протоиерей Павел Великанов
Божественные повеления

Заповеди

Если спросить нашего современника, что ему больше всего не нравится в религии, то ответ будет один: запреты. И, как правило, запреты на то, что нередко очень хочется человеку.

Однако действительно ли запрет является главным жизненным нервом христианства? Ответ лежит на поверхности — достаточно открыть Священное Писание, чтобы увидеть, что Бог ничего не запрещает, но дает заповеди. И все многочисленные «не убий, не укради, не прелюбодействуй, не завидуй» — лишь свидетельства Бога о том, чего делать не следует.

Заповедь — и запрет. Эти понятия сегодня отождествили, и не здесь ли сокрыт корень множества наших проблем — например, наркомании? Мы привыкли искать свободы — свободы от любых ограничений и запретов, и в этом полагаем абсолютное условие нашего счастья. Но так ли было всегда, или это ещё один популярный миф, придуманный кем-то неспроста?

Первозданный рай. Гармония юного мира, в который человек вводится как хозяин. Ничто не препятствует человеку, все творение смотрит на него с восторгом и ожиданием: если сейчас так хорошо, то как же станет прекрасно, когда человек своей творческой любовью превратит в рай всю вселенную? Да, он юн и неопытен. Но разве для чистого сердца, не знающего зла и греха, напрямую беседующего с Самим Творцом, нужен опыт?

Но если маленького ребенка обложить мягкими подушками — как он научится ходить? Станут ли развиваться его мышцы, когда сопротивляться нечему? Именно с такой же целью Бог помещает в раю древо познания добра и зла. Нет, не для того, чтобы Адам с завистью взирал на прекрасный и ароматный запретный плод — в раю было полное изобилие всего, что только он мог пожелать. Но должна быть отправная точка, отталкиваясь от которой он устремлялся бы к ещё большему совершенству, увлекалась Божественной красотой, а не собственным произволом.

Адам не знал, что такое страдание и смерть. Но своим глубоким умом, который с легкостью проникал в самую суть вещей, ощущал, что основание всего райского блаженство — Бог. И когда Бог заповедал ему не вкушать от запретного древа, предупредив о неминуемой смерти, Адам вовсе не был напуган. Он только понял, что есть два центра: Бог — и он сам; если делать, как говорит Бог, всё будет так же, как сейчас, с каждым мгновением всё лучше и совершеннее. «А если иначе? А если я сам? Меня ждет смерть — и неизвестность?» Но первого человека эта мысль не отягощала: выполнять заповедь для него не составляло никакого труда, до того момента, когда между ним и Богом появилась жена, уже нарушившая запрет...

Да, каждый из нас знает это жгуче-щемящее ощущение свободы для греха: «А я хочу — и буду!» Пусть это лишь мгновение, за которым будет и разочарование, и горькие слезы раскаяния, и ещё одна болезненная рана в душе — но кому-то этот момент может показаться самым сладостным мгновением всей жизни — мгновением моего бунта. Я против всего мира и Бога... И заповедь оказалась презренной, и душа захлебнулась стыдом, узрев свою подлость и неблагодарность...

Много времени утекло с тех пор, много зла разлилось по земле, много человеческой заразы греха отравило окружающий мир, пока Бог не заключил с еврейским народом завет. «Если вы будете Меня слушаться, Я буду вашим Богом — и выведу из плена смерти и греха, который сами одолеть вы не в силах». И вот, на горе Синай Бог вручает Моисею десять заповедей — написанных на каменных скрижалях. Но почему в них так много «не»? Потому что мы давно уже не в раю. И человеческой злобе нужно было поставить четкие пределы, чтобы сохранить хотя бы какой-то живой остаток. То, что выходит за эти границы — должно пресекаться. Порой жестоко. Почти всегда — бесповоротно. Иначе одержимого злом не остановить. И когда все смотрели, как преступника забивают насмерть камнями, всякий понимал: не удержи себя, он бы сам оказался на месте этого несчастного...

Ветхозаветные заповеди поставили пределы для греха, но само зло не уничтожили. Мир ждал Спасителя, ждал новой, чистой, Божественной закваски, которая переквасила бы мир и дала силы каждому не только противостоять злу, но и преодолевать его. Крестной смертью и Воскресением Христа произошел прорыв из плена одержимости грехом: теперь всякий крещеный верный Христу оказывается в Христовом воинстве, во главе которого — Победивший смерть и диавола! Поэтому новозаветные заповеди — звучат совсем по-другому. Здесь уже нет запретов, одни лишь призывы к совершенству. Обрети радость смирения — и ты не можешь не быть счастливым. Откопай в глубинах твоего сердца затерявшуюся кротость — и обретешь весь мир. Сделай твое сердце кристально-чистым — и в нем не может не засиять Божественный свет. Открой своё сердце боли и скорби других — и оно озарится радостью любви. Отбрось от себя жажду мести и сладость обиды — и твое сердце ещё здесь, на земле, будет обиталищем Святого Духа, чертогами Христа. Одним словом, отдай всего себя Богу и ближнему, полюби даже своих врагов — и дыхание райского блаженства снова наполнит твою жизнь!

Божественные заповеди можно выполнять, боясь наказания, которое всё-таки постигает грешащего. И это хорошо: страх как узда для греха — разве не лучшее лекарство от беззакония? Но есть и другой, более высокий путь: видеть в заповеди условие духовного возрастания, лестницу восхождения от грешной и преходящей земли к святости вечных небес. И это вдохновляет больше, чем боязнь оказаться в аду. Однако есть ещё более совершенный путь исполнения заповедей — творить их по любви к ним; потому, что выше, чище и благороднее их нет ничего. «Совершенный человек, — пишет Льюис, — ничего не делает из чувства долга; ему всегда хочется хорошего больше, чем дурного. Долг заменяет любовь (к Богу или к другим людям), как костыль заменяет ногу. Большинству из нас постоянно нужен костыль, но, конечно, глупо опираться на него, когда наши собственные ноги (любовь, вкусы, привычки) способны дойти сами!»

Первая заповедь

«Спасены! Египет теперь останется в памяти только как страшный сон. Чудом спаслись! Но Кто Он, выведший нас из египетского плена? И что Он от нас хочет? Какую жертву надо принести, чтобы отблагодарить Его? Но почему Он молчит?»

Радость. Какие слова могут вместить это воодушевление, охватившее весь еврейский народ, бежавший из могущественного Египта, этот небольшой, ничем не отличавшийся от множества прочих собранных в империи народов, — и так посрамивший фараона, что просто дух захватывало у всякого, кто слышал об этом!

Когда у подножия Синайской горы собрались те, кто бежал из Египта, Моисей поднялся на вершину. И Бог заговорил. «Так скажи сынам израилевым: если будете слушаться голоса Моего, то будете Моим народом». Три дня должны были тщательно готовиться люди, отложив житейскую суету, в посте и молитве, к принятию Закона. Нет, это был не просто животный страх перед Божественным могуществом: страх перед Его мощью растворялся благодарностью к Тому, Кто спас от плена.

