протоиерей Александр Степанов,
круглый стол на радио «Град Петров»
Часть I
Протоиерей Александр Степанов: Сегодня мы затронем тему, значение которой для жизни Церкви, для жизни каждого верующего человека невозможно переоценить. Сегодняшний наш разговор будет посвящён Таинству Евхаристии, главному Таинству Церкви, центру её мистического бытия.
К сожалению, в нашей современной жизни большинство верующих, наполняющих сегодня наши храмы, не проходили какой-то систематической подготовки, научения, как это было когда-то в Церкви, скажем, в дореволюционный период. И в семьях традиционно люди воспитывались в церковном русле.
Вот сейчас далеко не всеми людьми Таинство Евхаристии воспринимается как центр их собственной духовной жизни и Таинство, которое, собственно, созидает Церковь как тело Христово. На мой взгляд, сейчас среди церковных людей преобладает такой благоговейно-индивидуалистический подход, как к личному акту освящения в этом Таинстве.
Так вот, вследствие этого, конечно, возникает очень много проблем, связанных с практической жизнью верующего человека. А именно, как часто следует приступать к Таинству Святого Причастия, как часто следует участвовать тем самым в жизни Церкви, актуализуя это участие в этом Таинстве? Каким образом верующий человек должен подготовить себя, чтобы достойно причаститься? Ибо у апостола Павла мы читаем о том, что некоторые уже причащаются недостойно. Значит, такое тоже возможно.
Так вот, эта тема стала сейчас, может быть, особенно актуальной в силу того, что в разных приходах, в разных храмах, и особенно в монастырях подходы к Святому Причастию очень сильно разнятся. И большинство священников, которые сейчас практикуют, сталкиваются с тем, что когда их чада бывают в других храмах, совершая паломнические поездки, бывая в других городах или в монастырях, к ним предъявляют какие-то абсолютно неожиданные для них требования в порядке подготовки и возможности участия в Таинстве Евхаристии.
Видимо, именно этой причиной и была вызвана организация круглого стола о подготовке к Таинству Причащения, который прошел 27 декабря 2006 года в Москве, в Даниловом монастыре. В этом круглом столе участвовали наиболее авторитетные московские священники, такие как отец Владимир Воробьёв, отец Дмитрий Смирнов, отец Валентин Асмус, Николай Балашов, Владислав Свешников, Алексей Уминский, отец Всеволод Чаплин, игумен Пётр Мещеринов, ряд других. И всё это собрание происходило под председательством епископа Егорьевского Марка.
Святейший Патриарх направил специальное послание в адрес этого круглого стола, в котором, в частности, говорится о том, что во все времена спасительного пребывания Церкви Христовой на Земле главным является участие человека в Божественной Литургии. Поэтому вопрос, вынесенный в название дискуссии, несоизмеримо более важен, чем любой другой вопрос бытия Церкви. Дальше Святейший Патриарх Алексий говорит о том, что нам важно сейчас сформировать здравый подход к условиям подготовки к Причащению и с пастырской осмотрительностью, действуя любовью в духе церковной экономии, принимать желающих подойти ко Христу для его участия в спасительном Таинстве.
Итак, мы видим, что этот вопрос действительно получает общецерковное звучание, и сегодня мы, за нашим круглым столом, в котором принимает участие профессор Санкт Петербургской Духовной Академии протоиерей Георгий Митрофанов и священник храма святой равноапостольной Марии Магдалины в Павловске Владимир Хулап хотим поговорить на эту тему для того, чтобы и наши слушатели немножко прояснили для себя, как же относиться к подготовке к Святому Причащению.
Этот вопрос действительно очень часто звучит и в «Пастырских часах» на нашей радиостанции, поэтому сегодняшняя программа призвана дать некоторый ответ на подобные вопросы. Для начала я попрошу отца Владимира как специалиста по исторической литургике коротко рассказать о том, как причащались в древней Церкви, скажем, в период раннецерковный, доконстантиновский. Известно ли что-то о том, какова была подготовка людей к участию в этом Таинстве? И затем кратко обрисовать картину уже византийского периода – как стала меняться и формироваться та практика, которая уже несколько близка, наверное, нашей сегодняшней.
Священник Владимир Хулап: В древней Церкви вопрос о частоте Причащения вообще не стоял, потому что ответ на него был понятен и однозначен. Человек, приходя на Божественную литургию, обязательно причащался. В этом и был смысл Божественной Литургии, Причастия, единства всех членов общины со Христом и друг с другом.
Поэтому мы видим, что несмотря на тяжелейшие гонения, которые воздвигало языческое государство на христиан, с непонятным для язычников упорством христиане всё-таки собирались под угрозой смертной казни на свои запрещённые воскресные евхаристические собрания для того, чтобы причаститься Тела и Крови Христовой.
И, более того, из свидетельств II–III века мы видим, что даже дьяконы относили Святые Дары больным, т.е. тем, кто по причине болезни не смогли прийти на евхаристическое собрание, для того, чтобы и эти люди стали причастными Божественным Тайнам и тем самым выразили церковное единство и свою принадлежность к церковной общине.
Единственным поводом для того, чтобы не причащаться, был тяжелый грех, т.е. один из трёх смертных грехов древней Церкви: идолослужение, убийство или прелюбодеяние, который отлучал человека от общины, временно исключал его в качестве назидательного, исправительного действия от Причастия. И во время этого периода отлучения от Причастия человек должен был принести общественное открытое покаяние.
Что же касается какой-то подготовки к Причащению, то, как мы видим уже в древнехристианском памятнике «Дидахе», «Учении двенадцати апостолов», возникшем в конце первого века, первым требованием являлось примирение с ближними. То есть, основываясь на словах Христа о том, что, принося наш дар к алтарю, мы должны прежде примириться со своими братьями, «Дидахе» говорит о том же самом – о том, что приступать к Евхаристии должны только те, кто находится в состоянии мира со своими ближними.
Конечно, к Евхаристии приступали только крещёные люди, т.е. люди, прошедшие определённую катехизическую подготовку, которая в древней Церкви могла длиться до трёх лет и вершиной которой опять же было Таинство Евхаристии, которое новокрещённые принимали в Пасхальную ночь.
Мы видим из послания апостола Павла, что в самой ранней христианской общине никакого евхаристического поста не было. Более того, Евхаристия была тесно соединена с агапой, т.е. с трапезой насыщения. Вот в конце этой трапезы насыщения и происходило, собственно, Причастие Тела и Крови Христовой. Однако уже во II веке эта ситуация меняется, и Евхаристия становится самостоятельным богослужебным действием, но никакого особого евхаристического поста, кроме поста с 12-ти часов ночи, т.е. с полуночи, не существовало.
Протоиерей Александр Степанов: То есть это всё-таки очень ранняя практика?
Священник Владимир Хулап: Да, уже и Тертуллиан, и другие церковные авторы пишут о том, что вот этот обычай является общецерковным, обычаем, освящённым древностью: чтобы первой пищей, которую христиане вкушают днём, были Тело и Кровь Христовы.
Более того, если мы взглянем на традиции, например, Александрийской или Карфагенской Церкви, то желание причащаться было настолько велико, что верующие даже брали в воскресный день Тело Христово к себе домой, и причащались каждый день.
Поэтому у многих церковных авторов I–IV веков существует особое толкование прошения молитвы Господней «хлеб наш насущный даждь нам на сей день». По-гречески это прошение можно перевести как «хлеб наш сверхсущный», т.е. сверхсущественный, ежедневный евхаристический хлеб. Ежедневное евхаристическое причащение в ряде Церквей было совершенно нормальным и естественным.
