели много времени, и даже раскладывал им единственный знаемый им пасьянс, однообразный и довольно скучный, но самою механичностью своею особенно пригодный для раз-

—309—

влечения людей, неспособных к большому напряжению. Сам никогда не лежавший больным, но всегда понемногу подлечивавшийся, он любил и другим давать советы из своего опыта, и благодушно смеясь, рассказывал нам, как кто-то из больных ему сказал: «Уж вы, батюшка, врачуйте души, а тела оставьте». – Кроме этого времяпрепровождения с больными, в Карлсбаде и церковных служб было больше, бывали они и в некоторые средние и малые церковные праздники, бывали и заказные обедни, и требы.

В один из первых годов летней жизни в Карлсбаде составился особенно интересный кружок, в котором отец мой проводил время. Это были – Ап. Ник. Майков, В. Неклюдов, тоже пожилой господин, занимавший, не знаю какое, но хорошее общественное положение, Елиз. Ник. Карамзина, дочь писателя и фрейлина, – старая и очень умная и интересная дама,– и при ней молоденькая Ел. Ал. Озерова, впоследствии тоже фрейлина при Государыне Марии Феодоровне.

Удивительно интересен был беседою своею Ап. Ник. Майков, – он говорил умно, рассказывал о самой малой вещи так, что заслушаешься, превосходно читал прозу (его манера читать стихи мне не нравилась) и вообще был живой и остроумный. – Помню одну-две загородных с ним прогулки: в одной из них мы взяли на себя заказать скромный обед в загородном ресторане или скорее на ферме, верстах в четырех пути по нагорным лесным дорожкам; в условленные часы мы с отцом всей семьей и, кажется, еще Апраксины, подходили туда, не встретив его, и уже горевали, что вышло недоразумение, как вдруг он встал навстречу нам с травы у одной лесной часовни, где лежал, дожидаясь нас.

В Карлсбаде же познакомился отец мой и с Фед. Густ. Тернером, впоследствии некоторое время бывшим товарищем Министра Финансов, a no месту жительства оказавшимся прихожанином отца в Казанском Соборе. Это тоже был человек, выдающийся no уму и благородному характеру, убежденно верующий, бывший членом Общества Любителей Дух. Просвещения, интересовавшийся богословскими вопросами и сам написавший несколько серьезных

—311—

богословских книг, – между ними одну брошюру по-немецки в защиту православия и в отпор, кажется, нападкам Прибалтийского лютеранства.

В более поздние годы помню Ал. Фед. Гусева, Казанского профессора, приезжавшего и жившего в Карлсбаде, вместе с бывшим своим товарищем по Академии прот. К. И. Ветвеницким. – С А. Ф. Гусевым у отца моего впоследствии были постоянные письменные сношения; А. Ф. приезжал и в Петроград и был с супругою своею у нас па даче; и мы в 1896 г. семейно были у них в гостях в Казани и были приняты с самым сердечным радушием. А. Ф. Гусев был человек умный, интересный в беседе и с богословским, так сказать, чутьем к чистоте православного учения. Помню, как раз, без отца, Ник. П. Апраксин и я с ним, окрыляемая наличностью компетентного союзника, отчаянно спорили с Ал. Ф-ем по одному вопросу: дело шло о праве проповедания мирянином христианства; – А. Ф. утверждал, что мирянин сам по себе этого права не имеет, а я, помню, ссылалась на пример св. Нины, просветительницы Грузия. Для меня наш с П. П. Апраксиным взгляд казался само собою разумеющимся, а взгляд А. Ф-ча – абсурдом, – и только долго спустя поняла я его мысль, оценила и признала себя неправой; он защищал перед нами православный догмат церковности, по которому собственно и нет верующих, как обособленных единиц, а каждый есть член своей малой церкви, возглавляемой законным своим пастырем, от которого благодатно и исходит, доходя и до меня, в случае потребности апостольское право проповеди, так что каждый мирянин должен действительно духовно взирать к этому источнику своей правоспособности и от него благословляться, – иначе его миссионерство будет самочинным, протестантским, а потому ведущим к сектантству и даже еретичеству. – Но при всем своем уме и православном чутье А. Ф. был болезненно самолюбив и раздражителен, – последнее, вероятно, не без связи с болезнью печени, от которой лечился; – он менялся в лице, даже если не похвалят сделанную им покупку или оценят ее ниже того, что он заплатил; много придирок доставалось от него и сожителю его, переносившему это

—311—

с невозмутимым благодушием.– Позднее, при разборке отцовского архива, пришлось многие из писем А. Ф-ча уничтожить по желчному тону его жалоб на всех и все вокруг себя, – жалоб, выражавших не факты, а почти только настроение автора.

В 1880 г. у нас в Карлсбаде, вскоре по приезде, совершилось печальное событие – смерть 11-летней сестры моей от дифтерита. Оказалось, что в Карлсбаде и окрестностях его была эта эпидемия на детей, но ее скрыли из боязни умаления числа водных посетителей. Сверх того в печальном исходе болезни виновен был доктор Шниз из русских евреев, отлично владевший русским языком и увивавшийся около отца моего с видом рекомендации; он был типичный водный доктор, краснобай, умевший быть и любезным, и задать тон и, как видно, достаточно невежественный или небрежный; – приглашенный к ребенку, он ограничился традиционным касторовым маслом и просмотрел причину болезни, – на консилиуме, врачи-коллеги очень на него кричали; – потом приходилось слышать, что он приносил вред и другим больным. – Милая девочка наша, ребенок горячей и открытой души, подвергшаяся безнадежной операции, сознательно причастилась, и перед самою уже смертью, когда ее душило, встав на ножках, перекрестилась; – не помню, что служили около нее, не соборовали ли ее, – только мать рассказывала, что не только отец мой, а и H. П. Апраксин не мог удержаться от слез, – мы же прочие были в это время удалены из дому. – Болезнь и выздоровление остальных младших детей, не смотря на удаление заразившихся, помогли^: родителям оправиться от горя. – После этого весь церковный дом подвергся коренной дезинфекции формалином, службы долго не было, и многие русские боялись ходить мимо самого дома.

Поездка в Россию

Теперь, возвращаясь снова к началу заграничной жизни, скажу о наших поездках оттуда. Прежде всего, отец ездил на празднование 50-летнего юбилея дедушки Алексея Ивановича, бывшее 29 ноября 1874 г.

Затем мы поехали всей семьей в 1877 г. – По приезде в Прагу меня в первый же год отдали в чешскую Выс-

—312—

шую Девичью школу; но своеобразность постановки школьного дела, преобладание местных предметов обучения, – австрийской географии, чешского и немецкого языков, – заставили родителей через полгода взять меня оттуда и давать мне образование дома; законом Божиим и русским языком занимался со мною отец, мы проходили с ним теорию словесности, я писала ему сочинения, и эти занятия были наслаждением для меня. – И вот осенью 1877 г. отец мой предпринял поехать в Россию, чтобы вместе и навестить родителей своих, и отвести меня в Кронштадт к дяде и тете Преображенским для поступления в старшие классы Кронштадтской гимназия. – Нам было печально глядеть на семьи других заграничных священников, – в Дрездене у о. Розанова сами родители вынуждены были говорить с детьми по-немецки, потому что дети с немецкими нянями научались сначала этому языку; я знала еще одну дочь заграничного священника, очень симпатичную, – но выговор ее – ми, ви, – тяжело было слушать: она так потом и вышла за австрийского офицера. Только в семье Раевских слышалась чистая русская речь. – Мы, по счастью, приехали заграницу с русскою нянею, была у нас потом и вторая русская девушка, так что малолетние дети наши были охранены от утраты родного языка.

Поехав, мы направили путь на Москву и Хотьков, были, конечно, и у Троицы. В Хотькове дедушка Ал. Ив. любовался на годового, уже бегавшего внука, и очень просил отца остаться дольше; мы же, семья, торопили его в Петроград. Это было последнее наше свидание с дедушкой, и как было жаль потом, что не уделили ему еще хоть одного дня.

В следующем 1878 г. отец мой ездил на похороны дедушки, – проехал потом и в Петроград, навестил и меня в Кронштадте. – В 1880-м, кажется, году скончалась Хотьковская бабушка, и отец мой ездил, должно быть, опять.

Я училась в Кронштадте две зимы, в двух последних классах гимназии, а на лето уезжала к своим в Карлсбад. В 1881 г. меня перед весною отпустили гостить в Кронштадт, а осенью того же года – в Петроград па Педагогические курсы. Весною 1882 г. отец мой

—313—

опять ездил с семьей получать в Московской Академии магистерство, и, возвращаясь оттуда через Петроград, они захватили и меня с собою. – Так мы были в самых живых сношениях с Россией. Но это, кажется, еще разжигало нараставшую тоску по родине, – и мы убеждали отца торопиться переходом. Он тоже, имея в виду необходимость давать образование остальным подраставшим детям, желал перейти; но его манила и Вена, куда звал его о. Раевский: он знал, что в России уже не останется у него времени для ученых трудов и, обещая нам желанное возвращение, предупреждал нас, что там он мало будет принадлежать семье. Но нас в желании вернуться поддерживала еще старевшая бабушка, мать моей матери; – и переход в Петроград наконец состоялся: осенью 1682 г. отец мой поступил к церкви Вознесения Господня.

Служба в Вознесенской церкви в Петрограде

Отец мой поступил к церкви Вознесения третьим, но почти сразу стал вторым, потому что второй священник о. Предтеченский, безнадежно больной, вскоре помер. – Сделанный настоятелем ο. И. Соболев, одинокий вдовец, не захотел перемещаться из своей квартиры и отдал нам настоятельскую, к которой прилегал – такая редкость в Петрограде, – довольно порядочный садик и даже с яблонями. – Ежедневное в церкви служение в чередную неделю не затрудняло отца; но потом он говорил, что ему на новом месте тяжелы были некоторые требы, – особенно давать молитву родильницам где-нибудь в чердачном помещении 5-ти или 6-тиэтажного дома, нестерпимо душном, особенно после трудного подъема по лестницам.

Вскоре отец был назначен членом Учебного Комитета при Св. Синоде и всегда очень дорожил этой деятельностью, державшею его в сфере духовных интересов и в курсе богословской мысли своего времени; – он заведовал отделом, по преимуществу, богословским, и оставался здесь до конца. В позднейшие годы, уже в бытность свою в Казанском Соборе, при рассмотрении в Учебном Комитете новых программ и руководств по Нравственному Богословию, у него создалась мысль самому написать такое руководство; он говорил, что Православного Нравственного Богословия у нас еще не существует, что все имею-

—314—

щееся есть учение о христианской нравственности, христианская этика, но еще не христианское нравственное богословие: задумав свое новое сочинение, отец мой стал с одушевлением и любовию разрабатывать намечавшийся план, постоянно думал об этом труде своем и говаривал, что если у него и не выйдет руководства по нравств. богословию, то выйдет все же хорошая книга. Но заниматься над этим ему приходилось урывками, – деятельность его была в это время уже очень сложна, – и ему так и не удалось написать любимого труда: от последнего осталась только небольшая, отделанная начисто вступительная или историческая т. сказ. часть, затея два-три обделанные отрывка и далее почти одни наброски планов.

Участие в Учебн. Комитете, заведовавшем назначением наставников в дух. заведения, расширил круг знакомств и отношений отца моего, и это нередко в нежелательном смысле: в прежнюю сферу личных расположений и духовных связующих интересов стали проникать и разные искатели, которые не прочь бывали и подольститься. Но рядом с этим отзывчивость отца моего к действительным нуждам и стесненным обстоятельствам начинающей молодежи дала ему, полагаю, за все время очень много случаев протянуть с своего места нуждавшимся благовременную руку помощи и содействия.

При поступлении отца моего к Вознесенью, кто-то, поздравляя его с новым местом, написал: «пятнадцать тысяч будете получать». Отец, возмущаясь этим обычным нареканием на широкие карманы духовенства, имел терпение целый год до копейки записывать всю получку и потом показал запись этому господину, – сумма была, помнится, как раз вчетверо меньше.

Летом 1883 г. мы ездили в Москву, к Троице и оттуда на ямщицкой тройке в Переяславль, где посетили A. С. Бухареву и были у глубокоуважаемой игуменьи Евгении в Федоровском монастыре, тогда еще тихом и бедном, не имевшем общежития, с убогими деревянными избушками кельями; по траве двора лежали разостланные полотна, которыми между прочим монахини добывали себе пропитание. При нашем приезде тринадцать лет спустя, уже нельзя было узнать монастыря, – так он разросся и облагоустроился

—315—

благодаря энергии своей настоятельницы и уважению, которым она пользовалась. – Были мы и на Борисоглебском кладбище, где отец служил панихиду на могиле A. М. Бухарева, и в Никитском монастыре, где отцу захотелось познакомиться с игуменом о. Наумом, преемником архимандрита Нифонта, современника о. Феодора Бухарева. Ждем мы и видим приземистого монаха в белом подряснике, с косичками, идущего с пригоршнею просфор, – а это и был сам игумен, шедший из просфорной в церковь вынуть за нас просфоры, – простой и благодушный. Потом он надел рясу и принимал нас, рассказывая и показывая все: он произвел заново ремонт монастыря, – все было выбелено и выкрашено со вкусом; он только жаловался на недостаток помощников: «не хотят, – говорил, – работать, все одному приходится». – Он немного курил «в трубу» и говорил нам: «вот курю, и прощают мне за любовь». – Его действительно, слышно было, любили и уважали.

Служение в Казанском соборе

Отец мой пробыл у Вознесенья менее полутора лет: 1-го января 1884 г. он уже отправлял первое свое священнослужение в Казанском Соборе, куда был назначен настоятелем, где и оставался до кончины своей. – Когда митрополиту Исидору заметили, что отец мой еще молод для этого поста, – отцу было пятьдесят лет, – митрополит отвечал: «дольше прослужит».

Назначение это было для нас совершенно неожиданным, и мы даже не хотели верить первым поздравлениям отцовых доброжелателей. Особенно радовалась и торжествовала бабушка, мать моей матери: когда-то ключарем в Казанском Соборе был протоиерей Андр. Ив. Окунев, женатый на сестре ее мужа, – о. Окунев являлся почетнейшим родственником смиренного Екатерингофского диакона, духовным сановником, к которому с благоговением ходили на поклон, – вдруг собственный ее зять назначается настоятелем – бабушка даже, необычно для нее, прикрикнула на нас, когда мы пожалели кур, которых держали у Вознесенья.

При поступлении отца моего в Казанский Собор было одно щекотливое обстоятельство: вторым священником

—316—

был там глубоко почтенный протоиерей Константин Петр. Стефанович, при котором отец мой в былые годы служил диаконом. Отец мой написал ему письмо с извинением в неловкости такого положения. Ответ этого благородного человека, который отец мой с чувством прочел вслух всем нам, был сердечно трогателен: «Что вы, отец протоиерей, – приблизительно так успокаивал он моего отца, – вздумали беспокоиться такими пустяками». – Благородный, но горячий и крутой по характеру, о. Стефанович нередко резко противоречил отцу в церковных делах на собраниях причта, которые правильно созывал мой отец, но эти столкновения не имели личного характера и не нарушали их чувств взаимного уважения и расположения. О. Константин и напутствовал отца моего в день его кончины.

14 лет служил мой отец на этом последнем своем месте, и количество дел, лиц, отношений, интересов, стекавшихся и пересекавшихся на этом новом его посту – прямо необозримо. Слова эти я не думаю относить к одной личности отца; – это стечение происходило прежде всего от средоточного положения самого Казанского Собора не только в шумной столице, но через столицу отчасти и во всей России; отец же мой с своей стороны с готовностью откликался на все эти интересы. Сбылось его предсказание: мы, живя с ним в одних стенах, мало видели его: – иной раз ждешь-ждешь минуты сообщить ему что-нибудь или нужное, или душевное, – и за целый день так и не найдешь этой минуты. Дорожили мы обеденным столом, за которым его увидишь; но и тут зачастую, только он сядет, – звонок; а он не мог заставлять себя дожидаться и сейчас же выходил к посетителю; – только вернется, – второй звонок, иногда еще третий; отнесут, бывало, горячего обратно на плиту, чтоб не остыло; а часто мы так и не выдержим, – пообедаем без него. Он, занимавшийся поздними вечерами и даже за-полночь, привык отдыхать после обеда и вставал, благодушный и освеженный; даже, странное дело, волосы у него на голове, такие седые после утомления, после отдыха возвращали несколько оттенок прежнего черного цвета. Только дела и посетители постоянно нарушали и эти часы покоя, и часто совсем без нужды

—317—

и бесцеремонно; – тут уж мы, семейные, вооружались на его защиту и давали неумолимый отпор; но, бывало, отстоишь его покой, убедишь посетителя явиться в другой раз, а отец и выглянет сам из двери кабинета, и труд пропадет даром. Раз приехал Московский митрополит Леонтий, любивший моего отца и хорошо к нему относившийся еще со времени своего Варшавского архиепископства, – отворившая прислуга и говорит обычное: «нет дома». Владыка притопнул на нее: «разве можно де митрополита обманывать, – иди, буди его!» – и прислуга оторопела, не зная, улыбнуться ли ей или в самом деле испугаться окрика.

Летом отец, можно сказать, не жил с нами на даче, а только наезжал к нам и с течением времени все реже и реже, – в последние годы двухсуточная ночевка на даче случалась раз за лето; но и на одну ночь не часто приезжал он. – Иногда меня летом на время оставляли хозяйничать при нем и, совершенно почти неопытная, я на нем училась, делая промахи и угощая его иногда очень незавидными обедами; – и не помню, чтобы он хоть раз подосадовал или выговорил мне; даже не знаю, замечал ли он что или нет; – имея вкус и зная толк в обедах, он в обыденной жизни довольствовался самым скромным столом, часто из двух блюд. Помню, как раз к нему приехал в видах поставки богатый московский купец, имевший вид джентльмена, и отец привел его с собою из собора обедать; день был постный, обед у меня был в обрез, и я не нашлась сделать ничего другого, как влить в две тарелки ухи еще тарелку воды. Московский гость, конечно, знакомый с постной гастрономией, вероятно, подивился и поморщился на крайний аскетизм трапезы казанского настоятеля; – впрочем, в этот раз едва ли и отец мой не заметил мне: «Катенька, у тебя сегодня уха что-то жидкая». – Это временное хозяйничанье у отца, не смотря на ощущаемое лишение дачи, прогулок, природы, не смотря на трудность хозяйничанья с неумелыми, случайными летними прислугами, чувствовалась каким-то счастьем и поэзией: отец после Обедни или сидел и пил чай со мною один, и значит, выдавалась минута говорить ему все, что на душе, или

—318—

чаще приводил кого-нибудь из церкви с собою, и было наслаждение слушать разнообразные умные разговоры и нередко духовные и богословские беседы.

Кроме собора отец мой был членом советов Славянского, Палестинского, Миссионерского Обществ и Братства Пресв. Богородицы, и одно время председателем Епархиального Попечительства, где имел много неприятностей и вынес немало волнений при ремонте и надстройке ветхого попечительского дома, даже грозившего опасностью рабочим. – Когда отец мой поступил в Казанский Собор, преосв. Алексий Литовский советовал ему оставить Учебный Комитет и отдаться всецело приходу; но отец мой возражал, что ему все равно дадут тогда другую должность менее по душе, наприм., присутствие в консистории, и сохранил за собою эту духовно-причтную для него службу.

Прихожане полюбили нового настоятеля, а из любивших его служителей есть и доныне хранящие о нем добрую память. Голос в служении был у него приятный, и сам по себе не очень громкий, он слышался явственно на всю церковь, так что евангелие за всенощной, которое читалось тогда в алтаре (откуда лучший резонанс), слышно бывало у самых западных дверей храма. Мне лично грустно было после него в великие службы Крещенского сочельника, Двенадцати евангелий и Троицына Дня, – ничье уже чтение не заменяло мне его возвышенного и умилительного произнесения молитвы на освящение воды, Прощальной Беседы Господа и коленопреклоненных молитв Пятидесятницы. – Относительно служения он говорил, что служить литургию для него никогда не тягостно, но обилие следующих один за другим молебнов тяготило его, так как переходило в механичность, – раз пришлось ему без передышки отслужить 14 молебнов подряд. – Регент хора знал, что о. настоятель просит пения «попроще»; – отец мой, действительно, говорил, что оперное пение мешает ему за совершением литургии; – но имея практически развитый вкус и понимание в деле церковного пения, он с удовольствием посещал духовные концерты и интересовался ими. – Много заботился он об явственном чтении, и псаломщиков в сослужители своей череды выбирал с прекрасною манерою читать. Завел было он на воскресных всенощных

—319—

чтение стихир с канонархом, – очень он это любил, а, может, и считал это более понятным для народа, – но, кажется, сослужители сетовали, что это очень затягивало службу.

У отца было много преданных духовных детей. Ha его похоронах нас, шедших за гробом, все оттирали какие-то две женщины в платках. Я с досадой сказала им, чтобы они нам не мешали; что мы – дочери покойного. Они ответили: «Мы тоже его духовные дочери», и продолжали идти; – и я получила урок, что священник, действительно, не есть принадлежность семьи своей по плоти, а сообразно слову Господа: «Кто матерь Моя и братья Мои», и он, пастырь, принадлежит прежде всего узам родства духовно-благодатного. – Есть брошюрка недавно скончавшейся E. А. Вороновой, автора ряда духовно-психологических повестей и очерков, под заглавием «Воскресение души»¹⁷¹³; – автор воспоминает там возвращение к вере одного душевно близкого к ней человека: трудно ей было убедить его приступить к причащению, – он поставил ей условием найти священника, который удовлетворил бы его. Она обратилась «к настоятелю одного столичного, трехпредельного храма, о. Александру», – это вне сомнения был мой отец¹⁷¹⁴. – О. Александр, – пишет она, сначала долго отказывался от такого трудного дела, потом согласился, – и духовная опытность, психологическое понимание, а также непосредственная простота и мягкость обращения вместе с должной долей пастырского авторитета помогли душе, возмущаемой до глубины колебаниями, преодолеть все духовные препоны и причаститься после 20 лет неверия. – Но должно быть, отец мой вообще избегал брать на себя чрезвычайные случаи исповеди, – мне пришлось слышать, как он кого-то, требовавшего особого духовного руководства, направил к известному духовнику о. Алексею Колоколову. – Будучи мягким и христиански-снисходительным, отец, как духов-

—320—

ник, имел, очевидно; и необходимую твердость. Так я слышала, как он рассказывал одному сопастырю о двух людях, отлученных им на 3 года от причастия; – и он сказал при этом что-то на ухо своему собеседнику, – «самые лица, – говорил он, – были у них зверские, ужасные; когда же они пришли ко мне через год, лица их уже были благообразными».

Многие обращались к отцу с тяжелыми духовными нуждами, – после его кончины остался, кроме списка родных и знакомых, всегда им поминавшихся, на такой же узкой полоске папки, заложенный в молитвенных книгах, список лиц с чрезвычайными обстоятельствами, очевидно, просивших его молитв или возбуждавших особенное его духовное участие; – против каждого имени был обозначен духовный недуг или духовная нужда этого лица, но обозначен сокращенной пометкой, понятной в большинстве только писавшему. Все мы, семейные, знали целительную действенность отцовской руки; ярко помню это ощущение: при головной боли, иногда нестерпимой, он брал правую руку болящей в свою левую, свою же правую клал ей на лоб, – наступало умиряющее, приятное ощущение, боль затихала, и часто кончалась целительным сном. Я отнюдь не думаю приписывать этого какой-нибудь святости отца моего, но с верою полагаю, что это была действующая благодать благоговейно отправляемого священнослужения, и думаю, что все благоговейные иереи в силу сана своего могут иметь ее.

Были люди, немилосердно отнимавшие у отца досуг своими душевными излияниями. Так одна дама, в доме которой отец мой давал уроки еще в годы гимназической своей службы, приезжая в Петроград из Москвы, обыкновенно посылала за отцом или приезжала к нам сама и сидела у него часами. Отец мой с улыбкой говорил, что она не дает ему вставить слова, а все говорит сама. Она уже была на границе ненормальности, очевидно, одержима истерией, и даже проявлялась у нее мания преследования, – ей казалось, что родные дети хотят ее отравить. Мы страшно на нее возмущались и просили отца, чтобы он дал ей, наконец, отпор. Но он говорил, что Господу угодно такое подъятие тяготы другого, что сами дети и близкие этой

—321—

особы благодарят его, потому что она, изливши ему всю желчь, возвращается домой умиренная и благодушная.

С чем только ни приходили к отцу моему. Обратился один образованный и еще молодой человек, некто Юнгеров, кажется, из военных и по роду немецкого происхождения, слушавший или желавший слушать в Духовной академии, – с заявлением своей готовности служить Церкви в монашестве. Отец посодействовал ему, в чем мог. Потом у этого нового о. архимандрита Анатолия начались неудовольствия в одной семинарии, в другой... Придя к отцу в свой приезд в Петроград и не застав его дома, о. Анатолий меня, принимавшую его, просил сказать, что говорит об нем отец мой. Я, думая оказать нравственную услугу, ответила, что отец мой находит, что ему рано дали начальственную должность (кажется, инспектора). Это ему не понравилось. Потом, уже после смерти отца моего он оказался настоятелем Никитского в Переяславле монастыря, и там рассказывали о нем такое, что приходила мысль υ душевной ненормальности; его пришлось перевести и оттуда, и на следующем месте он, говорили, умер. Отец мой был вообще против усиленного завлечения учащейся молодежи в монашество и говаривал: «Дети наши будут расхлебывать это»... Монашество же он высоко чтил. Раз я, возмущенная нападками на идею монашества в светской среде, написала апологию его и, как всегда, пришла прочесть написанное отцу. «Ты забыла главное, – сказал он, прослушав – подвижники это – молитвенники за мир и столпы его, – они привлекают на мир благодать Божию». Для своего последнего сочинения он со вниманием читал Добротолюбие, – хотя неподготовленных светских людей и вообще молодых остерегал от чтения аскетических книг.

Об обширных делах церковного хозяйства, ведения Собора и об участии отца в приходской благотворительности я говорить не буду, – скажу только, – что вообще он был предприимчив, искал новых путей и делал много опытов на свой засчет, – принимая и поддерживая разных художников, фотографов, изобретателей и т. под. В нем как бы сокрыт был родник неиссякаемой жизненной энергии; помню, как раз после отдыха, прохаживаясь по

—322—

зале и приглаживая у зеркала волосы, он, благодушный и бодрый, с улыбкой говорил нам: «ну разве я старый, – я молодой». И было это едва ли не в год перед кончиной.

За время служения в Соборе не раз приходилось ему встречать в нем Государя Александра III и членов Августейшего Дома. Особенно же торжественно и радостно было посещение Государем и Августейшей Семьей собора 28 октября 1888 года после известной катастрофы в Борках; публики в собор не пускали, но он был наполнен, были, кажется, институты и еще какие-то учебные заведения; от нас же были – старицы нашей богадельни, приют-школа, пустили и нас, семейных членов причта.

Среди массы разнообразных знакомств и отношений упомяну только наиболее мне известные и в памяти моей яркие. Так, возобновилось у отца моего знакомство с Αп. Ник. Майковым; последний обратился к отцу моему с делом присоединения к православию супруги своей; она была по происхождению лютеранка-немка, но обруселая до неузнаваемости; присоединиться же хотела в виду почтенных уже лет их обоих, не желая умереть в духовной розни с мужем и детьми, составлявшими тесно-дружную семью. Отец мой, принимая ее на предварительную беседу, с улыбкой сказал ей: «у вас муж – наилучший наставник, могущий вас подготовить», – так как Ап. Ник. был, действительно, настоящий русский православный человек, хорошо осведомленный в вопросах веры и Церкви. Еще отец мой сказал ей, что уважает в протестантстве развиваемую там деятельную сторону христианской жизни и общественности, что в нашей русской Церкви высоко развить аскетический идеал, а развития тех не хватает, – когда же в будущем протестантские теперь народы вольются в единое русло Православной Церкви, то они уравновесят эту односторонность.

Совсем иное отношение оказалось у отца с домом поэта Я. Полонского, – жена последнего была по происхождению полька и католичка, и отец мой, некоторое время принимавший любезные приглашения самого Полонского на его собрания, через некоторое время, при всей своей доверчивости к людям, заметил, что он, как православный

—323—

священник, неприятный гость для хозяйки дома, и перестал бывать.

Из людей литературного мира помню еще у отца романиста Всев. Серг. Соловьева, который интересно рассказывал про свою бывшую близость к теософическому кружку Блаватской и свой разрыв с этим направлением; он утверждал, что в чрезвычайных явлениях, которые там происходили, много было и обманного, что вообще в этой области легко по уклону прийти к последнему, что сама Блаватская, для убеждения адептов, не чужда была и фокусных приемов.

Ф. Г. Тернер оказался прихожанином отца по собору, неизменным членом и одно время председателем благотворительного приходского при соборе Общества. Знакомство, начатое за границей, здесь окрепло в благородную дружественную связь, – Ф. Г. Тернер советовался с отцом моим в своих богословских трудах и приходил читать их. Он очень ценил отца моего и занес впечатление от знакомства с ним в свои Воспоминания¹⁷¹⁵, изданные уже после его кончины. В одном отзыве об отце моем, после смерти последнего, он отметил, что отец мой был совершенно равен в обращении своем, как с высшими себя, так и с низшими.

Ходили к отцу моему и другие с своими писаниями. Про одного отец мой с улыбкой говорил: «Не знаю, что с ним делать: просит поправлять, а чуть что скажешь, начинает доказывать, что надо именно так, как у него».

Был и еще один очень пожилой господин, приходивший не очень часто, но зато с длинной какой-нибудь вещью, которую и читал без конца. Раз мы ужасно возмутились на него: было 30-е августа, день ангела отца, день этот бывал трудный, – длинная служба, крестный ход в Лавру, в котором, помнится, отцу моему приходилось не раз участвовать. Как бы то ни было, но в Александров день он всегда приходил домой поздно, и мы этот день не справляли, а проводили семейно. Вдруг пришел к отцу этот читатель своих писаний; ждем-ждем мы из кабинета своего

—324—

именинника, которого почти не повидали, был у нас кое-кто из ближайших родных, – а отца без конца зачитывает автор. Наконец он кончил, ушел, и отец вышел к нам к чайному уже столу. И что же! – несколько позднее встречаю я этого господина в одном уважаемом доме; заходит речь об отце моем; господин этот и говорит хозяйке дома: «знаете, я не из его почитателей!» Вижу я, что хозяйка, его родственница, толкает его под столом ногой, чтобы он не распространялся, а потом и называет ему, кто я. Он замялся, хотел как-то затушевать свои слова, – мне же было смешно сопоставить это его «несочувствие» моему отцу с тою бесцеремонностью, с какою он отнимал у последнего время. Отец же мой, по поводу всех подобных доходивших до него неблагоприятных отзывов или недоброжелательства припоминал текст: «Горе вам, если все будут говорить об вас хорошо».

Приходил иногда с какой-нибудь своей статьей Николай Петрович Семенов, сенатор и автор большого труда по освобождению крестьян; но его отец мой любил, и тот отца, видимо, также. Еще отец мой ценил свои близко дружественные отношения с сенатором П. Ив. Соломоном и супругою его, – едва ли не знакомыми ему с годов 1-й гимназии. Но с сыном их А. Б. С. отец мой разошелся из-за Вл. С. Соловьева, которого тот был крайний почитатель. Дело коснулось увлечения Вл. С. С-ва католичеством; отец мой был возмущен вышедшей заграницей книгою последнего l’a Russie et 1’ Eglise Universelle (Paris 1885), – возмущен не только самым увлечением его папизмом, но и передержками в цитировании им св. отцов. Отец мой, всегда терпимый и чуждый фанатизма и по убеждению, и по характеру своему, на этот раз возмутился речами Соломона младшего и счел себя вынужденным встать и уйти. Позднее, тоже близко знакомый с отцом Μ. П. Соловьев, желая, вероятно, примирить его с именем Вл. C. С-ва, принес ему одно из позднейший сочинений последнего и «Оправдание Добра». Отец мой, прочитав, остался очень доволен¹⁷¹⁶.

—325—

В 80-х годах довольно долго гостил у нас, знакомый тоже из старых годов, о. Аристарх Александрович Израилев, и даже нередко служивал за отца. Это был замечательный батюшка, уже старец в это время, но еще живой и бодрый; совсем почти лысая голова, довольно окладистая седая борода и какой-то милый взгляд блестевших глаз с мелкими вокруг них лучами морщинок. Это знакомство было наследием от Ал. Матв. Бухарева, который сблизился с ним в Ростове, где о. Аристарх долго священствовал, кажется, в женском монастыре. В Петроград о. Аристарх приехал по делу. Едва ли не уроженец Ростова, знатного своим нотным колокольным звоном, о. Аристарх явился тоже самоучкой-изобретателем в этой области. Обладая изумительно тонким слухом, он умел настраивать колокола по гамме и сверх того изобрел физический прибор, определявший колебания звука с точностью, в десять раз превосходящею прибор сирену. Об этом своем изобретении он, по приглашению, делал доклад в собрании специалистов в Соляном Городке¹⁷¹⁷, и наш родственник, профессор математики В. В. Преображенский¹⁷¹⁸ выражал нам свое сочувственное удивление изобретению и изобретателю. Сам же изобретатель рассказывал о своем выступлении в научном мире с самою невозмутимою и простодушною скромностью: «вышел я, – говорит, – и мне похлопали; потом объяснил, показал свой прибор, – и еще похлопали». Жил же он долго и Петрограде по другому делу: ему поручено было настроить колокола в Аничковом дворце, – для этого он ходил в литейное отделение арсенала и там рабочие, по его указаниям, обтачивали и стачивали колокола в тех местах, где указывал о. Аристарху его слух. По выполнении работы он должен был с своими колоколами представляться Государю. С блестевшими глазами рассказывал он нам потом об этом представлении. «Я, – говорит, – когда они вошли, видел, что рядом с Государем кто-то невысокий ростом и знал, что это Государыня, но как взглянул прямо в глаза Государю, так уж не

—326—

хотел оторваться, все время на него одного и смотрел». Государь Александр III пожаловал ему дорогой украшенный крест, а Государыня – перстень.

Будучи преданным делу членом Славянского Благотворительного Общества, отец мой сошелся там со многими его деятелями и сочленами, – частью возобновляя старые отношения, частью вступая в новые. Ив. Петр. Корнилов нередко приходил к отцу в наши урочные вечера четвергов и отец мой посещал его субботние собрания, где много бывало людей подходящего склада и направления.

Близкие дружественные отношения завязались у отца с бывшим довольно продолжительное время председателем Общества графом Ник. Павл. Игнатьевым, этим до мозга костей русским человеком, славным своею прежнею деятельностью в бытность свою послом в Константинополе; мы заграницей были свидетелями, как грозно было в свое время его имя для австрийцев, головокружительно боявшихся его политики, стойкой за русские интересы и за тесно связанную с ними славянскую идею. Брат Ник. П-ча Π. П. Игнатьев состоял довольно долго старостой Карлсбадской церкви и через это тоже близко сошелся тогда с отцом моим.

He прекратились у отца моего связи и с оставленной Прагой; – наезжали оттуда иногда чешские представители, a главное, преемником отца там был столь тесно сжившийся с ним H. П. Апраксин; постоянной деятельной перепиской о. Апраксин осведомлял отца моего о всех текущих у себя делах в подробности, обращаясь к нему во многом и за содействием, каковое отец мой и оказывал ему с полною готовностью. Один раз Апраксины приезжали сами в Петроград.

Были у отца и другие заграничные гости, – приезжали из Америки и посещали отца, по его положению настоятеля в Казанском соборе, англиканский пастор Хэль (Hale), бывший потом там у себя и епископом, а год или два спустя – пастор Вальтер Бэкер (Walter Baker). Пастор Хэль был особенно симпатичен и, как чувствовалось, более православно настроен; он относился и к отцу лично, и ко всему у нас в Церкви очень сочувственно; он убеждал отца моего согласиться взаимно поминать друг

—327—

друга у св. престола; отец мой, относившийся к нему тоже с живым сочувствием, промолчал, однако на это предложение, не желая вероятно, ни отрицаться такой молитвы в смысле личного сочувствия, ни давать этого взаимного обязательства, что было бы уже самовольным вступлением в общение с инославным духовным лицом. Пастор Бэкер был более протестантствующим, он обращался к отцу моему с критическими замечаниями. Так он оговорил наше причащение младенцев. Отец мой возразил, что Господь заповедал: «Оставьте детей приходить ко Мне и не возбраняйте им».

Естественно возобновились у отца, в силу уже деловых соприкосновений, отношения с Κ. П. Победоносцевым, причем оказавшаяся разница положений ничем не омрачила их за все время, – отец мой свободно шел к К. П-чу со всяким нужным делом, с просьбою, ходатайством, даже разоблачением иных злоупотреблений, про которые приходилось узнавать, и Κ. П. тоже обращался к нему по разным поводам и с поручениями. Так, помню, он прислал ему на просмотр один заграничный памфлет на наше церковное устройство. Еще одно время было, по каким-то доносам или инсинуациям, гонение на одного профессора наших Курсов; Κ. П., быть может потому, что узнал от отца моего, что дочь его па Курсах, поручил ему просмотреть лекции профессора; отец мой, взяв их от меня, внимательно перечел и разубедил К. П-ча вполне благоприятным отзывом. – Не мне, конечно, оценивать или критиковать личность Κ. П. Победоносцева, но скажу, что я, так сказать, выросла в уважении к его имени и из всего, что об нем слышала, составила себе представление, что это был человек, которому можно было говорить в глаза правду, а это – несомненная печать благородства духа.

В 1893-м году расширился и наш семейный круг новым членом – зятем нашим Ал. А. Завьяловым, служившим тогда секретарем в Синоде; – дорогой этот человек сразу вошел в семью, как свой, и отец мой очень полюбил его и ценил его талантливость. Бывало, сестра моя, шутя, обижалась, когда отец, видя ее, пришедшую одну, встречал ее вопросом: «А что же Алексей?»

—328—

С своей стороны A. A., кажется, даже не помнивший матери и давно уже потерявший отца, относился к тестю с самыми сердечными сыновними чувствами.

По званию настоятеля собора отец мой приглашал после обедни к чаю служивших в храме архиереев. В храмовые же оба праздника в нашей квартире устраивалась трапеза от Собора. Поэтому он знаком был с очень многими архиереями. Особенно близкие отношения завязались у него с высокопреосв. Вениамином Иркутским. Преосв. Вениамин был глубоко почтенный старец, еще в бодрых силах; одно время он часто заходил к нам, потому что в церковном доме над нами жил художник И. А. Тюрин, писавший с него портрет. Преосв. Вениамин был с отцом откровенен в беседах и письмах, но нас, семейных, стеснялся и сторонился. Деятельная переписка была с ним у отца моего no делу росписи Иркутского собора, – владыка через него заказывал запрестольную и местные иконы у художника И. К. Макарова; с этим заказом отцу не мало было беспокойства, потому что хотя И. К. Макаров был художник хороший и человек почтенный, но обремененный громадною семьей, он вечно нуждался в деньгах, брал их вперед, а из Иркутска отцу посылались пени за замедление работ. И в итоге это стоило отцу значительной суммы, так и оставшейся в долгу.

Помню, как был у отца Одесский архиепископ Никанор (Бровкович) и дал ему свою противокатолическую брошюру со словами или чуть ли не с надписью: «твоя от твоих», – выражая этим, что пользовался отцовскими сочинениями по этим вопросам.

Удивительно сердечно относился к отцу и ко всем нам семейным, ректор Академии преосв. Иоанн (Кратиров), знакомый с отцом по Московской Академии.

Преосвященный Антонин Псковской, бывший товарищем по Академии преосв. Алексия Литовского, глубоко почтенный седовласый старец, радушно принимал нас семьею, кажется в 1893 г., у себя в Пскове на даче – на Сиятной горе, редко живописной, на отвесно падающем глубоко вниз нагорном берегу реки Великой. Мы ночевали у него там ночей пять и сделали для него открытие в его

—329—

саду роскошного малинника, чуть не в рост человека. После этого и он пошел туда с отцом моим и, углубившись в кусты, они срывали ягоды и беседовали между собою. Владыка и гулял с нами раз по дороге – по нагорному берегу Великой, мимо деревни, – в светлой летней одежде и широкополой соломенной шляпе, он имел величавый вид седовласого патриарха во всем белом. – Кухню вел у него повар, переживший пятерых архиереев; владыка называл его не иначе, как «Яков Федорыч». Повар этот угощал нас, гостей, городской кухней, и на вопрос владыки что-то о столе, мы с матерью раз высказали, что для нас не надо беспокоиться, что мы любим все простое – творог, яйца, кашу. «И я все это люблю, – как бы с сожалением высказал преосвященный, – а вот Яков Федорыч уж готовит что знает». – Видно было, что повар, переживший пятерых архиереев, полагал, что лучше владыки понимает, что приличествует архиерейскому столу, и не допускал вольностей. – За столом раз к слову отец мой обмолвился: «ох уж эти мне архиерейские службы!» разумея всю суету, сопряженную в Соборе с их парадом, – обмолвился и сейчас же спохватился:

«Ах, извините, Владыко!» – Преосвященный благодушно промолчал.

У преосвященного Антонина отец познакомился с почтенным Псково-Печерским архимандритом Мефодием, которого, как я узнала уже после, многие почитали, как благочестивого и святого, и верили в силу его молитв. О. архимандрит пригласил нас посетить монастырь, a когда мы приехали, пенял отцу, что тот не предупредил телеграммой, что у него ничего не приготовлено для угощения. Но радушно предложенная трапеза оказалась такою преизобильною сельскими неподдельными яствами, что отец только качал головой, глядя, как мы поддались непредвиденному искушению. – О. Архимандрит ходил показывать нам монастырь, интересный и исторически, и замечательный по своему положению – как бы в щели или котловине, пробитой в песчанике глубоким ручьем.

В архиве отца моего остались письма нескольких архиереев, – иные случайные; но с писавшим к ним преосв. Саввою Тверским отец был, кажется, более близко знаком.

—330—

Как-то в 90-х гг. митрополит Московский Сергий, бывший начальник отца по Академии, звал было его в Москву протопресвитером в Успенский Собор; отец мой соглашался и даже говорил, что, может быть, ему, москвичу, следует в Москве и окончить службу и жизнь свою. Но стороною он узнал, что там предполагаются реформы в положении соборного причта и настоятеля его, огорчился скрытностью дела и отказался. Кажется, и митрополит Сергий после этого отказа был холоден к отцу.

Путешествия с отцом продолжали быть для всех нас поэтическими страницами жизни; – ими он, как бы восполнял себе отсутствие летнего ваката. Многие из ваших поездок он приурочивал ко дню своего рождения 4-го августа. – Так в 1886 г. мы ездили с ним дней на пять в Новгород, где останавливались в Юрьевом монастыре у почтенного архимандрита Исаии, бывшего, кажется, старшим курсами товарищем отца по Вифанской семинарии; – интересна была беседа о. Исаии о разных достопамятных случаях из жизни своей и других. – В верхних покоях монастыря хранились вещи графа Орлова-Чесменского, оставшиеся от дочери его графини Анны, умершей в самой церкви монастыря; – отец мой, увидав там подзорную трубу, вытащил ее на балкончик и наводил на одну звезду, все убегавшую из поля зрения, и на луну; о. Исаия, взглянув на луну, подшутил над нашим увлечением: «вон говорит, поле, и коровушка пасется».

В начале 90-х годов мы такие же пятидневные путешествия совершили на Иматру, а в следующий год – на Валаам. – На эти короткие поездки отец не брал формального отпуска, а сказывался только, кому следует. Нередко он колебался оставлять Собор, и тогда бросал жребий, – что делал и в других серьезных случаях: он писал на двух бумажках – ехать – не ехать – полагал их к иконам и, помолясь, вынимал.

Но более всего отец поддерживал сношения с бывшими местами служения и ездил в Карлсбад, – как для отдыха, так и для пользования водами в видах обозначившегося в организме излишнего процента сахара; – бывая же в Карлсбаде, непременно заезжал и в Прагу. Заграницу он ездил в годы 1885, 87, 89, 91, 95 и 97.

—331—

В 1887 г. на обратном, кажется, пути из-за границы он проехал на Волынь в чешские поселения, где перед тем было движение чехов к православию, чему, из боязни вероятно нового дела и новых хлопот, препятствовали местные полицейские власти. Отец мой, вернувшись, делал доклад и начальству, и в Славянском Обществе. На Волыни он познакомился с несколькими лицами местного духовенства и семьями принявших православие чехов, – в иных его пригласили в восприемники их детей, – и у отца были потом записаны имена этих крестников для постоянного поминовения. На пути в Волынь или обратном отец останавливался в Киеве, где был у него знакомый no Карлсбаду протоиерей о. Петр Лебединский.

В 1891 г. отец из Карлсбада и Праги проехал в Белград к преосвящ. митрополиту Сербскому Михаилу, которого очень чтил за его исповедничество. Преосв. Михаил пострадал при короле Милане, защищая неприкосновенность канонов церковных от посягательств последнего; он был изгнан, или вынужден сам уехать в изгнание; – он уехал в Россию. – Относительно пребывания его в России отец мой горько сетовал на наших иерархов, из которых многие принимали митрополита Михаила пренебрежительно, ставили в сослужении низко, обращались, как с просителем, ищущим милости, между тем как он был доблестным страдальцем за свободу церкви. – Описывая свой приезд в Белград, отец мой рассказывал о простоте жизни митроп. Михаила; «пришел я, – говорит – в прихожую, – никого нет, и доложить некому, a потом он сам, в подряснике, и выглянул из своего кабинета, слыша, что кто-то пришел. «A! – говорит: – отец протоиерей!» – и принял отца с сердечным радушием.

В 1886 г. отец с нами совершил большую поездку – в Нижний Новгород, Казань, Переяславль, Троице Сергиевский Посад, Хотьков и Москву. – В Нижнем мы осматривали ярмарку. – В Казань отец мой поехал для свидания с профессором Π. В. Знаменским, после того как тот прислал ему свою статью об о. Феодоре – A. М. Бухареве, по случаю исполнившегося 25-летия памяти последнего. Отцу моему статья так понравилась, что ему непременно захотелось познакомиться лично с ее автором.

—332—

Отец мой вместе со мною был в доме проф. Знаменского, и их беседа, и вся обстановка, и привет гостеприимной хозяйки, тоже интересовавшейся предметом беседы, – оставили во мне самое поэтическое воспоминание. – В следующем году проф. Знаменский навестил отца моего в Петрограде.

Заграничная поездка 1897-го года была у отца знаменательною и вместе последнею; – знаменательною, потому что он предстоятельствовал в Карлсбаде на освящении прекрасного нового русского храма, построенного там стараниями ο. H. П. Апраксина; – отец мой только что недавно получил митру и в ней совершил торжественное освящение в сослужении большого числа заграничного духовенства. Это было весной, а в конце года он уже захворал последнею своею болезнью.

Болезнь и кончина

Болезнь открылась как-то в декабре сильным сердцебиением, заставившим отца моего лечь и пригласить врача. Первый, случайно приглашенный доктор, выслушав больного, ушел и больше не явился, – испуганный тем, что он открыл. Еще три года назад наш домашний врач, выслушивая отца, говорил: «у вас сердце, как у юноши», – за этот срок все изменилось до неузнаваемости. Отец говорил: «не труды нас убивают, а неприятности», и это отчасти сбылось над ним: обилие деловых отношений по разным его должностям, большая сложность церковного соборного хозяйства, все это соединялось с неизбежными волнениями, столкновениями, разногласиями; были, конечно, и разные обстоятельства частной жизни, оставлявшие после себя след.

Когда у отца припадок сердцебиения прошел, он продолжал свое служение, и пришлась ему пойти причащать в высокий этаж; запыхавшись и распахнувши шубу, он, на почве ослабленного сердца, захватил крупозное воспаление легких. Приглашенные на консилиум профессора сразу же сказали нам, семейным, что состояние сердца безнадежно. Отец мой так и не узнал этого приговора, но будучи еще полон жизненных сил и ясности сознания, сказал нам, что на каждую болезнь надо смотреть, как на последнюю, пожелал пригласить своего духовника – о. иеромонаха из часовни, – исповедался и приобщился; – это было перед самым Рождеством.

—333—

Наступила длительная, трехмесячная болезнь с колебаниями; – положение больного было тягостно не от боли, a от полной невозможности лечь и уснуть, – потому что при сильном утомлении и желании спать кашель и одышка не позволяли этого. Но отец мой переносил болезнь удивительно терпеливо; – мы не слыхали от него и слова жалобы. Сначала отец занимался – и церковными делами, и своим планом Нравственного Богословия, и мы с братом читали ему вслух относящиеся к предмету сочинения; но постепенно силы его слабели, бессонница отнимала свежесть мысли, и наконец он, при полном сознании оказался не в состоянии сосредоточиваться на умственной работе. – Два раза, кажется, за время болезни посетил отца моего о. Иоанн Кронштадтский, но восстановление прежних сил, по очевидному определению Божию, было невозможно, продление же жизни при необходимости идти в отставку, «за-штат», было бы для отца крайне тяжело; – он и то страдал во время болезни, что отлучен был от службы и церкви, и мы рады были, что он в таком состоянии не дожил до великих дней Страстной и Пасхи.

2 февраля у отца было еще такое улучшение, что он вышел в собор; но этим, кажется, он повредил себе. – На 1-ой неделе Великого поста мы убедили его еще причаститься. Наконец, на 6-ой неделе тяжелое его дыхание, слышное за несколько комнат, побудило нас предложить отцу пособороваться. Он настолько не сознавал серьезности своего положения (что, говорят врачи, свойственно больным, умирающим от удушения), что возразил нам: «Прихожане подумают, что я умираю». – Однако он потом принял эту мысль, и стал говорить, что надо все это хорошо обдумать, кого пригласить, и назначил совершить это в Благовещение. Но 23-го утром его дыхание было так тяжело, что мы с зятем решили предложить ему еще причаститься. В 4 ч. утра подошли мы к нему с этим. Он спросил у нас: «Разве я так плох?» – Мы отвечали: «Да». Оп замолчал и отвернулся. – В половине шестого мы все решили сами от себя пригласить со св. Дарами дверь об дверь жившего с нами рядом о. Константина Стефановича. Он пришел, а отец стал отказываться. Стало жутко, –

—334—

впечатление было такое, словно кто, пользуясь болезненною удрученностью сознания, хочет похитить у умирающего последнее причастие; – отец, все же не сознавая такой близости конца, говорил, что ему к причастию надо приготовиться, – разумея, что его все время питали – кефиром, ветчиной, яйцами. Горячий о. Константин воскликнул: «Раз он не хочет, не надо», и повернулся уходить. Но отцу стало, очевидно, жалко отсылать св. Дары, и он согласился причаститься. Он выслушал все молитвы перед и после причастия, прочитанные ему зятем, причастился, стоя, – и сразу же на глазах наших наступила радостная перемена: он спросил чаю, благодушно выпил небольшую чашку его с красным вином, взял кусочек белого хлеба, потом сказал: «Теперь я лягу»; – и в первый раз лег прямо на спину и протянулся; по его желанию, мы развязали и сняли с груди его все компрессы и вату, и он сказал: «Вот теперь мне хорошо!» и закрыл глаза. Лежа, он попросил нас прочесть какие-то стихиры; мы не разобрали, – голос был слаб, – и сказали, что зять вернется (он уехал по делам), он ему и скажет. Еще отец сказал раз: «Дети мои духовные пришли» – что это было, – встававшие ли образы полусна, или, действительно, как есть поверье, отходящую душу пришли встречать души обязанных ему духовных детей, – Господь знает! Потом отец начал, (и все с закрытыми глазами), говорить Богородичный молебен, редко, отдельными словами, дошел до евангелия, которое прочел все более и более прерывавшимся голосом и последние слова повторил два раза: «И возвратися в дом свой... И возвратися в дом свой». Дыхание у него уже приостанавливалось. Я побежала опять за о. Константином просить отходную. Тот так и всплеснул руками, едва поверя, – таким еще крепким видел он отца моего во время причащения. Отец, сделав два-три редких вздоха, скончался – так, как и был, с закрытыми глазами, и лицо его было такое мирное и детски-спокойное, и кончина такая прекрасная, что мы даже не могли чувствовать в эту минуту горечи утраты. Отец мой скончался в половине десятого, – часа через три после св. Причастия. Его кончине не хотел верить и пришедший за поручениями

—335—

церковный сторож, который видел, как в это же утро отец мой вставал и шел с помощью посоха и как умыл лицо в поданной ему чашке.

В больших залах настоятельской квартиры нашей, душно было от множества свечей на панихидах и сотен, и сотен молящихся; от духоты тело стало портиться уже на другой день, а мы не знали тогда средств, которые предпринимают в этих случаях; но в этом была и успокоительная сторона: мы могли не сомневаться в кончине. Вечером в самое Благовещение был вынос, и бывший на нем Влад. Карл. Саблер, знакомый с отцом еще со времени ведения дел Карлсбадской церкви, указал нам, детям, в утешение на то, какими радостными словами заключилось перед выносом надгробное чтение евангелия. «И се Аз с вами есмь во вся дни до скончания века».

He мне оценивать и восхвалять моего отца, скажу только, что я чувствовала себя за ним в духовной безопасности, как за твердою стеною-оплотом, – после же него с грустью стала озираться кругом, – и вижу много благоговейных, хороших священнослужителей, но все как-то не найду себе полного удовлетворения, не встречаю такого гармоничного воплощения образа русского православного пастыря-священника, каким был в глазах моих мой отец.

(Продолжение следует)

—336—

1

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтенейший Отец протоиерей,

Александр Алексеевич!

Душевно благодарю Вас за сообщение мне списка Ваших сочинений и покорнейше прошу Вас собрать и доставить мне справки о службе заграницею следующих воспитанников нашей Академии:

В.П. Полисадова,

Всеволода Смирнова,

Порф. Репловского,

А.Н. Кудрявцева,

Петра Скворцова, псаломщика в Штутгарте,

Н. Юхновского.

Сообщите и о времени смерти умерших. О Кустодиеве сведения имеются только как о писателе, а о службе мало.

Дайте мне сведения и о Вашей прежней службе.

С истинным почтением и готовностью к услугам остаюсь Вашим усердным слугою,

Р. Прот. С. Смирнов.

27 Ноября 1878 г.

—337—

2

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Христос Воскресе!

Приношу Вам усердную благодарность за сообщаемые мне Вами сведения о воспитанниках нашей Академии, служащих за границею, и прошу Вас принять от меня экземпляр Истории М. Д. Академии вместо пасхального яйца.

Москва имеет нового Митрополита и благодарит Бога и Государя за назначение такого великого, ученейшего Святителя. Его ожидают в Москву в первых числах мая.

Вчера Академия произвела нового доктора богословия – A.П. Лебедева, читающего здесь церковную историю и без сомнения известного Вам по своим многочисленным печатным трудам. Диссертация его – о Вселенских Соборах VI и V века.

Напишите, как Вы здравствуете, как идут Ваши ученые работы.

С истинным почтением и совершенною преданностию остаюсь Вашим покорнейшим слугою,

Ректор М. Д. Академии Протоиерей С. Смирнов.

25 апреля 1879 г.

3

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Ужасное событие, поразившее всю Россию, было причиною, что я замедлил ответом на письмо Ваше и теперь пишу, еще не успокоенный.

Посылаю Вам 18-ю часть Прибавлений к нашему Академическому изданию; тут Вы найдете даже не одну статью по предмету, Вас занимающему.

Вместе с тем я посылаю Вам выписку из Жезла Правления, соч. Симеона Полоцкого, изданного большим Московским Собором в 1667 году. Это выписка из челобитной Никиты Пустосвята с возобличением Полоцкого. Из письма Полоцкого увидите, что он, как воспитанник западных школ, не очень твердо держался православного учения о Богоматери и не крепко защищался против Ни-

—238—

киты. Впрочем, может быть, Вам известна эта русская полемика.

Желая Вам скорого и успешного окончания Вашего труда, с истинным почтением и совершенною преданностию остаюсь Вашим покорнейшим слугою,

Ректор М. Д. Академии Протоиерей С. Смирнов.

2 марта 1881 г.

4

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Экземпляры Вашего сочинения получил и раздал согласно с Вашим расписанием; читать и давать рецензии будут трое: Кудрявцев, Беляев и Иванцов. Это на основании требования прежнего устава.

Теперь поспешите прислать на имя Совета прошение, в котором выразите желание получить магистерскую степень, Вами искомую. Надеюсь в октябрьском заседании пустить в ход Ваше дело.

Когда Вам приехать нужно на экзамен, о том напишу Вам. Это должно быть уже по получении отзывов о Вашем сочинении.

С истинным почтением и совершенною преданностию остаюсь Вашим усердным слугою.

Р. Прот. С. Смирнов.

12 октября 1881 г.

5

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Поздравляю Вас с приближающимся праздником Рождества и с наступающим Новым Годом, который да принесет Вам степень магистра!

Сочинение Ваше еще не прочитано вполне. Кудрявцев прочитал две трети и повез оное в Петербург, где дочитает. Он вызван в качестве депутата от Академии в комитет по пересмотру Академического Устава. Комитет составлен под председательством Преосв. Сергия, Архиеп. Казанского, из прот. Васильева, И.А. Ненарокомова, профессоров: Петербургской Академии – Нильского и Троиц-

—339—

кого, Киевской – Певницкого, нашей – Кудрявцева и Казанской – Бердникова.

По отзыву читающих, сочинение Ваше будет удостоено отзыва как магистерское. Поздравляю.

На экзамен придется Вам приехать или великим постом, или в апреле, после Пасхи. Тогда я извещу Вас, но лучше бы, если бы Вы предварительно уведомили меня, когда Вам будет удобнее.

У нас, по милости Божией, все обстоит благополучно.

Правду ли говорят, будто Ласкин погиб во время пожара на Ринге?

С истинным почтением и совершенною преданностию остаюсь Вашим усердным слугою.

Р. М. Д. A. Пр. С. Смирнов.

12 декабря 1881 г.

6

20 декабря 1881 г.

– Prag. Bubna 77

– 1 января 1882г.

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший О. Ректор,

Сергей Константинович!

Душевно благодарю Вас за приятное известие и за поздравления.

Поздравление с праздником Рождества Христова и с наступающим Новым годом взаимно примите и от меня. Желаю Вам в новом году всяческих радостей от Господа – и семейных, и служебных.

Поздравление с искомой степенью, близкой к получению, оставляю при себе. Заочно благодарю читающих за снисходительность к моей работе, больше всего благодарю Вас за Ваше сочувствие ко мне. Если получу степень, то этим и буду обязан единственно Вам. Я было совсем перестал думать об этом, начиная с 65-го года, но Вы опять пробудили во мне эту мысль. Потому усерднейше прошу Вас – доводите до конца ее осуществление. Я же со своей стороны надеюсь не посрамить Моск. Академии, как доселе не посрамлял ее. Полагаю, что и в Петербурге будет не неприятно получение мною магистерской степени сочувствующим мне лицам из высоких кругов. Меня радует особенно то в деле соискания степени, что дело

—340—

строится помимо моего искательства, а как-то само собой, что видна здесь рука Промысла Божия. Для дальнейшего моего служения Церкви Божией и православной истине, может быть, и нужна будет искомая степень. Да будет же воля Божия с нами и чрез нас.

Относительно выезда к Вам – думаю, лучше в апреле, если Бог благословит. A то тесно время. По крайней мере, так располагаюсь теперь, а что будет вперед, не могу предвидеть. Очень может случиться, что к тому времени я ворочусь в Петербург – того хотят и Митрополит, и Κ.П. Победоносцев. Это тем удобнее, т. е. отъезд в апреле, что к этому времени я успею и еще что-нибудь приготовить. Надеюсь даже напечатать одну уже готовую почти работу. Статья будет хотя небольшая, но не безынтересная.

Относительно И.И. Ласкина – слухи, мне думается, напрасные. Недавно я получил письмо от тамошнего о. Диакона; он ничего не упомянул о том. Да и о. Раевский первым делом известил бы меня. Я не думаю даже, чтобы он вообще посещал Венские театры. He распространяясь ничего о слухах, я уже поручил сказать ему, чтобы он заявил о своем существовании Моск. Академии.

Еще раз благодарю, душевно благодарю Вас. Будьте здоровы.

С глубоким почтением имею честь быть Вашего Высокопреподобия преданнейший слуга,

Протоиерей А. Лебедев.

Мой заочный поклон и привет всему Вашему Достопочтенному Собору.

7

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Христос Воскресе!

Примите мое усердное поздравление с Светлым Праздником Воскресения Христова и желание – да увенчается полным успехом ученый труд Ваш. Виктор Дмитрич возвратится сюда не ранее как в мае. Недавно я, по его требованию, послал ему в Петербург Вашу книгу, которой большую часть, как я писал Вам, прочитал он

—341—

уже здесь. Отзывы других двух наставников, Иванцова и Беляева, совсем готовы. Первый сказал мне, что это сочинение не магистерское, а докторское; второй дал также весьма благоприятный отзыв. Теперь дело только за Виктором Дмитричем.

Советую Вам ехать в апреле на Петербург и повидаться с Виктором Дмитричем и с ним поговорить об экзамене. Оттуда приезжайте сюда: здесь мы Вам дадим экзамен, хотя бы отзывы о сочинении не были еще представлены в Совет.

Сообщаю Вам адрес Виктора Дмитрича: Гостиница Балабина №19, близ станции Николаевской железной дороги.

С отличным почтением и совершенною преданностию остаюсь Вашим усердным слугою,

Р. Пр. С. Смирнов.

26 марта 1882 г.

8

25 мая – 6 июня 1882 г.

– Carlsbad. Russ. Kirche

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Ректор,

Сергей Константинович!

Пишу Вам из Карлсбада, куда я прибыл благополучно чрез Прагу и где уже совсем устроился, и прежде всего приношу Вам мою искреннюю, сердечную благодарность за Ваш любезный прием, радушное гостеприимство и горячее участие к моему делу. Потрудитесь теперь довести до конца уже наполовину сделанное.

На обратном пути в Петербурге должен быть [-л?] опять посетить власть имущих; был у Митрополита Исидора, у Обер-Прокурора, у Казанского Сергия и Варшав. Леонтия. Митрополит Исидор только спросил: кончили ли все? – когда я ответил, что кончил, – ну, теперь с Богом поезжайте, и затем повел речь о моем переходе в Петербург. Обер-Прокурор дал мне замечание или выговор, что я прихожу к нему в официальные часы, когда ему некогда со мной поговорить, и в заключение выразил неудовольствие, что я отказываюсь от ректорства в провинции. Преосвящ. Сергий выпытывал от меня, как шел экзамен. Я отвечал, что приходилось беседовать о весьма

—342—

серьезных и глубоких вопросах науки богословской, а затем разговор сошел на вопрос о преимуществах старого порядка пред новым, разумеется, в некоторых, но существенных пунктах академического образования. Затем был у Высокопреосвященнейшего Леонтия, который находится ко мне в самых душевных отношениях. Так как он остается на лето Первенствующим Членом Святейшего Синода, то он обещал немедленно дать утверждение, как скоро придет от Вас представление с отзывами о моем сочинении. Он успокоил меня в том, что вопросов и рассуждений об этом предмете не будет. Итак, за Вами теперь дело. Если можно, поторопитесь. Очень рад, что мое второе сочинение Вами получено. Всем ли роздано? Передан ли один экземпляр Отцу Наместнику Леониду? Получили ли все молодые наставники, у которых я был? Вот я кого забыл – а следовало бы и ему передать: это О. Ректор Семинарии Вифанской. Если у Вас нет лишнего экземпляра, так я ему перешлю.

И первое сочинение в числе 36 экземпляров, вероятно, уже получено Вами. В Варшаве я справлялся; оно уже послано.

Интересно бы знать, как принято мое исследование о Лат. культе Сердца Иисусова?

Еще раз благодарю Вас. Будьте здоровы.

Примите уверение в моем глубочайшем почтении, с каковым имею честь быть Вашего Высокопреподобия преданнейший слуга,

Протоиерей А. Лебедев.

9

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Спешу поздравить Вас с блистательным успехом. Во вчерашнем собрании Совета прочитаны были отзывы о Вашем сочинении и чтение продолжалось целый час. Особенно обширен отзыв Иванцева. Совет присудил Вам степень магистра. Душевно радуясь, повторяю Вам поздравление. На днях дело о Вас послано будет в Петербург.

—343—

Примите уверение в истинном моем к Вам расположении, почтении и преданности.

Ваш покорнейший слуга,

Р. Прот. С. Смирнов.

9 июня 1882 г.

10

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Имею честь поздравить Вас со степенью магистра и изъявляю сердечную радость о увенчании Вашего труда полным успехом. Указ Синода мною получен, и теперь заготовляется Вам диплом прежней формы, на латинском языке: он лучше теперешнего русского. Относительно магистерского креста канцелярия Обер-Прокурора поручила сделать распоряжение хозяйственному управлению.

Вы желаете прочитать в наших протоколах отзывы о Вашем сочинении, но мы отзывов никогда не печатаем. Когда случится Вам быть здесь, тогда можно будет прочитать Вам отзывы в рукописи.

Кандидат Уваров поступил в нашу Академию на должность субинспектора и очень доволен, что не удалось ему ехать заграницу.

30 августа в Московском Успенском Соборе, где я проповедовал в этот день, встретился с Протоиереем Яхонтовым, бывшим редактором духовной Беседы. Много доброго говорили о Вас, и он порадовался Вашему магистерству.

У нас идут еще приемные экзамены, которые держат 124 человека.

С отличным почтением и искреннею преданностию остаюсь Вашим покорнейшим слугою,

Ректор М. Д. Академии, Протоиерей С. Смирнов.

1 сентября 1882 г.

P. S. Митрополит приехал в Москву и произвел на всех доброе впечатление.

—344—

11

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Душевно благодарю Вас за поздравление с праздниками и взаимно приветствую Вас. Желаю наступающий год встретить Вам с семейством Вашим радостно и проводить благополучно.

Примите мою усердную благодарность за изящные издания Каменного периода. Украшая мой кабинетный стол, они постоянно напоминают о Вас.

Где Μ.Ф. Раевский и какое ожидает его назначение? В газете «Новости» было сообщено, что он предназначается на должность председателя д. учебного Комитета, правда ли это? Дай Бог Вам быть его преемником, если Вы этого желаете. Но и в Петербурге Вы могли бы составить себе отличную карьеру. Кроме того, «и дым отечества сладок и приятен».

Кто теперь занимает место Ваше в Чехии?

Все наши, по милости Божией, здравствуют. Е.Е. Голубинский продолжает писать свою историю. Е.В. Амфитеатров избран на третье четырехлетие в должность [головы] здешнего гражданского сословия. Я в настоящее время готовлю к печати в нашем издании письма Филарета Черниговского к A.В. Горскому.

При свидании передайте мое глубокое почтение А.П. Ненарокомову. Поклон от меня и Протогену Вонифатьевичу.

Жена моя Вам кланяется и благодарит за памятование о ней.

Не оставляйте сообщать мне по временам о Вас и о Петербургских новостях.

С искренним уважением к Вам и искреннею преданностию остаюсь Вашим усерднейшим слугой,

Ректор М. Д. Академии Протоиерей С. Смирнов.

27 декабря 1882г.

—345—

12

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Податель сего письма есть кандидат нашей Академии Недумов, бывший воспитанник Вифанской Семинарии. По окончании в настоящем году курса он заявил желание поступить на должность псаломщика при одной из заграничных наших церквей, о чем и дано знать от Совета в учебный Комитет и в Канцелярию Обер-Прокурора. He имея до сих пор желаемого места, он просит моей рекомендации к Вам, чтобы Вы исходатайствовали ему место в какой-либо Семинарии. Он не связан со мною никакими особенными узами, но я прошу за него, как за нашего питомца, вполне достойного доброй рекомендации. He оставьте его Вашим участием и просите за него кого следует.

У нас все, по милости Божией, благополучно. Митрополит был у нас и на приемных экзаменах, и на лекциях во время учения.

Ожидали мы к себе числа 10-го или 11-го Константина Петровича, о чем шел уверительный слух, но не дождались.

Правда ли, что Преосв. Амвросия вызывают в Синод, как гласит газета «Восток»? И правда ли, что Ректором Петерб. Академии назначается Преосв. Амвросий?

О. Филарет А. Сергиевский завтра уезжает в Москву в качестве настоятеля Архангельского Собора, и уезжает не без скорби. Нe скажете ли чего-либо о мотивах распоряжений относительно его перевода?

Прошу вас испросить мне благословения Высокопреосвященного Леонтия, который, по моему предложению, избран в почетные Члены Академии. Передайте при свидании мое почтение Ивану Александровичу и поклон Александру Васильевичу Добрякову.

С истинным уважением к Вам и искреннею преданностию остаюсь Вашим усерднейшим слугою,

Ректор М. Д. А. Протоиерей С. Смирнов.

18 октября 1893 г.

—346—

13

Достопочтеннейший О. Ректор,

Сергей Константинович!

У нас в Комитете два раза была речь о Вашем магистранте Александре Некрасове, окончившем курс в 1866 году и желающем в настоящее время держать на магистра. Считаю долгом сообщить Вам частным образом сведения о том, что Комитет не имеет ничего против домогательств г. Некрасова, только находит неудобным исключить из списка предметов для экзамена те из них, по которым магистрант имел удовлетворительные отметки при окончании курса. Было говорено в том роде: нужно, чтобы дело шло по форме, а выполнение этой формы – дело Совета и нашему ведению не подлежит. Поэтому я советовал бы провести Некрасова так же, как Вы провели меня. Надеюсь, что препятствий лишних не будет. С своей стороны я очень заинтересован в этом деле и готов оказать всевозможное содействие. Без сомнения, Вы главным образом будете опираться на сочинение, но относительно одного пункта предупреждаю, чтобы не было в сочинении либеральных и сомнительных гипотез. Сильное впечатление, произведенное либерализмом Терновского и в частности его «Историей», еще не ослабело. Заметьте, что дело об этой «Истории» поднято было Министерством Нар. Пр. Вообще, здесь, в Петербурге, в высших кругах, как духовных, так и светских, слышно глухое недовольство состоянием и направлением богословской науки в наших Академиях. Следует быть осторожным: то, что недавно сходило с рук, теперь не пройдет даром.

Новостей пока никаких нет, или, по крайней мере, я ничего не слышу. Дела очень много.

Да, кстати: не в нашей ли Академии (разумею Вашу, или нашу Московскую) учился Петр Виноградов, теперь состоящий Смотрителем Костромского Дух. Училища? Мне бы хотелось знать: о чем он писал сочинение? и как окончил курс? Если это Вас не особенно затруднит, потрудитесь сообщить об этом.

Будьте здоровы. Желаю в радости и душевном спокой-

—347—

ствии встретить и проводить наступающий Праздник и Новый Год, – желаю Вам и Вашей почтеннейшей супруге и всей Вашей семье.

Свидетельствуя Вам и свое глубочайшее почтение, и сердечную преданность, имею честь быть Вашего Высокопреподобия покорнейший слуга и богомолец,

Пpoтoиepeй А. Лебедев.

12 декабря 1883 г.

Екатер. Кан. 74.

Церковь Вознесения.

14

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Примите от меня усердную благодарность за послание Ваше и вместе с тем сердечное поздравление с праздником Рождества Христа Спасителя и с наступающим новым годом, в течение которого желаю Вам всевозможных благ.

Вы пишете по делу ищущего степени магистра О. Некраcoвa, что мнение Совета не одобрено Комитетом и что Некрасову нужно держать экзамен по всем предметам, по которым он был в первом разряде. Но Совет в этом случае руководился прежними примерами.

Ожидаем утверждения E.Е. Голубинского в должности помощника Ректора. Долго что-то не идет. He будет ли каких к тому препятствий? Гадаю, что это может, пожалуй, быть. Тогда, кажется, у нас один кандидат на эту должность – А.И. Лебедев, но и этот может быть также не утвержден. Трудные ныне времена!

Вы спрашивали меня о Петре Виноградове, смотрителе Костромского Училища. Он из Киевских воспитанников и окончил курс в 72 или 3-м году.

Вчера поехал на должность в Ржешов Недумов, жаждавший заграничной жизни. Он глубоко благодарен Вам за ваше радушие и гостеприимство. Местом он доволен.

Скоро ли дано будет движение Академическому уставу? Ужели опять будут собирать прежнюю комиссию для его

—348—

пересмотра? Если так, то, по крайней мере, Сергия Николаевского не следует вызывать.

С глубоким почтением и искреннею преданностию остаюсь Вашим покорнейшим слугою,

Ректор М. Д. Академии Прот. С. Смирнов.

23 декабря 1883 г.

15

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

С великою радостию принял я от Вас известие о Вашем назначении в Казанский Собор и от всей души поздравляю Вас и с новым годом, и с новым местом, желая Вам долголетнего здравия и всевозможного благополучия. Приятно в этом назначении особенно то, что Вы будете посвящать себя служению внутри России, а не вне ее, как предполагалось прежде.

Был я в Москве и виделся с Митрополитом, который предполагает, что устав Академический будет рассматриваться в грядущую сессию. Дай Бог! Он отрицает частное мнение, что будет собрана прежняя комиссия. Когда начнется дело пересмотра устава, потрудитесь меня уведомить.

He у Вас ли в Комитете наше представление и разрешение окончить наши экзамены раньше срока по случаю строительных работ? Если так, благоволите поспешить решением.

Жена моя Вам кланяется и поздравляет Вас и с новолетием, и с новоместием.

Передайте поклон от меня Александру Васильевичу Добрякову.

С истинным уважением и сердечною преданностию остаюсь Вашим усерднейшим слугою,

Ректор М. Д. А. Прот. С. Смирнов.

7 января 1884 г.

—349—

16

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Христос Воскресе!

Душевно благодарю Вас за приветственное послание, приношу и я Вам усердное поздравление с праздником Воскресения Христа Спасителя и желаю Вам радостно провождать оный и избавиться от недуга, Вас тяготящего.

He знаю, получили ли Вы мое письмо, адресованное на Вашу прежнюю квартиру и посланное в ответ на Ваше предшествующее послание. Там я писал, между прочим о посещении меня Μ.Ф. Раевским.

Что за немилость к нашей Академии со стороны Учебного Комитета? Синод прислал нам замечание – почему мы в отчетах Академических кратко очень говорим о поведении студентов, и требует, чтобы на будущее время сообщали о том подробные сведения и писали бы о направлении студентов. При отличном нравственном состоянии наших студентов придется выдумывать преступления – но этого Комитет, вероятно, не пожелает. Когда все смирно и хорошо, зачем Комитету подозревать дурное? Защитите нас в Комитете.

Желательно бы знать, будет ли введен устав новый в настоящем году и в каком положении это дело. Митрополита я еще не видел, надеюсь быть у него на празднике.

Вы в письме Вашем сообщаете, будто бы я спрашивал И.В. Романовского по поводу Успенского Собора. Но Вы спросите его, правду ли говорит Москва, будто И.В. Романовский подсылал Губонина к Митрополиту хлопотать о возведении его, сиречь Романовского, в протопресвитера Успенского Собора?

С истинным почтением и искреннею преданностию остаюсь Вашим покорнейшим слугою,

Ректор Московской Духовной Академии, Протоиерей С. Смирнов.

7 апреля 1884 г.

—350—

17

Ваше Высокопреподобие!

Досточтимейший О. Ректор,

Сергий Константинович!

Благодарю за Ваше любезное и милостивое письмо. Слава Богу, от недуга почти поправился: служил первый, второй и четвертый дни Св. Пасхи! В состоянии был первый день славить, но с визитами ездить не мог, почему многие на меня за это в претензии.

Письма Вашего не получал. Очень жаль. Если бы получил, ответил бы немедленно.

Немилость к Вашей Академии есть, и я один не в состоянии препобедить ее. Я давно хотел писать по этому поводу П.И. Горскому, но откладывал, еще доселе не написал. Дело в том, что против Вас (разумеется, не лично) сеют предубеждение гг. ревизоры, утверждая, что все пьяницы учителя по семинариям и училищам – преимущественно из Моск. Академии, что баллы по поведению у Вас ставятся оч[ень] снисходительно – что Ваши 4 означают оч[ень] сомнительного человека и т.п. Против такого свидетельства ревизоров я ничего не могу сказать, т.е. не могу возразить и рассеять предубеждение. Есть и еще обстоятельства, но об них неудобно говорить чрез письмо. Устав переписан, и докладная записка приготовлена была к Пасхе; вероятно, вскоре после Пасхи, как все Владыки соберутся, последует и доклад, и утверждение. По крайней мере, доселе делом этим очень торопились.

В письме своем я, кажется, не писал, что Вы спрашивали И.В. Романовского, a только Романовский мне передавал, что Вы кого-то спрашивали; но я не любопытствовал узнать, кого именно и с кем Вы переписывались здесь, кроме меня. Из Синодалов никто и не думал, и не воображал, что Вы поедете в Успенский Собор, a единогласно утверждали, что Протопресвитером будет Сергиевский, о котором, как об единственном кандидате, была речь еще осенью. Вас ставили с Сергиевским единственно для того, чтобы показать, что Москва не нуждается

—351—

в иностранных кандидатах, так как имеет своих весьма почтенных кандидатов.

Больше писать нечего. С будущей недели опять примусь за усиленную работу по Учебн. Комитету. Не знаю, долго ли я выдержу эту работу. Начинает тяготить, особенно при настоящем моем положении.

Простите, до свидания. Будьте здоровы. Привет мой Вашей Почтеннейшей Супруге и всей семье.

С глубоким почтением, Вашего Высокопреподобия преданнейший слуга и богомолец,

Протоиерей А. Лебедев.

14 апреля 1884 г.

Дом Казанск. Coбopa, на углу Невского и Площади.

P. S. При свидании передайте мое искреннейшее поздравление с монаршей милостью Виктору Дмитр. Кудрявцеву и Ник. Ив. Субботину.

18

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Думаю, что мои письма не доходят до Вас, потому что давно не получаю от Вас ответа.

Я ныне писал А.И. Парвову, чтобы учебный комитет переместил моего сына, помощника Смотрителя Курского училища, на Перерву на должность учителя. Совет не мог делать перемещения, ему дано право размещать только своих, окончивших курс, и дело перемещения зависит от учебного комитета. Между тем как сын мой послал прошение к О.-Прокурору, Совет назначил (должен был назначить) на Перерву одного из окончивших ныне курс кандидатов.

Не найдете ли Вы удобным устроить дело так, чтобы перемещение моего сына состоялось и было утверждено доверно утверждения общего назначения? Алексею Ивановичу я не писал о таком проекте определения и прошу Вас частным образом передать ему сие.

Как Вы проводите лето? У нас оно было чрезвычайно

—352—

плохо. В течение почти двух месяцев каждый день – дождь.

Кто назначается в Вену? He будет ли настоятельствовать О. Василий? Покойный Михаил Феодорович завещал наизначительную часть своих книг в нашу Библиотеку.

С истинным уважением к Вам и сердечною преданностию остаюсь Вашим покорнейшим слугою,

Ректор Академии Прот. С. Смирнов.

19 июля 1884 г.

P. S. Потрудитесь написать мне поскорее, как распорядится Комитет. Когда будете заниматься общим назначением, не меняйте назначения Поройкова в Коломну, ибо это мой будущий зять.

19

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Благоволите дать мне уведомление, когда последует в Учебном Комитете утверждение назначенных нами кандидатов на должности и еще – когда сын мой будет переведен на Перерву.

О сем усердно прошу Вас.

С истинным уважением к Вам и сердечною преданностию остаюсь Вашим покорнейшим слугою,

Р. Прот. С. Смирнов.

7 августа 1884 г.

P. S. Что у Вас нового?

20

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

А.И. Парвов писал мне, что 19 сентября будет представлен товарищу Обер-Прокурора для подписи доклад Учебного Комитета о перемещении моего сына в Перервинское училище. После того я не получал сведения, утвер-

—353—

жден ли этот доклад. Благоволите уведомить меня. Простите, что столько раз беспокою Вас по этому тягучему делу.

Передайте от меня поклон и благодарность Алексею Ивановичу, равно поклонитесь А.В. Добрякову.

Что у Вас нового? Назначен ли кто-нибудь в Вену? Не слышно ли, когда возвратится в Спб. Обер-Прокурор?

С глубоким почтением и искреннею преданностию имею честь быть Вашим покорнейшим слугою,

Р. Пр. С. Смирнов.

22 сентября 1884 г.

21

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Узнав от В.Д. Кудрявцева о некоторых сомнениях Учебного Комитета относительно отзыва о сочинении Буткевича, обращаюсь к Вам с просьбою о предстательстве пред Комитетом за Буткевича. Комитет ссылается будто бы на то, что в рецензии Муретова не указаны достоинства сочинения Буткевича, а только одни недостатки; но это не совсем справедливо. В отделе рецензии, которая кончается словами «говоря это, мы высказываем только научные ріа desideria современной апологетики», рецензент с похвалою отозвался о сочинении Буткевича и приветствует труд его, как явление, нужное в Богословской литературе. Ошибка рецензента состояла в том, что он вздумал отделить взгляд на сочинение Буткевича, как на труд ученый, от взгляда на него, как на диссертацию, писанную для получения степени. Оттого в рецензии критика недостатков сочинения, как труда ученого, слишком строга.

Если ход дела потребовал бы каких-нибудь мероприятий со стороны Академии, то нельзя ли будет нам вместо имеющегося в Комитете отзыва рецензента, прислать другой экземпляр с прибавлением указания достоинства сочинения Буткевича? Критика же пусть останется в том же виде. Конечно, если есть нужда и возможность это сделать, то да будет это негласно. Поговорите о том с

—354—

Алексеем Ивановичем, которому передайте мое усердное почтение.

Ужели Вы думаете опять ехать заграницу? Грустно это слышать. Есть поговорка: от добра добра не ищут. О если бы Вы вняли этой народной мудрости!

Зять мой и сын, слава Богу, устроились, и я повторяю Вам душевную мою благодарность и за ходатайство Ваше, и за вести Ваши.

С истиннейшим уважением и сердечною преданностию имею честь быть Вашим покорнейшим слугою,

Р. Прот. С. Смирнов.

22 ноября 1884 г.

P. S. Я очень рад, что Преосв. Леонтий остался в СПб. При свидании передайте ему от меня мое глубочайшее уважение.

22

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Христос Воскресе!