На третий день, который был пятидесятым от еврейской Пасхи, то есть от исхода евреев из Египта, густое облако покрыло вершину горы Синая. Сверкали молнии, гремел гром и раздавался сильный трубный звук. От горы восходил дым, и вся она сильно колебалась. Народ просто трепетал от ужаса. И только Моисей стоял на вершине, посреди буйства стихий, стоял недвижим и спокоен – ведь с ним говорил Сам Бог.

«Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов перед лицем Моим». Это была первая заповедь, данная всему еврейскому народу в лице Моисея. Словно фундамент, на нее опирались остальные девять. Сорок дней и сорок ночей провел Моисей на вершине, внимая слову своего Творца и Господа. Как ощутимое подтверждение истинности сказанного, Бог вручил Моисею две каменных плиты, — скрижали — на которых были начертаны десять заповедей.

Когда Моисей спустился с горы со скрижалями в руках, он увидел леденящую душу картину. Да, это его народ, только что обещавший Богу быть послушным во всем, плясал и неистовствовал вокруг Золотого тельца, забыв и о Боге, и о Моисее, славя золотой истукан за то, что он вывел из плена. От вида такого разнузданного пиршества Моисей в ярости разбил о скалу скрижали с заповедями Бога. Пир остановился. Холодный пот градом потек по лицам, смешиваясь с пробивающимися первыми слезами раскаяния. Теперь можно было ожидать чего угодно. И было бы поделом. Но видя раскаяние народа, Бог велел Моисею вытесать две новые каменные скрижали, на которых во второй раз начертал Десять заповедей.

Казалось бы, давняя история еврейского народа должна была бы покрыться пеленой веков и исчезнуть. Однако десять заповедей так и стоят недвижны. И христианская вера не только не нарушила их, но, напротив, показала тот исконный смысл, который скрывали в себе десять заповедей.

Первая заповедь едва ли может быть названа заповедью в полном смысле слова. Это прежде всего свидетельство того, что Бог действительно существует.

Вторая заповедь

В фильме «Изгой» есть эпизод, который удивительно тонко показывает психологический механизм появления идола. Когда оказавшийся в полной изоляции на необитаемом острове герой фильма — конечно, весьма далёкий от какой бы то ни было религиозности, понимает, что он здесь — абсолютно один, а шансы на спасение равны нулю, его всё сильнее охватывает отчаяние. Отчаяние, близкое к безумию. Выхода нет. Слова сказать некому. Ты — один. И смерть — вот только кто скоро станет твоим товарищем! Обезумев от отчаянных попыток хотя бы разжечь огонь, окровавленными руками он ударяет в ярости по... футбольному мячу — но что это такое? Кровавый отпечаток руки оказывается похожим на чьё-то лицо, пара движений пальцем — и вот он, другой, наконец-то появился Друг! В него перелились те силы, которые в бездне отчаяния расточались во все стороны — и вот, пришло вдохновение, ещё немного усердия — и появился легкий дымок, затлели щепки, а языки огня окончательно развеяли тьму отчаяния: не всё так плохо, как казалось!

Когда археологи обнаружили в древних палеолитических поселениях каменные статуэтки, в которых особо подчеркнута идея материнства, они с легкой руки назвали их «палеолитическими Венерами». Это можно было бы считать издевкой над примитивным искусством первобытного мастера, если бы не одно обстоятельство: для древнего человека проблема победы над смертью была куда более важна, нежели чем для героя «Изгоя». И над победой подразумевалось не просто временное избавление от опасности умереть — нет, здесь речь должна была идти о полном преодолении тирании этой страшной владычицы рода людского. Но что может стать зацепкой, опорой для ищущего выхода мышления древнего человека? Какой образ можно использовать, чтобы хоть как-то поддержать угасающую надежду на избавление? И этот образ один: материнство, вечно длящееся продолжение рода — и таким образом хоть малая, но победа над всепоглощающей смертью.

Почему же вторая заповедь Синайского законодательства так решительно запрещает идолопоклонство и вообще любое поклонение кому бы то ни было, кроме Истинного Бога? Что плохого было в том, что люди получали хотя бы некоторую поддержку в своей вере в истуканов? К сожалению, мы зачастую смотрим на древнего человека словно на нашего современника, только вместо капищ с идолами мы идем в музеи и театры, а потребность остается всё та же: заполнить душевную пустоту. Нет, языческий мир был куда прагматичнее: сегодня в голову никому не придет устраивать жертвоприношение перед произведениями искусства, но в мире, где царило идолопоклонство, именно это и было центральным священнодействием. За редким исключением язычника мало интересовали эстетические качества истукана: для него было гораздо важнее, чтобы он имел в себе силу — да, да, ту самую силу, от которой зависела человеческая участь.

«Идол в мире — ничто». Этими словами апостол Павел убеждал христиан быть свободными от того животного страха, которым жили язычники перед неведомыми и могущественными силами, ради успокоения которых им не было жаль даже собственных детей. Бог, открывающий Себя в Ветхом и Новом заветах — «Ведомый Бог»; в то время как язычники смутно ощущали, что за их истуканами скрывается некая страшная сила, люди Откровения знали точное название этой силы: демоны. Конечно, в сравнении с библейскими Заветами идолопоклонство было гораздо удобнее: здесь не было никаких заповедей, никаких ограничений для грехолюбивой души: только приноси жертвы идолу, свидетельствуя о своей связи с ним, и делай что хочешь! Священная проституция, оргии и вакханалии — все эти понятия пришли именно из той поры, когда языческие боги главенствовали в человеческом обществе.

Идолопоклонство потому-то и столь категорично отрицается Священным Писанием, что неминуемо приводит к Богоборчеству, потакая человеческим прихотям. До пришествия Христа во плоти, когда всему миру был явлено Богочеловечество Спасителя, любая попытка человеческими руками изобразить неописуемое была обречена на обоготворение греха, который мерзок пред Богом. Именно поэтому в Ветхом Завете было категорически запрещено изображать Божественное, дабы не дать повода уму споткнуться и снова скатиться в языческий демонизм и распутство.

«Не сотвори себе кумира»... Сегодня не так уж много идолопоклонников, а всё же живет в людях нечто, препятствующее им придти к Богу. Да, это они, наши современные кумиры, совсем не безобразные, как языческие идолы, которым губы салом мазали; нет, нынешние боги вполне аккуратны и эстетичны, недаром здесь трудятся лучшие дизайнерские умы. Откуда этот многочасовой изнурительный «шопинг», словно священное погружение в райские кущи царства мира сего? Откуда эта безумная жажда денег, удобств и комфорта? Почему столько священного трепета в этом пошлом вещизме? Увы, ответ один: сегодня наши вещи — это и есть те самые идолы, которые тихой сапой заполняют душу своим хламом. А как горят глаза, когда появляется очередная техническая новинка — по сути, тот же хлам, только в новой упаковке? Разве не играет в нашем обществе телевидение, или лейбл на одежде, или брэнд производителя, ту же самую функцию, что в древности — идол? Разве нас не приучают верить им? Думать, что они на самом деле заботятся о наших нуждах, а не только об опустошении чужого кармана?

