Глава 2. Вопрос о богослужебном языке

Из всех литургических проблем, которые обсуждались в предсоборный период, наибольшее внимание привлекал вопрос о недоступности для молящихся текста наших богослужебных книг. На эту тему больше всего писали и чаще всего спорили на разного рода церковных собраниях. Почти все признавали, что те или иные перемены в наших богослужебных книгах необходимы. Лишь изредка раздавались голоса сторонников сохранения их в неприкосновенном виде. Другое дело, что признавая неудовлетворительность существующего текста, участники дискуссии расходились в своих предложениях – от радикального перевода всего богослужения на русский язык до минимального редактирования хотя бы самых невразумительных и попросту неверно переведенных мест.

Особый интерес представляют суждения о богослужебном языке и об исправлении богослужебных книг, напечатанные в 1906 г. в составе четырехтомного собрания Отзывов епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе²⁶. Содержащиеся здесь документы (по первоначальному замыслу К.П. Победоносцева не подлежавшие опубликованию) составлялись преосвященными при содействии особых епархиальных комиссий. В ряде случаев учитывались предложения, специально подготовленные епархиальными съездами духовенства и мирян. Отзывы, затрагивающие широкий круг вопросов, согласно синодальному циркулярному указу от 27 июля 1905 г., надлежало представить в канцелярию Синода к декабрю, чтобы они могли послужить основой для предварительной разработки материалов к предстоящему Собору. В действительности же материалы из 64 епархий еще и в начале 1906 года продолжали поступать в Петербург.

В 31 отзыве содержались предложения включить в повестку предстоящего Собора вопрос о богослужебном языке и тексте богослужебных книг²⁷. Анализ этих документов показывает, что архиереи и их помощники использовали в своей работе некоторые из публикаций по вопросам церковной реформы, которые к тому времени уже появились в печати. Так, в петербургской газете «Слово» 11 июня 1905 г. впервые, кажется, было публично высказано мнение группы московских священников: «Все богослужение должно быть совершаемо на безусловно всем ясном и понятном языке»²⁸. О малопонятности церковнославянского языка даже для специально изучавших его священников писал в том же месяце еженедельник СПбДА «Церковный вестник»²⁹. Но наиболее очевидно влияние брошюры киевского миссионера священника СМ. Потехина, разосланной осенью 1905 г. в качестве бесплатного приложения всем подписчикам популярной среди духовенства газеты «Русское дело».

О. Савва прежде всего разъяснил своим читателям, что «предметы веры», которыми, согласно императорской резолюции от 31 марта 1905 г., предстояло заняться будущему Собору наряду с «предметами церковного управления», это и есть вопросы богослужения: ведь содержание догматов веры неприкосновенно, поэтому обсуждаться может лишь «обряд церковный, в который Церковь заключила свое учение». В частности, вопросу богослужебного языка и исправления богослужебных книг Потехин уделил пассаж, который был затем почти дословно повторен в отзывах архиепископа Рижского Агафангела³⁰ и епископа Орловского Кириона³¹, а в слегка измененном виде вошел в доклад епархиального совещания, представленный Синоду епископом Енисейским Евфимием (Счастневым, 1839–1913), который сам, впрочем, не разделял эту точку зрения:

Язык наших богослужебных книг требует самого тщательного исправления. Уже со времени перевода Библии на русский язык встал с неотложностью вопрос о переводе богослужебных книг на язык, доступный пониманию. Но любовь русского народа к славянскому языку и значение его для соединения всех славянских племен в родной православной вере заставляет желать, чтобы богослужебным языком для православного русского народа оставался славянский. Но в таком случае необходимо немедля приступить к исправлению богослужебных книг. Язык их, сохранив греческое построение речи и словопроизводство, совершенно скрывает, а весьма часто и искажает до ереси смысл и содержание многих богослужебных чтений и песнопений. Только немедленным исправлением этого языка до возможности понимания его и не учившимися славянской грамоте возможно сохранить любовь и преданность нынешнего поколения к церковному языку. Конечно, выпуск исправленных богослужебных книг не должен упразднять и умалять значения существующих ныне, во избежание повторения печальных событий Никонова исправления³².

В том же духе (сохранить в качестве богослужебного языка славянский, но сделать его доступным пониманию, пересмотрев и исправив текст богослужебных книг) высказались и многие другие архиереи: архиепископы Арсений Харьковский (Брянцев, † 1914), Анастасий Воронежский (Добрадин, † 1913) и Афанасий Донской (Пархомович, † 1910), епископы Гурий Симбирский, Назарий Нижегородский (Кириллов), Тихон Костромской (Василевский, † 1926), Евсевий Владивостокский (Никольский, † 1922), а также Новгородская и Олонецкая епархиальные комиссии³³. Епископ Смоленский Петр (Другов, † 1917/18) призывал осуществить эту неотложную задачу скорее, «чем в былое время, когда исправления длились едва ли не веками»³⁴.

Владыка Петр, впрочем, считал насущным и возможным не только «исправление языка богослужебных книг», но «даже перевод их вновь, с более правильною конструкцией речи, заменою устаревших слов новыми и приближением к языку новославянскому». Схожими были предложения архиепископа Ярославского Иакова (Пятницкого, † 1922):

Возвышеннейшее богослужение наше из-за пристрастия к умершему языку превращается в непонятное словоизвержение (...). Сельские пастыри хорошо сознают этот недостаток богослужения, выражают жалобы, но бессильны помочь горю. Мудрено ли, что крестьянин иной предпочитает церковной возвышенной, но непонятной песни неумную, но понятную сектантскую песню (...). Если по многим причинам нельзя говорить о переводе богослужебных книг на русский язык, то необходимо обсудить вопрос об исправлении существующего церковнославянского перевода богослужебных книг с устранением из него всех архаизмов и греческого расположения слов в речениях или же немедленно приступить к новому переводу их на новославянский язык, всем понятный и вразумительный»³⁵.

Такую же позицию занимали епископы Стефан Могилевский (Архангельский, † 1914) и Иоанн Полтавский (Смирнов, † 1919), которые еще более настойчиво писали о необходимости «нового капитального перевода наших богослужебных книг на новославянский язык (...) с полным приближением его синтаксической конструкции к речи русской», причем главными целями нового перевода должны стать «правильность в содержании и возможная удобопонятность в языке»³⁶. Комиссия Архангельской епархии, предложения которой направил в Святейший Синод епископ Иоанникий (Казанский), считала возможными не только синтаксические, но и лексические заимствования из русского языка для большей понятности такого нового славянского перевода³⁷.

Св. Тихон, епископ Алеутский и Североамериканский (будущий Всероссийский патриарх) также был сторонником нового перевода:

Для Русской Церкви важно иметь новый славянский перевод богослужебных книг (теперешний устарел и во многих местах неправильный), чем можно будет предупредить требование иных служить на русском обиходном языке³⁸.

Другие архиереи ограничились указанием на необходимость сделать язык богослужебных книг общедоступным, понятным для народа, не предрешая, будет то обновленный славянский или русский. Таковы отзывы епископов Серафима Полоцкого (Мещерякова, † 1932?), Владимира Екатеринбургского (Соколовского, † 1931), Аркадия Рязанского (Карпинского, † 1913), а также киевского епархиального миссионера Н.А. Белогорского (его доклад был представлен в Синод митрополитом Флавианом) и Пермской епархиальной комиссии³⁹.

Весьма критически оценивал язык существующих богослужебных книг епископ Минский Михаил (Темнорусов, † 1912):

Желательно, чтобы богослужения в храме совершались на понятном для богомольца языке. (...) Наши богослужебные книги и отчасти Библия переведены на такой язык, на каком ни один славянин не говорил и не писал. Это язык книжников, часто малосведущих как в славянском, так и в греческом языке. А между тем православному русскому народу приходится слушать богослужение на этом языке, испытывая крайние трудности в понимании Священного Писания и богослужебных молитв и песнопений. Непонимание богослужебного языка самими чтецами и певцами делает их небрежными, читающими и поющими поспешно, неотчетливо, невразумительно. Богомольцы же (...) скучают при богослужении, становятся невнимательными, равнодушными к богослужению – к его глубокому содержанию и высокой поэзии. Посему настоит существенная нужда сделать новый перевод священных и богослужебных книг⁴⁰.

Архиепископ Иркутский Тихон (Троицкий, † 1911) предлагал будущему Собору

рассмотреть вопрос о переводе всего богослужения с церковнославянского языка на русский, или об изменении в словосложении своем церковнославянского языка в более понятную и близкую к складу русской речи форму. Такой перевод есть настоятельная необходимость. Церковнославянский язык непонятен более чем для половины русских людей⁴¹.

Наиболее решительная и развернутая апология богослужебного употребления русского языка содержалась в докладе О желательной постановке миссионерского дела в соответствии с манифестами 17-го апреля и 17-го октября 1905 года, который был представлен епископом Архангельским Иоанникием:

Наше богослужение имеет религиозно-нравственное и воспитательное значение. Оно будет вполне достигать своей цели, когда будет совершаться на языке, понятном для всех, то есть на родном русском языке. Священное Писание говорит: «Пойте Богу разумно». Апостолы проповедовали на всех языках и на всех языках молились с верующими. У нас в России есть литургия на языке латышском, зырянском, мордовском, но нет богослужения на своем родном наречии. Сектанты некоторых совращают и потому, что их простое, понятное богослужение совершается по-русски⁴².(...) Богослужение совершается на малопонятном, а для многих и совершенно непонятном славянском языке. Будучи великолепным по своему содержанию, оно остается непонятным, а вследствие этого – и без желательного влияния на простой народ. Поэтому полезно было бы славянский язык в церковном богослужении заменить русским. Такая замена даст для очень многих великое счастие участвовать в богослужении (...) не одним только стоянием в храме, но участвовать разумно. (...)

Можно русский язык ввести в употребление постепенно. Пусть сначала богослужение на русском языке совершается изредка (...). Со временем оно будет все более и более учащаться. Начинать употребление в богослужении русского языка нужно с городов и вообще с тех мест, где народ более развит, более сочувствует этому. Это имеет удобство в том отношении, что в городах (...) всегда имеется несколько храмов, и не желающие присутствовать при богослужении на русском языке будут иметь возможность присутствовать при богослужении на славянском языке. (...) Не нужно и священников принуждать к совершению богослужения на том или ином языке (...). Нужно предоставить это на благоусмотрение местных епископов и приходских пастырей. Пусть от прихода зависит заменить славянский язык русским или же до поры до времени оставить славянское богослужение. Постепенность в этом деле нужна даже для самих священников и, вообще, людей интеллигентных. (...) Даже для них сразу перейти на русский язык было бы тяжело и неприятно. Ведь на русском языке молиться мы как будто не умеем (...) Может быть, за первым богослужением на русском языке мы не получим удовлетворения своей душе, потому что дело это для нас ново, нужно к нему привыкнуть⁴³.

Допустить богослужение на русском языке по желанию прихода предлагали также кишиневские епархиальные миссионеры и члены причта Выборгского кафедрального собора; последние считали нужным параллельно вести и работу по упрощению славянского текста⁴⁴. Вносились и предложения о частичном использовании русского языка – при чтении Апостола, Евангелия или Псалтири⁴⁵.

Попробуем подвести первые итоги. Ясно было, что первый Поместный Собор после двухвекового перерыва сможет обсудить лишь важнейшие вопросы церковной жизни. Тем не менее, почти половина преосвященных сочла необходимым включить в список этих важнейших и вопрос о непонятности церковнославянского богослужебного текста.

• Большинство архиереев, затронувших эту проблему в представленных ими отзывах, вслед за св. Феофаном Затворником склонялись к предложению о создании нового славянского перевода или о капитальной ревизии существующего (границу между этими позициями во многих отзывах трудно провести отчетливо).

• «Новославянский» язык, предлагаемый некоторыми архиереями, должен был иметь синтаксис, максимально близкий к строю русской речи; возможным представлялось и использование русских слов, если не находилось славянских синонимов, достаточно понятных для носителей русского языка. Впрочем, точное содержание этого выражения осталось невыясненным.

• Нашлись, однако, и убежденные сторонники богослужения на русском языке, предлагавшие вводить его постепенно и с непременным учетом пожеланий приходов. На первый план при этом выступали миссионерские соображения. Распространение сектантства, не сдерживаемого более полицейскими мерами, наглядно продемонстрировало притягательность для народа доступного богослужения на родном языке.

• Иные архипастыри оставляли открытым вопрос о выборе русского или «новославянского» языка, полагая, что он должен решиться на самом Соборе.

Приходские священники ближе архиереев стояли к своей пастве, потому еще острее переживали непонятность для народа совершаемого ими богослужения. На епархиальных съездах 1905–1906 гг., которые вырабатывали пожелания для предстоящего Собора, неоднократно поднимался вопрос об исправлении текста богослужебных книг с целью сделать его более доступным для молящихся. Соответствующие резолюции были приняты, например, на съездах Ставропольской, Гродненской, Ярославской, Забайкальской, Уфимской и Полоцкой епархий, на благочиннических собраниях Балтского уезда Подольской епархии⁴⁶. А на съездах 1905–1908 гг. во Пскове, Оренбурге, Харбине и еще нескольких епархиях были одобрены предложения постепенно вводить в богослужение русский язык⁴⁷. Миряне, которых кое-где стали приглашать на подобные собрания, откровенно признавались, что не понимают большей части того, что читают и поют в церкви⁴⁸.

Вот некоторые выдержки из доклада сельского священника Михаила Елабужского⁴⁹ на Вятском епархиальном собрании 1906 года:

Богослужение не вполне соответствует развитию, запросам и нуждам современных христиан, и прежде всего – вследствие мертвого своего языка, делающего самое богослужение скучным, глубокое содержание его не усвоенным и несравненные красоты церковной поэзии совсем незаметными. Не только простые богомольцы, но даже мы, духовные, несмотря на специальную подготовку к славянскому чтению и постоянную практику, многого не понимаем в богослужении. (...) И почему же молитвенное настроение возможно внушить лишь непонятными словами (...), а нельзя вызвать его самым содержанием песнопений, трактующих на родном языке о Боге, душе, спасении? Мы глубоко убеждены, что необходимо перевести богослужение наше на приличный и доступный молящимся русский язык, в соответствие словам ап. Павла: «В церкви хочу лучше пять слов сказать умом своим, нежели тьму слов на незнакомом языке» (1Кор.14:19)⁵⁰.

В состоявшихся прениях пятеро священнослужителей и восемь мирян (в основном крестьяне) поддержали докладчика; за сохранение церковнославянского текста выступили двое священников и трое мирян; наконец, трое священнослужителей предложили компромиссный вариант «новославянского» языка. Однако всех участников собрания удовлетворила следующая формулировка: «Употребление богослужебных книг на русском языке поставить в зависимость от желания прихожан». С такой поправкой собрание одобрило резолюцию о желательности перевода богослужебных книг на русский язык⁵¹.

Показательно, что на предшествовавших этому епархиальному собранию благочиннических съездах в шести округах по инициативе «снизу» был выдвинут вопрос об упрощении богослужебного языка, причем в двух округах предложено было постепенно переходить на русский⁵².

На епархиальном съезде Костромского духовенства, состоявшемся в том же году, также обсуждался (по инициативе собрания клириков Кологривского округа) вопрос «о пользе перевода богослужебных книг на русский язык и разрешения совершать богослужение на русском языке в тех церквах, в коих последует согласие и желание прихожан»⁵³. Однако результат голосования оказался иным, чем в Вятке. Было высказано, например, такое мнение:

Постепенное ознакомление с церковно-богослужебными книгами на русском языке естественно помогло бы разрешению в положительном смысле вопроса о принятии богослужения на русском языке вообще; но возможен открытый протест против введения русского языка в церковном богослужении со стороны лиц, строго держащихся веками установленных церковных порядков, особенно в раскольничьей местности; возможна и утрата того величия церковной службы (...) к какому привыкли православные христиане.

В итоге собрание постановило признать весьма желательным постепенное исправление славянского текста богослужебных книг, а также издание – «и, по возможности, в скором времени» – перевода всех богослужебных книг на русский язык, но для домашнего, а не для церковного употребления. Постановление было одобрено епископом Костромским Тихоном⁵⁴.

Быть может, наиболее сбалансированное решение было принято на епархиальном съезде 1908 года в Симбирске: духовенство просило своего епископа ходатайствовать перед Святейшим Синодом

об ускорении пересмотра и исправления славянского перевода церковно-богослужебных книг, (чтобы) непонятные слова и выражения в богослужебных книгах были заменены понятными, со внесением последних в текст, а не на брег (поле. – Н.Б) и чтобы некоторые части богослужения позволено было совершать на русском языке в тех приходах, в которых от этого не произойдет соблазна⁵⁵.

Вопрос о богослужебном языке обсуждался и в столице, на четырех многолюдных (до пятисот участников) пастырских собраниях в ноябре-декабре 1906 г., созванных по инициативе совета Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви. Общество занималось активной миссионерской деятельностью среди питерских рабочих; председателем его совета в то время был протоиерей Философ Орнатский, впоследствии настоятель Казанского собора, расстрелянный большевиками в 1918 г. На трех собраниях председательствовал первоприсутствующий член Святейшего Синода митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский), на четвертом – его викарий епископ Гдовский Кирилл (Смирнов), будущий митрополит Казанский, исповедник и мученик.

Уже на первом заседании 17 ноября митрополит указал, что предложенные советом Общества вопросы о богослужебной реформе выходят за пределы компетенции собрания, поскольку затрагивают всю Русскую Церковь. Однако заинтересованность как пастырей, так и приглашенных мирян в средствах оживления церковного богослужения была так велика что обсуждение все же состоялось, а начатая в зале собрания дискуссия продолжилась на страницах церковной печати⁵⁶.

Наиболее подробно на вопросе о богослужебном языке остановился настоятель Суворовской церкви и законоучитель Смольного института протоиерей Георгий Шавельский⁵⁷:

Наши предки довольствовались благочестивыми воздыханиями, а их современные потомки требуют разумной молитвы. Теперь ощущается необыкновенно сильная потребность в том, чтобы каждое слово богослужения было понятно. Этого желают, этого ждут верующие, особенно принадлежащие к интеллигентному классу. (...) Настоит великая нужда подумать по этому поводу и принять меры к устранению этого явления. Что нужно сделать для этого: ввести ли в богослужение русский язык или ограничиться раздачею молящимся книжечек с переводом и пояснениями богослужении, или сделать еще что либо, я не берусь указывать⁵⁸.

Интересно, что столичные «либеральные батюшки» в целом оказались более сдержанными при обсуждении вопроса о богослужебном языке, чем многие их провинциальные собратья. Не проявили особого реформаторского пыла в этой области и члены знаменитой группы 32-х, реорганизованной к этому времени в «Братство ревнителей церковного обновления»⁵⁹. Активные его члены священники Павел Раевский (будущий обновленческий митрополит Ярославский) и Петр Кремлевский предлагали ограничиться заменой наиболее непонятных и неблагозвучных слов. Последний, в частности, заявил:

Молитвы, переведенные на обычных разговорный и будничный язык, которым мы изрыгаем брань и хулу и разные нечистые слова, несколько ослабят свое впечатление на религиозное чувство, а потому достаточно лишь ограничиться уяснением и упрощением славянского языка (заменить халуги словом «изгороди», катапетасма – завеса и т.д.⁶⁰

Против всяких изменений в богослужебных книгах выступали священник Екатерининской церкви на Петергофском проспекте Павел Цветаев и протоиерей Екатерининского собора в Царском Селе Афанасий Беляев. По поводу слов Херувимской песни «Ангельскими невидимо дориносима чинми» последний сказал:

Лучших слов (...) и придумать нельзя. Тут самое непонятное в сознании верующей души представляется чем-то неземным, величественным, святым и страшным, – на языке обыденном непередаваемым⁶¹.

Правда, профессор церковной археологии Покровский и епископ Кирилл попытались все же выяснить смысл этих слов, при чем возник спор, так как обнаружилось, что эти два ученые мужа понимают их по-разному...

Никакого практического результата эти петербургские заседания не дали и дать не могли, поскольку дело о церковных реформах, на которые рассчитывали многие участники, было отложено в долгий ящик. Митрополит Антоний, к концу 1906 года имевший уже намного более реалистическое представление о возможности скорого созыва Собора и проведения реформ, высказал такую точку зрения по интересующему нас вопросу о богослужебном языке:

Что касается вопроса о переводе богослужения на русский язык, то я (...) принципиально не против перевода, и, может быть, это будет сделано, но на это дело потребуется много лет, а применить к практике его возможно будет разве лишь в отдаленном будущем (одновременно с богослужением на славянском языке)⁶².

Как в столице, так и в провинции инициаторами возбуждения на съездах и собраниях вопроса о богослужебном языке чаще всего становились священники и миряне, занятые миссионерским служением. Они острее других сознавали, какой урон наносит непонятность богослужения успеху православной миссии. Новые политические условия принесли инославным христианам значительно большую свободу в их проповеднической деятельности. А православные миссионеры лишились возможности опираться на привычную для многих из них поддержку государственной власти в борьбе с сектантством и расколом. Они считали, что Церковь должна в этой новой для нее ситуации «конкурентной борьбы» подумать об эффективности своих усилий и прислушаться к пожеланиям народа.

О необходимости обновления богослужебного языка говорили, например, окружной миссионер священник Стефан Забродский на съезде духовенства в местечке Богуславе, Каневского уезда (май 1905), харьковский епархиальный миссионер И.Г. Айвазов на миссионерском съезде южных епархий (Одесса, сентябрь 1905), самарский епархиальный миссионер священник Димитрий Александров⁶³ на пастырском собрании в Самаре в 1908 году⁶⁴. Тамбовский епархиальный миссионерский съезд в 1906 г. признал, что непонятность богослужебного языка является одной из основных причин успеха сектантства⁶⁵. В 1908 г. весьма представительный и в целом вполне консервативный по направлению IV Всероссийский миссионерский съезд в Киеве (640 участников, из них 35 архиереев) одобрил предложение созданной им противосектантской комиссии «приблизить к пониманию народа церковно-богослужебный язык, употребляемый в Православной Церкви»⁶⁶. Предложение съезда было направлено в Святейший Синод; здесь, однако, дело ограничилось рекомендацией «для наилучшего понимания богослужебного языка стараться соблюдать ясность и отчетливость в чтении и пении»⁶⁷.

Товарищ председателя этой противосектантской съездовской комиссии, херсонский епархиальный миссионер Кальнев⁶⁸, еще в апреле 1906 года на заседании VI отдела Предсоборного Присутствия (по делам веры) заявил:

Если богослужебный, во многом непонятный для народа славянский язык не будет настолько упрощен, чтобы его все понимали (...) – общее недовольство сектантов Православною Церковью будет всегда существовать, отпадения от нее недовольных будут продолжаться⁶⁹.

Однако в отделе было принято решение не затрагивать вопросов богослужения ввиду их сложности, отложив дело «до завершения переустройства нашего церковного управления»⁷⁰.

Проявившийся в начале предсоборного периода энтузиазм епархиальных съездов, связанный с ожиданием скорых перемен, со временем пошел на убыль: священники убедились, что никакой практической реализации их предложения не получают. Поэтому делегаты съездов последнего перед революцией десятилетия, как правило, ограничивались обсуждением рутинных хозяйственных вопросов вроде сметы свечного завода, отчета эмеритальной кассы или размеров выплаты за чистку ретирад епархиального училища. На короткий срок толчок к содержательным дискуссиям дало определение Синода о мероприятиях по улучшению приходского устройства, принятое в феврале 1916 года по инициативе нового петербургского митрополита Питирима (Окнова). Например, Елисаветовское пастырское собрание Донской епархии внесло следующее предложение:

Необходимо ввести в употребление в церковном богослужении русский язык, вместо славянского, но предварительно нужно пересмотреть и исправить во всех богослужебных книгах и песнопениях совершенно непонятные славянские выражения и дать такую расстановку слов, чтобы получился надлежащий смысл, и предоставить право пастырям вводить совершение церковных служб на русском языке, где это будет найдено применимым⁷¹.

В первые годы соборного движения вопрос о языке богослужения приобрел такую остроту, что обсуждался даже и в политических собраниях. В апреле 1906 года Союз русского народа совместно с другими крайне правыми политическими организациями провел Всероссийский съезд русских людей. На нем, наряду с резолюциями о запрещении вольных университетов и о всемерном ограничении евреев, было принято особое постановление о церковно-богослужебной реформе. По мнению членов съезда, в такой реформе надобности нет, однако постепенная замена непонятных слов и оборотов речи в богослужебных книгах «вполне ясными и понятными словами на славянском же языке» все таки необходима⁷².

О переводе богослужения говорили и на собраниях научного характера. Выдающийся литургист А.А. Дмитриевский, выступая с лекцией в Киевском религиозно-просветительном обществе 21 марта 1907 г., обосновывал нежелательность такой реформы главным образом эстетическими соображениями («утратится красота, поэзия богослужения») и указывал на неизбежные трудности перевода⁷³.

Сходные мнения высказывали М.А. Новоселов⁷⁴ и о. Н.А. Преображенский⁷⁵ на заседании Общества любителей духовного просвещения (Москва, 1910) при обсуждении реферата о реформе богослужебного языка, предложенного Н.И. Кедровым⁷⁶. Однако член того же Общества священник Н. Лебедев⁷⁷ возразил, что уже несколько лет пользуется в храме русскими переводами некоторых богослужебных текстов, а также заменяет русскими отдельные непонятные слова в славянском тексте молитв – по примеру известного московского подвижника протоиерея Валентина Амфитеатрова, – и при этом «фонетическое чувство у народа нисколько не оскорбляется»⁷⁸.

Встречаются и другие сообщения о практических опытах частичного употребления русского языка в церковном богослужении (чаще всего при чтении Священного Писания), предпринимавшихся в предсоборный период и даже еще в XIX веке. Их инициаторы – как правило, сельские священники – сообщали о положительном восприятии таких нововведений со стороны своих прихожан⁷⁹.

По-видимому, практика частичной русификации богослужебных текстов и литургических возгласов была довольно распространенной в последние годы перед революцией. Нам удалось обнаружить только один пример отрицательной реакции на нее – в статье астраханского протоиерея, отмечавшего: «Некоторые иереи, особенно из военных, стремятся заменить церковнославянский язык при богослужении – современным русским языком, в целях якобы большей его понятности простому народу». Возражения автора (в основном эстетического порядка) вызывала, в частности, неустойчивость, а иногда и неправильность «самодельных переводов богослужебных возглашений»⁸⁰. Однако его собрат из сельского прихода придерживался противоположного мнения: «Хорошо делают некоторые священники, что заменяют во время богослужения непонятные слова понятными, напр., вместо ны говорят нас, вместо «любы» – любовь, вместо «живот» – жизнь и т.п.»⁸¹.