Обращаюсь к Вам с покорнейшею просьбою: благоволите известить меня, в каком положении находятся дела о возведении в степень магистра защитивших диссертации наших кандидатов Извекова и свящ. И. Соловьева. Еще прошу уведомить меня, как приняты составленные в здешней Академии семинарские программы и в каком положении находится дело их рассмотрения.

Не известно ли Вам что-либо о преемнике Преосв. Алексия и если таковой есть Вифанский Ректор, то нет ли слухов о преемнике Ректора?

Простите, что обременяю Вас при множестве Ваших занятий моими запросами.

С истинным уважением к Вам и сердечной преданностию остаюсь Вашим усерднейшим слугою,

Ректор М. Академии Прот. С. Смирнов.

18 апреля 1885 г.

P. S. Прошу Вас поздравить от меня с Монаршею милостию A.В. Добрякова.

—355—

23

21 ноября 1885 г.

Ваше Высокопреподобие!

Досточтимейший о. Ректор,

Сергей Константинович!

Дело о книге г. Каптерева приняло не тот оборот, какого Вы желали. Распределение книг на прочтение сделано было на прошлой неделе. Мне, как составителю программы по Догм. Богословию, вручили книгу г. Велтистова о грехе, а о. Образцову, как историку, – о сношениях и проч. Хотя о. Образцов уже читал это сочинение в журнале О. Л. Д. Пр., но тем не менее не обещает скоро прочитать его, так как теперь опять поднялось дело о программах. Члены Синода собираются на частные заседания и приглашают к ответу составителей. Во вторник вечером прошла программа по Свящ. Писанию; в понедельник будут на рассмотрении программы по Основному и Догм[атическ]ому Богословиям. Впрочем, насчет о. рецензента Вы не беспокойтесь. Это добросовестный и основательный человек, я с ним состою в наилучших отношениях и постараюсь его поторопить. Но дело в том, что Митрополит Ваш хотел сам читать сочинение, о котором идет дело; он как будто недоволен рецензией, о чем и заявлял о. Парвову, нашему Председателю. Придется рецензенту иметь это в виду, так как, вероятно, Митрополит будет проверять отзыв или вообще пересматривать книгу. Будьте здоровы.

С глубочайшим почтением, преданнейший Ваш слуга и богомолец,

Протоиерей А. Лебедев.

О течении дела буду извещать Вас.

P. S. Вчера мы узнали, что книга Велтистова уже одобрена без нас. Читал Преосв. Серафим Самарский.

24

Ваше Высокопреподобие!

Досточтимейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Примите мое усердное поздравление с праздником Рож-

—356—

дества Господня, который желаю Вам препровождать в полном здравии и веселии.

Ожидаю от Вас с нетерпением известий о ходе дела по рассмотрению сочинения Каптерева.

Если не запоздало, благоволите содействовать исполнению просьбы помощника секретаря нашей Академии А. Богоявленского, который послал в Комитет прошение об определении его учителем в Коломенское училище.

С истинным уважением и сердечною преданностию имею честь быть Вашим покорнейшим слугою,

Ректор М. Д. Академии Прот. С. Смирнов.

23 декабря 1885 г.

P. S. Передайте мое поздравление О. Протоиерею А.И. Парвову и А.В. Добрякову.

25

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

На днях получится в Учебном Комитете дело о степени доктора Церковной Истории профессора нашей Академии Н.Ф. Каптерева, моего зятя. Вы, может быть, ее читали по частям, когда она печаталась в чтениях общества любителей духовного просвещения. Она имеет заглавие «Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII веках». Читал ее Е.Е. Голубинский и в отзыве своем придирался к автору с разными мелкими вопросами, но в заключение отозвался о диссертации благоприятно. Странное дело! Сам Е.Е. прошел с великими препятствиями к степени доктора, а теперь с крайнею грубостию относится к труду своего сослуживца и, надобно заметить, приятеля. Я бы желал и просил Вас взять чтение сочинения Каптерева на себя и повести дело в пользу автора, работа которого весьма важна, так как он писал почти исключительно по рукописям архива министерства Иностранных Дел, над которыми сидел четыре года. Участием в этом деле вы окажете мне истинную услугу.

Душевно благодарю Вас за приветствие 1-го октября. Мы [нечеткое слово в оригинале – Примеч. Редакции Азбуки] нынешний год с Преосв. Михаилом и, кроме

—357—

вашей телеграммы, получили поздравления только от Ярославской Семинарии и из Звенигородского училища.

У нас ходят слухи о переменах в синодской служебной администрации: говорят о новом назначении В.К. Саблера и А.А. Нейдгардта. Правда ли?

Ожидаем утверждения Н.Д. Мансветова в степени доктора.

С глубоким уважением к Вам и сердечною преданностию остаюсь Вашим усерднейшим слугою,

Ректор М.Д. Академии Протоиерей С. Смирнов.

23 октября 1885 г.

P. S. Передайте мое глубочайшее почтение О. Протоиерею А.И. Парвову и А.В. Добрякову.

26

4 января 1886 г.

Досточтимейший Отец Ректор,

Сергей Константинович!

Душевно благодарю за Ваше поздравление и взаимно прошу принять от меня приветствие с Новым Годом и благопожелание, чтобы Новый Год был для Вас Годом доброго здоровья и всякого – общественного и семейного благополучия.

Простите меня, что не я первый написал Вам поздравление. Нового, для Вас интересного ничего не представлялось, а относительно моего сердечного Вам доброжелательства Вы, надеюсь, не сомневаетесь, и потому я отложил Вам писать до времени после праздников.

Знаю, что интересуетесь судьбою докторского сочинения, но об нем еще не было доложено, а коль скоро доклад состоится, я немедленно Вас извещу. Могу Вам только сообщить к прежде сказанному, что сочинение передано Ив. Яковлевичу Образцову по желанию митр. Иоанникия, а Митр. Иоанникию о. Образцов указан был Сергеем Васильевичем Керским. Но доселе еще ничего не сделано, и едва ли о. Образцов скоро приготовит свой доклад. В настоящее время читается его программа по Церк. Истории и по расколу – и потому ему не до того. Я, кажется, писал Вам, что программы наши читаются на частных заседаниях Синода, куда приглашаемся и мы – каждый по своей специальности. Я уже отсидел и свои программы

—358—

сдал, теперь очередь за о. Образцовым. Мои программы прошли благополучно. Программа по Нравств. Богословию, согласно с моими предложениями, оставлена прежняя с некоторыми изменениями, но с тем, чтобы в ближайшем будущем выработана была новая программа, чем я теперь и занимаюсь. Дело нелегкое!

Простите, будьте здоровы и спокойны. Постараюсь с своей стороны сделать все к Вашему спокойствию и удовольствию. Вашей Почтеннейшей и Добрейшей Супруге, Софье Mapтыновне, мое сердечное приветствие с Новым годом! Дай Вам Господь всего лучшего.

Низко кланяюсь всему Вашему ученому Собору.

С глубочайшим почтением, преданнейший Ваш слуга и Богомолец,

Протоиерей А. Лебедев.

27

26 января 1886 г.

Ваше Высокопреподобие!

Досточтимейший Отец Ректор,

Сергий Константинович!

Извещаю Вас, что на прошедшей неделе доклад о. Образцова о сочинении г. Каптерева был прочитан, но еще не подписан. Будем подписывать в следующую среду. Заключение согласно с Вашими желаниями и представлениями. К критике Вашего рецензента наш рецензент прибавил указание на некоторую односторонность; автор налагает на греков за рассматриваемое время слишком густые тени. Как пойдет дело в Синоде – немедленно извещу. Все будет зависеть от Вашего Архипастыря; он заявлял, что нужно быть потребовательнее к авторским сочинениям.

Сейчас прочитал последнюю корректуру Программы по Введению в Нрав. Богословие для Дух. Семинарии. Теперь, кажется, порядочно вышло. Вскоре последуют и остальные программы. Чтение их в Синоде оканчивается. Теперь идет программа по Церк. Истории и по Расколу.

—359—

Будьте здоровы. Moй сердечный привет Вашей Почтеннейшей Супруге и всему Вашему семейству.

С глубочайшим почтением, преданнейший слуга и богомолец,

Протоиерей А. Лебедев.

28

9 марта 1886 г.

Ваше Высокопреподобие!

Досточтимейший о. Ректор,

Сергий Константинович!

Считаю долгом Вас уведомить, что сочинение г. Каптерева на доктора взял на прочтение Высокопреосвященнейший Палладий Казанский и прошедший четверг на заседании в Синоде имел о нем разговор, из коего видно, что препятствий к утверждению в докторской степени автора не будет. Так мне передали слышавшие; об утверждении не замедлю сообщить.

Программы свои мы кончаем; теперь читаем корректуры, к Пасхе все должны выйти из печати.

По газетам новостей много, а здесь мы слышим мало. Новоназначенный о. Протоиерей Исаакиевского Кафедрального Собора ныне, говорят, служил в первый раз; затем уезжает в Москву за своей семьей. Тяжеленько ему будет здесь. Но, без сомнения, он будет при Соборе не долго; не для епархиальной службы его вызвали сюда. Простите, будьте здоровы. Настоящее время – особенно трудовое время: работы довольно.

С глубочайшим почтением имею честь быть Вашего Высокопреподобия преданнейший слуга,

Протоиерей А. Лебедев.

29

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Ныне прочитал я в газетах, что меня переводят настоятелем одного из Московских кафедральных Соборов.

—360—

Благоволите поскорее известить меня, что сей сон значит и в какой Собор? Все это для меня неожиданно и непонятно. Я ни в чем не провинился на месте моей службы.

Кстати, известите, в каком положении дело о диссертации Каптерева.

С истинным уважением и глубокой преданностию Вам остаюсь Вашим покорнейшим слугою,

Ректор М.Д. Академии Протоиерей С. Смирнов.

11 марта 1886 г.

30 (продолжение 28-го)

марта 13 дня.

Хотелось бы послать Вам предшествующее, прилагаемое при сем письмо, но замедлил из-за справок, да вот и довел до сего дня. Извините. Но оно лучше вышло; теперь буду отвечать на Ваше письмо, полученное мною сейчас.

1. Ныне на заседании в Синоде Каптерев утвержден в степени доктора, хотя и были маленькие пререкания со стороны Вашего Владыки. Поздравляю Вас и поздравляю нового доктора.

2. Относительно епископских перемещений слухи были неверные, но относительно Вас были разговоры – но не в Синоде, а в частных собраниях. Из разговоров видно, что монах нужен, к сожалению таковой не обретается. Прежде был в виду Христофор Вифанский, но теперь хотят его обойти. Завели было речь об Инспекторе здешней Академии Антонии, но наш Митрополит наотрез отказал, говоря, что он здесь нужен. Вам, говорят, хочет дать хорошую пенсию (3 тыс. p.), но все это разговоры. На будущей неделе повидаюсь с высокопоставленными лицами и поразузнаю об этом поподробнее и обстоятельнее. Повод к разговору подал переход сюда П. А. Смирнова.

3. Преосв. Герман, как писали, выходит в заштат и получает Донской монастырь (или Данилов – не знаю хорошенько). На его место переводится из Томска больной Владимир, которому нужно лечиться Кавказскими водами.

—361—

Вот пока все. Разговорами о Вас Вы пока погодите смущаться.

Будьте здоровы. Душевно преданный и почитающий Вас,

Протоиерей А. Лебедев.

P. S. Спешу на заседание. Я очень редко вижусь с власть имущими, потому что все работаю. На заседаниях же Уч. Комитета, которых бывает два – во Вторник и в Четверг, как и в Синоде – или не бывает разговоров, или если бывают, то не всегда верные.

31

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Примите мою живую благодарность за приятное известие о благоприятном окончании дела по диссертации Каптерева и благоволите поразведать о мотивах нападения на мою службу. Неужели одна нужда заменить меня монахом имеет тут основание? Это было бы вопиющею неправдою, которой я никак не ожидал от Κ.П. Здесь все возмущены известием газетным. Но Вашего сообщения я никому не делаю известным.

Ожидаю от Вас нового известия с нетерпением и вместе заступничества.

С истинным уважением и сердечной преданностию остаюсь Вашим покорнейшим слугою,

Р. Пр. С. Смирнов.

18 марта 1886 г.

32

Secreto.

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Христос Воскресе!

Примите несколько запоздалое поздравление с праздником Воскресения Христова и простите мою неисправность, происшедшую вследствие перенесенных мною на Пасху тревог.

—362—

Оказывается, что на меня был донос отсюда, но не знаю, от кого именно. И Вам, я думаю, трудно узнать о том. Мне предлагали пенсию именно в том количестве, как Вы писали, но я отказался и объявлю М-ту желание продолжать службу.

Душевно благодарю Вас за теплое участие к судьбе моей, которое прошу продолжить.

С глубоким уважением к Вам остаюсь Вашим покорнейшим слугою,

Ректор М. Д. Академии Прот. С. Смирнов.

18 апреля 1886 г.

33

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Вручитель сего письма есть о. диакон Николай Руднев, которого рекомендую Вам с отличной стороны.

Вчера был я на празднике юбилея Митрополита. Праздник удался как нельзя лучше. Обер-Прокурор был накануне у юбиляра, а в самый праздник уехал из Москвы. Оставался В.К. Саблер. Из архиереев были: Сербский Митрополит, Ярославский Ионафан, Нижегородский Модест, Ставропольский Владимир, викарий и Епископ Петр и Иоанн. Говорено много речей, от Академии был адрес. Обед был на 200 человек и происходил в Черкизове в саду. Обстановка была роскошная. Тостов было множество. Вообще пировали на славу.

Моя служба осталась по-прежнему и я успокоился, но П.И. Горский подал в Совет прошение об увольнении от должности инспектора, которую займет монах.

Устройте о. Николая.

С истинным почтением и сердечною преданностию пребываю Ваш усердный слуга,

Ректор Прот. С. Смирнов.

13 июля 1886 г.

P. S. О диссертации Каптерева Саблер сказал мне, что она немножко застряла, но скоро выйдет.

—363—

34

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Кончивший курс кандидат, диакон Николай Руднев, согласился поехать в Прагу. Благоволите известить меня, не занято ли уже место, чтобы напрасно не ездить ему в СПб.

Сожалею, что не видал Вас пред отъездом, но благодарю, что Вы искали уделить мне время для свидания.

С нынешнего дня у нас вакация. Митрополит уехал вчера, побывав два дня на экзаменах.

С истинным уважением к Вам и сердечною преданностию имею честь быть Вашим усерднейшим слугою,

Ректор Прот. С. Смирнов.

6 июля 1886 г.

P. S. Qvid Novi?

35

31 июля 1886 г.

Досточтимейший о. Ректор!

Считаю долгом Вас уведомить, что вчера в Синоде дело Ваше решено и уже последовало назначение на Ваше место Христофора из Вифании, о чем вчера же б[ыл] подписан Указ. Назначения на место Инспектора еще не последовало.

Примите от меня уверение в сердечной моей к Вам признательности, которая останется непременною до конца моей жизни.

Да хранит Господь Ваш дух в мире, а тело в здравии.

С глубочайшим почтением Вашего Высокопреподобия

Преданнейший слуга и Богомолец,

Протоиерей А. Лебедев.

36

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Покорнейше прошу Вас сообщить мне, в каком поло-

—364—

жении находится дело о докторской диссертации Каптерева, которая, по Вашим словам, была уже одобрена Синодом, но и до сих пор не присылается в Академию. Не есть ли это продолжение гонения, воздвигнутого на меня?

Я пребываю в моем доме, полный тоски и уныния, пребываю три месяца без жалованья и без пенсии. Терпение истощается, здоровье надрывается. Молю Господа, да дарует мне силы перенести страшное искушение.

Что у Вас нового? Получат ли наши студенты назначение?

С истинным уважением и совершенною преданностию остаюсь Вашим усерднейшим слугою,

Прот. С. Смирнов.

21 октября 1886 г.

37

25 октября 1886 г. Полночь.

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отче!

Сейчас был у Саблера и представил ему Ваше великое огорчение. Он просил меня успокоить Вас от лица Κ.П. Победоносцева: причиною замедления был отъезд чиноначалия из Петербурга, теперь же все пойдет обычным чередом. О назначении пенсии, обещанной Вам, дело пойдет немедленно; все получите со дня увольнения. Кроме того пойдет об Вас представление к награде. Поэтому переждите маленько и не унывайте. За ходом дела я буду следить и Вас извещать.

О сочинении Каптерева не навел точных справок; наведу в след. среду. Хотя я извещаю Вас о решении относительно его, но в то же время говорили и о нерешительности власть имущих.

Простите, до свидания.

С глубочайшим почтением, душевно-признательный Вам,

Протоиерей А. Лебедев.

Почтеннейшей Софье Мартыновне, Вашей Супруге, и всему Вашему семейству – мой низкий поклон.

—365—

38

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Душевно благодарен Вам за посещение меня посланиями Вашими, которые служат для меня истинным утешением в моем безотрадном положении. Скорбь моя увеличилась еще тем, что преемник мой оказался совершенно недостойным того места, на которое возведен. Прочитайте его статью «Образы (sic) Иисуса Христа», напечатанную в 1-ой книжке нашего издания. Там увидите, что он отвергает сказание о Нерукотворенном Образе Спасителя и таким образом уничтожает Церковный Праздник, празднуемый и в Церкви Греческой, и Русской. Вся эта статья, равно как исследования Христофора, печатаемые в других изданиях, крайне слабы и отличаются недостатком логики. Таков новый ректор, взятый, можно сказать, с улицы и неизвестный ни Митрополиту, ни Обер-Прокурору. Несчастная Московская Академия!

Не оставьте уведомить меня о движении моего дела – скоро ли оно кончится? Скоро будет четыре месяца моего голодания.

Душевно преданный Вам,

Прот. С. Смирнов.

19 ноября 1886 г.

39

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Премного благодарен Вам за известие о пенсии, но, к сожалению, я до сих пор ее не получаю. Посему усердно прошу Вас походатайствовать об ускорении высылки мне денег, ибо скоро праздник. Попросите, если увидите, самого Андрея Григорьича Ильинского с моим поклоном.

Qvid nоѵі apad vos? Schreiben Sie mir.

Усердно преданный и уважающий Вас,

Прот. С. Смирнов.

8 декабря 1886 г.

—366—

40

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший О. Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Сердечно благодарю Вас за Ваши попечения о мне и желаю Вам встретить праздник в совершенном здравии и полной радости.

Я живу и буду жить в посаде в своем доме. От Архангельского собора я отказался. Потому попросите Андрея Григорьича адресовать пенсионные деньги в Правление Академии для выдачи мне и потрудитесь предупредить отсылку их в Моск. Семинарию.

Будет ли наш новый ректор третьим Моск. викарием и наместником Лавры, как Вы давно писали мне о том? Я бы тогда мог возвратиться на прежнее место, которого я лишился безвинно. Развейте эту мысль Высокопреосв[ященному] Митр[ополиту] Исидору.

С глубоким уважением к Вам остаюсь Ваш усердный слуга,

Прот. С. Смирнов.

15 декабря 1886 г.

Р. S. В Хотьков в Протоиереи поступил о. Сергий Ильич Виноградов, законоучитель прогимназии, бывший Пятницкий священник, а прежний, бывший Кокуевский, сошел с ума.

41

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Христос Воскресе!

Имею честь поздравить Вас с светлым праздником Воскресения Спасителя и душевно желаю Вам встретить и препроводить оный в полном радовании и веселии.

Крайне сожалею, что Вы не застали меня дома. Все время никуда не выезжал, и только в этот день нужда заставила быть у зятя в Вифании. Впрочем я к двум часам был уже дома. Повторяю, что очень жаль.

—367—

Как Вы поживаете и что у Вас нового? Давно уже не имею от Вас и о Вас сведений.

Душевно преданный и уважающий,

Протоиерей С. Смирнов.

P. S. Жена моя кланяется Вам и поздравляет.

3 апреля 1887 г.

42

22 апреля 1887 г.

Досточтимейший Отче!

А я самого главного-то и не написал Вам в прошлом письме. Дело о сочинении Каптерева, Вашего зятя, приходит к концу. Положено пропустить с удостоением степени. Итак, поздравляю. Нужно будет ему постараться о том, чтобы изгладить то впечатление, какое производит его сочинение своею односторонностию относительно греков. Следовало бы продолжить и в том продолжении сказать правду о греках. Автор, кажется, так и намерен сделать.

Простите. Будьте здоровы.

Душевно почитающий Вас, преданнейший слуга и Богомолец,

Протоиерей А. Лебедев.

43

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Я, кажется, напрасно Вас беспокоил просьбою о перемещении Поройкова на Перерву, потому что Владыка, кажется, и не посылал его прошения в Учебный Комитет. Вместо сего представляю Вашему вниманию другого просителя, Николая Годнева, окончившего курс в прошедшем году. Он весьма бедный человек и негде ему жить, а между тем его ожидает воинская повинность 1-го ноября настоящего года. Теперь есть вакантные места в семина-

—368—

риях и училищах, напр., в Вологодской Семинарии, откуда преподаватель А. Введенский перешел в наставники нашей Академии. Усерднейше прошу Вас назначить Годнева, которого рекомендую как отличного человека, если не в Вологду, то в какое-нибудь другое место, но только, ради Бога, поскорее – до 1-го ноября. Сим меня много обяжете.

Ходят слухи о новостях в Вашем Комитете. Правда ли это?

Пишу в Петербург к Вам, но мечтаю, не заедете ль Вы к нам на обратном пути из Карлсбада.

С истинным уважением к Вам остаюсь Вашим усерднейшим слугою,

Протоиерей С. Смирнов.

16 сентября 1887 г.

44

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Я писал Вам в Петербург ко времени возвращения Вашего из Карлсбада и просил Вас об определении в Семинарию или училище одного из наших кандидатов 86-го года – Николая Годнева, крайне бедствующего, но человека достойного, и до сих пор не получаю от Вас письма. Ужели письмо это не дошло до Вас? Напишите, пожалуйста, как Вы поживаете и что у Вас нового, а также и по поводу моей просьбы о Годневе дайте мне весть.

С истинным уважением к Вам,

Прот. С. Смирнов.

27 ноября 1887 г.

Сергиев Посад.

45

Ваше Высокопреподобие!

Достопочтеннейший Отец Протоиерей,

Александр Алексеевич!

Позвольте повторить Вам мою просьбу об определении на место кандидата 86 года Николая Годнева, находящегося

—369—

в крайне бедственном положении. Многие следовавшие за ним в разрядном списке уже получили места, а он не имеет. Призрите милостиво на его положение. И жить ему негде, и есть нечего.

Напишите, как идет дело с Вашею книгою о главенстве.

Еще прошу вас навести справку о записке, поданной в Синоде протоиереем из Охотного ряда Ив. Виноградовым по поводу новой книги Каптерева о Патр. Никоне, которую Вы, кажется, получили. По слухам, записка О. Виноградова обвиняет Каптерева в ереси.

Я нынешнюю зиму провел менее здоровым, чем предшествующую.

Жена моя Вам кланяется.

Уважающий Вас и душевно преданный,

Прот. С. Смирнов.

27 февраля 1888 г.

—370—

Письма Дм. Ф. Голубинского

I

Добрейший и Любезнейший Александр Алексеевич!

Усердно благодарю Вас за письмо Ваше и за Вашу искреннюю любовь и расположение; о Вашем желании трудиться с известным намерением¹⁷²¹ я постараюсь написать в следующем письме: теперь ещё не собрал сведений о сем.

А теперь пишу о деле, которое тревожит меня. Получив Ваше письмо Февраля 24, я послал рукопись на имя Отца Феодора¹⁷²² в Алекс. Лавру, в Цензурный Комитет Февраля 25, а замечания свои послал Марта 4, а ещё письмо

—371—

к О. Феодору послал Марта 11; но недавно получил известие от Н.И. Субботина бывшего в СПб., что О. Феодор в начале Марта уехал уже из Лавры и Марта 3 его не было там. Значит, мои письма пришли, когда его уже не было, а рукопись, вероятно, он получил.

Вот теперь и не знаю, что делать и обращаюсь к Вам с просьбой. Именно:

1) если О. Феодор находится в С. Петербурге или недалеко, если Вам известно – где он теперь и если при том печатание рукописи или не началось ещё, или только что началось; то нельзя ли будет Вам, хоть через письмо по городской почте, или лично обратиться к другим Цензорам, живущим в Лавре или в канцелярии Цензур. Комитета и спросить: не находятся ли там мои письма, посланные на имя Отца Феодора? Вероятно, когда почтальон приносил письма в Цензур. Комитет, то кто-нибудь там принял их. И если письма найдутся, то нельзя ли переслать их к Отцу Феодору? Особенно в рукописи нуждается в изменении объяснение движения Земли и тому подобн., изложенные в копии 7-й и начале 8-й тетради: потому что в них излагается взгляд на движение тел небесных совершенно новый и едва ли верный, который конечно с большим недоверием примут учёные.

2) Но если уже рукописи довольно напечатано, то конечно замечания мои и письма будут поздние и бесполезные и нечего хлопотать о том, чтобы О. Феодор видел их. В таком случае прошу известить меня – где находится О. Феодор, и скоро ли поедет в Переяславль, не будет ли в Лавре, чтобы мне можно было лично или письменно испросить у него прощения. А дело о его сочинении тяжело лежит на моей совести; вот представлялся мне случай сделать полезное применение из моих занятий, а я моим небрежением и мешкотностью, может быть, повредил столь святому делу, каково печатание сего превосходного сочинения; и это мне горько. А потому меня и тревожат опасения, и прошу известить меня о дальнейшем ходе дела о печатании рукописи.

Не видались ли Вы с Виктором Дмитриевичем¹⁷²³?

—372—

Маминьке Вашей и супруге прошу передать моё усерднейшее почтение.

С искренним почтением и уважением остаюсь

друг Ваш

Димитрий Голубинский

1868 года, Марта 18

II

Добрейший и Любезнейший Александр Алексеевич!

В прошедшую субботу, Марта 18, я послал к Вам письмо, в котором просил Вас справиться о моих письмах к Отцу Феодору, но на другой день, в Воскресенье Марта 19 получил с почты второе письмо моё, посланное к Отцу Феодору Марта 11, присланное обратно из С. Петербурга и на нём написано, что Отец Феодор выбыл во Владимирскую Губернию, в Никитский монастырь и справлялся Писарь или Письмовод. Андреев. Потому прошу Вас уже не беспокоиться узнавать, о сем втором письме моём, оно у меня. Но первое письмо моё, от 4 Марта не прислано назад, может быть, Отец Феодор получил его; а оно-то и особенно важно; потому что в нём, собственно, и были замечания на его рукопись. Но если Отец Феодор уже уехал из С. Петербурга (и у нас есть слух, что он проехал через Сергиев Посад), то, думаю, что и первого письма нет нужды отыскивать: потому что, вероятно, он или уехал 1) сделав распоряжение о печатании рукописи или 2) печатание отложено на неопределённое время. Если справедливо первое, то в моём письме уже нет нужды; потому что, конечно, когда уже рукопись печатается, то поздно делать в ней перемены; да и кто может это делать в отсутствии автора? Если справедливо второе, то впоследствии я могу ещё подробнее и обстоятельнее изложить мои замечания, нежели как излагал в письме; тем более, что у меня осталась краткая записка о том, на какие места рукописи до́лжно сделать замечания. Итак, если Отец Феодор уехал, то уже не беспокойтесь о том, чтобы справляться и о первом моем письме.

—373—

Но вот о чём опять усердно прошу: если что-либо Вам известно об отъезде Отца Феодора, и о том – получил ли он свою рукопись о творении мира посланную мной? Сделал ли какие распоряжения к её напечатанию? и тому подобное, касающееся сей рукописи; если что Вам известно о сем, то потрудитесь написать ко мне: потому что это дело тяжёлым пятном лежит на моей совести.

Постараюсь собрать сведения, относящиеся ко второй части Вашего письма (о вашем желании) и написать Вам об этом.

Маминьке Вашей и супруге прошу передать моё усерднейшее почтение.

С искренним почтением остаюсь друг Ваш

Димитрий Голубинский

1861 года, Марта 22

III

Добрейший и Любезнейший Александр Алексеевич!

От души благодарю Вас за Вашу любовь и расположение, за все хлопоты о моём деле и за письмо от 30 Марта.

Дело о рукописи я решил тем, что стараюсь вытребовать её назад, Апреля 4 послана о сем записка в С. Петербург. А к Вам опять обращаюсь с покорнейшею просьбой: вероятно Отец Феодор в письме к Вам написал свой адрес, напишите к нему, нельзя ли ему так будет распорядиться своим путешествием, чтобы здесь в Лавре остановиться на несколько времени? хотя бы дня на два? Наши с радостью его примут. А мне можно бы вместе с ним заняться лично переменами в его рукописи, это было бы всего лучше, и здесь можно бы покончить это дело. И сам бы я написал к нему, но не знаю его адреса, не знаю, куда послать письмо.

Отец Михаил¹⁷²⁴ у нас всё ещё не утверждён в должности Инспектора, не представится ли Вам случая узнать

—374—

от кого-либо, в каком состоянии его дело? Он просил меня написать Вам об этом.

Василий Никифорович¹⁷²⁵ свидетельствует Вам усерднейшее почтение и, может быть, соберётся сам писать к Вам; о новом журнале я передавал ему, а прочим постараюсь вскоре передать. А касательно себя не знаю что и сказать, но, кажется, вообще я весьма ненадёжный сотрудник какого бы то ни было журнала, и вот доказательства: уже скоро исполнится шесть лет, как я получаю приглашение написать что-либо в Прибавл. к Твор. Свят. Отцов, и до сих пор ещё ничего не написано; потом, более года и трёх месяцев прошло, как я дал согласие написать статью в Душеполезное чтение, и до сих пор написано всего, что я предполагал поместить там своего составления, – около полутора листов, да и из того многое придётся выпустить и переделать, и много ещё осталось писать сей статьи. Посему видя на опыте такие случаи, не решаюсь дать согласия.

Касательно Вашего желания трудиться для получения степени Магистра¹⁷²⁶ говорил я с Александром Феодоровичем¹⁷²⁷ (к которому обращаюсь и в других случаях, когда дело коснётся законов), смотрели и в Устав Духовных Академий, и он думает, и из Устава видно, что устный экзамен требуется непременно. А касательно предположения, изложенного во втором Вашем письме, я не говорил ещё, но постараюсь поговорить и уведомить Вас; со своей стороны думаю, что это много зависит от личного взгляда Начальства, к которому Вы будете обращаться с просьбой: потому что это такой случай, который Уставом, кажется, не определён, т. е. там не сказано, кажется: «можно ли просить о получении степени старшего Кандидата», так, может быть, и можно будет получить на сие согласие. Постараюсь

—375—

поговорить с Александром Васильевичем¹⁷²⁸ и известить Вас.

Тетинька благодарит Вас за память и свидетельствует Вам усерднейшее почтение.

Прошу передать моё усерднейшее почтение Маменьке и Супруге Вашей.

Снова прошу Вас передать поскорее мою просьбу Отцу Феодору.

За сим с искреннею благодарностью остаюсь друг Ваш

Димитрий Голубинский

1861 года, Апреля 8.

IV

Любезный Друг Александр Алексеевич!

Усердно благодарю Вас за то доброе расположение, каким я пользовался, когда бывал у Вас в С. Петербурге.

Помните, что из С. Петербурга в Августе я послал письмо к Отцу Феодору, в котором были изложены разные замечания касательно его рукописи, и под конец я спрашивал его: не приехать ли мне к нему в Переяславль. На это письмо я не получил ответа от него, и даже опасаюсь, дошло ли до него это письмо моё. Может быть, Вы имеете какие-нибудь сведения о том, получил ли он сие письмо, или нет; это, может быть, известно Вам, потому что в письме моём было вложено письмо от Вас, в котором Вы писали о справках, о пенсии и о моих замечаниях. Упоминает ли он когда-нибудь в письмах о получении сего Вашего письма? Если упоминает, то очевидно, что и моё письмо он получил. Усердно прошу Вас как-нибудь написать мне об этом предмете.

Слышал я, что рукопись О. Феодора: «Изъяснение первой главы книги Бытия», печатается. Справедливо ли это? Потрудитесь написать и об этом. Сами знаете, почему меня занимает это дело.

—376—

Но обо всём этом прошу Вас написать когда-нибудь, когда выберете время посвободнее. А вот и ещё дело, о котором прошу Вас написать, хотя кратко, но сколько можно поскорее: есть у нас статейка, которую желательно бы напечатать в журнале. Дух Христианина. Эта статья имеет предметом опыт учёного соглашения Евангельских повествований об обстоятельствах Воскресения Христова. Статья совсем готова и обработана. Объём её листа три или четыре печатных. Посему нельзя ли Вам поскорее повидаться с кем-нибудь из Редакторов и узнать: не готовят ли они какой-нибудь статьи о Воскресении Христовом? Если готовят, то едва ли согласятся принять ещё статью, а если не готовят, то, вероятно, согласятся. И если они изъявят согласие, то напишите поскорее, и я постараюсь по следующей же почте прислать к Вам эту статью. И потому прошу поскорее, что как видите, по содержанию статьи она должна быть напечатана не иначе как в Апрельской книжке. А потом, если её признают удобной к напечатанию, и напечатают, то потрудитесь деньги прислать на моё имя, а если признают неудобной: то потрудитесь прислать статью обратно ко мне.

Филарет Александрович¹⁷²⁹ благодарит Вас за присланные три письма к Гоголю.

Георгий Васильевич¹⁷³⁰ благодарит за книгу¹⁷³¹: Приёмы, знание и беспристрастие редактора домашней беседы¹⁷³² говорит что с удовольствием прочитал её.

Со своей стороны я усердно благодарю за присылку сей

—377—

книги и скажу o ней следующее: удивительно что не удавалось мне прежде прочитать вполне статьи домашней беседы о книге о. Феодора¹⁷³³ а удалось только в Январе, когда я гостил в Москве. Читал я эту статью домашней беседы с глубоким негодованием, и по прочтении оставил такое понятие, что это такая дичь, безобразнее которой трудно и представить себе что-нибудь подобного содержания. Итак, впечатления от этой статьи были у меня довольно свежи. А потому книгу, присланную Вами, я читаю с большим участием и удовольствием и с глубокой душевной благодарностью к Автору, потрудившемуся последовательно раскрыть всё безобразие одного из нелепейших произведений нашей Литературы. Да! немало терпения нужно было, чтобы разбирать дикую статью домашней беседы. Только вот что мне не понравилось: несколько неспокойный тон, который особенно заметен в конце, и разные укоризны, и насмешки. Правда, трудно сохранить спокойный тон, имея дело с таким человеком, но лучше было бы, если сохранить его, и в конце указать не только дурные, но и хорошие стороны журнала; домашней беседы.

Маменьке Вашей и супруге Екатерине Петровне прошу передать усерднейшее почтение и благодарность от Тётиньки¹⁷³⁴ и меня¹⁷³⁵.

Прошу извинить меня, что, может быть, доставляю новые хлопоты моими просьбами

С искреннею благодарностью остаюсь преданный Вам

Димитрий Голубинский

1862 года, Марта 13.

V

Любезный Друг Александр Алексеевич!

От души благодарю Вас за любовь Вашу и за добрую память обо мне, за поздравление с днём Ангела и добрые

—378—

желания и со своей стороны желаю Вам милости Божией, доброго здоровья и успеха в трудах Ваших.

Усердно благодарю Вас за Ваши письма, первое получено мной в Великом Посте, второе в конце Августа и третье недавно. Давно я собираюсь писать к Вам (потому и записки не приложил при книгах, что вскоре хотел писать), но вот замедлил до сих пор и теперь желал бы написать пообстоятельнее, обо всём нужном.

И во-первых, вспомните о вопросе, который Вы мне предлагали в Великом Посте. Отдавая искреннюю благодарность труду Вашему против Аскоченского, труду – который с сочувствием встречен не одним мной, но и другими нашими, труду – на который Аскоченский не мог дать дельного ответа, не мог возражать основательно, – как это видно из его дикой и странной заметки на Вашу

—379—

книгу¹⁷³⁶ – заметки, которая для внимательных к делу показывает его бессилие в этом случае и служит к посрамлению его же самого; – я тогда писал к Вам, что лучше было бы, если бы смягчить тон, избегать неосторожных выражений (заметьте: к этому и придрался Аскоченский), – и потом что хорошо было бы показать не одни худые, но и добрые стороны домашней беседы. Вы тогда писали ко мне, что желаете знать моё мнение о сем последнем предмете. Считаю нужным написать об этом несколько.

Итак, что же есть хорошего в домашней беседе? Сначала можно обратить внимание на некоторые статьи не обличительного содержания, и кажется, по большей части не принадлежащие самому Аскоченскому, например, сведения о благочестивых людях, нравственные статьи и тому подобное, много в таких статьях хорошего. Но, может быть, Вы скажете, что это явления частные, и что главное направление домашней беседы обличительное. Что же сказать об этом обличительном направлении? По идее это направление прекрасное и особенно в настоящее время, это задача, над которой сто́ит поработать: потому что и вообще в нашей жизни есть много неправильного, много требующего обличения, но ко многому мы привыкаем и смотрим на это будто так и быть должно; особенно же в настоящее время много совершается пред нашими глазами явлений мрачных, возмутительных, требующих строгого обличения. А потому, кто берётся обличать и основательно выполняет это дело, тот оказывает действительную услугу Церкви и Отечеству. Но, с другой стороны, это дело очень трудное. Грубые ошибки при обличениях, даваемых от имени Святой Православной веры, – совсем не то, что ошибки светского журналиста, и недостаток истинно Христианских стремлений и расположений при обличении в других чего-либо противного Христианству, думается мне, вредит не только самому обличающему, но и тому делу, какое он делает. При ошибках светского журналиста, – обвинение падает на

—380—

него и на журнал, – а при ошибках того, кто хочет писать во славу Христианства, – нарекание со стороны людей, не понимающих дела, может пасть на самое Христианство. Потому вопросы: как выполняет своё дело обличитель? Руководствуется ли он Христианской любовью? – Эти вопросы очень важны, и в отношении к домашней беседе ответы на них и неутешительны. Задача её прекрасная, – но в выполнении этой задачи встречаются очень грубые ошибки; это последнее обстоятельство раскрыто в вашей книжке и потому нет нужды об этом распространяться. Кстати при этом можно указать как образец хорошего обличительного журнала на Немецкую книгу под названием Graue Mann¹⁷³⁷, издававшуюся в виде журнала, она переведена на русский язык в начале нынешнего столетия под заглавием Угроз Световостоков, сочинение Генриха Юнга, или Штиллинга¹⁷³⁸, думаю, что она теперь довольно редкая книга. Кажется мне, что задача её довольно близко сходится с задачей домашней беседы, – но выполнение гораздо лучше: потому что автор Штиллинг, как видно, одушевлён истинным благочестием и христианской любовью¹⁷³⁹. Так и

—381—

представлялось мне, что не мешало бы Вам в своей книге, показывая недостатки домашней беседы, показать и то, что самая задача её заслуживает полного уважения. Потом у Вас обстоятельно было раскрыто, что в критиках домашней беседы, опровергаются иногда не слова разбираемой книги, но собственные странные представления критика, составленные при чтении разбираемой книги (об этом на стр. 134–140 Вашей книги). Это очень хорошо раскрыто у Вас, и я с этим, особенно в отношении к разбору книги О. Феодора, совершенно согласен. Вообще мне кажется, что домашняя беседа не любит вникать в чужие слова, не старается понять – что̀ именно хотел сказать автор и на сколько у него правды. Но, с другой стороны, когда обличение касается таких фактов, или таких явлений в литературе, в которые нечего и вдумываться или вникать, и которых мрачная и отвратительная сторона является с первого взгляда, – тогда встречаются очень дельные обличения, тогда они являются как свидетельства того, что и в самом деле мы не должны дремать, когда много у нас совершается мрачного, но должны с сожалением и негодованием встречать такие явления. Вот и всё что я могу в настоящее время сказать о добрых сторонах домашней беседы, можно ещё сказать, что в Аскоченском является иногда большая сметливость и бойкое перо. Но, во всяком случае, разбор книги о Православии, – есть явление

—382—

возмутительное, и приходили мне на мысль вопросы: неужели Аскоченский, который является в иных обличениях дельным, сам писал этот разбор? Не другой ли кто писал? Потому что в разборе являются вопиющие нелепости, подчас прикрытые личиной. А потому Ваша книжка заслуживает полной благодарности: ибо выводит на свет это мрачное дело. При сем замечу, что в Праздник 25 Сентября Аскоченский был в Лавре, самый вид его и физиономия, – оставляют неприятное впечатление¹⁷⁴⁰.

Но довольно об этом. Обратимся к Вашему брату¹⁷⁴¹. К сожалению подозрения Ваши об его неудаче, кажется, довольно справедливы. Вот ведомость об его ответах: По Свящ. Писанию – порядочно, по Догматич. Богословию – довольно хорошо, по нравств. – порядочно, по Гомил. и Канон. – порядочно, по Облич. Богословию – хорошо, по Библ. Истории – хорошо, по Церковн. – порядочно, по Патрист. – довольно хорошо, по Философии – довольно хорошо, по Слов. – порядочно, по Гражд. истории – слабо, по Физике – хорошо, по Гречески – порядочно, по Лат. – поряд., по Нем. – довольно хорошо. Итого из ответов 3 удовлетворительных и 12 неудовлетворительных (поскольку довольно хорошие относятся к неудовлетворительным). Но то особенно странно, что и экспромты, о которых (как Вы писали в письме в Августе) можно было надеяться, что будут хороши, – оказались неудовлетворительны, и именно по Свящ. Писанию – порядочно, по Догматич. Богословию, – нехудо, Латинск. Философский – порядочно. А в числе семи человек, совсем не принятых в Академию, он поставлен не на первом, а на четвёртом месте. Всё это очень прискорбно и неутешительно. Но от чего произошло это? Вы что-то писали о равнодушии Вашего брата к делу поступления в Академию. Не желаю оскорблять его никакими подозрениями, но что-то мне думается – не доходило ли это равнодушие до нежелания поступить в нашу Академию в нынешнем году? Думаю что

—383—

Вам как брату нужно будет обо всём узнать обстоятельно, чтобы дать совет касательно дальнейшего. Слышал я, что брат Ваш уже поступил в Дмитров в учители. Прошу Вас, не обвиняйте меня в деле непринятия Вашего брата в Академию. В нынешнем году нас (младших по службе) даже и не приглашали к О. Ректору, когда дело шло о принятии, – и при нынешних обстоятельствах, когда уже принят 61 человек, трудно было выхлопотать, чтобы приняли Вашего брата, когда он не выдержал экзамена. Ещё прошу, если будете писать к Папеньке или к брату и найдёте нужным написать, что эти сведения получены от меня, – объясните то, что Вы сами просили меня написать: «сколько можно пообстоятельнее» (собств. слова Вашего письма), я к Вам и написал как к брату, которому нужно знать дело в настоящем виде, – так чтобы на меня не сердились за подробное описание сих неудач.

Кажется Отец Феодор находится в том же прискорбном состоянии, да и здоровье его слабо, он кашляет. Очень грустно и тяжело за него! Но я имею довольно верное известие, что дело не доходило до плотского падения. С Вашими словами о ошибочности его намерения я вполне согласен, и очень жалко его.

Теперь Вам с покорнейшею просьбой: моей книжки о Новом Завете напечатано 600 экземпл. Много я сдал московск. книгопродавцам для продажи; объявленная цена 15 коп. серебром. Не позволите ли Вы прислать к Вам экземпляров 100 или хоть 80, для передачи СПбургским книгопродавцам, на обыкновенных условиях, т. е. на комиссию, с распиской (деньги от них получить по продаже, с уступкой 20 или более процентов. Напишите, пожалуйста, прямо, согласны ли Вы взяться за это и не затруднит ли это Вас? Не желаю ничем Вас затруднять и если можно, – то прошу помочь, если нельзя, то поищу другого случая. А из присланных Вам экземпляров желал я, чтобы Вы передали два экземпл. Михаилу Васильевичу Кутневичу), один для него, другой – для Василия Ивановича, и два А.М. Иванцову – один для него, другой прошу его передать Никандру Ив. Глориантову, а остальные – в Ваше распоряжение. Но я не написал об этом вовремя, и может быть многие экземл. раздарены Вами, так

—384—

это можно сделать после, и если нужно, я постараюсь ещё прислать. Но пора на почту. Тетинька и я свидетельствуем усерднейшее почтение Вам, Супруге и Маменьке Вашей и благодарим за память.

Ваш старый друг

Д. Голубинский

1882 г. Сентября 29

VI

Любезнейшей Александр Алексеевич!

Усердно благодарю Вас за Ваше письмо и за Вашу готовность помочь мне в моём деле.

Сегодня же посылаю к Вам книги в числе 125 экземпляров, и прошу Вас постараться сдать из них 120 экземпляров на комиссию книгопродавцам; цена по которой должна продаваться книга назначается 15 копеек серебром. На уступку 20 процентов книгопродавцам, и на уступку 25 и, пожалуй, большего количества процентов за публикацию, и на прочие тому подобные условия я вполне согласен: потому что я вознаграждение за труд получил уже от Редакции и при продаже книги не ищу его. Спрашивается, чего же я ищу? Вот чего: имею я причину думать, что Циммерманова книга довольно распространилась по России; слышал, что она принята в числе учебных пособий при гимназиях; когда шло дело о напечатании моей статьи в Прибавлениях к Творениям Святых Отцов, то я опасался, что многие из имеющих у себя Циммерманову книгу и знакомых с нею не читают Прибавлений к Твор. Св. Отцов, а я желал бы, чтобы моя статья попадала в руки преимущественно тем, кто знаком с книгой Циммермана; потому и решился я хлопотать о напечатании моей статьи в большом количестве отдельными экземплярами, – чтобы сделать её доступной для всех желающих продажей по дешёвой цене. Итак, я ищу распространения книги моей и преимущественно между теми, кто знаком с книгой Циммермана. Полагаю, что для сего полезно было бы употребить такое средство: желал бы я, чтобы поскорее, по поступлении её в СПбургские книжные магазины были сделаны о моей статье отдельные (т. е. например,

—385—

с прибавлением слов: «поступила в продажу новая книга: Разбор и опров.» или как иначе подобно тому) публикации, в двух каких-нибудь газетах особенно распространённых между светскими людьми, например, в С-Пбургских Ведомостях и в Сыне Отечества, – или в других каких-либо газетах, – как сами найдёте лучше. Далее, в публикации непременно должно быть выставлено полное заглавие книги, то есть, не только слова: «Разбор и опровержение ложного мнения о Кивоте Завета», но и дальнейшие слова: «против книги Циммермана: об электричестве и магнетизме», – дабы знакомые с той книгой сейчас из самой публикации видели в чём дело; и потом нужно выставить цену 15 коп. сереб. Конечно, по случаю двух публикаций потребуются лишние расходы, и я согласен принять это на мой счёт. До́лжно мне прибавить ещё для сведения Вам следующее: по поступлении в Московские книжные магазины была сделана такая публикация в Московских Ведомостях, в том №, который вышел Сентября 7 или 8, или около того. Потом: в Москве книга сдана мною в книжные магазины: Свешникова, Базунова, Ферапонтова и Глазунова; из них Глазунов и Базунов имеют свои книжные магазины в СПбурге, и хотели послать туда, и вероятно уже там продаётся. А написал я об этом потому, что может быть это нужно будет Вам для сведения. Да не нужно ли будет в публикации о том, в каких магазинах в СПб. продаётся книга?

Итак, снова принося Вам благодарность за Ваше содействие, прошу из посылаемых Вам 125 экземпляров 120 сдать на комиссию, а остальные 5 принять в Ваше распоряжение; может быть, между Вашими знакомыми найдутся люди или которым известна Циммерманова книга, или которым по другим причинам полезна будет моя статья, и можно будет подарить её. А при сдаче на комиссию, не предложить ли Вам Овсянникову, не возьмётся ли он сам разослать другим книгопродавцам? Если он потребует за сие ещё уступки, я согласен на сие, а то Вам самим беспокойно будет хлопотать о сем. Мне и то совестно перед Вами.

Если сделаете библиографическую заметку о моей статье, – я очень буду благодарен: потому что это, думаю, будет

—386—

способствовать и распространению моей статьи, и разъяснению вопроса, в ней рассматриваемого, т. е. того, до каких, просто сказать, подлостей доходит ныне нечестие в своих нападениях на Святую Религию. Не стесняйтесь отношениями ко мне и пишите заметку, как требует правда. Считаю нужным сообщить Вам следующее: прискорбно было мне, что в моей статье нашей Редакцией было сделано уж очень много изменений, так что я почёл нечестным выставлять моё имя под статьёй. Но сообщаю Вам об этом только для сведения и прошу этого не печатать, и даже ничего не печатать об этом; потому что я много обязан Редакции и отнюдь не желаю, чтобы сделан был ей из-за меня какой-либо упрёк и особенно не желаю, чтобы об этом было печатано, не желаю, чтобы это всем сделалось известным.

Οб Аскоченском я спрашивал наших, и ничего не слышно, чтобы он был у кого-нибудь из наших Академических; в разговоры за трапезой он вступал с Георгием Васильевичем¹⁷⁴², но сей не желал, чтобы он приходили к нему в дом; но в чём состоял разговор, этого я не знаю подробно, и что узнаю в последствии постараюсь Вам передать.

Когда будете писать ко мне, то прошу Вас написать – в каких отношениях Вы находитесь с В.В. Гречулевичем¹⁷⁴³ и видаетесь ли с ним когда-нибудь. Послезавтра я думаю послать к нему Папенькину статью о Промысле Божием (из Метафизики) для напечатания в Страннике, но о том, кому передать деньги, в случае напечатания статьи и кому передать статью в случае не напечатания, – об этом не думаю писать пока ничего определённого. Если Вы с ним видаетесь и напишете мне об этом, что я попрошу Вас похлопотать о получении надлежащего; а если Вы не видаетесь, то – как думаете, можно ли будет попросить его о пересылке денег по почте?

—387—

Василий Никифорович¹⁷⁴⁴ здоров, усердно занимается своим делом, занимается ещё музыкой, по случаю железной дороги¹⁷⁴⁵ несколько раз побывал в Москве, он благодарит Вас за память и свидетельствует Вам усерднейшее почтение.

Тетинька и я свидетельствуем усерднейшее почтение Вам, Супруге Вашей, и Маменьке.

За сим остаюсь преданный Ваш друг

Димитрий Голубинский

Сергиев Посад

1862 года, Октября 17

VII

Любезный Друг Александр Алексеевич!

От души благодарю Вас за то участие, какое Вы приняли в моём деле, – в продаже моей книги; недавно я получил новое удостоверение в том, что Вы уже позаботились устроить всё нужное для этого, а именно видел в одном из объявлений от книгопродавца Овсянникова о продаже моей книжки.

Извещаю, что у нас немало нового. Новый о. Рект. А.В. Горский позаботился о приведении в действие тогο, о чём давно толкуют. А именно, экзамен перед Святками был производим по новой форме: записок не было сдаваемо, да и повторений почти не было, а требовался у Студентов краткий отчёт о пройдённом во всю треть. Студентов за раз экзаменовали в четырёх местах, и почти главное лицо экзаменующее, – сам преподаватель науки, так что о. Рект. не был на экзаменах младшего курса. Такой способ экзамена гораздо лучше и рациональнее прежнего: и особенно в настоящее время открывается надобность в таких и подобных мерах: потому что пренебрежение Сту-

—388—

дентов к лекциям и к приобретению познаний в классе доходило до крайностей. И хорошо было бы, если бы утвердилась у нас разумная ответственность за выслушанные лекции.

О себе извещаю, что, наконец, приходит в движение моё дело, задуманное давно; а именно в Январской книжке Душеполезного чтения уже печатается начало моей статьи под заглавием: «Христианские размышления об устройстве Земли». Ещё в 1860 году я дал согласие написать статью подобного рода, и писал кое-что, но до сих пор не мог приготовить к печати.

А вот по сему случаю не лишним считаю рекомендовать Вам одну книгу, которой я пользовался при составлении моих статей, и которая отличается глубиной воззрений и исканием целесообразности, а именно: «Физическая География моря, сочинение М.Ф. Мори, перевод Л. Толстопятова», Москва 1861 года. (Есть и другой перевод: – Модестова, но того перевода не одобряют). И удивительно для меня, отчего так хороши бывают книги, сочинённые или Англичанами, или Северо-американцами (так например Небесн. Светила Митчеля, Химич. сведения Джонсона, Очерки Астрономии Гершеля, и эта книга Мори), – предпочтительно пред многими книгами, писанными Немцами и Французами.

Осмеливаюсь обратиться к Вам и ещё с покорнейшею просьбой. Октября 17 я послал к Вам 125 экземпляров моей книжки и письмо, в котором писал касательно продажи книжки и ещё о намерении послать в Странник Папенькину статью: «о Промысле Божьем». Эта статья послана Октября 31 и напечатана в Декабрьской книжке Странника. Просил я о. Прот. В.В. Гречулевича отпечатать несколько экземпляров (сколько принято у них в других случаях) в отдельных экстрактах. Теперь вопрос вот в чём: каким образом получить мне денежное вознаграждение за статью, и экстракты? Не решив этого вопроса, я писал тогда к Прот. Гречулевичу, что постараюсь написать об этом другое письмо. Теперь приходит время, а я не знаю что предпринять. Не знаю, каковы Ваши отношения теперь к Пр. Гречулевичу, бываете ли Вы или супруга Ваша у него и видаетесь ли с ним? Если видаетесь,

—389—

то усердно прошу Вас написать ко мне об этом, и я вскоре по получении письма от Вас написал бы к Пр. Гречулевичу письмо, в котором просил бы его передать Вам деньги и экстракты¹⁷⁴⁶, а Вас попросил бы прислать ко мне экстракты и деньги, вычитая из них те, что следует за пересылку и за мелкие расходы бывшие по моим делам. Но если Вам, почему-нибудь не удобно быть у Пр. Гречулевича, то и в сем случае прошу Вас написать ко мне об этом. А также прошу написать и о том, можно ли в сем случае просить Прот. Гречулевича прислать ко мне экстракты и деньги по почте, с вычетом из них за пересылку? Или неловко просить об этом, и он не берёт на себя таких поручений? Конечно Вы лучше это можете знать, нежели я. А так же, не имеете ли Вы в виду ещё какого-либо способа для того, чтобы мне получить экстракты и деньги? С другой стороны и я сам подумал бы об этом. Конечно, я имею надежду, если Бог даст, летом быть в С. Петербурге, но это не скоро, да и не известно. А также прошу Вас, когда придётся вам быть в книжных лавках, спросить о том, идёт ли моя книжка, и уведомить меня. А посему ожидаю от Вас ответа.

Снова прошу Вас принять искреннюю благодарность мою за Ваше усердие, и извинить меня, что беспокою Вас моими просьбами.

Тетинька и я свидетельствуем наше усерднейшее почтение Вам, супруге Вашей и Маминьке.

За сим, желая Вам милости Божией и доброго здоровья, остаюсь друг Ваш

Димитрий Голубинский

1803 года, Января 26

VIII

Христос Воскресе!

Любезный Друг Александр Алексеевич!

Тётинька и я поздравляем Вас, а также Супругу Вашу и Маменьку со Светлым Праздником Воскресения

—390—

Христова и желаем Вам милости Божией и доброго здоровья.

Благодарю Вась за письмо Ваше и прошу извинить меня, что не вдруг ответил; письмо пришло в такие дни, что на другой или третий день трудно было ответить.

Автор статьи, о которой пишете Вы¹⁷⁴⁷, есть Пётр Симонович Казанский, Профессор Истории; а удостовериться в этом Вы можете из следующего: отыщите четвёртую книжку нашего журнала за прошедший 1852 год, при конце её помещён указатель статей, помещённых в прибавлениях к Твор. Свят. Отцов c самого начала, там прямо показаны авторы статей; а впрочем, и прежде слышал, что это статья Петра Симоновича. Думаю, что Вам нужно будет написать к нему; и если бы он затруднился ответом, то не предложить ли ему, чтобы он сказал мне на словах? А я бы немедленно написал к Вам об его ответе. Впрочем, как сами найдёте лучше. И опять простите меня, что немного замедлил сим ответом, но если нужно будет писать об ответе Петра Симоновича, то постараюсь по возможности по первой же почте отвечать. Сам же я не решился говорить об этом, и особенно потому, что Вы ничего не писали, чтобы поговорить с автором статьи; да и дело такое, что лучше Вам самим написать и объяснить – в какой мере Вы хотите пользоваться статьёй. А живёт Пётр Симонович на старой квартире в Академии¹⁷⁴⁸, и в 1858 сделан Ординарным Профессором.

Благодарю усердно Вас за пересылку денег и за прежнее письмо Ваше; отдельных статеек о Промысле Божием я ещё не получал от В.В. Гречулевича; надеюсь через

—391—

несколько времени послать к нему и ещё несколько статей из Папенькиной Метафизики. Когда придётся Вам быть в городе у Овсяникова, потрудитесь спросить идут ли мои книжки.

Желая Вам всякого успеха в трудах Ваших, остаюсь преданный Вам

Димитрий Голубинский

1863 года, Апреля 2

IX

Любезный Друг Александр Алексеевич!

От души благодарю Вась за Ваши хлопоты о моих делах, за письмо и присланные 5 руб. серебром.

Болезнь и кончина О. Прот. Петра Спиридоновича¹⁷⁴⁹ довольно огорчили и встревожили нас, а мы надеялись, что он вместе с нами отпразднует пятидесятилетие Академии. Теперь, пока я хожу и на свои, и на его классы, – до вакации, а после думаю и надеюсь остаться на своих предметах; пусть новый преподаёт Алгебру и дальнейшие части Математики, а мне кажется лучшим то, чтобы остаться, как и прежде, преподавателем Геометрии и Физики. Может быть, к пятидесятилетию представят меня к степени ордин. Профессора, впрочем, это ещё неизвестно.

Недавно в 6-й кн. Прибавл. к Твор. Свят. Отцов напечатана моя статья: о математических занятиях Петра Спиридоновича.

Ночью с 23 на 24 Февраля скончался Клементьевский¹⁷⁵⁰, Отец Протоиерей Пётр Никитич: на похоронах его я ви-

—392—

делся с Вашим Родителем, он говорил мне, что желаете пожертвовать жизнеописание Свят. Тихона в его Монастырь, по только там, желают, чтобы оно было попроще, это по характеру Вашего труда не очень легко. На это я сказал ему, что может быть некоторая трудность сочинения Вашего о Свят. Тихоне происходит от его многосторонности, то есть от того, что Вы желаете рассмотреть и жизнь и творения его; так нельзя ли в сочинении отделить то, что говорится о жизни, от того, что говорится о творениях; из сведений о жизни могла бы составиться отдельная статья, которая, вероятно, была бы довольно проста; её и представить в Монастырь, можно в ней изложить только краткие сведения о творениях. Эта мысль понравилась Вашему Родителю, и он просил меня поскорее написать к Вам об этом: только не знаю удобно ли это по характеру Вашего сочинения.

В. Пр. Митрополит Арсений¹⁷⁵¹ очень знаком был с моим Родителем и просил меня прислать некоторые из его тетрадей. Теперь В. Пр. находится в Санкт-Петербурге. Нельзя ли Вам будет узнать о месте его жительства, о том на каком подворье он живёт, чтобы мне знать, как писать к нему адрес.

От. Пр. В.В. Гречулевич хотел при печатании Папенькиной статьи о Промысле Божием (это было в конце 1862 года), отпечатать несколько экземпляров её отдельными оттисками и сообщить мне; я писал к Вам об этом в начале прошлого года, и Вы говорили с ним, и он сказал, что у него не разобраны отдельные оттиски, но он после разберёт. Может быть, как-нибудь Вам придётся с ними увидеться, так, если не будет какой-нибудь трудности и неловкости, попробуйте завести разговор об этом, чтобы узнать, по крайней мере, была ли отпечатана эта статья отдельными оттисками или нет. Если не была, то и хлопотать об этом более нечего. А если была, но может быть, где-нибудь далеко лежит вместе с прочими книгами, то

—393—

хорошо было бы достать её, и хорошо, если бы Вы взяли хотя несколько экземпляров её к себе, впредь до усмотрения. Впрочем, опять прошу Вас об этом только в том случае, если это легко может сделаться; а то нечего и хлопотать, тем более, что я всё собираюсь отпечатать некоторые из трудов Папеньки отдельной книгой, в которую, войдёт и эта статья; так эти оттиски не очень нужны для меня.

Книгу Иова и книги Пророков я послал к Вам вскоре по возвращении из СПбурга. Теперь продаются: Притчи, Екклезиаст, Песнь Песней и может быть другие. Не желаете ли их иметь?

Если в Велик. Пост соберётесь писать ко мне или к А.Ф. Лаврову¹⁷⁵², то прошу написать об адресе В. Пр. Арсения, и о книгах Свящ. Писания в Русск. переводе. Я надеюсь в Велик. Посте быть в Москве, и если желаете, то я куплю и пришлю к Вам. Но денег пока не посылайте, лучше после разочтёмся при расчёте о моих книжках: «Разбор и опровержение».

Тётинька и я свидетельствуем Вам, а также Вашей Супруге и Маменьке усерднейшее почтение. Желаем Вам милости Божией и подкрепления в трудах, предстоящих в Великом Посте.

С искреннею благодарностью остаюсь друг Ваш

Дмитрий Голубинский

1864 года, Февраля 28.

X

Ваше Высокопреподобие Достопочтеннейший и Любезнейший Александр Алексеевич!

Прошу принять усерднейшее поздравление с Праздником Рождества Христа Спасителя нашего и с Новым годом; от души желаю Вам, супруге вашей Екатерине Петровне

—394—

и всему семейству вашему милости Божией и доброго здоровья.

Зная о вашей любви к покойному Архиепископу Алексию¹⁷⁵³, прошу Вас принять мою проповедь в память его; по этой жe почте посылаю к Вам четыре экземпляра, для Вас и для раздачи кому угодно.

Кончина Виктора Димитриевича Кудрявцева поразила нас тяжкой скорбью. И мне назначено было его память почтить надгробным словом; оно должно явиться в «Богословском Вестнике».

Заботы, лежавшие на Викторе Дмитриевиче, как на Председателе совета Братства Преподобного Сергия, пали на меня. Дело трудное.

В самом деле, со времени издания Указа, воспрещающего своекоштным студентам жить на квартирах, в обществе стали распространяться мнения в таком роде:

«Теперь в Академии, а не на квартирах живут студенты: следовательно, и помогать им не нужно».

Такие мнения неправильны и лживы. Напротив, с этого времени нужды своекоштных студентов увеличились.

Во-первых, потому, что прежде можно было назначать им небольшие пособия, и теперь нужно вносить по Уставу 220 рублей в год за каждого.

Во-вторых, потому, что прежде было казённых 180, а теперь – 120. Следовательно, по необходимости увеличивается число своекоштных.

Итак, расходы увеличились. А доходы уменьшились.

Во-первых, потому, что по некоторым бумагам вместо пяти процентов теперь приходится получать четыре.

Во-вторых, потому, что Московскими членами возбуждён был вопрос о пожертвованиях в пользу бывших воспитанников Академии, подвергшихся несчастным случаям. И теперь жертвователи означают, для кого они жертвуют, для учащихся студентов или для бывших воспитанников Академии, или же часть для одних, а часть для других. Оказывается при этом, что количество сумм для учащихся студентов уменьшается.

С глубокой благодарностью вспоминаю о ваших преж-

—395—

них пожертвованиях в пользу Братства. Усердно прошу Вас и впредь не оставлять его вашею помощью.

Испрашивая ваших молитв и благословения, остаюсь душевно преданный Вам слуга:

Димитрий Голубинский

1891 года, Декабря 30

XI

Ваше Высокопреподобие Достопочтеннейший и Любезнейший Александр Алексеевич!

В Великом посте 1888 года Вы в письме предлагали мне вопросы о праздновании Пасхи на востоке и западе: отвечал я Вам тогда на Святой неделе. Помните, Вы советовали мне написать об этом статью. Совет Ваш исполнен был в настоящем году.

Сему благоприятствовали такие обстоятельства.

Из учебного Комитета при Святейшем Синоде прислана была ко мне Пасхалия Скородинского; в моем отзыве я указал как на достоинства книги, так и на то, чего в ней недостаёт.

Но и по окончании работы мысли о сих вопросах вертелись в голове, и я решился написать статью.

Прошу Вас принять её; посылаю в пяти экземплярах; может быть, встретите людей, которым с пользой можно подарить. Ещё прошу принять проповедь мою в память В.Д.¹⁷⁵⁴ и статью о В. Н.¹⁷⁵⁵ хотя и не мной составленную.

Если когда соберётесь писать ко мне, то напишите – получили ли мою статью об орудиях дыхания, посланную к Вам в июне и проповедь в память А. Алексия, посланную в конце Декабря прошлого года.

Супруге Вашей Екатерине Петровне и детям вашим свидетельствую усерднейшее почтение.

Душевно преданный Вам слуга:

Димитрий Голубинский

1892 года, Мая 30

—396—

XII

Ваше Высокопреподобие Достопочтеннейший и Любезнейший Александр Алексеевич!

Поздравляю Вас и Супругу вашу Екатерину Петровну с приближающимся Светлым Праздником Воскресения Христа Спасителя нашего. От души желаю и Вам, и всему семейству вашему милости Божией и доброго здоровья.

Получил я достоверное известие, что священник Николай Иванович Фаворский¹⁷⁵⁶ представлен был к сану протоиерея; но вместе слышал я, что в Святейшем Синоде многие из представляемых к наградам исключаются. А нам весьма желательно, чтобы наш Батюшка был награждён по заслугам его. Может быть, в дни праздника удастся Вам видеться с людьми, к сему близкими, и даже оказать помощь в этом деле. В таком случае усердно просил Вас об участии. А если найдёте время, то прошу Вас: пришлите хотя краткое известие.

О себе извещаю, что жизнь моя проходит в трудах, число которых увеличилось со времени начатия дела об издании сочинений В.Д. Кудрявцева; здоровье порядочно.

Испрашивая ваших молитв и благословения, остаюсь душевно преданный Вам слуга:

Димитрий Голубинский

1893 года, 23 Марта

Письма А.О. Лаврова (Архиепископа Литовского Алексия)

I

Достолюбезнейший Александр Алексеевич,

С особенным удовольствием спешу исполнить Ваше желание иметь некоторые указания и материалы о диаконах

—397—

и их служении в России. – Буду излагать, не заботясь о порядке – что̀ прежде под руку попадётся.

«Занимали ли диаконы у нас какие-либо особые должности?»

1. Не далее как до 1835 г. диаконы наши занимали места членов консистории. В Крутицкой Епархии между членами Консистории был большей частью и соборный протодиакон (см. Дела Моск. Консистории). Но в Ростовско-Ярославской епархии между 86 членами, бывшими в Ростовской и потом в Ярославской Консистории с 1734 г. до 50-х годов настоящего столетия видим членом Консистории только одного иеродиакона – ризничего в 1760 г. (Историко-Статист. Обзор Рост.-Яросл. Епархии. Ярославль 1860 стр. 32). Обычай этот прекратился по след. случаю: бывший Синодальный Обер-Прокурор Нечаев в 1834 г. обозревая Екатеринославскую Консисторию нашёл в ней одного протодиакона, который кроме того, что не имел степени священнической, не получил даже и приличного для таковой должности образования. Доводя о сем до сведения Св. Синода, Обер-Прокурор Нечаев предлагал; не благоугодно ли будет таковое назначение протодиакона в члены Екатер-ской Консистории отменить, а в предосторожность, чтоб и по другим епархиям того же впредь не воспоследовало, дать знать об этом повсеместно. При рассуждении о сем предложении оказалось, что и в Волыно-Житомирской Консистории между членами священнического сана присутствовал Волынского Кафедрального Собора протодиакон Василий Красицкий. Св. Синод признал, что лицам, не имеющим священнического сана, неприлично и неудобно быть членами в таковых присутственных местах, и потому постановил общим правилом, чтобы архиереи как протодиаконов, так и диаконов не определяли членами в Консистории, а также и в Дух. Правления. (Указ Св. Синода 30 мая 1835). И ныне в Уставе Консистории между лицами, из которых могут быть избираемы члены Консистории, поименованы только арх-ты, игумены, иеромонахи, протоиереи и иереи (ст. 282).

2. Диаконы занимали должности десятских при поповских старостах (полагаю это то же, что̀ наши помощники благочинных). Вот об этом свидетельства: при патриархе Иове в 1504 г. определено собором в Москве восьми старостам поповским, у которых под ведением

—398—

быть у каждого по 40 священников, а у них же по 4 диакона в десятских (А. Э. I № 360). Приходить им ежедневно с утра в поповскую избу с десятскими, попов поучать Церк. благочинию, извещать о молебнах (А. Э. II № 223)¹⁷⁵⁷. Избираются ли и ныне помощники благочинных и из диаконов – я не знаю.

3. Диаконам наравне со священниками принадлежало право избирать из среды себя поповских старост. В одном памятнике 1674 г. читаем: «попам и дьяконам выбирать меж себя поповского старосту и давать на него выбор за руками всех попов, и этот выбор присылать в Москву в казённый приказ» (А. Э. IV № 198).

Другой вопрос Ваш о положении вдовствующих диаконов находится в неразрывной связи с вопросом о положении вдовств Священников. – В первый раз запрещение священнодействовать вдовым священникам и диаконам положено было Св. Петром Митрополитом (см. Стогл. гл. 77). После Св. Петра это запрещение повторено Митр. Фотием (Стогл. гл. 78), с предписанием вдовствующим Св. Сл-м вступать в монастырь. Фотиево правило старался поддерживать во всей силе Митр. Феодосий (1461–1465 г. – Собран. Летоп. Т. V. Псковск. 2-я под 1468 годом, а Псковск. 1, под 1194 г.). Но мы должны заметить, что эти первые распоряжения едва ли касались всего русского духовенства, а не только тех местностей, куда были назначаемы, именно Новгорода и Пскова, где стригольники указывали на соблазнительное поведение духовенства, как на одну из причин отделения от Церкви.

С начала XVI в. запрещение вдовым Св. Сл-м священнодействовать становится общею мерой, простирающеюся на духовенство всей России. На Соборах Московском 1503 г. и Виленском 1509 г. за-

—399—

прещено было священнослужение всем православным вдовым Св. Сл-м, с дозволением тем из них, которые живут во вдовстве честно, оставаться при Церквах в качестве чтецов и певцов, и с разрешением приобщаться в алтаре священникам в епитрахили, а диаконам в стихаре с орарём. Для содержания своего им дозволено получать ¼ часть своих прежних доходов от тех, которые вновь поступили на их места. Но вступив в монастырь вдовые Св. Сл ли сохраняют право священнодействовать. Замечательнее всего, что Собор Виленский ссылается на пример Константинопольской Церкви и говорит: «якоже и ныне вселенская великая Церковь Константинопольская держит: вси тамо сущии священницы, не имуще жен, не священнодействуют. Или во иноческий чин да идут, и тогда священствуют, аще ли ни, тогда и простой чади причитают. Сице же и по иным странам нашего Правосл. Христианства содержат»¹⁷⁵⁸. (А. Э. I № 289 стр. 524–529 и ещё №№ 382, 383). Против определений Моск. Собора 1503 г. подал замечательное возражение в то время Ростовский поп Георгий Скрипица. В возражении этом много весьма здравых и основательных замечаний на соборное определение. Возражение напечатано в Чтениях Общества Истории и Древностей Российских в Москве в 1848 г. № 6. Смесь стр. 45–50.¹⁷⁵⁹ Но, несмотря на всю справедливость возражения, определение Соборов 1503 и 1509 г. подтверждено Стоглавым Собором (гл. 77–81) и сохраняло силу до второй половины XVII в. Мы видим подтверждение его незадолго до Собора 1667 г. сделанное Рязанским Архиепископом Мисаилом (Истор. Рязан. Иерархии Воздвиженского стр. 87–96)¹⁷⁶⁰. Но Патриарх Никон уже дозволял служить и вдовым Священникам и диаконам, только в Москве, что́ ставили ему в вину его порицатели (Со-

—400—

временник 1861 № 8 и История Соловьёва). Наконец Собор 1667 г. отменил запрещение священнодействовать вдовым Священникам и диаконам. Сознавая, что определение прежних соборов о вдовствующих Св. Служителях не основывалось на древних правилах Церкви, Собор однако же находил его однако же полезным для русской Церкви по особенным обстоятельствам её. «Аще и кроме правил положим, – говорили Отцы Собора, – еже вдовствующим причетником не служити Бож. литургии, обаче за умножение бесчиния неискусных причетников, опаства ради добре повелел. Нецы бо тогда, за не искуство учения, презирающе свящ. правила и попирающе свою совесть, недостойнии дерзаху служити. Сие злое российстии пастырие пресецающе, повелели вдовствующим попам и диаконам не касатися Божеств. службе; презреша же разлучати чистых от оных невоздержников, ихже всегда подобает отлучати». Но поскольку в настоящее время, продолжают пастыри, в земле русской и между вдовыми Св. Служителями оказываются знающие Божеств. писание, и имеющие чистое житие; то Собор определил: отныне, если вдовых Св. Служителей совесть не укоряет ни в чём возбраняющего священнослужения; пусть они совершают богослужение: «понеже бо не жены ради поп или диакон, и не жены ради умертвия запрещаются священнодействия, но за порок невоздержания, или иных безместных дел, яже запрещают священствовати: ибо издревле священными правилами неимущии жен причетницы не запрещаются» (Дополн. к Акт. Ист. стр. 465. 493. 494. Собр. зак. Т. I стр. 709. 710). Но, разрешая священнодействовать вдовым Св. Служителям, Собор не дозволил им служить при домовых Церквах. Кроме сего они допускались к священнослужению не иначе как по особым грамотам, так называемым, патрахильными для вдовых Священников, по орарными и по стихарными для вдовых диаконов (Инстр. Патр. Адриана Попов. Старостам № 10–12 Собр. Зак. № 1612), Им не дозволялось также служить при девичьих монастырях (16 июля 1729 г. Синод. – в Собр. зак. № 5439), Петрахильные, постихарные и поорарные грамоты отменены в 1765 г. (Собр. зак. № 12379). С того времени положение вдовых священнослужителей ничем не отличается от положения священнослужителей не вдовых. Но, вероятно, от того же

—401—

времени остался обычай существующий и доселе – вдовых диаконов не рукополагать во Священники. Правила об этом я нигде не встречал. Но обычай держится крепко, и уничтожится, вероятно, так же, как уничтожили обычай не рукополагать неженатых во Священники – рукоположением А.В. Горского.

Вот ещё несколько цитат, не имеющих существенной важности в этом вопросе: А. Э. 1, 462. – Псковск. Летоп. изд. Погодин, стр. 108. – Акт. Юридич. стр. 415, 417. – А.И. 1 № 104. – 1-е Собр. Зак. № 8537. – Древн. Росс. Вивлиоф. Ч. ΧVΙΙ стр. 67. – Духовн. Вестн. 1862 Янв. стр. 44. Статья Преосв. Макария. – А. Э. 1 № 229. – Собр. Летоп. т. IV Псков. 1 стр. 308. т. V стр. 35, 43.

Что касается до других Ваших вопросов – именно: «не возводили ли у нас из диаконов прямо на высшие иерархические степени?» и: «имели ли наши диаконы столь важное значение, как и в Греч. Церкви при Патриархах?»; то на них у меня нет почти никаких данных. Сколько мне представляется, на основании всех моих соображений, диаконы у нас в России не имели столь важного значения как в Греч. Церкви, а там, говорят, в недавнее время легче было – быть архиереем из патриарших архидиаконов, нежели из архимандритов. Впрочем, во всяком случае, по моему мнению, Правосл. Церковь никогда не усвояла диаконскому сану столь важного значения, как Римская, имеющая кардиналов-диаконов. – Я не имею теперь под руками ни Актов Исторических, ни Летописей, и потому не могу теперь привести всех мест наших Актов, где говорится о диаконах. По Указателям и Актам Историческим и Экспедиции, и полному собранно Летописей, и Истории Карамзина – без труда особенного можно собрать те места, где говорится в наших памятниках о диаконах.

Вот ещё несколько заметок и цитат о диаконах, отыскались мной в разных моих записках: Стоглав., гл. 5364:

Протодьякон не выше иереев, если не представляет лицо своего архиерея (А. Э. IV № 205).

Чин диаконский выше иноческого. Никол. Черногор. Правил. л. 40 рукоп. Серг. Лавры.

* * *

Вот и всё, что могу сообщить Вам, Достолюбезнейший

—402—

Александр Алексеевич, на Ваши вопросы. Извините за скудость сообщённого. Чем богат, тем и рад. Рад бы всей душой сообщить Вам всё, чего бы Вам желалось; но более не имею в запасе.

Теперь позвольте мне заявить пред Вами моё глубокое сочувствие и уважение к живой деятельности Петербургского духовенства. Какая огромная разница между Петербургским и Московским духовенством! У нас в Москве больше года не могут столковаться о епарх. библиотеке. Впрочем, грех было бы сказать, что в Москве нет совсем и фраз либеральных; но как-то в дело-то они переходят редко. Полиберальничают за углом, да и будет; тем всё дело и окончится.

Вы пишете об экстрактах, что они стоят по 9 руб. сер. за лист; и находите это дорогим. Действительно и мне представляется, честь эта не дёшево. Поэтому я совсем отказываюсь теперь от желания иметь экстракты; пусть их вовсе не будет. Бог с ними.

За сим попросив у Вас великодушного извинения – за неудовлетворительность сообщённых Вам мной сведений и указаний и за небрежность торопливого письма с истинным почтением к Вам честь имею

быть Вашим усерднейшим слугой

А. Лавров

За справками всякого рода, какие Вам будут нужны, и какие будут в пределах моих знаний и крайней возможности, усердно прошу Вас обращаться ко мне и на будущее время: посильным исполнением Ваших желаний я доставляю себе сердечное удовольствие.

А. Л.

18 Февр. 1863

Сергиев Посад

II

Достолюбезнейший Александр Алексеевич!

Я опять к Вам с моею докучливой просьбой – передать моё письмецо Димитрию Феодоровичу¹⁷⁶¹; я не знаю его адреса. Если же Димитрия Феодоровича уже нет в Петербурге,

—403—

то записочку мою предайте сожжению. Простите великодушно мою назойливость. Вы были добры со мной, и вот я всячески стараюсь обременить Вас моими просьбами и поручениями; ибо я из духовного звания и, следовательно, невежда.

Очень жалею, что не удалось ещё видеться с Вами по возвращении моём из путешествия.

Позвольте Вас и ещё потревожить вопросом: в каком положении находится злополучная рукопись о Греч. Церкви? Не просится ли она уже домой?

С истинным почитанием к Вам честь имею быть Вашим усерднейшим слугой

А. Лавров

Простите небрежность

13 Авг. 1863 г.

IIа

Димитрию Феодоровичу Голубинскому

Возлюбленнейший Димитрий Феодорович!

Сегодня (12 Авг.) получил письмо Ваше из Гельсингфорса и спешу написать Вам несколько строк, чтобы письмо моё ещё нашло Вас в Петербурге. – Благодарю Вас за сообщение впечатлений Ваших на море и в новых неизвестных и нерусских городах. Радуюсь, что всё исполнилось согласно Вашему желанию и приятно для Вас. – Наша академическая и посадская жизнь идёт по-прежнему. В квартире Вашей по получении Вашего письма я был и узнал от Дарьи, что всё там было благополучно во все время Вашего путешествия.

В воскресенье 11 числа в 9 часов вечера был крупный град с сильным западным ветром. Стёкла в окнах, выходящих на запад, выбиты в Лавре, в Академии и во многих домах посада. В Академии и на нашем дворе этим градом выбито около 200 стёкол. В Вашей квартире остались целы все стёкла.

В Академии работы идут не очень спешно; в номерах полы почти готовы, но в классах не положено ещё ни одной сажени паркета. Я слышал, что и самый контракт обязывает подрядчика классы приготовить только к 20 числу. Следовательно...

Об отце Феодоре получено известие, что теперь он уже Александр Матвеич

—404—

Бухарев. 5 Авг. явился он к Преосвященному Владимирскому, в одежде Архимандрита и со всеми своими отличиями; 7-го – в Консисторию, где прочитан ему указ Синода, а он сложив все свои отличия и дал подписку. Причём рука его сильно дрожала, так что он пролил чернильницу на красное сукно и написал очень неразборчиво¹⁷⁶². Жить предполагает, как слышно, в Твери.

Наш О. Ректор уехал 9 числа в Москву, кажется для свидания с Обер-Прокурором, который там будет. Погода у нас отвратительно дурная; дожди почти беспрерывные.

Прошу Вас засвидетельствовать моё и жены моей почтение Тетиньке Вашей Парасковье Ивановне.

Преданный Вам Александр Лавров

13 Авг. 1863 года.

III

Достолюбезнейший Александр Алексеевич!

Несколько месяцев я не докучал Вам моими просьбами, позвольте опять обратиться к прежней системе надоедания; по прежде позвольте поздравить Вас с Новым годом, и пожелать Вам всего лучшего и приятнейшего.

Из прилагаемой при сем брошюрки (напис. С.К. Смирновым) Вы увидите её содержание. А цель послания её к Вам – во-первых, та, чтобы поскорее Вам дать возможность прочитать биографию, конечно интересную Вам, а во-вторых, и вот какая: нельзя ли сделать, чтобы «Дух Христ.» и «Странник» из этой биографии, или из статейки, напечатанной в «Дне», сделали извлечение (конечно лучше бы всё перепечатать) и сообщили своим читателям све-

—405—

дения О Петре Спиридоновиче¹⁷⁶³. Не будет ли у Вас самих времени сделать это извлечение? Прав. Обозрение перепечатало наскоро её из «Дня» (написанный мной и П.И. Горским). Пётр Спиридонович по трудам своим и по нравственным качествам заслуживает обширной известности и доброй памяти у читателей дух. журналов, и читатели «Духа Хр.» и «Странника», конечно не сетовать, а благодарить будут редакцию за эти сведения.

