Раннее христианство и переселение душ

Глава 1. Представления о смерти в Древнем мире

Если исходить из убеждения в том, что идея кармы и душепереселения (лат. - реинкарнация; греч. – метемпсихоз) является универсальной, то, конечно, странно слышать христиан, которые отрекаются от нее и тем самым противопоставляют себя всему человечеству и всей истории. Но - действительно ли христиане такие «выродки»? Если мы обнаружим, что и в самом деле люди, хранящие Библию, никогда не признавали переселение душ, будет ли это их неприятие кармизма чем-то уникальным, беспримерно-скандальным верованием, которое изолирует их от всего остального человечества?

Если все окрестные народы и предшествовавшие религиозные традиции веровали в реинкарнацию, то в общем-то естественно предположить, что эта идея могла так или иначе сказаться и в христианстве. А если в религиях Древнего Востока не было идеи реинкарнации? В таком случае неприятие христианами идеи кармы уже не покажется чем-то слишком скандальным. Можно будет предположить, что в этом вопросе христиане продолжают традицию, присущую более древним культурам Ближнего Востока. Итак, ради того, чтобы подготовить теософов к самой неприятной для них неожиданности (то есть к демонстрации негативного библейского отношения к реинкарнации), начнем наш разговор об отношении христианства к идее метемпсихоза издалека. Начнем ab ovo. С Древнего Востока.

а) Куда переселялась душа египтянина?

Согласно теософскому мнению «в Египте прежде, чем где-либо появилось и оттуда уже перешло и распространялось у других народов учение о душепереселении»250. В самом деле, о теории реинкарнации у египтян рассказывает Геродот (История 2,123). В III веке по Р. Хр. египетский христианский писатель Климент Александрийский говорил о “чисто национальном происхождении” реинкарнационных мнений своих языческих соотечественников (Строматы. VI,4). В египетской «Книге мертвых» есть множество глав, называющихся «О перевоплощении в...». Душепереселение признается герметической литературой, распространявшейся из Египта в позднеантичный период.

И, однако, всех этих свидетельств недостаточно для того, чтобы обосновать теософский тезис.

Да, в «Книге мертвых» (создававшейся с 2300 до 1700 гг. до н.э.) есть главы с названиями, столь радующими сердца сторонников реинкарнаций. «Глава о перевоплощении в лотос», «Глава о перевоплощении в правителя верховных принцев», «Глава о перевоплощении в божественного сокола» и т. д. Но в них не идет речь о том, что человек рождается в новом теле, снова вернувшись в земной мир. Нет, это заклинания, уверяющие духов, богов и демонов в том, что умерший человек преобразился в одного из богов, что он стал обоготворен, что его нужно принять как своего в царстве вечности. Это формулы новой идентичности человека, которую он обретает (надеется обрести) в мире богов5. Но это не выражение надежды на то, что у души появится новое тело на земле, отличное от того, которое превращено в мумию.

Для примера процитирую одну из глав о «перевоплощении»: «Глава о превращении в ласточку. Я ласточка, я ласточка. Я Скорпион, дочь Ра. Приветствую вас, о боги, чей запах сладок; приветствую вас, о боги, чей запах сладок. Приветствую тебя, Огонь, поднимающийся из-за горизонта. Приветствую тебя, житель города, я привел туда Стража его Бухты. О протяни же ко мне руки свои, чтобы я мог провести свои дни в Водоеме Двойного Огня, и позволь мне говорить, ибо мне есть, что сказать. Открой мне двери, и я расскажу тебе о том, что видел. Гор стал божественным правителем Ладьи Солнца и занял престол своего божественного отца Озириса, и Сет, сын Нут, лежит связанный путами, которые он приготовил для меня. Я подсчитал все, что находится в городе Секхем, я вытянул вперед обе руки при слове Озириса, я прошел испытание суда, и мне было разрешено говорить; да будет на то воля твоя, чтобы я мог продолжать и рассказать новости свои. Я вхожу в Зал, меня судят, и я, признанный невиновным и достойным блаженства, выхожу из ворот Неб-ер-тчера. Я чист в великом месте прохождения душ, я избавился от грехов своих, я защитил себя от всех обвинений, и я не уничтожил зло, пытавшееся проникнуть в члены мои на земле. Приветствую вас, божественные существа, охраняющие двери, освободите мне путь, ибо смотрите же, я подобен вам. Я вознесся к свету, я шел на своих ногах, я стал хозяином своих ног перед Богом Света, я знаю сокрытые пути и врата Секхет-Аару, истинно говорю, я, именно я, пришел и поверг врагов своих на землю, и мое бренное тело по-прежнему в гробнице»251.

Итак, ласточка или другие животные, упоминаемые в этих заклинаниях, не есть обычные обитатели зоосада, но тотемные символы божеств и их силы. Увидеть здесь вместо надежды на облечение высшей божественной мощью воплощение души в низшее и немощное животное тело – означает навязать мистическому тексту откровенно профанное содержание.

Геродот (грек, а не египтянин) ошибся, истолковав египетские представления в духе популярной греческой философии: «Египтяне первые высказали учение, что душа человека бессмертна, что с разрушением тела она вселяется в другое животное, которое рождается в то же самое время; обошедши всех животных, земных, морских и пернатых, душа вселяется снова в нарождающееся тело человека» (История. 2,123).

Стремление «Книги мертвых» представить душу в других обликах надо было понимать не на языке отвлеченного теоретизирования, а на языке конкретного религиозно-практического магизма: упомянутые животные «в плане тотемизма мыслились египтянами как могучие божества, способные устоять перед опасностями загробного мира. Превращение в них было для души средством оградить себя от этих опасностей, то есть обеспечить себе бессмертие. Желание умершего превратиться в то или иное божественное животное диктовалось исключительно стремлением обеспечить себе вечную жизнь в потустороннем мире – безотносительно к мыслившейся греческими философами «очистительной» процедуре»252. Ошибка Геродота6 оказалась живуча (и по своим мотивам она была усвоена и теософами7 ) но от этого она не перестала быть просто ошибкой. Впрочем, при современном уровне египтологических познаний ее воспроизведение обличает либо невежество человека в области истории религии, либо готовность действовать подлогами. «Мысль Геродота о происхождении учения о перерождениях из Египта не имеет под собой оснований, хотя бы потому, что египтяне не знали о таком учении»253. Показательно, что Плутарх, сам будучи сторонником идеи переселения грешных душ в тела животных (Почему божество медлит, 26 и 32)8, в книге о египетской религии отрицает Геродотово истолкование мифов египтян: «Представление о том, что боги вселились в подобных животных из страха перед Тифоном как бы спрятавшись в тела ибисов, собак и соколов, перещеголяло всякую небылицу и сказку. Также недостоверно, что воскресение сохранившихся душ умерших происходит как переселение только в эти тела» (Об Исиде и Осирисе, 72).

Поразительно профанно, заниженно и толкование египетских текстов Блаватской. Египтянин надеялся на свое отождествление с богом, на то, что божественная сила станет его силой, божественная плоть его плотью, божественная власть – его властью, божественная жизнь – его жизнью. Блаватская же напрочь отвергает этот, религиозно-мистический аспект египетских заклинаний: для нее упоминаемые в них звери остаются просто зверями, а не символами божеств. Но, поскольку Блаватская, с одной стороны, отрицает переселение души человека в тело животное, а с другой стороны, все время норовит выдать свою теософию за наследницу древнеегипетской мудрости, ей приходится изобретать такое толкование «Книги мертвых», при котором ей не пришлось бы души египтян отправлять в тела ласточки или крокодила. И вот, оказывается, «Человек, который всю жизнь действовал лицемерно и ждал случая, чтобы наброситься на своих собратьев и завладеть чужим имуществом, будет приговорен кармой к наказанию за лицемерие и жадность в будущей жизни. Каково будет наказание? Так как каждая человеческая единица в конечном счете должна продвигаться вперед в своей эволюции, и так как этот «человек» в каком-то будущем времени возродится как добрый, искренний и доброжелательный человек, его приговор, что он возродится в форме ястреба, может просто означать, что он тогда будет рассматриваться метафорически как таковой. Что, несмотря на его действительные хорошие качества, его ложно будут подозревать в жадности, и все это причинит ему большие страдания»254.

Оказывается, не о переселении в вечный мир богов молился египтянин, а об избавлении от дурного имиджа! В самых сокровенных местах – во тьме пирамид и саркофагов египтяне писали шпаргалки по пиару!

Еще более замечательна та фраза madame Блаватской, которая следует сразу за ее версией о «перевоплощении в ястреба». «Закон воздаяния никогда не ошибается». Теперь понятно: клеветы вообще не существует. Всякое зловестие о любом человеке – это правда. Ну, не всегда она соответствует его нынешним, эмпирически наблюдаемым качествам. Но зато это правда в отношении его прошлых перевоплощений. И правильно инквизиция сожгла Джордано Бруно: он, может и не говорил тех глупостей, которые приписывались ему судом, но, по логике Блаватской, несомненно заслужил нечто подобное в своих прежних жизнях… Невинных жертв не бывает – вот тот вывод, к которому постоянно приходят проповедники кармизма. Был бы страдалец – а грех у него найдется. «В великом индийском эпосе вы можете прочесть, как одна мать, вся семья которой, состоявшая из сыновей-воинов, была убита в бою, жаловалась Кришне, что хотя она обладала таким духовным зрением, что могла видеть на пятьдесят воплощений назад, все же нигде она не нашла у себя такого греха, который мог бы повлечь за собой такую страшную карму, и Кришна ответил ей: «Если бы ты могла заглянуть назад в свое пятьдесят первое воплощение, как могу я, то ты увидела бы, что сама со страстной жестокостью убила столько же муравьев, сколько у тебя теперь было сыновей»255.