IV век, конечно, принёс с собой изменения в практике, потому что Церковь приняла в своё лоно множество вчерашних язычников, для которых принадлежность к христианству очень часто представляла собой какое-то выражение лояльности к власти. Или, может быть, это принятие христианства способствовало продвижению и карьерному росту и так далее. И поэтому мы видим, что уже в проповедях отцов IV века и у святого Иоанна Златоуста и у западных авторов неоднократны сетования на то, что верующие на Литургию приходят, но не причащаются. И поэтому возникают определённые правила, которые грозят отлучением тем, кто в воскресенье не приходит в храм, и, соответственно, не причащается.
Известное девятое апостольское правило говорит о том, что те, кто приходит лишь на Литургию оглашенных, а затем не остаются до конца на Литургии и не причащаются, также подвергаются церковным прещениям.
Но, по большому счёту, все эти правила уже изменить ситуацию не смогли, и в Византии мы видим постепенное снижение частоты Причащения с соответствующим увеличением каких-то внешних требований для того, чтобы человек мог достойно приступить к этому Таинству. То есть возникает пост, возникают определённые молитвенные правила, возникает, может быть, какая-то более или менее институционально фиксированная, необходимая исповедь и так далее.
Протоиерей Александр Степанов: Мне кажется, важно подчеркнуть здесь, что действительно очень часто сейчас можно слышать аргумент, что частое Причащение, характерное для ранне-церковного периода было связано с тем, что уровень духовной жизни самих верующих был неизмеримо выше, чем сейчас.
Но эти призывы Иоанна Златоуста и других отцов Церкви и постановления Соборов были обращены как раз к тому народу, который вот этот дух ранней Церкви, горение духовного утрачивал. И частое Причащение, очевидно, с точки зрения отцов, рассматривалось именно как средство для того, чтобы этот дух поднять, чтобы христиане действительно вновь стали христианами.
Поэтому последовательность вот здесь не нужно путать. Частое Причащение – это не следствие высоты духовной жизни, а, скорее, высокая духовная жизнь является следствием того, что человек евхаристически живёт. Понятно, что вся жизнь должна соответствовать тому, что происходит в Таинстве.
Священник Владимир Хулап: Более того, если мы говорим о том, что наш закон веры и закон молитвы тесно взаимосвязаны, мы видим, что все наши евхаристические молитвы сформулированы во множественном числе, от лица всех причащающихся. «Да нас же всех причашающихся от единого тела», – это мы читаем в Анафоре Литургии Василия Великого и в Литургии Иоанна Златоуста. Речь идёт о том, что все присутствующие на Литургии, по крайней мере, в идеале, должны были причащаться.
Протоиерей Георгий Митрофанов: Я бы ещё заметил следующее, что не только частота Причащения – это результат определённого уровня христиан, высокого или низкого, но ещё и результат определённого понимания Евхаристии. Мне кажется, здесь нужно отметить то обстоятельство, что в течение всего византийского периода происходит некоторое изменение в понимании смысла, значения Евхаристии для жизни христианина. И иное понимание смысла Евхаристии может предполагать как раз наоборот не частое, а редкое Причащение, что обосновывается некоторым новым пониманием, которое начинает развиваться в период Византии и в период усиления влияния монашеского элемента в жизни Церкви и в формировании отношения к Евхаристии.
Протоиерей Александр Степанов: То есть речь идёт о гораздо более индивидуалистическом понимании смысла того, что происходит в Божественной Литургии. Это акт моего личного освящения, моего личного духовного шага, роста и так далее, которое от меня лично чего-то требует. Утрачивается характер общецерковной значимости Таинства.
Протоиерей Георгий Митрофанов: С одной стороны это, а с другой стороны, возникает тема Причащения во осуждение. Да, Причастие освящает, очищает, но можно осквернить святыню, недолжным образом подготовясь к Причащению. Вот эта тема подготовки ко Причащению начинает развиваться в жизни Церкви, отражая в себе этот не присущий ранним христианам подход к Евхаристии как к какому-то не только индивидуальному, сугубо индивидуальному, но ещё и очистительному Таинству. Здесь уже есть влияние сторонних, на мой взгляд, не характерных для первоначального христианства элементов, когда Причащение означало для человека освобождение от грехов. А с другой стороны, в акте Причащения было нечто такое, что в ранней Церкви не присутствует. Это ощущение того, что святыня должна иметь очистительный характер. Я обращаю внимание на этот элемент очистительности, потому что это будет играть очень большую роль в евхаристической практике уже древнерусской Церкви.
Протоиерей Александр Степанов: Характерно, что сейчас очень часто от людей нецерковных можно слышать термин «прочищение». «Вот, мне рекомендовали пойти прочиститься», – так говорят некоторые люди, имея в виду, что кто-то им рекомендовал пойти в Церковь и причаститься.
Отец Владимир, может быть, Вы несколько слов скажете о том, как сформировалось вот то последование ко Святому Причащению, которое мы имеем сегодня. Скажем, молитвы, как и очень многие церковные молитвы, подписаны именами великих святых Византии: святителя Иоанна Златоуста, Василия Великого, подвижников египетских и так далее. Понятно, что сам принцип появления этих молитв и их необходимость, видимо, появилась примерно в IV-VI веке.
Но, тем не менее, когда сформировалось то, что мы имеем сейчас и насколько это наше стандартное правило ко Святому Причащению распостранено в других автокефальных Церквях? Скажем, в Греции так же ли, те же ли молитвы, тот же канон?
Священник Владимир Хулап: История возникновения нашего правила ко Святому Причащению практически не исследована или очень мало исследована. Поэтому здесь можно определить лишь какие-то отдельные вехи. Вот эти молитвы, которые приписываются нашим известным святителям, действительно очень многие из них возникают в монашеской среде, потому что в монашестве опять же не было какой-то единоообразной традиции.
Если мы почитаем «Жития святых», мы увидим, что в некоторых монастырях Евхаристия служилась ежедневно, и поэтому монашеский пост, монашеское молитвословие суточного круга и какие-то особые дополнительные молитвы, составляемые теми или иными подвижниками, конечно, представляли собой необходимый момент подготовки к этому ежедневному Причащению.
С другой стороны, мы видим, что многие отшельники, согласно их житиям, причащаются всего несколько раз в своей жизни. Либо это отшельники, к которым раз в месяц, например, приходит пресвитер, чтобы преподать им Святые Тайны.
Мы видим, что здесь и в рамках монашества какого-то такого единства не было. То есть, на протяжении довольно-таки значительного периода Византийской истории у нас нет каких-то прямых свидетельств о существовании особого правила ко Святому Причащению для мирян.
Это, конечно, связано с тем, что у нас вообще очень мало документов, прямых документов. Самая древняя наша рукопись – «Эвхология». Это книга-служебник для священников. Она вообще восходит к VIII-IX веку. Поэтому нам очень сложно говорить о каких-то других богослужебных книгах, которые чисто физически не сохранились.
Что касается нашего нынешнего правила, то, насколько мне известно, его ядро начинает формироваться в XVI веке. В XVII веке оно принимает свою более или менее схожую с нашей сегодняшней формой. Каноны добавляются уже в синодальный период, что было опять же связано с тем, что частота Причащения уже опустилась до уровня практически одного раза в год. В 1716 году даже был особый императорский указ, который предписывал ежегодное обязательное Причащение для всех православных христиан в империи.