Наибольший интерес, пожалуй, вызвала статья священника Николая Пономарева, настоятеля церкви в селе Сок-Кармала Самарской епархии, который, желая «достигнуть того, чтобы прихожане «едиными устами и единым сердцем» славили Бога, (...) рискнул на всенощном богослужении завести чтение на русском языке псалма 33-го (...) шестопсалмия, кафизм, канона, первого часа и апостола на литургии». По словам о. Николая, русское чтение было горячо одобрено как крестьянами, составляющими его приход, так и «заезжими интеллигентами» и соседними священниками; вдова псаломщика заметила, что «ранее она шептала свои особенные молитвы, а ныне молится общею церковною молитвой». Наконец, в 1911 году священник доложил об этой новой практике своему епископу, и владыка Константин (Булычев), учитывая добрые отклики членов прихода и отсутствие нестроений среди них, благословил продолжать употребление русского языка в богослужении⁸².

Статья Пономарева была перепечатана в ряде иноепархиальных изданий⁸³. По словам обозревателя столичного журнала «Отдых христианина» (который также воспроизвел ее в основной части), «это верный знак, что статья коснулась больного места нашей церковной жизни и пришлась по сердцу духовенству»⁸⁴.

Наконец, можно упомянуть, что на Поместном Соборе священник хутора Воздвиженки Глуховского уезда Черниговской губернии (где располагалось основанное Н.Н. Неплюевым Крестовоздвиженское трудовое братство) Александр Секундов сообщил о практике чтения в его приходе Апостола и Евангелия на русском языке и отметил: «Это производит сильное впечатление на народ. К нам приходят богомольцы и из других приходов и бывают очень удовлетворены тем, что понимают богослужение»⁸⁵.

* * *

Какие выводы можно сделать из материалов дискуссии о богослужебном языке на епархиальных съездах и иных церковных собраниях предсоборного периода?

• Необходимость исправить хотя бы наиболее непонятные места существующего богослужебного текста была в то время практически общепризнанной. Мнение архиереев, высказанное во многих Отзывах, разделял их клир.

• Не ограничиваясь этим, некоторые участники дискуссии (составлявшие большинство на некоторых съездах или собраниях духовенства и мирян) предлагали разрешить совершение богослужения на русском языке – полностью или частично. В целом, активных сторонников такого решения среди духовенства было больше, чем среди архипастырей.

• Чаще всего подобные предложения исходили от сельских и вообще провинциальных священников, а также от епархиальных миссионеров. Выявленные материалы не подтверждают распространенных в полемической литературе 1990-х годов утверждений, будто в авангарде «стремления к радикальной модернизации (...) богослужебного чина» стояли прежде всего столичные священники из «группы 32-х»⁸⁶.

• Возражения против литургического употребления русского языка основывались на а) практических трудностях перевода; б) эстетических соображениях и желании отвлечь сознание молящихся от повседневной жизни, в которой «мы изрыгаем брань и хулу»; в) опасениях нового раскола.

• Сторонники русского перевода придавали приоритетное значение дидактическому воздействию богослужения.

• Отдельные опыты использования русских текстов в богослужении, предпринимавшиеся священниками по собственному почину и, судя по всему, не встречавшие осуждения со стороны епископов (поскольку священники не затруднялись сообщать о них в печати), убеждали их в положительном восприятии подобных изменений со стороны большинства простого верующего народа.

Церковная периодика 1905–1917 годов дает наиболее полное представление об аргументах как сторонников, так и противников введения русского языка в церковную службу. В начале предсоборного периода дискуссия была особенно оживленной. Первые ее материалы, появившиеся в печати в 1905 году, успели оказать заметное влияние на Отзывы епархиальных архиереев. Опубликование же Отзывов, в свою очередь, вдохновило «новаторов» и встревожило их консервативных оппонентов. Поэтому именно на 1906 год приходится пик публикаций на интересующую нас тему. Характерно, что многие из них подписаны псевдонимами или инициалами авторов. С одной стороны, надежда на церковные реформы еще представлялась вполне реальной: в Петербурге заседало высочайше учрежденное Предсоборное присутствие; не далее как в минувшем декабре государь признал необходимым «произвести некоторые преобразования в строе нашей отечественной Церкви» и объявил о твердом намерении созвать Поместный Собор «в ближайшее по возможности время»⁸⁷. В то же время по местам уже поползли слухи, что Собора, «всеми верными сынами Церкви ожидаемого», как говорилось в царском рескрипте от 27 декабря 1905 года, ждать придется долго, может быть – очень долго...

У чрезмерно отличившихся ревнителей реформ начались первые неприятности. За наступлением политической реакции скоро последовал и конец недолгой церковной «оттепели». 1907 год ознаменовался закрытием целого ряда периодических изданий, отражавших взгляды сторонников церковного обновления (столичные «Век», «Православный путеводитель» и «Церковный голос», казанская «Церковно-общественная жизнь», вятские «Епархиальные отголоски» – редактор последних был даже выслан из города). Редакции «Церковного вестника», влиятельного еженедельника столичной духовной академии, митрополит Антоний сделал выговор за пропаганду «незрелых идей». Издатели некоторых других журналов не стали дожидаться окриков и поспешили подправить свою репутацию в глазах начальства.

После 1911 года, в трудный для Церкви период возрастающего влияния Григория Распутина, материалы по вопросам богослужебной реформы появляются в центральной печати все реже (хотя в некоторых провинциальных изданиях дискуссия продолжается – так, только в Самарских епархиальных ведомостях за 1910–1916 гг. было помещено десять статей на тему о богослужебном языке). Новое оживление наступает лишь в начале 1917 года – опять же в связи с политическими переменами и возобновлением надежды на Собор.

Впрочем, основные доводы как защитников славянского, так и сторонников русского языка к этому времени были уже сформулированы, благодаря чему почва для обсуждения вопроса о языке богослужения на Поместном Соборе была подготовлена достаточно основательно. На страницах предсоборной церковной периодики, просмотренной при подготовке этой книги, было выявлено около 150 публикаций, так или иначе затрагивающих тему литургического языка. Примерно две трети из них – в пользу русского перевода богослужения.

Любая попытка систематизации материала этой дискуссии неизбежно страдает известным схематизмом. В частности, говоря о «сторонниках» и «противниках» использования в богослужении русского языка, или о «новаторах» и «консерваторах», надо иметь в виду, что речь не может идти о каких-то монолитных и непримиримых лагерях, состоявших из носителей прямо противоположных убеждений. Среди тех, кого условно можно назвать «новаторами», встречались, конечно, люди, чрезмерно увлекающиеся. Однако в большинстве своем они осознавали неизбежные трудности, стоящие на пути реализации их идей. Некоторые из них, признавая возможность и желательность богослужения на русском языке, в качестве альтернативной или ближайшей предварительной меры предлагали употребление «новославянского» перевода⁸⁸. В среде «консерваторов» тоже преобладали люди, не склонные идеализировать состояние наших богослужебных текстов и разделявшие обеспокоенность их малопонятностью.

Граница между «новаторами» и «консерваторами» к тому же была подвижной. Так, в уже упоминавшейся статье священника Павла Третьякова (с. 42, прим. 39) автор выступает как умеренный защитник литургического употребления русского языка. А четырьмя годами ранее (с. 38, прим. 19), он был склонен считать непреодолимыми препятствия к введению русского богослужения, ссылаясь на пример волнений в Греции, которые были вызваны попыткой перевода Евангелия на современный язык⁸⁹. Быть, может, положительный опыт его собрата по епархии Н. Пономарева побудил о. Павла несколько скорректировать свою позицию.

Наблюдалось и обратное движение. Настоятель Космодамиановского собора в г. Грозном протоиерей Иоанн Попов в ноябре 1908 г. выступил в епархиальном журнале с призывом к братьям-пастырям читать Евангелие и Великий канон на русском языке, а также «умолять своих архипастырей, архипастыри – Синод – скорее созвать, открыть всероссийский собор с вселенскими патриархами, чтобы на нем первым долгом обсудить и порешить насущнейший вопрос нашего времени – о нашем богослужении». Одновременно о. Иоанн объявил о следующем намерении:

За свой личный страх и риск, испрошу разрешения у своего Архипастыря совершить раз-другой литургию на русском языке, с общенародным пением, с произнесением иереем не только возгласов, но и чудных молитв, которые он теперь читает «тайно». Прихожан в течение нескольких воскресных дней приготовлю к этой крупной «новости». И уверен, что среди моих городских (...) прихожан православных не будет это нововведение, этот опыт какой-либо соблазняющей диковинкой...⁹⁰

Статья Попова была перепечатана в петербургском журнале и вызвала ряд полемических откликов⁹¹. Тем временем на Владикавказской кафедре сменился архиерей: в сентябре 1908 года ушел на покой епископ Гедеон (Покровский), который знал и ценил о. Попова (долгое время служившего ключарем кафедрального собора), на его место был назначен епископ Агапит (Вишневский)⁹². В марте 1909 г. в епархиальных ведомостях была помещена новая заметка Попова, в которой он – явно по начальственному указанию – публично отрекался от прежних взглядов, каялся, что три месяца назад причислил себя «чуть не к реформаторам», «сам поддался соблазну и других ввел в соблазн»⁹³.

Использованная ниже схема изложения: аргументы «новаторов» – возражения «консерваторов» – контраргументы сторонников русского языка, – тоже достаточно условна. Однако она удобна, поскольку в основных чертах отражает ход дискуссии. Естественно, что ее инициаторами стали поборники перемен. Их первые публикации породили достаточно много откликов. Например, статья священника из Ростова-на-Дону Александра Лиховицкого, напечатанная в «Церковном вестнике» в апреле 1906 года, вызвала не менее шести ответных критических выступлений (не считая тех, где имя автора прямо не упоминается)⁹⁴. Критики Лиховицкого не ограничивались опровержением его аргументов. Они предлагали свое видение проблемы и путей ее разрешения. Новые участники дискуссии, в свою очередь, не только отвечали на возражения «консерваторов». Для многих из них важным представлялось выражение своей позиции, основанной как на личном опыте, так и на учете уже высказанных аргументов⁹⁵. Конечно, они часто повторяли друг друга. Но нам кажется полезным отметить, насколько широк был круг участников этой действительно соборной дискуссии начала XX века, включавшей не только священников и мирян столицы и других крупных городов, но и жителей российской «глубинки», включая окраины империи. Во всяком случае это, думается нам, свидетельствует о том, насколько насущным и важным уже в начале XX века представлялся доселе не разрешенный вопрос литургического языка и понимания литургических текстов.

1. На первый план в их многочисленных публикациях, естественно, выдвигалось соображение о недоступности (или малодоступности) церковнославянских богослужебных текстов и слова Божия в славянском переводе для понимания большинства мирян,что неизбежно приводит к снижению учительного воздействия православного богослужения.

«Нам говорили некоторые приходские батюшки, – писал автор одной из таких статей, – читаешь народу Евангелие. Стараешься ясно, отчетливо произносить каждое слово. Делаешь все, что возможно, по иерейской совести... И в то же время жуткое сомнение закрадывается тебе в душу: а что, если «они» ничего-то ничего из читаемого тобой не понимают?!»⁹⁶ При попытке расспросить прихожан о прочитанном «жуткие сомнения», как правило, вполне подтверждаются... Тем же чувством делился о. Константин Стефанович, известный своей благотворительной деятельностью в Петербурге:

В тяжелом положении находится русский приходской священник при совершении богослужения. Он сознает, что при всем своем усердии не может воодушевить молящихся теми высокими мыслями, какие заключаются в церковных молитвах и песнопениях, и не в состоянии пособить своему горю. Большая часть наших богослужебных песней и молитв так составлена, что они становятся понятными только после тщательного толкования. Правда, священник мог бы истолковать непонятные слова и выражения церковных песнопений, но в таком случае пришлось бы совершать богослужение на двух языках. Не лучше ли было бы упростить богослужение?⁹⁷

С ним вполне согласен настоятель Эржепольской церкви Полоцкой епархии священник Кирилл Зайц: «Не странно ли, что молитву надо «объяснять»? Ведь молитва должна быть свободным обращением ума и сердца к Богу»⁹⁸.

Подобный риторический вопрос задавал и новгородский епархиальный миссионер о. Стефан Рябчиков:

Не лучше ли (...) говорить с русским народом по-русски в таком важнейшем деле, как прославление Божества и молитва к Нему?⁹⁹

Будущий московский священномученик протоиерей Александр Хотовицкий, в то время настоятель кафедрального собора и издатель православного журнала в Нью-Йорке, писал:

Общее суждение людей, которые поставлены в обязанность учить паству, таково, что непонимание языка славянского есть ужаснейшая преграда, отделяющая народ от церкви, мешающая именно проникновению в сознание паствы тех высоких истин, которыми полны песнопения... И выходит, что прекраснейший материал вероучительный, нравоучительный и апологетический если не погибает, то ослабляется и принижается до значения второстепенного, а то и до значения вовсе ненужного в богослужении балласта!¹⁰⁰

Похожие мысли высказывали священники из разных российских епархий:

Достаточно взять любую богослужебную книгу, чтобы извлечь из нее бесконечный ряд совершенно непонятных слов и речений. (...) По поводу невразумительности, непонятности богослужебного текста и скорбят все те, кому дорого православное богослужение, кто хочет возвратить ему великое воспитательное значение, низведенное до минимума мертвым славянским языком с его архаическими формами и конструкцией речи¹⁰¹.

Долго тянется служба, но много ли выносит христианин из храма? С горечью приходится дать отрицательный ответ. Редкое, редкое слово поймет слушатель, да и оно, скользнув по поверхности сознания, тотчас же исчезает, так как предыдущие и последующие мысли читаемого, по большей части, ему непонятны¹⁰².

В большинстве сельских приходов один понимающий приходится на 3000 непонимающих, и этот один есть сам священник, в городских же – один на 300. Следовательно, в настоящее время для громаднейшего большинства прихожан богослужение совершается на непонятном, мертвом языке¹⁰³.

Как отмечали многие авторы, трудности в понимании церковнославянских богослужебных текстов испытывают не одни только миряне, но и представители духовного сословия, хотя для них «это почти родной язык сословной традиции, школы и ежедневной практики»¹⁰⁴.

Так как я (...) несмотря на свою «ученость», худо понимаю язык даже церковнославянский, то я безусловно стою на той точке зрения, что вполне «разумное пение» возможно лишь при русском наречии для русских

– признавался один из сельских священников¹⁰⁵.

Но если священнослужители или даже профессора церковной археологии могут запутаться в отдельных трудных местах богослужебных текстов вроде выражения дориносима чинми (см. выше, с. 37) или ирмоса Любити убо нам... который стал классическим примером невразумительности, кочующим из статьи в статью, то затруднения мирян все же другого порядка. Как отмечали двое прихожан на страницах столичного церковного журнала,

духовные писатели как будто затрудняются в приискании непонятных славянских выражений – во всяком случае, приводимые ими примеры ограничиваются (...) выражениями исключительными по своей непонятливости, в то время, как миряне нашли бы на каждой странице любой богослужебной книги непонятные для них слова и выражения. Опросите мирян, пастыри Церкви, и убедитесь в том, что даже из песнопений и молитв, постоянно повторяющихся на церковных службах, им понятно лишь очень и очень немногое!¹⁰⁶

Протоиерей Пантелеимоновской церкви в Петербурге Николай Дроздов делился с читателями результатами подобного опроса: никто из опрошенных им образованных столичных жителей, «понимающих химию, механику и тому подобные премудрости», не смог правильно перевести на русский широко употребляемые и не самые сложные церковнославянские песнопения:

Оказалось, что только один начал переводить «чуда преестественнаго», и то перевел эту песнь неверно: «Чудо очень естественное*. Тут поставил точку, не продвинувшись дальше. (...) Пятнадцать других мужей (совершеннолетних) перевели почти однообразно слова «вся соний прелестнейша» в смысле: «все во сне прекрасно»¹⁰⁷.

О непонятности церковнославянского языка даже для образованных мирян писал и другой петербургский священник, Иоанн Альбов:

Благодаря такому порядку вещей происходят такие курьезы, что русские образованные и благочестивые люди узнают красоту нашего дивного богослужения только прочитавши его в немецком или французском переводе¹⁰⁸.

Известный «нововременский» публицист свидетельствовал:

Здесь, в Петербурге, при отличном служении, большая часть читаемого и поемого остается непонятной, без «света разума». А что же в сельских церквах, по деревням, воспринимает народ?¹⁰⁹

Малограмотному мирянину, подтверждал земский врач М. Богоявленский, остается только смиренно повторять «Господи помилуй» и ненадолго оживляться лишь тогда, когда услышит пение знакомых молитв. «Но даже и их он не вполне ясно понимает или понимает по-своему»¹¹⁰. А ведь неправильное понимание богослужебного текста может оказаться еще более опасным, чем непонимание его, способствуя распространению суеверий и даже еретических истолкований церковного богослужения.

Чего, думается, знакомее, как «милость мира» или «Твоя от Твоих», – а ведь не всякий сразу переведет и объяснит вам эти "знакомые» слова. (...) Каждый знает и то явление, что с виду понятные слова богослужения на самом деле значат не то, что соединяем в ними в русском языке; «живот», «главизна», «наказание», «прелесть», «окалять», «хитрец» или «всехитрец» Бог... Все эти и бесчисленное множество других слов имеют на русском языке совсем другое значение, чем на славянском

– напоминал тот же о. Н. Дроздов¹¹¹. Священник Владимирской епархии Григорий Нардов приводил примеры совершенно искаженного понимания церковнославянского текста Священного Писания его прихожанами. Из-за этого слово Божие, читаемое в храме, не воздействует на души слушателей. Неужели на русском языке Священное Писание утратит свою боговдохновенность?¹¹²

2. Непонимание слов богослужения приводит к утрате чувства общности в церковной молитве, к отчуждению между молящимися и священнослужителями, а в конечном счете порождает либо слепое обрядоверие, либо холодность к церковной службе.

Храм – училище благочестия, но учат там языком непонятным, а потому человек лишь стоит смирно, преклоняет колена и слушает хорошее пение, молясь «воздыханиями неизглаголанными» или своими собственными, не церковными – непонятными славянскими словами, и это – даже в такие святейшие моменты, как «херувимская песнь» и совершение таинства Евхаристии. Это – в лучшем случае. В худшем – смех и разговоры, критика пения... А детям что остается? Ведь (...) им не разобраться в достоинствах и недостатках напевов¹¹³.

Это грустное наблюдение о. Александра Лиховицкого фактически означает, что роль священнослужителей, чтецов и певцов сводится к созданию лишь некоего благочестивого фона для индивидуальной молитвы верующих... Именно так описывал происходящее в храме один из священников Симбирской епархии. По его мнению, от крестьян невозможно требовать сознательного отношения к богослужению. Они, конечно, молятся, но по-своему, кто как умеет;

наше же славянское богослужение в большинстве (случаев) служит лишь более или менее удачным аккомпанементом к их умной молитве. Подобное положение вещей, конечно, никто не станет считать нормальным. (...) Выход из него (–) совершение богослужения на понятном простому русскому народу русском языке¹¹⁴.

А вот мысли мирянина из Владимирской епархии:

Мы не можем не заметить одного существенного недостатка в нашем богослужении, а именно, мы не можем назвать его общественным богослужением в строгом и истинном смысле этого слова. Общественным в истинном смысле богослужение будет тогда, когда (...) молящиеся (миряне) умом и сердцем своим сознательно участвуют в совершающемся богослужении (...) Для большинства наших простых богомольцев совершающееся в храме – неудобовразумительно. Богослужение совершается, а они присутствуют за ним сами по себе. (...) Недаром в нашем народе сложились характерные фразы, определяющие его отношение к богослужению. В народе говорят: «Обедня отошла», – или так: «Были мы у Троицы, отстояли всеношну, обедню, молебен», и т.п. В этих ходячих фразах, созданных живым народным языком, скрывается глубокая психология. (...) Дело молящегося только в том, чтобы «отстоять» известное время в храме при богослужении, а не слиться с совершаемым всею душою.

От чего же зависит это печальное явление?

Немало причин тому, но прежде всего указывают на одну как бы главную, на наш богослужебный язык. (...) Нельзя не согласиться с справедливостью этого мнения¹¹⁵.

В очень близких выражениях описывал свои наблюдения украинский священник:

Некоторые из наших богослужений (...) при непонимании прихожанами славянского языка, больше вырабатывают в народе религиозное терпение, чем глубоко назидают его. Отсюда и выражение: «Отстоял службу»¹¹⁶.

Епископ Уфимский Андрей, прилагавший особые усилия к вовлечению мирян в активное служение Церкви, высказывался особенно резко:

На несчастный русский народ наложен тяжкий подвиг сверх сил – молиться только духом, ничего почти не понимая из богослужения. (...) «Не будьте дети умом», – говорит апостол. А наше правило церковной жизни говорит: «Только молчите и сидите смирно! Это и хорошо, что вы ничего не понимаете, это гораздо спокойнее!»¹¹⁷

Он же побуждал свое духовенство бороться с ходячим мнением, согласно которому

книги духовные лишь нужны для требоисправления, для извлечения привычных звуков в известной обстановке. Этих звуков никто не понимает, никто ими не интересуется... Так и совершаются наши требы: скороговоркою, бесчувственно, бессмысленно, без всякого назидания (...) Неужели не очевидно, откуда потом получается мысль, что всего этого непонятного и не нужно вовсе?¹¹⁸

Молодой сельский священник Самарской епархии Сергий Самуилов утверждал, что непонятное славянское богослужение

во многих случаях убивает в человеке дух, тушит искру Божию, доводит до того, что человек начинает славить Бога только одними устами, шептать без смысла усвоенные им, часто в искаженном виде, слова молитвы. (...) От беспросветной темноты религиозной воцарился в народе дух буквы, дух обрядоверия, если не хуже, не фарисейского лицемерия, и нет места живой свежей мысли¹¹⁹.

В статье, написанной десятилетием позже, накануне Октябрьской революции, известный киевский священник и духовный писатель, магистр богословия МДА (1887) о. Стефан Остроумов повторял примерно те же оценки. Он писал, что непонимание церковной службы превращает храмовую молитву в формальность и приводит к утрате сыновнего отношения человека к Богу.

Мирянам в храме часто бывает холодно и неприютно от этого малопонятного староболгарского языка (...) Молитва, нуждающаяся в переводе, перестает быть молитвою, не вызывает молитвенного настроения. (...) Молитва должна быть верхом ясности и не требовать ни объяснения, ни перевода. (...) Поправить положение можно только новым, ясным, близким духу и фонетике русского языка переводом богослужебных книг. От слабости понимания богослужения слаба молитвенная связь богомольцев между собою и (со) священнослужителями¹²⁰.

Петербургский миссионер Д.И. Боголюбов одной из важнейших причин холодности народа к посещению храмов считал чувство обиды на непонятность богослужебного языка, «на то, что невразумительны церковные службы и что в массе своей за живую душу они уже не берут рядового христианина». Как не услышанное вовремя предупреждение звучат его слова о том, что в результате вырастает «средостение между Церковью и народом, которое грозит сейчас страшными опасностями для благополучия нашей пока еще верующей родины»¹²¹.

3. В конечном счете непонятность церковного богослужения становится одной из существенных причин отпадения православных христиан от Церкви и уклонения их либо в религиозный индифферентизм, либо в иные конфессии.

Этот аргумент очень часто встречается в предсоборной церковной периодике. Вот пастырские раздумья священника Самарской епархии, которому довелось служить в сельской местности, где значительную часть населения составляли баптисты:

Многие, не понимая церковных служб (...) охладевают к самой вере и впадают в религиозный индифферентизм, некоторые посещают сектантские собрания, а более слабые и открыто переходят в баптизм. Хотя малопонятность церковнославянского языка не единственная причина религиозного индифферентизма, а также отпадений от Православной Церкви, но, во всяком случае, одна из главных. Отсюда вытекает необходимость перевода нашего богослужения на понятный для всех родной русский язык. Дело это очень важное и трудное, но вполне возможное даже теперь, а в будущем неизбежное. (...) К сожалению, в настоящее время православные лишены возможности пользоваться за своим богослужением русской Библией. Вследствие этого получается, что святая Библия, изданная в русском переводе с благословения Святейшего Правительствующего Синода, более употребляется врагами Церкви Христовой для распространения всяких лжеучений, чем верными чадами ее для прославления за богослужениями истинного Бога и для своего назидания¹²².

«Сколько душ похищено у нас безграмотными, но просто изложенными псальмами сектантов!» – сокрушался протоиерей Александр Хотовицкий¹²³. Другой член заграничного клира, псаломщик русского прихода в Стокгольме М.М. Леонович, предупреждал соотечественников, глядя на происходящее в России из страны победившего протестантизма:

Богослужебный язык так же мало понятен для народа (да и для интеллигенции), как латынь для католиков. И если Церковь не сделает решительных шагов в этом направлении, то придется считаться с массовыми отпадениями¹²⁴.

О. Кирилл Зайц, также проходивший свое служение среди инославного окружения, отмечал деятельное участие мирян в богослужении как сильную сторону католической и лютеранской церковной жизни. По его мнению, непонятность богослужебного языка является одной из главных причин отчуждения православных от своей церкви. Надо дать православному народу то, чем сильно иноверие.

Народ жаждет сознательной христианской жизни, почему и бросается во все исповедания, отыскивая пищи для утоления душевного голода, который ему не дает из богатой своей сокровищницы Православие!¹²⁵

Этот мотив богатой, но как бы запечатанной сокровищницы православного богослужения, (добавим от себя – по достоинству оцененной в XX веке многими западными христианами!) на разные лады повторяли очень многие авторы. Столичный публицист Н. Энгельгардт развивает его в связи с увлечением «образованного общества» мистическими лжеучениями:

Обладая величайшими сокровищами мудрости, красоты, богатствами религиозных идей, мы являемся «нищими богачами», так как не можем этими богатствами воспользоваться. Но духовная жажда томит. И вот тысячи русских людей, уходя от запечатанного кладезя церковного, разбредаются по мирской пустыне и, прельщенные миражами ее, уходят в различные секты, ищут там, где ничего нельзя найти или нищенски мало, сравнительно с богатствами, завещанными нам Византией. (...) Сокровища церковной мудрости остаются недоступными. О них просто не знают. И устремляются на распутие мистического бреда. (...) Внешняя красота богослужения, конечно, эстетически действует. Но разум остается тощ и не воспринимает ответов на свои запросы. И толпы интеллигентных людей обращаются за ответами на запроси своего разума в теософские и оккультные книги¹²⁶.