Еще та страница «Тайной доктрины», на которой Блаватская упражняется в египтоведении, примечательна тем, что теософиня тут же, в этом же про абзаце «ястреба» ставит заслон от возможной критики: «Где тот востоковед, который с какой-то степенью уверенности может сказать, что он понял религии древности?». Отлуп понятен: мол, вы все профаны, а я – «Посвященная», а потому не смейте мешать мне придавать любым религиям и текстам тот смысл, который я пожелаю…

Я не востовед и не говорю о себе, что «понял религии древности». Но все же позволю себе робко заметить: Мадам, извольте обратить Ваше эзотерическое внимание на то небольшое, но очевидное обстоятельство, что египтянин желает стать «ласточкой», «ястребом» или «крокодилом», а не молится о том, чтобы карма сия миновала его. Вы вот пишете, - «приговор, что он возродится в форме ястреба». А ведь не приговор это, а горячая мольба, надежда египтянина!..9 Ученым, конечно, непросто понять мир древних людей. Но теософам это вообще не дано – ибо они всюду видят лишь самих себя, горячо и монистически любимых…

Не в тело животного входила душа египтянина, и не в новое человеческое тело, а в мир богов, часть из которых имела символические антропоморфные облики, а часть – зооморфные.

А вот герметическая литература действительно содержит упоминания о перевоплощениях душ: “В возвращении на небеса отказано тем, кто жил в безбожии; их ожидает наказание, которого избежали души святые: переселение в другие тела” (Асклепий 12а). “Когда душа после воплощения в человеческое тело остается порочной, она не получает бессмертие и возвращается назад и вновь проходит пройденный ранее путь, вселяясь в пресмыкающихся” (Ключ, 8).

Но сами герметические тексты совсем не так архаичны, как хотелось бы теософам. Блаватская, склоняясь к мнению о Гермесе Трисмегисте как «допотомном» маге256, уверяет, что «сочинения Гермеса Трисмегиста существовали уже многие века до того, как родился еврейский законодатель Моисей»257. Кроме того, она полагает, что герметизм и индуизм являются религиозными философиями, во-первых, тождественными, во-вторых, древнейшими10. Уже из того, что индуизм, якобы тождественный герметизму, провозглашается «древнейшей» философией (несмотря на то, что индуизм – это позднейшая религия, лишь на рубеже христианской эры пришедшая на смену брахманизму)11, видно, что оценке, которую Блаватская дает древности герметизма, доверять не стоит12.

Для оккультистов Гермес – это древнейший из религиозных писателей, творивший в Египте во глубине тысячелетий… Однако, историческая наука еще в 1614 г. в лондонском издании книги швейцарского филолога Исаака де Казобона «Шестнадцать опытов о вещах священных и церковных»13выяснила, что герметическая литература появляется на рубеже эр, в эллинистический период истории Египта258 (а «библия» алхимиков и теософов – «Изумрудная скрижаль» вообще лишь в средневековый период). Герметизм представляет собой страницу не столько в египетской религии, сколько в греческой литературе (Ф. Зелинский представляет герметизм как «образчик той греко-египто-еврейской смеси, которой пробавлялось суеверие эллинистической эпохи»259 ). Ни расшифрованные с XIX века древнеегипетские тексты, ни даже каталоги древнеегипетских храмовых библиотек260 не содержат ничего схожего с книгами т.н. «герметического корпуса»…

С тех пор в научном мире стало общепризнанным: «Неизвестно, когда именно герметический антураж стали использовать для философии, но «Асклепий» и Герметический свод, важнейшие из дошедших до нас герметических философских текстов, вероятно, относятся, к периоду между 100 и 300 годами нашей эры. Многие исследователи считают, что в этих трактатах, хотя и имеющих псевдоегипетский облик, подлинно египетских элементов содержится очень немного. Другие признают возможность того, что в них отразились какие-то египетские верования. Но, как бы то ни было, написаны они были не в глубокой древности неким всеведущим египетским жрецом, а множеством неизвестных авторов, видимо, сплошь греческих, и содержится в нем популярная греческая философия того времени – смесь платонизма и стоицизма в сочетании с кое-какими еврейскими и, возможно, персидскими влияниями»261.

Крупнейший знаток античной культуры А. Ф. Лосев говорит о герметизме так: «С первых веков новой эры, если не раньше того, в греческой литературе стали появляться небольшие трактаты в которых главную роль играл Гермес, то ли в виде автора этих трактатов, то ли в виде реального человека, то ли в виде источника новой мудрости, и уже не человека, но бога... Тут возникла весьма обширная литература «герметического» содержания, которая в современной науке так и называется - «герметический корпус»... Трактаты, входящие в этот корпус, цитируются в отдельности писателями уже первых веков н.э. Но рукописи, содержащие эти трактаты в цельном виде, относятся только к XIV веку»262. Подобную оценку происхождению герметической литературы дает и В. С. Соловьев: «Гермес Трисмегист – вымышленный автор теософского учения, излагаемого в нескольких книгах,.. главные из которых должны быть отнесены к средине III в по Р. Хр. Книги написаны прямо на греческом языке, а не переведены с египетского, как видно из встречающейся игры греческими словами... Философское содержание герметизма представляет преимущественно сочетание стоических и платонических элементов, как у Филона, влияние которого тут заметно»263. Восприняв герметический корпус как действительно древний и собственно египетский памятник, теософы просто не учли общей «особенности философии эллинизма – ее наклонность к анонимности, к авторской мистификации... Истина, оптимистически возвещенная рационализмом классики, в эпоху эллинизма обернулась сокровенной тайной, недоступной для разумения обыкновенного смертного. Реальное философское авторство уже не внушает доверия, воспринимается как «человеческое, слишком человеческое». Отсюда соблазн переадресовать авторство, подменить его псевдоавторством, приписать выдвигаемую доктрину или письменное сочинение какому-нибудь авторитетному и уже освященному веками имени... Все попытки связать герметические сочинения с каким-либо реальным лицом не увенчались успехом. Вряд ли это были греки. Сомневаться в этом вынуждает низкий языковой и ментальный уровень герметических писаний. На фоне эллинской эстетики мысли и слова герметические творения выглядят какой-то литературной партизанщиной»264.

Итак, от наличия различных вариантов идеи душепереселения в герметических трактатах нельзя заключать к тому, что это верование было присуще автохтонной религии Египта.

Сообщение же Климента Александрийского о том, что египтяне сами создали теорию переселения душ, надо рассматривать в общем контексте его мысли. Один из основных приемов его апологии библейской веры – это обличение несамостоятельности греческой философии. Его задача – не рассказать нечто положительное о религии египтян, но высказать нечто критическое о философии греков. Он полагает, что греки много заимствовали от презираемых ими евреев. И в этом контексте он напоминает им о том, что сами же греческие философы утверждали, что идею душепереселения они взяли у египтян: “Эллинскими учеными именно у нас заимствованы славнейшие из их учений. Подобные же заимствования они сделали и у других варварских наций. Особенно многое было заимствовано от Египтян. Важнейшим из этих заимствований состоит учение о душепереселении. У Египтян действительно было целое учение чисто национального происхождения о сем предмете” (Строматы. VI,4). Но дело в том, что тут же, в следующем абзаце Климент как на признак национальной самобытности египтян, ссылается на… книги Гермеса!

Тут достойно внимания то обстоятельство, что Климент никогда не устает цитировать и осуждать греческие тексты и мифы, но не цитирует египетские богословские трактаты. Вероятнее всего, Климент, хотя и живший в Египте, но не отождествлявший себя с египтянами и всегда говорящий о них в третьем лице, даже не знал языка, на котором были созданы тексты Древнего Египта (к его времени язык фараонов уже много столетий был сакральным наречием, далеким от разговорного языка и непонятным без специально-школьного обучения265). Так что Климент при рассказе о «национальных традициях» Египта мог опираться все на ту же эллинистическую литературу с египетской маскировкой (впрочем, при том описании египетской церемонии, в которой Климент упоминает «книги Гермеса», он ни слова не говорит о том, что в этих почитаемых египтянами книгах есть хоть что-то о переселении душ)14.

Неоспоримо верно в этом рассказе Климента лишь то, что сами греки именно так и считали. Греческий читатель апологии Климента должен был признать: да, по нашим собственным представлениям идея душепереселения не создана нашими мудрецами, а заимствована у других народов, по нашим представлениям – у египтян…

Но правильно ли греки поняли египтян? Все, что сегодня известно научной египтологии о верованиях египтян, понуждает признать, что греки слишком прямолинейно, экзотерически истолковали египетскую мистериальную надежду на преображение человека в божество. Но даже если предположить, что и в самом деле кто-то из египтян рассказал грекам о своей вере в переселение душ – то надо будет задуматься о том, насколько репрезентативен для религии Египта был их рассказ. Возможно, что в тот период, когда греческие философы начали посещать Египет, там уже появилась интеллектуально-столичная мода на индийские пряности (античное Средиземноморье несомненно было знакомо, хотя и весьма поверхностно, с Индией, брамины которой в античной литературе получили имя «гимнософистов» – «нагих мудрецов»). Но и тогда не было в Египте религии перевоплощения, и предположить можно лишь существование «теософской» моды среди интеллектуальных кругов. Нельзя же на основании того неоспоримого факта, что Блаватская и Рерихи родом из России, сказать, что в конце ХIХ века религией России была теософия, или что русские монахи и богословы хранили тайну перевоплощения и законы кармы!

В любом случае суждения греков о Египте (суждения непосвященных иностранцев) не должны закрывать от нас тот факт, что ни один из древних памятников египетской истории не указывает на присутствие идеи реинкарнации в Египетской религии266. Египетская “Книга мертвых” говорит только о странствии души в небесный мир. “Что касается противоположной участи души, возвращения ее на землю, в тело человека или животного, в книге мертвых не встречается никаких указаний”267.

Реинкарнация была невозможна в религии, в которой столь значимое место уделялось сохранению тела и могилы в неистлении и в неприкосновенности. Трудно сказать, какое будущее представляли египтяне для самой мумии15. Но в их представлении связь погребенного тела и души человека оставалась тесно-неразрывной. В «Разговоре разочарованного со своей душою» душа говорит человеку: «ты достигнешь Запада, твое тело предадут земле, я пойду к тебе, когда ты будешь лежать, и мы будем иметь общее место упокоения»268.

