(16 голосов: 4.3 из 5)

Оглавление

1945

1 января

…Познал мир Василий Великий. И воистину дивно, и живо, и тайны радостной исполнено всё вокруг нас. Слушал: Христос учил воды освятити. «Днесь водам освящается естество».

Как сладко и светло стало жить, зная-ведая, что природа вокруг нас также живёт таинственно.

Но не любит природы тот, ни во что не проникнет, ничего не уведает тот, кто жизнь любит проводить «по морям, по волнам, нонче здесь, а завтра там».

Чтобы очнуться от мертвенного отношения к природе, чтобы воскреснуть о ней, надобно поставить «келью под елью». Понятие «пантеизм» должно быть осознано, освещено, озарено по догматам, по истинам веры Христовой…

Завтра Преподобному Серафиму Саровскому. Возьми веточку того леса, где жил преподобный. «Обоняй ладан Саровских Сосен». Разве не о Боге вездесущем, всё исполняющем, шепчут прозрачные струи лесной речки Саровки? «Радость моя», — называл Божью тварь Серафим.

…Вот он, ангел земной, в лапотках, с батожком, бредёт сосновым бором, собирая бруснику, чернику… Святый знает, что он в храме. Подвигом всей жизни человек Божий привёл себя в это сознание. Святый отрёс мутный, мертвящий сон мира сего, воскрес со Христом и сам истинно живой, всё узрел живым.

5 января. Пятница

Навечерие Святых Богоявлений. «Часть моя на земле живых» (псалом). «Земля живых» — сад. И праздники Господни — деревья благосеннолиственные, благословенноплодные. Не успели налюбоваться, накрасоваться под сению древа Рождества, а уж зовут из Вифлеема на Иордан. Тут древо процвете яблоки живодательные. Тут воды живы протекли.

«Земля живых»… Древо древа краше. И всё богатство наше неиждиваемое неистощаемые сокровища, сколько их ни держи. А се ты их и не знаешь.

…Праздник Святых Богоявлений, праздник Просвещения…

…Приникал ты к существу сих? Размышлял о сем и угоден Празднику? Близко не бывал.. Тема велика и живописна: «Водам освящается естество». Воды… Живы оне.

Тема: Явился еси днесь вселенней, и Свет Твой, Господи, знаменася на нас… В Преображение к Свету приникаем и в Крещение о Свете сердце поёт. Ещё тема: «Троица явилась вкупе днесь». Ино не мне, таракану запечному, рассуждать о сем. Я всё что-нибудь для себя выхватываю из песен-то. Люблю, как Христа Светом называют.

«Явился еси днесь вселенней, и Свет Твой, Господи, знаменася на нас… Христосе. Свете истинный, просвети лице Твое на ны».

…Свете тихий… Нет тебя любле, нет тебя краше, свете святый.

К человеку обращается религия, а человек-от великой воз тащит хламу и мусору — изобретений прогресса цивилизации. Ненужно вредными, гиблыми изобретениями порабощен, захламощён мозг человека. Вырожденческое изобретательство убийственно поражает человечество столь напрасно, жалко-скаредно ухищряющегося в изобретательствах. Надо бросать этот сумасшедший дом.

8 января. Понедельник

…Горе сердцу надвое мыслящу!.. Попажа в церковь трудна, в трамвае мёрзнуть ехать, в церквах нетоплено, а я и дома в шапке сижу. На липовой моей ноге, на берёзовой клюке уж сползал бы, с грехом пополам, на Хитров к Петру и Павлу. Но вопят там певчие (сытые) неистово. Уж лучше б бабы голосили…

В сердце человеческом да в природе Бог-от. Моё сердце у нужды в руке зажато. И никто не вызволит, не пособит мне. Какую же радость себе или людям выжму я от такого сердца?! Граблюсь я за природу. Но как лягушка из канавы, как таракан из щели взглядываю я на природу. Иное обрадуюсь о ней, дак после оскомина — будто украл что. То неба украл кусок, то серп апрельского месяца на стеклянном небе, то аромат весенней земли, то галочий крик ввечеру. Это ничьё, это Богово. А и не моё. Это всё дано справным людям. Всем дано, одному не дано — я баню не топил, дров не носил.

В сумерки всё поспешаю выползти на улицу. Будто устюжский мастер на старом серебре навёл этот изящный тонкий и густой рисунок деревьев. Белые крыши, белый переулок, серый туск домов…

Даже у Тютчева живы и живут в нас, и вечны, и могущественны лишь тема смысла существования, тема Бога, темы философские, также несравненные типические описания природы, картин природы. А темы политические уже отошли. Не трогают нас, сколько бы пафоса ни влагал сюда поэт…

Глубокая и чистая искренность человеческая поражает нас в Тютчеве, в его поэзии и влечёт нас к нему. Это был человек-философ-поэт с миросозерцанием цельным и законченным.

Поэт был человеком светским и семейным. Была привязанность и «на стороне». Но печать великости душевной у Тютчева и к дальним, и к ближним.

Человек великого и острого ума, великого сердца, Тютчев был религиозен. Поэтому и ныне все взыскующие Бога не могут не приникать к поэту, творчество которого запечатлено касаниями к миру горнему. Мы не можем не любить философа, достойно и вправе «горняя мудрствовавшего». Взыскуя Бога, Тютчев далеко не всегда праздничен, просветлён; не часто он славит и хвалит. Когда тоска хватает и жмёт многоскорбное сердце поэта, когда сердцем овладевают отчаяние, одиночество, пустота, поэт как бы не находит Бога и в небе, и в природе…

Кого из «верующих» шокируют «срывы» Тютчева, тот ещё более соблазнится и смутится несказанной искренностью Евангелия. Например, отношением учеников к воскресению Христа.

10 января. Среда

Январь месяц… Мороз скрипит. Оконце моё что шубой одето белой. Сквозь узор ледяной ясень брезжит крепкая. Деревья закуржавели. Народишко бежит, утуляя лицо в воротник. Как там воюют дети наши? Михайлушко забежит в шинелишке — согреться не может. А се и нам, старикам, согреться негде…

12 января. Пятница

Брателко по хлеб бегал — ножонки откоченели. Слёзы выжимает мороз-от. Тоненькой братишко-то, бледненькой — ни кровиночки, мёрзнет. А дома ни картошины, сегодня в рот нечего положить — надо на рынок, пол-литра на картошку сменить. И взмолился братишко-то:

— Матерь Божья, святитель Николае, замёрзну я на рынке!..

А из сеней и лезет солдатёнко: «За водку картошки-морковки не надо ли?» Мы и радёхоньки. Брателко ликует:

— Бог-де не убог, и Никола милостив!

Хоть несколько дней от морозу поотсидеться. На рынке в холод-от жмутся, трясутся, скачут с ноги на ногу. На рынке картошка 14 р. Нам по 6 р. обошлась.

Как брателко сядет, понуря свою кудрявую голосу: как-де перевернуться, где взять? — он пригорюнится, и я распадусь… А управит он хоть картошки, хоть на три дня, и я, как глупенькой, развеселюсь. Мы и тянемся так уже не первый год. Братец тянет воз-от. А я такой, я по-реченному: скоморох голос на гудке настроит, а житья своего не устроит. И другое писанье: «Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв». Я вот стою, разиня рот: что музыку, слушаю тонкие, такие игрушечные галочьи голоса, как они в прозрачной румяности зимнего вечернего неба стадом летают. А у людей, мимо бегущих, целеустремлённость дела да комбинации у всех. Тот меня толкнёт, другой обругает: стоит дедко, ворон считает. Они правы.

16 января. Вторник

С субботы метель метёт. Приятно вздумать: город стал мягкий, белый, нарядный. Часа в три ночи нароком выскочил я на улку. Ни огонька. Серебристо-белый свет от напавших везде — крыши, карнизы, заборы, деревья, дороги — снегов белых, пушистых. Будто и не ночь, а день, только не наш будничный, а день в сказке, полудень-полуночь в некотором царстве. Молча падают снега, всё молчит, ждёт продолженья сказки. Сказочная свадьба снежного царевича неслышно должна проехать этими уготованными к празднику лебяжьми переулками. Как люди-те уснут, снега устелют дороги, чисто, неслышно припадёт — тут сказка и свершится.

Ходил сейчас проведывал чашу мою небесную. Моя чаша, и небо в ней моё. Мне дадеся. И как она разнолика! Сейчас исполняет чашу облак снежен…

Ненаглядна переменчивая, живая красота неба. Чаша моя — абрис неба над московским двориком в виде чаши…

19 января. Пятница

Помню, отец, бывало, сказывал: «На Новой-де Земле на Офонасьев день в полдень светло явится, на часок светильник погасят зимовщики». Здесь, слава Богу, порядком дня прибыло. Скоро 5 часов, а в нашем подпольице ещё можно писать. Только из-за дыму дня не видишь, во всех комнатёнках затопимши, на четвереньках жильцы ходят, ребят на улицу выставят. Заросли трубы сажей. С морозов картошка вздорожала: 18-20 р.

«Ярослав[18] мутен сон видел», а я сегодня сон светел видел, дорогого наставника детства, учителя светлаго о. Зосиму. Будто он вошёл уже в класс, и ученики стихли. А я по-за двери бегаю, извинительную фразу придумываю своему опозданию… Смущённо подхожу к кафедре, но о. Зосима встречает меня весёлым и радостным лицом. Бледный, худощавый, серьёзный лик дышит радостью. Уста, очи сияют улыбкой. Восторженно возликовав о таком расположении учителя, я хочу поклониться ему в ноги. Он удерживает меня, и я целую наперсный его крест и затем ланиту… На о. Зосиме серая нанковая риза, в какой он обычно ходил на уроки.

Я проснулся, уже светало, в комнатёнке холодно, тяжело кашлял брателко, видя, что я сижу, спросил пирамидон. Я скорей начал напяливать на себя свои лохмотья. Но радость какая-то светилась ещё на сердце…

23 января. Воскресенье

Церковь — земля хлебородимая, плодородная. Если томится твоя душа в сем житии, желанием чудным полна, знай, — только Церковь утолит чудную оную тоску. Нету зимы в Церкви, но всегда лето благословенноплодное. Вот январь месяц круга церковного, бытия годичного. Точно нивами идёшь золотыми, спеющими. Се поля Васильевы вседовольные, се Григорьевы хлеба вечнующие, се Иоанновы красуются нивы сладкие словес золотых. Январь месяц, а в Церкви живя, что лугами ароматоносными ходишь. Тамо цветы Антония Великого, а тамо — Феодосия, здесь Ефрема Сирина луга благоуханные, а вот цветы Евфимьевы… Макария Египтянина. И философ Нисский, брат Васильев, и юный кущник Иоанн, и божественные Кирилл с Афанасием. Столпы Церкви и доброта ея.

В сем соборе зимне-январском, но жаркого паче солнца и паче огня и угля будни скаредные испепеляющем, и от Святой Руси видим крины благие и вечные. Серафим Саровский, Феодосии Тотемский, Павел Обнорский, святитель Филипп. Ефрем Сирин: нилоструйные источники слёзные. Час предвидя суда, рыдал еси горько Ефреме, поёт Церковь. И нас к плачу зовёт Ефрем. Но выплаканные с Ефремом слёзы всю муть житейскую унесут. Ефремовы слёзы в нас золото чистое отмоют. Ах, сладкая радость на дне слёз, с Сириным оным выплаканных. Ведь Ефремовой речью молимся мы, сладкие оные сказывая словеса: «Господи, Владыко жизни моей! Дух праздности…» Ты и ныне молися о нас, звезда всемирная, превысочайшая.

1 февраля. Четверг

Многоболезненное, нужное, расслабленное житьё-бытьё привлачило меня к убежденью, что если ещё возможен в горестном моём положении мир душевный и даже «радость неотымаемая», то только сам я, подняв себя за волосы, могу затащить себя на эту прекрутую и претрудную гору. Видя, например, в тропарях святых, что постоянно и благодарно величаются от нас святые как целители и врачи, как податели неисчётных благодеяний душе и телу, я думаю горестно: «Этот квас не про нас…».

2 февраля. Пятница

От полноты чувств, от избытка сердца надо праздник-от прославить, светлым собором похвалить. А я, как лягуша в тине утопая, квакну дважды, уныло да через силу… На что-то пыжится, убогая.

Некогда вся жизнь была преукрашена, нарядна и обрядна. Весь быт дышал поэзией и искусством, волшебство и сказка проникали в ежедневный быт. Такова была Древняя Русь. Таков был у нас ещё и XVIII век. Сквозняк стандартной, механической, мертвящей цивилизации в XX веке выдул, выветрил, вызнобил из быта нарядный уклад, старинные красоты, аромат вековой домовитости, красоту традиций. Ныне все всё растеряли. Голые сидят на пусте месте: всё равно чем от ветра загородиться, всё равно каким лоскутом тело прикрыть. Кучами живут, как на вокзале жел.-дор. узла. Все кучей в любом доме.

Какой тут обряд, старинная праздничность от дедов преданная… «Едим чужое, носим краденое». Из быта выветрилась всякая старая обрядность.

Между тем в церкви остаётся старинная сложная уставная обрядность: обстановка храма, многосложное чинопоследование богослужений. Входы, выходы, выносы, иконостасы, врата, завесы, огни, кадила, возглашения, древнеславянский язык, облачения священнослужителей.

Некогда древнерусский, скажем, человек, приходя в церковь, лишь переключался из одной красочно обрядливой обстановки в другую, более высокого стиля, из доморощенной цветистости отеческой избы в преукрашенность древнерусского храма.

Наш опустошённый быт совершенно утратил связь с чинами и обрядами церкви. У пожилых людей церковные службы, праздники ещё связаны с милыми и дорогими воспоминаниями, скажем, детства. Но, вот, молодёжи нашей церковные службы чужды и непонятны. Правда, многим нравится церковное пение (атавизм). Но многие ли идут глубже?.. Но это экскурс в сторону от темы.

…Ведь и для нас, стариков, литургия… совершается где-то там, далеко… Если храм закрыт или далёк, мы годами можем не быть у обедни.

Нельзя ли как-то литургию внести в наш быт? Освятить его… Ведь литургия вечна; литургия на все времена. Она вне стилей, вне эпохи. В «Серебряном голубе» у Белого изображены какие-то сектанты, причащающиеся французской булкой. Тут есть драгоценное: проникновение таинства в жизнь, в быт. Бывали случаи, что таинство совершалось при произнесении священных формул и неосвящёнными людьми (дети).

Конечно, нельзя играть в таинство.

«Простые сердца», конечно, не смущаясь, вносят и в обстановку храма ужасающее обывательское безвкусие. Иная чтимая икона имеет вид галантерейного киоска: электрические лампионы, замаскированные тюлевыми бордюрчиками, банты из стружек и т. п. Но — «чем богаты»… Главное: церковь и храм должны быть связаны с жизнью. На это бьют сектанты, собираясь в простой комнате за простым столом, покрытым белой скатертью.

4 февраля. Суббота

Одно было, когда исторически-книжно осведомлён о какой-либо местности, хотя бы и славной и преименитой. Представление о крае, городе, обители живёт в голове отвлечённо. Вот не мало читал я о Владимиро-Суздальской Руси. Карамзин, Ключевский, художественные описания памятников, фотографии. Знаком с художниками, побывавшими там.

Но, вот, работает у нас каменщик владимирский, печник. Его деревня меж городом Владимиром и Боголюбовым на р<еке> Нерли. Каменщик любит рассказывать о своей родине. Там его дом, семья. Он рвётся туда.

И вот, под его рассказы открылись для меня дали в ту сторону, расступились горизонты… дивная церковь на Нерли, Боголюбов, собор во Владимире — уж не фотографии.

10 февраля. Пятница

Февраля серёдка, а мороз прижал. В соседи за водой надо… А я чаял оттепелей. Но свету стало много.

13 февраля. Понеделок

Мишуткину печурку сняв, добрый человек галанку на шведку нам переделал. Хоть на дрова шведка-та охоча, да краса чисто и тепло хранится. Не знаю, за что полюбил нас добрый человек. Работа тысячу стоит, а он только смеётся да рукой отмахивается. Не на словах жизнь проводит, а делом людям пособляет: «Калоши у вас на меня глядят: туды-ди, тамо-ди, пойду бензину добуду, залью калоши-ти. — Пол у вас глиной я заляпал, завтра прибегу вымою… — Сетки на меня глядят из углов, да-ко я сниму…». Из худой кастрюли сделал нам «печку» — варит и жарит, знай лучинки подкладывай. Мало кто пострадал столько, сколько этот владимирский мужичок, каменщик, не по годам начавший болеть, а какую он сохранил ясность духа, мир душевный, беспредельное благожелательство к людям. Творя добро, такие люди других подвигают на добро. Вот крайность заставила нас продать пайковую крупу. А должник не несёт денег. А у нас — стужа, да нужа, да нет ей хуже. Брателко и бежит к должнику. А у того нетоплено и неготовлено. Зарабатывал электроплитками, теперь оне не идут. И болен лежит должник-от… Братец мне и говорит: «Вот каменщик какое нам добро сделал, мы ли не потерпим на Кузьме-то. Давай снесём ему дровец…».

Вчера было воскресение мытаря и фарисея. Замечательно поёт на сей день Церковь: «Фарисеева убежим высокоглаголания и мытареве научимся высоте глагол смиренных». Это мне на долгом моём носу зарубить надобно. Люблю слышать «дальней лозы прозябанье и горних ангелов полёт». А по моей мере насколько мне полезнее было бы научиться из глубины сердечной износить сие мытарево: «Боже, милостив буди мне грешному». Великим умом и опытом отцы-те беседуют: «Ежели видишь подвижника юного, новоначального, уже возносящегося на небо, то ухвати его за пятку»… Подвижнику иноку не полезно парить мыслию в превысочайшем, а о такой худой грязи, как я, что сказать…

Я вот месяцами не разговариваю, не вижусь со многими старыми знакомцами по дому за их равнодушие к вере, к Церкви. Они голодают… А что же, им, голодным, за радость, что я знаю, когда какой праздник? Ведь я им и ста грамм хлеба не подал за двадцать-то лет… Вечный мне укор слово Христово: «Тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего иже на небесех»…[19]

14 февраля. Вторник

Святый Григорий рек ежели ты не ожидаешь себе ничего трудного, когда думаешь приступить к философии, то начало твоё вовсе не философское, и я порицаю таких мечтателей. Если эта философия только ещё ожидается, а не пришла на деле, то человеку бывает приятно. Если же она пришла к тебе, то или терпи, страдая, или… будешь обманываться в ожидании (из Патерика).

Это значит, что ежели, скажем, инок стяжал какую-то меру, в чём-то преуспел, то он начинает терпеть свои страдания, нужду, скорбь, болезнь — радуяся… Но отнюдь это не значит, что вот взял на себя человек иго Христово, положил руку на рало, пошёл за Христом и воцарилось у него материальное благополучие и стал он физически здоров.

Сесветное богатство — не защита от скорбей, печалей, только богатство во Христе. Только в Боге богатеющий совершенно безопасен и избавлен от тоски, отчаяния (П<а>т<ерик>). Скорбь его дивно претворяется в радость.

Преходят дни, недели. Всякой день вижу в святцах имена мучеников, преподобных. Церковь сохранила, списала жития их пречудныя, повелела нам читать эти жития на всякой день. То велика сокровищница. А я вот не приобрёл за всю жизнь житий, не позаботился припасти себе оные ежедневные пречудные светила.

В Четьих Минеях предложены человечеству изображения жизней, характеров, чувств, поступков прекраснейших, единственнейших, несравнимых Что было лучшего в человечестве, то изображено в Житиях, дано сие нам на все времена. И более высокого прекрасного не будет. Но мы не желаем всяк день любоваться сими драгоценностями. Мы предпочитаем ковыряться в мусоре — современное чтиво.

16 февраля. Четверг

После морозов, столь поздних и болезненных для М<оскв>ы, снежок пал сутки, а сегодня что, думаю, за шум на дворе, а это с крыш каплет, где на полдень стена. А брателко сколько оживился, что весною пахнуло, друга столько обеспокоился: башмаки зашить, неможно мастера нажить. С водой бьёмся, кругом по домам водопроводные трубы замёрзли и лопнули. Снегом много ли намоешься! Руки, как башмаки. Мы ещё хоть потапливаем, а люди в когти дуют, сидят. Уж как я завидую пронырливым, ловким людям: они не допустят свои семьи до голода и нищеты, как я близких попущаю.

17 февраля. Пятница

Я себя повадил: я уж на том коне еду, что весны да Пасхи жду. Приятным люблю заниматься, верхоглядствую. Надо жить, чтобы всякой день в чести держать, с пользою, а я перескакиваю, не укрепляюсь ни на чём, не запасаю, не сею, а жатвы жду. «Близорок, — через шаньгу за пирог». На баснях время провожу. Оттого наг-то и хожу. И опять думается, — вот А. Толстой помер, как жил, какие миллионы оставил. А что взял с собою, кроме трупа? Впрочем, я не знал, что это за человек был, может и помогал кому.

Брателко разогорчился вчера: у «власть имущих» по союзу талон дровяной на 1/2 метра спросил. А писалка из Бердичева отказала: «Какую ми имеем от него пользу?». Братец себя приругал: 40-50 р<ублей> талон-от на рынке стоит, а литфондовский кагал в грязи вываляет и в душу наплюёт за ордер на тряпичные туфли, на носовой платок На меня брателко-то потужил: «Последняя де грязь пархатая пяту на нас подымать смеет…» — «Братец, — говорю, — иное и полем идёшь, видишь кучу, не раздумывая, переступишь. Куч-то много… Плюй да переступай. Да всё дальше».

Вот моё преуспеянье каково: от всякой вши без души. NN негодует: «Почему вы о лимите не хлопочете? Всякое ничтожество имеет лимит!». …Просил, не дали… Растужусь иное, из-за семьи-то, хоть и невелика она… Противно: житуха-та лягает копытом (лимиты, литеры, и т. д. и т. п.)… Потом раздумался. Услышу, как издали поёт кто-то: горе-де имеем сердца! Мне и стыдно станет. Охота припадёт из низости-то подняться душою. Зачитаю изусть Евангелие пасхальное: «В начале бе Слово… В том жизнь бе и жизнь бе свет человекам. И свет во тьме ложится и тьма его не объять…». Масштабы-те мои и станут на своё место. Мусор соберётся под порог, перестанет застить большой угол, где Лику Христову подобает быть.

…В ночи всё снежок падал, с утра сегодня так светлооблачно. И тает. Капель с крыш. А переулочки все беленькие, трои сутки перепадывают снежки белы. В ночи всё выскочу на улку: бело, тихо, сказочно в тишине. Того летом не бывает. Летом грязь глядит с земли. А в зиме белой, тихой, по облакам, по небесьям ведь ходим. С неба снеги-те.

В лете снимутся с города белые скатерти и опять замызганные уличёнки да пыльные площади. В зиму чисто дышать, в лете…

15 февраля. Суббота

Было время, шатаючись, на красивые лица зарился. Бывало… встретишь человека, и как стрела отравленная падёт в душу. Слава Богу: теперь иная красота и иначе запечатлевается.

…Мне иногда кажется, что я одинаково люблю и лесную дорожку, и каменную сказку какого-нибудь ненарушенного с XVII века московского переулка. Ивановский переулок — нечаянная и новая радость. Площадка перед Ивановским монастырём хаотична: Мамай воевал. Прямо — какой-то эллинг меж двух башен псевдорусского «gotique». Слева на горе — обезглавленная церковь… Вправо уклон к Солянке. Влево опостен монастыря вьётся тоже под гору переулочек.. Сразу я попал в тридевятое государство. Слева, ежели идти вниз, старинные невысокие дома, узкие оконца…

Точно тут никто и не живёт: ни души не встретил. Только много ворон сорвалось молча с долгого деревянного забора. Вправо тянется, опускаясь тяжёлыми уступами вниз, монастырская стена. Безлюдье. Тишина. Белый переулок. Золотисто-серые каменные уступы с горы. И прекрасное, лёгкое, облачное небо… В каком я городе? В каком я веке? Узенькие лебяжки по уступам карниза. Снежно-лебяжные опушки придают тяжёлому серо-золотистому камню нежность, праздничную нарядность. Старый город жив, древняя матерь М<оскв>а. Вот она где. Я думал — нет ея. Старые камни, белая уличка, серо-жемчужное небо. Тишина… девица. Не умерла, но спит.

20 февраля. Понедельник

Чётки бывают драгоценные, перламутровые, хризолитные; зерно — другого краше. Звенья переменяются молитвенно. Таковы дни Божии. На чётках одно зерно крупнее и по нём рядовые. Применю к воскресению и седмице. Особливо проникновенно начинает молиться Церковь, дойдя по дням-чёткам до недели мытаря, до воскресения блудного сына… Зима кротеет, подходит пост — «жительство ангелов». Наступает март, — блистающий ещё по Северной Руси снегами, но и гремящий уже ручьями. А до Великого поста — три воскресения предначинательных. В Церкви всё строится красотою и в красоте. Чудною песнею, умилённою в слове и в музыке, одето воскресение блудного… «Объятия Отча отверзи ми потшися». Её поют на пострижении. Как будто дни предначатия весны, дни тихих ночных капелей, дни тихой русской весны с проталинками, на которые прилетят жаворонки <2 нрзб.), постригают в чин ангельский, умилительными песнопениями располагает Церковь сердце человеческое к приятию подвига постнического, Триодь Постная, чаша светлой печали о Господе.