Страшно становилось язычникам, когда первые христиане ниспровергали идолов, чтобы показать их лживость. Ведь пока есть в душе хоть мнимая, хоть призрачная опора на кумира — она не станет искать Бога. Может, не стоит провоцировать Бога ещё раз провести массовое сокрушение кумиров, а потрудиться самим изгнать их из сердца?

Третья заповедь

С первого взгляда на десять заповедей, обращает на себя внимание их неоднородность. Почему, например, заповедь о непроизнесении имени Бога стоит наряду с такими заповедями, как не убий, не укради, не прелюбодействуй?

Когда мир был ещё совсем молодым, не познавшим отравы греха, отношение к имени разительно отличалось от нынешнего. Бог приводит к Адаму различных животных, чтобы первозданный человек нарек им имена — это было то же самое, что раскрыть сущность создания и воплотить в одно слово: ведь назвать — значит, познать.

В отношении же человека имя значило гораздо больше. Вся древняя культура, в том числе ветхозаветная, свидетельствовала о вере в глубинную связь имени человека с его душой. Есть удивительная ниточка, которая протянута между именами, которые мы впервые встречаем в виде глиняных табличек, которые клали при погребении в Месопотамии, и именами, которые сегодня пишут в молитвословах. Всё уходит: кости распадаются, могилы исчезают — но остаётся имя. И это имя не только дорого для любящих, оно действительно свято.

Тот, кто знал имя другого, имел доступ к самому сокровенному в человеке. Именно поэтому в некоторых культурах существовала традиция сохранения имени в тайне и замене его вторичными, описательными именами: пока другой не узнает твоего настоящего имени, он не будет иметь власти над душой твоей — и эта вера была очень распространенной.

Наряду с этим мы видим, что при глубокой перемене в жизни, человеку давалось новое имя. Так, Аврам после явления Божественных посланников становится Авраамом (Быт.17:5), Иаков — Израилем (Быт.32:28), а Савл после обращения нарекается Павлом (Деян.13:9), И до сего дня эта традиция действенна: новое имя дается при крещении, новое имя получает новопостриженный монах как свидетельство обновления при принятии монашества.

В Ветхозаветном понимании имя — это не столько набор звуков или букв для отличия одного человека от другого, сколько связь с самим человеком: произнести чье-то имя — значит, позвать или призвать его.

Но если верно всё вышесказанное, то к Богу это приложимо в несравнимо большей степени. Сила и слава Бога раскрываются и действуют через Его Имя. Именно поэтому скрыли свои имена и таинственный посланник, боровшийся с Иаковом у потока Иавок (Быт. 32:29), и ангел, отвечавший Маною: «Зачем ты спрашиваешь о имени моем, оно чудно» (Суд. 13:18).

На горе Хорив, когда Моисей увидел куст, горевший, но при этом остававшийся невредимым, Бог открыл ему Своё имя: «И воззвал к нему Бог из середины куста, и сказал: Моисей! Моисей! Не подходи сюда; сними обувь твою с ног, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая. Я увидел страдание народа Моего в Египте. Итак пойди, я пошлю тебя к фараону; и выведи из Египта народ Мой, сынов Израилевых <...> И сказал Моисей Богу: вот, я приду к сынам Израилевым и скажу им: «Бог отцов ваших послал меня к вам». А они скажут мне: «как Ему имя?» Что сказать мне им? Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий. И сказал: так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к вам» (Исх.3:14).

Буквально это имя означает «Я есмь Тот, Кто Я есмь». Другими словами, «Я — Тот, о Ком можно только сказать, что Он — Есть»: на человеческом языке нет слова, которое было бы «именем» Бога в буквальном понимании, которое полностью бы раскрывало сущность его носителя. Открытое Богом имя записывалось в виде четырех согласных. Но, поскольку в древнееврейском языке записываются только согласные, а гласные добавляются при чтении, то и вариантов прочтения имени было множество. Единственно верное прочтение охранялось как святыня и передавалось в устной традиции первосвященников. Из благоговения к этому имени, иудеи перестали произносить его со времени окончания Вавилонского пленения. Звучало оно лишь раз в год из уст первосвященника, когда тот входил во Святое святых. В Новом Завете имя Божие в полноте открылось Самим Воплотившимся Словом Божиим — Иисусом Христом: «Я открыл Имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое. Отче Святый! соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы. И славу, которую Ты дал Мне, Я дал им: да будут едино, как Мы едино. Отче Праведный! и мир Тебя не познал; а Я познал Тебя, и сии познали, что Ты послал Меня; и Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них».

Поскольку имя Божие свидетельствует о Его присутствии, третья заповедь учит о благоговейном отношении к нему: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно». Но что значит произносить — то есть призывать Бога напрасно?

Имя Божие имеет огромную силу. Об этом свидетельствует Евангелие, когда именем Иисуса Христа изгоняются бесы, исцеляются неизлечимо больные, воскресают мёртвые. Однако когда исполненное силы святое Имя превращается в пустую присказку или произносится без всякой мысли о Том, Кто призывается — оно становится разрушительным. Поэтому безвременное произнесение Божественного имени или хуление Его в Ветхом Завете наказывалось как самое страшное преступление, наряду с убийством и прелюбодеянием: дерзнувший на такое побивался камнями насмерть.

Но разве сегодня мы не погребаем сами себя заживо под грудой пустых и никчёмных слов, среди которых святые имена уже становятся неотличимы от пустословной мишуры? Не здесь ли притаился корень бездейственности наших молитв к Небу: можно ли нас услышать, когда мы сами перестаём слышать себя?

Четвертая заповедь

Казалось бы, нет более странной заповеди, нежели четвертая. Зачем Богу строго-настрого наказывать людей за несоблюдение... выходного дня? Какой религиозный смысл в отдыхе, который является естественной передышкой для всего живого? Или, быть может, это лишь приспособление Заповедей к реалиям человеческой жизни, и только?

...Наступает шаббат. Для любого еврея это слово — священно. Ведь в этот день Творец почил от дел своих, шаббат и означает — «покой». Еще с вечера пятницы накрыт праздничный стол; всё, что необходимо для торжества, заранее приготовлено. Шаббат — не просто день покоя или безделья, как это может показаться со стороны; нет, это день, когда в доме Бог — полноправный хозяин. Ведь с точки зрения иудаизма, именно благодаря соблюдению субботы еврейский народ смог сохранить свою самобытность.

Для современного человека еврейский церемониал, связанный с шаббатом, кажется забавным. Не зажигать огонь, не варить пищу, ничего не носить, никуда не ходить, не включать электричество, не пользоваться телефоном, телевизором, компьютером, и это далеко не полный список — все эти запреты иудаизма в отношении субботы кажутся по меньшей мере странными. Да, уже после Вавилонского плена иудейские законоучители очень жестко определили все границы дозволенного в этот день: не потому ли снова были порабощены евреи, что пренебрегали субботой? Конечно, в этом страхе было больше человеческого, нежели Божественного: и когда Христос сознательно творил чудеса в субботу, исцелял страдавших десятилетиями — это делалось только для того, чтобы показать истинный смысл заповеди о почитании субботы, вернуть к той непреходящей ценности заповеди, которая оказалась глубоко погребенной под мелочностью субботнего церемониала. «Суббота для человека, а не человек для субботы» (Мк.2:27), — так Господь указывал на место внешнего обряда дня покоя.