Кроме того, сохранение земного тела (ли хотя бы его облика – золотой маски или иконы) было необходимо для того, чтобы человек в мире богов обрел тело духовно-преображенное, божественное.

Датируемые XXVII или XXV веком до Р.Х. тексты на стенах пирамиды Унаса выражают такую надежду на будущее человека (в данном случае — царя Унаса): “Атум! Это твой сын этот, которому ты дал, чтобы существовал он и чтобы жил он. Если живет он (Осирис) – Унас живет. Если не умирает он — Унас не умирает. Не сошел он в преисподнюю — не сошел и Унас. Не судим он — не судим и Унас. Тело твое — это тело Унаса. Плоть твоя — это плоть Унаса. Кости твои — это кости Унаса” (Pyr. 167-192)269. “О Унас, не ушел ты мертвым, ты ушел живым. Плечи твои — плечи Атума; спина твоя — спина Атума (Перечисляются все части тела) Сколь прекрасным стало твое бытие. О, Унас, стал ты просветленным среди братьев твоих – богов. Свершилось! Свершилось!”270.

Собственно, за этими настойчивыми заклинаниями, которыми испещрены египетские тексты, стоит магическая вера в то, что между именем и реальностью расположился знак равенства: поименованное стало бытием16. Хотя бы в имени отождествив себя с божеством или героем, человек архаики получал надежду на то, что некое деяние, которое когда-то удалось первообразу, вберет в себя и его самого (причем речь идет не по повторении, не о копировании, не о подражании, а о растворении человеческого здесь-и-сейчас в изначальном архетипе. В этом отличие египетско-магической модели обожения от индийско-пантеистической (где слияние человека с богом происходит через усилие самопознания и через внутреннюю перестройку сознания, миро- и само-восприятия) и от христианской (где соединение человека с Богом происходит синергетически – в ответ на действие человека, делающее его восприимчивым для приятия Божией энергии, последняя входит в его бытие)

Сохраняя же мумии умерших, египтяне выражали свое убеждение в целостности человеческого существа и в том, что какой-то образ бессмертия должен быть присущ и телу, а не только душе. Умерший обращается к Осирису: «Забальзамируй же и ты эти члены мои для того, чтобы я не погиб и не скончался… Не дай моему телу обратиться в червей» (Книга мертвых, 154)

Даже в той версии «Книги мертвых», которая возникла в греко-римский период, подчеркивается уникальность материального тела человека: «Имя твое выдержит испытание временем, твое материальное тело укреплено, а твое духовное тело познает процветание; ты не будешь изгнан ни на небе, ни на земле. Лик твой сияет пред Ра, душа твоя живет пред Амоном, а твое материальное тело обновлено пред Озирисом. Кости твои покрыты плотью и облик твой тот же, что был на земле, и ты получаешь хлеб вместе с душами богов. Ты не изгнан от врат Туата (т.е. загробного царства). Тот, могущественнейший из богов, приходит к тебе и своей собственной рукой пишет для тебя Книгу Дыхания. И тогда душа твоя обретает дыхание на вечные времена, и плоть твоя создается заново жизнью на земле: ты обретаешь божественность наравне с душами богов, сердце твое есть сердце Ра, а члены твои есть члены великого бога»271. Как видим, сердце умершего Ивана не становится сердцем новорожденного Петра, но становится сердцем Ра. Те члены, которыми вновь располагает душа, не члены нового земного существа, а члены преображенного обитателя мира богов. Не хлеб земли ест теперь человек, а хлеб богов. Тело обновляется Озирисом по образу его собственной смерти и воскресения.

Уильям Бадж (чьи книги по египетской религии сейчас активно распространяются оккультными издательствами) никак не склонен причислять египетскую религию к кругу тех мифологий, что строятся на идее реинкарнации. По его вполне корректному выводу — «вот основные положения древнеегипетской религии: 1. Вера в бессмертие души и во встречу после смерти с родственниками и друзьями. 2. Вера в воскрешение духовного тела, в котором душа жила после смерти. 3. Вера в продолжение существования души сердца, ка (двойника) и тени. 4. Вера в превращение пожертвований и действенность погребальных подношений и даров. 5. Вера в действенность заклинаний, включая имена, магические и религиозные формулы и т. д. 6. Вера в неизбежность суда, на котором праведники получают в награду вечную жизнь и счастье, а грешники уничтожаются... Все вышеизложенные воззрения являются, по-видимому, исконными африканскими верованиями, которые существовали еще в додинастический период»17.

Египет сохранил более древние представления, чем религии Междуречья — еще неолитические272 : мир мертвых для него это мир надземный, а не подземный, мир звезд: души становятся звездами, телам умерших уготовано будущее, а не просто уничтожение. «В качестве примера можно сослаться на следующие изречения из «Текстов пирамид»18 : «Поднимись, возьми себе свой хлеб, соедини свои кости, встань на ноги... Поднимись к этому своему хлебу, не подверженному порче, и к своему пиву некиснущему» (Pyr. 858). «Твои кости не разрушаются, твоя плоть не болит, твои члены не отделяются от тебя» (Pyr. 725). В свете археологических данных и свидетельств «Текстов пирамид» очевидно, что в эпоху неолита дорожили сохранностью тела умершего»19.

С этим связано было и египетское убеждение в том, что самой страшной участью для умершего было бы сожжение его тела или отрезание головы20. Об этой особенности египетских верований стоит вспомнить в контексте нашего обсуждения теософского тезиса, полагающего, будто реинкарнационное (индийское) понимание смерти лежит в основе универсальной религии и было присуще всем значимым историческим традициям. Вспомним, что для теософов кремация тела есть нормальный, лучший способ погребения и что захоронение в земле им кажется чем-то кощунственным (Е. Рерих, назвав себя и своих единомышленников «противниками кладбищ», тут же поясняет: «Низшее — кладбища и мощи, выше — сожжение”273 ; “Кладбища вообще должны быть уничтожены как рассадники всяких эпидемий”274 ). И сравним это теософское убеждение с древнеегиптским: В тексте постановления фараона XIII династии Неферхотепа I, изданного для охраны некрополя Абидоса, говорится, что смертная казнь через сожжение грозит каждому оскверняющему могилы некрополя. Кремация – самое страшное для египтянина. «Мысль о сожжении тел умерших была чужда египтянам»275. Так что египетское представление о смерти и об участи тела после его расставания с душой все же резко отличается от теософского. Попытки Е. Блаватской выдать свою доктрину за древнеегипетскую весьма некорректны. «О метемпсихозе нет ни слова в важнейшем из подлинных литературных памятников Египта» – справедливо говорит по поводу «Книги мертвых архим. Хрисанф276.

Душа грешника, чье тело сожжено (или обезглавлено), лишается всякой надежды. И вообще из египетского ада нет выхода…277. Эту черту стоит подмечать при знакомстве с различными танатологическими21 верованиями. Ведь современным приверженцам идеи реинкарнации эта идея потому и мила, что она дает возможность избежать окончательности. Идею реинкарнации трудно совместить с возвещением безысходного наказания. И, значит, в тех религиях, где обнаруживается идея окончательного осуждения, не стоит искать веры в переселение душ…

Душа же человека, согласно вере древних египтян, не возвращалась в новое человеческое или животное тело, но навсегда сохраняла свою связь со своей плотью.

Оккультисты, хотя и не знают реальную египетскую религиозную философию, дают ей чрезвычайно высокую оценку. И тем самым сами роют себе яму. Дело в том, что там, где появляется реинкарнационная философия, там, где «перевоплощения» из магически-шаманской практики становятся предметом философской рефлексии и морализирующей проповеди, там немедленно появляется аксиологическое (ценностное) противопоставление души и тела как более ценного – менее ценному. Тело становится темницей для души, связь души с телом становится юдолью, кармическим возмездием.

Но душе египтянина не тесно в теле. Она не гнушается им, не стремится расторгнуть с ним свою связь. Напротив, старается увековечить свой союз. Вывод отсюда может быть лишь один: египетское мироощущение очень далеко отстояло от тех принципов, которые лежат в основе кармических философий. «Наивысший достигнутый египтянами уровень абстрагирования заключался в том, что они мыслили жизнь как соединение неба и тела, то есть как «вечную жизнь», в которую включены и умершие. Не «бытие» как в древнегреческой философии, и не освобождение от круговорота перевоплощений, от завесы майи, как в философии индийской, – но сама «жизнь» составляет последнюю реальность для египтянина»278.

Конечно, можно сказать, что египтяне со своим положительным восприятием человеческой телесности «недоразвились» до того более спиритуалистического видения человека, которое вдохновляло позднейших адептов веры в переселения душ. Но вот тут и обнаруживает себя та ловушка, в которую загнали себя теософы: если они уверяют, что «египетская мудрость» возвышеннейшая и древнейшая, то тут им придется признать, что именно высокая мудрость древних не знала веры в реинкарнацию, а, значит, сами теософы придерживаются верования и не древнейшего и не мудрейшего…. Или же, защищая свой собственный имидж «носителей мудрости», им придется сказать, что египтяне просто не дошли до кармических премудростей. Но тогда уж теософам придется покаяться в том, что они напрасно объявили себя наследниками древнейшей традиции, что они возвел напраслину на Египет, и что сами теософы – всего лишь модернисты.

В общем, Египет европейских масонов ничего общего не имеет с реальным Египтом древних египтян.

б) На что не надеялись в Вавилоне?

Египетская танатология обладала своеобразной чертой: она была оптимистичной. Древнеегипетское отношение к смерти в целом — светлое и бесстрашное. Древнейшие изображения в Пирамидах, представляющие сцены посмертного бытия — это сцены кипучей деятельности, но никак не нирванического покоя279. Египетская “Похвала смерти” лишена всякого привкуса мизантропии (в отличие от позднейших произведений подобного жанра в самых разных культурах): “Зачем они сводят на нет славу загробного мира, — Страны справедливой, блаженной, где страху нет места, обители упокоенья, чьим жильцам омерзительны распри, где нечего ближних бояться, ибо нету вражды в этом крае? Наши предки покоятся там со времен мирозданья. Из тех, кто родится на свет во множестве неисчислимом, не осядет в Египте никто: в городе Вечности всем поголовно приют уготован. Разве долго продлится пора гостеванья земного? Время, как сон промелькнет, и «добро пожаловать»” — скажут в полях заката пришельцу”280.