По мнению Энгельгардта, богослужение на русском языке могло бы стать главным орудием борьбы с распространением сектантства. Священник Владимирской епархии Валериан Кедрин тоже верил, что «день введения русского богослужения был бы поистине днем торжества Православия на Руси», поскольку устранилась бы одна из главных причин успеха сектантской пропаганды¹²⁷. А о. Иоанн Иванов надеялся, что в таком случае «многие наши сектанты придут к нам, и будем тогда вместе славить Бога на своем родном языке»¹²⁸. В красочных тонах пророческой речи излагал свои чаяния уже известный нам о. Захария Мясников:

Прочистите источник воды живой русского народа, сделайте его доступным всему народу, пусть пьют досыта все желающие, – совершайте богослужение на понятном русском языке, и совершится чудо. (...) При богослужении на русском языке (...) отпадения в другие веры прекратятся, сектантство потеряет свой престиж. Ведь сектантство есть исчадие славянского языка, и коль скоро русский язык вступит в свои права, многие из сектантов раскаются и со всеми нами «будут поклоняться Отцу (действительно) в духе и истине» (Ин.4:23). Русский народ в радости будет почерпать воду из источников спасения (Ис.12:З)¹²⁹.

Преувеличенные, быть может, ожидания одинокого читателя Библии из Бугурусланского уезда способны вызвать у кого-то улыбку. Однако искренность их не вызывает никаких сомнений – равно, как и правдивость многочисленных свидетельств его собратьев из других епархий, подобных следующему:

Уклонившиеся в разные секты простецы прямо объясняли иногда свой уход из Православия этою непонятностию, а потому и скукою в храме¹³⁰.

Приглядываясь к жизни баптистов и евангелистов, общины которых в этот период распространялись весьма активно, некоторые православные находили немало поучительного для себя. По наблюдениям о. Сергия Самуилова, к протестантам «идут (...) чаще самые хорошие люди, которых не удовлетворяет непонятное православное богослужение»¹³¹. Настоятель Грозненского собора тоже не чужд симпатии к баптистам – симпатии, соединенной с горечью утраты:

Сколько простоты и искренности в выражении религиозных чувств – особенно у новичков (...) И как глубоко жаль их: зачем порвали они единство Церкви? зачем увлекаются самоизмышленными молитвами, бросив, предавши забвению молитвы святоотеческие?¹³²

Земский доктор замечает, что на собраниях евангелистов

у всех присутствующих живо работают и мысль, и чувство, так как и чтение священных книг, и пение духовных песен происходит на понятном родном языке, и потому никто из присутствующих не ощущает ни усталости, ни скуки, ни томления, каковые часто встретишь у присутствующих в православных церквах¹³³.

А вот диакон из Тамбовской епархии делится своими покаянными раздумьями после посещения баптистского богослужения:

Да, мы, в большинстве своем, далеки от народа, не хотим пойти навстречу его религиозным запросам и все дело великого своего служения ограничиваем только мертвым, без души, отправлением положенного уставом богослужения и треб, да еще и на малопонятном для него языке (за последнее время все чаще и чаще прихожане ропщут на малопонятный для них славянский язык, в особенности под влиянием сектантских собеседований, где слово Божие читается на русском языке). Мы сами заставляем свою паству искать на стороне, помимо нас, удовлетворения своим религиозным запросам¹³⁴.

Суммируя подобные наблюдения, обозреватель журнала «Отдых христианина», издававшегося Обществом распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви, пишет:

Что привлекает наш народ в баптизм, в «евангельское христианство» и т.п.? Именно чтение в сектантских собраниях Священного Писания на русском языке. Сектанты читают Библию издания Св. Синода. И довольны очень. И идут к ним. – Вот, говорят, здесь понятно нам и слово Божие. (...) А в Православной Церкви мы – и глухи, и немы (...) И народ идет к сектантам. А у нас боятся, что если в церкви будут читать слово Божие на родном народу языке ина этом языке молиться, то народ, будто бы, из церкви побежит вон...¹³⁵

Отметим, что о непонимании богослужения как одной из причин успешного инославного прозелитизма говорили не только сторонники перевода богослужения на русский язык, но и такие убежденные поборники сохранения и разъяснения славянского текста, как Н.Ч. Зайончковский¹³⁶, который в своем обращении в Святейший Синод от 21 сентября 1912 года писал:

Православные храмы заметно пустеют, а собрания сектантов множатся и делаются все многолюднее. Одною из причин этого грустного явления (...) является непонимание народною массою наших молитв и церковных песнопений. Не злонравие, не развращенность, не стремление к «протесту» толкает несчастных православных людей (...) к сектантам, а целый ряд неблагоприятных обстоятельств и, между прочим, потребность беседовать с Богом (Ему молиться) на понятном им языке, о котором так определенно и вразумительно говорит Апостол (1Кор.14), петь Богу хотя и простые, наивные, часто нескладные, иногда даже кощунственные (по недомыслию и невежеству), но им-то, молящимся, понятные песни, ибо другие, лучшие произведения высокого православно-христианского духа и чистейшей поэзии, в церк(овно)-славянской оболочке, им непонятны, для них как бы вовсе не существуют (...)

Православный русский человек должен читать молитвы дома и слушать богослужение в храме непременно на прекрасном, высоком церковнославянском языке. Но в то же время он должен, он имеет право понимать эти молитвы и это богослужение¹³⁷.

4. Общим местом в аргументации сторонников богослужения на русском языке были также успешные прецеденты перевода богослужения на иностранные языки и языки «инородческого» населения Российской империи, возбуждавшие среди «новаторов» естественную ревность за родной язык.

«Странно и грустно!» – писал о. А. Лиховицкий. –

Японец, латыш, татарин, грузин, американец и англичанин могут слушать православное богослужение на родных, знакомых языках. Лишь один русский народ как будто не заслужил этого. Среди русских людей находятся такие, которые переводят богослужение на немецкий, латышский, татарский, грузинский, японский, китайский и английский языки; нет только людей, могущих перевести его с славянского на русский! (...) Мы переплываем моря, чтобы прозелитировать среди иностранцев, а свой народ, наш родной кормилец-народ, по милости нашей коснеет в религиозном мраке, ибо свет истины загражден от него славянскими вокабулами¹³⁸.

Другим авторам осталось лишь дополнять перечень народов, более счастливых, нежели русский, включая в него абхазцев, алтайцев, бурят, вотяков (удмуртов), зырян, карел, киргизов, лопарей, молдаван, мордву, финнов, чувашей, чукчей, черемисов, эстонцев...¹³⁹

На самом деле список языков, на которые попечением Святейшего Синода переводились богослужебные книги, может быть и еще расширен. Архивные документы свидетельствуют, что лишь за период с 1905 по 1915 год издавались и готовились к изданию различные богослужебные тексты на гагаузском, литовском, монгольском, осетинском, французском, чешском и шведском языках – сверх уже перечисленных выше¹⁴⁰.

Как мертвым капиталом владея драгоценнейшей жемчужиной – своим родным, богатейшим по выражению тончайших изгибов мысли языком, упорно храним и с убытком для себя пускаем в оборот изветшавший от времени камень

– возмущался священник Иаков Тимофеев¹⁴¹. М. Леонович усматривал в том обиду для народного самосознания¹⁴². Право «нашего материнского языка на хвалу Богу в Церкви преподобных» отстаивал и журнал «Церковный голос»: «Ужели язык мертвых приятнее Богу, чем язык живых?»¹⁴³

Наблюдая за жизнью русских и чувашских приходов в Самарской епархии, священник Захария Мясников отмечал противоположную динамику их развития: в то время, как среди русского населения Поволжья в конце XIX и особенно в начале XX века происходил весьма заметный отток из Православной Церкви в иные конфессии, чувашские приходы крепли и умножались, сектантство не пускало в них корней. Главную причину такого различия о. Захария усматривал в совершении богослужения на родном языке. Массовое отпадение от Православия крещеных татар он также считал расплатой за отступление от заветов святителей Казанских Гурия и Варсонофия. Их преемники «вместо христианского просвещения инородцев на их родных языках занялись русификацией их», а отсюда и родилось отступничество. В преодолении этой тенденции и в успехе новой миссии среди инородцев Мясников видел особую заслугу Н.И. Ильминского (1822–1891), добившегося не только преподавания, но и совершения православного богослужения на языках народов Поволжья¹⁴⁴.

Кстати, именно положительное воздействие богослужения на родном языке на чувашское население использовал в качестве аргумента за русское богослужение другой священник Самарской епархии – уже упоминавшийся Н. Пономарев¹⁴⁵. Позднее, на заседании Предсоборного совета епископ Уфимский Андрей также объяснял более высокую сравнительно с русскими религиозность татар в его епархии употреблением родного языка в богослужении¹⁴⁶.

5. Обращаясь к более глубоким пластам церковной традиции, «новаторы» усматривали богословские и исторические обоснования возможности богослужения на русском языке в миссионерской практике Православной Церкви, в служении апостолов Христовых и святых отцов, в событии Пятидесятницы, наконец, в образе земного служения Господа Иисуса Христа,

Действительно, свидетельства Нового Завета едва ли оправдывают стремление к неизменности богослужебного языка. Священник В. М-ч, возможно, несколько недооценивал образность притч и речений Иисуса, но в целом был близок к правде, утверждая, что Спаситель проповедовал на языке

обыкновенном, разговорном, «уличном», на нем же изложил и образцовую молитву и, очевидно, больше заботился не о красоте или поэтичности Своих выражений, а о доступности пониманию простых людей Своего учения¹⁴⁷.

Другой священник из Вятской епархии признавался, что монотонное чтение непонятных славянских текстов приводит ему на память упрек Господа Иисуса: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете» (Мф.23:13)¹⁴⁸. Псаломщик М. Леонович так истолковывал слова Христа «суббота для человека, а не человек для субботы» (Мк.2:27):

Это значит, что ни традиции, ни предания старцев, ни привычные формы жизни и культа не имеют непреложного значения. (...) Богослужебная реформа должна направить все свои усилия на то, чтобы удовлетворять современным религиозным потребностям¹⁴⁹.

Протоиерей Стефан Остроумов тоже толковал этот текст применительно к переводу богослужения:

Дорожить стариной похвально, но не хорошо – приносить в жертву этой старине сознательность веры и живость чувства; не добро условному и служебному придавать значение безусловного и существенного¹⁵⁰.

Обращаясь к апостольскому наследию, «новаторы» часто ссылались на тексты 1Кор.14 о «незнакомых языках». Хотя «в полном смысле эти слова неприменимы к нашему богослужебному языку, но они намечают ясно принцип, которым нужно руководствоваться в церковно-богослужебной практике»¹⁵¹. В отказе от богослужебного использования русского языка некоторые авторы усматривали также своего рода пренебрежение «даром языков», ниспосланным в день Пятидесятницы, и даже противоречие апостольскому обычаю¹⁵² или – апеллируя к последующей церковной истории – измену кирилло-мефодиевской традиции¹⁵³. . Наиболее эмоционально выражал эти мысли священник А. Лиховицкий:

Что, если интеллигенция и народ (...) скажут: Церковь для нас, богослужение для нас и для наших детей¹⁵⁴, а не для одних епископов и священников... Что, если эти теперь одинокие голоса (...) потребуют богослужения на русском языке? Что скажем в ответ мы, духовные вожди народа?! Мы укажем на традицию, на историю, но история будет против нас – сошествие Святого Духа на апостолов, говорение на разных языках пред отправлением на проповедь. Против нас станет апостол языков, св. Павел, который, должно быть, проповедовал коринфянам и римлянам на их языке или на языке государственном того времени, а у нас таковой русский.(...) Против нас – свв. Кирилл и Мефодий и св. Стефан Пермский, несущие проповедь и богослужение славянам и зырянам на их наречиях¹⁵⁵.

Среди других авторитетных имен, на которые чаще всего ссылались сторонники обновления богослужебного языка – великий миссионер, апостол Японии св. Николай (Касаткин) и особенно святитель Феофан Затворник, подвергавший критике неудовлетворительное состояние славянских богослужебных книг¹⁵⁶.

1. Прежде всего, некоторые из них энергично оспаривали или считали сильно преувеличенным основной тезис своих оппонентов о непонятности церковнославянского языка.

Пожалуй, наиболее талантливо и ярко выразил эту позицию К.П. Победоносцев в статье, напечатанной в 1906 году в журнале «Странник», а затем – брошюрой, экземпляры которой рассылались по особому списку, составленному автором¹⁵⁷:

К сожалению, в последнее время у нас – и в духовно-учебных заведениях, и в так называемом образованном обществе – растерялось знание славянского языка и ослабела привычка к нему. Отсюда возникло ни на чем не основанное представление о непонятности славянской речи для народа в церковном богослужении. И наконец слышим, что из среды духовенства идут предложения перевести богослужение на русский язык. Но это в сущности была бы не реформа, а крайне легкомысленная, бесцельная и опасная для единства Церкви революция, разрушающая весь характер и все значение для народа нашего богослужения. Наш церковнославянский язык – великое сокровище нашего духа, драгоценный источник и вдохновитель нашей народной речи. (...) Ведь он – искони родной, свой нашему народу; на нем образовался нормальный, классический строй русского языка, и чем дальше отступает от этого корня язык литературы, тем более портится, теряет определительность и ясность, и тем менее становится родным и понятным народу. (...)

Родной славянский язык понятен всякому русскому человеку. Темнота некоторых песнопений, лирического свойства, зависит не от языка, а от тяжелой конструкции греческой фразы, выражающей восторженную молитвенную хвалу или имеющей таинственное значение. Выразить ее на русском языке – значило бы сделать ее еще менее понятною¹⁵⁸.

Г.А. Соколов, как и К.П. Победоносцев, считал, что славянский язык непонятен лишь для интеллигенции и для некоторых духовных лиц, идущих у нее на поводу, но отнюдь не для простого народа. Народ любит храм – значит, любит и славянский язык, который «был понятен народу и в прежние века, понятен и теперь». А если язык богослужения, как утверждают сторонники его перевода, «далек от жизни, чужд русскому языку», то «это именно и есть существенная причина, почему славянским языком дорожит народ», желающий в храме удалиться от суетной повседневности¹⁵⁹. Те же мысли высказывал священник Александр Полиевктов:

Церковно-славянский язык – корень современного русского языка и для простолюдина, вследствие этого, не так малопонятен... Мы знаем несколько начетчиков, могущих прочитать наизусть несколько страниц из Маргарита, Толкового Апостола. Где же трудность понимания церковнославянского языка? Церковно-славянский язык мало доступен только для той части интеллигенции, которая выросла и воспиталась на литературном языке и имеет мало общего по своим понятиям с церковнославянским и русским народным языком¹⁶⁰.

Противопоставление простого народа и оторвавшейся от него, а потому и маловосприимчивой к славянскому языку интеллигенции было общим местом тогдашней полемики:

Интеллигенты русские – это не диковинно – говорить и по-русски не умеют. Из-за них же не заменять славянские слова какой-нибудь тяжеловесной и неуклюжей неметчиной!¹⁶¹

2. Другие авторы признавали, с теми или иными оговорками, неудобопонятность многих богослужебных текстов, но либо не считали недостаток понимания большой бедой, либо предлагали другие меры к исправлению положения (улучшение чтения и пения, преподавание церковнославянского языка в школах, разъяснение в проповедях, распространение пояснительной литературы).

Житель Гатчины Петр Шишипторов писал:

Не все же малопонятно. Очень многие прошения на ектениях вполне понятны. Да, наконец, что может быть понятнее: «Господи помилуй!» или «Подай Господи!»?

Стоит обратить внимание на католиков – они молятся в своих храмах на еще менее понятной латыни, но разумно и благоговейно, благодаря молитвенникам с параллельными текстами на национальных языках.

Но что же мешает и нам завести у себя подобные книжки?¹⁶² Правда, у нас много безграмотных; но что же мешает священникам объяснять народу богослужение, начав с литургии?¹⁶³

Киевский автор М. Иустинов считал, что отдельные трудные места могут быть и исправлены, но в целом находил трудности преувеличенными:

Действительно ли в нашем богослужении все так уж непонятно, что не остается никакого места для назидания и увещания?.. Во всяком случае: ектении и многие церковные песнопения в достаточной мере ясны и для простого человека¹⁶⁴.

Заслуженный профессор гомилетики Киевской духовной академии В.Ф. Певницкий также признавал, что в богослужебных текстах «встречаются частные неудобопонятные выражения». Но так ли это важно? По мнению профессора, главное в храме – это молитвенное настроение, ведь святыня воспринимается прежде всего сердцем, а не умом.

При встречающихся выражениях малопонятных, народ уловляет общий дух, характер и смысл чтений и пений, слышимых в церкви, и при понимании и усвоении главного душою молящегося при богослужении, может быть, не происходит большого вреда от того, что ускользают от внимания некоторые частности и не во всей полноте входит в разумение верующих предлагаемое в церкви (...) Едва ли кто станет утверждать, по крайней мере, мы не представляем того, чтобы народу непонятны были моления и пения (...) Божественной литургии (...) Не думаем также, чтобы ему непонятны были слова Евангелия, читаемого на славянском языке¹⁶⁵.

Сельский священник ставил в пример детей, которые, если и не понимают чего-то в службе, все же умиляются богослужением.

Да и взрослый человек в храм идет не столько для размышления, сколько для отдохновения и умиротворения душевного¹⁶⁶.

Законоучитель и настоятель Троицкой церкви в Казани о. Евгений Сосунцов, напротив, считал непонимание смысла серьезным препятствием к сосредоточенной молитве – как для детей, так и для взрослых. Но выход он видел в более продуманной системе школьного преподавания.

Надеяться (...) на то, что православное богослужение понятно само по себе каждому русскому человеку, наивно. При попытках перевода многих молитвословий со славянского языка на русский возникают значительные трудности даже у людей, обладающих специальной подготовкой, имеющих возможность обратиться к грамматическим и филологическим тонкостям изъяснений, а для обыкновенного молящегося затруднения встречаются в значительно большем количестве и притом в таких выражениях, которые для образованных людей совершенно понятны. Вследствие привычки к обилию непонятного в языке Церкви многие из мирян и не стараются хоть сколько-нибудь понять смысл богослужения и присутствуют в храме рассеянно. Этим свойством особенно страдают дети¹⁶⁷.

Священник Плисской церкви Полоцкой епархии Петр Серебреников также признавал, что «простой народ действительно мало понимает славянский язык», однако полагал, что это не мешает крестьянам быть более религиозными, чем люди образованные. Для лучшего понимания со временем

нужно образовать народ, а до тех пор пока достаточно довольствоваться влиянием хотя бы и на одно его чувство¹⁶⁸.

Священник Н. Виноградов тоже склонялся к мысли о достаточности эмоционального воздействия:

Как раз масса народа и не требует для религии умственного развития. Простонародье не жалуется на малопонятность славянского языка. (...) Дело в том, что слово Божие и вдохновенные молитвословил и песнопения гораздо больше говорят сердцу, чем уму¹⁶⁹.

Один из орловских священников даже утверждал, что понимание богослужебного текста вредит религиозному чувству: при полном понимании пропадает поэтический восторг.

Скажу вам, что есть какое-то особенное удовольствие в том, чтобы не понять смысла церковных песнопений с высокоглубоким содержанием: это я не только по себе знаю, но и по другим лицам. (...) После того, как смысл песнопения вскрыт прикосновением сухо-синтаксического ножа русского речепостроения, – оно (песнопение) как будто теряет немного в очаровании, каким до этого владело¹⁷⁰.

Однако его архиерей отнюдь не разделял такую точку зрения. Будущий священномученик Серафим (Чичагов, 1856–1937) в то время епископ Орловский, опираясь на Отзывы епархиальных архиереев, признавал крайнюю серьезность вопроса о понимании богослужения:

Судя по отзывам Преосвященных (...) везде пришли к заключению, что наша православная служба, которой дивятся сами инославные христиане, ввиду ее священно-поэтической высоты и разнообразия форм, остается наполовину мертвою для громадного большинства русских людей.

Присоединяясь к мнению своего предшественника по кафедре епископа Кириона о необходимости исправления языка богослужебных книг¹⁷¹, владыка Серафим напоминал:

Однако для того, чтобы народ понимал литургию, участвовал в общественной молитве и знал, о чем надо молиться в известные моменты этой службы, недостаточно, если литургия будет служиться даже на русском языке; нужны знания, а следовательно, обучение и объяснение.

В связи с этим всему епархиальному духовенству вменялось в обязанность ежегодно на воскресных чтениях в школах объяснять порядок богослужения и изучать Псалтирь на русском языке по переводу преосвященного Порфирия (Успенского)¹⁷².

Возвращаясь к вопросу о роли ума и «сердца» в восприятии молитвенных текстов, следует отметить, пожалуй, наиболее уравновешенный во всей полемической литературе предсоборного периода анализ этой темы в другой статье уже цитированного выше священника Е. Сосунцова, который справедливо отмечал:

Всякая молитва представляет собою произведение духовно-поэтическое, а потому не нуждается в разъяснении каждого отдельного штриха, каждой черточки. Молитва служит не столько потребностям ума, сколько наклонностям чувства. Чувство же не может быть заключено в строго определенные рамки, и некоторая таинственность в выражении его содействует более сильному влиянию его на людей. Некоторая доля таинственности, неизвестности, не переступающая границ разумности, заставляет сладко сжиматься наше сердце и уносит нас от земли в далекие выси надзвездных миров (...)

Полное отрицание разумности и планомерности в поэтических произведениях, известное под именем импрессионизма, декадентства, неофутуризма, пока не приобрело всеобщего признания, да и едва ли когда-либо приобретет его. Чувство неотделимо от сознания и не может разъединяться с ним; чувство и сознание не исключают друг друга. (...) Но и подведение поэтических произведений под мерку холодного рассудка ведет к понижению поэтического и религиозного чувства¹⁷³.

Надо иметь в виду, что помещавшиеся в различных «толковых молитвословах» и учебниках Закона Божия русские переводы молитв и песнопений, не предназначенные для богослужебного употребления, обыкновенно отличались сухой прозаичностью. Вероятно, это наложило отпечаток на многие высказывания в защиту церковнославянского текста – хотя присущая ему «доля таинственности» во многих случаях явно выходила за границы разумности для большинства читателей и слушателей.

Преподаватель Рязанской духовной семинарии протоиерей Павел Алфеев призывал прежде всего «улучшить и возвысить церковное чтение до идеальной высоты, а не переделывать текст читаемого». Если же и хорошее чтение не дает ясного понимания, то помочь делу должны школы и пастыри Церкви.

Нужно народ возвышать до понимания всего в религии, а не религию подгонять под уровень понимания народа¹⁷⁴.

Известный духовный писатель архиепископ Никон (Рождественский, 1851–1918) принципиально признавал возможность улучшения богослужебного текста, но главным условием понимания тоже считал правильную постановку образования. На пороге революции, в 1917 году, он с любовью вспоминал времена своего детства, когда грамоте учились у дьячков. По его мнению, вся беда в том, что под влиянием интеллигентского «просвещения» и в результате происков масонов

славянский язык почти устранили из школы. (...) Старались, чтобы дело обучения было как можно легче, чтоб дети учились играючи. (...) Но таким образом с первых дней воспитания дети отучались от борьбы со всякими трудностями, привыкали к лености мысли. (...) Теперь кричат уже о замене церковнославянского языка русским, даже в богослужении. Сохрани нас Бог от такого кощунства! Надо кричать наоборот о том, чтобы учить детей по-славянски, начиная от букваря¹⁷⁵.

Однако несмотря на все эти призывы практическая постановка преподавания церковнославянского языка на протяжении предреволюционного периода оставляла желать лучшего. Преподаватели жаловались, что все еще не подготовлен полный круг необходимых пособий по объяснению молитв и церковных песнопений для школы и для внебогослужебных собеседований¹⁷⁶. В земских школах преподаванию славянского языка уделялось мало времени, а учителя постоянно возбуждали вопрос об исключении его из программы¹⁷⁷.

3. Многие участники дискуссии обращали внимание на особые достоинства церковнославянского языка, которых, по их мнению, лишен язык русский.

Так, профессор СПбДА по кафедре церковной археологии и директор Императорского археологического института Н.В. Покровский (1847–1917) считал, что

в русском переводе богослужебное слово утратит неизбежно по местам силу экспрессии и возвышенность характера, подобно тому, как это бывает в случаях переложения стихотворно-поэтической речи на обыкновенную прозаическую речь. Последовательная точная замена славянских слов и выражений русскими повлечет за собой нежелательную тривиальность речи¹⁷⁸.

В качестве примера, подтверждающего невозможность перевода богослужебной поэзии на русский язык, епископ Прилуцкий Сильвестр¹⁷⁹ указывал на тексты, которые в русском переводе, по его мнению, звучали бы неприлично:

Как, например, передать разговорной речью следующие выражения: «Блаженно чрево, носившее Тя, и сосца, яже еси ссал» (Лк.11:27); «ложесна бо Твоя престол сотвори, и чрево Твое пространнее небес содела» (Задостойник); «всяк мужеский пол ложесна разверзая, свят Богу» (Канон Сретения, ирмос 9)¹⁸⁰.

Преимущественно эстетическими соображениями обосновывали невозможность или нежелательность богослужения на русском языке и другие авторы. Священник Владимирской епархии Владимир Побединский указывал на следующие преимущества славянского языка перед русским:

Его красота, глубина мысли, его церковность и умилительность – все это в высшей степени благотворно и религиозно действует на душу христианина, чего вряд ли можно ждать от русского текста богослужения¹⁸¹.

Русский язык – лучший среди всех языков современной Европы, считал протоиерей Павел Алфеев, но все же со славянским сравниться не может: «Ни один язык на земном шаре, за исключением древнегреческого, не отличается таким благозвучием, как славянский»¹⁸².

И. Афанасьев из Вятской епархии, рассуждая о превосходстве славянского, шел еще дальше: он не уступал первенства и греческому, а невозможность перевода богослужения на русский язык обосновывал доводами не только эстетического, но и догматического характера:

Один только славянский язык, между всеми человеческими языками, отличается необыкновенною гибкостью, мягкостью, художественностью, благозвучностью, плавностью и другими качествами, благодаря которым и явилась возможность создать великие художественные церковно-богослужебные песнопения.

Нет, русский язык по своей музыкальной благозвучности далеко уступает славянскому языку и поэтому на нем мы не можем иметь тех церковных песнопений, какие дает славянский язык (...) В славянском языке одно какое-нибудь слово выражает такую глубокую мысль, что в русском языке для выражения этой мысли потребуется целое предложение. Многие славянские слова, имеющие особое догматическое значение, невозможно перевести на русский язык без извращения и искажения догматических истин, без впадения в какую-нибудь ересь или религиозное заблуждение¹⁸³.

