Глава 1. Эпоха Юстиниана Великого

В середине 1 тысячелетия от Рождества Христова запад Римской империи, захваченный германцами и поделенный ими на варварские королевства, лежал в руинах. Лишь местами сохранились островки эллинистической цивилизации, к тому времени уже преображенной светом Евангелия. Германские короли, кафолические, арианские, языческие, сохраняли еще пиетет перед римским именем, но центром притяжения для них был уже не полуразрушенный, опустошенный и обезлюдевший город на Тибре, а Новый Рим, созданный творческим актом святого Константина на европейском берегу Босфора, культурное превосходство которого над городами Запада было бесспорной очевидностью.

Исконно латиноязычные, а также латинизированные жители германских королевств усваивали себе этнонимы своих завоевателей и господ – готов, франков, бургундов, в то время как римское имя давно стало привычным для былых эллинов, уступивших на востоке империи малочисленным язычникам свой исконный этноним, питавший в прошлом их национальную гордыню. Впоследствии у нас на Руси, по крайней мере в писаниях ученых монахов, парадоксальным образом «еллинами» именуются язычники любого происхождения, даже самоеды. Римлянами, или, по-гречески, ромеями, называли себя также выходцы из других народов – армяне, сирийцы, копты, если только они были христианами и гражданами империи, которая отождествлялась в их сознании с эйкуменой – вселенной, не потому, конечно, что они воображали на ее границах край света, а потому, что мир, лежащий за этими границами, был лишен в их сознании полноценности и самоценности и в этом смысле принадлежал кромешной тьме – меону, который нуждался в просвещении и приобщении благам христианской римской цивилизации и в интеграции в подлинную эйкумену или, что то же, в Римскую империю. С этих пор новокрещенные народы, независимо от своего реального политического статуса, уже в силу самого факта крещения считались включенными в имперское тело, а их правители из варварских суверенов становились племенными архонтами (др.-греч. ἄρχων – правитель, глава, начальник), полномочия которых проистекают от императоров, на службу которым они, по крайней мере символически, поступали, удостаиваясь в качестве вознаграждения чинов из дворцовой номенклатуры.

Для Западной Европы эпоха от 6 до 8 столетия – это темные века, а восток империи, несмотря на внутренние кризисы, внешние угрозы и территориальные утраты, переживал в этот период блистательный расцвет, отблески которого распространялись и на запад, потому только и не опрокинутый варварскими завоевателями в материнское лоно доисторического бытия, как это произошло в свое время с микенской цивилизацией, разрушенной вторгшимися в ее пределы выходцами из Македонии и Эпира, условно названными дорийцами. Дорийцы христианской эры – германские варвары – стояли не выше древних завоевателей Ахайи по уровню своего культурного развития, но, обратив завоеванные провинции в руины и оказавшись в пределах империи, они попали в поле притяжения сказочно богатой мировой столицы – Нового Рима, устоявшего в бурях человеческих стихий, и научились ценить узы, которыми были привязаны к нему многочисленные народы.

Эпоха закончилась усвоением франкскому королю Карлу императорского титула, а точнее – срывом попыток уладить отношения между новопровозглашенным императором и преемственным императором – святой Ириной, так чтобы империя оставалась единой и неделимой при наличии в ней двух правителей с одинаковым титулом, как это многократно бывало в прошлом. Провал переговоров привел к образованию отдельной империи на Западе, что, с точки зрения политических и юридических традиций, явилось следствием акта узурпации. Единство христианской Европы было подорвано, но не разрушено окончательно, ибо народы Востока и Запада Европы оставались еще в течение двух с половиной веков в лоне единой Церкви.

Период, продолжавшийся от 6 и до рубежа 8–9 вв., называют ранневизантийским, по анахроническому топониму – Византий, иногда он употреблялся в эти столетия применительно к столице и никогда к империи и государству, – топониму, восстановленному историками Нового времени, для которых он стал служить наименованием и государства, и самой цивилизации. В пределах этого периода самой блестящей, его акме и апогеем, стала эпоха Юстиниана Великого, которая началась с правления его дяди Юстина Старшего и завершилась смутой, разразившейся свержением императора Маврикия и приходом к власти узурпатора Фоки. Императоры, правившие после святого Юстиниана до мятежа Фоки, имели прямое или косвенное отношение к династии Юстина.

После смерти императора Анастасия (8–10 июля 518 г.) на верховную власть могли претендовать его племянники – магистр Востока Ипатий и консулярии Проб и Помпей, но династический принцип сам по себе ничего не значил в Римской империи без опоры на реальную власть и армию. Племянники, не имея поддержки экскувитов (лейб-гвардии), на власть не претендовали. Пользовавшийся особым влиянием на покойного императора препозит священной опочивальни, своего рода министр двора, евнух Аманций попытался поставить императором своего племянника и телохранителя Феокрита, для чего он, если верить Евагрию Схоластику, призвав комита экскувитов сенатора Юстина, «передал ему великие богатства, приказав распределить их среди людей, особенно полезных и способных [помочь] Феокриту облечься пурпурной одеждой. Подкупив этими богатствами то ли народ, то ли так называемых экскувитов... [Юстин сам] захватил власть»¹. По версии Иоанна Малалы, Юстин добросовестно выполнил поручение Аманция и раздавал деньги экскувитам, чтобы те поддержали кандидатуру Феокрита, а «войско и народ, взяв [деньги], не пожелали сделать царем Феокрита, но по воле Бога сделали царем Юстина»².

По еще одной и вполне убедительной версии (которая, впрочем, не противоречит сведениям о раздаче подарков в пользу Феокрита), вначале традиционно соперничающие гвардейские части, экскувиты и схолы, имели разных кандидатов на верховную власть – технология власти в империи предусматривала систему противовесов. Экскувиты подняли на щит трибуна Иоанна, соратника Юстина, который вскоре после аккламации своего начальника императором стал клириком и был поставлен митрополитом Гераклеи, а схолы провозгласили императором Патрикия, магистра praesentalis (армии, расквартированной в столице). Возникшая таким образом угроза гражданской войны была предотвращена решением сената поставить императором пожилого и популярного военачальника Юстина, незадолго до смерти Анастасия разгромившего мятежные войска узурпатора Виталиана. Экскувиты одобрили этот выбор, с ним согласились и схолы, после чего народ, собравшийся на ипподроме, приветствовал Юстина.

10 июля 518 г. он взошел на ложу ипподрома вместе с патриархом Иоанном II и высшими сановниками. Затем он встал на щит, кампидуктор Годила возложил на его шею золотую цепь – гривну. Щит был поднят под приветственные восклицания воинов и народа. Знамена взмыли вверх. Единственной новацией в этой церемонии, по наблюдению Ж. Дагрона, было то обстоятельство, что император после аккламации «не возвратился в триклиний ложи, дабы принять инсигнии», но солдаты выстроились «черепахой», чтобы скрыть его «от любопытных глаз», пока «патриарх возлагал венец на его главу» и «облачал его в хламиду»³. Затем глашатай от имени императора огласил приветственное обращение к войскам и народу, в котором он призывал на помощь в своем служении народу и государству Божественный Промысл. Каждому воину было обещано по пять золотых монет и по фунту серебра в подарок.

Словесный портрет нового императора имеется в «Хронографии» Иоанна Малалы: «Он был невысокого роста, широкогрудый, с седыми кудрявыми волосами, с красивым носом, румяный, благообразный»⁴. К описанию внешнего вида императора историк добавляет: «опытный в военных делах, честолюбивый, но безграмотный»⁵.

В ту пору Юстин приблизился к 70-летнему рубежу, по тем временам это был возраст глубокой старости. Он родился около 450 г. в крестьянской семье в деревне Бедериане, расположенной около сербского города Лесковаца, так что и он, а значит и его несравненно более знаменитый племянник Юстиниан Великий, происходили из той же Внутренней Дакии, что и святой Константин, родившийся в Наиссе (Нише). Правда, некоторые историки родину Юстина находят на юге современного Македонского государства, около Битолы. Как древние, так и современные авторы по-разному обозначают этническое происхождение династии: Прокопий называет Юстина иллирийцем⁶, а Иоанн Малала и Евагрий⁷ – фракийцем⁸. Версия фракийского происхождения новой династии представляется сомнительной: несмотря на название провинции, где Юстин появился на свет, Внутренняя Дакия, этнической Дакией она не была. После эвакуации римских легионов из настоящей Дакии ее наименование было перенесено на провинцию, к ней примыкающую, куда в свое время и были передислоцированы легионы, оставившие завоеванную Траяном Дакию, а в ее населении преобладал не фракийский, но иллирийский элемент. К тому же в пределах Римской империи к середине 1 тысячелетия процесс романизации и эллинизации фракийцев уже завершился или завершался, в то время как один из иллирийских народов, албанцы, благополучно сохранился до наших дней. А. А. Васильев определенно считает Юстина иллирийцем⁹, в той или иной мере он был, конечно, романизованным иллирийцем, притом, что его родным языком был язык предков, он, подобно своим односельчанам и всем вообще жителям Внутренней Дакии, а также соседней Дардании, худо-бедно знал и латынь. В любом случае Юстин должен был овладеть ей на воинской службе.

В течение долгого времени всерьез рассматривалась версия о славянском происхождении Юстина и Юстиниана. В начале 17 в. ватиканским библиотекарем Алеманном была напечатана биография Юстиниана, приписанная некоему аббату Феофилу, названному его наставником. И в этой биографии Юстиниану усвоено имя Управда. В этом имени легко угадывается славянский перевод латинского имени императора. Просачивание славян через имперскую границу в центральную часть Балкан в 5 в. имело место, хотя в ту пору оно не носило массового характера и не представлялось еще серьезной опасностью. Поэтому версия о славянском происхождении династии не отвергалась с порога. Но, как пишет А. А. Васильев, «рукопись, которой пользовался Алеманн, была найдена и исследована в конце 19 в. (1883) английским ученым Брайсом», который доказал, что она была составлена в начале 17 в., «носит легендарный характер и исторической ценности не имеет»¹⁰.

В правление императора Льва Юстин вместе со своими односельчанами Земархом и Дитивистом, чтобы избавиться от нужды, отправился на военную службу. «Они пешком добрались до Византия, неся за плечами козьи тулупы, в которых у них по прибытии в город не находилось ничего, кроме прихваченных из дома сухарей. Занесенные в солдатские списки, они были отобраны василевсом в придворную стражу, ибо отличались прекрасным телосложением»¹¹. Императорская карьера нищего крестьянина, фантастически немыслимая в средневековой Западной Европе, представляла собой явление, заурядное и даже типичное для поздней Римской империи.

Состоя на службе в гвардии, Юстин обзавелся наложницей, взятой им потом в жены, – Лупициной, бывшей рабыней, которую он выкупил у ее господина и сожителя. Став императрицей, Лупицина переменила свое простонародное имя на аристократическое. По язвительному замечанию Прокопия, «во дворце она появилась не под собственным именем (слишком уже оно было смешное), но стала именоваться Евфимией»¹².

Обладая храбростью, здравым смыслом, исполнительностью, Юстин сделал успешную военную карьеру, дослужившись до офицерского, а затем и генеральского чина. На служебном поприще у него случались и срывы. Один из них сохранился в анналах, поскольку после возвышения Юстина он получил в народе провиденциальное истолкование. Рассказ об этом эпизоде включен Прокопием в его «Тайную историю». Во время подавления мятежа исавров в правление Анастасия Юстин находился в действующей армии, которой командовал Иоанн по прозвищу Кирт – «горбатый». И вот за неизвестно какую провинность Иоанн арестовал Юстина, чтобы «предать его смерти на следующий день, но совершить это помешало ему... видение... Во сне к нему явился некто громадного роста. И это видение приказало ему освободить мужа, которого он. вверг в узилище»¹³. Иоанн вначале не придал значения сну, но сновидение повторилось в следующую ночь и затем еще в третий раз, оно «грозило уготовить ему страшную участь, если он не выполнит приказанного, и добавило при этом, что впоследствии… ему чрезвычайно понадобятся этот человек и его родня. Так довелось тогда Юстину остаться в живых»¹⁴, – резюмирует Прокопий свой анекдот, основанный, возможно, на рассказе самого Кирта.

«Аноним Валезия» рассказывает еще одну историю, которая, согласно народной молве, предвещала Юстину верховную власть, когда он уже был одним из приближенных к Анастасию сановников. Достигнув глубокой старости, Анастасий раздумывал о том, кто из его троих племянников должен стать его преемником. И вот однажды, чтобы угадать волю Божию, он пригласил их всех в свои покои и после ужина оставил ночевать во дворце. «В изголовье одного ложа он повелел положить царский (знак), и по тому, кто из них выберет это ложе для отдыха, он сможет определить, кому отдать впоследствии власть. Один из них возлег на одно ложе, двое же других из братской любви легли вместе на втором ложе. И… ложе, где был спрятан царский знак, оказалось незанятым. Когда он увидел это, поразмыслив, он решил, что никто из них не будет править, и начал молить Бога, чтобы Он послал ему откровение. И однажды ночью увидел он во сне человека, который сказал ему: «Первый, о ком тебе будет сообщено завтра в покоях, и примет после тебя власть». Так случилось, что Юстин… как только прибыл, был направлен к императору, и о нем первом доложил… препозит»¹⁵.

Анастасий, по словам Анонима, «вознес благодарность Богу за то, что указал ему достойного наследника»¹⁶, и все же по-человечески Анастасий был огорчен случившимся: «…однажды во время царского выхода Юстин, спеша выразить почтение, хотел обойти императора сбоку и невольно наступил на его хламиду. На это император лишь сказал ему: «Куда ты спешишь?»»¹⁷.

В восхождении по служебной лестнице Юстину не помешала его малограмотность, а, вероятно, по преувеличенной аттестации Прокопия – неграмотность. Автор «Тайной истории» писал, что и став императором, Юстин затруднялся поставить подпись под издаваемыми им эдиктами и конституциями, и чтобы он все-таки мог это сделать, была изготовлена «небольшая гладкая дощечка», на которой был прорезан «контур четырех букв, означающих на латинском языке «прочитано» (legi. – В.Ц.), обмакнув перо в окрашенные чернила. они вручали его этому василевсу. Затем. взяв руку василевса, они обводили пером контур этих четырех букв»¹⁸. При высокой степени варваризации армии во главе нее ставились не раз неграмотные военачальники. Это вовсе не значит, что они были бездарными генералами, напротив, в иных случаях малограмотные генералы оказывались выдающимися полководцами. Юстин, прославившийся при Анастасии успешным участием в войне с Ираном и потом, незадолго до своего восхождения на вершину власти, подавлением мятежа Виталиана в решающем морском сражении у стен столицы, был способным военачальником и рассудительным администратором, о чем красноречиво говорит народная молва: Анастасий благодарил Бога, когда ему было открыто, что именно он станет его преемником, – и поэтому Юстин не заслуживает презрительных характеристик Прокопия: «Был он совсем прост (едва ли так, наверно, лишь по видимости, по манерам. – В.Ц.), не умел складно говорить и вообще был очень мужиковат»¹⁹, и даже «был он на редкость слабоумен и поистине подобен вьючному ослу, способному лишь следовать за тем, кто тянет его за узду, да то и дело трясти ушами»²⁰. Смысл этой филиппики в том, что Юстин не был самостоятельным правителем, что им манипулировали. Таким зловещим, в представлении Прокопия, манипулятором, своего рода «серым кардиналом», оказался его племянник Юстиниан.

Он действительно превосходил дядю и способностями, и тем более образованием и охотно помогал ему в делах государственного правления, пользуясь с его стороны совершенным доверием. Другим помощником императора был выдающийся юрист Прокл, с 522 по 526 г. занимавший должность «квестора священного двора» и возглавлявший императорскую канцелярию.

Первые дни правления Юстина проходили бурно. Препозит священной опочивальни Аманций и его племянник Феокрит, которого тот прочил в наследники Анастасия, не смирившись с досадным поражением, с провалом своей интриги, «задумали, – по словам Феофана Исповедника, – произвести возмущение, но поплатились жизнью»²¹. Обстоятельства заговора неизвестны. Прокопий представил казнь заговорщиков в ином виде, неблагоприятном для Юстина и особенно Юстиниана, которого он считает главным виновником происшедшего: «Не прошло и десяти дней по достижении им власти, как он убил, вместе с некоторыми другими, главу придворных евнухов Амантия без какой-либо причины, разве лишь за то, что тот сказал необдуманное слово архиерею города Иоанну»²². Упоминание патриарха Константинопольского Иоанна II проливает свет на возможную пружину заговора. Дело в том, что Юстин и его племянник Юстиниан, в отличие от Анастасия, были приверженцами Халкидонского ороса и их тяготил разрыв евхаристического общения с Римом. Преодоление раскола, восстановление церковного единства Запада и Востока они считали главной целью своей политики, тем более что Юстиниану за достижением этой цели виделась перспектива восстановления Римской империи в ее былой полноте. Их единомышленником был новопоставленный предстоятель столичной церкви Иоанн. Похоже, что в своей отчаянной попытке переиграть уже сыгранную партию, устранив Юстина, препозит священной опочивальни хотел опереться на тех сановников, которые, как и покойный император, тяготели к монофизитству и кого поэтому мало беспокоил разрыв канонического общения с Римом. По словам монофизита Иоанна Никиусского, который именует императора не иначе как Юстином Жестоким, он после прихода к власти «предал смерти всех евнухов, независимо от степени их виновности, так как они не одобрили его восшествия на престол»²³. Монофизитами во дворце были, очевидно, и другие евнухи, помимо начальствовавшего над ними препозита священной опочивальни.