Б. Окуджава

Четвертая заповедь подытоживает обязательства человека по отношению к Богу: «Помни день субботний, чтобы святить его. Шесть дней работай, и делай всякие дела твои; а день седьмой — суббота Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришлец, который в жилищах твоих. Ибо в шесть дней создал Господь небо и землю, море и все, что в них; а в день седьмой почил. Посему благословил Господь день субботний и освятил его».

Как ясно следует из самой заповеди, здесь человеку дается определенный принцип отношения к самой жизни. Нельзя человеку не работать — ибо он умрет с голода. Нельзя ему и не отдыхать — иначе он сорвется и погибнет. Но четвертая заповедь устанавливает определенный ритм жизни, который наполняется особым, священным смыслом. Здесь сердцевиной становится то время, когда изгнанный Адам словно возвращается в райский сад, где не было нужды в изнуряющем труде, где весь мир радовался человеку и был ему послушен. Да, это было дано даром — но не отнято совершенно и сегодня. Шесть дней труда — но ради того, чтобы вернуться в Эдем. Шесть дней труда — как свидетельство готовности выполнить повеленное Богом, чтобы исправить роковую ошибку. И каждый раз день седьмой — экзамен, или свидетельство правильности пути. Когда прекращается работа, и праздник открывает свои двери. Когда человеческое, житейское упраздняется — чтобы дать место Богу.

Но с Воскресением Христовым в жизни человечества появляется новый рубеж, новая точка отсчета. И если первое время суббота соблюдалась христианами иудейского происхождения, то уже в начале II века акцент субботнего дня постепенно переходит на следующий день — воскресный. Ведь именно в этот день, первый после субботы, христиане собирались для молитвы и причащения. Обращая язычников в христианство, апостолы не требовали от них соблюдения субботы, но собирали их на молитву именно в воскресный день. Постепенно воскресный день стал отмечаться повсюду, а равноапостольный император Константин Великий узаконил этот день как государственный выходной.

Как сегодня христиане чествуют день субботний? Прежде всего, воскресной молитвой в храме, когда отлагаются все житейские попечения, и главной задачей становится достойно подготовиться к встрече со Христом в Таинстве Евхаристии. Но этим не ограничивается святость воскресного дня: ведь именно в этот день, поставив предел нескончаемым заботам, мы можем вспомнить о тех, кто ждет нашей помощи или доброго слова. Вырываясь из житейской круговерти, мы наконец-то можем ощутить себя свободными для дел благих и вдохновенья, дать нашим близким ту любовь и внимание, на что в будни у нас не хватает ни времени, ни сил.

Пятая заповедь

Есть на земле места, о которых не принято говорить. Стоит лишь мимоходом, случайно упомянуть — и словно в гостиную вошел прокаженный.

Да, вы правы: речь идет о местах, куда цивилизованное общество выплёвывает тех, кто ему больше не нужен. Дома престарелых — вот они, кровоточащие раны человечества... Но почему всё переворачивается внутри, когда видишь этих молодящихся стариков и старух, давно и искренне простивших своих любимых детей, избавивших счастливые семьи от старческой обузы? Ведь что-то здесь явно не так, если в глазах — один и тот же вопрос: «За что?»

Среди заповедей, данных человечеству в Ветхом завете, заповедь о почитании родителей находится на особом месте. По счету, это пятая заповедь, заповедь, в которой происходит переход от обязательств по отношению к Богу к обязательствам, обращенным к ближнему. «Почитай отца твоего и матерь твою, как повелел тебе Господь, Бог твой, чтобы продлились дни твои, и чтобы хорошо тебе было на той земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе» (Второзаконие 5:16).

Особенность этой заповеди была отмечена еще апостолом Павлом — это заповедь с обетованием. «Почитай отца твоего и мать, это первая заповедь с обетованием: да будет тебе благо, и будешь долголетен на земле. И вы, отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в учении и наставлении Господнем» (Еф.6:2-4).

Пятая заповедь не только первая, но и единственная среди всех десяти, где Бог заключает своеобразный договор с человеком, обещая ему долголетие и благоденствие при условии должного отношения к своим родителям.

Но зачем Богу таким особым способом выделять то, что, казалось бы, является вполне естественным для человека? Разве уважение к старшим, почтение к родителям не есть нормальное состояние любого общества, будет ли оно христианским или языческим? Разве не почитание предков было одной из наиболее распространенных форм религиозности первобытного человека?

Отчасти это действительно так. Но при этом история неоднократно свидетельствовала о том, как язычники избавлялись от своих немощных предков. В древней Греции не только в Спарте стариков сбрасывали со скал. В Скандинавии стариков отвозили умирать в лес. Адыги на Северном Кавказе также сбрасывали стариков со скалы в реку. Жители Тибета, как только кто-то из старшего поколения заболевал, выносили больного из дома и оставляли на улице навсегда. В Иране стариков относили в горы, где и оставляли умирать с голода или быть растерзанными хищниками. Среди бурятов вплоть до начала ХХ века существовал обычай убивать стариков по достижении 60-ти летнего возраста. Тот же возраст считался предельным и в Японии, где стариков отводили умирать в горы. В центральной и западной Африке стариков не только убивали, но и съедали...

Современное общество избавляется от ставших обузой уже более цивилизованно — изолируя стариков в приюты, либо «помогая» расстаться с жизнью посредством эвтаназии. Однако смысл остается тот же: «Старость, не мешай жить молодым!»

Однако не только бесконечная ценность человеческой жизни — будет ли это младенец либо дряхлый старик — стала причиной появления пятой заповеди. Божественное Откровение Ветхого и Нового Завета свидетельствует об особом характере отношений между Богом и человеком: здесь Бог — не просто Высший Владыка, или Творец, или Судья: он прежде всего Отец!

Пятая заповедь устанавливает принцип иерархичности не только внутри семьи, но и во всём обществе. Честь быть отцом или матерью — не только почет, но прежде всего ответственность перед Богом за детей, за тех, кто вверен родительскому попечению.

Во время совершения Божественной литургии верующие молитвенно обращаются к Богу удостоить их неслыханной дерзости называть Его, Небесного Бога, своим Отцом в молитве «Отче наш»! Это — величайшее дерзновение утверждать, что Бог является любящим, а значит, и требовательным родителем. Значит, ты не одинок, если Родитель всегда рядом. Но Он не просто следит за твоими поступками — Он еще и величайший Педагог, который где останавливает, а где подталкивает и подсказывает. Только вот понять и услышать можно только тогда, когда ты привык слушаться. Когда в твоей жизни есть, кого уважать и любить. Когда чье-то мнение пропитано опытом и украшено житейской мудростью. Когда почтение к сединам для тебя — не пустой звук.