…Безумно удалился мир сей от славы дома Отчего. Во зло расточает силу творческую род человеческий. Отравою помрачён ум человека ныне и очумев, отупев, бредёт за врагом, за губителем, за убийцами своими… Так болен мозг мира сего, так слаб и растлен, что как бы и не может быть вместилищем истинного разума. Но жив Господь! Иисусе, быстрота умная. Иисусе, память предвечная. Иисусе, светлость душевная. Иисусе, мудрость священная.

21 февраля. Вторник

Братец вчера во втором часу ночи домой прилетел, уж часы ночной ходьбы вышли. А иные, слышь, в подворотнях до 5 утра крылись с чеками. В пять брателко убежал по выдачу: «соль, спички, жиры, кондит<ерские> товары». А я Ивановским переулком шаркнул к Петру и Павлу. Но уже стоял белый день. Слишком светло для сказки. Сильно белёсый свет снега, сильно белёсое небо. Шёл мимо монастыря. Точно фото сегодня. А тогда была картина, полная тихого вдумчивого настроения… Сегодня февральский зимний день — и всё. Ультра-белёсая оптика. Бывает, пойду пеш в церковь, дак запечатлеется, зерном похода явится не служба церковная, а дорога. Сегодня дорога была скорлупой, а зерном, пожалуй, обедня. Хотя на клиросе вместо хора притужно кричал дьячок да нежно аукала какая-то женщина… Но молитвенные огоньки лампад, тихие истовые возглашения старенького иерея. А убежал, не поспел звонко и чистоголосый дьякон возгласить: «Оглашенные, изыдите!». Думаю: братишко придёт, а чайник не готов. Да и башка замёрзла.

О Тютчеве.

Я, вот, люблю примечать состояния природы, тона неба… Тут великая тонкость потребна. Для обывателя: — небо и небо. Зима и зима… Но поэт видит многое разнообразие. И я вижу, да определения у меня единообразные — тихий, тихостный; умиленный, радостный… Да опять снова.

У Тютчева удивительна тонкость, разнообразие, многообразие его определений и на картинах природы, и в том, какими словами он отмечает нюансы своих душевных, столь богатых переживаний. Поэт не лезет в словарь старинных словесных красот. Его краски и рисунок индивидуальны. Это акварели или тончайший мастерский рисунок карандашом.

…Цветущее блаженство мая…
Вяло свод небесный
на землю тощую глядит…
…И торопливо, молчаливо
Ложится по долине тень…

25 февраля. Суббота

Любовь к природе — начало многого добра. Ежели книга природы — любимое твоё чтение, ты на благодарном пути. Приникая к красотам природы, увидишь тайну. Красивые «виды» природы заставляют подумать о Художнике, равно как и благоуханье малого цветочка. Пределы человеческой изобретательности — мертвенные машины. Но в том, что создано Богом: дерево, цветок, — жизнь непостижимая, недомыслимая. От Бога хлеб; человек изобрёл суррогаты. Труд человеческий — добро, но психозы изобретательности в разных отраслях промышленности привели к страшному злу. Цивилизация пожирает самоё себя. Богоубийственная и человекоубийственная цивилизация отрывает людей от груди матери-природы, вместо материнского «млека и мёда» отравляет людей, их тело и душу всякими ядами и… бросает опустошённых и несчастных, бездомных.

Сейчас, живя посреди бедствий неисчислимых, посреди смертей многих, люди стали осатанелыми эгоистами. Рядом в квартире может умирать с голоду человек, и никто не зайдёт, не сунет корку хлеба, не даст полена дров. Ненавидят получающего, скажем, лимит, а лимитчик ненавидит и презирает каких-нибудь «иждивенцев». Добившись «лимита», превращает свой дом в крепость: кабы кто чего не попросил. …Живя «посреди смертей многих», посреди бед несказанных, люди не только не опомнились, не раздумались, не устрашились, не сокрушились сердцем — нет. преклонение перед успехами всеобщее и полное, кака бы мразь ни достигла успеха и какие бы средства для успеха ни были этой мразью употреблены. Успевших превозносят все. Неуспевших все презирают. Понятия: это — добро, а это — зло, это — смрад, а это — благоухание, это — свет, а это — тьма — потеряны, потоптаны. «Надо жить — вон как люди живут», квартиру получили, лимит получили… И вот свалка, «абонемент есть», дак когтями, зубами исступлённо начинают войну за лимит. Его не дают… «На заре, когда спящих разбудит петух, ты увидишь лежащих девять мёртвых старух. Все в крови, с нами сила Господня»[20].

Это в мартовскую «выдачу» в нашем магазине драка была до 3-го часа ночи. Администрация выгоняла публику, а милиция сторожила добычу…

— И от всего этого я теперь избавлена, — говорит NN, — раньше я как зверь была целую неделю, как начиналась «выдача». Теперь муж получил орден, и мы имеем право получать паёк через стол заказов. Наш день 19 число… Без драки… В этом месяце крупы даже не заменили картошкой, 2 кило получила… 7 коробок мясо-рыбо-консервы, гусалин, маргусалин по 200 гр., соемасло — 250 гр. Кило джутовых конфет… (или кунжутовых).

Эта дама обладает железным здоровьем. У неё муж с пайком… А масса интеллигентная кунжутные конфеты получит — да на рынок, продать поштучно. (Если милиция не арестует.) Это называется «оборот». На «оборот» купят картошки. «Выдачу» («сладкое», «жиры») большинство продаёт для картошки. Так и колотятся. А у кого нет «абонементов», те… тем и хлопот меньше… День за днём… Ужо война кончится, будет лучше… С какого же боку к этой вот основной массе населения приступиться, как напомнить измученным физическим голодом людям, что «не о хлебе едином жив будет человек». Проповедовать вправе лишь те, кто нищий свой паёк «иждивенческий» делит с голодными. Я не делюсь ни с кем. Моё дело молчать.

Многие из этих намученных, намятых людей ожесточились, обиделись на Бога. — Молись, не молись, а жизнь своим чередом. Многие ещё ходят в церковь. Кино удовлетворяет духовные запросы не старше 20 лет. Но и стоя в церкви, измученные житухой люди раздражённо «реагируют» на всякий… толчок. Нет мира в душе… Сидят старухи вдоль стен. Одна говорит: «Уж лучше помереть…» — «С какой стати туда забираться раньше времени?» — вслух зашумела её соседка. «Помер, спокоен теперь. Хорошо ему», — говорит женщина, глядя на усопшего, принесённого для отпевания. Стоявшая у гроба старуха громко забранилась: «Как так хорошо? Ему бы жить надо! Дети остались маленькие».

В давке кричат друг другу: «Сволочь, блядь, кот, котиха». Стоят зачастую злые, и всё же стоят. «Злобою злобного мира озлобленные». Очевидно, знают, где врач. Боль врача ищет.

Наверное, есть в <нрзб> и энтузиасты. Есть и масса — простые сердцем «святые пристани». Есть и разбирающиеся в церковных вопросах глубоко. Эти по поводу <нрзб> думают: «Ладно, что хотя эти есть. А Бог даст и лучшие будут».

Но я опять произвожу учёт верующих, дегустирую иерархии, ставлю диагнозы, назначаю лечение. А ведь это всё не моё дело, не моё призвание. «Пусть ведают большие, у кого бороды пошире». (Хотя им больше нравятся эспаньолки.)

— Что тебе, ты по Мне гряди, — говорит всея твари Украситель. Пойду и увижу Его в …весенних, клейких листочках, в первых подснежниках, в вербочках, в шуме вешних вод. В весеннем воскресении природы.

Один древний мудрец пришёл за пущим умом в Афины. На портике храма прочёл: «γνώθι σεαυτόν» «познай самого себя». Ту же минуту мудрец пошёл домой:

— Этого совета хватит мне на всю жизнь.

Святые отцы христианства учат «Внимай себе». «Восходите, братия, восходите», — зовёт Лествичник

Подвиг надо понести. Возьми крест свой, говорит, и по Мне гряди. И не на стороне высматривай подвиг-от. Господь дал тебе иго благое и бремя лёгкое. Неси его благодарно и усердно, до кровей личностных. Благодарное это дело! Живучи в подвиге сем, страдалестен я (а мне надо страдальчествовать до конца).

Очень уж светло, и помянутую книгу природы буду читать. Се Царство Божие на земле. Знаю, что неся крест болезни безропотно, получу и радость о сем.

26 февраля. Воскресенье Мясопустное

Иночествующим присоветовано избегать всего, что наводит искушения и соблазны. Я любил бы жизнь созерцательную, где ни то в тихом скиту. Но приходится жизнь трясти в житухином трамвае. Брателко спиной своей заслоняет меня от толчков и тычков, принимая трамвайную мятку на себя, чтоб я мог сидеть и любоваться в окошечко. Но и сидя за спиною братишки, я болезненно и горько переживаю его труд и болезнь ради меня. И это у меня как ночная зубная боль.

А и истинные иноки, есть же где-нибудь и сейчас такие, могут ли они на сем свете в наши дни искать упокоения?

Тоскливое смятение о моей неисправности, о брателковом нездоровии и нужде, что накат морской всякой день на душу новый камень положит. И много того каменья, и плотно лежат они. Авва Антоний говорит: «Сам ты себя не помилуешь, дак и Бог тебя не помилует, и я не умолю». А как может Каин сам себя помиловать? — Авеля не убивать. И Каин добрее меня был, один раз брата убил. А я всякой день не по силам брателку воз накладываю. И сам на том возу с погонялкой сижу.

Живя «в миру», сталкиваешься с людьми мнений враждебных в основном, в главном. Спорить б<ольшей> ч<астью> бесполезно и утомительно К тому же безбожие <1 нрзб> свыше, и воинствует. Приходят старые интеллигенты, они были атеистами ещё в гимназии, ещё с первых забастовок Эти неодобрительно глядят на иконы в углу… Приходит молодёжь. Для них иконы — музей. Они «понимают», что старикам трудно расстаться с какими-то мифами.

Тут моё мнение такое: я в ваш духовный мир не вмешиваюсь. Не навязываю вам и своего. Мало ли о чём можно поговорить. Напр<имер>, об искусстве. И вот, где только соберётся интеллигенция литературная, музыкальная, художническая, научная, артистическая, сейчас же обычное: читали последнюю книжку Когана? Пьесу Шкловера смотрели? Но сразу же везде и всегда разговор идёт о том, сколько этот Рабинович получил и кто намечен в лауреаты. Говорят, жадно глотая слюну, ругая, истерически завидуют: почему не я?

Обносившееся, изголодавшееся «общество» — старая интеллигенция давно бросила «всё высокое, всё прекрасное». Перестала презирать и фыркать на всю эту «папину» шпану и на тех, кто перед нею лакействует. Завидуют откровенно и жадно. Всё, чему поклонялись, «за два десятка лет снесено в антиквариат» к Голованову. Как звуки небес звучит слово «лимит». А о лауреате что говорить: не всем же мечтать о царских коронах… Но есть счастливцы…

Ты, скажу, судишь? А сам не взял бы? — ещё как взял бы. Как бы мне радостно было близких моих, любимых одеть, обуть, накормить, полечить…

28 февраля. Вторник

Февраль прошёл. Вот дак «бокогрей». Только бы уши не отморозить. Я-то дома, а братцу досталось. В ночи вызвездит, а днём я не бывал на улице. Эту ползимы с картошкой живём. Брателко говорит:

— Ты в шутку моё слово не поворачивай. Тогда пришёл край, не мог я встать, на базар идти, взмолился я с воплем крепким к Николе скорому помощнику, и уж который месяц вдоволь у нас картошки.

— Брателко! Ради твоей веры, ради твоего подвига гора подвинуться может!

— А помнишь тот там год… Чернело у меня в глазах, ходил я, держась за стены. Началося у меня белокровие. Тогда на Страстной обнесла меня дурнота у церкви, упал я на порог храма Божьего. И взмолился я тогда Богу. И смог отстоять 12 Евангелий. И стало мне лучше да лучше. Разве не чудо? Разве можно забыть, не видеть здесь милости Божьей?

— Брателко, — я отвечаю, — сосчитана у Господа Бога каждая твоя слезинка. Если не на таких, как ты, то на ком явится сила Божия? В твоё чистое сердце, радуяся, глядится Господь. Брателко любимый, буди над тобою Божия милость пресвятая.

Хрупкий, болезненный, падая под непосильным бременем, везёт брателко из года в год, изо дня в день воз труда, забот, хлопот дома и извне. Отдыхом считает он для себя домашнюю-то порядню. А я сгуляю в храм-от Божий, приду, как зверь, сердитый на людей и на себя. И братишко из сил выпадет, картошку чистивши, да на тёрке тручи, да лепешки пекши… И дивлюсь я свету лица Христова, который знаменается во взгляде брата.

Недавно у парикмахерской поглядел я в уличное зеркало. Глазки-гляделки у меня беспокойные, не то заячьи, не то медвежьи, рожа как рукомойник. Зеркало души неказистое.

23 февраля память была старца Назария игумена Валаамского (скончался в 1809 году на своём пострижении в Сарове). Старообрядцы, сектанты, затем и все неверующие корят Церковь, что она-де омирщилась, оказёнилась за XVIII-XIX века. Но какие дивные, какие великие старцы были в Церкви в том же «французском» XVIII веке. Живая вода Православия открывалась и наполняла мир христианский чрез таких учителей иночества, как Паисий Величковский, Назарий Валаамский и другие. Ведь во второй половине XVIII века взошла и сия пресветлейшая звезда неба церковного — Серафим Саровский. Упомянул я Назария, п<отому> ч<то> меня поразили слова одного из его писем: «Не знаю как Вы, — пишет он к одной монахине, — а я себя так чувствую, что перед всеми я должен и всем виноват». Дивные речи, вложенные Достоевским в уста брата старца Зосимы, отсюда взяты… Сладкие гроздья благословенноплодных лоз иночества XVIII, но и XIX века.

Скороспешно начинал тогда сеять тлетворные плевелы свои враг в пшеницу Господню. Но преизобиловала и благодать. Свет Сарова. Паисий и многочисленные благодатные его ученики. Старцы оптинские…

Болезни неисцельные, нужда телесная естественно рождают во мне скорбь и неизбывную печаль. Слабая воля, слабый характер, житьишко моё опустившееся и распущенное делают то, что обязательная в жизни человеческой скорбь притупляет во мне зрение внутреннее и слух внутренний. А эти тайные, но важнейшие слух и зрение соглядают и слышат истинную реальность, единую на потребу, но не видимую «веком сим» и «миром сим».

Скорби и печали, как распущенные, невпряжённые, необузданные лошади, бродят как попало, а не возделывают в сердце ниву, посев пшеницы Господней. Скорби и печали, как стрелы ночного стрелка, не бесов, а ангелов поражают в сердце моём. Скорбь и печаль, как таран, метко и отчётливо должны бить в крепость лукавого, которую успевает он возградить в душе слабой. А у меня таран скорбей и болезней дробит в душе не вражье, а Божье. Сверло скорбей, не умею я его на гнилой зуб направить, чтоб причину боли вычистить и зуб здрав сохранить. Боюсь я зубы гнилые свои лечить.

Уж как бы светло было, как бы любо, ежели б дивные очи сердца раскрылись и слух-от отверзся к яви, миру сокрытой.

Месяца марта в 1-й День. Среда

В. Соловьёв, отходя сего света, сказал: «Трудна-де работа Господня». А про Соловьёва неложно сказал один католический епископ, что «..душа его… vere sanctai est»[21]. Соловьёв таланта не сокрыл, но паче умножил.

Ежели человеку столь окрылённому, к тому же не нуждающемуся в куске хлеба, трудно было взыскивать Град Божий, что же сказать о какой-нибудь жабе убогой, в яме под доскою сидящей, подслепым оком в оконную дыру взирающей и о свете превысшем всех светлостей сипло, но неустанно поющей… Может потому жаба-та и поёт о свете, что под тротуаром, впотьмах пребывает. Жила бы в бельэтаже, небось, курвяга, спутала бы, что есть свет истинный просвещающий и что есть фукалка с ближней электростанции.

«Грешник, сидя во тьме и сени смертной, виде свет велик». Знаю, что есть свет. Знаю, что будет паводок милости Божьей, водополье придёт. Хлынет дождём Утешитель и уготованные Ему на земле водоёмы исполнит безмерно. Хлынет благодатная радость. Тогда только подставляй рот, глотай-знай, не залейся…

Ей, вернись. Жаба, сидящая под тротуаром, уж чует благодатный ливень. Миру сему не под нужду и ни к чему, а жаба убогая и престрашная, прячася под камень, чтоб не растоптали, хотя-нехотя высмотрела, изучила и где свет, и поняла, в чём счастье. И уж не так чтобы очень тужит о горьком своём убожестве.

Забралась жаба нищая под камень, а тепериче росчухала ртастая, что камень сей небрегоша зиждущий, но приходит время, и уж кладут его во главу угла. И молит жаба: помяни мя Господи, егда приидеши во Царствии Твоем. Потерпех тя, Господи! Потерпе душа моя, по Тебе.

Брателко мечтал: сегодня никуда не пойду. А по воду надо. Плитка перегорела, к монтёру надо. Из 10 жильцов трое не хотят чинить водопровод, и их крепко уговаривать надо. Водопроводчика принимать, развлекать и крепко веселить, чтоб не плюнули, надо. Я этого ничего не умею и не люблю. Должен уметь и любить это всё братец. Он и шубёнку с утра до вечера не скинет. Вечером он отдыхает: готовит обед на завтра… Минька прибежал простуженный. Жалко мне его; где его прежняя весёлость… За день я и в окно не сглянул. Ввечеру выскочил за ворота. Небо глянуло звёздами. Стою в двери городовин, а чаша моя вводит меня во двери Господни. Сияет звёздами тёмно-синее небо. Церковь Славы Божией. Храм премудрости Божией, озарённый лампадами ближними, дальними. Что там город, «уличное освещение»… Всё стерялось в торжественности звёздной первой весенней ночи. Зиждитель величается и хвалится, кажет величие своё и тем зовёт нас. Не прячется от нас Творец, нет, — отверзает широко двери нерукотворенного прекрасного храма и зовёт нас. Небо всё сияет звёздами. Торжественный мир, молчание, еже над миром звучит больше всякой музыки.

Эта торжественная красота надмирная, зовущая нас, говорящая нам, обнимающая нас, увлекающая ум и сердце, и есть «объятия Отчи», простёртые над миром, готовые обнять человека. Коль прекрасен дом Отчий. Ночь в звёздах, поле в цветах — всё это дом Отца нашего, сею красотою напоминает Благой Отец наш о себе, сею красотою зовёт нас.

«В небесах торжественно и чудно». И в сей же день первого весеннего месяца спустилось на землю тепло. Капель ударила с крыш сейгод в самую Евдокию. Весна пришла! Сразу пожаловала. И эта песня капели в ночи, душу ласкающая, и «звёзды частые риз Божиих»[22] так дивно надмевали душу. Март пришёл, в он же месяц и мир сей Бог сотвори, а Гавриил Благовещение Деве принесёт — «благовествуй земля радость велию, хвалите небеса Божию славу».

2-го марта. Четверг

Улицы слило сегодня. <2 нрзб> Старухи в булочной толковали, что сегодня грачи прилетают. И как-де на 40 мучеников жаворонков пекли, так сегодня пекли грачей. Иван Акимыч каменщик толковал сегодня, что птицу грех изобидеть.

— У нас тамо-ди к Боголюбову поле с соседом и на меже ряд пречудных старых вязов. И тут грачиных гнёзд неисчислимо. Из веков грач эти вязы избрал… И враг попутал, срубили мы с соседом эти вязы, разорили грачиные домы. И Господь меня за это наказал, за обиду Его творению. В-первых был и мой дом разорён.

(…Скотина видит невидимое человеку. Овцы вдруг во двор не идут. Станут в воротах, глядят на кого-то… Манишь их кусками — не идут. Но могут наладить знающие люди.)

Возле домов нельзя ходить: с крыш льёт. Небеса облачные, дали наводопели — туманисты.

Сегодня маме память — умерший день. В месяце марте она родилась, в марте именинница, в марте и сего света отошла. И смерть светла о Господе. Свет умный, свет сердечный не отымал Господь.

3 марта. Пятница

И стёганку, и колпак с башки в комнате скинул. На улицах по льду мокро, скользко. Воробыши, чего они скачут, назёму не вытаяло ведь? Днём облачно. В ночи сегодня опять исповедали небеса Славу Божию. Ветер тянул; по двору со всех крыш переговаривались капели, а под углами дома, изливаясь в ледяные самодельные мисочки, вода как в дудочки играла. И небесное паникадило, горящее всеми огнями. Тамо у Господа всегда праздник: всегда полиелей.

В день-от сную из угла в угол по домашности, да с людьми. А на сердце-то расположено: вот город-от утихнет, перестанет пучиться электрогляделками, тогда вылезу на волю слушать мартовскую ночь. Тихий говор капелей в ночи, будто читают книгу таинственную. Часа в 2 ночи украстись из дому, притулиться где ле, чтоб и небо-то видно, и капель-ту мартовскую слышно. Тут откроется сердечное тайное око, еже постигати тайну. Тайну эту ум человеческий постичь не может, только сердце сладко чувствует радость тайны. Дивные птицы райские поют в ночи, Сирин и Алконост. Всяк человек, во плоти живя, не может слышати гласа ея. «Аще кому услышать случится, таковый от жития сего отлучится. Но не яко там он умирает, но вослед ея пад, душу предавает».

В таинственные предвесенние ночи очищаемое скорбями сердце широко отвергает очи и слух. Тогда касается великой тайны вечной жизни — радости вечной. Это чувство непонимаемое, непостигаемое, неопределяемое сознанием, рассудком и есть касание миров иных, касание бессмертия.

5 марта. Воскресенье Прощёное

В зиму, в Рожество снега нарядно и как надо глядят с крыш, с карнизов, с заборов, с древесных сучьев, с дорог, снега лежат по дворам.

А перед масляной отойдут зимние наряды. Заведутся, волю возьмут вольные ветры из других углов, неморозные. С небес опустится март, и снега жахнут. А они не умирают. Им весело разбегаться водами: капелями, ручьями, потёками. Вот слышу, они с крыш спешат: без числа маленькие ручки в ладошки плещут.

К вечерням подморозило, прояснило… Как бы сам стоит Зиждитель на Запад солнцу. В левой руке, долу опущенной, догорает вечерняя заря. Десница горе простёрта над домами, и в ней светло сияет месяц молодой. Меж дальнею зарёю и горним месяцем, как запона у ризы Господней, светит звезда… Вот Зиждитель накрыл зорю ризою, а месяц остался сиять в небе, и в синем смеркшем небе уж много звёзд глядит.

6 марта. Понедельник

Вчера володимерец наш добрый, посидев, прощался: «Простите меня Христа ради, в чём досадил, не управил…». По поклоне целовались. Уж очень светло это. Очищается прощею святой муть житухина. Из ила и тины на живую судоходную струю вековечные уставы выводят. Русь крещёная, ты ещё жива! Простой, не книжный мужичок блюдёт святый обычай, которым искони быт России освящался и озарялся.

Как бы мне хотелось в деревне март-от, апрель перебыть, чтобы во дни и в ночи таинственные перемены в природе соглядать. Как снега опадут, как воды из-под снегов побежат, как потоки с гор зашумят, ручейки залепечут, спеша в овраги. Овраги заиграют светлошумно. Я в городе что музыку капели с крыш расслушиваю. А на Руси в просторах её, в тишине ночной что за музыка сладкая, — вешние воды, что за тишина почиет. Разве грачи, вьюшие гнёзда, да, как холмы повытают, — жаворонки нарушат тихость святых постов — четыредесятницу.

Клубы учёных, художников, (писателей) «календарный план» на неделю посылают. «Новые стихи, доклады, новые фильмы…» И се (писатели) ходят поучаться, внимают всякому дурачью и жулью в клубах. А на Руси, между тем, настал Великий пост. Как обогащены, как утворены, как насыщены эти дни в быту… С Алексия ч<еловека> Б<ожия> 17 марта везде ручьи, говор вод, везде музыка эта откроется. Птица почнёт вить гнёзда. По деревням скворешники изладят. Под аккомпанемент великих вод благолепно идут «дни печальные Великого поста». Протяжные напевы, молитвы, исполненные неисчетным умилением. Сегодня в понедельник и по четверг четыре дня поёт церковь Канон Великий. Дивны сии напевы: «Помощник и покровитель»[23]. Искони Русь плакала умилённо, внимая дивным проникновенным и животворным песням великого сего канона. Песни Великого поста, дивные речи святых запечатлевались в сердцах и умах народа в течение тысячи лет. Вот на каких дрождях из сырого теста человеческого, из хаоса дохристианского, догосударственного выходила и русская дежа. Вот на каких углях, вот в какой печи испёкся русский хлеб, «Хлеб сладок Святые Троицы».