На приверженцев православия пытался опереться в своем мятеже против Анастасия Виталиан. И вот в новой ситуации, несмотря на то что в его разгроме решающую роль сыграл в свое время Юстин, теперь он решил приблизить его к себе. Виталиан был назначен на высшую военную должность командующего армией, расквартированной в столице и ее окрестностях – magister militum praesentalis, и даже удостоен звания консула на 520 г., которое в ту эпоху обыкновенно носили император, члены императорского дома с титулами августов или цезарей и лишь самые высокопоставленные сановники из лиц, не принадлежащих к числу близких родственников автократора.

Но уже в январе 520 г. Виталиан был убит во дворце. При этом ему было нанесено шестнадцать кинжальных ран. У византийских авторов находим три основных версии относительно организаторов его убийства. По одной из них он был убит по приказу императора, поскольку тому стало известно, что он «замыслил поднять против него мятеж»²⁴. Это версия Иоанна Никиусского, в глазах которого Виталиан был особенно одиозен, потому что, приближенный к императору, он настаивал на том, чтобы монофизитскому патриарху Антиохии Севиру был урезан язык за его «проповеди, полные мудрости и обвинений против императора Льва, и его порочной веры»²⁵, иначе говоря, против православного диафизитского догмата. Прокопий Кесарийской в «Тайной истории» называет виновником смерти Виталиана Юстиниана: самовластно правивший именем своего дяди, Юстиниан вначале «спешно послал за узурпатором Виталианом, предварительно дав тому ручательство в его безопасности», но «вскоре, заподозрив его в том, что он нанес ему оскорбление, он беспричинно убил его во дворце вместе с его близкими»²⁶. Большего доверия заслуживает, однако, версия, изложенная значительно позже, но, вероятно, основанная на несохранившихся документальных источниках. Так, по словам Феофана Исповедника, писателя рубежа 8 и 9 вв., Виталиан был «убит коварным образом теми из византийцев, которые гневались на него за истребление столь многих соотечественников их при восстании его против Анастасия»²⁷. Повод подозревать Юстиниана в заговоре против Виталиана могло дать то обстоятельство, что после его убийства он занял должность магистра армии, ставшую вакантной, хотя в действительности у племянника императора, несомненно, имелись более прямые и неукоризненные пути к высшим постам в государстве, так что серьезным аргументом это обстоятельство служить не может.

А вот к какому деянию императора его племянник был действительно сопричастен, так это к восстановлению евхаристического общения с Римской Церковью, разорванного в связи с изданием пресловутого «Энотикона» в правление Зенона. Инициатива схизмы принадлежала патриарху Акакию, поэтому и самый разрыв, продолжавшийся в течение 35 лет, в Риме получил наименование «акакианской схизмы». На Пасху 519 г., после исключительно трудных переговоров, которые вели в Константинополе папские легаты, в столичном храме Святой Софии было совершено богослужение с участием патриарха Иоанна и папских легатов. Юстиниана подвигла к этому шагу не только одинаковая у него с дядей приверженность Халкидонскому оросу, но и забота о том, чтобы устранить препятствия, самым трудным из которых являлась церковная схизма. Уже тогда им был намечен грандиозный план восстановления целостности Римской империи.

От исполнения этого плана правительство отвлекали разные обстоятельства, и среди них возобновившаяся война на восточной границе. Этой войне предшествовала редко случавшаяся в истории взаимоотношений между Ираном и Римом не только мирная, но и прямо дружественная фаза, установившаяся в первые годы правления Юстина. С конца 5 в. Иран сотрясало противостояние, вызванное учением Маздака, который проповедовал утопические социальные идеи, подобные хилиазму, выросшему на христианской почве: о всеобщем равенстве и упразднении частной собственности, включая введение общности жен, – и получил массовую поддержку со стороны простого народа и той части военной аристократии, которая тяготилась религиозной монополией зороастрийских магов. Среди энтузиастов маздакизма оказались и лица, принадлежавшие к шахской династии. Проповедь Маздака увлекла и самого шаха Кавада, но позже он разочаровался в утопии, усмотрев в ней прямую угрозу для государства, отвернулся от Маздака и начал преследовать и его самого, и его сторонников. Будучи уже стар, шах озаботился тем, чтобы после его смерти престол достался его младшему сыну Хосрову Ануширвану, тесно связанному с кругами ревностных приверженцев традиционного зороастризма, в обход старшего сына Каоса, воспитание которого Кавад в пору своего увлечения маздакизмом вручил ревнителям этого учения, и он, в отличие от переменившего свои взгляды отца, остался по своим убеждениям маздакитом.

Чтобы приобрести дополнительную гарантию в передаче власти Хосрову, Кавад решил на случай критического развития событий заручиться поддержкой со стороны Нового Рима и направил Юстину послание, которое в передаче Прокопия Кесарийского (не в его «Тайной истории», а в заслуживающей большего доверия «Войне с персами») выглядит так: «То, что мы претерпели со стороны римлян несправедливости, ты и сам знаешь, но все обиды на вас я решил окончательно забыть... Однако за все это я прошу у тебя одной милости. Я предлагаю тебе сделать моего Хосрова, который будет преемником моей власти, своим приемным сыном»²⁸. Это была идея, зеркально воспроизводившая ситуацию столетней давности, когда по просьбе императора Аркадия шах Йездигерд взял под свою опеку малолетнего преемника Аркадия Феодосия II.

Послание Кавада обрадовало и Юстина, и Юстиниана, не усмотревших в нем подвоха, но квестор священного двора Прокл, ради которого Прокопий не скупится на похвалы и в «Истории войн», и в «Тайной истории», противопоставляя его другому выдающемуся юристу – Трибониану – как приверженца существующих законов и противника законодательных реформ, усмотрел в предложении шаха опасность для Римского государства. Обращаясь к Юстину, он сказал: «По моему мнению, мы сейчас рассуждаем ни о чем ином, как о том, чтобы под благовидным предлогом передать персам государство римлян... Ибо это посольство с самого начала имеет целью этого Хосрова, кто бы он ни был, сделать наследником римского василевса... По естественному праву имущество отцов принадлежит их детям»²⁹. Проклу удалось убедить Юстина и его племянника в опасности предложения Кавада, но, по его же совету, решено было не отказывать ему в его просьбе прямо, а направить к нему посланников для переговоров о заключении мира – до тех пор действовало лишь перемирие и вопрос о границах не был улажен. Что же касается усыновления Хосрова Юстином, то послы должны будут заявить, что оно будет совершено, «как это происходит у варваров», а «варвары производят усыновление не с помощью грамот, а вручением оружия и доспехов»³⁰. Многоопытный и чрезмерно осторожный политик Прокл и, как это видно, вполне сочувствовавший его недоверчивости хитроумный левантиец Прокопий едва ли были правы в своей подозрительности, и первая реакция на предложение шаха со стороны правителей Рима, по происхождению выходцев из иллирийской сельской глубинки, могла быть более адекватной, но они передумали и последовали совету Прокла.

Для переговоров были направлены племянник покойного императора Анастасия Ипатий и патриций Руфин, которого связывали дружественные отношения с шахом. С иранской стороны в переговорах участвовали высокопоставленные сановники Сеос (Сиявуш) и Мевод (Махбод). Переговоры велись на границе двух государств. При обсуждении условий мирного договора камнем преткновения оказалась страна лазов, которую в древности называли Колхидой. Со времен императора Льва она была утрачена ромеями и перешла в сферу влияния Ирана. Но незадолго до этих переговоров, после смерти царя лазов Дамназа, его сын Цаф не захотел обращаться к шаху с просьбой о предоставлении ему царского титула; вместо этого он в 523 г. отправился в Константинополь, принял там крещение и стал «другом и союзником» Римского государства. На переговорах посланцы Ирана требовали возвращения Лазики под верховную власть шаха, но это требование было отвергнуто как оскорбительное. В свою очередь иранская сторона сочла нестерпимой обидой предложение совершить усыновление Хосрова Юстином по обряду варварских народов. Переговоры зашли в тупик, и ни о чем договориться не удалось.

Ответом на срыв переговоров со стороны Кавада стали репрессии против близкородственных лазам иверов, которые, по характеристике Прокопия, «христиане и лучше всех известных нам народов хранят уставы этой веры, но издревле... находятся в подчинении у персидского царя. Каваду же вздумалось насильственно обратить их в свою веру. Он потребовал от их царя Гургена, чтобы он выполнял все те обряды, которых придерживаются персы, и, помимо прочего, ни в коем случае не предавать земле умерших, но всех их бросать на съедение птицам и псам»³¹. Царь Гурген, или, по-другому, Бакур, обратился за помощью к Юстину, и тот направил патриция Прова, племянника императора Анастасия, в Боспор Киммерийский, чтобы побудить его правителя за денежное вознаграждение направить свои войска против персов на помощь Гургену. Но миссия Прова оказалась безрезультатной. Правитель Боспора в помощи отказал, и персидская армия оккупировала Грузию. Гурген вместе со своей семьей и грузинской знатью бежал в Лазику, где они продолжили сопротивление персам, вторгшимся теперь уже в Лазику.

Рим начал войну с Ираном. В стране лазов, в мощной крепости Петра, расположенной у современного поселка Цихисдзири, между Батумом и Кобулети, был размещен римский гарнизон, но основным театром боевых действий стал традиционный для войн римлян с персами регион – Армения и Месопотамия. В Персоармению вошла римская армия под командованием юных полководцев Ситты и Велисария, которые имели звания копьеносцев Юстиниана, а против месопотамского города Нисибиса двинулись войска во главе с магистром армии Востока Ливеларием. Ситта и Велисарий действовали успешно, они разорили страну, в которую вошли, захватили много пленников и затем вывели свои войска из Армении, чтобы весной возобновить войну. Но вторичное вторжение римлян в Персоармению под командованием тех же военачальников оказалось неудачным – они потерпели поражение от армян, предводителями которых были два брата из знатного рода Камсараканов – Нарсес и Аратий. Правда, вскоре после этой победы оба брата изменили шаху и перешли на сторону Рима. Между тем армия Ливелария во время похода несла основные потери не от противника, но из-за изнурительной жары и в конце концов вынуждена была отступить.

В 527 г. Юстин сместил незадачливого военачальника, назначив вместо него магистром армии Востока племянника Анастасия Ипатия, а дуксом Месопотамии Велисария, на которого и было возложено командование войсками, отступившими от Нисибиса и расквартированными в Даре. Рассказывая об этих перемещениях, историк войны с персами не преминул заметить: «Тогда же в качестве советника был к нему назначен Прокопий»³², то есть он сам.

В правление Юстина Рим оказал вооруженную поддержку далекому эфиопскому царству со столицей в Аксуме. Христианский царь Эфиопии Калеб вел войну с царем Йемена, который покровительствовал местным иудеям. И с помощью ромеев эфиопам удалось одержать победу над Йеменом, восстановив в этой стране, расположенной по другую сторону Баб-эль-Мандебского пролива, господство христианской религии. А. А. Васильев по этому поводу замечает: «Мы в первый момент удивлены, видя, как православный Юстин, который... начал наступление против монофизитов в своей собственной империи, поддерживает монофизитского эфиопского царя. Однако за официальными границами империи византийский император поддерживал христианство в целом. С внешнеполитической точки зрения византийские императоры рассматривали каждое завоевание для христианства как важное политическое и, возможно, экономическое завоевание»³³. В связи с этими событиями в Эфиопии впоследствии сложилась приобретшая официальный статус легенда, вошедшая в книгу «Кебра Негаст» («Слава царей»), согласно которой два царя – Юстин и Калеб – встретились в Иерусалиме и там поделили между собой всю землю, но при этом худшая ее часть отошла к Риму, а лучшая – к царю Аксума, потому что у него было более знатное происхождение – от Соломона и царицы Савской, и его народ поэтому является богоизбранным Новым Израилем – один из многих примеров наивной мессианской мегаломании.

В 520-е годы Римская империя пострадала от нескольких землетрясений, разрушивших крупные города, и среди них Диррахий (Дуррес), Коринф, Аназарб в Киликии, но самым пагубным по своим последствиям стало землетрясение, постигшее мегаполис Антиохию, насчитывавший около миллиона жителей. Как пишет Феофан Исповедник, 20 мая 526 г. «в 7-м часу дня, во время консульства в Риме Оливрия, Великая Антиохия Сирийская по гневу Божию претерпела несказанное бедствие... Почти весь город обрушился и стал гробом для жителей. Некоторые, находясь под развалинами, сделались еще заживо жертвой огня, выходившего из-под земли; другой огонь ниспадал с воздуха в виде искр и как молния сжигал кого только встречал; при этом земля тряслась в продолжение целого года»³⁴. Жертвой стихийного бедствия пали до 250 тысяч антиохийцев во главе со своим патриархом Евфрасием. На восстановление Антиохии понадобились огромные расходы, и продолжалось оно десятилетиями.

С самого начала своего правления Юстин опирался на помощь племянника. 4 апреля 527 г. глубоко состарившийся и тяжело больной император назначил Юстиниана своим соправителем с титулом августа. Император Юстин скончался 1 августа 527 г. Перед кончиной он испытывал мучительные боли от застарелой раны в ноге, которая в одном из сражений была пронзена вражеской стрелой. Некоторые историки задним числом ставят ему иной диагноз – рак. В свои лучшие годы Юстин, хотя и был малограмотен, отличался изрядными способностями – иначе бы он не сделал карьеры военачальника и тем более не стал бы императором. «В Юстине, – по словам Ф. И. Успенского, – следует видеть человека, вполне подготовленного для политической деятельности, который вносил в управление определенный опыт и хорошо обдуманный план. Главный факт деятельности Юстина – это окончание продолжительного церковного спора с Западом»³⁵, что другими словами можно обозначить как восстановление православия на востоке империи после длительного засилия монофизитства.

После кончины Юстина его племянник и соправитель Юстиниан, в ту пору носивший титул августа, стал автократором или, что то же, императором. Начало его единоличного и в этом смысле монархического правления не вызвало замешательства ни во дворце, ни в столице, ни в провинциях.

Будущего императора до возвышения его дяди звали Петром Савватием. Юстинианом он назвался в честь своего дяди Юстина, усвоив себе затем, уже став императором, как это делали и его предшественники, фамильное имя первого христианского автократора Константина – Флавий, так что в консульском диптихе 521 г. его имя читается как Флавий Петр Савватий Юстиниан. Он родился в 482 или 483 г. в деревне Таурисии близ родной деревни своего дяди по матери Юстина Бедрианы в бедной крестьянской семье Савватия и Вигилансии иллирийского, как считает Прокопий³⁶, или, что менее вероятно, фракийского происхождения³⁷. Но даже в сельской глубинке Иллирика в ту пору пользовались помимо местного языка латынью, и Юстиниан знал его с детства. А затем, оказавшись в столице, под покровительством дяди, сделавшего блестящую генеральскую карьеру в правление Анастасия, Юстиниан, обладая незаурядными способностями, неиссякаемой любознательностью и исключительным прилежанием, овладел греческим языком и получил основательное и всестороннее, но по преимуществу, как это можно заключить по кругу его позднейших занятий и интересов, юридическое и богословское образование, хотя он был также сведущ в математике, риторике, философии и истории. Одним из его учителей в столице был выдающийся богослов Леонтий Византийский.

Не имея склонности к военному делу, в котором замечательно преуспел Юстин, он сложился как человек кабинетный и книжный, одинаково хорошо подготовленный как для ученой, так и для правительственной деятельности. Тем не менее Юстиниан начал карьеру с офицерской должности в дворцовой схоле экскувитов под началом дяди. Свой опыт он обогатил пребыванием в течение нескольких лет при дворе остготского короля Теодориха Великого в качестве дипломатического агента Римского правительства. Там он лучше узнал латинский Запад, Италию и варваров-ариан.

В правление Юстина, став его ближайшим помощником и затем соправителем, Юстиниан удостоился почетных титулов и званий сенатора, комита и патриция. В 520 г. он был назначен консулом на следующий год. Празднества, состоявшиеся по этому поводу, сопровождались «самыми затратными играми и спектаклями на ипподроме, которые когда-либо знал Константинополь. В большом цирке было убито не менее двадцати львов, тридцати пантер и точно не известное число других экзотических зверей»³⁸. Одно время Юстиниан занимал должность магистра армии Востока, и наконец, уже в апреле 527 г., незадолго до кончины Юстина, был провозглашен августом, став не только de facto, но и de jure соправителем своего находившегося уже при смерти дяди. Церемония эта прошла скромно, в личных покоях Юстина, «откуда уже не позволяла ему выходить тяжелая болезнь», «в присутствии патриарха Епифания и других высших сановников»³⁹.