Были и другие авторы, которые настаивали на неотделимости вероучительных истин от их церковнославянского выражения. По мнению Г.А. Соколова, «содержание церковных песнопений неотделимо от формы»; славянская книга «даже самим видом письмен (...) влечет в высший мир возвышенных созерцаний и настроений, христианского подвига и нравственного совершенства». Поэтому перемена языка фактически равносильна перемене веры: «Где у нас на Руси для целей религиозных вместо славянского употребляют русский язык, там уже нет православия»¹⁸⁴.

Идея сакрального, иератического языка, по существу своему непременно отличного от языка повседневного человеческого общения, была распространенным аргументом в ходе дискуссии о переводе богослужения. Будущий священномученик Пермский, в то время епископ Тихвинский Андроник (Никольский, 1870–1918) справедливо указывал:

Богослужебный язык всегда и у всех народов особый от разговорного, как и в общежитии мы несколько особым языком объясняемся с высокими особами; это так необходимо и психологически естественно¹⁸⁵.

Конечно, более точным представлялось бы говорить во втором случае не об особом языке, а об ином стиле. Однако защитники славянского были склонны забывать о различии стилей русского языка. Так, профессор Певницкий считал, что замена священного славянского языка русским будет означать переход на «язык улицы или язык нынешней развязной литературы», что, конечно, уменьшит благотворное воздействие церковных молитв и песнопений.

Нужно твердо держаться славянского текста, чтобы не утерять связи с православной церковностью. Будет брошен этот язык, считающийся священно-церковным, и заменен простым обыденным языком, произойдет обмирщение церковного дела и низведение его с высоты, ему подобающей, в близкий уровень с простыми будничными явлениями. (...) Вред, отсюда происходящий, значительно может перевешивать ту пользу, которая ожидается от большей понятности церковных песнопений и молитв, изложенных на русском языке¹⁸⁶.

По мнению епископа Сильвестра, нуждам богослужения наилучшим образом удовлетворяет язык, остановившийся в своем развитии:

Язык, переставший быть живым и разговорным, по необходимости кристаллизуется и тем исторически обеспечивает точность для обозначаемых им понятий. (...) Каждый разговорный язык, поскольку он живой, постоянно подвергается изменениям, как изменяется и сама жизнь, которую он выражает. (...) В течение столетия живой язык обыкновенно подвергается значительным переменам. Возможно ли святыню Евангелия и все богослужебные песнопения и молитвы перелагать на разговорное наречие по мере изменений живого языка?¹⁸⁷

В то время, как одни авторы стремились доказать, что славянский язык вовсе не «мертвый», поскольку он находится в молитвенном употреблении, а кроме того, подвергается, хотя и медленно, определенным изменениям¹⁸⁸, другие не затруднялись говорить о преимуществе славянского именно как мертвого языка:

В звуках славянской богослужебной речи почила молитвенная благодать (...) мы на ней слышим только молитву и слово Божие; ее священный характер не может профанироваться вульгарным употреблением ее, потому что славянская речь есть уже мертвая, а не живая речь

– писал епископ Оренбургский Мефодий¹⁸⁹. С наибольшей отчетливостью эту мысль выразил о. Виноградов:

Наилучшим языком церкви является именно мертвый, а не живой, служащий для повседневных потребностей, язык. (...) Входя в храм, верующий человек приходит в дом Божий и за порогом храма оставляет и суетные формы, в которые облекается земная жизнь, оставляет и суетный язык. (...) Как же в это исключительное, неземное место внесем мы с собою обыденную, разговорную речь, которую мы так опошлили, так осуетили? (...) Нельзя одни и те же слова и выражения употреблять и в минуты шутливого веселья или в припадках раздражения и злобы – и в беседе с Богом, в минуты покаяния, в часы славословия, благодарения, прошения¹⁹⁰.

Священник В. Пестряков, как и ряд других авторов, охотно ссылался на Н.И. Ильминского, который, желая подчеркнуть естественный, общечеловеческий характер потребности в обособленном от жизни языке молитвы, указывал на практику иных религий – иудаизма, ислама, индуизма, буддизма¹⁹¹.

Отношение «консерваторов» к русскому языку было неоднородным. Иные из них признавали его высокие достоинства, но находили, что как по эстетическим, так и по пастырским соображениям сохранение славянского языка в качестве богослужебного все Же предпочтительно¹⁹². Для других авторов русский язык – «бесцветный», «разговорный-обыденный», «язык гостиных, площадей и улиц» и даже «язык базарно-житейской суеты», «язык кухни и базара»¹⁹³. В общем следует признать, что и оценки церковнославянского языка в высказываниях «новаторов» различались не менее широко.

Наконец, некоторые авторы ставили действительно серьезный вопрос: на какой русский язык могло бы быть переведено наше богослужение? В частности, обращали внимание на наличие в России множества диалектов, достаточно несходных друг с другом¹⁹⁴; указывали и на то, что литературный русский язык в значительной степени непонятен простому народу – быть может, даже больше, чем церковнославянский¹⁹⁵, – а язык современной интеллигенции чрезвычайно засорен иностранными словами¹⁹⁶.

4. Церковнославянский язык как средство духовного единения всех славянских народов – вот еще один из аргументов дискуссии о богослужебном языке.

В Чехии и Болгарии, Сербии и Черногории, – указывал епископ Сильвестр, –

везде православный славянин во святых храмах услышит теперь на доступном для него церковнославянском языке слово Божие и молитвы церковные, и он ясно почувствует свое духовное единение с Господом Богом и людьми¹⁹⁷.

Отказ же от славянского богослужения означал бы утрату этого объединяющего начала, которое имеет важное духовно-культурное (а может быть, и политическое) значение¹⁹⁸.

5. Отказ от привычного для церковного народа славянского языка приведет к нарушению мира и единства в Церкви, к возмущению верующих или даже расколу, – считали «консерваторы».

Каждому из молящихся известно, как иное слово будило в душе молитвенное чувство, оживляло священный образ, вызывало память прошлого и прежней молитвы, – и все это неужели может и должно пропасть! Нет, видно всего этого не чувствовали нынешние реформаторы богослужения.

– с горечью восклицал К.П. Победоносцев¹⁹⁹.

В.Ф. Певницкий, вспоминая печальные результаты реформы патриарха Никона, ожидал еще больших нестроений при переходе на русский язык в церковной службе.

Священный язык, входящий во все богослужебные чины, – это один из камней в фундаменте живого здания Церкви (...) Будете вынимать этот камень и заменять его другими, можете поколебать утвердившийся строй Церкви и вместо мнимой пользы принесете большой вред.

Притом, считал профессор, такая мера, послужив едва ли нужной уступкой людям малоцерковным, нанесла бы «оскорбление благочестивому чувству тех, которые составляют соль земли»²⁰⁰. Белорусский священник выразил эту же мысль по-своему:

Богослужебный церковнославянский язык по понятиям народа сверхчеловеческий – божественный язык. Чтый да разумеет! Для кого менять язык богослужебный? Для интеллигенции? Не стоит. Она, во-первых, церкви не любит, а во-вторых, станьте им угодничать, так зачеркнете посты, выбросите брак, словом из христианства сделаете не союз Бога с человеком, а прихвостень нечистого²⁰¹.

Ярко описывал пагубные последствия отмены славянского богослужения и Г.А. Соколов:

Трудно и представить ту скорбь, и то смущение, и то лишение, подобное смерти любимого и близкого нам человека, которые почувствовали бы верующие, у которых отняли славянский язык.

Такое оскорбление религиозного чувства, считал астраханский преподаватель, неизбежно оттолкнуло бы многих от Церкви²⁰². Священник Пестряков считал, что замена славянского языка русским таит угрозу «новых религиозных катастроф (...) новых расколов и разделений»²⁰³.

Подробнее всех описывал возможные последствия реформы священник Виноградов:

Народ не умеет различать идеи от формы, в которую воплощена эта идея. В сознании народа религия слилась с культом. Если вы не верите этому, загляните в русскую историю. (...) Такая крупная реформа, как замена славянского богослужебного языка русским при современной необразованности массы народа, положит начало новому (...) страшному расколу (...) Этот раскол грозит полным уничтожением Русской Православной Церкви. Не надо забывать, что у нее есть опасный непримиримый враг – старообрядцы. (...) Малейшего новшества в Православной Церкви достаточно, чтобы масса народа хлынула из православных храмов в молельни старообрядцев! Народ не отдаст священного языка Церкви! Народ не позволит «изгнать славянщину»! (...)

Предположим невозможное: народ при современных условиях позволит упразднить богослужебный славянский язык. Но у кого достанет жестокости – произвести над миллионами душ тяжелую операцию?

Новый язык церкви, новые слова и выражения не найдут в нашем сердце отклика привычки, привязанности с детских лет. Странно будет слышать новые речи в храме. Мысли-то останутся все те же, а для слуха все новое. Каждая фраза священного и богослужебного текста срослась с нашей душой, сплелась с самыми сильными и нежными струнами сердца.

Религиозная жизнь целого поколения будет потрясена предполагаемой нами реформой. (...) С переменой богослужебного языка целому поколению пришлось бы переучиваться: усвоенный на память текст не будет совпадать с богослужебным. (...) И окажется, что мы во всяком случае враждебно будем относиться к новому языку церкви. А простой народ сделает проще: он уйдет от нового языка туда, где звучит, потрясая сердца, родной, привычный священный язык.

При этом священник, однако, делал важную оговорку:

Конечно, нельзя указывать истории путь. Быть может, со временем создадутся благоприятные условия для замены славянского богослужебного языка русским²⁰⁴.

Другие авторы, которые, как и о. Виноградов, не были принципиальными противниками использования русского языка в богослужении, также призывали к предельной осторожности при всех рассуждениях и тем более практических действиях в этом направлении: «Мы твердо обязаны помнить, что церковное богослужение не безразличный для русского народа предмет»²⁰⁵. В одной из неподписанных статей автор – человек явно консервативных убеждений – настаивал:

Реформирование богослужения, малопонятного для народа, можно совершить только с согласия и по желанию народа. (...) Даже Собор Русской Церкви не вправе обсуждать этот вопрос иначе, как по инициативе мирян. (...) Начинать это дело нужно не сверху, а снизу (...) Скажут: служите сами, для своего удовольствия, мы найдем себе иных пастырей, для которых дороги учение и предание Церкви Православной, ее постоянная верность себе. Вот если бы вся Церковь, носительница Духа Божия, нашла, что современное богослужение не удовлетворяет ее, тогда вы смело говорите о реформе богослужения²⁰⁶.

Наконец, Н. Колосов предлагает православным «поучиться у католиков их мудрому такту», с которым они избегают толков об упразднении латинского богослужебного языка и тем самым сохраняют прочность своей церковной организации – по мнению автора, «одной из наиболее совершенных»²⁰⁷.

6. Распространение сектантства, по мнению некоторых, могло бы даже усилиться от разрешения богослужения на русском языке:

Пока простой народ не имел русского перевода Библии, он в простоте сердца веровал, а с появлением русской Библии он стал ее читать, потом по-своему понимать и толковать непонятные места Библии, и кончилось тем, что русская Церковь приобрела сектантство. Как бы чего подобного не случилось и при переводе богослужебного языка

– писал священник Херсонской епархии о. Иоанн Миронов²⁰⁸. О. Владимир Побединский беспокоился, не принесет ли русское богослужение больше урона Церкви через усиление раскола, нежели пользы от возвращения сектантов²⁰⁹. А священник церкви при Самарской земской больнице Стефан Богородицкий опасался, что введение в богослужение русского языка может быть воспринято как капитуляция Православной Церкви перед сектантством²¹⁰.

7. Возможно ли преодолеть неизбежные трудности переводческой работы? На этот вопрос «консерваторы» были склонны отвечать отрицательно.

«Может ли духовное творчество нашего времени подняться на высоту творчества наших предков? –спрашивал епископ Прилуцкий Сильвестр. – Признаём совершенно невозможным достойное повторение теперь духовного творчества в отношении богослужебного языка»²¹¹. «Имейте в виду, что комиссия по исправлению одного служебника работала не менее двадцати лет, пока не вымерла», – саркастически напоминал Н.В. Покровский²¹².

Кто будет переводить богослужебные книги? «Разве у нас есть какой-нибудь религиозный поэт, которому можно было бы поручить это величайшее дело?» – спрашивал священник С. Недельский, справедливо полагавший, что для богослужебного употребления не годятся учебные переводы вроде тех, которые печатаются в школьных пособиях. – «Я убежден, не найдется ни одного святого поэта даже для перевода божественной литургии, утренних и вечерних молитв»²¹³. О. Стефан Богородицкий тоже не видел в современной ему России достойных мастеров слова: на седалище Пушкина и Лермонтова «сели Горькие, Андреевы, Куприны, Арцыбашевы и прочие порнографисты», от поэтичности русского языка скоро останется одно воспоминание²¹⁴. Окружной благочинный из Мценского уезда протоиерей Василий Ключарев напоминал, что кроме вдохновения для этой работы нужна еще и ученость²¹⁵. А о. Н. Виноградов сформулировал целый ряд условий, необходимых для создания русского текста богослужения, равноценного славянскому:

Найдется ли достаточное количество людей глубоко религиозных, одаренных большим литературным талантом, которые смотрели бы на перевод богослужебных книг на русском языке, как на подвиг жизни, как на святое, безусловно необходимое для народа дело?²¹⁶

8. Большие трудности представляет согласование нового богослужебного текста с музыкой.

Все наше церковное пение органически, неразрывно соединено с словом богослужебного текста, к этому слову примерено и без него немыслимо. Изменить этот текст – значит разрушить эту живую вековую связь и разрушить вместе со словом все церковное пение и исказить безобразно чин богослужения. (...) Поставьте вместо славянского текста русскую деланную фразу – исчезнет и цезура, и ритм, и смысл каждой отдельной фразы, и весь лад пения, к ней примеренный

– отмечал К.П. Победоносцев²¹⁷. Протоиерей Алфеев также находил невозможным «из-за непонимания славянского языка уничтожать все знаменитые высокохудожественные композиции гениальных композиторов»²¹⁸.

Священник С. Недельский выдвигал нелегкий практический вопрос:

Где новаторы найдут столько новых псаломщиков и особенно – кем они заменят народные хоры, члены которых понаслышке выучили осмогласие и всякое церковное пение?²¹⁹

9. «Русский язык – не панацея от церковных нестроений».

Этот тезис выдвинул профессор Покровский, желая несколько охладить пыл «новаторов». Допустим, хороший русский перевод все же удалось выполнить.

Однако будет ли этим достигнута идеальная ясность богослужения, и будут ли все понимать русскую богослужебную речь совершенно ясно и определенно? Нет и нет. Богослужебный язык возвышенный и поэтический. Поймет ли простолюдин оду Державина «Бог»? Поймет ли он Илиаду Гомера в русском переводе? Поймет ли стихотворение Пушкина «Пророк»? (...) Для совершенно ясного понимания богослужения необходимо общее и богословское образование, обширная начитанность, постоянное обращение с песненным материалом и проникновение в его дух и характер, знание строя богослужения (...) Ясно, что один перевод богослужения на русский язык не вносит абсолютной ясности в эту область; ясность достигается путем научного изучения, а затем путем школьных и пастырских изъяснений (...) Русское богослужение для простецов все-таки будет не вполне ясным, как и славянское²²⁰.

Того же мнения держался епископ Мефодий:

Имея в виду народную массу, многое ли приобретется для понимания богослужебного языка, если славянский язык заменить русским? Очень немногое, почти ничего²²¹.

«Ревнитель благочестия» из числа русских американцев в своем отклике на статью о. А. Хотовицкого²²² называл работу по переводу богослужения на русский язык «бесплодной и. невозможной, ибо для нее художников нет. и не будет. И нужды в ней нет» – поскольку лирическое содержание песнопений «не требует логического построения и анализа фразы (...) Если же требуется осветить мыслию, толкованием и звуки, и образы, это дело не перевода, а устного толкования». По мнению «ревнителя», перевод не решит проблемы понимания «деланных фраз греческого словосочинения», любимых народом преимущественно в силу привычки; в качестве примеров он называет ирмосы Великой Субботы, Богоявления, канон Андрея Критского, содержание которого, насыщенное ветхозаветными образами, независимо от языка «совсем непонятно массе, не знающей этой истории»²²³.

Автор, печатавшийся на страницах самарского журнала под криптонимом Пр-й С-н, также считал, что причина непонятности богослужебных текстов, включая и Псалтирь, лежит не в церковнославянских грамматических формах и даже не в наличии слов, имеющих в русском языке другое значение, а в самом содержании этих текстов, которое «выше народного понимания». Апостольские чтения, «если бы дьячок читал их по книге Синодального перевода на русское наречие», все равно остались бы большей частью непонятными для малограмотного народа. Поэтому «немного выгадали бы мы в понятности богослужения чрез замену в богослужении языка древлеславянского новославянским». Впрочем, обсуждение этого вопроса автор считал просто «неблаговременным», хотя и признавал его «одним из важнейших» в церковной жизни. Коль скоро весь материал, подготовленный для Собора, отложен в сторону и ждет своей очереди, дискуссия не может иметь практического значения. Не возражая принципиально против богослужения на русском языке, Пр-й С-н желал лишь, чтобы оно не было для всех обязательно, справедливо указывая на многих лиц, которые могут молиться по славянской Псалтири, несмотря на изобилие непонятных мест, и не могут – по понятному, но сухому русскому тексту²²⁴.

10. Ссылки «новаторов» на миссионерскую практику Православной Церкви и их новозаветные аргументы также не остались без возражений.

Епископ Сильвестр, признавая, что Господь Иисус Христос и апостолы действительно проповедовали на современных им живых языках, утверждал, однако, что молились они «обыкновенно на классическом языке библейских писателей»²²⁵. Едва ли серьезный исследователь Нового Завета признал бы справедливость такого тезиса – молитвы Иисуса, известные нам из Евангелий, не дают для него никаких оснований, равно и все то, что мы знаем о жизни первохристианских общин.

Дар языков в день Пятидесятницы, по мнению о. И. Миронова, – лишь исключительное явление из жизни ранней Церкви, ничего не говорящее о возможности русского перевода молитв²²⁶. Владыка Сильвестр избрал другой ответ своим оппонентам:

Не подобен ли апостольскому языку Пятидесятницы наш церковнославянский язык, который в основе современных нам славянских языков находится и потому одинаково является понятным для всех славян, восточных, южных и западных?²²⁷

Столь же уверенно он отвергал аналогии с практикой Церкви по отношению к «мелким нашим инородцам»: по его мнению, последние, в отличие от русских, «переживают начальную стадию в своей исторической жизни, – поэтому оказалась нужда и явилась возможность создавать религиозную письменность для инородцев»; кроме того, «наш церковнославянский язык крайне затруднителен для них», чего нельзя сказать о русских²²⁸. Н. Колосов считал, что совершение богослужения на инородческих языках допускается лишь в видах некоего снисхождения – как «временный церк(овно)-педагогический прием»²²⁹.

Профессор Покровский отвергал также связь обсуждаемого вопроса с кирилло-мефодиевской традицией:

Ссылка на Константина философа, водившего славянское богослужение у моравов совершенно в иных условиях, в иной обстановке, не имеет в настоящее время существенно важного значения²³⁰.

Епископ Андроник со значительно большим основанием указывал на неточность некоторых апелляций к опыту японской миссии святителя Николая (владыка сам с 1897 по 1907 г. трудился в ее составе). По его словам, в отличие от переводов Священного Писания, выполненных протестантскими миссионерами,

для многих христиан, а для наших православных всех без исключения, перевод пр(еосвященного) Николая оказывается более совершенным главным образом потому, что он написан на языке тоже особенном, как и наш славянский сравнительно с русским²³¹.

В заключение этого обзора необходимо напомнить, что подавляющее большинство «консерваторов», выступавших против перевода богослужебных книг на русский язык, признавало не вполне удовлетворительным нынешнее состояние их церковнославянского текста. Некоторые авторы считали достаточным исправить в них наиболее «темные» и неудобопонятные места. Другие признавали необходимость сплошного пересмотра и редактирования богослужебных книг, видя именно в этом наилучшую альтернативу идее русского перевода. Предложения такого рода будут рассмотрены в следующей главе, посвященной вопросу об исправлении богослужебных книг.

1. Признавая, что многие слова и выражения в церковнославянском тексте достаточно понятны, сторонники русского языка считали, что его использование поможет тому, чтобы «не нечто, а все целиком из богослужения входило в душу»²³².

Несомненно, народ усвояет общий смысл и характер богослужения; но зачем пренебрегать в таком деле полнотою, целостностью?

– возражал консерваторам о. Димитрий Силин, добавляя, что от неполноты понимания славянской речи

происходит то, что народ и не ищет «разумения»: «не нам понимать», – и остается в жалком, беспомощном неведении самого важного в жизни²³³.

2. «В молитве важнее сердце». – «Конечно. Никто против этого не спорит», – отвечал тот же Силин.

Но если при полной преданности и при горении сердца разуметь все, что предназначено для разумения и восприятия верным, молящимся, то кому и чему это повредило бы? (...) Неужели погибнет живая молитва, неужели мы развратим простые сердца, если откроем им весь свет и разум нашего богослужения?²³⁴

Другие авторы также оспаривали ложное противопоставление ума и сердца:

Непонимание богослужения только затрудняет для человека принимать в нем участие сердцем. Человек должен молиться всей душой, всеми силами ее, а душа человека состоит не из одних чувствований²³⁵.

3. «Улучшить преподавание славянского языка». – Но если, судя по очевидным результатам, это не удается и духовной школе (о чем много раз писали сами защитники славянского)²³⁶, то как же практически осуществить эту мечту в светских учебных заведениях, – отвечали сторонники богослужения на русском языке²³⁷. Те из них, которые были связаны с преподавательской деятельностью, указывали, что значительное время, необходимое на освоение этого предмета, приходится отрывать от преподавания вероучительных дисциплин.

Большинство законоучителей опытно убеждены в том, что на введение малолетних школьников в курс хоть несколько сносного понимания церковнославянских слов и выражений уходит много золотого времени (...) Не приходилось бы преодолевать таких трудностей, затрачивать столько труда и времени, если бы текст молитв заучивался на русском родном языке²³⁸.

– писал священник Иаков Тимофеев, посвятивший много лет преподаванию Закона Божия школьникам.

О том же свидетельствовал о. В. Статиров. По его мнению, длительные усилия научить крестьянских детей славянскому языку не дали ощутимых результатов:

И вот теперь, после полустолетнего неудачного опыта, мы остаемся в старом положении: народ и теперь, как тогда, не понимает богослужения; более того, мы отгоняем от церкви многих хороших чад, потому что не питаем их душ, потому что голодны они на нашей церковной трапезе²³⁹.

Священник Е. Самуилов призывал считаться с тем обстоятельством, что славянский язык может быть исключен из программы многих народных школ без согласования с Церковью²⁴⁰ – что и произошло в действительности всего через несколько лет.

4. Древность церковнославянского языка, привычка к нему и богатство связанных с ним молитвенных ассоциаций не являются, по мнению «новаторов», решительными препятствиями к употреблению русского языка в богослужении.

Наиболее пылко оспаривал доводы традиционалистов священник Силин:

Если я вижу, что славянский текст скрадывает содержание Писания и молитв для большинства народа, если вижу, что народ от этого духовно голодает и жадно кидается на русский текст, какой предлагают ему сектанты, и если несмотря на это я упорно утверждаю, что народ – невежда, изменник, что славянский язык должно сохранить навсегда, потому что он наш привычный богослужебный язык, потому что он освящен долговременным употреблением в Церкви, то, очевидно, я – сторонник псевдоцерковности, согласный принести содержание в жертву форме, духовное – в жертву плотскому, божественное – в жертву человеческому. (...) Что радостного совпадать во внешних звуках с молитвою отцов и разногласить в духе? А мы несомненно в этом разногласим, так как для предков славянский язык был живым, а для нас он полумертв; они горели духом от ярко понятных для них речений, а мы увядаем от застарелости, уродливости, полумертвенности чуждых уже для нас слововыражений и оборотов. Предки не давали заповеди коснеть в языке: это противно богозданной природе развития человеческого духа. (...) Люди с живым религиозным чувством (...) не примешивают к религиозным отношениям, имеющим своим предметом только одного Бога, «особенного почитания» к языку. Эта примесь ведет к буквопоклонству²⁴¹.

Сходные мысли высказывал в харьковской «Церковной газете» некто П.Л. (возможно – профессор философии КДА П.И. Линицкий, 1839–1906):

Мы, говорят, привыкли «ассоциировать молитвенное настроение» с известными славянским словами и оборотами, а с заменою этих последних обыкновенной русской речью не станем уже испытывать в храме таких благоговейных чувствований, какие испытываем теперь. Но это совершенно напрасное опасение. Для создания новых ассоциаций потребуется всего лишь несколько лет, и для следующего за нами поколения родной язык будет представляться столь же священным, как славянский кажется теперь для нас. И притом, понимая богослужение, наши дети и внуки станут ассоциировать известные религиозные чувства и настроения с содержанием молитв и песнопений, а не исключительно с их внешним выражением, как это делается теперь²⁴².

5. Доводы о неуместности русского языка в богослужении, основанные на эстетических соображениях, побуждали «новаторов» защищать выразительные достоинства родной речи, а порой и оспаривать односторонние, с их точки зрения, похвалы славянскому языку.

«Что касается эстетики, то здесь вкусы очень различны, а привычки случайны», – считал профессор КДА В.И. Экземплярский. Мистическую же глубину православному богослужению придает не «бессмыслица читаемого», а обряды и символы, которыми оно насыщено²⁴³.

Уже цитированный выше П.Л. считал преувеличенными похвалы звучности и величавости славянского языка. На самом деле это скорее особенности восприятия, связанные с контекстом, в котором этот язык звучит.

Не потому он употребляется при богослужении, что действительно обладает всеми этими качествами, а, наоборот, потому кажется нам имеющим их, что мы слышим его только в храме, не употребляя в общежитии. Сам по себе русский язык несомненно совершеннее, проще и изящнее славянского²⁴⁴.

Д. Силин, не отрицая привязанность всякого православного человека к существующему чину богослужения («мы вросли в него; говорить о его недостатках так же больно, как о недостатках своего лучшего идеала»), считал, тем не менее, необоснованным сведение функций русской речи к обслуживанию лишь бытовых потребностей.

