1958
Генваря (*А*). Вторник
Святки идут. Вчера «Васильев вечер» сидели за столом трое: два Анатолия да я. Сейгод зима милостива. Аккурат первых два дня Рождества были морозные.
Теперь опять оттепель. Редко выхожу на улицу. Даже братец чаще выходит за ворота.
Дома «делов» не переделаю. Уснём не раньше третьего час за полночь.
У меня какое-то отсутствие присутствия. Впрочем, когда братец пободрее, то я начинаю что-то планировать. Читать-писать худо вижу. В уме люблю складывать тот, другой рассказ. Рассказывать, впрочем, некому.
12 февраля. Вторник
Пошла первая неделя Великого поста. Снегу сейгод падало много. В Хотькове, слышь-ка, к заводу полем идти дорога прорыта, как труба. А я опять зиму дома кис, как опара без дрожжей. Блины на Масляной дважды пекла нам Настасья Матвеевна.
Миша опять в семейном кругу на Филях. Очень это неладно, недобро, что у мальчиков никто не бывает. Правда, Михаил хворал, с простудой. Чуть не месяц. С работы под руки приводили. Всякой вечер брал озноб и жар.
Братец мой на минуту когда выглянет во двор. Так всё и дышит подвальным воздухом. Тревожится разговорами, что наш древний дом будут ломать. Тесно стало у нас внизу. Целая орда татар заехала в корридор.
23 февраля. Суббота
В иную ночь подморозит, а днём и распустит. В сени днём-то выйдешь, слякоть, как у крыльца с крыши вода хлюпает.
Уже март не за горами: а и две недели поста отошли. Ах, я как это время любил… Брателко всё недомогает, одолевает его одышка А и у меня с ним одно ведь дыхание. Ему трудно, дак и я не человек
Миша живёт уже больше месяца на Филях. Сноха зайдёт днём, сделает что-нибудь. Уж теперь гнездо у него там. Трудно ему, устаёт, комнатёнка на Филях малая, ребёнок грудной. А всё, — семья, — терпи казак, — не знаю, будешь ли атаманом.
Досада у Миши на меня, что не хлопочу о квартире. А я и за калитку не хожу. Раз в неделю вылезу во двор половик выхлопать. Сейчас вот братец охать перестал, может, дремлет. Я у двери в «предбаннике» сижу, караулю. Перо в руки взял. А то и чернильница неделю сухая. О, как я рад, ежели хоть на час камень от сердца откатится. Человек я распадчивый, слабодушный, разорённый. Знал я, на родине, древнюю уже АИ. Симакову. Спросишь, бывало:
— Каково поживаешь-то?
— А, вот, доживу до краю, отпехнусь да опять живу.
Так и я.
Марта месяца в 1-й день
В кухне утром говорят:
— Сегодня ведь какой-то праздник!?
— Евдокеин день.
Пресветлейший души моей март-месяц настаёт. О, как зову я эту светлость! Как хочу ухватиться за неё! Если уж иссякла в душе способность к радости, то, сграбиться бы обеими руками, хотя за память о радости.
Древняя книга оглашает: «Сей первый в месяцах месяц март. В он же месяц Бог мир сей сотвори, в он же и Архангел Деве радость возвести, в он же и Христос из мертвых воскрес».
…Месяц март — всегда предстаёт умному взору картина ранней юности. Родимый дом (там, на Севере). Слепящий солнцем мартовский день. За окном, в саду, нестерпимо блистающий снег. Снег ещё не начал таять, но видны свисшие с крыши ледяные сосули. Сияньем залита комната. Я с упоением рисую. Какой-то выдуманный пейзаж, или цветы, или птиц… Или, переведённое с лубочной картинки из «Нивы», «Благовещение». Предвкушаю наслаждение, с которым буду раскрашивать одеяние Марии и Ангела. Краски обожал розовые и голубые.
Никаких «художественных изданий» в нашем доме не было тогда. Но какую «творческую» радость доставляли мне, как вдохновляли меня самые убогие (неверное, что «убогие») рисуночки изданий Сытина, Ступина, Тузова.
…Я тогда был настоящий художник!