Словесный портрет Юстиниана находим у Прокопия: «Был он не велик и не слишком мал, но среднего роста, не худой, но слегка полноватый; лицо у него было округлое и не лишенное красоты, ибо и после двухдневного поста на нем играл румянец. Чтобы в немногих словах дать представление о его облике, скажу, что он был очень похож на Домициана, сына Веспасиана»⁴⁰, статуи которого сохранились. Этому описанию можно доверять, тем более что они соответствуют не только миниатюрным портретам на монетах, но также и мозаичным изображениям в равеннских церквях святого Аполлинария и святого Виталия и порфирной статуе в венецианском храме святого Марка.

Но едва ли стоит доверять тому же Прокопию, когда он в своей «Тайной истории», по-другому названной «Анекдота», что значит «Неизданное», характеризует нравы и нравственные правила Юстиниана. Этот условный заголовок книги, ввиду ее своеобразного содержания, впоследствии вошел в обиход как обозначение соответствующего жанра. К его по меньшей мере злым и пристрастным оценкам, столь контрастирующим с другими наблюдениями уже панегирического тона, которыми он в изобилии оснащал свою «Историю войн» и в особенности трактат «О постройках», стоит отнестись критически. В отличие от крайней степени раздражительной неприязни, с которой пишет Прокопий о личности императора в «Тайной истории», нет оснований усомниться в справедливости помещенных в ней характеристик, которые представляют Юстиниана с лучшей стороны, независимо от того, в каком свете – позитивном, негативном или сомнительном – они виделись самим автором с его особой иерархией этических ценностей. «У Юстиниана, – пишет он, – всякое дело шло легко... потому, что он... обходился без сна и являлся самым доступным человеком на свете. У людей, хотя бы и незнатных и совершенно безвестных, была полная возможность не только явиться к тирану, но и иметь с ним тайную беседу»⁴¹; «в христианской вере он. был тверд»⁴²; «он, можно сказать, почти не испытывал потребности во сне и никогда не ел и не пил досыта, но ему было достаточно едва прикоснуться к еде кончиками пальцев, чтобы прекратить трапезу. Словно это казалось ему делом второстепенным, навязанным природой, ибо он зачастую по двое суток оставался без пищи, особенно когда наступало время кануна празднования так называемой Пасхи. Тогда часто. он оставался без пищи по два дня, довольствуясь небольшим количеством воды и дикорастущих растений, и, поспав дай Бог час, все остальное время проводил в постоянном расхаживании»⁴³.

Об аскетическом подвижничестве Юстиниана Прокопий подробнее писал в книге «О постройках»: «Постоянно он поднимался с ложа на рассвете, бодрствуя в заботах о государстве, всегда и делом, и словом руководя самолично государственными делами, и в течение утра, и в полдень, а зачастую и всю ночь. Поздно ночью он ложился у себя на ложе, но очень часто сейчас же вставал, как бы сердясь и негодуя на мягкие подстилки. Когда же он принимался за пищу, то он не прикасался ни к вину, ни к хлебу, ни к чему другому, являющемуся съедобным, но питался только овощами, и при этом грубыми, долгое время выдержанными в соли и уксусе, а питьем для него служила чистая вода. Но и этим он никогда не насыщался досыта: когда подавались ему блюда, он, только попробовав от тех, которыми он в это время питался, остальное отсылал назад»⁴⁴. Его исключительная преданность долгу не сокрыта и в пасквильной «Тайной истории»: «То, что он желал издать от своего имени, он не поручал составить тому, кто имел должность квестора, как это было заведено, но считал допустимым делать это по большей части самому»⁴⁵. Причину этого Прокопий усматривает в том, что в Юстиниане «не было ничего от царского достоинства, да он и не считал нужным блюсти его, но и языком, и внешним видом, и образом мыслей он был подобен варвару»⁴⁶. В подобных умозаключениях характерным образом обнаруживается мера добросовестности биографа.

Но совместимы ли отмеченные им самим доступность Юстиниана, его несравненное трудолюбие, проистекавшее из чувства долга, аскетический образ жизни и христианское благочестие с «оригинальным» выводом историка о его демонической природе, в подтверждение чего он ссылается на свидетельства не названных по именам придворных, которым «казалось, что вместо него они видят какое-то необычное дьявольское привидение»⁴⁷. В стиле заправского триллера Прокопий, предвосхищая средневековые западные фантазии о суккубах и инкубах, воспроизводит или сочиняет сногсшибательные сплетни о том, «что и мать его... говаривала кому-то из близких, что он родился не от мужа ее Савватия и не от какого-либо человека. Перед тем как она забеременела им, ее навестил демон, невидимый, однако оставивший у нее впечатление, что он был с ней и имел сношение с ней как мужчина с женщиной, а затем исчез, как во сне»⁴⁸, или о том, как один из придворных «рассказывал, как он. внезапно поднялся с царского трона и начал блуждать взад и вперед (долго сидеть на одном месте он вообще не привык), и вдруг голова у Юстиниана внезапно исчезла, а остальное тело, казалось, продолжало совершать эти долгие передвижения, сам он (видевший это) полагал (и как представляется, вполне здраво, если все это не выдумка чистой воды. – В.Ц.), что у него помутилось зрение. Затем, когда голова возвратилась к туловищу, он подумал в смущении, что имевшийся у него до этого пробел (в зрении) восполнился»⁴⁹.

При столь фантастическом подходе к образу императора стоит ли всерьез принимать инвективы, содержащиеся в таком пассаже из «Тайной истории»: «Был он одновременно и коварным, и падким на обман, из тех, кого называют злыми глупцами... Его слова и поступки постоянно были исполнены лжи, и в то же время он легко поддавался тем, кто хотел его обмануть. Был этот василевс исполнен хитрости, коварства, отличался неискренностью, обладал способностью скрывать свой гнев, был двуличен, опасен, являлся превосходным актером, когда надо было скрывать свои мысли, и умел проливать слезы не от радости или горя, но искусственно вызывая их в нужное время по мере необходимости. Он постоянно лгал»⁵⁰. Некоторые из перечисленных тут черт относятся, как кажется, к профессиональным качествам политиков и государственных деятелей. Впрочем, человеку, как известно, свойственно с особой зоркостью, преувеличивающей и искажающей масштабы, подмечать в ближнем свои собственные пороки. Прокопий, одной рукой писавший «Историю войн» и более чем комплиментарную по отношению к Юстиниану книгу «О постройках», а другой – «Тайную историю», с особой энергией напирает на неискренность и двуличие императора.

Причины пристрастности Прокопия могли быть и очевидно были разными: возможно, какой-нибудь оставшийся неизвестным эпизод его биографии, но также, вероятно, и то обстоятельство, что для знаменитого историка праздник Воскресения Христова был «так называемой Пасхой»⁵¹, и, может быть, еще один фактор: по словам Прокопия, Юстиниан «запретил законом мужеложество, подвергая дознанию случаи, имевшие место не после издания закона, но касающиеся тех лиц, которые были замечены в этом пороке задолго до него. Изобличенных таким образом лишали их срамных членов и так водили по городу. Гневались они и на астрологов. Власти. подвергали их мучениям по одной лишь этой причине и, крепко отстегав по спине, сажали на верблюдов и возили по всему городу – их, людей уже престарелых и во всех отношениях добропорядочных, которым предъявлялось обвинение лишь в том, что они пожелали стать умудренными в науке о звездах»⁵².

Как бы там ни было, ввиду столь провальных противоречий и несообразностей, обнаруживаемых в пресловутой «Тайной истории», следует с большим доверием отнестись к тем характеристикам, которые тот же Прокопий дает ему в своих опубликованных книгах: в «Истории войн» и написанной в панегирическом тоне книге «О постройках»: «…император Юстиниан… приняв власть над государством, потрясаемым волнениями и доведенным до позорной слабости, увеличил его размеры и привел его в блестящее состояние. Найдя веру в Бога в прежнее время нетвердой и принужденной идти путями разных исповеданий, стерев с лица земли все пути, ведшие к этим еретическим колебаниям, он добился того, чтобы она стояла теперь на одном твердом основании истинного исповедания. Из тех, кого мы знаем по слухам, говорят, лучшим государем был персидский царь Кир. Если же кто внимательно всмотрится в правление нашего императора Юстиниана… этот человек признает, что Кир и его держава были сравнительно с ним игрушкою»⁵³.

Юстиниану дарована была замечательная телесная крепость, превосходное здоровье, унаследованное от его крестьянских предков и закаленное неприхотливым, аскетическим образом жизни, который он сохранил и во дворце. Его изумительное здоровье не было подорвано и бессонными ночами, в которые он, как и в дневные часы, предавался делам государственного правления. В пожилом возрасте, когда ему исполнилось уже шестьдесят лет, он заболел чумой и благополучно вылечился от этого смертельного недуга, прожив затем до глубокой старости.

Великий правитель, он умел окружить себя помощниками выдающихся способностей – это были полководцы Велисарий и Нарсес, выдающийся юрист Трибониан, гениальные архитекторы Исидор из Милета и Анфимий из Тралл, и среди этих светил звездой первой величины сияла его супруга Феодора.

Юстиниан познакомился с ней около 520 г. и увлекся ей. Подобно Юстиниану, Феодора имела самое скромное, хотя и не столь заурядное, а скорее экзотическое происхождение. Она родилась в Сирии, а по некоторым, менее достоверным, сведениям – на Кипре в конце 5 в.; точная дата ее рождения неизвестна. Ее отец Акакий, перебравшийся с семьей в столицу империи, нашел там своеобразный заработок – он стал, по версии Прокопия, которая повторяется и у других византийских историков, «надсмотрщиком зверей цирка» или, как его еще называли, «медвежатником»⁵⁴. Но он рано умер, оставив сиротами трех малолетних дочерей: Комито, Феодору и Анастасию, старшей из которых не исполнилось еще и семи лет. Вдова «медвежатника» вышла во второй раз замуж в надежде, что ее новый муж продолжит ремесло покойника, но ее надежды не оправдались. В диме⁵⁵ прасинов (зеленых) нашлась ему иная замена; мать осиротевших девочек, однако, не пала духом, и «когда... народ собрался в цирке, она, надев трем девочкам на головы венки и дав каждой в обе руки гирлянды цветов, поставила их на колени с мольбой о защите»⁵⁶. Конкурирующая цирковая партия, венеты, наверно ради морального торжества над соперниками, позаботилась о сиротах и взяла их отчима на должность надсмотрщика зверей в свою факцию. С тех пор Феодора, как и ее муж, стала пылкой болельщицей венетов – голубых.

Когда дочери подросли, мать пристроила их на театральных подмостках. Прокопий, характеризуя профессию старшей из них, Комито, называет ее не актрисой, как следовало бы при спокойном отношении к теме, но гетерой; впоследствии, в правление Юстиниана, она была выдана замуж за магистра армии Ситту. В пору своего детства, проведенного в бедности и нужде, Феодора, «одетая в хитончик с рукавами. сопровождала ее, прислуживая ей во всем»⁵⁷. Когда девочка подросла, она стала актрисой мимического театра. «Была она необыкновенно изящна и остроумна. Из-за этого все приходили от нее в восторг»⁵⁸. Одной из причин восторга, в который приводила зрителей юная красавица, Прокопий считает не только ее неистощимую изобретательность в остротах и шутках, но и отсутствие стыда⁵⁹.

Его дальнейший рассказ о Феодоре переполнен срамными и грязными фантазиями, граничащими с сексуальным бредом, который больше говорит о самом авторе, чем о жертве его пасквильного вдохновения. Есть ли в этой игре воспаленного воображения доля истины? Знаменитый в век «Просвещения» историк Гиббон, задавший тон западной моде на византофобию, охотно верит Прокопию. Воспроизводя в своей знаменитой «Истории упадка и разрушения Римской империи» разнузданные анекдоты Прокопия, Гиббон затем не без жеманства замечает: «Истощив всё, что прибавляет к чувственным наслаждениям искусство, она неблагодарно жаловалась на скупость природы, но на языке серьезного писателя нельзя подробно говорить ни о ее жалобах, ни о ее удовольствиях, ни о ее утонченных наслаждениях»⁶⁰. Между тем единственным источником информации по этой части Прокопию могли служить уличные сплетни, так что о действительном образе жизни юной Феодоры можно судить разве только исходя из биографической канвы, особенностей артистической профессии и нравов театральной среды. Знаменитый византолог Ш. Диль, затрагивая эту щепетильную тему, писал: «Некоторые психологические черты Феодоры, ее заботы о бедных девушках, погибавших в столице чаще от нужды, чем от порочности, меры, предпринятые ею для их спасения и их освобождения «от ига постыдного рабства» … а также несколько презрительная жестокость, которую она всегда выказывала мужчинам, до известной степени подтверждают то, что передают о ее молодости. Но можно ли поверить вследствие этого, что приключения Феодоры производили тот страшный скандал, какой описывает Прокопий? Я… был бы очень склонен видеть в ней… героиню более банальной истории: танцовщицу, которая вела себя так же, как во все времена ведут себя женщины ее профессии»⁶¹.

Справедливости ради следует отметить, что нелестные характеристики в адрес Феодоры исходили и с иной стороны, правда, суть их остается непроясненной. Ш. Диль выражает досаду по тому поводу, что монофизитский историк епископ Иоанн Эфесский, «близко знавший Феодору, из уважения к великим мира сего не сообщил нам подробно всех оскорбительных выражений, которыми, по его же словам, поносили императрицу благочестивые монахи, люди, известные своей грубой откровенностью»⁶².

Когда в начале правления Юстина нелегко добываемый театральный хлеб стал горек Феодоре, она переменила образ жизни и, сблизившись с уроженцем Тира, возможно своим земляком Гекеболом, который был назначен тогда правителем провинции Пентаполь, уехала с ним на место его службы. В нем она нашла солидного человека, который обеспечивал ей прочное положение⁶³. Но ее семейная жизнь продолжалась недолго, закончившись разводом. С Феодорой осталась малолетняя дочь. Покинутая Гекеболом, Феодора переехала в Александрию, где поселилась в странноприимном доме, принадлежавшем монофизитской общине. Она часто беседовала с монахами, у которых искала утешения и наставления, а также со священниками и епископами.

Там она познакомилась с местным монофизитским патриархом Тимофеем – в ту пору в Александрии не было православного предстоятеля – и с пребывавшим в этом городе в ссылке монофизитским патриархом Антиохии Севиром, уважительное отношение к которому она сохранила навсегда, что особенным образом побуждало ее, когда она стала могущественной помощницей своего мужа, искать примирения диафизитов с монофизитами. В Александрии она всерьез занялась своим образованием, читала книги отцов Церкви и внешних писателей и, обладая незаурядными способностями, проницательным умом и блестящей памятью, стала со временем, подобно Юстиниану, одним из самых эрудированных людей своего времени, компетентным знатоком богословия.

Житейские обстоятельства побудили ее переехать из Александрии в Константинополь. Вопреки всему, что известно о благочестии и безукоризненном поведении Феодоры со времени, когда она оставила подмостки, Прокопий, теряя чувство не только меры, но также реальности и правдоподобия, писал, что «пройдя по всему Востоку, она возвратилась в Византий. В каждом городе прибегала она к ремеслу, назвать которое, я думаю, человек не сможет, не лишившись милости Божьей»⁶⁴, – это выражение приведено здесь, чтобы показать цену показаний этого писателя: в иных местах своего памфлета он, не страшась «лишения милости Божьей», с увлечением называет самые постыдные из упражнений, существовавших в действительности либо изобретенных его воспаленным воображением, которые он облыжно приписывает Феодоре.

В Константинополе она поселилась в маленьком доме на окраине. Нуждаясь в средствах, она, по преданию, устроила прядильную мастерскую и в ней сама ткала пряжу, разделяя труды нанятых работниц. Там, при обстоятельствах, оставшихся неизвестными, около 520 г. Феодора познакомилась с племянником императора Юстинианом, который увлекся ей. В ту пору он уже был человеком зрелым, приблизившимся к сорокалетнему рубежу. Легкомыслие ему не было свойственно никогда. Судя по всему, в прошлом у него не было богатого опыта отношений с женщинами. Он был для этого слишком серьезен и разборчив. Узнав Феодору, он полюбил ее с удивительной преданностью и постоянством, которое впоследствии, в пору их брака, выражалось во всем, в том числе и в его правительственной деятельности, на которую Феодора влияла как никто другой.