Откуда же вдруг русский язык стал так плох, что будто бы стыдно и грешно посвятить его Богу? Как много у наших проповедников поразительных по глубине религиозного чувства проповедей: они потрясали сердца слушателей, и ничего «неприличного», ничего унизительного для высоких религиозных чувств не было в том, что они излагались «простым» русским языком. Молитва великого киевского старца Парфения пользуется глубоким почтением в широком кругу верующих, и она, однако, написана самым простым русским языком, и это ее нисколько не умаляет: наоборот – будь она написана по-славянски, в ней не было бы такой непосредственности и искренности²⁴⁵.

Своего рода «доказательством от противного» в пользу литургического употребления русского языка, с точки зрения анонимного критика, могла бы послужить молитва, составленная на славянском языке по случаю празднования 300-летия дома Романовых в 1913 году²⁴⁶. Справедливо отмечая, что молитва эта написана «искусственно-подражательным языком, языком далеко не умелым и как бы славянским», неизвестный автор ставил вопрос: почему же нельзя хотя бы вновь создаваемые молитвы и богослужебные тексты составлять на том языке, которым органично владеют авторы?

Неужели и до сих пор наш чистый, ясный, простой русский язык не достоин того, чтобы нам, православным христианам, можно было излагать наши молитвы в храмах к Отцу Небесному на этом, дарованном русскому народу языке?²⁴⁷

Размышляя о том, каким должен быть язык русского литургического перевода, сторонники реформ сознавали необходимость творческого развития особого возвышенного стиля на основе языка классической русской литературы. При этом многие из них обращали в свою пользу тот же аргумент, на который неоднократно указывали «консерваторы» (Победоносцев, Покровский, Певницкий и другие): славянский язык нам не чужой. «Ведь и наш русский язык вырос в чистом своем виде из славянского и есть поэтому плоть от плоти его», – напоминал священник Димитрий Ахматов в своей статье, опубликованной в 1911 году²⁴⁸. Почему же тогда ценители славянского «не видят или не желают видеть красоты, могущества и других ценных качеств русского слова»? Указывая на разнообразие стилей русского языка в зависимости от сферы применения, о. Димитрий утверждал:

Может быть выработан и церковно-богослужебный стиль в русской речи. (...) Характер языка [русского] богослужения должен быть особенным, специально церковным, а никак не разговорным, употребляющимся для обыденных житейских отношений и предметов. А при этом условии не может быть и речи о профанации священного текста. (...) Мы не хотим окончательно порывать связи с языком славянским. (...) Оставаясь на почве славянского наречия можно будет сохранить и русский язык в его неповрежденной первоначальной чистоте от иноземных влияний и засорений всякими неологизмами²⁴⁹.

М. Богоявленский в ином ракурсе рассматривал тот же вопрос об «иноземных влияниях». Самая их возможность, по мнению этого автора, свидетельствует прежде всего о способности русского языка ассимилировать недостающую лексику. И если многие чужеродные слова «стали вполне русскими», то неужели русский язык не может обогатиться за счет церковнославянских выражений, коль скоро для них не найдется подходящих русских аналогов?²⁵⁰

Священник А. Лиховицкий пример нужного стиля усматривал в русском переводе Библии:

Языком богослужения должен быть литературный русский язык, а не разговорные наречия. Он дал прекрасную, не тривиальную и никак не вульгарную форму Священному Писанию, в частности Евангелию (...) То же будет и с богослужением²⁵¹.

Да это так естественно – оставить без перевода многие обрусевшие славянские слова, которые оставят богослужению прежнее «велелепие»; ведь такие слова, как «чертог», «колесница» и тому подобные нет нужды заменять; во многих местах весь перевод будет состоять лишь в замене непонятных славянских падежных и глагольных окончаний понятными русскими²⁵².

С ним соглашался и другой сторонник перевода богослужения, скрывшийся за псевдонимом сына Церкви:

Русский язык столь же приличен и богат для выражения св(ятых) истин, как и древнеславянский. Доказательство налицо: русский перевод Библии. Чем он ниже по достоинству перевода славянского?²⁵³

Протоиерей А. Хотовицкий и еще один анонимный автор находили, что более удачным стилистическим образцом для перевода богослужебных чинов может служить победоносцевский перевод Нового Завета, в котором

весьма счастливо сохранены колорит и прелесть славянского языка, а вместе с тем устранены пережившие себя славянизмы²⁵⁴.

Соблюдено полнейшее достоинство, пролагающее дорогу к употреблению этой книги при богослужениях. Так неужели же не найдется ревнителей, которые бы, так же последовательно, приблизили церковный язык к вящему пониманию народа, перестроили бы то, что вовсе не дается пониманию, пощадив и красоту речи, и дух ее, и музыкальность, – пощадив сердце русского человека!²⁵⁵

Похожей была и переводческая программа о. Д. Силина. Ссылаясь на Пушкина, Плещеева, Тургенева он старался показать, что перевод богослужебных текстов на русский язык вовсе не предполагает низменного, вульгарного стиля. На ироническое предположение Певницкого, что ирмос «Отверзу уста моя» надобно будет перевести на русский как «Открою рот свой», Силин – обращая против своих оппонентов их же тезис о насыщенности славянской речью русской поэзии – возражает, что Пушкин все же писал по-русски, а не по-славянски, но это не помешало ему сказать: «Отверзлись вещие зеницы», «И он к устам моим приник». Поэтому в цитированной фразе ирмоса достаточно будет изменить одну букву: «Отверзу уста мои» – «и русификация достигнута». Находится место в русской словесности и для таких слов, как «жезл», «чело», «ланиты». Вовсе не надо менять «перст Божий» на «Божий палец» (это еще один саркастический выпад Певницкого). А вот «рамена» вышли из употребления и стали непонятны – «ничего нет страшного» заменить их словом «плечи». В русских молитвенных текстах о. Димитрий предлагал сохранить не только славянский лексический материал, но и некоторые грамматические формы славянского языка, прежде всего – звательный падеж (сохраненный и в русском переводе Евангелия):

«Господь Иисус Христос, Сын Божий, помилуй меня!» – Холодно, грубо. Непременно нужно сказать: «Господи, Иисусе Христе...», «Отче наш» (...)

Есть у нас и возвышенный, эстетический склад речи, который может еще и еще возвыситься и очиститься и стать вполне достойным стилем языка религии (...) Что встретятся большие затруднения при русификации богослужения, это несомненно. Но преодолеть их во всех отношениях будет полезно; из-за этого не должно останавливать великого для Церкви и славы Божией дела. Но необходимо заметить, что некоторые места богослужения при русификации или целиком сохранятся, или потерпят едва заметные изменения. Например: «О плавающих, путешествующих...», «Пресвятую, Пречистую...» и т.п.²⁵⁶

Сознавая громадную трудность предстоящей работы, Силин хотел бы видеть будущих переводчиков подобными евангельскому книжнику, наученному Царству Небесному, который выносит из сокровищницы своей новое и старое (Мф.13:52). По поводу некорректного ведения полемики, тот же автор пишет: кто не желает реформы богослужебного языка,

может нарисовать картину, как неразумные и неблагоговейные люди взялись делать эту реформу, и все, действительно, закричат, что это кощунство. Но справедлив ли такой прием? (...) Конечно, было бы верхом безумия делать в Церкви реформы в духе хулиганской революции и реформации (...) Для дела обновления нужны люди, настолько чуткие, чтобы не упустить ни одной еще живой и прекрасной ноты из старого и не принять ни одного неверного тона из нового, чтобы сочетать только одно прекрасное, дорогое. (...) Никто не думает, что можно сесть, как попало перетяпать на русский язык богослужебные книги, – вот и реформа. Нет, в этом деле нужны не ученые, не ремесленники, а творцы²⁵⁷.

О. Сергий Самуилов также отмечал, что противники богослужения на русском языке, говоря о невозможности перевода, о неминуемой утрате поэтичности, имеют в виду буквальный, учебный перевод-подстрочник. Такой перевод действительно невозможно употреблять в богослужении. Литургические переводы должны передать мысль богослужебного текста – «хотя бы и не тем оборотом речи»²⁵⁸.

Церковный публицист из Киева Кирилл Тихомиров считал, что

дело это не может быть начато без основательной подготовки. Того богослужебного стиля, которым должны быть изложены церковные песнопения и молитвословия, наша духовная литература еще не выработала. Нужно отдать должное внимание звучным и привычным уху славянским формам и не смотреть на этот перевод как на гимнастическое упражнение в передаче славянских грамматических форм на русский язык в строгом согласии с тем, что пишется в современных учебных руководствах русского правописания²⁵⁹.

Его петербургский коллега А. Палицкий надеялся, что в будущем удастся избежать тех недостатков, которые свойственны существующим переводам богослужебных текстов, выполненным без учета стилистики и ритмики песнопений.

Стоит прочитать даже сравнительно хорошие и тщательно сделанные переводы на русский язык песнопений пасхальной утрени, чтобы понять всю разницу в стиле. Такой характер переводов в значительной части является результатом их излишнего буквализма и непременного желания приблизиться к чистоте и простоте разговорной речи. Последнего совсем не нужно. Проза разговорного языка будет всегда несколько резать ухо в храме. В каждом языке есть различие стилей²⁶⁰.

Другой автор считал, что к предстоящему делу перевода надо привлечь

людей науки и художников слова; совместная работа их может дать нужные результаты: найдется и художественная экспрессия и устранится неуместная в молитве тривиальность²⁶¹.

Священник Павел Ильинский, предостерегавший от поспешности и предлагавший (как и многие другие) на первых порах ограничиться употреблением русского текста Священного Писания, в июле 1917 года, за месяц до открытия Поместного Собора выражал свое убеждение, что переводчиков богослужебных песнопений нельзя назначить. Но при положительном решении принципиального вопроса о возможности перевода они могут явиться. И тогда делом Церкви будет одобрить или отвергнуть плоды их труда – как это бывало с авторами духовных песнопений в прошлые века церковной истории:

Производить реформу в этой области религиозного чувства и поэзии нужно людям, одаренным духом религиозного творчества. Это может быть сделано только постепенно, когда Церковию будет дана свобода в этой области. Тогда могут явиться члены Церкви песнотворцы и песнописцы новых творений или переложения прежних на современный язык. Церковь может принять их труды в свое употребление²⁶².

Отвечая священнику Петру Кремлевскому в связи с его выступлением на пастырском собрании в Петербурге²⁶³, о. Николай Дроздов удивлялся:

Неужели русский язык есть язык только извощичьих дворов и артелей ломовиков? Не говорим уже о литературных памятниках на русском языке, о произведениях светской литературы... Как можно было забыть Библию на русском языке? Как было не вспомнить, что и в Божьих храмах святое Евангелие читается и по-русски – в день святой Пасхи? На каком языке говорит свои проповеди с церковной кафедры враг русского языка? Неужели на славянском?²⁶⁴

В непоследовательности Дроздов упрекал и К.П. Победоносцева:

Как будто один славянский язык благословлен Богом для «отражения глубины мыслей», а русский язык – родное детище славянского – рожден для «отражения» лишь мелочей и пустяков. Пересол и в похвалах неприятен! Пусть бы еще речь шла исключительно о тексте, впервые сказанном на славянском языке, как на оригинале. Но ведь среди наших молитв и песнопений великое множество переведено с греческого языка, на котором богослужебная поэзия увидела впервые свет Божий. Оригиналы, полагать надо, всегда выше своих подражаний, переложений, переводов. И поэтому, если воистину мы пожелали бы обонять свежее благоухание «мысленных кринов земного рая Божия» – церковных песнопений и молитвословий, то нам необходимо научиться греческому языку, дабы в подлинниках читать богослужебные чины²⁶⁵.

6. Ценность эстетической аргументации как таковой ставилась под вопрос поборниками реформ.

Приведем ряд высказываний участников дискуссии, которые неодинаково оценивают достоинства славянского богослужебного текста, но сходятся в том, что пастырские соображения Церковь должна ставить выше эстетических.

Вам говорят о богатстве фонетики славянского языка, о большей выразительности и красоте его. Вполне соглашаясь с этим, мы должны сказать, что все это богатство не ощутимо для лиц, мало понимающих язык. Согласитесь с тем, что красоту языка может чувствовать лишь тот, кто в совершенстве владеет им²⁶⁶.

Во имя чего у нас поддерживается неприкосновенность богослужебного языка? Все доводы за оставление его в практике вовсе ничего не имеют общего с интересами веры и благочестия, с теми целями, которым служит богослужение. Они относятся ближе всего к интересам славянской филологии, чему место не в храме, а в специальных школах. (...) Какое зло причиняет наше желание служить филологии и нежелание уважать религиозные потребности народа, – на это укажет всякий, кому приходилось иметь дело с отпавшими от Православной Церкви сектантами. Они в один голос начинают историю своего отпадения с обвинения нашего богослужения в непонятности его языка²⁶⁷.

На достоинство и полезность богослужебного языка нельзя смотреть с точки зрения одного безотчетного чувства. (...) Нельзя поэтому, не погрешая против правды, защищать богослужение малопонятное и малоосмысленное и считать его полезным христианину и приятным Богу²⁶⁸.

До восторгов ли нам красотами и сокровищами богослужебных чинов, если эти красоты и сокровища запутаны темными покровами непонятого языка, как будто они составляют объекты старой disciplinae arcanae, некие тайны, нарочито скрываемые от непосвященных и доступные лишь «избранникам»! Между тем, как идеальная задача богослужения – не только «едиными устами», но и единым сердцем всех молящихся, а не одних «избранников» славить и воспевать пречестное и великолепое имя Божие²⁶⁹.

Эти иерархи, духовные лица и просто образованные миряне, любители церковной старины, никак не могут подойти близко к психологии простого крестьянина, стоящего в храме и ничего, кроме отрывочных фраз, не понимающего. Им до некоторой степени чужда и психология простого молитвенного настроения, так как они привыкли смотреть на храм, как своего рода театр, привлекающий к себе художеством, величественной обстановкой и вообще эстетикой²⁷⁰.

Что влечение сердца и выработанный вкус ученых и вообще образованных представителей христианства будет на стороне славянского языка, – это можно сказать без всяких исторических справок. Причин для этого несколько. Прежде всего, для ума религиозно-образованных людей славянский язык не представляет никаких затруднений, – им он вполне понятен, а сытый по голодному, как говорит пословица, никогда не погадает. (...) Затем, образование в условиях современной культуры, замешанное на дрожжах античности, всегда обостряет вкус в сторону искусственной стилизации. (...) И русские церковники, незаметно для самих себя, делаются поклонниками стилизованного православия; для них торжественность славянской речи и ее местами малопонятность кажутся чуть ли не зерном церковности. Это свое отношение к православному богослужению они стараются перенести на «народную душу», сроднившуюся будто бы со славянской речью. Как мало народная душа сроднилась со славянскою речью, об этом достаточно говорит та легкость, с которою переходит крестьянин от православного богослужения к сектантским радениям, и те бесчисленные недоразумения, к которым приводят непонятные выражения славянской речи²⁷¹.

Не будем спорить (...) о сравнительном эстетическом достоинстве славянского и русского языков: это дело и вкуса, и привычки, и развития. Конечно, развитой человек поймет и оценит многие перлы наших богослужебных церковнославянских книг. Но ведь богослужение для всех. Нужно, чтобы все находили наилучшее выражение своих молитв. Мы ничем не можем утешиться, если для большинства верующих большая часть ценных перлов богослужебного творчества пропадает²⁷².

7. Серьезной критике в работах «новаторов» подвергалась сама идея особого сакрального языка, которую ревностно защищали сторонники неприкосновенности славянского, прибегая даже к авторитету раввинов, браминов и мулл.

Тезис о «языке Церкви», противополагаемом «языку театра», не нов. Он был выдвинут в 20-е годы XIX века адмиралом А.С. Шишковым в его борьбе с русским переводом Библии²⁷³. Но насколько соответствует существу христианской веры, веры в Боговоплощение принцип разделения человеческого существования на сакральную и профанную сферы? Уместны ли здесь ссылки на иные религиозные традиции? Не должен ли язык Церкви быть языком самой жизни?

Над этими вопросами рассуждали сторонники реформ, мыслившие в согласии с идеей воцерковления жизни, которая получила развитие в России в предреволюционные годы.

По мнению о. Димитрия Силина, сакральный язык действительно создает в храме особое настроение, отличное от того, какое человек испытывает в жизни. Но в этом-то и опасность!

Церковь – нечто особенное, жизнь – другое. (...) Религия отодвигается из жизни за величественно-красивые ширмы, и жизнь лишается души, освящения, религиозной правды. Двуязычие всегда было синонимом двоедушия, непоследовательности, лицемерия. А между тем христианин должен быть одним и тем же везде: и в храме, и среди житейской борьбы. Его слово должно всегда дышать благодатью²⁷⁴.

Мы мыслим, чувствуем, говорим, страдаем, жалуемся всегда на своем обыденном языке, и от этого наши чувства не становятся пошлыми или безжизненными (...) Для людей живого религиозного чувства Отец Небесный ближе земного; и наряжаться пред Ним в архаическую речь для них кажется особенно странным и неестественным, противным живому порыву живой нужды и искреннему благоговению²⁷⁵. Говорить, что от ясной речи «дело Церкви» – содержание религии – будет чем-то прозаическим, обыденным, значит не сознавать вполне, что говоришь; говорить так – неблагоговейно. (...) Только неверию свойственно полагать силу религии в гипнозе при посредстве внешних форм и действий²⁷⁶; но когда это высказывает верующий, слишком преувеличивая значение внешних форм религиозной жизни и соглашаясь лучше не видеть ясно сущности ее, чем расстаться с туманом ее оболочки, то не правда ли, что мы имеем дело в таком случае с воззрениями не до конца продуманными? (...) Чем яснее для нас само существо веры и чем более оно нам открывается (...) тем больше пред ним наш благоговейный трепет. И с этим бесконечно растущим реальным благоговением не сравнима благоговейность мистическая, искусственная. Последняя проявляет свою немощную природу в том признании, что для нее святыня сойдет в разряд обычных явлений, если примет ясную, понятную и живую форму. Поэтому она и стоит за древний язык, хотя бы речения его были уже маловразумительными, хотя бы молитвы были полными непонятных омертвелых слов, не волнующих души ясностью и огнем мысли и чувства. (...) Итак, нет оснований стоять за древние языки в силу их мистического значения. Религия должна иметь самую ясную, самую простую и самую живую форму, если мы хотим, чтобы она переродила нашу жизнь, если мы хотим быть истинно благоговейными²⁷⁷.

Очень близкими были и суждения протоиерея Стефана Остроумова, который высказывал также мысль о важности богослужения на русском языке с точки зрения религиозного освящения нашей речи:

Обусловливать благоговение темнотою богослужебных речений значит не верить в назидательность христианского богослужения со стороны его содержания (...) Как освятились чрез богослужебное употребление эти «паки», «выну» (то есть непрестанно), «тать» и «еда», так и звучное слово русское освятится и возвысится, сделавшись посредствующим между Богом и человеком (...) Слово русское стоит такой участи²⁷⁸.

Впрочем, по справедливому замечанию священника В. Статирова, литературный русский язык «уже и освящен в храме: на нем всегда произносятся поучения, на нем же наряду со славянским читается пасхальное евангелие».

Кроме уличного русского языка есть другой русский язык, язык чистый, возвышенный и святой. Это язык наших великих церковных проповедников. На языке этих великих людей по-нашему, не грешно и вполне прилично величать и славить Бога²⁷⁹.

Супрасльский архимандрит Николай не без основания считал, что последователи идеи сакрального языка подражают «тем римским патерам, которых св. Кирилл, просветитель славян, называл пилатниками, держащимися трехъязычной ереси»²⁸⁰.

8. Трудности перевода, как мы уже отмечали, осознавались его сторонниками. Тем не менее, они считали эти затруднения преодолимыми, а оппонентов упрекали в недостатке надежды на неоскудевающие творческие силы Церкви.

Если, действительно, Господь отнял у нас дарования, если только бесталанные и нудные канцелярии и комиссии будут перекладывать богослужение на язык бездушный и мертвый (можно и по-русски написать мертвым языком), то, конечно, мы должны протестовать против этого, как против святотатства и кощунства²⁸¹.

М. Богоявленский обращался к опыту предыдущих переводов богослужебного текста:

Если (...) Кирилл и Мефодий, будучи не славянами, сумели сохранить в переводе дух греческого подлинника, то неужели теперь во всей Русской Церкви не найдется лиц высокого духовного строения души и поэтического дара, которые сумели бы и в русских духовных песнопениях сохранить всю красоту, силу и дух подлинника? Сумел же Жуковский передать гомеровскую Одиссею русскою речью, сохранив дух ее. Сумели же славянские переводчики дух греческого подлинника сохранить в славянском переводе; почему же невозможно этого сделать в русском переводе?! Неужели Русская Церковь действительно оскудела духовными дарованиями? Я не только верю, но и знаю, что не перевелись они еще в ней²⁸².

Если наша древняя Русь не страшилась совершать такие подвиги и не раз совершала книжное исправление, не обладая такими учеными силами, какими ныне обладаем мы, то никакие отговорки в этом направлении не могут быть приемлемы и извинительны для нас, имеющих четыре академии!²⁸³

– вторил ему священник В. Ивановский.

Протоиерей Дроздов указывал на постепенность работы: «семидесяти толковникам» тоже понадобилась сотня лет на дело перевода Библии. Судя по продуктивности комиссии, исправлявшей служебник (аргумент Покровского)²⁸⁴,

полный круг богослужебных книг на русском языке мы, пожалуй, и через сто лет не получим: (...) исправление осталось, как крыловский воз, и ныне на том же месте, что и двадцать лет назад, до умертвил комиссии. Суть дела, однако, не во времени, какое потребуется на исправление книг, а в признании неотложной нужды в этой работе, в выработке плана для ее осуществления и начатии дела – с Божьею помощью. Может быть, на первых порах ограничатся изданием обновленных важнейших служб²⁸⁵.

М. Богоявленский напоминал, что «если для передачи духовных песней нужно ждать дарований», то Священное Писание уже переведено на русский язык, как и некоторые части богослужебных книг (например, каноны в переводе Ловягина и др.). Можно было бы уже теперь разрешить их литургическое употребление, отредактировав, по возможности, в стилистическом отношении²⁸⁶.

9. Реальные трудности музыкального переложения новых текстов также не надо преувеличивать до невозможности, считали сторонники перевода.

Ведь речь не идет о скоропалительном и повсеместном переходе на использование только русского языка. Поэтому многие песнопения могли бы долгое время сохраняться в неприкосновенности. Со временем появятся и высокохудожественные музыкальные произведения с новым, русским текстом – «не оскудел гений русской земли!»²⁸⁷. Кроме того, затруднения связаны в основном с использованием сложных нотных композиций – а чрезмерное увлечение партесным пением и без того осуждалось многими современниками, осуждавшими светский характер «концертных номеров» и ратовавшими за возвращение к традициям древнерусского распева. Если же говорить о традиционном осмогласном пении, то применить его к русскому тексту нетрудно – с этим соглашался и профессор Покровский²⁸⁸.

Полемизируя с ним и с К.П. Победоносцевым, о. Н. Дроздов ставит под вопрос «неразрывную связь текста с мелодией»:

Так ли? А разве мы не знаем о «подобнах» и «самоподобнах», о «доме Евфрафове», служащем образцом для подражания. Раскройте Типикон, и вы на каждой странице встречаете – кондак, гл. 3, подобен: «Дева днесь»; седален, гл. 8, подобен: «Повеленное...»; или в Октоихе: «по сему напеву и прочие ирмосы петь». Все, как один: может ли быть тут неразрывная связь мелодии и текста? Каждый ирмос имеет свою особую мысль: один говорит о фараоне, другой об Ионе, третий о Вавилоне, а напев один²⁸⁹.

10. Русский перевод действительно не решает всех проблем восприятия богослужебных текстов. С этим тезисом «консерваторов» также соглашались ревнители преобразований. Недостаток богословских знаний, слабость общей культурной подготовки останутся серьезными препятствиями к полному пониманию богослужения. «Но все-таки разница будет значительная при введении русского языка. К тому же, не следует ли из двух зол выбирать меньшее? Лучше относительная ясность, нежели общая темнота», – писал о. Д. Ахматов²⁹⁰.

Священник Евгений Самуилов, считавший неспособность народа понимать священные и богослужебные тексты сильно преувеличенной, спрашивал своих оппонентов:

Неужели же язык богослужения не имеет никакого значения для понимания богослужения? Неужели «все равно» на русском наречии народ понял бы богослужение настолько же, насколько понимает его и на славянском? (...) Почему же наши русские сектанты, пользующиеся русским переводом Библии, многое в ней понимают? Неужели они богословски образованнее православных вообще и православной интеллигенции в частности?²⁹¹

Впрочем, некоторые полемические отклики сторонников перевода скорее подтверждали аргументацию их консервативных оппонентов. Так, священник Иоанн Альбов писал:

Народ влагает свое богатое религиозное чувство в непонятные ему слова, но соединяет с ними часто совсем другой смысл. Сколько раз мне приходилось слышать от благочестивых людей из народа, что «иже херувимы» значит хоругви²⁹².

Ясно, что как ни переведи херувимскую песнь, херувимы-то в ней все равно останутся!

11. Единение славянских народов на почве единого богослужебного языка защитники реформы не считали достаточным основанием для отказа от богослужения на русском языке. Разве недостаточно в качестве объединяющего начала общего для них исповедания православной веры? По мнению того же Ахматова, «препятствовать насаждению русского языка в обиходе церковной речи по соображениям мирского характера– значит приносить благо нашей Церкви в жертву человеческим интересам», – притом политического свойства²⁹³.

Убедительно отвечал на аргумент о славянском единстве симбирский священник:

Случаи посещения черногорцем нашего храма чрезвычайно редки. Резонно ли поэтому лишать массу русских людей наслаждения сознательно участвовать в богослужении из-за того только, что когда-нибудь, может быть, вздумается сербу или болгарину пожаловать к нам в храм? Думается, что будет благоразумнее лишить такого наслаждения одного славянина, чем оставлять без религиозного утешения миллионы простых богомольцев русских²⁹⁴.

12. Опасность внутрицерковных нестроений и расколов, а также усиления существующего старообрядческого раскола в связи с введением богослужения на русском языке была, конечно, наиболее веским практическим аргументом против реформы. Это хорошо понимали и сторонники последней, уделяя много внимания вопросу о проведении в жизнь предлагаемых ими мер. Они призывали учесть горький опыт прошлого и осуществлять все изменения в духе соборности, с пастырской осмотрительностью и постепенностью. Другим важным аргументом оставался успех протестантских миссионеров, который требовал от Церкви ответных действий.