Шестая заповедь

Разве не было наивным говорить еврейскому народу «не убий?», народу, которому предстояло с оружием в руках отвоевывать обетованную землю? Чтобы оценить роль, которую сыграли в мировой истории эти два простых слова — «не убий» — нужно увидеть их в контексте всего Откровения Ветхого и Нового Заветов. Ведь именно законодательство, данное Богом через Моисея, произвело решительный переворот в мироощущении одного из множества кочевых народов; именно благодаря этим переменам еврейский народ стал исключительным в ряду остальных.

Что же революционного было в этих двух простых словах — «не убий»? Если увидеть, что следовало за ними согласно ветхозаветному закону, их кажущаяся наивность улетучивается. «Не убий» — это вершина; но к ней ведет множество постановлений, которые подробнейшим образом регламентировали отношения между людьми — отношения, впервые ставшие правовыми.

Да, сегодня многие из законов Ветхого Закона кажутся жестокими. За преднамеренное убийство кого бы то ни было — смерть. За супружескую измену — смерть. Ударившему отца или матерь — смерть. Непреднамеренное убийство каралось изгнанием. Причиненный ущерб должен быть компенсирован: око за око — это совсем не литературная аллегория, а руководство к обязательному действию: «Перелом за перелом, око за око, зуб за зуб; как он сделал повреждение на теле человека, так и ему должно сделать» (Лев.24:19-20). Но как иначе можно было объяснить очерствелым сердцам, что любовь к ближнему начинается с осознания ценности своей собственной жизни? И если не хочешь позорно погибнуть сам, или стать калекой, не смей поднять руку на другого! Да, закон Моисеев был категоричен: любое содеянное тобой зло обязательно к тебе же вернётся; никакой безнаказанности не будет. Только страх неизбежного наказания, соответствующего преступлению, и мог обуздать привычную жестокость и коварство, пробить брешь в толще человеческого эгоизма и своекорыстия. «Если нечестивый будет помилован, то не научится он правде, — будет злодействовать в земле правых и не будет взирать на величие Господа» — так говорится в книге Исход (Ис.26:10).

Неудивительно, что за время пребывания в египетском рабстве израильский народ почти утратил те основы нравственности, которые были свойственны его праотцам. Только категоричность закона становилась единственным критерием различения добра и зла, когда в сознании давно перемешались заветы праотцев и языческая разнузданность. Только перед мерилом закона оказывались равными нищий и царь, раб и господин. Но всё-таки главная задача закона была не в наказании: жесткие рамки закона были только ограждениями дороги, которая шла по краю пропасти, дороги, которая вела к совершенству.

«Вы знаете, что предкам вашим было сказано: «Не убивай!» Тот же, кто совершит убийство, должен ответить за это перед судом. А Я говорю вам: даже тот, кто гневается на брата, должен ответить за это перед судом; тот, кто скажет брату: «Дурак!» — должен ответить перед Советом; тот, кто скажет: «Отступник» — должен ответить в огне геены» (Мф. 5:21-22). В этих словах Христа перед нами раскрывается исконная, изначальная перспектива закона, данного Моисею: его цель была не мало-мальски сносное жительство, огражденное строгостью закона, а совершенство, безграничное совершенство любви к Богу и ближнему, при котором и речи не могло быть о каком-то нарушении заповедей: разве можно поднять руку на того, кого любишь, как самого себя?

Заповедь «Не убий» поставила перед грехолюбивым человечеством серьезнейшую проблему: человеческая жизнь — это ценность, несоизмеримая с любыми сокровищами, да и со всем миром. Как остро это ощущает Раскольников, когда переступает через грань жизни никчемной процентщицы: «Он был в полном уме, затмений и головокружений уже не было, но руки все еще дрожали. Он вспомнил потом, что был даже очень внимателен, осторожен, старался все не запачкаться.... Страх охватывал его все больше и больше. Ему хотелось поскорее убежать отсюда. И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал.» Ценность каждого человека столь велика не только потому, что его бессмертная душа переживёт этот тленный и преходящий мир. Единственная цена человеческой жизни — это смерть Самого Бога, смерть Христова, которой и был выкуплен каждый человек из объятий ада и смерти. Поэтому каждое мгновение человеческой жизни принадлежит Ему. Именно поэтому так решительно и непреклонно стоит Церковь против абортов, самоубийств и эвтаназии, видя в этом не только наглое преступление заповеди «не убий», но и хуже звериной жестокости попытку устроить своё мимолётное благополучие на человеческой крови.

Седьмая заповедь

«А вот взять — и перечеркнуть эту заповедь, как не бывшую? Тем более что она словно кость в горле: забыть её, и не позволять Богу вмешиваться в личную жизнь человека! Как прекрасен брак, когда снимаются все запреты и ограничения? А нужен ли он вообще, этот брак? Утром познакомились, вечером поужинали, затем пообщались — главное, чтобы без последствий! — и разбежались. Снова свобода, никому ничем не обязан. Снова молодой и неженатый. Красота!»

Разве вы не слышите, как льется эта песня блуда с экранов телевизоров? как пропитывается ей сознание с младенчества, чтобы к взрывоопасному возрасту уже и фитиль был подожжен? Разве не посмешищем сегодня стали слова апостола Павла — ваши тела — это храм Святого Духа, а не члены блудницы? И к чему пришли? Как их немного, этих счастливчиков, чей брак продержится больше года — и одной трети не наберётся...

Если шестая заповедь Синайского законодательства утвердила бесконечно высокое достоинство человеческой жизни, то следующая, седьмая, установила не только высоту супружеских отношений, но и открыла иную, прежде неведомую перспективу, для казалось бы обычного человеческого дела — брака.

Действительно, почему заповедь верности и целомудрия — а именно об этом идет речь в седьмой заповеди — становится настолько принципиально важной, что за нарушение её по ветхозаветному закону следовало побиение камнями до смерти? Если бы содержание брака ограничивалось воспроизведением потомства, более бессмысленной заповеди придумать было бы сложно. Однако в Новом Завете раскрывается настоящая глубина этой заповеди: «Вы знаете, что было сказано: «Не нарушай супружескую верность!» А Я говорю вам: даже тот, кто взглянул на женщину с похотью, согрешил, нарушив мысленно верность. Если твой правый глаз тебя вводит в грех, вырви его и отбрось! Для тебя будет лучше, если часть твоего тела погибнет, а не все твое тело бросят в геенну... Будьте совершенны, как совершенен ваш Небесный Отец!» (Мф. 5:27-48) Оказывается, отношения между супругами есть своего рода испытательный полигон, на котором оттачивается не что иное, как верность Богу и готовность любить ближнего так же, как Бог любит даже проклинающего Его человека! Именно в супруге — «втором Я» — скрывается загадка моей личности: смогу ли я принять в себя другого, в общем-то чужого человека как он есть, целиком, со всеми немощами и проблемами — и остаться ему верным до смерти — либо удовлетворив свои интересы, отбросить, отвернуться и возненавидеть? Кто я для своей второй половины — Бог, милующий, прощающий и поддерживающий? Или же некто другой? Сергей Сергеевич Аверинцев, размышляя о смысле брака, как-то написал стихотворение, которое начиналось цитатой из Сартра:

Седьмая заповедь учит смотреть на супружество не как на «непреходящий праздник молодости и любви», а как на подвиг, как на продвижение к открытой вечности глубине сердец любящих друг друга. Именно поэтому прелюбодейство, да и вся плотская нечистота — не только грех против ближнего, но и особенно против Бога. Предательством супружества, нецеломудрием человек отказывает и себе, и ближнему в освящении; он определяет и себя, и другого как только «плоть и кровь». Облекаясь в одежды стыда и срама, он бросает Небесам дерзкий вызов: «Ты думал, мы — храмы Твоего Духа? Нет, нам ближе скотство, в котором устали не знаем!»