Обладая редкой красотой, тонким умом и образованием, которое Юстиниан умел ценить и в женщинах, блистательным остроумием, удивительным самообладанием и сильным характером, Феодора пленила воображение своего высокопоставленного избранника. Даже мстительный и злопамятный Прокопий, похоже, болезненно задетый какой-нибудь ее язвительной шуткой, но затаивший обиду и выплеснувший ее на страницы своей «в стол» написанной «Тайной истории», отдает должное ее внешней привлекательности: «Феодора была красива лицом и к тому же исполнена грации, но невысока ростом, бледнолица, однако не совсем белая, но скорее желтовато-бледная; взгляд ее из-под насупленных бровей был грозен»⁶⁵. Это своего рода прижизненный словесный портрет, тем более достоверный, что он соответствует тому ее тоже прижизненному, но уже мозаичному изображению, которое сохранилось в апсиде равеннской церкви святого Виталия. Удачное описание ее портрета, относящегося, правда, не ко времени ее знакомства с Юстинианом, а к более поздней поре ее жизни, когда впереди была уже старость, выполнено Ш. Дилем: «Под тяжелой императорской мантией стан кажется выше, но менее гибким; под диадемой, скрывающей лоб, маленькое нежное лицо с несколько… похудевшим овалом, большим прямым и тонким носом выглядит торжественно, почти печально. Одно только сохранилось на этом увядшем лице: под темной линией сросшихся бровей прекрасные черные глаза. все еще озаряют и как будто уничтожают лицо»⁶⁶. Изысканное, поистине византийское величие облика августы на этой мозаике подчеркивают ее царственные одежды: «Длинная… мантия из фиолетового пурпура внизу отливает огнями в мягких складках вышитой золотой каймы; на голове ее, окруженной нимбом, высокая диадема из золота и драгоценных камней, волосы переплетены жемчужными нитями и нитями, усыпанными драгоценными камнями, и такие же украшения сверкающими струями ниспадают ей на плечи»⁶⁷.

Познакомившись с Феодорой и полюбив ее, Юстиниан испросил у дяди дарования ей высокого титула патрицианки. Соправитель императора хотел жениться на ней, но столкнулся в своем намерении с двумя препятствиями. Одно из них носило юридический характер: сенаторам, к сословию которых был, естественно, причислен племянник автократора, законом святого Константина запрещалось вступать в брак с бывшими актрисами, а другое – происходило от сопротивления мысли о подобном мезальянсе со стороны супруги императора Евфимии, любившей племянника своего мужа и искренне желавшей ему всякого блага, даром что сама она, в прошлом именовавшаяся не этим аристократическим, но простонародным именем Лупициния, имела самое скромное происхождение. Подобная фанаберия представляет собой как раз характерную черту внезапно возвысившихся особ, тем более, когда им свойственно простодушие в сочетании со здравым смыслом. Юстиниан не хотел идти наперекор предубеждениям своей тетки, на любовь которой он отвечал благодарной привязанностью, и не стал торопиться с браком. Но прошло время, и в 523 г. Евфимия отошла ко Господу, после чего чуждый предрассудков своей супруги император Юстин отменил закон, воспрещавший неравные браки сенаторам, и в 525 г. в храме Святой Софии патриарх Епифаний повенчал патриция Юстиниана с патрицианкой Феодорой.

При провозглашении Юстиниана августом и соправителем Юстина 4 апреля 527 г. рядом с ним находилась и принимала подобающие почести и его жена, святая Феодора. И впредь она разделяла с мужем и почести, которые подобали ему как императору, и правительственные труды. Феодора принимала послов, давала аудиенции сановникам, ей ставили статуи. Государственная присяга включала оба имени: Юстиниана и Феодоры⁶⁸.

Важнейшим внешнеполитическим событием первых лет правления Юстиниана стала возобновившаяся война с сасанидским Ираном, подробно описанная Прокопием. В Азии были расквартированы четыре мобильные полевые армии ромеев, составлявшие большую часть вооруженных сил и предназначенные для обороны восточных границ. Еще одна армия стояла в Египте, два корпуса находились на Балканах – во Фракии и Иллирике, прикрывая столицу с севера и с запада. Личная гвардия императора, состоявшая из семи схол, насчитывала три с половиной тысячи отборных солдат и офицеров. Существовали еще гарнизоны в стратегически важных городах, в особенности в крепостях, расположенных в приграничной зоне. Но, как видно из приведенной характеристики состава и размещения вооруженных сил, главным противником считался Иран.

В 528 г. Юстиниан повелел начальнику гарнизона пограничного города Дары Велисарию начать строительство новой крепости в Миндоне, близ Нисибиса. Когда стены крепости, над возведением которых трудилось много рабочих, поднялись на изрядную высоту, персы обеспокоились происходящим и потребовали прекратить стройку, усматривая в ней нарушение заключенного ранее, при Юстине, договора. Рим отверг ультиматум, и с обеих сторон началась передислокация войск к границе. В сражении между ромейским отрядом во главе с Куцей и персами у стен строящейся крепости ромеи потерпели поражение: оставшиеся в живых, в том числе и сам военачальник, были захвачены в плен, а стены, строительство которых послужило запалом войны, были срыты до основания.

В 529 г. Юстиниан назначил Велисария на высшую военную должность магистра или, по-гречески, стратига Востока, и тот, произведя дополнительный набор в войска, двинул их в сторону Нисибиса. Рядом с Велисарием в штаб-квартире находился присланный императором Гермоген, который также имел звание магистра, – в прошлом он был ближайшим советником Виталиана, когда тот учинил мятеж против Анастасия. Навстречу шла персидская армия под командованием главнокомандующего, или миррана Пероза. Персидская армия вначале насчитывала до сорока тысяч конницы и пехоты, а потом подошло подкрепление численностью в десять тысяч человек. Им противостояло двадцать пять тысяч римских воинов. Таким образом, у персов было двукратное превосходство. По обе линии фронта стояли разноплеменные войска двух великих держав.

Между военачальниками мирраном Перозом с иранской и Велисарием, и Гермогеном с римской стороны состоялась переписка. Римские полководцы предлагали мир, но настаивали на отводе персидской армии от границы. Мирран в ответ писал, что верить римлянам нельзя, и потому разрешить спор может только война. Второе письмо Перозу, отправленное Велисарием и его соратниками, завершалось словами: «Если вы так стремитесь к войне, то мы выступим против вас с помощью Бога: мы уверены, что Он поможет нам в опасности, снисходя к миролюбию римлян и гневаясь на хвастовство персов, которые решили идти войной на нас, предлагавших вам мир. Мы выступим против вас, прикрепив перед битвой к навершиям наших знамен то, что мы взаимно друг другу написали»⁶⁹. Ответ миррана Велисарию был исполнен оскорбительного высокомерия и бахвальства: «И мы выступаем в бой не без помощи наших богов, с ними мы пойдем на вас, и я надеюсь, что завтра они введут нас в Дару. Поэтому пусть в городе будут для меня готовы баня и обед»⁷⁰.

Генеральное сражение состоялось в июле 530 г. Пероз начал его в полдень с тем расчетом, что они нападут на врагов, отягощенных обедом⁷¹, потому что римляне, в отличие от персов, привыкших обедать на исходе дня, ели до полудня. Битва началась со столь интенсивной перестрелки из луков, что несущиеся в обе стороны стрелы заслоняли солнечный свет. Запасы стрел у персов были богаче, но в конце концов и они иссякли. Римлянам благоприятствовал ветер, который дул в лицо противнику, но потери, и немалые, были с обеих сторон. Когда стрелять стало больше нечем, враги вступили в рукопашный бой, действовали копьями и мечами. В ходе сражения не раз перевес сил обнаруживался на той или другой стороне на разных участках линии боевого соприкосновения. Особенно опасный момент для римской армии наступил, когда стоявшие на левом фланге персы под командованием одноглазого Варесмана вместе с отрядом «бессмертных» «стремительно бросились на стоявших против них римлян», и «те, не выдержав их натиска, обратились в бегство»⁷², но тут произошел перелом, решивший исход битвы. Римляне, находившиеся на фланге, ударили по стремительно продвигавшемуся вперед отряду сбоку и разрезали его надвое. Персы, оказавшиеся впереди, попали в окружение и повернули назад, и тогда бежавшие от них римляне остановились, обернулись и ударили по преследовавшим их до этого момента воинам. Попав в кольцо врага, персы отчаянно сопротивлялись, но, когда пал их военачальник Варесман, сброшенный с коня и убитый Суникой, они поверглись в панику и бросились бежать в беспорядке, избиваемые врагами. Погибло до пяти тысяч персов. Велисарий и Гермоген наконец приказали остановить преследование, опасаясь неожиданностей. «В тот день римлянам, – по словам Прокопия, – удалось победить персов в сражении, чего уже давно не случалось»⁷³. В наказание за неудачу мирран Пероз подвергся унизительному наказанию: «царь отнял у него украшение из золота и жемчуга, которое он обычно носил на голове. У персов это знак высочайшего достоинства после царского»⁷⁴.

Победой римлян у стен Дары война не завершилась. В игру вмешались шейхи арабских бедуинов, кочевавших у границ Римской и Иранской империй и грабивших приграничные города одной из них в согласии с властями другой, но прежде всего в собственных интересах, с выгодой для себя. Одним из таких шейхов был Аламундар, многоопытный изобретательный и изворотливый разбойник, не лишенный дипломатических способностей. В прошлом он считался вассалом Рима, получил звание римского патриция и царя своего народа, но затем перешел на сторону Ирана, и «в течение пятидесяти лет он истощал силы римлян... От границ Египта до Месопотамии он разорял все местности, угонял и увозил все подряд, жег попадающиеся ему строения, обращал в рабство многие десятки тысяч людей; большинство из них тотчас же убивал, других продавал за большие деньги»⁷⁵. Ставленник римлян из числа арабских шейхов Арефа в стычках с Аламундаром неизменно терпел неудачи либо, подозревает Прокопий, «действовал предательски, как, скорее всего, следует допустить»⁷⁶. Аламундар явился ко двору шаха Кавада и посоветовал ему двинуться в обход Осроенской провинции с ее многочисленными римскими гарнизонами через Сирийскую пустыню на главный форпост Рима в Леванте – блистательную Антиохию, население которой отличалось особой беспечностью и заботилось об одних развлечениях, так что нападение было бы для него страшной неожиданностью, к которой они не смогут заблаговременно приготовиться. А что касается трудностей похода через пустыню, то Аламундар предложил: «О недостатке воды или чего-либо не беспокойся, ибо я сам поведу войско, как я сочту лучше всего»⁷⁷. Предложение Аламундара было принято шахом, и он поставил во главе армии, которой предстояло штурмовать Антиохию, перса Азарета, рядом с которым должен был находиться Аламундар, «показывая ему дорогу»⁷⁸.

Узнав о новой опасности, Велисарий, командовавший войсками римлян на Востоке, двинул двадцатитысячную армию навстречу противнику, и тот отступил. Велисарий не хотел нападать на отступающего врага, но в войсках возобладали воинственные настроения, и полководцу не удалось утихомирить своих солдат, рвавшихся в бой. 19 апреля 531 г., в день Святой Пасхи, на берегу реки Каллиник состоялось сражение, закончившееся для римлян поражением, но победители, заставившие армию Велисария отступить, понесли колоссальные потери: когда они вернулись домой, был произведен подсчет убитых и взятых в плен. Прокопий рассказывает о том, как это делалось: перед походом воины бросают каждый по одной стреле в расставленные на плацу корзины, «затем они хранятся, запечатанные царской печатью; когда же войско возвращается... то каждый солдат берет из этих корзин по одной стреле»⁷⁹. Когда войска Азарета, вернувшись из похода, в котором им не удалось взять ни Антиохию, ни какой- либо другой город, хотя они и одержали победу в деле при Каллинике, прошли строем перед Кавадом, вынимая стрелы из корзин, то «так как в корзинах осталось множество стрел… царь счел эту победу позором для Азарета»⁸⁰.

Еще одним театром военных действий между Римом и Ираном была, как и в прошлом, Армения. В 528 г. отряд персов вторгся в римскую Армению со стороны Персоармении, но был разбит стоявшими там войсками, которыми командовал Ситта, после чего шах направил туда же более крупное войско под командованием Мермероя, костяк которого составляли наемники савиры числом в три тысячи всадников. И снова вторжение было отражено: Мермерой был разбит войсками под командованием Ситты и Дорофея. Но оправившись от поражения и проведя дополнительный набор, Мермерой снова вторгся в пределы Римской империи и стал лагерем около города Саталы, расположенного в ста километрах от Трапезунда. Римляне неожиданно напали на лагерь – началась кровопролитная упорная битва, исход которой висел на волоске. Решающую роль в ней сыграли фракийские всадники, сражавшиеся под командованием Флоренция, погибшего в этой битве. После понесенного поражения Мермерой ушел из пределов империи, а три выдающихся персидских военачальника, по происхождению из армян – братья Нарсес, Аратий и Исаак из аристократического рода Камсараканов, – успешно воевавшие с римлянами в правление Юстина, перешли на сторону Рима. Исаак сдал своим новым хозяевам крепость Болон, расположенную близ Феодосиополя, гарнизоном которой он командовал.

8 сентября 531 г. шахиншах Кавад умер от паралича, который постиг его за пять дней до кончины, в возрасте 82 лет. Его преемником стал на основании составленного им завещания младший сын Хосров Ануширван. Высшие сановники государства во главе с Меводом пресекли попытку старшего сына Каоса занять престол. Вскоре после этого начались переговоры с Римом о заключении мира. С римской стороны в них участвовали Руфин, Александр и Фома. Они шли трудно, прерывались разрывами контактов, угрозами со стороны персов возобновить войну, сопровождавшимися перемещением войск в сторону границы, но в конце концов в 532 г. договор о «вечном мире» был подписан. В соответствии с ним граница между двумя державами оставалась в основном неизменной; хотя Рим вернул персам отнятые у них крепости Фарангий и Вол, римская сторона обязалась также перенести штаб-квартиру командующего армией, расквартированной в Месопотамии, дальше от границы – из Дары в Константину. В ходе переговоров с Римом Иран и ранее, и на этот раз выставлял требование совместной обороны перевалов и проходов через Большой Кавказский хребет у Каспия для отражения набегов кочевых варваров, но, поскольку для римлян это условие было неприемлемым – расположенная в значительном удалении от римских пределов воинская часть находилась бы там в крайне уязвимом положении и в полной зависимости от персов, – альтернативное предложение заключалось в выплате денег Ирану в компенсацию его затрат на оборону кавказских проходов. Это требование было принято, и римская сторона приняла на себя обязательство выплатить Ирану 110 кентинариев золота – кентинарий составлял сто либров, а вес либры равен примерно одной трети килограмма. Таким образом, Рим под благовидным прикрытием компенсации расходов на совместные оборонные нужды обязался выплатить контрибуцию размером около четырех тысяч тонн золота. В ту пору, после умножения казны при Анастасии, эта сумма не была особенно обременительной. Предметом переговоров была также ситуация в Лазике и Иверии. Лазика осталась под протекторатом Рима, а Иверия – Ирана, но тем грузинам, которые бежали от персов из своей страны в соседнюю Лазику, предоставлено было право по собственному желанию остаться в Лазике или вернуться на родину.

Император Юстиниан пошел на заключение мира с персами, поскольку он разрабатывал в ту пору план ведения боевых действий на западе, в Африке и Италии, с целью восстановления целостности Римской империи и ради защиты православных христиан Запада от дискриминации, которой их подвергали господствовавшие над ними ариане. Но от осуществления этого замысла его на время удержало опасное развитие событий в самой столице.

В январе 532 г. в Константинополе вспыхнул мятеж, зачинщиками которого стали участники цирковых факций, или димов: прасины (зеленые) и венеты (голубые). Из четырех цирковых партий ко времени Юстиниана две – левки (белые) и русии (красные) – исчезли, не оставив заметных следов своего существования. «Первоначальный смысл названий четырех партий, – по словам А. А. Васильева, – неясен. Источники 6 в… говорят, что эти наименования соответствуют четырем стихиям: земле (зеленые), воде (голубые), воздуху (белые) и огню (красные)»⁸¹. Димы, подобные столичным, носившие те же самые названия цветов одежд цирковых возниц и экипажей, существовали в тех городах, где сохранились ипподромы. Но димы не были только сообществами болельщиков, они были наделены муниципальными обязанностями и правами, служили формой организации гражданского ополчения на случай осады города. Они имели свою структуру, свою казну, своих предводителей, которые у венетов и прасинов назывались димократами, назначались они императором из генералов, имевших чин протоспафария. Кроме них имелись еще димархи, которые раньше возглавляли димы левков и русиев, фактически угасшие, но сохранившие память о себе в номенклатуре чинов. Судя по источникам, остатки дима левков были поглощены венетами, а русиев – прасинами. Полной ясности относительно структуры димов и принципов разделения на димы нет из-за недостаточности сведений в источниках. Известно только, что димы во главе со своими димократами и димархами были подчинены префекту, или епарху Константинополя. Численность димов была ограниченной: в конце 6 в., в правление Маврикия, в столице насчитывалось полторы тысячи прасинов и девятьсот венетов, но к формальным членам димов примыкали их гораздо более многочисленные сторонники.