Соответственно, если человек причащается редко, ему нужно какое-то особое правило, которое должно компенсировать его непричащение в остальной период и достойно, в той или иной мере, подготовить его к принятию Святых Христовых Тайн. Опять же здесь проявляется очень ярко такой индивидуалистический аспект. То есть вот это сознание Евхаристии как Таинства, созидающего Церковь, уже практически полностью разрушается, и человек для себя вычитывает вот это своё молитвенное правило, которое вне зависимости от церковного года или от общины, к которой он принадлежит, готовит его к принятию Христовых Тайн. Что касается других поместных Церквей, насколько я знаю, в Греции каноны сейчас являются обязательными, каноны дополнительные к Последованию ко Святому Причащению. Они являются обязательными для монашествующих и для мирян. Это Правило ко Святому Причащению идентично нашему.
Протоиерей Александр Степанов: И сама структура Правила?
Священник Владимир Хулап: Да. Вообще это структура утренняя, по большому счёту. Это псалмы, это канон и какие-то заключительные молитвословия. Я думаю, что это последование, оно, наверное, вообще возникает ввиду того, что возникает желание компенсировать участие (а вернее – неучастие) человека в седмичном круге. Неучастие его в Утрене, с каноном суточным, Шестопсалмием, то есть, в суточном круге компенсируется вот этим чинопоследованием ко Святому Причащению.
Когда я показал одному болгарскому выпускнику богословского факультета наше правило ко Святому Причащению, он мне сказал: «Да когда же Вы живёте-то, если Вы всё это вычитываете?» Он сказал: «У нас правила намного короче, буквально несколько молитв». Центральной из них является «Верую, Господи, исповедую», которая читается уже в момент выноса Чаши. Поэтому, мне кажется, здесь какого-то такого общеправославного единства не существует, и очень многие вопросы решаются на уровне духовника, на уровне конкретной практики даже не просто поместной Церкви, но и конкретного прихода.
Протоиерей Георгий Митрофанов: Отец Владимир, вот мне доводилось сталкиваться с такой точкой зрения, что появление трёх дополнительных канонов Последования ко Причащению имело место в XVII веке не без влияния католических молитвословов. Вы что-то можете по этому поводу сказать? Потому что ведь там тоже последования, так сказать, готовящие ко Причащению, в те времена были довольно пространные.
Священник Владимир Хулап: Да. На Западе мы видим точно такую же ситуацию. Люди причащаются один раз, но, в отличие от восточной традиции, не в Великом посту, а на Светлой Седмице. Это так называемое обязательное пасхальное Причащение, которое Тридентский собор предписывает в качестве нормы для всех христиан, которые считают себя христианами и выражают таким образом принадлежность свою к Церкви.
Что касается самой формы канона, то это форма восточная. На Западе никаких канонов, именно таких, как форма молитвословия, литургического молитвословия, не было. Но на Западе, конечно, тоже возникают в то время особые списки молитв, особые молитвы Божьей Матери, и Ангелу-хранителю, и различным святым, что, конечно, оказывает, вероятнее всего, какое-то влияние, благодаря активной трансляции и богословия, и литургических взглядов в XVII веке и на Восточную Церковь. Мне кажется, что это влияние, оно было скорее таким общим. А вот форму конкретной реализации этого правила Восток уже, наверное, каким-то образом придумывал или определял сам.
Протоиерей Георгий Митрофанов: Это очень интересный вопрос. С одной стороны, мы констатируем, что в поместных Церквях всё ограничивается Последованием ко Причащению, то есть каноном, и только в Русской Церкви нарочито предлагают дополнять Последование ко Причащению ещё тремя канонами. Значит, это чисто русская практика, возможно, но она свидетельствует о большем благочестии Русской Православной Церкви по сравнению с другими поместными Церквями.
Поэтому интересно выяснить, а не является ли эта якобы чисто русская практика своеобразной реминисценцией из католической Церкви, пришедшей к нам через Юго-Западную Русь в XVII веке?
Священник Владимир Хулап: Мне кажется, что вопрос об историческом развитии нашего правила ко Святому Причащению является очень актуальным и интересным для изучения. Может быть, в наших духовных школах это была бы замечательная тема для такого духовного исследования, может быть даже кандидатской диссертации.
Протоиерей Георгий Митрофанов: Для значительной части наших прихожан это Последование восходит к апостольским временам – три канона и Последование ко Причащению.
Протоиерей Александр Степанов: Отец Георгий, может быть теперь перейдем к русской традиции, которую Вы уже чуть-чуть затронули. Начиная с Древней Руси, как Вы говорили, подход к Святому Причастию как к святыне очищающей стал особенно актуален. Как дальше развивалась эта линия, и было ли что-то параллельное этому, что сохраняло более древнее и адекватное представление о Таинстве Евхаристии?
Протоиерей Георгий Митрофанов: Надо исходить из того, что Русская Православная Церковь, принимая из Византии христианскую веру, принимала и ту практику, которая сложилась в Византии к Х веку. А это как раз была та практика, о которой мы уже говорили, которая предполагала уже редкие Причащения с сугубой подготовкой и с точки зрения поста, и с точки зрения молитвословия, хотя это, конечно, не имело тех форм, которые существуют сейчас.
Хочется подчеркнуть, что не только на протяжении всей истории Церкви, но и на протяжении истории Русской Церкви евхаристическая практика менялась. Нужно отметить, что, к сожалению, в Русской Церкви было распространено представление о необходимости сугубой подготовки ко Причащению и о необходимости не злоупотреблять Причащением, причащаться как можно реже, готовясь к этому как можно лучше. Это касается тех, кто осознанно подходил к Причащению.
Но что же касается народных масс, то вот подобно тому, как, скажем, Таинство Венчания веками считалось Таинством людей знатных, и крестьяне не венчались веками. Особенно в Средние века, если брать историю Русской Церкви в нашей стране, то и Причастие в народной среде воспринималось как очень редкое событие.
Мало того, эта редкость Причащения не являлась результатом пренебрежения значением Причащения. Наоборот, значение Причащения ставилось очень высоко, но воспринималось весьма своеобразно. Отсюда, удивительные для нас многократно встречающиеся в древнерусском законодательстве наказания за преступления, связанные с кощунством и святотатством, в том числе в отношении Причащения.
Ну, история появления лжиц как своеобразного средства предотвратить использование Причастия, вынесенного из храма, для каких-то магических манипуляций восходит ещё к византийским временам, причём даже к ранневизантийским временам. Что же касается Русской Церкви, то, увы, приходится констатировать, что вот так вот благоговейно воспринимая Причастие как великую святыню, этой святыне придавали определённого рода магический характер. И преступления, связанные, например, с тем, что даже причащаясь редко посредством лжицы, православные христиане (если их можно назвать вообще после этого православными христианами) выносили Причастие в своих устах, а потом добавляли его, например, в привораживающие зелья, используя во всякого рода магических манипуляциях. Вот это двоеверие, характерное для многих веков нашей религиозности, касалось Евхаристии.
И с этой точки зрения духовенство не только не препятствовало, а поощряло практику редких Причащений, стараясь подготовить таких во многом непросвещённых своих прихожан к Причащению, дабы избавить святыню от поругания. Это, конечно, довольно печальная страница нашей истории, истории нашей Евхаристии.
Ну а затем всё развивалось по вполне общеправославным принципам. Редкое Причащение, усиленный пост, усиленная молитвенная подготовка к нему. И всё это в конечном итоге сочеталось с недооценкой значения Евхаристии подчас и самим духовенством.
В XVI–XVII веках намечается довольно значительный упадок церковной культуры, когда у нас нередки были безграмотные священники, просто неграмотные. Дерзну привести довольно известный хрестоматийный пример, который показывает, насколько же Евхаристия была для самого духовенства плохо представима. Это путешествие святителя Дмитрия Ростовского по епархиям, встреча с настоятелем храма, который не может ответить на вопрос, где же у него находятся Тело и Кровь Христова, где находятся Святые Дары, и только по подсказке псаломщика, что, наверное, владыка спрашивает о том, где находятся припасы, священник указывает на дарохранительницу.
