В христианском искусстве очень рано утвердилось начало правдоподобия, то есть правило изображать священные лица не по догадкам, а по внешнему телесному подобию. Это приближение искусства к действительности, завещанной преданием, некоторым образом стремится к изображениям портретным. Только самым подробным воспроизведением цвета лица и волос на голове, отделкою бороды и бровей, даже выражением самого взгляда, можно было художнику достигнуть полного подобия. Отделка бороды и волос на голове особенно была сподручна византийским миниатюристам, от которых распространилась и утвердилась в древнерусской иконописи, которая имеет неоспоримое первенство перед живописью западною в сохранении религиозно-художественного предания о бороде.
В византийской литературе уже X века встречались подробные описания иконописного подобия священных лиц. Они были материалом для иконописных подлинников; эти описания переходили от одного поколения иконописцев к другому. У нас эти описания также издавались. В частности, синодальный ризничий архимандрит Савва в приложении к своему указателю для обозрения Московской Патриаршей библиотеки издал отрывок из «Древностей Церковной Истории Ульпия Римлянина о телесных свойствах богоносных отцов» (по греческой рукописи 993 года). В этом отрывке довольно подробно описывается наружный вид или иконописное подобие некоторых Отцов Церкви. Вот несколько фрагментов из этого трактата:
«Иоанн Златоуст: борода небольшая и весьма редкая, украшенная седыми волосами. Кирилл Александрийский: Отличается густою и длинною бородою; волоса, как на голове, так и на бороде, были кудрявые, русоватые с проседью».
Иконописцы в изображении святых очень часто один тип уподобляли другому, почитаемому у них образцовым. Таким образом, были типичны: борода Власия, Козьмы, Ильи Пророка, Николы и других. Вот еще примеры подробного описания бороды из сборника графа Строганова: «Савва Освященный. Брада меньше Власиевы, распахнулась на оба плеча. Николай Чудотворец. Брада невеличка, кучевата. Св. Лонгин Сотник. Брада невелика, кругловата, курчевата».
Борода в глазах иконописца была знаком большей зрелости и духовного совершенства и, следовательно, высшей красоты. По крайней мере, наши предки вполне усвоили себе это художественное воззрение. В слове о брадобритии, приписываемом в рукописях патриарху Адриану, между прочим, приведено следующее эстетическое различие мужчины от женщины именно по бороде: «Бог Всеблагий, в Троице поемый, Отец и Сын и Святый Дух мудростию Своею несказанною сотвори мир и созда человека по Образу Свому и по подобию, украсив его всякою внешнею добротою, еще же внутреннею, разумом, глаголю, и словом, паче прочих животных. Мужа и жену сотвори, положив разнство видное между ими, яко знамение некое: мужу убо благолепие, яко начальнику – браду израсти, жене же яко несовершенной, но подначальной, онаго благолепия не даде, яко да будет подчинена, зрящи мужа своего красоту, себе же лишену тоя красоты и совершенства, да будет смиренна и всегда покорна».
Борода, занимающая такое важное место в греческой и русской иконописи, стала, вместе с тем, и символом русской народности, русской старины и предания. Ненависть к латинству, ведущая начало в нашей литературе даже с XI века, и потом, впоследствии, ближайшее знакомство и столкновение наших предков с западными народами в XV и особенно в XVI веке способствовали русскому человеку к составлению понятия о том, что борода, как признак отчуждения от латинства, есть существенный признак всякого православного. Считалось, что бритье бороды – дело неправославное, еретическая выдумка на соблазн и растление добрых нравов. В цитированном выше слове о брадобритии сказано: «О велие зло! Человецы, создании по Образу Божию, измениша доброту здания его, и зрак свой мужеский обругаша, уподобляющееся женам блудовидным, ради угождения сквернаго, или паче рещи – подобящеся безсловесным неким, яко скотом или псом и подобным им: тии бо усы простерты имут, брад же не имут. Тако и человецы малоумнии, или паче свойственнее рещи, безумнии, изменивше образ мужа богозданный, бывающе псообразни, усы простирающе.»
Уже в XV веке русская земля заметно помутилась иностранными обычаями. В XVI веке чужеземные нововведения до того уже были сильны, что Стоглав энергически восстает против них, призывая православный народ к соблюдению своих родных, благочестивых обычаев, которые начинает вытеснять богомерзкая новизна. Нововведения, хлынувшие на Русь, не могли не зацепить такой видной принадлежности русского костюма, как борода, которую столь холили и лелеяли наши иконописные предания. Бритье бороды разом нарушало и православные предания, и народный обычай. Русь не имела эстетических воззрений, отрешенных от начал религиозного и жизненного, практического; поэтому эстетическую симпатию к бороде она объясняла только преданностью к православию и народности. Сороковая глава Стоглава о стрижении брады впоследствии была внесена в вышеупомянутое слово о брадобритии, вместе с другими обличениями, приписываемыми Максиму Греку, патриарху Филарету и другим.
В конце XVII — начале XVIII века борода стала символом косности и раскола, с одной стороны, а с другой – признаком любви к старине и всему русскому. В эпоху Петра Великого народная практическая эстетика заявила оппозицию против реформы преимущественно бородой. Русский человек порой настолько дорожил своим обликом, что готов был дать за него выкуп и подвергаться насмешкам. Со стороны реформаторов упрямство брадобрития было не менее косным и настойчивым, чем нежелание брить бороду с противоположной стороны.
В XIX веке борода потеряла свое древнее религиозно-национальное значение, но получила новое, может быть, столь же важное. Она стала гранью между народными сословиями, отделивши духовенство от людей светских, мужика от барина, земледельца от солдата.
по материалам книги Ф. И. Буслаева «Исторические очерки русской народной словесности и искусства», том 2. — Санкт-Петербург, 1861.