Разделение на димы в известной мере отражало существование разных социальных и этнических групп и даже разных богословских воззрений, что в Новом Риме служило важнейшим индикатором ориентации. Среди венетов преобладали более состоятельные люди: землевладельцы и чиновники; природные греки, последовательные диафизиты, в то время как дим прасинов объединял по преимуществу купцов и ремесленников, в нем насчитывалось немало выходцев из Сирии и Египта, среди прасинов заметно было присутствие монофизитов.

Император Юстиниан и его супруга Феодора были сторонниками или, другими словами, болельщиками венетов. Встречающаяся в литературе характеристика Феодоры как сторонницы прасинов основана на недоразумении: с одной стороны, на том, что ее отец в свое время состоял на службе прасинов, но после его смерти прасины, как уже было сказано, не позаботились о его вдове и сиротах, в то время как венеты явили осиротевшей семье великодушие, и Феодора стала ревностной «болельщицей» этой факции, а с другой – на том обстоятельстве, что она, не будучи монофизиткой, оказывала покровительство монофизитам в ту пору, когда сам император искал путь к их примирению с диафизитами, между тем в столице империи монофизиты концентрировались вокруг дима прасинов.

Не будучи признанными политическими партиями, они выполняли в соответствии с отведенным им местом в иерархии столичных учреждений скорее репрезентативную функцию, димы же отражали настроения различных кругов городских обывателей, в том числе и их политические пристрастия. Еще во времена принципата и затем домината ипподром стал средоточием политической жизни. После аккламации нового императора в военном лагере, после церковного благословения на правление, после утверждения его сенатом император появлялся на ипподроме, занимал там свою ложу, которая называлась кафизмой, и граждане Нового Рима своими приветственными криками совершали юридически значимый акт его избрания императором или, что ближе к реальному положению дел, признания правомерности ранее совершенного избрания.

С реально-политической точки зрения, участие народа в избрании императора носило исключительно формальный, церемониальный характер, но при этом в соперничестве цирковых факций, выходившем за границы спортивного ажиотажа, пробивались традиции древней Римской республики, раздираемой во времена Гракхов, Мария, Суллы, триумвиратов борьбой партий. Как писал Ф. И. Голубинский, «ипподром представлял единственную арену, за отсутствием печатного станка, для громкого выражения общественного мнения, которое иногда имело обязательную силу для правительства. Здесь обсуждались общественные дела, здесь константинопольское население выражало до известной степени свое участие в политических делах, в то время как древние политические учреждения, посредством которых народ выражал свои державные права, постепенно приходили в упадок… городской ипподром продолжал еще оставаться ареной, где свободное мнение могло высказываться безнаказанно. Народ политиканствовал на ипподроме, высказывал порицание и царю, и министрам, иногда издевался над неудачной политикой»⁸². Но ипподром с его димами служил не только местом, где народные массы могли безнаказанно критиковать действия власти, он использовался также группировками, или кланами, окружавшими императора, носителями правительственных полномочий в своих интригах, служил орудием компрометации соперников из враждебных кланов. В совокупности эти обстоятельства превращали димы в рискованное оружие, чреватое мятежами.

Опасность усугублялась крайне дерзкими криминальными нравами, которые царили в среде стасиотов, составлявших ядро димов, – заядлых болельщиков, не упускавших бегов и иных представлений ипподрома. Стасиоты венетов «по ночам открыто носили оружие, днем же скрывали у бедра небольшие обоюдоострые кинжалы. Как только начинало темнеть, они сбивались в шайки и грабили тех, кто [выглядел] поприличней, по всей агоре и в узких улочках. Некоторых же во время грабежа они считали нужным и убивать, чтобы те никому не рассказали о том, что с ними произошло. От них страдали все, и в числе первых те венеты, которые не являлись стасиотами»⁸³. Весьма колоритным было их щегольское и вычурное одеяние: они отделывали одежду «красивой каймой… Часть хитона, закрывающая руку, была у них туго стянута возле кисти, а оттуда до самого плеча расширялась до невероятных размеров. Всякий раз, когда они в театре или на ипподроме, крича или подбадривая [возничих]… размахивали руками, эта часть [хитона], естественно, раздувалась, создавая у глупцов впечатление, будто у них столь прекрасное и сильное тело, что им приходится облекать его в подобные одеяния. Накидки, широкие штаны и особенно обувь у них и по названию, и внешнему виду были гуннскими»⁸⁴. Стасиоты конкурировавших с венетами прасинов переходили в банды противника, «другие же, бежав, укрылись в иных местах. Многие, настигнутые и там, погибали либо от руки противника, либо подвергнувшись преследованиям со стороны властей… Многие, прельстив их деньгами, указывали стасиотам на своих собственных врагов, и они тотчас же истребляли их»⁸⁵. Слова Прокопия о том, что «ни у кого уже не оставалось малейшей надежды на то, что он останется жив при такой ненадежности бытия»⁸⁶, – это, конечно, лишь риторическая фигура, но атмосфера опасности, тревоги и страха присутствовала в городе.

Грозовое напряжение разрядилось бунтом – попыткой свергнуть Юстиниана. У мятежников были разные мотивы рисковать. В дворцовых и правительственных кругах затаились приверженцы племянников императора Анастасия, хотя сами они не стремились к верховной власти. В основном это были сановники, придерживавшиеся, подобно самому Анастасию, монофизитских воззрений. В народе накопилось недовольство налоговой политикой правительства, главными виновниками виделись ближайшие помощники императора – префект претория Иоанн Каппадокийский и квестор Трибониан. Молва обвиняла их в поборах, взятках и вымогательстве. Прасины возмущались откровенным предпочтением, которое Юстиниан оказывал венетам, а стасиоты венетов были недовольны тем, что правительство, вопреки тому, что писал Прокопий о потворстве их бандитизму, все же принимало полицейские меры против особенно очевидных криминальных эксцессов, которые они совершали. Наконец, в Константинополе оставались еще язычники, иудеи, самаряне, а также еретики ариане, македониане, монтанисты и даже манихеи, которые справедливо усматривали угрозу самому существованию их религиозных общин в религиозной политике Юстиниана, ориентированной на поддержку православия всей силой закона и реальной власти, так что горючий материал в столице скопился в высокой концентрации, а эпицентром взрыва послужил ипподром. Людям нашего времени, захваченного спортивными страстями, легче, чем это было в предшествующие века, представить, как легко ажиотаж болельщиков, заряженных заодно и политическими пристрастиями, может выливаться в беспорядки, представляющие угрозу восстания и переворота, в особенности, когда толпой искусно манипулируют.

Началом мятежа послужили события, происходившие на ипподроме 11 января 532 г. В промежуток между заездами один из прасинов, судя по всему, заранее подготовленный к выступлению, от лица своего дима обратился к присутствовавшему на скачках императору с жалобой на спафария священной опочивальни Калоподия: «Много лет, Юстиниан, август! Побеждай! Нас обижают, единый благий, и мы не в силах долее сносить, свидетель Бог!»⁸⁷. Представитель императора в ответ на обвинение сказал: «Калоподий не вмешивается в дела правления… Вы сходитесь на зрелища только для того, чтобы оскорблять правительство»⁸⁸. Диалог становился все более напряженным: ««Как бы то ни было, а кто обижает нас, того часть будет с Иудой». – «Молчать, иудеи, манихеи, самаритяне!» – «Ты поносишь нас иудеями и самаритянами. Мати Божия, буди со всеми нами!..» – «Не шутя, если вы не уйметесь, всем велю снести головы». – «Прикажи убивать! Пожалуй, наказывай нас! Уже кровь готова течь ручьями. Лучше бы Савватию не родиться, чем иметь сына убийцей»»⁸⁹ – это был уже откровенно мятежный выпад. «Вот и поутру, за городом, при Зевгме произошло убийство, а ты, государь, хоть бы посмотрел на то! Было убийство и вечером»⁹⁰. Представитель факции голубых на это ответил: «Убийцы всей этой стадии только ваши. Вы убиваете и бунтуете»⁹¹. Представитель зеленых обратился прямо к императору: ««Кто убил сына Епагафа, самодержец?» – «И его вы же убили, да и сваливаете то на голубых». – «Господи, помилуй! Истина насилуется. Стало быть, можно утверждать, что и мир не управляется Божиим Промыслом. Откуда такое зло?» – «Богохульцы, богоборцы, когда вы замолчите?» – «Если угодно могуществу твоему, поневоле молчу, триавгустейший; всё, всё знаю, но молчу. Прощай, правосудие! Ты уже безгласно. Перехожу в другой стан, сделаюсь иудеем. Ведает Бог! Лучше стать эллином, чем жить с голубыми»»⁹². Бросив вызов правительству и императору, зеленые покинули ипподром.

Оскорбительная для императора перебранка с ним на ипподроме послужила прелюдией к мятежу. Епарх, или префект столицы, Евдемон приказал арестовать по шесть человек из обоих димов: зеленых и голубых, подозреваемых в убийствах. Проведено было расследование, и выяснилось, что семеро из них действительно виновны в этом преступлении. Евдемон вынес приговор: четверых преступников обезглавить, а троих – распять. Но затем случилось нечто невероятное. По рассказу Иоанна Малалы, «когда их... стали вешать, столбы рухнули, и двое [приговоренных] упали; один был «голубой», другой – «зеленый»»⁹³. У места казни собралась толпа, пришли монахи из монастыря святого Конона и забрали с собой сорвавшихся с петли преступников, приговоренных к казни. Они переправили их через пролив на азиатский берег и предоставили им убежище в храме мученика Лаврентия, который пользовался правом убежища. Но префект столицы Евдемон направил воинский отряд к храму, чтобы не дать им возможности выйти из храма и скрыться. Народ был возмущен действиями префекта, потому что в том обстоятельстве, что повешенные сорвались и выжили, увидел чудесное действие Промысла Божия. Толпа людей направилась к дому префекта и просила его удалить охрану от храма святого Лаврентия, но тот не обещал им исполнить эту просьбу. В толпе нарастало недовольство действиями властей. Ропотом и возмущением народа воспользовались заговорщики. Стасиоты венетов и прасинов договорились о солидарном мятеже против правительства. Паролем заговорщиков стало слово «ника» («побеждай») – клик зрителей на ипподроме, которым они подбадривали соревнующихся возниц. В историю восстание вошло под именем этого победного возгласа.

Тринадцатого января на столичном ипподроме вновь состоялись конные состязания, приуроченные к январским идам, на императорской кафизме восседал Юстиниан. В перерывах между заездами венеты и прасины согласованно просили императора о милосердии, о прощении приговоренных к казни и чудесным образом избавившихся от смерти. «Они продолжали кричать до 22-го заезда, но не удостоились ответа. Тогда диавол внушил им дурное намерение, и они стали славить друг друга: «Многие лета милосердным прасинам и венетам!»»⁹⁴, вместо того чтобы приветствовать императора. Затем, покинув ипподром, заговорщики вместе с примкнувшей к ним толпой устремились к резиденции префекта города, требовали освободить приговоренных к смерти и, не получив благоприятного ответа, подожгли префектуру. За этим последовали новые поджоги, сопровождаемые убийствами воинов и всех, кто пытался противодействовать мятежу. В пожаре «сгорели Медные ворота до самых схолий, и Великая церковь, и общественный портик»⁹⁵. Более полный перечень уничтоженных пожаром строений дает Феофан Исповедник: «Сгорели портики от самой Камары на площади до Халки [лестницы], серебряные лавки и все здания Лавса... входили в дома, грабили имущество, сожгли дворцовое крыльцо. помещение царских телохранителей и девятую часть Августея... Сожгли бани Александровы и большой странноприимный дом Сампсона со всеми его больными»⁹⁶. В толпе раздавались выкрики с требованием поставить «другого царя».

Конные состязания, намеченные на следующий день, 14 января, не были отменены. Но когда на ипподроме, как полагалось, был поднят флаг, восставшие прасины и венеты, выкрикивая «Ника!», начали поджигать места для зрителей. Отряд герулов под командованием Мунда, которому Юстиниан приказал усмирить бунт, не справился с мятежниками. Император готов был пойти на компромисс. Узнав, что взбунтовавшиеся димы требуют отставки особенно ненавистных им сановников Иоанна Каппадокийца, Трибониана и Евдемона, он выполнил это требование и отправил всех троих в отставку. Но отставка не удовлетворила мятежников. Поджоги, убийства и грабежи продолжались в течение нескольких дней. Замысел заговорщиков определенно клонился к отстранению Юстиниана и провозглашению императором одного из племянников Анастасия: Ипатия, Помпея или Проба. Чтобы ускорить развитие событий в этом направлении, заговорщики распространили в народе ложный слух, что Юстиниан с Феодорой бежали из столицы во Фракию. Тогда толпа устремилась к дому Проба, который заблаговременно покинул его и скрылся, не желая быть замешанным в бунте. В гневе мятежники сожгли его дом. Ипатия и Помпея они тоже не нашли, потому что в это время они находились в императорском дворце и там заверяли Юстиниана в своей преданности ему, но, не доверяя тем, кому зачинщики мятежа собирались вручить верховную власть, опасаясь, что их присутствие во дворце может побудить колеблющихся телохранителей к измене, Юстиниан потребовал, чтобы оба брата покинули дворец и отправились к себе домой.

В воскресный день 17 января император предпринял еще одну попытку погасить мятеж примирением. Он появился на ипподроме, где собралась вовлеченная в мятеж толпа с Евангелием в руках, и с клятвой пообещал освободить спасшихся при повешении преступников, а также даровать амнистию всем участникам мятежа, если они прекратят бунт. В толпе одни поверили Юстиниану и приветствовали его, а другие, и их, очевидно, было большинство среди собравшихся, своими выкриками оскорбляли его и требовали поставить императором племянника Анастасия Ипатия. Юстиниан в окружении телохранителей вернулся с ипподрома во дворец, а мятежная толпа, узнав, что Ипатий находится у себя дома, устремилась туда, чтобы провозгласить его императором. Сам он страшился предстоящей ему участи, но мятежники, действуя напористо, повели его на форум Константина для совершения торжественной аккламации. Его жена Мария, «женщина разумная… удерживала мужа и не пускала его, громко стеная и взывая ко всем близким, что димы ведут его на смерть»⁹⁷, но помешать замышляемому действу она оказалась не в силах. Ипатия привели на форум и там, за отсутствием диадемы, возложили на его голову золотую цепь. Собравшийся в экстренном порядке сенат утвердил совершённое избрание Ипатия императором. Неизвестно, много ли было сенаторов, уклонившихся от участия в этом заседании, и кто из присутствовавших сенаторов действовал, движимый страхом, считая положение Юстиниана безнадежным, но очевидно, что его сознательные противники, вероятно в основном из среды приверженцев монофизитства, в сенате присутствовали и ранее, до мятежа. Сенатор Ориген предлагал готовиться к длительной войне с Юстинианом, большинство, однако, высказалось за немедленный штурм императорского дворца. Ипатий поддержал это предложение, и толпа двинулась в сторону ипподрома, примыкавшего к дворцу, чтобы оттуда начать атаку на дворец.

Между тем в нем проходило совещание Юстиниана со своими ближайшими помощниками, оставшимися верными ему. Среди них были Велисарий, Нарсес, Мунд. Присутствовала и святая Феодора. Сложившееся положение дел и самим Юстинианом, и его советниками было охарактеризовано в крайне мрачном свете. На верность пока еще не примкнувших к мятежу воинов из столичного гарнизона, даже на дворцовые схолы, положиться было рискованно. Всерьез обсуждался план эвакуации императора из Константинополя. И тут слово взяла Феодора: «По-моему, бегство, даже если когда-либо и приносило спасение и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тому, кто появился на свет, нельзя не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом невыносимо. Да не лишиться мне этой порфиры, да не дожить до того дня, когда встречные не назовут меня госпожой! Если ты желаешь спасти себя бегством, василевс, это не трудно. У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы тебе, спасшемуся, не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть – прекрасный саван»⁹⁸. Это самое знаменитое из изречений святой Феодоры, надо полагать, аутентично воспроизведенное ее ненавистником и льстецом Прокопием, человеком незаурядного ума, способным оценить неотразимую энергию и выразительность этих слов, характеризующих ее саму: ее ум и поразительный дар слова, которым она блистала некогда на сцене, ее бесстрашие и самообладание, ее азарт и гордыню, ее стальную волю, закаленную житейскими испытаниями, которые она в изобилии претерпела в прошлом от ранней юности до замужества, вознесшего ее на беспримерную высоту, падать с которой она не хотела даже если на кону стояла жизнь и ее самой, и ее мужа императора. Эти слова Феодоры замечательно иллюстрируют и ту роль, которую она играла в ближайшем окружении Юстиниана, меру ее влияния на государственную политику.