Нужно сказать, что уровень развития нашего приходского духовенства уступал уровню развития нашего монашества, впрочем, в XVII веке, они, увы, стали сближаться. Это не способствовало тому, чтобы само духовенство поощряло практику частых и осмысленных Причащений.
В основном стремление совестливых священников было направлено на то, чтобы оградить святыню от поругания, святыню, для них самих часто во многом неясную, но которая действительно могла подвергнуться поруганию. Отсюда – чем реже, тем лучше, чем пространней исповедь перед Причастием, тем меньше шансов, что к Причастию подойдёт какой-то кощунственник или грешник.
Собственно, вот это ещё один момент, который мы упустили – появление обязательной исповеди перед каждым Причащением. В Русской Церкви эта практика как безусловно оформленная и законченная начинается с XVII века. Но хотелось бы, чтобы отец Владимир прокомментировал, как обстояло дело в других поместных Церквях, и в частности, в Византии, с обязательной исповедью перед Причащением.
Протоиерей Александр Степанов: Была ли такая традиция или её никогда и не было или она была, а потом она отошла?
Священник Владимир Хулап: Ну, если мы взглянем на IV-VI века, то мы у многих святых отцов встречаем такое суждение, что совесть человека должна быть показателем, можно ему приступать к Таинству Причащения или нет. То есть, если человек не находится под епитимьёй, запретом. Соответственно, в тот период, когда частная тайная исповедь ещё не была оформлена вообще в нашем сегодняшнем понимании, тогда какой-то единообразной практики, конечно, не существовало.
Но здесь очень важную роль сыграло монашество, особенно в послеиконоборческий период, монашество с его практикой исповеди как откровения помыслов. Когда монахи причащались и готовились к Причастию, исповедь как откровение помыслов авве или духовнику составляла очень важный элемент подготовки к Таинству Евхаристии.
Соответственно, после иконоборчества, когда в Византии монашество обретает совершенно другое значение и играет намного более важную роль, чем это было прежде VIII века, эта практика исповеди начинает постепенно распространяться и среди мирян.
Формируется частная исповедь, как исповедь вообще. То есть исповедь публичная к тому времени постепенно уже уходит, остаётся она в случае только совсем уж явных общественных тяжких грехов. И поэтому исповедь в качестве одного из средств подготовки ко Причастию получает, начиная с VIII века, всё большее и большее значение, опять же не будучи зафиксированной ещё каким-то образом канонически. И поэтому практика могла варьироваться очень и очень широко.
И мы видим, что до сих пор в поместных Церквях, в той же Греции, например, во-первых, не каждый священник имеет право исповедовать. Для этого нужна специальная грамота, именно духовническая грамота, которая право исповедовать даёт опытным священникам, священникам, которые несут своё пастырское служение уже в течение нескольких лет или десятилетий, доказали свою духовную зрелость. И поэтому в Греции сейчас эти два Таинства, по большому счёту, разделены. Люди могут приступать ко Причащению, не приступая перед этим в качестве обязательного условия к Таинству исповеди.
Более того, согласно рассказам некоторых паломников, бывает так, что человек даже вначале причащается, а потом уже идёт на исповедь к какому-то духовнику. То есть эти два Таинства в некоторых поместных Церквях ещё сохраняют какую-то древнюю свою несвязанность.
Протоиерей Георгий Митрофанов: Ну, а теперь давайте вернёмся к ситуации в Русской Православной Церкви уже в Синодальный период.
Протоиерей Александр Степанов: Да, нам поговорить необходимо о том, что произошло, что вызвало какое-то изменения. А именно, мы знаем, что вот где-то в начале ХХ века стало происходить так называемое евхаристическое возрождение. То есть стали появляться такие духовники, такие священники, которые стали призывать людей к более частому Причащению.
И вот здесь как раз и возникает коллизия – традиция уже многовековая редкого Причащения с большим объёмом подготовки к нему и традиция более частого Причащения, или даже еженедельного Причащения, которая приходит в некоторое противоречие с теми установками, которые были приняты при редком Причащении.
Отец Георгий, как Вам кажется, с какого времени начались такие перемены? Или это, в общем, как-то существовало и на протяжении синодального периода?
Протоиерей Георгий Митрофанов: Синодальный период часто противопоставляют предшествующему периоду в истории Русской Церкви. А между тем Синодальный период максимально формализовал, довёл до предела те тенденции, которые проявлялись в ней веками.
Именно в Синодальный период уже упомянутый указ Петра Великого об обязательном одноразовом Причащении Великим постом каждого подданного Российской империи делает Причастие по сути дела разовым актом.
Причём показательно, что именно в Синодальный период не только большая часть русских православных христиан причащается раз в год, (так называемые «годовики»), но Причастие связывается с обязательным говением.
Должен сказать, что, к сожалению, в отличие от предшествующего периода, соблюдение постов в Синодальный период начинает утрачиваться не в народных массах, там как раз пост ещё остаётся очень значимым элементом, а в образованных классах. Возникает такое представление: если мне нужно раз в году причаститься Великим постом, то я поговею, может быть, если я очень ревностный, неделю Страстную, может быть, несколько дней, а может быть, даже и один день, причащусь, а потом, коль скоро нет постов или я посты не соблюдаю, я вообще не должен причащаться. Потому что причащающийся должен поститься. Если он не попостился, он не должен причащаться, а поститься нужно раз в год.
Поэтому, когда мы читаем о семействе Лариных, что «два раза в год они говели», это признак какого-то нарочитого благочестия, потому что остальные говели один раз. Понятие говения и Причащения отождествляются. Раз говел – значит, причащаешся, иначе нет смысла говеть.
При этом возникает очень интересное терминологическое восприятие Литургии – отстоял Литургию, прослушал обедню. То есть, ощущение полное оторванности от евхаристического средоточия Литургии. Это как раз характерно, оказывается, и для образованного сообщества.
И нужно признать, что духовенство, увы, не склонно было направлять эту тенденцию в иную сторону. Они, в общем, принимали её как данность. И падающие с ног священники на Страстной седмице Великого поста, когда вдруг их, в общем-то, формально многочисленные прихожане, обычно «слушавшие» Литургию, вдруг начинали все идти исповедоваться и причащаться – это, конечно, печальный символ Синодального периода.
И, конечно, при таком доведённом до абсурда в приходских храмах отношении к Евхаристии нужна была какая-то личность харизматическая, масштабная, которая могла бы бросить вызов этой практике, которая стала восприниматься и самим духовенством, как само собой разумеющаяся.
Характерная деталь – мысль о том, что чаще одного раза в год должны причащаться только священники, ну, может быть, монахи, раз они живут в ненормальных, с точки зрения мирян, условиях, эта мысль проникает в сознание самого духовенства. Да, священник может причаститься и должен даже причащаться чаще, чем миряне, раз он служит Литургию чаще, чем миряне. Но это, например, не значит, что священник должен служить Литургию очень часто.
Вот здесь мы приходим к опыту отца Иоанна Кронштадтского. Для многих отец Иоанн Кронштадтский представляется сейчас, как такой своеобразный апофеоз имперского Православия, Синодального Православия. Действительно, его формальный статус, его авторитет, который он приобрёл в Российской империи, делал его таким представителем церковного официоза. А между тем, современники воспринимали его как очень радикального новатора, харизматика, доходящего, как казалось многим, до настоящих ересей. Вот я бы хотел сквозь призму некоторых черт его служений показать, как стало проявлять себя евхаристическое возрождение в России.