И в Академии, и в Москве и в Казани почти одновременно явилась мысль об устроении общими пожертвованиями памятника на могиле Петра Спиридоновича, и ещё об учреждении в Академии нашей стипендии в честь Петра Спиридоновича и Феодора Александровича¹⁷⁶⁴. Мысль, особенно о стипендии, весьма добрая и кажется, будет встречена общим сочувствием. Когда доложили Владыке о памятнике П. С-чу, он вполне одобрил это дело, сказавши: «это дело доброе, только нужно, чтобы памятник быль приличный». Только как распространить эту мысль и сделать её известной публике? Не возьмётесь ли Вы, любезнейший Александр Алексеевич, в конце биографических сведений о Петре Спиридоновиче поместить известие об этом как о факте существующем, хоть бы, например, в таком виде: «Не только у братства МДА, но и в Москве, и в Казани у людей, знавших покойных Петра Спир-ча и Феодора Александровича, есть мысль – сделать пожертвование на памятник Петру С-чу (Феод. А-ча памятник есть в Костроме на его могиле) и на стипендию в честь имени П. С-ча и Ф. А-ча». Особенно полезно было бы это, если бы в Страннике явилось, у которого много читателей. Эти люди – люди единственные в России всю, довольно продолжительную жизнь свою трудившиеся в пользу духовных училищ, и с такой пользой.

Кроме этого, сами Βы лично, не примите ли на себя труда сообщить об этой мысли знавшим Петра Спиридоновича и Феодора Александровича. Пожертвования поступают уже в достаточном количестве: они присылаются через Редакционный Комитет Тв. Св. Отцов.

«Дух Хр.» прекратил мне присылку своих книжек,

—406—

с Сентября я не имею его и не знаю – окончено печатание сведений о Греч. Церкви, или нет. Нельзя ли, любезнейший Александр Алексеевич, при случае сообщить редакции моё желание иметь экземпляр «Духа Хр.» и за нынешний 1863–1864 г. в счёт следующего мне гонорара, который также желательно бы получить поскорее.

Если найдёте свободных минут пять начеркнуть мне в ответ несколько строк; то не забудьте уведомить об Отце Феодоре, или нынешнем Александре Матвеевиче. У нас ходят странные слухи о нём, будто он подал просьбу о разводе и о вступлении снова в монашество¹⁷⁶⁵. Любившие его искренне у нас не перестают любить его и доселе.

Ваш всепреданнейший А. Лавров

24 янв. 1861

Сергиев Посад

Кроме биографии Петра Спиридоновича посылаю Вам статью о Синайском кодексе Библии.

IV

Достолюбезнейший Отец Александр Алексеевич,

Письмо Ваше я получил только на днях по возвращении из Ростова, куда я ездил на погребение моего тестя¹⁷⁶⁶. Всеусерднейше благодарю Вас за извещение о делах моих с Духом Хр.

Предположение Ваше о том, будто я могу сердиться на Вас по этому поводу, совершенно излишне. Не только не сержусь, но и весьма благодарен Вам за Ваши хлопоты для меня. То обстоятельство, что доселе я не получил никакого вознаграждения от редакции Д. X. – от Вас решительно не зависело. Ваши были только хлопоты и услуга для меня, за которые я премного благода-

—407—

рен Вам.

Признаюсь Вам, Возлюбленнейший Александр Алексеевич, я имею самый волчий аппетит получить из редакции Д. Хр. хоть что-нибудь в настоящее время. Обстоятельства мои крайне затруднительны с этой стороны. И для уплаты некоторых долгов и для исправления некоторых нужд мне крайне нужно бы к Пасхе хоть сотня рублей. Прошедший год в экономическом отношении был для меня чёрным. К юбилею не только не получил ни гроша, но и сам должен был уплатить за орден. И теперь сижу как рак на мели. Никаких халтур не представлялось – ни хождения за другого на лекции в течение трёх месяцев, ни статеек никаких не было. Наша редакция и даёт переводы весьма бережно, не более 3 листов на душу в год, и платится очень медленно. Представьте, ещё недавно вышла 4-я книжка журнала за прошедший год. Пятая и шестая когда выйдут – Бог весть. Так вот эти-то обстоятельства, Возлюбленнейший о. Александр Алексеевич, особенно усиливают мой аппетит на получение к Пасхе хоть чего-нибудь из Духа Хр.

Вас многократно и весьма сильно тревожил я моими просьбами и поручениями. Позвольте продолжить моё невежество и нахальство в отношении к Вам. Не будет ли Вам возможности послать записочку к тому лицу, от которого зависит удовлетворение моей просьбы, с приписанием вышеизложенного и с присовокуплением моей усерднейшей просьбы прислать мне к Пасхе хоть сколько-нибудь. Это первая моя докука к Вам.

А вторая вот какая: нынешним летом мне хотелось бы осмотреть архив Св. Синода, и некоторые другие книгохранилища Петербурга. Что нужно для того, чтобы получить доступ в Синодский Архив? И можно ли в Петербурге найти какую-нибудь частную дешёвую квартиру вблизи Синодского Архива, или нужно останавливаться непременно в номерах?.. Вот что ещё хотелось бы знать от Вас, бывш. [?] Петербуржца. И ещё: на Июль месяц закрывается, или нет Публичная Библиотека?

Если будет у Вас свободная четверть часа – нельзя ли меня уведомить об этом как-нибудь.

Жалею, что скучаете по случаю удаления из Петербурга. Но уверен, что и там найдёте дело для наполнения Ва-

—408—

шего времени. Да кончен ли Ваш труд о Святителе Тихоне, я не знаю.

У нас новое вот что: О. Ректор возведён на степень доктора Богословия. Известие и указ получены на первой неделе поста; креста ещё нет.

И ещё новость: затевают у нас издание Алфавитного Богословского Словаря. Мысль о нём высказана была ещё в юбилейной речи О. Ректора; но потом замолкла. В Святки Владыка начали говорить О. Ректору, что Словарь издать нужно, и что он даёт на издание денег тысяч 15. Начались у нас совещания – как издавать, и кажется, решено издавать вместо Прибавлений к Тв. Св. Отцов. Составлен теперь уже и Алфавит на букву А; – в Пасху О. Ректор представит его Владыке. Дальнейшее движение будет указано им. Так вот какие затеи у нас, а Тв. Св. Отцов в срок выпускать не умеем¹⁷⁶⁷. Всё прочее у нас идёт по-прежнему – вяло и медлительно. На днях получено от Ахматова¹⁷⁶⁸ предложение озаботиться доставлением мне-

—409—

ний об уставе Семинарий. Господи Боже! долго ли будут трепать этот несчастный вопрос без всякого толку и без всякой пользы.

Простите и извините меня за моё невежество и нахальство.

Вам душевно преданный А. Лавров

16 Марта 1865

Сергиев Посад.

Книжки «Д. Хр.» за всё время, пока печаталась моя статья, я получал исправно.

V

Достопочтеннейший и Любезнейший Отец Александр Алексеевич,

Грешен, во многом грешен, говорил Городничий Сквозник-Дмухановский. И у меня хоть и не такие грехи, как у оного, но должен смиренно и с умилением воззвать пред Вами: грешен во многом, грешен перед Вами, отпустите, простите. Невежественным образом не отвечал я на письмо Ваше и вообще не подал никакой вести о себе, будучи в Петербурге. Невежественным образом пребывал в молчании и до нынешнего дня. Простите Господа ради и для великих сих дней.

Моё житие в Петербурге нынешней осенью продолжалось от 20 Сентября до 14 Декабря – всё в трудах и хлопотах. Весь день, пока было светло, я сидел в архивах Синода. Вечер дома также в разных занятиях. Жительство имел по обязательному приглашению О. Наместника в Лавре. Был же один, без семейства. Жена приезжала в Ноябре в первых числах на 4 дня. Занятый постоянно, я, при самом искреннем и усердном желании быть в Кронштадте не мог изыскать подобного к тому времени. Далее Петербург не осматривал; только один Невский Проспект и изучал каждый

—410—

день по два раза. Поскольку Петербург не показался мне городом слишком негостеприимным, и поскольку нужды мои ещё не совсем удовлетворены, то предполагаю, если Господь благословит, и ныне отправиться на вакацию в Петербург, и тогда позвольте явиться к Вам в Кронштадт.

Посылаю Вам три экземпляра Некролога в Бозе почившего Отца Порфирия¹⁷⁶⁹. Это экстракты из Душеп. Чтения. Не

—411—

найдёте ли возможным и в Петербургских изданиях сказать слово о сем истинном христианине? Сведения о последних днях его и о его кончине будут напечатаны в Мартовской Книжке Душеполезного Чтения. Вы знали и честность, и доброту души и любвеобильные отношения ко всем в Бозе почившего Отца Порфирия; и слово Ваше не было бы излишне. Вы помнили покойного и в Вифании, и в Академии, и Вам известно о нём многое такое, что не известно мне.

Вы читали, конечно, что мы получили прибавку к жалованью. Но получили ли больше ревности к делу – не знаю. Прочее – у нас без перемен.

Вам душевно преданный

покорнейший слуга А. Лавров

5 Марта 1866

Сергиев Посад

—412—

VI

Достопочтеннейший и Любезнейший Отец Александр Алексеевич.

винюсь пред Вами в неисполнении данного Вам летом обещания. Почему не исполнил – и сказать не умею. А посему за напоминание всеусердно благодарю. Но и теперь посылаю только малую лепту (5 р.). Если бы удалось каким-нибудь образом получить с Флёрова¹⁷⁷⁰, лепта увеличилась бы. Или на эту получку уже не иметь никакой надежды? Бог даст, приеду ныне летом и подам на него жалобу мировому судье.

Отец Михаил¹⁷⁷¹ возвратился к нам 27 января. Но до сих пор ещё не много удалось вытянуть из него повестей Петербургских. Неутешительно, что ихний Комитет не пришёл к удовлетворяющим всех результатам, и разделился. А царству разделившемуся на ся – угрожает знаете что? Не станет. Ужели и этот Комитет покончит своё дело также плачевно, как и предшествовавший – Димитриев¹⁷⁷²? Что за рок такой тяготеет над этим важным

—413—

вопросом? Недавно пришёл из Синода запрос в нашу Конференцию – какие изменения сочтёт она нужными в Академическом Уставе. Ответа требуют к 1 апреля. Видно если намерение преобразовать и Академии, и конечно в духе таком же, как и Семинарии.

У нас Гименей преуспевает. Женится Николай Кирилыч Соколов на дочери Ипполита Мих. Богословского¹⁷⁷³. Женился А.Л. Катанский, Бакалавр Археологии на дочери Васильева Парижского¹⁷⁷⁴. На днях он явился уже и в Посад. Чтобы в Посаде были Парижские уроженки и жительницы¹⁷⁷⁵ – это не совсем в обычном порядке вещей.

—414—

Впрочем, вероятно, недолго будут они жить в Посаде и

—415—

перейдут в Петербург.

В Вифании женился Берёзкин¹⁷⁷⁶ на своячине Ник. Ник. Световидова¹⁷⁷⁷.

Я слышал, будто Александр Матвеевич писал недавно к нашему о. Наместнику и просил его ходатайства пред Владыкой о пропуске Апокалипсиса¹⁷⁷⁸.

Простите возлюбленнейший и возмогайте о Господе. Помяните и нас грешных в молитвах Ваших, когда вспомните.

Преданный Вам А. Лавров

10 Февр. 1867 г.

VII

Достопочтеннейший и Достолюбезнейший Отец Александр Алексеевич!

Получил письмо Ваше от 28 Февр. и глубочайшую приношу Вам благодарность за добрую намять обо мне. Но книги доселе не получал и не знаю, чем это объяснить. Где она могла бы залежаться? Без сомнения не у нас.

Изумляюсь с благоговением Вашим трудам. Да, Петербург работает не по-Московски; там Европа и знают, что время – деньги; а поэтому и не теряют времени, у нас Азия и неразлучная с нею распущенность, леность, небрежность, авось и как-нибудь, твёрдое упование на Бога и забвение изречения: на Бога надейся, а сам не плошай.

Но, Достолюбезнейший, попекитесь и о здоровье, ибо и сбережение сил

—416—

относится также к здравой экономии: 36 уроков и книга – это великий подвиг, немыслимый для меня. Душевно желаю, чтобы лет в пять Вы достаточно обеспечили себя, так чтобы можно было забастовать и отдохнуть.

О труде Вашем Вы говорите с такой скромностью, которая опять-таки свойственна жителями Петербурга, а не хвастливым азиатцам – москвичам. Уверен, что Вы слишком строго себя судите.

Аще возможно – нельзя ли послать его мне бандерольным способом. Это скорее доходит; 21 лот можно так послать по 2 коп. за каждые три лота. Если книга более 21 лота; то можно её разделить надвое.

От тревог Петербургских несколько успокоился; но и здесь не без тревоги – в нашем маленьком мирке. Достаньте 2-ю книжку Прав. Обозр. за нынешний год, и увидите из статьи Павла И-ча¹⁷⁷⁹, что у нас есть мужи браннолюбивые.

Сон мой плох и особенно в пост.

Комитет не забыл ещё: ибо не считаю ещё себя совсем свободным от дел его.

Душевно благодарю за известие о подвигах Т.В. Б.¹⁷⁸⁰

Не знаю только, как бы достать его речь для собственного назидания.

Если приведётся Вами что-нибудь услышать о Комитете и о деятелях его и деяниях, например хоть бы от соседа Никандра¹⁷⁸¹; то нельзя ли черкнуть словах в двух.

Любовь Васильевна¹⁷⁸² скончалась 10 Февраля от чахотки; маяла

—417—

так – шесть. А Егора В-ча¹⁷⁸³ выбрали в Посаде – головой.

Прочее у нас все по-прежнему.

Диспут В. Д-ча¹⁷⁸⁴ (30 янв.) был – очень хорош, не хуже Петербургских.

Сергей К-ч¹⁷⁸⁵ печатает докторскую: о Новозав. Греч. языке в сравнении с классическим по посланию к Ефесеям.

Екатерине Петровне, Катиньке, Саше и Поле¹⁷⁸⁶ – глубочайшее почитание от меня и жены моей¹⁷⁸⁷.

Фёдору Александровичу кланяюсь и Протогену Вонифатьичу¹⁷⁸⁸. Здравия и успехов желаю Вам.

Ваш душевно А. Лавров

10 Марта 1873

—418—

Слышали ли, что Мих. Ильич¹⁷⁸⁹ выдал дочь за библиотекаря Академии¹⁷⁹⁰.

Сам он, говорят, хворает от ревматизма.

—419—

VIII

20 Марта 1873

Достолюбезнейший О. Александр Алексеевич!

Получив письмо Ваше я не умедлил навести справку, по которой оказывается, что вина не на Посадской почте, а на Петербургской.

Простите, что хлопоты Вам причинила не только отправка книги, но и разыскание её.

Что по вечерам не делаете – этому я рад и лично и за Вас. Машину, именуемую человеком, нужно щадить и даже более чем какую-нибудь паровую. Ремонт – гораздо дороже.

У нас на следующей неделе предполагается диспут Петра С-ча¹⁷⁹¹. Пожелайте благополучного исхода: ибо много подводных и надводных камней.

—420—

А Ваши диспуты – Хрисанфов¹⁷⁹² и Янышевский¹⁷⁹³ приостановлены – до времени и времён и полвремени. Последний понятно почему, а первый за что?

Простите и благословите, Достолюбезнейший, возмогайте о Господе и во державе крепости Его.

Ваш душевно А. Лавров.

Екатерине Петровне и Катиньке – поклоны от меня и жены. Малым через Вас поцелуи. – Феодору Ал-чу и Протогену В-чу поклонитесь.

IX

Достопочтеннейший и Достолюбезнейший Отец Александр Алексеевич!

Христос Воскресе!

Имею честь поздравить Вас со светлым праздником. Светом воскресения Своего Воскресший Спаситель да освящает Вас и чрез Вас других на многая лета!

—421—

Книгу Вашу получил на страстной и читал частью. Она была мне вместо красного пасхального яйца от Вас. Ещё раз и уже видевши книгу, позвольте выразить Вам удивление к Вашим трудам. Уверен я, что книга будет иметь успех, а Вы в сем – награду за труд. Крошечные заметочки две позвольте сделать. На стр. 73 Вы пишете: вследствие сего он по необходимости отверг... об установлении которых нет прямого свидетельства Св. Писания. Я сказал бы: об установлении которых он не хотел видеть свидетельств в Св. Пuс. Ибо: 1., печать дара Духа Св., 2., Болит ли кто в вас... 3., Тайна сия велика есть и проч. Всё это для нас с Вами яснее дня.

Стр. 16. Домециана. мы прежде: Домициана. Но всё это мелочи.

Простите, что не прислал Вам благодарности и поздравления в начале праздника. Хотел за книжку послать и Вам книжку. Но мне ещё не доставили. Поэтому она за мной, и по доставлению будет у Вас.

Хотел бы я знать – во сколько обошлось Вам издание – и в частности, почём стопа бумаги, лист печати (т. е. набора и тиска), брошюровка, обёртка и проч. Если будет минутка досуга – черкните о сем, не забыв указать, почём с 1000 букв набирают.

Два первые дня Пасхи был в Хотькове и беседовал с Вашим Батюшкой¹⁷⁹⁴ о Вас и о книжке. Трудолюбию Вашему изумлялись.

У нас ничего нового нет, У Вас что? Что с Хрисанфом?¹⁷⁹⁵ и кто эту штуку с ним проделал?

Прошу поздравить от меня и от жены с праздником Екатерину Петровну, Катиньку, Сашу и Полю.

Ваш душевно А. Лавров

13 Апр. 1873

С. Посад.

—422—

X

Достопочтеннейший и Достолюбезнейший Отец Александр Алексеевич!

Примите моё усерднейшее поздравление с радостным праздником и душевное желание Вам и семейству Вашему здравия и всех милостей от Спасителя родившегося.

Сердечно благодарю Вас за поздравление и за оба письма Ваши. Всё собирался ответить на первое Ваше письмо; но досбирался до того, что дождался и второго.

Чем особенно я обрадовался в Вашем письме, так это именно тем, что Вы остаётесь в России с нами и не едете за границу. Туда ехать можно только человеку совершенно молодому и не имеющему детей женского пола. Все, имеющие дочерей, выбираются оттуда, не жалея никаких условий: перед нами пример И.В. Васильева¹⁷⁹⁶. Что касается трудов, которые у Вас действительно велики и тяжки; то, будучи в Петербурге, гораздо удобнее высмотреть себе местечко более лёгкое и покойное, чем из Праги. Итак, слава Богу, что Вы остаётесь с нами. Ради Бога, не поддайтесь этому искушению.

Глубоко благодарю Вас за сочувствие книжке и защиту идей, в ней изложенных, и покорнейше просил бы при случае черкнуть об угрожающих каких-либо против книжки походов вроде похода Т. В-ча¹⁷⁹⁷. С Т. В-чем счёты наши, кажется, сведены довольно аккуратно. Но посмотрим, что родит далее эта гора. Лето не за горами. К тому времени, вероятно, и вопрос будет порешён и сдан в архив.

21 Дек. скончался у нас доцент Д.Д. Корольков, который был женат на племяннице Виктора Дмитрича¹⁷⁹⁸ Ка-

—423—

терине Ивановне. Свела в могилу его чахотка. Покойному было с небольшим 30 лет.

Прошу передать моё поздравление Екатерине Петровне и Катерине Александровне, Саше и Поле.

Ваш душевно А. Лавров

27 Дек. 1873

Сергиев Посад

С новым годом! Желаю Вам счастья!

XI

Достопочтеннейший и Достолюбезнейший Отец Александр Алексеевич!

Искреннейше благодарю Вас за пасхальное приветствие и, радуясь, ответствую: воистину воскресе Христос!

Милостию Своею да покрыет Вас Воскресший Спаситель на новом пути Вашей жизни и служения, подавая удобну стезю, по ней же востекая себе обрящете славу, а ближним принесёте пользу.

«Протоиереем» ли поедете? Весьма справедливо было бы начальству Вас напутствовать сим благословением на предлежащий Вам подвиг. И дай Боже, чтобы сие исполнилось! Я и теперь несколько раз рассматривал Вашу подпись под письмом и всякий раз с огорчением не видел того, чего желал.

Надолго ли едете – на срок или бессрочно?

Я в первый день Пасхи в Хотькове услышал от Отца Протоиерея о Вашем решении и не писал Вам тогда же в предположении скоро увидеть Вас на нашей земле, так как был точный слух, что славяне желают поставить священника в Прагу к празднику, т. е. к 11 Мая.

Самая лучшая сторона в принятом Вами решении – возможность укрепить Вам здоровье своё и семьи лучшим климатом и отсутствием множества дел.

О других выгодах рассудим на личном конгрессе.

Не огорчили Вы меня известием, что «нет нам ничего». Когда не ожидаем «ничего», в таком случае ничего, когда и не дают «ничего».

—424—

Но будто книги, изд. Елагиным¹⁷⁹⁹, испортили всё дело, это уже – не слишком ли много них чести. Испортить дело, за которое – все силы мира сего, едва ли можно двумя книжками. Если же – это действительно так, то для книг это – лучшая награда.

Покорнейше прошу запастись к приезду на нашу землю сведениями по этому делу и усладить меня ими.

А что чадо Тимофей?¹⁸⁰⁰

Агафангела¹⁸⁰¹ читал. Вот это не в бровь, а прямо в глаз. Книги, изд. Елагиным – дрянь в сравнении с этим мнением, и сердиться на них решительно не за что.

«Где лучше – в Лондоне или в Праге?» – Штат лондонский мне неизвестен. Но там, конечно, ещё легче и скучнее от бездеятельности. Жизнь – самая дорогая в Европе; в Праге же очень дешева.

Прошу засвидетельствовать моё почтение Екатерине Петровне, Катиньке, Саше, Поле, а ещё?..

Ваш душевно А. Лавров

5 Мая 1874

С. Посад

XII

Ваше Высокопреподобие, Высокопреподобнейший и Достопочтеннейший Отец Александр Алексеевич!

Искреннейшую и глубочайшую благодарность приношу Вам за поздравление с новым годом; и сам в свою

—425—

очередь приношу Вам моё запоздалое поздравление. От чистого сердца желаю Вам, Екатерине Петровне и чадам Вашим здоровья и всех милостей Божиих на лета множайшая.

Примите, Досточтимейший Отче, мою сердечную благодарность за Ваше молитвенное участие в поминовении жены моей в 40-й день после её смерти¹⁸⁰². Да помилует Вас Господь за оказанную Вами мне милость!

Земное поклонение приношу Вашей любви за благожелания Ваши мне по случаю назначения нашего Отца Ректора¹⁸⁰³ – епископом и Ректором Киевской Академии. По неисповедимым судьбам Божиим часть Ваших благожеланий на мне уже исполнилась. Я получил священство и даже не одно, а вместе с монашеством.

9 января я пострижен в Москве на Саввинском Подворье Преосв. Игнатием и наименован Алексием на основании того соображения, что и Св. Благоверный Князь Александр во иночестве был Алексий. Такова была мысль Владыки Митрополита.

10 января – рукоположен во иеродиакона в Чудове, а 12 – во иеромонаха в Университетской Церкви.

Помолитесь, Досточтимейший Отче, да управит Господь пути мои во благо.

Что же касается до другой части Ваших благожеланий и до третьей, т. е. до докторства и ректорства; то да будет о сем воля Божия. Сам же я совершенно искренно и без всякой ложной скромности не почитаю себя достойными ни того, ни другого.

О канонах, которыми руководствуется западная Церковь, на русском мало – у Иоанна в Опыте Курса в 1-м томе; затем, кажется, в Христ. Чтении, есть статья о лжеисидоровых Декреталиях; рассуждение Павла Ив. Горского о

—426—

Тридентском Соборе. – На немецком же – в каждой системе Католического Канонического Права в начале. – В частности об этом есть особое сочинение Schulte – Die Geschichte der Quellen und Literatur des Kanonischen Rechts von Gratian bis auf Gegenwart. Stuttgart 1875.

Прекрасна Ваша мысль. Дай Бог Вам с успехом осуществить её. Как раз в этом роде, только с католической точки зрения есть капитальнейшее сочинение Allatii – De perpetua inter ecclesiam orientalem et occidentalem consensione. Тут фактов именно Вам для Вашей цели нужных – бездна. – Идут к Вашему делу сочинения – Pichler – Kirchliche Trennung, – и Herqenröther – Photius. – У Вас на Западе всё это под руками. – А мы забыли ещё Авдия Востокова, т. е. Анатолия Могилевского; именно об этом ведь его сочинение. Никанора о главенстве папы. – Для сравнения Богослужения – Серединского.

Редакция наша для Вашей Б-ки, вероятно, книги даст. Благоволите обратиться официальным письмом к Ректору, которое он предложит Совету.

Слава Богу, что Вы путешествовали благополучно. Конечно жаль, что не пришлось возвратиться в Петербург; но и представленный Митрополитом аргумент – награда от Бога – силён.

Второй Том перевода ещё не скоро выйдет.

Иоанновой книжки два выпуска, содержащие толкования на правила. А система печаталась статьями в Прав. Собеседнике.

Екатерине Петровне, Екатерине Александровне, Саше, Поле и Серёже – всем по низкому поклону.

Смиренно прошу Вашего благословения и молитв о моем недостоинстве.

Вам преданнейший

иеромонах Алексий

2 Февр. 1878.

Сейчас приехали – преосвящ. Михаил из Петербурга и с ним Преосвящ. Филарет, проезжающий в Ригу.

—427—

XIII

Ваше Высокопреподобие, Высокопреподобнейший и Достопочтеннейший Отец Александр Алексеевич!

На письмо Ваше от 13 Января я отвечал письмом от 2 Февраля. Вероятно, это письмо получено у Вас числа 8 или 9. С ним по дороге встретилось Ваше письмо от 7 Февраля. Я успокаиваюсь на этом и не допускаю мысли, чтобы моё письмо от 2 Ф. пропало. Со мной нередко это бывает при переписке с людьми наиближайшими ко мне; так с братом моим. Сколько раз случалось, что письма наши встречались на дороге. Объясняю себе это так, что в одно и то же время две сродные души почувствуют потребность обменяться мыслями. – В письме от 2 Ф. я отвечал и на ваши вопросы.

Благодарю Вас искреннейше за поздравление меня с монашеством и иеромонашеством. Прочие же приветствия Ваши не относятся до меня и газетные слухи и толки не имеют решительно никакого основания, кроме желаний, может быть, и праздных толков. В Синоде не было ещё и речи об этом. Будет речь только тогда, когда поступит туда донесение о сдаче Академии Преосв-м Михаилом¹⁸⁰⁴. А Пр-ый Михаил уехал из Лавры только 16 Февраля.

—428—

Сообщу Вам скорбную весть: ночью с 13 на 14 Февраля скончался Пётр Симонович после продолжительной и нетяжёлой болезни, скончался, можно сказать, на ногах. Дней пять хворал. В понедельник в 11 часов пожелал исповедаться и приобщиться. Исполнил исповедь в полной памяти и ясном сознании для принятия Св. Таин встал и стоя сподобился приобщиться; а затем вскоре начал отходить и минут через 15 после приобщения тихо скончался. – Приведи Господи всякого иметь такую кончину. – Литургию служил и отпевание совершал Преосв. Михаил. Слово на литургии – аз многогрешный; при отпевании две речи – Дим. Феод. Голубинский и Вас. Ал. Соколов. – Положили рядом с Александром Васильевичем в Акад. саду, так что друзья и по смерти остаются неразлучёнными.

С миром¹⁸⁰⁵ Вас от всей души приветствую. Сегодня здесь получено известие об этом.

Прошу Ваших святых молитв о моём недостоинстве и благословения.

Вам сердечно преданный

Иеромонах Алексий

Екатерине Петровне, Екатерине Александровне, Сашe, Поле, Серёже – всем моё искреннейшее почитание и приветствие.

20 Февраля 1878

Да так ли я адресую письма?

XIV

Достопочтеннейший и Достолюбезнейший Отец Протоиерей!

Примите моё искреннейшее поздравление с Новым Годом. Милостию и щедротами Своими да покроет Вас Господь Бог в наступившем новом годе и во вся дни жития Вашего!

—429—

Благодарю Вас всеусерднейше за поздравление меня с праздником. Много утешили меня Вашим милостивым воспоминанием о моём недостоинстве.

Примите и ещё мою глубочайшую благодарность, выражаемую чрез земное поклонение за поминовение моих покойниц¹⁸⁰⁶ 28 Октября у Троицы. Господь воздаст Вам Своею пребогатою милостию за Вашу ко мне милость!

Утешен известием Вашим о благополучном путешествии Вашем и о благосостоянии дома Вашего и домашней Церкви в Ваше отсутствие.

Жалею, что мало имеете удобства и времени на дело литературное для Церкви полезное. Господь устроить всё ко благу Св. Церкви и к Вашему утешению!

И здесь ничего особенного нет же. Преосвященный Маркелл – уже Каменец-Подольский. На его место Екатеринбургский, викарий Пермский, а бывший Каменец-Подольский – во Владимире.

Других новостей не знаю. – Что Константин Васильич¹⁸⁰⁷ уже не библиотекарь, – это, вероятно, Вы знаете.

Прошу принести благодарность за поздравление и Достопочтеннейшей Екатерине Петровне.

Владыка наш в Петербург собирается.

Призывая на Вас и на семейство Ваше Божие благословение с совершеннейшим почитанием и преданностью имею честь быть

Вашего высокопреподобия

смиренный сомолитвенник

Алексий, Епископ Можайский

Смиреннейше прошу Ваши молитв о моём недостоинстве.

31 Дек. 1878

Москва

—430—

XV

Достопочтеннейший и Достолюбезнейший Отец Протоиерей Александр Алексеевич!

Будучи виновен пред Вами usque ad infinitum не осмеливаюсь просить и прощения. Своим непростительным молчанием на Ваши письма я довёл Вас до того, что и Вы возмеряете в нюже меру мерих Вам и не отвечаете на мои, впрочем, не письменные, а сердечные желания иметь о Вас и о семействе Вашем известия. Покорившись своей судьбе и признавая гнев Ваш за справедливый и мной заслуженный, я одному не мог покориться – именно требованию сердца, интересоваться всем, до Вас и до семейства Вашего относящимся. В силу сего требования, бывши в Посаде на освящении Церкви в Прогимназии я спросил о Вас и о Вашем семействе Николая Ивановича Тихомирова¹⁸⁰⁸ и услышал от него печальное известие, будто Саши, дочери Вашей, не стало. Правда ли это? Все Александры Александровны мне несказанно дороги¹⁸⁰⁹. И потому я принял это известие с крайним огорчением. Прошу Вас, известите меня об этом. Я буду думать о ней как о живой, пока не получу от Вас известия.

При сем письме прилагается квитанция Вашему Высокопреподобию о получении от Вас взноса в пользу Братства Преподобного Сергия.

В нашей Москве ничего нового и особенного нет. В Посаде – новая прогимназическая церковь, при которой будет Сергей Ильич Виноградов, и на его место будет, кажется, муж его дочери¹⁸¹⁰.

—431—

Владыка наш 17 Октября уезжает в Петербург на Синодальную сессию.

Пожалуйста, прошу Вас описать и о себе, и о семействе Вашем.

Призывая Божие благословение и милость на Вас, на Екатерину Петровну и на детей Ваших с совершеннейшим почитанием имею честь пребыть

Вашим смиренным богомольцем

Алексий, Епископ Можайский

Москва. 14 Окт. 1880

XVI

Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший и Достолюбезнейший Отец Протоиерей!

От искреннего сердца приветствую Вас с великой милостью Господа, явленной Вам в назначении Вас настоятелем преславного Собора Пресвятой Богородицы. Сама Матерь Божия призывает Вас послужить Ей в Её святом храме. И да будет служение Ваше в сем святом храме благополучно, благоплодно и многолетно!

Возрадовахся зело услышав слух сей сначала из газет, а потом получив подтверждение его в Вашем письме. Слава Богу! Слава Богу! И многая лета Вам!

Не только мысль о Вене теперь должна быть отклонена, но если бы можно было мне в настоящее время сунуться со своим лыком в настоящую строку, я сказал бы: должна быть отклонена мысль о всяком другом деле кроме Собора. Я бросил бы даже Комитет и занялся бы исключительно и единственно Собором, стал бы ходить ежедневно ко всякой службе и ввёл бы строгий порядок. Это произвело бы, по моему мнению, самый лучший эффект и возвысило бы мою репутацию неизмеримо. – Но будет, я замечтался.

—432—

А мы похоронили Филарета Александровича¹⁸¹¹ 10 числа, и будем хоронить Отца Протопресвитера Михаила Измайловича Богословского¹⁸¹², который скончался ныне в первом часу ночи от воспаления лёгких.

Приношу моё искреннейшее поздравление Екатерине Петровне, Екатерине Александровне, Полиньке и Серёже – немецкому¹⁸¹³. Светло будете жить на Невском проспекте.

Простите и в молитве Вашей не забудьте

Вам искренне преданного

Алексия, Епископа Дмитровского.

Благословение Господне да будет на Вас всегда и ныне, и присно!

Москва, 1884, Января 16

XVII

Достопочтеннейший и Достолюбезнейший Отец Протоиерей»

Целую намерение Ваше дать мне посмотреть на Вас в Вильне.

Остановиться прошу у меня: комнаты есть, на недостатке мебели не взыщите. Чай и обед также будет, и конь. Телеграфируйте, с каким поездом прибудете, тогда встретим Вас на вокзале и никакой эксплуатации не подвергнетесь.

До свидания! Да будет Вам благо и благословение Господне да будет на Вас всех!

Ваш душою

Алексий, Епископ Литовский

Вильна, 1885, Сентября 6

—433—

XVIII

Ваше Высокопреподобие, Высокопреподобнейший и Достопочтеннейший Отец Протоиерей!

Письмо Вашего Высокопреподобия от 15 ноября я имел честь получить 17-го. Приношу Вам глубокую благодарность за заботы о здешних наших делах. Телеграмма с известием о праздном месте по классу Свящ. Писания в здешней Семинарии, посланная ныне Ректором Семинарии Вами, конечно, получена.

Доктору Александру Венедиктовичу Любинскому не отвечал ещё я; отвечу на днях. Дело не столь страшное, чтобы ему до́лжно было очень беспокоиться. Зять его получит место, когда будет о том просить. Отрешён же он от прежнего места за то, что в течение пяти лет не пускал к себе в церковь псаломщика, Епарх. Начальством ему назначенного, и не давал ему ничего кроме жалованья; а у псаломщика пять человек детей; все они должны были питаться на 8 р. в месяц. Псаломщик тоже жох и сутяга. Зять же Г. Любинского, как человек богатый, не просится. Отрешены оба, а псаломщик уже на другом месте. Вот вся суть дела. Благочинный тут ни при чём. Он только не съеден, как хотелось зятю Г. Любинского.

Примите моё искреннейшее приветствие с Вашими именинницами и передайте им моё поздравление. Да хранит Господь всех Вас на множайшие лета!

Радуюсь, что Вы все здравствуете. Сожалею, что Господь не внушил Вам мысли побывать в Вильне. Да отпустят Вас дела в будущем лете!

Приношу сердечную благодарность за ласки моему племяннику Мартынову¹⁸¹⁴. Он глубоко тронут Вашим гостеприимством.

Именинницам¹⁸¹⁵ кроме поздравления – и моё глубокое почитание, а также Пелагее Александровне¹⁸¹⁶ и немецкой земли уроженцу Серёже¹⁸¹⁷.

—434—

Одейте меня Вашею любовию и милостивым расположением.

Вашего Высокопреподобия

смиренный богомолец

Алексий, Архиепископ Литовский

Вильна, 1886, Ноября 18

XIX

Ваше Высокопреподобие, Достопочтеннейший Отец Протоиерей!

Не только в прошедший, но и в нынешний раз в Литовских Еп. Вeд. сделано объявление о Вашей книге, сделано и в нынешний даже в виде хрии Аффониевой, т. е. с похвалой автору. Из приложения изволите сие усмотреть.

Что Вы засели за работы – этому, признаюсь, я не очень рад. Я более был бы рад, если бы Вы написали: я захворал для здоровья, т. е. много хожу на воздухе. Нужно беречь машину, она – пригодится.

На Екатерину Петровну, на Екатерину Александровну, на Пелагию Александровну и на Сергея Александровича и на Ваше Высокопреподобие призываю Божие благословение и милость.

Уже предпразднуем Рождающемуся Христу, Который и да будет радостию и покровом жизни Вашея!

Вашего Высокопреподобия

смиренный богомолец

Архиепископ Алексий

Вильна, 1887, Ноября 29

Новая книга

В лавке Виленского Св.-Духовского Братства (в Вильне на Островоротной улице) поступило для продажи сочинение настоятеля СПб. Казанского собора протоиерея А.А. Лебедева, под заглавием: «О главенстве папы, или разности православных и папистов в учении о церкви». Цена книги 2 рубля.

—435—

Это глубоко учёное и прекрасно изложенное исследование имеет особенную важность для православных западнорусского края, раскрывая все неправильности римско-католического учения о сем важнейшем предмете и подтверждая неизменную верность православной церкви учению евангельскому и апостольскому, правилам соборным и святоотеческому преданию.

В этой же лавке продаются и другие сочинения того же автора: 1) Разности церквей восточной и западной в учении о пресвятой деве Марии Богородице (цена 1 р. 50 к.) и 2) О латинском культе сердца Иисусова или разности в способах воззрения и в учении о любви церквей восточной и западной (ц. 1 р.).

(Литовск. Еп. вед. 1887, № 46, 15 Ноября).

XX

Ваше Высокопреподобие, Высокопреподобнейший и Достопочтеннейший Отец Протоиерей!

Примите моё сердечное приветствие со вступлением в великие и святые дни Св. Четыредесятницы. Да дарует Вам Господь здравие и крепость к понесению подвига – постного, и да поможет Вам в радости достигнуть Светлого Воскресения!

Приветствую, но вместе и просьбой беспокою. А в чём моя просьба, тому следуют пункты:

Преподаватель Литовской Семинарии Василий Лавров составил записки под заглавием: «Начальные основания Философии по Проф. Кудрявцеву и др. применительно к программе духовных Семинарий» и ещё: «Конспект и краткие заметки по Истории философии» и желал бы представить свой труд в Учебный Комитет на его благоусмотрение. Научите, Достопочтеннейшей Отец Протоиерей, как ему поступить и на чьё имя послать, и следует ли посылать. Прошу Вашей коротенькой записочки по этому вопросу.

А за сим позвольте Вас спросить – не очень ли сильно Вы засели за сочинение новой книги и достаточно ли бережение Ваше здоровье подлежащее сильному охранению?

—436—

Прошу Вас засвидетельствовать моё искреннее почитание Екатерине Петровне и детям Вашим.

Прошу Вашей молитвы.

С совершеннeйшим почитанием и преданностью имею честь быть

Вашего Высокопреподобия

смиренным богомольцем

Архиепископ Алексий

Вильна, 1885, Марта 8

XXI Телеграмма

Петербург, Невский, дом Казанского Собора, Протоиерею Александру Алексеевичу Лебедеву.

Из Вильно, 24/XI, 1888 г. 7 ч. 25 м. пополун.

Сердечно приветствую племянницу и Вас всех. Здравия, милость Божия, многая лета.

Архиепископ Алексий

XXII

Ваше Высокопреподобие!

Прошу Вас принять на себя труд прочесть прилагаемое при сем письмо и при возвращении его сказать мне Ваше мнение – что я должен ответить вопрошающему.

Вашего Высокопреподобия смиренный богомолец

Архиепископ Алексий

1889, Янв. 10.

Богохранимому дому Вашему поклон и Божие благословение.

Ваше Высокопреосвященство, Милостивейший Архипастырь и Отец!

Благосклонное Архипастырское внимание, которого Ваше Высокопреосвященство благоволил удостоить составленное мной руководство по философии, даёт мне смелость нижайше просить Вашего милостивого совета по поводу не-

—437—

которых возникших недоумений относительно успеха труда моего.

По полученным мной сведениям, руководство моё передано на рассмотрение г-ну Н.А. Чистовичу, но в разряд сочинений, поступивших в настоящем году на премию Высокопреосвященного митрополита Макария, не зачислено. Последнее обстоятельство произошло вследствие того, что, не зная надлежащим образом соответствующих порядков и стесняясь прямо просить за свой труд столь высокой награды, я не упомянул в своём прошении о принятии меня в число соискателей упомянутой премии. Я полагал, что если представленное мной руководство будет признано пригодным для употребления в семинариях, то будет дана и премия без особого рассмотрения его и без особого с моей стороны прошения по этому предмету, в виду специального назначения премии согласно воле Высокопреосвященного учредителя её. Мне, не известно, какого отзыва будет удостоен мой труд, но некоторые из лиц, не принадлежащих к составу Учебного Комитета, советуют мне теперь сделать заявление на имя Председателя Комитета о зачислении руководства на премию и особом рассмотрении его. Тем не менее, ввиду того, что для представления сочинений на премию Преосвященного Макария назначен определённый срок, именно 1 сентября, я не осмеливаюсь сделать такое заявление, опасаясь, что оно будет несвоевременным, хотя самое руководство и представлено мною Г-ну Обер-Прокурору Св. Синода гораздо ранее сентября. Простите мне, Высокопреосвященнейший Владыка, что я принимаю на себя смелость покорнейше просить Архипастырского совета Вашего относительно того, как мне поступить в настоящем случае, и – если будет возможно – милостивого ходатайства и благосклонного влияния в пользу успеха моего труда, на который я употребил столько усилий и терпения. Правда, что в случае успеха, может быть, не будет поздно представить руководство на премию и в будущем году, но премия была бы важна и при предполагаемом издании оного, – если оно будет одобрено, – как в качестве материального пособия, так и в качестве показателя степени пригодности руководства для цели, с которой оно составлено. Вполне подчиняясь

—438—

благой воле и высокому авторитету Вашего Высокопреосвященства, нижайше прошу Ваше Высокопреосвященство не оставить меня своим благосклонным руководством и наставлением. О воле Вашего Высокопреосвященства благоволите сообщить брату моему, студенту Владимиру Лаврову, который имеет явиться к Вашему Высокопреосвященству спустя некоторое время.

Нижайше прося Вашего Архипастырского благословения и святых молитв Ваших, имею честь и счастье быть

Вашего Высокопреосвященства покорнейшим послушником и слугой

преподаватель Литовской

духовной семинарии

Василий Лавров

8 января 1889 года

Вильна

XXIII

Христос воскресе!

Сердечно приветствую Вас, Екатерину Петровну и детей с наступающим светлым праздником.

Кланяюсь земно за питание, и обязываюсь молиться за питающих.

Прошу принять вместо красных яиц – несколько сластей.

Ваш душевно А. Алексий

1889, Апр. 7

XXIV

Сердечно сожалею о гневе Вашем на Тринополь, тем более что зимой в Петербурге уже не увидимся. Но да благословит всех Вас Господь всяким благословением небесным и пренебесным, и да сохранит Вас во здравии!

Прошу Вашей молитвы.

И прошу передать поклоны мои всем.

Вам преданнейший

А. Алексий

1889, Сент. 29

—439—

XXV. Телеграмма

Пбг. Невский, дом Казанского Собора, Протоиерею Александру Алексеевичу Лебедеву.

Из Вильны 25/II 1889 г.

Сердечно приветствую именинниц, Вас и весь дом Ваш. Милость Божия, да будет над Вами, благодарю за приветствие.

Хворый Алексий, просящий молитвы

XXVI

Милейший и Любезнейший Отец Протоиерей!

Простите, напугал я Вас своею глупой припиской.

Дело вот в чём: с 15 Ноября я прохожу курс брюшного тифа не в тяжёлой, впрочем, форме и на ногах. Голова всегда была свежая, ни жару, ни ознобу и никаких нигде болей. Температура не была очень высокая. Только один день была 39, а более 38; теперь же уже с неделю 37 с хвостиком. Аппетиту и вкусу никакого; дней семь не ел маковой росинки, потом, по приказанию доктора, стал есть насильно. Ныне в первый раз выпил с некоторым аппетитом стакан чаю утром. Уповаю на милость Божию, что курс мой тифозный невдолге окончится. Аппетита и вкуса не имею ещё и теперь.

Екатерине Петровне, Екатерине Александровне, Пелагии Александровне и Серёже¹⁸¹⁸ – мои поклоны и приветствия.

Помолитесь о болящем.

А. Алексий

Вильна, 1889, Дек.

—440—

XXVII

Достопочтеннейший и Достолюбезнейший Отец Протоирей Александр Алексеевич!

Сердечно приветствую Вас, Екатерину Петровну и детей с радостным праздником Христова Рождества и наступающим новым годом.

Да дарует Вам Господь здравие и все Свои милости! Дня четыре мне стало лучше и температура нормальная. Но имею нужду в Вашей молитве.

Друг наш Иоанн¹⁸¹⁹ успе. Как глубоко я сожалею о нём! Заказал три сорокоуста.

Вам преданный

А.А.

Был пражский псаломщик в худое для меня время. Искренно благодарю Екатерину Петровну за просфору.

А.А.

[26 дек. 1889 г.]

Письма В. Дм. Кудрявцева

I

3 Января 1889 г.

Ваше Высокоблагословение Многоуважаемый О. Протоиерей Александр Алексеевич!

Постоянно дружественное и сочувственное внимание Ваше ко мне позволяет мне обратиться к Вам с моею покорнейшею просьбой.

Во время свидания с Вами я передавал Вам о положении семейства покойного Егора Васильевича¹⁸²⁰ о том, что

—441—

у одной из дочерей его¹⁸²¹ есть жених, окончивший в прошлом году курс в нашей академии, кандидат Алексей Викторович Зверев¹⁸²² и что для благоустройства семьи Егора Васильевича крайне необходимо, чтобы он получил место в Москве или в Вифании.

В настоящее время после внезапной смерти Александра

—442—

Константиновича Благовещенского в Вифанской семинарии

—443—

очищается место преподавателя словесности. Было бы очень желательно, и для семьи Егора Васильевича очень важно, чтобы это место занял г. Зверев. Сам он – юноша вполне достойный и имеющий права на это место. Он принадлежит к числу лучших студентов прошлого курса (занимает в списке 5 место) и состоял в академии по словесному отделению. Вместе с сим он подал прошение Митрополиту, в котором просит его ходатайствовать о назначении его на вакантное место. Со своей стороны и я осмелился обратиться с такой же просьбой к Константину Петровичу. Но имея в виду важное значение, какое имеет Учебный Комитет в деле назначения кандидатов на места, я обращаюсь к Вам с покорнейшею просьбой: оказать возможное содействие в этом деле, в память одинаково чтимого мной и Вами Егора Васильевича.

Пользуюсь случаем принести Вам и Екатерине Петровнe от себя и от жены наше искреннейшее приветствие с новым годом.

С глубоким почтением и преданностью имею честь быть Вашими покорнейшим слугой,

В. Кудрявцев

II

27 Янв. 1889 г.

Многоуважаемый О. Протоиерей Александр Алексеевич!

Приношу Вам мою глубокую и искреннюю благодарность за участие, принятое Вами в А.В. Звереве, хотя обстоятельства сложились не в его пользу. Первая моя просьба Митрополиту нашему о Звереве (когда была вакантной должность помощника Инспектора в Московской Семинарии) была принята им благосклонно; тогда он, по-видимому, ничего не имел против студентов последнего выпуска. Лично самому Звереву, при подаче им прошения, он дал дозволение – если ему не удастся занять место помощника Инспектора, подавать на другие места в учебных заведениях Моск. епархии и даже советовал «спешить» подачей прошения, если откроется вакантное место. Но обстоятельства вдруг изменяются... В высшей степени пред-

—444—

ставляется мне странным образ действий О. Архим. Иакова¹⁸²³. Лично против г. Зверева он ничего иметь не мог; он даже не знает его. Если предположить, что он желал устроить возможную конкуренцию для г. Архангельского¹⁸²⁴, то этого он мог достигнуть и иным путём. Для этого не было никакой нужды класть новое тёмное пятно на весь курс прошлого выпуска, – курс, уже достаточно наказанный необходимостью вновь сдавать экзамен по археологии после вакаций, что для студентов бедных и живущих дома, равнялось чувствительному денежному штрафу. При том же о. Иакову, более чем кому другому, было известно, что на самом деле студенты далеко не были так виновны, как могло казаться на первый взгляд¹⁸²⁵.

Теперь г. Зверев подал прошение Митрополиту о рекомендации его на должность учителя арифметики в Заиконоспасское училище, которая вакантна за выходом во священники учителя Соколова. Покорнейше прошу Вас, окажите ему возможное содействие в этом деле.

Жена моя просит передать Вам свой усердный поклон. Наше глубокое почтение и привет Екатерине Петровне.

С глубочайшим почтением и преданностью имею честь быть

Вашего Высокоблагословения покорнейшим слугой

В. Кудрявцев

—445—

III

23 Дек. 1889 г.

Многоуважаемый О. Протоиерей Александр Алексеевич!

Вас и Екатерину Петровну прошу принять от меня и от жены моей наше искреннее поздравление с праздником и с наступающим новым годом. От души желаем Вам доброго здоровья и всего наилучшего.

Недавно получил из учебного комитета уведомление, что мои книжки одобрены к употреблению в семинариях в качестве учебного руководства по философии. «Учебное руководство» то же ли самое, что «учебник» или здесь есть какой-либо оттенок и разница? В прежнее время о книгах, рассматриваемых в учебном комитете, составлялись и печатались отзывы читавших их. Любопытно было бы знать мнение и о моих книгах Иллариона Александровича¹⁸²⁶. Может быть, нашлось бы кое-что, что не лишним было бы принять к сведению и руководству при издании второго выпуска. Пока я стараюсь воспользоваться Вашим замечанием, что мой учебник велик по объёму. Несмотря на то, что во второй выпуск должно [а] войти бо́льшая по объёму часть программы, я сколько возможно стараюсь сжаться и надеюсь, что по объёму он выйдет меньше первого. Вообще же, занимаясь этим делом, я пришёл к убеждению, что Профессору академии, мало знающему семинарские требования, труднее удовлетворить педагогическим целям, чем наставнику семинарии, и что легче написать а priori программу теории, чем составить по ней учебник. Несмотря на то, что я не поддался искушению и не позволил себе ни на волос расширить программу или отступить от неё, – книжка, однако же, вышла не малая. Впрочем, беде поможет карандаш преподавателя семинарии, который сумеет, если захочет, из большой книги

—446—

сделать маленькую. В Феврале или Марте думаю окончить учебник.

На место О. Ксенофонта¹⁸²⁷ поступил старик о. Михаил, его отец, бывший за штатом. Во время долговременной болезни о. Ксенофонта он совершал за него богослужение и все требы и понравился прихожанам; собрали заручную, которую подписывал и я с другими, числящимися при Вознесенской церкви прихожанами – наставниками академии. Митрополит сначала отказал ему наотрез; по затем, недели через две или три, неожиданно для него и для нас, утвердил его.

В академии нашей нового, чем-либо могущего интересовать Вас, кажется, нет ничего. Для меня лично этот год был очень тяжёл; в Январе месяце я потерял сестру¹⁸²⁸ и в ноябре – брата Ивана Дмитровича, Протоиерея при Севастопольском военном Соборе. Как брат, так и сестра скончались внезапно, от разрыва или паралича сердца¹⁸²⁹. После брата осталась семья в очень необеспеченном положении.

С глубоким почтением остаюсь преданным Вам

В. Кудрявцев

IV

1 Мая. 1890 г. Сергиев Посад

Ваше Высокоблагословение Многоуважаемый О. Протоиерей Александр Алексеевич!

Позвольте обратиться к Вам с покорнейшей просьбой о покровительстве родственнику моему, окончившему в прошлом году академический курс, Сергею Васильевичу Зверинскому¹⁸³⁰, сыну Василия Павловича, – о котором гово-

—447—

рил с Вами и Николай Иванович¹⁸³¹. По дошедшим до него сведениям, в настоящее время в Тифлисской семинарии находятся две преподавательские вакансии, из которых одну, по латинскому языку, он желал бы занять, так как в академии он специально занимался латинским языком; впрочем, согласен был бы занять и другую, если бы оказалось возможным не строго придерживаться распределения некоторых предметов акад. преподавания по группам. О назначении в Тифлис он подаёт прошение г. Обер-Прокурору. Я счёл бы себя много обязанным Вам, если бы Вы нашли возможным оказать ему содействие в получении этого места. Если в списке окончивших курс в прошлом году он значится в числе действительных студентов, то это обстоятельство никак не может служить предосуждением для г. Зверинского, так как оно зависело от того, что он не подал вовремя курсового сочинения по действительной болезни; во всё продолжение академического курса он постоянно занимал место около № 20; осенью представил курсовое сочинение и имеет степень кандидата. Если же по каким-либо обстоятельствам ему не удастся получить просимого места, то, во всяком случае, прошу Вас иметь его в виду на ближайшей очереди при назначении на места. Он почти год не имеет места, которое для него необходимо, так как он тотчас по окончании курса имел неосторожность жениться на бедной девушке и теперь находится в довольно стеснительном положении, – живёт у матери и на счёт матери, у которой и так достатки не велики.

Очень было бы интересно для меня прочесть отзыв Иллариона Александровича¹⁸³² о моём учебнике (на днях выйдет 2-й его выпуск), не только с целью удовлетворения любопытства, но и с тем, чтобы исправить возможные его недостатки и промахи по указанию отзыва, если то будет возможно, при втором издании, которое может потребоваться. Думаю, что и сам Илларион Александрович не станет возражать против этого. Поэтому, если этот отзыв не составляет «канцелярской тайны», а для Вас затруднения,

—448—

то я был бы очень благодарен Вам, если бы оказалось возможным или сообщить мне его на время или снять с него копию, стоимость написания которой, я, конечно, принимаю на себя.

Поздравляю Вас с Монаршею милостью. Жена моя просит передать Вам свой усердный поклон; от нас обоих прошу засвидетельствовать наше глубокое почтение Екатерине Петровне. С глубочайшим уважением имею честь

Вашим покорнейшим слугой,

В. Кудрявцев

V

22 Дек. 1891 г.

Сергиев Посад

Многоуважаемый О. Протоиерей Александр Алексеевич!

Как Вас, так и Екатерину Петровну, я и жена моя просим принять наше усерднейшее поздравление с праздником и наступающим Новым годовым. От всей души желаем Вам доброго здоровья и всего наилучшего.

Ждём нового ректора¹⁸³³. Молодость его не беда. Это недостаток, от которого человек каждый день исправляется. Был бы некоторый административный такт и желание внимательно входить в дела, – и всё пойдёт отлично. Коли б ни сложились несчастные случайности и обстоятельства, чтобы выставить нашу академию в Петербурге в мрачных красках, – на самом деле наши студенты нисколько не хуже и не лучше студентов других академий. При некотором благоразумии управлять ими не так трудно, как кажется.

Наш Митрополит удивил нас; в своей обширной резолюции, по поводу первого Октября¹⁸³⁴, косвенно возложив-

—449—

ший ответственность за это дело и на всех наставников академии. По словам резолюции «в центральном управлении формируется убеждение», что в Моск. академии существуют партии, и неурядицы в ак[адемической] жизни происходят отчасти от недостатка единодушия между наставниками».

Не разъясните ли Вы нам недоумение, которое возбуждают слова Митрополита? Какого рода партии здесь разумеются, и какое отношение всё это имеет к событию 1 Октября? Наставники путаются в догадках и ничего не могут понять.

В каком положении дело о назначении на место моего родственника С.В. Зверинского¹⁸³⁵, о котором просил Вас? Может ли он надеяться на скорое получение места? Если можете, посодействуйте его назначению.

С истинным почтением и преданностью имею честь быть Вашим покорнейшим слугой

В. Кудрявцев

Письма П. Ив. Горского

I

Достопочтеннейший Отец Протоиерей, добрый друг и товарищ, Александр Алексеевич!

Искренно благодарю тебя за письмо.

Не знаю, получил ли какое известие наш о. Ректор. Не зная этого, я рассудил, что лучше будет, если не от

—450—

меня разойдётся весть об окончании нашего дела, тем более что недавно с ректором был второй, впрочем, лёгкий удар. Поэтому, кроме жены, не говорил ещё об окончании нашего дела. Если ректор получил известие то, во всяком случае, он во время вчерашнего заседания Правления, ничем этого не обнаружил.

Относительно себя я до 5 Июня думал, что мне дадут дослужить до окончания срока, на который я утверждён был в инспекторской должности, т. е., до 15 Августа 1887 года, но никак не далее. А с 5 Июня, когда побеседовал со мной Владыка, стало очевидно, что мне придётся оставить инспекторскую должность в нынешнее же лето, независимо от того, как я исполнял свои инспекторские обязанности. Может быть, впрочем, я думаю о себе лучше, чем того заслуживаю; все мы наклонны к этому греху. Строго следя за основаниями своих действий, я был убеждён, что я чист и перед Богом, и перед людьми. Может быть, я ошибся, но, к несчастию, не могу истребить в себе уверенности, что ошибаюсь в настоящем случае не я.

Подавляя в себе заботу о сохранении чести своего имени, заботу, которая заставляла меня безуспешно, хотя и усиленно просить о расследовании моей инспекторской деятельности, утешаю себя мыслью, что часто правда выплывает на свет Божий и без наших усилий. А если и не выплывает: то успокаиваюсь на мысли, что было, конечно, много людей, гораздо лучших меня, с которыми произошло то же. Не я первый.

Есть другая сторона дела: мне тяжела потеря инспекторского жалования; на время придётся урезывать себя во всяких расходах. Нужно постараться, чтобы это время не длилось очень долго. Но нельзя не признать, что неудобства, которые я буду испытывать, составляют справедливое наказание за мою медлительность. Лишь бы не случилось того, что, и, получив докторство, оставаться без ординатуры; по новому уставу на каждой группе предметов положено быть по одному ординарному профессору.

Остаюсь преданным и благодарными тебе товарищем

П. Горский

1886 г. Авг. 3

—451—

II.

Многоуважаемый Отец Протоиерей, добрый друг Александр Алексеевич!

Сострадание к тяжёлому положению подателя сего письма окончившего курс в 1886 году кандидата нашей академии Петра Ивановича Архангельского¹⁸³⁶ побуждает меня обратиться к тебе с усердной просьбой. Помоги ему получить место в семинарии. По успехам П. Ив. Архангельский принадлежит к числу очень хороших воспитанников; он окончил курс 15-м из 108. По характеру и направлению он человек отличный и вполне благонадёжный. Средств к жизни, действительно, не имеет.

Пиша это, руководствуюсь одним желанием – оказать помощь человеку, который оставил во мне, как инспекторе, весьма добрую о себе память.

Искренно тебя уважающий

П. Горский

1887 г. Мая 19

III

Многоуважаемый Отец Протоиерей, любезный Друг, Александр Алексеевич!

Сердечно радуюсь тому, что ты теперь связан новой связью с нашею Академией. Хотя иногда alma mater под действием влияний и принимает на себя облик, но он навязывается насильно, и притом нередко с добрыми, хотя и не рассудительными намерениями. Такое теперь время, что у одних возбудилось искреннее, но не всегда управляемое в должной мере голосом рассудка, стремление службу приносити Богу, хотя бы, с избиением младенцев и не младенцев; а у других действует обычное и на других поприщах желание переставить паруса по ветру, в надежде

—452—

поскорее добраться до доброй пристани и там, на свободе, критически отнестись к течениям, пригнавшим в эту пристань.

Но оставлю эту болтовню; ходу дел она мешать не может.

Ив. Ив. Кристи¹⁸³⁷ принадлежит к семье зажиточных и видных Бессарабских помещиков; воспитание получил в Катковском лицее, до университетского курса включительно; года три, с перерывами и отъездами, слушал в академии лекции по некоторым предметам; по собственному желанию подавал иногда сочинения, которые были принимаемы и прочитываемы по его просьбе. Помнится, что раз он подавал и проповедь.

Не зная его целей, иные думали, что Кристи руководствуется единственно любознательностью, или религиозной потребностью; другие почитали его действия следствием фантазий, дозволительных для богатого человека. После стало выясняться, что или он сам прочит себя, или другие прочат его в преемники А.М. Иванцеву. При связях Кристи министерские циркуляры для него не страшны. Можно думать, что он благополучно достигнет желаемого.

Преданный и уважающий товарищ

П. Горский

1887 г. Ноября 1

IV

Достопочтеннейший Отец Протоиерей, любезный Друг Александр Алексеевич!

Прежде всего, усерднейше благодарю Тебя за сердечное, истинно товарищеское отношение ко мне в дни Святок.

—453—

Твоё радушие и доброта всегда будут для меня памятные.

Прошу тебя передать достопочтеннейшему Ф.Г. Тернеру¹⁸³⁸ выражение почтительнейшей моей благодарности за память о деле, которое дало мне честь представиться Его Высокопревосходительству и, за сообщение присланной тобой справки. Она даёт надежду, что впредь деяния земства по части обложения сборами и распределениями налогов будут совершаться не без надзора со стороны наблюдающей власти.

Относительно нового О. Ректора¹⁸³⁹ доселе можем говорить только одно доброе. Если так дела пойдут дальше: то не берите его от нас подольше, т. е. не давайте ему повышения по службе. Он держит себя просто, сердечно, откровенно, доброжелательно. Может быть, скажешь: «один месяц Вы живёте с ним». Я только за месяц и держу ответ.

Прибавлю тебе просьбу.

Если найдёшь полезным для меня сообщить мне какие-нибудь сведения о делах, касающихся Посада и моего заведывания городскими делами¹⁸⁴⁰: то не оставь своим добрым расположением и в этом отношении.

Ещё раз благодарю Тебя.

Благодарный товарищ

П. Горский

1891 г. Февраля 8

V

Добрейший Отец Протоиерей, Александр Алексеевич!

Ты по-товарищески откликнулся на мою просьбу. Сердечное Тебе за это спасибо.

В Московскую семинарию попасть очень трудно: но дол-

—454—

жен же был и я сделать попытку помочь возможными средствами просьбе кровных моих¹⁸⁴¹.

Понятно, что у них много переполоха наделала неожиданная ревизия. Теперь будут ждать, чем она кончится.

Ты спрашиваешь, как коротаю я своё время?

Пишу, хотя и мало надеюсь на появление написанных статей в печати.

Ты спросил: зачем же не пишешь о том, чему появиться в печати никаких помех нет?

Чувствую неудержимую потребность поговорить, для пользы дела, о том, чего другие или не знают или не скажут.

На руках у меня есть и другое дело. Троих сыновей я приготовил в семинарию; теперь готовлю последнего¹⁸⁴².

Ещё раз благодарю тебя. Желаю тебе и всем домашним твоим доброго здоровья и всякого благополучия.

Преданный товарищ

П. Горский.

1895 г. Окт. 15

VI

Глубоко уважаемый Отец Протоиерей Александр Алексеевич!

Приношу доброму Другу сердечную благодарность за уча-

—455—

стие в деле моего шурина А.П. Соколова.¹⁸⁴³ Он извещает меня, что получил ответ на своё прошение, находит этот ответ благоприятным для своего дела и думает. что как получением ответа, так и содержанием его он обязан Твоему доброму участию, он благодарит меня, а я сердечно благодарю Тебя.

И Тебе и семье Твоей да подаст Господь в радости и в добром здоровье встретить и провести наступающий новый год.

Ты спрашиваешь о награде при отставке. Ни Е.Е. Голубинский, ни я не были представляемы к награде. Но какой-то добрый человек прибавил Е.Е-чу, что он увольняется с мундиром. В приказе о моем увольнении такой прибавки не было сделано. Но уже близок, конечно, и конец нашего житейского плавания, когда никакие мундиры нам не будут нужны. Тогда не забудь старого товарища и помолись о прощении грехов его.

Благодарный товарищ

П. Горский

1895 г. Дек. 15

Письма Е.Е. Голубинского

I

Любезнейший Александр Алексеевич!

Дни три тому назад один из наших студентов, г. Серафимов¹⁸⁴⁴ посылал в редакцию Духа Христианина, для напечатания, своё сочинение: «Переписка бл. Августина с бл. Иеронимом». Похлопочи, пожалуйста, чтобы сочинение было напечатано, – автор очень нуждается в деньгах. Может быть, редакция найдёт нужным сделать в сочинении какие-нибудь изменения, не очень значительные; ав-

—456—

тор дозволяет это. Если же редакция почему-нибудь откажется напечатать, так сделай милость, возьми на себя труд уведомить об этом меня и переслать назад сочинение (деньги, которые потратишь на пересылку, будут за мной).

Кстати, есть у меня нисколько знакомых студентов, которые желали бы зарабатывать деньгу, да не знают о чём писать: не задашь ли для Духа Христианина каких-нибудь не очень трудных задач!

Усерднейшие благодарю за книжку о. Феодора, Писать для печати на этот год решительно некогда.

Твой покорнейший слуга

Е. Голубинский

10 Ноября, 1861

II

Многоуважаемый Александр Алексеевич!

Извините меня, обеспокою Вась покорнейшей просьбой. В прошлом году кончил учение в нашей Академии некий г. Кудринский¹⁸⁴⁵. Кончил он 4-м или 5-м, но почему-то обойдён при назначении на места, так что доселе, остаётся без места; а так как он – круглый сирота, то, оставаясь без места, находится в самом стеснённом положении. Посему, покорнейшая моя просьба к Вам – похлопотать о назначении человека на место. Но просьба имеет и добавление. Г. Кудринский – человек очень умный и очень серьёзный; он писал нам кандидатское сочинение о князе Константине Острожском, в котором подвергает ревизии всю историю унии. Мне очень хотелось бы, чтобы он хорошенько обработал сочинение, причём, как я уверен, получилась бы магистерская диссертация, имеющая несомненную научную ценность. По сейчас сказанному добавление к просьбе состоит, во-первых, в том, чтобы назначить Кудринского в семинарию, а не в училище, где человек по отсутствию книг лишён бы был возможности заниматься, а во-вторых, – в том,

—457—

что если бы представилась возможность, назначить в семинарию в один из университетских городов. Искренно Вас уважающий и почитающий

Е. Голубинский

1 Апреля, 1892

III

Многоуважаемый Александр Александрович!

Извините, обеспокою Вас покорнейшею просьбой.

В истекшем году состоял практикантом в нашей Академии некий Илья Громогласов¹⁸⁴⁶. После вакации он имеет быть назначен куда-нибудь на место. Нельзя ли, пожалуйста, назначить его в Москву или поблизости Москвы, – разумею Перерву, в которой будто бы есть или будет место, а если не в Москву и не по близости Москвы, то в какой-нибудь университетский город. Дело в том, что ему, во-первых, нужно иметь возможность пользоваться хорошей библиотекой для магистерской диссертации, которую он пишет, а во-вторых, – он имел бы искреннейшее желание стать книжным человеком. Я сам не знаю его хорошо, но знающие его наши отзываются о нём с великими похвалами (все четыре года он был первым студентом).

Если окажется возможными исполнить просьбу, то будьте милостивы – не откажитесь исполнить.

Искренно Вас уважающий

Е. Голубинский

24 Июля, 1894

Письма А.П. Лебедева

I

Достоуважаемый Отец Протоиерей Александр Алексеевич!

На днях я послал в учебный комитет мою книгу: «Очерки развития протестантской церковно-исторической науки» – на Макариевскую премию.

—458—

Не уверен, чтоб за книгу дали премию, но думаю – не беда, что решился представить её. Во всяком случае, она может быть объектом для какого-либо серьёзного критика, который за рецензию и получить положенное по правилам вознаграждение.

Осмеливаюсь просить Вас: не найдёте ли возможным уведомить меня в своё время, – принята ли моя книга на соискание премии митрополита Макария и кому дана на рецензию.

Я бы очень желал, чтобы книгу дали на рассмотрение профессору Новой Церковной Истории в Киевской Академии Александру Димитриевичу Воронову¹⁸⁴⁷, одному из лучших знатоков своего предмета. Нельзя ли Вам содействовать осуществлению этого моего желания?

Надеюсь, что Ваши добрые отношения к нашей Академии извинят меня в том, что я осмелился обратиться к Вам с просьбой и докукой.

Истинно преданный Вам

Алексей Лебедев

Профессор МДА

1883. Сент. 28

Сергиев Посад

II

Глубокоуважаемый

Отец Протоиерей Александр Алексеевич!

Христос Воскресе!

Благодарю Вась за известие.

Уверенности в получении премии у меня не было. Книга представляет собрание журнальных статей, не составляющих собой плода энергической и усиленной работы и

—459—

самостоятельного творчества. Я было сам по собственной инициативе хотел изъять книгу из числа премиальных, сделав надлежащее представление куда следует, но отложил это намерение отчасти по совету лиц, которые, как оказывается, мне изменили.

Представляя сочинение на премию, я обманулся вот в каком отношении: я полагал, что все премии будут розданы авторам представленных книг; могло статься, что и на мою долю выпал бы куш. Но оказывается – по Вашему письму – премии были розданы очень не щедрой рукой.

Ища премии, я не искал ни славы, ни барышей. У меня накопилось материала для двух популярных сборников по древней церковной истории. Этот материал я хотел было издать в двух книжицах – одной за другой. Затрачивать личное достояние, которое скудно, я не намерен был на это дело: ведь, выдать книгу богословского содержания у нас в России – риск. Если бы я получил премию, то, книжицы увидели бы свет; теперь же они навеки останутся в портфеле у меня. Я имел в виду удовлетворить своим изданием тех, кто желал бы получить что-либо по церковной истории – простое, общевразумительное, но построенное на научных основаниях. Мечта моя так и останется мечтой.

Удивляюсь, каким образом вышла рецензия не просто строгая и не благоприятная для меня, а как Вы изволите писать, «довольно жестокая». Неужели рецензент разругал меня? Вот тебе бабушка и Юрьев день. Да ещё, пожалуй, сию брань напечатают в официальном отделе «Церковного Вестника». Я нарочно перечитал правила о премии, чтобы решить: напечатают или не напечатают, но правил по этому вопросу не понял.

Впредь мне наука!

Хотя и поздно, поздравляю Вас с настоятельством в Казанском соборе. У нас слышно, что Вы так довольны своими теперешними положением, что и мечты о Вене оставили. Если это правда, от души рад за Вас – и ещё раз поздравляю.

Из письма Вашего я вижу, что в комитете Вы отнеслись к моему труду благосклонно. От всего сердца бла-

—460—

годарю Вас. Продлите свою благосклонность к Вашему слуге и на будущее время.

Новостей у нас в Академии нет. Все живы и здоровы. Ждём нового устава – но не с надеждами, а воздыханиями.

Вашего Высокопреподобия

искреннейший слуга

Проф. А. Лебедев

9 Апреля 1884

Сергиев Посад

III

14 Января, 1885

Сергиев Посад

Достоуважаемый о. Протоиерей Александр Алексеевич!

Помня Ваше желание иметь мою книгу по истории гонений, посылаю её Вам. Она только что появилась в свет.

Примите её благосклонно.

Новостей в академическом мире нет. Новый устав как-то всё сузил и обесцветил. Академия сделалась более вялой. Коллоквиумы магистерские проходят как-то нехотя. Интереса они в самой корпорации не возбуждают никакого. У нас уже было три коллоквиума. Даже студенты как будто ленивее стали относиться к своему делу. Аудитории стали беднее слушателями. Оправдалось то, что я предвидел: официально стало больше предметов обязательными, а на практике почти все сделались необязательными.

Что будет дальше? Пожалуй, возвратимся к тем счастливым временам, когда учились Вы и я, и когда апатия к науке и аудитории составляли такую выдающуюся черту.

Наш ректор¹⁸⁴⁸ на расстоянии четырёх месяцев выда-

—461—

ёт замуж третью дочь – одну за другой. Одну – за учителя коломенского училища (кандидата), другую – за библиотекаря Академии (кандидата) и третью – за кандидата университета, готовящегося к кафедре в университете.

Воображаю, какую работу зададим мы учебному комитету своими программами семинарских курсов! Что будет делать в том случае, если одна программа не будет походить на другую по тому же предмету? Я лично мало верую в целебность программ, – важнее достоинство наставников, их знания и энергия. А потому со своей стороны я сделал лишь небольшое изменение программы по Церк. Истории.

Желаю Вам всего прекрасного.

Не забывайте глубоко уважающего Вас

А. Лебедева

IV

Ваше Высокопреподобие, Глубокоуважаемый о. Протоиерей Александр Алексеевич!

Кончивший в нынешнем году курс кандидат Академии, Платон Боголепов¹⁸⁴⁹ проживающий не у дел в Посаде, узнав, что я имею честь быть знакомым с Вами, усиленно просит меня замолвить пред Вами словечко за него – по части уловления местечка в какой-либо семинарии.

Хотя не имею никакого права ходатайствовать пред Вами ни за кого и ни по какому поводу, но я по слабодушию не

—462—

сумел отказать в просьбе Боголепову – тем более что, по его словам, он немножко известен Вам.

Платон Боголепов кончил курс четвёртым, т. е. очень хорошо. Но по моим соображениям, он мог бы кончить ещё лучше, если бы не некоторые обстоятельства, препятствовавшие ему вполне отдаваться академическим занятиям. В течение 4-х лет академического учения, он должен был содержать свою мать, не имевшую средств пропитания. В виду этого Боголепову приходилось бегать по грошовым урокам и зарабатывать деньги переводами и журнальными статейками.

Если можете, – усерднейше прошу Вас, – окажите Ваше содействие Боголепову, как человеку очень талантливому и вполне благонадёжному.

Ответом себя не утруждайте.

Я пишу на всякий случай, не будучи уверен, что из моего письма что-нибудь выйдет.

Примите уверение в моем искреннем уважении к Вам.

Душевно преданный Вам

А. Лебедев

Профессор МДА

1891. Янв. 11

Серг. Посад

V

5 Ноября 1897

Москва, Смоленский бульвар, д. Духовского

Достоуважаемый Батюшка, Александр Алексеевич!

Уже давно не писал к Вам, потому что не было повода, а теперь нашёлся маленький повод, которым и пользуюсь.

Я вздумал переиздать почти все мои сочинения, некоторые из них уже и вышли теперь 2-м изданием. Издание, если им спешить, требует довольно значительных расходов. Поэтому, мне пришла мысль послать два из этих сочинений в Ваш учебный Комитет – в чаянии, что он

—463—

посодействует их распространению. Разумеется, я выбрал самые безобидные (о чём я до известной степени сказал и в прошении на имя Председателя).

Но я знаю, что имя моё едва ли с похвалами произносится, когда дело коснётся меня, а потому хочу искать в Вас себе опоры на всякий случай. Замолвите словечко в Комитете, буде от этого можно ожидать пользы для меня. Само собой понятно, что я мало потеряю, если затеянное мной дело не выгорит. Поэтому, хотя и прошу Вас, но не настаиваю на своей просьбе.

Припомнил я, что одного из недавно изданных сочинений я не посылал Вам, а также сообразил, что и другого в своё время не мог послать Вам (когда Вы были ещё за границей), а потому решился доставить Вам (и послал уже сегодня бандеролью) два своих сочинения:

1) История Греко-восточн. Церкви после падения К-поля и

2) Вселенские соборы VI, VII и VIII веков (изд. 2). Примите их благостно.

А в Комитет я отправил:

1) Вселенские Соборы VI, VII и VIII в.

2) Эпоха гонений на христиан (изд. 2).

Из других моих сочинений, имеющихся в настоящее время, я не посылаю Вам:

1) Эпоха гонений (ибо у Вас есть первое издание) и

2) Диссертация на доктора: Вселенск. Соборы IV и V веков (думаю, что это сочинение, есть у Вас).

О себе могу сказать только то, что в Университете я живу не только мирно, но и беспечно.

На Святках я собираюсь проехаться в Питер – и надеюсь зреть Вас лицом к лицу, если позволите.

Искренне преданный Вам и всегда Вас душевно уважающий

А. Лебедев

VI

Ваше Высокопреподобие, Достоуважаемый Александр Алексеевич!

Без сомнения, Вы получили моё письмо с приложением двух моих сочинений.

—464—

К этому письму моему потребовалось дополнение, которым и служит настоящее письмо.

Из «департамента Народного просвещения» я получил 16 ноября удивительное известие, что книги мои, препровождённые мною в Учёный комитет Министерства Народного Просвещения с целью, не требующей дальних объяснений, – отданы Учёным Комитетом на рассмотрение Синодского Комитета. Этот сюрприз настолько меня обрадовал, что я в тот же день послал заявление в Комитет Министерства о прекращении производства моего дела. Если бы я раньше узнал о сюрпризе, то конечно и раньше сделал то же самое. Доверить рассмотрение Синодскому Комитету таких моих сочинений, как моя докторская диссертация или книга о Греко-восточной Церкви – это значит доверить козлу капусту. (А между книгами, посланными в Учёный Комитет, были и эти мои произведения). Говоря так, я, разумеется, делаю исключение для некоторых членов Синодского Комитета; но много ли таковых?

Вас, конечно, больше всего удивляет то: зачем я сунулся со своими произведениями туда, куда соваться не следовало бы?

Но дело произошло вот как: по некоторым побуждениям, о которых распространяться излишне, я послал Министру В.Д. Делянову тома моего нового собрания сочинений. Он ответил мне оч. любезным письмом, в котором пишет, что он давно знаком с моими книгами, выражает сочувствие принятому мной намерению издать собрание моих сочинений и изъявляет желание оказать посильное содействие к их распространению. (О последнем я его сам не просил). В виду этого заявления Министра, я и послал мои сочинения в Комитет, в уверенности, что Комитет исполнит желание Министра (а об этом я прописал и в прошении). Но вышло то, чего я не ожидал: книги подверглись мытарствам, нисколько для меня не желательным.

В pendant к тому, что мной учинено в нашем министерстве (я разумею посылку книг на одобрение), я препроводил два наиболее невинных сочинения и в ваш Комитет, имея в виду поговорку: чем чёрт не шутит... О прекращении дела в Вашем комитете я не думаю.

—465—

Пусть поступает как хочет. Неодобрение книг в Учебном комитете, для духовного ведомства меня нисколько не удивит.

Кстати, скажите: зачем наш общий друг Е.Е. Голубинский приехал в Питер? Наверное, вы знаете это.

Искренно преданный Вам

А. Лебедев

1897 г. 21 ноября

Смоленский бульвар, д. Духовского

Письма Н.И. Субботина

I

Ваше Высокопреподобие, Достопочтимeйший отец Протоиерей Александр Алексеевич!

Имею нужду побеспокоить Вас покорнейшею просьбой. На рассмотрение Учебного Комитета, по всей вероятности, поступит просьба моего племянника, учителя Кинешемского Училища Ивана Миловского¹⁸⁵⁰, о том чтобы его оставить по-прежнему учителем латинского языка, вопреки постановлению семинарского правления, назначившего на этот предмет другого преподавателя: сделайте одолжение посодействуйте, чтобы Учебный Комитет не отказал ему в просьбе. Я решаюсь ходатайствовать пред Вами по этому делу не только потому, что оно касается моего родственника, но и потому, что просьбу Миловского нахожу правильной, так как и сам костромской архиерей, утвердивший постановление семинарского Правления, прежде утвердил по-

—466—

становление училищного совета, предоставившего класс латинского языка Миловскому. А училищный совет нашёл к тому весьма резонные основания, хорошо зная обоих учителей, между которыми должен был сделать выбор. Учитель, предпочтённый Семинарским Правлением, и в Академии не оставил о себе хорошей памяти. Итак, помогите молодому человеку, который в течение года службы успел свыкнуться с делом и которого хотят оторвать от этого дела, поручая ему другое, к которому он не готовился. Вы много меня обяжете.

В наших, близких Вам, краях по милости Божией всё благополучно. Но пора теперь тяжёлая для нас, – пора экзаменов.

С истинным к Вам уважением остаюсь Ваш преданнейший слуга

Профессор Н. Субботин

29 Мая 1885 г.

По делу Миловского я писал и Н.А. Ненаракомову, не считая удобным беспокоить самого Константина Петровича¹⁸⁵¹

II

Ваше Высокопреподобие Многоуважамый отец Протоиерей Александр Алексеевич!

Давно собираюсь поблагодарить Вас за Ваш подарок – новый почтенный труд Ваш о католичестве и вместе поздравить Вас с избранием в почётные члены родной

—467—

Вам Академии, а ныне уже и с утверждением в этом звании, так как на сих днях подписал диплом Ваш. Теперь, при наступлении праздника и с наступлением нового года, приношу Вам со всем этим моё усерднейшее поздравление, искренно желая Вам и здоровья, и преуспеяния в Ваших полезных для церкви трудах. Весьма нам утешительно, что в северной столице на высоких местах стоят питомцы нашей Академии, и притом старой, наиболее дорогой нашему сердцу. Ибо ныне вся нова̀ и не всё по сердцу нам старикам... Впрочем, оставлю говорить об этом; а позвольте мне поговорить о моих личных делах и попросить Вашей помощи. Некогда я искал Вашего заступления моему племяннику Ивану Миловскому, учителю Кинешемского училища, и Вы не отринули моей просьбы. Теперь не откажите помочь брату его, Николаю Миловскому¹⁸⁵², недавно кончившему курс здесь и чающему местечка. Оно открывается в родной ему Владимирской Семинарии, которую оставляет преподаватель Философских наук Сервицкий¹⁸⁵³, и племянник подаст прошение о назначении его на эту кафедру. Я прошу преосвященного Феогноста дать ход его прошению, а Вас молю помочь успешному исходу его просьбы в Учебном Комитете. Оказав эту помощь молодому человеку, без дела проживающему у стариков-родителей, Вы окажете и мне великое одолжение. Позволю себе прибавить, что ходатайствую за хорошо учившегося студента и нравственности безукоризненной. Говорю это не по родству. Хочется мне и старшего племянника перевести на родину, в г. Шую, где открывается место учителя в училище, так как Кинешма по многим причинам тяжела для этого, скажу по совести, примерного молодого человека. Если Вы и здесь окажете Ваше милостивое содействие, безгранично меня обяжете.

Вашего Высокопреподобия преданнейший слуга

Н. Субботин

26 Декабря 1887 года

—468—

III

Многоуважаемый отец Протоиерей Александр Алексеевич!

Усердно благодарю Вас за содействие переводу моего племянника из Кинешмы в Шую и за извещение об этом приятном для меня обстоятельстве. Теперь поступит скоро, а может и поступило уже, на рассмотрение Комитета дело и о другом племяннике Николае Миловском. Преосвящ. Феогност извещал меня, что представил его первым кандидатом на занятие праздной кафедры преподавателя во Владимирской Семинарии. Надеюсь, что при Вашем содействии и это дело получит желательный для нас исход. Я буду очень рад за стариков-родителей этих молодых людей, если устроится судьба их.

