1941
4 августа 1941 года
Сияет он, день, на Соловках и озарены его светом клубящиеся валы седого моря. И бежат туда корабли, бежат на свет боголепного Спасова Преображения, как на маяк.
Всё темнее и темнее будут дни, но сияет там, на Севере, чудный престол боголепного Преображения. Светит и согревает сердца он, праздник в краях преподобных Зосимы и Савватия, в стране, где как звезда светит пречестная обитель Соловецкая…
Всякий дом своим духом пропитан. Чужим. И ты им чужой. Это не враждебность, а сердце ни к чему не лежит.
Весь день «осенний мелкий дождичек сеет меж туман». Брызги не чувствуешь, а пальто, шапка, лицо — всё мокрое. И дороги: вчера сухо, а чуть смочило — и грязь.
Старуха-хозяйка глядит в окно: «Кормилец, подождал бы недельку, дал бы хоть картошку убрать!»… Дерева сжелтели, уж листва падёт. Небо тускло, облачно.
Озябные ветры, дожди, опаловые и рыжие зори вечерами к ветру, к дождю. Осень в деревне: как давно я её не видал! Чудно было всякое время на родине в Архангельске… как сон теперь вспоминаешь, а не ценил тогда!
В унылом осеннем пейзаже — тусклое небо, голая земля — в этих красках тонкость и изысканность, благородство, богатство и нежность тонов.
Нигде и никогда нет «мертвенности» в природе. Всегда есть красота.
1 сентября 1941 года
Хоть день начал без дождя, а облачно было небо. Низко стояли облака над землёй. Точно завесы ряд за рядом уходили в даль. Облака были серебристо-серые, снизу оттушёванные, а со стороны, обращенной к незримому солнцу, серебряно-золотые. В редких местах проглядывала чистая лазурь. Гряды облаков серо-серебряные, то темнели, то прозрачно золотились. Точно там за ними совершалось какое-то действо. Чему дивить? Сергиево небо, Сергиева земля!
Ясно, что это не был только «слой атмосферы», за которым следует «межпланетное пространство». Это небо низко склонилось над землёй и тихо на неё смотрело. Это приникшее к земле небо точно молча утешало её: «Потерпи ещё, Мати Сыра Земля».
Молчало простёртое над землёю небо, молчала земля. Но была между ними молчаливая беседа.
…В духовном стихе поётся:
«Ты чем, Мати Земля, изукрашена? — Изукрашена земля церквами Божьими».
Пространство земли, мною видимое, не было украшено церквами… И всё-таки это была земля преподобного Сергия.
Мне не мешало, не вздорило с моим настроением это серое плоское пространство станции. Не мешали бесконечные ряды товарных вагонов, таких серых, латаных, точно вереницы странников. Не мешали мне рельсы, уходящие вдаль…
И низенькие амбары, и лужи перед ними, унылый строй уходящих телефонных столбов — всё это немудрёное, молчаливое, убогое без прикрас сродни было моей душе.
Я люблю нагие холмы, пустынный осенний пейзаж, бегущ
ۑĐՐЭто ленту дорожки, серое небо… Наступающие сумерки.
Я люблю это видеть и думать… Это моё. Это никто у меня не отымет. Никому я не отдам моих болезней, печали, воздыханий. Своя печаль чужой радости дороже.
* * *
Сказано, что тело — храм души. Душа, как на престоле царь, в теле царствовала. А теперь душа как в тёмной яме.
Не то чтобы люди стали совершать какие-то необыкновенные грехи. Нет, всё стало плоским, мизерным, всё измельчало.
Отсюда то, что человека перестали ценить. «Коллектив». Член «коллектива». Что нам душа! Машинка есть человек! Какая разница в тт. Ивановых да Сидоровых. Масса, коллектив!
В стадо тупое, безмолвное, многоголовое людей превратило безбожие.
Души не стало. Ничего не стало. Массы одни. Зерно осыпалось, душевно-то зерно, выколотили ложью своею проклятые вожди. Торчат пустые колосья, целые поля пустых колосков. Нет в них жизни. Как спички обожжённые, или как сотни номерков на табели фабричной, или как орехи пустые…
Какая уж тут душа! Вытравлена душа отравою смертоносных лживых безбожных учений, осталась одна шелуха.
Валят по улицам, по площадям-то люди… Тысячи! Масса! Где тут разбирать, кто тут будет разбирать Марью от Дарьи, Ивана от Егора?
Господь разбирает!