Протоиерей Александр Степанов: Отец Георгий, простите, вот ещё один вопрос. В начале ХХ века, в предсоборном процессе рассматривались отзывы епархиальных архиереев о тех изменениях в церковной жизни, которые надо было вносить. И там было очень много радикальных и очень здравых, замечательных предложений. Вот по части евхаристической жизни, было ли в этой среде какое-то осознание? Или вот то, что Вы говорите, отвечает представлениям этих архиереев, которые по другим вопросам церковной жизни выражали столь, может быть, либеральные, и, во всяком случае, очень здравые суждения?
Протоиерей Георгий Митрофанов: Нужно сказать, что хотя в целом все высказывали неудовлетворённость вот той практикой «годовиковского» Пичащения, раз в год, все говорили, что это ненормально, все стремились к переменам, но конкретных, чётко сформулированных разнообразных предложений, как, скажем, высказывались по поводу Устава, богослужебного языка, в отзывах архиереев всё-таки найти не удаётся.
То есть, все говорили, что, так, как есть, не должно быть, все ратовали за учащение Причащения, но в редких отзывах предлагались какие-то конкретные меры. В частности, насколько я помню, ни один из архиереев не предлагал, например, облегчить доступ к Евхаристии, отменив обязательную исповедь; никто не предлагал каким-то образом облегчить молитвенно-постовую подготовку к Евхаристии. Тем более, что нужно отдавать всё-таки себе ясный отчёт в том, что уже тогда во многом те, кто причащались чаще, чем раз в год (а таких было на самом деле немного) в основном, действовали по указанию своих конкретных духовников и там могли быть какие-то разнообразные формы руководства и рекомендаций.
Протоиерей Александр Степанов: Возвращаясь теперь к отцу Иоанну Кронштадтскому…
Протоиерей Георгий Митрофанов: Что же касается отца Иоанна Кронштадтского, то здесь мы с самого начала сталкиваемся с очень показательными эпизодами. Его нарочитое стремление часто служить Литургию, а он стремился служить её каждый день и, в конце концов, добился того, что получил такую возможность, встречало искреннее непонимание со стороны сослужившего с ним духовенства.
Стремление отца Иоанна служить Литургию каждый день воспринималось его сослужителями как свидетельство либо гордыни, либо чуть ли не какой-то одержимости. Нужно сказать, что, к сожалению, жизненный путь отца Иоанна Кронштадтского сопровождался постоянным доносительством на него его сослужителей, и только вот мудрость и тактичность митрополита Антония Вадковского позволяла как-то эти упрёки отцу Иоанну оставлять под сукном. Но вот при предыдущих архиереях, и в особенности при митрополите Исидоре, да и при митрополите Палладии положение отца Иоанна было очень тяжелым в этом отношении. Итак, его желание часто служить Литургию воспринималось как нечто неблагочестивое.
Далее, его готовность принимать людей на Литургии и именно для того, чтобы они причастились. Он постоянно проповедовал на эту тему, и это также воспринималось как опасное новаторство, которое приведёт только к одному – к тому, что благоговейное отношение к Евхаристии будет у этих людей уничтожено.
Конечно, камнем преткновения было то обстоятельство, что, действительно, этот призыв пришедшим на Литургию «всем причаститься!», безусловно, вёл к тому, что отцу Иоанну приходилось менять практику исповеди. И тогда появляются наводившие просто ужас на многих его современников из числа духовенства общие исповеди, совсем не напоминающие нынешнее стояние в ожидании прочтения над тобой разрешительной молитвы, а нечто напоминающее раннехристианскую эпоху, когда люди вдруг после вдохновенно прочитанных молитв и проповедей отца Иоанна начинали в голос говорить о своих грехах. Это действительно даже чисто внешне, я думаю, и на многих из нас сейчас бы произвело очень двойственное впечатление.
Но эффект достигался одним – исполненные действительно глубокого покаянного порыва, люди, не просто осознав свои грехи, уходили в притвор и потом готовились ко Причащению, а устремлялись к Причащению именно здесь, сейчас, на этой самой Литургии, которая происходила.
Всё это вызывало очень большое непонимание. Действия отца Иоанна, хотя он был не одинок в своём стремлении сделать Евхаристию часто имеющим место в жизни христиан элементом духовного развития, именно его во многом харизматически окрашенные особенностями его личности формы евхаристического служения смогли потрясти основы закоснелого Синодального Православия с той точки зрения, что Евхаристия ворвалась в жизнь очень многих. Многие люди стали переживать Евхаристию как действительно вкушение того насущного, сверхсущного Хлеба, без которого жизнь становилась немыслимой.
Безусловно, нормальная работа Поместного Собора 1917–18 годов, возможность обсудить уже на его пленарных заседаниях проекты, подготовленные богослужебным отделом, поставили бы и вопросы евхаристической практики на более серьёзную основу. И вполне можно было бы ожидать, что Собор выразился бы по этому поводу более конкретно, чем это было, скажем, в отзывах епархиальных архиереев. Но этого не случилось. В материалах богослужебного отдела, которые сейчас находятся в архивах, к сожалению, пока ещё не опубликованных, мы всё-таки тоже не исключаем, что есть какие-то конкретные предложения по изменению существовавшей практики – по поводу постов, например, или богослужебного устава.
Протоиерей Александр Степанов: Наверное, об этом можно судить уже по тому, как развивалась жизнь Церкви в свободных условиях, в условиях эмиграции. Вот как там получило развитие, с одной стороны, то направление, которое было задано отцом Иоанном Кронштадтским, наверное, и людьми, близкими ему по духу, и с другой стороны, продолжателями синодальной традиции, которая как бы почти не почувствовала Собора 1917-18 годов.
Протоиерей Георгий Митрофанов: Вот здесь я бы как раз и противопоставил две тенденции – это Русская Зарубежная Церковь с её, так сказать, пиететами перед всеми синодальными формами, в том числе формами евхаристической жизни, и, конечно, Западно-Европейский Экзархат Вселенского Патриархата митрополита Евлогия, его духовенства. Но наряду с ними сторонниками частой Евхаристии стали христиане, остававшиеся в России. Условия гонений как раз очень остро поставили этот вопрос.
И мы должны констатировать, что, не имея возможности, может быть, так богословски обосновывать частую Евхаристию, как это делали представители, скажем, Свято-Сергиевского института в Париже, многие священнослужители здесь и миряне именно в условиях гонений сделали Евхаристию очень частым явлением в жизни.
Тем более, что вот тут возникает очень интересная особенность – пока храмы были во множестве открыты, пока каждый христианин был приписан к какому-то приходу, пока каждый христианин, во всяком случае, находившийся на государственной и военной службе, должен был обязательно приносить справку о Причащении и исповеди раз в год, пока всё это было, Евхаристия не представлялась чем-то таким значимым, уникальным.
А вот когда храмы стали закрываться, когда участие в Божественной Литургии, не важно, в катакомбной ли общине или в зарегистрированном храме, было чревато большими осложнениями, испытаниями, несчастьями, Евхаристия приобретает совершенно другой характер. И подобно тому, как гонимые христиане Римской империи причащались очень часто, с радостью и надеждой, тоже самое происходило и в условиях гонений на Русскую Православную Церковь в 1920–30-е годы.
Часть II
Протоиерей Александр Степанов: Мы уже поговорили об исторических аспектах развития отношения церковного народа к Таинству Евхаристии и к тому, как исторически изменялись формы подготовки людей к этому Таинству.
