В защиту патриотизма
Переводчик: Заика Олег Юрьевич
Упадок патриотизма в Англии за последние год-два – тема серьезная и внушающая беспокойство. Только упадком и можно объяснить то недоразумение, что нынешняя страсть к территориям выдается за любовь к родной стране. Так, случись в мире не остаться ни одной влюбленной паре, ничто не помешало бы язык любви всецело превратить в язык ничтожных вожделений плоти. Не стань вдруг вовсе рыцарских, облагороженных страстей, тогда не нашлось бы никого, кто мог бы заявить, что похоть — это вовсе не любовь, что похоть хищна, а любовь милосердна, похоть слепа, а любовь внимательна, похоть упивается собою, а любовь всегда хочет большего. Так обстоит дело и с «любовью к родному городу», этой возвышенной, древней страстью, начертанной на сердце человеческом кровавыми чернилами за тем же самым столом, что и первейшие из наших страстей. Повсюду теперь говорят о любви к нашей стране, но всякий, кто такой любви действительно причастен, от разговоров этих приходит в замешательство, все равно, как если бы все вдруг стали говорить, что луна светит днем, а солнце ночью. Ничего не остается, как признать, что все эти люди понятия не имеют, что такое «любовь». То, о чем они толкуют, это совсем не та любовь, о которой учат мистические богословы. Любовью ее можно назвать лишь в том смысле, в каком мы говорим о ребенке, что он любит варенье. Кто любит свою родину, тому наше напыщенное безразличие к этике войны должно казаться чем-то несуразным. Это похоже на то, как если бы кому-нибудь сказали, что его родной сын совершил убийство, но не стоит об этом беспокоиться, ведь это же все-таки его ребенок. Очевидно, что такое употребление слова «любовь» неосмысленно. Любви присуща чуткость, в этом и природа ее, и рок. Невозможно отвергнуть чуткость, но удержать любовь. Доходит эта чуткость порой до почти болезненной крайности, и такою мы находим ее и у великих знатоков любви, вроде Данте, и у великих патриотов, вроде Чатема. «Моя страна, хоть права, хоть неправа» — такой оборот речи не пристал патриоту, кроме как в отчаянном положении. Это все равно, что сказать «моя мать, хоть пьяная, хоть трезвая». Конечно, человек порядочный будет покрывать свою мать во что бы то ни стало; но так себя вести, как будто это вовсе безразлично, не в духе тех, кто смыслит что-то в таинстве любви.
Ренессанс подлинной любви к родной земле – вот что могло бы освободить нас от грубого и бесчувственного ура-патриотизма. Тогда все эти вопли прекратились бы. Любовь одним из главнейших своих свойств имеет серьезность. Ее не обманешь фальшивыми бюллетенями, не убедишь пустословием. Она всегда отдает предпочтение тому советнику, который говорит, как есть. Любовь – это всегда необоримое, порой даже мучительное влечение к правде. Кто любит истинно, того не утешает громогласный оптимизм толпы врачей, гарцующих у смертного одра.
Почему же то, что столь многие в Англии принимают за патриотизм, мы не признаем таковым – по крайней мере, никак не высшим проявлением патриотизма? Почему наши патриоты возносят свои хвалы лишь тем качествам нашим и обстоятельствам, которые, при всех их достоинствах, касаются предметов сплошь материальных и обыденных: — торговля, физическая сила, стычка на далеких рубежах, склока в дальних краях? Колониями гордиться можно, но иметь их исключительным предметом гордости для страны равносильно тому, как если бы иной человек гордился единственно своими ногами. Почему же у нас нет того высокого, интеллектуального патриотизма, который был бы обращен на сердце Империи, на голову ее, а не на одни только кулаки да ботинки? Афинский мореплаватель по грубости своей мог думать, что слава полиса Афины – в его безупречных веслах, или в налаженных поставках чеснока. Но не в этом полагал его славу Перикл. У нас же выходит так, что нельзя увидеть никакой существенной разницы между патриотизмом господина Чемберлена, с одной стороны, и господина Пат Раферти с его песенкой «Что ты теперь думаешь об ирландцах?», с другой. Оба они с искренним сердцем воспевают в своих вульгарных, примитивных дифирамбах сплошные пошлости и пустяки.