Вы хотите услышать Божественный ответ? Пожалуйста — оглянитесь вокруг. Кровавые горы нерожденных. Толпы разведенных. Смертельная тоска в прожженных похотью глазах. И безудержная пляска смерти среди тех, кому бы жить да жить. Вот оно, наше, человеческое, слишком человеческое, только человеческое...

Восьмая заповедь

Что такое заповедь «не кради» для человечества сегодня?

Веревка, которая связывает руки для успешной коммерции, оставляя никому не нужный шаткий шанс честного бизнеса? Обречение себя на материальное прозябание, точнее, проклятие «жить на зарплату», как выразился герой советского фильма?

Да есть ли вообще резон говорить об этой заповеди в обществе, где давно привыкли воровать на любом уровне социальной лестницы? А утверждение «не своруешь – не проживешь» стало едва ли не одиннадцатой заповедью строителей светлого будущего?

Если выстроить своеобразную иерархию самых непопулярных заповедей, можно не сомневаться: второе место после «не прелюбодействуй» займет именно эта, запрещающая воровство. Но почему Бог так настойчиво, так неотступно встает на привычном человечеству пути, снова мешая быстро слепить счастьишко подручными средствами?

Значит, в этой заповеди речь идет на самом деле не столько о материальном благополучии, сколько о чём-то более важном, даже фундаментальном, а именно – о понятии собственности.

Но разве ошибся псалмопевец, сказав: «Господня земля, и всё, что её наполняет»? Разве мы не читаем в книге Деяний, что в первых христианских общинах никто ничего из своего имения не называл «своим», но всё у них было общее? Разве не сказал Сам Христос богатому юноше: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах» — чем и поверг его в глубокую печаль? Можно ли после этих неоспоримых и однозначных фактов вообще начинать разговор о собственности?

Однако вопрос, почему Бог так трепетно относится к сфере материального бытия человека, остается открытым. Достаточно вспомнить шокирующие Евангельские строки о Страшном Суде: «Прочь от Меня, проклятые! Потому что Я голоден был – и вы Меня не накормили, жаждал – и вы Меня не напоили. Был чужестранцем – и вы Меня не приютили, нагим – и вы Меня не одели, больным был и в тюрьме – и вы не позаботились обо Мне»! Получается, что для Бога эта зачастую пренебрегаемая из мнимо-высоких побуждений область материального оказывается принципиально важной, если именно в ней заключается ключ от человеческого спасения или погибели?

Можно смотреть по-разному на то, что окружает человека в его жизни – жилище, одежда, различные предметы, деньги, но не только: это и отношения между людьми, привычки, обычаи, да и само время, в рамках которого мало-помалу и истощается запас песочных часов человеческого бытия. Посмотрев с одной стороны, можно сказать, что всё это – тленное и преходящее, да и по сути – не наше: всё равно не взять с собой на тот свет ни копейки, ни миллиона. Тогда и разницы нет, сколько денег у тебя в кармане, какая еда на столе, ездишь ли на машине или пешком ходишь, живешь ли в картонной коробке на решетке метрополитена или в особняке на Рублевке. Всё это пройдет одинаковым образом, а гробовая доска – будет ли она из горбыля или красного дерева – поставит одну и ту же печать. И в таком подходе, что ни говори, есть своя правда.

Но можно взглянуть и по-другому. Разве всё то, что меня окружает, не является продолжением меня самого, своеобразным расширением моего тела, моей жизни? Не будь этих средств, этих инструментов в моих руках, что я мог бы сделать? Да, всё это – не вечно, однако и букет цветов, который дарится любимому человеку, тоже не стоит в вазе годами! Среди незаписанных изречений Христа – аграфов – есть такой призыв: «Будьте опытными менялами!» Разве не странно слышать такой призыв из уст Того, Кто только что повелел всё продать и раздать нищим? Но здесь идет речь о высшем умении – искусстве менять временное и преходящее на вечное и бесценное!

После грехопадения, когда человек оказался перед лицом враждебного мира, Бог Сам одел прародителей в кожаные одежды. Как трогателен этот эпизод – Бог заботится об отвернувшемся от Него человеке как любящий родитель; и кожаные ризы, без которых человеку теперь не прожить, в понимании святых отцов – вся материальная среда, которой окружает себя человек с тех давних времен. Как величайший Педагог, Господь вручает Своим детям мир как возможность проявить себя в нём: либо как хищнику и вору, либо как мудрому и трудолюбивому домоправителю. Будучи полученным из Божественных рук, этот мир теперь действительно собственность человека – правда, на время, для испытания. И если он будет верен в малом – этом, преходящем, материальном – то ему можно будет доверить и вечные обители – но только если экзамен этой жизни не окончится провалом. Неудивительно, почему в монастырях издревле существует закон: любой грех, даже тяжкий, может быть прощен брату, но только не воровство: решившийся похитить чужое незамедлительно изгоняется из числа монастырской братии. Ведь если посмотреть на первый роковой поступок в человеческой истории – грехопадение прародителей, то основным мотивом здесь было именно… воровство, желание похитить Божественные достоинства, обманным путем «стать как Боги». Вот как далеко тянется эта нить проворовавшегося человечества!

Для Бога материальное положение человека, каким бы оно ни было, бесконечно значимо: это его орудийная среда, это его «инструментарий спасения», без которого человек едва ли преуспеет в самом главном деле – спасении души. Значит, тот, кто похищает чужую собственность, не просто «освобождает от излишков», но своей дерзкой рукой выбивает данную Богом опору, на которой и строится здание спасения. Именно поэтому так категорична восьмая заповедь, которая не ограничивается одними социальными последствиями воровства, но открывает новую перспективу отношения к своим и чужим материальным благам: «Кто крал, впредь не кради, а лучше трудись, делая своими руками полезное, чтобы было из чего уделить нуждающимся» (Еф.4:28).