Приятно слышать об успехах Вашего сочинения. При этом вспомнил я о своей небольшой статье, где говорю о моих сношениях с Гагариным. Статья напечатана была в Братском Слове, которого, конечно, Вы не видите; не помню также, давал ли я эту книжку Вам при свидании с Вами прошлый раз. На всякий случай посылаю Вам ныне два-три экземпляра.

Вы упомянули о неприятности, постигшей меня в прошлом году. Их было и есть не мало. Нам, людям филаретовских времён, теперь не житьё; нужно подслуживаться Мисаалам и К°¹⁸⁵⁴, на что̀ мы не способны. Помышляю

—469—

о ликвидации моих Дел и о покое, которого требуют и лета. Faciant meliora potentes!

Вам желаю и успехов и цветущего здоровья. Очень рад буду свиданию с Вами.

Ваш преданнейший

Н. Субботин

27 Января 1888 г.

IV

Ваше Высокопреподобие, Многоуважаемый отец Протоиерей Александр Алексеевич!

Неудача моего второго племянника, конечно, меня огорчила, и особенно потому, что я был уверен в его успехе. Что делать! Должно быть, Ваши светские члены весьма властны. Теперь пришло мне на мысль ещё раз побеспокоить Вас просьбой: нельзя ли этого Николая Миловского назначить учителем в Звенигородское училище? Туда у Вас назначили уже двоих, и оба раза неудачно: назначенные оказались на местах. Во избежание таких казусов предложите, пожалуйста, моего племянника, который жаждет места. Пишу на всякий случай. Попытка не беда. А Вы помогите, если можно что сделать.

Спрашивали Вы о Церковных Ведомостях. Не знаю, что сказать. Хорошо; но мало выбора в статьях. По моей части иногда читаемое тут заставляет пожимать плечами.

Приветствую Вас с наступающими днями страстной седмицы и с приближающимся светлым праздником, который желаю Вам встретить и препроводить в добром здоровье и радости духовной. А меня ожидает нерадостный праздник: у меня очень болен пасынок и любимый мною как сын. Помолитесь о нём¹⁸⁵⁵.

Вашего Высокопреподобия преданнейший слуга

Н. Субботин

15 Апр. 1888 г.

—470—

V

Многоуважаемый Отец, Протоиерей Александр Алексеевич!

Благодарю Вас за сообщение о неудаче, постигшей и новую мою просьбу. Казанского я и сам виню¹⁸⁵⁶, что он предварительно не обратился к преосвященному с просьбой о ходатайстве за него. Но меня, несравненно больше занимает другое моё ходатайство – за племянника Миловского. Усердно прошу Вас похлопотать за него, так как и здесь опасаюсь, что преосв. Феогност представит своего кандидата. Неудача этой моей личной просьбы, и надеюсь последней, огорчит меня. Примечается, что иногда получают места студенты из последних гораздо ранее тех, которые стоят высоко в списках, и делается это, конечно, по протекции: так ужели нельзя оказать протекции и Миловскому? Но да будет воля Божия и Учебного Комитета!

Инфлюэнца и здесь ослабевает, но ещё есть, – коснулась и моей семьи. Все наши академические деятели, не болевшие и болевшие, теперь живут и трудятся по-прежнему.

Желаю Вам всяких успехов и поручаю себя Вашей доброй памяти.

Искренно преданный Вам

Н. Субботин

13 Декабря 1889 года

—471—

Письма Д.А. Касицына

I

Сергиев Посад

3 Августа 1883 г.

Высокоуважаемый Александр Алексеевич!

Ваше любезное письмо получено своевременно; а сегодня прибыл и тюк с книгами. По одному экземпляру того и другого сочинения я прежде всего передал Василию Феод. Кипарисову¹⁸⁵⁷. Он очень благодарит Вас и вероятно поспешит прислать Вам своё сочинение о Свободе совести.

И. Ивановича Соколова¹⁸⁵⁸ не застал дома: он очень усердно ходит в церковь пред скорым (кажется 7 числа) пострижением в монашество.

Экземпляры, назначенные к Н.П. Тихомирову¹⁸⁵⁹, отправлю завтра. Завтра же дошлю и к Ив. И. Соколову. Кроме того, по экземпляру того и другого сочинения нужно отправить в фундаментальную библиотеку, где их не имеется. Остальные экземпляры пусть полежать до сбора наставников.

Филарет Александр. Сергиевский, говорят, перемещается на служение к Москов. Архангельскому Собору. След., в Вифании будет новый ректор.

Как Ваши домашние дела? То, что когда-то предполагали, близится к совершению или нет?

Письма, адресованные ко мне, всегда вскрываю я лично, и только я. Думаю, что и Вы следуете тому же правилу. Поэтому писать ко мне можно совершенно откровенно. Имена называть нет надобности; а только о самом ходе дела.

—472—

Кто знает, быть может, и моё участие, если оно в каком-либо отношении занадобится, окажется небесполезным?

Не забудьте, когда поедете в Вену, и меня взять с собой.

С совершенным почтением глубоко преданный Вам

Д. Касицын

Р.S. Да, для окончания моего сочинения было бы очень полезно, если бы, по окончании экзаменов в следующем году, меня командировали за границу. Но не встретится ли затруднения в субсидии, без чего мне нельзя думать и о командировке.

II

Многоуважаемый Александр Алексеевич!

В своём письме из Карлсбада, именно в Р.S. Вы писали: «Мне говорят, зачем я тороплюсь? – Но что же делать? Как не торопиться».

Только в ответ на эти слова, я и указал на срочные дела: магистерские сочинения преподавателя Тамбовской Семинарии Коржавина¹⁸⁶⁰ Кишинёвской Маргаритова¹⁸⁶¹... на Обличительное Богословие преподавателя Пензенской Семинарии Успенского¹⁸⁶². Это не было какой-либо дипломатией, а простой положительный факт, что экстренного и притом срочного дела, мне надавали очень много. Ведь Вы сами в Учебном Комитете осудите меня, если к 1 февраля не представлю отзыва об Обличительном Богословии Успенского.

Теперь с сочинением Коржавина покончено (18 ноября был уже и коллоквиум). Сочинение Маргаритова прочитано и отзыв написан. Обличительное Богословие прочитано, но с ним дела ещё много. Когда просматривал в

—473—

первый раз, оно показалось заслуживающим серьёзного внимания, но при ближайшем рассмотрении оказывается нечто, что, по-видимому, воспрепятствует удовлетворительному для автора решению дела... Но об этом окончательная речь в своё время.

Что же касается до достоинства Вашего сочинения, что и членам Совета и другим наставникам я говорил о нём в самом добром смысле и со своей стороны употреблю все зависящие меры, чтобы оно, говоря Вашими словами «было увенчано докторской степенью».

С совершенным почтением

Вам преданный Д. Касицын

4 дек. 1887 года

Р.S. Василий Петрович Нечаев¹⁸⁶³ со своей стороны, просил передать Вам глубокий поклон. 20 ноября он схоронил свою супругу...

Тридцатипятилетие В.Д. Кудрявцева мы праздновали 21 октября.

III

Христос воскресе, высокоуважаемый Александр Алексеевич!

Сочинение, бывшее у меня на рассмотрении, было прочитано мной очень внимательно, точно определено – на основании каких источников и как именно оно составлено; главное, что нужно сделать для его исправления. Не знаю, что нужно было мне ещё сделать, чтобы мой отзыв причислен был не ко второму, а к первому разряду.

Но, во всяком случае, я очень Вам благодарен за Ваше доброе расположение и уведомление. Третьего дня пришло

—474—

официальное извещение об утверждении постановления Учёного Комитета Свящ. Синодом.

Вы хотели быть в Посаде после Рождества, но не были и ничего не писали. Ничего не говорите о своём сочинении и теперь. Как Вы думаете поступить с ним?

С совершенным почтением и преданностью

Ваш покорнейший слуга

Д. Касицын

9 Мая 1888 года

VI

Высокоуважаемый Александр Алексеевич!

Мне не очень известно содержание Душепол. Чтен. за тридцать один год его издания прежней редакцией. Указателей алфавитных не имеется. Оттого и требовалось время, чтобы найти, где говорилось о скуфье и камилавке и где слова ирмоса «и праведного жертву водою попалил еси».

О скуфьях и камилавках нашёл. Две очень учёные статьи, Душеп. Чт. 1867 декабрь и 1868 март. Эти книжки имеются и, если нужно, могу их выслать.

Но относительно искомых слов, не могу дать точной справки.

В Указателе значится «Ирмос: „из пламени преподобных росу источил еси“ и д. св. В. Руднева 1863 I. 4, 446–453». Но правильно ли указан год – проверить не могу, за неимением означенной книжки в редакции.

О Высылке Вам Душеп. Чт. и в будущем году, было сделано мной распоряжение задолго до Вашего последнего письма.

С совершенным почтением и глубокой преданностью

Ваш покорнейший слуга

Свящ. Д. Касицын

10 дек. 1890 года

—475—

V

Высокоуважаемый Александр Алексеевич!

Ваше письмо с 8 руб. обязывало и меня выслать Вам всю сумму, какая причитается за Ваши сочинения, многократно мне пересланные Вами. Но это походило бы на то, как будто мы начали сводить счёты.

Думал 8 руб. послать обратно, но и с Душеполезным чтением Вы могли поступить так же.

Поэтому счёл за лучшее избрать нечто среднее, именно послать Вам Душеп. Чт. в двух экземплярах; один лично для Вас, по-прежнему, даровой; а другой может быть окажется не излишним для церковной библиотеки. 4 руб. останутся на 1893 год, если доживу.

От всей души желаю Вам всего доброго и в Новом году.

С совершенным почтением искренно и глубоко Вам преданные Д. и О. Касицыны¹⁸⁶⁴

Дек. 27 1891 год

Р.S. Некоторые меня спрашивали, можно ли Душ. Чт. выписывать в библиотеке церковно-приход. школ? Я затруднялся ответом и посоветовал обратиться к подлежащему начальству. По-видимому, нельзя.

Письма П.И. Цветкова

I

Ваше Высокопреподобие, досточтимый о. Протоиерей Александр Алексеевич!

Несколько времени тому назад я получил Ваш дар мне – Ваше сочинение «О главенстве папы».

—476—

Искренне и усердно благодарю Вас за этот дар. Он мне тем приятнее и Ваше внимание тем для меня дороже, что я – лицо, не известное в литературе, и лишь с не очень давнего времени имею удовольствие быть с Вами знакомым.

С искренним уважением к Вам и полной готовностью к услугам имею честь быть

Пётр Цветков,

экстраординарный профессор МДА

2 ноября 1887

II

Ваше Высокопреподобие, досточтимый о. протоиерей Александр Алексеевич!

В мае текущего года я отправил в Духовно-Учебный Комитет при Св. Синоде мою книгу «Аврелий Пруденций Клемент» на соискание премии покойного Макария, Митрополита Московского. Одновременно с этим я отправил Вам письмо, в котором просил Вас, на сколько найдёте справедливым и возможным, поддержать мой интерес, когда будет присуждаться премия. Но в этом письме мной не было упомянуто об обстоятельстве, которое, однако, может иметь значительную важность; разумею то, что мне Советом нашей Академии в мартовском заседании текущего года присуждена была за сочинение о Пруденции Макариевская премия в 500 рублей. Неужели это обстоятельство может послужить препятствием к присуждению мне премии Духовно-Учебным Комитетом, если бы моя книга о Пруденции и найдена была достойной премии? Но, во-первых, Духовно-Учебным Комитетом года четыре или пять тому назад присуждена была премия одному из моих сослуживцев – Вас. Фёд. Кипарисову после того, как им была получена от нашей Академии Макариевская премия в 300 руб., присуждаемая за магистерские диссертации. Во-вторых, не сам я представил Совету нашей Академии мою книгу о Пруденции для получения Макариевской премии, а предло-

—477—

жил Совету премировать её один из членов Совета, именно Виктор Дмитриевич Кудрявцев. Справедливо ли лишать премии сочинение, признанное достойным её, лишь потому, что автор этого сочинения уже получил за него премию, хотя меньшую и, притом, которую не сам он искал?

Мне показалось неизлишним и благовременным известить Вас о получении мной от Совета нашей Академии премии за сочинение о Пруденции и изложить Вам мои опасения и мои мысли по поводу этого.

С глубоким уважением к Вам и искренней преданностью имею честь быть

Пётр Цветков,

экстраординарный проф. МДА

Сергиев Посад

5 окт. 1890 г.

III

Ваше Высокопреподобие, досточтимый о. протоиерей Александр Алексеевич!

Вчера я получил Ваше письмо. Всею душой благодарю Вас за Вашу заботливость о моих интересах.

Ещё 5 июня прошлого 1890 года отправлено мной в Учебный Комитет прошение о том, чтобы моя книга о Пруденции принята была как книга, представленная на соискание премии покойного Митрополита Московского Макария, равно как отправлен один экземпляр (или два экземпляра) самой книги. Если и моё прошение, и моя книга о Пруденции не получены в Учебном Комитете, то не поставьте себе в труд известить меня о том; я немедленно отправлю новое прошение и экземпляр моей книги.

Очень порадовало меня в Вашем письме известие, что И.В. Помяловский согласен написать разбор составленного мною перевода гимнов Пруденция на русский язык. Замечания этого знатока древней, в частности святоотеческой, литературы для меня чрезвычайно дороги и сами по себе и,

—478—

в особенности, потому, что я намерен продолжать перевод поэтических произведений христианского Запада на русский язык.

В почившей Капитолине Васильевне¹⁸⁶⁵ понесла великую утрату наша Академия. Её место в академической церкви, куда она являлась раньше всех и где так горячо молилась, долго останется незанятым. Её доброта и находчивая любезность пребудут в памяти тех, кто в часы скуки или грусти приходил к ней побеседовать и отвести душу.

При отпевании Капитолины Васильевны в Вознесенской церкви была произнесена племянником её, священником В.М. Славским¹⁸⁶⁶ чрезвычайно тёплая речь, в которой указано было, что потеряли в почившей Виктор Дмитриевич, многочисленные родственники, наконец, знакомые. Четыре речи, одна другой сердечнее и, скажу не обинуясь, умнее, сказаны были за поминальным обедом, – явление и, если позволительно, сказать, отличие редко встречающееся! Прежде всего, Д.Ф. Голубинский припомнил несколько случаев широкой доброты Капитолины Васильевны. Затем говорили: Н.И. Субботин, В.М. Славский и, наконец, при самом окончании обеда, наш новый о. Ректор¹⁸⁶⁷. Он высказал, что ветхозаветному первосвященнику не позволительно было носить траур и выразил желание, чтобы Виктор Дмитриевич – первосвященник в нашей Академии по уму и высоте нравственного характера – в своей потере был выше её и не перестал заботиться о родной Академии.

Новый о. Ректор произвёл самое доброе впечатление на нашу корпорацию, равно как, по-видимому, и на студенчество. Дай Бог, чтобы он внимал советам наших старейших и достопочтенных членов: Виктора Дмитриевича и Николая Ивановича!¹⁸⁶⁸ Без указаний людей опытных так легко возможны ошибки и промахи.

—479—

С искренним почтением к Вам и искреннею преданной преданностью имею честь быть

Пётр Цветков,

экстраординарный проф. МДА

20 января 1891

IV

Ваше Высокопреподобие, досточтимый о. протоиерей Александр Алексеевич!

В № 116 Московских Ведомостей я прочитал чрезвычайно приятную для меня новость: разумею присуждение мне одной из Макариевских премий в тысячу рублей. А вчера получено было мной и официальное извещение о том Духовно-Учебного Комитета, подписанное К.П. Победоносцевым.

Считаю долгом по поводу этого выразить Вам мою искреннейшую благодарность. Вы, если не подали мне мысль представить докторскую диссертацию мою на соискание премии покойного Митрополита Макария, то, во всяком случае, утвердили меня в этой мысли, руководили меня, указывая, куда я должен отправить прошение о допущении меня к конкурсу, к какому сроку и т. д. Я крепко думаю, что и после того, как прошение было мной отправлено в Духовно-Учебный Комитет, Вы всеми возможными средствами ходатайствовали мне в получении искомого.

В одном из писем ко мне на вопрос: сколько экземпляров диссертации я должен послать вместе с прошением о допущении меня к конкурсу в Духовно-Учебный Комитет, Вы ответили мне, что пока довольно двух экземпляров, а затем, когда премия будет присуждена, может быть послано по экземпляру каждому из членов Духовно-Учебного Комитета. Думаете ли Вы и теперь, что так должно быть сделано? И если думаете и теперь, что так должно быть, сделано, то кто именно члены Духовно-Учебного Комитета, которым (за исключением протоиерея А.И. Парнова и И.В. Помяловского, имеющих уже мою книгу) я мог бы, по долгу деликатности, послать мою диссертацию?

—480—

За ответ руководительный на мой вопрос я буду Вам чрезвычайно признательно признателен. Мне всею душой хотелось бы остаться деликатным и не нарушить обычные приёмы вежливости и приличия.

Кафедра покойного Виктора Дмитриевича¹⁸⁶⁹ передана доценту А.И. Введенскому¹⁸⁷⁰ (он в текущем учебном году слушает лекции по философии за границей). Но место Виктора Дмитриевича, как вдохновителя и направителя идеальной, так сказать, академической жизни, остаётся незанятым и долго, вероятно, останется незанятым. Для того чтобы заменить до некоторой степени Виктора Дмитриевича, нужна не одна лишь долговременная деятельность при Академии, нужна ещё умственная сила, любовь ко всем, нравственное благородство и величие. Между тем, с кончиной Виктора Дмитриевича и Николай Иванович Субботин считает как будто и свою роль сыгранной и заметно отстраняется от живого, деятельного участия в направлении жизни нашей Академии.

Вчера, 4 мая, происходило общее собрание членов Братства Преп. Сергия в первый раз по кончине Виктора Дмитриевича. Председательствовал Дм. Ф. Голубинский. На собрании, между прочим, речь шла об издании сочинений покойного Виктора Дмитриевича, завещанных им Братству. В конце концов, Собрание уполномочило Совет немедленно, по утверждению завещания Виктора Дмитриевича, приступить к разборке его лекций и выработать план издания, чтобы сочинения дорогого наставника нашего не замедлили появиться в свет.

С искренним почтением к Вам и совершенной преданностью имею честь быть

Пётр Цветков,

профессор МДА

Сергиев Посад

5 мая 1892

—481—

Письма Вас. Ф. Кипарисова

I

Ваше Высокопреподобие, Милостивый Государь, Александр Алексеевич!

Покорнейше прошу великодушного извинения в том, что обращаюсь к Вам с сим письмом – не будучи с Вами знаком лично. Случайность воспрепятствовала мне представиться Вам летом 1883 года, когда Вы были в Посаде, а за тем нового случая к сему не представлялось.

Думаю, что Вам много приходится из провинции получать писем, подобных моему: разумею письма с разного рода просьбами. Таково же и моё настоящее письмо, которому дало повод следующее обстоятельство:

Недавно я отправил в Учебный Комитет мою книгу: «О свободе совести», экземпляр каковой книги в своё время мной был послан и Вам, равно как и экземпляр Вашей книги (через Д.Ф. Касицына) от Вашего имени мною получен с признательностью. Как Вы, конечно, предвидите, цель представления мною книги в Учебный Комитет есть – соискание премии покойного Высокопреосвящ. Макария, в конкурсный период 1884–1886 гг. Покорнейше прошу Вас – не откажите в Вашем покровительстве сей книге.

Не моё собственное высокое мнение о моём труде внушило мне мысль выступить на такое состязание, ибо я понимаю, что не могу быть судьёй в своём деле, но, позволяю себе сказать откровенно, благоприятные отзывы русской критики противоположных между собой направлений, и даже критики английской, в особенности частные благоприятные отзывы людей, в моих, по крайней мере, глазах, справедливо считающихся знатоками дела, внушили мне эту мысль, которая потом, быть может, окажется не особенно счастливой...

Мне кажется, что с формальной стороны моя книга удовлетворяет объявленным условиям конкурса, за исключением разве одного; – она представляет собой сочинение

—482—

не оконченное. Что делать: обстоятельства сложились так, что материал, при дальнейшей обработке могущий дать содержание ещё на две таких же книги, – материал составляющий плод чуть не десятилетнего труда, пока должен оставаться не разработанным. Начал было я печатать то, что́ успел обработать (о дисциплине церкви), но печатание остановилось на одной статье: мои прямые обязанности, не имеющие ничего общего с предметом моего исследования, отвлекают на столько, что едва в каникулярное время я только могу заниматься будущим вторым выпуском. Но я утешаю пока себя тем, что, быть может, «первый выпуск» будет признан равносильным «первому тому», а сочинения в виде первого тома правилами конкурса, насколько они мне известны, кажется, допускаются до состязания.

Во всяком же случае – сознаю, что книга моя нуждается в покровительстве даже в том отношении, чтобы только быть допущенной к состязанию. О сем покровительстве ещё раз прошу Вас, милостивый государь, Александр Алексеевич.

Ещё раз также покорнейше прошу извинения в причинении беспокойства сим моим письмом.

С истинным почтением и преданностью имею честь быть

Вашего Высокопреподобия покорнейшим слугой

Василий Кипарисов,

Доцент МДА

Сергиев Посад

Фев. 7 дня, 1885

II

Ваше Высокопреподобие, Милостивый Государь, Александр Алексеевич!

С чувством искреннейшей признательности получил я письмо Ваше, уведомляющее меня о принятии моей книги в конкурс. Примите мою благодарность за покровительство, мне оказанное в оном деле.

—483—

Напрасно Вы напоминаете о доставлении Вам II вып. в случае его выхода в свет: я и без того счёл бы долгом сделать это. Один вопрос: когда он выйдет? Мечтаю только разве к концу сего года. Но я упоминал Вам, что боюсь – не осталось бы это в области мечтаний. А между тем спрос о том, когда выйдет этот выпуск, как и требования от книгопродавцев на первый, я встречаю постоянно.

Академия наша скоро доставит Учебному Комитету работу в виде двух диссертаций: докторской – Каптерева – Об отношении России к Востоку, и магистерской – Муретова – О философии Филона. Дело об обеих диссертациях через Совет Академии уже проведено. Имеется ещё одна диссертация свящ. Дьяченко (недавно вышедшая книга) через Совет благополучно не проходит¹⁸⁷¹.

Академия с нетерпением жаждет узнать, кто будет преемником Преосв. Алексия¹⁸⁷². Но – что-то известий об этом до сих пор нет. Я лично, разумеется, много теряю с уходом пр. Алексия: лишаюсь моего старшего покровителя и советника.

Примите уверение в совершенном почтении и преданности.

Вашего Высокопреподобия покорнейшего слуги

В. Кипарисова

Сергиев Посад

11 марта 1885 г.

III

Ваше Высокопреподобие, Достоуважаемый Александр Алексеевич!

Прошу великодушного извинения в том, что снова беспокою Вас по делу о соискании мной премии.

—484—

Вскоре после того, как Вы изволили уведомить меня о том, что книга моя признана удовлетворяющей условиям конкурса, совершенно неожиданно для меня Совет нашей Академии поощрил меня согласно правил, утверждённых Св. Синодом, присуждением мне за моё сочинение «О свободе совести» награды в 300 руб., как за сочинение магистерское, – награды из сумм, завещанных Академии тем же приснопамятным святителем Макарием. Я употребляю выражение: «неожиданно» – потому, что правила о присуждении Советом таковых наград, по утверждении их, возвратились в Академию поздно (если не ошибаюсь в конце февраля или в начале марта), и я не думал, чтобы Совет занялся этим делом в минувшем учебном году, а в том случае, если бы Совет заблагорассудил вопрос о выдаче наград по силе этих правил отложить до будущего учебного года, моё сочинение не подошло бы под эти правила в качестве сочинения магистерского. Да, признаюсь, я мало и думал о возможности применения этих правил о наградах к моему сочинению, так как, прежде чем мне сделалось известным самое содержание и утверждение Св. Синодом этих правил и возвращение их в Академию к руководству, книга моя в Учебный Комитет была уже заявлена.

Теперь, ввиду изменённого обстоятельства, у меня явилась мысль: если случится то, что Комитет удостоит меня премии, то не падёт ли на меня обвинение в несообщении Комитету такого обстоятельства, сообщить которое я, быть может, должен бы, как обстоятельство, имеющее какое-либо отношение к вопросу о соискании мною Комитетской премии? Постановление о допущении моей книги до Комитетского конкурса, как Вы теперь изволите усмотреть, и присуждение награды в Академии состоялось почти одновременно; сам я награды этой искать не мог и Совет Академии удостоил меня таковой по собственной инициативе. Но, не желая подвергаться каким-либо нареканиям в случае, если бы в будущем году сочинение моё было премировано от Комитета, обращаюсь к Вам, достоуважаемый Александр Алексеевич, с покорнейшей просьбой почтить меня наставлением, как я должен поступить в настоящем случае, то есть:

а) довести ли формально до сведения Комитета это обстоятель-

—485—

ство, если оно, по Вашему рассуждению, должно быть в виду у Комитета, или же

б) оставить дело в таком же положении, в каком оно теперь находится, если указанное обстоятельство для дела о Комитетской премии безразлично.

В заключение не скрою от Вас, что желание получить Комитетскую премию во мне живёт, но – наряду с опасением и нежеланием оказаться в таких обстоятельствах, которые были бы истолкованы не в мою пользу. Посему-то ещё раз наиусерднейше прошу Вас вразумить меня по этому вопросу.

Свидетельствуя Вам своё глубочайшее почтение, имею честь быть

Вашего Высокопреподобия покорнейшим слугой

В. Кипарисов,

Доцент МДА

Сергиев Посад

8 июля 1885 года

IV

Ваше Высокопреподобие, Милостивый Государь, Александр Алексеевич!

Признательнейше благодарю Вас за письмо Ваше от 5 октября и за сообщение сведений моему брату¹⁸⁷³, который передал мне всё, что Вы сообщили ему. Извините за причиняемое беспокойство. Что делать! Представлялось неблаговидным, если бы я, хотя и ненамеренно, ввёл Комитет в заблуждение, тем более что в случае чего я не имел бы возможности удостоверять всяким, что – сделал это ненамеренно... И конечно только случайность сделала то, что моё сочинение оказалось в конкурсе: получи я награду от Академии месяцем ранее, конечно, и в голову не пришло бы ещё искать награды.

Правда, о деле Жма-

—486—

кина¹⁸⁷⁴ мне было известно, Но – представлялось, что аналогии между моим и его делом – нет; ибо он искал премии из разных источников, а я оказался бы ищущим таковой из одного и того же источника; разумею то, что и наша Академия наградила меня из сумм того же В-ного Макария. Но теперь – после Ваших разъяснений я решил предоставить это дело его собственному течению, тем более что, как Вы изволили сообщить моему брату, назначен уже и рецензент.

Телеграммы – Ваши и ещё кого-то – из Петербурга – были получены 1 Октября. Если Вам из газет не известно, то в числе новых почётных членов Академии избранных на 1 Октября, есть граф М.В. Толстой. Старик чрезвычайно рад этому избранию, потому что считает себя почти что воспитанником Академии¹⁸⁷⁵. Полагаем, что Св. Синод утвердит его в этом звании – ибо он со своим знаменитым однофамильцем ничего общего не имеет кроме фамилии.

Скоро Вы получите Отчёт Братства препод. Сергия за 1884-й год: сообщаю это как секретарь сего Братства. Дела нашего Братства – не блестящи, благодаря появившейся среди московского духовенства мысли, будто пожертвования более не нужны, так [как] своекоштных не будет¹⁸⁷⁶. Пытались было вытравить эту мысль путём статей в газетах; но, кажется, безуспешно. Пожертвования идут туго, между тем денег требуется немало. – Недавно сильно поддержал братство граф Орлов-Давыдов (в Москве), изъявив желание жертвовать ежегодно по 220 руб.

Что Вы сообщили о книге о. Горчакова¹⁸⁷⁷, это меня удивляет. Правда, мысль не оригинальна: ещё м. Филарет высказал такую мысль о содержании большей части моги-

—487—

лянского Требника. Но, кажется, разработка взятого положения заслуживала бы более снисходительного суда.

Вот и я одного бы только не желал: удостоения почётного отзыва, ибо это, обыкновенно, явный знак, что плохое сочинение попало в руки снисходительного рецензента.

Вам известно, конечно, дело профессора Барсова¹⁸⁷⁸ о соискании степени доктора. Кажется и в Москов. Академии ему грозит отказ: по крайней мере, рецензент его сочинения, Заозерский¹⁸⁷⁹, высказывает такую мысль. Не занимательное решение!

Ещё раз признательнейше благодарю Вас за участие в моём деле. Примите уверение в совершеннейшем моём почтении (когда-нибудь надеюсь выразить это и лично).

Ваш покорнейший слуга

В. Кипарисов

Сергиев Посад

Окт. 13, 1885 года

V

Ваше Высокопреподобие, достоуважаемый Александр Алексеевич!

Ещё раз благодарю Вас за честь, мне оказанную и за благожелательство, в Вашем предложении ко мне выразившееся. Я, впрочем, и без того уже имел случай видеть Ваше благожелательство, за что всегда оставался и буду оставаться признательным. Однажды, будучи в Петербурге, покушался выразить Вам это лично; но, к сожалению моему, Вас не было дома.

Для Вас, вероятно, не интересны причины моего отказа. Но я теперь позволю себе объяснить их, дабы не показаться чудаком, который не стоил бы и внимания, и который не умел оценить Вашего совета принять предложение. – Вам, вероятно, не известно моё семейное положение; у меня жена и пять человек детей, возрастом от 3 до 9 лет¹⁸⁸⁰,

—488—

и из них некоторые, по состоянию своего здоровья, требуют непременно жизни приближающейся к деревенской, а не столичной, и как-никак – здесь они бегают по траве, а в Петербурге этого не будет. Да и климат может сказаться, – не говоря уже о том, что старший требует учения, и личных занятий. Может быть, если это пустые страхи обывателя «деревенской Академии» пред столичной жизнью; может быть в переходе-то бы и нашёл я счастье для детей, тем более, что предложение Ваше всё-таки подвигает на иерархической лестнице; но – страшно, предвидя для детей невыгоды ближайшие и непосредственные, переменять положение ради целей честолюбия. Да и скарб, годами приобретаемый, должен быть брошен, а это бывает убыточно. И вот, сколько ни лестно такое предложение для моего самолюбия (что притворяться!), но приходится отказываться! Конечно, несколько ранее, когда я существовал на 1.000 рублей – и семья была ещё мала, вероятно, я пошёл бы, и мой образ мыслей был бы иной, может быть даже и в отношении к интересам детей; но теперь, когда кое-как сводим концы с концами, страшным представляется переменять сносное настоящее хотя и на лучшее будущее, но со страхом риска, как бы из лучшего в одном отношении не вышло худшее – в другом.

Извините за многоречие. Вот если бы подобная должность представилась в Москве, с радостью тогда принял бы подобное предложение: Вы знаете, что Москва, что Хотьков, что Посад: всё одна деревня!

Прошу Вашего внимания ко мне и впредь, невзирая на обнаруженное мной чудачество: что делать! Никогда в жизни я не был храбр к перемене положения.

Прошу засвидетельствовать моё почтение сочлену Вашему о. Арх. Борису¹⁸⁸¹.

Ваш всепокорнейший и признательный слуга

В. Кипарисов

Сергиев Посад

Июля 11, 1892

—489—

Письма И.Н. Корсунского

I

Ваше Высокопреподобие, Достопочитаемый Отец Протоиерей Александр Алексеевич!

Хотя уже прошли великие дни Праздника праздников: однако ещё слышится радостный отзвук его в знаменательных словах: Христос воскресе и пр. Поэтому не слишком поздно будет и теперь, прежде всего, обратиться к Вам с искреннейшим приветствием по случаю означенного праздника. Примите же это приветствие, а вместе с приветствием и сердечные благожелания мои по этому же случаю.

Поводом же к выражению всего этого с моей стороны послужило собственно в настоящую минуту нижеследующее:

Податель сего письма есть профессорский стипендиат нашей, не чуждой и Вам, Академии Сергей Сергеевич Глаголев, – мой земляк и ученик по духовному училищу и Академии. Отличный во всех отношениях молодой человек, он ещё в Академии полюбил особенно естественнонаучную апологетику и ею много занимался, написав и превосходное кандидатское сочинение по предмету из ближайшей к ней области. Он всегда шёл первым по спискам; а в качестве профессорского стипендиата нарочито слушал лекции профессоров Московского университета по естественным наукам и готовит отчёт в своих занятиях по той же области. Но в Академии нет вакансии по этому предмету. Поэтому он желал бы, чтоб ему предоставлено было место хотя в семинарии по кафедре физики и математики, и если нельзя в семинарии какого-либо из университетских городов, то, по крайней мере, в одном из городов, ближайших к центру России. Г. Глаголев, не обинуясь можно сказать, вполне достоин того, чтобы его желание было исполнено. И познания, и поведение, и направление его вполне ручаются за то, что он будет гордостью семинарии, в которой будет преподавателем. Будьте же милостивы, сколько возможно, посодействуйте исполнению этого его желания. Об этом прошу Вас не только я.

—490—

но и Виктор Димитриевич Кудрявцев, от которого г. Глаголев имеет передать Вам и поклон.

От души желая Вам доброго здоровья и всего лучшего, с истинным уважением к Вам имею честь быть

Вашего Высокопреподобия всепокорнейшим слугой

Иван Корсунский

21 апр. 1890

II

Ваше Высокопреподобие, Досточтимый Отец Протоиерей Александр Алексеевич!

Примите мою глубочайшую благодарность за милостивое Ваше ко мне внимание» и дорогую для меня память о присылке огромного труда отца Алексия (Виноградова). В этом труде много полезного и важного и для библиолога, и для филолога, хотя, естественно, с другой стороны, в таком обширном безмерно труде, и то, к чему приложимо изречение: сие море велико и пространно, и проч.

Всё же, к стыду моему, считаю долгом совести сказать, что доселе я не был знаком с этим трудом и снова из глубины сердца воссылаю Вам благодарность за присылку его.

От всей души желая Вам доброго здоровья и всего лучшего, с истинным и глубочайшим уважением к Вам имею честь быть и пребыть

Вашего Высокопреподобия всепокорнейшим слугой

Иван Корсунский

7 сент. 1896

—491—

Что же смотреть ходили вы?

Ночь с понедельника на вторник проходила. Был тот предрассветный час, когда спящие спят особенно крепко, а беседа добровольно бодрствующих становится особенно откровенной. Ключевский говорил хозяйке дома: «Л. Н-на! Одна дама высказала мне такие истины: «Почему, спрашивала она, вами интересуются? Ведь, вы даже не умны, но что-то в вас есть». «Я привез вам давеча вторую часть моего курса русской истории; в моих лекциях может быть что-то и было, но это что-то растворилось в книге». Наступила пауза. – «А интересная была дама, которая вам это говорила?», – спросил один из сидевших за столом. – «Как вам сказать? У ней очень маленький нос, а я не люблю дам для открытия носа у которых требуется снаряжать географические экспедиции». – «У вас ведь своеобразный вкус, В.О., – сказал другой, – вот вам нравится m-me М., а что в ней хорошего?» – «А мне нравятся именно те, которые никому не нравятся», – сказал Ключевский. От m-me М. перешли к другой, а потом к третьей. Была общая черта у всех этих дам, черту эту не указывал Ключевский, но ее знали все: все эти дамы были несчастны в семейной жизни, и движимой состраданием Ключевский не только явно симпатизировал им, но и проявлял антипатию к их мужьям. Однако он сам? Неужели он готов был полюбить женщину только за то, что она страдала? Страдание вызывает сострадание, но не любовь. Образ, который любил Ключевский, нашел себе воплощение в литературе. Писателей XX столетия Ключевский не читал и из писателей XIX он уделил внимание немногим, но этих не-

—492—

многих он любил и ценил. Он невысоко ставил Толстого, спокойно заявив, что Dêbacle Зола гораздо выше «Войны и мира». Он отзывался о Достоевском, как о неопрятном писателе. Но он любил Тургенева. «Тургенев, вот – наш (?) писатель», – говорил он. И среди женских образов Тургенева Лиза Калитина трогала его сердце. И он говорил и вспоминал Пензу, где он учился и где была девушка, которой он переводил Гейне и Гёте, и эта девушка была нежным и хрупким созданием, и Ключевский уехал в Москву уверенный, что она умрет. Но все это слишком сантиментально для Ключевского. «И представьте, – продолжал он, – недавно она была у меня в Москве; у ней взрослая дочь и в ней самой восемь пудов весу».

Нет, горды уста эти, могут они

Шутить лишь, лобзать и смеяться;

Насмешлива речь их – а сердце в груди

Готово от мук разорваться.

Тень несчастной невесты Лаврецкого скользнула по столовой и исчезла, унося с собою заглушенную и осмеянную тоску по идеалу.

«Теперь я ни за кем не ухаживаю, – повествовал Ключевский, – впрочем, недавно в деревне начал было ухаживать за одной деревенской дамой т. е. за бабой. Представьте, некоторый успех был! Мне удалось оказать ей услугу. Она грибы несла и нужно было ей перебраться через воду. Я ей грибы подержал. Она обернулась ко мне, посмотрела на меня ласково, ласково и сказала: спасибо, дедушка. После этого я решил ухаживать за дамами только с позволения своей жены». Но если он не искушался, то его, по его словам, искушали. В Париже в каком то публичном месте к нему приступила француженка, искушая его. Что-то съела, что-то выпила, ему пришлось заплатить франка два, потом она приступила к нему уже с очень рискованным предложением. Ключевский отстранил ее и сказал: «Dieu, épouse et police». – Бог, жена и полиция, вот, что охраняло его от падения на жизненном пути. А потом и возраст стал служить охранительным началом, в действительности может быть он только и был надежною защитою от греха. Проф. X. стал трактовать о дамах,

—493—

как человек претендующий на успех у них. Ключевский сказал: «В реке купались маленькие дети; в отдалении стоял маленький мальчик. Прохожий спросил: «Кто это купаются – мальчики или девочки?» Мальчик ответил: «А я почем знаю; ведь, они без рубашонок». «Так и нам с вами, – заключил Ключевский, – пора бы различать мужчин и женщин только по платью».

Хозяйка ушла. Речь стала не более откровенною, но более свободною. Один кающийся грешник стал утверждать, что он изменял своей жене. Ключевский сказал: «Это невозможно; вы клевещете на себя». Ключевский стал рассказывать, как принимал участие в переводе камаринского на франко-русский язык. Начало было переведено так:

Ah! tu, fils de chien, kamarinsky paysan.

Продолжение предложил Ключевский:

Очень декольтэ по улице бежит.

Так проходила ночь и так шла беседа.

Ключевский был изумительно остроумен и находчив, но его рассказы не были экспромтами. Если один из персонажей Шекспира на вопрос –

Откуда вы острот таких набрались?

Ответил:

Экспромты – все, от матушки достались,

то нечто подобное мог сказать о себе и Ключевский. Он разрабатывал и варьировал свои рассказы и применительно к обстановке и обстоятельствам порою совершенно менял их мораль.

Его отзывы о людях и оценка им людей менялись. Так, о своем учителе и предшественнике по университету С. М. Соловьеве он отзывался вообще с почтением, но вдруг неожиданно заявил: «Фанфара!» И он вполне повторил то, что публично говорил о Соловьеве, о его манере читать лекции и что все говорилось в похвалу и из всего этого сделал новый вывод, что манера читать у знаменитого историка была рисовкой, позой. Между Ключев-

—494—

ским и сыном С. М. Соловьева Владимиром С-чем Соловьевым лежало непонимание. Склад души у того и другого был особый, души у того и другого было много, и обе эти души тяготели к свету, и однако они были неродственны. Когда Вл. С. Соловьев стал печатать «Оправдание добра», Ключевскому сказали: «Вот Соловьев говорит, что человек отличается от животного стыдом: у человека есть стыд, а у животного нет». Ключевский сказал: «Врет: у животных есть стыд; вот – у меня Кудька, ему всегда бывает совестно, когда что неладно сделает, он подожмет хвост и глядит виновато, а у человека нет стыда: у человека страх». Когда шла речь по поводу статей Соловьева о Пушкине и Лермонтове, Ключевский сказал: «Соловьев не умеет писать». Что хотел сказать этим Ключевский? Читал ли он эти статьи? Он сам писал о Пушкине и о Лермонтове. Настроение Лермонтова он назвал «грусть» и сблизил с настроением царя Алексея Михайловича. Этого сближения, кажется, никто не понял, и один критик в частной беседе сказал о грусти Ключевского: его грусть грустна. Несомненно. Соловьев и Ключевский подходили к Лермонтову с разных сторон, смотрели на него разными глазами, и понимание одного другому казалось непониманием. Ключевский, впрочем, вообще кажется был склонен относиться к философам иронически. Так о Н. Я. Гроте безнадежно искавшем, к какому бы направлению ему примкнуть, Ключевский говорил: когда я вижу Грота, мне всегда вспоминается:

Тишь. Безветрие. Недвижно стоят флюгера.

И как ни гадают, никак не добьются,

В какую бы сторону им повернуться.

Но себя он считал не чуждым философии. Он утверждал, что прочитал критику чистого разума и одну свою беседу с совершенно чуждым философии профессором П. И. Г-м резюмировал так: «Я не понял критики чистого разума, ее прочитав, а он понял ее, не читая.

О своих министрах Ключевский отзывался всегда прилично, но над попечителями обыкновенно иронизировал, особенно над попечителями толстовской школы – великими классиками, не умевшими читать по-латыни. Он расска-

—495—

зывал как граф К. говорил: «В Священном Писании сказано: de gustibus aut bene, aut nihil». Ключевский рассказывал что слова Горация respice finem для этого попечителя он перевел: никогда не ври. В начале девятисотых годов Ключевский шел против попечителя математика, но это было под посторонними влияниями.

Ключевский редко одобрял людей, но не потому что искал в них дурных сторон, а потому что не мог не замечать этих сторон. Он не злословил, тем менее он был способен передать о ближнем какой-нибудь компрометирующий его рассказ друга; нет, он просто характеризовал. В ряду лиц, которых академия канонизировала в своем сознании, может быть первое место занимает её ректор А. В. Горский. Благодарная память академии так идеализировала и стилизировала этот образ, что от него не осталось живого человека, а только нечто просящееся на икону. Ключевский облекал его в плоть и кровь. «Горский, говорил он, был склонен к иронии. Он был у меня на вступительной лекции, где я развивал широкие планы. Прощаясь со мной после лекций, он сказал: ну, дай вам Бог выполнить намеченное, и в его пожелании прозвучала насмешка». «Горский, говорил еще Ключевский, не понимал людей; он предлагал мне заняться описанием рукописей, значит, он не понимал меня». Да, предложить Ключевскому посвятить свои силы описанию рукописей это все равно, что предложить Рафаэлю заняться растиранием красок для облегчения труда суздальских живописцев.

У Ключевского были свои нормы оценки. Он говорил: «Mужчине неприлично быть красивым, а женщине неприлично быть некрасивой». С внутренней стороны он искал у женщин души и у мужчин ума; он ценил у женщины душу, существование которой у неё отрицал Вейнингер, и он ценил у мужчины ум, которого по большей части у мужчины гораздо меньше, чем у женщины души.

«Л. Н-на, – говорил Ключевский той даме, которой привозил свои сочинения, – если вы хотите выступать пред аудиторией, то для того, чтобы не смущаться, ненужно питать особенного уважения к публике, но с публикою должно быть серьезным и наиболее серьезным должно быть, когда

—496—

говоришь наименее серьезные вещи. Когда для построения вывода требуется фраза: „A так как отцы обыкновенно бывают старше своих детей, то…“, то это фразу произносишь не только с серьезным, но даже с нахмуренным видом, как будто мысль заключающаяся в ней есть плод долгих умственных усилий».

Ключевский – единственный лектор, его нельзя ни с кем сравнивать, ему можно только удивляться. Чрезвычайно трудно охарактеризовать его. Его нельзя назвать лектором блестящим. В его лекциях не было блеска, огня, пафоса, подъема. Можно ли назвать его оригинальным? Но он как будто даже подчеркивал в себе отсутствие оригинальности. Когда Л. Н. Толстой в высоких сапогах и рабочей блузе входил в гостинную, он тем самым свидетельствовал о себе, что он не таков, как прочие человеки. Ключевский никогда не мог позволить себе этого. Он одевался так, чтобы быть незаметным. Его костюм был скромен, очень скромен, как будто немного поношен, довольно опрятен, но главное – он был незаметен. Говоря языком наших дней: он был защитного цвета. И как лектор, он не прибегал ни к каким искусственным приемам для привлечения внимания. Фихте, взойдя однажды на кафедру, затушил горевшие пред ним две свечи, затем зажег их, потом снова затушил и опять зажег. Все это он проделал с серьезным видом и в глубоком молчании и потом заговорил о смене моментов света и мрака. Подобная балаганщина была немыслима для Ключевского. Он был естественным даже тогда, когда не все было благополучно и естественно.

Многие ли знали, что для него нелегко было входить на кафедру в академии? Он читал в самой большой, теперь не существующей аудитории. Студенты сидели в ней справа и слева, середина залы оставалась пустою. Кафедра была приставлена среди залы к стене, прямо против кафедры была входная дверь для профессора. Ключевскому от двери до кафедры нужно было проходить довольно значительное пустое пространство, а у него была боязнь пространства: двигаться имея перед собой пустоту, было нелегко для этого неробкого человека. Он проходил это пространство ускоренным шагом, который нельзя было назвать бегом,

—497—

но который не был и нормальной походкой. Наклонив немного голову, часто держась правой рукой за левую пуговицу сюртука, он быстро проскальзывал на кафедру и начинал говорить, поворачивая голову то вправо, то влево к слушателям.

Говорил он очень медленно – он немного заикался, но это было неуловимо. Всегда оставался серьезным и спокойным. Характеризовал ли он Петра I, в котором видел человека наилучшим образом понявшего нужды своего народа и наилучшим образом сумевшего их удовлетворить, или Петра III, в котором он видел шута на троне, он оставался неизменным, он не восторгался человеком – и не негодовал на него, он его объяснял.

Так точно дьяк, в приказах поседелый,

Спокойно зрит на правых и виновных,

Добру и злу внимая равнодушно,

Не ведая ни жалости, ни гнева.

Его лекции никогда не были импровизациями. Каждое слово в них было взвешено, размерено и обдумана форма его произношения. Некоторые слова и даже фразы подчеркивались, и это подчеркивание заменяло собою порою целое рассуждение. Вот Ключевский выясняет развитие идеи царизма. В 1498 г. великий князь-дед возложил на великого князя внука шапку и бармы мoномаха. «Подлинность этих царственных украшений, – вставляет Ключевский, – лежит на ответственности тогдашней, московской археологии». Подчеркнута вся фраза и в ней особенным образом подчеркнуты слова «тогдашней, московской». После этого речь в лекции идет о другом, но отношение лектора к шапке и бармам мономаха ни в ком уже не вызывает сомнений. Вот Ключевский характеризует Петра I, он объясняет, как Петр вышел не похожим на своих предков: хозяин – рабочий, царь – мастеровой. Ключевский заканчивает речь о Петре: «Hолодный, но способный к страшным взрывам. Точь-в-точь чугунная пушка его петрозаводской отливки». Это неожиданное сравнение действует на слушателей, как выстрел из пушки, но лектор остается невозмутимым.

Ключевский всю жизнь играл одну роль, и эта роль и

—498—

была его жизнью – роль профессора русской истории. Он оставался профессором и на кафедре и за чайным столом и в вагоне. Сам он, по-видимому, склонен был попробовать силы и на иных ролях. Что делать? Гете хотел быть великим скульптором, а Пров Садовский хотел сыграть Лира. По-видимому, Ключевский был склонен считать себя дипломатом и практиком, но он не был ни тем, ни другим. Существует мнение о влиятельности его голоса. Это мнение совершенно ошибочно. Невидно влияния его в университете. Из его собственных рассказов, наоборот, открывалось, что предложения его отклонились. Так это было по вопросу об ученых степенях; кандидатуры, в проведении которых принимал участие он, порою проваливались. Не имел он никакого влияния на дела академии. Он и не выступал здесь с предложениями и проектами. Но его нередко привлекали к защите чего-нибудь или к борьбе с чем-либо. Тогда он действовал. Но в конце концов его деятельность сводилась к подаче голоса. Его рассуждения не могли быть убедительны, потому что он обыкновенно не вполне знал дело или знал его односторонне. Влияния он не имел. Его высоко ценили, но не в советских делах.

Ключевский был профессором. За каждой его лекцией скрывалась большая научная и художественная работа и, пожалуй, нередко последней было больше, чем первой. Ключевский был высоко талантливым ученым работником, и его исследования высоко ценились везде и всеми. Но последние десятилетия он должно быть отводил мало времени для кабинетных работ. Раз когда он читал в академии характеристику царя Алексея, у него на лекции случайно оказался старый и благочестивый Д. Ф. Г-кий, осматривавший аудитора для своих надобностей. Ключевский, симпатизировавший Алексею, говорил о благочестии царя и у него вышло, что царь по праздникам клал поклоны целыми тысячами. Д. Ф-ч после лекции сказал Ключевскому в профессорской: «Этого не могло быть; по праздникам поклоны отменяются». Ключевский улыбнулся и сказал: «А это сообщает» и назвал какого-то писателя XVII века. Однако в лекции он никого не цитировал. Говоря о ценах, он всегда предполагал настоящую сто-

—499—

имость серебра в 22 р. за фунт, но достаточно ему было, когда он держал корректуру I-ой части своего курса, посмотреть биржевой отдел в газете за день, чтобы убедиться, что стоимость серебра была 13–15 руб. за фунт, а не 22. В своей характеристике великороссов он произвел январь в первые месяцы за столетия до Петра. Да, и самая эта характеристика более красива, чем верна. У него получилось, что великоросс – замкнутый человек, который работает лучше один, чем вместе. Это неверно. По-видимому великолепно осведомленный в душегреях, кафтанах и этикете прошлых столетий, он был твердо убежден, что форменный фрак есть привилегия исключительно профессоров и что попечитель учебного округа не имеет права его носить. Так он монополизировал для своей профессии одежду чиновников VI и высших классов. Особенно странным представлялось в нем явно обнаруживаемое им непонимание дифференциального тарифа. Он кратко сущность его определил так: «Чем дальше, тем дешевле», и потом из разъяснений его открывалось, что он серьезно полагал, что провоз из Владивостока до Москвы может стоить дешевле, чем провоз из Томска до Москвы. К его сообщениям, рассказам и объяснениям не мешало относиться с осторожностью, потому что он сам может быть ошибочно уверенный в не компетентности собеседников не всегда соблюдал осторожность. Так, он не прочь был поговорить и об алгебре и раз заявил, что одно уравнение с двумя неизвестными имеет не много решений, но одно уравнение с тремя неизвестными имеет бесконечное число решений. Ему сказали, что это – не так. Он начал ссылаться на алгебру Давидова. Ему сказали, что в алгебре Давидова, как и во всякой алгебре, говорится, что всякое неопределенное уравнение имеет бесконечное число решений. Один раз Ключевский почему-то стал говорить о заслугах профессора Тимирязева и определил их так: Тимирязев объяснить происхождение цвета лепестков и этим прославился. Но на самом деле происхождения окраски лепестков Тимирязев не объяснил и прославился не этим.

Ключевский знал, надо полагать, не особенно много. Он знал non multa, sed multum. То, что он знал, он глубоко

—500—

продумал. При решении каждого вопроса он, по-видимому, прежде всего устанавливал, какой материал нужно привлечь, какие условия нужно исследовать. Для своих работ он привлекал все нужное и только нужное. В его книгах и статьях нет праздных цитат, насаживая которые в свои фолианты бездарные люди теперь думают, что они – действительно ученые люди.

Ключевский был человеком высоко образованным. Он преподавал в военном училище (Александровском), в духовной школе (академии), в университете, на женских курсах, в училище живописи, ваяния и зодчества, читал политическую историю покойному, наследнику Георгию Александровичу, читал приватно истории в высших сферах. Он имел дело с людьми разных настроений, разных взглядов, разного характера образования. Привыкший характеризовать людей, он умел понимать их. Для понимания людей надо знать то, что они знают. И он знал основы разного рода наук, был знаком и с искусством. Он любил литературу. Когда византолог Крумбахер был в Москве, Ключевский прочитал ему из Гете стихотворение, в котором ученого спрашивают мнения о людях, в общество которых он попал. Ученый отвечает если бы они были книги, я бы не стал их читать. Под ученым разумелся Крумбахер, под людьми Ключевский хотел разуметь себя и компанию. Крумбахер сознался, что он не знал этого стихотворения Гете. Ключевский знал веймарского поэта, но отсюда не следует делать вывода, что он знал русских поэтов и беллетристов конца XIX и начала XX столетия.

Каковы были взгляды и принципы этого человека?

Одни определяют его, как шестидесятника. Он кончил университет в половине шестидесятых годов, его деятельность началась в эпоху реформ. Многие настаивают на том, что он – кадет и для этого имеют официальные доказательства: он принадлежал к кадетской партии. Многие считают его монархистом и имеют для этого немало конфиденциальных доказательств. Наконец, немало найдется людей, которые считают Ключевского человеком беспринципным, принимавшим приспособительную окраску сообразно с тою средою, в которой он

—501—

находился в данный момент. Теория приспособительной окраски должна быть отвергнута, приспособительной в смысле готовности утверждать все то, что предпишет начальство. Ведь, поднимался вопрос об увольнении Ключевского из университета. Делянов хотел перевести его в Казань, но Делянову, по словам М. М. Ковалевского в Вестнике Европы, указали, что Ключевским дорожат в духовных сферах и в троицкой академии. Делянов не тронул Ключевского. Во всяком случае Ключевский считался то красным, то черным. Период его негласного пребывания в консерваторах обнимает, кажется, собою время от получения им чина действительного статского советника до 17 октября 1905 г. После этого он решительно и прямо перешел в оппозицию. Когда об этом переходе, который для многих явился неожиданным, сообщили Победоносцеву, тот сказал: «Что ж? Он всегда кувыркался». А за год или за два до этого Ключевский рассказывал: «Победоносцев мне жаловался, что его уже не понимают в государственном Совете». И Ключевский, получивший тайного советника благодаря Победоносцеву, комментировал эту жалобу в том смысле, что люди нового времени не понимают многого, ибо не знают и не понимают прошлого.

Выше была приведена его фраза о «тогдашней, московской археологии». Любопытно, что в литографированном издании его лекций 1887 года эта фраза была выброшена. Что это случайность? Вызванная обстоятельствами осторожность или, наконец, результат признания фразы неудачною? Во всяком случае – не последнее, потому что с кафедры фраза аккуратно повторялась. В 1894 году Ключевский произнес свою знаменитую речь об Александре III. Эта речь принесла ему много огорчений и надолго лишила его популярности. Нужно думать, что в этой речи он был искренен, но он в это время утратил несколько представление о среде, с которой имел дело, и может быть единственный раз в своей жизни пропустил случай промолчать. Он немного говорил о своем пребывании в Аббас-Тумане, но то, что он говорил, было характерно. Он рассказывал, что у него спросили, как он себя там чувствует? И он ответил: «Здесь я из человека пре-

—502—

вращаюсь в нравственное правило». Он читал в Аббас-Тумане, сочиненные им новооткрытые афоризмы Кузьмы Пруткова. Один из этих афоризмов гласил: некоторые бывают республиканцами, потому что родятся без царя в голове. Совершенно непонятно, как он мог читать в Аббас-Тумане политическую историю XIX столетия. Политикой он не занимался, его политические сведения были скудны и недоброкачественны. Он решительно отрицал возможность войны России с Японией, а когда война началась, решительно утверждал, что Япония будет раздавлена. По-видимому, силы Японии он сближал с силами Монако. Но он нисколько не смутился, когда действительность опровергла его пророчества.

Когда студенческие волнения приняли уже хронический и угрожающий характер, он долго пытался относиться к ним, как к детским шалостям, которые немедленно прекратятся, стоит лишь на расшалившихся детей погрозить пальцем. Такой взгляд был причиною одного грустного обстоятельства. Университетское движение нашло себе отклик – правда, довольно слабый – в духовной академии. Ректор академии еп. Е‒м стал расспрашивать Ключевского о событиях в университете. Ключевский университетское движение изобразил в виде водевиля, который, как и всякий водевиль, должен кончиться сам собою и уже кончается. Ректор обратился с воззванием к студентам, приглашая их успокоиться и, процитировав Ключевского, идиллически изобразил положение дел в университете. Неизвестно кем и в какой форме, но это было сообщено Ключевскому. И это может быть был единственный случай, когда уравновешенный историк потерял самообладание. Он обратился с речью к студентам, в которой студенты уже не трактовались, как шаловливые дети, он выразил ректору публично в профессорской резкое порицание за передачу частной беседы. Он был искренен в своем гневе, не замечая, что он порицал ректора за то, что тот ему поверил. Горе Ключевского заключается в том, что он, дав России немало дельных учеников, расплодил очень много обезьян. Задача последних канонизировать недостатки учителя. Ключевский без задней мысли, безусловно без практических расче-

—503—

тов говорил с ректором о событиях в одном тоне, с студентами – в другом. Тон оказался несогласимым. Немногие имеют мужество всегда быть прямыми, т. е. часто неприятными. Ключевский не имел этого мужества. Но своеобразные почитатели историка потом стали доказывать, что так и должно быть. Частная беседа – одно, а официальная речь – другое; сопоставлять их значит совершать преступление. Разумеется, все мы грешим тем, что наши слова, произнесенные при разных условиях и обстоятельствах, не согласуются между собою, но нужно иметь очень своеобразную совесть для того, чтобы этот печальный факт возвести в нравственный принцип.

Ключевский долго иронизировал над требованиями конституции. Он изображал в смешной форме съезд акушерок, которые вынесли резолюции, что без конституции бабы на Руси не могут рождать. В 1905 г. он говорил студентам университета в частных беседах: «Самодержавие, это – скала, которая создана историей, лепа она или нелепа, она несокрушима; вам ее не поколебать». Он иронизировал над евреями. Он рассказывал о еврее, который нес знамя, на котором красовалась буква Ш. У еврея спросили, что это значит? – «Как что? – ответил тот. – Швобода».

В начале сентября 1905 г. Ключевский на совете в академии неожиданно заявил, что он оставляет академию. Он говорил, что ему тяжело расставаться с своими товарищами, что по его возрасту ему бы пора сокращать территорию своей деятельности, но что обстоятельства его куда-то призывают. Речь была неясна и ее выслушали с недоумением. Некоторые как будто даже не обратили на нее внимания. Но в ней как будто слышалось, что он призывается на какой-то важный пост. Перед этим, нужно заметить, Ключевский участвовал в петергофских заседаниях по вопросу об учреждении государственной думы. После всего этого не было бы удивительно, если бы переменилось положение Ключевского, но переменилось не его положение, а переменился он сам.

Когда явился манифест 17 октября, естественно было ожидать, что старый профессор останется наблюдателем и истолкователем событий, но случилось иное: он пожелал

—504—

сам принять участие в их создании. И здесь этот оригинальный человек начал с того, что поступил совсем неоригинально: он примкнул к партии, которая была создана не им, над уставом которой он, по-видимому, не размышлял, потому что на предвыборных собраниях в Сергиевом Посаде публично заявил, что он ничего не понимает в земельном вопросе. Невидно, чтобы и партия возлагала на него особые надежды. Из его собственных слов выходило, что кадеты хотели его выбрать выборщиком по Москве с тем, чтобы он выбрал указанных ему лиц, между которыми его не было. Такую роль мог бы выполнить и почтальон. Разумеется, такая роль не могла показаться ему лестной. Он захотел пройти в думу сам и попытался сделать это по московской губернии по службе в академии. И здесь в нем сказался непрактичный человек. Он явился на выборы, совершенно не представляя при помощи чего можно приобрести голоса. Нужно ли для пользы дела выяснить публике, что он имеет чин тайного советника и участвовал в петергофских заседаниях? Нужно ли привлекать сердца купцов или опереться на кустарей и социал-демократов? Благодаря посторонним содействиям, он по числу голосов оказался первым после выборщиков, но если бы он немного ориентировался в положении вещей, если бы около его знаменитого имени была пущена самая маленькая пропаганда, он был бы избран per acclamationem. Он думал, что он известен, а его не знали; он думал, что нужно было говорить о связях с высшими сферами, а нужно было говорить о близости к меньшей братии.

Потом он говорил, что он не пошел бы в думу, если бы его выбрали. Но зачем он шел? Точно также он печатно заявил, что он не пойдет в государственный совет. Но баллотировался, был выбран единогласно, значит и сам подавал голос за себя. И затем отказался. Зачем все это? Во всех этих действиях нельзя понять их смысла и нельзя видеть его воли.

Настоящий очерк, основанный на воспоминаниях, не имеет ввиду выяснить вполне этого крупного человека, а только сказать кое-что о нем. В Ключевском, наблюдая за ним, легко было подметить две черты: он страшно

—505—

боялся оказаться смешным и остаться одиноким. Первое заставляло его всегда быть на стороже. Если бы у него спросили: «В. О! Какой сегодня день?», он не ответил бы сразу. Он бы подумал – нет ли здесь подвоха, не расставляется ли здесь ловушка? И возможно, что он ответил бы не прямо, а тоже вопросом или уклончиво или шуткою. Другая его черта – боязнь оказаться в меньшинстве. Ведь, в известных случаях это значит иметь против себя большинство товарищей. Духовный климат университета и – еще шире – той сферы, в которой преимущественно вращался Ключевский, был кадетским, и он уже по чувству товарищества, по чувству солидарности должен был примкнуть к кадетам. Но действовать едва ли он уже мог. Может быть в глубине души он думал: лепо ли все сие или нелепо; выйдет то, что должно выйти по законам истории.

Как-то он говорил о нелепости революций. Он утверждал, что революции, расстраивая жизнь, принося много горя, не дают ничего, что после них в государстве является только то, что было бы и без них, и что является плодом естественного развития. Что должно явиться в России плодом естественного развития? Как представлял себя её будущее Ключевский? На лекции он говорил, что вопрос о присоединении Галиции к России есть только вопрос времени. Значит, он представлял себе территориальное будущее России. Несомненно, он рисовал себе и будущее её устройство. Может быть он кому-нибудь говорил об этом?

Но в сущности он замолк перед 17 октября. Не от себя и не свое говорил он после этого дня. В партии, к которой он примкнул и которая по своему интеллектуальному составу стоит гораздо выше других, он занял почетное, но декоративное место. Около его имени с этого времени создался культ. Но когда его стали почитать, его перестали слушать. Правда, на лекции его стекались, но не затем, чтобы услышать новое слово; содержание его лекций было известно, а затем чтобы посмотреть и послушать старую игру старого артиста. Так московская публика стекалась смотреть на 65-летнего, умиравшего Росси, когда он играл Ромео.

—506—

Идейно Ключевский умер раньше 1905 года.

Но не в политических взглядах выражается душа человека, Маргарита не интересовалась – был ли Фауст монархистом или республиканцем, но она спросила:

Ты, Фауст, в Бога веруешь?

В своих отношениях к религии сказывается весь человек. Как относился к религии Ключевский? Каковы были религиозные убеждения этого профессора духовной академии? По внешности религия, по-видимому, мало занимала места в его жизни, а в официальных случаях она выражалась в православной форме; он подходил под благословение к митрополитам и архиереям; когда надобно, истово крестился и прикладывался к мощам и иконам. Но может быть на последнем суде Господь Бог будет нас судить не за то, чем мы были, а за то, чем мы хотели быть – за тайные помышления и влечения нашего сердца. Вопрос о вере человека вопрос очень интимный, но когда человек умер, вопрос этот может трактоваться лишь для пользы живых, а не для осуждения умершего.

Ключевский, начиная свои лекции в академии, обыкновенно говорил: «Не мое дело показывать вам, какой вред произошел для церкви от её союза с государством, но мое дело показать вам ту пользу, которую извлекло государство из союза с церковью». О русском богословии Ключевский говорил, разумеется, не в лекциях: «Какие русские богословы? У нас богословом считается Хомяков, но он гораздо больше занимался своими собаками, чем богословием. В обществе по своим интересам принадлежащем к хомяковскому типу, но не хомяковского склада при Ключевском говорили о том, как из первоначальных немногих документов образовалось Евангелие. Ключевский сказал: «Можно представить, что сначала было три документа: 1) нагорная проповедь, 2) прощальная беседа и 3) Отче наш, и какие-нибудь тетки Агафьи разносили их повсюду». Когда ему заметили, что Отче наш уже есть в нагорной проповеди, он сказал: «Особо его носили, как молитвенный документ». Говоря о юго-западных братствах, он темную сторону их усматривал во власти мирян над

—507—

церковью. Ключевский стоял за отделение церкви от государства, но сомнительно, чтобы этот аристократ духа верил в религиозно-нравственную мощь русского прихода. Поучительно, что в своих чтениях он никогда не позволял себе ничего, что могло бы оскорбить или смутить чью-либо религиозную совесть. Было ли это только нравственною деликатностью или вера была дорога для него самого? Можно утверждать, что последнее. Ключевский отмечал, что студенты академии и университета различно относятся к его лекциям. Есть лекции, которых не любят те и другие. Таковы – о древнерусских летописях. Есть лекции, которых не любят академисты – по вопросам экономическим; есть лекции, которых не любят университанты – по вопросам церковным. Вот эти-то последние лекции Ключевский читал как-то особенно в академии. Когда он говорил о происхождении раскола, то как бы легкое волнение охватывало его; он говорил о религиозном мышлении, настаивая на его существовании; чувствовалось, что он говорил о чем-то заветном и дорогом для него самого. Из его речей было видно, что старую академию он ставил выше, чем новую, но старая академия отличалась от новой прежде всего и больше всего религиозностью. Легкомысленно кощунственные выходки некоторых, видно, его коробили. С уважением он говорил о старых архиереях даже тогда, когда они по-видимому не проявляли к нему особого уважения. Так, он хорошо отзывался о пензенском архиерее, при котором учился в семинарии. Ключевский пробыл в богословском классе один год и затем перешел в университет. На экзамене в семинарии архиерею сообщили, что Ключевский уходит в университет. После экзамена архиерей подозвал к себе Ключевского, наклонился к нему и сказал: «Успеешь еще дураком-то сделаться». Иногда речи Ключевского звучали иронически, их можно было истолковывать двояко, но можно было бы извлекать из них и нравственный смысл. Так, однажды при нем рассматривали издание библейских гравюр из библиотеки пожертвованной одним архиепископом в академии. Оказалось, что все гравюры пикантного содержания были вырваны. «Как же это? Почему?» – спрашивали рассматривавшие. Ключевский с серьезнейшим видом сказал: «Мо-

—508—

жет быть владыка оставил их у себя?» – «Зачем?» – спросили у него. – «Чтобы мы не соблазнялись». Очень охотно и часто Ключевский говорил о религиозности своей жены, которая потом и умерла в церкви. Он называл её религиозность спортом, но видно было, что к этому спорту он относился с глубоким уважением. К походам против православия, к авторам самоизмышленной веры, он относился отрицательно. Заметно, он не любил Толстого. Когда Толстой написал статью «Первая ступень», в которой требовал безубойного питания для всех, Ключевский сказал: «Ну, если бы все дело было в картошке, все немцы давно бы сделались святыми». У одного кандидата богословия Толстой спросил: «Где ад?» – Когда об этом рассказали Ключевскому, он сказал: «А он бы ответил: вы это скоро сами узнаете». Толстой был у Ключевского и по его словам спрашивал его: «На что вам разум?» И будто бы Ключевский ответил: «На то, чтоб об этом не спрашивать». Было ли это или не было; во всяком случае несомненно, что Ключевский очень отрицательно смотрел да высокомерно-враждебное отношение Толстого к православной церкви. Никогда он не высказывал сомнений и недоумений по вопросам веры, хотя часто высказывал замечания, которые показывали, что он о ней много думал.

Достаточно ли всего этого для того, чтобы признать его религиозным? Ключевский уважал религиозную веру, а ее может уважать только тот, кто хочет ее иметь или кто уже ее имеет. Неверующие люди, заявляющие что они уважают веру, пошлы вдвойне. Во 1-х, они рисуются своим неверием, как мудростью, освободившею их от иллюзии и повергшею в бездны красивого пессимизма; во 2-х, они оскорбляют верующих, заявляя в сущности, что те пребывают в глупости и обмане. Таков Ренан, заявляющий о своей зависти к наивной вере бретонцев. Такую, в сущности, глуповатую позу никогда не мог принять Ключевский. Он уважал веру, потому что видел в ней сокровище. Несомненно он верил в Бога, как его понимает христианство. Но принимал он все христианство в форме православия или в форме близкой к православию? Может быть он принимал веру отцов, рассуждая, что невелико прегрешение разделять заблуждения отцов, но будет непро-

—509—

стительным грехом, если отказаться от их веры, а она окажется истиной? А может быть он верил просто, как просто верил его отец и как верила его жена.

Что почитали и любили в Ключевском? Ученого? Но ученых теперь много на свете. Остроумие? Но не мало имеется и людей, старающихся быть остроумными. Почитали ли в нем человека будущего, тип которого должны воспроизводить последующие поколения, или в нем видели воплощение добрых сторон прошедшего, которое должно исчезнуть и которое должно замениться новыми типами? Да, последнее. Может быть его почитатели и ученики и не сознавали этого, но они это чувствовали. Никто и не сомневался, что Ключевский не повторится. Другого Ключевского не будет.

Он был питомцем старой загадочной бурсы, где как будто ничему не учили и откуда выходило множество умных людей. Изумительна та нравственная дисциплина, которую прививала эта школа к своим питомцам. Дело здесь не во внешней благопочтительности, которую отмечают у старых священников; дело здесь в глубоком внутреннем сознании долга, которое характеризует этих священников. Лакеи очень почтительны, пока ждут на чай, но становятся очень наглыми, когда видят, что ждать нечего. Питомец старой бурсы кланялся архиерею и тогда, когда тот, говоря метафорически, отдавал его на распятие. Он исполнял то, что считал долгом. Чувство долга было сильно у Ключевского. Оно выражалось у него в его отношении к лекциям, в исполнении им своих обязанностей. Изумительна также была скромность его житейских требований. Немного он во всю свою жизнь издержал на себя и не потому чтобы он себе в чем отказывал, а потому что он нуждался в очень немногом. Он мог бы прожить и на дореформенный академический оклад. Вследствие этого от него веяло некоторою суровостью, но не тою, которая отталкивает, а тою, которая, внушая уважение, заставляла держаться от него на почтительном расстоянии. Едва ли на самом деле он и вверял себя кому либо и едва ли пред кем-либо он обнажал свою душу.

Старая бурса почитала логику. Логика проникала жизнь Ключевского. Он всегда производил впечатление человека,

—510—

который знает, что делает. Он никогда не суетился, не спешил, он всегда и все обсуждал и делал совершенно спокойно.

Искал ли он когда-нибудь чего-либо для себя? Должно полагать, что нет... Для других и за других он действовал, он был добрым товарищем, но своего не искал, хотя и не был равнодушен к почестям, славе и ко всему.

Сильная логика в нем соединялась с необыкновенным юмором. Это – редкий союз и он поражал и пленял его слушателей, и собеседников. Обыкновенно острят, забывая о разуме, а вспоминая о нем, забывают о смехе.

Он – человек старой школы. Он не может повториться. Старые архиереи были для него понятнее, чем новые профессора. И чем большим европеизмом веяло от профессора, тем с большим сомнением смотрел на него Ключевский.

Другого Ключевского не будет.

С. Глаголев.

6. 12. 1916 г.

—511—

«Тогда Иисус сказал: не десять ли очистились? где же девять? как они не возвратились воздать славу Богу, кроме сего иноплеменника?» (Лк.17:17–18).

В наше печальное время все понятия перепутались, трудно становится разобраться, где белое – а где черное, где высокое – где низменное. Бред сумасшедшего выдают за мысли здравомыслящие, и мир, кажется, при своем конце сходится со своим началом, вступая в тот же хаос, который существовал при его созидании. Число несчастных, страдающих растет не по дням, а по часам, и не только в смысле нужды голодной или холодной – такие никогда не переводились, но и при наиболее благоприятных условиях в общепринятом понятии о счастье. Все наиболее утонченные изобретения культуры, прогресса, всякого удобства внешней жизни не помогают. Внутренний человек все более беднеет и слабеет...

Религия утратила свой вековечный, высокий смысл; всеми путями ее вытравили из души человеческой; в ее целебную, могущественную силу больше не верят современные христиане, по ошибке себя за таковых выдающие, часто стыдятся себя осенить крестным знамением, боясь прослыть за людей некультурных, отрекаясь, таким образом, от единственного спасительного орудия – креста; поучаясь мудрости житейской не в Церкви – а в театре, не в Евангелии – а в писаниях наших горе-мыслителей, прославленных не умением мудро жить, а только красиво говорить; забираются в беспросветный тупик жизни, из ко-

—512—

торого только и есть у них один выход – насильственная смерть. А между тем, в действительности, нет такой путаницы в жизни, из которой нельзя было бы выйти вполне очищенным, и нет такого грешника и преступника, который бы не мог себе вернуть уважения и доверия людей. Но путь их лежит через религию, только одна она и выводит запутавшуюся душу из самых сложных, преступных падений, лишь бы душа эта не угасила в себе веры и упования, лишь бы среди наслоившейся грязи и нечистоты мерцал, еще вспыхивая, хотя бы и последними уже вспышками, тот огонь души, который Христос, по Его собственным словам, пришел возжечь. Встречаются люди по виду безупречные, целомудренные, гуманные, отвечающие требованиям самой строгой морали, но опытный духовно глаз видит, что у этих людей, безупречных с внешней стороны, внутри давно уже все безнадежно мертво; вулкан души их потух, и постепенными разрушениями или внезапным стихийным бедствием человек этот выбрасывается за борт жизни, тогда как наряду с подобным случаем последний из последних нравственных отбросов возрождается к новой жизни, являя иногда облик высокой нравственной красоты. Такие примеры служат камнем преткновения для многих, камнем соблазна. Тайна единения души человеческой с Богом не открыта их опыту; их возмущает, что идеальный человек погибает, а негодяй продолжает жить; они не ведают разницы в суде человеческом и Божеском. Внутреннего человека видит и ценит только Око Божие и только одно Оно и может правильно и безошибочно определить достоинство, качество и жизнеспособность души. Бывает необходимо иногда и «безгрешного» остановить в его пути и грешнику предоставить себя сквернить до времени, одному Богу ведомого; ибо Ему все души одинаково дороги, – лицеприятия Он не ведает. На спасение всякой души пошлет Господь Свою помощь, и восстановит она в себе тот светлый образ и подобие, по которому она создана и который в себе ежечасно сквернила, не ведая что творит, – лишь бы не потухла в ней искра священного пламени, этого исключительного дара Неба – человеку. Обратный путь грешников тяжел. Своих пленников князь мира сего дешево

—513—

не отпускает; дорогой выкуп требует он с тех, кто пожелает освободить себя от его ига. Без Божьей помощи нечего и думать совершить этот обратный путь. Горе тому, кто на свои силы понадеется и не призовет своевременно Бога; он падет в еще худшее и уже безвозвратное рабство.

Без Бога в сердце человек жить не может; он может лишь временно прозябать на земле. Бог – солнце души. И как тело, удаленное от влияния солнечных лучей, увядает, теряет гибкость, красоту и далее гноится, так и душа – вдали от Бога, духовного своего солнца, гибнет. Физический закон мы знаем, нас научили понимать, что на земле без солнца жизнь должна прекратиться, законами же духа мало кто интересуется, а то знали бы, что с утратой духовного солнца человек или умирает, или приобретает звериный образ.

Современная эпидемия самоубийств, самоистребления, чудовищных преступлений как нельзя более свидетельствует о том, что Невещественное наше Солнце скрывает от нас Свои лучи, и что мир погружается во мрак.

Лично моя жизнь была одною из тех, которым люди завидуют. Высокое общественное положение, большие средства, почет, уважение, вечные праздники и удовольствия – все, казалось бы, способствовало тому, чтобы назвать себя счастливой, а между тем червь неудовлетворенности и безысходной тоски разъедал мою душу. С раннего детства, оставшись круглой сиротой, я познала цену всей этой светской мишуре, а также дружбе людей, их любви; я слишком рано во всех и во всем изверилась. Я знала, что до меня лично и до внутреннего моего мира, как бы не был богат он содержанием, никому в сущности дела нет, что пока я молода, интересна, нужна, к моим слабостям будут снисходительны, выгоды ради им станут даже потакать, но как только я потеряла общественное значение или личный интерес, вряд ли кто из вчерашних друзей останется на высоте своих уверений и обещаний. Зная цену чувствам людей, я глубоко их презирала, а не умея любить и прощать, почувствовала себя вскоре безнадежно одинокой, среди толпы – как бы в пустыне. Бездна лжи, лицемерия, лести, эгоизма в людских

—514—

отношениях вытравили из сердца моего радость, свет, и вскоре я утратила способность искать счастья, добра и, в конце концов, даже желать его. Чтобы заглушить свою тоску среди праздника жизни, я кидалась на все. Музыка, искусство, наука, литература, путешествие – все было испробовано, ко всему быстро охладевая, угадывала внутренним чутьем, что все это лишь украшение жизни, суррогат счастья, но где же смысл, сущность, цель? Ответа не находила, тоска все злее терзала сердце, а тучи над головой сгущались. Я начала метаться в поисках выхода, и вскоре последнее, единственно святое, дорогое – дети – утратили значение и интерес. Из всех призраков то был наиболее зловещий. Доктора определили черную меланхолию, а профессор психиатр Корсаков решительно предсказал паралич или нервное помешательство. Тогда я вспомнила о Боге. К большому моему счастью мать моя была глубоко верующей женщиной, и обрывки ее наставлений, ее примера мелькали иногда в воспоминаниях моих, и хотя все последующие впечатления, полученные от учебного заведения и личной жизни, носили характер чего-то только формального и казенного, – посеянное семя не заглохло. Много слышать приходится нападок на форму, говорят о ее вреде, неосмысленности. Это ошибочно. В любую минуту она может заполниться, одухотвориться, но утративший и форму – теряет уже все.

Так было и со мной. Я сохранила форму преемственно с детских лет, но за отсутствием в ней содержимого, она не питала моего духа и не согревала. Около пяти лет я не причащалась Святых Тайн, соблазняясь несовершенством и недостатками нашего духовенства; много вредила мне и литература Толстого, которым одно время увлекалась. Не будучи духовно образована, духовно развитой, я не умела отделять форму от сущности, я не постигала силы и могущества Таинства в самом себе, я не могла тогда понять, что недостойный священник вредит лишь самому себе, что люди, в простоте сердца ищущие его благословения, идущие к нему на исповедь, получают по вере своей непосредственно все от Самого Бога через таинство Священства, врученное пастырям. Духовное благополучие этих верующих не зависит от недостатков лиц, не умеющих

—515—

носить и уважать своего священного сана. Чего бы стоила религия, могла ли бы она существовать на протяжении веков, если бы ее таинственная сила и могущество были в зависимости от совершенства или несовершенства приставленных к ней слуг. Им дана власть быть лишь свидетелями, проводниками, или охранителями этой величайшей святыни, ведать ее формальной, чисто внешней, неизбежно необходимой, стороной; но самая сила ее таинственная, всегда живая, от глаз людских скрытая, открывается людям, лишь по мере их духовного роста, духовно-умственного развития; нельзя ведь постичь высшей математики без должной подготовки, так нельзя постичь и религию и ее силы без внимательного ее изучения и усвоения.

Печально бывает наблюдать, что люди, носящие духовную одежду, не умеют уберечь ее чистоты, эксплуатируют, профанируют ее – тем хуже для них; не менее печально видеть и в других земных учреждениях небрежное отношение к своим обязанностям судей, докторов, адвокатов; а если принять во внимание степень интеллигентности, высокое образование последних и зачастую крайнее убожество первых, то будет ли справедливым предъявленное к ним требование всегда стоять на высоте, и твердой рукой держать свое могущественное «знамя». Отчего, видя измену идеям правды, добра, гуманности в правосудии, медицине, адвокатуре, продолжают верить и идеям этим, и носителям, и представителям этих идей? Отчего же, видя немощных монахов, священников, перестают верить идее религии и Богу? Где логика? Где последовательность?

Несовершенство духовенства, столь критикуемая внешняя обрядовая сторона религии, служат лишь придиркой, самооправданием, внутренней ложью нападающих. Религия, Бог, духовная жизнь требует подвигов самообуздания, борьбы с собой – вот что не нравится, что тяжело и ненавистно нам; мы жаждем свободы для своих прихотей и страстей, мы ненавидим все, что так или иначе напоминает нам об ответе, что вызывает в памяти страшный призрак суда Божья над нами, так называемыми христианами. Не по плечу нам, малым и ничтожным, это высокое «звание», мы умышленно грязним его, позорим, и думаем, что заплевывая его, уничижая, сокрушим Его ве-

—516—

личие и могущество. Но этого нам не удастся, даже если мы самих себя в зверей обратим, по призыву апостолов новой формации, – все это не помешает Богу создать новых людей, обновить старую, износившуюся в грехах и преступлениях людских землю. Мой личный опыт умудрил меня и открыл внутреннему взору спасительные горизонты.

Так вот, вспомнив о религии, я решила принять Святые Тайны и началось тогда мое внутреннее мучение в выборе духовника.

Все казались мне недостойными этого моего доверия. В своем самомнении и гордости, я, хотя и не считала себя праведницей, но все же была уверена, что на мой призыв Господь должен будет послать Своего светлейшего Ангела, который бережно и нежно станет утешать мою скорбящую душу. Но в Своей правде Господь рассудил иначе и послал мне духовника вполне мной заслуженного.

Случайно ли, или чудесно, однажды, когда я даже в молитве просила Бога указать мне достойного священника, я увидела во сне духовника своей матери, о котором никогда не вспоминала.

Воскресли картины забытого детства, и памяти моей предстала высокая фигура молодого, серьезного священника с красивым лицом, каштановыми кудрями по плечам; какой-то очень большой храм и я маленькая, семилетняя девочка у первой исповеди и Причастия более или менее сознательного. Очень страшно было, особенно когда строгий священник не позволил даже сидеть в церкви: «Кающиеся грешники на коленах должны стоять, а не сидеть», – выслал он мне сказать из алтаря. Все это вспомнила я, кроме имени и фамилии.