Но это представление резко отличалось от позднейших индийских сказаний о перевоплощениях, и еще более резко — от тех представлений о смерти, что распространялись в Междуречье.

В шумеро-вавилонской религии22 бытовало совершенно иное, чем в Египте, отношение к смерти. Междуречье — это тот мир, который Библия считает колыбелью человечества. До Рождества Христова остается еще более двух тысячелетий.

“О вавилонских представлениях о загробном мире и участи, ожидающей человека, можно судить по ряду текстов: ‘Сон Энкиду’ (7 таблица ‘Эпоса о Гильгамеше’), ‘Энкиду в преисподней’ (12 таблица), ‘Схождение Иштар в преисподнюю’, ‘Царевичу в Преисподней’. Открывающаяся картина крайне безрадостна. Вавилонская ‘страна без возврата’ — хуже, чем полное небытие, — нечто похожее на вечность Свидригайлова: ‘эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность’. Здесь во тьме томятся умершие — без надежды на воскресение или новое рождение. Развитых представлений о загробном суде у вавилонян не сложилось; и праведников, и злодеев ждет одинаково унылое прозябание; в несколько лучшем положении находятся те, кто оставили по себе сыновей, и совсем плохо приходится тем, чье тело не было предано погребению, по ком не справляют заупокойного культа. ‘Ничто не дорого, кроме сладостной жизни’, — поучает Шуруппак сына. На загробные радости никто не уповает, никто их и не обещает; награда и наказание — все свершается на земле. В ‘Разговоре господина с рабом’ эта мысль оттеняется прямым указанием на одинаковое положение всех людей после смерти: ‘Поднимись, пройди по руинам древним, чтобы увидеть черепа последних и первых: кто был злодей, и кто — благодетель?’”281

После смерти вавилонянин уходит “В дом мрака, жилище Иркаллы, в дом, откуда вошедший никогда не выходит, в путь, по которому не выйти обратно, в дом, где живущие лишаются света, где их пища — прах и еда их — глина, а одеты, как птицы, одеждою крыльев, и света не видят, но во тьме обитают, а засовы и двери покрыты пылью”282. Гильгамеш ищет избавления от смерти. Его путешествие к Утнапишти — единственному человеку, обретшему бессмертие — может быть истолковано не только как эпос, но и как описание мистерии... Но итог все равно неутешителен. Путь Утнапишти неповторим и для людей путь к бессмертию закрыт. “Только боги с Солнцем пребудут вечно, а человек — сочтены его годы, чтоб он ни делал — все ветер!”283.

Утнапишти — вавилонскому Ною, спасшемуся при потопе, бессмертие было даровано при слишком уникальных обстоятельствах. Увидев землю, опустошенную потопом, увидев мир, забитый трупами и осознав отсутствие жертв, которыми люди при всей их шумливости все-таки ублажали богов, последние испытали чувство, близкое к покаянию и как бы во искупление своего греха перед людьми даровали лично Утнапишти бессмертие. И эта ситуация слишком уж необычна. Довести Энлиля до покаянного чувства явно трудно. Поэтому путь Утнапишти никак не есть “путь всея земли”; его путь неповторим.

И хоть затем по совету Утнапишти Гильгамеш добывает цветок бессмертия — и это оказывается напрасно. Бессмертным становится змей, похитивший цветок жизни, найденный Гильгамешем. Змей обрел способность сбрасывать кожу и оказываться вновь молодым — но не человек... “Гильгамеш сказал ему, дальнему Утнапишти: Что мне делать, Утнапишти, куда отправляться? Та, что меня преследовала неумолимо, воссела в моей спальне — это Смерть! И куда я лицо ни обращаю, повсюду она — смерть!”.

Людям остается печальное шествие в преисподнюю. Шествие по пути, который шумерская поэма “В степи ранних трав” называет “Дорогой, которая губит того, кто идет по ней”284. Она приводит к миру, в котором “в реке подземного царства вода не течет — вода из нее не утоляет жажды. В полях подземного царства не растет зерно — из него не мелют муки. Овцы подземного царства не носят шерсти — из нее не ткут ткани”285.

Аид греков, Шеол древних евреев по шумерски назывался “кур”. “Первоначально это слово означало “гора”, затем приобрело более общее значение — “чужая страна”, потому что окружающие горные области таили в себе постоянную угрозу для Шумера”286.

Это — путь для всех. “Существование в подземном мире ‘Эпоса о Гильгамеше’ мучительно, однако, существуют различные градации страдания. С теми, кто имел большие семьи, кто пал в битве, с тем, кто достойно провел жизнь, обращаются лучше, чем с остальными. Но все же какие-либо ясные моральные и этические принципы, по-видимому, недействительны в инфернальном мире”287. И это путь, по которому нет возврата. Умерший сын отвечает ищущей его матери: “Я не трава и не могу вырасти вновь для нее; я не вода, и не могу подняться вновь для нее; я не трава, пробивающаяся в пустыне; я не новая поросль, пробивающаяся в пустыне”288. Поскольку поэма “В степи ранних трав”, откуда взята эта цитата, относится к IV тысячелетию до Р.Х., постольку нетрудно заметить, что жители Месопатамии столь глубокой древности не были знакомы с якобы “древнейшей” реинкарнационной философией.

Есть, однако, в шумерской религиозной литературе один мистериальный текст, который дает надежду на выход из ада. Это миф “Брак Энлиля и Нинлиль”, содержащий рассказ о схождении богини Нинлиль в мир смерти и о ее возвращении. Там формулируется принцип, который можно признать слабым предвестием богословия ап. Павла: Выкуп за жизнь людей — смерть Бога. В древнем, шумерском восприятии эта связь жертвы с жизнью и смертью осознавалась так: “За голову голову пусть оставит”289. Чтобы выйти из ада, Нинлиль должна оставить там зачатого и рожденного ею в ее преисподних странствиях сына. Но для людей вряд ли есть и такая надежда... Ведь миф о Нинлиль не столько старается дать людям надежду, сколько объяснить им, почему луна светит во тьме, почему сын богов оказался в мире тьмы и смерти. Это скорее астральный миф, чем сотериологический.

В шумерских и вавилонских текстах не только нет никаких упоминаний о реинкарнации или “карме”, но весь строй их представлений о смерти несовместим с надеждами на реинкарнацию.

в) Недобрая весть из Индии

Идея переселения душ совсем не является столь древней и столь всеохватывающей, как того хочется теософам. И у семитов (которыми являются аккадские племена, покорившие Шумер и создавшие собственно вавилонскую цивилизацию), и у арийцев в древности были похоже-пессимистические взгляды на смерть: “Согласно наиболее ранним представлениям, расставшаяся с телом душа — урван — на три дня задерживалась на земле перед тем, как сойти вниз, в подземное царство мертвых, в котором правил Йима (по санскритски — Яма). Йима был первым царем на земле и первым из умерших людей. В царстве Йимы души жили как тени, и зависели от своих потомков, которые продолжали пребывать на земле... По-видимому незадолго до того, как индоарийцы и иранцы отделились друг от друга, у них возникли новые представления о загробной жизни. Они заключались в том, что по крайней мере некоторые из них могут избежать устрашающей участи вечного безрадостного существования на том свете, а души некоторых людей после смерти могут взлететь и присоединиться к богам в светлом раю, где они познают всевозможные удовольствия”290.

Идея реинкарнации, как видно, не появляется и вместе с этими новыми представлениями. Но еще важнее то, что наиболее архаичная индоарийская танатология не знает ни возвращения человека к жизни на земле, ни обещаний радостной “загробной жизни”.

«В языческие времена иранцы, очевидно, считали, подобно индоарийцам ведической эпохи, что всякая блаженная душа, достигнув рая, соединится со своим воскресшим телом, чтобы снова вести счастливую жизнь, полную чувственных ощущений. Зороастр учил, что души праведных должны ожидать этого высшего блаженства до момента Фрашегирд («чудоделания»), когда они получат «будущее тело», а земля отдаст кости своих умерших (Ясна 30,7)»291. Конечно, это будет преображенное тело: оно не пострадает от прикосновения потока раскаленного металла, в который превратятся горы.

Позднее зороастрийцы усвоили идею разных путей. Праведников ждет вечная радость «в сонмах небесных язатов»: грешников ждут вечные муки в преисподней (кстати, по верованию зороастрийцев-огнепоклонников, страшная казнь ждет тех, кто сжигает тела: те, кто бросил труп в огонь, казнятся как осквернители божества)292. Для людей, совмещавших добрые и злые дела, возможен выход из мук чистилища – но не назад, на землю, а в рай. Перевоплощения в другие тела здесь нет.

Да и в самой Индии наиболее авторитетные и древние религиозные системы также не знали ничего о реинкарнации293. Вопреки уверению Блаватской в том, что «идеи кармы и перевоплощения составляют основу морали во всех древних св. писаниях Востока»294, “Веды” (они начинают складываться в XVI–XV вв. до Р. Хр.) не знают о перевоплощениях.

Лишь спустя тысячелетие доктрина реинкарнации появляется в “Упанишадах” (VII–V вв. до Р. Хр.)295. «Старой вере, выраженной в гимнах Ригведы, чужда была мысль о предстоящих душе после смерти новых странствованиях, новых повторениях умирания и рождения»296. Даже современный оккультный автор вынужден все же более осторожно обращаться с историко-религозными фактами, чем это позволяла себе делать мадам Блаватская, и признать: «Индусы, придерживающиеся Вед, не верили, что душа странствует из одной жизни в другую в серии инкарнаций. Они считали, что после смерти тела она отправляется в Мир Отцов (в санскрите pitri-loka), загробное царство, никогда четко не описываемое в ведической литературе»297.