А уж без «Христос Воскресе» наш народ труп разложившийся.

В тот же понедельник к Мефимону побрёл, чуть назад не вернулся. Я в одну, липова нога в другу сторону. Больно да и скользко: нет сил. У Ивановского монастыря с горки едва сполз. Средняя часть Ивановского переулка — какая находка для художника. Как прост рисунок этого «исторического» пейзажа! Как изыскано проста линия уходящей вниз стены! Молчащая стена, за нею одиноко высящийся ренессансно стройно-серый купол собора и так много русского, облачного неба над всем. Странно: переулок всегда пустынен. …Ещё не стемнело, когда я вышел от Петра-Павла. Всегда, остановяся, любуюсь этой церковкой. Она так чудесно и умело подана зодчим. В тесном заугольи, в переулочке строитель сумел преподнести своё создание так, что не налюбуешься.

…Сегодня, спускаясь к воротам, глянул на запад. И вдруг сердце сладко и дивно поразилось: я очень давно, в детстве, видел этот пейзаж: оледенелый скат с холма, обтаявшие и вновь присыпанные снегом сугробы, стройная ампирная колоколенка, увенчанная московской луковкой, странно белеющая на фоне свинцовой тучи. Подолок тучи как бы вышит нежнейшими розами — отсвет вечерней зари. Оттуда с запада тянет быстрый холодный ветер. В пейзаже какая-то унынность, редкая красота, что-то очень северное, непонятно поразившее меня. Тождество с чем-то давним дивит меня. Тот же был холодный ветер, и те же розы неба, таков же оледенелый холм и здание.

7 марта. Вторник

Ум интеллигенции зачастую по родителям направлен в сторону нецерковную. Помню ученические свои годы 1905-1914 — среди учащихся не принято было высказывать симпатии к церкви. Молодёжь как бы стыдилась говорить о Христе… Впрочем, веяние Пасхи, Рождества — праздников, которыми жил весь народ в царское время, эти веяния отпечатлевались на всех слоях общества. Лишь сквозняк воинствующего безбожия выдул теплоту Христову у многих и многих. «Тяжкий млат, дробя стекло», выковал ли в ком «булат»?..

Да что там интеллигенция: у большинства теперь то, что добро, то, что к славе, то, что на пользу, то, что радость доспевает, то, чем только и живёт душа человеческая, то, что смысл даёт неизбежным в жизни скорбям и болезням, тем как раз небрегут люди, к тому и равнодушны. Да и про себя скажу, возраст ли, печаль ли виною? Отупело слушаю ирмос в церкви, то голова озябла, то места не приберу, то досада, что поют и читают худо, то заботы на уме. Тех ради слабостей уж и не можешь силу-ту великую и животворную божественных глаголов вместить: засорён ум до отказа пылью ничтожною всяких новостей политических, литературных, бытом жалким. «Жить надо красиво и удобно», — проповедует знакомый художник, старый интеллигент. А кто не сможет урвать себе комфорт и удобства квартирные, пайки, лимиты, те мыльте себе верёвку. Удавная петля — единственный исход для больных, гласят эти люди.

Отупел и я, ослаб и я, опустился и я, но знаю, что не это жизнь, не здесь русло жизни, не здесь свет. Хотя сюда и загнано стадо человеческое и мятётся тут, но вся эта широкая арена — лишь тупик духовный, гнилая заводь в стороне от реки жизни, загон, каземат, волчья яма, куда, ослепший духовными очами, забрёл род человеческий.

Истомлённый, еле живой, как на каторге выгостившийся, выгребаюсь я из сей всеобщей душной, растленной казармы и — «Ныне обнищавшее моё сердце не презри Спасе! Отеческие Славы Твоея удалился безумно! В злых расточил, еже ми предал еси богатство. Согреших пред Тобой, объятия Отча отверзти ми потщися»[24].

…Всемирная смерть: техническая лжекультура, проще сказать, растленная житуха манит тебя, человек, что собачку кусочком, лженаукой, выхолощенным искусством, всякой самоубийственной техникой. И ты скачешь перед житухой задом и передом, глаз не сводишь с кусочка того, мнится тебе — он сладок. И забыл ты, человек, где дом Отчий, заблудяся, не видишь, где зло и где добро, где гибель, где спасение.

Чутьё твоё, собаченька, враг-от спортил. Куси, куси его! Чужой, чужой он. Хвати его, чтоб помнил, да дуй в подворотню дома Отчего! Истинно-от хозяин не даст в обиду…

Тропари Великого Канона, помню я, бывало, чтёт иерей в тон певаемым ирмосам, чтёт с некиим умилённым роспевом. Получалась музыкальная цельность. Сего на Мефимонах у Петра и Павла не было вполне.

…Удивительное всё-таки было: Андрей Критянин, поэт эллинистической эпохи… VI век И вот в середине XX века, в России, толпа народа в большинстве случаев простого, народа рабочего, мастерового в течение двух предвесенних дней жизни теснятся, часами стоят, внимая чтению поэмы критского философа-поэта. И так слушает Русь эти поэмы из года в год уже тысячу лет. И внялась в них, напечатлела на сердце, вывела отсюда свои идеалы.

В наши дни упадка художественно-словесной культуры, в дни одичания языка любопытно видеть толпы простых, плохо одетых женщин, тщащихся понять, во всяком случае не пропустить ни одного слова, ни одного стиха и строфы. А ведь у Андрея Критского так много аллегорий античного порядка. Много и, хотя и самого высокого порядка, но… риторики. Это там, где поэт, напр<имер>, призывает душу обозреть деяния библейских героев, деяния добрые и злые, и резюмирует: вот этому праведнику ты, душе, не подражала, а этому злодею поревновала.

И это частность. Неисчётного умиления исполнен канон. Слёзы покаяния, слёзы восторга, слёзы любви, гнев праведный и орлиный полёт молитвы — всё выкристаллизова<лось> в алмазе слова. Эту красоту художественного слова и глубину содержания и оценил русский народ.

(Во владимирских, в суздальских деревнях в чистый понедельник масленицу смывали. Молодые ребята пойдут по домам, где есть девицы, ухватят барышню и снегом ей лицо — ну мыть! Визгу, смеху — котора прячется, не даётся, той и под подол снегу набьют.)

7 марта. Вторник. 1-я седмица

Боль врача ищет. Потому и копится в храмы народ, в частности, к слушанию Канона Великого, что на все времена указано здесь, что добро и что зло, где свет и где тьма, что болезнь и что здоровье. Богоносный, богопросвещённый поэт раскрывает человеку его душу, объясняет человеку, откуда его несчастье и в чём. Как великий хирург и врач, рассекает поэт-философ-учитель жизни вековечные раны души человеческой. И исцеляет дивною божественною цельбою. И как современен Андрей Критский! И чем дальше будет уродовать людей цивилизация, тем поэт из Крита будет нужнее и нужнее. Ныне человека превратили в винтик машины, в удобрение для сомнительного счастья грядущих родов. Человек стал пылью самой будничной. И «с воплем крепким и со слезами» зовёт Андрей, как бы с нами в XX веке живя и с нами валялся в прахе будней и злыдней: «Ты, Творче мой, создал меня, чтоб я унаследовал престол Славы, престол Царства, а я валяюсь на гноище. Ты уготовил мне царственные ризы, а я тащу на себе нищенское, смрадное рубище…».

8 марта. Среда

— Не говеете, дак что же каждый-то день в церковь ходить?

— Вчера на этих, как их, нефимонах были, дак сегодня-то что же? Ведь всё одно и то же, одно и то же в церкви-та…

Это отношение, восприятие служб церковных не ново. Таких «православных» было много. Они знали, что, например, принято, надо «говеть» в Великий пост. Что поётся, что читается за службами, это сих говельщиков не касалось. Они считали себя обязанными отстаивать добросовестно долгие службы, а уж вникать там во что-то: «Мы в монахи не собираемся… Этому не обучались…».

Бывает положительное в этом русском «отстаиваньи» долгих служб, особливо монастырских. Стоят часами, преют, томятся на кафизмах… И это подвиг! Придут домой просветлённые: «Бог милости послал!.. Уж как жарко было!.. Куда там перекреститься, вздохнуть некак было. Уж так харашо… Слава Богу… «Теснота у праздника»…».

Эти любители праздничных служб, где-нибудь «у праздника», есть та же «Святая Русь». Начал я говорить о тех, кои ходили в церковь раз в году к заутрене, бывали у знакомых на панихидах (потому и не выносят ладана).

В наши дни эти «крещёные» без остатка забыли даже настроения заутрени, тем более надо куда-то далеко ездить… У этих житуха выдула всё сквознячком своим.

И ещё говорят: «В церковь зайдёшь: всё одно и то же, одно и то же. Всё те же «паки-паки» да «Господи помилуй» 40 р<аз>».

…Мне кажется: эти люди так же не могут любить природу. Они чувствуют смену зимы только потому, что летом не надо тратить дров. Перемены в весне, переход к осени этим людям ни к чему. А уж о том, чтобы примечать, когда цветут какие деревья, как луга и поля сменяют цветами, какие птички когда поют, какие облака бывают в октябре и какое небо в апреле, это всё равнодушные, пустые, будничные до дна люди презирают, эти пустяки для них не существуют. Не существует для них поэзия, ясно что и в церкви, хотя со стороны внешней, для них «всегда одно и то же». Кроме насморка ничего эти люди не находят ни в марте, ни в апреле.

— Что ж хорошего в марте и апреле? Деревья абсолютно голые. Под ногами сырость…

…Я вот вчера шёл от Мефимона и всё дивился вечерней прозрачности неба и тому, сколь высоко, в самом зените купола небесного стоит серп молодого месяца.

Над самым верхом церковным первомесяц-от сиял. Дак и над всем городом. Остановлюсь нос утереть (у службы голова назябла) и всё на Божий месяц мартовский дивлюся. Я может за тем к «мефимону» хожу.

9 марта

Вот и мучеников светла и прелюбезная четыредесятница. Всё думалось в зиму-ту: придут 40 мучеников, то и весна пойдёт. Миша вчера говорит: «На лыжах гоняли, я высматривал проталинки, куда жаворонку сесть. Не видать проталинки весенней».

…Брателка на рассвете кашель опять одолевает, с мокрыми ногами день-от бродит. Сегодня и я руку с одра своего не могу за пирамидоном протянуть. Лбом прижмусь к стенке каменной, холодит, дак и легче. И охать, и рёхать совестно. Братишко долго кашлял, пускай де уснёт часок Но он и во сне слышит: чуть я квокну, скрипну своим сундуком, печальник мой сопеть перестанет, спящий расслушивает… Ежели я равномерно дышу, брат продолжает спать. Но сразу почувствует, если я хоть и молча сижу в моём углу, а не лежу. Шепотком (чтоб на всякий случай не разбудить) спросит — …спишь?

…Брателко, я говорю, не тужи ты о моих напастях. Про прежних людей сказано, что есть жизнь человеческая: 70 лет или 80, а дальше труд и болезнь. В наши дни заместо 70-80 лет поставим 40-50, а дальше труд и болезнь. Каковы веки, таковы и человеки. Наокруг молодёжь войною перенята, перетоптана, без ног, без рук Иные, опять, с чахотками, с язвами, с пороками сердечными. А то, вон, с почками, те, и не старые, а склероз общий… Брателко, много ли здоровых-то? Все в болезнях, в печалях, в воздыханиях… Брателко, свет мой, не тужи. Кто в наши дни весел скачет, того Бог забыл.

Будем соглядать ныне Христа, Бога нашего, и того распятого.

Сегодня лужа за окном светит, небо в ней отразилось. Вчера, бредучи от навечерни, гадал — к теплу ли, к холоду туск на город опустился. С утра-то, ещё окна не раскутаны и башка тошнотно скована, а любо сознаньем уловлять грай вороний и крик галичий и чириканье воробьев.

Снега опустилися, скоро побегут ручьи. В эти дни плачет над миром и над человеком отче Андрее, пастырю Критский. Плачет, как Мария и Марфа над Лазарем.

И дождь и снег заледенелые-те «седмь холмов» моют сегодня. Туман. Скажи: ноябрь… Нет уж тепло холода борет, а не холод на тепло одолевает. Что годов сорок назад учил стишки, всё уж вспомнишь: птичка-та… села и запела: как ты март ни хмурься, всё весною пахнет.

У службы, как неграмотный, ухом ловлю слова-те Канона Великого. Нет дома книг… Годы те и беды те мучат, да уму учат. Уж не «настроения» великопостные художнически ловишь (сие на песке здание), а диагноз болезни своей от врача пречудного и авторитетнейшего приемлешь, купно с сим и несомненный, и вернейший, и благодатный способ исцеления. Ниц лежит великий отец наш, певец канона, ниц лежит, повергся к ногам Иисусовым и рыдает, и молит о всех людях и о каждом человеке. И нас зовёт, в наши убогие уста свои дивные, умилительные речи влагает.

Помню я, — красоты слога и стиля в сем произведении средневековой византийской литературы я искал. Теперь, слушая, знал, эта книга, — лоция для всех нас, житейским морем плывущих. Канон Великий — лечебник, богоносным врачём душ и телес составленный, и умилительный, высокой поэзии исполненный. Се есть врачевство Иисусово.

«Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся»[25]. Сораспнёмся Христу, сопогребёмся Христу и со Христом воскреснем. Тогда «слёзы людские неутолимые, неисчислимые, льющиеся как дожди осенние», — ненастные, тогда горькие, полынные сии ручьи слёз претворятся в реки умиления, падающие в безбрежное море радости о Христе Господе.

…Зеницы ока сердечного, глаголет врач, слезами покаяния омой и увидишь свет вечный. «Господи, я драхма погибшая, найди во мне образ Свой»

…Поёт хор слепых. Канон поют стройно. Тропарь «Душе моя» поют сильно.

Лик слепых поёт за народ. Предстательствует за нас. Моленье их, обездоленных, дохоже к Богу.

10 марта. Пятница

Бог всё исполняет. Пребывание Его, везде сущего и вся исполняющего, подобно благоуханию цветка, растворённому в воздухе… Одни ищут сего благоухания и наслаждаются им. Другие сего благоухания не слышат. (По свидетельству мед<ицинской> статистики, количество людей, лишённых обоняния, велико.)

Не слышат благоухания и негодуют на обоняющих запах любимого цветка. Ведь запах невидим, неосязаем. Значит его нет для безносых. Наша сифилизация лишила носа многих.

11 марта. Суббота

Не только в деловых отношениях, с посторонними, но и у себя в семьях живут люди как кошки с собаками. На стороне-то ещё сдерживаются, а уж дома… Голодно, холодно, босо, наго у всех… Сердце-то кипит на сытых, на ловких, на тех, что к пирогу-то присоседился, сердце рвётся в куски, а раздраженье на близких вымещается. Зинка, Маруська с работы придут и ну ребят дуть. У интеллигентов-педагогов (набрано у каждого по 10-13 часов в день) ежевечерние истерики у него и у неё. Одиночки-интеллигенты нашего дома, уже старые, много лет дружившие, еле кланяются, годами не бывают друг у друга. Я как-то шутками говорю одному:

— Пушкин, человек светский, воспитания светскаго, человек молодой, своим разумом нащупал корни древа жизни, ветви и листья которого зачахли, перестали видеться в образованном обществе, но корни, по существу бессмертные, живы и действенны были в народной вере…

— Пушкин???

— Да. Он знал, где аптека помогающая, единственно пользующая в осложнённых и многотрудных отношениях людей меж собою. Пушкин в чудных стихах изложил молитву, во все времена «священник повторяет во дни печальные великого поста». Это: «Господи, Владыко жизни моей…».

— Мало ли каким настроениям мог поддаваться поэт…

— Нет. Это не было минутным настроением. В сложном мироощущении Пушкина чувство религиозное было как подземный, сокрытый, но живой ключ… Так вот, в помянутой молитве Ефрема Сирина есть слова: «Ей, Господи, Царю, даждь ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего…».

— О, Боже! Начали за здравие, кончили за упокой. Начали Пушкиным, кончили нянькой Агафьей. Неужели вам не скучно и всерьёз вы повторяете все эти допотопные истины, всю эту прописную наивную мораль… Вот у жены брат, молокосос. У мальчишки скверный характер. Приходит из команды. История с комсоставом, издевательства товарищей. Настроения свои и раздражения на всех и вся тащит домой. Дерзит, грубит… Что ж, поощрять, допускать некорректное отношение?.. Или, вот, — дражайший тесть… Приходит с ночёвкой, мешает работать, от него пахнет лекарствами, ночью он кашляет, на всё обижается, лезет с советами, берёт в долг и не отдаёт… Жена его жалеет — он де приходит со своим хлебом… 300 грамм!.. Или соседи по квартире. Лимит у них 3 гектауатта. А жгут плитку! Накрывали их два раза. «У меня дети. Вы сами жжёте день и ночь». — «У меня, говорю, лимит научного работника, тридцать гектауатт…» — Знаю, что жжёт плитку и эта спекулянтка из третьего номера… А счётчик общий! Штраф платим все, и я, и я с моим лимитом! В прошлом году погасили за пережог всех. Соседи воруют у меня дрова. Что же; я буду «зрети моя прегрешения», а вы садитесь мне на шею?..

— Вот вы говорите, у брата жены трудный характер… Посторонние его не щадят. Вы, как известно, воспитывали его с детства. Думается, жалеете его. Кроме вас, кто ещё пожалеет с его характером. Не в казармах же… Если казарма не может примирять в себе «дух терпения и любви», то всяк человек в своём сердце может…

— Оставьте! Старо, скучно, пахнет семинарскими щами и старушечьими шамками. Нужна воспитанность, корректность и джентельменство!..

— Прежде брюзжащее равнодушие к «прописным истинам» церковным ползало каракатицей в тине и иле заводей житейского моря. Там же, где прятался, караулил своё время и страшный спрут-осьминог богоненавистничества, и убожество духовное ныне получило все права гражданства. Воинствующее безбожие люто гонит тьму. Равнодушие к вере ни в тих ни в сих. «Двух станов не боец, а только гость случайный»[26]. Равнодушного, холодного к вере и Церкви человека может шокировать богохульство. Холодные к Церкви люди иногда коллекционируют, например, иконы. Живущие вне Церкви и веры люди могут быть честны, что называется «порядочны» в житейских отношениях. «Долг» может заставить их терпеть бедных родственников, помогать бедному соседу. Моя знакомая пожилая девица, бывшая бестужевка, работала ряд лет сестрою милосердия. При полном религиозном нигилизме (стиль 60-х годов) она душевно мягкий человек Её назначили к умирающим. Она внушала, что никакой будущей жизни нет.

— Вам сейчас больно, страшно, вы жалеете, товарищ, детей, жену, мать. Это всё моментально оборвётся. Вы перестанете страдать и т. п. Эта особа баюкала умирающих.

Эта сестра милосердия самоотверженно могла сидеть у одра больных, которые ей нравились, внимали ей. Но грубости она не терпела. Прощала, но сторонилась.

Иногда видишь такого человека, улыбающегося на вопросы веры, но филантропа, и думаешь: сердце-то у тебя родилось в христианстве. А мозг-от подбирал крупицы, падающие от скаредной шамовки безбожников. Не вина, дак беда твоя тут.

Часто тут беда, а не вина. Как убедишь человека без носа, что луг, по которому мы идём, благоухает. Человек, лишённый юмора, с недоумением смотрит на смеющихся по поводу анекдота. Лишённый поэтического чувства никогда не поймёт, для чего нужен Пушкин, Тютчев, любой лирик Так и в рассуждении о Боге.

12 марта. Воскресенье

Материализм квалифицировался на вскрытии трупа. А живое материализму неподсудно. Откуда в организме жизнь, что такое жизнь — матерьялизм тут слеп и глух. Поелику матерьялист есть шарлатан, наглец и жулик, он говорит: я всё знаю, я до всего дойду. Но ты ему не верь, токмо плюй на него. Он это любит. То ему и омовенье. Весь мир продушил, безбожник, мёртвый пёс!

А наша часть на земле живых. Нам, еже к Богу прилепитися, благо есть. Не то жизнь и не тут жизнь, где в буднях ковыряются человекообразные (пущай их много!). Истинная жизнь празднична, светла, радостна. Истинная жизнь, для которой и рождён человек, лишь в аспекте Святой Троицы. На древе жизни вселенском благосеннолиственном нашу Мать Сыру Землю «прогресс и цивилизация» века сего превращают в пустой орех. В пустом-де пространстве механически вертится. Всё мироздание гробокопатели гробной крышкой прижимают. Всё-де машина, механизм. А кто механик? Не было-де начала; материя вечна. Объясни, что такое вечность? Не объяснишь, провонялая душа, растленный ум.

И о сих до зде. Догнивайте, проклятые! Аз же возвеселюся о Боге Живе. Часть моя на земле живых. Радость моя и пение моё Господь.

Сегодня весна пришла разливная. За один день снега по дворам, по улицам водою по льду взялись. Я со двора не ходил, а из окна вода, и в дверь вода в подвалишко наше бежит.

Заря в оконце моё по-вешнему золотом прозрачным долго глядела. В ночи хвалится Господи небесною красою. Месяц и звёзды меж кудрявых облак. А тепло. И с крыш вода льёт. Только бы радоваться светлому марту, приходу весны. До Благовещения осталось 12 дён… Вся-та вера христианская есть благовещение миру. Весть благая.

13 марта. Понедельник

В сердце-то своём веру не часом сбудишь. Как печь, полну золы, сырыми дровами не скоро взбудишь. И Бога «внутрь себя» не скоро узришь. Очи мысленные, очи сердечные доспеть — подвиг велик А ты природу люби. С этого зачни. (Ин путь велик— человека жалей, любить зачни человека.)

Ежели у тебя измятого да замученного сейчас для людей-то как бы и сил нет, ты приникни к природе. В ней Бог разлит. Природой и внешнее, телесное наше око может любоваться. Природа велико лекарство на скорби. Вино и елей на раны… Вот опять братишечка моего прибило к постели простудой. Я перед рассветом проснусь, он по долгом кашле дух переводит. Я пореву малость, башку заокутав. Он уснёт, я подлезу к окну. Рассвет… Небо водяного цвета отразилось в простёртой к моему окну подошедшей луже. И забор, что напротив, и деревья в воду глядят… Тихо, безлюдно. Небу, водам, деревьям и мне никто не мешает меж себя поговорить. Небо с водами, земля с деревьями, рассвет — они все в тихости великой и положат мне на сердце тайное слово.

Сунусь в ночи к оконцу, а мне, нищему, оттуда рубль бесценный в руку.

14 марта. Вторник

Адов везувий, пепел мертвящий, всё поедающий, всё иссушающий, давно уж извергает на жизнь человеческую. Из сознания, ума, из сердца человеческого пепел мёртвый, всякое живое воздыханье, всякую живую взыскующую Бога мысль, всякое горнее стремление, всякое искание вечной красоты — всё истинно живое, живоначальное, — всё это иссушает в людях мёртвая, растленная, инфернальная по существу житуха века сего. В первую очередь съедает эта проклятая засуха живое стремление у молодёжи. Молодёжь ведь наиболее беззащитна. Сердце раскрыто, ум неопытен. Универсальная натодельная пыль из года в год осаждается на молодых умах. И ничего в результате, кроме кино, молодые не знают. Всё острижено под гребёнку, всё посыпано мертвящим ипритом безбожия, равнодушия к вопросам самым важным, самым нужным. Эта масса не имеет данных, чтоб в будущем и при благоприятных обстоятельствах обратиться к религии. Конечно: «Дух дышит, где хочет». Сердце человеческое будет искать Бога и правду, но уж не будет того, как было, — русские все православные, французы — католики. Среди русских будет много православных, но не вся нация. Многие будут безразличны к вере.

(Я вижу Бога в природе… Думаю — тужу — но мне нужна среда. Книги — живые люди.)

Для кого же работает или должна работать и нужна ли работа в области религиозной мысли?

Мир сей во зле давно лежит. Избрал сие самовольно и самоохотно. Отсюда и власть над миром сим и веком сим похабной, скаредной, ничтожной, сырой, будничной, мёртвой житухи. Житуха и впредь будет давать человеку камень вместо хлеба, змею вместо рыбы. Но значит ли это, что чистый хлеб пшеничный должен потребиться на земле <?>.

Свет во тьме будет светить, тьма не угасит его. Окаменил враг сердца людей. Господь и из камня изведёт чад Церкви. Пусть будет два да три — Христос посреде нас. Где велико стадо — то антихристово. Руды вороха, злато крупицами, но что дороже? Пускай будет верных малое стадо. Они соль земли, они свет миру![27] И сила Божия одолеет зло мира сего.