Мы начали разговор о евхаристическом возрождении, которое имело место в России, в русской Церкви в начале ХХ века, которое было связано, прежде всего, с именем отца Иоанна Кронштадтского и с рядом других священников, которые также имели сходное с ним вдохновение в отношении Таинства Евхаристии. Мы говорили о том, что в годы гонений в 20–30-е годы многие священники и окормляемые ими верующие следовали именно этому пути частого причащения, выявления Евхаристии как созидающего Церковь Таинства. В общем, это, конечно, очень понятно для этих лет гонений.
Но в то же время, те люди, которые пришли в Церковь ещё в советское время, скажем, 70–80-е годы, очень хорошо помнят, что как раз старое духовенство, духовенство, по существу, уже послевоенное тем не менее, в основном, исповедовало такие синодальные установки. Вот я сам прекрасно помню, когда приходили в храм, спрашивали, давно ли причащался, отвечали: «Сравнительно недавно, вам, пожалуй, так часто и не нужно».
А в монастырях – скажем, мы часто ездили в Пюхтицкий монастырь с моими друзьями, там причаститься на Пасху было невозможно, это просто не делалось. В крайнем случае можно было в Великую субботу, ну, в Великий четверг, разумеется. Но если приезжали на Пасху в монастырь, на субботу-воскресенье, скажем, на два-три дня, то это можно было делать в Великую субботу. И вызывало крайнее удивление вообще такое стремление причаститься на Пасху или затем в Светлую седмицу. Конечно, дисциплина подготовки тоже была крайне строгой, с обязательным вычитыванием положенных канонов с говением по меньшей мере трёхдневным, вообще, и недельным часто.
Т.е. вот эта практика воспринималась именно как старая практика, унаследованная от наших родителей, предков. И в то время она казалась, естественной, хотя уже и просвещённые люди, которые имели какой-то доступ к литературе, приходившей, скажем, с Запада, читали статьи отца Александра Шмемана и проповеди владыки Антония Сурожского, где мы видели совсем другие установки и другую аргументацию того, как следует относиться к Таинству Святой Евхаристии.
Вот, отец Георгий, с чем связано то, что линия евхаристического возрождения, наметившаяся и уже начавшая развиваться в начале века и в 20–30-е годы в условиях гонений продолжившаяся, как-то свернулась в послевоенное время?
Протоиерей Георгий Митрофанов: Отчасти на этот вопрос уже ответили. Действительно, нужно иметь в виду, что ушедшие в эмиграцию представители духовенства, развивавшие там традиции синодальной Церкви, тоже пошли разными путями, как мы уже говорили. Что же касается тех, кто оставался здесь… В основном, духовенство, осуществлявшее свою пастырскую деятельность в 20–30-е годы, погибло. И очень немногочисленные священники, получившие образование до революции и служившие ещё до революции, начинавшие служить до революции, собственно, были теми немногими, авторитет которых имел большое значение для новых священников, которые стали появляться у нас уже после войны.
Я хотел бы подчеркнуть следующий момент. Разрыв традиции не только пастырского служения, но и разрыв традиции пастырского образования, разрыв, который продолжался на протяжении двух десятков лет, привёл к тому, что даже заканчивавшие духовные школы в послевоенный период священники большое значение придавали тому научению, которое получали от тех немногочисленных старых священников, которые остались живы.
В частности, надо вспомнить протоиерея Медведского в Никольском соборе. Он сыграл, например, очень большую роль в формировании мировоззрения нынешнего нашего старейшего священника протоиерея Василия Ермакова, который, закончив духовную школу, пришел в Никольский собор и справедливо видел в настоятеле олицетворение вот того самого ещё дореволюционного Православия, которое не могло не вызывать пиетета у всех, кто начинал своё служение тогда, в начале 50-х годов.
Так вот, я бы хотел подчеркнуть, что те немногие старые священники, которые оставались в нашей Церкви, принадлежали к тому большинству дореволюционного духовенства, которое ещё не включилось в евхаристическое движение. К тому большинству, которое продолжало следовать традициям вот этого евхаристического годовиковского Православия. Причём, этот их взгляд на то, что Причастие не должно быть часто, что Причастию должна предшествовать обязательно постовая подготовка, в советских условиях усугублялся ещё и тем, что в качестве пасомых они получили в своё распоряжение людей совершенно расцерковлённых, совершенно невежественных в каких бы то ни было элементарных представлениях о православном вероучении.
И нередко в храмы приходили вообще люди, хотя, может быть, и крещённые, но воспринимавшие Евхаристию, как некое экзотическое, может быть, даже очень важное, но магически понимаемое действие, к которому можно приобщиться без какого бы то ни было понимания, без какой бы то ни было подготовки к нему.
И вот как раз, конечно, в период конца 40-х, 50-х, 60-х годов необходимость поставить своеобразный барьер между Евхаристией и возвращающимися, не скажу даже в Церковь, скорее, возвращающимися в храмы и приходящими в них эпизодически советскими людьми, обуславливала то, что тенденция редких причащений получила дополнительную мотивировку.
В данном случае, действительно, кто только не приходил не только в пасхальную ночь, но и, так сказать, в обыкновенные дни, скажем, в Никольский собор, который был дежурным храмом, в котором каждый день совершались Литургии, даже две Литургии, для того, чтобы причаститься. Действительно, нужно было воздвигать этот барьер. И вот, размышляя о моём духовнике отце Василии Ермакове, действительно горящем пастыре, который после четвертьвекового служения в Никольском соборе не утерял этой нарочитой потребности участвовать в Евхаристии, служить Литургию, причащаться самому. Именно у него тогда и выковалось то представление, что нужно всячески готовить людей к Причастию.
А готовясь к Причастию, вот те люди, советские люди, которые приходили в Никольский собор, не могут причащаться очень часто, ибо вся их жизнь построена таким образом, что они не постятся регулярно. Поэтому необходимо попоститься три дня, когда бы человек ни причащался. А ещё лучше, даже, может быть, неделю. Но уж три дня обязательно. Представление о том, что даже ходящий в церковь советский человек соблюдает посты в среду и пятницу, основные четыре поста, было действительно ничем не обосновано. Конечно, не соблюдали, в том числе, многие церковные люди такие посты. Поэтому возникает вот это жесткое требование обязательного трёхдневного поста перед Причастием, когда бы Причастие ни происходило.
Далее необходимость в обязательном порядке прочесть не только последование ко Причащению, но и три канона. Отец Василий всегда этого требовал. Если накануне христианин был на богослужении, значит, на утрене он уже прослушал каноны, полагающиеся к этому дню. И, тем не менее, в дополнение к этим канонам почему-то нужно прочесть, помимо последования ко Причащению, ещё три канона.
Я должен признать, что для меня жизненный путь отца Василия и как для его духовного чада, и как для историка очень показателен. Нужно сказать, что для меня самого такой подход отца Василия казался, в общем-то, единственно правильным. Отец Василий – очень выразительный, яркий священник, олицетворяющий собой целое поколение, целую тенденцию в нашем духовенстве. Причём, хочу подчеркнуть, что отец Василий всегда был человеком смелым, активным.
Ведь некоторые стремились пореже причащать, чтобы не создать себе проблем. Он всегда готов был идти на большие неприятности, лишь бы исполнять свой пастырский долг. Поэтому и крестил на дому, и причащал больных на дому даже тогда, когда за это можно было поплатиться очень тяжело. Но здесь у него была совершенно другая позиция. Он был убеждён, что причащаться на Пасху можно только в самом крайнем случае. Причащаться лучше либо в Великий четверг, либо в Великую субботу. Точно также ему казалось, хотя я уже дерзал с ним неоднократно на эту тему вести дискуссию, что на Светлой седмице причащаться тоже возможно только в исключительных случаях.