Впервые новая вера излагается в Брихадараньяка-Упанишаде VI, 2, 15-16: «Те, которые знают это, и те, которые в лесу чтут веру и истину, идут в пламя, из пламени — в день, из дня — в светлую половину месяца, из светлой половины месяца — в шесть месяцев, когда солнце движется к северу, из этих месяцев — в мир богов из мира богов — в солнце, из солнца—в молнию. И придя к молнии, [состоящий] из разума, пуруша ведет их в миры Брахмана. В этих мирах Брахмана они живут вдали возвеличенные. Для них больше нет возврата. Те же, которые приобретают миры жертвоприношением, подаянием, подвижничеством, идут в дым, из дыма — в ночь, из ночи — в темную половину месяца, из темной половины месяца — в шесть месяцев, когда солнце движется к югу, из этих месяцев — в мир предков, из мира предков — в луну. Достигнув луны, они становятся пищей. Там боги вкушают их, подобно тому, как они вкушают царя Сому, [говоря:] «Возрастай, уменьшайся». Когда это проходит у них, то [люди] попадают сюда в пространство, из пространства — в ветер, из ветра — в дождь, из дождя — в землю. Достигнув земли, они становятся пищей. Снова совершают подношение их на огне человека, и затем они рождаются на огне женщины. Так совершают они круговорот, снова поднимаясь в миры. Те же, которые не знают этих двух путей, становятся насекомыми, птицами и кусающимися тварями».

Сама Брихадараньяка-Упанишада подчеркивает новизну этого учения: это - “знание, которое не пребывало ни с одним брахманом” (Брихадараньяка-Упанишада. VI, 2,8)23.

Таково же и мнение ученых: «Для современного исследователя этот текст представляет чрезвычайный интерес: ведь перед нами, по-видимому, первоначальная форма так называемого учения о карме в связи с идеей «перевоплощения», которая начиная именно с этого времени становится определяющей чертой всех древнеиндийских учений»298.

О причинах кармической революции высказываются разные мнения. Для востоковеда XIX века Г. Ольденберга еще казалась «несомненной возможность объяснить развитие этой мысли всецело из хода мышления или фантазии браминов»299. В середине ХХ века стали звучать предположения, что реинкарнационное «знание» пришло в Индию не в результате усилия философской мысли: «В Индии вера в перевоплощение возникает относительно поздно и, по-видимому, не является ни изобретением, ни частью верований индоевропейских пришельцев. В. Рубен находит ее истоки в контактах ариев с шаманской культурой Центральной Азии»300 … Сегодня к вере в реинкарнацию человек приводится размышлениями о справедливости, о различии человеческих путей, о том, как можно совместить благостность Божества и обилие человеческих страданий. Но совсем иным был путь изначальной индийской кармической мысли: погружение в сон и в магический транс, при которых переживается самостоятельность бытия души в отдельности от покоящегося тела – вот тот изначальный опыт, который подводил центрально-азиатских шаманов и индийских брахманов к выводу о переходе души из тела в тело. Во всяком случае в Брихадараньяка-упанишаде именно через рассуждения о сне (IV,3) слушатель подводится к выводу о посмертной реинкарнации. Как душа во сне выходит и возвращается – так и Атман переходит от тела в тело («Подобно тому, как гусеница, достигнув конца былинки и приблизившись к другой, подтягивается к ней, так и этот Атман, отбросив свое тело, рассеяв незнание и приблизившись к другому телу, подтягивается к нему» (Там же. IV,4,3).

Очень своеобразно видение причин «кармической революции» русским исследователем В. Семенцовым24. Само слово карма пришло из ритуального языка и в архаичных текстах оно означает не просто «действие», но – ритуальное действие, результат совершенных ритуальных действий; это скрытый, невидимый результат жертвоприношения. Вся жизнь человека ведической эпохи есть погружение в ритуал. Санскритское рита тождественно греческому номос (закон). Жертвоприношения приносят энергию богов в мир людей… Точно исполненный обряд гарантирует удачу: «Многие нападки вовсе не затрагивают того, кто Индре служит обрядом» (Ригведа 7,32,13). «Общая тенденция понимания греха в ведийской культуре раскрывается в концепции «праведности» как ритуальной «правильности» (противоположностью ее выступает ритуальная же «неправильность»), как хранение безличностного баланса интересов в космосе… Некоторые дхармашастры предлагают пунктуальное расписание рецитаций ведийских стихов на каждый день с точным исчислением наград»301.

Но затем приходит понимание того, что прежние чисто магические пути не гарантируют успеха: «Те же, которые приобретают миры жертвоприношением, подаянием, подвижничеством, идут в дым, из дыма — в ночь» (Брихадараньяка-Упанишада VI, 2,16)… Теперь не жертвы и мистерии объемлются словом карма и определяют путь человека, а вся совокупность его дел – в том числе и совершенно мирских. Появление идеи душепереселения происходит в рамках «перехода на внеритуальную, профанную точку отсчета»302.

«Яджнявалкья, - сказал он,— когда речь этого умершего человека входит в огонь, дыхание — в ветер, глаз — в солнце, разум – в луну, ухо — в страны света, тело — в землю, атман – в пространство, волоски на теле — в травы, во-лосы на голове – в деревья, кровь и семя попадают в воду, — где находится тогда этот человек?» [Яджнявалкья сказал:] Возьми мою руку. Мы одни узнаем это, не надо нам говорить об этом на людях». И отойдя, они повели беседу. И когда они говорили, то говорили о деянии; когда восхваляли, то восхваляли деяние. Поистине, человек становится добрым от доброго деяния, дурным – от дурного» (Брихадараньяка-Упанишада III, 2, 13). Человек должен отождествить свою жизнь с жертвоприношением; он становится результатом своих собственных ритуальных действий. Таково традиционное ведическое восприятие предназначения человека. «Это отождествление приводит его к Брахману, поскольку он, строго говоря, уже пребывает в нем до смерти, которая и не может внести в это его «пребывание» ничего существенно нового»303.

Карма в традиционном смысле слова несла себя по «пути богов», ибо она и была жертвой, приношением, обращенным к миру богов. Теперь же перспектива восприятия человека резко меняется: значимыми начинают считаться не только его ритуальные действия, но и остальные, профанные. Но если ритуальные действия приводят в мир богов, то куда же могут привести последствия действий профанных? – в профанный же мир, то есть в мир не-божественный. То есть в начале – в «мир предков», а в конечном счете (для некоторых) – в мир «кусающихся тварей».

Падение доверия к ритуалу, кризис старой веры привели к тому, что человек оказался один на один со своими немощами, грехами, действиями, которые порождают свои плоды, но плоды эти прорастают тут же, в этом, земном мире… Человек выпал из безопасного и гарантированного кокона ритуала. И начался путь, который вскоре приведет к появлению до отчаяния атеистического буддизма. Ритуальные действия – не единственные, творящие карму. А человеческие действия не могут вырвать человека из мира живых существ, в лучшем случае людей. Что ж, буддизм в этой ситуации вполне логично призвал воздержаться вообще от всяких действий и от порождения любой кармы…

В до-революционную эпоху «учитывая количество ритуальных процедур и придаваемую им значимость, можно предположить, что вся обыденная жизнь домохозяина была ориентирована либо на подготовку, либо на проведение очередного священнодействия; опять-таки именно обыденная жизнь дает для жертвоприношения необходимые средства, помещения, животных и т. д. Взамен всего этого она получает от ритуала то, чего сама выработать не в состоянии, – представление об абсолютном смысле, реальности, прочности существования»304. Теперь человек начал считать сакральным (по крайней мере по значимости наступающих последствий) любое свое действие. И, значит, произошло обесценивание традиционного ритуального поведения. И теперь перед индийской культурой открылась «перспектива полной десакрализации (обесценивания) человеческого бытия: здесь перед нами источник будущих представлений о карме и сансаре, которые видят в человеческой жизни нечто радикально бессмысленное, иллюзорное, недолжное. Похоже на то, как если протагонист обоих учений, стремясь возвести человека до статуса божества, где-то на середине пути передумал и низвел его до уровня насекомого: на месте ожидавшегося величия – ничтожество; вместо триумфа – безнадежность»305.

До Семенцова ту же логику к индийской религиозной эволюции обнаружил крупнейший историк религий ХХ века Мирча Элиаде: «В Брахманах термин «карман» обозначает ритуальную деятельность и ее благотворные последствия (поскольку после своей смерти жертвователь переходит в мир богов). Но размышления над ритуальным процессом «причин и следствий» сделали неизбежным то открытие, что всякое действие входит в безграничную цепочку причин и следствий просто потому, что оно порождает некое последствие. А раз однажды был признана всеобщая причинность в карме, то уверенность, основанная на спасительных последствиях ритуальных жертв, была разрушена. Ведь после-существование «души» на Небе было завершением ритуальной деятельности жертвователя. И как же тогда могли «реализовать» себя плоды всех иных его действий, совершенных за всю его жизнь? Представление о блаженном после-существовании, которым воздается за правильную ритуальную деятельность, должно было, таким образом, отойти. Но куда же тогда поступала развоплощенная душа (атман)? В любом случае она не могла полностью исчезнуть. Ведь сохранялось бесконечное множество деяний, совершенных ими во время жизни, и эти деяния составляли “причины”, которые должны были возыметь последствия. Иначе говоря, они должны были “реализовать” себя в новом существовании здесь, на земле или в другом мире. Вывод напрашивался сам собой: насладившись блаженным после-существованием или претерпев несчастья во вне-земном мире, душа была понуждаема перевоплощаться. Таков закон переселения, самсара, который, однажды открытый, стал навсегда господствующим в индийской религиозной и философской мысли, как “правоверной”, так и “еретической” (буддизм и джайнизм)”306.

Реконструкция В. Семенцовым логики «кармической революции» помогает понять, почему плод, принесенный ею, показался индусам горьким. Новая весть о возможности связи одной души со многими телами и о карме, порождающей эти связи, не показалась радостной. Именно “с переходом к идее переселения в индийской культуре воцарился чуждый Ведам пессимизм”307. Все индийские философские и религиозные системы начали искать путь избавления от “колеса сансары”, начали предлагать средства для устранения дальнейших перевоплощений... Путь реинкарнации – это не путь от юности к юности. Это путь от агонии к агонии: «От смерти к смерти» (Брихадараньяка-Упанишада. IV, 4,19).