В зале у нас висели английские старинные гравюры. Тёмные, за тусклыми стёклами, должно быть, эти гравюры казались мне принадлежностью обстановки, вроде зеркал. Должно быть, в детстве и ранней юности меня пленяла в картинке та тема, которую я мог схватить. Поэтому, забравшись на стул, я ел глазами и без конца воспроизводил весьма несложный пейзаж, сделанный «от руки» на циферблате старинных часов. В полуциркуле эскизно-смело несмешанными красками набросаны были — чёрный ствол дерева с зелёной купой, над ним голубое облако, под деревом синий ручей.
И ещё обожал я срисовывать простые, но удивительно уютные хромолитографии Соловецкого патерика. Я тщился передать нежно нарисованные пейзажи: Ольгоф-гора, Секирная гора.
2 марта. Суббота
Братишечко занемог, вдруг 39,8— Один бегаю, выпуча глаза. Так меня ударило. Сижу или бегаю, воздух глотаю. Он за стенкой стонет. Я за дверью воздышу, вожу боками как кляча. Упала на меня точно стена. Испугался. Вот как, без семьи-то. И Михаил отошёл на Фили. Один я, — побросаюсь, побросаюсь из угол в угол… Не к кому возопить.
8 марта. Пятница
Брателко справляется с пневмонией. Температура стала низкой. От слабости он кислый. У меня опять заболела нога. И нельзя разуться. Что-нибудь принять, подать, принести всё уж я. Но, главное, в лавку за провизией ходят ребяты.
Завтра «40 птиц прилетает»[77], на этой седмице кресты<?>, бывало, пекли. А на дворе что-то не весенние холода, морозы.
15 марта. Пятница
Похвальная неделя. А у нас уж и вербочки стоят на окне. Предначание весны знатно и в городе.
А <в машинописи: «Я»> мало, редко вылезаю на улицу — слепит свет, неуверенность в ходьбе. Весна — сила, а мне ли меряться силами. Спешу в затхлые свои конурки, тут увереннее.
Братец управился с пневмонией, но астма опять одолевает. Я не умею устроить ему покой дома.
Миша с неделю у нас. Нервен. Ложимся к 3-м часам ночи Я дела не делаю, от дела не бегаю.
30 июня
Отошли «в путь всея Земли» творцы-художники. Ходишь по музеям, галереям, соглядаешь прекрасныя картины. С горечью думаешь: таких больше нет и впредь не будет.
Читал живые воспоминания о встречах с художниками Саврасовым, Левитаном, Нестеровым. Всё речи о живой красоте, о людях, которые застали красоту в живых и успели запечатлеть её. Странное было чувство, будто художники, видевшие красоту, унесли её с собой. Будто красота иссякла, будто мир пуст красоты…
…Но в тот же день, но в ту же ночь увидел, что красота нежно и торжественно, таинственно и осязаемо живёт среди нас.
Я говорю о красоте, которую видят глаза, которую могут осязать руки. Это красота обнажённого человеческого тела. Я понял, почему живописцы и скульпторы любили изображать красивое тело спящим. «Почил Бог от дел своих»[78].
Я соглядал красоту юности. Ещё много детски нежного было в миловидном лице, в опущенных ресницах, в чистых и нежных очертаниях рта, в дыхании неслышном и благоуханном. Тонкие приподнятые брови точно дивились тому, что только во сне подсказывает отрочеству юность.
Только дети спят так торжественно, воздев руки, величаво раскинув их на подушках: это поза спящего ребёнка, и это жест Вседержителя, творящего небо и землю.
Только Бог, упразднившись от дел, и дитя чистое, невинное, только человек в раю спал вот так, нагой, и не стыдился.
Мы спим, — даже во сне ёжимся да оберегаемся, а тут, понял я, что соглядаю наготу свободную, непричастную тленья.
Красота природы и красота человека всегда кажутся новыми. Сколько бы раз ни увидел красоту тела без тряпок и завязок, всегда мною овладевало чувство неожиданности, чувство удивления.
Пришло в голову сопоставить красоту античных статуй и живую красоту живого человека. Красоты Аполлонов, Бахусов, Ганимедов схоластичны, риторичны. Пусть эти «красоты» совершенны, недаром там всё соразмерено по канонам.
Обаяние красоты, которую я сейчас соглядал, стократно усиливается сочетанием отрочества и юности. Я видел утро знойного дня. Нежные руки и мощные плечи, сильная грудь и отроческие линии живота.
Комментировать