Высказывание Феодоры обозначило переломный момент в ходе мятежа. «Слова ее воодушевили всех, и вновь обретя утраченное мужество, они начали обсуждать, как им следует защищаться… Солдаты, как те, на которых была возложена охрана дворца, так и все остальные, не проявляли преданности василевсу, но и не хотели явно принимать участие в деле, ожидая, каков будет исход событий»⁹⁹. На совещании было принято решение немедленно приступить к подавлению мятежа.

Ключевую роль в наведении порядка сыграл отряд, который прибыл с Велисарием с восточной границы. Вместе с ним действовали наемники германцы под командованием своего полководца Мунда, назначенного стратигом Иллирика. Но прежде чем они напали на мятежников, дворцовый евнух Нарсес вступил в переговоры с взбунтовавшимися венетами, которые ранее считались надежными, поскольку на стороне их дима были Юстиниан и Феодора. По словам Иоанна Малалы, Нарсес «подкупил некоторых [членов] партии венетов, раздав им деньги. И некоторые восставшие из толпы стали провозглашать Юстиниана царем в городе; люди разделились и пошли друг против друга»¹⁰⁰. В результате этого разделения число мятежников убавилось, и все же оно было велико и внушало тревожные опасения. Убедившись в ненадежности столичного гарнизона, Велисарий пал духом и, вернувшись во дворец, стал уверять императора, что все погибло, но, находясь под обаянием слов, сказанных на совете Феодорой, Юстиниан теперь уже был исполнен решимости действовать самым энергичным образом. Он приказал Велисарию вести свой отряд на ипподром, где сосредоточены были основные силы восставших. Там же, восседая на императорской кафисме, находился и провозглашенный императором Ипатий.

Отряд Велисария пробирался к ипподрому через обгоревшие руины. Добравшись до портика венетов, он хотел немедленно напасть на Ипатия и схватить его, но их разделяла запертая дверь, за которой стояли телохранители Ипатия, и Велисарий опасался, что, когда его отряд окажется в узком проходе, народ набросится на него и из-за его малочисленности перебьет всех его воинов. Поэтому он выбрал другое направление удара. Он приказал воинам напасть на многотысячную неорганизованную толпу, собравшуюся на ипподроме и застигнутую этим нападением врасплох, и «народ… увидев одетых в латы воинов... без всякой пощады поражавших мечами, обратился в бегство»¹⁰¹. Но бежать было некуда, потому что через другие ворота ипподрома, которые назывались Мертвыми (Некра), на ипподром ворвались германцы под командованием Мунда. Началась резня, жертвами которой пало более тридцати тысяч человек. Ипатий и его брат Помпей были схвачены и отведены во дворец к Юстиниану. В свое оправдание Помпей говорил, что «народ силой заставил их против их собственного желания принять власть, и они затем пошли на ипподром, не имея злого умысла против василевса»¹⁰², что было лишь полуправдой, потому что с определенного момента они перестали противиться воле мятежников. Ипатий не захотел оправдываться перед победителем.

На следующий день они оба были убиты солдатами, а тела их выброшены в море. Все имущество Ипатия и Помпея, а также тех сенаторов, которые участвовали в мятеже, было конфисковано в пользу фиска. Но позже, ради водворения мира и согласия в государстве, Юстиниан вернул конфискованное имущество их прежним владельцам, не обделив при этом даже детей незадачливых племянников Анастасия Ипатия и Помпея. Но с другой стороны, Юстиниан вскоре после подавления мятежа, которое обошлось большой кровью, но меньшей, чем могла пролиться в случае успеха его противников, которые ввергли бы империю в гражданскую войну, аннулировал распоряжения, сделанные им в качестве уступки мятежникам: ближайшие помощники императора Трибониан и Иоанн Каппадокиец были возвращены на свои прежние посты.

Завершив войну на восточной границе подписанием мирного договора и подавив мятеж, Юстиниан приступил к осуществлению своего грандиозного замысла – восстановлению целостности империи, возвращению в ее лоно утраченных на западе территорий. Начать пришлось с восстановления границ, отвоевания Африканского диоцеза, захваченного вандалами.

В свое время по договору короля завоевателей Гензериха с императором Валентинианом, заключенному в 442 г., в состав Королевства вандалов и аланов вошла римская Проконсульская Африка с Карфагеном, ставшим его столицей, и часть Триполитании и Нумидии; по этому договору (foedus), подобному актам, которые Рим заключал с другими варварами, король признавал верховенство императора и свою зависимость от него, но в реально сложившихся отношениях с вандалами эта зависимость оказалась фиктивной. Пренебрегая договором, вандалы распространили свою власть на весь Африканский диоцез, совершали разбойничьи набеги на европейские берега Средиземного моря, в 455 г. взяли Рим, подвергнув его разграблению. Около того же времени они захватили Сардинию, Корсику и Балеарские острова, в 468 г. овладели Сицилией, которую, правда, позже уступили за выкуп королю Одоакру. В 468 г. император Лев Макелл направил против вандалов военно-морской десант под командованием Василиска, но экспедиция закончилась поражением ромеев, разбитых Гензерихом. В 491 г., уже после смерти Гензериха, вся Сицилия была завоевана Теодорихом Великим, но около 500 г. он передал юго-западную часть острова с Лилибелой вандалам в качестве приданого своей сестры Амалафриды, к тому времени овдовевшей и выданной замуж вторым браком за короля Трасамунда – внука Гензериха.

Воинственный кураж вандалов угас после смерти создателя королевства Гензериха. Вместе с аланами они составляли тонкий поверхностный слой населения завоеванной страны, так что все поголовно составили аристократию государства, населенного романизованными потомками пунийцев и италийских колонистов, а также сохранившими свои языки берберами, которые вели кочевой и полукочевой образ жизни и обитали как в пределах королевства, так и к югу от его границ, как это было и во времена могущества Карфагена, и после его падения. Римские историки называют этих берберов обыкновенно маврусиями, то есть маврами. Обосновавшись в латиноязычной Африке, вандалы и аланы усвоили латинский язык, но не подверглись ассимиляции, отделяя себя этносословными привилегиями от местных римлян, или, как их называли еще по месту их обитания, ливийцев. Топоним «Ливия» употреблялся не только по отношению к одной из римских провинций, но и по отношению ко всей части света, в то время как наименование «Африка» в древности не распространялось арианским исповеданием за пределы Карфагенского государства. Афроримляне, или ливийцы, исповедовали православие.

В целях последовательной сегрегации смешанные браки ариан с православными были запрещены и карались смертью, что позволяло варварам сохранять чистоту их «благородной крови». Смертной казни подвергались также те, кого обвиняли в попытках обратить арианина в православие. У Кафолической Церкви конфисковали не только ее земельные владения, но и лучшие храмы, которые были переданы арианским епископам. Особенно горькой потерей для православных была утрата храма, воздвигнутого в Карфагене на берегу моря в честь священномученика Киприана, – он был захвачен арианами. Под угрозой смерти афроримлянам запрещалось носить и держать у себя дома оружие.

Режим господства завоевателей над покоренным народом, установившийся в Королевстве вандалов, был более жестоким, чем в других варварских государствах. Вандалы не применяли правил гостеприимства при разделе земли, подобно иным варварам, водворившимся в пределы империи – готам или бургундам, но, прибегая к масштабным конфискациям, присваивали себе все лучшие земли, превращая местных землевладельцев и земледельцев, если те ранее не были обращены в рабство, в своих батраков или арендаторов либо побуждая их к эмиграции. Отнятая у местных жителей земля становилась собственностью короля или частными наделами завоевателей, причем соотношение перешедшей во владение вандалов и аланов земли с их числом было таким, что каждый варвар становился магнатом-латифундистом. Местным жителям были оставлены лишь неудобные участки, которыми вандалы пренебрегали. Земля, находившаяся во владении вандалов, не облагалась налогами, а с той, что осталась в собственности прежних владельцев, Гензерих «приказал вносить... в пользу государства такие налоги, что самим собственникам земли ничего не оставалось. Многих изгоняли и убивали. И самым серьезным проступком. считалось сокрытие собственных средств»¹⁰³.

Характеризуя административную систему королевства, французский медиевист Л. Мюссе писал: «Как войско, народ вандалов по-прежнему делился на группы по тысяче человек… Глава администрации носил титул praepositus regni (препозит королевства), почерпнутый из военного лексикона. Сначала римляне не допускались ни на какие важные посты. Для насущных нужд, прежде всего для организации поступлений от поземельного налога. хватало нескольких notarii (писцов)»¹⁰⁴. В этой должности служили исключительно афроримляне, или ливийцы, ввиду почти всеобщей неграмотности вандалов в первом поколении завоевателей.

При Гензерихе, пока вандалы сохраняли воинственный пыл, это был режим откровенного грабежа как покоренных афроримлян, так и подвергавшихся нападениям с моря жителей территорий Римской империи, не подвластных вандалам, а после Гензериха, когда вкус к сражениям был вытеснен возобладавшей привязанностью к удобствам жизни и наслаждениям, уже только своих подданных. Дело в том, что богатства завоевателей привили им любовь к роскоши, но в традициях варварской культуры и варварского быта места для нее не было, так что пришлось усваивать стиль жизни больших вельмож у аристократии завоеванного народа, радикально меняя привычки, усвоенные от предков. И вандалы вместе с аланами, самым поверхностным образом соприкоснувшись с высокой культурой завоеванного народа, с увлечением усвоили его бытовой обиход, его развлечения и увеселения. По словам Прокопия, «из всех известных нам племен вандалы были самыми изнеженными... С того времени, как они завладели Ливией, все вандалы ежедневно пользовались ваннами и самым изысканным столом, всем, что только самого лучшего и вкусного производит земля и море. Все они по большей части носили золотые украшения, одеваясь в мидийское платье, которое теперь называют шелковым, проводя время в театрах, на ипподромах и среди других удовольствий, особенно увлекаясь охотой. Они наслаждались хорошим пением и представлениями мимов; все удовольствия, которые ласкают слух и зрение, были у них весьма распространены. Большинство из них жило в парках, богатых водой и деревьями, часто между собой устраивали они пиры и с большой страстью предавались всем радостям Венеры»¹⁰⁵.

Состарившийся Гензерих умер в 477 г., и престол перешел к старшему сыну Гуннериху. После него, с 484 по 496 г., правил его племянник и внук Гензериха Гундамунд. Его в свою очередь сменил на королевском престоле брат Трасамунд: по завещанию Гензериха, править после него должны были его потомки, старшие по возрасту. Трасамунд проводил иную религиозную политику, чем его предшественники: он побуждал православных к принятию арианства, «не мучая их, как бывшие до него правители, но предлагая им за это почести, высокие должности и одаряя деньгами... Когда кто-либо случайно или умышленно совершал тяжкое преступление, он предлагал, в случае перемены веры, в качестве награды не подвергать их наказанию за то, в чем они провинились»¹⁰⁶, – иными словами, арианские правители Африки не брезговали прибегать к подкупу ради обращения православных в свою ересь – метод, применявшийся и в последующие века, и уже не только арианами ради успеха пропаганды «истинной веры».

В 523 г. королем вандалов стал Хильдерих, сын Гуннериха и дочери императора Валентиниана III Евдоксии, захваченной в плен Гензерихом в 455 г. и отданной им в жены своему сыну. Полуримлянин по крови и воспитанию, Хильдерих склонялся к принятию православия, чем навлек на себя вражду со стороны ревнителей арианства. Кроме того, он переориентировал внешнюю политику: разорвав союзнические отношения с Остготским королевством, стремился к сближению с империей. Вдова его предшественника и двоюродного брата Трасамунда Амалафрида, сестра короля остготов Теодориха Великого, была взята под стражу, а все готы, находившиеся в Карфагене и других городах Африки, были перебиты. Их обвинили в заговоре против короля вандалов. В знак признания своей юридической зависимости от правительства в Константинополе Хильдерих приказал чеканить на монетах портрет императора Юстина. В противоположность деду Гензериху, Хильдерих по своему характеру был лишен качеств воина и полководца настолько, что он «даже не хотел, чтобы до его слуха доходили разговоры о войне»¹⁰⁷.

Войсками вандалов командовал его племянник Оамер. В сражении с маврусиями из Бизакии, предводителем которых был Антала, вандалы потерпели поражение. Неудача не способствовала популярности короля, и в 530 г. он был свергнут в результате заговора, устроенного правнуком Гензериха Гелимером. Вместе с Хильдерихом были схвачены и брошены в темницу военачальник Оамер и его брат Евагей.

Узнав о низложении и заточении своего союзника и, юридически, вассала, Юстиниан направил Гелимеру послание, в котором предлагал компромиссный выход из сложившейся ситуации: «Ты поступаешь безбожно и противно завещанию Гизериха, держа в заключении старика, твоего родственника и царя вандалов… силою захватив власть, хотя немного спустя ты смог бы получить ее по закону. Не продолжай же дальше действовать преступно и не заменяй имени царя прозвищем тирана. Но позволь ему, каждую минуту ожидающему смерти, сохранить видимость верховной власти, а сам действуй во всем, как подобает правителю. Если ты поступишь так, то и от Всемогущего получишь милость, и от нас дружбу»¹⁰⁸. Но Гелимер не внял совету императора. Роль регента при престарелом короле его не удовлетворяла. Он приказал ослепить Оамера, а Хильдериха и Евагея содержать в еще более строгом заключении, обвинив их в намерении бежать в Константинополь.

Тогда Юстиниан направил Гелимеру еще одно письмо, в котором содержалась уже прямая угроза вмешательства: «Если тебе хочется приобрести верховную власть так, как ты ее сейчас приобрел, получи с нее и то, что дает за это демон. Ты же пошли к нам Ильдериха, слепого Оамера и его брата, чтобы они получили утешение, какое могут иметь люди, лишенные власти или зрения. Мы не потерпим, если ты этого не сделаешь. На преемника его власти мы пойдем не для того, чтобы воевать, но, чтобы по возможности его наказать»¹⁰⁹. В ответном послании Гелимер отверг ультиматум, заявив, что Хильдериха сверг не он, но народ вандалов, а он занял престол по праву старшинства. Гелимер отвергал право Римского императора вмешиваться в дела королевства, подчеркивая свое равенство с ним уже самим обращением «Царь Гелимер царю Юстиниану»¹¹⁰: «Если ты хочешь нарушить договор и идти против нас, – писал он, – мы встретим вас всеми силами»¹¹¹.

На этом переписка закончилась, и император решил воевать. Повод для военных действий против узурпатора, захватившего власть в королевстве, которое было образовано на территории Римской империи и на основании foedus (союзного договора) признавало свою принадлежность империи, был вполне весомым. Но прежде чем начать войну на западе, надо было завершить ее на востоке. И только после подписания мирного договора с Ираном начались прямые приготовления к военно-морскому походу на Карфаген. Однако эти приготовления были приостановлены по совету исключительно влиятельного сановника препозита двора Иоанна Каппадокийского, который напомнил Юстиниану о дальности пути до Карфагена, так что «если что-то случится с войском, гонцу с известием потребуется целый год, чтобы добраться сюда. Допустим, что ты победишь врагов, но закрепить за собой обладание Ливией ты не сможешь, пока Сицилия и Италия находятся под властью других»¹¹². Император внял совету и отложил поход. Но вскоре после этого с императором беседовал один из епископов, приехавших с востока, который напомнил ему о его религиозном долге, «он сказал, что Бог в сновидении приказал ему явиться к василевсу и упрекнуть его, что, решившись освободить христиан Ливии от тиранов, он безо всякого основания испугался. «Я, – сказал Он, – буду ему помощником в этой войне и сделаю его владыкой Ливии»»¹¹³. Обретя поддержку свыше, Юстиниан более не колебался, и военные приготовления возобновились.

А затем произошло событие, создавшее особенно благоприятную обстановку для военных действий против Гелимера. От него отложился назначенный им правитель Сардинии Года, по происхождению не вандал, но гот. Он направил Юстиниану письмо, в котором свое отпадение от короля объяснял его преступной жестокостью и выразил готовность служить императору. В этом письме Года просил Юстиниана о подкреплении. Император направил в Сардинию посла Евлогия, а тот, когда прибыл на остров, узнал, что Года не собирается довольствоваться положением наместника императора, но усвоил себе королевский титул. Прочитав послание Юстиниана, «он сказал, что желательно, чтобы в знак союза к нему прибыли солдаты, а в военачальнике он совершенно не нуждается»¹¹⁴. Подобное высокомерие не могло понравиться ни послу Юстиниана, ни самому императору, и все же отпадение Сардинии от вандалов в любом случае ставило их королевство в трудное положение, делая момент удобным для начала войны против него.