Священник Захария Мясников убеждал:

Раскол появился не вследствие исправления книг, а вследствие насилия Никона. (...) Истину православный народ всегда поймет и примет, но только не нужно ее навязывать силою, а достаточно показать и предоставить свободному выбору самого народа. (...) Никакого запрещения на современное славянское богослужение, конечно, не может быть; для желающих оно останется, как и греческое, на все времена. Надо только признать за русским языком, как и за всеми другими, его священное право²⁹⁵.

Реформа патриарха Никона действительно была очень неудачна, – писал о. Д. Силин.

Но неужели должны умереть из-за этого все порывы к живой одушевленной религиозности? (...) Что произошло в прошлом, то произошло по личным грехам тех и других деятелей-противников. Много было ошибок. Но ошибки учат, а не должны наводить столбняк, панику. (...) Прошлое многому нас научило. Теперь возможна реформа только в строго церковном духе: при голосе и согласии всех верных, без тени насилия, с полным благоговением к существующему обряду, с необходимой свободой для старого и нового. (...) Реформаты, евангелики, баптисты и прочие сектанты (...) увлекают за собою немалые тысячи русского люда. А мы все будем стоять и думать, не взбунтуются ли православные, если вдруг все ясно и понятно для них станет в богослужении?²⁹⁶

О том же напоминал о. Н. Дроздов:

«Твердое стояние на одной точке», как мы видим, не спасает Православие от сект и расколов. Так стоит ли столь сильно бояться перемен?²⁹⁷

Весьма остро полемизируя с о. Стефаном Богородицким²⁹⁸, священник Сергий Самуилов утверждал, что капитуляцией перед сектантством является скорее отказ от использования русского языка:

Из истории Церкви видно, что иные традиции отживали свой век и уступали место новым (...) И когда, пренебрегая историей, Церковь будет отказываться от всяких улучшений из-за преувеличенной боязни раскола, то это, действительно, значит капитулировать²⁹⁹.

Другой автор считал, что несправедливо для Церкви из-за страха перед упреками старообрядческих раскольников отказывать в удовлетворении «настоятельной духовной потребности своих действительных чад»³⁰⁰.

Еще один анонимный писатель винил «вершителей судеб Русской Церкви» в том, что они,

опасаясь породить новое старообрядчество на Руси, не хотели дать русскому человеку чина богослужения на понятном ему языке, но зато дали возможность искать этого понятного богослужения где-то на стороне, далеко уже не в лоне Церкви³⁰¹.

Протоиерей Стефан Остроумов указывал, что опасения церковной катастрофы вроде тех, что высказывал профессор Певницкий³⁰², свидетельствуют о затаенном неверии в жизнеспособность Церкви:

Любители славянского языка страдают иногда страхом церковных преобразований. Они представляют себе Церковь старым-престарым домом, который не может выдержать и частичного ремонта и при первых звуках топора рухнет весь (...) Церкви вредна неподвижность, а не преобразования. Когда в Вифезде происходило движение вод, тогда получали исцеление больные³⁰³.

Не надо решать за народ, – убеждал о. А. Лиховицкий. Вопрос о переводе богослужения по инициативе Собора, Предсоборного Присутствия или Святейшего Синода мог бы пройти предварительное обсуждение на приходских, пастырских и благочиннических собраниях. Результаты следовало бы представить в особую комиссию – вместе с соображениями епархиальных архиереев, консисторий, духовных академий. Согласно этому плану, решение вопроса – с учетом собранных мнений – должен принять Собор. Если оно окажется положительным, практическое осуществление дела перевода надо было бы поручить особой комиссии или «ученой конгрегации». А за время работы над переводом приходские священники успеют подготовить народ к реформе³⁰⁴.

Священник Д. Силин предлагал план допущения «новообрядного единоверия» (по аналогии с единоверием старообрядческим)³⁰⁵. Он считал, что при наличии пробных текстов богослужения на русском языке, которые прошли бы предварительную цензуру церковной власти, священноначалие могло бы благословить их употребление в качестве опыта, установив определенные правила дальнейшей работы. А затем –

вся Церковь будет судьею. И одно войдет, будет принято в церковную жизнь, привьется к ней, другое – нет, как всегда бывало при общенародном и церковном творчестве.

Мера влияния и широта распространения «новообрядного единоверия» в Русской Церкви определятся со временем, в зависимости от того, обнаружатся ли в среде этого церковного движения проявления благодати Божией и расцвет духовных дарований³⁰⁶. Никакой угрозы целостности Церкви тут нет – ведь полного богослужебного единства в ней не было никогда, и в особенности в цветущие, наиболее творческие века первоначального христианства, как справедливо напоминал о. Остроумов³⁰⁷.

Самое главное, повторяли все сторонники русского перевода, – не проводить реформу насильственно, «сверху». Это действительно может привести к опасным последствиям. Но если бы церковная власть, в случае принципиально положительного решения вопроса, лишь разрешала к употреблению переводы, следя за удовлетворительностью их качества, то, как уверял о. К. Стефанович,

от этого не произойдет раскола, как не было его тогда, когда перевели на русский язык Библию. Только насилие создает сектантство и раскол, а любовь, проявленная в желании сделать для нашего народа богослужебные книги более понятными, может лишь вызвать чувство благодарности в сердцах тех, кто желает молиться сознательно на понятном языке³⁰⁸.

На опыт с переводом Библии ссылался и религиозный публицист Н. Смоленский:

Те же опасения высказывались тогда, когда шла речь о разрешении русского перевода Библии. Ведь не прошло еще ста лет, как получилась возможность пользоваться для домашнего и классного употребления русской Библией, как были подвергнуты тяжелому наказанию видные духовные деятели за то, что осмелились перевести на русский язык книги Св. Писания³⁰⁹. Теперь никого не смущает русская Библия, и она служит самым лучшим доказательством, что русский язык не унижает, не умаляет достоинства священных книг³¹⁰.

Священник Михаил Ракитский предлагал в виде опыта ввести поочередное совершение богослужения на русском и славянском языках, чтобы выяснить, как отнесется народ к новому начинанию³¹¹. Высказывались также предложения вводить чтение на русском языке какой-нибудь одной части богослужения (преимущественно библейских текстов), потом, при положительной реакции прихода, расширяя употребление русского языка. Так, петербургский протоиерей Павел Городцев, настоятель церкви Св. Александра Невского при Институте инженеров путей сообщения и профессор богословия в Женском медицинском институте, был уверен:

Понятное, осмысленное и благоговейное чтение слова Божия понравится народу; он постепенно будет привыкать молиться теми словами, на том родном языке, на котором он мыслит, чувствует и рассуждает, и будет желать и требовать, чтобы и прочие священно-церковные богослужебные молитвы и песнопения постепенно переводились бы на русский язык³¹².

Настоятель Димитриевской церкви в Новгороде, друг и многолетний корреспондент В.В. Розанова протоиерей Александр Устьинский (1854–1922) в своей брошюре, представленной им вниманию Поместного Собора, также предлагал вводить русский язык в богослужение постепенно, начиная с чтения на нем псалмов, Апостола и Евангелия³¹³.

Священник Иаков Извеков советовал для начала разрешить в виде опыта чтение канонов на русском языке в домовых церквах³¹⁴. Впрочем, священник Смоленской епархии Валерий Соколов, напротив, считал, что совершение богослужения на русском языке – хотя бы изредка – особенно нужно «в глухих сельских приходах»³¹⁵.

Особенной разработанностью отличались предложения о. Сергия Самуилова:

1) начинать введение русского богослужения в городах, где есть несколько храмов, чтобы не ущемлять тех, кто предпочтет прежнее богослужение на церковнославянском языке;

2) в каждом приходе вводить русский язык не иначе, как по желанию большинства прихожан и после предварительного разъяснения как с церковного амвона, так и в частных беседах;

3) после первой службы на русском языке продолжать служение на церковнославянском, а тем временем выяснить настроения прихожан;

4) если «в известной местности противники реформы будут возбуждать народ и будет грозить опасность, что реформа послужит поводом к уклонению от церкви хотя одного человека, то в таком случае лучше пока остаться с славянским богослужением»;

5) новые опыты служения на русском можно возобновить через месяц или два, постепенно учащая их в случае положительного восприятия³¹⁶.

Разумная позиция «новаторов», надо отметить, способствовала пониманию со стороны тех, кто отдавал предпочтение славянскому богослужению. Так, киевский священник Н. Смирнов не принадлежал к числу сторонников богослужения на русском языке и считал нежелательным введение его постановлением предстоящего Собора. Однако он соглашался с необходимостью дальнейшего обсуждения этого вопроса и даже практических опытов употребления русского языка в богослужении:

Опыт чтения по-русски шестопсалмия, псалмов на часах и кафизмах, что местами уже введено, покажет степень благополезности употребления при богослужении именно русского языка. И если ходом истории наша Церковь приведена будет к необходимости богослужебного употребления русского языка, то дело перевода церковнославянского текста совершится в атмосфере именно общесознанной потребности, а не теоретически только оцениваемой пользы³¹⁷.

В том же киевском журнале «Церковно-общественная мысль» и тоже в сентябре 1917 года была помещена статья Н. Глокке, выступавшего, в духе идей Ильминского, за сохранение церковнославянского языка в его древнейшей форме. Тем не менее, он считал возможным и богослужение на русском или украинском языках – лишь бы на их введении не настаивали, предоставив такое право лишь желающим³¹⁸.

Несомненно, отношение «консерваторов» к употреблению в богослужении русского языка могло бы измениться в случае появления достойных по качеству переводов богослужебного текста. Законоучитель, выступавший в качестве убежденного ревнителя церковнославянского, тем не менее высоко оценил перевод Псалтири проф. П. Юнгерова и признавался:

Перевод «Помилуй мя, Боже» прямо великолепен: вся красота славянского текста удержана, и мы не могли устоять перед искушением – прочитали этот псалом в своей школе на молитве³¹⁹.

Что нового добавила более чем десятилетняя дискуссия в церковной печати к тем соображениям, которые были высказаны в начале предсоборного периода – в Отзывах епархиальных архиереев и на епархиальных собраниях, которые воспринимались как подготовка к Собору?

• Хотя основные аргументы в пользу пересмотра богослужебных книг и языка богослужения были сформулированы еще в 1905–1906 годах, обсуждение вопроса в более спокойной атмосфере помогло всесторонне осмыслить различные варианты решения проблемы понимания богослужебных текстов.

• Благодаря выступлениям «новаторов» актуальность проблемы понимания стала достаточно очевидной для самых разных слоев церковного общества. Вероятно, именно это побудило Святейший Синод уже в предсоборный период приступить к практическим шагам по исправлению славянского текста богослужебных книг (см. ниже, гл. 3).

• Однако предложения о переходе в богослужении на русский язык встретили серьезные возражения со стороны защитников сохранения славянского. Наиболее важными из них, с нашей точки зрения, являлись указания на а) возможные негативные последствия реформы в плане сохранения церковного единства, б) необходимость пастырского учета чувств верующих, привыкших к славянскому богослужению и не готовых к его изменению, в) реальные трудности переводческой работы и создания русского текста, который отвечал бы высоким эстетическим критериям.

• В процессе диалога с «консерваторами» сторонники русского языка постарались учесть эти соображения и сформулировали более отчетливые и продуманные программы действий. Эти программы касались как методики перевода (язык должен сохранять возвышенный стиль богослужебной поэзии, в него должна войти необходимая доля славянской лексики, перевод должен быть творческим, но одновременно бережным, на него понадобится немало времени, потребуется рецепция Церкви – в лице иерархии, с одной стороны, и народа – с другой), так и практического проведения реформы (постепенность, добровольность, согласие пастырей и народа, использование русского языка на первых этапах при чтении Слова Божия).

Разумеется, это не значит, что «консерваторы» и «новаторы» достигли ко времени Собора полного согласия и взаимопонимания. На протяжении предсоборного периода между ними продолжалась довольно острая полемика. Ясно, что речь шла, в конце концов, не о «техническом» вопросе литургики, не просто о языке богослужебных песнопений и молитв. Это был спор о языке Церкви в ее отношениях с окружающим миром и его культурой, о понимании традиции и ее соотношения с творчеством.

Сравнительно частный повод послужил выявлению двух принципиальных позиций, двух установок сознания.

Для одной стороны ключевыми были слова «защитить», «отстоять».

Для другой – «донести», «передать».

Для одних на первом месте были красота, глубина, цельность богослужения.

Для других – его учительность, действенность, назидательность.

Одни дорожили возможностью ухода от суетного мира и отдыха души в святой атмосфере храма.

Другие стремились к освящению повседневности, к преображению мира, воцерковлению жизни.

Одни предпочитали заботу о малом стаде, о тех, кого Господь избрал от мира и кто глас Его слышит в глаголах родной им с детства славянской речи.

Другим не давала покоя мысль об овцах, яэ/се не суть от двора сего, о том, что и тыя подобает привести ко спасению.

Можно сказать и так: речь по существу шла об отрицании или приятии Mipa.

Каждому из верующих ближе, свойственнее какая-то одна из этих позиций. Не следует, однако, недооценивать и противную. Обе они, при всей их противоречивости, изначально присутствуют в христианском мiровоззрении. Это нетрудно подтвердить длинным рядом новозаветных текстов и святоотеческих цитат. И обе в той или иной мере укоренены в сознании каждого из нас. Обе нужны в теле Церкви – как десница и шуйца, как рассудок и сердце.

Подлинно соборное решение вопроса о богослужебном языке не могло сводиться к «победе» одной «партии» над другою, к вытеснению одной тенденции и абсолютизации другой. На Соборе должна была состояться подлинная встреча, открывающая возможность для творческого синтеза и взаимообогащения. Оппонентам предстояло, глядя друг другу в лицо, сказать свою правду, но и услышать правду другого.

Состоялась ли такая встреча? Думаю, что да – или, скажем осторожнее, отчасти да, несмотря на то, что к ней было множество препятствий, из которых далеко не все отпали в ходе Собора.

И предсоборная дискуссия имела в этом плане большое значение, хотя далеко не все из активных участников обсуждения вопроса на Соборе публично обозначили свою позицию до его начала.

«Происшедший у нас государственный переворот (...) обеспечил и Церкви возможность и право свободного устроения», – говорилось в послании Святейшего Синода от 29 апреля 1917 года, которое извещало Православную Российскую Церковь о предстоящем созыве долгожданного Поместного Собора³²⁰.

Надежды «новаторов» оживились. На епархиальных съездах, избиравших делегатов на Собор, вновь обсуждались вопросы церковной реформы. Некоторые из них, вырабатывая «наказы» своим избранникам, обсуждали и литургические вопросы, прежде всего – вопрос о богослужебном языке.

Рекомендации Собору были разноречивы.

Так, состоявшийся в Новочеркасске съезд духовенства и мирян Донской епархии принял следующую резолюцию:

Стремясь придать богослужению (...) целесообразный – учительный характер, Съезд признает неотложным реформирование языка богослужения в том смысле, чтобы он был в возможной степени упрощен, приближен к родному русскому языку³²¹.

Постановление Курского епархиального съезда гласило:

Упростить церковно-богослужебный славянский язык.

Читать паремии, псалмы, Апостол и Евангелие, где пожелают прихожане, на русском языке³²².

В том же духе составлен пространный журнал Новгородского съезда:

В целях большего влияния церковного богослужения на душу верующих, в целях противодействия сектантским богослужебным собраниям, необходимо, чтобы в Православной Русской Церкви, согласно указанию ап(остола) Павла ((1) Кор.14:19), все совершалось на понятном языке. Таким языком безусловно должен быть признан не так называемый славянский, вернее древнеболгарский, а наш родной русский язык. А потому наши богослужебные книги должны быть как можно скорее изданы в свободном русском переводе с греческого языка. Если же такой перевод богослужебных книг на русский язык представляется в настоящее время почему-либо невозможным, то в таком случае следует немедленно приступить к исправлению славянского текста до степени его понимания молящимися и к изданию богослужебных сборников с пояснением и подстрочными примечаниями для мирян. Чтение одного слова Божия за богослужением, особенно св. Евангелия и Апостола, должно совершаться на русском языке³²³.

На епархиальном съезде во Владивостоке вопрос о языке богослужения обсуждался целых полдня. После оживленного обмена мнений и целого ряда обстоятельных речей принята резолюция с пожеланием

чтобы богослужебным языком остался по-прежнему язык церковнославянский, но с необходимыми для понимания изменениями и исправлениями³²⁴.

Похожее постановление было принято и на Псковском съезде³²⁵.

Вологодский епархиальный съезд духовенства и мирян тоже уделил немало времени обсуждению этой темы, ранее уже поднимавшейся на собраниях в приходах. Так, о. Тихон Шаламов (отец известного впоследствии писателя) огласил постановление приходского собрания вологодской Михаило-Архангельской церкви с пожеланием, «чтобы богослужение совершалось на национальном русском языке». Заслушав доклад смотрителя Вологодского духовного училища В.К. Лебедева, избранного делегатом на Собор от мирян Вологодской епархии³²⁶, съезд, однако, проголосовал за реформу богослужебного языка (44 голоса против 10), но против замены славянского языка русским, предпочтя обновление славянского текста. Затем голосованием были одобрены следующие тезисы из доклада Лебедева:

Не следует заменять славянский язык при богослужении русским.

а) Русский народ привязан к церковнославянскому языку и любит его.

б) Богослужение, как святыня и душа церковной жизни, имеет нужду в особом священном языке.

в) Молитвы и песнопения на славянском языке производят особенное эстетически-религиозное впечатление.

г) Чрез замену славянского языка русским не достигается идеальная ясность богослужения.

д) Замена церковнославянского языка русским при богослужении соединена с большими трудностями; слово богослужебного текста органически-неразрывно соединено с церковнославянскими мелодиями.

е) Церковнославянский язык более чем русский может осуществлять свое назначение, то есть заменить греческий подлинник Слова Божия и церковных песнопений.

Богослужебный славянский язык имеет для нас, русских, национальное значение.

а) Он благотворно влияет на развитие русского языка.

б) Он объединяет всех русских людей, живущих и живших в разных местах нашего отечества и в разное время.

в) Он способствует нашему национальному возрождению и воспитанию.

г) Он служит орудием объединения всех славян.

Меры для достижения большей вразумительности богослужения на славянском языке.

а) Широкое знакомство с славянским языком в храме и в школе всех типов.

б) Авторитетное исправление в богослужебных книгах некоторых отдельных оборотов, слов, неправильностей.

в) Правильный перевод богослужебных книг на русский язык с необходимыми пояснениями для домашнего употребления верующими.

г) Церковнославянское чтение и пение должно быть более осмысленное, прочувствованное, проникновенное, и чрез то будет достигнута большая понятность содержания читаемого и того, что поется³²⁷.

Резолюция Калужского съезда кратка и вполне однозначна:

Желательно, чтобы и на будущее время службы совершались на церковнославянском языке³²⁸.

Требование родного языка в богослужении особенно остро звучало на Украине– конечно, не без влияния общей политической атмосферы, в которой доминировали национальные мотивы.

Украинский епархиальный съезд в апреле заявил, что славянский язык мало понятен украинскому народу, а совершаемые на нем церковные службы «не благоприятствуют подъему религиозного чувства», в связи с чем постановил:

Ввести пока проповедование Слова Божия и чтение Евангелия при богослужениях на родном украинском языке, объясняя народу великое значение для народа его материнского языка³²⁹.

Одесский епархиальный съезд принял следующее постановление:

Все чада Православной Церкви пользуются драгоценным даром свободного проявления своего религиозного чувства и культа на своем родном языке и со своими обрядовыми особенностями³³⁰.

Предложение читать на украинском языке Евангелие и Апостол (с согласия прихожан), а также упростить язык богослужебных книг было принято и епархиальным съездом в Полтаве³³¹. Однако в Харькове архиепископ Антоний (Храповицкий) решительно воспротивился обсуждению вопроса о богослужебном языке и, вопреки пожеланиям своего духовенства, наотрез отказался благословить чтение Евангелия по-украински в кафедральном соборе даже раз в году на пасхальной литургии. По сообщениям печати, владыка заявил при этом: «Все великие нации молятся не на том языке, на каком говорят на базаре»³³².

Любопытно, что позиция будущего преемника митрополита Антония на посту первоиерарха Зарубежной Церкви была совсем иной. Кишиневский епархиальный съезд, состоявшийся в августе 1917 года под председательством епископа Анастасия (Грибановского) постановил:

Богослужение, церковное чтение и пение в кафедральном, соборе, в церкви архиерейского дома митрополии, во всех церквах главного областного города, во всех городах Бессарабии, также во всех приходах со смешанным составом населения, – при наличности молдаван, – совершается обязательно на языках церковнославянском и церковно-молдавском.

Во всех приходах Бесарабии, населенных исключительно молдавским населением, богослужение, церковное чтение и пение совершается на молдавском языке³³³.

Впрочем, богослужение на молдавском в Бессарабии совершалось и ранее, а в 1916 году на епархиальном съезде по делам внутренней миссии было принято предложение епископа Анастасия совершать богослужение преимущественно на молдавском языке³³⁴.

Наконец, Всероссийский съезд духовенства и мирян 11 июня 1917 года предложил предстоящему Собору включить в свою программу «вопросы богослужебного свойства (о русском языке, о книгах и т.п.)»³³⁵.

С учетом всех этих выступлений, а также церковной дискуссии предшествующих двенадцати лет, на первом заседании VI отдела Предсоборного совета³³⁶ (по делам веры и богослужения, о единоверии и старообрядчестве), которое состоялось в Петрограде

15 июня под председательством члена Святейшего Синода архиепископа Финляндского Сергия, к числу важнейших тем предстоящего обсуждения на Соборе был отнесен вопрос о совершении богослужения на малороссийском и русском языках. Подготовить соответствующий доклад было поручено профессору П.П. Кудрявцеву³³⁷.

Доклад Кудрявцева был представлен в заседании отдела 10 июля³³⁸. Его основные мотивы уже знакомы нам по материалам Отзывов, съездов и церковной печати предсоборного периода, однако окрашены и яркой индивидуальностью автора.

Несмотря на все возражения защитников старины, заявил докладчик, принципиальное решение вопроса о допустимости богослужения на русском или украинском языках очевидно. Не могут же именно эти языки «составлять из себя какого-то печального исключения».

Язык, имеющий не только Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Гончарова, Достоевского и Толстого, но и рядом с ними Филарета и Иннокентия, Хомякова и Рачинского, – язык, обладающий относительно богатой богословской и философской литературой, объявляется каким-то изгоем среди других языков (...) Неужели наш богатый, гибкий и выразительный язык непригоден для той цели, какой тысячу лет тому назад не без успеха послужило какое-то из наречий древнеболгарского языка? (...) Наш родной язык не может пожаловаться на бедность. Найдутся в нем слова и для передачи богослужебных молитв и песнопений.

Столь же очевидна, по мнению Кудрявцева, и актуальность вопроса о переводе богослужения. Это – требование жизни, что особенно ярко показали недавние епархиальные съезды на Украине. Да и по существу дела ясно, что «обязательным для нас примером Христа и апостолов (...) требуется, чтобы слова молитвы и назидания были понятны тем, для кого они предназначаются». Итак, думать надо уже не о том, вводить или не вводить русский и украинский языки в богослужение, а о том, «как наилучшим образом, к пользе душ наших, сделать это нелегкое дело».

Однако практическое осуществление назревшей реформы неизбежно столкнется с серьезными трудностями. «Разве в течение веков церковнославянский язык не сделался интимно-близким сердцу православного русского человека?» Но дело не только в силе привычки. Существующие переводы библейских и богослужебных текстов, считал докладчик, сплошь неудовлетворительны в стилистическом отношении. В отличие от многих цитированных выше авторов, Кудрявцев невысоко ставил Синодальный перевод Библии, язык которого, по его мнению, напоминает «семинарско-канцелярский жаргон».

Вот и представьте теперь, что в наше богослужение введут переведенные таким именно языком молитвы и песнопения – небольшое же это будет приобретение.

К тому же перевод может нарушить взаимосвязь элементов храмовой эстетики.

Раз вы замените церковнославянский язык богослужения русским, то богослужение не будет гармонировать ни с архитектурой храма, ни с его иконописью. (...) Это не значит, что ради сохранения стиля нельзя даже и поднимать вопроса о введении в богослужение русского или украинского языка. Нет, раз Пушкин, не переставая писать на новом русском языке, умел воссоздавать стиль старинной русской речи, то отчего не допустить возможности такого переложения богослужебных молитв и песнопений на русский язык, при котором бы сохранился внутренний стиль этих молитв и песнопений? Это, конечно, возможно, но для своего осуществления требует и любви к делу, и литературного вкуса, и творческого дара. (...) Много нужно подлинного религиозного вдохновения для того, чтобы найти на современном языке такие слова, какие проникли бы в сердца³³⁹, привыкшие к иным словам.

Призыв к литургическому творчеству – ключевой мотив доклада Кудрявцева. Поэзия богослужебных текстов не терпит буквального, механического перевода. А художественное ее переложение непременно предполагает творческий подход, условием которого является сопричастность религиозному вдохновению великих церковных поэтов прошлого. Но длительный период инерции препятствует развитию творческих сил в Церкви, которого особенно настойчиво требует теперь бурно меняющаяся жизнь общества.

Мы в церковной области не привыкли к творчеству. В течение веков мы главным образом хранили то, что получили. Хорошо, конечно, и это: все-таки мы вступаем в новый период нашей истории не с пустыми руками.

Однако Господь ждет от нас не только сохранения, но и приумножения дарованных Им талантов. Именно в творчестве человек достигает уподобления Богу и обретает высшую из земных радостей. Конечно, подлинно церковное творчество расцветает лишь на почве бережно хранимого наследия.

Мы, церковные люди, не люди без роду и племени. Патриархи, пророки, апостолы, исповедники и мученики, отцы и учители Церкви, византийские песнотворцы, – все это наши предки, оставившие нам в наследство бесценные духовные сокровища. Безумно было бы отрекаться от этих сокровищ. Без связи с прошлым не может быть богатого творчества. Возьмите религиозную поэзию наших сектантов: ясно, просто, умилительно, но в то же время бледно, жидко, пресно, невыразительно.

Кудрявцев, в отличие от многих, летом 1917-го уже отчетливо сознавал, какой серьезной угрозой для Церкви могут обернуться революционные события в России. Удастся ли в скором будущем создать достойные богослужебного употребления тексты на русском и украинском языках? Все зависит от решения другого, более фундаментального вопроса:

В какую полосу своей истории вступает наша Русская Церковь? В полосу ли уединенного хранения «малым стадом» пребывших³⁴⁰ в вере сообщенных предками религиозных сокровищ или в полосу творческого расцвета церковно-религиозных сил нашего народа? О, если бы второе! (...) Будет у нас религиозное одушевление – тогда не механически, а органически обновится наше богослужение, и слова нашего родного языка зазвучат не с меньшею силою, нежели та, какою были преисполнены слова языка церковнославянского.