15 марта. Среда 2-й седмицы В<еликого> поста

На дворе-то солнце, ручьи, воробьи шумят. А мрачность какая-то на сердце, думаешь: то не моё. И причина всё одна у меня: нужда во всём, бедность, а я плохой работник. Требуется, чтоб я мусор, труху, сор вырабатывал, ерзац всякой да суррогат поставлял. А у меня ведь годы далёко, здоровье на убыли. Ответ дам… Тошно мне чепуху-ту от младости до старости людям сказывать. Напротивело мне, что ярмарочному деду паясничать.

Людям нужен хлеб, а я картонажами, хлопушками торгую… Сказки да побаски… Докуда оне?! Невесело зубоскалить. «Шутить и век шутить. Как вас на это станет?..»

Говорят: всё чего-то выдумывает сидит… Думушка моя соборная о том, что «едино есть на потребу». Природа чистая напоена, исполнена пребыванием Бога, разлитого во всём. Поэтому «На груди благой природы всё, что дышит, радость пьёт»[28]. Святые, отрешившись от удовольствия и плотских радостей, убежав веселия мира сего, обрели эту единственную, надёжную, неотымаемую, неиждиваемую радость. Святые видели природу зрением прояснившимся, зрением чистым. Отсюда церковное «радуйтеся», с которым мы всегда обращаемся к святым.

Старец Амвросий Оптинский, ещё будучи малышом, слышал, что ручей журчит, явно выпевая: «Хвалите Бога, любите Бога!». Преподобному Серафиму сосны Сарова шумели: «радуйся». И старец Серафим с тем же словом обращался к людям: «Радуйтеся!».

Дивная жизнь живёт в мире. «Воскресе Христос, и жизнь живёт во всём мире». Век сей, глядя, не видит этой жизни.

Вот где хочу я учинить моё сердце. Хочу «очистить чувствия и узреть Христа и «радуйся» от него услышать…».

Надо общаться с единомысленными. «Брат от брата помогает, яко град твёрд». «А одному и у каши не споро». И в теперешней моей ничтожности нельзя мне тужить о будущем человечества. Не растеряй того, что есть в твоей нищей суме.

16 марта. Четверг

Алексей — с гор вода. Истинно сегодня и с гор, и с крыш так и моет город-от. Вчера ночью на вешние грязи снег пал. Пречудно так всю ночь до свету лежал, как праздничная скатерть. В остатный раз горницу белым зима убрала. Утре тротуары смокли, стемнели; а там и дорогу омыло.

А я наслушался сегодня вешних-то вод… пошёл к вечерне и к Ивановскому монастырю. Бегут с горы три ручья. Переливный, весёлый, светлый шум. Слышишь в шуме вешнего потока как бы дальние рукоплескания и бесчисленные детские голоса… льёт с крыш на асфальты — это шумовой оркестр. А ручьи с гор — это симфония, богатая мелодикой.

Ночной-то снег туманами взялся над городом. К вечеру дождём стал садиться. А любо так, сходил хоть к величанью. Будто для святого светлого потрудился. Лик прекрасный Божьего человека будто нёс с собой. Из любимых этот день у меня. Всё родину вспомню. Сиянье солнца, белизна снегов, сосули с крыш, бриллиантовые капели в день; тает в полдни. Дни станут долгие…

Дороги навозом возьмутся.

17 марта, пяток. 16 марта, суббота

С утра-то и вчера, и сегодня немогута-лихота долу клонит. В зиму «к снегу». Теперь, знать, к дождю. Свои-то глазишка не глядели бы на свет. Да братишко кашлем извёлся… А кто и забежит, — все с печалью. Р. накоротки приступают, долг требуют старый. Забыла А. Д., как «часто езжала, подолгу гостила», без подарков не отпускали. Старая хлеб-соль забывается. И о сем до зде.

Март-от месяц я всё помню, кабыть со снегом, солнца блеск во дни, облака барашками. Сей год он облачен, туманист, с дождём. А зима была не порато снежна.

Вчера, поди-ко, и единого поклона празднику, Алексею человеку Божию, не положил. И о том печаль брала за сердце. К ночи выскочил на улицу. Уж нигде снежинки не белеет. Грязь, да лёд, да вода. Небо облачное еле блазнит. Весна пришла. Сердце, полное печали, из комнатёнки на улицу-ту вынесешь: Сыне-де Божий, поговори-ко ты со мною, печаль мою Тебе возвещу. Свете мой Христе, надежда моя Иисусе! Перед миром сим я как обезьяна в бубенчиках приплясываю, а к Твоим бы ногам охота припасть! О, Владыко тихий, Владыко кроткий, незаходимое сияние Отчее! Красота Пресветлая, милосте бесконечная…

19 марта. Воскресенье

Чуть где пообсохли мостки, всюду ребята углём и мелом исчертили. Пустынен был Ивановский переулок, сегодня на пригреве ребят, что воробьев.

Над старою стеною и крышами монастыря сегодня небо с сильно притёртыми облаками. Думаешь: дождями тёплыми беременно небо.

В раме берёзовых веток ненаглядный уголок старого города. Веточки на берёзках уж с «огурчиками». У вечерни и у акафиста Страстям любо я постоял сегодня.

21 марта. Вторник

Вест силён, вчера с дождём. Так и сгоняет и лёд, и снег. Сказывали, что в Хотькове уж в феврале водные те жилы посинели, март-от деревней ходят со станции: негде долиной… Как бы я поглядел Пажу мою… «Гонимы вешними лучами».

…А тут я в наследье Соломониды Ивановны несколько достославных книг получил, вкупе и свои четьи за март-май. Обретох радуйся.

23 марта. Четверг

Подходит день благоуханный, день света, день радостный. Букет белых лилий и роз готовит небо земле. И по земле уж слышится небесное лилейное благоуханье, и земля уж знает и ждёт… Сегодня ещё говеет Архангел, не смея ступить за порог… Говеет Дева, опустив очи в книгу пророчеств… Говеет и вселенная… Но тихостью объята земля. Но уж слышен шелест архангеловых крил. Уж готово разверзтися небо… Свет хлынет оттуда. Благовест радости великой пронесётся по земле, восхвалят небеса Божию славу.

…Благовещение сходит на землю… Как будто в закоптелую, душную, заколоченную комнату врывается струя вешнего воздуха и вносится целый сноп благоухающих цветов. Благовещение — будто в казармах века сего вземлится низкий, чёрный, давяший потолок, и мир сей, по будням затасканный, видит лазурное весеннее небо, слышит пение птиц. Благовещение: отёкшее водяничное лицо своё мир сей, грешный, несчастный, подымает к небу, слушает забытые слова: «Радуйся, Обрадованная, радуйся, Благодатная…». Свирель ли то пастуха доносится с просыхающих полей, или гусли ангелов. Днесь небо являет земле вечную тайну.

Праздник Благовещения… Всё здесь трепет, всё весна, всё радость и предначатие радости… Умолкает лязг, визг, грохот мира сего, превращенного житухою, змеёю подколодною, в гараж… Не слышим бензинной вони, мнящейся разлиться в масштабах планетарных. Днесь весна благоухает, чёрный гараж превратился в горницу уготованную. Поля подступили к ней, бескрайние. Беспределен купол Храма нерукотворенного. И мир сей — Церковь Господня. И вечную тайну благовествует Земле Архангел.

24 марта. Пятница

Праздник вечен. И чины богослужебные уставлены на веки — пение, чтение, изъясняющие силу и угодье праздника. Но у каждого человека, допустим, что и у каждой эпохи, свой вкус, свои способности, свой стиль. И празднуя святый день, подклоняя голову под венец Дня праздничного, своё может любить в нём тот или другой народ, тот или другой человек. Сквозняками выдуло из нас силу и способность чувствовать день Господень. Но ещё остался нежный аромат, осталась любовь, например, к Благовещению. Мы понимаем, что не праздник побледнел, не праздник умалился, а мы ослабли сердцем и умом, мы — вылиняли, упали, обескрыле-ли. (А. Критский умиляется о Троице — проста-де.) Светлая гора праздника всё та же, это у нас украл враг наш лучшие и нужнейшие силы наши: непосильна нам гора-та, высока порато.

Благовещение… Сколько волей, другастолько неволей вылили мы из сосуда жизни нашей драгоценное миро праздника. Но аромат мира не утратился, осталось нежное благоухание. А давно ли великим грехом было задеть работу в этот день: «Птица-де гнезда не вьёт». «На волю птичку выпускали при светлом празднике весны».

…Выйдешь в поле сегодня: голубое небо, ветер весенний гонит воды. Вешними водами, что глядит Земля в Небо. «Благовествуй, земле, радость велию; хвалите небеса Божию славу»… Мы и сами не сознаём, что нам здесь так любо и так сладко. Вешние ли проталины, шумящие ли воды, вербные ли барашки, грач ли что, ведь сегодня Благовещение. И кому поёт сердце: «Радуйся, Обрадованная, Господь с Тобою…» — Марии благодатной или земле обрадованной?

…Всяка, говорю, эпоха и человек своё любит, своё выбирает в празднике. (Прав ли он или не прав?..)

Я сегодня улучил часок; в четье-минее (издание конца XVIII века, Киевской печати) чёл «Слово на Благовещение». Не в том дело, что печать слепая и глаза слепые, а в том дело, что первое основное «Слово» оборудовано весьма тяжело и громоздко. Всякая деталь оговорена ссылкой на такого-то и такого-то историка. Дамаскин и другие творцы канонов, стихир не боялись поэтического предания, легенд. В богослужении, в каноне эта поэзия легенд о празднике благоухает, как цветы, сияет, как жемчужная риза праздничной иконы…

Поэты — Дамаскин, Иосиф, вдохновлённые темою своей поэмы, в творческом своём порыве охапками хватают цветы поэтических преданий, хранящихся не в Писании, а в устах верующих. И этим цветом украшают песнь святую, не оглядываясь опасливо по сторонам. Тут же историко-географические справки. (Помню в Слове на праздник Введения целый архитектурный трактат о храме Иерусалимском…) Совсем научный трактат лютеранского богослова (с их скрупулёзной тщательностью в источниках-справочниках). Компиляторы — авторы этой редакции «Слова» — как бы боятся брать на себя поэтическую образность, которою так богаты древние торжественники (Беседа Саваофа с Гавриилом. Пространная беседа Марии и Гавриила). И вот компилятор ссылается на Кедрина[29]<?>, Вальсамона[30], Амвросия[31] и т. д. Учёность «редактора» XVIII века бывает наивной, очаровательной.

Иной характер, цельный и живой, носит второе слово Киевских четь-миней о Благовещении. Слово Златоустого. Первая страница, эти бесконечные повторения. «…Послан бысть Гавриил»… истинная музыка. Это рокот античной кифары с одним и тем же начальным переливом струн: «В месяц шестый послан бысть Гавриил…».

Нам, любящим лёгкие настроения, трудны сейчас чисто античные, вернее, антично-библейские образы, представления, беседы, как например (в слове Первом, цитирующем древнего учителя Церкви), Гавриил, смущённый поручением возвестить Деве рождение, говорит Саваофу: «Конечно, Ты всемогущ и можешь иссохшие уды оживить и увядшую трость восставить…» В этом же Слове повторяется о сердце Девы, пламенеющем любовью к Саваофу. Говорится, что в час благовестия и зачатия Дева ощущала неизреченную сладость не плотскую, но духовную… Здесь говорится о великом, чудном и прекрасном. Это не схолии, не аллегории. Но отвыкли мы, увядшие, опавшие, ничтожные, от мощных красот и святыя Библии, и античного мифа. Не в силах мы взять их силу чудотворную и животворную.

Вечен праздник Своею мыслью, своею умною песнью может чтить его всяк народ и всяка душа. И особо может чтить Благовещение душа Руси Святой в эти ранние весенние дни, когда «ещё в полях белеет снег, а воды уж весной шумят». Когда тишина стоит на полях и песня вод многих не нарушает её…

Радуйся, Благодатная, с Тобою Господь.

25 марта. Суббота

Оказывается, картины времён года сменяются быстро. Даже зима; это только по инерции мнится, что долго и единообразно она тянется. Много ли я в памяти и в эмоциях пейзажей зимних, натодельных, зиму венчающих, особливых успел ухватить?! Помню, мимо Ивановского монастыря шёл, зимке снежной, старорусской дивился. Малыми днями позже картина являла туман, мокрые льды. А к Мефимону шёл, ручьи шумели. А на 3-й неделе поста обсохли горки-те.

Вчера ко всенощной шедши, чисто весенней, трепетно нежной голубизне неба дивился. Над старыми глыбами Ивановского монастыря тонко и певуче возносилась твердь, голубая в легковейных облачках. Ни в церковь, ни из церкви нельзя было пробиться. Царственным таким напевом пета была стихира «Совет предвечный». Те же певчие умилительно и «Архангельский глас» пели. Остальные стихиры свадебной скороговоркой бойко смотали бабёшки на левом клиросе. Хор слепых крикливо (иногда кажется — они и глухи!), спешно (с каноном здесь не церемонятся) сбывал с рук ирмосы. Тропарей же читали — один или два. А канон чудный: «Да поет Тебе, Владычице, движа свирель духовную, праотец Твой…».

В ночи пасмурно, но светлость марта долго сквозит чрез облака. В ночи же нежданно, видно, праздника ради, устелила город тонко-белая скатерть. В позднюю обедню скатерть осталась лишь по дворам, а с улиц взялась. Небо явилось многооблачно и пестросветло. Плывут по чистой лазури: плат дымчат да плат сиз. Плат серебрян да плат золотой. Стоя в углу церковного двора, разорялся о контрастной живописности светлооблачного неба. Белокаменная церковь необычайно живописно компоновалась с небесным сильным фоном. Тени и света неба и здания были одинаково сильны. Я побежал скорей глядеть Ивановский монастырь. Какая радость художнику! Воздух чист: ни пыли, ни дыма. Отмытый, что мозаика, булыжник мостовых и плитняк тротуаров, что слоновая кость. И громоздкий ансамбль монастыря, тронутый с юга золотыми бликами, а с севера беспрестанно подчёркиваемый перебегающими тенями, придающими такую объёмность пейзажу. Эта призрачная объёмность чрезвычайно живописна в сильном фоне облак, то мутных, то сияющих.

30 марта. Четверг

Ох, как я вчера понял и на своём носу зарубил словеса: «Дух любоначалия и празднословия не даждь ми!». Пригласили выступить на 10(!)-летии организации («учёной») и… не выпустили, затем что «заслуженные» песочницы заняли время… Ну, хамство обычное. Негодую не на эту научно-лакейскую шпану, не на всю эту убогую мразь; горюю о самом себе: что я могу так негодовать, возмущаться, рваться в куски за опозоренье моё перед знакомыми. Как доходит до дела, до столкновения с «людьми», так и вижу я себя таким же, как и вся эта ничтожная дрянь, — профессора, досенты и т. п. Перечислял председатель доклады за десять лет. Какого мусора гора: не то что празднословие, а пустословие и суесловие. Какая между всякими убогими «научными» организациями чехарда, кто кого перескочит. И в этом во всём варятся, всплывают, садятся на дно… убогое «любоначалие»… Я в гневе на сих оскорбителей моей чести выскочил на улицу… А ночь-та весенняя тихая, звёзды что свечи… Бежавши до трамвая, обдумывал: вот так-то завтра обругаю, выпою… Но, глядя на звёзды, зачитал: «В начале бе Слово…» до конца. И стыдно стало: на кого я горячусь, кто меня оскорбил: насекомые. Уйти от клопиного гнезда и — нет их для тебя…

Окол себя-то всё у меня в беспорядке, куда что рассовано, не помню. Всяким делом волочу долго. Делаю мешкотно. Неисправности мои копятся в большие неприятности, переходят в бедственности. Этот воз везёт брателко, а я иногда толкаю сзади, нередко сам на воз-от присаживаюсь отдохнуть.

Надоел сегодня братишку, расписывая (раз по десять одно и то же) вчерашние надо мною козни. В поздновечернюю зорю срядил он меня на улицу. Напялил шубёнку, на неё пальто, запоясал, нашёл рукавицы и шапку (всегда это в местах необыкновенных у нас завалится) и выпроводил на двор.

…Я долго под углом стою; небо-то светлое не положит ли слово благое в душу… Двор-от обтаял весь; глина. Уж не спорит белизна снега с небом. Одно небо светит. И так обыденкой-то всякой себя ухлопаю, что ничего уж нет на уме-то. Как рыба разеваю рот. Уж всё равно мне, что Лествичника сегодня. Уж не под силу это. Облак лентою стоит над двором… Вот, думаю, облачко это протянулося за город над лесами. Там тихо, сошли снега, воды там, около домов дворы, амбары, сараи, гумна… Теперь насквозь деревню видно. Торчат избушки на голом месте, одна по одной. Ни дворов, ни гумён, ни амбарушек Было сто мужиков. Сто мужиков с сыновьями в поле выедут… Теперь восемь баб — 100 коней, конь коня лучше…

23 апреля

С детства любим, и по воспоминаньям целой жизни ждёшь, чтоб вот и в этом году Воскресения день как цветок распустился. Как лилию бы ангел с неба снёс… Сей наречённый и святой день. В юности человек всякой день и всякой час впечатлителен, чувства живы, воображение ярко и восприимчиво. Молодость как ручей бежит, на всё отзываясь весёлою волной. Пожилой человек что заводь, подёрнутая тиной. Немал надобен ветер, чтоб застойная-та вода всколыхнулась.

В четыре утра ко второй смене пошёл на утреню… Там и тут, расходясь по переулкам, шлёпают люди, от заутрени одни, ко второй утрени другие. Женщины несут куличи в белых салфетках. Здесь, над этими облезшими кирпичными громадами, необычной казалась светлость и тихость апрельского утра.

Служба в боковом приделе. Главный храм тих, народ со свечами, царские врата отверзты. В пустом от людей алтаре ангелы совершают безмолвную службу. Жёлтое сиянье поручных свечей озаряет белые пасхальные венки у икон.

Пасха Христова! Такое безбрежное море счастья, что стяжи только «сердце чистое», «очисти чувствия», и утонешь ты в этом океане благодати, счастья, радости.

Как будто ведь и людишки всё те же: с заботами, с болезнями, с делишками. Но, нет…

Чудо настаёт: в мире, в небе, и земле, и в преисподней. Радость таинственная, как реки весенние полноводные, льётся в наши сердца, радость Воскресения Христова, светит сегодня тёмным нашим душам Пасха священная, Пасха таинственная…

Как это можно жить без этого «пира веры», как это можно отказаться от такого «богатства благодати». Кто захочет оставаться в мире тьмы, когда рядом всё исполнилось света, когда рядом царство света, мир ликования, сокровищница радости.

Но почто при свете Воскресения я ещё оглядываюсь во мрак, в царстве радости вспоминаю кромешную тьму безбожия.

Ныне все исполненные света, небо и земля празднуют Воскресение Христово!

Приникни к вере Христовой, войди в церковь Христову, очистим чувства и увидим, что природа и вся тварь не мертвы, не бездушны, не механизмы. И земля, и лес, и воды, и древеса, и травы, и цветы, и птицы, и зверь знают о Воскресении, и радуются, и живут о Христе воскресшем!

…На дворе вижу братца и Мишу. Подняв лица, слушают…

— Я думал: день свят, а люди спят. А они глядят кого-то?!

Журавли, журавли летят… И я услышал как бы тихий струнный звон. Журавли пролетали в небесных полях, высоко над Городом… И Мишка так восторженно:

Снова птицы летят издалёка
К берегам, расторгающим лёд,
Солнце тёплое ходит высоко
И душистого ландыша ждёт.

Так со стихами Фета домой зашли, за стол сели. Братец сюрпризом чашку маслин припас. Белую булку и сладкое в ночь съели, разговляясь, и теперь услаждались чёрным хлебом с солью и маслом подсолнечным. И до кофею мы трое любители. Не красна изба явилась пирогами, а углами красна. Намытые полы улыбались, натёртая деревянным маслом грузная дедова мебель сияла. Тут ещё «открывается первая рама, и в комнату шум ворвался»[32]… От ветерка запозванивали фарфоровые расписанные яйца на голубых лентах у образов. Середи стола кувшин с вербами. Барашки опадают, и на веточках будто ангелки сидят с бледно-зелёными крылышками… Чёрный хлеб, чёрный кофей, а получился настоящий «simposion».

Я хвалился светлой праздничностью утра. И любо же было слышать, как Миша под прозу моих речей подкладывал поэзию Тютчева, как парчу под редиво:

И в нашей жизни повседневной
Бывают радужные сны,
В край незнакомый, в мир волшебный,
И чуждый нам, и задушевный
Мы ими вдруг увлечены.
Мы видим: с голубого своду
Нездешним светом веет нам,
Другую видим мы природу,
И без заката, без восходу
Другое солнце светит там.

<Апрель?>

…Наука века сего с важною миною говорит: у меня всё на опыте и точности. Но удивительное дело: сколь скаредны, убоги и жалки у них сии опыты и точности. Мёртвое дело!..

Что мне в том, что пересчитала, перебрала ты, «наука», все мои жилы?! Для жизни мне нужна радость. Без неё не перенести мне неизбежных скорбей, бед, болезней. А радость эту ты, «наука», выдёргиваешь из-под моих ног, что мост ломаешь через яму. Без радости человеку незачем таскать своё тело. Что мне в теле моём, болеющем, имеющем разложиться? Мне важен дух, поддерживающий, окрыляющий тяжесть тела. Чувства мои должны питаться только радостью…

…Брату говорю: пока сумерки да небо видать, сплаваю переулком. А и опоздал, выскочили электробельма, скрало небо. Я дал задний ход во двор. Но по случаю тёплого вечера отворены все окна примыкающего к нашему двору пятиэтажного дома… Тряся одеялом за окно, какая-то Роза кому-то апеллирует:

— А всё-таки Эренбург есть Эренбург! Что?..

Из окна другого этажа несётся как бы предсмертная икота: певица изображает алябьевского «Соловья»… Да, пришла весна, там лето… Всё, что боялось зимы, пряталось в своих ящиках, вылезло на улицу. Зима без разговоров затыкала рты… Осень всех заставит убраться по своим конурам. Зима одна царствует, белая, звёздная, чистая. А лето — оно бессильно в городе. С апреля погано станет: вонюче, оруче, пыльно.

Стою в закоулке двора, где только стены без окон темнеют да неба тихого полоса. Занакрапывал украдкою дождь. А мне стало весело. Да что же я тужу! Разве я прикован?.. Да сядь на трамвай, и вывезет в тихость весеннюю. Велик ли город-от по сравнению с просторами светлыми, где не затоптана, не скована, не заплёвана Мать Сыра Земля. Много лесов, много полей чистых, тихих. Велики просторы Руси родимой. А се и в городе есть тихий час рассвета, весною особливо прекрасный.

А потом, а главное: «се грядёт час и ныне есть», что в себе самом возрастёт, откроется, расширится Храм-от светлый. Ты сам будешь храм, ино куда пришёл, там и служба Божия, там и тишина… Не одолит лязг трамвайный… Самоед, лопарь везде у себя дома. Куда прибежали олешки, там он и расставил свою вежу, и огонь развёл, и постели<л> — как век тут жил. Сердце своё сотвори велико, широко, в нём и будешь жить. Телешко твоё низенькое, а сердце твоё сотворится широко, велико. У тебя пазуха-та что царский дворец будет. В нём ходи да ходи…

<Апрель?>

Не посетовал на город в это утро. Свежесть ранняя, дышать резво. В Ивановском переулочке особливо хорошо. Подойду да постою, полюбуюсь. Великие облака, что с ночи стояли, на мелкие роились. Барашками небо взялось, что ангелочками. И лазурь меж облак чиста несказанно, Переулочек омытый, камешек к камешку, плитняк чист. Тоненькие веточки ещё безлистые на фоне весеннего неба… И воробьи на монастырской стене: «Чив-чив, чив-чив!..».

Откуда поэт-художник? Что это такое? О чём истинный поэт нам толкует? Тот поэт, кто не почивает на житухе обывательской сытой ли, голодной ли. Мысль поэта имеет «криле позлащение голубини». И любо поэту, когда мысль его в каковом-либо месте, в каковой беседе с единомысленным человеком может привитать…

…В незакатной белой ночи Севера любо «криле-те голубини» расправить, чуда слетать. Там моё радование… Не пуста Россия-та! Люби, храни сердцем и мыслию места-те святые Святой Руси. И не сомневайся, что оне и есть на своём месте…

Тепло и светло на душе, и жить самому легче, и Бога преславишь, как отрясши сон житухин, доброю и здравою мыслью очувствуешь, уразумеешь радостно, какой сегодня день-от…

Соломонидушка, бывало, скажет:

— Ты всё дома, как печь. Печи никуда не надо…

— Я, Ивановна, умом летаю, где мне любо. Везде на оконце посижу…

«Разумом молчи, разумом глаголи». Правило основное в быту и премудрое. Живя в разуме, сам себя бережёшь и ближнего. Береги ближнего, войди и в разум сего святоотеческого слова: «Кто себя видит, в брате не видит». Ежели б мог я себя по-настоящему, каков я есть красавец, увидеть, дак ужаснулся б я. Брат-от ангелом бы показался. А ежели и бросил отругиваться, опомняся, захлопнул пасть-ту свою окаянную, дак без злобы язык-от прикуси…

Лукавой ведь может подсунуть тебе сознание: «Вот-де МНЕ что приходится выносить! Вот-де что Я терплю!..». Ложно сказано: «Не видал я праведника оставленнаго…». Вот эта собственная бешенина и застит нам глаза, не даёт понять, что не мы терпим, не я терплю, а от меня, и только от меня терпят.