«Единой души человеческой весь мир не достоин быти»… Вот что в основу Христос кладёт. Вот где личность-то, индивидуум-то, вот где человек-то вознесён и поставлен.
Каждый человек — это сложный громадный мир. Тело человеческое — это храм Святого Духа. Все сокровища мира — ничто перед ценностью души человека.
«Вы есть други мои, — говорил людям Спаситель. — По образу Божию создан человек… Человек малым чем умален от ангела».
Великое дело показать человеку его величие, его ценность, его значение. Великое дело показать человеку, в чём его истинное счастье, в чём его мир нерушимый, в чём его неотымаемая, неиссякаемая радость.
Нам на волю дано: «Вот зло, а вот добро. Вот смрад, а вот благоухание. Вот честь, а вот срам. Вот сиянье, а вот мрак, вот жизнь, а вот смерть. По которой хочешь дороге, иди. Этот путь — по следу ко храму, а этот — к дьяволу в плену».
Великий, сложный, иногда прекрасный, иногда страшный мир. Вот что такое человек. Человек есть венец творения.
13 сентября 1941
Годами забрался, летами зажился. Старовер Трофим, благодаря меня за что-то, помолился: «Помилуй, Господи, создание Бориса». И объяснил: «Ты Божье создание, но ты не раб Божий. Ты не работаешь Богу».
Трофим был раскольник. Для него все мы «еретики».
Сам, судя по поведению, по жизни, я вижу, конечно, я не работаю Богу…
Что-то давно перестал я открывать застёжки старых книг. Иной раз как бы коснуться хочется для какой-то радости. Но уж нет сил для неё. И смиряешься умом, и только печаль остаётся об утраченном.
Мне как-то чудно, когда меня стариком, дедушкой называют…
Внешность, фигуру свою, как ни странно, очень смутно я себе представляю. А внутри себя как старость, её признаки уличают? Прохожий назовёт меня стариком, и мне чудно: точно к другому кому обратились…
Как-то я пробежал-перечёл предыдущие свои записи. До чего же однообразны стали у меня описания природы! И как скучно кому бы то ни было это перечитывать.
Насколько в лучшем положении рисовальщик. Рисунок окинешь взглядом, силён — верен, полюбуешься, слаб — сух, бросишь.
А письмо-то разбирай, трать время. Особенно, когда взволнованность стариковской болтливостью заменяется.
Не сомневаюся я, что эти записки бедного мечтателя некому будет читать. Но не понимаю я, для чего я это всё записываю?!
Или хочу память оставить? Так ведь память-та от добрых дел, а не от благих намерений остаётся.
23 сентября 1941
Давно люблю думу мою, мечту мою об иночестве. Всё мне тут любо. Уж не знаю, как проживу остатние-то дни, может, наскитаюсь ещё, намаюсь. А хочу, чтоб называли хоть на смертном-то одре: инок. Хочу, чтоб на родине (может, мне там и не бывать) знали, что такой-то умер в монашестве.
У староверов Севера древняя осталась идея: окрестят в старую веру и имя дадут «христианское». Но «мир» не ведает, не знает, не подозревает, что эта Матрёна Ивановна, скажем, вовсе не Матрёна, а София. Тем более и живёт-то эта «Ивановна», как всегда жила среди всех. А помрёт, и люди на отпеве слышат, что поминают «какую-то Софью».
Вот хотя бы в какой-то мере, хотя бы в этих планах и я хотел стать: ну… Исихий или Варнава…
Тут я говорю о любовании иночеством. Звание иноческое почитаю я величайшим, честнейшим и знатнейшим всех званий человеческих.
Будучи Иван Иванычем, худо я живу, худо я и брату моему служу. Весь я слаб, и уныл, и беззащитен, «ни Богу свеча, ни чёрту кочерга».
А вот сподобил бы меня Бог чина иноческаго, и я бы как в рыцари себя счёл посвященным. Иночество для меня, как для воина оружие, панцирь, щит.
Так, я ничто, а будучи иноком, смотри-ко, в какой бы я полк зашёл. Иноки святые Египта, Сирии, святой Горы Афон, Киево-Печерской, Троице-Сергиевой лавры и всей нашей Северной Фиваиды мне бы помогли. Я был бы хоть всех уж сзади, да в том же стаде!
Киевский князь встарь метлой хотел быть у ограды Лавры Киево-Печерской.
Ино я хоть последней крапивой, да в монашеском огороде.