Заволновалась страшно, понимая, что сон этот был вещим. В старых молитвенниках и книгах матери нашла я, наконец, и имя заветное.

В тот же день телеграммой снеслась с дружески знакомым мне губернатором города Т., где протекло мое, почти забытое, детство; узнала, что интересующий меня священник жив, и в ту же ночь мчалась по направлению к Т., окрыленная какой-то внутренней надеждой. Не отдыхая, отправилась отыскивать чудом воскресшего в памяти человека и нашла его в стенах гимназии, где он законо-

—517—

учительствовал. Вышел ко мне высокого роста, очень худой священник, со следами былой красоты, но теперь уже седой старик. Мое появление его разволновало.

«Дочь Надежды Феодоровны, – очень помню, чем могу служить вам?». «Да вот хочу у вас поговеть, исповедаться».

«Пожалуйте ко мне на дом в пять часов. Теперь я занят», – сказал он, прощаясь. В указанное время я звонила у парадного входа, и дверь мне открыл сам батюшка; в руках у него была карточка моей матери, и он, вводя меня в свой кабинет и указывая на ту карточку, сказал: «Бог, мать ваша и я – мы вас слушаем!» Боже мой! что сделалось со мной. От охватившего меня волнения я утратила способность видеть, наблюдать, соображать; как сноп подкошенный упала я к ногам его, положила голову на колена его, выплакала и высказала всю душу свою.

То была исповедь всей жизни моей; как на ладони представилась она мне, жалкая, одинокая, какая-то темная; все, что обмануло меня, чему изменила я, – все это представилось открывшемуся внутреннему взору моему в новом освещении, в новой оценке; помню, с какой горячей искренностью обнажала я всю свою изболевшую, исстрадавшуюся душу пред темным ликом Христа, глядевшего на меня из угла... и ничего, в сущности, кроме этого взора, я не видела; когда я окончила свою исповедь и обернулась в сторону священника, сидевшего в кресле спиной к свету, то увидела его спящим со страшным красным лицом, и вся поза его изобличала совершенно пьяного человека... Меня он не слушал, да и ему ли я открывала душу свою. Он был свидетелем, изменившим долгу своему, клятве своей, недостойным слугой невидимого Господа, – я же исповедовалась Богу, и слушал меня Бог! Если бы тогда я имела свой теперешний опыт и знание, я бы не смутилась представшим моему взору зрелищем, я бы вероятно с колен встала здоровой, оправданной; но тогда... я зашаталась на ногах, и не понимаю, как не сошла с ума от столь неожиданного, так безгранично меня потрясшего впечатления. Да полно! И, вправду, существует ли Бог, а если существует, то, вероятно, подобно людям, издевается над доверившейся Ему душой... Да! Он суще-

—518—

ствует! Только сила благодати Его, неисповедимый Его Промысл и охранил эту Ему Одному дорогую душу, а если бы не так, то земная мудрость профессора Корсакова должна была бы восторжествовать.

Более удобный случай для помешательства вряд ли и мог еще представиться... впечатлительная, измученная жизнью, обессиленная страшной болезнью душа, – могла ли бы без Божьей помощи выдержать такое ошеломляющее впечатление. Где логика, смысл, могла ли и речь зайти, казалось, о Промысле и Премудрости Божией: так должен был путаться среди неразрешимых догадок гордый и вместе такой бессильный человеческий ум, а между тем и смысл глубокий, логика и значение той минуты уяснились впоследствии; теперь же она была роковая.

От резкого моего движения очнулся батюшка и заплетающимся языком велел приехать исповедаться (!?) в пять часов утра в церковь, к ранней обедне.

Не знаю я, как одолела мой внутренний хаос благодать Божия, но к пяти утра я уже была в церкви. Хотела ли я видеть и знать, чем все это кончится, а, может быть, и просто от полученной встряски у меня утратилась способность соображать, – не знаю. Войдя в церковь, увидела я своего духовника, едва державшимся на ногах, сторожа его поддерживали, он, видимо, был в полном изнеможении. «Сердечные припадки у меня, я умираю», – сказал он, здороваясь со мной. Обедню служил другой, наемный священник, у которого я и причащалась, а по окончании службы помчалась навестить больного батюшку. Жена его сказала, что доктора опасаются за его жизнь и что это его встреча со мной так разволновала, и что вряд ли даже он выживет. Душа моя до того изнемогла от переживаемых ощущений, что я перестала понимать совершающееся. Может он и пьян не был, это я его оклеветала, больного от пьяного не умела отличить, проносилось бессвязными отрывками в моих мыслях; виной всему моя подозрительность, мое недоверие, мое злое к людям отношение.

С этой новой мукой в сердце вернулась я в Москву, поручив надежному доброму другу разузнать всю подноготную о батюшке и мне сообщить. Письмо не замедлило:

—519—

«Трудно найти священника хуже, – писал мой знакомый, – не стоило по белу свету разыскивать такого, верно и в Москве бы нашли. Никогда трезв не бывает, а пьяный творит всякие непотребства».

Мысль, что я сама-то не стоила лучшего священника, мне тогда в голову не приходила; к себе была я снисходительна, а к нему требовательна, себе я прощала свою греховную нечистоту, а от него требовала кристальной чистоты. Впоследствии обнаружилось, что его ужасная душевная нечистоплотность не мешала прихожанам любить в нем доброго, хорошего человека, не мешала и ему всех любить, много добра делать. Тогда как я, сохраняя внешний вид опрятным и изящным, скрывая в клочья изодранные покровы души своей, опустошив эту душу, расточив все ее сокровища и богатства, не простила батюшке слабому его болезни, оклеветала Бога в жестокости и немилосердии и посылала Небу хулу и ропот.

После этого случая здоровье мое пошло совсем на убыль. Доктора послали заграницу, оттуда отправили обратно, находя положение безнадежным.

Становилось очевидным, что медицинская помощь оказывалась несостоятельной. Учебные интересы детей потребовали моего переезда в Петроград, и здесь уже моя болезнь приняла колоссальные размеры. Еще молодая по возрасту, я совсем состарилась, поседела, и становилось ясно всем, что катастрофа надвигается. Страдания моей души возросли до апогея. Я не могла сидеть дома, мне казалось, что потолок должен рухнуть и меня задавить, я бросалась на улицу и там пугалась чего-то на меня надвигавшегося. Я видела вокруг себя как бы вздымавшиеся волны, среди которых бедственно погибали мои дети, а к семи часам вечера я теряла способность двигаться, меня охватывала неудержимая мучительная дрожь, и я вполне ясно сознавала, что на меня надвигается извне какая-то сила, которая неминуемо меня уничтожит и раздавит, и что мое внутреннее бессилье не может этому противостоять. Люди духовного опыта знают, что такая болезнь не что иное, как «одержание» или приражение злой силы, победить которую может только Господь. В это время кто-то из близких посоветовал обратиться к отцу Иоанну Кронштадтскому, известному

—520—

своей молитвенной силой. Много чудесного о нем рассказывали, и мне указаны были близкие ему два лица, могущие, по моей просьбе, его привести. Обе эти личности, повидав меня, впоследствии сознались, что не решались даже привести ко мне батюшку, боялись с моей стороны каких-либо безумных выходок.

Об отце Иоанне давно я знала; в моей семье даже заочная его молитва подняла с постели к смерти приговоренного ребенка, страдавшего безнадежной формой дифтерита. «Если врачи бессильны, сказала я в порыве безысходного горя, то силен Бог помочь, и Он мне вернет мое дитя». Была послана срочная телеграмма отцу Иоанну со слезной мольбой о спасении, и ребенок был спасен вопреки приговору врачей. Воспоминание об этом случае и благодарность к лично мне незнакомому молитвеннику не угасла в моем сердце, и я остаток веры и упования вложила в возможность и для себя от него получить облегчение. «Если откажется батюшка приехать, значит, проклята я Богом – больше спасения нет, и я должна тогда уже насильственно прервать свое мучительное существование». Огонь веры и надежды все еще не потухал. Два раза тщетно мы прождали в назначенные дни батюшку, он не приехал; – настал третий, в моем внутреннем решении, – последний. Если не приедет – ждать нечего, все кончено! За полчаса до назначенного срока явилась сконфуженная И.О. и объявила, что неожиданно вызвали батюшку к очень высокопоставленному лицу и что, кроме того, спешно ему вернуться надо в Кронштадт. Прочла ли она нечто очень зловещее в лице моем, но только стремительно обняв меня, она стала уверять, что следующий раз уж непременно батюшка заедет.

«Будет уже поздно», – ответила я, но мои слова были прерваны звонком из швейцарской и возгласом швейцара: «Отец Иоанн Кронштадтский!..»

Помню, что кубарем слетела я с лестницы и, упав к ногам входившего в прихожую Батюшки, кричала, задыхаясь: «Не стою, я не стою, чтобы вы перешагнули порог жилища моего!».

«За такое смирение и веру – все хорошо будет», – раздался его звонкий, светлый, ласковый голос.

—521—

Потеряла ли я затем сознание или притупилось оно во мне, но дальше я уже себя помню лежащей около молящегося пред образами на коленах батюшки, ни слов его, ни молитвы – ничего не помню, кроме внутреннего своего вопля к Богу:

«Спаси, спаси, ведь я же, все-таки, создание Твое».

С колен я поднялась совершенно здоровой; и вполне ясно ощутила, как что-то вошло в меня благодатное, светлое-светлое...

«В пятницу 26-го вы у меня причаститесь в Леушинском подворье в день Иоанна Богослова – Апостола любви и веры», – сказал, прощаясь со мной, батюшка. Приготовьтесь. А это случилось 21-го сентября 1899 г.

О, вечно памятный, счастливый день!

Возвращаясь иногда к прошедшей своей жизни, перебирая в памяти своей отжитое, только этот один и светит, его бы только и хотела вернуть.

На другой день проснулась я обновленной и возрожденной, сама на себя дивясь. Я ли это? Ни страха, ни тоски, ни смятения, ни страдания – все исчезло при свете одного только луча Божьего милосердия к грешнику. Я стала радостно готовиться к великому дню. Накануне 26-го, по приказанию батюшки, я пошла на исповедь к его племяннику о. Иоанну Орнатскому. Если моя исповедь в городе Т. была огромного значения как подведенный итог жизни, как оценка самой себя, то эта вторая исповедь совершенно отделила прошедшее от будущего, вырыла непроходимую между ними пропасть. Я себя беспощадно осудила, обнажила все язвы своей души, отреклась от себя и предала себя промыслу Божию, Его спасительному обо мне попечению. Я Ему волю свою вручила! Господи! Вот я какая, смотри на меня, хуже и найти нельзя, но в Твоей власти меня очистить, возродить, сделать из грязной и черной – светлую и прозрачную.

Я поверила Богу, а Он никого не обманет!

Тяжел путь возрождения; прошедшие его знают, что весь он залит слезами покаяния, кровью сердечной молитвы; но только один он может вывести душу из рабства греху, внутреннего бессилья – к свободе и свету. Блаженны, сто крат блаженны те, кто с начала жизни идет путем

—522—

Заповедей Божиих, их души не коснется подобная мука. На другой день после Причастия я подошла ко кресту. Пристально вгляделся в меня батюшка, мне одной дал три раза поцеловать крест с каким-то особенно проникновенным взором. «Хорошо теперь тебе, голубушка моя. Ну, вот и береги теперь душу свою». Я получила такое впечатление тогда, будто он какую-то печать на меня наложил, и что много крестов придется поднять по его благословению. Так воистину и случилось. Князь мира сего за временное пользование его благами берет процент Шейлока. Дешево не откупишься! Либо ему служи – либо расплачивайся. Я сознательно предпочла расплатиться, и не прошло и года, как, будто из рога изобилия, посыпались на меня всевозможные бедствия.

Умер внезапно муж, с его смертью утратилось все внешнее благополучие, исчезли мнимые друзья, на бирже, благодаря крушению дел Алчевского, лопнуло большое состояние, дела запутались в такой мере, что после роскошной жизни стало грозить нищенское существование. Учебные годы подраставших детей совпали с годами революционного движения и были чреваты крупными недоразумениями и далее опасностью для их жизни, и, наконец, стряслось самое величайшее горе – погиб сын мой, юноша девятнадцати лет, в страшном Цусимском бою, и я целый год не могла узнать об его участи.

Избалованная комфортом жизни, едва окрепшая от перенесенной болезни, во всем неопытная, – кто бы мог поверить, из прежде меня знавших, как стойко, мужественно перенесла я все эти невзгоды сама, и от всего защитила всецело на моем попечении оставшихся детей. С Богом все возможно, а дорогой отец Иоанн поддерживал, ободрял и укреплял меня все время силой своего духа. Так, незадолго до смерти мужа, он настойчиво требовал, чтобы я купила имение, даже и губернию сам указал: «Дольше проживешь и счастливее будешь», – говорил он, и для большего поощрения обещал сам приехать на новоселье. Всегда ему послушная, я вопреки всем видимым невозможностям, имение купила, и только это и помогло нам впоследствии выйти, сравнительно благополучно, из всех осложнений и бедствий и сохранить

—523—

здоровье телесное и душевное детей. Исполнил он и обещание свое, приехал освятить нашу покупку, и его благословение принесло плоды воистину чудесные, не только мне лично, но храму нашему, округе всей.

По мере того, как расширялось мое внутреннее духовное благосостояние, крепла и кристаллизовалась моя душа, все внешнее, материальное суживалось; иногда мне казалось, что мир меня вытесняет, выбрасывает из своей среды, уж очень все сузилось вокруг меня. Внутренняя свобода еще не наступила, но путь к ней уже определялся.

Вскоре после моего возрождения и знакомства с батюшкой, еще задолго до смерти мужа, как-то неожиданно для меня самой, воскресла в памяти фигура немощного священника из Т. «Вот бы свесть его с батюшкой, – пришло мне на ум, – авось, и его исцелит Господь за праведные молитвы своего слуги. Может, только для этого и скрестились на мгновенье пути наши». Мысли эти все чаще и неотступнее меня преследовали, и я, наконец, решила написать без всяких обиняков. «Вы свет мира и соль земли, – писала я, – а как-то светите вы? В какой соблазн вводите паству вашу, оскорбляя Бога, пренебрегая интересами вверенного вам стада; приезжайте непременно, доверьте вашу немощную душу батюшке отцу Иоанну, за его молитвы – исцелеете». «Не могу обращаться к другим в деле, где сам себе помочь должен», – ответил он.

Но я не унималась; внутренний голос убеждал меня настаивать, и я снова написала и назначила даже день приезда, обещая, что служить он будет совместно с батюшкой, которого уже просила усердно молиться о погибающей его душе. И когда наступил день мною назначенный для его приезда, я впала в безграничное волнение. Конечно, мне не приходила в голову мысль, как много беру я на себя в стремлении спасать других, сама еще едва окрепшая; не знала я тогда, как мстит враг за подобные подвиги, да оно и лучше, что не знала, не удалось бы тогда, быть может, это святое дело до конца довести.

Много лет спустя, имея уже духовный опыт, я оценила мудрый совет одного старика иеромонаха: «Не дразните врага, – советовал он, – лучше пусть поменьше он вас

—524—

замечает; не выдержать вам борьбы с ним, не только доброго поступка, и молитвы-то горячей он не прощает». Воистину правду говорил монах этот, и если, при помощи Божией, и приходится что-либо брать на себя, то уже сознательно, и заранее надо готовиться к его мести. Но тогда я шла напролом, вверяя себя защите Бога.

Прошло все утро в ожидании тщетном, и я разочарованная ушла из дома по делам. Каков же был мой восторг, когда по возвращении узнала от швейцара, что приезжий священник меня ждет. На крыльях радости влетела я в квартиру.

Навстречу мне поднялась знакомая фигура отца Сергия, но до того зловещая, мрачная, что от страха сжалось сердце мое.

«Ну, вот я приехал, сам не знаю зачем», – начал он, не здороваясь и не благословляя.

«Ну и, слава Богу! – воскликнула я, – сейчас поедем разыскивать отца Иоанна».

«Да нет, не надо, – перебил он меня, – чего спешить, может и не стоит никого тревожить, и так обойдется дело. А все же странные вещи случились с тех пор, как получил я ваше письмо. Прежде всего, то была первая ночь за двадцать пять лет, что я заснул и не просыпался, а то, и не поверите, какая мука. Проснешься с двух ночи, и тянет пить, а я уж как не грешен, а пьяный не служил, не оскорблял хоть этим Бога. Бывало, едва уж и службу дотягиваю, и начинаю-то что ни есть раньше, либо за себя найму, – а пьяный никогда не служил, – а тут, да утром трезвый встал, прямо самому себе на удивленье. А затем думаю, как же ехать, денег нет даже ни копейки лишней. Взмолилась тут жена, говорит: «Достанем!». Нет, говорю, в долги не полезу, а сам рад, что помеха нашлась; да вдруг, откуда ни возьмись, пришли жене деньги после покойного митрополита Московского 200 рублей – он ей был родственник – отговорки и нет. Смотрю, на счастье, новая помеха. Юбилей 200-летний город справляет, меня архиерей, как заслуженного протоиерея, назначил в сослужение – вот, думаю, и не пустят, – опять, слава Богу! А все же для очистки совести пошел проситься. Хочу, мол, в Кронштадт ехать, такого-то числа служить буду с отцом Иоан-

—525—

ном, – а сам внутри себя посмеиваюсь: «Как же, пустит тебя!». А архиерей-то был почитателем батюшки. А тут уж и последнее чудо совершилось. «Такого счастья вас грех лишать, – сказал он, – поезжайте с Богом, да за меня грешного вместе с ним помолитесь». Меня, обыкновенно, всегда провожают, один я ездить не могу, непременно напьюсь, ну и берегли от сраму-то, а тут некому было провожать, да и дорога стала бы в два дорога, вот и пустили меня на волю Божию – и что ж, доехал, хоть бы единую за дорогу-то выпил, но уж дольше, пожалуй, не стерпеть. Я ведь пью много, – понизил он голос до шепота, и лицо его стало ужасным, – мне ведь и бочки мало!».

Я почувствовала, как дрожь меня всю охватила. «Тогда, помнишь, ты-то была, сказали больной, – пьяный был, замертво пьяный, а не больной; а напьюсь – не помню, что и делаю; низко я, очень низко пал!».

«Да, знаешь ли, – вскрикнул он вдруг, до боли сжимая мне руку, и глаза его точно кровью налились, – случалось и заболеть, чувствую, что околеваю, ну и что ж? За попом, что ли, посылать – над Богом смеяться; каяться – чтобы завтра сызнова начать, нет, думаешь, – собаке собачья и смерть». Больше я уж не в силах была выдерживать этой страшной исповеди, мою всю внутренность трясло, зубы стучали, как в лихорадке, и я не могла глядеть больше в его, сразу как бы охмелевшее, ужасное лицо.

«Едемте скорее, Бог поможет, я верю, верю, верю…», – твердила я в каком-то исступлении и больше всего боялась, чтобы как-нибудь он не отвертелся.

Был ноябрь, на улице гололедка, ни в санях, ни на колесах, пронзительный холодный ветер продувал насквозь. В легкой кофточке, почти замерзая, я о себе перестала думать, лишь бы удалось его сдать попечению родного батюшки, лишь бы до него дотащить. Отец Сергий сидел и упорно молчал, изредка вздыхал, что-то бормоча. «Господи! Сподоби узреть достойного слугу Твоего», – удалось мне расслышать. Молилась я внутренне горячо и пламенно. На пристани нам сказали, что по случаю ветра и непогоды отец Иоанн поедет на Ораниенбаум.

По приезде на вокзал, я взяла билет для отца Сергия и,

—526—

имея крайнюю необходимость вернуться домой в интересах детей, а, главное, и себя, чувствуя от холода и волнения совсем изнемогшей, я, тем не менее, страшно боялась, что в последнюю минуту убежит мой протоиерей, и весь мой труд пропадет даром. Подвела я его к стоявшему на платформе образу и сказала: «Клянитесь мне высоким достоинством священника, что вы не убежите, что дождетесь батюшку, иначе я останусь, рискуя совсем заболеть». «Даю вам страшную клятву пред лицом Бога, что не уйду; я уже поборол в себе желание бежать, ступайте с миром», – сказал он твердо и покойно. Прошло целых томительные три дня, волнение мое возрастало, мне все мерещилось: либо он умер, либо убежал, невзирая на клятву.

Наконец, на третий день вечером раздался звонок, мое сердце затрепетало, и я, опередив прислугу, бросилась к входной двери, у ней стоял весь сияющий, лучезарный отец Сергий. Истово помолившись на образ, благословив меня, он глубоко посмотрел мне молча в глаза: «Если бы я не был священник и протоиерей, поклонился бы я тебе в ноги и целовал бы их за то, что ты для меня сделала». Дорогие, святые слова эти сохраняю я в сердце моем, уповая, что за его благодарные молитвы и меня Господь помянет в час моей смерти.

И рассказал он мне, как ехал с батюшкой в купе, как тот вспомнил, что уже о нем молился. Картина отбытия поезда, толпа бегущих сзади людей, бросание записок с мольбой «помолиться», – все это уже с самого начала поразило своей необычайностью впечатление его; он сразу понял и взвесил, какую силу имеет истинный священник Господа Бога и каким он должен быть.

Отец Иоанн молчал. Молился или дремал; на пароходе он неожиданно взял отца Сергия за руку и повел его к носу парохода. Публика попряталась в каютах, т.к. необычайной силы ветер бушевал и грозил сбросить в море смельчака, который бы решился с ним побороться. Палуба была пуста. Отец Сергий, ухватившись за протянутый канат и нахлобучив шапку, едва пробирался за батюшкой, который шел впереди, свободно, без шапки, с развевавшимися волосами, с распахнутой шубой. «Ну вот, отец протоиерей, – сказал он, останавливаясь, – Бог, очистительная

—527—

стихия и я – мы слушаем тебя». И упал к его ногам бедный грешник, имея только одно желание в сердце – умереть у ног его. И припомнилось мне, слушая его, как когда-то, по странному совпадению, и он мне сказал те же слова: «Бог, мать ваша и я – мы вас слушаем»; думал ли и он в свою очередь услышать те же слова, к нему обращенные. Случайное ли это явление или звенья неразрывной цепи, объединяющей всех грешников пред Лицом Бога, на какой бы ступени общественной лестницы он не стоял, какого бы звания не был, – пред Богом все равны. Всякий несет и тяжесть креста и тяжесть греха своего пред Богом и только от Его нелицеприятного суда и примет свой приговор. Вскоре после этого события отец Сергий заболел гнойным плевритом, и случилось, что в это самое время проезжал отец Иоанн город Т. ко мне в имение; я просила его усердно навестить болящего, и вдвоем с владыкой они исполнили мою просьбу, и оба на коленах у его постели молились о его спасении.

«Болезнь твоя очистительная, – сказал батюшка, – ею Господь и немощь всю твою очистит». И встал отец Сергий после болезни духовно здоровым, прожил после того еще десять лет, возрастая и укрепляясь духом, и умер горячо оплаканный безгранично его любившими приходом и семьей.

Почти одновременно с описанным случаем пришлось мне по Воле Божией пережить еще более знаменательное событие. Жил тогда в Петрограде старинный знакомый матери моей, сенатор С., очень богатый, но анекдотически скупой старик. Поддерживая давние отношения, я его иногда навещала, унося всегда след чего-то холодного, жуткого от его обстановки старого скряги. Давно не видевши его, я почему-то о нем вспомнила и заехала его навестить. На выраженное им удивление, что я до неузнаваемости поздоровела и помолодела, я ему рассказала о своем знакомстве с отцом Иоанном и моем чудесном воскресении из мертвых, и сама для себя неожиданно добавила: «Вот вам бы батюшке помочь в его постройке монастыря на Карповке, вот уж дешево бы душу спасли за его святое пред Богом предстательство. Хотели же своему дворянству пожертвовать 100 тысяч ради славы собственного имени, а что толку, не только дворянство, да и наследники-то, пожалуй,

—528—

не вспомнят вас, а уж батюшка не забудет о вас в вечности».

На мое предложение, он, к великому моему удивлению, даже не запротестовал, а сказал: «Что ж, надо подумать». И вечером того же дня, нигде не бывая, никуда почти не выезжая, приехал ко мне, сам затронул поднятый вопрос, и вся беседа его, вместо обычно иронического, брюзжащего или насмешливого тона, носила характер чуть не исповеди. Коснулся он и личной жизни, и своих колебаний в вере, своего смущения пред фактами, казавшимися ему вопиющими по несправедливости, и отсутствию логики в случаях, когда лучшие люди караются Богом, а мошенники торжествуют, и много в том же духе, на что я тогда и сама, еще духовно малограмотная, не могла дать ему разъяснений, а только чувствовала и понимала, что его душа, закоренелая в эгоизме и сребролюбии, как бы пред чем-то дрогнула.

На другой день в Леушинском подворье служил отец Иоанн и я, всегда посещавшая эти службы, сообщила ему, что имею доброго знакомого очень богатого, и надеюсь, что он примет участие в постройке интересовавшей батюшку обители. «Я об этом знаю, – ответил батюшка, – и напишу письмо, а ты лично свези ему».

Письмо это, мне врученное, показалось до того странного и таинственного смысла, что какое-то зловещее предчувствие вошло мне в сердце, но я немедленно же поехала и вручила его адресату. Вначале это неожиданное послание, казалось, и не удивило, и не смущало С., но на другой день я уже застала его в ином настроении, и раздражению его против меня не было границ.

«Что вы наделали, – кричал он, – ведь не поп же это простой; ведь это Иоанн Кронштадтский, с этим ведь считаться надо!».

«Ну и, слава Богу, радуйтесь такой чести; страшно слушать, что вы колеблетесь, за горло вас не берут, суммы не назначают. Дайте сколько можете – ну, десять, пять, одну или хоть просто позовите его, помолитесь с ним, тогда и уяснится, что вам делать». Но ничто не помогало, и меня он едва не вытолкал из квартиры, грозя, что наследники его меня отравят, когда узнают, что я под их наследство подкапываюсь.

—529—

Дня через два я снова встретила батюшку и, увидав меня, он уже сам спросил: «Ну, а что твой С., колеблется? Скажи ему, что мне денег-то его не нужно, а вот о душе своей ему подумать время настало, пора, мол, время о душе подумать, – так и скажи, да и не замедли». С тяжелым сердцем, едва передвигая ноги, входила я в знакомую переднюю. Легко ли было такое поручение исполнить – видел Бог, и действительно, мне казалось, что я в ад попала.

Лакей, отворивший мне дверь, смотрел на меня с ненавистью; обогащаясь на счет своего барина, он боялся постороннего влияния, а сам хозяин впал в неистовство.

«Ваш отец Иоанн думает, что моя душа погибнет, если я ему денег не дам, – пусть же погибнет, не дам, ничего не дам; вон ступайте!», – кричал он вне себя.

«Не знаю и не смею знать, что думает отец Иоанн, но я лично отрясаю прах от ног своих, предоставляю вас самому себе, – ответила я покойно, и действительно при этих словах отрясла подол своего платья, а вы… предстанете на суд Божий, облепленный вашими купонами, тогда быть может и пожалеете, да раскаяние-то будет бесполезным уже. Прощайте». Ушла я с твердой решимостью больше не возвращаться и об этом категорически объявить батюшке. Это была среда, а в пятницу снова назначена была служба отца Иоанна в Леушинском. Пошла и я к обедне. Ровно неделя прошла с того дня, как впервые я говорила с С. об отце Иоанне. После службы, в игуменской, я увидела батюшку за письменным столом, он что-то писал. Я подошла к нему, стала около него на колени и передала ему свое впечатление об С. и свое решение больше его не посещать. «Я прямо настрадалась, дорогой батюшка, за эту неделю, больная стала, не могу больше!» Батюшка взглянул на меня каким-то особенным взглядом, который в редкие минуты мне удавалось наблюдать у него, – какой-то, если можно выразиться, потусторонний взгляд.

Зрачки исчезали, и точно голубое небо смотрело из глаз, казалось, что и Батюшка исчезал, и только один этот взгляд оставался.

«Милая моя, сказал он, глядя на меня этим взглядом, да и не нужно больше; уже поздно», – и, снова наклонившись, продолжал писать. Меня ошпарили слова эти, и я пря-

—530—

мо из подворья помчалась к С., влекомая неудержимой силой.

«Сейчас будет первая панихида, – объявил отворивший слуга, – два часа назад скончались». Не знаю, как не лишилась я чувства при этом ошеломившем меня известии. Жутким холодом повеяло на меня от всей обстановки, представшей моему взору. Одинокий скряга, всем чужой, ненужный, лежал на столе; съехавшиеся наследники, счастливые получить в свои руки его миллионы, горсточка приятелей, наскоро оповещенных, более любопытства ради прибывших; несколько сослуживцев, довольных, что вот, мол, умер, а они еще живы; да лакей, на руках которого таким одиноким, беспомощным умер этот богач... Вся эта картина до того поразила мое воображение, что я залилась слезами горькими, прося у Бога милосердия для этой несчастной, грешной души. Впоследствии я узнала, что в среду, тотчас после моего ухода, С. позвал лакея и, волнуясь, ему сказал: «А ведь нехорошо, надо бы дать», но, не окончив слова, вскрикнул: «Скорее Казанскую!» и упал, лишившись речи и движения, пораженный ударом. Два дня сознание его не покидало, и он силился сказать два слова: «Боже» и «привези» и в пятницу утром скончался, так и не понятый окружавшими его.

Я положительно заболела от пережитого впечатления. Вечером и ночью мне все мерещилось, что кто-то около меня вздыхает, я чувствовала чье-то постоянное присутствие около себя и просила батюшку ко мне приехать. На выраженное мною опасение, что я своими речами убила С., что я виновница его смерти, отец Иоанн меня побранил: «Кто же ты, чтобы иметь власть сократить или продлить чью-либо жизнь, – это власть Бога, а ты, несомненно, подняла всю муть с души его и, кто знает, может этим спасла его от вечной муки; три дня огромного страдания и внутреннего, быть может, покаяния, могли многое искупить. Молись о нем – это твой долг».

С того времени образ С. перестал меня тревожить. Трудно вспомнить, еще труднее описать все случаи, свидетельствовать могущие о силе благодати, таинственно почивавшей на отце Иоанне, о его проницательности, им несознанной в нем, как бы машинальной, в случаях, когда в

—531—

ней нуждались люди, но не тогда, когда ему приходилось ограждать себя. Однажды, глубоко негодуя на лицемерие некоторых ему столь близких людей, я имела дерзновение его упрекнуть в отсутствии прозорливости.

«Бога благодарю, что не прозорлив я, а то перестал бы людям верить и не оправдался бы пред Богом, – каждый ведь за себя ответит Господу», – сказал он мне. А между тем, сколько же раз пришлось мне же самой поражаться этой его прозорливостью. Так у меня в имении, благословляя народ, он резко оттолкнул женщину и ее сына, не благословил моего пастуха, – и впоследствии обнаружилось, что эта женщина и вся ее семья занималась поджогами, но, не будучи до времени уличенной, продолжала благоденствовать, но тут же вскоре была приговорена к ссылке; а пастух и сам потом всенародно покаялся, поняв, за что был лишен благословения. На местного священника личность отца Иоанна произвела такое потрясательное впечатление, что он сознавал себя по сравнению с ним недостойнейшим слугой Господа, заболел душевной болезнью, которая и очистила его пред смертью от многого порочного и греховного.

Еще на моей памяти, хотя и без личного моего участия, в Петрограде был случай, рассказанный мне братом моего мужа, с его приятелем, неким А., крупным известным коммерсантом. Однажды летом, в отсутствии семьи, у этого господина А. пошла носом кровь и в течение суток, несмотря на принятые меры, не прекращалась. Созванный консилиум докторов признал неизбежным очень серьезную операцию, могущую иметь печальный исход.

Трое суток кровь не унималась, больной изнемог и дал согласие на операцию. Накануне этого дня приехал управляющий господина А. – человек глубоко верующий и преданный хозяину. «Позвольте съездить к отцу Иоанну, доверьтесь его молитвам», – молил он своего доверителя.

«Ступай куда хочешь», – ответил больной, человек совсем индифферентный к религии.

На другой день, в час, назначенный для операции, съехались врачи, надели фартуки, разложили целый арсенал инструментов и подняли больного, чтобы его омыть

—532—

пред операцией. Кровь лила неудержимо. Поддерживаемый с двух сторон врачами, больной стоял около умывальника, когда в комнату быстро вошел управляющей с радостным лицом: «Я лично видел батюшку, – поспешно сказал он, – шлет свое благословение, сказал, что у Бога милости много, без операции обойдетесь». Его слова остались без ответа, как ничего не стоящие и никому не интересные; вряд ли кто и слушал их, кроме глубоко заинтересованного исходом дела брата моего мужа.

«Мне как-то жутко стало, я жалел, что этот управляющий их произнес, – говорил мне он, – я предвидел, что они станут предлогом для насмешек. Как вдруг больной, подергав носом, сказал: «Господин профессор, кровь как будто перестала идти».

«Этого не может быть, временная закупорка, – ответил тот самоуверенно, – пойдет снова».

Но кровь не шла, и доктора, прождав около часу, разъехались, оставив ассистента и отложив операцию до другого дня. Но в ней нужды не оказалось – кровотечение не возобновлялось.

Прошло более полугода, но А. не забыл происшедшего и, побуждаемый управляющим, решил ехать в Кронштадт повидать лично, дотоле никогда им не виданного батюшку и его поблагодарить. Приехал он к обедне, отстоял и молебен и затем, подходя к кресту, хотел было выразить свою благодарность, как вдруг сам батюшка, предупреждая его, сказал: «Ну что же, кровь-то по милости Божьей ведь остановилась? Обошлись и без операции?».

Гром без тучи не ошеломил бы так его, как эти слова, сказанные ему человеком, которого он впервые видел.

«Это совсем удивительный человек, этот Кронштадтский батюшка», – рассказывал он впоследствии о своем впечатлении и его неверие значительно поколебалось. И сколько бы благодарных, вечно помнящих батюшку людей могли бы подтвердить, насколько воистину он был человек удивительный.

Через полтора года, после моей первой встречи с батюшкой, я вернулась из имения в Петроград, куда и

—533—

муж мой должен был вскоре приехать из города Ч., где он служил; устраиваясь на новой квартире, я ждала приезда мужа, чтобы пригласить батюшку освятить наше жилище. Знавшие деятельность отца Иоанна помнят, как трудно было и вообще-то добиться его приезда, но чтобы это могло быть неожиданным, случайным, нежданным, казалось, и во сне бы не приснилось. Была суббота, все дети собрались домой из учебных заведений, зашел случайно с женой и сыном брат мужа; ничто, казалось, не предвещало удара из безоблачного неба, когда была подана срочная телеграмма, извещавшая о внезапной и безнадежной болезни мужа. С ним случился удар, мое присутствие требовалось немедленно. Трудно описать растерянность, подавленность всей семьи; зловещее молчание сразу воцарилось, мы еще не опомнились от неожиданного потрясения, когда раздался в передней звонок, и вошел отец Иоанн Кронштадтский, и это в субботу, в час всенощной, нежданно и негаданно!

«Узнал, что ты приехала, ехал мимо...», – раздался его дорогой ласковый голос. Боже мой! Не сон ли это? Через минуту я уже была у ног его; спасительные, облегчающие душу слезы лились из глаз, когда я подавала ему только что полученную телеграмму. «Успокойся! Вот и я с тобой в твоей скорби; будем молиться». И в спальне моей, пред образами, окруженный так случайно собравшейся во всем своем составе семьей мужа, горячо молился отец Иоанн о болящем страдальце, одиноко умиравшем за тысячу верст от семьи. Как бы отходную прочел ему в молитве своей, столь нами всеми чтимый, обожаемый батюшка, и верю я облегчению моему бедному мужу в страшную минуту исхода его души. «Молитва батюшки заменила отцу исповедь и Причастие», – сказал мой второй сын моряк, и, по странному совпадению, в свою очередь получил ту же милость от Бога; ибо в день и час его гибели в Цусимском бою и о нем молился батюшка и ему, вероятно, также облегчил страшный час его смерти. «Не проси для него жизни, – сказал мне батюшка, – а благой и промыслительной о нем Воли Божией».

Теперь и я уже своим опытом знаю, что не следует своей воли и своего желания противопоставлять Промыслу

—534—

Божию. Этого самого сына и выпросила я у Бога своей материнской скорбью, когда после приговора врачей обратилась телеграфно к отцу Иоанну с мольбой о его спасении. Тогда он был спасен, а для чего? Чтобы спустя пятнадцать лет, пройдя через горнило учебной страды и много других страданий детской души, в расцвете сил и жизни, умереть самой страшной смертью, выпавшей на долю броненосца «Наварин».

Трудно, конечно, не понять и не поверить, читая эти воспоминания, как беспредельно дорога, священна для всей семьи нашей память отца Иоанна Кронштадтского, этого светлого, доброго гения скорбящих, безнадежных и унывающих. Сколько же людей и семей, подобно нашей, хранят в благодарном сердце своем его лучезарный образ, и какой мучительной болью отзываются эти сердца всякий раз, когда это священное имя обливается грязью, помоями безосновательно, бездоказательно, неизвестно даже какой цели ради.

Какое страшное неуважение эти жалкие люди проявляют к чувствам народным, как унижают и позорят самих себя. Более полувека имя отца Иоанна было популярно, уважаемо не только в России, но и заграницей; прославился он своей глубокой верой в Бога, любовью к страждущему народу, которому до конца остается верен, не ища ни почести, ни славы. Его многотрудная, многострадальная жизнь протекала на глазах у всех, среди народа, вечной толпы за ним бегущей, его искавшей, в суете и сутолоке ее разнородных интересов, не имея для себя месяцами, годами отдыха. Всюду нес он помощь, утешение, отраду, от высоких вельмож до последнего нищего – все спешили к нему и черпали из сокровищницы сердца его всякий по своей нужде. Величайший из величайших людей был отец Иоанн Кронштадтский, в немом удивлении следует остановиться пред выполненной им задачей жизни, и горе тем, кто, не умея этого понять, из маленького, злобного, пустого своего сердца несет ему хулу и поношение, кто, смешивая его с толпой его окружавшей, кто немощи, слабости, грехи этой толпы видит в светлом лице отца Иоанна. Все великие подвижники духа спасались в пустыне – бежали от людей. Отец Иоанн был обречен никогда не иметь часа отдыха и покоя.

—535—

Когда он был в моем имении, и мне, в силу чуда какого-то, удалось изолировать его от вечно и всюду за ним следующих; и когда он мог свободно читать, гулять и молиться один в течение трех дней, он выражал прямо детскую радость и все благодарил и Бога, и меня: «Да воздаст тебе Господь за отдых мой!». Каждый, кто, как я, подходил к нему только с духовной стороны, обогащал душу свою ценными сокровищами его духа; но, к сожалению, большинство ему близких, его окружавших, эксплуатировали его безмерную доброту, мягкость чувств души его, не берегли, досаждали, обременяли и, главное, давали повод злым людям оскорбить, поносить его имя; преследуя свои мелкие ничтожные интересы, сами они темными пятнами ложились на светлую его личность, а он верил и льстецам, и обманщикам, и хищникам, потому что, не имея в сердце своем коварства, лжи и зла, не подозревал его и в других людях, не мог и не хотел подозревать! Это общая участь светлых и чистых людей!

Оканчивая свои воспоминания о дорогом батюшке, я думаю, что священной обязанностью нас всех, ему близких, но не умевших беречь и дорожить сокровищами его великой, любвеобильной души, нас, омрачавших покой его болевшего за грешных людей сердца, утруждавших его своими личными мелкими интересами, нам следует, наконец, очистить священную память его от «нашей тени». Не сумела я, быть может, выполнить этой задачи, этой священной пред ним обязанности, слаба моя речь и перо; но Бог, видящий намерение, поможет мне, и Сам уже в сердцах читающих эти строки доскажет недосказанное, осветит затемненное, а дорогой, незабвенный батюшка отец Иоанн, меня возродивший к новой, сознательной жизни, светивший мне в пути моем, помянет мое грешное имя пред Господом и поможет до могилы несть крест моей жизни и исполнить, по мере слабых сил моих, заветы нашего Божественного Учителя, достойным учеником и последователем Которого он сам воистину был.

В. Верховцова

—536—

Ярославская духовная семинария была внутренне связана с Московской Академией больше полстолетия (1814–1867). В это время семинарии, наравне с академиями, привлека­лись к посильной научной работе, которая, обычно, выра­жалась в переводах святоотеческих творений с греческого языка на русский. Профессорами Ярославской семинарии были переведены поучения Кирилла Иерусалимского и толкования Иоанна Златоуста на послание к Филиппийцам. Краткая история обозначенных переводов может быть интересной не только сама по себе, но и по тем данным, которые относятся к именам, впоследствии выдвинув­шимся.

I. В 1821 году св. Синод поручил Ярославской семинарии перевести поучения Кирилла Иерусалимского¹⁸⁸³. Филарет, архиепископ Ярославский, впоследствии митрополит московский, препровождая синодский указ семинарскому правлению, прибавил от себя следующее: «Надеюсь, что члены семинарии с признательностью примут доверен­ность св. Синода, изъявляемую сим поручением, потщатся соответствовать оному внимательным и неукоснительным исполнением порученного. Посему, не назначая никого властью, предлагаю правлению: объявить настоящее предложение всем учащим в семинарии» (1821 г., февраля, 1-го дня). На это предложение откликнулись питомцы Московской Академии – Петр¹⁸⁸⁴ Казанский и Алексей Диев¹⁸⁸⁵. Диев выразил

—537—

желание привлечь к работе воспитанников «высшего» класса и с этой целью просил архиеп. Филарета выписать добавочные экземпляры подлинника, так как в библиотеке имелся, всего на всего, один экземпляр. Архиеп. Филарет «вызов молодых профессоров» принял с «благодарностью»; просьбу Диева признал заслуживающей удовлетворения; разрешил, кроме того, взять из домовой библиотеки – необходимый для справок – славянский перевод Кирилла Иерусалимского (1772 г.); но, вместе с тем, пожелал принять в переводе, более или менее, близкое участие. «Только перевод получать желал бы я, хотя понемногу, но чаще; может быть, замечания, какие мог бы я делать на первые опыты, могли бы послужить к исправле­нию продолжения» (3 марта). Планы Диева осуществиться не могли, так как синодальная типография, не смотря на ходатайство Филарета, повторных экземпляров не выслала; но, все-таки, Диев в июне представил Филарету перевод предисловия и первой огласительной беседы. Через месяц архиеп. Филарета на Ярославской кафедре уже не было. Преемник Филарета Симеон потребовал о деле перевода подробный отчет (19 ноября). Для ускорения работы подлинник разделили на части, тем более, что к переводчикам присоединился молодой проф. Павел Соколов¹⁸⁸⁶. Но профессора переводили только огласительные поучения: таиноводственные же поучения архиеп. Симеон поручил Толгскому архим. Аарону. В декабре Филарет, по просьбе

—538—

архиеп. Симеона, возвратил, бывшие у него, переводы Диева, и они были возвращены автору, так как тексты Св. Писания приводились не по-славянски. С начала 1822 года к Симеону стали поступать переводы частями. Обычно, все переводы сверялись с подлинником Казанским и Диевым, под руководством ректора семинарии Нафанаила (бывшего инспектора Петербургской Академии). К июню перевод был закончен. Еще в апреле началось частичное печатание перевода в восьмую долю листа под заглавием: «Святаго отца нашего Кирилла архиепископа Иерусалимскаго огласительныя и тайноводственныя поучения, с еллино-греческаго на российский язык переведенные, по назначению Св. Правительствующего Синода, в Ярославской семинарии. В Санк-Петербурге –1822 года».

Из доклада архиеп. Симеона в Св. Синоде видно, что предисловие, первые шесть поучений, поучения 13, 15 и по­ловину 18-го перевел профессор А. Диев; поучения – 9, 10, 16, 17 и половину 18-го профессор П. Казанский, поучения – 7, 8, 11, 12, 14 профессор П. Соколов. «Тайновод­ственные же пять поучений, беседа о расслабленном, послание к царю Константию и Слово на Сретенье Господне переведены Толгского монастыря архим. Аароном». В 1823 году Св. Синод прислал архиеп. Симеону 200 печатных экземпляров «для отдачи трудившимся переводе сей книги, по рассмотрению вашему». Архим. Аарон получил 30 экз.; ректор Нафанаил, П. Казанский, П. Соколов по 40; А. Диев – 60. Первая коллективная работа Ярославской семинарии, как мы увидим ниже, была признана вполне удачной.

II. До 1830 года дело перевода святоотеческих творений не было строго организовано. В тридцатых годах св. Си­нод точно распределил переводы святоотеческих творений между академиями и семинариями. Предположено было переводить св. отцов по «выбору» и печатать «отдельными сочинениями». Прежде всего предполагалось печатание бесед Иоанна Златоуста. По мнению митрополита Филарета «перевод огласительных и тайноводственных поучений св. Кирилла Иерусалимского, напечатанный в синодальных типографиях в прошедшее десятилетие, может быть поставлен образцом для переводчиков бесед Иоанна Зла­

—539—

тоуста». На долю Ярославской семинарии пал перевод бесед И. Златоуста на послание к Филиппийцам (1834 г., 12 февраля)¹⁸⁸⁷. Беседы были распределены между пятью про­фессорами: В. Серебровским (1–4), о. Алексеем Соколовым (4–7), о. Иоанном Аристовым (7–10), о. Василием Смердынским (10–13) и А. Д. Удальцовым (13 по 15). На обязанности ректора архим. Нила, впоследствии архиепископа Ярославского, лежало «просмотрение переводов» и «исправление» их «буде то окажется нужным». Профессора обя­зывались представлять перевод частями; летняя вакация была поставлена конечным сроком. Вскоре арх. Нил был вызван на чреду служения. Дело перевода незаметно остановилось. Правда, А. Соколов и А. Удальцов перевод своих частей своевременно прислали Нилу, но арх. Нил, переведенный уже из Ярославской семинарии, возвратил тетради без всяких замечаний.

Прошло пять лет. Наконец, Московская Академия по­требовала о переводе сведений (1839 г., 25 октября). Удаль­цов и Соколов представили в семинарское правление пе­реводы немедленно. У Аристова перевод был «не перечитан, не выправлен, не переписан». В. Серебровский в семинарии уже не числился, и его долю поручили А. Соко­лову. У В. Смердынского 12-ая беседа оставалась непереведенной¹⁸⁸⁸. Между тем, из академии приходили справки, предложения, а вскоре последовало решительное предписание: «академическое правление... замечая в сем неиспол-

—540—

нении невнимательность к указам Св. Синода, предписывает семинарскому правлению, без замедления представить перевод толкования Святого Иоанна Златоуста на послание ап. Павла к Филиппийцам» (1840 г., 13 февраля).

Для единства переводов и для сличения их с подлинником семинарское правление избрало комиссию, в которую вошли переводчики, во главе с ректором архим. Григорием, впоследствии ректором Казанской академии. Торопи­лись переводчики, особенно А. Соколов и В. Смердынский; торопилась комиссия, и уже четвертого марта перевод, через архиеп. Евгения, был представлен в Св. Синод. Синод поручил присланный перевод рассмотреть комитету ду­ховной цензуры с тем, «чтобы оный обратил особое внимание на правильность перевода и достоинства слога, усовершив в чем требуется то и другое». Ректор Петербургской семинарии Афанасий, рассматривавший перевод, по поручению комитета, к печати его не одобрил, а исправ­лять, по недостатку времени, отказался. Тогда комитет по­ручил это дело инспектору академии Филофею. 31-го июля Филофей представил о переводе подробный – неодобритель­ный отзыв: указывались места, не имеющие правильного грамматического смысла (105, 107, 131); отмечались неопределенные, темные и ложные мысли (50, 60, 67, 91, 111); приво­дились неточности в текстах (40, 45, 61) и пр. Комитет, находя исправление перевода для своих членов затрудни­тельным, обратился к Синоду с просьбой «дабы благоволено было возвратить означенный перевод тем, кои со­ставляли его [,] для тщательного исправления по греческому тексту». Св. Синод не только согласился с представлением комитета, но поручил архиеп. Евгению «заметить строго трудившихся в сем переводе наставников ярославской семинарии небрежность их в исполнении порученного наставникам начальством общеполезного дела»¹⁸⁸⁹. Между тем в профессорском составе произошла немалая пере­мена. Собственные переводы исправили только Аристов (7–10) и Удальцов (10–15). Переводы умершего А. Соко­лова были поручены профессору М. Богородскому (1–4) и

—541—

иером. Антонию (4–7). Доля Смердынского, за болезнью, была передана учителю Ростиславову¹⁸⁹⁰.

Комиссия, возглавляемая ректором Григорием (Миткевичем), тщательно сверила работы, и 27 октября 1843 года исправленный перевод был представлен чрез архиепископа в Синод. В 1844 году началось печатание в Мо­сковской синодальной типографии под следующим заглавием: «Святаго отца нашего Иоанна Златоустаго, архиепископа Константинопольскаго, толкование на послание святаго апостола Павла к Филиппийцам. Новый перевод с гре­ческаго».

На основании сличения некоторых бесед писанного – второго и печатного переводов можно полагать, что испра­вленный перевод был признан вполне удачным и напечатан без изменений. Сличение первой и второй редакции перевода показывает, что переводчики-исправители ру­ководились указаниями Филофея и усиленное внимание обра­тили на стилистические погрешности своих предшественников. Во второй редакции Аристова и Удальцова существенных поправок мало. Не много изменений сделано и М. Богородским. Больше всего пометок у иер. Антония и И. Ростиславова. Значительному исправлению, вообще говоря, подверглись беседы первая, четвертая, седьмая и одиннад­цатая; но, все-таки, работа авторов первой редакции, по су­ществу, остается основной.

Таким образом, данный перевод (благодаря внешним

—542—

обстоятельствам, с менее удачной историей, чем первый), по количеству участвующих лиц, может быть назван вторым (и последним) выступлением «Ярославской семинарии» на ученом поприще.

С. Голованенко

—543—

(Заметки Вл. А. Кожевникова, кн. Гр. Н. Трубецкого, П.Б. Мансурова, свящ. Н.А. Флоренского, М.А. Новосёлова, Ф.К. Андреева и С.Н. Булгакова).

[Составлено Вл. А. Кожевниковым].

Смерть унесла внезапно человека редких, многосторонних достоинств: скоропостижно скончался Фёдор Дмитриевич Самарин. Человек вдумчивого ума, широкого образования, величайшей добросовестности в мысли, слове и деле, человек большой доброты, скрытой под сдержанной, на первый взгляд, холодной внешностью, и, наконец, полный живой отзывчивости к интересам общественным, – Ф. Д. был достойным представителем благородных традиций рода Самариных и влиятельным деятелем в среде общественной. Но не с этой последней стороны хотим мы помянуть его: оценку его значения в этом смысле лучше нас дадут те, кто ближе в этом отношении стоял к нему. Мы же оплакиваем утрату человека глубоко-религиозного и достойнейшего сына Церкви православной.

Религиозность строго продуманная, философски проверенная соединялась в нём с искренней верой церковной, с преданностью родному православию. Сторонник широкой свободы религиозного исследования, противник всяких проявлений фанатизма и нетерпимости, он в то же время убеждённо исповедовал первенствующее значение начала

—544—

церковности в религиозной жизни, а лично был искренним сыном Церкви православной. Пристально следя за её тревожными и печальными судьбами в наши дни, он горячо принимал к сердцу её нужды, глубоко страдал её нестроениями и, по мере сил, старался противодействовать им не отрицательными приёмами полемического протеста, а попытками создать что-либо положительное и благотворное в противодействие нежелательному, дурному. Усилия его в этом смысле были двоякого рода: во-первых, поднять общее значение религиозно-церковного духа в жизни хотя бы скромной по размерам, ближайшей среды; во-вторых, создать нечто практически целесообразное для современных нужд церковных.

В первом смысле внимание его сосредоточилось на проекте духовного сплочения, вначале хотя бы небольшого числа лиц, близко принимавших к сердцу запросы религиозные, в группу, которая носила бы характер не столько учёного религиозно-философского общества, сколько духовного, интимно-дружественного братства, члены коего свободным духовным общением, беседами, чтениями и практической деятельностью в церковном духе объединялись бы друг с другом, содействовали прежде всего взаимно духовному росту, уяснению и углублению религиозного понимания и оживлению религиозного назидания, а затем, по мере сил и возможности, пытались бы в том же смысле влиять и на окружающую среду, преимущественно современной молодёжи. Осязательным плодом этого замысла явился по почину Ф. Д-ча и единомышленных с ним лиц возникший в Москве «Кружок ищущих христианского просвещения». Не нам, членам его, говорить о деятельности его, или оценивать её; но нам подобает почтить словами горячей благодарности память его начинателя и сотрудника, и нам же тяжело скорбеть об его незаменимой утрате.

Но если в организации «Кружка ищущих христианского просвещения» сказалось стремление Фёдора Дмитриевича к подъёму общего и принципиального развития церковно-религиозного духа, то усилия его создать некоторые практические мероприятия к улучшению церковной жизни нашли себе выражение в его деятельности в «Братстве Святителей Московских». Эта сторона его трудов, конечно, най-

—545—

дёт себе подобающую оценку в отклике самого Братства на кончину его достойного сотрудника и бывшего председателя совета; но нельзя, хотя бы в кратких словах, и здесь не напомнить о том выдающемся положении, которое занимал Ф. Д. в жизни Братства: как выработка устава, так и осуществление намеченных задач, нашли в нём одного из главных деятелей, проявлявшего и тут неуклонно отличавшее его сочетание величайшей осторожности и почтения к авторитету Церкви с величайшей же добросовестностью личного убеждения.

Но церковная деятельность и влиятельность Фёдора Дмитриевича не ограничивались одной ближайшей к нему московской средой: они распространялись и на более широкую область. Он был видным участником предсоборного присутствия. Известность его не стояла однако в соответствии со значительностью его деятельности: он любил придавать характер труда коллективного тому, в чём главным тружеником и вдохновителем оставался он, являя в этом случае, как и в других, благородную непоказность тем более чистого, тем более возвышенного достоинства. Совокупные услуги Фёдора Дмитриевича Церкви православной были по заслугам оценены Московской Духовной Академией, избравшей его своим почётным членом.

Тяжела, всегда тяжела утрата людей такой выдающейся духовной ценности; но вдвойне она тяжела в наши дни жизни церковной, омрачённой столькими проявлениями нестроения внешнего и апатии, мертвенности внутренней. Да будет память о столь достойном деятеле Церкви, каким был Ф. Д., не только жива в душах сынов её, но и да послужит она немеркнущим, ярким образцом для вдохновения их любить свой святую матерь-Церковь не на словах лишь, но и на деле, и исповедовать верность ей неустанным, добросовестным и ничем неподкупным подвигом.

В.А. Кожевников

—546—

Сегодня исполняется сороковой день кончины Ф.Д. Самарина. У свежей его могилы хотелось бы немного вспомнить то, что было уже о нём сказано.

В газетах были отмечены труды и заслуги покойного, как земского, общественного и политического деятеля, в печати и собраниях отстаивавшего дорогие ему вопросы церковной жизни, народного образования, земельного положения крестьян. Меньше говорилось о нём самом, о той неумирающей личности, в свете которой озаряется совершившейся подвиг жизни. Многие ли знают, кого мы потеряли?

Те, кому приходилось иметь дело с Фёдором Дмитриевичем на поприще общественной деятельности, сторонники и противники его, не могут не преклониться с уважением пред светлой памятью почившего деятеля, выступления коего всегда согласовались исключительно с велениями его чуткой совести, всегда исходили из сознания долга и глубокого убеждения. Никогда никакое личное мелкое побуждение не примешивалось к его общественному служению. В нём чувствовался непоколебимо убеждённый и верующий человек. Как верный раб Божий, делатель на Божьей ниве, он никогда не уклонялся от исполнения хотя бы тяжёлого общественного долга, – он смотрел на него, как монахи, отрёкшиеся от суеты мира, смотрят на дело послушания.

Стойкий борец за идею, казавшийся иногда прямолинейным её служителем, Фёдор Дмитриевич вкладывал во всё, что делал, религиозное отношение к тому, что считал долгом. С ним можно было расходиться в оценке тех или иных явлений, но нельзя было не преклониться пред стойкостью его убеждений, его готовностью ради них на все жертвы.

Лично глубоко смиренный, мнительно добросовестный в суждениях о людях, хотя бы они были его политическими противниками, никто, как он, не мог разобраться в сложных вопросах совести, дать добрый совет прося-

—547—

щему. Пламенная вера в Бога и беспредельная любовь к своему народу определяли содержание его жизни.

Верный сын Церкви, Фёдор Дмитриевич не закрывал глаз на её недуги. Он скорбел её болезнями, обличал, когда считал долгом, грехи её земной действительности. Такое же отношение его чуткой совести было и к народу, и к современной жизни – общественной и государственной. Он был тем более строгим судьёй, чем глубже прозревал любящим взглядом великие задатки своего народа.

Русский человек всем своим существом, Фёдор Дмитриевич обладал редким по своей основательности образованием. В этом отношении он был верным продолжателем традиции семьи Самариных, всегда сочетавшей просвещение с любовью к родной старине.

Ранняя утрата зрения заставила Фёдора Дмитриевича в самую зрелую пору жизни отойти от постоянной деятельности, ограничить себя в любимых занятиях. Он принимал это с тем же смирением, с каким переносил все вообще страдания и испытания, выпадавшие на его долю в жизни. Как будто, чем больше опадали для него краски внешнего мира, тем глубже раскрывался перед ним мир иной, в который он перешёл, безболезненно, непостыдно, мирно...

Вечная память праведнику, и да будет образ его заветом для оставшихся не угашать духа среди житейской суеты.

Кн. Григорий Трубецкой

Мы собрались сегодня в сороковой день по кончине нашего дорогого собрата. Наши слова теперь ему, конечно, не надобны, хотя память наша, любовь его собратьев важна, как нам говорит Церковь, для него и по отшествии его в иной мир. Эту память и эту любовь мы только что имели возможность выразить там, где она ему ценна и теперь, и так, как ему это особенно было дорого¹⁸⁹³. Но не лишними,

—548—

думаем мы, будут и наши слова здесь о почившем, конечно, уже не для него, а для нас самих. От нас самих зависит, насколько мы извлечём пользы из того духовного богатства, которое оставил нам почившей в памяти об его нравственном образе. На нашем Братстве лежит особый долг хранить эту память и по мере сил осуществлять в жизни заветы, которые эта память в себе несёт.

Я не хочу распространяться о том, чем был для Братства почивший. Скажу только одно: когда происходило при открыли Братства избрание председателя Совета, из среды собрания было сказано, что для учредителей Братства ободрением служила мысль, что они будут работать под руководством Феодора Дмитриевича, а то, что давало Братству это руководство, можно почерпнуть несравненно больше, чем из того, что я мог бы сказать, из розданной присутствующим на собрании речи самого Феодора Дмитриевича о задачах Братства¹⁸⁹⁴. Моё краткое слово я хочу сосредоточить, насколько мне то доступно, на личности самого почившего, конечно с точки зрения, которая сродна нашему Братству.

Честь нашего Братства носит имя великих иерархов, предстоятелей Московской церкви. Наша задача – служить ей. Сегодня на скромное наше Братство выпадает высокий долг почтить память великого сына родной нашей церкви, ибо конечно, кончина его – событие в жизни не одного нашего Братства, а всей Московской церкви.

Обыкновенно со словом «великий» соединяется представление о славе или власти. То и другое было близко к почившему, но ни того, ни другого он не пожелал. Знали о нём вообще, что он совершает в своей жизни дело важное и трудное, но он мало давал этому делу проявить себя в доступном общему восприятию виде. Мы в Братстве были свидетелями тому, как он своему собственному труду любил придавать вид дела, совершаемого сообща

—549—

с другими, не желая, чтобы приписывали его ему единолично. Всякую отдельную сколько-нибудь подходящую чужую мысль, он включал с любовью в свою работу, распространяя и углубляя её содержание, – и при всей стойкости в своих воззрениях готов был делать в них уступки, если только это было принципиально допустимо.

Слава для таких людей соблюдается у Бога!

Он не хотел власти, хотя не раз и не два она ему предоставлялась, хотя, казалось бы, она давала бы ему возможность осуществить его воззрения по наиболее близко затрагивавшим его вопросам. Но не этого пути он искал.

Почивший служил определённым церковным идеалам и желал, чтобы они проникали в церковную жизнь свободно, чтобы они воспринимались сознательно чувством и умом церковного общества. Средство для этого он видел в слове убеждения и в примере дела. Он мало верил в действенность начальственных циркулярных распоряжений. Мы сами на опыте видели, сколько создавалось иллюзий на их основании. Мы знаем, что даже непосредственно соприкасающаяся с жизнью власть епархиального архиерея может вызвать появление многочисленных учреждений, который исчезают с его переходом на другую кафедру.

Церковное дело мало поддаётся воздействию одних преследующих хорошие цели внешних мероприятий, а характеру и воззрениям почившего глубоко противна была видимость дела вместо самого дела.

Как понимал он с этой точки зрения даже вопрос о созыве и деятельности собора – можно усмотреть из следующих слов его, сказанных в речи его, оттиски которой розданы присутствующим на собрании:

«Желая преобразований в области церковных учреждений, всей душой ожидая наступления того великого дня, когда Богу угодно будет дать возможность живущему в Церкви Духу торжественно проявить Себя в соборе, – не следует забывать, что для всего этого требуется предварительная работа церковного сознания. Необходимо, чтобы и пастыри, и пасомые прониклись тем духом соборности, который должен проявиться во всех начинаниях церковной власти и, в

—550—

особенности, во всём, что относится к созыву и к деятельности собора.

О необходимости провести в организации церковного управления начало соборности много было говорено за последние годы; но при этом часто упускалось из виду, что соборность не есть какая-либо внешняя норма и никакими внешними мерами не может быть осуществлена. Под соборностью у нас иные склонны понимать нечто вроде особой формы правления, которая может быть по произволу введена и отменена соответствующими актами церковной власти. Но такое понимание совершенно не соответствует действительному значению этого термина. Им характеризуется не внешняя сторона церковного строя, а внутренняя связь между всеми членами церкви, связь, которая может проявляться самыми различными способами, но которая неизбежно налагает свой отпечаток на церковную организацию и на образ действий, как должностных лиц церковных, так и простых членов церкви....

...При таком понимании соборности, очевидно, не может быть речи о том, чтобы провести этот принцип в жизнь одними действиями церковной власти. Требуется некоторая внутренняя перемена во взаимных отношениях между пастырями и пасомыми и во взгляде тех, и других на церковное дело. Без этого все, самые необходимые и целесообразные преобразования церковного строя, останутся бесплодными; без этого самый собор легко может обратиться в чисто внешнее учреждение и его созыв пройдёт бесследно для нашей церковной жизни»¹⁸⁹⁵.

При всём том отказ почившего от средств для действия во благо Церкви, которые предоставляет светская власть, признают, быть может, хотя бы и благородной ошибкой, но, тем не менее, ошибкой. Скажут, быть может, что если не во внутренней жизни Церкви, то во внешних условиях её существования в России светская власть может оказать ей помощь снятием с неё всё сильнее за последние столетия опутывающих её уз.

Эти путы не помешали, однако, расцвету в ней духовной жизни в XIX столетии. Правда, эта внутренняя жизнь не проявляет своего влияния на общий ход русской жизни, которая всё более грозит утратить свой церковно-право-

—551—

славный и даже христианский характер, но не внешние для Церкви причины главным образом тому препятствуют. Для такого воздействия Церковь имеет свой призванный на то орган в лице её канонической иерархии, несущей преимущественно ответственность за жизнь церковного общества. От неё надо ждать почина решений, которые влекли бы изменение нынешних приёмов и строя церковного управления. Помимо этого невозможно вложить в них другой дух и при перемене формы содержание останется то же, а подмены сущности её видимостью, как я уже сказал, не терпел дух почившего.

Ни славы, ни власти почивший таким образом не пожелал, но и предметы, на которые было обращено его внимание, представлялись большей частью мало видными. Не на поверхность, а на корни жизни, устремлён был по преимуществу его умственный взор. Для него не было малого дела, как бы ни было невидно дело, он с величайшею добросовестностью трудился для достижения поставленных им себе скромных на вид задач.

Наше Братство среди других предметов его деятельности за последнее годы имело счастье пользоваться таким самоотверженным трудом Фёдора Дмитриевича.

Где же был источник этого самоотверженного, непоказного труда? Указав на него, мы найдём и ответы на поставленные нами вопросы и уясним себе значение почившего в жизни церковного общества.

Нелёгок был жизненный крест почившего. Не буду распространяться о горестях, которые ему пришлось в исключительной степени претерпеть в личной жизни. Отметим только более внешние тягости её. Серьёзный недостаток зрения не давал ему в значительной мере возможности видеть красоту Божьего мира. Он признавал сам, что лишён был музыкального слуха. Сурово сложилась его жизнь. Немного радостей дала она ему. Он не поник, однако, под ниспосланными ему испытаниями. Они пошли на обогащение его внутренней жизни. Он сохранил нежность сердца, о которой воспоминание остаётся предметом умиления для знавших его. Но не о ней я хочу говорить, для нашей цели важно отметить ту нравственную силу, которая двигала его духовным существом. Силой этой была его совесть.

—552—

Почивший был человек великой, ничем не подкупной совести. И в этом-то смысле его можно назвать великим. Нам не дано проникнуть в тайники его внутренней жизни, но мы знаем, что неустанным бдительным трудом над собой достигается ясное незатемнённое нравственное зрение. Такое внутреннее зрение на благо себе и своим собратьям приобрёл почивший.

Не нам судить, как предуготовил он себя к тому, чтобы предстать пред страшным престолом Господа Славы, по, несомненно, что вменится ему, как верному рабу, то добро, которое принесла его собратьям на земле его жизнь среди них. Не только близко его знавшее, но и только слышавшие о нём, почерпали нравственный стимул от сознания, что есть такая непоколебимая живая совесть среди нас, «тростей, ветром колеблемых».

Велико значение того, что такая совесть была и что о ней знали, что она была, среди нашей родной Московской церкви. Если будет писаться правдивая её история, то в ней с благодарностью будет об этом отмечено, а для нас ободрением служит сознание, что не иссяк в ней живой родник нравственной силы. Мы не знаем, что ещё ожидает её вместе со всею нашею отечественной церковью; какие, может быть, тяжкие испытания и соблазны таит для неё будущее. Твёрдой опорой и ясным руководством для нас было бы его нравственное суждение среди них, но уже одна память о нём будет служить для нас драгоценной поддержкой.

С благоговейным затаённым умилением смотрели мы за последние месяцы, как зрел на ниве Господней полновесный колос, как всё более клонился он от доброй тяжести своей к земле. Пришло время; Господин жатвы признал, что приспел час отобрать его в Свою небесную житницу. Смиренно покоряемся воле милосердого Бога нашего. Будем надеяться, что обильной жатвой взойдут среди оставшихся те зёрна добра, которые заронила в наши сердца память почившего праведника.

П. Мансуров

—553—

Тихие дружеские беседы почивший Феодор Дмитриевич предпочитал более торжественным, а потому и менее задушевным, общественным обсуждениям. Поминая его, мы не должны уклоняться от тона беседы, хотя нас и больше, чем сколько бывает в дружеском кружке. Набросать несколько впечатлений от Феодора Дмитриевича – вот и всё, на что в нашем собрании решаюсь я. Да к тому же, о человеке, только сегодня переставшем быть «новопреставленным», ни ум, ни язык не повернулся бы думать и говорить систематически, – как о далёком и нуждающемся в научном восстановлении своего духовного облика. Ведь, обращаясь к друзьям покойного, нет надобности пояснять, какой неожиданной болью отозвалась его кончина в сердцах всех тех, кто знал его, кто имел – не скажу ничего не говорящего слова счастье, – кто имел великое назидание заглянуть в его внутреннюю жизнь. Газетное известие о кончине его сперва не огорчало, а ошеломляло, и только много часов спустя, когда ослабевал толчок, скорбь о потере начинала ныть в душе. И если что нуждается в пояснении, то скорее прямо противоположное; отчего возникало это впечатление неожиданности и боли, какая именно нить порвалась и в душе окружающих вместе с нитью жизни Феодора Дмитриевича. И в самом деле. Ведь если исключить родных и ближайших друзей покойного, то поставленный вопрос будет в полной силе. Больной, полуслепой, преждевременно состарившийся, удручённый скорбями, Феодор Дмитриевич стоял далеко от того, что принято называть жизнью. А если присоединить сюда отсутствие служебных отношений, замкнутость личную, сдержанность Феодора Дмитриевича в выражении своих чувств и мыслей и, наконец, редкую скромность его, то делается и совсем малопонятным, что же именно могло так тесно привязывать к Феодору Дмитриевичу людей не много с ним соприкасавшихся. Ведь и личные свидания с ним, и переписка, в силу сказанного только что, – были затруднены и количественно весьма огра-

—554—

ничены. А на взгляд, на взгляд в те сравнительно редкие свидания, который бывали с ним, он казался холодноватым, слишком выдержанным, чтобы могла раскрыться полная доверчивость к нему. И вот, всё-таки, что-то в нём могло, и при далёкости и редкости непосредственных отношений к нему, создавать крепкую связь с ним, хотя она обнаружилась в своей крепости лишь после смерти. Смерть – беспристрастнейший Судия. Как часто бывает, что почти не замечаются кончины, которые, по всем данным, должны были бы разбить сердце! Тут же – как раз наоборот: можно было бы ждать лишь должного огорчения, а получилось... как будто в чём-то важном и жизненном постигла собственная смерть.

Говорю я о себе и от себя; но знаю и то, что мои слова – не меня одного касаются, и знаю, что найдутся другие, которые подписались бы под высказанным здесь. В отношениях и к одному выразился Феодор Дмитриевич; вот почему приходится, преодолевая естественное смущение, говорить о себе, – чтобы сказать о том, ради кого мы собрались сегодня сюда.

Повторяю, первый слой впечатлений, при знакомстве с Феодором Дмитриевичем, отчуждал от него. Казалось, что Феодор Дмитриевич ставит грань многому такому, без выражения чего не может быть непосредственности. Этим впечатлениям способствовала и одна особенность его лица, какая-то складка с левой стороны, придававшая ему не то горькую, не то скептическую усмешку. Эта черта была чисто физической, но она могла отпугивать не привыкших к ней.

Но за этим первым слоем высвечивал другой, и он заставлял иначе отнестись не только к самому Феодору Дмитриевичу, но и к тому, что ещё так недавно в нём смущало... Позвольте пояснить свою мысль одним примером.

Современная литература изобилует, как известно, плагиатами, выдаванием чужого за своё. Но в древней письменности было распространено явление обратное – псевдоэпиграфы, когда своё выдавали за чужое. Мне думается, что если понятия плагиата и псевдоэпиграфа расширить и разуметь их не как законченные дела, а как деятельности

—555—

и как стремления, то любое литературное произведение можно причислить к одному из этих двух родов: всё, что не псевдоэпиграф, – то плагиат. И, переходя от произведений к их творцам и далее – к людям вообще, можно сказать, что в смысле стремлений есть люди-плагиаты и есть люди-псевдоэпиграфы.

Там, где средоточием внимания бывает «я», правда неизбежно делается одним из средств к процветанию «я», одним из его украшений. Важно не то, что нечто – истина, а то, что оно – моя истина. Если ударение поставлено на моя, то дальше неизбежно и стремление выдавать всякую истину за свою.

Совсем наоборот бывает при сосредоточении внимания на правде. Если ударение поставлено именно на ней, то делается малоинтересным, чья это правда; а далее, при углубляющемся сознании, что правда не может быть чьей-нибудь, а что познаётся она – сознанием соборным, чувство собственности в отношении к правде замолкает. Так возникает псевдо-эпиграф, т. е. условное отнесение познания к любому лицу, – только не к себе; так возникает и нравственная спутница псевдо-эпиграфа – скромность.

Извиняюсь за это отступление, но иначе мне было бы трудно объяснить своё понимание личности Феодора Дмитриевича. Мне кажется, что он относился ко второму разряду людей, именно тех, для кого дороже всего сама правда; этим объясняется его боязнь, может быть преувеличенная боязнь, показать более чувств и понимания, чем есть их на самом деле, и тем более себе приписать и себя украсить тем, ради чего должны жить мы. Всем вам известна его необыкновенная скромность, даже в суждении о тех вопросах, над которыми он сидел весьма основательно, литературу которых он отлично изучил и критически взвесил. Всем вам известна его исключительная щепетильность и в научной работе, и в оценке жизненных явлений.

Не менее того известна всем и его правдивость, соперничавшая с его осторожностью. Мне думается, что все эти качества Ф-ра Дм-ча можно свести к одному – к исключительной вообще, а в наше время – в особенности, честности мысли, Феодор Дмитриевич напоминал купца

—556—

настолько честного, что из боязни показать товар лицом он почти не открывал своих витрин, и лишь (случайно обнаруживалась его подлинная осведомлённость во многом и его критическая мысль. Я сказал «мысль». Но правильнее было бы расширить моё утверждение и включить в него – и волю и чувство. И воля и чувство его тоже были выверены и взвешены.

Вот почему осторожность его мысли производила впечатление не слабости, а сдерживаемой силы; вот почему, и в ещё большей степени, в его холодноватой внешности чувствовалась не дряблость внутренней жизни, а напротив большой напор, однако введённый в русло сознательного обладания. За малыми внешними проявлениями не трудно было заметить у него большие, непроявленные им, движения. Это-то и побуждало ценить его и располагаться к нему не по мере проявленного, а по мере того, что в проявленном светилось.

Не могу забыть одного случая, определившего когда-то моё внутреннее расположение к нему. На одном из четвергов у Михаила Александровича Новосёлова, когда часть посетителей уже разошлась, разговор принял особенно живое течение. Но шёл он о каких-то не то общественных, не то политических вопросах, мне был скучен, и я, сидя сбоку от Феодора Дмитриевича, стал всматриваться в его лицо. Занятый разговором, Феодор Дмитриевич не замечал моего внимания и, так сказать, был взят врасплох, в тех своих думах и переживаниях, которые он не считал возможным проявлять на лице. Я подсмотрел Феодора Дмитриевича – и не раскаиваюсь в том: кроме хорошего я ничего не с увидел в нём. Это была большая и глубокая дума о каких-то страданиях и скорбях, какая-то – я бы сказал – почти подавленность роком, если бы она не была очищена покорностью Промыслу и не освящена чувством объективной Правды. Острая жалость к страдавшему и страдающему и благоговение пред видом раба Божия, преданного Господину Своему, сделались столь сильными, что я стал бояться, как бы неуместное слово не вырвалось у меня и, кажется, вышел в другую комнату. Дальнейшие впечатления от Феодора Дмитриевича всегда окрашивались описанным выше сме-

—557—

шанным чувством жалости и благоговения: увиденный однажды, духовный облик Феодора Дмитриевича согревал его лицо и при менее благоприятных условиях для ви́дения.

Понятно отсюда, какую значительность имели для друзей Феодора Дмитриевича его суждения, его отзывы о людях и в частности о них самих. Понятно, как дорожили они его одобрением и как задумывались над его – не скажу неодобрением, ибо он по скромности таковых почти не высказывал, – а его предупреждением, его вопросом, его сомнением. С его словом нельзя было не считаться в душе. А много ли людей каждый из нас может назвать, со словами которых он действительно считается? И если суждения Феодора Дмитриевича были вескими во всех областях, то в области нравственной и общественной он мог в особенности быть надёжным судиёй. Все знавшие его знали и то, что он не слукавит и решит дело по совести. И на него полагались. Этой уверенности в нём способствовали и внешние условия его жизни.

Отрешённый от суетливой общественности и потому почти независимый от общественных давлений, притязающих на нашу свободу; не испытывающий воздействий извне – ни денежных, ни служебных; не связанный литературным или каким-либо иным профессиональным самолюбием; своими болезнями и скорбями очищенный и от многих пристрастий, опутывающих других людей – этот полуслепой старик казался получившим от самой судьбы право на нравственный авторитет.

Но для нас этот авторитет его был ещё укреплён и усилен историческим местом Феодора Дмитриевича – именно местом его в истории славянофильства. Когда-то юнейший из старых, он стал потом старейшим из молодых. Этим определилось его особое значение для нас. Соборность сознания, этот важнейший член славянофильского исповедания, во времени являет себя как преемство. И если преемство мысли и культуры вообще есть для славянофильства один из основных признаков подлинной мысли и подлинной культуры, то преемство самого славянофильства не может не быть в этом понимании жизни непременным требованием, почти критерием истинности.

—558—

Живое предание славянофильства являлось нам в лице Феодора Дмитриевича. Из его рук мы, внуки, получали нить, связующую со славянофилами-дедами, с славянофильством золотого века.

Не то, чтобы Феодор Дмитриевич, сообщил нам какие-то тайны, недоступные другим, не закреплённые в печати. Не в них дело, а в чувстве уверенности и надёжности, когда собственными глазами осматриваешь то, о чём доселе знал по книгам, в чувстве реальности, которым сильно всякое живое предание, – в непрерывности предания. Этим-то живым преданием славянофильства, соединительным звеном, делающим предание непрерывным, и был для нас Феодор Дмитриевич. По своему возрасту, по своим бывшим отношениям с людьми, которые давно умерли, наконец, по идейным традициям своей фамилии, Феодор Дмитриевич владел именно тем, чего не хватало нам – живым соприкосновением с дорогими для нас покойниками и учениями, и из него мы могли питаться этими впечатлениями.

В этом смысле, многие из сторон его личности получали для нас особое значение, ибо делались символическими. Сквозь Феодора Дмитриевича виделось нам многое из прошлого, даже многое из прошлого. На первом месте я поставлю здесь черту, может быть и не очень редкую, но в Феодоре Дмитриевиче имевшую большую значительность. Черта эта – дружелюбие, внимательность к друзьям. Первоначальное славянофильство, опираясь на дружески-родственное ядро, справедливо подчеркнуло значение дружества – познавательное и почти догматическое. В позднейшем славянофильстве ослабли дружеские узы и порой обращались даже в неприязнь; понятно, что параллельно этому ослабла и мысль славянофилов, подчеркнувшая существенно-важный характер дружества. Но Феодор Дмитриевич оставался верен этой первоначальной стихии славянофильства. Он искал дружеского общения, хотел дружеского обсуждения интересовавших его богословских, философских и церковно-общественных вопросов, не доверяясь мысли одинокой и вместе не полагаясь на сношение печатное, в котором нет общения личного. Но его интерес не ограничивался областью умственной. Несмотря на свою замкнутость, он

—559—

вникал в личные дела своих друзей, входя даже в мелочи, особенно когда кто заболевал или кого постигали неприятности и несчастия. Вот один пример его участливости:

В 1913 году Михаил Александрович Новосёлов заболел сердечной болезнью. Вот что пишет ему Феодор Дмитриевич:

25 февраля 1913 года

«Дорогой Михаил Александрович,

стороной дошли до меня вести о Вашем нездоровье, а потом Владимир Александрович на мой запрос сообщил телеграммой несколько более обстоятельные сведения и вместе с тем успокоил меня тем, что Вам теперь значительно лучше. Я не хотел было писать Вам, пока не получу обещанного в телеграмме Владимира Александровича письма с подробностями, но письма пока всё ещё нет, а мне хочется сказать Вам, что я чрезвычайно встревожился за Вас и за Капитолину Михайловну и благодарю Бога, что болезнь Ваша пошла на выздоровление. Вместе с тем, однако, мне хочется убедительно просить Вас не спешить считать себя совершенно здоровым и сделать всё необходимое для полного, радикального излечения. Не знаю, что Вам посоветуют врачи, но судя по тому, что мне сообщил Владимир Александрович, я думаю, что Вам придётся лежать долго совершенно неподвижно. Если это так, то умоляю Вас, не бунтуйте, выдерживайте себя педантично и как можно дольше. Только при этом условии болезнь Ваша может пройти бесследно, и Вы в состоянии будете вести прежний образ жизни. Это я знаю по бывшим у меня на глазах примерам. Но чтобы этого достигнуть, надо большое терпение, требуется продолжительное время и необходимо решиться на некоторый срок совершенно отказаться от всего того, что в Ваших прежних привычках могло быть вредного для Вашего здоровья. Такое решение теперь Вам и предстоит принять ради всех, кто Вас любит и прежде всего ради Капитолины Михайловны. Я понимаю, как всё это Вам тяжело, но ведь этот отказ от Ваших привычек к неугомонной суетливой деятельности требуется лишь на время, хотя бы и

—560—

продолжительное, а потом Вы опять, Бог даст, начнёте бегать по лестницам, вести разговоры по телефону и всячески хлопотать. Смотрите на это, как на временное испытание, как на своего рода подвиг или пост. Кстати, и время теперь подходящее настало. Я писал уже подробно Владимиру Александровичу обо всём этом и изложил ему те меры, которые, по-моему, необходимо принять, чтобы облегчить Вам переход к новому образу жизни. Может быть, я ошибаюсь, не имея достаточно подробных сведений о состоянии Вашего здоровья, но мне кажется, что надо действовать решительно и круто. Всякие полумеры бесполезны и даже могут быть вредны. От деятельности, которая Вас так поглощала и в конце концов Вас изводила, Вам следует перейти к занятиям кабинетным и взять себе девизом: умеренность и аккуратность. Знаю, что это легче проповедовать, чем исполнять, но кто погрешил против этого правила, тот тем более обязан предостерегать других от его нарушения. Его собственный горький опыт должен придать его советам необходимый вес. Итак, прощайте, выздоравливайте, но не спешите Бога ради пользоваться Вашим здоровьем. Дружески обнимаю Вас и шлю сердечный привет Капитолине Михайловне. Да хранит Вас Господь.