Тепла всё ещё нет. Сухо. Ввечеру сквозь мреющий в небе туманец сквозит молодой месяц. Город, улица, люди живут чем? Война б скорее кончилась, пых бы перевести. Живут страхом: нова б не началась… Живут тем: к пайку б что добавить, безразлично какими средствами — блат основное. Добыть дровишек, ужулить электр. ток, ухватить паёк, достать картошки, перелицовать лохмотья, добыть что-нибудь на ноги… Плюс ко всему из строя выходят водопроводные трубы, валятся дымоходы. На этом фоне всевозможны слухи, ожидания, предположения о конце войны, о союзниках, о японцах… что-де будет дальше и т. п. Люди выжаты, измотаны, измочалены. На уме одно: как бы живым вообще остаться. Эта бедственная житуха заботит, трясёт, мучает людей…

Уж не воротится эта чудная в году пора — начало апреля. Уж сухо в городе, но ещё нет пыли. Ещё голы деревья и сквозит меж ветвей блещущая лазурь, а вечерами высоко, в зените неба стоит маленький серп молодого месяца. Утрами хрустит ещё ледок в колеях уличных перекрёстков…

Один из мудрецов века сего (Д. Бедный) изрёк однажды, что все талантливые люди — поэты, художники, музыканты — непременно имеют большой вкус к плотскому любострастию. Сей опыт дебелой плоти противоположен иному опыту. Опыт иного сознания и самопознания, опыт иного ведения предлагает: оставим плоти сладострастие, возрастим души дарования. Чтобы расцвели творческие (единые на потребу!) силы, надо, как одежду грязную, как раз чувственность-ту и сбросить. Пусть человек отдаст долг плоти сладострастию в молодые свои годы, пусть отдаст долг матери Природе. Этот хмель пройти должен, разум должен очиститься. До сорока годов пущай хмель-от одолевает, после сорока протрезвится. Очисть ум-от, мысль-ту от хмельных грёз. А то и тело уж старое, слабое будет, а привыкшая к молодым сластям мысль и воображенье всё ещё позорно будут нудить к жалкому разврату немощное тело. Не позорь возраста. Пусть молодость там, в «долине роз», в чашечках своих цветков копошится. Пусть молодость и воображает, что вокруг пола всё в мире вращается. Им дальше… и видеть не должно. А уж зрелому-то разуму иные горизонты открываются. Что у юного красота, то у старого срамота.

Трудно бывает человеку перейти малость и низменность телесных похотей, понять, осознать и вовремя им их место указать. Поэзия, музыка, живопись, скульптура как раз внушают, что в плотском сладострастии, главная сущность бытия. Отсюда неудовлетворённость, разочарованность, мрачность, пессимизм пожилых людей.

Бывало, как важно держал себя старик, как значительно было его лицо. Недаром вечная книга заповедует: «Перед лицем седого восстани и почти лице старче». Старость стала презренной, уж если не в силах ты молодым казаться, дак тебя и на свалку.

Но эта торжествующая дикость и примитивизм не стоят внимания…

Итак, иным венком, чем юность, должна венчать себя зрелость человеческая. Очистивший сердце от мути сладострастия, а через это стяжавший себе и ума светлость, с улыбкой глядит на утехи молодости. Просветлённый ум знает, что всё это надобно — и красование юности, и утехи брачные, знает это разум и благословляет, но соглядает и простирается к тайнам и глубинам иным.

Из оконца виден день, блещущий облаками. Вчера дождили они, сегодня гонит их резвый ветер, что стаю птиц. Ребятишки играют на солнышке. А я… будто и не мой день-от, не моя весна… Око мысленное сырым телом обременённое, что из каземата и на праздник глядит. Не моё-де…

Все эти годы страшные, весь груз непосильный житья-бытья доблестно влачил на себе брателко мой. А в эту, 4-ю зиму припадать стал духом, и здоровьишка негде уже взять… Обтрепались, обносились. Война кончилась, будет ли какая ослаба. Газетёшку-ту нюхают, да трут, да копают: выжать-то надёжу какую поскорее тщатся.

Я так уж себя и считаю юродом, бездельником: не у чего-де живу, ветры ловлю, за тенью бегаю. Сверстники-те — председатель, при академии, с орденом, дачу и машину имеет; мимо проедет, грязью оконце моё обдаст, не увижу я ни облачка, ни соседнего забора. Что же, неужели в самом деле смолоду-то надо было не лазури небесные соглядать, а что собаке-ищейке носом в землю практически обеспечивающие дорожки вынюхивать?.. Бежать по следу такого хозяина, у которого кока с соком запасена… Конечно, у… <нрзб> верный нюх, знают, где жареным пахнет. Давно у тех окон сидят, хвостом виляют. И много их. Тёплая компания. Овсянку с мясом им дают. Сахару на нос положат, скажут: «Пиль!» Они фокусы умеют показывать… Нам так не уметь.

Ложью век пройдёшь, да назад не воротишься. Умирать все будем. Тошно будет при смертном-то часе. Для чего-де жил? Исполнил ли то, что тебе задано было в жизни? О чём сердце смолоду горело, к чему живая душа твоя рвалась, то куда ты дел? Вот что при конце-то жизни совесть спросит.

Это, конечно, к Леоновым не относится. Их сознанье совестью сроду не было обременено…

Весна идёт, на сердце всё прискорбно, неустройно житьишко-то. На мели сижу. Никто с мели не сдёрнет. Нужда братко держит, не вывернешься. Горе-злосчастие — свет из очей теряется, долу меня гнёт. Извне веселье — весна идёт, а внутри меня нету радости. Знаю, что она должна быть во мне, сердце моё — ларец, и положена была в него радость, да ключ теперь теряю часто, не знаю, куда засуну, память худая.

Голодуха, скудость во всём, лохмотья всех наокруг одолели. На сытых и одетых глядят жадно, завистливо. И всеобщий, всеодержимый, единственный у всех идеал и смысл существования: урвать и мне своё от жизни. 10% сыты, пьяны, и нос в табаке. 50% воруют напропалую. 40% из кожи лезут, колотятся-бьются, не хотят подыхать. В деревне идеал: огородишко… ещё козу купить… Мечта и тема разговоров: пара башмаков, хоть одна на всю семью. Событие: получить брюки, рубахи, платьишко бумажные… Жить надо, как вор на ярмарке вертеться. Под лежач камень вода не подойдёт. На дом к тебе никто за твоим товаром не придёт. Не расхожий у тебя товар-то. На любителя…

8 июля

Всё мне-ка град Устюг Великий на ум приходит. Кабыть я в нём бывал. Думается, что в теле мне там не бывать, а по исходе душа, небось, слетает тамо на Двину мою тихославную… Кабыть ночь светлая, июньская. Взор умный летит над лесами, конца им нету… Реки вьются, отражая светлое северное небо… И вот стоит дивный город: одни храмы Божьи белые. Древний, таинственный град, Устюг Великий. Родина отеческая… Устюг Великий, Соль Вычегодская: что сказку вспоминал отец мой и тётка. В юности уехали они с родины к Белому морю в град Архангела Михаила.

Древний, пречудный город, весь в славе былого, весь в чудесах.

…Север мой! Родина моя светлая… Песенные реки…

В храмах родимого города Архангелова везде были древние иконы, чудные лики, таинственно прекрасные, пренебесные. От младенчества полюбил я, и навык я видеть в церкви древние иконы. Смала запечатлелась вечно живая красота икон в сердце. И любил я её всю жизнь.

И вот приходит старость и болезнь. Чаще и чаще мысль сердечная и око умное радетельно летит туда, на милую родину. Как бы снова обхожу храмы родимые, в которых молился, куда любил ходить. Всё вижу: будто Двина развеличилась и град Архангельский… Вечерня… В тридцати храмах, что стоят от верхнего конца города к морю, белея, отражаясь в водах, во всех храмах ударят к вечерне…

31 июля. Понедельник

День-то маялся с головой. К ночи вылез на воздух, сел под ясень. Любо так.. Повеет ветерком… Гам городской утихает. Бельма оконные одно за другим, этаж за этажом гаснут, спят. А то пялятся не видя… Спокойнее да спокойнее думать. Людские домища завели свои бельма на сон, но отверзаются очи небесные. Поднял лицо-то, а сквозь ветви уж давно, видно, глядит звёздочка… Свет небесный любовно и тихо, и благостно коснулся мозга, головы, чувств утомлённых, притуплённых.

…Звёздный свет, звёзды вечные, прекрасные. Вот эту звёздочку младенческим оком я видел, и ныне, в старости мне пришедши, она же милосердо светит моему уже потухающему взору. Пусть радио гавкает… Это всё пройдёт, это всё истребится. Небось, не всё заклеила житуха. Под скамеечкой окурки да пыль, но налетит ветерок, зашумит в темноте ясень, подымешь лицо — и глянет в душу звёздочка. Точно глазок детский, милый, и он вечности око. Милосердый звёздный взор подаёт мир душе, утишает ум. И сторонятся на те минуты и груз годов, и болезни, и гнетущие заботы.

3 августа. Четверг

Вся тревога о нездоровьи, беспокойство о будущем, всё, что «дух гнетёт и в сердце ноет», — то всё власть смертного и тленного над человеком. Тело сие, плоть сию тленную нашу апостол Павел «хижиною» называет, хибаркою убогою, гнетущею прозябающий, ютящийся в ней дух. Заместо сей жалкой, тесной лачуги Бог готовит человеку жилище царственное…[33] Оттого-то мы и стенаем (ныне), желая одеться небесным нашим жилищем… Но мы, говорит Павел, не хотим, нам непосильным кажется сбросить с себя гнилые и тесные стены этой хижины, хотя и стенаем под ея бременем (Павел)… Итак, страдаем от смерти, но пребываем в смерти. А надо, чтобы «смертное сие» (больное, тяжёлое, водяничное, гниющее) поглощено было жизнью. Водворяясь в теле, подчиняясь этому грузу, мы отстраняем и устраняем себя от Господа (от радости о Господе).

«…Выйти из тела и водвориться у Господа»[34] — это святые стяжали, ещё будучи «в теле»… И потому были бодры духом и всегда радостны.

«Живи и до вечера и до веку». Павел-Христовы Уста всяко своё слово сколько коринфянам пишет, друга столько нам, человекам сих последних времён… «А Христос и умер за всех, чтобы живущие не для себя уже жили, но для умершаго за них и Воскресшаго». Павловы уста — Христовы уста. Вечно юно, вечно животворно слово Христово и апостольское… Естественный, плотский, страстный, телесный человек всегда ветх, утл, дряхл, независимо от возраста.

Августа 6-го. Воскресение

Высоко где-то, недосягаемо до меня праздник-от… Неприступен Фавор-то гора… А я в пропастях преисподних кишу… Как помянешь, что сегодня показан нам <?> «Свет присносущный», что являл Он сегодня лик Свой «яко солнце» и были одежды Его «белы яко снег», как вспомянешь, что, бывало, от родимого города плыли корабли на праздник престольный в Соловки, как сдумаешь, что это за праздник, каков он был для тебя, и как увидишь, что ты праздника улишился и тьма тебя духовная и физическая обошла и накрыла, дак резнёт тебя, что льдина, краем по сознанию и по сердцу, ахнет скорбно сердце, да и опять отчаянное окостенение. Уж только скорбь и боль просвет-то праздничный в сознаньи вызывает… Преображение.

…Ежели б пожить силою и угодьем, существом этого события, как раз из бездны, из тьмы отчаяния, из мрака окружающей житухи меня вызволяющего и подымающего.

Если б кто поддержал сознание моё, мысль мою, моё мироощущение, поднёс бы кто ко уступу Фаворскому повыше да подержал бы на руках там лишнюю минуту… Помню, как моя мать своего крестника, тяжело болевшего, в кануны праздников, когда везде перед иконами сияли лампады, ходит из комнаты в комнату, поёт «Хвалите имя Господне, хвалите, раби Господа» и подносит дитя к божнице. И ребёнок переставал плакать, в глазках его отражалось сияние лампад. И он тихонько припевал: «Аллилуйя, аллилуйя…».

Не равняю себя с чистым ребёнком. «Обыде мя бездна греховная». Уже «яко глух и нём не отверзаю уст моих. Мнози восстали на мя, мнози глаголют душе моей».

— Бросьте, товарищ, ваши бредни! Неужели не видите, что весь мир расстался уже с подобными иллюзиями…

…Я вчера особливо духом-то упал, аж до тупого нечувствия… Восемнадцать часов подряд глаз не отворял, лежал, только простанывал… Голова болела… Брателко что подаст, супу ли, чаю ли, всё вон тут же… Только в сознаньи временем мелькало: «Как смерть-то хороша… Боли этой дикой, ум отымающей, не будет…». А братец сам еле бродит. Наприбавок у него грипп. И всегда он в отчаянье впадает, как я эдак, падалью, заваляюсь… Через силу я выполз к воротам на ночь-то… Люди бегут, молодёжь, смеются. Я на тротуаре сижу, люди думают, пьян. Жутко было: ничего вспомнить не могу, ни о чём связно подумать… А сегодня, вот, пишу, и поел. День сегодня хоть без дождя, а тёмнооблачен: еле видно строки у окна. А я люблю облака Божьи.

..Лик Христов, свет Фавора… Люди утеряли Христа, живя посреди смертей многих. Президент Америки молитвенно заявляет, что у них наконец закончились благопоспешно многолетние работы учёных по изобретению атомной бомбы. Бомба проверена. Убито за один взрыв двести пятьдесят тысяч человек.. «Сила, справедливость, мир и в человецех благоволение теперь в наших руках», — заявляет г<осподин> президент…

«…И бысть, егда моляшеся, видение лица Его ино…» И у рабов Христовых, когда молились, лица просиявали… Приникни к житиям святых, т. е. настоящих людей: в каких бы бедах, нуждах, скорбях, болезнях они ни жили, ежели жила и действовала в них молитва, внутреннее их состояние отражалось на внешности их. Молитва… Ежели б даровал Бог молитву… Даже и Господу надобно было «помолитися». Взыде на гору помолитися. И егда моляшеся, просияло Лице Его и одеяние Его бело блистаяся…

Нету этого счастья больше, как умилённая радость о Господе. И не просил бы я у Бога ни здоровья, ни от нужды избавления, кабы свет Христов в сердце воссиял… И никакого ещё света не имея, только понаслышке о нём зная, люблю паче всех молитву: «Христе, Свете истинный, просвещая и освещая всякого человека… да знаменается на нас свет лица Твоего, яко да в нём ходяше узрим Свет неприступный Твоея Славы…». И сие: «Просвети Лице Твое на ны и помилуй ны».

Непроглядна, темна житуха-та… Ходите, говорит, в свете, пока ещё свет имате… ещё мало время с вами есмь… Господи, с нами ли ещё Ты? «Христос, где ты, Христос, сияющий лучами», — восклицал и Надсон… Канун предпразднества Преображения, и я, что таракан запечный, вылез к ночи на двор-от, встал под угол свой: мило-ет лик, чаша моя небесная не молвит ли де… Сквозь тонкий облак, инде звёздочка промигнёт… Под открытым-то небом хорошо вздохнуть… И пало на ум: Господи-де, когда телесным оком уж не буду видеть неба, сведи Ты мне в сердце свет Твой звёздный. В душе бы тогда ожило небо-то и свет его…

Кроме древних пречудных ликов, я в детстве, помню, любил картину (из современных художников) в «Родине» «Приидите ко Мне…». Христос стоит в белом одеянии. Образ простой, но близок он был детскому пониманию… Вот таков и видится Христос-Свет. Милость бесконечная, красота пресветлая, любовь неизречённая.

9 августа. Среда; 11 августа. Пятница

Через нужду, через болезнь, через тревогу я гляжу в природу. Сей год безвыездно в городе живя, увижу где ле какой-нибудь «русский весенний или, там, зимний пейзаж» и уж достаточно мне этого намёка: вижу своё… И дали русские, и небо облачное. Открыточки в руках, трёхцветки немудрые, даже безымянные. «Ранняя весна», «Последний снег», «Тает»… И я уж там стою, хожу. Мне только палец подай, я за руку сам возьмусь. И вот, нестеровский пейзаж… Тут художник сам преславно, как надо — поёт. Мне там любо; я, знай, слушаю да благодарю. И есть пейзажисты тоже, изобразители тишины русской «серенькой» природы. Они не устрояют, не подчёркивают сих чудных, как видение, берёзок, рябинок, вербочек, что так любы у Нестерова. Но у сих «реалистов» ты себя, иное, свободнее чувствуешь. Такой реалист, просто отобразивший то, что было перед глазами, сам отстраняется, а тебе говорит: «Заходи да живи»… Серенькое русское небо, даль, дождик прошёл… Что мне художник…

После полдня дождь да дождь… Тёплый летний дождь в городе — сущая красота и удовольствие. (Я даве помянул, что сквозь-де нужду любуюсь природой, а се брателко босой, да и я… тут и люби дождь-от…) Как в бане, тепловата вода льётся на тебя. Любо и как бы тонешь, так и уносит сердце… Так и ливень тёплый. Переулок, старокаменные дома, отшлифованные ступени, старые плиты… И всё это моет тёплая чистая вода. Моет и ручьями, в ёлочку бежит, расплываясь по булыжнику. Я и асфальт люблю в дождь. Асфальт не врёт, показывает, что дождь идёт. Асфальт любит дождь. Ну и плитняк старых тротуаров обожает мыться. И травка рада. (Это лето ей на засуху не приходится обидеться.) Только кирпич в дождь не очень зарен — мрачнеет. И доски мокрые не красны. Бывало, с настоящей льняной олифой крашен дом-от деревянный, дак ему что дождь-то, дом виду не терял. Теперь на ссяке та же охра, дак подтёки в ненастье и по заборам, и по простенкам… Ещё стёкла у домов любят дождь. Булыжник любит. И я люблю… Богат дождь.

Это я по сироп ходил в палатку, пока брателко, еле душа в теле, придя с рынка, уснул. Сейчас он перемерял кружкой… Баба обдула меня, заместо полутора налила один литр сулемы этой красной. А я разинул рот на облака. Мне и ни к чему. А ссадила с меня 9 р.

Со второй половины лета (я и не уловил дней и чисел) ласточки не свистят по утрам и вечерам. Видно, птенцов подростили да улетели. И воробьев не слышно. Хлеб, небось, где ле клюют.

Всё серое в дождь — камень-от. А какая благородная гамма красок! Этот туск серебряный стоит… И дышать легко… Кабы пальто дождевое, да сапоги добрые — я бы всё бродил по переулкам в дождь… Мимо окна дети, ребята да женщины босиком пробегают, берегут обувь-ту.

В коммерч<еских> магазинах посбавили по сотне. И на руках хлеб — 25 р., картофель — 9 р. За окном темнеет. Фонарёшки инде проблескивают.

14 августа. Понедельник

Когда зима-та окротеет, как манят, как надёжат предвесенние праздники и пост, — мартовское, апрельское… Не держат в том подъёме осенние (по-северному, по-нашему) или предосенние праздники — Преображение, Успение. Но неладный это признак твоей меры духовной, ежели Пасха и Рождество вспыхивают для тебя неким фейерверком, а другие праздники «не дают подъёма». Бог, всея твари украситель, Он вседоволен, всеблаженен. «У Отца светов несть пременения или преложения осенение»…

По родине милой, по Северу помню августовские золотые праздники. Преображение, Успение… Золотые скирды сжатого хлеба, снопы, жниво, обилие ягод красных, золотых, синих… Золото листьев… А в Московской Руси — «Спас медовый», «Спас яблочный».

Богословская сторона сих великих праздников изъяснена Церковью. Но сила и угодье праздников веры нашей скрыты, кроме писаний и предания, скрыты ещё дивно, изобильно мощно в природе. Праздники наши: и Пасха, и Рождество, и Троица, и Преображение, и Успение — отнюдь не суть воспоминания. Они живут и совершаются сколько в нас самих («Царство Божие внутрь вас»), столько в природе. Мы знаем, что природу живят соки Троицы Живоначальной…

Христос есть лоза истинная. Соком гроздей от сей лозы живёт всё живое во вселенной.

Древнегреческий Дионис, сок гроздей его были прообразом Христа и таинства евхаристии. Отношение к природе в религии древней Эллады, где природа являлась живою и как бы мыслящею, глубоко присуще и вере Христовой. Я уж инде сказывал: древние почитали деревья живыми, но исследуй писания: жития святых, патерики, — живёт купно со святыми природа; живёт о Господе… Когда в молитве творила поклон Святая Дева, с нею преклонялися в саду и деревья. А дружба святых со зверьми, с птичками, — это повсюду и всегда и обще вековечному в религиях. Оживотворение природы у древних не неправильно, но по-детски сказочно изложено. «Баснями» и сказками в то время и для тех людей только и нужными приукрашена и призагружена эта религия. Христианская мысль очистить должна истинное в этой древней живой религии греков. Вера Христова не иудейская вера. Нет!

Поскольку христианство есть истина, и не только совершённая и сказанная, но и совершаемая, нам надо выявить истинное в мифологии этой детской и светлой веры. В канонах праздничных, например, взяты прообразы только библейские, мы должны видеть и выявить живое и светлое в древних мифах греков. Нам близко и светло многое из того, что древние знали о деревьях цветах, ручьях, реках. Ведь и у нас обожествлено древо, древо крестное… «Радуйся, пречестное древо»… а у нас воспет «кипарис и кедр, и сосна», которые составили крест.

Мы не приносим жертв дриадам и наядам, не молимся берёзке. Мы видим и знаем светлее, полнее и больше. Мы ведаем и соглядаем жизнь Троицы Живоначальной во всём и, конечно, богоносносгь эту и это веселие, эту радость о Боге ошущаем во всей твари, — травах, деревьях, птицах, животных. Ошущаем особливо сильно и явно по весне, когда воскресает Христос и сорок дней ходит по Земле. Благоухание трав, дерев — всё это царство Троицы Живоначальной, всё от Воскресения Единаго Безгрешнаго.

Несомненно: почитание природы живою и мыслящею у древних было прообразом нашей веры в то, что природа «радуется о Господе». В эллинской религии больше «ветхозаветного» груза, отпадающего по благовестии евангельском, но как в библейской древней вере, так и в эллинской древней вере есть благодатное и живое. Почитание деревьев и трав как чего-то живого и богозданного и с Богом живущего, — в этом гораздо более христианства и церковности, нежели в понимании христианства и Евангелия лишь как некоего морально-педагогического учения. Сектанты (напр<имер> толстовцы) считают православие — казённым. Но уж если что казёнщина и мертвенная схоластика, то это их выхолощенные регулы и наставления о «поведении Духовного христианина» (к сектантам отнесу и кальвинистов, и «методистов»). И какая полнота и царственная радость жизни с природою у Серафима Саровского: «Радость моя»… Да что сравнивать дивную песнь гения с зубрёжкой тупицы, Церковь — с «какой-нибудь» штундой, церковные песенные каноны — с куплетами «Армии спасения». Но и сих не хочу ругать, поскольку кто «взыскует Бога», а это единственно важное.

— Значит, — скажут мне, — святые мученики ошибались, гнушаясь языческих капищ, значит, им можно было туда войти и «чему-то поклониться».

Нет, не нужно, не под нужду было очищенному, светлому, озарённому уму натаскивать на себя эти школьные басни о множестве олимпийцев… Юпитеры, Венеры, Аполлоны. Всё это было уже бутафорией, аллегорией… Нечего было делать мученикам в этом скопище статуй… Да ведь и нам нечего делать в современной жидовской синогоге. Что мы, молиться можем там? «У всех-де един Бог?»… Конечно, Единый видит сердца всех людей, всех народов. Он и судит. А я травинка, выросшая на Руси. Я вот так верую… По отцам моим.

Древние византийские богословы, песнописцы берут образы библейские, древние отцы-иноки в Египте, скажем, цитируют только пророков да Псалтирь. Но этим они нисколько не запрещают нам поискать нечто доброе, нетлеющее в наследии наших эллинских «праотцев».

А восстановлять Элладу и её Олимп никак не приходится. Сказано: «Взыщите Бога». Он там, где содержится «радость навеки». Сегодня предпразднество Успения Богородицы. И о «смерти» этой вот что велит Церковь: «Людие, предиграйте! Плещите руками; сегодня все соберитесь особенно радостно. Восклицайте светло, с веселием, потому что Матерь Божия готова перейти в горняя…». (Тропарь предпразднеству * * * <14> авг.) И контакион: «..днесь вселенная умно с веселием зовёт: «Радуйся Дево, христианом похвало»»…

16 августа. Среда

Спас Нерукотворный. В лесах, чай, «мелькает жёлтый лист»… Хотя сей год дождливо было лето, не вылиняла, не истощилась солнцем зелень-та. В засушливо лето к Успенью оденутся леса «в багрец и золото».