Девятая заповедь

Мы лжём себе и лжём другим —
и даже самым дорогим,
играя в глупую игру.
Мы начинаем поутру
всем лгать, и нет предела лжи
у изолгавшейся души!
Она устала врать и врать —
всё повторяется опять
А. Красин

О как хотелось бы сказать после этих строк пространную и вдохновенную, с пафосом, речь о том, что нет ничего страшнее лжи. Что лгать нельзя. Никогда и ни в чём. Ни при каких обстоятельствах. И даже когда знаешь, что твоя правда станет причиной несчастья другого. И даже когда услышав твою правду, ближний больше не захочет жить. И нельзя замалчивать правду, даже когда она никому не интересна и от тебя отмахиваются, как от сентябрьской мухи. Сказать и о том, чтобы почаще вспоминали, что правда глаза колет; вот и колоть ей, направо и налево, без устали, с размаху и из-за угла…

Стоп. Какая-то странная у нас правда получается, — злобная. Может, конечно, кому-то именно такая по душе. Но вот только не было у Христа такой правды, злобной. Другое Он кричал со Креста, когда Его приколачивали гвоздями: «Прости им…» Не было в Нем злобной правды и тогда, когда бичом выгонял торговцев из храма. Только горечь. От человеческой мелочности и заскорузлого бесчувствия. Да и говорил Он притчами и образами, вместо того, чтобы прямо сказать всю правду о Себе перед народом: «Вот, Я – Мессия, Я – Царь Израилев!»

Очевидно, что у Христа была какая-то особая Правда, иная, чем у людей. Этой Правде не надо было кричать о себе на всех углах и перекрестках; она становилась очевидностью для тех, кто шёл за Ним – и душевной маятой и смущением в сердцах, кому такой Мессия был совсем не нужен. Человеческая правда требовала забить камнями согрешившую – а Его, Христова правда, не могла не простить. Не человеческой ли правдой и была в итоге пригвождена на позорном месте Правда Божия?

Христос, как Новый Адам, в совершенстве выполнил то, что не сделал тот, первый. И заповеди, начертанные Божественным перстом на скрижалях Моисея. И вообще весь ветхозаветный закон, которым веками воспитывался еврейский народ. Но путь исполнения Христом заповеди «не лги!» идет гораздо дальше нашего, привычно-бытового представления о порядочности и честности.

Ведь любой может сказать, что вокруг лгут все. Политики – лгут, реклама – сплошная ложь, в магазине обвешивают, а дети – так те вообще просто заврались! Сплошной кокон лжи, в котором мы живём!

Да, нам действительно противно прикасаться к чужой лжи. Воняет. Зато к своей – давно привыкли. Срослись. Сроднились. Уже и не замечаем. Только попробуй оторвать – и сразу болит, чего-то не хватает, родного и привычного. Так и живем, брезгливо отворачиваясь от внешних неправд, и ласково лелея собственную ложь – ложь мыслью, ложь словом, ложь всей жизнью. Да и правду нашу стоит чуть глубже копнуть – а там всё та же ложь, только не явная, сокровенная.

Правдоискательство Христово было напрочь чуждо беспокойства о внешней «порядочности» или «приличности». Да, Ему ничего не стоило исцелить в пятницу или вторник, но Он специально нарушает субботний покой. О как больно было видеть, как Божественная Правда Закона связывалась по рукам и ногам мнимой праведностью, а по сути – лживостью человеческой! Горе, горе лицемерам, влюбленным в собственную непогрешимость, для которых лживость стала синонимом благочестия!

Не лечится лживость человеческая ни кнутом, ни пряником, ни законами, ни воспитанием. Ведь отец лжи – диавол – блестяще владеет любыми методами воспитания, да и правовед он изрядный. И там, где слышится его дыхание – правды Божией не ищи. Найдешь только человеческие правды, такие разные и противоречивые, скорее правды, чем неправды, где «почти-правды» перемешались с «не-совсем-правдами», но все горделиво называют себя высокими именами. Кто не возгнушается этой липкой паутины человеческой лжи, кто не побоится разорвать этот клейкий, всепоглощающий кокон? – Христос сделал это. Только в Нём нет никакой лжи. И есть единственная победа над всей ложью жизни, какой бы мелочной или грандиозной она ни была – Его смерть, позорная. Его воскресение, славное.

Десятая заповедь

Однажды спросили мудреца, какие глаза видят лучше: черные или серые, мужские или женские, глаза человека, или же глаза птицы? — «Лучше всего видят глаза завистливых. Они видят всё: и вблизи самое малое, и то, что находится вдалеке; одного только не видят — доброго, а если и видят, наполняются слезами и стараются не видеть, как бы сами невольно закрываясь. Прячься сколько хочешь, запирайся, удаляйся, безмолвствуй в своем жилище, убегай в пустыню — глаза завистливого достигнут тебя и там и увидят, что ты делаешь. Завистливый имеет как бы некие зрительные трубки, через которые он видит очень далеко»... (Свящ. И. Минятий)

Нет в душах человеческих более пагубной страсти, чем зависть. Как ржавчина изъедает железо, так зависть — душу, в которой она живет. Словно ехидна, прогрызая носившую её утробу, зависть пожирает своего хозяина. Недаром в средневековых миниатюрах зависть рисовали в виде женщины, которая ест сердце, вырванное из собственной груди. Ее обычный символ — змея, которая иногда изображается с высунутым языком.

Христианское Откровение утверждает, что именно с зависти начинаются все злоключения мира: «Завистью дьявола вошел в мир грех, и грехом — смерть»... Описание зависти, принадлежащее перу замечательного богослова IV века святителя Василия Великого, действительно можно назвать хрестоматийным: «Зависть есть скорбь о благополучии ближнего. Поэтому у завистливого никогда нет недостатка в печалях и огорчениях. Урожай ли на поле у ближнего? дом ли изобилует всеми житейскими потребностями? или нет у него недостатка в радостях? — все это — пища болезни и увеличение скорби для завистливого. Крепок ли кто или здоров? — это поражает завистливого. Красив ли другой лицом? — это новый удар завистнику. И тяжко в этой болезни то, что завистливый не может сказать о ней. Хотя потупляет он глаза, ходит унылый, смущенный, печальный и погибает от недуга; однако же, когда спросят о страдании, стыдится открыть свое несчастие и сказать: «Я человек завистливый и злой; меня сокрушают совершенства других; благоденствие ближнего считаю для себя несчастием». Но поскольку не решается высказать сего, то в глубине удерживает болезнь, которая гложет и снедает его внутренности». А.С. Пушкин прекрасно показал это состояние в стихотворении:

Почему же именно такой заповедью завершается Декалог — «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего»? Почему вдруг зависть, эта вечная человеческая спутница, вдруг оказалась наряду с высокими призывами единобожия и почитания родителей?

На самом деле, для десятой заповеди зависть — лишь очевидная каждому вершина айсберга человеческих желаний. Но разве здесь сказано, что вообще запрещаются какие бы то ни было желания? Нет! Эта заповедь запрещает желать только чужое, не — своё, не — свойственное тебе. Но что тогда значит желать «своего», разрешенного, благословенного?

Как это ни звучит парадоксально, «своё» у человека только то, в чем он не властен. То, что ему дано здесь и сейчас. Можно ли дерзкой рукой переменить время, в которое мы живём? стать моложе или старше лет на пятьдесят? приобрести другую внешность, образование, таланты, других родителей? — и этот список можно продолжать бесконечно долго. О как часто именно это и является предметом зависти! Старик завидует юнцу и проклинает Бога, что не вернуть былое, а первоклассник закашливается удушливым табачным дымом, лишь бы хоть немного стать «взрослее»...