В эпоху, когда на Западе царствовал культ прогресса, индийская реинкарнация “наложившись на теософский эволюционизм, приобрела неожиданно оптимистическое звучание”308. Ведь “Будда побеждает смерть именно как переход к мукам новой жизни, или побеждает смерть через уничтожение самого субстрата, которым питается смерть, — самой жизни. Лишь западное сознание, когда оно соприкоснулось с этим учением, могло — в силу аксиоматической ценности для него жизни — впасть в заблуждение, приняв учение о переселении душ за благую весть о своеобразном бессмертии, о большей полноте жизни”, — пишет проницательный русский философ С. Л. Франк309.

Но нет этого оптимизма в индийских религиях. В психологии порой человеку предлагается взглянуть на рисунок, в котором математически равно представлены одинаковые белые и черные фигурки (например, шахматная доска). И предлагается сказать, какой цвет кажется преобладающим. В зависимости от собственного настроения в один день человек скажет, что фоновый цвет этого узора черный (с белыми вкраплениями), а в другой час тот же самый человек склонен будет считать, что основа все-таки – белая (хотя и не без пятен).

Вот и перед нашим взором проходит череда рождений и умираний: весна-лето-осень-зима-весна-лето-осень-зима-весна-лето-осень-зима… Человек средиземноморских (западных) традиций при виде этого коловращения находит повод для оптимизма: ну и что ж, что осень уже на пороге у нас – это значит, что скоро снова будет весна, а потому – «следует жить!». Совсем иначе смотрит на тот же узор индус: раз уж пришла новая весна, то, значит, неизбежна новая тягота осени…

В идее множества жизней европеец видит обещание множества весен, множества выпускных балов. «Я люблю тебя, жизнь!». Индус же в предстоящих жизнях прозирает будущие болезни, старения, агонии… А потому, если подойти к европейцу и убедить его в том, что он еще много раз будет жить на Земле, то он обрадуется и даже попросит добавки. Но если с таким же прогнозом остановить индуса, то он скорее опечалится: «За что?». Ведь ему известно, что новое рождение, новая жизнь – это удел глупцов и грешников: «Если кто лентяй, обжора и соня, если кто лежа вертится как большой боров, накормленный зерном, тот, глупый, рождается вновь и вновь» (Дхаммапада, 325).

Пабло Неруда однажды задался вопросом – «Скажите, долгая старость – награда или расплата?». Ответ индийской мудрости скорее – «расплата».

Поэтому душепереселение не спасение от смерти, а явление ее многоликости. Реинкарнация не спасает; скорее надо искать спасения от нее самой. Отныне “сумма и сущность всей индийской философии есть скорбь метемпсихоза и способ избавления от нее”310. Задача восточных “спасителей” (от Кришны до Будды) — найти путь, на котором эта жизнь стала бы последней. В колесе сансары вращаются «те, кто в деревне» (Чхандогья Упанишада V,10,3), кто связан путами домашнего хозяйства. “Те, кто в лесу” (Там же, V,10,1), то есть монахи, могут избежать возврата на землю.

Знает эту скорбь от постоянного воспроизведения (правда, порожденную не как таковой идеей реинкарнации, а идеями космических циклов) и Библия. Ветхозаветный мудрец Екклезиаст жалуется как раз на тот бесконечный космический возврат, который утешал Сократа. “Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: “смотри, вот это новое”; но это было уже в веках, бывших прежде нас” (Эккл.1:9-10). Ап. Павел называет цикл узаконенной повторности “суетой”, от которой мается и стонет все творение (Рим.8:20). Но теперь — появилась надежда, и “мы спасены в надежде” (Рим.8:24).

Эта надежда — Христос и Его обетование: “верующий в Меня не умрет вовек” (Ин.11:26). Если даже на эти слова Христа посмотреть глазами человека, исповедующего философию реинкарнации, разве не очевидно, что они возвещают свободу от перевоплощений тем, кто примет Евангелие и соединится со Христом? Даже если бы Христос признавал перевоплощения — Он недвусмысленно возвестил, что “верующий в Меня” будет избавлен от морока перевоплощений. Христианину просто не нужно колесо сансары. И не нужна вера в это колесо.

Индия же, обременив себя верой в сие колесо, тратила свои силу на то, чтобы расколдовать тот морок, что она же сама на себя и навела. Приняв доктрину переселения и изрядно поупражнявшись в фантазиях на тему «диагностики кармы»25, Индия немедленно начала искать того, кто имел бы власть сказать, подобно Христу: “не умрет вовек”.

Весть о множественности жизней для Индии оказалась новостью, но новостью дурной. Не благовестием, а зловестием. Если для современного европейца мыслить о перевоплощении есть признак «широты взглядов» и особой «духовности», то для более серьезных и ответственных систем религиозной мысли было очевидно обратное: «у древа дурного помысл – перерождение» (Кефалайя 21,31)311. Желать нового перерождения на земле – это признак религиозного дурновкусия.

г) Греческий импорт

Античная Греция всегда изумляла историков тем, что в ее интеллектуальной истории были намечены практически все возможные варианты ответов на те вопросы, которые люди именуют философскими. Естественно, что эти ответы очень часто оказывались взаимоисключающими. Поэтому надо очень осторожно совершать переход от обретения одной цитаты из одного греческого автора к обобщающему выводу: «видите, вот так считали древние греки!».

Можно ли встретить в греческом наследии веру в переселение душ? – Да.

Можно ли на основании такой встречи сделать вывод, что греки верили в переселение душ? – Нет, ибо это будет слишком вульгарным упрощением крайне многообразного греческого религиозного ландшафта. Русский ли человек капитан Н. С. Ильин, основатель движения иеговистов в России прошлого века? – Да. Но было бы крайне неосторожным по знакомстве сего проповедями заключить, будто Россия XIX столетия верила, подобно бывшему капитану, начитавшемуся масонских журналов312, ему, в то, что Н. С. Ильин заявлял о себе: «Я есмь борец за Распятого Егову или разрушитель всех 666 адских христианств и сатанинского иудейства, Брат Пророков и Клеврет Ангелов Еговы, артиллерии Царя царей Генералиссимус, цареиерей Отцу Его, Свет народам и Соединитель иудеев с Гейденами, или короче: диво дивное и чудо чудное, явленное Еговой на сей Планете Илья»313.

При разговоре о религиозных верованиях греков надо, как минимум различать: а) гомеровскую архаику; б) народную религию; в) мистериальные кружки; г) мнения философов и поэтов.

Что касается древнейших свидетелй греческой религиозности, то они не смогут порадовать тех, кто верует в изначальную древность реинкарнационного мифа.

Гомер ничего хорошего не ожидает от жизни за гробом. Олимп — для богов. Для людей же — Аид, “где мертвые только тени отшедших, лишенные чувства, безжизненно реют” (Одиссея, XI,475-476). Одиссей, проникнув в Аид, приветствует душу Ахиллеса как царя мертвых и слышит в ответ: “Лучше бы хотел я живой, как поденщик, работая в поле, службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать” (Одиссея, XI, 488). В ящике Пандоры осталась только Надежда: “Не улетела наружу: успела захлопнуть Пандора крышку сосуда, по воле эгидодержавного Зевса, тысячи же бед улетевших меж нами блуждают повсюду, ибо исполнена ими земля, исполнено небо” (Гесиод. Труды и дни. 98-101).

Столь безрадостное восприятие смерти было бы невозможно, если бы Гомер верил в будущие жизни и перевоплощения… Опять же, если бы Гомер был причастен к кармическим воззрениям, в «Илиаде» не мог бы появиться знаменитый и печальный эпизод, согласно которому Зевс определяет судьбы людей посредством слепого жребия.

Боги судили всесильные нам, человекам несчастным,
Жить на земле в огорчениях: боги одни беспечальны.
Две глубокие урны лежат перед прагом Зевеса,
Полны даров: счастливых одна и несчастных другая.
Смертный, которому их посылает, смесивши, Кронион,
В жизни своей переменно и горесть находит и радость:
Тот же кому он несчастных пошлет – поношению предан.
(Илиада 24,525-531)

Это - просто жребий, и не более того: «Выбор содержимого этих урн не имеет ничего общего со справедливостью: любая мораль была бы здесь ложной. Ибо в «Илиаде» героизм не приносит счастья… Боги «Илиады» прежде всего озабочены защитой своего достоинства… Трудно найти в «Илиаде» свидетельства того, что Зевс озабочен справедливостью как таковой»314.26«Над всем – один властитель: Зевс. Как хочет, так вершит» (Семонид из Аморгоса)315.

У Гомера нет упоминаний об «островах блаженных»27. Но они есть у Гесиода (Труды и дни, 166–173), но и он при описании «сумрачного Тартара», в котором залегают «корни земли и горько-соленого моря» (Теогония, 721–728) ничего не говорит о возможности выхода оттуда в новом теле.

Греческая народная и официальная религия не верит в переселения душ. В греческих эпитафиях никогда не упоминается реинкарнация316. Надписей типа «скоро вернусь» – нет.

Агамемнон оправдываясь, говорит: «Не я, о ахейцы, виновен: Зевс Эгиох и Судьба, бродящая в мраке Эриннис: боги мой ум на совете наполнили мрачною смутой» (Илиада 19,86). Человек, верящий в карму и реинкарнацию, сказал бы, наверно, иначе...

Расхожая же моралистика проблему воздаяния за грехи чаще решала предположением о том, что за грехи отцов будут расплачиваться дети. Еврипид заставляет Тесея, узнавшего о самоубийстве любимой им Федры, воскликнуть: «О жребий, о жребий плачевный! Мне предок оставил пятно, – Слезами его замываю» (Еврипид. Ипполит. 830–833). Таково же осмысление страданий у сына Тесея – Ипполита: «О, злое проклятье отца! Запятнанных предков, старинных, на крови единой – грехи, грехи меня губят… возмездье растет их, покоя не зная. Но отчего ж надо мной разразился Гнев этот старый? Над чистым, невинным зачем он так тешится злобно?» (1380–1387)28.