Святая Русь поёт сегодня Пречистому Спасову образу… «Радости всё исполнивый Спасе, пришедый спасти мир…» А «мир сей и век сей» вылупил сейчас несмысленные свои бельма на атомную бомбу… Слышь-ка, озёра в пар превращаются, почва на составные части разлагается и испепеляется. Штучка в 1/2 кило сожгла всё вокруг на сто километров и расплавила вглубь на 100 м. Вместо первого японск<ого> города осталась воронка, а Нагасаки, слышь-ка, окутан «зелёным дымом». Но дело в том, что в стране самого «богомола» Трумена раздались протесты учёных насчёт дикой свирепости применения таких вразумлений к врагу. А главное, учёные встревожены: жизнь «расщеплённого» атома, по-видимому, продолжается и м<ожет> б<ыть> crescendo[35]. Имеются тревожные голоса видных учёных, во главе с Томсоном, президентом (что ли) физической и матем<атической> Академии в Лондоне, что столь слепо и опрометчиво разбуженная атомная энергия может разрушить-де земной шар, пробуравив земную кору.

…Аспид, слышь-ка, убивает сам себя, безумствуя в ярости. Так и «прогресс-цивилизация». «Прогресс и цивилизация» века сего уж явно своё сатанинское начало выказали. Уж не прикрыта ничем сатанинская рожа, но слепое несмысленное стадо не способно мыслить и видеть… Мир во зле лежит. И лежит невсклонно. Осатанев, избрав главою себе Антихриста, возгордяся убогою гордостью, до конца избезумяся… Но «свет во тьме светится и тьма его не объят». Всяка живая душа, не ослепшая среди общей слепоты, чувствует что «жив Господь, жива душа моя»… Бесы одолели век сей. Век сей поклонился смерти и аду; несчастные человеки мира сего несмысленно глядят на то, как «наука» готовит им атомные бомбы, «прогресс» принёс им смерть, но несмысленное стадо лижет задницу этому «прогрессу», посылает детей учиться в школах этой смерти. Безумие страшное и преступное… Но: «жив Господь, жива душа моя»… В подвалах, в ямах, в лесах, в болотах, в пустынях — везде живёт Свет Христов. Везде есть люди, имущие «разум Христов», люди, знающие, где свет и в чём свет в сем универсальном мраке… Страшен сон, но милостив Бог… В твоём, в моём сердце живёт этот свет. Чёрный туман окутывает мозг масс… Но… тихо сияет лампада пред ликом Христовым… Пречистому Твоему образу поклоняемся, Христе… Здесь спасение мозга рода человеческого от «работы врагу». Радости все исполнивый, Спасе. Самоубийственная и человеко-убийственная цивилизация окутала мозг рода человеческого. Ночь окутала сердца. Веселье у людей века сего лишь наркотическое. Но светло и призывно в этой ночи звучит молитва: «Христе, Свете истинный, просвещающий и освещающий всякого человека… Да знаменается на нас свет Лица Твоего…». Посреде поклонников смерти и зла будем ходить, нося в сердце свет лика Христова, моляся: «Да знаменается на нас свет лица Твоего». Кругом подклонилось под антихристову печать и прияло печать зверя, гордяся. Но: «Христос воскрес». Впотьмах, как звезда, сияет лампада негасимая пред ликом Христовым Нерукотворным. Сердце наше пусть будет свечечкой воскояровой лику вечной красоты, лику Нерукотворному Христа Жизнодавца. Он красота единая и сила непобедимая Свет Христов во тьме светит.

..Люди, живя в тени смертной, да видят свет велик.. Радуйся о лике Христовом, о том, что у нас есть Христос. И паки реку: радуйся, люби природу, она книга Божия. Читай её. Так люди, вооружася последними наипоследнейшими достижениями науки, истребляют друг друга — война техническая… Ты не можешь их остановить… Ты обессилел телом и душою так, что и слово-то твоё не услышано будет не то что «веком сим», но и близкими твоими, избитыми «борьбою за жизнь». А ты не разоряйся, не падай духом. Выдь-ка в поле… Ведь не деньги платить за эту вот тропочку глиняную, за эти ромашки, что кланяются тебе при ветерке. Погляди в небо тихое: вон облачко над дальней горкой дождит… Всё то лик Христов Нерукотворенный.

Сегодня совершается гефсиманский чин погребения Богоматери… «Мати Божия, Богородица». Велико здесь таинство, великое знание и смысл. Велика сила и угодье почитания Богородицы. Матерь Божия и Мать Сыра Земля. Радование великое в прикосновении и проникновении, в размышлении о сем. Радостное знанье здесь подаст любовь к природе, даже если ты живёшь в городе, и только букетик цветов, веточка стоит у тебя на столе…

Зарюсь, иное, что крепкая-де, стержневая-де по всему миру система — римский католицизм. Но тайному-то тайных, мысли-то, уму-то сердечному, душе русской, Бога взыскующей, заветному-то твоему даёт ли что принадлежность к этой «системе»? Моё упование заветное, сердечное, умиление моё едино с природою русскою. Пойду по полям… Рожь золотая, васильки, синие колокольчики… И пою: «О Тебе радуется, Обрадованная, всякая тварь…». Не ложно сказано: «Не ищи Рима, ни Иерусалима, ни больших собраний. А где два да три, тут и Я».

Как о Троице Живоначальной может только нечто постигать ум человеческий и, нечто постигая и догадываясь, радоваться, ибо здесь высота, неудобовосходимая человеческими помыслами, так и о Богородице поём: «Радуйся, глубино, неудобозримая и ангельскима очима».

21 августа. Понеделок

Осень, чаешь, без дождей. А мокро-то пуще. Вчера, никак, второй раз за лето гром гремел. Днём град выпал, кусками летело. А к ночи полило; через всю ночь да и сейчас без поману валит дождь-от. Брателко по выдачу на свету убрёл. Горе в дождь без обутки да без сменной одежды. Но и в ведреный день мне-ка «горе». В доме напротив бушмены или готтентоты дикий громкоговоритель уставили себе. Но галдит, ухает и лает нам в окна. А в дождь всё же глуше: окна и у тех дикарей, и у нас закрыты. Песня дождя всё же лучше. Долго пасмурь-та утренняя стояла… Аж сквозь рамы слышна эта помойная яма звуков. Сказано: «От дурака хоть полу отрежь, да уйди». Так бы, кажется, действительно всё бросил да убежал… А электричество, а водопровод, а лавка?… Как тут уйдёшь в пустыню… Я давно не живал летом в городе (какой город!?), дак отвык, плохо себе представлял, во что превратил свои стойла-дома тупоголовый обыватель. Окна настежь у всех, и почти у всех зевают эти страшные чёрные пасти… Ухают, лают, гундосят что ни есть громче да похабнее… Позавидуешь крепости нервов и ушей двуногих скотов, которым что громче, что дичее и ужаснее, то и любо… Из машины лезет бабья задница: юбчонка выше колен, одутлая старая мурлетка наштукатурена, крашеная шерсть на башке завита: генеральша… Она говорит спутнику: «Эта мая акно. У мене радева такая…».

…Ненавидеть — себе дороже стоит. Бежать надо от сих человекообразных… Куриные мозги, обезьянья переимчивость, собачья хватка… И о сих до зде…

С полудня дождь перестал, но холодно, ветер северный — сушит всё же. Брателко обед готовит, я взял любимую свою книжицу «Соловецкий патерик». Почитал об основателе Голгофо-Распятского скита иеромонахе Иове… Опять ожили острова святые… Любя, знаю и вижу природу родимого края. Воочию передо мною картины нежной природы Белого моря. И природа эта оживлена дивною жизнью святых. Святые основатели обителей не насиловали, не уродовали природу, а жили одним ритмом с нею; любили природу. Пустыня становилась садом чудным. Суров климат, и жизнь сурова и проста… Иов был житель столицы, сослан на Соловки для пострижения, заподозренный Петром в сношениях с Григорьем Талицким. Иов прожил на Соловках двадцать лет. Он полюбил эти светлые острова, леса, прозрачные озёра, даль безбрежного моря, открывающуюся из окон церкви, поставленной высоко на горе «Ольгоф». Иов, будучи скитоначальником, не спал в эти хрустальные сияющие ночи Севера, видя в них как бы прообраз вечного «невечернего» дня. Вот Иов «ронит» лес, ставит часовню, кельи… Поручая скит ученику, Иов любит ходить по тихим озёрам, гостит у отшельников. Всё живо, всё любимо для него на сем «суровом» острове, который стал для него, «ссыльного», дражайшею родиной.

Современные культуртрегеры насилуют природу, во что бы то ни стало уродуют её. На Севере обилие ягод, овощей; преизобилие рыбы… Этого взять не умеют современные пришельцы… Печатают в газетках, что в тундре удалось вывести… помесь яблока с капустой. Случают «колмогорскую корову» со «швейцарским оленем»… Хвастают, что почту самолёты возят (!), а известное — кораблестроительство и мореходство — уничтожено дотла. И о сих до зде. Тяжко мне от публицистики. Скажут: отошло время преподобных пустынников, вон в дебрях Африки-де и то везде всё нивелируют (и давно!) американ-кулыура… Да, плоды этой культуры — «атомные бомбы» и т. п. Но «страшен сон, да милостив Бог». «Территория земного шара» вся может быть испепелена этой «культурой», небо, видимое нами, всё застят самолёты, но «Бог в сердцах человеческих пребывает паче херувимского престола». Разве иночеству нужен непременно окружённый стенами монастырь? Нет, внутрь себя можно построить монастырь и в нём жить. Это вернее.

22 августа. Вторник

Норд-вест над Москвою тянет — холодно, будто и октябрь. Видать, прошло лето. Я его и не видал. А, неважно… Всё тщуся приникнуть опять, воротиться к родине милой, к истинному сердцу Севера моего. Всё гляжу в любимую с детства «зелёную книжицу» — «Патерик Соловецкой». Семи, слышь-ка, годов очаровался я литографированными картинками этой прекрасной книжки и с увлечением срисовывал и «Вид Анзерской пустыни», и «гору Ольгоф». Ажно и сейчас расцвеченные эти картиночки умиляют меня и согревают сердце. Текст иногда кажется мне схематичным; хотелось бы больших подробностей. Но, возможно, их и не было под рукою составителя. Стараясь быть понятным современному любителю духовного чтения, составитель не сохраняет наречия старинных материалов, довлеет сейчас нам и этот добротный и спокойный язык духовных писателей первой половины прошлого столетия. В «Патерике» нет ни перечня источников, ни авторов, ни… Изданье не «учёное», а монашеское. Что составитель-редактор был, наверное, монах, инок опытный, видно по отсутствию ляпсусов в местах, трактующих о внутренней духовной жизни. О сих вещах составитель, яко истинный монах, и не распространяется.

Я бывал на Соловках в летние солнечные жемчужно-прозрачные ночи. Эти «белые» соловецкие ночи исполнены были такого света тихого и святыя славы, что и у ребёнка, у меня, поворачивалось тогда сердце восторгом. Всё там, на священных островах, было необыкновенно: денно-нощная песня морского прибоя, тихие перезвоны колоколов, далеко плывущие над морскими далями. Бывало, в море плывём стороною от Святого острова, но и за двадцать вёрст донесёт ветер зов соловецкого колокола, и творит помор умилённо знамение крестное: «Преподобные Отцы Зосимо, Савватие и Германе, молите Бога о нас! Сотворите поветерь пособную!»…

О, книжица светлая, как тебя возьму, так и слышу крики чаек соловецких, соглядаю невечерний свет соловецких ночей…

А на московской улице и сегодня с полдня опять дождь по холоду. Я и рамы обе притворил. Оно любяе так-то, тише… Вонмём патерику: «Слышь-ка, докуль не было скитов, но токмо основная обитель, любители безмолвия скрывались по дебрям «в горах-расселинах»».

Я и дивлюся: не диво «в пропастях» (не дивно…?) Афона да Палестины укрываться, а как же наготствовать зимою на Полярном кругу, в 40° градусов лютого мороза? Бревенчатые келицы, знатно, с печами, но, знатно, и в «яминах» печурки были. Ведь девять месяцев зима-та наша… Теперь вот скудостью пищи я скучаю. Как паёк доедим, так и ослабеем… А жившие в дебрях соловецких отшельники и рыбу не ловили, но овые десятки лет питались какою-то травой (не тура ли?), мочивши её в корытце, овые же употребляли единственно белый олений мох, толкучи мох с брусникою. Иов Анзерский никогда не ел молока, ни рыбы (м<ожет> б<ыть>, несколько дней в году масло постное?). И прожил 85 лет, до смерти сам рубя дрова, нося воду, трудяся на огороде. Еда Иовля была: репа, гриб, ягода, изредка хлеб ячменный. Современная медицина пичкает нас «питаньем» да «жирами», без них-де смерть. Малороссияне ели всегда «сало с салом», подмосковный крестьянин без «свининки» не мог косить. И всё это в рамах теперешней психики правильно. Жраньём, только жраньём приучил поддерживать свои силы человек современный. Но в каких-то планах бытия человека, на неких ступенях духовного его совершенствования наступает некий перелом, и человек, питаясь мхом и ягодой на Севере или мочёными зёрнами ячменя (горстка в день), жил до ста лет, бьючися с мотыгою под палящим солнцем Египта, срубая неохватные деревья в комариных болотах Севера… Да, мы ещё не знаем своего организма, что ему нужно для его здоровья… Богоносная и великая Египтяныня три рисинки взяла ли, токмо краем перстов коснувшеся до кутьи, предложенной старцем Зосимою. И то ей было за обед. Несчастное наше тело, изуродовано оно, развращено, поругано, до того доведено, что и мясо, и сало, и сладости-сахары сил не дают «загубленному» телу нашему. Уж падаем на вино, на табак.. Далее кокаины да морфин. …Так мстит человеку развращённое, испохабленное, несчастное тело, здоровье телесное. И о сем до зде. Живущим и работающим сатане и сало с салом не на радость. Вон «миллионер» А. Т. за столом, винами и ветчинами заставленным, сидел, а питали миллионера сего через афедрон. А что куры да вина в глазах, то для выделения сока желудочного. А вот люди иной категории от ягоды и корки ячменного хлеба силу берут. Ажио я не люблю обличать… Самому-то мне всякой бы день белый хлеб да чай с сахаром… ещё полетать охота над святыми-то островами.

…«Бегая славы человеческой, удаляется Елеазар на Анзерский остров, удалённый от Соловецкого проливом морским за четыре версты. В те времена остров сей был необитаем. Редко, редко приставали сюда беломорские суда и лодьи монастырских промышленников, занимавшиеся звериною ловлею и добычею рыб. Среди острова возвышается чрезвычайно крутая гора, называемая ныне Голгофою. С вершины её в ясный летний день открывается величественный вид на необъятное пространство морских вод, на остров Жижгин и Муксалму, на немалую часть острова Соловецкого. Весь Анзерский остров, с его холмами, покрытыми густым сосновым бором и лесом белых берёз, с его озёрами, подобными округлым зеркалам, находится как бы под ногами. Елеазар, пленённый местоположением, поселился около озера, называемого «Круглым». Первым делом пустыннолюбцу было водрузить вытесанный им самим из сосны крест, близ которого устроил себе и убогую хижину. Жизнь в соседстве одних только птиц морских была для него, недавнего пришельца из многолюдных селений, весьма тяжела…»

…Анатоль Франс, яко гурман, любит в своих книгах цитировать подобную прозу. Но гурман Анатоль Франс сопровождает это гнилою отрыжкою. У составителей наших патериков всегда живой, светлый, веселящий сердце дух. В молодости, эстетствуя, я любил почитать А. Франса. А потом определился для меня в сих эстетных писаниях непонятный ещё мне тошнотный душок.. Кстати, попал я на дачу. В углу сада прелестный был уголок тень листвы, цветы. Но лежал душок невнятный. Оказалось: мёртвый пёс…

У составителя-«списателя» «Соловецкого патерика» всё чисто, светло, доброчестно в простоте и бесхитростности. Добротен воздух-от, дышать легко.

поругано, до того доведено, что и мясо, и сало, и сладости-сахары сил не дают «загубленному» телу нашему. Уж падаем на вино, на табак.. Далее кока-ины да морфин. …Так мстит человеку развращённое, испохабленное, несчастное тело, здоровье телесное. И о сем до зде. Живущим и работающим сатане и сало с салом не на радость. Вон «миллионер» А. Т. за столом, винами и ветчинами заставленным, сидел, а питали миллионера сего через афедрон. А что куры да вина в глазах, то для выделения сока желудочного. А вот люди иной категории от ягоды и корки ячменного хлеба силу берут. Ажио я не люблю обличать… Самому-то мне всякой бы день белый хлеб да чай с сахаром… ещё полетать охота над святыми-то островами.

24 августа. Четверг

Болезнь ли, годы ли, житуха ли, — тускнеет в сознании всякое благое, радостное восприятие. Сегодня Петру митрополиту память, вчера сбродил к Петру-Павлу. Уставные по кругу годишнему службы кое-как провёртывают, как принуд<ительный> ассортимент. А собирают публику на «акафисты». И вчера Петру ни стихир, какон кое-как, — две-три песни, одни ирмосы с парою тропарей, и скок-поскок вспыхнуло электричество в витрине «Боголюбивой»… Акафист Богоматери — святое дело, но: одно дело делай, другого не порть! Вот кругом говорят, гомозятся насчёт 800-летия М<оскв>ы… Через год юбилей этот — Петра-то Московского, первосвятителя московского и первооснователя — в день его памяти своевременно помянуть, людям о нём порассказать. Хотя б канон ему в его городе вразумительно вычесть. А не выдуманными чинами утеснять службу. Акафисты доступнее пониманию старух, но памяти великих наших отцов не должно смазывать…

…Между нами и оною Русью древнею, святою возградися стена, паче же ров зияет и ширится. Уже и камни святынь древних сознанию недоступны, но и зренью… Но, как брёл Ивановским переулком, старым, узеньким, пустынным, и спускались сумерки, ненастливый ветерок шелестел сухою травою. И небо виделось всё то же, что и при Петре. Небо, оно самое было, Петрово.

..Люблю слушать шестопсалмы. В строфах тех всегда, что тебе в данную минуту надобно, найдёшь. И от последнего-то отчаяния вопль Давыдов так ко времени и к месту всегда придётся.

Кардиолог, скажем, мира сего установит, в чём твоё нездоровье, скажет твою болезнь, порошки пропишет, микстуру. Группу тебе дадут инвалидную…

У Господа Жизнодавца, у живых, у сынов света не так. На них, на «бедных Макаров шишки пуще всего валятся». Они, бедные, Давыдовыми устами и вопят Богу: «слякохся (скорчился) изнемогох, уж не плачу, а «рыкаю» от скорби …аду жизнь приблизилась, дыханье исчезло… сердце смятеся …от всех я брошен; доколе будешь воротить Лице Свое от меня? Над мёртвым надо мной хочешь, видно, чудеса творить… В земле забвения кто будет разгадывать чудеса те… Уж до последнего отчаяния видно, что доведён человек, с Богом-то эдак судится, к Богу кричит… И, вот эти речи иные великие речи покрывают. Величайшие словеса веры, надеяния и любви к Богу. В шестопсалмии сын с отцом бранится. Сын-от обидится, высчитывает, кидает обиды отцу… А отец молчит: наревится-де, наругается, бедной, вспомнит и добро отцово. (Бог ведь и бьёт нас, дак всё одно, что гладит. А Сатана и гладит, дак льстит в смерть…)

И, действительно, откатится у блудного-то сына обида, опомнится, кинется к отцу-то: «Батюшка, прости!..». И обнимутся, и заплачут оба… Шестопсалмие — вопль двух любящих. Тварь наскакивает на Создавшего, вопит на него: «До чего де меня довёл…». И тут же, подряд с бранью, унимается и воркует… Это: отец-от в объятия схватил поскорее горькое своё детище, в «объятия Отча». И одночасно дитя-то у сердца Всеблагого согрелось и уж хвалит… Хорошо, любо у такого-то тятеньки в охапке пребыть! Сей наш, мой и твой родитель-тятенька, иже прибежище бысть нам в род и род. Мы его роду-фамилии. А фамилия Отцу-то: Вечный, Всеблагий, Всеведущий, Всеправедный, Всемогущий, Вездесущий, Неизменяемый, Вседовольный, Всеблаженный. Хвалим тя, благословим тя, славословим тя, благодарим тя за славу Твою, за сияние Твое, за слово Отчее… Ты, Отец Вседержитель, не сниде на землю, но послал сияние Твое. Свет Твой тихий с нами до скончания века. Ты, Отец, сына Единородного не пожалел, агнца Божьего, вземлющего грех мира. Отец наших Боже, благословен еси!

Закоптела за всю-то жизнь душонка моя убогая. О стену ослоняся, стою в церкви. Видно, глаголы-те шестопсалмия и коснутся сердечного-то слуха внутреннего. Душу в нас Зиждитель вложил, как иконостас златый. И мы его закоптим, замызгаем: не видно станет в нём ликов святых. И вот отроком я, как и все крещёные, стаивал у служб Божиих у обедни, у утрени, с незаконченной ещё к светлому восприятию мыслию сердечною. И касалися слухов сердечных эти словеса шестопсалмия. Из слова в слово служба Божия всё одна и та же, не остарела (как бы случайные певцы-чтецы ни мяли её).

Теперь, стоящу мне в церкви. …И голубь Божий крылом смахивает сажу с души, с очей и слуха сердечного. И сколько смахнёт, столько чую, проглянет золото на душевном-то иконостасе. И радостно нет-нет да дрогнет сердце… Есть радость-та, только отгородился я дымною завесою.

25 августа. Пятница

За окном даве здоровенных двое детин резвились-боролись. Что битюги подковами-те по мостовой. Силушка: «За руку хвать — рука прочь»…

26 августа. Суббота

…Возьмёшь перо да и оторвёшься опять, с делом ли, с бездельем ли… Я к тому вчера начал, что вот ною всё, тужу, что-де ослаб, осел, отяжелел (может, это и есть остарел?), но в молодости никогда стремленье мысли-желанья не было столь собранно, определённо и осознанно, как теперь. Сознанье молодости в плену собственной силы хмеля буйного. Молодость телесным, кровяным хмелем одержима. Молодость сама у себя в плену. Ведь и подвиги, героизм всякий, молодому возрасту свойственный, как правило, происходит от этого буйственного задора. После, думается, сорока лет очищается ум-от. К старости дифференцируется добрата мысль-цель жизни. Уж теперь я без оглядки бы «от мира-то» отрёкся. А в молодости целая баржа со страстями-сластями привязана была к пароходишку моему. Теперь, мнится, отвязалась баржа-та. Хоть износился-изъездился пароход-от, а легче ему… Могла бы машина-та поработать, кабы управил Господь путь к спасённой пристани вожделенной. А не так бы мыкать горе ни в тих, ни в сих. Неправда, что-де молодость на крыльях. Нет, она связана, она в себя смотрит. А как в разум-от придёт человек (если придёт в разум), дух-от уж не обдержит кровь-та. Уж не красуется, не пленяется о теле своём человек И ежеле вложено Зиждителем в человека «желание чудно», то, как пройдёт власть плоти, желанью-то чудному и может без оной тягости внимать человек Я вот тепериче которое сижу, а которое лежу, и телешко моё, это вот костьё, мышцы меня, сознанье моё не борет: что мне в падали этой… Я, чуть головой обмогнусь, лечу крылато, скороспешно ово на Севере на родину милую, ово на Радонеж. Соглядаю, как Савватий с Германом в карбас, плыть на Соловки, садятся, иду по Троицкой дороге: странники проходят: вон золотобородый, не «он» ли? Не сам ли игумен Радонежский? Высший смысл и истинный, насущный и животворящий разум соглядать в вещах и явлениях любо мне. Как на сегодня принесёт брателко кусок хлеба, я опять и за своё.

Я по общественному-то положению у житухи-то под лавкой валяюсь, а вернее, под порог забит. Да и перед Богом-то лучшего не стою…

Хвалюся, что умом праздным летаю, «за морем грады строю». Но насколько мысль не чиста, судить о себе могу по калейдоскопу сновидений: незнанье уроков (через 30 лет отрыгается!), лестницы, обрывы-пропасти, противные мертвяки…

О снах начал, потому что редко, но дивный вижу сон. Сияющее светом светлооблачное утро. Берега тихих прозрачных вод. Сегодня шёл берегами высокими. Меж зелёных холмов всё время блистала тихая серебряная гладь реки. В юности, в детстве поражала меня несказанная красота утренних небес и глядящихся в воды тихие, зеркальные… Эти сны: тихие воды, светлые… Так непохожи на обычные мои сны, что думается, не приоткрывает ли Жизнодавец по благости своей убогому созданью край завесы некой, скрывающей иной мир. «Место светло, воды покойны»… поёт о сих иных мирах Церковь.