Десятая заповедь завершает Божественное Откровение, данное Моисею. Она снова обращает нас к первой — заповеди любви к Богу — и тем самым соединяет все заповеди в неразделимый круг. Ведь зависть — это главный враг радости. Грех зависти рождается там, где исчезла благодарность. Где умолкло славословие Богу. Где потеряно умение жить реальной, настоящей жизнью — и радоваться каждому мгновению. Но такая радость возможна лишь тогда, когда в душе есть мир и глубокая уверенность в том, что ты — под защитой Всевышнего. Что всё, что тебя окружает сейчас — Его дар тебе, а всё другое будет излишним. Когда глаза подняты к Небу, источнику всех благ, а не хищнически рыщут вокруг...

Законы

«Тошнота». Так называется одно из произведений Жан-Поля Сартра, французского философа XX века. Именно этим словом мыслитель определял мироощущение современного человека, видимо, имея в виду, что головокружение и тошнота – обычные симптомы утраты ориентации в пространстве.

И действительно, человек Античности, Средневековья, Возрождения и Нового времени руководствовался в жизни четко очерченной картиной мира. И даже совершая роковые ошибки, по крайней мере, делал это уверенно, следуя пусть ложной, но яркой путеводной звезде. Современный человек, оглядываясь вокруг, видит лишь размытые очертания ландшафта: вертикаль священного и мирского отсутствует, ибо для него нет вещей, которые нельзя сделать предметом насмешки; горизонталь добра и зла утеряна, потому что все признано относительным и не существует истин, не подлежащих сомнению. Отсутствие ясности в мыслях, речах и поступках, поистине, характерная черта нашего времени. Кто из нас способен пусть ошибочно, но внятно объяснить, что такое любовь и долг, честь и справедливость? Или определенно ответить на вопрос: «Что значит быть мужчиной? Христианином? Русским?»

Не имея четких карт и ясных ориентиров, современному человеку невозможно выбрать себе цель и следовать к ней прямым, кратчайшим путем. Если же бытие не наполняется стремлением к цели, то человеку не остается ничего другого, кроме театра непрерывных сиюминутных развлечений. Герои прошлого – это вожди и пророки, мудрецы и воины, священники и поэты. Все они к чему-то зовут и куда-то ведут, а потому приобретают исключительное значение в культуре пути и цели. Современная жизнь выдвигает на первый план иные фигуры и самыми популярными людьми становятся спортсмены, актеры, кулинары, клоуны и проститутки.

Структуры нашей картины мира размыты вследствие пренебрежительного отношения к законам. Когда-то законы были формой выражения Истины. Сегодня мы превратили их в инструмент выяснения отношений. Ненастоящие законы напоминают тиранов, обманом захвативших власть в государстве: в них никто не верит, их не почитают, их не слушаются.

В иудаизме существует шестьсот тринадцать законов (мицвот). Среди них немало таких, которым трудно найти религиозный, нравственный или медицинский смысл. Дело в том, что народ, берущий начало от Авраама, долгое время не имел собственной земли, по периметру которой можно было бы вкопать пограничные столбы. Но без границ народ существовать не может. Ведь граница – это грань вещи, уникальная форма, придающая ей самобытность, отделяющая ее от остального мира. Без этого отделения и даже некоторого противопоставления любой народ моментально растворяется в других сообществах и теряется в истории. Вместо физических границ израильскому народу были даны культурные. Это и есть законы, благодаря которым он сохранялся на протяжении многих веков, несмотря на то, что большую часть времени проводил в рассеянии.

Мы ошибаемся, полагая, будто мы придумываем, вводим или упразднаем законы. Это естественные границы вещей. Тот, кто берется проводить их произвольно, только дезориентирует сам себя и в конечном итоге начинает испытывать головокружение и тошноту. Мы привыкли относиться к законам пренебрежительно. Но тот, кто не стережет свои границы или бездумно двигает пограничные столбы туда-сюда, рискует оказаться бездомным и безликим «гражданином мира» и повторить судьбу капли воды, упавшей в океан.

Нельзя не заметить, что ясность мировоззрения древнего грека совпадает в нем с удивительным и почти сказочным для современного человека почитанием законов. Дав Спарте законы, Ликург позаботился, чтобы они были вечными и неизменными. Он объявил, что едет в Дельфы, и взял со спартанцев клятву не менять законов до своего возвращения. Спартанцы поклялись. Тогда Ликург уехал в Дельфы и там, на чужбине, бросился на меч. Даже тело свое он завещал сжечь, а пепел развеять над морем, чтобы его останки не попали в Спарту. Спартанские законы остались неизменными навеки.

Кто захочет внести в закон хоть какое-нибудь изменение, постановили Залевк и Харонд, тот должен явиться в народное собрание с петлей на шее и сделать свое предложение. Если его отвергнут – он должен тут же на месте удавиться. Вообще же законы следовало соблюдать во что бы то ни стало. «Лучше дурные законы, которые соблюдаются, чем хорошие, которые не соблюдаются», – говорили греки. Оба древнейших законодателя показали это своим примером. У Залевка сын совершил преступление, за которое по закону полагалось выколоть оба глаза. Залевк не стал его оправдывать и только попросил суд, чтобы один глаз выкололи у сына, а второй – у него самого. Харонд запретил в законе появляться в народном собрании при оружии, а сам однажды, преследуя врага, вбежал в собрание с мечом на боку. «Ты нарушаешь собственный закон, Харонд!» – крикнули ему. «Нет, подтверждаю!» – ответил он, выхватил меч и пронзил себе грудь.

Нарушая религиозный закон, мы оправдываем себя евангельскими словами Христа: «суббота для человека, а не человек для субботы», «если у кого из вас осел или вол упадет в яму в субботу, кто не вытащит его тотчас?» Но тот, кто умеет читать, может заметить, что сказанное отнюдь не отменяет закона. Просто Христос, указывая на лицемерие фарисеев, отказывает им в праве судить Его, ведь «Сын Человеческий – господин и субботы». А потому в тот момент, когда возникает искушение обойти неудобный закон, стоит помнить замечание одного не лишенного остроумия раввина: «Лично я не полезу за упавшим в яму ослом в субботу. Ведь иначе в яме окажется сразу два осла».

Человек, не признающий законов, по сути, упраздняет собственные границы, делается бесформен и неинтересен. И наоборот, хорошие законы, подобно шлифовальному камню, придают ему безупречные грани, являя миру красоту драгоценного камня. Так на играх в древней Олимпии старик искал себе места среди зрителей. Он пробирался между скамьями, но места не было. Он дошел до скамей, где сидели спартанские юноши, – все как один вскочили перед ним. Стадион разразился рукоплесканиями. Старик воскликнул: «Все греки знают, что такое хорошо, но только спартанцы умеют поступать хорошо». А кто-то сказал: «Только в Спарте стоит жить до старости».

Научный богословский портал Богослов.ru