Доклад завершался следующими тезисами:

Введение в богослужение русского или украинского языка допустимо.

Немедленная и повсеместная замена в богослужении церковнославянского языка русским или украинским языком и неосуществима, и нежелательна.

Частичное применение русского и особенно украинского языка в богослужении (чтение Слова Божия, отельные молитвы и песнопения, тем более замена или пояснение отдельных речений русскими или украинскими речениями, введение новых молитвословий на русском языке в случае одобрения их Церковью) допустимо и в известных условиях желательно.

Заявление какого-либо прихода о желании слушать богослужение на русском или украинском языке в меру возможности подлежит удовлетворению.

Противоположную точку зрения на том же заседании представлял доклад епископа Пермского Андроника, во многом повторявший его прежние выступления в печати³⁴¹:

Было бы странно говорить с Богом на языке обычном, если и в беседе с людьми, высшими себя, мы пользуемся и языком не обыденным, а возвышенным (...) Если же обратимся к особенно высоким нашим богослужебным молитвам и песнопениям, то увидим, что без унижения всей дивной красоты их, так умиляющей, радующей и волнующей набожную душу, – без этого никак нельзя изложить их на русском наречии, хотя бы и самом безукоризненном. (...) Попытки же такого рода весьма неудачны.

Таким образом, владыка тоже указывал в основном на препятствия эстетического характера – однако, в отличие от Кудрявцева, считал эти препятствия непреодолимыми.

Кроме того, он полагал, что перевод богослужения на русский язык возмутит «всех благочестивцев и особенно простой народ набожный», а это «может привести даже к новому и сильнейшему старого расколу».

В качестве альтернативных мер епископ Пермский предлагал продолжить уже начатое Синодальной комиссией исправление славянского текста богослужебных книг³⁴² (отметив, впрочем, что у «благочестивцев» и это исправление «вызвало много тяжких недоумений и смущений в совести»), а также издавать русские переводы основных частей богослужения для домашнего изучения, разъяснять богослужение в проповедях, добиваться лучшего обучения славянскому в школах и на приходах и т.п.

В прениях по докладу Кудрявцева выступили еще 10 членов Предсоборного совета, в том числе председатели трех других его отделов, а также делопроизводитель отдела Н.М. Гринякин. Никто из выступавших не разделял мнения преосвященного Андроника, все они более или менее определенно высказались в пользу допущения переводов богослужения на национальные языки³⁴³.

Председатель VI отдела архиепископ Волынский Евлогий³⁴⁴ отметил всесторонность доклада Кудрявцева, «принципиально оспаривать который нельзя». Литургическое творчество – естественное проявление жизни Церкви, сказал владыка Евлогий. Но практическое осуществление реформ должно быть постепенным, надо прислушиваться к мнению церковного народа. Первым шагом могло бы стать чтение Священного Писания за богослужением на понятном языке.

За пересмотр и упрощение славянского текста, который «как бы нарочно затемняет смысл», высказался архиепископ Финляндский Сергий³⁴⁵, с сожалением отметив: «Чем выше праздник, тем непонятнее служба».

Протоиерей Симеон Шлеев³⁴⁶, избранный в Предсоборный совет от единоверцев, отвергал опасения раскола и советовал не бояться усиления нападок со стороны старообрядцев: «Среди старообрядцев многие не станут спорить из-за перевода; старообрядцы от понятного и разумного не открещиваются. Нужно разрешить перевод желающим приходам, причем в переводе выбрать золотую середину, чтобы избежать вульгарности».

«Осторожность при переложении нужна, но нельзя ее преувеличивать. Нельзя отказывать просящему богослужения на русском языке. Право русского языка в церкви должно быть признано. (...) Нужно открывать простор творчеству», – предложил профессор Московской духовной академии Громогласов³⁴⁷, повторивший тезис о. Д. Силина о том, что языковая раздвоенность мешает христианизации повседневной жизни.

Не страшиться трудностей перевода призывал также присутствующий в Синоде протоиерей Александр Рождественский³⁴⁸: «Ведь и славянские переводчики не передали всей глубины греческого текста, и никто их не осуждает». Конечно, перевод должен быть творческим, а вводить его в церковную жизнь следует постепенно.

Сторонником перевода на русский язык оказался глубокий знаток литургической культуры Б.А. Тураев³⁴⁹. Он выразил убежденность, что «Великая Россия даст поэта», которому будет по плечу такая задача. Однако в монастырях и кафедральных соборах профессор предложил сохранить славянский текст богослужения.

Опытный миссионер Д.И. Боголюбов, в то время – инспектор Воронежской духовной семинарии, считал необходимым прежде всего подумать о народе, который говорит: «Священно, а ничего не понимаешь», – и, если нужно, «пожертвовать эстетикою».

В пользу русского перевода богослужебных книг выступили также архиепископ Платон, епископ Андрей (Ухтомский), протоиерей Ф. Филоненко³⁵⁰.

Заседание завершилось единогласным одобрением тезисов доклада Кудрявцева³⁵¹ – с оговоркой, что «Преосвященный Андроник подал голос за перевод церковных книг лишь для домашнего употребления». Дополнительно были приняты следующие тезисы:

Творчество в богослужении допустимо и возможно. Дальнейшие работы Особой комиссии по переводу, исправлению и упрощению славянского языка в церковных книгах желательны.

Работы Комиссии Высокопреосвященного Сергия, архиепископа Финляндского и Выборгского по сему предмету желательны³⁵².

За недостатком времени заслушать и обсудить эти тезисы в общем собрании предсоборного совета не удалось³⁵³.

Среди 23 отделов, образованных на открывшемся 15 августа 1917 г. Всероссийском Поместном Соборе, видное место занял Отдел о богослужении, проповедничестве и храме, председателем которого был избран архиепископ Евлогий. Повышенный интерес к тематике отдела проявился уже в многочисленности его состава: для работы в нем записалась почти треть членов Собора – 171 человек, в том числе 33 архиерея³⁵⁴. Правда, не все они принимали регулярное участие в работе, поскольку каждый член Собора мог записаться в несколько отделов.

На втором заседании отдела, 5 сентября 1917 года, архиепископ Евлогий выступил с программной речью о задачах предстоящих трудов. Он, в частности, сказал:

Открытое в богослужении великое богатство его духовного содержания в весьма значительной степени удалено от верующего сердца. Эта великая священная книга часто запечатана семью печатями и недоступна для многих. Многие православные христиане плохо знают и мало понимают православное богослужение. Мне кажется, что задача работ нашего Отдела и должна именно состоять в том, чтобы приблизить к пониманию верующих содержание христианского богослужения, сделать его дорогим достоянием сердца, облегчить путь, через который свободно вливались бы в душу христианина его благодатные струи (...) облегчить возможность каждому желающему жить в его священной атмосфере. (...)

Имеет (...) большое значение (...) и самый текст и язык богослужения. Основным требованием в этом отношении является мысль о том, чтобы все богослужение доходило до ума и сердца христианина. Таким образом возникает вопрос об исправлении церковно-богослужебного текста, а также о приближении его к нашей родной речи, о возможности перевода священно-богослужебных книг на русский язык и т.д.³⁵⁵

Ввиду разнообразия предложенных к обсуждению проблем решили учредить пять подотделов; один из них был назначен для обсуждения вопроса о богослужебном языке.

С 9 по 26 сентября 1917 г. подотдел, председателем которого его члены единогласно избрали епископа Оренбургского Мефодия³⁵⁶, провел пять заседаний. На каждом из них присутствовало от 17 до 11 членов Собора³⁵⁷. На первом заседании был оглашен протокол VI отдела Предсоборного совета от 10 июля и принятые тезисы, а также доклад епископа Андроника. Позднее был вновь заслушан и доклад Кудрявцева. В общей сложности на заседаниях подотдела прозвучало 54 выступления (в том числе семь заранее подготовленных докладов) 39 участников. Из числа выступавших 20 высказались за литургическое употребление русского и украинского языков, 16 – против, позиция троих осталась не вполне определенной. По итогам обсуждения были приняты тезисы доклада Собору³⁵⁸, составленные на основе предложений Предсоборного совета. Замечательно, что в итоге были учтены практически все представленные в подотделе точки зрения, за исключением самых крайних.

Текст этих тезисов (большей частью они были сформулированы архиепископом Евлогием) приводится ниже – с комментарием, который освещает ход дискуссии, предшествовавшей их одобрению.

1) Славянский язык в богослужении есть великое, священное достояние нашей родной, церковной старины, и потому он должен сохраняться и поддерживаться как основной язык нашего богослужения.

Первый тезис отражал позицию прежде всего консервативно настроенных членов подотдела – таких как архиепископ Кавказский и Ставропольский Агафодор³⁵⁹, епископ Андроник, епископ Омский Сильвестр³⁶⁰, священники Василий Прилуцкий³⁶¹, и Аристарх Пономарев³⁶², смотритель Вологодского духовного училища В.К. Лебедев, череповецкий окружной судья Н.Ф. Миклашевский, генерал Л.К. Артамонов³⁶³. «Отнять у нас, сроднившихся с славянским богослужением, славянский язык – оторвать часть нашей души», – говорил епископ Мефодий.

Нам дорога каждая иота. В крайнем случае, пусть употребляется параллельно славянский язык с русским, но не прогоняется совершенно первый. Миллионы душ молились на этом языке, проповедники Слова Божия вещали этим языком, и для меня лучше смерть, чем лишение славянского богослужения (35).

Еще больше пафоса прозвучало в словах Н.И. Троицкого³⁶⁴:

К священному славянскому языку, хранителю глаголов Божиих, как некоему златому ковчегу, да не коснется рука скверных, – да не прострет ее враг на искажение драгоценнейшего достояния всего славянского мира (8).

Вместе с тем, ценность славянского богослужебного текста в большинстве своем не отрицали и те члены Собора, которые настаивали на введении русского (или украинского) языка в литургическое употребление.

Потребность в допущении русского языка очевидна, и это необходимо признать при всей нашей любви к славянскому, на котором мы воспитаны и с которым мы сроднились

– сказал Б.А. Тураев (32 об.). Архиепископ Евлогий выступал за перевод; вот, однако, его слова: «Я преклоняюсь перед славянским языком, понимаю, что это – язык художников молитвы, освященный веками» (34 об.). Самая же формула об основном языке богослужения взята из выступления секретаря подотдела П.В. Поповича³⁶⁵, который также предлагал допустить употребление, наряду со славянским, и русского языка.

2) В целях приближения нашего церковного богослужения к пониманию простого народа признаются принципиально права русского и украинского языка для богослужебного употребления.

Изложенный в редакции Н.И. Знамировского³⁶⁶ и А.В. Новосельского³⁶⁷, этот тезис опирался на выступления сторонников перевода. Среди них, кроме уже упоминавшихся, следует назвать протоиерея Николая Брянцева³⁶⁸, священников Павла Ильинского³⁶⁹, Михаила Елабужского³⁷⁰, Михаила Марина³⁷¹, семинарских преподавателей Н.И. Кедрова³⁷², М.Н. Котельникова³⁷³.

«Народные массы не понимают богослужения, – говорил владыка Евлогий.

Как же сделать, чтобы великие, священные слова в полноте вливались в душу народную? (...) Простые люди шепчут в церкви под пение и чтение церковных молитв, песнопений свои молитвы, не слушая того, что читается и поется. (...) Прошу подумать об этом темном народе, для которого пропадает просветительная сила нашего богослужения, для которого является поэтому соблазнительным сектантство с его простыми, понятными молитвами (34 ОБ.–35).

Самаркандский священник Петр Ратьковский³⁷⁴ красочно обрисовал в своем докладе состояние простого человека, молящегося в храме за непонятным ему славянским богослужением:

Только обрывки фраз, неясные образы, туманные мысли остаются в голове, образуя какой-то хаос. Человек быстро утомляется от умственного напряжения. Непонятные слова и выражения (...) вызывают рассеянность, невнимание и скуку. (...) Мысль невольно перескакивает на посторонние, житейские предметы. Человек (...) как бы в забытьи... При каком-либо особо дошедшем до слуха возгласе или громком пении он очнется на минуту, вспомнит, где он, с большим усилием попытается вернуть мысль к богослужению, к молитве, но бедной мысли опять не за что ухватиться, и человек снова забылся. (...) А поскучав так за богослужением несколько, а может быть и много раз, он уже больше не хочет идти в храм. (...) И на будущий раз он старается найти какой-либо предлог, чтобы во время богослужения остаться дома (44 ов.–45).

Протоиерей Иоанн Ильин³⁷⁵ утверждал:

Только нам, епископам, священникам, ученым понятен славянский язык³⁷⁶, но мой псаломщик уже не понимает, что читает из апостола. Если мы не вступим на путь реформы, чрез 10 лет церкви будут пустыми. Не назидается народ в наших храмах и идет к сектантам. (...) Если бы свв. Кирилл и Мефодий жили теперь, то, конечно, они перевели бы священные книги не на славянский язык, а на понятный народу – русский (36).

О том же говорили в своих выступлениях протоиерей Терентий Теодорович³⁷⁷:

Богослужением нужно не любоваться, а попытаться сделать его близким народу. Не уважая свой язык, мы не уважаем себя (38 об),

– и священномученик Александр Хотовицкий:

Перевод безусловно необходим, ибо изгонять верующих из церкви из-за непонимания славянского языка преступно. (...) Закрывать двери Православия отказом от введения русского языка в богослужение из-за красоты формы славянского языка нецелесообразно. Примеры перевода некоторых книг за границей дали блестящие результаты (33).

Хотовицкий, ссылаясь на заграничный опыт, предлагал также оставить в русском богослужебном тексте некоторые славянские выражения – подобно тому, как «английский богослужебный язык отличается от разговорного»³⁷⁸.

Надо отметить, что принципиальное признание литургических прав русского языка не составляло непреодолимого препятствия для разумных сторонников славянского. Епископ Мефодий, готовый, по его словам, умереть за славянскую службу, за два года до Собора писал: «Принципиально вполне можно согласиться, что русский язык с таким же правом может стать богослужебным языком, как и славянский язык»³⁷⁹. Влияние этого высказывания на формулировку второго тезиса представляется вполне вероятным. Правда, оренбургский владыка считал ранее – и продолжал считать во время Собора – что замена славянского на русский нецелесообразна и даже вредна по практическим соображениям. Тем не менее он был готов к диалогу, поскольку признавал, что «мысль о замене славянского богослужебного языка русским языком (...) высказывается иногда людьми весьма далекими от каких-либо обновленческих замахов»³⁸⁰.

Достижению согласия во многом способствовало одобрение следующего тезиса, заимствованного из доклада Кудрявцева:

3) Немедленная и повсеместная замена церковнославянского языка в богослужении русским или украинским неосуществима и нежелательна.

Споров это положение не вызывало. Даже наиболее пылкие сторонники богослужения на русском языке подчеркивали необходимость постепенного, осторожного его введения, чтобы исключить всякое принуждение по отношению к тем, кто предпочтет молиться, как и прежде, по-славянски. Священник Стефан Сабинин³⁸¹ предлагал вообще отказаться от споров на тему «русский или славянский»:

Я бы вопрос поставил иначе: допустимо ли частичное и постепенное введение русского языка в богослужение? Никто не думает о немедленной и полной замене славянского языка русским. (...) Один из ораторов от имени народа говорил, что народ не желает реформы, но от имени же народа могу сказать обратное. Отношение к вопросу на местах разное (37 об.).

Протоиерей Ильин предполагал, что Собор должен разработать план проведения реформы – «не так, как при Никоне, а постепенно, без насилий» (36 об). Протоиерей Брянцев и И.В. Фигуровский³⁸² предлагали опробовать богослужение на русском языке в домовых церквах или в церкви Московской духовной семинарии, чтобы выяснить отношение народа.

4) Частичное применение русского и украинского языка в богослужении (чтение слова Божия, отдельные песнопения и молитвы, замена отдельных слов и речений и т.п.) для достижения более вразумительного понимания богослужения при одобрении сего церковною властью допустимо и при известных условиях желательно.

В основе формулировки лежит тезис Кудрявцева (ср. выше, с. 129); выделенные слова добавлены по предложению В.К. Лебедева³⁸³.

Полный и удовлетворительный по качеству перевод на русский язык всего корпуса богослужебных книг оставался делом будущего и, может быть, довольно отдаленного. Это хорошо понимали и сторонники такого перевода. Однако они предлагали уже сейчас разрешить исполнение по-русски тех частей богослужения, для которых переводы имеются. Прежде всего речь шла о чтениях из Священного Писания (Тураев, о. Ильинский, о. Иоанн Щукин³⁸⁴).

С таким решением в подотделе готовы были согласиться и многие представители консервативного крыла. Епископ Мефодий считал возможным читать по-русски паремии и половину кафизм (другую половину – по-славянски)³⁸⁵. Он допускал также «по примеру Римской Церкви» введение в службу дополнительных частей, исполняемых на русском языке: по его мнению, это могли бы быть канты св. Димитрия Ростовского, стихиры св. Иоанна Дамаскина в стихотворном переложении А.К. Толстого или стихотворения из «Лепты»³⁸⁶.

Кудрявцев предлагал использовать в церковном богослужении молитвы, составленные на русском языке св. Тихоном Задонским, Филаретом Московским, киевским старцем Парфением. Он ссылался также на положительный опыт чтения канонов по русскому переводу в г. Луге Петроградской епархии и в других местах³⁸⁷.

5) Заявление какого-либо прихода о желании слушать богослужение на русском или украинском языке в меру возможности подлежит удовлетворению при одобрении перевода церковной властью.

Окончательная редакция тезиса была представлена епископом Мефодием (он прибавил выделенные слова к предложению Предсоборного совета). Такое решение на заседаниях подотдела поддерживали Попович, Знамировский, о. Ильинский, инспектор гимназии из Черниговской губернии А.Ф. Гораин.

6) Святое Евангелие в таких случаях читается на двух языках,славянском и русском (или украинском).

Это условие было включено по особому настоянию председателя подотдела³⁸⁸.

7) Необходимо при Высшем церковном управлении иметь особую комиссию, как для упрощения и исправления церковнославянского текста богослужебных книг, так и для перевода богослужения на русский (или украинский) язык.

Трудно сказать, насколько удачной была мысль объединить два разные дела в рамках одной комиссии. Однако одобрение подотделом этого тезиса означало, что как защитники славянского, так и сторонники русского готовы признать актуальность обеих задач (исправления и нового перевода) и предлагают церковному руководству предпринять практические шаги в указанных направлениях. Необходимость упростить славянский богослужебный текст отмечали почти все, кто выступал в подотделе за его сохранение – за исключением двоих. Казак из Акмолинской губернии Ф.Г. Зибарев сообщил: «В народе говорят, что придет антихрист, и знамен(и)ем пришествия его будет то, что станут отнимать книги и дадут новые» (36). Несравненно более образованный Н.И. Троицкий также усматривал в самой постановке вопроса о языке богослужения коварные происки – правда, не столько антихриста, сколько кайзера Вильгельма, который стремится «уничтожить славянство», для чего и покушается инспирировать отмену либо искажение славянского языка. А потому «да будет все так, как было создано св. церковью и пребыло на Православной Руси до сего дня»; не следует и исправлять богослужебные книги, ибо даже «делать изменения в строе речи ради более удобного ее понимания, замену устаревших слов (...) нельзя без ущерба для оригинала» (5 а, 8 об.).

8) Желательно издание богослужебных книг на двух параллельных языках – славянском и русском (или украинском), а также издание отдельных книжек с параллельными текстами, заключающих в себе церковно-богослужебные молитвословия.

Такие предложения высказывали епископ Сильвестр, Лебедев, Знамировский и другие члены подотдела. Параллельные издания (которые, впрочем, издавались и до Собора) в какой-то степени могли способствовать лучшему пониманию славянского текста. Однако о. Марин не без основания считал, что готовиться к церковной службе на дому с помощью таких книг едва ли сможет даже интеллигенция, не говоря уже о простом народе (38). Священник Елабужский считал, что русские переводы могут первоначально использоваться дня домашнего употребления, а со временем найти свое место и в церковной службе³⁸⁹.

9) Желательно широкое ознакомление с церковно-славянским языком богослужения как чрез изучение его в школах, так и путем разучивания церковных песнопений с прихожанами для общецерковного пения.

Тезис внесен на голосование В.К. Недельским, преподавателем Литовской духовной семинарии. С подобными предложениями выступали епископы Мефодий и Сильвестр, а также Лебедев. Возражений этот пункт не вызвал – один лишь Попович напомнил собравшимся о складывающихся политических условиях, при которых «богослужение может оказаться единственной школой христианского просвещения и нравственности» (29 об.).

10) Употребление церковно-народных гимнов на русском языке на внебогослужебных собеседованиях по одобренным церковною властью сборникам признается полезным.

Принято единогласно по предложению Знамировского, который указывал на успех такой практики в Перми (36 об., 42).

11) Издать русский перевод Библии с текста богомудрых LXX толковников. Перевод должен быть снабжен указанием разночтений, темных и переносных мест по русской Библии с еврейского языка.

Заключительный пункт был взят из доклада епископа Мефодия, который справедливо считал, что русский перевод Септуагинты может оказаться более подходящим для литургического употребления, чем Синодальный перевод Библии, в основу которого положен еврейский масоретский текст³⁹⁰.

Сравнивая тезисы, выработанные в соборном подотделе, с подготовительными материалами Предсоборного совета, нетрудно заметить признаки усиления консервативных настроений. На первый план вышло утверждение о славянском как основном богослужебном языке. Литургическое употребление русского языка по-прежнему допускается, но с некоторыми дополнительными оговорками. В новом документе совершенно отсутствует один из важных тезисов Предсоборного совета о допустимости богослужебного творчества – он даже не выносился на голосование.

Можно указать на две основные причины такого смещения акцентов.

Во-первых, к концу сентября 1917 г. все более очевидными становились неблагоприятные для Церкви последствия происходящих политических перемен. В этой тревожной атмосфере охранительные устремления, естественно, набирали силу.

Во-вторых, на Соборе весь спектр внутрицерковных позиций и настроений был представлен более адекватно, чем в составе членов Предсоборного совета, лично приглашенных Синодом или избранных от академий и университетов. При рассмотрении вопроса в отделе Предсоборного совета против богослужения на русском языке выступал один лишь владыка Андроник. В соборном подотделе ревнители церковнославянского если и оставались в меньшинстве, то были все же достаточно многочисленны. И представители большинства пошли, думается, по единственно верному пути, стремясь не к использованию численного перевеса, а к максимальному сближению позиций³⁹¹.

• Сохранение церковнославянского как основного языка богослужения, при условии принятия мер к упрощению и исправлению славянского богослужебного текста, а также к улучшению знакомства прихожан с церковнославянским языком, – все эти предложения учитывали убеждения церковных «консерваторов».

• Однако задача приближения богослужения к пониманию народа, в том числе путем употребления русского (и украинского) языка также была признана важной и своевременной. При этом были сформулированы важные условия введения богослужения на русском языке:

– изъявление желания со стороны конкретного прихода;

– контроль церковной власти за качеством переводов;

– осмотрительность и постепенность практических шагов;

– сохранение элементов славянского языка в русском (украинском) богослужении: чтение Евангелия непременно на двух языках.

Тем самым, фактически были признаны главные принципы непринудительной реформы богослужебного языка на основе «новообрядного единоверия», которые предлагались многими участниками предшествовавшей Собору дискуссии.

Однако епископ Мефодий, по-видимому, не был удовлетворен достигнутыми уступками «новаторов». При завершении работы подотдела он заявил, что войдет в заседание отдела о богослужении с собственным докладом – в дополнение к утвержденному докладу подотдела, который, по единогласному избранию, должен был представить Кудрявцев. Впрочем, в протоколе отмечено, что представленные тезисы доклада преосвященного Мефодия (в архивном деле их нет) в целом совпадают с принятыми подотделом (42 об).

До рождественских каникул ни тот, ни другой доклад заслушать не успели. Отдел о богослужении, проповедничестве и храме занимался другими вопросами: о церковной проповеди (по этой теме был подготовлен и принят Собором соответствующий доклад), о церковном искусстве и охране памятников церковной археологии, о богослужебном уставе.

Деятельность Собора возобновилась 20 января 1918 года. Епископ Мефодий 1/14 февраля телеграммой из Оренбурга запросил соборную канцелярию «существуют ли занятия Собора»³⁹³. Получив положительный ответ, он, однако, так и не смог выехать в Москву – вероятно, по условиям гражданской войны. Тем не менее 20 марта владыка направил в адрес Собора докладную записку с просьбой «разрешение вопроса о богослужебном языке Церкви отложить до будущего времени, тем более, что вопрос не требует спешности».

В этом документе епископ Мефодий отмечает, что «огромной важности вопрос» о богослужебном языке к настоящему времени «изучен много в возможной полноте и составлен по нему обширный доклад». Видимо, речь идет о личном докладе преосвященного, поскольку доклад подотдела, принятый 21–26 сентября, умещается на одной странице. Далее владыка высказал следующие опасения:

В специальном подотделе о богослужебном языке большинством голосов были вынесены предложения, принятие которых во всем их объеме без ограничений, по моему искреннему убеждению, может внести смущение в среду верующих и повлечь за собою не полезные последствия для блага Церкви³⁹⁴.

Соборная канцелярия 11/24 апреля направила это письмо на усмотрение отдела о богослужении, проповедничестве и храме. Однако к этому времени занятия 2-й сессии Собора уже завершились.

Интересны в своем роде и другие письма, поступившие в богослужебный отдел из соборной канцелярии за время второй сессии. Приведем их с сохранением особенностей орфографии оригинала.

Крестьянин с. Быстрицы Слуцкого уезда Минской губернии Сергей Григорьевич Прудзило писал 1 марта 1918 г. из Петроградского лазарета (куда он, судя по всему, попал из действующей армии):

Честь имею осмелиться доложить и всепокорнейше просить Церковного Собора о великой нужде всех благочестивых и боголюбивых православных христиан, как грамотных так и неграмотных которые очень нуждаются в переводе церковно славенского наречия на русское наречие и это так необходимо нужно и каждому желательно (...) Об этом много говорить не буду ибо каждому человеку известно что Спаситель наш Господь Иисус Христос учил людей на их родном языке на котором они друг с другом между собою разговаривали. И еще чтение на русском переводе так необходимо в церкви нужно как необходимо нужен для слепого человека вожак, который бы мог слепого вести той дорогой, по которой слепому нужно идти (...) Христиане бывшие в церкви во время божественной литургии и слышавшие Евангельское чтение и когда они придут домой то домашние спрашивают их что батюшко читал из

Евангелия на этот вопрос бывшие в церкви отвечают я и сам ничего не понял очем батюшко читал из Евангелия и об этом очень многие говорят что чтение из Св. Евангелия на славянском языке никак нельзя понять. А вот, хорошо было-бы, еслибы священники читали св. Евангелие порусский ведь тоже слова Самого Господа Спасителя нашего Иисуса Христа. (...) А мы так несщастные что слов Господних не слышим на нашем родном наречии.