27<августа>. Воскресенье

…Богословского образования вот я не получил… Путаю безбожно всякую терминологию. Бывало, не думамши-то просто всё казалось, многое и разное словом «душа» объединял. Теперь вот, соглядая в себя и извне, болея телом и духом, вижу, что вопросами жизни и смерти, «быть или не быть» стали эти термины книг церковных: душа, дух, сердце, мысль сердечная, очи сердечные, очи мысленные… Что тут орган и что функция? У афонитов исихастов, я чаю, условлена и давно установлена и уточнена священная номенклатура душевной и духовной анатомии человека. Но едина ли на христианском Востоке эта «филология», общ ли словарь?

Забираясь годами, болея, я чувствую, сознаю, что дряхлеющий физический организм мой — кости, мышцы, внутренние всякие органы — это одно, а то, что животворит весь этот тяжелеющий груз, — совсем другое; нечто совсем иной природы… Ежели у меня живот заболит, или сердце, или почки, врач мне даст какое полагается леченье. А вот тоску душевную, или духовную, или сердечную лечить где я найду врача? А не леча духовной или душевной болезни, всуе буду я лечить тело. Дух один помогает оздравить тело.

Павел апостол, святые отцы в писаниях своих божественное горение ума словом изложили. Киреевский[36] говорит, что-де кому как не оным великим (имярек) и глаголати «О Святой Троице»… Они в этой стране были…

Чётко, и точно, и верно, и навсегда, и для всех разглядели и знают святые отцы и меня, отчего я умираю, болею и что меня оживит. Ведь и телесный врач на «душевное» состояние больного смотрит. И медицина века сего и мира сего признала, вынуждена была признать, что стремленье больного поправиться — великая помощь леченью. Матрёну нашу, помню, врач спрашивал: «Ты хочешь жить?» — «Нет». — «Ну, дак и лечить нечего»…

…Так вот, как же мне не интересоваться, не иметься за эту терминологию молитв, предписанных мне Церковью… Церковь спрашивает меня, больного: «Ты хочешь жить?» — «Хочу…» — «Дак вот, внимай всем сердцем твоим, всею душею твоею, всею мыслью твоей»… И кладёт мне в уста песни часов или утрени или велит всё на свете забыть, внимая литургии… Изо дня в день, из года в год, из века в век врач наш, Церковь, велит нам питаться молитвою… При этом всяку молитву (келейную, соборную) велит начинать молитвой же, чтоб Жизнодавец ум хотящего молиться, сознанье просветил, слухи ума открыл. (А то, ведь, читаешь часовник ли, начало говоришь, и сам себя слушаешь, быдто се котелок где кипит.)

Тело живится душою. А душа — «Святым Духом всяка душа живится». Святого Духа, Жизни подателя молитвою в душу заманивать навыкни. Как пшеничку-ту, живое то зёрнышко, а не опилки, не сор будешь подсыпать, было-ет голубок повадится к тебе в душу прилетать… И ежели твоя голубятня приглянется, Он, свет, там и останется…

«Матрёна, хочешь жить?» — «Не знаю…» — «Ну, будем тебя лечить». Чтоб вылечиться, надо, чтобы ты захотела жить. Чтобы хотеть жить, вот тебе «наговоры» против тоски сердечной и злого уныния. Наговоры эти добрые лекари роду человеческому нашептали: Василий Великий, Ефрем и иные опытные врачи… Златоуст Иван курс литургии тебе пропишет… И в графе «способ употребления» Церковь припишет (рецепт этот всё время повторять надо) — Dtd[37] — Дар молчания к святой литургии.

…Это монаха-то помнишь из «Отечника»: закутав очи и уши в кукуль, спешил к литургии и по «с миром изыдем»[38] — бегом бежал в келью. Не расплескать бы «чуда литургии»…

…Мне не надо многих песен, знаю песенку одну… Вот, велено человеку и не однажды в день, скажем, «помилуй мя, Боже» псалом читать… Вот хошь моё убогое дело: часто не могу, дак на боку-то лежа, то ли не добро псалом сей стих за стихом, что леденцы малиновые, конфетку за конфеткой обсасывать. И не убывает, неиждиваем сей гостинец Христов… Бог-от, как вод чистых потоки, падает на тело, на душу, и вопит, радуяся о великой милости, вопит, веселяся, человек «Омый мя от беззаконий… Омыешь мя и паче снега убелюся… Безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси. Окропиши мя исопом и очишуся… Слуху моему даси радость и веселие… Сердце чисто созижди во мне, Боже… Воздаждь ми радость спасения Твоего… Возрадуется язык мой правде Твоей…». И это начало всякой молитве: «Господи, устне мои отверзеши и уста мои возвестят хвалу Твою… Жертва Богу дух сокрушен. Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит». Вот в сих последниях стихах о сокрушённом духе и сердце, можно сказать, полностью указана причина тоски твоей, указано и чем эту тоску выжить… «Да созиждутся стены Иерусалимские…». Нас не касаются мечты сионистов. Мы тут молим, небось, чтоб стены внутренней нашей горницы пособил нам создать Господь.

Дождь идёт рано и поздно весь август. Хлеба так и легли во многих местах неубраны. Дождливое лето переходит в осень. От осени ли ведрия ждать… «Иван Постной»[39] на дворе. У нас на родине совсем осень. Остатки листа небось ветр-от сносит. Я вчера в сутеменки Чистыми прудами брёл… Низкие облака, ряды дерев еле блазнят на тусклом небе… Редко человек пробежит, согнувшись… Осенний сон начал окутывать деревья. Хорошо было идти бульваром. Пустынно.

29 августа. Вторник

Разве что нездоровье задержит или непогода, то ведь я всегда почти могу к службе на праздник попасть… Я и не ценю… А люди, занятые работой, семьёй, расстояньем, как они ценят, что дорвались до соборной-то службы, до архиерейской. А мне, бездельнику, вольно хоть ежедневно. Я и устану, и рассеюсь, меня и продует, у меня и голова заболит… Нынче праздник велик, уж, думаю, лишенье будет велико упустить. Как не с Предотечей, проповедником покаяния, дак с кем и пожить. И это главное в празднике — взыскать, ощутить, увидеть, озариться силою и угодьем празднуемого события; ощутить таинственную его жизнь в природе и в нас. А выводить из Евангельского рассказа об усекновении главы Предтечевой только назидание о вреде блуда и пьянства — будет мало.

В Елохове бывает много народу. Бывает много благочестивых зевак Их нельзя смешивать с любителями архиерейских служб и ценителями пения. Зеваки (очень часто мужчины) стоят и тараторят всю службу… И кто служит, и откуда приехал, и надолго ли, и чей дьякон, и что платят хору… и как было прежде… — всё доложит страдающий недержанием речи богомол… Ежели его сосед не слушает, болтун начинает громко подпевать клиросам… Эти типы пришли к службе развлекаться. Они разглядывают публику; встречают, провожают, оборачиваются, огрызаются бойко, но и бойко ответят на вопрос, укажут, где «Скорбящая», где «Нечаянная», где «Иван Воин» или «Троеручица». Эти типы любят, когда в церковь заходит молодёжь или военные. Они становятся около, воздыхают, возводят очи горе, истово, надо или не надо, крестятся, бахваляся и выставляяся людям на смех, а Богу на грех. Старухи часто, выйдя из церкви, ещё с мостовой оборотятся и начнут намаливаться, что мельница, для показу: нате, мол, глядите, есть ещё верующие, есть ещё порох в пороховницах… Сегодня в трамвае «верующая» из Елохова утеснила какую-то больную, истеричку. Та истеричка завопила, «верующая» «подняла перчатку». Истеричка: «Чёрт вас носит»… «Богомолка»: «Накажет, накажет тебя Господь, отымет твоё здоровье, несчастная будешь». Завизжала и больная: «И пусть, пусть меня чёрт возьмет»… Эта больная, призывая на себя чёрта, ни разу не похулила Бога. А у неё на Бога очевидна великая обида… И глубоко я жалел именно её, яростно накликающую на себя: «Да, да! Пусть мене чёрт поможет! Может быть, хоть он поможет»…

…Написал и думаю: резюме сему — благодарю Тебя, Боже, что я не таков, как эти люди…

…Это уж и глупый бы мне сказал: лучше тебе и в церкви бы не быть, чем судить. Но и ещё сужу: о. Колчицкий проповеди говорит языком стенгазеток Пожилой человек, «проповедник» — поинтересовался бы языком тех же стихир, поистине украшающих вечерню и утреню. Глубоко содержательны тропарь и кондак «Усекновения».

3 сентября. Воскресенье

Старики бахвалили — бабье лето будет солнечно… Постояло ведрие два дня, да опять дождь без поману.

7 сентября. Четверг

Двадцатое по-новому, а ещё ничего не давали… Братец чуть свет ушёл в магазин. Долги стали ночи. В пять рассвет-от.

Вчера память была оптинскому Старцу Макарию (чаду Леонидову, отцу Амбросиеву, другу Киреевских). И всё думалось, как прошлое оживает и озаряется подобными «памятями».

О святых нельзя сказать, что они «были». Они есть, они живут и сейчас и будут жить истинно живую жизнь. Сей мир, сей век по сравнению с оным живым веком оказывается «притворным, привременным». Род человеческий, как лес. Но этот лес был древле садом. Идут века, поколения сменяют поколения, разрастается, ширится и сад сей. Но участки сего сада, приращённые в «новые времена» истории, являются захломощёнными, полными иссохших и согнивающих деревьев, замусоренными мелким безжизненным кустарником. Были нежизненные деревья и ветки и во времена и века прошлые. Но всё, не творящее плода Божьего, живого, благоуханного, подлежало и подлежит уничтожению. Но живо на все времена всякое древо, питавшееся «соками Троицы Живоначальныя».

Оглядываясь в прошлое, скажем, столетие, мы видим многие его достижения, его «прогресс» слинявшими, утерявшими весь свой блеск, модные новинки XIX века видим покрытыми гробною плесенью и гнилью.

Но «смерть не всё возьмет, только своё возьмет», — говорит мудрая пословица. В замусоренном саду «века сего» дивные есть участки, дивные зеленеющие и благоухающие вечною весною деревья и цветы. Жив сад Божий, святая Русь жива! Сад Сергиев — Радонеж И сад, скажем, Оптиной пустыни — нет для них дряхлости. Они вечная весна… То, что и в прошлом столетии жаждало сосать от болотной сырости, скажем, «вольтерьянства», то сгнило, иссохло. То, что питалось жизнеподательными родниками, скажем, филокалии — живыми водами «Любления красоты», то жило и живёт. Память старца Макария… Макарий ученик Леонида. Леонид ученик Афанасия. Афанасий ученик самого Паисия Величковского… А сей ученик Нила Сорского, и Сирина Исаака, и Лествичника… Сад жизни, вечная весна. Я, когда шёл к этому саду, не помню, где-то у свалки в пыли остатки челюсти видел — два зуба… Не Вольтерова ли это «знаменитая» улыбка?!

Не думай, что «вечность» — это какие-то там межпланетные пространства, где «аж дух захватывает»… Есть английская благочестивая книга: «Надгробные размышления». Автора, даму, водит (не помню, кто её водит, или носит её…) по «вечности загробной…». Даются астрономические цифры. Даму эту (за гробом) ставят то на Сатурн, то на Марс… Бездны кругом, кометы… Ясно, что дама ухает от ужаса, небось визжит… Чему дивить! Я через Хотьковский мост железнодорожный идти боялся, ладно, что Стёпка, что сзади карабкался, всё меня надоумливал: «Читай, парень, молитву… Молитву твори…». Я и перешёл хотьковское оное мытарство безбедно…

Дак вот. Не такая, деточка, вечность-та — не кометы, и не стратосферы, и не марсы. Не в телескоп вечность изучают и разглядывают… А где она, и что она — тому святые учат. Они были в той «стране»… В себе надо глубоко, глубоко глядеть. В себя надо войти. И Бога в себе велено искать. Первая-то азбука: Что есть Бог и что Его обитель? В сердцах человеческих пребывает, паче херувимского престола. А там, Бог даст, поймёшь, как это Он и на небеси. И где это «на небеси», узнаешь, радуяся.

Рубаха, вот, на тебе близка, а Бог ещё ближе. Дак то и знай, что и Макарий-то старец не в межпланетных пространствах, а за Калугой на Жиздре-реке сидит, живую грамоту тебе пишет…

О, великое добро, великое богатство моё эти старцы. Кабыть, напасены у меня шёлку, или каковой драгоценнейшей и тончайшей пряжи клубки. И тку я для зимы века сего одежу тёплую себе.

Святитель Филарет М<итрополит> М<осковский> в прекраснейшем слове своём на освящение церкви преподобного Михея просит показать и первый «малый деревянный храм» Св. Троицы, но и входит туда и слышит треск лучины, светящей чтению и пению. Просит: «Отворите мне дверь тесной келий»… но уже стоит там рыдая, сам лобызает порог келий Сергия, порог, «истёртый ногами святых». Проповедник «видит» и Сергия, плотничающего и получающего за работу плесневелый хлеб. «Слышит» молчание Исаакиево… «Всё это здесь, — восклицает святитель, — только закрыто временем или заключено в сих величественных зданиях, подобно сокровищу в ковчеге… Сокровище это неистощимо, непохитимо; можно брать потребное без ущерба для сокровища».

Святитель Филарет уносится мысленным взором в XIV век Мы перенесёмся, ради памяти оптинского старца, хоть бы в XIX век.. Почитаем из путешествия инока Парфения о приходе его в Оптину, о свиданьи с о. Леонидом…

В низкой кельи меж елей сидит схимник, плетёт поясок, беседует с пришедшим народом, который стоит на коленях, затаив дыхание, боясь проронить слово уже отходящего ко Господу великого старца… И это та же святая Русь, что и приходила в Радонеж XIV и XIX века сошлись… Всё, что в Боге, то вечно юнеет, вечно живо… И вечно с тобою, если ты взыщешь. Ежели ты «ум не раздвоен имея, паче жизни (века сего) в Граде быть восхощешь…».

9 сентября. Суббота

Мы таковы: что не при нас было, чего мы своими бельмами слепыми не видели, дак того будто и не было… А необходимо нам приникать слухом и оком сердечным и к верному церковному свидетельству. Сегодня память святителю Феодосию Углицкому, обретение мощей, которое было в 1896 году. Я перечитывал хронику торжеств. Пять дней и пять ночей совершалось над градом Черниговом чудо: несметно собралась святая Русь — богомольцы обложили город как бы лагерем. Их было до ста тысяч… Деннонощное пение, ночь уступала сиянию свеч. Пение и перезвоны колоколов усугубляли молитвенную тишину ночей. Ночами река отражала сияние свеч, богомольцы собирались на берегах, читали житие святого новоявленного. От фоба святителя совершались исцеления; всякой час молва разносила весть о новых и новых чудотворениях. Вера Христова снова и снова являла свою силу и свет — ночи обретения святых мощей были подобны пасхальной ночи. Во Христе нет смерти. Гроб, вынутый из земли, где пролежал двести лет, являл воскресение. И Русь святая вновь и вновь ликовала: Где ты, смерте жало? Где ты, аде победа?[40] Воскресе Христос, и жизнь живёт во всём мире! Воскресе Христос, и живы мёртвые, почивающие о Господе. Радость о Господе горела в знаменательные дни сентября 1896 года. Радовался русский народ, наши отцы, и заповедали, как верные свидетели, радоваться нам…

Всё лето сейгод просидел я в кирпиче у оконной дыры. Но ведь знал я, что стоит сесть в вагон и можно очутиться в поле, где веет благоуханный ветерок, плывут облака… Таково ж знаю, несумняся, что есть радость у живущих во дворех Дому Бога нашего. Ежели самому мне застит житуха худые мои глазишки и сам я ослаб, дак знаю, что где ни-то, может, в соседнем доме, эк же в подвале или на 7-м этаже есть раб Божий, не спящий духом, как я, а бодрствующий. И он мне скажет: гляди, слушай… Жив Господь! Жива душа твоя… Есть у Господа радость.

10 сентября. Воскресение

Два принципа жизни давным-давно определились в роде человеческом. Один принцип: хватать и рвать со стороны, извне всё, что глаза завидущие завидят. Нахватывать благ материальных всё больше, больше, больше… Отсюда изобретательство — техницизм, прогресс индустриальный, всякая механическая богоубийственная и человекоубойная цивилизация — «сифилизация». Человек и целое общество человеческое свирепеет, сатанеет. «Се грядет час и ныне есть…» Понятие добра и зла исчезло; самое понятие любви, братства людей, правды, милосердия истребилось из сознания человека и народов. Заветы Христовы попраны и похоронены. Осатанев, освирепев, люди истребляют друг друга. Как поступает индивидуальный человек века сего, «рвач», так поступают и целые общества современных людей «рвачей». Мало ли, много ли имеет человек века сего, он, сколько сил у него есть, нахватать, накопить, приобрести, урвать со всех сторон тщится.

Сильный со многих дерёт, слабый с ещё более беспомощного, чем он. Директор склада ворует грузовиком, больная старуха тащит чужую тряпку или блюдце из соседней комнаты. Жизнь превратилась в скаредную, осатанелую житуху, и нет, нет уже другого подхода к существованию, нет другого осознания жизни.

Слов нет, что нужно, чтоб дети, семья, родные были сыты, одеты, обуты. А всё это для многого множества людей стало беспредельно трудно, неимоверных усилий требует. И день и ночь голова-то занята: как бы не подохнуть… Зима пришла, а все босые… Надо, надо биться, чтоб тряпку или кусок урвать для семьи-то… Так большинство и бьётся, пока с ног не слетит…

Но не должен быть сдан в архив другой принцип, другое начало жизни (а не житухи) — ищите прежде Царствия Божия… (Взыскать Бога — это не значит бросить семью голодать: ежели у тебя дети, старики больные, докорми детей до возраста, воспитай, ежели старики, допокой их, докорми — вот твоё спасение. Каин ты будешь, ежели прах мира от ног отрясёшь и будешь в пустыне душу спасать, а «в мире» оставишь беспомощных тех, кому обязан помогать.) И о сем до зде…

Я говорю о начале, о принципе жизни, которое «не вси вмешают, но им же дано есть». Здесь по мере своего совершенствования человек не сгребает под себя, отгребается от вещей, от имения, от богатств. По мере духовного совершенствования сознанье человека проясняется, житухина хроническая плесень исчезает, копоть, покрывающая орган мысли, как дым уносится. Дымное сознанье наше становится «разумом» Божиим. Потому Церковь-та всё и молится: очисти да очисти… Очистить сердце, очи сердечные, очи мысленные необходимо для нашего счастья, для того, чтобы сошли в душу мир и радость, при которых всяка болезнь и нужда не страшны.

Программа и тезисы благодатной этой науки самосовершенствования и преуспеяния изложены в учениях святых. Их всем нам предлагает Церковь Христова. Человек, пойдя по этому пути благому, в свете разума, ясно видит, в какую яму невылазную, в какое болото повергает людей несытая, мёртвая хватка, личное преизлишнее обогащение того или иного члена общества, когда все завидуют сильному, рвачу, стараются от него не отстать, давят друг друга…

…Человек века сего, удачливый ли, неудачливый ли, спокою не ищет. Ежели он много нахватал, дак знает, что и зависти самой лютой в окружающих породил, и все окружающие в ложке воды его такого ловкаго утопить рады. И с опаской, с опаской он хватает. Ему и ночь не спится. Посмотри-ка на счастливчика сего света, как у него — чуть что — глазки-то забегают опасливо. Во время чумы-то пировать, ох, многодельно и заботливо!..

А что мне около мёртвых псов стоять, вонь пропащую слушать да про падаль сказывать?! Знатно, что в нужнике, окроме дерьма, нет ничего…

11 сентября. Понедельник

Сегодня валаамским преподобным Сергию и Герману праздник. Как бы золотую ризу накладывает на житейский день праздник, память святая. Особенно любо мне, когда с Севера родимого, от светлых озёр и дремучих лесов в заповеданные дни года идёт и светит, будни наши озаряя и согревая, преподобный оный и блаженный свет… Сергий и Герман Валаамские, основавшие обитель Преображения на озере Нево, в первые века христианства русского, благодатно жили и в века последующие. Каким огнём сиял свет иночества на Валааме, доказывает век XIX…

Нонешние времена из правил вышли. Ещё Златоустый сказал, что можно спастись и в городах…

Теперь «дом отдыха», «дача»… А бывало, чем красно было лето в моём родном городе… Город стоял на водах — порт, близ моря. Мало кто ездил «на дачу», но семья хоть раз в лето собиралась «на богомолье» — к Соловецким, к Антонию Сийскому, к Ивану и Логгину Яреньским, к Вассиану и Ионе Пертоминским… Особенная жизнь, особенная природа, особенный быт, не наши интересы и разговоры, не наш уклад, жизнь, не боящаяся смерти, и смерть, как праздник. Жили в монастырях люди, умершие для радостей мира, но как тускнели и умалялись радости мира перед святым иноческим житьем. На Соловках у многих из наших горожан были родственники монахи… и уже как бы в чине ангела почитали мы, например, материна двоюродного брата монаха Иустиниана.

Омытыми, новыми возвращались мы из обители. И привезённые из обители образки, картинки, ложки, посуда, книги, просфоры — так это потом любо было…

Кто-нибудь подмигнёт мне и скажет: «Знаем мы монахов — абие-ба-бие», «игумен вокруг гумен» и т. д. И я отвечу: «Всякой находит, что ищет, всякой видел в монастыре то, что он способен был видеть, что ему было дано видеть. Всяк видел то, что хотел. И жемчужну кучу разрывая, ухитрялись «навозное» зерно иные любители находить».

19 сентября. Вторник

Липы мои, что через дорогу, за оконцем, поредели; ветер гонит жёлтый лист. Точно и не было густолиственной купы. Неба стало много видать, чему я рад. Вчера к сумеркам брёл Ивановским, Подкопаевским переулочками. Подойду да постою. Гляжу, не нагляжусь: старая стена уступами вниз, одинокий купол и высоко, высоко в тихом небе реденькие облачка. Тихость коснётся души и ума. И так властна эта тихость неба. Больше она толчков и пинков, властнее шипа, свиста и машинного лаянья…

20 сентября. Среда

Говорят, война кончилась… Нет, мир сей, век сей, житуха наша — война нескончаема. О мире сем древле сказано: «Человек человеку волк». Воюют люди друг на друга люто и неустанно. Схватились в своей «борьбе за жизнь», и разве мёртвые отвалятся один от другого. Каждому надо урвать своё. Одни бьются и колотятся для того, чтоб ухватить корку хлеба для ребёнка или покрыть хоть тряпицей какой трясущегося зимою брата, воюют, плач и проклиная, чтоб ухватить ломоть да снести его в тюрьму, больницу сыну, мужу, отцу… А эти вот сражаются остервенело, чтоб удесятерить запасы вин, хрусталя, пополнить коллекции всяких редкостей и драгоценностей…

Полезнее вспомнить: «Если, обличая кого, придёшь в раздражение, то свою только страсть утолишь…».

Трудновато человеку поднять себя за волосы. Трудно исполнить: «Отойдём да поглядим, хорошо ли мы сидим». Надо исполнить! «Да отвержется человек себя». Из самого себя надо выскочить. Надо за дурной сон вменить себе всё, что в мире сем видишь, надо заставить себя проснуться, очнуться…

21 сентября. Четверг

Дни сухие, солнечные Свежий ветерок. Вечером так жёлто-призрачно. Вечерняя заря глядит мне во всё оконце Деревья напротив скоро последний лист уронят, а мне любо от этой прозрачности Того для и люблю я деревья весной до пышного листа, до «соловьев» (с Фетом мои вкусы не сойдутся), и осенью, и в самый листопад А «пышное природы увяданье», вообще всякая «пышность», и даже летняя, — «с это меня не станет». Какая картина прославленного мастера заменит мне моё оконце. Из старинной, не менявшейся со времён Павла I рамы глядится ко мне и в низенький покойчик то зима, то лето. Как я люблю, когда белая скатерть застелет перекрёсток, на который глядит наш дом! А весной — что зеркала, протянутся лужицы талого снега. Вот сейчас по бледно-зелёной гаснущей заре взялись розовые облака: завтра будет ветрено.

23 сентября. Суббота

…Часто употребляют фразу: «Доброе старое время» Но и в «доброе старое время» во всех ли людях светился свет?..

Обращая мысленный взор в прошлое, а я, например, люблю глядеть в девятнадцатый век, ибо там все мои корни и всё заветное моё, я люблю соглядать там «жизнь живую», то, что не умрёт, люблю знакомиться, и знать, и жить с людьми, кои были современниками дедов моих…

К такому «прошлому», вечно живому, я люблю приникать, думая о своей родине.