О причине этого жалкого положения, в котором мы находим сегодня английский патриотизм, я составил определенное понятие, которое теперь и попытаюсь изложить. Нет сомнений, что человеку свойственно любить свое, родное, и он всяко найдет, за что его хвалить. Другое дело, что выбрать самое достойное хвалы возможно лишь тогда, когда оно известно. Если бы у Теккерея был сын, от которого скрывали бы славу и гений его отца, то он вполне вероятно гордился бы отцом хотя бы за то, что у того было под 2 метра росту. Полагаю, что наша нация находится в аналогичной ситуации. Наш патриотизм держится на грубых и пустых вещах по одной простой причине: мы — единственный народ в мире, чьи дети в школе не изучают собственную литературу и историю.
Нация, которая не ведает своих заслуг — таково удивительное положение наше. И это при том, что мы сделали огромный вклад во всемирную историю идей и сантиментов; мы отметились многими победами в тех извечных и бескровных битвах, которые ведутся силой творчества, а не вооружений. Иные превосходят нас в живописи и музыке, но что касается литературы, науки, философии, политической мысли, если посмотреть на всю историю в целом, тут мы не уступаем никому. И вот, все это славное наследие сокрыто словно какая-то ересь от наших школьников. Им предопределено, поэтому, прожить и умереть носителями глупой и незрелой разновидности патриотизма, усвоенной ими за игрой в оловянных солдатиков. В оловянных солдатиках как таковых нет зла, и мы не думаем, что дети могли бы в той же степени увлекаться, например, оловянными благотворителями. Беда в том, что по мере развития умственных способностей ребенка, мы не знакомим его с более сложным достоянием отечественной культуры. Французские мальчики изучают Мольера на ряду с Тюренном. Немецкие мальчики сначала изучают философию немецкую, а потом уже античную. В итоге, хоть мы и видим у французских патриотов сумасбродство и хвастливость, а у немецких — педантизм и замкнутость, но ни у тех, ни у других мы не видим той безликости и брутальности, которыми так часто грешит родина Бейкона и Локка. И это вполне естественно, более того – так и должно быть, учитывая обстоятельства. Ведь англичанину надлежит-таки за что-то любить Англию, вот он и превозносит коммерцию и бокс, как немец превозносит музыку, а фламандец – живопись; просто потому, что именно это он считает главным достоинством своей страны. Скажи мы, что величайшая заслуга племени зулусов в том, как они присваивают земли и свергают вождей, в этом не будет ничего странного. Однако странно, что то же самое объявляют величайшей заслугой родины Шекспира, Ньютона, Берка, и Дарвина.
Этот характерный недостаток благородства и чуткости в английском патриотизме наших дней ничем не объяснить, кроме как нашим пренебрежением к изучению отечественной литературы. Англичанин не мог бы позволить себе такую глупость, как презрение к другим народам, знай он, сколько Англия сделала для них добра. Начитанный человек волей-неволей приобретает характер гуманный и всемирный. Отсутствие преподавания английской литературы в наших школах, если так подумать, феномен в высшей степени удивительный. Но еще более удивительны те доводы, которые приводят в пользу этого положения школьные директора и прочие консервативные деятели образования. Говорят, к примеру, что английская грамматика и литература и без того осваивается по ходу изучения латыни и греческого. Это, конечно, правда, но правда перевернутая с ног на голову, что их, похоже, вовсе не смущает. То же самое – сказать, что ребенок приучается ходить по мере того, как учится прыгать, а французу, который хочет благополучно освоить немецкий язык, достаточно взяться помогать какому-нибудь немцу с изучением ашанти. Очевидно ведь, что основа всякого образования – язык, на котором ведется преподавание. Будь у человека возможность изучить лишь что-нибудь одно, язык образования следовало бы предпочесть всему.
Мы сами решили не знать того великого наследия, в котором хранятся лучшие образцы нашего народного сознания. Мы спрятались за крепостными стенами наших школ, чтобы не слышать, что нам шепчет Англия о своей славе. За это мы наказаны самым парадоксальным образом: патриотизм, силой объединяющей идеи способный облагородить шайки дикарей и городскую голь, подняв их жизнь на новую высоту, у нас, известных– мир сему свидетель — своей гуманностью, честностью, и личной сознательностью, наоборот, нет ничего хуже нашего патриотизма. Что мы наделали такого, как заблудились так, что народ, из среды которого вышли мудрецы, достойные беседовать с Сократом, и поэты, достойные быть попутчиками Данте, предстает в наших речах не способным на что-либо умнее, чем основывать колонии и громить аборигенов (в ор.: негров – прим. пер.)? Мы дети света, но вот, мы сидим во тьме. Случись нам быть представлены суду, нам пришлось бы держать ответ не за тот лишь порок ума, что лишил нас способности видеть лучшее в других народах, а за ту тягчайшую порочность духа, что сделала нас слепыми к своим собственным достоинствам.
Комментировать