Еще одним благоприятным для императора событием стал мятеж правителя Триполитанской провинции Пуденция, отложившегося от короля вандалов и в послании, направленном в Константинополь, объявившего о признании им власти императора. Ему на помощь срочно был выслан отряд под командованием Таттимута. Современный историк в связи с этим резонно замечает: «Трудно отделаться от ощущения, что эти события были подготовлены тайной византийской дипломатией»¹¹⁵, хотя никаких документальных подтверждений этому нет.

В Константинополе велась продуманная и интенсивная подготовка к ведению большой войны с вандалами, тем более что еще памятен был неудачный опыт, предпринятый при императоре Льве. Командовать походом был назначен вызванный с восточной границы в столицу Велисарий, который уже тогда имел репутацию самого талантливого полководца империи. Экспедиционный корпус насчитывал всего десять тысяч пехоты и пять тысяч конницы и состоял из регулярных войск и федератов, во главе которых были поставлены евнух Соломон и Дорофей, ранее командовавший войсками, расквартированными в Армении, а также Киприан и Валериан. Кавалерией командовали Руфин и Эган, пехотой – уроженец Диррахия Иоанн. Это было разноплеменное воинство, в состав которого входили отряды герулов под командованием Фары, а также кутригуров, которых Прокопий, находившийся в свите Велисария и наблюдавший войну собственными глазами, называет гуннами и даже, со свойственной византийским писателям любовью к архаичным этнонимам, массагетами. Командовал ими хан Синнио. Большую часть экспедиционного корпуса составляли уроженцы Фракии, а самой боеспособной единицей в войсках был отряд телохранителей Велисария.

Для размещения экспедиционного корпуса понадобилось пятьсот кораблей. Экипаж этих судов превосходил численность армии, насчитывая до тридцати тысяч матросов, в основном египтян и греков с Ионических островов. Флот вышел из столичной гавани 21 июля 533 г. Первая остановка была сделана в Гераклее, где на суда погрузили боевых коней, которые паслись в табунах во Фракии. Следующая четырехдневная остановка сделана была в Абидосе. Там случился инцидент, исход которого должен был, по мысли Велисария, укрепить дисциплину в войсках. Как рассказывает Прокопий, «два массагета в состоянии крайнего опьянения убили одного из своих товарищей, посмеявшегося над ними... Велисарий тотчас обоих этих воинов посадил на кол»¹¹⁶. Казнь убийц вызвала ропот вначале среди кутригуров, а потом и среди ромеев, и тогда полководец произнес перед войском речь, сказав, что «люди только сражаются, а судьбу сражений решает Бог. Хорошее состояние тела, умение пользоваться оружием. на войне надо считать значительно менее важным, чем справедливость и выполнение своего долга перед Богом. Я. не буду считать своим товарищем по боевой жизни того из вас, кто, будь он страшен врагу, не может действовать против своего соперника чистыми руками. Одна храбрость без справедливости победить не может»¹¹⁷.

Трагические события произошли в корпусе при его остановке в Мефоне, на Пелопоннесе. Солдаты вынуждены были питаться хлебом, который зацвел, и не менее пятиста воинов умерло от отравления. А случилось это потому, что препозит двора Иоанн Каппадокийский в целях экономии средств, чтобы меньше тратить денег на дрова и на оплату труда пекарей, велел «хлеб, еще сырой, нести в общественные бани… и положить на то место, где внизу горит огонь. И когда он становился похожим на печеный, он распорядился класть его в мешки»¹¹⁸. Велисарий запретил употреблять недопеченный хлеб в пищу и приказал закупить новый хлеб на месте. О случившемся он доложил императору; Юстиниан одобрил меры, принятые военачальником, но Иоанн не был наказан.

Пользуясь добрыми отношениями империи с Остготским королевством, Велисарий приказал сделать остановку на Сицилии, в Катанской гавани. Своего секретаря Прокопия, впоследствии историка этой войны, полководец направил в Сиракузы для сбора информации о противнике. И там Прокопий удачным образом встретил друга юности, раб которого только что вернулся из Карфагена. По сведениям, почерпнутым у него, вандалы еще не знали о приближении имперского флота и потому отправили войско на кораблях к берегам Сардинии для подавления мятежа Годы. Узнав о неготовности вандалов к сопротивлению, Велисарий решил немедленно прервать отдых, погрузить армию на суда и плыть к Африканскому берегу, чтобы застать противника врасплох.

После кратковременной остановки на Мальте 31 августа 533 г. войска высадились в Капут Ваде, между современными городами Суксом и Сфаксом, где местное население, готовое отложиться от вандалов, уже ожидало их. На военном совете было решено пехоту и кавалерию двинуть на Карфаген, с тем чтобы параллельно в том же направлении вдоль берега шли корабли. Когда на следующий день после высадки несколько солдат стали рвать плоды в садах местных жителей, Велисарий подверг мародеров показательной порке и, созвав войско на собрание, произнес речь, в которой напомнил о том, что римляне пришли в Африку как освободители, а не для грабежа: «Я высадил вас на эту землю, полагаясь только на то, что ливийцы, бывшие прежде римлянами, не чувствуют преданности к вандалам и с тяжелым чувством выносят их гнет… Теперь, однако, недостаток выдержки у вас все изменил, ибо вы примирили ливийцев с вандалами и на самих себя уже навлекли неприязнь, которую они питали к вандалам»¹¹⁹. В педагогических целях полководец преувеличивал последствия совершённой шалости, но важно было в самом начале войны предостеречь солдат от действий, которые могли настроить против них местное население. «Вы за несколько серебряных монет променяли… собственную безопасность… Перестаньте же бросаться на чужое… и Бог будет милостив к вам, и народ Ливии будет к вам расположен»¹²⁰. Впредь солдаты покупали продукты у ливийцев, и те охотно оказывали им всяческие услуги. Путь от Капут Ваде до Карфагена насчитывал около двухсот километров. Войска не встречали сопротивления на марше, но из-за изнурительной жары и тяжелого обоза двигались медленно, примерно по четырнадцать километров в день.

Тем временем король Гелимер, находившийся в городе Гермионе, узнав о приближении врага, направил письмо своему брату Аммату, приказав немедленно убить содержавшегося в темнице короля Хильдериха, свержение которого и послужило поводом к войне, а также его близких родственников. Аммат выполнил приказ – Хильдерих, Евагей и их близкие были умерщвлены, ранее ослепленный Оамер к тому времени уже скончался. Гелимер не имел времени отозвать направленный им в Сардинию корпус во главе с другим своим братом Цазоном назад, но он велел Аммату собрать всех способных к бою вандалов, находившихся в Карфагене, и вести их навстречу противнику. Из Гермиона он сам повел отряд, находившийся у него под рукой. С третьей стороны на римлян должен был по его приказу напасть его племянник Гибамунд с двумя тысячами воинов. Несмотря на отсутствие половины вандальской армии, она по числу воинов превосходила войско Велисария.

Генеральное сражение состоялось на подступах к Карфагену в Дециме. При выбранном Гелимером плане операции успех зависел от точного расчета по времени, от синхронности нападения. Но вандалы действовали разрозненно. Аммат, оставив основные силы в столице, двинулся на противника преждевременно с небольшим отрядом, который встретился с авангардом римлян под командованием Иоанна. В результате Аммат «убил двенадцать храбрейших воинов, сражавшихся в первых рядах, но пал и сам»¹²¹. После гибели Аммата воины из его отряда бросились бежать. Вандалы, двигавшиеся в Децим из Карфагена, встретившись с бегущими соплеменниками, составили преувеличенное представление о численности римлян и присоединились к беглецам. Преследуя противника и истребляя его живую силу, войска Иоанна достигли ворот Карфагена. Отряд под командованием Гибамунда прибыл на безлюдную и пустынную равнину Галон, отстоявшую от Децима примерно на шесть километров, там он встретился с римскими федератами кутригурами и был поголовно истреблен ими. Но и после понесенных потерь войско вандалов все еще сохраняло численное преимущество над противником.

Перед решающей битвой, 13 сентября, в лагере, устроенном вблизи Децима, Велисарий выступил перед войском с речью, внушая воинам веру в победу: «Помощь Божья – сказал он, – всегда бывает с теми, кто выступает за правое дело»¹²². Полководец, оставив жену Антонину, которая сопровождала его в походе, в лагере под охраной пехоты, сам повел кавалерию на врага. Когда высланные им вперед федераты оказались в Дециме, они по облаку пыли поняли, что им навстречу мчится конница Гелимера. После короткой стычки федераты, устрашившись превосходящего силой противника, бросились бежать назад, к основным силам во главе с Велисарием. Прокопий, наблюдавший происходившее своими глазами, считает, что если бы Гелимер продолжил преследование, то «Велисарий не выдержал бы его натиска»¹²³. Но король обнаружил вдруг душевную слабость, оказавшись «натурой нерешительной и слабой, нервной и сентиментальной»¹²⁴: увидев на равнине труп брата Аммата, он «предался плачу и стенанию; занявшись его погребением, он упустил столь благоприятный для него момент»¹²⁵. Велисарий же, встретив бежавших к нему федератов, остановил их, выстроил в надлежащий порядок и вместе с основными силами своей кавалерии двинулся навстречу врагу. Вандалы, ряды которых были расстроены, не выдержали нападения, потеряли много убитых и раненых и бросились бежать не в Карфаген, а по дороге, ведущей в Нумидию.

На следующий день поздно вечером римская армия расположилась лагерем у ворот африканской столицы, которые были открыты. Жители города с зажженными светильниками торжествовали освобождение, а оставшиеся в нем вандалы укрылись в церквях, умоляя о помиловании. Наутро, 15 сентября, Велисарий, еще раз предупредив войска о недопустимости грабежей, вступил во главе победоносной армии в Карфаген. В тот же день римский флот вошел в его гавань. Вандалам, укрывшимся в храмах, полководец пообещал безопасность. Арианские священники бежали из города, оставив свои церкви, в том числе и захваченный ими храм священномученика Киприана, расположенный на берегу моря, за городской стеной, и в нем при стечении множества молящихся было совершено первое после векового перерыва православное богослужение.

Между тем Гелимер, остатки армии которого находились в нумидийском городе Булле Регии, еще надеялся на реванш, дожидаясь возвращения войск во главе с другим своим братом Цазоном, который подавил восстание Годы на Сардинии. Сельских жителей Нумидии, среди которых преобладали нероманизованные пунийцы и берберы, Гелимер привлекал к убийствам римлян, которых им удавалось застичь поодиночке или малыми группами, выплачивая им золото за каждую голову. Велисарий же занялся восстановлением и укреплением стен Карфагена, основательно обветшавших и частично разрушенных за время господства вандалов, не жалея на это средств.

В начале декабря Цазон со своим войском вернулся из Сардинии. Соединившись, войска вандалов двинулись на Карфаген. Заняв ведущие в город дороги, они разрушили водопровод, снабжавший его водой. Агентура Гелимера действовала и в самом Карфагене, подстрекая его жителей, а также римских воинов варварского происхождения и арианского исповедания, которых было немало, и кутригуров к измене. Когда Велисарий выявил одного из предателей, карфагенянина Лавра, донос на которого поступил от его личного секретаря, он приказал посадить его на кол. Пример Лавра отрезвил потенциальных предателей. Самую большую опасность представлял риск измены со стороны кутригуров, которые, как федераты, держались обособленно, своим строем, и почти не скрывали, что в решающий момент они сами изберут, на чью сторону им стать. Велисарий откровенно объяснился с их предводителями и постарался рассеять опасения в том, что после окончательной победы над вандалами у них отнимут добычу, а самих их оставят навсегда в Африке. Полководец заверил их в неприкосновенности захваченных ими трофеев и пообещал, что, когда кончится война, они беспрепятственно возвратятся в свои степи.

Пятнадцатого декабря Велисарий вывел войска за стены Карфагена и у города Трикамара дал сражение противнику, как и прежде, значительно превосходившему численностью. В битве между авангардом римлян, которым командовал Иоанн, и отрядом во главе с Цазоном пало много вандалов, среди убитых был и сам Цазон. Его гибель повергла вандалов в панику, и они бежали. Лишь с этого момента кутригуры, державшиеся в стороне и выжидавшие момента, когда исход сражения прояснится, ввязались в бой и начали преследовать вандалов. Сражение продолжалось. Решающее значение для его исхода имел удар конницы Велисария. Гелимер, потрясенный вестью о гибели своего последнего брата, потерял самообладание и бросился бежать, сопровождаемый телохранителями. Преследуя незадачливого короля, римские воины захватили его казну.

Скрываясь от погони, Гелимер, нашел убежище в Нумидии, на горе Папуа, в окружении маврусиев, которые готовы были защищать его. По приказу Велисария для захвата короля был направлен отряд во главе с герулом Фарой. Он начал осаду, надеясь на то, что маврусии отвернутся от Гелимера и выдадут его, но обманулся в этой своей надежде – маврусии сохранили верность доверившемуся им королю, а попытка взять укрепления на горе штурмом не увенчалась успехом и стоила большой крови. Пришлось брать короля измором, и осада затянулась надолго.

Тем временем Велисарий отправил на Сардинию отряд во главе с военачальником Кириллом, который взял с собой отрубленную голову Цазона. Вначале Кирилл без труда овладел Корсикой, а затем высадился на Сардинии, и когда он предъявил жителям этого острова голову королевского брата, Сардиния подчинилась власти Римского императора. Аполлинарий, отправленный на Балеарские острова, которые также принадлежали вандалам, подчинил их императорской власти и стал управлять ими. Затем Велисарий шаг за шагом взял под контроль почти всю территорию Королевства вандалов на Африканском континенте. В Мавританскую Цезарею был направлен Иоанн с небольшим отрядом, другой Иоанн был послан к проливу у Геракловых столпов, который ныне называется Гибралтарским, и захватил расположенную на африканском берегу крепость Септон – современную Сеуту. Владения империи на Африканском континенте снова простирались до Атлантического океана, но в отличие от прежних времен, до нашествия вандалов, это была узкая прибрежная полоса, к югу от которой начинались поселения и кочевья независимых берберских бедуинов.

Велисарий попытался также вернуть в состав империи расположенную на Сицилии Лилибелу, которая в свое время была передана вандалам остготским королем Теодорихом Великим в качестве приданого своей сестры Амалафриды. Но требование Велисария было отвергнуто: в адресованном ему письме, составленном по указанию матери остготского короля Аталариха Амаласунты, говорилось: «Сицилию мы считаем принадлежащей себе полностью – ибо укрепление в Лилибее является одним лишь ее мысом. Если Теодорих позволил своей сестре, бывшей замужем за царем вандалов, пользоваться каким-то торговым местом Сицилии, это не имеет существенного значения»¹²⁶. И все же остготское правительство готово было «этот вопрос предоставить на усмотрение василевсу Юстиниану на основании закона и справедливости»¹²⁷. Получив такой ответ, из которого вытекало признание верховных прав императора, Велисарий отправил всю переписку по поводу Лилибелы в Константинополь Юстиниану.

Между тем осада горы Папуа, на которой укрывался король Гелимер, пользуясь защитой маврусиев, затянулась. Осажденные страдали от голода. Зная об этом, Фара, командир отряда, занявшего все подступы к горе, весной 534 г. отправил незадачливому королю письмо, в котором предлагал ему сдаться: «Я сам варвар, – писал он, – и не привык я ни писать, ни говорить... На что теперь рассчитывая, дорогой Гелимер, ты не только себя, но весь свой род вверг в пучину бедствий? Ясно, чтобы не стать рабом!.. Разве тебе не ясно, что ныне ты являешься рабом у этих несчастных маврусиев, поскольку всю надежду на спасение. полагаешь в них? Разве не было бы… лучше… быть рабом среди римлян, чем стать царем на Папуа и у маврусиев? Неужели тебе кажется верхом обиды оказаться таким же рабом, как и Велисарий?.. А ведь говорят, что у василевса Юстиниана есть намерение вписать тебя в число сенаторов, наградить высшим саном, который называется чин патрикия, и одарить тебя большими и прекрасными землями и великими богатствами»¹²⁸. В ответ Гелимер благодарил за совет, но отказывался принять его: «Быть рабом несправедливого врага я считаю для себя невыносимым»¹²⁹. А свое письмо он закончил своеобразной просьбой: «Прощай, милый Фара. пришли мне кифару, один каравай хлеба и губку»¹³⁰. Эта просьба повергла Фару в недоумение, но доставивший ему письмо объяснил: «Гелимер просит у него один каравай хлеба. так как с того времени, как он укрылся на горе Папуа, он не видел печеного хлеба. Губка нужна ему потому, что один глаз у него, воспалившийся от грязи, сильно распух. Поскольку он был хорошим певцом и играл на кифаре, он сочинил песнь о своем несчастье, которое он хочет оплакать в жалобных звуках кифары»¹³¹. Фара выполнил просьбу злосчастного Гелимера, однако осаду не прекратил и не ослабил.