Будь бы я монах, я бы «твёрдую ориентировку» имел. Сам-то для себя я опору в себе бы чувствовал. Знал бы, что моё, что не моё, что надо мне, что не надо, что вредно, что полезно. Я знал бы, кто я. Шагал бы твёрдо. А покеда я Иван Иваныч, мне всё можно. Не знаю, кто я: ни рыба, ни мясо, ни кафтан, ни ряса.
Почему Иван Иванычу не развратничать по маленькой, почему ему не скандалить, не обжираться, не врать, не красть, не клеветать, не блудословить, не болтать языком впустую, не сплетничать.
Зачем Иван Иванычу рано вставать для молитвы, зачем ему какое-то правило?
Иван Иваныч — обыватель. Может знать, что сегодня праздник, может и не знать. С него не спросится, если он мяса в Великую пятницу поест…
А уж будь я инок, тут шабаш болтаться. Чёткий устав-правило поведения дан. Мрак от света разграничен. Добро и зло разделены.
Бурно море житейское, да ясно берег виден.
6 Декабря 1941
Род человеческий всё своё представление о доброте, о праведности, о кротости, о милости и милосердии, о ревности и о страстности вложил в «представление» о святителе Николе…
Тихо колеблется пламя лампады. Глядит с иконы строгий и кроткий лик Николы многомилостивого…
В Египте, в Сирии, в Палестине, на Святой Горе, в Сербии, Болгарии, Греции и во всех северных странах Российского царствия: Киеве, и Новгороде, и Москве, и на Белом море, и на Двине, и на Печоре — везде тот лик, знаемый и старым, и малым, и греком, и славянином и зырянином: Никола многомилостливый!
Кратки зимние дни начала декабря. День святителя Николы меркнет.
День меркнет.
Месяц, как я не писал.
Убил месяц ни на что.
Неужто Москва Богом оставлена вконец…
Сижу в старом-старом, ещё при матушке Екатерине построенном и освящённом доме. Всё старое, древнее оконце глядит в переулок старый, засыпанный снегами; домик (в нём живу двадцать лет) глядит прямо в переулок, как сторож месту сему. По одну сторону, направо за старинно-полукаменной оградой, — дерев! По вечерам здесь кричат галки. По другую сторону — старые дома. А по нашему порядку — сплошь старая Москва. Дома XVIII века сплошь с колоннами, целые, нетронутые ансамбли старой Москвы…
Домик наш глядит вдоль Архангельского переулка.
В мои оконца с февраля по всё лето светила вечерняя заря. Особенно Великим постом, в Пасху хорошо в наших двух комнатках. Как тут много уже прожито.
Все, кто дороги мне в жизни, в эту вторую половину моей жизни бывали, даже живали в этих двух комнатках на Сверчковом. А ведь, кроме дома там, на светлом Севере, да здесь, на М. Успенском, я подолгу нигде и не живал.
Моя душа либо в обстановке старины, либо в природе может растворяться. В обстановке природы конечно чище, непосредственнее, полноценнее.
«Везде Господь», — говаривал отец Сурский…
16 Декабря 1941
Прискорбно мне моё равнодушие о богослужении. Ещё вот эту половину литургии до «причастного» я люблю. А потом… какое-то, видно, по старой памяти ребяческое ожидание: де поскорей бы окончилось произнесение этих формул. В детстве по глупости ребячьей стоишь: вот это споют и это, а там скоро и конец. Можно домой бежать.
Очевидно, в полсотни лет я сохраняю ум пяти-шестилетнего младенца.
Конечно, такого расслабленного душою и телом человека, как я, не может не рассеивать обстановка теперешнего богослужения.
Не говорю о всяких крайностях, а говорю о рядовых воскресениях…
Эти приходят справить требу; через головы протолкаться к такой-то «матушке». Вот полдесятка старух, невзирая на момент литургии, ломятся вперёд, чтоб самолично поставить свечу праведнику.
Вот с руганью они пробиваются обратно. Встречные и поперечные течения народа ругаются во весь голос.
Службы не слыхать.
…Конечно, впереди, ближе к иконостасам стоит толпа сосредоточенных, пришедших молиться. Вот тут-то ловишь, внимаешь заветным, вечным возглашениям литургии.
Кто бы ни служил, как бы ни пели: огненные, серафимские крылья у литургии.
Тут ещё вот какой момент: личность священнослужителя, пребывание в храме святыни, например, Чудотворной иконы.
Когда в храме служит истинный пастырь, истинный иерей Божий, истинный отец духовный, вся служба приемлется сердцем, полноценно, радостно, благодарно. Великое дело личность священника.
Комментировать