23 сентября

Свет мой Филарет, митрополит Московский, пущай тужит на Соловецкого историка, игумена Досифея, что в своей «Истории Соловецкого монастыря» Досифей «святых канонизирует» самочинно. Филарету на его посту «в оба» надо было смотреть. С Филарета спрашивали и истязали все, дальние и ближние, друзья и враги. А моё дело телячье, и спрос не велик

Я высмотрю да излюблю там-то и там-то инока — молчальника благоговейного. Соберу писанное о нём и беседую с ним. Вчера писал, думавши, о Соловецком иноке Иерониме. Сей Иероним оставил книгу: ежедневно записывал мысли свои. Не издана она, навряд ли ныне сохранилась, но несколько страничек напечатано в «Патерике Соловецком».

Иероним переписывался и был знаком с виднейшими деятелями церковными. Стилем его писем восхищался архимандрит Фотий. Иеронима ценил митрополит Санкт-Петербургский Гавриил. Но за свой памфлет против масонства, очевидно, при Павле или Александре I, Иероним был заключён в Петропавловскую крепость.

В уединении каземата начало давать свои благодатные плоды павшее ещё в молодости на добрую почву святое учение о внутренней молитве. Когда Иерониму было объявлено о переводе на Соловки, так сказать на «вольное поселение», инок плакал, целуя стены каземата: «Я не найду нигде лучшего места для безмолвия и спасения»… Свет молитвы Иисусовой горел в сердце Соловецкого иеросхимника Иеронима. Он был учителем и старцем многих. На Соловках Иероним провёл долгие годы старости. Почил 82 лет в 1847 году в уединённом Анзерском скиту.

* * *

Мир сей бешено гонится за деньгами. Мир сей давно остервенел, обезумел: цивилизация, прогресс… Мир, оставив Бога, то есть жизнь, свет, истину, занялся и физическим самоубийством. Целая страна убивает сама себя.

…Одни воюют, другие торгуют, третьи умирают.

Один смысл жизни: денег, денег, денег! С деньгами всё можно!

Против этой истины ни старик, ни дитя не спорят, никто не сомневается. Малые глядят на больших, бедные — на богатых, слабые — на сильных, больные — на здоровых, неудачливые — на ловкачей. Алчность и зависть снедают ум и сердце у ясных. Это единственный смысл жизни. Все вожделеют нахапать как можно больше. Слабому негде, неоткуда хапать, дак он у такого же убогого хоть верёвку, хоть платок носовой, хоть вилку со стола, хоть веник из сеней. И веник в коммерческом 150 р. стоит!

…До Бога ли тут! До света ли им: опомниться некогда… Где, в каких концах земли, какие народы принятую от отцов веру хранят?

Поскольку она, вера, добро — и магометанская вера, и буддизм, и иудейство. Добро творили всяк, родитель ли учитель, в каком бы народе ни было. Внедряющий корень отеческой веры в сердце дитяти.

Мир сей видя, что люди не могут жить без «веры», каких только учений не навыдумывал. И стращая, и прельщая…

Просвети, обнови, очисти, Господи, ум и сердца людей, чтоб поняли люди, что сидят в яме, в трясине и америкэн-капитализм всё то же отхожее место.

Чтобы отвлечь мир от истинного счастья, ненавистник рода человеческого выкатил из преисподних ада оный мыльный пузырь. И вот за этой пустотою материалистического комфорта гонятся все. Но и достигнув богатства, несыто хотят больше, отсюда грызня…

Достигли денег, жаждут власти…

Лютее и страшнее бушует море взаимной злобы и ненависти…

«Но свет во тьме светит, и тьме его не объять!»

28 сентября

Видя страдания, болезни, несчастья — эти неизбежные спутники человеческой жизни, лучшие умы приникали к этим «вопросам». И возникали великие университеты для изучения человека и человечества. И в этих университетах и академиях преподавали великие психологи, «профессора», великие знатоки души человеческой…

Современная наука бессильна перед моими болезнями, моим горем. Та «наука наук» брала меня на руки и отымала моё горе, скорбь… Та наука была родная, породившая меня к жизни, питавшая меня живоносным млеком, любящая меня мать.

Люди, род человеческий, всегда чувствовали, что безбожный прогресс и безбожная наука счастья не дают. В дни отцов наших деловые люди помнили Бога, помнили и о душе, знали, что «все умирать будем». Купечество любило и ценило иноков, видело в них свет. «Мы-то грешные, дак хоть порадуемся на праведных».

И щедрая рука «деловых людей» помогала, облегчала жизнь взыскующим Бога. И эта щедрая рука «деловых» людей старой России считала их, «Божьих людей», своими благодетелями.

В нашем доме жила старуха-староверка. Она молилась в посты подолгу. Ей говорили: «Дурочка, на что время убивает, вязала бы — деньги зарабатывала!».

Помню на родине один бывший студент вычислил, сколько «человеко-часов» тратится впустую в России из-за того, что население проводит много времени у церковных служб.

«Работать надо! Работать! — визжал этот передовой человек.. — Делать деньги, делать деньги!..»

Этот амёрикен-идеал затмил умы всего мира.

2 октября. Понедельник

…Один добрый человек, умный, учёный, образцовый семьянин, два сына у него было — надежда и утешенье родительское, этот человек в беседе говорил: «Монашеское умиление и просветлённость… хм… что же в этом, какой смысл?.. Человек живёт для детей. Смысл жизни и счастье человека в детях. У меня растут дети — вот моё умиленье и просветлённость, моя радость. Семья, дети — вот стержень и мудрость жизни. Я гляжу на моих сыновей, и я — царь! Я Бог! В детях моих основа моего жизненного тонуса, моего творчества…». Это было пять лет назад. Оба его сына убиты на войне. Недавно я встретил этого учёного. Его и жену. Она в свои 50 лет кажется девяностолетней старухой. Он прям, продолжает говорить о своей науке, но временем забывается, молчит, уставясь в одну точку. Идёт по улице — лицо каменное. Инженеры-сослуживцы с уважением говорят: «Какой стоицизм, но какая пустота в глазах. Он стал мёртвый».

3 октября. Вторник

Скажут: «Что уж ты всё древних-те людей хвалишь, чем они такие отменитые?». Да! Древность и, скажем, Средневековье — это была юность, молодость человеческой душевно-сердечной, умно-мыслительной восприимчивости и впечатлительности. Древний человек несравненно был богат чувствами, воображением, памятью. Ныне одряхлел мудрец. Мало радуют ныне «специалиста» его знания. Будто кляча с возом…

13 октября. Пятница

До осязательности живо, как бы наяву, предстаёт мысленному взору то, чем сладостно жил в годы отрочества там, на Севере, на родине милой. Места по Лае-реке временем вспоминаются каким-то садом Божиим. Река Лая, таинственная в тихости сияющих летних ночей. Протяжные крики ночных птиц, всплески рыб… Тишина ночи, сияние неба, подобные зеркалам озера в белых мхах, плачевные флейты гагар… Или днём: лесная тропинка, бор-корабелыцина, меж колонн, благоухающих смолою паче фимиама, цепь озёр, отражающих нестерпимое сияние неба. Некошеные пожни-луга, цветы, каких московские и не видали. На лугах, на полянах малинник ягод некому брать, а я боялся змей, пока не скосят траву…

14 октября. Суббота

Круглое тундряное озеро (чарус) с плачущими гагарами лежит в версте от Лайского дока, где мы жили. Мимо озера к деревне Рикасиха идут и едут берегом Белаго моря (Летним) в посад Нёноксу. Четырнадцати годов я живал в Нёноксе. Посад отгорожен от моря дюнами; с колоколен видать воздымающуюся над горизонтом высокопротяжённую стену чёрно-синих вод А шум и как бы некий свист моря слышен в домах днём и ночью, при ветре и без ветра.

Вкруг Нёноксы ячменные поля, пожни-луга с синими цветами, холмы, покрытые белыми оленьими мхами, и всюду-всюду так нарядно, как бы в садах, рядами и кругами богонасаженный черёмушник, рябинник, малинник, смородинник. Из ягодника вылетит нарядная тетёра и сядет поблизости. Зайцев тех летом не трогал никто.

Уж ягод и брать некуда: корзина полна морошки, туес полон малины, а всё идёшь: места открываются одно другого таинственнее по красоте. Круглая сухая поляна белаго мха, по белому моху синие крупные цветы — колокольчики, незабудки и великолепный папоротник в пояс человеку. Поляну окружает стена розовой ольхи и рябины. Пройдёшь эту стену (под ногами несметно черники), и уж в глазах золотится полоска жита (ячмень), в жите поёт птица симануха. И тут же непременно речка в белых песках, непременно журчит по камешкам. Речка прячется в папоротнике, в ягоднике или, отражая высокое жемчужное небо, изогнётся меж сребро-мшистых холмов «высокой тундры». Сколько звёзд на небе, столько в архангельском крае озёр. И речки наши серебряные текут меж озёр и через озёра. И с этих озёр, куда бы ты ни зашёл с ранней весны (с постов Великих) до поздней осени, крики птицы водяной слышатся днём и ночью. Слаще мне скрипки и свирели эти ночные крики птиц, музыка родины милой… Лебеди, когда летят, трубят как в серебряные трубы. А гагары плачут: куа-уа! куа-уа! куа-уа!

Далеко от посада не уходил, всё в глазах держал высокие шатры древних нёнокских церквей. Иногда в тишине белой ночи поплывут звуки заунывнаго колокола: кто-нибудь в лесах, во мхах заблудился из ягодников. На колокол выйдет.

«И страна моя Белая Индия преисполнена тайн и чудес», — поёт о Севере поэт Клюев. Удивительное, странное и сладостное состояние овладевало мною иногда, среди этой природы, в этой несказанной тишине. И любил я ходить один, а не с ребятами-сверстниками. Какая-то сказка виделась воочию. В те годы, сначала на Лае-реке, потом в Нёноксе, выходя из возраста детства, впервые вглядывался я в окружающий меня мир Божий. И самыми сильными, самыми разительными были непосредственные впечатления северной природы.

Нёнокса было место удивительное, там ещё царствовал XVII век, в зодчестве, в женских нарядах, в быту. Художник, любитель старины, эстет зашёлся бы от восторга. Красота старины северной пленила меня навсегда годов с шестнадцати (Николо-Корельский монастырь). Но красоты природы могущественно, таинственно и сладко начали пленять мою душу с девяти годов.

В р<еку> Лаю впадает лесная речка Шоля. Отец брал меня, малого, туда на охоту. Мы вставали на заре, я трепетал от счастья: Шоля, покрытая белыми кувшинками, стада чирков — мелких уточек — всё это было для меня путешествие в сказку. Всюду воды, всюду на вёслах или с парусом. Воды северных рек прозрачны. О, как я любил соглядать подводные эти страны. Помываемые глубокими течениями леса водорослей, похожих на косы русалок… Серебряные рыбы меж зелёных кос, раковины. О, как любо было, купаясь, нырнуть в яхонтовый этот мир да оглядеться там на мгновение.

Воды всегда шепчутся с берегом, а в карбасе с парусом встречь волнам — то-то у вод разговору с карбасом остроносым. И в Городе у пристаней, бывало, где много деревянных судов, суда поскрипывают, вода поплёскивает: то-то молчаливая беседушка.

Я ни зверя, ни птицу не стрелял, я смала в белые ночи рыбку любил сидеть удить. Ладно, ежели на уху свежей достану, а я за этим не гонился. Озеро или Лая-река в июльскую ночь как зеркало. Всплески рыб, крики птиц, тихое сияние неба, сияние вод. Сидишь на плотике и боишься комара сгонить, чтоб не упустить какой ноты чудной симфонии северной ночи…

4 ноября. Суббота

Гребу утре в важнецкое учреждение, а «начальники», на приём к которым гребу, без шапок летят на улицу, в машину садят ММ. А этот ММ в молодости в дружбе мне клялся, гостил у меня. А теперь навряд узнает. Надысь, впрочем, два пальца подал: «Ну что, старик?..».

Пришёл домой, разгоревался я на нужду свою неизбывную. Плакать мне над собою али смеяться?!

6 ноября. Понедельник

Человек уносит с собой на тот свет только духовную свою сущность, только моральную свою цену, только нравственную свою стоимость.

Всё страшнее и страшнее становится жизнь рода человеческого. Уже не знают, знать не хотят, что добро и что зло, что смрад и что благоухание, что свет и что тьма. Правда, любовь, красота, честь, милость, прощенье, мир Христов, радость, вера — всё потоптано, забыто. Счёта нет истинным негодяям, преступникам, мерзавцам. Но несть числа и «ни добрым, ни злым». Они сознательно зла не делают, да и добра от них никому нет. Человек века сего нередко от младости до старости гоняется за личными страстями, увлекается науками-искусствами. Около такого человека компания подобных ему. И все ловят жалкие, мишурные блёстки скоротлимых ценностей, «мышиное золото» века сего. «Учёный», «писатель», «художник», «артист», иной какой «деятель» празднуют юбилей за юбилеем: 50 лет деятельности, 80 лет со дня рождения. Всерьёз-невсерьёз шумиха, суетня человеческая около всех этих «делов», а вопросы «правды вечной», а вопросы «смысла жизни», добра и красоты, завет «взыщите Бога» — где всё это?

6 ноября

Порхаем, как мотыльки по цветочкам, да цветочки-те бумажные, мишурные. Моль их разъела…

И вот в свете живых вечных ценностей поглядишь на мишуру пыльную, послушаешь болтовню ничтожную, пустую людей века сего, дак., унеси Бог ноги!

Глядишь на иного «юбиляра»: 50 лет болтал он устно и письменно. Сотни молодёжи внимали и внимают чистосердечно сей болтовне, воображая, что вся эта трепотня нечто нужное и важное…

И думается: чего ты, почтенный болтун, стоишь перед Отцом вечной правды?

Всю эту мишуру, весь этот мусор, всю эту ложь оставит человек здесь, всё это сгниёт вместе с телом… У века сего те люди и живы, и интересны, которые утром поглощают газету, вечером закусывают собранными за день анекдотами и новостями.

Такая личность, такая жизнь лишь окурок оставляет для великой жизни. Только пар, только чад остаётся для вечного существования.

Что душа припасла, то и на тот свет понесла.

И сколько «ярких» личностей, перенесённых «туда», где не на лица судят человека, окажутся такими окурками, обгорелыми спичками, пустыми хлопушками.

Человек был создан Богом по образу и подобию Бога.

Человек обладал в силу своей божественности великими возможностями, способностями, свойствами. В те времена великими свойствами обладало человеческое слово. Слово, износимое человеком из уст, почиталось как бы неким живым организмом. [Остатки сей веры — вера в заговоры.]

Речи Платоновы, Сократовы, затем Василия Великого почитались сами в себе чудодейственными.

Честь говорившим-учившим, но слава и внимающим-слушающим.

Дивно семя сеемое, но дивна и земля воспринимающая.

9 ноября. Четверг

Дни короткие, по-нашему, по-северному, зима уж… Снег нападает да стает. Вчера лужи, сегодня выморозило: сухо без снегу. Туск небесный быстро смеркнется, а всё, где увижу меж домы деревья, особливо старые, ветвистые — и не могу досыта наглядеться, усладиться рисунком сучьев и ветвей, так чудно вырисованных на туске небесном. Кабы мне прежние глаза, только бы я и рисовал, только бы и отводил бархатистую черноту ствола, пальцем бы вывел могучий изгиб… Потом сучья, и это ненаглядное, нарядное плетение веточек Сумерки спускаются быстро, и нежныя кисти веточек, как шёлковыя нити на атласе, соединяются с небом. Чувствую неслучайность древесных изгибов и извитий. Дерево слушается солнца, ветров, дождей, соображается с широтою усадьбы…

14 ноября. Вторник

Конец месяца (сегодня 27-е)[41], дак на мели сидим. Братишко ломает голову, я покорно-тих: делайте со мной что хотите…

Всё применяю к себе горестные слова нашей деревенской хозяйки: «Что уж, какая у меня душа красивая, а лицо, как куричья жопа». Моё б дело какую ни есть работу хватать, где палец протянут, там за всю руку хвататься, а я с прохладцей. А люди — отскочи на пядень, они отскочат на сажень. Не знаю я, что у людей на душе, на сердце: бегут ли, с кошёлками, топчутся ли на трамвайных остановках или у булочных, продавая паёк.. Диапазон моих знакомств узок, но нет-нет да и получу приглашение на «вернисаж», на «творческий вечер», «выставку». Среди «голи и моли», которой надо же где-то забыться от очередей, от холода, от нужды, от грязи домашней, разглагольствует полдесятка «взысканных».

В пятом часу уж темнеет. Брёл бульваром. Высь небесная ещё прозрачна, хотя и облачна, а за домами низкое небо дымно-свинцово…

10 Декабря. Воскресенье

В Николин день звенел морозец; вчера и сегодня сыро, лужи стоят. Брателко неделю хворал, я не у него, около себя разорялся, пропадал. Тут поманило заработком, выколотил я малую толику, планы плановал: вот-де заживём!.. Но и опять захирело. «В людях много милости (много??), а вдвое лихости».

Опять то же: «Садка день не зовут на почестен пир, другой не зовут на почестен пир…». Ну, ин ладно, ты, Садко, ежели не о деньгах, дак возьмись опять за свой промысел: о Боге возвеселись!

Давно я оттёрт от «пирога-то». Удачливее меня много лизоблюдов. Видно, они зазевались: «Позвали Садка на пир» (у чёрного крыльца постоял!). А я и о парадной прихожей возмечтал…

14 Декдбря. Среда

…В родном городе, в музее, было множество изумительных моделей старинных церквей, домов… Была нарядная утварь в виде зверей, птиц. И я, ещё подростком, наглядевшись, налюбовавшись, точно пьяный, охмелевший от виденных красот народного искусства, у себя дома резал, рисовал, раскрашивал, стараясь воспроизвести виденное в музее. Сказка, волшебство творчества заражает, вдохновляет, подвизает художника к творчеству.

Тихий зимний день, белый дворик, серо-фаянсовое небо, бесшумно кружащиеся белые пчёлы; время точно остановилось… Творческое счастье охватывает тебя. Вот она, сказка о заколдованном Городе… Святые вечера, святые дни. Далече будни. Ныне время наряду и час красоте… Как бы матери голос слышу, поющий северную старину-былину:

Королевичи из Кракова
сели на добрых комоней…

А пушистые хлопья кружатся над Городом и неслышно ложатся в снег.

Да, святые вечера над родимым Городом: гавань в снегах, корабли, спящие в белой тишине… Над деревянным городом, над старинными бревенчатыми хоромами, над башнями «Каменного города» так же вот без конца кружатся белые мухи. И падают, и падают. И уже всё покрыто белой, чистой праздничной скатертью. Святые вечера. «Во святых-то вечерах виноградники стучат…» «Виноградие» — северная коляда. Сколько сказок сказывалось, сколько былин пелось в старых северных домах о Святках. Об Рождестве сказка стояла на дворе хрустально-синие, прозрачно-стеклянные полдни с деревьями в жемчужном кружеве инея. И ночи в звёздах, в северных сияниях… А по уютным многокомнатным домам тепло, «как сам Бог живёт». Тут-то бабки и дедки сыплют внукам старинное словесное золото… И в первый день Рождества мужчины-мореходы ходили по домам с серебряными трубами, славили Христа… Бородатые почтенные мужи. А для «святочных вечеров» женщины вынимали из сундуков и парчу, и жемчуга нарядов XVII века, фижмы и робы елисаветинских мод и фасонов.

Но что вспоминать детство?! Сказке нигде не загорожено. Вот она прилетела с Севера сюда и заворожила…

27 Декабря

Дух дышит, где хочет… Не только каноническая поэзия Церкви и не только, скажем, народные «духовные стихи», но и у многих поэтов-лириков, если взять век XIX, можем мы расслушать музыку живую, божественную. И не только там, где лепно выражено религиозное чувство, поименован и Бог. Но и там, говорю, там, где поэт, истинный поэт, даёт картину природы, воспевает, например, пробужденье весны…

Таких стихотворений немало. Не говоря уж о светлой мудрости Тютчева, у такого трубадура земной любви, как Фет, в стихотворениях о весне ясно и радостно видеть, что вот так бывает в природе, в деревне Великим постом в марте, а вот такие облака, такие воды на Страстной и в Пасху…

А вот поэт описывает зимний пейзаж из окна… Ясно видишь, что у него за спиною в комнате ёлка, её аромат… А на крыльце стучат. Христославы, небось.

Прочитывая «Когда волнуется желтеющая нива», будто сам ты полем идёшь, лазурь неба над тобою.

Чудную антологию из таких вещей можно собрать.

Я бы издал книгу — песнопения Великого поста: «Да исправится молитва моя»…

Канон Пасхи переложил бы, как подснежничками, как вербочками, светлою лирикой описаний ранневесенней русской природы. И в тексте, наряду со священным изображением страстей, поместил бы репродукции с таких картин, как «Грачи прилетели». Ведь в жизни всё это вместе…

Поэт и музыкант-композитор, сам того не сознавая, может создать произведение, могущее быть прекрасным аккомпанементом религиозному чувству и настроению.

Реформатские или лютеранские псалмы могут оставить меня равнодушным. И, наоборот, под весеннюю песенку Грига или «Полуденный пейзаж» Моцарта я всем сердцем восхвалю «всея твари Украсителя», Того,

Кого хвалить в своём глаголе
не перестанет никогда
ни каждая былинка в поле,
ни в небе каждая звезда.

Пейзаж без единой человеческой фигуры может вызвать молитвенное чувство… Сладкою музыкой оказываются в душе пейзажи нашего светлого Нестерова.

…В поезде, на платформе, бывало, увидишь скромную женскую фигуру в тёмном простом платье, в платочке. Женщина молчит…

Но светлый лик её, взгляд её заставляет вспомнить сладко, что Бог создал человека по образу и подобию Своему, вложил в него душу живую.

27 Декабря. Среда

Есть совсем «простые сердца»; потребностей, кроме как попить, поесть да поспать, нет никаких. Эти «простые сердца» даже кино не интересуются: ведь там ничего не дают. Есть опять сорт голов пустых, но которым требуется чем ни то заполнять эту врождённую пустоту. Поверхностная щекотка нервов в местах общественного пользования вроде всезаполняющего кино их удовлетворяет. Публика поцивилизованнее, интеллигенты — этим нужен театр, лекция о научной сенсации и т. п. Эта интеллигенция всерьёз, но без разбору интересуется литературой, поэзией. Какой бы хлам ни выбросил рынок, эта «культурная публика» живёт этими «новинками». У всех у них пустыя сердца, пустыя умы. Но они чем-то непременно должны заполняться, заполняться извне — книжонкой, газетой, киношкой, папироской… Иначе — невыносимая, нестерпимая пустота, скука, тоска…

Есть люди тонкой психической организации, они любят музыку. Они знатоки и ценители её… Но где-нибудь в лесу, в хижине они не могут долго пробыть. Нужны внешние возбудители.

А между тем у человека должно быть сокровище внутри себя, должна быть внутренняя сила, собственное богатство. Человек должен светить из себя.

В человеке, в самом себе должна рождаться естественно, могуче и светло музыка. И когда ты, человече, остаёшься один, ты можешь услаждаться скрипками и арфами, своими мыслями и чувствами. Великая внутренняя содержательность, внутреннее солнце, звёздное небо, дивная музыка внутри себя заставляла инока бежать в пустыню, в лесную дебрь, на необитаемый остров. И всё вокруг для такого отшельника было царственно-радостным, всё было для него насыщено содержанием, благодаря богатству внутреннему. Творческая содержательность внутри себя может быть свойственна, скажем, и талантливому поэту, и учёному века сего и мира сего, но творческий порыв современного поэта не выше «потолка», доступного аэроплану, а «глубина» исследований современного учёного зачастую инфернальна.

Я упомянул пустынников. Но и везде молитва, дар молитвы есть дивное проявление внутренней содержательности. В нашем доме, здесь, жила порвавшая с семьёй из-за «старой веры» поморянка Соломонида Ивановна. Она любила быть одна в своём сыром тёмном чулане под лестницей… Молилась по уставам, по правилам, с лестовкой. Молилась по праздникам одна, ночи напролёт. Как светло её лицо, какие радостные струились слёзы: «Весь Ты, Спасе мой, радость! Нет Тебя, Господи, краше!..».

Это не значит, что ежели внутри тебя поёт птица райская, ты непременно должен особиться. Ты, скажем, арфа, а он скрипка, а у третьего виолончель, а тот вон труба сладкогласная: ежели бы вы сошлись, не составится ли чудный симфонический оркестр?! Таковы бывали обители.

[18] Святослав (цитата из «Слова о полку Игореве»).

[19] См. Мф. 5:16.

[20] А.К Толстой «Волки».

[21] Воистину свята (лат).

[22] См. Пс. 117:22.

[23] Великий Канон Андрея Критского.

[24] Неделя о блудном сыне. Песнопения Триоди Постной.

[25] См. Ин. 11:1-45.

[26] Начальные строчки стихотворения А.К Толстого (1858).

[27] См. Мф. 5:13-14.

[28] Ф.И. Тютчев «Песнь Радости».

[29] Кедрин, Григорий — византийский историк XI века.