Душевно Ваш

Фёдор Самарин

«Впоследствии, – рассказывал М.А. Новосёлов, – я продолжал болеть тем же – расширением и слабостью сердца. Фёдор Дмитриевич уехал в это время за границу, сопровождая больного. Но, сам больной, при тяжёлых семейных обстоятельствах, он опять заботливо вспоминает обо мне и, желая предостеречь меня от поспешного и неосторожного шага, которого он, кстати сказать, напрасно, но дружески, опасался, пишет письмо пользовавшему меня врачу, нашему общему знакомому. В письмо к этому последнему он влагает другое письмо, ко мне, но просит при этом передать предназначенное мне письмо, сообразуясь с состоянием моего здоровья: Феодор Дмитриевич тревожился, как бы его письмо не взволновало меня и не

—561—

повредило мне в моей болезни. Предназначавшееся для меня было мне передано и явилось для меня новым доказательством тёплой дружбы ко мне Феодора Дмитриевича и его заботливой любви. Боясь встревожить меня, необыкновенно мягко и деликатно подходит он к вопросу, тогда меня очень волновавшему. И такую заботливость и внимание, повторяю, он проявляет, находясь в чужих краях, сам среди недугов и личных скорбей.

Не могу также забыть, как он дружески-заботливо стороной расспрашивал о состоянии моего здоровья, чтобы не беспокоить меня ни телефонными звонками, ни даже личным посещением.

Вспоминается мне также, как неоднократно он через меня с такой же заботливостью узнавал о состоянии здоровья наших общих друзей, если кто-либо из них или в их семье был болен. Щадя свойственную Феодору Дмитриевичу скромность, хотя его уже и нет в живых, я не буду говорить о конкретных случаях, свидетельствующих о той же его черте откликаться на скорби ближних».

Я привёл здесь лишь одно свидетельство; но число таковых легко можно было бы умножить.

Дружелюбие Феодора Дмитриевича делало беседу с ним удобной и плодотворной. Несмотря на разницу нет, он допускал спор с собой, и хотя во всяком споре, особенно при молодости лет, может быть сказано много лишнего, тоном недостаточно сдержанным, Феодор Дмитриевич никогда не обижался на запальчивость собеседника и, своими тонкими и остро поставленными суждениями, приводил спор если не к соглашению, то, по крайней мере, к полной ясности, в чём собственно корни расхождений. Если уместно здесь высказываться корыстно, принимая во внимание наши интересы, то нельзя не отметить незаменимости Феодора Дмитриевича в наших беседах. А в особенности, как он нужен был бы теперь и в будущем, когда всё настойчивее требуют разрешения многочисленные богословские, философские и общественные вопросы...

Когда-нибудь в дальнейшем, если Богу будет угодно, я надеюсь изложить и содержание наших бесед с Феодором Дмитриевичем; в ближайшем же будущем думаю напечатать несколько писем его, чтобы показать его

—562—

отзывчивость на возникающие вопросы церковной жизни и церковного разумения жизни. Но сейчас я не смею утруждать Вашего внимания чтением их. Позвольте мне закончить свой беглый набросок одной мыслью, относящеюся ко всем нам.

В настоящее время много говорится об участии мирян в деле церковного строительства; и, кажется, мало проку выходит из этих обновленческих разговоров. Но если бы многие миряне имели хоть небольшую долю той преданности св. Церкви, которой жил покойный Феодор Дмитриевич; если бы они хотя бы с частью его осведомлённости, его бескорыстия и его смирения подходили к участию в церковной жизни, то, мне думается, самый разговор о допустимости их участия не поднимался бы, ибо такие миряне вошли бы деятелями в церковную жизнь как сыны Церкви, а не как противники, ищущие себе урвать от церковного достояния.

Да будет же чистый образ незабвенного Феодора Дмитриевича напоминанием нам, оставшимся в живых, о необходимости единодушной, дружелюбием объединённой работы над уяснением себе церковного понимания жизни и мира. Пусть память о нём побудит нас с большей твёрдостью выходить временами из дел суеты и не откладывать дружеского общения в церковной мысли и церковной деятельности всегда на завтра, чтобы не вышло, как в грустном предчувствии писал мне как-то Феодор Дмитриевич, – чтобы не вышло по латинской пословице: cras, cras, cras et semper cras, et sic consumitur aetas.

Священник Павел Флоренский

Ваше Преосвященство и всё досточтимое собрание!

Во избежание недоумений, которые естественно могут возникнуть при слушании моего доклада, я считаю необходимым тут же оговориться и предупредить Вас, что в предстоящем чтении Вы почти не услышите моих собственно слов. К тому, что сказано мной в докладе о. Павла

—563—

Флоренского, я сейчас почти ничего не прибавлю от себя, но немногое, сказанное там, я постараюсь подтвердить, расширить и углубить задушевными признаниями нескольких лиц, близких мне и покойному Ф. Д-чу. Они гораздо живее и ярче, чем мог бы сделать это я, вскрывают сокровищницу души отошедшего в другой мир дорогого нам человека. Само собой разумеется, что сердце моё всецело в этих трогательных и правдивых признаниях, которые Вы сейчас услышите.

I

«Дорогой Михаил Александрович!

Москва наша потеряла сразу двух Самариных, – так начинает письмо ко мне молодой профессор МДА Фёдор Конст. Андреев, которого я в своё время известил о кончине Ф. Д-ча.

Разумею, конечно, Москву не в политическом смысле, ибо, с точки зрения государственной, Фёдора Дмитриевича потеряла вся Россия, а Петра Дмитриевича, напротив, эта Россия вовсе и не знала, – но, я говорю о Москве в смысле православно-славянофильском или церковно-общественном. О чувствительности для неё этой потери она уже и сказала и ещё скажет своё слово.

Но, в маленьком церковном кружке „ищущих христианского просвещения“ эта утрата чувствительнее ещё тем, что члены его близко знали почивших братьев Самариных лично – Фёдора Дмитриевича – все, Петра Дмитриевича – многие; и потому, поминая их ныне добрым словом за ту лепту, которую они внесли в общецерковное дело, члены кружка помянут их ещё и за те редкие их душевные качества, которые, как глубоко личные, могут и не быть известны людям даже одних с ними православных убеждений, но при жизни их не знавшим или знавшим мало.

Вероятно, члены кружка, собираясь теперь вместе, припоминают эти черты их характеров, не оставившие осязательных следов на той стороне церковного дела, которая подлежит и чисто внешнему учёту, но зато сохранившиеся прочно в памяти сердечной.

—564—

Даже, наверное, в эти первые дни по кончине их, эта „память сердца“ говорит в знавших их сильнее „памяти рассудка“, хотя бы и отнюдь не „печальной“, а напротив, светлой и признательной почившим за их православное дело.

К этим непосредственным первым воспоминаниям мне бы хотелось присоединить и свой краткий рассказ о почивших, о тех немногих, но памятных встречах и беседах с ними, когда я имел возможность узнать некоторые стороны их характеров и следить за их деятельностью, конечно хорошо известной и многим другим, но многим же, и вероятно большинству даже искренних их почитателей, неизвестной вовсе. Я спешу это сделать теперь, когда друзья почивших сходятся над их свежими могилами, справляя над ними таинственное сорокадневное поминовение, когда всякое воспоминание ещё как бы бежит по следам отошедших, не подгоняемое к определённым юбилейным срокам. Но, будучи свежими по времени, краткие воспоминания мои далеко не будут яркими, и „память сердца“ у меня будет больше похоже на простую память события.

Сейчас образы почивших заслонены для меня другим, более близким образом: краткий промежуток времени между смертью братьев Самариных был временем постепенного угасания жизни моего отца, и лишь несколько часов отделяют его кончину от часа смерти Фёдора Дмитриевича... Вся моя память сердечная здесь, и оторвать её от этих кровных воспоминаний, чтобы со всею ясностью восстановить те глубокие и искренние чувства, какие я испытывал при общении с почившими Самариными, – я сейчас не в силах. Но, я, ещё при жизни их, оценил всё значение их поистине отеческого руководства в моей научной деятельности, о котором я и хочу сейчас сказать несколько слов, и потому я знаю с полной достоверностью, что когда уляжется моё ближнее горе, горечь этой единовременной утраты скажется гораздо сильнее. И сильнее и ярче всплывут в памяти те чувства уважения, благодарности, любви, которые я испытывал перед почившими. Простая память факта, которую я хочу теперь поведать друзьям почивших, оденется в живую плоть некогда

—565—

живых, теперь временно заглушённых большим горем сердечных переживаний. Я буду счастлив, если мне удастся впоследствии выявить и эти чувства и поведать их кружку друзей и близких почивших деятелей, как теперь – эти отрывочный и как бы внешние воспоминания.

* * *

Когда в моей памяти встаёт образ почившего Фёдора Дмитриевича, я чувствую ясно, что, несмотря на кратковременное и отдалённое моё знакомство с ним, я вижу перед собой не случайную фотографию, запечатлевшую тот или иной момент встречи, но живую конкретную личность. И это зависит не от того, что по роду своих занятий, я встречался с покойным Фёдором Дмитриевичем не на поприще служебном, а в обстановке неофициальной – ведь и неофициальные встречи могут давать впечатление бесцветной фотографии, если они чисто внешни – но, причина этой живости впечатления лежала в самом Фёдоре Дмитриевиче, в богатстве его личности. Я бы мог сказать, что я встречал не одно, а несколько лиц, носивших одно имя Ф.Д. Самарина, настолько разнообразны были впечатления, полученные мной от этих встреч; но, как тогда, так и теперь, за всеми этими разнообразными оттенками характера и связанных с ними видов деятельности, ясно выступало одно и то же живое внутренне единое лицо.

Государственный муж, избранник Москвы, защитник православно-русских убеждений – таким представлялся мне покойный Фёдор Дмитриевич отсюда, из Петрограда, в годы, непосредственно следовавшие за годами смуты. В Москве, в Кружке ищущих христианского просвещения, я услышал его голос, возвышаемый на защиту уже тех или иных отвлечённо-богословских утверждений. И хотя, с присущей ему скромностью, покойный Фёдор Дмитриевич всегда подчёркивал свой дилетантизм в чисто богословской области, однако мне вскоре пришлось убедиться в противном, и открытие это было так неожиданно и живо, что образ государственного мужа для меня был заслонен образом учёного богослова.

Однажды, в том кружке мне пришлось прочесть реферат покойного о монтанистах, так как сам он, по болезни горла, не мог читать. Помню, как сейчас, что, не-

—566—

смотря на то, что и сам реферат был изложен с той скромностью, какая отличала устные богословские выступления покойного, я сразу почувствовал, что за этой видимой эскизностью изложения кроется большая начитанность и продуманность по одному из труднейших вопросов церковной истории. Конечно, в возникших тогда по поводу прочитанного разговорах, покойный Фёдор Дмитриевич поспешил занять обычную свою ученическую позицию, предоставив поле битвы богословам, однако, уже самая живость возгоревшихся споров показала, что оппоненты-богословы поняли, с кем они имеют дело.

Вскоре другой случай уже окончательно убедил меня, что дилетантизм Фёдора Дмитриевича в вопросах богословских был мнимый. Зимой 1908–1909 года на квартире М.А. Новоселова возник, как филиальное отделение, отделение Кружка ищущих христианского просвещения, небольшой студенческий кружок, посвятивший себя изучению текста книг Св. Писания Нового Завета. Михаил А-ч обещал нам, членам его, найти опытного руководителя по этим вопросам, и каково же было моё удивление, когда этим руководителем согласился быть покойный Фёдор Дмитриевич. Помню живо, что меня удивило не столько то, что обременённый государственными делами общественный деятель согласился уделить часть своего времени на чтение богословских лекций маленькому кружку студентов – всегдашняя и всеми видимая скромность Фёдора Дмитриевича делала этот пункт легко объяснимым – но, меня поразило то, каким образом отказывавший себе в звании богослова в большом кружке, в кружке маленьком соглашается быть руководителем при научном изучении самых источников богословия. И если „монтанисты“, при натяжке, могли быть объяснены из широкой исторической осведомлённости Фёдора Дмитриевича, то здесь речь шла уже о специально-богословской сфере.

Лекции Фёдора Дмитриевича скоро объяснили мне эту тайну.

В большом кружке, главное внимание сосредоточивалось на идеологии христианства, и вот в ней-то покойный Фёдор Дмитриевич признавал себя дилетантом, и потому, сам знакомя порой слушателей с такими обще-идео-

—567—

логическими выводами из своих подспудных научных изысканий, он даже при своём огромном научном аппарате не ручался за правильность этих обобщающих схем.

Но, теперь он ввёл нас, слушателей-студентов, в самую лабораторию своей мысли и, по-прежнему скромный там, где речь заходила о предметах духовно-тонких (помню, например, ряд бесед о духовном даре языкоговорения), он во всём, что касалось самого текста новозаветных книг, обнаружил огромную осведомлённость. Вооружённый одним лишь подлинным текстом Нового Завета, в одном из лучших заграничных изданий, он свободно ориентировался в словаре и грамматике новозаветного языка, отмечая часто неуловимые в переводе тонкости апостольской речи. Это была типичная научно-богословская работа, и она была произведена с тем совершенством, которое может служить идеалом для преподавателей Священного Писания в Духовных Академиях. Но Фёдор Дмитриевич шёл и несколько дальше текста. Избрав предметом своего преподавания книгу Апостольских Деяний, он подробно рассматривал и логическую структуру апостольских речей и ближайший учительный смысл священного повествования, причём для справок ему служили им же заготовленные толстые тетради, заключавшие в себе его рукописный комментарий к новозаветным книгам.

К сожалению, эти занятия были непродолжительными, так как уже в конце зимы слушатели должны были отдаться своим собственным научным занятиям и подготовке к экзаменам. Лекции Фёдора Дмитриевича кончились, но величавый образ учёного богослова, не по профессии, а по призванию, с большим педагогическим тактом и любовью руководившего кружком молодых людей, ищущих духовного просвещения, остался в моей благодарной памяти, первым непосредственным и живым впечатлением от первых лет моего знакомства с почившим. И, думается, в таком восприятии я был не одинок. Помню, однажды я случайно встретился с покойным Фёдором Дмитриевичем в одном общественном учреждении Петрограда. Вспомнив свои лекции и как бы продолжая их, он разговорился со мной о новейших

—568—

комментаторах библейского текста. Когда он ушёл, некоторые из случайных, но вполне просвещённых слушателей, спросили меня, как фамилия этого профессора богословия, и были немало удивлены, узнав, что перед ними не богослов, а член Государственного Совета по выборам от Москвы.

После того я много раз встречал покойного Фёдора Дмитриевича, и уже не удивлялся, когда в сокровищнице его богословских знаний находил многое полезное и для своих собственных богословских занятий. В этом отношении я видел от него много доброго внимания, и часы, которые мне удалось провести в беседах с покойным, особенно во время его тяжкой глазной болезни или в Посаде, где я был однажды счастлив принимать его у себя, навсегда сохранятся в благодарной памяти моей светлыми воспоминаниями. Когда же Московская Духовная Академия избрала Фёдора Дмитриевича своим почётным членом, я имел возможность в официальном академическом органе печатно засвидетельствовать изумительную для светского человека осведомлённость Фёдора Дмитриевича в науках богословских¹⁸⁹⁶.

Но, Богу угодно было, чтобы моё знакомство с Фёдором Дмитриевичем не ограничилось этим руководством и этими беседами, и одностороннее всё же в отношении к Фёдору Дмитриевичу восприятие мной образа его, то как образа общественного деятеля, то как учёного богослова, вскоре дополнилось новыми, существенными чертами.

Случилось это в самый разгар последней борьбы тогда ещё объединённых балканских славян с турками, когда вновь и с новой силой ожили славянофильские мечты, и надежды старых бойцов славянофильства казались близкими к осуществлению. Тогда именно вышел первый том писем родного дяди покойного Фёдора Дмитриевича – Юрия Фёдоровича Самарина – одного из этих бойцов, всего менее изученного, но в жизни своей, в её как бы чер-

—569—

новой работе, сделавшего для славянофильского дела больше многих учителей и сверстников своих в славянофильском роде своём.

Письма эти открывали целый мир души, богатой не только отвлечённо-славянофильским содержанием, но и собственной личной глубиной; и потому, когда покойный профессор Алексей Иванович Введенский предложил мне посвятить время, удаляемое для курсовой работы, – изучению личности и дел великого славянофила, я с радостью принял это предложение и тогда же решил посвятить все силы составлению возможно более полной и верной монографии о Юрии Самарине. Однако, уже в самом начале работы, когда мне удалось собрать достаточно печатных свидетельств о нём, мне стало ясно, что для полного воссоздания его образа, мне ещё многого недостаёт. Прежде всего, опубликованные письма охватывали лишь один период жизни Юрия Самарина, оставляя в тени целую четверть века его последующей жизни, но, главное, они начинались с того времени, когда Юрий Фёдорович уже окончил университет, между тем как весь предыдущий период его жизни мог быть восстановлен лишь по его краткой биографии, приложенной к одному из томов его сочинений. Получался, таким образом, разрыв в повествовании, благодаря неравномерному распределению исторических показаний.

Тогда-то я и помянул, как поминаю теперь, как охотно шёл покойный Фёдор Дмитриевич навстречу моим научным начинаниям; и, хотя на этот раз вопрос касался уже не богословия, а затрагивал тему, близкую сердцу Фёдора Дмитриевича, как старшого в роде Самариных, лучше всех помнившего своего покойного дядю, я однако решился обратиться к нему за советом и помощью.

Я понимал, что прежнее моё знакомство с Фёдором Дмитриевичем не уполномочивало меня рассчитывать на это новое руководство с его стороны, но то богатство его индивидуальности, которое мне уже отчасти раскрылось, утвердило меня в вере в то, что и в неопознанной ещё мной стороне его характера, несомненно, найдётся нужный, существенный ответ на мой новый, неожиданный и, быть может, не совсем уместный вопрос. И я не обманулся.

—570—

Фёдор Дмитриевич поступил, как мудрый руководитель. Испытав меня сперва, со всею строгостью, в знании уже опубликованных материалов, касающихся Юрия Фёдоровича, и убедившись, что к дальнейшим изысканиям меня влекло не простое любопытство, но что я действительно дошёл в своих изысканиях до тупика и не в состоянии двинуться дальше, в то время как печатные ссылки на неопубликованные ещё рукописные источники о Юрии Самарине не давали мне покоя, – Фёдор Дмитриевич пришёл ко мне на помощь сразу, всецело, как это было свойственно его характеру, и одновременно раскрыл передо мной два архива – рукописный – своего дяди и неписанный архив своих собственных сердечных воспоминаний о делах и личности своего великого предка.

Тогда же мне впервые довелось познакомиться с покойным братом Фёдора Дмитриевича – Петром Дмитриевичем, так как он был главным деятелем по изданию сочинений Юрия Самарина и хранителем его рукописей; и с тех пор, в воспоминаниях моих, образ Фёдора Дмитриевича неразрывно связан с его образом.

Продолжая мудрый приём своего брата, Пётр Дмитриевич сперва предоставлял мне в пользование лишь те рукописные источники, о существовании которых я знал по примечаниям к письмам и сочинениям Юрия Самарина. Но, когда в незабвенные вечерние часы, после дневной работы над изучением этих рукописей, я получал изредка возможность сообщать результаты моих изысканий моим руководителям, и когда они видели, что запас моих знаний о Юрии Самарине вырастает в биографическую схему, которая вполне совпадала с истиной, благодаря их же непосредственному руководству, Пётр Дмитриевич постепенно знакомил меня с новыми, уже совершенно неведомыми мне прежде источниками о Юрии Самарине. Я думаю, немного было наследников у почивших писателей и деятелей, которые бы с такой любовью относились к памяти своих великих предков, как Пётр Дмитриевич и Фёдор Дмитриевич Самарины к памяти своего дяди. Вещественным свидетельством такого отношения является, прежде всего, собрание сочинений Юрия Самарина, безукоризненное во всех отношениях, при чём

—571—

даже самая медлительность в его издании обусловлена исключительной тщательностью подготовительной работы издателей, внимательному собиранию нужных справок и пояснений и самых статей, часто рассеянных по труднодоступным заграничным журналам и газетам (две из них покойный Фёдор Дмитриевич, кажется, так и не успел разыскать, несмотря на все старания, и этим был обусловлен выход 12-го тома сочинений Юрия Самарина прежде 11-го, куда они должны были войти). Но, помимо таких вещественных доказательств любви почивших к памяти своего предка, моя память сохранила иные, невещественные, подтверждения этой любви, и я бы хотел засвидетельствовать перед читателями сочинений Юрия Самарина, не посвящёнными в тайну их издательства, что невозможно более бережно, с большею любовью издавать рукописное наследие автора, чем это сделано наследниками и по крови и по духу покойного славянофила. Но, если Фёдор Дмитриевич знал каждую мелочь в биографии своего дяди и едва ли не каждую страницу его творений, и его мечтой, которую он не раз высказывал мне, было составление подробного, ко всем томам сочинений Юрия Самарина указателя предметов, имён и тем (index rerum, nominum ei verborum), то покойный Пётр Дмитриевич, вероятно, с радостью, если бы не считал этого нескромным, воспроизвёл бы рукописи покойного дяди фототипически, приложив к ним все его портреты, ибо он любил покойного Юрия Фёдоровича, как живого. В своём письме к покойному Фёдору Дмитриевичу по поводу кончины его брата – письме, оставшемся незаконченным за смертью адресата – я вспоминаю, как покойный Пётр Дмитриевич, вручая мне какую-нибудь новую рукопись дяди, обычно прочитывал из неё вслух свои любимые места; причём голос его всегда дрожал; когда же он читал особенно любимое им письмо Юрия Фёдоровича по случаю кончины Хомякова, письмо само по себе полное невыразимой скорби, – его глаза наполнялись слезами, и он едва дочитывал его.

Эта разница в отношениях Фёдора Дмитриевича и Петра Д-ча к их покойному дяде, вытекавшая из разницы их характеров, сказалась в отношении их к моей работе. В своём увлечении личностью Юрия Фёдоровича я не-

—572—

сколько переоценил те свидетельства его писем и дневника, где он жалуется на суровый метод воспитания, применённый к нему его отцом. Не сверив в достаточной степени его показания с другими его же свидетельствами, в которых он указывал и на выгодную сторону своего воспитания, я, из сочувствия к нему, невольно сгустил краски там, где речь шла об этом методе.

И вот, в то время как покойный Пётр Дмитриевич сразу понял возможность такого увлечения с моей стороны, более объективный Фёдор Дмитриевич указал мне в письме на мою ошибку, в которой я, по долгом размышлении, сознался. Но, конечно, этот пример не свидетельствует о том, что Фёдор Дмитриевич меньше любил своего покойного дядю: он, напротив этим только ревновал славе его, не желая, чтобы случайное и временное в его свидетельствах расценивалось как постоянное и характерное для него. „Если в юные годы, – писал ко мне Фёдор Дмитриевич, – он (Юрий Самарин) неоднократно указывал на некоторые отрицательные стороны полученного им воспитания, то впоследствии взгляд его в этом отношении изменился“...

В виду этого покойный Фёдор Дмитриевич, ревнуя об объективно-правильном восприятии Юрия Самарина, тем не менее, не решился перепечатать в своём издании некоторые даже из опубликованных уже писем Юрия Самарина, выражавших такие случайные его настроения. „Юрию Ф-чу, – писал он мне, – было бы в высшей степени тяжело, если бы он мог знать, что письмо, имевшее характер исповеди, вылившейся из души его под влиянием того, что он переживал в молодке годы, вошло в состав его сочинений и вместе с ними распространяется в публике. С этим соображением не могли не считаться близкие к нему люди, для которых личность его является не просто предметом научной любознательности“ Фёдор Дмитриевич не договаривает, предметом чего же являлась для него эта личность. Но ответ ясен: и для него, как и для брата его Петра Дмитриевича, Юрий Фёдорович был прежде всего предметом горячей родственной любви и потому, если я, не зная, что Фёдор Дмитриевич сам готов последовать за своим братом, писал ему о Петре

—573—

Д-че: „Дай Бог почившему радостной встречи в Царстве Небесном с Юрием Фёдоровичем, которого он так любил!“ то теперь я такое же пожелание могу высказать и о Фёдоре Дмитриевиче. Дай Бог, чтобы и он увидел в Царстве Небесном своего родного по крови и такого же, как он сам, искреннего, верного, неустанного работника на ниве Господней!

Вот что мне хотелось бы сказать над свежими могилами почивших, в кружке, собравшемся в память их, если бы я сам мог в нем быть. Я прошу Вас, дорогой Михаил Александрович, сделать это за меня. Я знаю, как и сказал уже, что воспоминания мои кратки и смутны и что не такими бледными хранятся образы почивших в моем сердце. Я знаю также, что где-то, в глубине его, лежит и то чувство сиротливости, которое я должен испытать, когда, успокоившись от своего семейного горя, вновь вернусь к своей работе о Юрии Самарине. Где два моих руководителя в моих изысканиях: один – вдохновляющий любовью на любовь, другой – ревнующий о правде, и оба – отечески благословляющих меня на совершение под их руководством начатого труда?!

Да будет же труд этот достойным памятником и одному из родоначальников славянофильства, и тем, кто с любовью и бережно хранили его слова в поучение потомству, и сами были живыми хранителями его русских, православных заветов!

Любящий Вас О. Андреев

II

Таких же тёплых, благодарных воспоминаний о Ф. Д-че полно небольшое письмо С.Н. Булгакова:

«Милый М.А.! – пишет он мне. – В моей жизни было немного случаев входить в личное соприкосновение с покойным Фёдором Дм-м, но не раз приходилось убеждаться в его сердечной чуткости и внимательной доброте, которая поражала и удивляла, проступая из-под его сдержанной и замкнутой внешности. Мне однажды пришлось получить от него, ещё в самом начале нашего знакомства, по случаю тяжёлого семейного несчастия, такое тёплое

—574—

и тонкое письмо, что оно в своё время дало мне немало утешения и света, и я храню его не только как память, но и как один из светлых лучей человечности, сверкавших в моей жизни.

Даже самый простой вопрос о здоровье близких, – обычно пустая вежливость, – в его устах приобретал такую глубину и сердечную подлинность, что всякий раз я изумлялся и смущался этим, казалось мне, незаслуженным вниманием. И то же самое звучало в словах простой благодарности за какую-нибудь пустяшную услугу или даже за посещение; в отзывах о работах, – при исключительной личной скромности.

В духовном облике Ф. Д-ча лично мне всегда чувствовалось большое страдание, и оно просветляло и по-особому согревало и очеловечивало его. Это страдание делало его не замкнутым и сосредоточенным на личной боли, но открывало и обогащало его душу, давало ей особенную тонкость и нежность. Чувствовалось, что он многое может понять и понимает без слов, своей душой, разрыхлённой страданием. Когда я думаю о Ф. Д-че, то я его представляю себе лишённым защитных покровов сердца, с внутренней обнажённостью, которая составляет крест для своего обладателя, но отмечает его печатью особенной тонкости, нежности и доброты»...

С. Булгаков

III

А вот ещё письмо ко мне нашего общего друга, Влад. Ал. Кожевникова, по болезни не могущего, к сожалению, принять непосредственного участия в духовных поминках по Фёдору Дмитриевичу:

«Дорогой Михаил Александрович!

Я всё не могу свыкнуться с мыслью, что Ф.Д. Самарина более нет между нами! До того неожиданна была его кончина, несмотря на неважное состояние его здоровья. Находясь сам под убеждением, что я непоправимо болен и чувствуя свою слабость, я никак не ожидал, что он опередит меня в отходе, и это – тем более, что дня за три до смерти он целый вечер провёл у нас, и никаких признаков катастрофы не усматривалось. Он ка-

—575—

зался бодрым; речь лилась оживлённее обычного; интерес к различным вопросам, очередным и общим, сквозил так ярко! Много говорил он о последней статье о. Павла Флоренского о Хомякове, на которую собирался отвечать. От частного вопроса беседа перешла к общему – о значении таинств, об отношении к ним различных исповеданий, а дальше – о богословии, нашем и западном вообще. Словом: вдоволь побеседовали, а, расставаясь, он как-то особенно, с чувством, трижды поцеловал меня, – словно простились!.. И вдруг через три дня эта скорбная весть!.. Оплакивая его, я, прежде всего, оплакиваю не общественного деятеля, не утрату строго научного ума, а прежде всего – просто человека, удивительно доброго и отзывчивого, несмотря на свою расхолаживающую видимость, сдержанность. Надо было свыкнуться с этим кажущимся противоречием, чтобы правильно разрешить его. Сначала, и долго, мне казалось, что он как-то недружелюбно относится к проявлениям чувства вообще, что преобладание в нём холодной рассудительности заставляет его самого воздерживаться от этих проявлений и – невольно стесняет их и в собеседниках. Помню, в первое время знакомства в особенности, мне казалось просто невозможным горячо, с увлечением говорить о чём-либо в его присутствии, из опасения, как бы в этом аффекте не перейти меру точного рассуждения, как бы не погрешить увлечением против правильной оценки обсуждаемого, когда тут присутствовало словно воплощение самой добросовестности, точности и осторожности в суждениях и выводах. Я высоко ценил эти достоинства в нём, и всё же, не скрою, порой хотелось, чтобы эта безупречная сдержанность изменила себе, дала бы волю другому элементу – чувству, которое бы согрело, оживило рассудительность. И только при дальнейшем знакомстве с этим человеком как-то само собой выяснилось, что и в чувстве не было недостатка в этой чистой душе, и что лишь особое какое-то строго-целомудренное отношение к личному чувству было, по-видимому, причиной этой сдержанности. Теперь мне кажется, что тут дело было в некоей боязни навязывать другим отзвуки и рефлексы своих личных переживаний, а когда дело шло о других лицах, – в уважении к достоинству того же

—576—

процесса, в опасении как бы не задать его в его интимной, сокровенной ценности. Что это было, кажется, так, я понял после случайных, но постепенно учащавшихся бесед, личных и письменных, в этом направлении... Случалось, что после Ваших „четвергов“ или иных вечеров, он вызывался проводить меня до дому... Мы шли вдвоём, не спеша, совсем медленно, при его слабости зрения,.. и вот, в эти минуты как-то легче беседовалось на личные, задушевные мотивы. И тут-то я впервые прислушался в достаточной полноте, как мне чуялось, к тёплому биению его, будто бы сдержанного, сердца, – много, по-видимому, пережившего личных забот и испытаний, но умевшего нести их с христианским смирением, сочетавшимся со стоическим, философским достоинством. Плодом этих личных переживаний являлась та отзывчивость и жалостливость, которая в соответствующих случаях выливалась у него в живой речи или в письмах – и по отношению к другим. Не сразу прорывалось наружу это сочувствие, это соболезнование, но, выявляясь, оно никогда не облекалось в шаблонные, затасканные формы. Сердцу ясно было, из какого искреннего, чистого родника струились эти сочувственные слова. Так бывало каждый раз, когда, в период Ваших болезней, он расспрашивал или писал о Вас; то же – и применительно ко мне. Характерны были в этом отношении его поздравительные письма. Каждое лето к 15 июля, сидя у себя на даче в Крыму, я знал, что с почты, в надлежащий день, принесут мне толстенькое письмо его, иногда – чуть не тетрадку целую. О многом и разном говорилось там; но, что я подчёркиваю, это то, что самое поздравление-то с днём Ангела всегда было совершенно чуждо той невольной банальности, которая присуща такого рода формулам. Он знал, что̀ наиболее занимает человека, где душевное сокровище его, а следовательно, и сердце его, и туда верно, деликатно, но тепло, с дружественной искренностью направлял привет свой, добрые пожелания, а иногда и советы. Неторопливый ход изложения, самые размеры писем, помимо тона и духа их, доказывали ярко, как далеко всё это было от выполнения простой формальности. Может быть, я ошибаюсь в своей характеристике этой стороны

—577—

его духовного уклада; но так я чувствовал и ещё чувствую, – увы, с болью сознания, что этому общению сердцем к сердцу теперь такой же конец, как и общению умом к уму. Впрочем, от работы ума осталось, думается, многое, ждущее обнаружения, чтобы стать общим достоянием. Пожелаем, чтобы это состоялось в виде издания того, что было им писано по разным поводам и на разные темы, а сейчас – была потребность вспомянуть иное, более интимное, более летучее, труднее уловимое – и в этих тонких благородных веяниях почтить с любовью одного из тех, про кого сказано: „блажени чистии сердцем“...»

Вл. Кожевников

IV

В качестве знаменательного (таким, по крайней мере, он является для меня) эпилога не столько к настоящему чтению, сколько к погребению Ф. Д-ча, я хочу передать случай, имевший место на кладбище Донского монастыря в день похорон. Когда, по окончании погребения, присутствующие начали расходиться, я, вместе с А.А. Корниловым и Ниной Влад. Истоминой захотели пройти на новое кладбище того же монастыря, но ворота туда оказались запертыми. Когда мы возвращались оттуда, навстречу нам попалась скромно одетая во всё чёрное, с чёрным платком на голове, пожилая женщина. Она куда-то спешила. Встретившись с нами, женщина спросила: «где тут могила Фёдора Дмитриевича Самарина?» Мы хотели указать ей, но так как кладбище опустело и у могилы почившего никого не осталось, мы затруднились среди множества могил указать ту, которую искала женщина. Почувствовав, что этой женщине был дорог почивший, я попросил своих спутников не спеша идти вперёд, а сам пошёл с ней отыскивать могилу. Как бы отвечая на мой безмолвный вопрос о том, чем дорог ей покойный Фёдор Дмитриевич, женщина предупредительно мне объяснила: «Думала, на Даниловом хоронят, пошла туда; сюда и опоздала... Благодетель наш был». Конечно, я не позволил себе любопытствовать относительно тех благодеяний со стороны Фёдора Дмитриевича, который заставил старушку так спешить к свежей могиле нашего друга...

—578—

Необыкновенно отраден был моей душе этот неожиданный эпилог к скорбному прощанию с прахом дорогого Фёдора Дмитриевича. Таким теплом пахнуло в душу от этих немногих, простых, безыскусственных слов благодарной женщины, согревших как будто и самую могилу того, кто незримым благодеянием сумел исторгнуть эту глубокую благодарность из человеческого сердца...

Заканчивая чтение, я позволю себе высказать сердечное пожелание, чтобы все мы, собравшиеся здесь помянуть молитвенно и добрым словом дорогого Фёдора Дмитриевича, в 40-й день его кончины, возымели готовность неленостно поминать и в своих ежедневных молитвах раба Божия Феодора.

М. Новосёлов

Ушёл человек тихий, молчаливый, сдержанный, скромный. И то дело жизни, которое совершил он, выражалось не в резких тонах и огранённых кристаллах, но в тонком веянии духа. Подобно прозрачному и светящемуся хвосту кометы оно зримо только на расстоянии, да и то не каждому, и многие проходят мимо такой жизни, её не замечая и не ведая. Право на историческую память обычно признаётся лишь за деятельностью определённого типа, а между тем иногда бывает, что не из силы, но из слабости, рождаются шумливые и показные проявления, увенчиваемый славой, а отсутствие шума и блеска порой говорит об особой твёрдости, мудрости, праведности, независимости. Именно так обстояло с почившим. Тому, кто только приближался к его духовному миру, становилось ясным, что он способен выявить себя во вне в разных отношениях. Прежде всего он мог быть учёным богословом, а между тем его литературное наследие исчерпывается лишь небольшими работами (напр. о первенствующей церкви), свидетельствующими как он умел работать (и, наверно, многими рукописными материалами). Он мог значительно ярче явить себя как государственный и общественный деятель, ибо им обнаружена большая ясность и

—579—

чёткость в понимании наиболее сложных вопросов, как например общинного землевладения крестьян или в польском вопросе, где он показал столь исключительную прозорливость, уже с начала войны, сразу поставив вопрос о независимой Польше, ныне вознесённой на поверхность истории; родовитость и связи, вместе с имущественной независимостью, открывали ему прямой путь к широкой государственной деятельности, или же церковно-политической, вкус и понимание к которой были обнаружены им участием в предсоборном присутствии, в выступлении по делу еп. Гермогена и под. Однако все эти возможности осталась далеко не вполне проявленными. Отчего это? Конечно, здесь сыграл свою роль и прирождённый гамлетизм, некоторая тепличность быта, сгущённость атмосферы семейного предания и наследственного уюта, атрофия волевых мускулов вследствие неупражнения. Не замечать или совершенно отрицать это значило бы говорить неправду о человеке, который был воплощённая правдивость. Но ещё более это зависало от положительных качеств нравственного характера, именно совершенно исключительной добросовестности, щепетильности, требовательности к себе, умственной осторожности и отсутствие импульсивного самолюбия, способности не искать своего. Отсюда и такая, в сущности, редкая способность к личной дружбе и соборному общению, такая независимость и непреклонность убеждений вопреки гамлетизму, такая чистота духа, не омрачённая соблазном всегда завистливого славолюбия. Благодаря тому, что Ф. Д-ч умел молчать, слова его внушали полное доверие, на них можно было положиться. Вспоминаю: в разгар «имеславческих» споров, когда в кружке московских мирян горячо обсуждались эти вопросы, кн. Б.Н. Трубецкой в одном письме ко мне указывал на необходимость особенно внимательно считаться с настроением Ф.Д. Самарина в виду особенной чуткости его церковной совести. Думается, не раз и по разным поводам ощущалась потребность самопроверки по этому барометру. Потому и приобретал такое значение всякий отзыв Ф. Д-ча, похвала ли или критическое суждение, всегда смягчённое доброжелательством. Раздражительных и гневных нот я вообще не слыхал в его голосе и как-то затрудняюсь вообразить, потому что

—580—

там, где у большинства выступает гнев, у него обнаруживается лишь смущение и беспомощность. Для его духовной щедрости и самоотверженности показательно то внимание, какое отдавалось им частным письмам. Для людей, причастных к литературе и отравленных изобретением Гуттенберга, частные письма нередко утрачивают свою непосредственную задачу – быть средством общения душ, а не только сообщения тех или иных нужных сведений, развивается скупость на мысли, отдаваемые не живой дружбе, но безличному печатному слову, открытому письму к неопределённому адресату. Посмотрите, например, переписку Вл. Соловьёва: как скудна она и малосодержательна сравнительно с богатством его же мыслей в его сочинениях. В Ф. Д-че же было наоборот: там, где мы норовим написать статью, он ограничивался дружеским посланием.

Все эти черты складываются в совокупности в редкий по своей цельности и чистоте нравственный характер, неуклонное «хождение пред Богом» несколько ветхозаветного типа. Правда, ему не свойственна поэтическая окрылённость и смелые взлёты, но зато несвойственна и притязательность, переоценка себя, нескромность, беспочвенность. Покойный ходил по земле и не хотел от неё отрываться, даже не мыслил такого отрыва. Землёй же этой была для него духовная и историческая родина: святыня Православия, трон, предание рода. Человеком земли был Ф. Д-ч, он врос в неё глубоко и крепко. И когда многое шаталось от набегавших вихрей, исторических и мистических, он оставался непоколебим, хотя и скорбный страх уже закрадывался в его душу; а когда сердца устремлялись к грядущему, «земле новой», он хранил верность земле древлей. В этом идейном консерватизме, осознанном и углублённом до своих религиозных и исторических корней, имеется своё обаяние и содержится непререкаемая ценность. В нём сущность старого московского славянофильства, которое в лице Ф. Д-ча можно было наблюдать облечённым в живую плоть и кровь. Но он был и одним из последних могикан этого уклада жизни. Ибо «странниками и пришельцами», оторвавшимися от стебля и гонимыми историческим ветром, всё настойчивее принуждаемся мы ощущать себя в истории. И с

—581—

вестью о смерти Ф. Д-ча невольно являлось чувство; для себя он умер вовремя, ибо умирает уже его эпоха, исчезает из мира та устойчивость форм, без которой нельзя представить себе его существования иначе как агонии, исторический кристалл расплавляется в огнежидкую лаву.

Целомудренному смирению его ума со ответствовала и целомудренная стыдливость сердца, с незлобивостью и благожелательностью, ведомыми его знавшим. Личные свои впечатления в этом отношении я набросал в письме к М.А. Новосёлову¹⁸⁹⁷. В жизни сердца, так же как и в жизни ума, приходилось о нём угадывать больше, чем выражалось в слове или даже жесте, хотя жест его внутренний и внешний, для человека внимательного, был столь же красноречив, как и его ласковая тихость.

Мои личные от него восприятия смыкаются и вместе подтверждаются неуловимым и, однако, для меня убедительным и подлинным впечатлением, – от лица его смерти: в нём светилось что-то детское. То тяжёлое и гнетущее, как воспринималась для него жизнь, растаяло; узы, которыми прикреплён он был к праху, разрешились; мгла заволоченности, часто облагавшая его лицо своею дымкой, рассеялась. И обнажились черты первозданного характера, с которым человек вступает в мир, как стоит его дух на грани воплощения. И была пленительна и своей чистотой, и своей беззащитностью эта обнажившаяся детскость... Да упокоит Господь верующую его душу!

С. Булгаков

Николай Иванович Субботин: высокий, стройный, всегда в хорошо сшитом с молоточка костюме, безукоризненной чистоты сорочке и манжетах, изящный и красивый блондин, хотя уже и в парике и, кажется с вставными зубами. Преподавал историю и обличение русского раскола весьма занятно, и студенты любили его слушать. Читал он мастерски, передавая речи разных старообрядческих деятелей – протопопа Аввакума, Никиты Пустосвята и др. – в лицах по-актерски. У меня особенно засели в памяти выдержки из автобиографии протопопа Аввакума и, удивительное дело, вместо отвращения к нему вызывали симпатию, как к непонятной, но самобытной и великой силе русского духа, хотя и работавшей в ложном направлении. Лекции отличались и великолепной литературной обработкой. Но все ограничивалось одной только внешней стороной. Никакой исторической осмысленности и идейности, без всякой вескости. Ученым мужем Н.И. среди студентов не считался: такого впечатления не производи­ли ни его лекции, ни его журнально-газетные публистические статейки, – а может быть этому содействовали и домашние внушения студентам со стороны недругов С-на. коих у него было не мало в профессорской корпорации, особенно П.И. Горский, С.К. Смирнов и др. Наука Н. И-ча близила его ко многим власть имущим и высокопоставленным лицам, и его подозревали в несвойственных

—583—

ученому и профессору деяниях. Недавно изданная переписка, Н. И-ча с К.П. Победоносцевым вполне оправдывает эти подозрения. Но, вероятно, найдутся и другие оправдательные документы для этих подозрений. По безмездной и часто самоотверженной работе на пользу обще академического дела Н.И. принадлежал к отлынивающим про­фессорам. Припоминаю только один случай его участия в докторстве Е.Е. Голубинского. Но его возражения отличались не научностью, а литературным краснобайством. Особенно сильному падению ученый фонд Н. И-ча подвергся от его докторской диссертации и на его докторском диспуте. История Белокриницкой иерархии хотя и носит у автора название «исторического исследования», но есть литературно-беллетристическое произведение, а не ученая работа, – притом о предмете, по своей близости к настоящему времени и не подлежащем научному исследованию, – и, наконец, по случайным материалам, найденными не самим докторантом, а доставленным ему самоучастником этой истории – Павлом Прусским. Все это выяснилось на диспуте. Говорили, что присутствовавшие на нем Павел Прусский и Мельников–Печерский более бы заслуживали степени доктора, чем Н. И-ч. Для обязательных ученых работ – кандидатских диссертаций – к Н. И-чу отбирались самые научно малосильные студенты, в языкознании не уходившие далее российского и не мечтавших ни о чем более казенной кандидатки. За двадцать четыре года (с 1870 по 19 окт. 1894 г.) профессуры в преобразованной академии Н. И-ч по своей дисциплине не дал, если не ошибаюсь, ни одного магистра. Он не позаботился даже подготовить преемника себе, так что на его кафедру Совет вынужден был избрать специалиста по канонике, а не по расколу. Да и сам Н. И-ч не особенно жаловал работников с претензиями на науку. Мне известен случай, когда он прямо заявлял таковым о своем нежелании или даже непривычке (и неуменья?!) руководить таковыми и рекомендовал других профессоров. Случай этот был со студентом 44-го курса, 1885–1889 гг., после двадцатилетнего уже преподавания дисциплины. – А в громадном списке напечатанных произведений самого Н. И-ча не видится ни одной научной работы, – все – беллетристика и журналистика, га-

—584—

зетные статейки и под. – Даже его «Материалы» и другие издания едва ли отличаются научностью. Я – профан в этой области. Но сужу по тому, что в мое время эти материалы переписывались, за крайне малую цену, бедными студентами, без всякой подготовки к этому делу, только для заработка: часто не разбирали оригинала, обращались к товарищам то же не подготовленным, в конце концов, писалось, что приходило в голову, наобум. Не знаю, как издавались материалы потом, но первые тома издания моих студенческих годов требуют тщательной проверки. Считаю должным сообщить один характерный случай, касающийся лично меня, когда Н. И-ч был уже в отставке, а я приближался к 25-летию профессуры. Н. И-чу были доставлены из Константинополя, через Нелидова, из какого-то архива (патриаршего или султанского – не знаю), письменные документы, касающиеся первоиерарха старообрядческого Амвросия – на новогреческом языке. Н. И-ч, кроме российского, не знал никакого языка, а тем менее – новогреческий. Перевод был сделан мной и напечатан в Братском слове, не помню года. И что же? – Ни гонорара, ни даже упоминания обо мне. Замечу, что я так мало интересовался тогда, как и всегда вообще, этим предметом, что не видал в печати моего перевода и не проверял. Может быть, Н. И-ч нашел нужным, в миссионерских целях, изменять и поправлять перевод, – этого не знаю.

Полнейшую во всех отношениях противоположность Н.И. Субботину представлял Евгений Евсигнеевич Голубинский. «Все наоборот», – даже художнику нарочно не выдумать более эффектного контраста – до мелочей, до курьеза. По внешности: «не ладно скроен, да прочно сшит», – приземистый, мускулистый, неуклюжий в движениях и жестах, с рыжеватой не большой бородой и остриженной под гребенку (как тогда говорили, когда еще не было машинок для стрижки с разными номерами) довольно увесистой головой. Во время моего пребывания на первом курсе Е.Е-ч был в заграничной командировке – в Палестине, на Афоне и в славянских странах. Я посещал его очень редко, уже на следующих курсах, когда интерес к лекциям и лекторам уже ослабел и сменился

—585—

личными делами. Да и сам лектор и лекции ни малейшей охоты к слушанью не вызывали. Ясно помню первое впечатление. Является вышеописанный приземисто-коренастый человек в аудиторию, – в очках, поношенном вицмундире и с большим портфелем под правой мышкой, – озирается по сторонам, как будто попал не туда, куда надо, или не знает, куда, – какой-то торопливой и неравномерной походкой подходит к столику, почему-то стоявшему рядом с внушительного вида и солидных размеров кафедрами, – как-то суетливо садится за столик и кладет на него портфель. Потом вынимает большую рукописную тетрадь, кладет ее перед собой, вынимает из заднего кармана белый платок, снимает очки, протирает, наклоняется к тетради, надевает очки, опять наклоняется, поднимает очки на лоб, проводить рукой по стриженой щетине головы, чешет затылок: все торопливо, неуклюже, нервозно. Также торопливо, костромской скороговоркой, нескладно, путаясь в периодах, уснащая речь постоянными присловьями: того, как его и под., – начинает говорить что-то о путешествиях в Россию Ап. Андрея и Антония Римлянина, критиковать сказания о них... Вообще Е.Е. читал лекции совсем не по профессорски – ни по внешности, ни по дикции, ни по стилю, ни по содержанию: во всем суетливость, как бы неряшливость, пожалуй – беспорядочность, отсутствие гармонии и ритма – полная, так сказать, антихудожественность. Речь тяжелая, нудная, путаная. У него не было выработанного языка, и он, по-видимому, не мог говорить и писать так свободно, как пианист играет на клавишах инструмента. Он мыслил и думал фактами, а слова, каждый раз, подбирал с трудом, придумывая их, как неопытный музыкант разучивает новую пьесу. Речь его не лилась рекой, но тащилась как тяжелый воз ломовиком. Я посещал аудиторию Е. Е-ча еще раза два-три. Впечатление тоже: как будто профессор сидел дома за столом, погруженный в ученые справки, – и неожиданно вспомнил, что ему надо идти на лекции, – наскоро схватил лежавшую на столе тетрадь и побежал в аудиторию с тем, что попало под руки, не заботясь о том,

—586—

что и как читать. Вообще: Е. Е-ч не профессор, читающий лекции в аудитории, а кабинетный ученый работник, читающий и пишущий фолианты. Для характеристики впечатления, какое производил Е. Е-ч на студентов, может служить то, что его обычно называли не по имени и отечеству и не по фамилии, но «Евсюха», выражая его неуклю­жесть и медведеподобность. Из позднейшего моего знакомства с Е. Е-м я вынес впечатление, что он даже нарочно не заботился об отделе лекций для аудитории, не желал иметь много слушателей, презрительно отзывался о литературных краснобаях, называл их «прохвостами». Даже свою публичную актовую речь он не стал читать сам, а поручил проф. И.Н. Корсунскому. У такого лектора, конечно, не было обилия слушателей, и сам он был очень этим доволен. Помню: при инспекторе Антонии Коржавине и ректоре Христофоре Смирнове стали силком загонять студентов в аудитории. Выхожу однажды из аудитории в коридор, а перед аудиторией инспектор, помощники, служителя. Оказалось, что аудитория была арестована для проверки слушателей: их выпускали из аудитории по одному и отмечали. Точь-в-точь – контроль железнодорожных билетов. Е.Е-ч энергично выражал свое неудовольствие на такую меру насильственной загонки студентов в аудитории, как скотов в хлева или стойла, – бранился, что необычная толпа слушателей мешает ему спокойно читать лекции, – и успокоился только тогда, когда вскоре, за выбытием инспектора на ректуру Вифанской семинарии, эти гонки прекратились. Вообще Е. Е-ч лекции и аудитории не любил, и нередко говаривал, что если бы дали приличную пенсию, он немедленно бы оставил службу в Академии, что и сделал в 1895-м году. Разговор Е. Е-ча был также неуклюж, резок, обрывист. «Прохвост, дурак, пройдоха, подхалим, прихвостень»: такими и подобными словечками он не стеснялся обзывать даже тех из своих сослуживцев, кого он считал людьми хорошими и достойными. Поэтому, в большинстве, такие отзывы казались безобидными и не сопровождались бурными столкновениями.

Но к некоторым немногим лицам Е. Е-ч имел за-

—587—

метное нерасположение и не мог говорить о них без раздражения и равнодушно, например, почему-то об Иване Даниловиче Мансветове и особенно о Н.И. Субботине.

Впрочем, как в домашней жизни, так и во внешних отношениях своих, Е. Е-ч находился под, влиянием других лиц. Подобно всем увлеченным чем-либо он, вне своего увлечения, был полный ребенок, нуждавшийся в няньках. Дома такой нянькой была для него преданная и верная его прислуга – Арина. А во вне, им правил его товарищ по академии П.И. Горский, коего глазами он смотрел на все и на всех: симпатии и антипатии П. И-ча были и у Е. Е-ча. Считаю нужным отметить эту мелочь в виду того, что Е. Е-ч оставил свои воспоминания, и при объективной их оценке необходимо учитывать и этот общий коэффициент.

Научная добросовестность Е. Е-ча доходила до щепетильности. Вот пример, совершенно противополагающий Е. Е-ча Субботину. Под конец своей жизни он работал над канонизацией святых и издал известный труд свой по этому предмету в 1903 г. В библиотеку нашей академии было пожертвовано большое собрание житий позднейших греческих святых на новогреческом языке. Е. Е-ч хотя и сам знал новогреческий язык, но при издании приложенных к некоторым житиям патриарших грамот в греческих подлинниках и русском переводе, он, не полагаясь на себя, обратился за содействием ко мне и счел нужным даже о такой незначительной услуге упомянуть в своей книге. Характерный контраст двух знаменитостей Московской Академии!

Но вообще Е. Е-ч любил работать один, без помехи и посторонних содействий. И это отсутствие, так сказать, академической соборности в деле науки и эгоистичная самоограниченность были научно-академическим грехом подвижника-анахорета науки.

При своей обширной учености и научной опытности Е. Е-ч мог бы в нашей академии создать большую школу историков русской церкви, – гораздо большую, и плодотворнейшую, чем создал А.П. Лебедев для общецерковной истории. Но Е. Е-ч не любил развлекать свою ученую аскезу возней с кандидатами и, особенно, магистрами. Правда, от

—588—

кандидатов он не отказывался. Но ему писали большей частью только те студенты, что избегали дисциплин, требовавших языкознания, и желали отделаться работой по казенной необходимости. И сам Е. Е-ч не любил, когда его отрывали от дела посетители с расспросами по предмету диссертаций. По этому поводу составились даже анекдоты. Мой товарищ, С.И. Кедров, бывший преподаватель Московской Семинарии, занимавший первое место на церковно-историческом отделении, написал Е. Е-чу очень дельную, по рукописным материалам лаврской библиотеки, работу об Авраамие Палицыне. Е. Е-ч очень ее одобрил. Но когда, на 4-м курсе, Кедров обратился к Е. Е-чу с предложением о магистерстве, то встретил такой прием, что на всю жизнь потерял охоту к своему магистерству. Этот скромный, благодушный, кроткий и милый юноша был сам не свой: бегал, горячился, плевался, бранился и пр. Так и не получил степени, хотя и напечатал свою работу. Впоследствии составилось убеждение, что у Е. Е-ча получить магистра можно было только силком, против желания профессора. Благодаря такому отношению профессора к своим кандидатам, немного было желающих работать по такой важной, интересной и плодотворной дисциплине, как русская церковная история. К Е. Е-чу, как я сказал уже, отбирались большей частью писатели слабосильные, не мечтавшие о научной карьере и удовлетворявшиеся кандидатским дипломом. Вот почему за 33 слишком года профессуры по русской церковной истории и 24,5 из них при новом уставе, Е. Е-ч дал, если не ошибаюсь, не более пяти магистров, – и тех, кажется, вопреки своему желанно, по крайней мере – большинство.

Этому содействовало и общее настроение академии нашего времени. По каким-то, непонятным мне доселе, причинам ценилось все чужое, иностранное, западно-европейское, греческое, латинское... и, в конце концов, малоплодное. А все русское и плодотворное казалось слишком простым, легким, общедоступным... Наиболее сильные работники предпочитали, что-нибудь по труднее и шли к профессорам древней и новой истории церкви, патристики, философских дисциплин, священного писания и пр. Странное явление! Студенты охотно трудились там, где могли быть

—589—

только рабами и избегали работать в тех областях, где открывалась возможность быть полными хозяевами. Этот непонятный, тяжелый и обидный рок тяготеет над Академией и до днесь! В чем тут суть, не знаю. Во всяком случае, не в том, в чем указал Е.Е-ч, что «нация наша не высокого достоинства». Самое это явление доказывает противное: отсутствие тупого самодовольства и широту русского духа. Скорее тут сказывается отсутствие школы, ребяческая переоценка своих сил и, – юношеская неопытность и незнание тех непреоборимых трудностей, с какими приходится встречаться молодому ученому при даль­нейшей специализации работы по общенародным европейским дисциплинам. Это – грехи всей школы, а не одних только профессоров и студентов.

Замечанием этим, по моему мнению, объясняется очень многое в научной истории Академии. И, между прочими, например, то, что такой дельный, имевший широкую научную подготовку, проницательный ум и большую трудоспособность, профессор, как Димитрий Федорович Касицын, не оставил, можно сказать, заметного следа в научной истории нашей Академии. Напечатанной им магистеркой о ересях и расколах первохристианских исчерпывается его учено-литературная деятельность, ограничивавшаяся газетно-журнальной публицистикой.

Д. Ф-ч был профессором новой церковной истории.

Малого роста, – не толстый, а скорее мускулисто-сухощавый, соразмерно сложенный, – он однакож, по доселе для меня необъяснимой причине, оставил во мне общее впечатление шаровидности. Небольшая круглая голова с продолговатыми волосами под русскую скобку, круглое бритое лицо с румянцем, голубыми глазами, маленьким носом и круглым подбородком, походка скорая, крупными шагами, жесты и размахи руками, нервозность во всех движениях: общий вид – немецкого пастора или комического дядюшки.

Для лекции он умел выбирать самый интересный и так сказать, типичный материал, нередко со смешным оттенком, вызывавшим дружные взрывы хохота. Произношение редкое, отчетливое, каждое слово отчеканивалось в голове слушателя и легко записывалось в тетради. Голос басистый и зычный, но вдруг, странным образом, пропадав-

—590—

ший и переходивший в едва слышный шепот. По этому поводу студенты острили, произнося во фразе «старый маркграф вскричал» первые два слова звучным басом, а «вскричал» – шепотом. Лекции Касицына, как и всех своих профессоров, историки посещали охотно. Мне пришлось быть на двух-трех лекциях. Лектор читал не по тетради, а по отдельным листкам, вроде карточек, беря из корок то один, то другой листок. Говорили, что он усвоил этот обычай во время своего заграничного путешествия у западных профессоров, пишущих основной материал лекций на таких карточках, а потом тасующих их, смотря по начертанному для данного семестра плану. Он излагал Письма темных людей и Похвалу глупости Эразма – предметы чрезвычайно интересные и захватывающие – с явным сочувствием к реформации и осуждением средневекового католицизма. Но, впоследствии, он переменил настроение в обратное, ярко отразившееся на его актовой речи и в полемических статейках в Душеполезном Чтении. Перед оставлением академической службы Д. Ф-ча, я находился с ним в довольно близких отношениях. Он сообщил мне, что в детстве и юношестве он отличался необыкновенной религиозностью, едва ли не доходившей до экстатичности. Потом это настроение сменилось скептицизмом и рационализмом. Но под старость религиозность возродилась и уже не оставляла его до смерти в сане московского протоиерея. Перед принятием священного сана Д. Ф-ч колебался и смущался перед высотой сана и, особенно, перед способом получения средств к существованию. На это я говорил ему, что получение средств к существованию (Д. Ф-ч вышел в отставку со старой ничтожной пенсией) в священном сане по существу ничем не отличается от казенного жалованья, почерпаемого из того же источника, только не непосредственно, – и что совесть профессора духовной или церковной академии не может допускать ничего такого, что не терпимо для совести служители Церкви в священном сане. Наверно и сам Д. Ф-ч прежде меня и лучше осознавал все это.

Д. Ф-ч основательно знал католичество и протестантство в первоисточниках, обладал превосходным знанием трех-четырех новейших языков, изучал на них но-

—591—

вую церковную историю Запада, тщательно следил за литературой своего предмета, и выписывал все важные новинки. Как внимательно и заботливо относился Д.Ф-ч к работавшим ему молодым ученым, об этом свидетельствуют в своих воспоминаниях: проф. В.А. Соколов и особенно apxиеп. Варшавский Николай (М.З. Зиоров). Но, по причине слабой лингвистической подготовки, особенно по новым языкам, на историческом отделении отбиралось мало охотников писать Д. Ф-чу магистерские диссертации. Мне известны пятеро: Коржавин, Учение об оправдании в символических книгах лютеран, – Маргаритов, Лютеранское учение в его историческом развитии при жизни Лютера, – Соколов И. Отношение протестантизма к России в 16–17 веках, – проф. В.А. Соколов, Реформация в Англии, – и М.П. Фивейский, непрошедшая академической цензуры диссертация об Ирвинге.

Не со всеми коллегами Д.Ф-ч находился в ладу. Явная и сильная вражда была у него с его свояком А.П. Лебедевым. Сообщаю об этом опять на тот случай, если они оставили свои записки.

На церковно-практическом отделении старейшим профессором был Егор Васильевич Амфитеатров, второй магистр ХШ курса Петроградской Духовной Академии, единственный профессор не из питомцев нашей Академии, занимавший кафедру словесности и истории литературы. Старичок небольшого роста, худенький, бритый, с порыжелым от ветхости париком шатена, – он производил впечатление повытчика прежних времен. В аудиторию и на кафедру являлся всегда с черной, покрытой блестящим лаком, табакеркой и фуляровым темно-красным платком в левой руке. Лекция предварялась зарядом табаку в нос, сморканием и чисткой носа и губ фуляром. Затем начиналось чтение по тетрадке из синей и толстой старинной бумаги, – редкое, внятное, приятным старческим баском, спокойное, без всякого возбуждения, повышений и понижений, ровное, с нервным покачиванием головы вправо и влево и изредка подергиванием верхней губы. Так как его разговор ничем не отличался от лекций, то надо думать, что его дикция зависела от природного устройства его голосовых органов. Несмотря на монотонность

—592—

дикции, все слышанные мной лекции Е. В-ча производили на меня сильное впечатление. В этом отношении в ряд с ними я могу поставить только слово Михаила при погребении А.В. Горского и речь Ключевского на академическом акте по случаю 500-летия по смерти препод. Сергия. Язык отрывистый, яркий, чистый, можно сказать образцовый до хрестоматийности. Впечатление усиливалось табачными зарядами носа перед наиболее эффектными местами. Но главную силу лекциям давало их увлекательное содержание, уменье говорить только самое существенное, типичное. Первая, слышанная мной, лекция была о чувстве таинственного. Эстетико-психологическая теория в ней пояснялась впечатлениями от векового дремучего бора, с выдержками из «Лесного царя» и др. Припоминаю превосходные захватывающие анализы художественной стороны Илиады не только во внешних описаниях, но и в душевных движениях героев, особенно Гектора при его прощании с супругой и малолетним сыном. Из русской литературы я с непередаваемым восторгом слушал характеристики Грибоедова, Пушкина, Гоголя и Тургенева. К сожалению, увлеченный Джордано Бруно, а потом Филоном, я не имел досуга выслушать весь курс Е. В-ча по иностранной и русской литературе. Его постоянные слушатели и обязательные ученики говорили, что лекции Е. В-ча по эстетике тяжелы и маловразумительны. Напротив, лекции по литературе пользовались всеобщим одобрением. Впоследствии, когда Е. В-ч был уже частным и сверхштатным преподавателем на церковно-практическом отделении, его, при конце года, все курсы приглашали для чтения одной или двух заключительно-прощальных лекций по русской литературе. Остается горько пожалеть о судьбе этих синих, из толстой бумаги, тетрадей: где они и почему не печа­таются? – Какое-то недоразумение вышло с начавшимися было печататься в Вере и Разуме лекциями по эстетике. Пусть!.. Хотя кем проверялось это недоразумение?.. Но я говорю о лекциях по литературе иностранной (Гомер, Данте, Сервантес др.), – пусть даже лекции не оригинальные, а компилятивные или переводные, – все же эти лекции были образцовыми по русскому языку и стилю, и должны иметь значение для истории русского литера-

—593—

турного языка. А лекции по русской литературе, сколько могу судить, как профан в этой области, – носят печать глубокой оригинальности и образцового стиля. Ведь на этих лекциях воспитывались духовные юноши, становившиеся пастырями, учителями, проповедниками, писателями и преподавателями школ, – в течение около 47 лет (с 1839-го по 1886 г.). Для истории духовных школ это не могло остаться без значения. Полезны были бы эти лекции особенно теперь, когда всякого рода кривлянье и фиглярство в стихах и прозе нахально ползут на пьедесталы Пушкина, Тургенева и др. классиков.

В студенчестве, не без внушения профессоров конечно, Е. В-ч считался гордецом и надменным. Говорили, что студентам он совсем не подает руки, а младших профессоров удостаивает только одного или двух пальцев. Мнение это установилось традиционным путем, и нашему курсу было передано от старших. Повод к такому мнению мог быть дан тем, что в качестве секретаря дореформенной Академии, особенно в ректорство увлеченного наукой А.В. Горского, Е. В-ч заправлял делами не только Академии, но и подчиненных ей семинарий Московского округа. А в мое время, как не исполнивший требование академического устава 1870-го года о срочном представлении и защите докторской диссертации, Е. В-ч был уже на положении сверхштатного преподавателя. Но, насколько знал я сам Е. В-ча, думаю объяснить установившееся мнение о его гордыне простым недоразумением: – его манерой держать себя прямо, медленной торжественной походкой, всегда серьезной, как бы властно-начальственной, речью, – что все зависало не от гордыни, а от природного устройства его корпуса и голосовых органов. А о двух-одном пальце надо сказать, что левая рука у пего всегда была занята табакеркой и фуляром, а в трех первых пальцах правой руки постоянно пребывал табачный заряд для носа. Таким образом, у него оставались свободными: два пальца правой руки и один или два, смотря по положению табакерки и фуляра, пальца левой. Кроме того его мизинцы, от старческого склероза и хирагры, не обладали достаточной подвижностью. Как бы то ни было, но когда я был младшим преподавателем Ака-

—594—

демии, никакой надменности или гордыни я не замечал в Егоре Васильевиче, ни по отношению к себе, ни в отношении других младших преподавателей.

Литературным трудам Е. В-ч не отдавал себя. Мне известны две статьи его в прибавлениях к творениям святых отцов (5. 25): «Общий характер священной поэзии евреев», и «О существе и свойствах художественной деятельности». Но суровая до придирчивости критика статей со стороны митрополита Филарета, принимавшего тогда бли­жайшее участие в редакторстве академического журнала, побудила, будто бы, самолюбивого профессора бросить авторское перо и никогда более уже не приниматься за литературный труд. Впрочем, для всестороннего суждения об этом случае надо иметь в виду, что сложное и тяжелое дело тогдашнего академического секретарства едва ли могло располагать к литературному труду, не давая ни необходимой для него сосредоточенности, ни нужного досуга.

Александр Федорович Лавров, впоследствии Архиепископ Литовский Алексий, профессор Церковного Права. Величественно-монументальный, он не сидел, а восседал на кафедре, – не читал и не говорил, а вещал и изрекал торжественно-зычным басом, наподобие каменной статуи в Дон Жуане. На пюпитре возлежал полный исписанный лист со множеством всякого рода приклеек по краям, в виде небольших клочков с оборванными краями, квадратных четвертинок, продолговатых осьмушек, длинных полос, в несколько раз сложенных и свиткообразно свернутых. При повороте листа все это дрожало, трепыхалось, развертывалось. Лектор переводил глаза с середины листа вверх, вниз, направо, налево, развертывал приклейки, свертывал, раскладывал, складывал. Содержание – справочного характера для какого-то канонического казуса или правила, начиная с Библии, правил Апостолов, Вселенских и Поместных Соборов, исторических примеров Восточных и Западных Церквей и кончая справками из Русской истории, Уставом Духовных Консисторий и указами Святейшего Правительствующего Синода. Все это очень обстоятельно, научно, полно... но бездейственно и мертво, – дельная статья для ученой энциклопедии, но не живая лекция. Идти на следовавшую потом вто-

—595—

рую лекцию у меня уже не хватило охоты. Да и ученики А. Ф-ча посещали его лекции не совсем исправно.

Но если как лектор А.Ф. не пользовался у студентов популярностью, то как ученый, и как руководитель учеными студенческими работами (кандидатскими и магистерскими сочинениями) он был выдающейся силой академической. Знаток языков: латинского, греческого (последний он восемь лет преподавал, с 1862 по 1870 годы, в качестве добавочного предмета) и немецкого, А.Ф. превосходно знал, как новейшую литературу, так и первоисточники своей науки, – и охотно делился своими знаниями и опытностью с работавшими ему студентами, каковых в мое время было очень большое число, едва ли всегда не большая половина церковно-практического отделения. Его внимательность к своим писателям доходила чуть не до ухаживания за ними. Редкий день не появлялся в академических номерах А.Ф. с немецкой брошюркой, новенькой книгой или старым фолиантом для того или другого работника ему. Всех своих знакомых студентов А.Ф. называл по имени и отечеству и, при встрече, чуть не первый, уже издали, снимал шляпу. Это многих смущало и отзывалось приторной льстивостью. Все писатели его считали обязанностью ходить к нему на чай и беседовать не только по науке, но и о студенческих делах вообще. Другие студенты смотрели на это со свойственной общежительной молодежи и, конечно, мало основательной подозрительностью. Не только у студентов, но, как потом узнал я, и у профессоров составилось мнение, что А.Ф. и его супруга знали все мелочи жизни не только каждого студента, но и каждого профессора. Мнение, вероятно не основательное и наверно преувеличенное, составившееся, кажется, под влиянием уединенной жизни супругов, после смерти их единственной дочери. По моим наблюдениям, корпорация не любила А. Ф-ча и считала его неискренним. Единственным другом его был Михаил, его однокурсник.

В течении четырех лет мне пришлось только однажды иметь личное отношение к нему, по случаю заданной мне инспектором проповеди в 40-й день по кончине А.В. Горского, совпавший с годовой памятью митрополита Фила-

—596—

рета, о чем я говорил ранее. Я приходил к А. Ф-чу за проповедью, бывшей у него на цензуре. В прихожей меня встретили две девочки, сестры, однолетки, лишившиеся матери и взятые А. Ф-ем и его супругой – бездетными – на воспитание. Девочки бойкие, веселые. Но, по-тогдашнему настроению, мне было не до детских идиллий. Долго пришлось дожидаться, пока А.Ф. спустился с вышки в халате ко мне и увел меня в столовую, где накрыт был чай, и меня угостил им. Не помню, была ли тут супруга А. Ф-ча и девочки. А.Ф. спрашивал меня о кандидатском, какая тема, кому пишу, имею ли подлинник Филона и труден ли он. Вероятно, заметив мою неразговорчивость, А.Ф. скоро отпустил меня, вручив пакет с проповедью для передачи Виктору Дим. Кудрявцеву, исполнявшему должность ректора Академии. О самой проповеди – ни слова. Очевидно, она очень не по вкусу пришлась А. Ф-чу. ранее преподававшему церковное красноречие и не нашедшему такового в моей проповеди. В прихожей опять появились сестры-сиротинки, и я опять на них ноль внимания. Замечу, что у меня было казенное, еще на 1-м курсе сшитое, кургузенькое и обтрепанное пальтишко плохого коричневого драпа, и я очень стеснялся им. Тогда А. Ф-ч, стоявший в дверях перед залом, своим серьезно-зычным басом сказал мне: «обратите, Митрофан Дмитриевич, ваше благосклонное внимание на девочек, они хотят поздороваться с вами». Неуклюже и по бурсацки я, не издав ни единого звука, сделал почтение с ними и поскорее дралка из квартиры. Надо заметить, что А.Ф-ч говорил со мной и видел меня в первый раз, и уже называл по имени и отечеству. Потом, когда я был уже приват-доцентом, а А. Ф-ч епископом Алексием, викарием Московским, присутствовавшим на диспуте Н.И. Розанова, (о Евсевие Памфиле), после диспута сказал мне: «Ну, я, М.Д., не желал бы попасть в ваши лапы». Наконец, когда я поднес преосв. Алексию свою магистерскую диссертацию о Филоне на Саввином подворье, он, в присутствии известного протоиерея И.А. Смирнова, взял книгу, поцеловал ее и меня, поблагодарил и обращаясь к И.А-чу, сказал: «вот какие диссертации пишут теперь», или что-то в этом роде.

Литературная производительность А.Ф-ча была не вели-

—597—

ка, но сильна: она вся почти исчерпывается сравнительно небольшими работами по поводу предполагавшейся тогда реформы церковного суда, но единственно благодаря только этим работам, реформа не была осуществлена, несмотря на сильных покровителей ее – графа Толстого, Макария Булгакова и некоторых ученых авторитетов. Свидетельством о глубокой, хотя и подспудной, учености его может слу­жить небольшая справка его об «’Εξαδέλϕη,» извлеченная проф. И.Н. Корсунским из академического архива и напечатанная по смерти автора в Богословском Вестнике, – случайная и для печати автором не предназначавшаяся. Но для учеников А.Ф-ча его незаурядная ученость была ясно видна в его руководстве ихними диссертациями. В течении только первых четырех курсов нового устава (29–32 с 1874 по 1877 годы), под руководством Лаврова были составлены кандидатские сочинения, ставшие потом магистерскими диссертациями: проф. Кипарисова, О свободе совести, – проф. Заозерского, Церковный суд в первые века христианства, – свящ. Ильинского, Синтагма Властаря, – Перова, Епархиальные учреждения русской церкви в 16 и 17 веках, – и еще некоторые, оставшиеся кандидатскими, но могшие быть магистерскими, Напр. Мемнонова 31-го курса и др. Если бы профессор Лавров не стал Московским викарием, а потом Литовским Архиепископом Алексием, – смело можно утверждать, – он обогатил бы русскую канонику дельными работами – своими и своих учеников. Надо пожалеть и о его лекциях, хотя и не пригодных для аудитории, но весьма полезных для науки. Что сталось с ними?

Церковную археологию и литургику преподавал Иван Данилович Мансветов. Высокий, стройный брюнет, с большими серыми глазами и часто с нежным румянцем на щеках. Он казался мне настоящим красавцем. Страдавший недугом легких, он был чрезвычайно раздражителен, и у него происходили частые столкновения со студентами по поводу лекций и экзаменов. Дело в том, что в Академии царили: философия с Платоном, Кантом и др., богословие с Василием Великим, Григорием Богословом и др. Писание, история – церковная всеобщая и русская, гражданская русская, литература иностранная и русская, – а литургика и церковная археология рассматривались как

—598—

предметы побочные, неважные и неинтересные. Напротив, сам профессор, как и большинство археологов, склонен был смотреть на свои дисциплины, едва ли как не на краеугольный камень всего научного здания Академии. Эта переоценка дисциплины о тонкостях византийского стиля, его отличья от классического, – романском, готическом, древнерусском и др. стилях, об особенностях древнерусского богослужения и под. по сравнению с Гомерами, Платонами, Ветхими и Новым Заветами, отцами Церкви, Вселенскими Соборами, Кантами и пр. представлялась студентам делом субъективизма и личного увлечения узкого специалиста, – ответного сочувствия во всяком случае не вызывало. Кроме того, И. Д-ч имел странную манеру вычитывать на лекциях целые листы выдержек на латинском и греческом языках. Я попал именно на такую лекцию о стилях и, хотя имел порядочную лингвистическую подготовку, просидел всю лекцию, ничего не по­нимая. Не удивительно, что, приезжая из Москвы, И. Д-ч иногда находил в аудитории одного только дежурного студента. Раздраженный лектор быстро возвращался в профессорскую комнату, а дежурный бежал в номер с предупреждением слушателей. Собиралось приличное число их, начинались переговоры и уговоры не давать делу официального движения, и кончалось успокоением лектора и благополучным проведением лекции. Наверно эти казусы с большим вредом отражались на здоровье И. Д-ча и ускоряли роковую развязку. Такого же рода были и экзаменационные билеты, – по поводу их происходили возбужденные переговоры студентов с профессором, кончавшиеся тем, что многие, если не все, шли на экзамен с tabula rasa в голове и тем заставляли сильно волноваться раздражительного профессора.

В совершеннейшей противоположности с лекциями И. Д-ча стоят его многочисленные литературные работы. Большинство их, особенно его докторская диссертация о церковном уставе, отличаются талантливостью, свежестью, оригинальностью и занимательностью. Каким образом такой интересный писатель в печати мог быть таким невыносимым лектором в аудитории, доселе для меня остается вопросом. Говорю только о моем времени.

—599—

Пастырское богословие и гомилетику читал прот. Филарет Александрович Сергиевский. О нем ничего не могу прибавить к ранее сказанному о моей проповеди на Сретение и о проповеди моего товарища свящ. Архангельского. Как не представивший в срок требовавшейся новым уставом докторской диссертации, он оставил Академию и перешел на должность ректора Вифанской семинарии. По его ходатайству я перешел из Тамбовской семинарии в Вифанскую на греческий язык и во время службы здесь, особенно на экзаменах, убедился в превосходном знании им греческого классического языка. Некоторое время он преподавал этот язык и в Академии.

Кафедру гомилетики и пастырского богословия, после Сергиевского, занял Василий Федорович Кипарисов. Но он только начал чтение лекций, и я ничего не могу о нем сообщить, кроме вышесообщенного о моей проповеди на Покров.

К церковно-практическому отделению административно причислялись и языки – древние и новые. О профессоре по греческому языку С.К. Смирнове мной подробно сказано в Юбилейном Сборнике.

А о профессоре латинского языка Петре Ивановиче Цветкове могу сообщить только то, что он превосходно знал свой предмет. Товарищи мои обращали внимание на высокопарную торжественность его дикции, не соответствовавшую спокойному содержанию как сообщавшихся самим лектором сведений, так и читавшихся и переводившихся выдержек из латинских авторов.

Были и еще, доселе здравствующие, хотя теперь уже и престарелые, но тогда только начинавшие, профессора.

Но... если о мертвых я держусь правила говорить только правду (т.е. по моему личному мнению), то о живых предпочитаю я не говорить ничего, ибо хорошее может показаться лестью, а плохое – личными счетами. Притом, в то время они еще только начинали свою учено-профессорскую деятельность и не имели определившегося лика.

Все почти вне лекционное время, в первые два года отдавалось составлению проповеди и трех сочинений в год: для восьми месяцев (сентябрь–апрель), выключая каникулы, святочные, масленичные и первой недели поста – для говения,

—600—

страстной тоже для говения и пасхальной недель, – всего полтора месяца, – этих работ было вполне достаточно. Ведь сочинения писались на темы серьезные и широкие, с иноязычными большей частью источниками или же хотя и русским, но обширным материалом, некоторые занимались еще изучением иностранных языков. Третий год, весь уходил, на кандидатскую диссертацию. В течении четвертого года работали уже по желанию: над магистерскими сочинениями, подготовкой к магистрантскому экзамену, изучением специальных предметов, иные давали уроки – частные и в городской школе. На постороннее чтение, по крайней мере у меня, времени не было: несмотря на все усилия припомнить читанные мной книги, могу назвать только: сочинения Хомякова и записки Пэр-Ла-Шеза на французском языке, и то во время летних каникул, (брал у помещика), Фюстель-де-Куланжа, Дреццэра, автобиографию протопопа Аввакума, проповеди Иоанна Смоленского. Газеты – Московские Ведомости – читал только во время летних каникул, брал у того же помещика. Только на четвертом году, когда происходила война с Турцией, я в складчину с другими, получал от разносчика – крещеного еврея – Голос для просмотра. Затем, – не помню, где брал, – я читал Анну Каренину в Русском Вестнике, но не до конца, – с окончанием романа я познакомился поздно, когда был уже пожилым профессором. Вот, кажется, и весь багаж мною прочитанного постороннего материала за все четырехлетие студенчества. Едва ли много опускаю я по забвению.

Никаких научно-литературных кружков, обществ, рефератов и под. Правда, в первую половину первого года в нашем курсе составился было кружок, но совсем особого рода, – из нескольких человек, в том числе и меня, не обладавших ни голосовыми средствами, ни уменьем, но одержимых превеликим рвением к пению под наименованием «Бременский хор». Откуда получилось такое название, не знаю: кажется, от неудачно выступавшего тогда в России какого-то хора или оркестра из Бремена. Выбран был регент – умерший наставником Московской семинарии А.П. Десницкий, прилежно занимавшийся перепиской нот и изучавший их, но не обладавший никакими музыкальными способностями. В помощники ему выбрали

—601—

настоящего регента академического хора П.В. Тихомирова: при его-то главным образом содействии мы разучивали разные пьесы – духовные, светские, малороссийские. Название регенту дали «менаццеах», из еврейского надписания некоторых псалмов ламенаццеах, обычно и в русск. Библ, переводимого «начальнику хора» (Слав, по Семидесяти «в конец», Акила: «победотворцу», Иероним: «победителю», Феодотион: «в победу», Симмах: «победный», Таргум: «в славу»), Упражнения происходили после ужина, в нашем номере. Но к этой задаче вскоре присоединились и другие. Решено было каждому «бременцу» после ужина, по череду непременно рассказать один анекдот, и для записи этих анекдотов заведена толстая в лист и переплетенная книга. Особым остроумием и неисчерпаемостью отличался ходивший к нам из Лаврской башни, товарищ Дим. Евг. Вознесенский, подпавший потом неумеренному потреблению водки и окончательно спившемуся уже на службе. Кто не мог рассказать анекдота или рассказывал анекдот, по общему приговору, плохой, с того присуждали штраф: пол бутылки или бутылку водки и на закуску – коровьей печенки, из съестной палатки на базарной площади, – а хлеб, соль, горчица и соленые огурцы брались на кухне безвозмездно. Об этом составлялся журнал, вместе с анекдотом вписывался в книгу и всеми бременцами подписывался. Потребление штрафа совершалось в «печуре» т.е. в каморке номерного служителя – Василия Ивановича, старого Николаевского инвалида. Служитель сей, хотя и подо­зревался в шпионстве, и хотя эти подозрения сначала и возмущали многих, но потом все свыклись с этим, видя никаких воздействий со стороны инспектора. К анекдотистике потом присоединилось и шутовство литературное. Был среди бременцев один любитель стихотворства, обладавший некоторыми денежными ресурсами. Бременцы воспользовались слабостью товарища и сначала назначили с стихотворца угощение за слушание и оценку его произведений, о чем также составлялся журнал. Потом однажды учинили конкурс на стихотворение, под условием штрафа с побежденного. Нашелся стихотворцу один конкурент. В контраст протяженно-сложенному стихотворению нашего поэта, конкурент этот прочитал коротенькое, в

—602—

10–12 строк, стихотворение, но весьма поэтичное, стройное, музыкальное. Все, не исключая и самого стихотворца, признали превосходство за новоявленным поэтом. Составлен журнал, потреблен штраф в печуре Василия Ивановича. Во время пирушки стихотворец был не весел, поражение и неожиданная конкуренция видимо удручали его. Но в конце пирушки конкурент заявил, что он прочитал не свое стихотворение, а малоизвестное Пушкина или Лермонтова, не помню. Сообщение это хотя и неприятно изобличило невежество нас – судей, но обрадовало стихотворца и вполне примирило его с незаслуженным штрафом. Кончилась шутка к общему удовольствию. Но перед рождественскими каникулами настал печальный конец бременского общества. Инспекция объявила нам, что по каким-то доносам или почему другому, предстоит нам жандармский обыск, и чтобы мы приготовились к этому. Возник вопрос о книге журналов бременского общества. У страха глаза велики. Стали думать об инспекции, могущей получить в руки письменные самосвидетельства наши о выпивках. А еще более смущал нас шуточный и не всегда приличный тон журналов. Кто-то заявил, что эти журналы не соответствуют солидности студентов духовной Академии. Решило предположение, что жандармы поймут шутовской тон журналов за шифр чего-либо другого, серьезного, политического. Толстый фолиант, уже более половины наполненный шутками, анекдотами и пр., в один морозный вечер постного дня был торжественно предан сожжению в одной из печей, и на общую складчину совершена была поминальная тризна в печуре Николаевского инвалида Василия Ивановича. Жаль этого любопытнейшего памятника Academiae histariae arcanae. Так печально окон­чилось это единственное и недолгомесячное студенческое общество наше за все четырехлетие нашего курса. После этого печурный клуб на нашем курсе прекратил свое бытие. Общие выпивки ограничивались только «генеральными», по случаю произнесения проповедей и иногда именинными. Но, по своей нелюдимости, я участья в них не принимал, – во всяком случае, не помню. Случаи, подобные бывшему со мной и Кедровым (описан мной в статье о С.К. Смирнове), составляли редкое исключение. Вообще наш

—603—

курс в этом отношении отличался умеренностью. Злоупотреблял, кажется, один только упомянутый Вознесенский, получивший, если не ошибаюсь, на третьем году, такой внушительный нагоняй от инспектора – Зевса, что остепенился на все прочее время своего пребывания в академии. Но он жил не в академическом корпусе, а в Лаврской башне, где за недостатком академического помещения, помещены были взятые Лаврой на свое иждивение несколько человек нашего курса. Впоследствии он оказался неисправимым алкоголиком и умер от этого недуга. Вышел из нашего курса и еще один несчастный – И.А. Плаксин, вызванный на должность академического секретаря ректором еп. Христофором, а потом переправленный в секретари тверской консистории и скоро умерший. Но во все четырехлетие сту­денчества я не замечал в нем ни малейших задатков алкогольного недуга: это был скромный, выдержанный, всегда ровный и приличный студент и задушевный товарищ. Неумеренность и некорректность в этом отношении, как мне казалось, может быть и неверно, проявляли некоторые студенты старшего (29-го) курса – остаток дореформенной академии. Помню один случай, оставивший во мне гадливое впечатление: на первый день Пасхи компания пьянейших студентов этого курса, во главе с умершим уже И-м, буйно ворвалась в столовую с пением, под аккомпанемент балалайки, неприличных пародий на пасхальные ирмосы, причем первые слова и напев брались от ирмосов, а далее следовали дрянные пародии. Это гадкое воспоминание доселе портит мне настроение во время пасхальной утрени, почему и считаю нужным сообщить о нем в моих воспоминаниях – в целях педагогии. – Неумелое обращение с опасным возбудителем юношеского веселья стало появляться и на курсах, младших нашего. В бытность мою «старшим» в одном из номеров младшего курса, мне пришлось не раз покривить душой перед инспектором, наперед меня, и лучше меня, и без меня знавшим все, но выслушивавшим всегда и неизменно доклад о полном благобытии вверенного мне академической властью номера.