Именно это ощущение неразрывной связи поколений было своего рода суррогатом собственно религиозной танатологии. Это ощущение очень близко энтузиазму советского периода. Слова спартанского поэта Тиртея “Доля завидная пасть в передних рядах ополчения, Родину-мать от врагов оберегая в бою” вполне могли бы стать лозунгом комсомольцев. И спартанцы, и комсомольцы –это архаичная стихия, еще не раздробившаяся в себе, не осознавшая уникальность каждой человеческой индивидуальности, а потому просто еще не научившаяся бояться исчезновения, и оттого так легко посылающая свои частицы на смертельный риск…

В “Илиаде” Нестор сравнивает людей с листьями на ветвях могучего дуба: одни листья падают, другие, наоборот, появляются, а дерево продолжает расти и становится только больше. Личность полисного грека была как бы растворена в коллективе. А пока человек не выделил себя из массы, он действительно не боится смерти, так как просто не знает, что это такое. «У людей этой эпохи не было потребности верить в личное бессмертие, они верили в вечность жизни, осуществляющуюся через смену поколений»317.

«Греки боялись смерти не всегда… Но вот наступает IV век, и люди обнаруживают, что полис это не больше, чем территория, на которой стоят их дома и пасутся их овцы. Человек с ужасом обнаруживает, что смерть ничего общего не имеет с той воспетой в “Илиаде” сменой поколений в ряду граждан, которая некогда делала полис только моложе и сильнее. Оказывается, смерть – это мое (!) небытие. Мир вокруг меня остается, а я ухожу. Сделав это открытие, греческая, а затем и римская цивилизация погружаются в то состояние истерического страха, которое передал Гораций… Как раз в те годы, когда проповедует Иисус, по миру распространяются стихи Горация (+ 8 г. до н.э.) Лейтмотив поэзии Горация – страх перед смертью и способы его преодоления... Плутон неумолим и никакими жертвоприношениями его нельзя склонить к тому, чтобы он тебя пощадил. Рано или поздно умрет каждый. Вот в общем и все - ни о чем другом Гораций не может даже думать. Причем Гораций далеко не первый, а, скорее, наоборот, один из последних по времени авторов, греческих и латинских, кто говорит о страхе перед смертью. В течение целой исторической эпохи, начиная с IV в. до н.э. весь по сути античный мир как пожаром был охвачен этим страхом. Философы (Эпикур и вся его школа и стоики) мучительно искали средства от этого страха, фармацевты с печалью сообщали, что нет среди целебных трав лекарства от смерти, а поэты приглашали забыться, хотя бы на минуту, сбежать от страха перед смертью в мир, где рекой льется вино... «318. Поэтому такой ужас и недоумение у римлян вызывали христианские мученики, не боявшиеся смерти. Поэтому их кровь стала семенем Церкви. (И, между прочим, поэтому сегодня рассказы о христианских мучениках не поражают людей – ибо советская эпоха была эпохой героически-стадной, в которую не только христиане, но и другие люди смерти не боялись, а потому и победа христиан над страхом смерти и боли не казалась чем-то удивительным).

Эти мотивы ужаса перед смертью не могли бы быть так сильны в античной литературе и мысли, если бы люди на пороге смерти могли утешать себя мыслью о будущих перевоплощениях.

Итак, в архаико-героические времена греки не боялись смерти потому, что не ощущали трагичности самой смерти. Затем страх появился. И новоизобретенное лекарство от него – орфически-пифагорейская вера в будущие рождения29 – исцелила от этого страха далеко не всех.

Единодушие источников, прочно связывающих имена Ферекида и (его ученика) Пифагора с началом проповеди реинкарнации в греческом мире30, означает, что идея странствования душ не была привычна для греческой религиозной традиции. Это – новинка, причем новинка, которая в конце концов привела к краху всей системы античного миросозерцания. Ибо идея душепереселения пришла вместе тезисом о том, что тело есть тюрьма для души, в которой та отбывает наказание за ранее совершенные ею преступления. Потому «несомненно, что эти поверья укрепили в своих сторонниках страх перед телом и отвращение к чувственной жизни, что было достаточно ново для Греции»319.

Историко-философская традиция вполне единодушно утверждает, что именно Николаю Федорову принадлежит идея механического оживления “умерших отцов”. Но из этого факта никак не следует, что идея механического бессмертия была органической частью русской духовной культуры до Федорова или в его время31. Точно так же та роль, которая приписывается Пифагору в распространении реинкарнационных идей в Греции, означает именно, что эти идеи были вполне чужды предшествовавшей греческой традиции.

Пифагор никак не был голосом греческой религиозной традиции, и поэтому древняя эллинская литература знает немало язвительных стрел в адрес Пифагора (в том числе и по поводу его доктрины метемпсихоза). Диоген Лаэртский пишет об этом так: “Величавость Пифагора не упускает случая задеть и Тимон в “Силлах”, где пишет так: “А Пифагор, преклоняясь к волхвам, болтающим бредни, ищет людей уловлять, величавых речей говоритель”. О том, что Пифагор в иное время был иными людьми, свидетельствует и Ксенофан: “Как-то в пути увидев, что кто-то щенка обижает, он, пожалевши щенка, молвил такие слова: “Полно бить, перестань! живет в нем душа дорогого друга: по вою щенка я ее разом признал”. Так пишет Ксенофан. Насмехается над Пифагором и Кратин: “Едва завидев человека пришлого, тотчас к нему пристанут с переспросами, чтоб сбился бедный с толку и запутался в противоречьях, сходствах, заключениях, потоплен в бездне мудрости блуждающей” (Диоген Лаэрт. VIII,36-37). И, кстати, стоит напомнить редко воспроизводимое продолжение знаменитой фразы Гераклита: “Многознание уму не научает, а не то оно научило бы Гесиода и Пифагора” (Диоген Лаэрт. IX,1).

Но все же многие поэты и философы предпочли принять орфико-пифагорейские надежды взамен гомеровскому пессимизму. Уже у Пиндара (ск. в 446 г. до Р. Хр.) в «Олимпийских одах» рисуется стройная концепция загробной судьбы душ (2, 54-88). Преступления, содеянные на земле, наказуются под землею, а достойные люди проводят век свой «бесслезно» и «радуясь» «среди почтенных богов». Те же, кто трижды уже испытал перевоплощение в обоих мирах, совершают путь на Острова блаженных, где сияют золотые цветы, которыми увенчиваются праведники после суда Радаманта.

Вершинной точкой развития этой философии на греческой почве являются, несомненно, труды Платона. Прокл считает, что Платон заимствовал у Орфея предания о переселении душ и что «платоновская философия отличается от всех других тем, что он низводит душу в неразумные существа и делает ее лебедем»320. Здесь Прокл ссылается на «Государство», где Платон как раз говорит о душе Орфея, избравшей жизнь лебедя32, и, наоборот, о лебеде, избравшем душу человека. В «Государстве» (620b) душа Аякса переселяется во льва, а душа Терсита (620с) — в обезьяну. Вообще же – «Кто предавался чревоугодию, беспутству и пьянству, перейдет в породу ослов… Кто отдавал предпочтение несправедливости, властолюбию хищничеству, перейдут в волков, ястребов или коршунов… Те, кто преуспел в гражданской, полезной для народа добродетели: имя ей рассудительность и справедливость, снова окажутся в общительной и смирной породе, среди пчел, или, может быть, ос или муравьев… Но в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом» (Федон. 82).

Но судить по Пифагору и Платону об эллинской религии – все равно, что принимать за русское православие книги русских масонов (например, Е. П. Блаватской)33. Ни народная религия, ни мир философов не были единодушны в принятии идеи душепереселения. Обратим внимание на то, что платоновский Сократ, разъясняя схему перевоплощения, не ссылается на традиции, не апеллирует к общеизвестным катехизическим знаниям, а стремится логически подвести собеседника к выводам, которые все же довольно неожиданны для него… Понятно, что собеседники послушно восторгались только на страницах платоновых диалогов. В реальной же жизни не все были послушны воле Платона. Как верно заметил Ориген, «платоник, верующий в сказания о переселениях души из одного тела в другое, допускает глупость с точки зрения стоиков, перипатетиков и эпикурейцев,.. которые вышучивают все эти разглагольствования Платона» (Против Цельса. 1, 13).

Самый трезвый из всех греческих философов – Аристотель – был далек от пифагорейской мифологии – вплоть до отрицания даже существования Орфея34. Для Аристотеля и его учеников за порогом смерти нет надежды: «за ним уже для умершего ничто ни хорошо, ни плохо» (Никомахова Этика, III, 6; 115а).

К огорчению теософов, желающих унифицировать все религии, даже в древнегреческой религиозности «догматической определенности тут (в вопросе о посмертии – А. К.) не было; различные воззрения, плоды религиозного сознания различных последовательных эпох уживались рядом. Душа переживает тело – это признано; но как? Она витает незримо участливым духом в доме своих потомков – она живет поблизости своего тела в гробнице, где и следует ухаживать за ней, но навещает свой прежний дом в праздник Анфестерий - она вместе с другими душами живет в общей для всех призрачной обители Аида, представляемой либо на крайнем западе, за Океаном, либо под землей»321.

В общем, греческая религиозность не умещается в рамки теософских верований.

Если же вспомнить о том, как настойчиво греческие источники говорят о том, что Пифагор и Ферекид, первые проповедники идеи душепереселения, нашли это верование не у себя на родине, а где-то вдали (в Египте, Финикии или Вавилоне)35, то придется сказать, что собственно греческая традиция все же не предоставляла материала для веры в переселение душ. Этот материал пришлось импортировать издалека: «учение это заимствовали некоторые эллины как в древнее время, так и недавно» (Геродот. История. 2,123).