Суть прошения заключалась в следующем:

Разрешить нашим духовным отцам православным священникам читать св. Евангелие на нашем родном Русском языке а так же и св. Апостольские послания и святый Канон покаянный св. Андрея Критского все это православным необходимо нужно³⁹⁵.

Псаломщик Александро-Невской церкви Николаевской слободы Астраханской епархии Василий Квитко, находившийся на военной службе в Кишиневе, в своем «Втором послании Священному Всероссийскому церковному собору» делился обеспокоенностью по поводу перехода многих знакомых ему солдат в баптизм:

Я много слышал не довольство, что на непонятном языке совершается в нашей церкви богослужение. Сектанты внушают свое учение на основании слов св. Апостола Павла, – что мол лучше сказать несколько понятных слов, нежели тьму на незнакомом языке³⁹⁶.

Настоятель Воскресенской церкви на Семеновском кладбище в Москве, магистр богословия протоиерей Сергий Муратов в прошении на имя Святейшего Патриарха просил издать хотя бы По-следование ко Святому Причащению с благодарственными молитвами «не на славянском, малопонятном для темного, простого народа, а на русском языке»³⁹⁷.

Эти документы, конечно, не могут дать надежного представления о том, насколько широко желание реформы в области богослужебного языка было распространено среди народа и духовенства. Но, во всяком случае, они свидетельствуют о существовании в церковной среде ожиданий такого рода, обращенных к Собору. Вместе с тем, слышны были и разумные призывы к осторожности. Член Собора из Ялты протоиерей Сергий Щукин, известный и в предреволюционные времена пастырской отзывчивостью на вопросы современности, в своем письменном докладе отмечал:

Если бы дело шло, чтобы в нашей литургии, в наших церковных службах заменить разом славянский язык языком русским, я не согласился бы с этим. Я боялся бы, что в эти тревожные дни, когда рушится вокруг все, к чему мы привыкли, боялся бы, что люди придут в церковь, услышат новые слова и скажут: это не та церковь, которую мы чтим, которую знаем и любим, и уйдут от нас. Родные нам, они не узнают в нас своих и уйдут, чтобы отыскать или создать себе новую церковь.

Лишь чтение Евангелия и Апостола, по мнению о. Сергия, «непременно должны происходить и на русском языке»³⁹⁸.

Заявление владыки Мефодия рассматривалось только 25 июля 1918 года, на первом заседании отдела после начала 3-й сессии Собора. Состав отдела, как и Собора в целом, к этому времени сильно поредел³⁹⁹. Среди 23 собравшихся членов отдела не было ни председателя (архиепископ Евлогий участвовал только в 1-й сессии Собора), ни его товарищей. Избранный докладчиком Кудрявцев, как и большая часть членов Собора с Украины, не смог приехать ни на вторую, ни на третью сессию. Лишь 5 членов отдела из этого нового состава принимали ранее участие в обсуждении вопроса о богослужебном языке⁴⁰⁰.

Работу приходилось начинать как бы заново. Архиепископ Назарий (Кириллов) предложил дожидаться приезда владыки Мефодия. И.А. Карабинов считал, что лучшим решением вопроса было бы продолжение трудов Комиссии по исправлению славянского текста богослужебных книг, членом которой он сам одно время являлся⁴⁰¹. Единоверческий епископ Симон (Шлеев), который был избран заместителем председателя отдела, указал на «поражающее непонимание народными массами смысла богослужения и забвение русским народом основ христианской жизни», из чего сделал вывод, что «заботы о богослужебном языке стоят больших трудов, но не по переводу и коренной ломке или переделке, а по упрощению богослужения». Священник Артоболевский⁴⁰² «указал на средний путь – исправление конструкции греко-славянского языка и испорченных мест». Е.Н. Трубецкой⁴⁰³ и епископ Зиновий⁴⁰⁴ говорили об опасности «потери векового наследия красоты богослужебного языка». При этом кн. Трубецкой «настаивал на необходимости установления принципов для обсуждения и, в этих целях, – обстоятельного доклада обо всем сделанном по вопросу». Сделать такой доклад согласился А.В. Новосельский, принимавший участие в работе подотдела⁴⁰⁵.

На заседании 5 августа при участии уже 40 членов отдела доклад Новосельского был заслушан⁴⁰⁶. После краткой дискуссии о процедуре дальнейшей работы участники заседания согласились, что нет смысла заново обсуждать вопрос по существу и можно переходить к постатейному чтению тезисов с последующим голосованием. Л.К. Артамонов, в частности, заявил:

Я ярый защитник славянского богослужебного языка, но считаю, что (...) вопрос разработан основательно[,] и нового теперь мы не скажем, а потому суждения по существу бесполезны. (...) Я предлагаю прямо перейти к тезисам, в которых высказано все существенное⁴⁰⁷.

Такого же мнения придерживались и защитники русского оо. Филоненко и Хотовицкий. Однако по предложениям ряда участников голосование было отсрочено на неделю, чтобы размножить тезисы и предоставить новым членам отдела возможность лучше с ними ознакомиться.

Дискуссия о порядке обсуждения была продолжена на заседании 12 августа⁴⁰⁸. Некоторые новые члены отдела были настроены приступить к повторному рассмотрению вопроса, однако большинством голосов было принято решение о переходе к постатейному голосованию. Епископ Симон напомнил, что «вопрос этот разрабатывался уже десятки лет (...) он настойчиво выдвигается самою жизнью и требует безотлагательного решения»; к тому же подготовленный отделом доклад еще предстоит рассматривать на заседаниях Собора.

В ходе состоявшегося обсуждения первые десять тезисов подотдела были одобрены с внесением ряда поправок, отраженных ниже (выделены полужирным новые вставки, зачеркнуты изъятые фрагменты тезисов подотдела; курсивом даны наши комментарии к тексту)⁴⁰⁹.

Для представления доклада Собору единогласно был избран А.В. Новосельский. По установленному порядку, текст доклада передали в Соборный совет. Но времени для его обсуждения в общем заседании Собора уже не оставалось. Обстоятельства заставляли прекратить соборную сессию – на ее продолжение попросту не было средств. Банковские счета Церкви были арестованы еще зимой, а теперь было захвачено представителями советской власти и здание семинарии, где размещалось общежитие соборян, вывезены заготовленные для них продукты. Таким образом, целый ряд докладов, подготовленных соборными отделами, рассмотреть на этой оборвавшейся сессии не удалось.

По предложению Соборного совета⁴¹⁰ доклад О церковно-богослужебном языке 12 сентября, на одном из последних общих заседаний, был передан Собором⁴¹¹ на разрешение Совещания епископов, в состав которого входили все присутствующие архиереи. Уже после закрытия общих заседаний Собора Епископское совещание 22 сентября заслушало доклад и, в свою очередь, постановило передать его на рассмотрение Высшему церковному управлению⁴¹², то есть Священному Синоду с Патриархом во главе, что и было исполнено Соборным советом 15 октября 1918 г.⁴¹³

Что означало такое решение? По мнению В. Котта, доклад отдела о богослужении, проповедничестве и храме был передан Высшему церковному управлению «для руководства и использования в данном вопросе», то есть «ВЦУ в этом вопросе должно им [докладом. – Н.Б.] руководствоваться и по мере необходимости проводить его в жизнь (в определенном смысле он являлся документом, переданным законодательной властью власти исполнительной)»⁴¹⁴. Это не совсем точно⁴¹⁵. Корректнее выразил суть дела А. Кравецкий: «Передача доклада Высшему церковному управлению означала, что он может быть проведен в жизнь без обсуждения на общем заседании»⁴¹⁶. Однако утверждение того же автора, что «постановление [О церковно-богослужебном языке. – Н.Б.] было принято, и Высшее церковное управление имело полное право осуществлять его» также неточно в первой своей части.

Действительно, в соответствии с постановлением Собора от 31 января 1918 г., на последнем соборном заседании 7/20 сентября было решено «уполномочить Соборный совет все доклады, которые останутся нерассмотренными Собором, препроводить на разрешение Высшего церковного управления, а сему управлению предоставить, по бывшим примерам, вводить выработанные отделами предначертания в жизнь по мере надобности полностью или в частях, повсеместно или в некоторых епархиях». При этом в первоначальном, январском постановлении было оговорено, что с возобновлением занятий Собора предложения отделов все же должны быть представлены на рассмотрение Собора⁴¹⁷.

Таким образом, передача не рассмотренного Собором по существу, а стало быть и не принятого доклада в ВЦУ означала, что Святейший Патриарх и Священный Синод могут по своему усмотрению и по мере надобности вводить в жизнь предложения отдела, но отнюдь не обязаны делать это.

Естественно, что круг первоочередных забот церковной администрации оказался теперь совсем иным. Русская Церковь вступила в полосу жесточайших преследований. Борьба за выживание отнимала все силы и не позволяла заняться неспешной творческой работой. Значительная часть подготовленных Собором докладов так и не дождалась рассмотрения по существу. В том числе – доклад о богослужебном языке.

В документах Высшего церковного управления удалось обнаружить только одну ссылку на этот доклад. Он был зачитан на совместном заседании Священного Синода и Высшего Церковного Совета 25 июня 1919 г. при рассмотрении рапорта епископа Черкасского Назария (Блинова), викария Киевской епархии, в котором владыка Назарий, управлявший в то время Киевской епархией, просил разрешения на использование в богослужении украинского языка⁴¹⁸. Кроме того, на заседании было оглашено постановление Украинского Собора 1918 года о сохранении церковнославянского языка в богослужении⁴¹⁹. Сторонников богослужения на украинском языке призвали подчиниться решению, которое вынес Украинский Собор, указав, однако, что вопрос о языке богослужения будет вновь рассмотрен Всероссийским Поместным Собором, когда окажется возможным созвать его⁴²⁰.

Известно также, что 23 апреля 1920 г. Священный Синод заслушал рапорт епископа Богородского Никанора⁴²¹, единоверческого викария Московской епархии, с просьбой о разрешении ему приступить к разработке вопроса о чтении при богослужениях на русском языке. К сожалению, в имеющемся архивном деле нет никаких указаний на принятое по этому рапорту решение⁴²².

Имеются сведения о том, что русский язык после Поместного Собора успешно употреблялся в некоторых частях богослужения (в соответствии с 4 тезисом соборного отдела) в храмах Петроградской епархии при поддержке священномученика митрополита Вениамина⁴²³. Имели место такие опыты и в Москве – причем, насколько можно судить по позднейшим документам митрополита Сергия и его Синода, по благословению святителя Тихона⁴²⁴. Интересны тюремные воспоминания протоиерея Михаила Чельцова о «пении Священного Писания на русском языке при богослужении и камере Дерябинской тюрьмы осенью 1918 года. Хотя после нескольких опытов (первоначально обусловленных отсутствием славянского текста) о. Михаил отказался от своего прежнего мнения «о необходимости совершать богослужение на русском языке» и убедился в эстетических преимуществах славянского, важно отметить, что в то время русский язык в церковной службе отнюдь не воспринимался в качестве приметы обновленчества⁴²⁵.

Решение проблемы богослужебного языка в послесоборные годы продолжало восприниматься как важная и неотложная задача Православной Церкви. Так, в изданном по благословению митрополита Вениамина церковном календаре на 1921 год было указано:

Вопрос о правах русского языка или других славянских переводов, кроме употребляемых (...) является своевременным для обсуждения⁴²⁶.

Вероятно, такое обсуждение происходило в Богослужебной комиссии при Обществе православных приходов Петрограда и его губернии, которая действовала в 1921 году⁴²⁷.

Примером такого обсуждения является речь профессора П.П. Мироносицкого⁴²⁸ «О языке богослужения», произнесенная на актовом заседании в Петроградском Богословском институте 24 мая 1921г.:

Я уверен, – все в этом собрании одни отчетливо видят, другие внутренне чувствуют, что на открывшемся перед нами пути церковного обновления наша мысль и наше дело не могут обойти вопроса о языке богослужения, который долго и терпеливо где-то в стороне ожидал своей очереди, а теперь стал перед нами во весь свой рост. Итак, чтобы нам идти далее, надо с ним считаться.

Главной причиной непонятности богослужебных текстов Мироносицкий считал плохое качество существующего славянского перевода, поэтому выход он видел на первом этапе в продолжении трудов по исправлению богослужебных книг путем обогащения церковнославянского языка русской лексикой, устранения излишнего буквализма перевода, исправления вкравшихся в него ошибок. Дальнейшую задачу профессор видел в живом творческом развитии богослужебного языка:

Нам непонятны иные церковные песнопения и отдельные места не потому, что они изложены по-церковнославянски, а потому, что излагатели не руководились требованиями художественного стиля, а пользовались языком примитивно. (...) Жизненный процесс, благодаря которому современный церковный язык так далеко ушел от древнеславянского и так любезно вступил в союз или ассимиляцию с языком живой русской беседы, не закончен и не должен быть закончен. Надо дать ему свободу развития, следствием чего должен явиться воистину русский возвышенный стиль церковных гимнов. (...) Пусть славянский язык становится все живее, благодаря русскому, а русский все богаче, благодаря славянскому, – и да будут они едино⁴²⁹.

Однако чрезмерные вольности некоторых священнослужителей по отношению к богослужебному чину побудили Патриарха Тихона выступить с обращением к архипастырям и пастырям Православной Российской Церкви от 17 ноября 1921 г. за № 1575, которое мы ввиду его важности приводим полностью:

Ведомо нам по городу Москве, и из других мест Епархиальные Преосвященные сообщают, что в некоторых храмах допускается искажение богослужебных чинопоследований отступлениями от Церковного устава и разными нововведениями, не предусмотренными этим уставом. Допускаются самовольные сокращения в чинопоследованиях и даже в чине Божественной Литургии. В службах праздников выпускается почти все, что составляет назидательные особенности праздничного богослужения, с обращением, вместо того, внимания на концертное исполнение обычных песнопений, не положенных по уставу, открываются царские врата во время, когда не следует, молитвы, которые положено читать тайно, читаются вслух, произносятся возгласы, не указанные в служебнике; шестопсалмие и другие богослужебные части из слова Божия читаются не на церковнославянском языке, а по-русски; в молитве отдельные слова заменяются русскими и произносятся вперемежку с первыми; вводятся новые во время богослужения действия, не находящиеся в числе узаконенных уставом священнодействий, допускаются неблагоговейные или лицемерные жесты, не соответствующие требуемой существом церковной службы глубине чувства смиренной, трепещущей Божия присутствия души священнослужителя.

Все это делается под предлогом приспособить богослужебный строй к новым требованиям времени, внести в богослужение требуемое временем оживление и таким путем более привлекать верующих в храм.

На такие нарушения церковного устава и своеволия отдельных лиц в отправлении богослужения нет и не может быть нашего благословения.

Божественная красота нашего истинно назидательного в своем содержании и благодатно-действенного церковного богослужения, как оно создано веками апостольской ревности, молитвенного горения, подвижнического труда и святоотеческой мудрости и запечатлено Церковью в чинопоследованиях, правилах устава, должна сохраняться в Святой Православной Русской Церкви неприкосновенною, как величайшее и священнейшее ее достояние. Совершая богослужение по чину, который ведет начало от дней древних и соблюдается во всей Православной Церкви, мы имеем единение с Церковию всех времен и живем жизнью всей Церкви. Посему, если, с одной стороны, было бы несправедливо представлять себе богослужение чем-то омертвело неподвижным и навсегда законченным, ибо Церковь благодатно исполнена жизни и Дух Святой премудро восполняет полноту Церкви новыми спасительными формами жизни Церковной, то с другой стороны, изменения и нововведения в богослужении никак не могут быть делом отдельных лиц и обществ; это есть дело всей Церкви, которое долго зреет в глубинах недр церковных, испытуется и приемлется сознанием всей Церкви и осуществляется духовно-правомощными органами Церкви, каковым органом в нашей Российской Церкви является Поместный Собор. Лишь при таком отношении к изменениям и нововведениям в строе церковном пребудет неизменным великое и спасительное единение основ и преданий церковных.

Бывший в 1917–1918 гг. Церковный Собор в Москве приступил к рассмотрению возникших запросов об исправлениях в нашем богослужении, но не имел времени закончить своих работ. Это предстоит завершить будущему Собору, когда он состоится. До того времени предлагаем Архипастырям и пастырям нашей Российской Церкви воздержаться от богослужебных нововведений, дабы неосмотрительностью в сем деле не подать повода к смущениям среди верующих и не вызвать разделения в Церкви. А где такие новшества уже есть, предписываем всем органам Церковного Управления, до Благочинных включительно, принимать все меры к искоренению этого нездорового явления нынешнего времени⁴³⁰.

Совершенно естественно, что в тяжкое время гонений, когда само существование органов Высшего церковного управления находилось под постоянной угрозой, задача сохранения Предания Церкви и поддержания церковного единства представлялась первоочередной. Тем не менее в Обращении принципиально признается важность развития новых форм церковно-богослужебной жизни при условии их рассмотрения и одобрения Церковью на следующем Поместном Соборе (созыв которого первоначально планировался в 1921 году). Именно «до того времени» архиереям и священникам было предложено «воздержаться от богослужебных нововведений».

После ареста Патриарха Тихона те же утверждения повторил временно замещавший его во главе церковного управления митрополит Ярославский Агафангел (Преображенский) в своем послании всем членам Православной Русской Церкви от 18 июня 1922 г.:

Мы не отрицаем необходимости некоторых видоизменений и преобразований в богослужебной практике и обрядах. Некоторые вопросы этого рода были предметом рассмотрения Всероссийского Поместного Собора 1918 года, но не получили решения вследствие преждевременного прекращения его деятельности по обстоятельствам тогдашнего времени⁴³¹.

Выражая надежду на созыв Собора, «который правомерно (...) рассмотрит все то, что необходимо и полезно для нашей церковной жизни», митрополит Агафангел также призывал воздерживаться от самовольных нововведений, которые «могут вызвать смятение совести у верующих, пагубный раскол между ними, умножение нечестия и безысходного горя».

Именно таковы были последствия обновленческого раскола, в это время представлявшего наибольшую опасность для Русской Православной Церкви. Как известно, его руководители, пользовавшиеся в то время конъюнктурной политической поддержкой органов советской власти, решили перехватить инициативу в области литургических реформ. В результате сама идея каких-либо богослужебных преобразований оказалась надолго скомпрометированной, поскольку ассоциировалась с красным обновленчеством в сознании тех, кто сохранил верность гонимой Патриаршей или Тихоновской Церкви. Вероятно, именно с этим связано распоряжение митрополита Петра (Полянского) благочинным и настоятелям московских храмов от 14 сентября 1925 г., в котором патриарший местоблюститель заявил о недопустимости «введения русского языка в богослужебную практику»⁴³².

Анализ планов и практических попыток богослужебной реформы у обновленцев не входит в задачи настоящей книги. Ограничимся ссылкой на выводы А.Г. Кравецкого, сделанные на основании изучения обширного материала обновленческой периодики:

Обновленчество 20-х годов не следует рассматривать как непосредственное продолжение предсоборных дискуссий. Под именем церковного большевизма это течение возникает сразу после революции и подпадает под осуждение Собора 1917–1918 г. Именно Собор, а не возникшие после революции политизированные церковные группировки, являлся носителем идей подлинного церковного обновления.

Представление об обновленчестве как преемнике дискуссий начала века активно пропагандировалось в обновленческих изданиях и в последующие годы стало общепринятым. Нам представляется более соответствующей действительности иная схема развития событий. Сразу после революции выделяется группа священников, стремящихся к созданию альтернативных органов церковного управления, пользующихся поддержкой новой власти, чего-то вроде коммунистического синода. В 1922 г., после ареста патриарха Тихона, это движение приобретает официальный статус. До освобождения Патриарха живоцерковников интересуют лишь вопросы борьбы за власть, а также вопросы о женатом епископате и второбрачии клириков.(...)

Освобождение Патриарха и начавшийся массовый отход от обновленчества заставляет лидеров движения искать оправдание собственного существования вне сферы политики. В обновленческой периодике появляются сочувственные статьи о Соборе 1917–1918 гг. (число этих статей возрастает после смерти Патриарха Тихона), активизируется реформаторская деятельность, вспоминаются предсоборные дискуссии о церковных реформах.

Однако несмотря на реформаторские декларации, в действительности богослужебная реформа обновленцами так и не была проведена. Не считая отдельных приходов или маргинальных малочисленных групп (прежде всего это созданный Антонином Грановским Союз церковного возрождения) работы по переводу и редактированию богослужебных текстов практически не велись. Лишь после «Декларации» митрополита Сергия 1927 г. начинается деятельность организованной обновленческим синодом комиссии по исправлению богослужебных книг, но издать подготовленные ею материалы уже не удалось.

Единственным действительно заслуживающим внимания переводческим опытом являются работы священника Василия Адаменко. В 20-е годы ему удалось подготовить и издать ряд богослужебных книг на русском языке. Любопытно, что его переводы без энтузиазма встречались обновленческими лидерами⁴³³. Обновленческий синод так и не санкционировал богослужебное употребление этих переводов. Если обновленческий синод обвинял прот. В. Адаменко в самочинии, то митр. Сергий (Страгородский), принявший покаяние В. Адаменко, благословил совершаемое им богослужение на русском языке⁴³⁴.

В 1930 г. заместитель Патриаршего местоблюстителя, принимая в общение о. Василия (в монашестве – Феофана) Адаменко из Нижнего Новгорода, разрешил ему и его общине по-прежнему совершать богослужение на русском языке. При этом официальным актом Синода было подтверждено право епархиальных архиереев разрешать то же самое в пределах своих епархий, если они найдут это полезным для Церкви⁴³⁵.

Сведениями о практической реализации этого Постановления в других епархиях в довоенный период мы не располагаем. Однако следует признать, что когда впоследствии (начиная с 70-х гг.) некоторые архипастыри благословляли богослужебное чтение Священного Писания и части литургических текстов в русском переводе, они имели для этого достаточные церковно-канонические основания.

Какое значение для Церкви сегодня может иметь описанная в этой главе дискуссия? Проблема богослужебного языка и понимания богослужения остается крайне актуальной; более того, актуальность ее возросла сравнительно с дореволюционным периодом – по причинам, которые изложены в документах Архиерейского Собора 1994 года⁴³⁶.

Конечно, реализация изложенных выше программ (включая итоговую разработку богослужебного отдела Поместного Собора) не может быть механической. Многое изменилось в жизни Церкви и в жизни общества. Некоторые аргументы как сторонников, так и противников реформы богослужебного языка давно уже устарели. К сожалению, почти прекратилось теперь богослужение на языках малых народов России, на которое ссылались в свое время ревнители службы на русском языке. Научный и творческий потенциал нашей Церкви ныне, после долгих и обескровивших Церковь гонений, далеко не тот, что в начале века. Если до революции актуальной была внешняя угроза в лице старообрядческого раскола (сегодня почти совершенно утратившего влияние), то теперь более опасной является внутренняя оппозиция, сгруппированная вокруг всевозможных псевдостарцев, открыто пренебрегающих авторитетом священноначалия.

С другой стороны, мы понимаем, что теперь нам трудно рассчитывать на повсеместное преподавание церковнославянского языка в начальной школе. Едва ли кто-нибудь станет спорить, что среди нынешних верующих способность правильно понимать церковнославянские тексты встречается значительно реже, чем до революции. А вот степень доступности для народа литературного русского языка радикально изменилась в лучшую сторону благодаря всеобщему школьному образованию советского периода – при всех его недостатках. Массовая миграция населения России и стран бывшего СССР в течение всего XX века привела к почти полному стиранию диалектных особенностей, наличие которых в старой России было одним из аргументов дореволюционных «консерваторов». Церковнославянский язык в значительно меньшей степени может считаться теперь выражением единства православных славянских народов: многие сербские и отдельные болгарские приходы предпочитают ныне молиться на своем родном языке, хотя в других храмах по-прежнему употребляется церковнославянский – особенно в монастырях и кафедральных соборах, как предлагал у нас Тураев. И никаких церковных расколов, никаких заметных нестроений из-за этого не случилось. В братской Сербской Церкви одним из инициаторов перевода богослужебных чинов на современный сербский язык был глубоко почитаемый подвижник и богослов, ревнитель православного консерватизма архимандрит Иустин (Попович)⁴³⁷. Да и католики, на которых поглядывали в поисках аргумента ревнители древнего богослужебного языка в России, тоже оставили свою латынь.

И все же нам непременно надо внимательно вслушаться в доводы наших предшественников – членов великого Собора 1917–1918 годов, участников предсоборной дискуссии. Они проделали огромную работу и оставили нам ценное наследие. Не их вина в том, что очень многое из задуманного в те годы им не удалось осуществить. Это надлежит выполнить нам.

В заключение хотелось бы напомнить центральное утверждение доклада П.П. Кудрявцева: практическое разрешение вопроса об обновлении нашего богослужения, о творческом развитии литургической культуры зависит более всего от общего состояния творческих сил Русской Церкви. Наступит ли их долгожданный расцвет теперь, когда все внешние препятствия к тому вроде бы отпали?

Увы, препятствия внутренние преодолеваются едва ли не труднее. Материалы Собора 1994 г. оказались как будто замолчаны. На них даже не ссылаются в ходе продолжающихся полемических выступлений. Нездоровая подозрительность, самоуверенность, нетерпимость, – а проще сказать, недостаток любви, которою только и созидается тело Церкви, пока что мешают нынешним приверженцам консервативной и новаторской тенденций по-настоящему встретиться, чтобы услышать другую сторону – с предельной серьезностью и уважением.

Бесплодное дело – рассуждать, кто больше в этом виноват. Важно другое: сможем ли мы исцелиться от этих недугов? Сможем ли от разрушительного противостояния перейти к диалогу, к осуществлению той самой соборности, о которой порою с легкостью говорим всуе? Сможем ли вовремя вспомнить о тех, кто стоит далеко от наших внутренних споров и нуждается в нашем участии и внимании?

Хочется надеяться. Иначе миссия Русской Церкви в окружающем ее обществе не может быть успешна. Кто нас услышит, если мы не желаем слушать ни своих отцов, ни друг друга?