Я здесь не могу не вспомнить вот какого рода беседу. Это была беседа уже не с отцом Василием, а с молодым священником, скорее, моим ровесником, который следовал вот этой традиции, связанной не только с отцом Василием, но со многими другими священниками старого поколения. Речь зашла о том, чтобы причастить человека на Светлой седмице. Пришел человек причаститься, а ему было отказано. Началась дискуссия наша после службы. Этот священник стал мне говорить о том, что как же это можно человека причащать на Светлой седмице, если он (священник такой, очень такой человек эмоциональный, импульсивный), если он наелся мяса? Ел целыми днями мясо и пришел причащаться! Ну, зная его в достаточной степени хороший аппетит, я сказал этому священнику: «Так, а что же, Вы тоже целую неделю мясо едите и Литургию служите?» «Но я же священник!» – последовал аргумент.
Вот опять-таки, он возвращается к синодальному представлению, что только священникам нужно и можно причащаться, не соблюдая положенных постов, вот, раз нет поста на Светлой седмице, мирянам причащаться нельзя, а священникам можно. Ну, а далее в нашей дискуссии с его стороны последовал следующий вывод: на Светлой седмице нужно причащать только младенцев и больных. Ну, а я уже в пылу полемики ему ответил: «Вот наша Церковь постепенно и превратится в Церковь младенцев и больных при таком подходе к Евхаристии».
Вот здесь, вот в этой, по-своему трагикомической детали нашей церковной жизни, детали, которая показывает подчас непонимание священниками Евхаристии, у нас проявляется далеко не случайная тенденция. Действительно, советский период создал объективные условия, которые должны были реанимировать именно синодальный подход к Причастию: причащаться пореже, с обязательной подготовкой, под контролем священника, при понимании того, что основная жизнь человека, когда он выходит за пределы храма, складывается совершенно нецерковно: он не постится, он не молится регулярно, редко посещает службы. Поэтому уж если дошел до храма, должен подготовиться как следует в этот момент. И, нужно сказать, что в таком понимании Евхаристии воспитываются и многие священнослужители молодого поколения.
Тут следует подчеркнуть ещё одну очень важную деталь. Хотя у нас сейчас появилось большое количество духовных школ, но по-прежнему более двух третей духовенства не получило никакого богословского образования и вошло в церковную жизнь. Они были воспитаны священниками советского времени, которые к Евхаристии, в основном, относятся вот так, как мы только что говорили. И именно этот авторитет их наставников побуждает таких священников продолжать эту практику и в современных условиях.
Безусловно, в 90-х годах большое количество молодых священников, пришедшие в Церковь, изменило климат. Но я бы хотел подчеркнуть неожиданно меня начавшую беспокоить особенность. Немало молодых священников впадают в крайности двоякого рода. Одни продолжают, доводя до предела, тенденцию синодального Православия, максимально затрудняя путь к Евхаристии. А другие делают Евхаристию чем-то вроде обязательного воскресного ланча, подчёркивая при этом вроде бы свою, так сказать, приверженность высоким традициям евхаристического возрождения, но, на самом деле, исходя из нехарактерного для старых священников неблагоговейного отношения к Евхаристии. Нередко сейчас открыть доступ к Евхаристии священники предлагают не от желания главную святыню Церкви привнести людям, а просто от недопонимания святости Евхаристии.
Поэтому сейчас перед нами, как мне кажется, возникает двоякая опасность: с одной стороны синодального, годовиковского Причащения, которое, в общем, многим людям, я бы так сказал, просто отравляет духовную жизнь. А с другой стороны, превращение Евхаристии в нечто второстепенное, при том, что приступать к этому Таинству будут регулярно, но без понимания всей значимости Евхаристии. Таким образом, с двух позиций евхаристическая природа Церкви может быть, по сути дела, спрофанирована. И вот это большая опасность.
Протоиерей Александр Степанов: Мне кажется, что, действительно, первая опасность, о которой Вы говорили – следование синодальной традиции, безусловное следование, оно, как Вы абсолютно верно заметили, связано с этими новыми опасностями, которые явились уже в советский период, когда основная масса людей, приходящих в Церковь, абсолютно неподготовлена, абсолютно духовно необразованна, неграмотна и не понимает, по существу, того, что происходит в церкви. Здесь этот барьер совершенно необходим.
С другой стороны, совершенно очевидно, что сейчас формируется и некоторая новая просвещённая церковная общественность. Кроме того, формируются и приходы, церковные общины, где люди не просто собираются по территориальному или какому-то признаку, не зная друг друга, где священник знает очень малое число своих прихожан. Сейчас формируются такие общины, где священник знает по именам практически всех стоящих у него в храме на Божественной Литургии, знает жизнь более или менее каждого из этих людей, его духовный уровень, его духовные запросы. И люди внутри общины также знают друг друга.
И вот именно эта ситуация общинной жизни и некоторой просвещённости тех людей, которые собираются в таких общинах, является, как мне кажется, настоящей, подлинной предпосылкой евхаристического возрождения. Потому что, действительно, без этих условий мы стоим перед опасностью профанации Таинства Святого Причащения. Поэтому, действительно, вопрос очень тонкий и требует вот такого индивидуального подхода, индивидуального не только в смысле подхода к каждому конкретному человеку, с которым надо поговорить, но и той ситуации, которая существует на том или ином приходе, в том или ином евхаристическом собрании.
Протоиерей Георгий Митрофанов: Вы знаете, отец Александр, я бы сейчас поставил перед Вами, перед нашими слушателями вопрос, на который у меня лично нет ответа. Беседуя однажды с одним священником, который во многом мне, наверное, чужд, но которого я не могу не уважать (мы по-разному в чём-то подходим к евхаристической жизни, вообще к проблемам церковной жизни), я услышал такие слова, на которые я не нашел, так сказать, какого-то однозначного ответа.
Он мне стал говорить о том, что, действительно, путь человека к Евхаристии очень сложен, очень индивидуален. И, в частности, рассказал, как вот буквально недавно он, исповедуя человека, пришедшего в церковь чуть ли не впервые, счёл необходимым причастить, хотя человек, в общем-то, пришел в храм, не думая о том, что такое Причастие, как бы не размышляя над этим и, естественно, позавтракал. Но священник ощутил в его душе какую-то драму, уврачевать которую могла только благодать Евхаристии. И тут же повёл его причащать после, по сути дела, первой исповеди в его жизни.
Я думаю, что, наверное, может быть, отец Иоанн Кронштадтский мог дерзнуть на подобного рода решение. Но превращать подобного рода ситуации в норму, когда священник может, отстранившись от всех традиционных принципов, делать доступ к Евхаристии свободным для человека, впервые переступившего порог храма, впервые осмысленно решившего подойти к церковной жизни, это уже чрезмерное дерзновение, хотя, безусловно, священник принял такое решение не по равнодушию, наоборот, по неравнодушию к этому человеку, может, по вере глубокой в силу Евхаристии.
Но возникает здесь вопрос, а как не перейти какую-то очень важную грань? И можно ли священнику полагаться на самого себя в этом, действительно, очень индивидуальном, очень интимном акте общения человека с Богом через Евхаристию, акта, в котором священник, в общем-то, принимает очень важное участие? Я не нашел, что сказать этому священнику, кроме того, что я бы, наверное, никогда так не дерзнул поступить. Не знаю, что должно было бы случиться, что подвигло бы меня к такому шагу.
И вот я боюсь, что вот подобного рода харизматизм здесь может играть определённого рода зловещую роль, потому что ведь, действительно, людей несчастных очень много. Мы, священники, часто чувствуем себя неспособными врачевать их раны душевные. А вот есть Евхаристия, а вот давайте-ка к Евхаристии всех направим, а Господь всё Сам уврачует.