От кого заимствовали? При ответе на этот вопрос стоит обратить внимание на то обстоятельство, что у первых проповедников реинкарнации на греческой почве – Ферекида, Пифагора, Эмпедокла – была идея душепереселения, но не было идеи кармы. Тексты, передающие раннюю орфическую и пифагорейскую традицию, далеки от того, чтобы входить в обсуждение нравственной тематики. Ни в одном из их текстов или воспоминаниях об их проповедях нет помещения тезиса о перевоплощениях в этический контекст. Нет ни слова о том, что душа обретет перевоплощение в зависимости от качества своей жизни: грешник вселится в дурное животное, а праведник – в благородное и здоровое человеческое тело… Согласно Эмпедоклу, именно Ненависть правит миром – «души сменяют тело за телом – их переселяет и наказывает Ненависть, не давая им оставаться в Одном» (Фр. 115. Ипполит. Опровержение всех ересей. 7,29). Поэтому искать тут соразмерности и справедливости не стоит36. Людей в перевоплощениях ведет «жребий»37. Грехи искупаются муками в аду в промежутках между реинкарнациями, а не в новых условиях следующей земной жизни38. Образ перевоплощения определяется не чистотой сердца и не добрыми делами по отношению к людям, а успешностью магии. «Перенесение чистоты из сферы магии в сферу морали произошло достаточно поздно: только в самом конце V века мы встречаем ясные утверждения о том, что чистых рук недостаточно – сердце тоже должно быть чистым» 039.

Отсутствие нравственно-философских выводов из тезиса о реинкарнациях означает, что сам этот тезис греки заимствовали не у философов. У кого же тогда? – У магов. У тех культур, в которых хранились тотемные, анимистические верования. У тех культур, для которых человек и природа еще совершенно неразличимы, но уже есть начатки фиксации и осмысления психического опыта, прежде всего – опыта сна, транса, опьянения. Это – шаманизм40. Опыт экс-татитичности, опыт «покидания тела» составляет сущностную черту шаманизма. Наложенный на тотемные представления о животных предках человека, этот опыт естественно порождает идею метемпсихоза. Поскольку же человек здесь не выделяет себя из природно-животного мира, то и переход души человека в животного не расценивается как кара.

Если предполагать существование влияний, которые могли внести в греческую философию идею душепереселения, то таковым скорее было все же не египетское или ближневосточное, а северное – влияние шаманистских и анимистических практик и верований, действовавшее через фракийские народные аполлонические41 культы. «В Скифии, а также, возможно, во Фракии, греки вступили в контакт с народами, которые испытали влияние шаманской культуры. Плоды этого контакта можно видеть в появлении в конце архаического века разнообразных провидцев, целителей-магов, религиозных учителей; некоторые из них связывают греческую традицию с Севером. Все они демонстрируют шаманские черты… Источники начинают фиксировать шаманский стиль уже после того, как Черное море открылось для греческой колонизации, и не раньше. Из наиболее ранних засвидетельствованных греческих «шаманов» один – скиф (Абарид), другой – грек, посетивший Скифию (Аристей). Существует большое сходство в деталях между древним греко-скифским и современным сибирским шаманизмом. Я, конечно, не считаю, что пифагорейство можно всецело выводить из шаманизма; другие, не шаманские элементы, например, мистика числа, спекуляции на тему космической гармонии, были в этом учении изначально не менее важны»322.

О контактах греков с миром северо-азиатского шаманизма и о параллелях между их религиозными практиками говорит и Элиаде (хотя и с большей осторожностью). «Последняя деталь мифа об Орфее является отчетливо шаманской: отчеченная вакханками и брошенная в Хеврон голова Орфея плыла и пела до самого Лесбоса. Впоследствии она служила оракулом, подобно голове Мимира. Известно, что черепа юкагирских шаманов также играют свою роль в гадании. Зато собственно орфизм ничто не сближает с шаманизмом, за исключением золотых табличек, обнаруженных в могилах и долгое время считавшимися орфическими. Однако они скорее орфико-пифагорейские. Во всяком случае, эти таблички содержали тексты, указывающие умершему дорогу в потусторонний мир; они в некотором смысле представляли конденсированную «книгу мертвых» и сходны по своему значению с подобными текстами, использовавшимися в Тибете у мо-со. В последних случаях чтение у изгововья умершего погребальных текстов было равнозначно мистическому сопровождению души шаманом-проводником. Я не хочу навязывать это сравнение, однако в погребальной географии орфико-пифагорейских табличек можно увидеть некий суррогат идеи сопровождения душ шаманского характера»323.

Если же и в самом деле Ферекид и его последователи переняли идею душепереселения не у северных своих знакомцев, а у южных и восточных, то придется сказать, что или они были плохими учениками, или – что вероятнее – общались они с малооткровенными наставниками. Свои идею они импортировали не от вполне добросовестных поставщиков.

Ферекид, Пифагор и Геродот, вероятно, стали жертвами того обмана, в который позднее неоднократно попадали христианские миссионеры и этнографы XVIII–XIX столетий. Просто иноплеменникам не рассказывают сокровенного. Им могут рассказать сказки, с ними могут поделиться чем-то второстепенным, толкованием для детей. Но им не выдадут тот смысл, который видят в своих действиях и мифах сами носители этой традиции42.

Современные этнографы уже делают вполне сознательную поправку на это обстоятельство: они знают, что скорее всего их собеседники «говорят о содержательной, существенной части их верований скупо и неохотно. Они предпочитают сообщить назойливому «бледнолицему» какие-нибудь сказки, в которые сами не особенно верят, говорить о внешней стороне обрядов, но избегать всего, что касается духовной сути. Лучше прикинуться ничего не понимающим в священных знаниях простаком, нежели разгласить то, что под страшными клтявами поведали тебе во время посвящений вожди и старцы, что имеет существеннейшее значение для твоей жизни и твоих близких»324. До какой степени может простираться эта маскировка видно из того историко-религиозного курьеза, что в течение десятилетий европейские исследователи были уверены в том, что им наконец-то удалось найти безрелигиозную культуру… «Временами казалось, что такое племя наконец-то обнаружено, но всякий раз более тщательный анализ опровергал слишком поспешные выводы о первобытном атеизме. Муат утверждал, что религии нет у андаманцев, но А. Рэдклифф-Броун подробно описал ее в 1920 году. Верования андаманцев оказались весьма сложными и исторически неоднородными. Вплоть до 1940-х годов исследователи небольшого племени в юго-восточной части внутренней Суматры – оранг-кубу подчеркивали, что «у кубу нет ни веры в духов, ни каких-либо суеверных представлений об умерших (которых они просто покидают на месте смерти и уходят), нет ни колдунов, ни знахарей». В. Фольц написал специальную книгу о своем путешествии к кубу, где привел беседы, в которых пытался спровоцировать «дикарей» раскрыть ему свои религиозные верования. Но все было напрасно. Дикари кубу ни в чем не проявляли своей веры в сверхъестественное. А между тем еще за два десятилетия до Фольца Б. Хаген описывал у кубу колдунов, именуемых малимами, постоянно общающихся с миром духов в трансе, лекарей, узнающих в мире духов причины болезни и пути ее исцеления»43.

Вот и греческие путешественники в Египет вынесли слишком поверхностные представления о религии Египта. В Египте не было верований в душепереселения. Но эллинам – «детям»44 - было позволено по детски же и посмотреть на религию Египта: мы тут, знаете ли, просто кошкам и крокодилам молимся, да еще верим в то, что сами однажды ими станем… Но ошибки оказалась творческой. Эти детские вроде египетские сказки заставили бродить философскую мысль греков. И ошибка Пифагора была творчески использована великим Платоном…

Просто не надо умалять масштаб платоновой одаренности. Для теософов Платон – лишь «адепт», который повторяет оккультные прописи «Белого братства» с тибетской пропиской. Для историков философии Платон – гений, который смог самостоятельно продумать и открыть новые горизонты мысли. Не стоит думать, что Платон был лишь журналистом-репортером, послушно передающим в эфир суждения окружающей его людской среды.

С новаторством Платона согласились не все. Идея переселения душ отрицалась многими греками и во времена Платона, и позднее. Поэтому и христианское неприятие идеи реинкарнации не стоит считать разрывом с античной традицией.

***

Прежде чем перейти к рассмотрению верований Древнего Израиля, обратим внимание на еще одну религиозную традицию, которая, хотя и возникла в поздние времена, но оказала огромное влияние на судьбы мира. Это ислам. Предположим, что христианские догматики блокировали течение древнего и общечеловеческого предания о душепереселениях. Но в таком случае оно должно было найти себе выход в религии свободных кочевников. Однако, к разочарованию теософов, и ислам оказывается за рамками провозглашенного ими «общерелигиозного синтеза» на базе кармически-реинкарнационных идей. Коран ясно отвергает возможность перевоплощения и возврата на землю: «А когда придет к одному из них смерть, он скажет: «Господи! Верни меня [в этот мир]: может быть, я сделаю благое в том, что оставил!». Так нет! Это – слово, которое он говорит, а за ними - преграда до того дня, как они будут воскрешены» (Коран. Сура 23 Верующие,101-102)325.

Загробная география ислама проста: «Благочестивые будут в безопасном жилище среди садов и источников, будут одеты в атлас и парчу, выказывая себя45 пред очами друг друга. Так. И сопрягли Мы их с черноглазыми, большеокими. Там они каких ни спросят плодов, всякие получат наверно. Не вкусят они там смерти, кроме первой смерти; избавил Он их от наказания по милости от Господа своего»” (Сура 44 Дым, 51-57).

Противоположный исход таков – “Тем, которые не веровали, выкроены одежды из огня, проливается на их головы кипяток. Для них есть железные крючья. Всякий раз, когда они захотят выйти оттуда из страданий, их вернут туда и… вкусите мучения огня!» (Сура 22 Праздник, 20-22).

***

Итак, фон, на котором раздается проповедь Пророков, а позднее и Христа, вне-реинкарнационный. Конечно, новый Учитель мог примкнуть к какой-либо недавно появившейся мистико-философской группе типа пифагорейцев и возвестить реинкарнацию. Но если бы Он остался верен древнейшим ожиданиям и возвестил бы, что человек создан для телесного бессмертия, потерянного им во грехе — это не было бы слишком шокирующе. Это означало бы пришествие Того, Кого ожидают все народы (Агг.2:7) за исключением некоторых философов.

Но прежде, чем обратиться к возвещению Нового Завета, присмотримся к Завету Ветхому.