Каждый работал, изучал, думал особняком, сам по

—604—

себе, не делясь ни с кем своими мыслями и планами; царил крайний индивидуализм в ученом деле.

За весьма редкими исключеньями не замечалось особого увлечения сочинениями: работали, в большинстве, по казенной надобности. Припоминаются: Соколов П.И. о ветхозаветных писаниях в христианской церкви (Елеонскому), Кедров С.И. об Аврааме Палицыне (Голубинскому), Дьяченко Г.М., о Бунзене (Михаилу), Перов И.Ф. о епархиальных учреждениях русской церкви 16–17 веков (Лаврову), Ильинский Н.И. о синтагме Властаря (ему же) и нек. др.

Стол академический мне представлялся превосходным и количественно и качественно. Для правильной оценки этого представления моего может быть надо принять во внимание мою жизнь во время училищного и семинарского обучения. Вдвоем с братом мы содержались на полном иждивении родителя нашего, в точном смысле «полунищего» сельского священника. Нередко приходилось бывать в положении и Некрасовского «странничка» и подпевать себе: «холодно, странничек, холодно! голодно, миленький, голодно!» А тут ежедневный обед из трех и ужин из двух блюд. Да каких блюд то?! – Сначала: суп с мясом, или рыбой – главизной, снятками, даже белоозерскими, или грибами, – потом: мясо или котлеты с протертым картофелем, или рыба жареная, а в заключение: макароны с сахаром, или пирожки с кишнецом, или каша гречневая с маслом, или клюквенный кисель с ситным, или сваренная в молоке с мукой и сахаром морковь. Преизобильно и превкусно! В праздники прибавлялся к обеду кусок пирога – кулебяка с начинкой. Уже и невозможно было всего осилить и некоторые брали пирог с собой – для чая. Вспоминаю вкусные блюда в сочевники, на первой и страстной неделях великого поста: рубленые грибы с квасом и сухим хреном, тертый картофель с подсолнечным маслом и луком, моченая вилковая капуста с маслом и луком, клюквенный кисель с ситным. Вместо ужина перед днями причастия – в пятницу первой и среду страстной недель – выдавалась на руки пшеничная булка. Много ли найдется так называемых состоятельных людей, пользующихся таким столом. О выда-

—605—

ющихся праздниках уже нечего и говорить – Покров (Академический храмовый праздник), Рождество Христово, Благовещение, Пасха, Вознесение. Тут бывали и поросята, и гуси, и индюшки, и стерляди, и осетрина, и арбузы с яблоками свежими и мочеными, и виноград. А на масляной блины с маслом и луком, и сметаной, и снятками. Но ни вина, ни пива не полагалось никогда. Только на ужин прощенного дня подавалась большая тарелка саговой каши с налитым в нее красным церковным вином. Были, впрочем, и недовольные столом, особенно постным. Попадались иногда неудачные миски с белужьими зебрами, имевшими вид темнокоричневых толстых волокон: их называли почему-то крокодиловой кожей или крокодилами. Многие не любили снятков, даже белоозерских, почему-то получивших название вифлеемских младенцев. Не одобрительно относились к пирожкам с кишнецом и макаронам. Но кашу любили все, а я – все. На настающую неделю вперед обычно составлялось расписание кушаний и за рамкой вывешивалось в столовой для всеобщего сведения. Литературным и кулинарным шедевром этого расписания служил «бифштекс». Такое название носил обыкновенный картофельный суп с прибавлением к нему холодной рубленой котлетки из мяса. Блюдо это, очень вкусное и любимое студентами, всегда неизменно в скоромные дни подавалось за ужином по субботам. Также неопустительно являлся на эти ужины в столовую и инспектор, после всенощной. Зевесовидное начальство торжественно и медленно обходило длинные столы, с видимым удовольствием созерцая ряды молодежи, аппетитно уписывавшей во все скулы вкусное блюдо. На это блюдо, по-видимому, и были рассчитаны посещения, или наоборот – блюда назначались в виду этих посещений. Так можно думать потому, что в постные субботы, когда «бифштекс» отсутствовал в расписании, инспекторских посещений не бывало. Из-за этого «бифштекса» со мной случился курьез, когда я был уже преподавателем академии. Захотелось мне и в Москве побаловаться обедом в хорошем ресторане. Иду в «Большую Московскую Гостиницу», беру меню и заказываю любимый студенческий «бифштекс». Но какое разочарование, когда мне, подали кусок полусырого

—606—

мяса с проступающей сукровицей... Фи, какая гадость! Мог съесть только поджаренный картофель и строганый хрен, а самую ценную часть блюда оставил в пользу ресторана. Зато я узнал, что такое настоящей бифштекс, хотя о вкусовых свойствах его доселе не имею представленья. – Для наблюденья за кухней и столом назначались по алфавиту дежурные студенты младшего курса, о составе и удовлетворительности стола они ежедневно докладывали по начальству и удостоверяли это собственноручным свидетельством в какой-то книге. Само же наблюдение за кухней, сколько знаю, на деле не совершалось. Вообще столом, по крайней мере, официально, студенты были довольны. Припоминается только один случай, когда все курсы сговорились заявить о недоброкачественности запаха от какого то рыбного блюда. Для проверки делает экстренную экскурсию в столовую Инспектор. Преднамеренно ли, или же случайно, – вернее первое, – подходит инспектор к студенту предшествовавшего нашему курса Н.И. Виноградову, уже и тогда (кажется, мы были на 3-м, а он на 4-м году) отличавшемуся нелюдимостью и необычной наивностью. На вопрос инспектора он во всеуслышание заявил в столовой, что рыба очень хорошая. Инспектор удовольствовался этим ответом и торжественно вышел из столовой, своим видом как бы внушая студентам, что заявленье их – только каприз заевшихся мальчишек, тяготящихся церковным уставом о постах. Виноградов всего вероятнее ничего не знал о всеобщем соглашении, и рыба наверно не была очень уж плоха... но жестокая молодежь решила подвергнуть несчастного меланхолика херему. Это так подействовало на неуравновешенного психически юношу, что с тех пор он стал уже обнаруживать явные признаки душевной ненормальности и кончал год в академической больнице, где сменивший Страхова врач П.П. Аристархов и фельдшер советовали ему поскорее жениться. Расстройство это не воспрепятствовало цветущему как розан и скромному как девица юноше отпечатать свое кандидатское сочинение «О кончине Мира» и даже составить и защитить магистерскую диссертацию «Притчи Господа нашего И. Христа», – быть наставником в семина-

—607—

рии по греческому языку и даже мечтать о степени доктора богословия. Но... душевный недуг усилился, Н.И. должен был уйти в отставку на ничтожную пенсию и в едва не нищенском виде влачить поистине жалкое существование в Сергиевском Посаде – до предшествующего (1916) года, когда он окончил свою несчастную жизнь земную. – Едва ли не все магистры нашей академии на своих диспутах – коллоквиумах подвергались его странным возражениям, до самого последнего времени составлявшими как бы неизбежное granum salis магистерства.

У кого водились деньжата в кошельке, ухитрялись постное меню переводить на скоромное, при посредстве тогдашнего фельдшера или же прямо через повара.

На чай, сахар и булку выдавалось ежемесячно по 3 р. на студента. Так как многие, и я, утром не имели обычая заниматься едой, то этого пайка не только вполне хватало на чай и сахар, особенно при общинном ведении дела, но и на табак, даже на выпивку. У меня остаток шел, главным образом, на «сбитень». С этим напитком ходил к нам старый-престарый сбитенщик, помнивший разных архиереев и архимандритов, вышедших, даже еще из Троицкой Семинарии. При приезде в Лавру, многие из них обязательно посылали за стариком (имени не помню) и вспоминали добрую старину за ароматным питьем. Многое он порассказывал о них, но я, увлеченный тогда философскими абстрактами, нисколько не ценил рассказную или сплетническую сторону истории и потому мало слушал россказни болтливого сбитенщика, предпочитая его ароматический напиток. Варился он в особом, из красной меди и луженом, самоваре, имевшем вид огромного чайника с трубой для горящих углей по средине. Варился в этом чайнике мед, разведенный водой и сдобренный пряностями – корицей, гвоздикой и еще чем-то. Напиток превкусный, куда вкуснее теперешнего чая с сахаром не только в прикуску. но и в накладку. Одни употребляли сбитень в чистом виде, а другие, и я, любили подливать кипяченого молока. В том и другом случае непременно с мягким московским калачом. Стакан сбитня с калачом стоил, если не ошибаюсь, копеек пять. Mногие брез-

—608—

говали нечищеным самоваром, не мытыми стаканами, грязными вытиралками, руками, фартуком, овчинными с особым запахом полушубком, вялеными сапогами и потертой шапкой торговца. Весь вообще старый сбитенщик был, надо признаться, необычно грязноват! Но... ведь дешево, вкусно, питательно! Ну, а насчет чистоты... нам, деревенщине полунищенской, полукрестьянской, – взыскательными быть не приходилось! На навозе, в полях, лугах и лесах, вместе с русским мужиком выросли! Мужиковиной надо объяснять и ту странность, что многие из нас с брезгливостью смотрели на чистку зубов и полосканье рта по утрам некоторыми студентами, преимущественно москвичами. Привычку эту я усвоил уже в очень почтенном возрасте, по совету одного врача и под влиянием лечебников. А между тем я доселе, не знаю зубной боли, и все до одного зуба целы. Только в раннем детстве я едва припоминаю распухшую щеку и то, как дед заговаривал мою зубную боль. Этот ли заговор или же природа суть причина доселешней сохранности и безболезненности зубов моих, это остается для меня неизвестным. Кажется, не имел я привычки, и употреблять мыло при умывании: пользовался одной водой. Но баню любил и неопустительно посещал ее каждую неделю, что делаю доселе, с хлестаньем себя березовым веником, или парением при 60° температуре, – в пару, образующемся от бросания из ковша горячей воды на раскаленные камни (поддавание пара). Свое начало эта привычка париться получила еще в детстве, когда я обучался в Скопинском духовном училище. Хозяин квартиры, где я жил (его звали все «Паня Ломаный», настоящее имя и отечество: Павел Филиппович, фамилию не помню), – богатырь по сложению и силе, – обыкновенно всех, поступавших к нему на квартиру, новичков сам парил в своей бане на полке и потом бросал в находившийся перед баней над мелким колодчиком (кадочкой) большой сугроб снега. Только в первый раз это было страшновато. А потом мы сами охотно проделывали эти штуки и с удовольствием барахтались в снегу, особенно в свежем и рыхлом.

Горячему водяному пару, по крайней мере, хоть отчасти, быть может, обязаны волосы на голове моей своим сохране-

—609—

нием до сего дня, наперекор установившемуся общему мнению об академической, она же и монастырская, воде, как виновнице, по своей жесткости и насыщенности известью, преждевременной плешивости молодых студентов. Но опыт показует, что многие, от роду никогда не парившиеся, до старости сохраняют свою шевелюру, а другие, хотя и дозволяющее себе удовольствие паренья, даже в усиленной степени, щеголяют плешью. Поэтому как сохранение зубов должно объяснять не щеткой и мылом, а главным образом природой, так и за отсутствие преждевременной плешивости подобает благодарить не баню с ее парами, а отца с матерью.

То же самое я должен сказать и о зрении. При усиленной работе глаз, освещение, с точки зрения современной культурности и гигиеничности, было, можно сказать, непозволительное. Большим временем занятий была зима: сентябрь – март, когда читались источники и пособия на разных иностранных языках, писались и переписывались сочинения. Днем, во время лекционное, можно было, опуская лекции, работать у окна и за ясеневой конторкой. Но в вечерние часы занятий по необходимости приходилось сидеть на твердых ясеневых стульях вокзального стиля за массивными и длинными ясеневыми столами 1.5–2 аршинной ширины. Не помню точно, на 2-х или 4-х визави полагалась одна свеча, – притом некоторое время с начала поступления в академию нашего курса, – сальная, с быстро нагоравшим фитилем, требовавшим постоянного употребления особых железных щипцов, коими кто-либо должен был снимать нагар, – тусклым и дрожащим пламенем красноватого цвета, дымом и противным запахом сальной гари. Но этот, даже для всех тогдашних семинарий и училищ духовных анахронизм был скоро устранен: сальные свечи сменились калетовскими, хотя количественное распределение их осталось прежнее. Только «старшему» полагались отдельный стол и свеча – в спальне. Керосиновые лампы не употреблялись ни казенные, ни свои собственные, как это было потом. Несмотря на такое по-теперешнему можно сказать не культурное и антигигиеничное освещение, и зрение мое доселе сохраняется в хорошем состоянии: лишь не очень давно я стал привыкать при

—610—

чтении и писании, к постоянному употреблению стариковского пенсне с невысоким номером, кажется 18. И этим благом, как и двумя предшествующими, я обязан главным образом, конечно, природе, и лишь отчасти, быть может, экономичности и так сказать воздержности в освещении, при усиленных работах глазами в юных годах.

Вставали с постели и пили чай, когда кто хотел. Общих и обязательных молитв утренних начальство не требовало, предоставляя это совести и воле каждого. Немногие ходили в Троицкий собор, молились там перед мощами преп. Сергия и прикладывались к ним. Лекции шли с 9-ти до 2-х часов, – пять лекций, официально по часу каждая, а на деле по 30–35 минут, – и только старшие профессора, привыкшие к дореформенным двухчасовым лекциям, ходили и на 40–50 минут (Амфитеатров, П.С. Казанский, В.Д. Кудрявцев, Д.Ф. Голубинский). На нашем, богословском, и особенно на церковно-практическом отделениях было много пустых часов, коими пользовались в первые два года для изучения новых иностранных языков, а в третий – для кандидатского сочинения. Незнание хотя бы одного из новых языков, особенно немецкого, было крайне редким исключением. Многие знали два, некоторые и три языка. К лекционному времени приурочивались и диспуты. К данным уже мной сообщениям о диспутах П.С. Казанского, С.К. Смирнова и Н.И. Субботина могу присоединить еще М.И. Соболева, защищавшего тезисы из маги­стерской диссертации на тему: «Действительность воскресения Господа нашего Иисуса Христа», в 1875-м году. Возражал Михаил очень занятно, но самих возражений не помню, как не помню и других оппонентов. При мне же был магистерский диспут Н.Ф. Каптерева в 1874-м году, но я или отсутствовал, или ничего не помню. К сказанному о докторском диспуте С.К. Смирнова, тогдашнего инспектора нашего, в дань исторической методе сплетничества и анекдота, могу сообщить пущенный после диспута рассказ о том, что при запросе Лаврова о кабинетной работе, докторанта, сокрытой автором от читателя диссертации, остряк – доктор Страхов будто бы сказал сидевшим около него профессорам и студентам, указуя на занятую семьей,

—611—

главным образом дочерями, докторанта целую заднюю скамью или ряд стульев: «вот его кабинетная работа». Анекдот пошлый, даже неприличный, во всяком случае, неверно освещающий учено-профессорскую личность докторанта. Своими многочисленными и учеными капитальными работами по Истории русской церкви С.К-ч в то время уже стяжал себе вполне заслуженную славу в ученом мире. И славу эту не только не затемняло, но, как и великому историку России – Соловьеву, удвояло и осиявало многочадие, столь же до­стопочтенное, как и ученое плодоношение. Анекдот этот, вероятно, был делом той же партийности, что и возражения П.И. Горского. К сожалению, диспутанты не озабочивались предварительно знакомить студентов не только со своими диссертациями, но даже и с общими их положениями или так называвшимися тогда и перед диспутами печатавшимися «тезисами». Приходилось слушать ex abrupto, без всякой подготовки и интереса. И все же диспуты доставляли студентам превеликое и даже единственное в своем роде и ничем еще незаменимое удовольствие, при отсутствии кружковины и рефератов в самом студенчестве. Тем более приходится глубоко жалеть отмену докторских диспутов по совершенно чуждым науке мотивам, – и всячески желать скорейшего восстановления этого во всех отношениях полезного и нужного дела. Подспудность всего менее свойственна науке.

Послеобеденное время до 5-ти часов шло на прогулку, отдых в номерах и спальнях, у многих и на занятие чем-либо книжным, ибо ни рисованием, ни музыкой у нас никто не увлекался, – и на чаепитие в общей столовой. С пяти часов до ужина, т.е. до 9-ти часов в будни и до 8-ми по праздникам, сидели в номерах за общими столами и при общих свечах, друг против друга. Громко разговаривать и курить, вообще мешать чем-либо занятиям не дозволялось. Потом ужин, а после него песни и танцы в столовой младшего курса, где стоял рояль, хотя ни одного порядочного игрока не было. А в нашем номере, в первом году, большей частью происходили горячие споры между некоторыми любителями упражнений в словопрении. Споры – без темы, предмета, системы и цели. Начинается с чего-нибудь, переходит к другому, третьему и т.д. до

—612—

«небесной механики». Большинство, если не все, кроме самих спорщиков, конечно, смотрели на эти словопрения как на развлечение и насмешливо. У нас даже было условлено нарочно ввязываться в спор, чтобы направлять спорщиков к «небесной механике», – и как только речь заходила о «небесной механике», спор считался оконченным, мы рукоплескали и расходились. Но и после этого спорщики нередко продолжали это дело с увлечением, неимоверно высокими и громкими голосами, разгоряченно. На нашем курсе это было только в течение первого года. Потом мне приходилось быть свидетелем подобных же дебатов между студентами младших курсов, когда я был уже на 4-м году «старшим» у них.

М. Муретов

—613—

I

Друг мой Птр. Алксчь!¹⁸⁹⁸

Tecum Vivere amem, tecum obeam libens. Жалею, весьма жалею, что случилось не так. Правда большею частью я сам был тому виной, но что ж делать? Nemo mortalium» omnibus horis sapit. Признаюсь, друг мой! что я полсердца теряю, и теряю почти самопроизвольно. Я теперь ещё не могу понять, чему надобно приписать такое моё легкомыслие. Кажется, всё обязывало меня остаться с тобой. Прости мне, я погрешил противу тебя. Если какая есть измена между друзьями, то настоящей мой поступок до́лжно почесть изменой в превосходной степени. Но знай, любезной мой, что отдалённость места не воспрепятствует мне быть тебе верным. Редкое свидание лучше научит меня ценить священный долг дружества. Одно воспоминание твоего имени будет возбуждать меня к нежнейшим чувствованиям. Тщетно буду я притворяться, будто тебя забыл, тщетно буду скрывать от сердца несносную печаль мою о лишении столь милого человека – слёзы против воли моей

—614—

будут катиться из глаз. Ни самый стыд не силен будет их остановить. После, как такое в груди моей волнение кончится, я спокойно буду рассуждать о той важной связи, которая между нами находится. В досужные часы буду тебя извещать о моём состоянии, об обыкновениях нового моего места, об учении, о товарищах, словом обо всём том, что может возбудить в тебе любопытство. Таким образом, таинственно буду беседовать с тобой целую олимпиаду, а там... там, по окончании моего курса, уже не пером, а языком, не на бумаге, а в воздухе расскажу тебе подробно обо всём. Прощай, радость моя, ожидай от друга своего дружеских приветствий. Верь, что я никогда не переменю своего слова, которым клялся и паки клянусь тебя любить... по гроб. А если (чего не дай Бог!) если я изменю своей присяге, то заклинаю тебя всем святым, торжественно называй меня вероломным, бессовестным извергом и в великой своей горести, к вечному моему стыду... говори вместе с Овидием; omnia iam fiunt, fieri quae posse negabani. Прощай, паки повторяю. И помни известного тебе Пра Тунго. 1808 г.

II

Любезнейший Пётр Алексеич здравствуйте!¹⁸⁹⁹

Довольно, друг мой! Нельзя было лучшего ожидать.

Промысл, удерживая вас в Ярославле, сохранил для меня другова меня. Возблагодарим Бога-благодетеля. Я не сомневаюсь больше о постоянной вашей ко мне любви, но жалею о нескромной подзорливости, которой подал вам случай сердиться на меня. Сердечно желаю, чтобы таких пустяков больше никогда между нами не было... Чувствительно благодарю, что вы навестили меня. Это столько меня обрадовало, что я не столько занимался посетителями, сколько вами и собой. Признаться, я думал, что уже кончил переписку в Яр...ь, как нечаянно ваше письмо. С начала оно меня изумило, но после... обрадовало. Я узнал,

—615—

что вы ещё в Яросл... ; ещё не пропала надежда видеть вас! Думал ли я об вас столько когда-либо, как в ту минуту (восхитительная в жизни моей минута), в которую узнал, что вы всё ещё не столь далеко от меня... Не говорите мне, что можно дружиться, живши в разных краях света....

...Теперь могу надеяться, что я не только ничего не потерял, но ещё более приобрёл, нежели сколько у меня было: потому что вы один остались у меня в Ярославле друг. Ах! П. А! Не лишайте меня удовольствия называть вас сим именем, священным для меня. Но верьте мне, я не могу равнодушно вспомнить дня клятвы нашей: быть друг другу друзьями. Этого мало... Говорят, что дружество хладнокровно; напротив, у меня оно исступленное и я смею уверить вас, что оно никогда не простынет. В письмах будет пылать... пока будем жить розно. А будем ли когда жить вместе? Дай Бог! Дорогой мой Н.А.! если чего я должен просить от вас, то прошу того, чтоб вы соответствовали мне, – отвечайте на мои письма и сами задавайте. Это будет составлять верх моего удовольствия в Лавре. Ей не лгу. В уверении чего остаюсь ваш искреннейший.... Туношевский. Простите.... 1809, 11 Д.¹⁹⁰⁰

Сообщил С. Голованенко

С выходом настоящей книжки журнала, исполняется двадцатипятилетие существования «Богословского Вестника».¹⁹⁰¹ Основанный в 1892 г., взамен издававшегося ранее Московской Духовной Академией журнала «Творения св. Отцов с прибавлениями духовного содержания», Богословский Вестник должен был, помимо общих журнальных задач, взять на себя ближайшее заведывание и изданием святоотеческих творений в русском переводе Московской Дух. Академии. Этим объясняется то, что за истекшие 25 лет своего существования журнал и издательство Творений в хозяйственном отношении были тесно объединены.

Средства, на которые существовал журнал и издательство Творений св. Отцов, слагались из следующих основных статей: 1) %% с неприкосновенного капитала, пожертвованного Академии в 1865 году Высокопр. Митрополитом Московским Филаретом на издание библейского словаря¹⁹⁰² и текущих капиталов редакции; 2) подписки на «Богосл. Вестник» и платы за печатающиеся в нем журналы Совета Академии; 3) сумм, получаемых от продажи Творений и 4) субсидии. В связи с колебаниями, какие

—617—

испытывали общее количество ежегодных платных подписчиков и продажа Творений, соответствующим образом колебалось и хозяйственное благосостояние журнала. Наименее благоприятными годами были 1898, 1912 и последующие за ним; наиболее благоприятными – 1892, 1899, 1900, 1901 и 1906. Продажа Творений стояла высоко в 1904, 1905, 1906 и 1910 годах.

За истекшие 25 лет каждая из указанных статей прихода дала следующие цифры (последние берутся в несколько округленном виде):

Процентное отношение четырех статей к общей сумме определяется так:

Более детальные данные относительно движения подписки и поступления доходности за 25 лет можно найти в прилагаемой диаграмме. При рассмотрении последней не лишне иметь в виду между прочим следующее. 1) Верхняя линия, указывающая доход от подписки, включает в своих цифрах не только подписную плату за журнал текущего года, но и суммы, обычно впрочем незначительные, выручаемые от продажи книжек журнала за прежние годы. Этим объясняется наблюдаемое в отдельных случаях несоответствие между линией подписной платы и линией платных подписчиков. 2) В диаграмме верхняя линия включает в свои цифры только плату за подписку и книжки журнала за прежние годы; плата за печатание протоколов Совета Академии здесь в виду не имеется. 3) Число подписчиков за первый год существования журнала ука-

—618—

—619—

зывается лишь приблизительно. 4) Резкое повышение подписки в 1899, 1900 и 1901 годах может быть поставлено в связь с тем обстоятельством, что журнал, раньше не имевший при себе никаких приложений, стал с 1899 г. рассылать своим подписчикам, в качестве приложений, по два тома Творений св. Отцов ежегодно. Наибольшей высоты подписка достигала в 1906 году. На понижение подписки за последние два года, 1915 и 1916, оказала, несомненно, влияние и война.

За все время своего существования «Богословский Вестник» был и остается изданием ежемесячным; но июльская и августовская книжки обычно соединялись вместе, так что в год выпускалось всего 11 книжек, соединяемых в 3 тома, по 4 месяца в томе. За последние годы, в связи с затруднениями, вызванными войною, редакция «Богословского Вестника» вынуждалась выпускать соединенные книжки журнала более чем один раз в год.

Для обзора содержания журнала за первые 20 лет его существования прекрасным пособием служит систематический «Указатель», составленный библиотекарем И. Моск. Дух. Академии К. М. Поповым, в двух выпусках.¹⁹⁰³

При учете внешней деятельности журнала и тесно связанного с ним издательства Творений св. Отцов за истекшие 25 лет не лишне принять во внимание и следующие данные.

Выпуская по одному (иногда по два) листу новых переводов Творений св. Отцов при каждой своей книжке, журнал выпустил за 25 лет около 300 печатных листов новых переводов святоотеческих Творений. Среди вновь переведенных сочинений находятся творения свв. Астерия Амасийского, Ефрема Сирина (2 тома), Кирилла Александр (7 томов), патр. Никифора (2 тома), Евстафия Антиохийского и Максима Исповедника (1 том). Помимо того, переведены вновь два тома писем блаж. Феодорита и один том гимнов преп. Симеона Нового Богослова, рассылавшиеся в виде особых приложений к журналу.

Начав с 1899 г. давать подписчикам в качестве при-

—620—

ложений Творения св. Отцов, журнал успел таким путем распространить полные собрания сочинений св. Василия Вел. (7 томов), св. Афанасия Александр. (4 тома), св. Макария Египетского (1 том), блаж. Феодорита (8 томов), преп. Исаака Сирина (I том), преп. Ефрема Сирина (8 томов), св. Кирилла Иерусалимского (1 том), преп. Иоанна Лествичника (1 том) и гимны преп. Симеона Нового Богослова (1 том). Каждое собрание разошлось в среднем приблизительно в тысяче экземпляров. Кроме того, в качестве приложений были разосланы книги Е. Е. Голубинского «Преп. Сергий Радонежский и созданная им лавра» и издания И. Моск. Дух. Академии, вышедшие по поводу ее столетнего юбилея.

Наконец, по мере необходимости, вновь переиздавались распроданные томы Творений; при этом часть Творений была выпущена во вновь пересмотренных и исправленных изданиях (творения Афанасия Вел. в 4 томах, Исаака Сирина в 1 томе и первый том творений Василия Вел.). Отдельные томы переиздавались в значительном количестве, от 1000 до 4000 экземпляров.

Кроме святоотеческих Творений, журнал издавал сочинения некоторых современных авторов, между которыми могут быть отмечены Прот. А.В. Горского «История Евангельская и Церкви Апостольской» и А.С. Павлова «Курс церковного права». Отдельные сочинения или материалы печатались в журнале в виде приложений, с особой пагинацией, и потом выходили самостоятельными изданиями. К числу их, кроме перечисленных у В.А. Соколова (стр. 262–263), нужно присоединить изданные позднее работы А.А. Жданова «Из чтений по Священному Писанию Ветхого Завета», и архимандрита Феодора (А.М. Бухарева) «Исследования Апокалипсиса».

Благодаря обмену «Богословского Вестника» с другими повременными изданиями, русскими и заграничными, и поступлению в редакцию книг для отзывов, библиотека Академии получает чрез редакцию бесплатно разных изданий на сумму от 400 до 500 руб. в год.

Чрез академический журнал находят между прочим широкую публикацию печатаемые в нем ежегодно Журналы собрания Совета И. Моск. Дух. Академии.

—621—

Редакторами «Богословского Вестника» состояли: с января 1892 г. по май 1893 года И.И. Горский-Платонов; с июня 1893 г. по октябрь 1898 года В. А. Соколов; с ноября 1898 г. по февраль 1903 года А.А. Спасский; с марта 1903 г. по ноябрь 1906 года И. В. Попов; с декабря 1906 года по октябрь 1907 года И. Д. Андреев; с ноября 1907 года по август 1909 года А. И. Покровский; с ноября 1909 года по октябрь 1912 года Н.А. Заозерский (все названные лица состояли редакторами по избранию корпорации Академии); с октября 1912 года – свящ. П.А. Флоренский (по назначению от Преосв. Ректора Академии, на основании нового академического устава).

Приветствия, полученные к 1 октября 1916 года // Богословский вестник 1916. Т. 3. № 10/11/12. С. 622–624 (2-я пагин.).

Из Владимира

Приветствуем Родную Академию с праздником. Сердечно желаем дальнейшего процветания на благо Церкви и Родины.

Алексий Архиепископ Владимирский и Шуйский, Евсевий Епископ Юрьевский, Павел Епископ Суздальский, Директор Народных Училищ Димитрий Ильинский, Инспектор Семинарии Протоиерей Димитрий Садовский, Инспектор Гимназии Николай Георгиевский, Законоучитель гимназии Протоиерей Александр Васильев, Преподаватели Семинарии: Михаил Плаксин, Сергей Троицкий, Сергей Молчанов, Александр Венустов, Иеромонах Афанасий, Василий Шмелев, Сергей Козырев, Духовного училища: Гельбицкий Николай, Соловьев Андрей, Постников Михаил, Виноградов, Епархиального Училища Харлампий Волский.

Из Новгорода

Дорогой Академии искренний праздничный привет.

Архиепископ Арсений.

Из Харькова

Да красуется любимая Академия ученостью, благочестием, взаимной любовью наставников и студентов.

Архиепископ Антоний.

—623—

Из Казани

Приветствую Дорогую Московскую Академию с праздником. Покров Божией Матери да будет выну над ней.

Епископ Анатолий.

Из Саратова

Родную Академию сердечно приветствую наилучшими пожеланиями.

Палладий Епископ Саратовский.

Из Москвы

Московская Духовная Семинария. Приветствуем Академию и Вас, Владыко, с праздником и шлем свои искренние пожелания дальнейших успехов на поприщах духовного просвещения.

Архимандрит Сергий.

Из Москвы

Родной Академии мой сердечный привет и искренние благожелания.

Заслуженный профессор Соколов.

Из Сеньково

Поздравляю с праздником Дорогую Академию. Желаю ей неизменно процветания.

Профессор Иерофей Татарский.

Из Чернигова

Первый хронологический магистр Императорской Академии шлет горячий привет родной Alma Mater.

Директор Семинарии.

Из Чернигова

Верные любящие питомцы Московской Академии сердечно приветствуют свою Родную Мать с праздником.

Корпорация Черниговского Филаретовского Епархиального Учи-

—624—

лища: Инспектор Священник Лобов, преподаватели: Орловский, Курганский, Цуйманов, Иванов, Иваницкий.

Из Александрова Влад.

Поздравляем сердечно Родную Академию с годовым праздником. Радуемся ее радостью. Скорбим о смерти ее славных представителей.

Директор Гимназии А. Успенский, Инспектор Чистяков, Законоучитель Рождественский.

Из Григорьева-Бизюкова монастыря

Сердечно приветствуем Вас, Владыко, и Отца Инспектора Академии с храмовым праздником, молитвенно желая долгоденствия Вам, всем учащим и учащимся.

Помощник Начальника Семинарии Иеромонах Никон, Преподаватель Иеромонах Павлин.

Из Саратова

Невыразимо счастливы поздравить Вас, Владыко, и Дорогую Академию с торжественным праздником и великим в ее истории днем.

Священник Крылов, Кряжимский, Покровский, Фортунатов, Яхонтов.

Из Н.-Новгорода

Поздравляю Дорогого Владыку, всю братию с Академическим праздником.

Духовно пребывающий с Вами Иеромонах Варнава.

—449—

трудно найти указанную рукопись. 18 и 19–20 обозначены непоследовательно: для первой рукописи указан № б-ки, для второй № описания; следовало бы № 10 (96) и № 32 (202). В № 10 (96) на обор. 1 л. оглавления две пометки относительно автора жития Василия блаженного, сделанные одна (чернилами) Филаретом Гумилевским, другая (карандашом) А. В. Горским, у о. Кузнецова переданы неточно: первая: «Аврамия Палицына» (стр. 14) в другом месте (236 стр.) «Житие принадлежит Аврамию Палицыну» (следует: «Аврамия Палицына Келаря»); вторая: «ни откуда не видно» (надо: «Ни из чего не видно, чтобы это было соч. Аврамия»). Характеризуя данный список, автор опускает ту его особенность, что список дефектный (после 95 л. нескольких листов недостает).

Наконец, о. Кузнецов опустил один список б-ки Моск. Дух. Акад., а именно №68 дополнит. – дар покойного Д. Ф. Голубинского, список первой полов. XIX в. (на бумаге вод. знак 1832), – представляющий сокращенную копию с древнего «списка», хранящегося при Покровском соборе.

Гораздо было бы естественнее распределить списки житий и других сказаний о блаженном Василии по группам, как автор сделал это во второй своей монографии относительно списков сказаний о бл. Иоанне и списков служб ему (стр. 403–406). И главнейшие группы списков жития Василия намечаются сами собой. а) К Чудовскому списку № 317, текст которого автор дает в своей книге, естественно примыкают отмеченные им №№ 5, 7, 17, 18, 22, 23. b) К группе, представителем которой является новый список Покровского собора, автор относит 37, 38 и З9. с) Житие особого состава, представленное одним списком самого автора (новой копией, сделанной им с рукописи, неизвестно кому принадлежащей). Из 41 №№ конечно, должны быть выделены те рукописи, которые дают лишь незначительную часть сказаний: одно похвальное слово (№ 11) или несколько чудес (№ 10). Такая группировка сразу вводила бы читателя в круг сказаний о блаженном Василии, да и самого автора избавила бы от обязанности повторять много раз замечания вроде того, что такой-то список сходен с № 317 Чудов. б-ки и под.

О. Кузнецов различает жития Василия – полное, сокра-

—450—

щенное и краткое. Перемешав в своем перечне, автор их группирует в заключительном послесловии (29–33), причем принужден ссылаться на свой перечень. Систему его ссылок или приемы обозначения рукописей (проходящие чрез всю книгу) никак нельзя признать удачными. Он обозначает списки не теми цифрами, под которыми поставил их в перечне, а номерами разных библиотек, но при этом не указывает названия б-ки. А так как корректура книги ниже всякой критики и опечаток в цифрах чрезвычайно много, то пользование этой систематизацией до крайности трудно. Чтобы найти нужный №, надо пересматривать все цифры в количестве 41. Для наглядности укажем один пример. Списки сокращенного жития Василия Блаженного означены следующим образом: CCCLXIV, 1216, 41–XVII в. Краткое житие. №№1, 2. 619, 219, 808, 1914 и XLVIII–XVII в. (см. 30 стр.). Эти цифры надо понимать так:

Сокращенное житие содержится в рукописях: Рум. Муз. № 364 (в перечне автора № 26), Увар. № 1216 (– № 6); Воскр. Нов. Иер. монастыря № 43 (– 39). Цифра 41 – опечатка. Краткое житие читается в списках:

Большак. собр. № 1 (в перечне автора 23),

Холмог. собора № 2 (– 31),

Моск. Арх. М. Ин. Д. № 639 (– 29)

(619 – опечатка),

Хлудов, б-ки, собр. Озерского № 239 (– 5),

(219 – опечатка),

Моск. Синод. Б-ки № 808 (– 40)

Ант. Сийского монастыря № 1934 (– 32)

(1914 – опечатка),

Общ. Люб. Др. II. № XLVIII (– 27).

Трудно придумать более неудачную систему ссылок, которая отнимала бы у читателя столько времени и настолько затрудняла его. Чтобы найти нужные №№, он обязан каждый раз пересматривать все сорок цифр, перелистывать 26 страниц. Вследствие обильных опечаток (в приведенном примере 4 опечатки на 10 цифр!), не найдя нужной цифры, перелистывать приходится по нескольку раз или просматривать № за №-м, ломая голову, как могла произойти корректурная ошибка. И чего было бы проще ссылаться на №№ своего перечня: и опечаток было бы

—451—

меньше (потому что цифры здесь мельче – одно- и двузначные), и читателю было бы яснее. Но этого мало. Под заглавием «Списки служб св. блаженному Василию» (стр. 98–121) о. Кузнецов дает перечень 114 списков, расположив их опять по библиотекам. Можно себе представить, чего стоит найти из 114 цифр кабаллистически обозначаемый список, да если к тому же случится опечатка!.. Обязанность автора делать все для облегчения читателя, а о. Кузнецов сделал, кажется, все от него зависящее, чтобы затруднить читателя.

II. Издание текстов

О. Кузнецов держится своеобразных приемов при издании древних текстов. Текст он печатает без сокращений и титл гражданским шрифтом, но неизвестно зачем различает начертания у и оу, – при передаче текста гражданским шрифтом это ненужная роскошь. У издателя нет последовательности в разделении предлогов и союзов от других частей речи. Часто предлоги не отделяются от существительных и прилагательных: 34 – безвремени и безтеле, враи, 35 – вкожныя, втолико, изложесн, безстрасти, смиром, сплотию (36), изсел и из деревень (71), присносый (34 нач.), видевже (34), самбо (37), не явели (40), якоже (42), яко же (43), не постизаем (50), униже сие да покрыется молчанием (63=у ниже...). А с другой стороны, встречается раздельное чтение там, где его не должно бы быть: банею паки бытиискою (35), в скоре (40), во истину (51), иде же (51, 56, 69, 74), та и ное (=таиное, 55), что моуже святому евангелию (64), слоучиже ся (67), на яве (74) и т. д. Издателю, конечно, следовало прежде всего установить текст, использовав для этого хотя бы старшие списки (XVI–XVII в.) жития Василия блаженного и для удобства всю эту работу поместить под строкой издания – в вариантах и примечаниях, как это обычно принято. О. Кузнецов поступает иначе: ошибки основного текста Чуд. № 317 он отмечает при разборе жития и исправляет на основании и по указаниям других списков и некоторых иных данных (5). Но это, во-первых, не так удобно – мешать историко-литературный анализ с текстуально-критическими замечаниями. А, во-вторых, замечания последнего

—452—

рода у о. Кузнецова далеко не достаточны и не полны. Текст жития во многих местах остался не вразумительным и прямо испорченным, и это несомненно произошло от двух причин: от того, что автор не использовал далеко старших списков издаваемого памятника, а потом и от того, что в своем издании допустил массу опечаток и недосмотров.

Что старшие списки жития изучены недостаточно, вот доказательства. Под № 14 (стр. 13) своего перечня автор отмечает ркп. Собрания гр. Толстого (И. П. Б.) II отд. № 295, XVI–XVII в., но не дает вовсе характеристики ее текста и потом (если только мы не просмотрели) не обращается к этой ркп. Можно положительно утверждать, что список Моск. Дух. Акад. № 10 (96) – его обозначаем ниже А – использован далеко не достаточно: текст этой рукописи в общем исправнее того, который дает издание о. Кузнецова.

На стр. 197 ad fin. о. Кузнецов винит в пользовании источником (слова взяты из Похвалы свв. Симеону и Савве) списателя жития. Между тем в ошибке виновен лишь писец Чудов. рукописи.

Издания стр. 37, строка 29: не достоит бо такова светильника забвение (А. в забвение) положити. Опечаток и недосмотров в изданиях о. Кузнецова очень много. Сопоставление изданий с теми рукописями, по которым они сделаны (для жития Василия блаженного Чудов. б-ки № 317 и для сказаний об Иоанне Синод. б-ки № 850), убеждает нас в полной ненаучности изданий. Достаточно взять по одной только странице из сказаний о том и другом подвижнике, чтобы видеть обилие ошибок печатного текста.

—453—

Надо отметить, что в «важнейших опечатках» на конце книги не указано ни одной опечатки к 34 стр., следовательно, все указанные 11 ошибок против рукописи остались для автора незамеченными.

Поразительную небрежность в обращении с текстом издаваемого автором полного жития Василия блаженного легко подметить, даже не сверяя его с рукописями. Стоит только внимательно сопоставить текст, целиком приводимый в издании (38–75), с тем текстом, который по частям и конечно с сокращениями дается в «Разборе и замечаниях» (177–220): одни и те же слова рукописи передаются по-разному, при чем наблюдаются ошибки то в полном тексте жития, то в отрывках, а то и там и здесь.

Привожу несколько ярких примеров в этом роде, – «от многих малая» по житийному выражению.¹⁹⁰⁴

—454—

Кстати здесь же на 195 стр. автор делает ошибки в цитате из Златоуста «ни единого бо смути желании имении да ни славы ревность». В печатном тексте – сентябрь, 1668, а равно и в рукописи Вел. Четь-Миней Май, л. 307 об., «ни единого убо смутить имений желание, да не славы ревность».

43, 16–22. «взыщем и обрящем от добра древа плод изящен паче же доброго ради плода древа многое похвалим и ублажим. богомудрый же василие и по естеству не просто рожен молитвами бо испрошен и богом дан бысть родителема и от младенства яко аггел чистотою показася... пощение цвет, смирения плод». На стр. 193–194 эти слова приводятся с пропусками «многое» и «бо»; вместо «пощение» стоит «пощения», что и правильнее; а вместо «яко» – «як», что, конечно, ошибка.

—455—

—456—

Для характеристики издания сказаний о блаженном Иоанне берем 414 стр. – начало издания: при этом мы укажем сначала ошибки его основного текста, взятого из рукописи Моск. Синод. Б-ки № 850, лл. 289–292 об., а потом варианты из другого списка той же рукописи на лл. 815–819.¹⁹⁰⁵

—457—

Столько прямых ошибок и недосмотров на одной только странице издания сказаний о блаженном Иоанне. Когда в своем экземпляре мы выписали все поправки к этим сказаниям (на стр. 414–417), то поля книги сплошь покрылись этими поправками. В сказании о погребении блаженного Иоанна и чудесах его (стр. 417, 421) ошибок меньше, но встречаются очень существенные, напр. 419 стр. «Простил Бог и угодник Его Иоанн Дмитриева сына

—458—

Ивановича Годунова Михаила Петрова сына»... Вместо сына в рукописи стоит «человека».

При издании древних текстов пунктуацию рукописи принято или удерживать точно или же всю заменять современной. О. Кузнецов и здесь своеобразен. Мало считаясь с пунктуацией рукописей, он не дает взамен и своей пунктуации. Большей частью он опускает и запятые, и в его издании текст получается с очень ограниченным количеством строчных знаков, порой заменяет точки запятой или же прибавляет от себя запятую, а то и двоеточие. Такие приемы, конечно, нельзя назвать научными.

Приведенные данные, кажется, красноречиво «говорят за то, что издание сказаний о блаженных Василии и Иоанне, сделанное о. Кузнецовым, ниже всякой критики.

Ценно издание жития Василия блаженного особого состава (стр. 79–93), которое очень редко в рукописях. Но насколько издание это исправно, – судить не беремся, не имея возможности сверить его по рукописи. Можем лишь сказать, что опечаток в нем довольно много.¹⁹⁰⁶

III. Разбор и замечания

Эти отделы книги о. Кузнецова имеют положительную научную ценность. Он принял на себя труд подыскать источники для полного жития Василия Блаженного, которое, как оказывается, почти все составлено из отрывков разнообразных творений древних восточных и древних русских писателей-аскетов, проповедников, панегиристов (Ефрема Сирина, Лествицы, Василия Великого и др., митр. Илариона, Иакова Мниха, Григория Цамблака). К записям о чудесах о. Кузнецов дает ценные справки относительно лиц, упоминаемых в чудесах. Это опять-таки новость для нашей научной литературы. Но, к сожалению, и эти отделы не свободны от важных пробелов и грубых ошибок.

К параллелям, трудолюбиво собранным о. Кузнецовым

—459—

почти ко всему тексту полного жития Василия, можно кое-что добавить. Замечание о Палестине 41, 33–36, взято из 85 слова Златоструя.

Выражение жития «в мире живый яко в пустыни в народе пребывая яко в кающихся обители» не обратило внимания о. Кузнецова. Между тем в последних словах этой выдержки заметно влияние Лествицы, именно слов 4, гл. 41 и 5, гл. 3–27, в которых яркими чертами описана – «обитель кающихся» при одном монастыре (см. нашу книгу «Духовный отец в древней восточной церкви», ч. I, стр. 138).

Самобытность нашего автора при сопоставлении житий с источниками проявилась в том, что при цитации он предпочел «для большего однообразия и доставления возможности большей проверки» его – ссылаться на рукописные Макарьевские Четьи Минеи (по Успенскому Соборному списку, хранящемуся в Моск. Синод. Библиотеке, стр. 176). Но однообразие это совершенно не нужно, а удобство проверки весьма сомнительно. Цитация автора удивительна. Слово Златоуста о св. Троице он цитирует то по февральской книжке Четь-Миней, то по ноябрьской, то по обеим (176–180); а между тем чего бы проще и для проверки удобнее цитировать это слово по VIII выпуску Четь-Миней, изданному Археографической Комиссией. По справкам нередко оказывается, что листы Великих Четь-Ми-

—460—

ней автор указывает неточно, иногда несуществующие, напр. 1118 л. сентябрьской книги, тогда как в ней всего 994 листа, а это опять таки не представляет удобств при проверке. Пользуясь Великими Четь-Минеями, этим драгоценным собранием «всех книг, чтомых на Руси», автор как будто бы думает, что он может обойтись без обращения к изданиям древних памятников, по крайней мере не обращается к изданиям, где это существенно важно. О. Кузнецов не освобождался от обязанности считаться с изданиями древних памятников и прежде всего Великих Четь-Миней, частью изданных Археографической Комиссией. Это, конечно, избавило бы нашего автора от ошибок при прочтении рукописей. Напр., он читает в ноябрьской Четь Минее л. 570 об, «от существа и святого» (стр. 180 дважды), в рукописи стоит «и тааго» (VIII выпуск, 1542).

О. Кузнецову кажется, что читая подлинные Четь-Минеи он мог поправлять издание. Из Златоустова Похвального Слова Иоанну Богослову он приводит выдержку: «…да никто же будет поуть» с такой заметкой в скобках: (в сентябрьской (!) Четь-Минее, изданной Археологической (опечатка вместо Археографической) Комиссией, – ст. 1666 (надо 1665) – да никто же будет муж, чтение неправильное), да никто же камень». Мы справились в рукописи и считаем себя обязанными заступиться за издателей Великих Четь-Миней: они прочли верно совершенно ясные слова: «да никтож будеть моужь» 725 л. I стб. 16 стр. сверху. Кстати, далее автор читает у Златоуста: «аще ли камену ими лядиняну» (землю); в рукописи между тем стоит лѧдинѧвꙋ, совершенно правильно переданное издателями. Отсюда ясно, что обращение к изданию Великих Четь-Миней было бы для нашего автора только полезно. В других изданиях о. Кузнецов нашел бы для некоторых памятников тексты в более древних списках, чем какие дают Великие Четь-Минеи (Память и Похвала Иакова Мниха по Мусин-Пушкинскому сборнику, изд. Срезневского) или в более древних редакциях (Слово Илариона в изд. А. В. Горского).

Игнорироваше изданий сказалось в том, что автор недостаточно использовал материал некоторых источников. Напр., не принимая во внимание изданий Чиновников проф.

—461—

А.П. Голубцова, о. Кузнецов цитирует по рукописи Моск. Син. Библиотеки Чиновники соборов Нивгородского, Софийского и Московского Большого Успенского (стр. 99–100). Естественным следствием этого является неполнота данных о Василии Блаженном, извлеченных автором из обоих Чиновников (сравн. 99–100 стр. книги о. Кузнецова с 123, 136, 137 стр. Чиновника Новгородского Софийского Собора. 70, 93, 230 Чиновника Московского Успенского Собора, изд. проф. Голубцова.¹⁹⁰⁷

Но задача ученого агиолога заключается не только в подыскании текстуальных [параллелей к житийным сказаниям. Он должен правильно решить вопросы о происхождении сказаний, указать их литературную историю, подыскать параллели к их сюжетам, и, наконец, дать надлежащую оценку памятников с точки зрения исторической их значимости.

Все эти требования выполнены о. Кузнецовым не вполне удовлетворительно.

Прежде всего нельзя не заметить слабой осведомленности автора в науке, которой он занимается, и неподготовленности в работе, им на себя принятой. Сбивчивы сведения о. Кузнецова в области древней русской письменности. Он пишет: «Известны списателю (автору жития Василия блаженного) и южнорусские агиографические труды: «Слово о законе и благодати» мниха Иакова и Похвала князю Владимиру – митр. Илариона Киевского» (230 стр.). Сказать, что слово о законе и благодати – труд агиографический, что его автор – Иаков Мних, что Похвала князю Владимиру (по-видимому разумеется Память и Похвала) принадлежит митроп. Илариону, сказать все это можно только не имея элементарных сведений в нашей древней письменности. Впрочем в другом месте своего труда (стр. 184) о. Кузнецов верно приписывает Память и Похвалу Иакову Мниху. Сведения в древнерусской агиографии также не без пробелов. Он убежден напр., что Епифаний Премудрый – пришелец с славянского юга, серб (стр.

—462—

221, 235), как и Пахомий Логофет. Ему очевидно неизвестно, что Епифаний признается русским уроженцем, по мнению некоторых ученых, ростовцем. Странно то, что избрав своею темой специальное исследование о двух юродивых, автор не озаботился основательно изучить самый близкий к этому вопрос агиологии – историю русского юродства. Его общий очерк по истории данного явления свидетельствует об этом наглядно (стр. 339–349). Излишним считая разбирать исторические условия, содействовавшие, по мнению автора, развитию названного вида подвижничества, которые отмечены у него, нам кажется, и не полно и не всегда удачно, укажем лишь явные ошибки о. Кузнецова. В своем перечне юродивых автор опускает преподобного Авраамия Смоленского (нач. XIII в.), который некоторое время подвизался этим подвигом. А с другой стороны, он наполняет перечень именами, очень мало известными. Назвав 36 юродивых за XIV–XVII стол., автор восклицает: «Тридцать шесть святых юродивых, прославленных Церковью, о подвигах которых сохранились более или менее точные исторические сведения!» (стр. 348). Но среди названных им лиц оказывается много непрославленных церковью: Георгий Новгородский, Леонтий Устюжский, Захария Шенкурский, Илия Ярославский, Трофим Суздальский, Сергей Переяславский, Иоиль Ростовский (вероятно, Даниловский), Марфа Московская, Иоанн Каргопольский (стр. 348). Ни одно из этих имен не попало в Полный месяцеслов преосв. Сергия, следовательно, ни который из названных подвижников не пользуется ни общецерковным, ни местным почитанием. По указаниям Голубинского (История канонизации русских святых, 2 изд.) только два из этих лиц (Илия Ярославский и Иоанн Каргопольский) принадлежат к числу почитаемых усопших, все же остальные значатся в «списке усопших, на самом деле не почитаемых» исключая Сергея Переяславского, вовсе опущенного в книге Голубинского. Неужели же можно говорить об этих подвижниках, что они прославлены церковью? Заявить же, что о подвигах их сохранились более или менее точные исторические сведения, можно только не ознакомившись даже поверхностно с древнерусскими сказаниями о юродивых.

—463—

Говоря о юродивых и лжеюродивых, автор не упоминает об участии юродивых в староверческом движении. Известен ли ему этот факт?¹⁹⁰⁸

Неподготовленность автора к научной работе, кроме перечисленных ошибок, доказывается и тем еще, что он не может порою разобраться даже и в несложных вопросах своей темы.

По вопросу о том, «кто мог быть списателем жития блаженного Василия, о. Кузнецов ведет пространное рассуждение (стр. 229–238). Определенных сведений на этот счет не имеется: по словам о. Кузнецова, списатель себя не означил в своем труде, он только говорит, что составил Житие по повелению патриарха Иова и больше ничего»; «не пашли мы, как усердно не (чит. ни) разыскивали, заявляет автор, каких либо сведений об этом списателе и в других источниках». Поэтому автор вынужден делать «более или менее вероятные предположения путем различных соображений и выводов из данных приведенного (чит. произведенного) нами (о. Кузнецовым) выше подробного разбора составленного им Жития».

Предположения его сводятся к следующему. Списатель жития не Москвич и не из местностей, соседних с Москвою: свое Московское или соседнее с Москвою происхождение он неизбежно должен чем-нибудь обнаружить, выдать какой-нибудь, хотя бы самой мелкой подробностью в своем труде, напр., дал бы более подробные сведения о месте погребения Василия Блаженного. Сохранились бы, далее, сведения об авторе помимо его желания, как сохранились указания на автора канона блаженному Василию. Утвердив свою гипотезу, что житие Василия произведение постороннего человека, автор замечает, что для составления такого жития «не требовалось даже приезжать в Москву: подобное житие можно было писать где угодно: и в Москве и в Киеве и на Афоне и в Хиландаре (sic! – как будто Хиландарь не на Афоне). Для о. Кузнецова бо-

—464—

лее вероятно, что автором жития был южный славянин, частнее «какой-н. серб, набивший... себе руку в агиографическом мастерстве». Косвенное подтверждение этого положения он усматривает в том, что ни один из известных ему агиобиографов к. XVI в. не мог быть списателем жития Василия Блаженного. Так думает о. Кузнецов. Между тем в житии есть довольно ясные указания на его составителя, совершенно разрушающие указанные домыслы.

«Блаженный же Василие в далних странах в персидской земли на мори чюдеса творяше и на чръмном море чюдеса творя, у нас же во царствующем граде Москве неотступно пребывая» (стр. 44). Эти слова, по справедливому рассуждению о. Кузнецова (стр. 195–196), содержатся в обращении описателя к слушателям, а не в речах митр. Макария и царя Ивана, которые заканчиваются в рукописи ранее целой страницей. Следовательно, ясно и несомненно, что житие Василия Блаженного писалось в Москве, писалось москвичем, а не случайным посетителем царствующего града («у нас в Москве»). Таким образом отпадают совершенно все остальные соображения и предположения нашего автора. Если бы он был внимательнее к тексту изданного им жития, он бы нашел и еще намек списателя на самого себя. «Но в нынешнем судищи род (текст испорчен; следует читать: но в нынешний сущий род) самовидцы быхом, богоблаженному василию, выше естества нашего подвизася» (стр. 53). Следовательно, автор самовидец подвигов блаженного и не молодой человек; в конце 80-х годов XVI в., когда написано житие, он помнил блаженного Василия, подвизавшегося 30 слишком лет тому назад.¹⁹⁰⁹ Нельзя также признать удачными розыскания о. Кузнецова о составителе канона блаженного Василия (стр. 314–316). В сборнике Волоколамской библиотеки № 99 (412), принадлежавшем Евфимию Туркову (†1587), канон подписан «Творение старца Мисаила Соловецкого». Чтобы решить вопрос, кто такой Мисаил, о. Кузнецов

—465—

начинает соображать, что раз Евфимий Турков знал Мисаила, то, может быть, он был некогда в числе братии Иосифова монастыря, а потом считает Мисаилов Волоколамской обители в к. XVI в. Но, бесспорно, было бы гораздо полезнее направить свои поиски в иную сторону, в Соловецкий монастырь. Там, кроме указанного Ключевским (Жития святых, 319, 2 пр.) Мисаила, упомянутого в 1563 г. в списке братии при Соловецком уставе св. Филиппа, можно найти и еще известие о старце Мисаиле. В Соловецкой рукописи XVII в. № 508 (205) сказание об отшельнике Никифоре с известием о его смерти заканчивается так: «В Лето 7124 (1616 году) победа о нем великии пустынный отец священноинок святый старец Мисаило, живый на том же острову Соловецком» (Описание рукописей Соловецкого монастыря – Каз. Дух. Академии, II, 243). Мисаил, повидимому, был подвижник, известный в свое время; он мог быть автором канона блаженному Василию (говорим предположительно) и Евфимий Турков мог узнать о его авторстве даже и в том случае, если Мисаил не имел никакого отношения к Волоколамской обители.

Относительно чудес Василия Блаженного замечания автора ограничиваются, по его словам, одною внешнею формою изложения записей (стр. 243). Но этого, конечно, недостаточно. Надо было разобрать сюжеты сказаний и подыскать к ним параллели. Некоторые, по крайней мере, параллели напрашиваются сами собой.

«Егда в нощех тайно хождаше по святым церквам на молитву, ему же и самая церковная врата, идеже прихождаше, отверзахуся» (стр. 74). Подобный рассказ читается в житии Даниила Переяславского «Повесть чюдна, юже поведа Данил» (нашего издания Жития Даниила М. 1908 г., стр. 67–69).

В одном чуде блаженного Василия трясавица является больному в виде «жены злообразной» (стр. 68). Это заставляло бы о. Кузнецова войти в рассмотрение народных представлений о лихорадках, между тем он ограничивается кратким замечанием о народном веровании в трясавиц, дочерей Ирода (стр. 254).

Рассказ жития особого состава о том, как юродивый предсказал смерть купцу, заказывавшему сапоги (стр. 79–80), стоит в связи с целым рядом сказаний о неиспо-

—466—

ведимых судьбах Божиих (Пономарев, Памятники древнерусской церковной учит. литературы II, 198–199. ср. 209–217. Афанасьев, Поэтические воззрения, III, стр. 56–57).

Чудо наказания смертью обманщика, притворившегося мертвым, чтобы воспользоваться шубой, подаренной Василию Блаженному (стр. 84 ср. 95–96), очень напоминает подобный рассказ из жития Григория Неокесарийского, который также наказал смертью еврея, притворившегося мертвым (Творения Григория Нисского в русск. переводе, ч. VIII, стр. 176–178). Разбор прижизненных чудес блаженного Василия, передающих о его борьбе с бесами, в которой подвижник «мудрейшим юродством прехитрил диавола» (стр. 141), о. Кузнецов заканчивает замечанием, что «для интересующихся нашей старинной демонологией эти рассказы представляют особенный интерес (стр. 307). Из книги решительно не видно, чтобы сам автор принадлежал к интересующимся демонологией, хотя работа обязывала его к этому.

Рассказ о том, как блаженный целовал углы дома, в котором слышал шумное веселье, потому что ангелы удалялись из дома «сидят на углах сих унылии и посуплении», и сгонял камнями бесов с углов домов благочестивых христиан (стр. 85–86), покоится на древнерусском представлении, что каждому христианину дано два ангела – добрый и злой, – представлении, которое воспитано восточной письменностью и встречается в глубокой древности (Пандекты Антиоха, Поучение духовника исповедающимся – Р. И. Б. VI, 120–121 стбб.).

Чудо о винопийце, выгнавшем крестным знамением беса из чаши (84–85) должно быть сопоставлено с легендами о заключенном бесе, обследованными г. Дурново (Древности, труды славянской комиссии, т. 4, в. 1, М. 1907).

Рассказ о том, как блаженный гонял беса в образе нищего (88–89) напоминает аналогичные рассказы жития Илариона Суздальского, протопопа Аввакума, старца Епифания.

Сказание о блаженном Иоанне

Собрав и издав сказания о блаженном Иоанне, о. Кузнецов напрасно не перепечатал одно из сказаний о погребении подвижника, очень небольшое по объему – не более

—467—

страницы – которое сам же издавал ранее (Чт. Общ. И. и Др. 1896, II смесь, 6 стр.; еще прежде оно издано было в Летописях Занятий Археографической Комиссии – стр. 50–51; втор. счета). Тогда бы получился в его книге полный цикл известных в настоящее время сказаний о блаженном Иоанне.

Располагая сказания по времени их появления (стр. 467), автор, по нашему мнению, делает ошибки. Первым сказанием о блаженном, вероятно, было то описание его кончины и чудес, которое о. Кузнецов вслед за Ключевским приписывает протопопу Димитрию, упомянутое сейчас выше (Моск. Син. Б-ки № 850, лл. 928–933, у о. Кузнецова, 417–421 стр.). За ним уже следует другое сказание, упомянутое сейчас выше, изданное в Летописях Занятий Археографической Комиссии и в Чт. Общ. И. и Др., которое явно осложнено легендой о священнике, поднятом на воздух ангелом. Однако наш автор, не указывая оснований, ставит это последнее сказание на первое место. Отношения двух списков жития Иоанна блаженного в Синод. рукописи № 850, являющихся, собственно говоря, двумя изводами памятника, автору представляются едва ли правильно. Более ранним он считает первый список на лл. 289–292 об. с указанием на год (1647) составления и на автора «простого монаха а не ермонаха»; на второе место ставит список лл. 815–819. Основанием для такого распределения служит то, что «простой монах», по догадке о. Кузнецова, – известный Иван Наседка, а Наседка был «весьма образованный» человек своего времени и не воспользовался бы чужим трудом, – не выдал бы его за свой. Отсюда по мнению автора, второй список (815–819 лл.) зависит от первого, есть его легкая переделка (стр. 446–448). Но прежде всего следует заметить, что совершенно напрасно о. Кузнецов считает догадку об авторстве Ивана Наседки относительно жития Иоанна своим собственным открытием (стр. 446–447). Она давно сделана на оснований той же рукописи (Увар. Б-ки № 1822 (534) (398) ср. Описание IV, 141) проф. Голубцовым (Памятники прений о вере, возникнувших по делу королевича Вальдемара и царевны Ирины Михайловны. М. 1892, стр. VII). Однако, нам кажется, вопрос о Наседке, как авторе сказания о блаженном Иоанне

—468—

не решен окончательно; он еще нуждается в пересмотре. Биография Ивана Насадки неизвестна подробно: в монашество он постригся после 1644 г., но был ли Наседка монахом в 1647 г., это составляет вопрос. Имеется прямое свидетельство раздельной записи от 24 марта 1647 г., в которой Иоанн Наседкин называется ключарем; под записью он подписался так: «Ключарь Иван Наседкин руку приложил – взять ему с Мокеем деревню Васильевскую за 2 доли с четвертью» (Шмелев, Из истории Московского Успенского собора, 210–211 стр.). Это, конечно, не опровергает вполне догадки Голубцова и Кузнецова, но делает ее уже менее надежной.

И вот сравнивая два списка жития блаженного Иоанна и при этом не считаясь с личностью списателя первого списка, потому что она достоверно пока неизвестна, нельзя не отдать преимущества второму из них. Простой монах сообщает неверные сведения о присутствии Патриарха Иова и царя Феодора на погребении блаженного, тогда как второй список согласен вполне с сказанием современника событий прот. Димитрия. Во втором списке более биографических подробностей о блаженном Иоанне: имеется известие о том, что блаженный работал без мзды в соловарских местах, чего нет в первом списке. – В первом списке есть и другие характерные пропуски, объяснимые только его более поздним происхождением, чем второй. О содержателе бани, в которой скончался блаженный, говорится во втором списке «имяни же его не вем» (стр. 415) – заметка, понятная в устах составителя жития, простым монахом она опущена. Опущено также сообщение о реликвиях – веригах, крестах, великих численицах «доныне зримых» (стр. 417), может быть потому, что ко времени появления второго списка (1647 г.) уже не все реликвии хранились на месте упокоения блаженного. Приведенные соображения заставляют нас думать, что житие блаженного Иоанна появилось до 1647 года в том виде, как дает его второй список рукописи Моск. Синод. Б-ки № 850, а «простой монах» в упомянутом году переписал его с некоторыми отступлениями, – он был составителем только второго извода памятника. Имя автора жития блаженного Иоанна остается, таким образом, неизвестным.

—469—

Не все подробности жития блаженного Иоанна разъяснены у о. Кузнецова. Указание на то, что подвижник «у тайных уд своих колца медные ношаше труждаяся» (стр. 422 ср. 435 – параллели: кольца «вонзились в уды» стр. 471, в тайных удех у него... восемь колец «Чт. Общ. И. и Др. 1896, II смесь, 6) объяснено о. Кузнецовым едва ли правильно: «на тайных удах у блаженного были надеты тяжелые медные кольца» (стр. 479). Проф. Иконников указывает аналогию для отмеченного факта в скопчестве (Опыт историографии, II, 2, стр. 1734, прим.). Почему о. Кузнецов обходит молчанием это сближение ученого?

Очерки жизни

Очерки жизни и подвигов двух блаженных московских, являющиеся в результате работ о. Кузнецова, дают нечто новое: дополняют некоторыми чертами известия о жизни юродивых, по местам исправляют ходячие в литературе ошибки относительно их. Отрицать значение очерков было бы несправедливо. Но они были бы более ценны, если бы автор, во-первых, менее увлекался своими источниками, («очень важные сами по себе, как первоисточники, тексты представляют не малый интерес и в литературном отношении» стр. 2), а во-вторых, свободнее, с более строгой критикой к ним относился. Боязнь автора научно воспользоваться своими же разысканиями и сделать из них все неизбежные выводы служит к явному ущербу его труда. В житии сказано о блаженном Василии: «главу свою всегда имый к небеси возведену, очи же горнего зряста» (стр. 44). В источнике, из которого черпал жизнеописатель (у Григория Цамблака) мы видим лишь приглашение – пусть будет наша «глава к небеси возведена, очи же горняя зрят», – переделанное в житийный факт (стр. 195–196). Понятна цена такому факту. Это однако не мешает о. Кузнецову изображать блаженного Василия в очерке его жизни «с главой, возведенной к небу» (стр. 349).

Чудо в Персиде рассказано, как отмечает о. Кузнецов, словами Похвалы Симеону и Савве Сербским (стр. 44 ср. 196). А потом (стр. 232) это сказание называется народным, т. е. имеющим цену, как предание.

—470—

Рассказы о прижизненных чудесах блаженного Василия содержатся в народном житии юродивого и в особом извлечении из него. Народное житие автор склонен признавать старообрядческим (300 стр.). Это давало бы, кажется, ему право и возможность смело критически относиться к его рассказам, а между тем у исследователя заметна тенденция найти исторический элемент в каждом рассказе.

Книга издана очень небрежно, полна опечаток: опечатки на обложке и титуле, опечатки в тексте, в пагинации, наконец, опечатки в опечатках! Одних «важнейших опечаток» набралось четыре страницы. Но можно смело сказать, что сюда не попала большая их половина. Извиняясь за них пред читателями, о. Кузнецов извиняет и себя тем, что «текст настоящего исследования, в силу его особенностей, представлял весьма много затруднений для правильного его печатания» (IV). Откровенно сознаемся, что мы не усматриваем таких особенных трудностей и не видим оснований для извинения о. Кузнецова за небрежность при издании его труда.

Разобранное исследование – многолетний труд о. Кузнецова, дающий достаточно материала по вопросу темы; при бедности нашей апологической литературы, особенно при неразработанности отдела сказаний о юродивых книга, конечно, будет читаться и не без пользы, если впрочем читатель станет тщательно проверять ее. Но перечисленные недостатки этой работы, сказавшееся в издании текстов, в своеобразных приемах и методе разысканий, говорят, по нашему убеждению, о неподготовленности автора к научным специальным работам. Недостатки эти настолько существенны, что я считаю невозможным признать ее автора заслуживающим степени магистра богословия».

Справка: 1) Устава духовных академий – а) § 172: «Степени магистра богословия удостаиваются кандидаты богословия, по напечатании признанного Советом достаточным для означенной степени сочинения и по надлежащей защите его в присутствии Совета и приглашенных Советом сторонних лиц на коллоквиуме, а числящиеся по второму разряду,

—471—

сверх того, и по успешном выдержании указанных в § 171 испытаний»; б) § 173: «Лицо, имеющее степень магистра богословия, удостаивается степени доктора богословских наук по представлении признанного соответствующим цели печатного сочинения по одной из отраслей богословского ведения, без нового устного испытания и без защиты сочинения на коллоквиуме». 2) По § 109, лит. а п. 15 того же устава «распоряжение о рассмотрении диссертаций, на ученые степени и оценка оных (§§ 172 и 173)» значится в числе дел, решаемых самим Советом Академии и представляемых для просмотра местному Епархиальному Архиерею.

Определили: Соглашаясь с отзывами рецензентов, признать сочинения, представленные: о. настоятелем Московского придворного Архангельского собора, протоиереем Николаем Извековым и г. директором народных училищ Таврической губернии Сергеем Маргаритовым – на степень доктора церковной истории, а о. протоиереем Московского Покровского и Василия Блаженного собора Иоанном Кузнецовым – на степень магистра богословия, – означенной цели не соответствующими и дела о соискании ими помянутых ученых степеней считать прекращенными.

X. а) Заявление Преосвященного Ректора Академии:

«В январе месяце 1912 года в Совете Императорской Московской Духовной Академии возникло дело о соискании степени магистра богословия воспитанником Академии LIII курса (выпуска 1898 года), ныне – Можайского Николаевского собора священником Димитрием Лебедевым. – Последовательный ход этого дела и сущность его, заключавшаяся в том, что Совет Академий, руководствуясь § 137-м устава духовных академий 1884 года (при действии коего окончил академический курс священник Лебедев) и развившейся при применении его академической практикой, требовал от священника Лебедева, прежде принятия к рассмотрению его магистерской диссертации, предварительной сдачи новых устных испытаний по 15-ти предметам академического курса, по коим он за время пребывания в Академии получил балл ниже 4 ½, а также представления

—472—

2-х новых проповедей и 5-ти семестровых сочинений взамен отмеченных баллами ниже 4 1/2 (причем не возбранялось вместо письменных работ, представить на рассмотрение Совета и печатные труды на темы из области наук, входящих в состав академического образования), – подробно изложен как в печати (Журналы собраний Совета Московской Духовной Академии 1912 года, стр. 657–662), так и в представлении Его Высокопреосвященства Святейшему Синоду, от 24 января 1913 года за № 36, по ходатайству Совета Императорской Московской Духовной Академии о преподании разъяснений относительно некоторых параграфов устава духовных академий. – Недостает там и тут лишь полного перечня баллов, полученных священником Лебедевым в течение академического курса, каковой здесь и представляю:

Устные испытания:

По Священному Писанию Ветхого Завета 5–

Священному Писанию Нового Завета 5–

библейской истории 4

«введению в круг богословских наук 4

догматическому богословию 4 ½

нравственному богословию 4

патристике 4–

общей церковной истории 4 ½

русской церковной истории 4=

«пастырскому богословию 4

педагогике 4–

гомилетике 4 ½

церковной археологии и литургике 4+

церковному праву 4+

метафизике и логике 3 ½

истории философии 3+

психологии 4–

еврейскому языку и библейской археологии 5

истории и разбору западных исповеданий 5–

истории и обличению русского раскола 4

древней гражданской истории 4 ½

новой гражданской истории 4

русской гражданской истории 3

—473—

греческому языку 5–

немецкому языку 5.

Письменные работы:

Последовавший по вышеупомянутому ходатайству Совета Академии разъяснительный указ Святейшего Синода, от 3 апреля 1913 года за № 5565, принят был Советом к исполнению и руководству по отношению к воспитанникам Академии, имеющим оканчивать академический курс при действии нового устава духовных академий (1911–1912 г.); относительно же возможности применения его к священнику Димитрию Лебедеву оставалось некоторое сомнение, так как он окончил академический курс при действии устава 1884 года. – Поэтому, когда от священника Лебедева поступило новое прошение по сему делу, следующего содержания:

«Прилагая при сем два экземпляра своего сочинения: «Из истории древних пасхальных циклов. I. 19-летний цикл Анатолия лаодикийского», покорнейше прошу Совет Академии принять это сочинение в качестве диссертации на соискание степени магистра богословия.

Вместе с тем, так как я не имею прав магистранта, представляю на рассмотрение Совета по одному экземпляру оттисков своих статей: 1. «Средники. К вопросу о

—474—

происхождении этой старообрядческой секты». 2. «Антиохийский собор 324 года и его послание к Александру, епископу фессалоникскому». 3. «К вопросу о коптских актах 8-го вселенского ефесского собора». 4. «Евсевий никомидийский и Лукиан». 5. «Из эпохи арианских споров. Павлин и Зинон, епископы тирские». 6. «К истории времясчисления у евреев, греков и римлян». 7. «Еще о цикле псевдо-Анатолия». 8. Библиографические заметки о книгах А. П. Дьяконова, Иоанн Ефесский и 9. G. Schoo, Die Quellen des Kirchenhistorikers Sozomenos и 10. «К вопросу об антиохийском соборе 324 года и о великом и священном соборе в Анкире» (разбор книги Е. Seeberg’a).

Кроме этих статей мною напечатаны: 11. «Почему праздники пасхи 25 марта называется «Кириопасха»? 12. К вопросу об антиохийском соборе 324 года – I. (разбор статьи A. Harnack’a в Трудах Императорской Киевской Духовной Академии. 1914 г., апрель, июль – август, ноябрь, 1915 г., январь); 13. «День Рождества Христова по хронологии св. Ипполита римского» в Христианском Чтении 1915 г., январь и февраль; 14. «Цикл Анатолия лаодикийского по B.В. Болотову» в Византийском Временнике т. XIX и 15. Заметки о книге Н. В. Степанова: «Летописец въскоре» патриарха Никифора». Отдельные оттиски статей №№ 12–15 мною еще не получены. Оттисков же статьи №11, появившейся в Богословском Вестнике 1905 г. май, не было. Сверх того мною написаны некоторые мелкие заметки в Поправках и дополнениях XII тома «Православной Богословской Энциклопедии», стр. 910 след. (большие статьи, написанные для этой энциклопедии, не появились) и редактирован был в 1910 году и снабжен примечаниями отдел о спорах о пасхе в II-м выпуске лекций † проф. В. В. Болотова.

Все перечисленные работы покорнейше прошу принять взамен тех семестровых сочинений, по которым я имею балл ниже 4 ½, и вместе с тем, если эти работы окажутся по мнению Совета заслуживающими одобрения, осмеливаюсь покорнейше просить Совет ходатайствовать пред Святейшим Синодом и об освобождении меня и от дополнительных устных испытаний по тем предметам, по которым мной получен балл ниже 4 или 4 ½, –

—475—

Совет Академии, выслушав означенное прошение в собрании 24 апреля сего 1915 года, счел необходимым ознакомиться с печатными трудами священника Димитрия Лебедева и постановил принять их к рассмотрению, причем рассмотрение магистерской диссертации священника Лебедева поручено было о. Инспектору Академии, экстраординарному профессору по 1-й кафедре Священного Писания Нового Завета архимандриту Илариону и ординарному профессору по кафедре греческого языка С. И. Соболевскому, а рассмотрение 15-ти печатных брошюр и статей его (для уяснения вопроса, достаточно ли компенсируются ими недочеты священника Лебедева по учебной части за время прохождения академического курса) – комиссии из того же о. Инспектора Академии архимандрита Илариона, сверхштатного заслуженного ординарного профессора М. Д. Муретова и экстраординарного профессора Академии по кафедре истории и обличения западных исповеданий А. Ж. Орлова.

Ныне как рецензенты, так и комиссия представили свои отзывы, которые и предлагаю на рассмотрение и обсуждение Совета Академии.

б) Отзывы о сочинении кандидата богословия (2-го разряда) – священника Можайского Николаевского собора Димитрия Лебедева под заглавием: «Из истории древних пасхальных циклов. I. 19-летний цикл Анатолия лаодикийского». СПБ., 1912 г., представленном на соискание степени магистра богословия.

1) О. Инспектора Академии, экстраординарного профессора по 1-й кафедре Священного Писания Нового Завета архимандрита Илариона:

«Сочинение священника о. Д. А. Лебедева, представленное им на соискание степени магистра богословия, можно назвать исключительным явлением среди академических магистерских диссертаций. Магистерскими диссертациями обыкновенно являются труды начинающих ученых. Диссертация свящ. о. Д. А. Лебедева относится к такой специальной научной области, где всякий начинающий ученый работник совершенно бессилен что-нибудь сделать. Ученая работа свящ. о. Д. А. Лебедева относится к области науч-

—476—

ной хронологии, а «хронология, по справедливому суждению проф. В. В. Болотова, в сущности есть наука и искусство до такой степени сложные, что в этой области и охотников мало и компетентных лиц не более» (Лекции по истории древней Церкви. Вып. I. СПБ. 1907, стр. 66). Мало того. Из специальной области хронологии и пасхалии для своего исследования о. Д. А. Лебедев избрал весьма сложный вопрос о 19-летнем цикле Анатолия лаодикийского. Исторические сведения о пасхальном цикле Анатолия лаодикийского весьма скудны: они ограничиваются почти только тем отрывком Ἐκ τῶν περὶ τοῦ Ἀνατολίου κανόνων, который сохранил в своей истории Евсевий кесарийский (Н. Е. VII, 32, 14–19). Несмотря на это обстоятельство, о. Д. А. Лебедев в своем труде делает попытку представить полную реконструкцию пасхального цикла Анатолия. Для того, чтобы сделать такую реконструкцию, нужно обладать серьезными специальными познаниями в области хронологии технической и математической или астрономической. Такими познаниями не только в достаточной, но в преизобильной степени и обладает о. Д. А. Лебедев. Для читателя ученого сочинения о. Д. А. Лебедева совершенно ясно, что автор принадлежит к тому тесному кругу европейских хронологов и пасхалистов, членов которого можно пересчитать по пальцам. У нас же в России в области хронологии имя о. Д. А. Лебедева можете быть поставлено рядом только с великим именем † проф. В. В. Болотова, труды которого в настоящее время никто может быть так не знает и во всей их глубине и ценности не понимаете, как о. Д. А. Лебедев. В области хронологии и пасхалии для о. Д. А. Лебедева нет авторитетов, пред которыми он преклонялся бы бессознательно; он сам сознает – и справедливо – себя авторитетным в специальных вопросах хронологии и пасхалии. В своем сочинении о. Д А. Лебедев говорит о «крайне поверхностном знакомстве с астрономией» такого корифея французской церковно-исторической науки, как Л. Дюшен (стр. 179), о «полной некомпетентности в вопросах пасхалии и технической хронологии» таких немецких ученых, как Цан, Эрхард и Гарнак (стр. 366). Действительно, в трудах всех этих ученых о. Д. А. Лебедев открывает такие

—477—

серьезные ошибки, что его приговора нельзя не признать справедливым, как и его решительного заявления, что «вопросы этого рода нельзя решать, не обладая специальными познаниями в области технической хронологии и истории пасхальных циклов» (стр. 366). Сам же о. Д. А. Лебедев всеми этими познаниями обладает, кажется, в предельно совершенной степени. Поэтому его магистерская работа и является свободным ученым трудом специалиста в области, доступной только специалистам, весьма при том немногим. Та поразительная свобода и легкость, с которыми о. Д. А. Лебедев оперирует в своем сочинении с труднейшими и сложнейшими хронологическими проблемами, весьма убедительно свидетельствуют о том, что путем многолетних усиленных трудов о. Д. А. Лебедев сделался выдающимся специалистом в избранной и излюбленной им области научного знания. Благодаря этому, в своем магистерском сочинении о. Д. А. Лебедев не исследует избранного предмета по чужим пособиям, но выступает самостоятельным ученым, формулирует и аргументирует свои собственные новые научные тезисы, почему его ученое сочинение и представляет положительное научное приобретение. Все капитальные труды по хронологии, древние и новые, в совершенстве изучены о. Д. А. Лебедевым, и однако он всюду сознает себя в праве идти самостоятельным путем, никому всецело не доверяясь, несмотря на полное уважение к чужому научному авторитету.

В первой главе своего труда (стр. 150–171) о. Д. А. Лебедев определяет эпоху анатолиевой еннеакэдекаетириды и 1-й год его пасхальной таблицы. За первый год пасхальной таблицы Анатолия автор решительно принимает 277-й. Этот тезис не нов; его о. Д. А. Лебедев разделяет с Иделером, Бёкхом, Гутшмидом, В. В. Болотовым и другими. В самое последнее время этот тезис принял и Эдуард Швартц в Einleitungen к изданию церковной истории и Евсевия берлинской академии наук (S. CCXLVI). Но в труде о. Д. А. Лебедева отмеченный тезис наиболее подробно аргументирован. Здесь автор восполняет астрономический аргумент в защиту этого тезиса, приведенный В. В. Болотовым (Стр. 152–153), и со своей стороны в качестве решающего аргумента выстав-

—478—

ляет то соображение, что ἐννεακαιδεκαετηρίς Анатолия есть в сущности лаодикийский 19-летний круг и 277-й год (=324 κατὰ Λαοδικεῖς) есть 1-й год 18-й еннеакэдекаетириды от начала лаодикийской эры (стр. 157 слл.). Тезис о 277 годе, как первом в пасхальной таблице Анатолия, о. Д. А. Лебедев защищает, разбирая еще и раннейшую гипотезу Э. Швартца, по которой таблица Анатолия начиналась с 258 года и обнимала 95 лет (стр. 159 слл.). 258 год в гипотезе Швартца о. Д. А. Лебедев отвергает преимущественно по астрономическим соображениям и выставляет свою гипотезу о происхождении 95-летнего пасхального цикла, с точки зрения которой предположение, будто Анатолий составил пасхальную таблицу на 95 лет, представляется неправдоподобным.