Протоиерей Александр Степанов: Да. Мне кажется, что священник не может руководствоваться до такой степени своими эмоциональными впечатлениями. В данном случае, действительно, есть эмоциональный момент, который переживает священник, принимающий исповедь, а это действительно бывают иногда чрезвычайно драматичные ситуации. Скажем, в тюрьме мне доводилось слышать очень потрясавшие меня исповеди людей. Я думаю, что ни в коем случае не должен руководствоваться в своей пастырской деятельности теми эмоциями, которые возникают в результате индивидуальной беседы.
Всё-таки, я абсолютно убеждён, что Таинство Евхаристии должно приниматься человеком абсолютно сознательно. Т.е. он должен понимать, что он принимает. Случай, который Вы описали, к сожалению, фактически проявляет, в конечном счёте, магическое отношение этого священника к Таинству. Что он не может уврачевать, что он ничего не может, его молитва слаба, но есть Евхаристия, которая есть Тело и Кровь Христовы, Которые всё уврачуют. Это тоже, как мне кажется, такой магический подход.
Протоиерей Георгий Митрофанов: Я бы это так сформулировал: здесь переоценка Евхаристии становится её недооценкой.
Протоиерей Александр Степанов: Да, совершенно верно. И надо всегда помнить, что в Церкви ничто не действует механически. Вот почему я так настаиваю на том, что человек должен максимально понимать. Не только чувствовать, не только стремиться и благоговеть, но ещё и понимать, что перед ним.
Именно потому, что Таинство действует не само по себе, не только по нашей эмоции, мы должны воспринять всем нашим существом и умом, в частности. И только вот такое полное принятие этого может действительно как-то нас по-настоящему освящать и давать нам силы. Здесь, мне кажется, следует как раз держаться безусловно существующих норм, которые Церковь устанавливает.
Cвященник Владимир Хулап: Но одновременно, мне кажется, что здесь каждый священник призван к какому-то дифференцированному подходу по отношению к группам верующих.
Одно дело, те люди, которые впервые пришли в храм. Это их первая исповедь, и, соответственно, как мне кажется, от первого прихода в храм до первого Причастия должен пройти какой-то определённый путь, духовный путь. Если мы взглянем на историю Церкви, Причастие, как завершение Таинства вхождения в Церковь, всегда требовало подготовки. Поэтому к таким людям должны предъявляться какие-то определённые пастырские требования. И мы должны руководствоваться каким-то пастырским видением вот этой динамики вхождения в Церковь, завершением которого должна быть Евхаристия.
С другой стороны, есть неофиты, люди, которые только воцерковились и находятся на пути возрастания в церковном организме.
И, наконец, есть люди, которые в Церкви уже много лет, которые являются членами конкретной общины, которые живут по заповедям, которые активно живут церковной жизнью и, соответственно, вот к этим людям, мне кажется, должен быть какой-то уже собственный подход, чтобы мы не накладывали на них какие-то бремена неудобоносимые, например, если человек сознательно желает причащаться чаще, может быть, причащаться даже каждое воскресенье.
Если мы будем призывать его к тому, чтобы он неделю постился перед этим, мы обрекаем человека на вечный пост, получается. И опять же возникает такая ситуация двойных стандартов, потому что мы, священники, мы исполняем посты, которые предписаны всем членам Церкви. Никакого дополнительного евхаристического поста, кроме поста с 12 часов ночи священство не соблюдает. Поэтому мне кажется, что тем мирянам, которые осознанно, сознательно ведут более активную евхаристическую жизнь, в этом отношении возможно какое-то послабление, опять же, по согласованию с духовником или с тем священником, у которого человек исповедуется.
Может быть, то же самое возможно и в отношении исповеди. Потому что здесь тоже очень велика опасность привыкания к исповеди как к такому билету, если хотите, или квитанции ко Причастию. Т.е. человек приходит на исповедь, чтобы причаститься. И если человек исповедуется или вынужден исповедоваться каждое воскресенье, всё равно это предполагает какой-то определённый духовный уровень, высокий духовный уровень, чтобы покаяние не свелось к какой-то формальности.
Протоиерей Александр Степанов: Ну что же, я думаю, мы должны подвести некоторый итог нашей сегодняшней беседы, который, наверное, не может быть, как вот сейчас уже ясно, сформулирован как какие-то однозначные общеприменимые абсолютно ко всем людям во всех ситуациях требования. Я думаю, что вот это пожелание Святейшего Патриарха сформировать здравый подход к условиям подготовки ко Причащению и будет подразумевать, вероятно, разные ситуации, разные аспекты. И всегда на долю пастыря остаётся достаточно большое пространство творчества, молитвенного, духовного усилия, чтобы помочь каждому пасомому максимально быть членом Церкви, участвуя в Таинстве со всей возможной для него полнотой.
Во всяком случае, мы сейчас констатировали, что сложившаяся практика редкого Причащения во многом отступает на сегодняшний день в силу формирования новой церковной общественности, более просвещённой, в силу, видимо, какой-то промыслительной потребности для сегодняшней возрождающейся Церкви усилить евхаристическую жизнь, которая всегда являлась центром, стержнем жизни Церкви.
В связи с появлением таких новых явлений в Церкви, как общинная жизнь, широкая просвещённая общественность, входит в повседневную практику частое Причащение, часто еженедельное, или, по крайней мере, скажем, раз в месяц. Уже редко, очень редко священники рекомендуют причащаться реже, чем раз в месяц.
И в связи с этим возникают и изменения в практике подготовки ко Святому Причащению, которая, по мнению большинства священников в минимальном случае содержит вот то последование ко Святому Причащению, которое обычно рекомендуется в молитвословах, каноннике, других молитвенных сборниках.
Ну и далее уже, я думаю, дело пастыря, добавлять ли к этому ещё каноны, не добавлять, зависит опять-таки от того, как часто человек приступает к Таинству, насколько он способен, насколько ему потребно такое более длительное подготовление. Я думаю, на разных этапах духовной жизни человека это тоже может очень сильно меняться.
Относительно говения дополнительного помимо общецерковных постов среды и пятницы тоже, я думаю, сейчас доминирующим является мнение, что если человек причащается еженедельно или раз в две недели, никакого дополнительного говения обычно не рекомендуется. Если человек соблюдает среду и пятницу и общецерковные посты, то тогда при наличии частого Причащения на него неразумно накладывать какие-то бремена. Если он исполняет, скажем, все эти посты и причащается тем не менее, один раз в год, пускай попостится тогда три дня перед этим актом.
Ну, и относительно жесткой связи исповеди и Причастия, я думаю, что в условиях церковной общины, где пастырь знает хорошо своих пасомых, тоже возможны какие-то частные решения вопроса о необходимости исповеди перед каждым Причастием. Мы проводили круглый стол, где касались связи исповеди и Причастия. И там тоже сходные суждения высказывались. В каких-то ситуациях компромиссом, по мнению отдельных священников, является именно общая исповедь, довольно формальная, но которая тем не менее внешне сохраняет традицию обязательного исповедания перед Причастием.
На этом, я думаю, мы должны закончить. Я благодарю наших участников: профессора Санкт-Петербургской Духовной Академии, церковного историка, члена комиссии по канонизации святых нашей Церкви протоиерея Георгия Митрофанова и священника церкви Святой равноапостольной Марии Магдалины в Павловске Владимира Хулапа. Спасибо вам, дорогие сослужители, за то время, которое вы потратили, за те интересные суждения, которые были высказаны. А нашим слушателям я хотел бы пожелать всей полноты церковной жизни и, безусловно, чтобы Таинство Евхаристии было центральным её элементом. Всего вам доброго. Программу вёл протоиерей Александр Степанов.