Во второй главе (стр. 171–200) своей работы о. Д. А. Лебедев определяет день весеннего равноденствия по Анатолию. Автор выходит из буквального понимания слов самого Анатолия и днем весеннего равноденствия считает 19-е марта. В этом пункте, имея некоторых союзников в ученом мире, о. Д. А. Лебедев расходится, однако, с такими специалистами, как Petavius, Е. Schwartz и L. Duchesne. Каждый из этих ученых, прибегая к небольшим конъектурам текста и сложным астрономическим соображениям, строил остроумные и правдоподобные гипотезы и принимал 21–22 марта за день весеннего равноденствия по Анатолию. С этими выдающимися учеными победоносно полемизирует о. Д. А. Лебедев и отстаивает свое буквальное (без конъектур) понимание слов Анатолия. Нельзя не отметить, как здесь (стр. 174–179) о. Д. А. Лебедев одним замечанием обращает в курьезную ошибку остроумную гипотезу не кого меньшего, как Л. Дюшена, который дуговые секунды принял за секунды времени. Критикуя гипотезу Пето (Petavius), по которой Анатолий мог относить весеннее равноденствие к 4-му градусу Овна, о. Д. А. Лебедев подробно разбирает вопрос об отношении равноденствий и солнцестояний к знакам зодиака, привлекает также и факт прецессии или предварения равноденствий. Автор пишет даже особое, довольно обширное (стр. 299–333), приложение о начале знаков зодиака у древних астрономов. Здесь автор

—479—

обнаруживает обширные знания не только в астрономии, но даже и в истории древней астрономии. В конце главы (стр. 195 слл.) о. Д. А. Лебедев пытается, – хотя бы гипотетически, – объяснить, откуда Анатолий получил дату весеннего равноденствия – 19 марта. Возможна была неточность наблюдения, особенно вследствие рефракции, или было различие в счете градусов знака зодиака.

В третьей главе (стр. 201–218) о. Д. А. Лебедев пытается восстановить полную таблицу пасхальных границ в цикле Анатолия. В этой главе – центр всей книги о. Д. А. Лебедева. Здесь он выступает со своей совершенно самостоятельной реконструкцией Анатолиева пасхального цикла и достигает весьма замечательных результатов; его реконструкция имеет несомненные преимущества даже пред реконструкцией такого знаменитого ученого, как Е. Schwartz. По реконструкции о. Д. А. Лебедева емволимическими годами в цикле Анатолия были годы: 3, 6, 8, 11,14, 17 и 19. Получается весьма знаменательное совпадение: те же самые годы были емволимическими и в александрийском 19-летнем цикле и в сирийском лунном круге. Автор не удовлетворяется этим фактом и высказывает предположение, по которому эти именно годы принял за емволимические сам изобретатель 19-летнего лунного цикла у греков – афинский астроном Метон. Вопрос об емволимических годах и в 19-летнем цикле Метона о. Д. А. Лебедев обсуждает в особом обширном приложении (стр. 239–274), отдавая решительное предпочтение гипотезе Пето-Унгера об устройстве цикла Метона и считая в высокой степени вероятным, что емволимическими годами и в цикле Метона были 3, 6, 8, 11, 14, 17 и 19 годы (стр. 274). В другом приложении (стр. 341–360) о. Д. А. Лебедев говорит о происхождении самого цикла Метона и вообще 19-летнего лунного цикла.

Четвертая глава (стр. 219–237) надписана не совсем точно: «В какие годы пасха по Анатолию не совпадала с александрийской?» В этой главе, однако, речь идет о церковном употреблении анатолиева цикла. Следы этого употребления о. Д. А. Лебедев и старается открыть. Нельзя не заметить, что открываемые следы церковного употребления цикла Анатолия слишком проблематичны. Автор

—480—

все время вращается в области лишь возможного, что отразилось на формулировке и самого тезиса (стр. 238), в котором читаем, будто «в важнейших случаях (как в 326, 333, 346 и 349 г.) сами александрийские папы, может быть, наводили справки и в таблице Анатолия“, хотя раньше (стр. 231) автор сам же признавал решающее значение в 346 и 349 гг. астрономических данных. С большим трудом можно усматривать «ясный след» того, что цикл Анатолия сохранился даже на западе в VIII веке по Р. X., в рукописи клермонской коллегии, где имеется подробная дата кончины франкского короля Теодериха IV, о чем о. Д. А. Лебедев говорит в самом конце своей книги (стр. 384–387).

В особом приложении о. Д. А. Лебедев говорит о 19-летнем цикле псевдо-Анатолия (стр. 360–381). Здесь находим уничтожающий разбор попытки Дана доказать возможность подлинности «книги Анатолия» и аргументы за не подлинность и британское происхождение этой книги.

Мы отметили лишь главнейшие из обсуждаемых в книге о. Д. А. Лебедева вопросов, но и этих вопросов много и они весьма разнообразны. Однако при обсуждении каждого вопроса автор обнаруживает глубокие специальные познания. Каждая страница, каждое почти примечание наглядно свидетельствуют об исключительных познаниях автора в специальной области хронологии и пасхалии. Видно, что ученость не набирается автором для сочинения, но его обширные познания сами как бы просятся наружу. Иногда автор не сдерживает потока своих специальных знаний, за что заслуживает даже упрека.

В сочинении о. Д. А. Лебедева есть излишнее. Диссертация его оканчивается на 92-й странице, а дальше следует 151 стр. приложений и нельзя сказать, чтобы все приложения были необходимы. Некоторые приложения представляют скорее отдельные статьи. Таков второй отдел первого приложения, где идет речь об емволимических годах в 76-летнем периоде Калиппа. Слишком отдаленное отношение к теме диссертации имеет и приложение В (стр. 333–341): Когда точка весеннего равноденствия совпадала с началом созвездия Овна? Здесь о. Д. А. Лебедев решает специально-астрономический вопрос о том, когда

—481—

γ Arietis проходила колур равноденствий, и пытается астрономическим путем определить время появления теперешней системы деления эклиптики. Путем сложнейших вычислений автор проверяет положение Иделера о долготе γ Arietis около 400 г. до Р. X. Автор сам сознается, что вычисления эти ему стоили довольно большого труда и однако же на особую точность претендовать не могут (стр. 334). Но едва ли все эти вычисления нужны для авторского тезиса о дате равноденствия по Анатолию. Излишним представляется и приложение Г (стр. 341–360): К вопросу о происхождении 19-летнего цикла Метона. Цикл Метона интересовал автора постольку, поскольку емволимические годы этого цикла совпадают с емволимическими годами цикла aнaтoлиeвa в реконструкции о. Д. А. Лебедева, но писать специально о происхождении самого метонова цикла едва ли была какая необходимость.

Уклоняется от своей темы в сторону автор иногда и на отдельных страницах и в отдельных примечаниях, когда, напр., полемизирует с академиком Бредихиным по вопросу о грегорианском календаре (стр. 177, прим. 58), пишет о календаре аравийском (стр. 180, прим. 66), доказывает добросовестность Птолемея (стр. 198, прим. 106), касается полемики Лоофса и Швартца относительно даты сердикского собора (стр. 228–229, прим. 140) и т. под.

Все эти отступления от предмета, несомненно, с самой лучшей стороны характеризуют широту и глубину авторской эрудиции, но несколько вредят рецензируемому сочинению: они нарушают целостность и определенность впечатления. От множества подробностей, побочных соображений и настоящих отступлений ускользает из внимания главный предмет сочинения – 19-летний цикл Анатолия лаодикийского – и сочинение представляется скорее сборником статей и заметок по отдельным специальным вопросам пасхалии и хронологии.

Сочинение о. Д. А. Лебедева должно быть названо прямо изумительным явлением, если принять во внимание, что оно было написано при самых неблагоприятных для научной работы условиях. Нужно быть самоотверженным подвижником науки, чтобы такие сочинения писать вдали от книжных сокровищниц, в глуши уездного города.

—482—

Нельзя сказать, чтобы эти неблагоприятные условия не отразились на некоторых подробностях ученой работы о. Д. А. Лебедева. Ему поневоле приходилось иногда брать цитаты из вторых рук, при том иногда не без некоторого ущерба для дела. Так по вопросу о цикле псевдо-Анатолия о. Д. А. Лебедев познакомился со статьями английских ученых Anscombéa и Turner’a лишь по скудным и даже не вполне точным сообщениям А. Гарнака. «Самые статьи Anscombe’a и Turner’a, замечает о. Д. А. Лебедев, мне пока недоступны» (стр. 364, прим. 287). Но лишь только приложение Д, посвященное вопросу о цикле псевдо-Анатолия, было сверстано в типографии, статьи Anscombéa и Turner'a попадают в руки о. Д. А. Лебедева и он в XIX томе Византийского Временника вынужден писать особую статью – «Еще о цикле псевдо-Анатолия», так как статьи названных английских ученых оказались много интереснее, чем полагал о. Д. А. Лебедев раньше.

Читатель сочинения о. Д. А. Лебедева вполне разделяет с ним сожаление по поводу того, что ему недоступно издание Brunet de Presle (Notices et Extraits des Manuscrits de la bibliothèque impériale), цитату на которое он вынужден взять у Бёкха (стр. 259, прим. 56). Но положительно неприятно и обидно замечать, что живущий в глуши ученый автор вынужден пользоваться любезностью проф. А. И. Бриллиантова для справок даже в протестантской Real encyclopädie (стр. 155, прим. 10), что у него нет даже такой книги, как A. Ehrhard’a Die Altchristliche Literatur, так что лишь у Гарнака он подбирает крупицу в три строчки из этой книги.

Подобные мелочи нисколько, конечно, не принижают высоких научных достоинств сочинения о. Д. А. Лебедева. Мы упоминаем о них только потому, что нам лично было досадно их замечать в первоклассной работе русского ученого. Едва ли мы скоро дождемся такого же ученого труда в области хронологии и пасхалии, написанного кем-либо другим, кроме о. Д. А. Лебедева.

Присуждение о. Д. А. Лебедеву степени магистра богословия, по нашему мнению, может рассматриваться лишь как самая скромная оценка представленного им выдающегося ученого труда».

—483—

б) Ординарного профессора Академии по кафедре греческого языка С. И. Соболевского:

«Указанное сочинение посвящено исследованию 19-летнего цикла, положенного Анатолием Лаодикийским в основу христианской пасхалии. Впрочем, этому основному исследованию автор отводит только первые 91 стр. (148–238); значительно большую часть книги (стр. 238–380) занимают разные приложения, необходимые автору для его главного исследования.

Основное исследование разделяется на след. 4 главы:

1) эпоха анатолиевой еннеакедекаэтириды и 1-й год его пасхальной таблицы; 2) день весеннего равноденствия по Анатолию; 3) таблица пасхальных границ в 19-летнем цикле Анатолия; 4) в какие годы пасха по Анатолию не совпадала с александрийской?

Выводы, к которым приходит автор в своем основном исследовании, он сам формулирует на стр. 237–8 в след. 7 положениях: 1) 19-летний цикл Анатолия лаодикийского не был древнейшим из христианских 19-летних циклов: ему предшествовал сирийский «лунный» круг, которого около 325 года держались протопасхиты. 2) 1-й год 19-летняго цикла Анатолия соответствует 12-му году александрийского «19-летнего» круга = 9-му году сирийского «лунного» круга. 3) Пасхальная таблица Анатолия начиналась с 277 года по Р. X., не с 258-го (и не с 281-го, и не с 285-го), и едва ли обнимала 95 лет. 4) За день весеннего равноденствия Анатолий принимал 23-е φαμενὼθ = 19-е марта (не 21-е марта, и не 22-е, и не 18-е). 5) 19-летний цикл Анатолия имел устройство аналогичное с устройством александрийского 19-летнего и сирийского лунного циклов: распадался на огдоаду и ендекаду, и емволимическими годами в нем были: 3, 6, 8, 11, 14, 17 и 19 годы. 6) Самая ранняя пасхальная граница у Анатолия приходилась – в 16-й год цикла – на 20-е марта (24 φαμενὼθ, самая поздняя – в 8-й год цикла – на 17-е апреля (22 φαρμουθὶ), самая поздняя пасха, след., на 24-е апреля (29 φαρμουθὶ), самая ранняя – на 21-е марта (25 φαμενὼθ). 7) К 325-му году цикл Анатолия не исчез бесследно, и в важнейших случаях (как в 326, 333, 346 и 349 гг.) сами

—484—

александрийские папы, может быть, наводили справки и в таблице Анатолия.

«Приложения» заключают в себе 5 самостоятельных исследований: 1) Емволимические годы в циклах Метона и Калиппа (стр. 238–299); 2) Начало знаков зодиака у древних астрономов (стр. 299–333); 3) Когда точка весеннего равноденствия совпадала с началом знака Овна? (стр. 333–341); 4) К вопросу о происхождении 19-летнего цикла Метона (стр. 341–360); 5) 19-летний цикл псевдо-Анатолия (стр. 361–380).

В конце книги несколько страниц занимают еще «дополнения и разъяснения» (стр. 380–389).

Сочинение это в высшей степени специальное; автор имеет в виду только специалистов и потому элементарных сведений не дает. А между тем для чтения этого сочинения необходимы астрономические знания; человек, не имеющий их, не может следить за изысканиями автора. Автор не дает никаких сведений и о самом Анатолии, ограничиваясь лишь указанием, что он был «епископ приморской Лаодикии сирийской, родом александриец, преемник по кафедре другого александрийца Евсевия и предшественник Стефана, современника диоклитианова гонения»; а между тем это столь мало известный церковный писатель, что даже в Православной Богословской Энциклопедии имени его совсем нет. Об отсутствии таких элементарных сведений я говорю не в укор автору, а только для того, чтобы показать, какой специальный характер имеет эта книга.

Сочинение о. Димитрия Лебедева слагается главным образом из 3 элементов: 1) хронологического (включая сюда и учение о пасхалии), 2) астрономического, 3) филологического. Для двух первых нужна была масса разного рода вычислений, для третьего нужно было знание греческого и латинского языков, чтобы понимать свидетельства древних авторов по хронологическим вопросам, и способность к экзегезе и критике текста. Не решаясь судить о первых двух элементах, я выскажу свое мнение лишь о третьем элементе – филологическом. Автору приходилось много раз толковать места древних писателей, иногда спорные, и вступать по этому поводу в полемику с та-

—485—

кими выдающимися филологами, как Petavius или Böckh. И надо сказать, что всегда он полемизирует удачно: экзегеза его очень вдумчивая: от его внимания не ускользает ни одна мелочь в тексте, могущая служить к разъяснению смысла данного места. Приходилось ему иметь дело и с критикой древних текстов, – и тоже удачно: для примера укажу на его рассуждение по поводу коньектур «III nonas Apriles» и «IIII Idus Apriles» (стр. 226). Вообще выводы его отличаются логичностью во всех отношениях. Ко всему этому надо прибавить огромную начитанность автора в литературе предмета на всех языках. Мыслей у него очень много, и разного рода попутные заметки, не имевшие прямого отношения к тексту исследования, ему приходилось помещать в подстрочных примечаниях, в которых он помещал и ссылки на литературу. Вследствие этого примечаний оказалось огромное число – 477 (именно, 147 в главном исследовании и 330 в «Приложениях»).

В виду указанных достоинств сочинения, я нахожу автора его о. Д. Лебедева достойным степени магистра богословия»).

в) Отзыв комиссии (в составе: о. Инспектора Академии архимандрита Илариона, сверхштатного заслуженного ординарного профессора М. Д. Муретова и экстраординарного профессора Академии А. П. Орлова) о 15-ти печатных брошюрах и статьях священника Можайского Николаевского собора Димитрия Лебедева:

«Во исполнение постановления Совета от 24 апреля сего года долг имеем представить отзыв о научных трудах священника о. Димитрия Лебедева.

За последние четыре года в серьезнейших журналах (кроме академических, в Византийском Временнике, Журнале Министерства Народного Просвещения, Христианском Востоке) появилось столько солидных научных статей о. Д. А. Лебедева, что писать о нем в 1915 году это значит говорить уже о признанной весьма крупной научной величине. Не только русская, но даже и заграничная критика ученые статьи о. Д. А. Лебедева встречала самыми решительными и лестными похвалами. Еще в начале 1913 года киевский академический рецензент писал: «Статьи о. Лебе-

—486—

дева обращают на себя внимание не только совершенством своей научной техники и строгой выдержанностью исторического метода, но и своим интересным и серьезным содержанием. В них автор делает или положительные научные открытия или предлагает совершенно новое освещение известных уже фактов. Словом, его статьи являются научными работами первого ранга, и в них наука получает себе действительное приращение» (Труды Киевской Духовной Академии, 1913, т. 1, стр. 126). Другой киевский же рецензент писал об о. Д. А. Лебедеве: «Автор обнаруживает удивительную способность к кропотливой и усидчивой работе над отвлеченными материалами. Метод автора напоминает по существу метод проф. Болотова» (ТКДА. 1912, т. 3, стр. 494). Но еще раньше отмечены были достоинства работ о. Д. А. Лебедева в иностранной печати. «Работа Лебедева характеризует ее автора как методически идущего вперед самостоятельного историка, который с ясным сознанием умеет направлять исследование к его цели. Весьма выдается краткость его изложения, тогда как даже и дельные русские научные работы страдают обычно излишней длиннотой» (Theologisches Literaturblatt, 1912, №17, Sp. 397). «Статьи показывают богатые научные способности Дим. Лебедева» (Theologisches Literaturblatt, 1913, №19, Sp. 444). Так о трудах о. Д. А. Лебедева отзывается известный N. Bonwetsch. Мы знаем, что одну статью о. Д. А. Лебедева переводил на немецкий язык Reinhold Seeberg для своего сына Erich’a, который писал специальное исследование по тому же вопросу. С радостью отмечает совпадение своих выводов с выводами о. Д. А. Лебедева не кто меньший, как G. Krüger (Theologische Literaturzeitung, 1914, №1, Sp. 14).

Рассмотрев представленные о. Д. А. Лебедевым ученые труды, мы можем лишь вполне согласиться с его русскими и иностранными рецензентами. Кроме своего исследования о 19-летнем цикле Анатолия лаодикийского, о. Д. А. Лебедев представил в общей сложности около 800 страниц оттисков отдельных статей самого серьезного содержания и высокой научной ценности.

Все многочисленные печатные труды о. Д. А. Лебедева можно разделить на две группы: одни труды касаются раз-

—487—

личных вопросов из истории арианства, другие относятся к области хронологии.

Из первой группы следует прежде всего отметить три брошюры, в общей сложности 261 стр., посвященные антиохийскому собору 324 года. Неизвестное до 1905 года послание этого собора, изданное Э. Швартцем, представляет весьма важный для истории арианства документ. По вопросу о подлинности этого документа на Западе возгорелась полемика. О. Д. А Лебедев решительно защищает подлинность послания на основании образцового в научном отношении анализа догматического содержания послания и особенно списка присутствовавших на соборе епископов. Кроме того, о. Д. А. Лебедев выступает с целым рядом самостоятельных тезисов и гипотез касательно антиохийского собора. Он указывает истинного адресата послания в лице Александра, епископа фессалоникского; повод к собранию собора указывает в еретических плевелах, которые мог посеять в Антиохии предшественник Евстафия Павлин (новый тезис о. Д. А. Лебедева); дата собора – не позднее осени 324 года. Брошюру в 126 стр. о. Д. А. Лебедев посвящает разбору статьи А. Гарнака о «мнимом антиохийском соборе 324–5 года». Здесь автор подробно разбирает и великолепно опровергает отрицательные суждения Гарнака, указывает в его статье серьезные недосмотры и ошибки и отмечает общую отрицательную тенденциозность западного ученого в изложении истории первого вселенского собора и вообще начальной стадии арианства. Другую брошюру в 92 стр. о. Д. А. Лебедев посвящает критическому разбору книги Е. Seeberg'a. Здесь особенно обращает на себя внимание защита автором своей гипотезы об адресате послания антиохийского собора и защита гипотезы проф. А. И. Бриллиантова об Осии, как председателе собора.

Брошюра – «Евсевий Никомидийский и Лукиан» (27 стр.) представляет опыт реконструкции богословской системы св. Лукиана. В основу этой реконструкции о. Д. А. Лебедев полагает главным образом письмо ученика Лукиана – Евсевия Никомидийского к Павлину Тирскому. Автор приходит к тому важному выводу, что система Лукиана – в сущности «система Оригена, но изложенная в том виде,

—488—

в каком «она доступна была пониманию Лукиана, как аристотелика», – и что, хотя она представляет собою «первый шаг влево от Оригена» (стр. 26), однако в ней нет еще отличительных арианских понятий и терминов, – в противоположность взгляду Гарнака, который с решительностью называет ее «арианством до Ария».

Обширный этюд о. Д. А. Лебедева – «Павлин и Зинон, епископы тирские» (128 стр.), посвящен выяснению исторических данных о личности Павлина, еп. тирского, одного из виднейших представителей арианской партии в первоначальный период ее существования, – и о личности его преемника по тирской кафедре еп. Зинона, принимавшего участие на первом вселенском соборе. Основной вопрос, выяснить который ставит своей задачей о. Д. А. Лебедев, – это вопрос: «дожил ли Павлин до 325 года и принимал ли он потом участие в интригах евсевиан против виднейших деятелей никейского собора» (стр. 9). Анализируя исторические данные для решения этого вопроса, автор попутно выясняет целый ряд моментов из истории церковно-догматических движений на Востоке в эпоху арианских споров, и в частности, устанавливает хронологию преемства тирских и антиохийских епископов от 311 по 381 год.

Следует отметить еще несколько рецензий о. Д. А. Лебедева на церковно-исторические труды – проф. А. П. Дьяконова (Иоанн Ефесский и его церковно-исторические труды. СПБ. 1908), где вносится три «поправки» к тезисам автора по вопросам «технической хронологии», и G. Schoo (Die Quellen des Kirchenhistorikers Sozomenos. Berlin 1911), где видим ряд критических замечаний и суждений по вопросам, почему история Созомена дошла до нас в недоконченном виде, в каком отношении труд Созомена стоит к раннейшим памятникам церковной историографии и др.

К области церковной истории относится еще обширная (57 стр.) статья о. Д.А. Лебедева «К вопросу о коптских актах 3-го вселенского Ефесского собора и их герое архимандрите тавеннисиотов Викторе». В этой статье автор реабилитирует этюд В.В. Болотова; «Архимандрит тавеннисиотов Виктор при дворе константинопольском в 431 г.» – против неосновательных критических замечаний

—489—

W. Kraatz'a и дает со своей стороны сравнительное исследование списка епископов схизматиков в коптских и греческих актах.

Как можно видеть из представленного обзора церковно-исторических работ о. Д.А. Лебедева, для своего научного исследования он берет весьма сложные научные вопросы, и эти-то вопросы он обсуждает с приемами настоящего серьезного ученого, которому известны не отдельные лишь церковно-исторические вопросы, но которому известна целая церковно-историческая эпоха и известна в совершенстве. Если отличительною чертою всякого настоящего ученого является углубление до корней в тот или другой обследуемый вопрос, то такое именно отношение к научному материалу в высокой степени присуще о. Д.А. Лебедеву. Во всех своих церковно-исторических трудах о. Д.А. Лебедев выступает как вполне зрелый ученый, как полный хозяин в области того научного материала, над которым ему приходится оперировать. Будучи знаком с лучшими церковно-историческими трудами, о. Д.А. Лебедев умеет сказать свое веское, научно-обоснованное слово, выставить свою научную гипотезу, а по некоторым вопросам дать свое оригинальное решение, «до противоположности расходящееся» с теми взглядами, которых «держится большинство и старинных и новейших авторитетных ученых» (Павлин и Зинон, стр. 10). Глубокая эрудиция автора, обнаруживающая, несмотря на видимую узость исследуемых им вопросов; широкое и детальное знакомство его с церковно-исторической письменностью, в особенности 4-го века, – замечательная способность к тонкому анализу памятников, остроумная критика различных научно-исторических гипотез, литературная обработанность изложения – сообщают произведениям о. Д.А. Лебедева высокую научную ценность. Его исследование, напр., вопроса об антиохийском соборе 324 года может быть названо образцовым в методологическом отношении и составило бы честь любому профессору церковной истории.

Вторую группу ученых работ о. Д. Лебедева составляют его статьи по вопросам хронологии.

Брошюра (53 стр.) – «Средники» обращает на себя внимание широтой постановки вопроса о происхождении этой

—490—

старообрядческой секты; автор обнаруживает здесь глубокие познания в истории различных эр.

В брошюре (84 стр.) – «День рождества Христова по хронологии св. Ипполита Римского» – автор стремится хронологию св. Ипполита из области гипотез перевести на почву большей или меньшей вероятности.

Обширная (142 стр.) брошюра – «К истории времясчисления у евреев, греков и римлян» скромно называется у автора «заметкой по поводу труда Гинцеля» и представляет собою с одной стороны обстоятельную критику Гинцеля, а с другой – ряд самостоятельных обширных исследований по вопросам времясчисления у евреев, греков и римлян, особенно у греков. Исследование многочисленных и разноязычных первоисточников в их подлинниках, глубокий и всесторонний анализ всех относящихся к известному вопросу хронологических дат, тонкие и нередко остроумные сближения их и сопоставления, во многих случаях достижение более ясных, даже иногда более твердых и всегда более соответствующих датам выводов по разным частностям хронологии – такими свойствами отличаются работы о. Д.А. Лебедева в области вопросов хронологических. Хронология – наука весьма сложная, специалистом здесь быть не легко. О. Д.А. Лебедев может быть признан именно редким специалистом в области хронологии; его печатные труды дают ему почетное место среди научных работников не только русских, но и иностранных.

Представляя все вышеизложенное на благоусмотрение Совета Академии, мы с своей стороны полагали бы, что свящ. о. Д.А. Лебедев может быть допущен к защите магистерской диссертации без всяких дополнительных испытаний. Прецеденты такого рода были, напр., в петроградской академии в недавнее время. Требовать студенческих экзаменов от серьезного ученого, каким заявил себя о. Д.А. Лебедев своими высокой ценности научными трудами, это похоже на то, как если бы кто-нибудь заставлял талантливого и известного художника рисовать вывески. Несомненно, наука от такого требования не только не получит прибыли, но потерпит убыток».

—491—

Определили: В виду засвидетельствованных как рецензентами, так и комиссией выдающихся ученых достоинств и высокой научной ценности печатных трудов кандидата богословия, священника Можайского Николаевского собора Димитрия Лебедева, получившего уже почетную известность не только в России, но и заграницей, и в целях поощрения его к дальнейшей ученой работе в избранной им трудной и малоисследованной области православной пасхалии, – просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом о разрешении допустить священника Лебедева к защите его магистерской диссертации на коллоквиуме без предварительной сдачи новых устных испытаний и представления новых письменных работ по тем предметам, по коим он в течение академического курса не оказал успехов, соответствующих степени магистра богословия; подобно тому, как освобожден был (указом Святейшего Синода на имя Высокопреосвященнейшего Владимира, Митрополита Петроградского и Ладожского, от 15 февраля 1913 года за № 2971) от сдачи таковых испытаний настоятель Миссийской Дрезденской церкви, протоиерей Димитрий Якшич.

XI. Прошение и. д. доцента Академии по кафедре церковнославянского и русского языков с палеографией, кандидата богословия, священника И.М. Смирнова:

«Представляя при сем в рукописном виде сочинение на тему: «Синайский Патерик (Λείμων πνευματὶκος) в славянском переводе», имею честь просить Совет Академии принять его на соискание степени магистра богословия и дать делу надлежащее движение».

Определили: Магистерскую диссертацию и. д. доцента Академии священника И.М. Смирнова передать для рассмотрения экстраординарному профессору Академии по кафедре истории русской литературы Н.Л. Туницкому.

XII. Заявление Преосвященного Ректора Академии о том, что вторым рецензентом магистерской диссертации и. д. доцента Академии священника И. М. Смирнова он назначает члена Совета – ординарного профессора Академии по кафедре греческого языка С. И. Соболевского.

—492—

Определили: Принять к сведению.

XIII. Отношение Преосвященного Председателя Комиссии по научному изданию Славянской Библии при Императорской Петроградской Духовной Академии, от 26 марта за № 2/1052:

«Общее собрание Комиссии но научному изданию славянской Библии при Императорской Петроградской Духовной Академии, в целях содействия деятельности Комиссии в стенах Духовных Академий, постановило просить Советы Императорских Духовных Академий о назначении для курсовых студенческих сочинений тем из области исследования библейского славянского текста.

Честь имею представить эту просьбу Комиссии Совету Императорской Московской Духовной Академии».

Определили: Предложить гг. профессорам и преподавателям Академии, при избрании тем для курсовых студенческих сочинений, иметь на будущее время в виду и изложенную в отношении просьбу Комиссии.

XIV. Отношения:

а) Председателя Императорского Московского Археологического Общества, графини Прасковьи Сергеевны Уваровой, от 25 мая за № 1238, с уведомлением о получении возвращенных Советом Академии рукописей собрания графа А. С. Уварова за №№ 509, 613, 384, 511, 852, 161, 61, 837, 449, 856 и 723.

б) Совета Императорской Казанской Духовной Академии, от 16 апреля за № 1502, с возвращением принадлежащих библиотеке Московской Духовной Академии рукописей за №№ 156 (520) и 189 (577).

в) Библиотеки Императорского Петроградского Университета, от 5 мая за № 750:

«Библиотека, принося глубочайшую признательность Совету, имеет честь уведомить его, что рукописный сборник № 145, принадлежащий Киево-Печерской Лаврской Библиотеке и высланный для занятий студента Глебко, получен Библиотекою И. Петрогр. Университета в целости 4-го мая 1915 г. и, согласно с отношением Совета за № 492 от 29 апр. 1915 г., будет, по миновании надобности, возвращен непосредственно в Духовный собор Киево-Печерской Лавры».

—493—

Определили: Принять к сведению.

XV. Представление Библиотечной Комиссии, от 2 июня за № 1298:

«На основании § 215 Академического Устава Библиотечная Комиссия имеет честь просить Совет Академии о разрешении выписать для академической библиотеки издания, значащиеся в прилагаемых при сем заявлениях академических преподавателей за №№ 492 (Инспектора Академии профессора Архим. Илариона), 431 (проф. А. И. Алмазова), 484, 503 и 1527 (проф. С.С. Глаголева), 456, 493 и 506 (проф. М. М. Тареева), 413, 414, 494, 498 и 509 (проф. С.И. Смирнова), 488 (проф. Н. Л. Туницкого), 496 и 502 (проф. А.П. Орлова), 501 и 505 (проф. прот. Д.В. Рождественского), 497 (проф. свящ. В.Н. Страхова), 507 (проф. свящ. П.А. Флоренского), 508 (доц. В.П. Виноградова), 1523 (и. д. доц. Ф.К. Андреева), и 504 (Библиотечной Комиссии)».

Определили: Поручить библиотекарю Академии К.М. Попову выписать для академической библиотеки означенные в заявлениях гг. профессоров и преподавателей Академии издания и последующем представить Правлению Академии.

XVI. a) Прошение студента I курса Императорской Казанской Духовной Академии Александра Грацинского (с приложением медицинского свидетельства) о принятии его, в виду неблагоприятных климатических условий г. Казани, в число студентов Императорской Московской Духовной Академии.

б) Одобрительный отзыв Преосвященного Ректора Императорской Казанской Духовной Академии Епископа Анатолия о студенте 1-го (ныне II-го) курса названной Академии Александре Грацинском, с сведениями об его успехах и поведении за 1914–1915 учебный год.

Определили: В виду отсутствия свободных мест в академическом общежитии, просьбу студента Императорской Казанской Духовной Академии Александра Грацинского о переводе его в число студентов Императорской Московской Духовной Академии отклонить, о чем и уведомить просителя чрез Канцелярию.

—494—

XVII. Заявление Преосвященного Ректора Академии о том, что кандидат Императорской Московской Духовной Академии выпуска 1914 года Александр Лебедев, которому определением Совета Академии от 10 марта текущего 1915 г. разрешено было держать, вместе с студентами I курса, новое испытание по систематической философии и логике, для получения права быть причисленным к первому разряду воспитанников Академии, окончивших полный академический курс, – сдал означенное испытание и получил балл 5.

Определили: Причислить кандидата богословия Александра Лебедева к первому разряду окончивших полный академический курс воспитанников Академии.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «24 июля 1915 г. Исполнить».

6 июня 1915 года № 10

Присутствовали, под председательством Ректора Академии Феодора, Епископа Волоколамского, Инспектор Академии архимандрит Иларион, сверхштатный заслуженный ординарный профессор М. Д. Муретов, и. д. ординарного, заслуженный профессор А. П. Шостьин; ординарные профессоры – С. С. Глаголев, М. М. Тареев, С. И. Смирнов и Д. И. Введенский; экстраординарные профессоры – И. В. Попов, священник Е. А. Воронцов, Н. Л. Туницкий, А. П. Орлов, протоиерей Д. В. Рождественский и священник П. А. Флоренский.

Отсутствовали: Ординарные профессоры – А. И. Алмазов, С. И. Соболевский, А. А. Спасский и М. М. Богословский; заслуженный экстраординарный профессор И. И. Соколов; экстраординарные профессоры – священник В. Н. Страхов и священник И. В. Гумилевский.

В собрании сем исправляющий должность доцента Императорской Московской Духовной Академии по кафедре истории Греко-восточной церкви со времени отпадения Западной церкви от вселенской до настоящего времени, в связи с исто-

—495—

рией Славянских церквей и Румынской, кандидат богословия, окончивший академический курс по первому разряду, Ф. М. Россейкин защищал на коллоквиуме представленную им на соискание степени магистра богословия диссертации под заглавием: «Первое правление Фотия, патриарха Константинопольского. Сергиев Посад, 1915 г.

Официальными оппонентами были экстраординарные профессоры Академии: по 1-й кафедре патрологии – И. В. Попов и по кафедре истории и обличения западных исповеданий, в связи с историей Западной церкви от 1054 года до настоящего времени, – А. П. Орлов.

По окончании коллоквиума, Преосвященный Ректор Академии, собрав голоса, объявил, что Совет единогласно признал защиту удовлетворительною, а магистранта – достойным утверждения в искомой им степени магистра богословия и в должности доцента Академии.

Справка: §§ 172, 67 и 109, лит. в пп. 6 и 2, устава духовных академий.

Определили: 1) Просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об утверждении исправляющего должность доцента Императорской Московской Духовной Академии, кандидата богословия, О. М. Россейкина в степени магистра богословия и должности доцента Академии по занимаемой им кафедре истории Греко-восточной церкви. – 2) Представить Его Высокопреосвященству один экземпляр, а в Святейший Синод – восемнадцать экземпляров диссертации кандидата Россейкина и копии с отзывов о ней экстраординарных профессоров Академии И. В. Попова и А. П. Орлова.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «15 июня 1915. Исполнить».

1-го сентября 1915 года №11

Присутствовали, под председательством Преосвященного Ректора Академии Феодора, Епископа Волоколамского, Ин-

—496—

спектор Академии архимандрит Иларион; сверхштатный заслуженный ординарный профессор М.Д. Муретов, и. д. ординарного, заслуженный профессор А.П. Шостьин; ординарные профессоры – С.С. Глаголев, М.М. Тареев, С.И. Смирнов, М.М. Богословский и Д.И. Введенский; заслуженный экстраординарный профессор П.П. Соколов; экстраординарные профессоры – священник Е.А. Воронцов, Н.Л. Туницкий, А.П. Орлов, протоиерей Д.В. Рождественский, священник Е.Н. Страхов, священник И.В. Гумилевский и священник П.А. Флоренский. – С правом совещательного голоса – доценты, исправляющие должность доцентов и лекторы новых языков, за исключением доцентов В.П. Виноградова и Н.Д. Протасова, и. д. доцента Ф.К. Андреева и А.В. Ремезова и лектора французского языка А. К. Мишина.

Отсутствовали из числа членов Совета: ординарные профессоры – А.И. Алмазов, С.И. Соболевский и А.А. Спасский; экстраординарный профессор И.В. Попов.

Слушали: I. Журнал собраний Правления Академии 31 июля – 13 августа – 19 августа 1915 года, за № IV:

«В собраниях сих имели суждение об образовании нового (LXXIV) академического курса, причем:

I. В собрании 31 июля 1915 года были выслушаны:

а) Сданный Его Высокопреосвященством циркулярный указ Святейшего Синода от 15-го июня с. г. за № 15:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: представленный Преосвященным Председателем Учебного Комитета, от 4 июня 1915 г. за № 1809, журнал Комитета, № 330, о вызове в составе новообразуемых в 1915 году курсов Императорских духовных академий воспитанников из духовных семинарий. Приказали: Рассмотрев изъясненные в представлениях Преосвященных Митрополитов Петроградского, Московского и Киевского и Архиепископа Казанского предположения академических Советов относительно вызова на казенный счет к поверочным испытаниям для поступления в Императорские духовные академии окончивших курс духовных семинарий и донесения епархиаль-

—497—

ных и семинарских начальств о числе воспитанников, признанных благонадежными для прохождения академического курса, Святейший Синод, согласно заключению Учебного Комитета, определяет: 1) из числа рекомендованных местными епархиальными и семинарскими начальствами воспитанников духовных семинарий вызвать на казенный счет к поверочным испытаниям для поступления в академии в 1915 г. 78 воспитанников, а именно: в Петроградскую академию 20, – по одному воспитаннику из семинарий: Архангельской, Новгородской, Олонецкой, Петроградской, Рижской, Тверской, Псковской, Волынской, Екатеринославской, Кишиневской, Одесской, Полтавской, Ставропольской, Черниговской, Владимирской, Вологодской, Костромской, Нижегородской, Тамбовской и Вятской; в Киевскую академию 20, – по одному воспитаннику из семинарий: Могилевской, Тверской, Литовской, Воронежской, Кишиневской, Курской, Одесской, Подольской, Таврической, Владимирской, Калужской, Костромской, Орловской, Пензенской, Смоленской, Тульской, Ярославской, Рязанской и двух воспитанников из Киевской семинарии; в Московскую академию 20, – по одному воспитаннику из семинарий: Новгородской, Тверской, Холмской, Волынской, Воронежской, Курской, Подольской, Полтавской, Вифанской, Владимирской, Вологодской, Орловской, Тамбовской, Ярославской, Рязанской, Вятской, Саратовской и трех воспитанников из Московской семинарии и в Казанскую академию 18, – по одному воспитаннику из семинарий: Новгородской, Тверской, Тифлисской, Донской, Смоленской, Тамбовской, Ярославской, Астраханской, Иркутской, Казанской, Пермской, Симбирской, Тобольской, Томской, Александровской, Красноярской, Оренбургской и Саратовской; 2) поручить Советам Императорских духовных академий, по окончании приемных испытаний, представить Святейшему Синоду сведения о составе новообразованных курсов, с указанием принятых в число студентов этих курсов как по вызову из духовных семинарий, так и волонтеров и 3) поручить епархиальным Преосвященным предписать семинарским начальствам, чтобы они а) неуклонно исполняли, при представлении воспитанников для вызова в духовные академии, все требования, изложенные в указах Святейшего Синода на сей предмет, как в смысле своевременного представления относящихся к сему сведений, так и полноты последних, касательно общего числа учащихся в семинариях и в VI классе, а также и успехов рекомендуемых воспитанников, в среднем выводе

—498—

по наукам за первые V классов и в годовом балле за VI класс, б) обращали, согласно особым постановлениям высшего духовного Начальства, самое строгое внимание на благонадежность избираемых для поступления в академии, как по способностям, успехам и благонравию, так и по состоянию здоровья и склонности их к продолжению духовного образования, в) на основании указа Святейшего Синода, от 19 марта 1871 г., за № 14, обязали избранных при самом отправлении подписками по прибытии на место не отказываться от поступления в академию, а по окончании академического курса учения – от вступления на духовно-учебную службу, г) выслали по предписанному в приведенном указе Святейшего Синода порядку таковые подписки, вместе с другими требующимися документами избранных воспитанников, непосредственно в академические Советы, не допуская ни в каком случае передачи таковых документов в Советы академий чрез самих воспитанников, и д) снабдили отправляемых воспитанников прогонными и суточными для проезда деньгами, а также необходимым на экипировку пособием, на основаниях, изъясненных в определении Святейшего Синода, от 5 мая 1915 года за № 2228 («Церковные Ведомости» № 21). Для исполнения изложенного определения послать Преосвященным Митрополитам Петроградскому, Московскому и Киевскому и Архиепископу Казанскому печатные циркулярные указы, уведомив таковыми же и прочих епархиальных Преосвященных».

б) Письменные (с препровождением документов) или телеграфные (с указаниями лишь одних имен и фамилий и отзывами) сообщения Правлений 17-ти духовных семинарий о воспитанниках, рекомендуемых ими в состав нового академического курса. – Никакого сообщения не поступило лишь от Правления Московской духовной семинарии, почему фамилии трех воспитанников, которых семинария, согласно вышеизложенному циркулярному указу Святейшего Синода за № 1 должна была рекомендовать в состав нового академического курса, остались Правлению Академии неизвестными. – Впрочем, один из помянутых воспитанников утром 31-го июля лично явился в Академию и назвал свою фамилию, чем Правление Академии, в виду спешности дела, и вынуждено было удовлетвориться.

в) Сданный Его Высокопреосвященством указ Святейшего Синода от 24-го июля с. г. за № 9956:

—499—

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: представленный Преосвященным Председателем Учебного Комитета, от 23 сего июля за № 2283, журнал Учебного Комитета, за № 413, о зачислении в состав студентов I-го курса Императорских духовных академий на 1915–16 учебный год студентов духовных семинарий и окончивших курс в светских средних учебных заведениях без поверочных испытаний. Приказали: Озабочиваясь пополнением состава I-го курса Императорских духовных академий и в виду распоряжения Министерства Народного Просвещения о незамедлительном принятии в число студентов университетов молодых людей, окончивших курс средних учебных заведений, Святейший Синод, согласно заключению Учебного Комитета, определяет: 1) предоставить Правлениям духовных академий зачислять не позднее 1 августа в состав студентов I-го курса без экзамена посланных на синодальные средства, а равно всех студентов духовных семинарий и окончивших курс в высших и средних светских учебных заведениях, подавших о сем прошения и представивших рекомендации от надлежащего начальства, 2) на миссионерское же отделение Казанской духовной академии зачислить, соответственно с указаниями § 137 академического устава, окончивших курс в духовных семинариях и по второму разряду из лиц, имеющих рекомендации или от Епархиальных Преосвященных или от семинарского начальства, 3) незамедлительно принять в духовные академии, также без экзамена, и тех, о коих состоялись особые определения Святейшего Синода, 4) в случае, если не представится возможным принять в ту или другую академию всех подавших прошения о приеме, по вместимости академических зданий, предоставить Учебному Комитету распределить их по другим академиям равномерно и 5) настоящее определение Святейшего Синода, в виду его срочности, ныне же привести в исполнение, предоставив г. Исправляющему должность Обер-Прокурора Святейшего Синода всеподданнейше довести о сем до сведения Его Императорского Величества Государя Императора; о чем, для зависящих распоряжений, послать Преосвященным Митрополитам Петроградскому, Киевскому, Вашему Преосвященству и Преосвященному Казанскому указы».

Руководствуясь предписанием зачислять без экзаменов в со-

—500—

став I-го курса всех лиц, подавших о сем прошения и представивших рекомендации от надлежащего начальства, Правление Академии в собрании 31 июля зачислило студентами 1-го курса 118 лиц, из коих 90 (по вместимости академических аудиторий) – с принятием в Императорскую Московскую Духовную Академию, а остальных 28 – на основаниях, изложенных в п. 4-м указа Святейшего Синода за № 9956, т. е. с распределением их в другие Академии, по усмотрению Учебного Комитета при Святейшем Синоде. – В состав I курса Московской Духовной Академии Правлением были приняты: а) 50 студентов духовных семинарий – с помещением их в академическое общежитие, насколько позволяла вместимость последнего, причем в это число вошли 18 студентов, рекомендованных семинарскими правлениями, и 32 лучших (по конкурсу аттестатов) волонтеров и б) 40 человек (преимущественно лиц священного сана, а также окончивших высшие учебные заведения и имеющих возможность жить у родителей) – с разрешением им жить вне академического общежития, на частных квартирах. В числе 28 лиц, лишь зачисленных в состав I курса (с предназначением в другие Академии), принадлежали к студентам духовных семинарий. – Из лиц, представивших надлежащие документы и отзывы, отказано было в приеме лишь трем студентам духовных семинарий, состоящим в должностях псаломщиков, на основании ст. 79² Уставов о воинской повинности по Прод. 1912 г. – Всем 118 лицам, как принятым, так и зачисленным в состав I курса, частью были выданы на руки, частью посланы по почте по указанным в прошениях адресам или чрез семинарские Правления извещения от Правления Академии о состоявшемся приеме, а лицам светским, сверх того, и свидетельства, для представления в подлежащие воинские Присутствия, о том, что они зачислены в состав I курса Академии (без точного указания, – какой именно).

II. В собрании 13 августа с. г. были выслушаны:

а) Телеграмма Высокопреосвященного Председателя Учебного Комитета при Святейшем Синоде, от 31 июля за № 5662 (получена в Академии 1-го августа):

«Святейший Синод разрешает принимать без экзамена лиц, не обязанных военною службою, до пятнадцатого) августа.

Архиепископ Сергий».

б) Отношения Правлений Московской и других (приславших

—501—

ранее лишь телеграфные извещения) духовных семинарий с препровождением документов воспитанников, рекомендуемых ими в состав нового академического курса.

По местным условиям и в виду громадного наплыва прошений – прием таковых в Московской Академии закончен был утром 13-го августа. – Руководствуясь предписаниями того же указа Святейшего Синода от 24 июля с. г. за № 9956, Правление Академии признало возможным увеличить состав 1 курса Московской Духовной Академии до 115-ти человек (сюда вошли теперь: а) 50 студентов духовных семинарий – 20 рекомендованных семинарскими Правлениями и 30 лучших по конкурсу аттестатов волонтеров, – которых могло вместить академическое общежитие, и б) 65 лиц, имеющих право жить вве оного), а остальных 39 студентов духовных семинарий, представивших надлежащие документы и рекомендации, лишь зачислить в состав I курса, с распределением их по Академиям по усмотрению Учебного Комитета при Святейшем Синоде. – Отказано было в приеме лишь одному студенту духовной семинарии – псаломщику, на основании ст. 79² Уставов о воинской повинности, по Прод. 1912 г., и одному окончившему курс реального училища, за не упоминанием таковых лиц в § 137-м устава духовных академий. – Лично, по почте и по телеграфу вновь зачисленные 36 лиц также получили извещения о состоявшемся приеме.

III. В собрании 19 августа с. г. были выслушаны полученные с почты утром 17-го августа:

а) Сданный Его Высокопреосвященством указ Святейшего Синода от 8-го августа за № 10823:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: предложение г. Исправляющего должность Обер-Прокурора Святейшего Синода, от 5 августа 1915 года за № 7894, в коем изложено, что Его Императорскому Величеству на всеподданнейшем докладе его, г. Исправляющего должность Обер-Прокурора, определения Святейшего Синода от 24 июля сего года за № 5948, о зачислении в состав студентов 1-го курса Императорских духовных академий на 1915–16 учебный год студентов духовных семинарий и окончивших курс светских учебных заведений без поверочных испытаний, в 4-й день сего августа, в Царском Селе, Всемилостивейше благоугодно было Собственноручно

—502—

начертать: «Согласен». Приказали: Об изъясненном Высочайшем Его Императорского Величества соизволении уведомить Ваше Преосвященство указом».

б) Сданный Его Высокопреосвященством указ Святейшего Синода от 10-го августа за № 10871:

По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: 1) представление Преосвященного Митрополита Петроградского, от 4 сего августа за № 1916, по ходатайству Правления Императорской Петроградской духовной Академии о разрешении принять в число студентов первого курса академии из общего списка 73 студентов 55 лиц, лучших по конкурсу аттестатов, 2) телеграмму Преосвященного Казанского, в коей объясняет, что на I-й курс Императорской Казанской духовной академии зачислено 85 человек, двое оставлены на второй год, кроме того заявлено желание 60 семинаристами духовными и светскими, 3) донесение ректора Императорской Московской духовной академии о том, что о зачислении в состав I курса академии подано 140 прошений, и 4) донесение и. д. ректора Императорской Киевской духовной академии о том, что о зачислении в состав I курса академии подано около 180 прошений, между тем как аудитории могут вместить не более 100 слушателей. Приказали: Принимая во внимание, что число лиц, желающих поступить в текущем учебном году в духовные академии, превышает установившуюся по вместимости академических зданий норму, Святейший Синод определяет: 1) разрешить Правлениям духовных академий принять в текущем учебном году в состав I курса по конкурсу аттестатов такое число студентов, какое допускает вместимость академических аудиторий, и 2) в случае, если всех принятых на первый курс студентов не представится возможности поместить в академических зданиях, предоставить Правлениям духовных академий, в виде изъятия, разрешать студентам, принятым в текущем учебном году, проживать на частных квартирах, причем академическое начальство должно озаботиться, чтобы проживание студентов на квартирах было допускаемо лишь у благонадежных лиц и под наблюдением академического начальства; о чем и послать Преосвященному Митрополиту Петроградскому, Вашему Преосвященству, Преосвященному Митрополиту Киевскому и Преосвященному Казанскому указы».

—503—

Выслушав вышеозначенные указы Святейшего Синода и принимая во внимание:

1) что предшествующие постановления Правления Академии, от 31 июля и 13 августа c. г., состоявшиеся на точном основании указа Святейшего Синода от 24 июля 1915 года за № 9956, уже объявлены всем заинтересованным лицам;

2) что в последнем указе Святейшего Синода – от 10-го августа за № 10871, – которым устанавливается совершенно новый принцип приема в состав I курса, именно – конкурс аттестатов, – совершенно не упомянуто, подлежат ли этому конкурсу студенты духовных семинарий, рекомендованные семинарскими Правлениями:

3) что принцип этот нет возможности применить к лицам, окончившим курс высших учебных заведений и принятым в состав I курса, так как аттестаты их остались при делах Университетов, а в Правление Академии представлены уже дипломы об окончании университетского курса;

4) что при неуклонном следовании разрядному (по конкурсу аттестатов) списку (коим Правление Академии руководствовалось и ранее, напр. при отборе 30-ти студентов духовных семинарий-волонтеров, принятых в академическое общежитие, с одной стороны, и 39-ти лиц, лишь зачисленных в состав I курса, – с другой), в конце его могут оказаться священнослужители, стремившиеся именно в Московскую Духовную Академию и, по получении извещения о состоявшемся приеме, уже подавшие прошения об увольнении их за штат и приступившие к ликвидации своего имущества и хозяйства;

5) что, наконец, 39 лиц, лишь зачисленных в состав 1 курса, с распределением их по Академиям по усмотрению Учебного Комитета при Святейшем Синоде, лишились теперь возможности поступить в другие высшие учебные заведения, а некоторые уже успели подать в подлежащие воинские Присутствия и выданные им свидетельства о том, что они состоят студентами I курса Академии (без точного указания, – какой именно), –

Правление Академии, оставив без рассмотрения прошения 10 лиц о приеме в число студентов Академии, поступившие после 15-го августа, признало, с своей стороны, несправедливым и невозможным отступить от своего, законно состоявшегося, постановления от 13-го августа с. г. о зачислении в студенты Академии 154-х лиц, представивших надлежащие документы и реко-

—504—

мендации, увеличив лишь, в виду исключительных обстоятельств, состав I-го курса Императорской Московской Духовной Академии до крайнего предела – 125 человек и переведя для сего 10-ть лучших по конкурсу аттестатов лиц из состава (39-ти) зачисленных в число принятых.

В виду изложенного –

Определили: 1) Принять в состав I курса Императорской Московской Духовной Академии следующих лиц:

1) Виноградова Николая, присланного из Вифанской сем.,

Попова Александра, присланного из Владимирской сем.,

Доброумова Леонида, присланного из Вологодской сем.,

Саковича Григория, присланного из Волынской сем.,

5) Керна Константина, присланного из Воронежской сем,

Милова Сергея, присланного из Вятской сем.,

Арбузова Павла, присланного из Курской сем.,

Извекова Алексея, присланного из Московской сем.,

Лебедева Николая, присланного из Московской сем.,

10) Розанова Сергея, присланного из Московской сем.,

Орлова Николая, присланного из Новгородской сем.,

Троепольского Василия, присланного из Орловской сем.,

Соколова Виктора, присланного из Подольской сем.,

Кудрявцева Василия, присланного из Полтавской сем.,

15) Мышцына Николая, присланного из Рязанской сем.,

Золотарева Николая, присланного из Саратовской сем.,

Пономарева Дмитрия, присланного из Тамбовской сем.,

Соколова Петра, присланного из Тверской сем.,

Парацевича Арсения, присланного из Холмской сем.,

20) Соколова Валериана, присланного из Ярославской сем.,

Зубарева Павла, окончившего курс Московского Универ.,

Дьячкова Ивана, окончившего курс Московского Универ.,

Мальцева Михаила, окончившего курс Варшавского Универ.,

Мокринского Георгия, окончившего курс Московск. Универ.,

25) Тихонравова Александра, оконч. курс Варшавского Универ.,

Казанского Владимира, волонтера из Киевской 3-й гимназии,

Ильинского Михаила, волонтера из Московской сем.,

Попова Николая, волонтера Тобольской сем.,

Голубева Алексея, волонтера Киевской 3-й гимназии

30) Юдина Ивана, волонтера Симбирской сем.,

Высотского Виктора, волонтера Орловской сем.,

—505—

Лебедева Василия, волонтера Владимирской сем.,

Свящ. Гусева Николая, вол. Владимирской сем. (выпуска 1912 г.),

Кочегина Алексея, волонтера Саратовской сем.,

35) Руднянского Петра, вол. Саратовской сем.,

Козырева Михаила, вол. Тверской сем. (1912 г.),

Свящ. Иванова Виктора, вол. Тверской сем. (1895 г.),

Вуколова Павла, вол. Орловской сем.,

Шишкина Алексея, вол. Тамбовского Учит. Инстит. (1901 г.),

40) Прутенского Дмитрия, вол. Тверской сем.,

Бекренева Георгия, вол. Якутской сем.,

Станиславлева Евгения, вол. Московской сем.,

Бондаря Александра, вол. Полтавской сем.,

Свящ. Успенского Алексия, вол. Ярославской сем. (1909 г.),

45) Островского Бориса, вол. Тамбовской сем.,

Свящ. Соколова Иоанна, вол. Владимирской сем. (1903 г.),

Гастева Бориса, вол. Тульской сем.,

Свящ. Шахматова Никандра, вол. Красноярской сем.,

Белороссова Сергея, вол. Владимирской сем.,

50) Введенского Ивана, вол. Вяфанской сем.,

Иером. Феодосия (Пясецкого), вол. Черниговской сем. (1911 г.),

Свящ. Богдановача Иоанна, вол. Могилевской сем. (1891 г.),

Свящ. Бокуновского Димитрия, вол. Кишиневской сем. (1912 г.),

Зверева Николая, вол. Орловской сем.,

55) Зернова Сергея, вол. Московской сем.,

Орлова Александра, вол. Саратовской сем.,

Лебедева Виктора, вол. Вологодской сем.,

Покровского Василия, вол. Московской сем.,

Страхова Ивана, вол. Московской сем.,

(60) Свящ. Чиликина Владимира, вол. Тамбовской сем. (1904 г.),

Протопопова Алексаидра, вол. Московской сем. (1914 г.),

Свящ. Евстратова Василия, вол. Псковской сем. (1910 г.),

Рождественского Измаила, вол. Новгородской сем.,

Демьяновича Ивана, вол. Варшавской 4-й гимн. (1903 г.),

65) Свящ. Ивановского Феодора, вол. Тамбовской сем. (1897 г.),

Лободу Иосифа, вол. Холмской сем.,

Троицкого Петра, вол. Тульской сем.,

Надеинского Михаила, вол. Ярославской сем.,

Свящ. Сивкова Павла, вол. Вятской сем. (1881 г.),

70) Ушморова Александра, вол. Рязанской сем.,

—506—

Свящ. Чернецова Петра, вол. Калужской сем. (1894 г.),

Анфилова Александра, вол. Курской сем.,

Псаломщ. Успенского Алексея, вол. Новгор. с. (1914 г.),

Валяева Сергея, вол. Симбирской сем.,

75) Соболева Михаила 1-го, вол. Московской сем. (1912 г.),

Вознесенского Павла, вол. Московской сем. (1914 г.),

Муравьева Михаила, вол. Тверской сем. (1914 г.),

Волкова Владимира, вол. Тобольской сем.

Попова Александра, вол. Костромской сем.,

80) Свящ. Синьковского Димитрия, вол. Вифанской сем. (1912 г.),

Любимова Николая, вол. Московской сем.,

Фессалоницкого Ивана, вол. Тверской сем.,

Даниловского Владимира, вол. Костромской сем. (1910 г),

Черникова Сергея, вол. Тульской сем.,

85) Свящ. Рязанова Павла, вол. Рязанской сем. (1911 г.),

Свящ. Субботина Александра, вол. Рязанской сем. (1911 г.),

Свящ. Красотина Павла, вол. Ярославской сем. (1901 г.),

Соколова Владимира I-го, вол. Московской сем.,

Свящ. Лихачева Петра, вол. Калужской сем. (1908 г.),

90) Свящ. Стронского Владимира, вол. Полтавской сем. (1908 г.),

Свящ. Трофимова Димитрия, вол. Донской сем. (1912 г.),

Бонч-Бруевича Ивана, вол. Москов. 10-й гимн. (1910 г.),

Свящ. Потапьева Христофора, вол. Тамбовской сем. (1892 г.),

Свящ. Покровского Николая, вол. Нижегородской сем. (1907 г.),

95) Свящ. Шарпанова Сергия, вол. Вифанской сем. (1909 г.),

Свящ. Орлова Николая, вол. Тверской сем. (1909 г.),

Свящ. Успенского Алексия, вол. Калужской сем. (1901 г.),

Свящ. Троицкого Михаила, вол. Тульской сем. (1911 г.),

Свящ. Никольского Никиту, вол. Калужской сем. (1903 г.),

100) Свящ. Россовского Петра, вол. Могилевской сем. (1905 г.),

Свящ. Юнака Антония, вол. Холмской сем. (1903 г.),

Свящ. Голубева Александра, вол. Тамбовской сем. (1905 г.),

Свящ. Розова Сергия, вол. Костромской сем. (1909 г.),

Свящ. Добролюбова Виктора, вол. Владимирской сем. (1904 г.),

105) Диак. Курбатова Петра, вол. Рязанской сем. (1910 г.),

Свящ. Чистякова Михаила, вол. Рязанской сем. (1906 г.),

Свящ. Предтеченского Сергия, вол. Литовской сем. (1909 г.),

Свящ. Невского Аркадия, вол. Владимирской сем. (1912 г.),

Свящ. Ансерова Иоанна, вол. Рязанской сем. (1910 г.),

110) Свящ. Успенского Василия, вол. Вифанской сем. (1894 г.),

—507—

Свящ. Милютина Сергия, вол. Тамбовской сем. (1906 г.),

Свящ. Кораблева Александра, вол. Костромской сем. (1909 г.),

Свящ. Часовникова Николая, вол. Саратовской сем. (1902 г.),

Свящ. Гиляревского Вячеслава, вол. Владимир. сем. (1899 г.),

115) Свящ. Шилова Иоанна, вол. Рязанской сем. (1903 г.),

Свящ. Гиацинтова Александра, вол. Рязанской сем. (1902 г.),

Свящ. Яроцкого Иоанна, вол. Полтавской сем. (1912 г.),

Свящ. Новгородского Николая, вол. Владимир. сем. (1902 г.),

Свящ. Чистякова Александра, вол. Костромской сем. (1910 г.),

120) Свящ. Афанасенко Владимира, вол. Екатеринослав. сем. (1911 г.),

Голубцова Петра, вол. Костромской сем.,

Свящ. Синайского Николая, вол. Костромской сем. (1896 г.),

Свящ. Ремова Александра, вол. Костр. сем. (1895–1914 г.),

Свящ. Васильковского Даниила, вол. Екатерин сем. (1892 г.) и

125) Свящ. Кудряшева Илью, вол. Тульской сем. (1908 г.).

II. Зачислить в состав студентов I курса и просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом о распределении по другим Императорским Духовным Академиям (за крайним переполнением Московской) следующих лиц:

1) Заостровского Феодосия, вол. из Смол. част. гим. Ф. В. Воронина.

Зеленева Константина, вол. Одесской сем.,

Будилина Владимира, вол. Московской сем.,

Виноградова Константина, вол. Вифанской сем. (1914 г.),

5) Молчанова Ивана, вол. Московской сем.,

Вертоградова Александра, вол. Тамбовской сем ,

Карманова Александра, вол. Саратовской сем.,

Фесенко Владимира, вол. Полтавской сем.,

Скобеева Сергея, вол. Вифанской сем.,

10) Нечаева Ивана, вол. Вифанской сем.,

Дьячкова Александра, вол. Астраханской сем.,

Розанова Николая, вол. Московской сем.,

Кобелева Николая, вол. Московской сем.,

Крестовоздвиженского Михаила, вол. Владимирской сем. (1913 г.),

15) Соколова Александра, вол. Вифанской сем. (1914 г.),

Климкова Григория (правосл. галич.), вол. Волынской сем.,

Миловидова Сергея, вол. Тульской сем.,

Карминова Александра, вол. Владимирской сем. (1908 г.),

Магницкого Алексея, вол. Вифанской сем.,

—508—

Никольского Василия, вол. Ярославской сем.,

Березовского Виктора, вол. Костромской сем.,

Соколова Сергея, вол. Ярославской сем.,

Постникова Зосиму, вол. Архангельской сем. (1914 г.),

Свящ. Николаева Виктора, вол. Самарской сем. (1902–1914 г.),

25) Корсунского Леонида, вол. Орловской сем.,

Воронцова Алексея, вол. Московской сем. (1907 г.),

Беляева Бориса, вол. Вифанской сем.,

Левкиевского Николая, вол. Московской сем. (1914 г.) и

29) Дубецкого Бориса, вол. Петрогр. Введенской гимн.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «31 авг. 1915. Исполнить».

Определили: Принять к сведению.

II. Прошение на имя Его Высокопреосвященства священника Покровской, села Новоозерецкого-Мышецкого, церкви, Московского уезда, Сергия Третьякова:

«Проживая в захолустном приходе, я случайно 8-го августа с. г. на Благочинническом собрании узнал, что в сем году Св. Синодом разрешено принимать в духовные академии без экзамена лиц, окончивших духовные семинарии по первому разряду – светских и священников. Всегда лелея мечту продолжить свое образование высшим и особенно в духовной академии, я решил воспользоваться вышеуказанным разрешением Св. Синода и прежде всего позаботился найти денег, чтобы обеспечить себя и свою семью на время моего пребывания в академии. Это мне удалось сделать 14-го августа. 17-го августа я отправился в Императорскую Московскую Духовную Академию и здесь узнал, что официально прошения о зачислении в студенты академии принимались только до 14-го августа.

В виду изложенного я покорнейше прошу Ваше Высокопреосвященство, Милостивого Отца и Архипастыря, поддержать пред Светом Императорской Московской Духовной Академии мою просьбу о зачислении меня в число студентов I курса Московской Духовной Академии».

На сем прошении резолюция Его Высокопреосвященства за № 3751: «22 авг. 1915. Согласен, если не встретится препятствий со стороны Совета Академии».

—509—

Определили: Почтительнейше представить Его Высокопреосвященству, что, в виду крайнего переполнения I академического курса и уже состоявшегося со стороны Правления Академии отказа рассматривать прошения о зачислении в студенты Академии, поступившие после 15-го августа с. г., – просьба священника Сергия Третьякова, по мнению Совета Академии, не может быть удовлетворена без нарушения справедливости по отношению к немалому числу лиц (преимущественно – также священников), аналогичные просьбы которых Правлением Академии уже отклонены, за поздним их поступлением.

III. Предложение Преосвященного Ректора Академии:

Г. г. наставниками Академии доставлены мне программы преподаваемых ими наук и соображения о предполагаемом ходе практических занятий на 1915–1916 учебный год. – На основании § 109, лит. а п. 4, устава духовных академий, предлагаю эти программы и соображения на рассмотрение и утверждение Совета Академии»

Определили: Признавая представленные г. г. наставниками Академии программы преподавания на 1915–1916 учебный год соответствующими указаниям, преподанным на сей предмет Святейшим Синодом в объяснительной записке к проекту устава духовных академий 1910 года, и научной постановке предметов, – программы эти утвердить.

IV. Имели суждение: О распределении лекций и практических занятий в Академии на 1915–1916 учебный год, причем были выслушаны нижеследующие прошения г. г. наставников Академии:

а) Доцента по кафедре церковной археологии, в связи с историей христианского искусства, П. Д. Протасова:

«Честь имею просить Совет Академии разрешить мне иметь в наступающем 1915–16 учебном году две теоретических и две практических лекции. В истекшем учебном году я имел две теоретических и одну практическую лекции».

б) И. д. доцента по второй кафедре патрологии иеромонаха Пантелеимона (Успенского):

—510—

«На основании примечания к § 84 устава духовных академий покорнейше прошу Совет Императорской Московской Духовной Академии назначить мне в нынешнем учебном году еженедельно четыре лекции: две теоретических и две практических».

в) И. д. доцента по кафедре систематической философии и логики Ф. К. Андреева:

«Приступая в наступающем учебном году к чтению курса лекций, имею честь покорнейше просить Совет Императорской Московской Духовной Академии разрешить мне иметь, по примеру прошлого года, две теоретические и одну практическую лекцию».

Справка: 1) Устава духовных академий § 84, примечание: «Начинающим преподавателям Совет может разрешить читать в течение первых трех лет и меньшее число лекций» (сравнительно с нормою, каковою признается пять лекций в неделю, а по пастырскому богословию, гомилетике и греческому языку – четыре лекции). – 2) §109, лит. б п. 3 и лит. а п. 3, того же устава.

Определили: 1) Признавая вышеизложенные просьбы г. г. наставников Академии об уменьшении числа лекционных часов заслуживающими уважения, – ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о разрешении назначить на 1915–1916 учебный год, соответственно числу лет преподавательской деятельности, доценту Н. Д. Протасову и и. д. доцента иеромонаху Пантелеимону (Успенскому) – по четыре лекционных часа в неделю (два часа на теоретические лекции и два часа на практические занятия), а и. д. доцента Ф. К. Андрееву – три лекционных часа в неделю (два часа на теоретические лекции и один час на практические занятия). – 2) В случае удовлетворения означенного ходатайства, – распределить лекции и практические занятия в Академии в 1915–1916 учебном году по следующей таблице:

—511—

Распределение лекций и практических занятий в Императорской Московской Духовной Академии на 1915–1916 учебный год

—512—

Распределение лекций и практических занятий в Императорской Московской Духовной Академии на 1915–1916 учебный год

—513—

Распределение лекций и практических занятий в Императорской Московской Духовной Академии на 1915–1916 учебный год

—514—

Распределение лекций и практических занятий в Императорской Московской Духовной Академии на 1915–1916 учебный год

—515—

V. – О назначении студентам письменных работ на 1915–1916 учебный год.

Справка: Устава духовных академий – а) § 154: «В течение года, на первых трех курсах, студентам назначается по три сочинения на каждый курс на темы, данные преподавателями и одобренные Ректором Академии. Кроме этих третных сочинений, для студентов всех курсов обязательно составление одной проповеди на каждом курсе». б) § 155: «Сочинения пишутся по всем наукам, преподаваемым в Академии, из них два сочинения – по богословским наукам и одно – по общеобразовательным». – в) § 156: «Студенты IV курса пишут курсовое сочинение для получения степени кандидата богословия на тему богословского характера, одобренную ректором и утвержденную Епархиальным Архиереем. Совет Академии озабочивается равномерным распределением труда по рассмотрению сочинений между отдельными преподавателями, с таким расчетом, чтобы одному преподавателю писали не более 5 человек».

Определили: 1) Назначить на 1915–1916 учебный год студентам I, II и III курсов по три сочинения по следующим предметам:

В I курсе:

а) По основному богословию,

б) По первому групповому предмету,

в) По философии.

Во II курсе:

а) По второму групповому предмету,

б) По греческому языку,

в) По истории и обличению русского раскола.

В III курсе:

а) По нравственному богословию.

б) По Свящ. Писанию Нового Завета (II каф.),

в) По догматическому богословию.

Примечание. Избранные гг. наставниками Академии темы для означенных сочинений должны быть предварительно

—516—

представлены ими на одобрение Преосвященного Ректора Академии,

2) Для написания третных сочинений назначить студентам I, II и III курсов следующие сроки: для первого сочинения – с 10 сентября по 30 октября, для второго – с 1 ноября по 20 декабря 1915 года и для третьего – с 15 января по 1 марта 1916 года.

3) Предложить студентам IV курса избрать темы для курсовых сочинений из числа данных в конце минувшего учебного года наставниками Академии и утвержденных Его Высокопреосвященством, – Сроком подачи курсовых сочинений назначить 1 апреля 1916 года, с предупреждением, что, в случае непредставления студентом IV курса курсового сочинения без уважительной причины, он, согласно § 167 академического устава, будет выпущен из Академии лишь с свидетельством о выслушании им академических наук.

4) Для студентов всех четырех курсов назначить по одной проповеди, с требованием, чтобы они представляли их не позднее 10 дней до срока, назначенного по расписанию, – Росписание проповедей на 1915–1916 учебный год имеет быть дано, с одобрения Преосвященного Ректора Академии, преподавателем гомилетики – В. П. Виноградовым.

5) Установленные в 1910 году Советом Академии правила относительно участия студентов в практических занятиях оставить в силе и на текущий учебный год.

6) Вышеизложенные постановления объявить студентам Академии, с предупреждением по отношению к студентам первых трех курсов, что кто из них, по каким бы то ни было причинам, не исполнит всех лежащих на нем учебных обязанностей по представлению письменных работ, участию в практических занятиях и сдаче устных испытаний ко дню заключительного собрания Совета Академии в конце текущего учебного года, тот не может уже рассчитывать на получение в следующем учебном году казенной стипендии.

VI. Слушали: Прошение ординарного профессора Академии по кафедре истории древней церкви, Действительного Статского Советника А. А. Спасского:

—517—

«Не имея возможности, вследствие тяжкой болезни, продолжать службу при Академии, покорнейше прошу Совет Императорской Московской Духовной Академии ходатайствовать пред Святейшим Синодом об увольнении меня от занимаемой мною должности и о назначении мне, за 25-летнюю службу по духовно-учебному ведомству, усиленной пенсии по сокращенному сроку».

Справка: 1) По § 109, лит. в п. 2, устава духовных академий «увольнение от службы доцентов и профессоров» значится в числе дел Совета Академии, представляемых чрез местного Епархиального Архиерея на утверждение Святейшего Синода. – 2) По § 124, прим. того же устава: «Дела о назначении пенсий и пособий служащим в Академии... представляются Правлением Архиерею для надлежащих сношений с Обер-Прокурором Святейшего Синода». – 3) Циркулярным отношением Г. Обер-Прокурора Святейшего Синода от 14 апреля 1915 года за № 1247 Правлениям и Советам духовно-учебных заведений предложено к неуклонному исполнению, – «чтобы состоящие на службе в сих заведениях лица, выходящие в отставку по расстроенному совершенно на службе здоровью или по неизлечимой болезни, представлялись к увольнению по их прошениям непременно с представлением надлежаще удостоверенных свидетельств об их болезни». – 4) По сообщению Правления Академии, ординарный профессор А. А. Спасский, состоящий на духовно-учебной службе с 16 августа 1890 г., а в должности преподавателя Академии – с 17 августа 1893 года, 26 августа сего 1915 года, по предложению Правления, освидетельствован был комиссией из трех врачей, признавших болезнь профессора Спасского неизлечимой, с добавлением, что настоящий период ее требует для него постоянной посторонней помощи и тщательного за ним ухода. – Составленное комиссией по надлежащей форме (Общего Устава о пенсиях и пособиях ст. 161) медицинское свидетельство о болезни проф. Спасского препровождено Правлением Академии, при отношении от 29 августа с. г. за № 1538, на утверждение Московского Врачебного Управления.

Определили: 1) Просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об уволь-

—518—

нении ординарного профессора по кафедре истории древней церкви, действительного Статского Советника А. А. Спасского, согласно его прошению, вследствие тяжкой и неизлечимой болезни, от духовно-учебной службы – 2) Медицинское свидетельство о болезни профессора Спасского, по утверждении его Московским Врачебным Управлением, приложить к журналу настоящего собрания – для представления Святейшему Синоду. – 3) Дело об исходатайствовании профессору А. А. Спасскому усиленной пенсии по сокращенному сроку передать в Правление Академии.

VII. Заявление Преосвященного Ректора Академии и о том, что:

а) Студенты: IV курса – Вахаев Михаил и Соколов Александр; III курса – Авдиев Александр, свящ. Белоруков Александр, Истомин Дмитрий, Металлов Валентин, Петков Стоян, Пиуновский Николай и иеромонах Валериан (Рудич); II курса – Доброхотов Михаил, иеромонах Трифон (Мохор), свящ. Проталинский Иоанн и Суворов Николай – сдали отложенные им, по определению Совета Академии от 5 июня с. г., на послеканикулярное время устные испытания по одному или всем предметам соответствующих курсов, представили неподанные своевременно письменные работы и получили как на тех, так и на других отметки не ниже удовлетворительных.

б) Не явились в августе месяце с. г. к сдаче отложенных им, по определению Совета Академии от 5 июня текущего года, на послеканикулярное время испытаний студенты: I курса – Мизеров Дмитрий, за смертью его, последовавшей 5 июля с. г. на родине, и II курса иеромонах Вассиан (Пятницкий), за продолжающимся пребыванием его на театре военных действий (просит об оставлении его на повторительный курс).

в) Переведенный в июне месяце с. г. на II курс студент – протоиерей Мухин Иоанн скончался 4 июля 1915 г. на месте своей прежней службы.

Справка: 1) По § 109, лит. б п. 8 и лит. а п. 14. устава духовных академий – «присуждение звания действительного студента и степени кандидата богословия» значится в числе дел Совета Академии, представляемых на утверждение

—519—

местного Епархиального Архиерея, а «перевод студентов из курса в курс и оставление на том же курсе – в числе дел, решаемых самим Советом Академии и представляемых для просмотра местному Епархиальному Архиерею). 2) Студент IV курса Михаил Вахаев в среднем выводе из баллов по ответам и сочинениям за весь четырехлетний академический курс имеет – 4,514. 3) Студент того же курса Александр Соколов курсового сочинения, по болезни, не представил.

Определили: 1) Удостоить студентов IV курса: Михаила Вахаева – степени кандидата богословия, с причислением его к первому разряду, а Александра Соколова – звания действительного студента Академии, с предоставлением ему права на получение степени кандидата богословия по представлении удовлетворительного курсового сочинения, – о чем и представить на Архипастырское утверждение Его Высокопреосвященства, – 2) Студентов: III курса – Александра Авдиева, свящ. Александра Белорукова, Дмитрия Истомина, Валентина Металлова, Стояна Петкова, Николая Пиуновского и иеромонаха Валериана (Рудича); II курса – Михаила Доброхотова, иеромонаха Трифона (Мохора), свящ. Иоанна Проталинского и Николая Суворова – перевести в следующие курсы и дать соответствующие их успехам и поведению места в разрядных списках. – 3) Студента II курса иеромонаха Вассиана (Пятницкого) оставить в том же курса на второй год. – 4) Студентов Мизерова Дмитрия и протоиерея Мухина Иоанна исключить, за смертью, из списков соответствующего курса.

VIII. Заявление Преосвященного Ректора Академии о том, что, согласно представлениям от 25 июня и 24 августа за №№ 592 и 715, резолюциями Его Высокопреосвященства от 30 июня и 25 августа с. г. за №№ 2853 и 3774 священники – Николаевской церкви села Маркова, Ростовского уезда, Ярославской губернии, Константин Любомудров и Богоявленской церкви города Камень, Томской губернии, Владимир Калугин – допущены, в качестве посторонних лиц, к слушанию академических лекций на основаниях, изложенных в § 147-м академического устава.

—520—

Определили: Принять к сведению.

На сем журнале резолюция Его Высокопреосвященства: «6 окт. 1915. Исполнить».

1 сентября 1915 года № 12

Присутствовали, под председательством Преосвященного Ректора Академии Феодора, Епископа Волоколамского, Инспектор Академии архимандрит Иларион; сверхштатный заслуженный ординарный профессор М. Д. Муретов; и. д. ординарного, заслуженный профессор А. П. Шостьин; ординарные профессоры – С. С. Глаголев, М. М. Тареев, С. И. Смирнов, М. М. Богословский и Д. И. Введенский; заслуженный экстраординарный профессор П. П. Соколов; экстраординарные профессоры – священник Е. А. Воронцов, Н. Л. Туницкий, А. П. Орлов, протоиерей Д. В. Рождественский, священник В. Н. Страхов, священник И. В. Гумилевский и священник П. А. Флоренский.

Отсутствовали: Ординарные профессоры – С. И. Соболевский, А. И. Алмазов и А. А. Спасский; экстраординарный профессор И. В. Попов.

Слушали: I. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «11 июня 1915 г. В Совет Имп. М. Академии» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода, от 9 июня за № 7830:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод имели суждение по делу о разрешении окончившим в текущем году курс воспитанникам духовных академий поступать в военные училища для отбывания воинской повинности. Приказали: На основании бывших рассуждений, Святейший Синод определяет: поручить Преосвященным ректорам Императорских духовных академий сделать распоряжения о немедленной высылке из академий документов и надлежаще засвидетельствованных копий академических дипломов, свидетельств о приписке к призывному участку и метрических свидетельств, или выпи-

—521—

сей из метрических книг, окончивших в текущем году курс духовных академий воспитанников, пользовавшихся Синодальными стипендиями, в те военные училища, куда они пожелают поступить, с приложением просьбы о том, чтобы а) в случае не поступления их в данное училище, за неимением вакансий, означенные документы были отправлены по заявлению кандидатов духовных академий в другие военные училища, где окажутся вакансии, и чтобы б) по окончании курса в военных училищах и отбытии воинской повинности, все документы окончивших курс духовных академий воспитанников были препровождены в Учебный Комитет при Святейшем Синоде, согласно § 201 Высочайше утвержденного 26 августа 1911 года устава духовных академий; о чем послать Преосвященным Митрополитам Петроградскому, Киевскому, Вашему Преосвященству и Преосвященному Казанскому указы».

Определили: Принять к сведению и руководству.

II. а) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «22 июня 1915. В Совет Академии – для исполнения – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода, от 18 июня за № 8272:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: прошение окончившего полный курс Феодосийского учительского института Петра Орловского о допущении его к приемным испытаниям для поступления в Императорскую Московскую духовную академию, с освобождением от экзамена по греческому языку. Приказали: Прошение это препроводить, при указе, к Вашему Преосвященству, с тем, чтобы по содержанию прошения, с возвращением оного, представлены были Святейшему Синоду сведения и заключение».

б) Прошение на имя Святейшего Правительствующего Синода окончившего в 1915 году полный курс Феодосийского учительского института Петра Орловского:

«Желая поступить в студенты Императорской Московской Духовной Академии, имею честь покорнейше просить

—522—

Святейший Правительствующий Синод разрешить мне держать вступительные экзамены в нынешнем году и освободить от экзамена по греческому языку, который я обязуюсь, в случае принятия меня в Академию, сдать в течение пребывания в Академии».

Определили: Просить Его Высокопреосвященство представить Святейшему Синоду, с возвращением прошения г. Орловского: 1) что никаких сведений о просителе в делах Совета Академии не имеется; 2) что в § 137 академического устава, коим Совет руководствовался при допущении тех или других лиц к поверочным испытаниям для поступления в Академию, воспитанники учительских институтов не упомянуты.

III. Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: «4 авг. 1915. В Совет Академии – для сообщения по содержанию сего указа Правлению Моск. Семинарии и объявления воспитаннику Стоянову» – указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода, от 31 июля за № 10333:

По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: представленный Преосвященным Председателем Учебного Комитета, от 1 сего июля за № 2151, журнал Комитета, № 377, о разрешении окончившему, на правах слушателя богословских предметов, Таврическую духовную семинарию Григорию Стоянову держать экзамен на звание студента семинарии. Приказали: Признавая стремление окончившего, на правах слушателя богословских предметов, Таврическую духовную семинарию Григория Стоянова, состоявшего в течение 1914–1915 учебного года вольнослушателем Императорской Московской духовной академии, держать экзамен на звание студента семинарии с целью продолжения дальнейшего образования в духовной академии, заслуживающим внимания и имея в виду свидетельство Преосвященного Полтавского о церковной настроенности Стоянова, Святейший Синод, согласно заключению Учебного Комитета, определяет: разрешить, в виде изъятия, Правлению Московской духовной семинарии допу-

—523—

стить Григория Стоянова к экзамену на звание студента семинарии по всем предметам семинарского курса, за исключением математики и тех из богословских предметов, по коим он получил за время обучения в Таврической духовной семинарии перворазрядные баллы; о чем, для зависящих распоряжений, Вашему Преосвященству послать указ».

Справка: Указ Святейшего Синода за № 10333 объявлен бывшему вольнослушателю Академии Григорию Стоянову, под расписку, 10 августа 1915 года. – Копия означенного указа препровождена в Правление Московской духовной семинарии при отношении Совета Академии от того же 10 августа за № 690.

Определили: Принять к сведению.