Но воля короля была сломлена, когда он увидел, как два мальчика – его племянник и сын женщины из племени маврусиев – жестоко подрались из-за лепешки, которую эта женщина испекла в золе. Один мальчик выхватил ее из печи и положил себе в рот, а другой заставил его выплюнуть уже разжеванную лепешку, чтобы съесть ее самому. Ужаснувшись этому зрелищу, Гелимер написал Фаре, что он готов отдать себя в руки Велисария, если тот гарантирует ему исполнение обещаний, которые были ему даны в письме Фары. Благоприятный ответ был получен, и вскоре, в марте 534 г., Гелимер у подножья горы передал себя в распоряжение Фары и специально за ним приехавшего из Карфагена военачальника федератов Киприана, а тот доставил его в резиденцию Велисария. Во время встречи со своим победителем Гелимер заливался смехом, который вызвал подозрение, что от перенесенных несчастий он повредился в уме. Но другие истолковали этот его странный смех как выражение мысли о том, что «вся человеческая жизнь не стоит ничего, кроме смеха»¹³².

Война с вандалами закончилась, хотя прошли еще многие годы, прежде чем удалось привести в повиновение населявшие имперские владения в Африке племена берберов. На победителя вандалов Велисария в Константинополь поступили доносы его недругов, в которых он обвинялся в стремлении к захвату верховной власти. Юстиниан не поверил клевете и все же направил в Карфаген Соломона с тем, чтобы Велисарий сам решил, передать ли ему власть над Африкой вместе с войсками, а самому отправиться в столицу с Гелимером и пленными вандалами или остаться в Африке, отослав Соломона и его свиту назад. Велисарий решил ехать в Константинополь, считая необходимым оправдаться в глазах императора от возведенных против него обвинений.

Осенью 534 г., вернувшись в столицу, полководец был удостоен почестей, которые в течение уже нескольких столетий не оказывались частным лицам. Ему был устроен триумф. Последний такой триумф лицу, не принадлежавшему императорскому дому, был дан в честь Луция Корнелия Бальбы Младшего в Риме в 19 г. до Р. Х. Правда, в отличие от Античной эпохи и от триумфов, которые давались в честь уже христианских императоров, Велисарий не стоял на колеснице, но шел пешком – от своего дома до ипподрома и затем по ипподрому от места, где начинаются скачки, до императорской ложи. Среди добычи, которую везли на колесницах, были золотые троны и кубки, украшения из драгоценных камней, «десятки тысяч талантов серебра и огромное количество царских сокровищ»¹³³, награбленных королем вандалов Гензерихом при захвате Рима. В числе этих сокровищ были и святыни из Иерусалимского храма, и среди них менора – семисвечник, который Тит доставил в Рим после подавления восстания иудеев. По совету одного из евреев, бывшего свидетелем триумфа, Юстиниан повелел отправить эти святыни в Иерусалим, в христианские церкви этого города. В триумфальном шествии участвовали Гелимер со своими родственниками и другие вандалы, отобранные из числа пленников из-за своего высокого роста и внешней привлекательности. «Когда Гелимер оказался на ипподроме и увидел василевса, восседавшего высоко на престоле… он… не заплакал, не издал стона, но непрестанно повторял: «Суета сует и всякая суета»»¹³⁴. Перед престолом императора с Гелимера сняли его пурпурное одеяние, и ему велено было пасть ниц, делая поклон автократору. Такой же поклон сделал и Велисарий.

После триумфа детей свергнутого Гелимером Хильдериха, которые были также потомками императора Валентиниана III, одарили богатыми имениями. Гелимеру было предложено возведение в сан патриция при условии отречения от арианства и принятия православия. Он, однако, отказался менять вероисповедание. Патрицием он не стал, но ему была подарена латифундия в Галатийской провинции, где он поселился с оставшимися родственниками. Пленные вандалы, распределенные по пяти когортам, были отправлены на восточную границу империи. На этом закончилась история народа вандалов, потомки которых растворились в генофонде европейских, африканских и азиатских этносов, – история грозная, блистательная и молниеносная по своей кратковременности.

Некоторое время спустя, в 535 г., Велисарию, удостоенному звания консула, был дан повторный триумф. После долгого перерыва это был уникальный случай предоставления консулата частному лицу, не принадлежавшему императорскому дому. Он восседал в кресле, которое несли пленники, и разбрасывал народу подарки в виде золотых поясов и множества разнообразных серебряных изделий, отнятых у побежденных вандалов. Император Юстиниан включил в свой титул имена побежденного народа и отвоеванной страны – Вандальский и Африканский.

Возвращенная в состав империи Африка вместе с Балеарскими островами, Сардинией и Корсикой составила префектуру, разделенную на семь провинций во главе с гражданскими администраторами – президами (praesides) или консулярами (consulares): Проконсульскую Африку, столица которой находилась там же, где и преторий префекта – в Карфагене, Триполитанию, Бизацену, Нумидию, Ситифиенскую Мавританию, а также Сардинию с Корсикой и Балеарские острова; и на семь военных округов, или дукатов, во главе с дуксами (duces). Цезарея и Тингитина, расположенные на территории современного Алжира и Марокко, остались под властью местных берберских шейхов, признававших, правда, вассальную зависимость от императора. На крайнем западе Африканского континента в прямом подчинении имперского правительства находилась стратегически важная прибрежная крепость Септем (Сеута). Но правильный порядок управления в Африке удалось установить лишь после подавления упорного сопротивления берберских племен и военных мятежей. Так был завершен первый масштабный шаг к восстановлению целостности Римской империи, на очереди стояло возвращение в имперское лоно его исторического ядра – Италии и самого Рима.

Император Юстиниан, обладая обширными сведениями о минувших веках и способностью мыслить в масштабах мировой истории, острее своих предшественников сознавал ущемленность римского титула императора без владения самим Римом. Хотя юридически остготский король, владевший Италией, признавал свою зависимость от императора, чеканил монеты с его изображением, но в политическом и военном отношении был сувереном. Юстиниан стремился изменить такой порядок вещей, но, как и в случае с вандалами, не торопил развития событий, терпеливо дожидаясь повода для прямого вмешательства со стороны самих остготов. Первые трения в отношениях с их королевством обозначились уже в отказе вернуть империи сицилийскую Лилибелу, но этого было мало для ультиматумов и войны.

Когда Теодорих Великий состарился и «осознал, что через короткое время уйдет с этого света», он, по словам Иордана, «созвал готов – комитов и старейшин своего племени – и поставил королем Аталариха, сына дочери своей Амаласвенты, мальчика, едва достигшего десяти лет, но уже потерявшего отца своего, Евтариха»¹³⁵. Тогда же Теодорих изложил свое политическое завещание, повелев готам, «чтобы они чтили короля, возлюбили сенат и римский народ, а императора Восточного – [храня] всегда мир с ним и его благосклонность – почитали [вторым] после Бога»¹³⁶. Иордан, следуя за хорошо знавшим обстоятельства дела Кассиодором, тут, очевидно, не погрешает против истины, несмотря на то что последние годы правления Теодориха были омрачены конфликтами с римской аристократией и епископом Рима, которые подозревались в тайных сношениях с Константинополем, угрожавших власти арианского готского меньшинства в Италии. Жертвой этого конфликта пал знаменитый Боэций и близкие ему люди; папа Иоанн I, занявший Римский престол после смерти Гормизды в 523 г., умер в заточении три года спустя. Но Теодорих недаром вошел в историю с прозвищем Великий – он был способен, определяя политическую стратегию на будущее, пренебречь сиюминутными осложнениями, которые могли бы другого правителя, более реактивного и впечатлительного, более зависимого от сложившейся на данный момент конъюнктуры, подтолкнуть к коренному пересмотру внешней политики.

Смертельная опасность обрушилась на государство готов, когда оно отказалось следовать курсом, завещанным Теодорихом, который скончался 30 августа 526 г. На престол взошел его внук Аталарих, именем которого правила его мать Амаласунта. Теодорих, сам оставаясь арианином, высоко ценил греко-римскую культуру и своей дочери дал полноценное классическое образование. Она прекрасно знала латинский и греческий языки, она много читала и, несмотря на свое варварское происхождение, сознавала себя скорее римской аристократкой, чем готской принцессой. Сыну Аталариху мать стремилась привить любовь к высокой культуре покоренного народа, а такой подход к воспитанию юного короля вызывал опасения и ропот в среде готских сановников, «по мнению которых… римская культура исключала всякую мужественность и была враждебна господству их племени... Они хотели иметь королем не человека, знающего грамматику, а одного из тех героев, какими были предки Аталариха из рода Амалов»¹³⁷.

Несчастный юноша, пользуясь затянувшимся соперничеством между матерью и готской аристократией из-за влияния на него, на направленность его воспитания, закрепил за собой пространство свободы и произвола, которым он воспользовался в поисках удовольствий всякого рода: вино и распутство подкосили его здоровье, и он умер, не дожив до восемнадцати лет, в 534 г. Оценив губительные последствия беспорядочной жизни сына, Амаласунта смирилась с мыслью о его неизбежной ранней кончине и вела тайные переговоры с императором Юстинианом, готовая передать ему Италию, однако когда Аталарих умер, она нашла иное решение вопроса о наследстве ее отца Теодориха: она вышла замуж за своего двоюродного брата Теодата, сына сестры Теодориха Великого Амалафриды, который ранее был ее непримиримым противником. При этом он отнюдь не отличался воинственным и героическим настроем. Подобно своей жене, он также имел классическое образование, хорошо знал греческую философию, читал Платона. Обладая обширными земельными владениями в Этрурии, Теодат обнаруживал незаурядную алчность, нещадно эксплуатировал колонов и арендаторов, зависевших от него, и, пользуясь своим высоким положением, захватывал чужие имения. Характеризуя Теодата, Ш. Диль писал: «У него не было ни капли энергии, свойственной его расе; он ничего не смыслил в военном деле и питал презрение и отвращение к оружию. он любил принимать вид равнодушного и пресыщенного человека, заявляя, что сама власть утомляет и быстро надоедает ему. Его слабая и трусливая натура страшилась битв; он охотнее занимался дипломатическими переговорами, где открывался широкий простор его вероломству, и из корыстолюбия торговал своим достоинством»¹³⁸. Амаласунта, выйдя за него замуж и дав ему в приданое королевскую корону, использовала свое влияние, чтобы побудить его к элементарной справедливости, понуждая возвращать несправедливо присвоенные чужие богатства, отчего его былая ненависть к кузине, ставшей его женой, вспыхнула с новой силой.

Не имея моральных тормозов, Теодат отважился на убийство Амаласунты, подарившей ему корону. Вначале она была сослана в имение, расположенное на островке Больсенского озера, а затем, в 535 г., трое подосланных убийц задушили дочь Теодориха Великого. Готы, не без оснований подозревавшие ее в стремлении передать королевство императору, одобрили устранение той, кого они обвиняли в предательстве. Убийство королевы остготов, дружественно расположенной по отношению к ромеям, послужило Юстиниану подходящим предлогом для войны, целью которой было не только отмщение за учиненное злодеяние и восстановление справедливости в моральном плане, но и восстановление справедливости всемирно-исторического масштаба – возвращение в лоно империи ее исконного ядра и ее древней столицы, Рима.

Пока посланник императора Петр продолжал ранее начатые переговоры с Теодатом о возвращении империи сицилийской Лилибелы, Юстиниан приказал Мунду вторгнуться в пределы Далмации, принадлежавшей остготам, а Велисарию, оставив часть войска в Африке, перебросить основные силы армии флотом из Карфагена на Сицилию. В конце 535 г. Сицилия была оккупирована имперской армией без сопротивления расположенных там готских гарнизонов. Когда Теодат узнал о падении Сицилии, он утратил волю к отстаиванию своих прав и выполнил все требования посланника Петра, уступив императору Сицилию, взяв на себя обязательство выплачивать дань в триста либр золота ежегодно и по требованию из Константинополя предоставлять империи вспомогательное войско численностью в три тысячи бойцов. Ввергнутый в панику, Теодат уже не надеялся, что Юстиниан удовлетворится даже этими уступками, и готов был, подобно убитой им жене Амаласунте, передать империи все королевство, выговорив себе в качестве компенсации ежегодную пенсию. Потеряв от страха самообладание и рассудок, он просил Петра не говорить Юстиниану о его столь далеко простиравшейся уступчивости, если император удовлетворится теми условиями договора, которые были выработаны на первоначальном этапе переговоров.

В Константинополь для продолжения переговоров вместе с Петром отправился пресвитер Рустик. Он вез с собой послание, написанное от имени римского сената знаменитым Кассиодором, в прошлом одним из ближайших советников Теодориха Великого и автором утраченной «Истории готов», примитивную переделку которой представляет собой сохранившийся труд Иордана. Кассиодор составил это послание по требованию Теодата. В нем сенаторы от лица Вечного Рима взывали к императору о пощаде: «Ты не можешь быть виновником моей жестокой гибели, так как ты всегда давал мне жизнь и радость… Что другое можешь ты сделать для меня, когда моя… религия так процветает, а она есть и твоя религия? Мой сенат непрестанно обогащается и почестями, и имениями, и ты не должен раздорами разрушать то, что тебе самому надлежит охранять оружием»¹³⁹. За этим пассажем следует уже прямая апология Теодата, ради которой король и приказал собственно сочинить это послание: «У меня было много королей, но не было ни одного, кто был бы ученее и благочестивее. Я люблю Амала, которого я вскормил своей грудью; он храбр, просвещен моим воспитанием, дорог римлянам своим умом, уважаем варварами за доблесть. Так говорит и молит Рим устами своих сенаторов. И если всего этого мало, то внемли святой молитве праведных апостолов Петра и Павла. Ты не можешь не признать их заслуг: они так часто оказывались заступниками Рима перед врагами»¹⁴⁰.

Не полагаясь на верность римлян и сенаторов, Теодат потребовал от сената, чтобы тот in corpore перебрался к нему в Равенну. Более того, король грозил сенаторам казнью их самих, их жен и детей, если они не убедят императора отказаться от мысли о завоевании Италии. В Рим был направлен готский отряд, но римляне решили не впускать его в свой город – титулярная столица империи юридически обладала свободой от постоя. И Теодат вынужден был уступить, потребовав приезда в свою резиденцию лишь нескольких сенаторов, а относительно воинского отряда писал, что тот будет расквартирован за городской стеной и будет снабжать себя продовольствием за свой счет, не обременяя римлян.

В Константинополь по поручению короля для ведения переговоров в качестве посредника отправился также папа Агапит I, незадолго до этого, в июне 535 г., возведенный на Римскую кафедру. Переговоры эти, однако, не привели ни к каким результатам, и 22 апреля 536 г. епископ ветхого Рима преставился в Новом Риме в гостях у Юстиниана. От своего посланника Петра и пресвитера Рустика император узнал, что Теодат, не имея возможности выговорить для себя более приемлемые условия мира, готов отказаться от королевского престола в обмен на денежную компенсацию. Вновь по повелению императора Петр и с ним еще один сановник, Афанасий, направляются в Равенну сообщить королю о решении принять именно эти условия.

Между тем в Далмации уже велись боевые действия между имперскими войсками во главе с Мундом и остготами. И когда до Теодата дошло известие об успехе готского оружия в одной из стычек, его паническое и капитулянтское настроение мгновенно переменилось: им овладела эйфория, и он решил сопротивляться. Когда к нему пришли послы, прибывшие из Константинополя, и передали ему волю Юстиниана предоставить ему колоссальную пенсию в компенсацию потери королевского престола, тот пришел в ярость и приказал заточить послов в тюрьму. Тогда по приказу императора армия под командованием Велисария погрузилась на корабли и двинулась из Сицилии в сторону Регия.

На юге Италии Велисарий не встретил сопротивления. Делегации из разных городов прибывали к нему с поздравлениями, приветствиями, изъявлениями благодарности за избавление от власти варваров. Но стремительное продвижение армии на север задержалось у стен Неаполя. Среди его жителей оказалось немало евреев. Ограниченные в правах в пределах империи, иудейские общины пользовались большей веротерпимостью со стороны готских властей, которые к тому же прибегали к денежным услугам еврейских ростовщиков и банкиров. И вот на мощных крепостных стенах древней Партенопеи бок о бок с готами-арианами сражались иудеи, в то время как православные кафолики Неаполя молились об их поражении, стремясь к возвращению города в имперское лоно. Защитники города бились храбро, но на двадцатый день осады воины Велисария проникли в город через водопровод, и город пал; жившие в нем евреи подверглись грабежам и резне, после чего армия Велисария двинулась дальше на Рим по Аппиевой дороге.

Готские полчища многократно превосходили численностью корпус Велисария, но они были разделены: в Прованс, принадлежавший государству остготов, вторглись союзные империи франки, и готы были вынуждены воевать также и против них, а армия Мунда, перехватив инициативу, овладела Далмацией, и готы, отступив, оборонялись от нее уже в окрестностях Аквилеи. На подступах к Риму были дислоцированы войска под командованием короля, который, однако, снова впал в панику, но готы не разделяли его капитулянтского настроения и, оставив своего короля, двинулись навстречу римлянам по той же Аппиевой дороге. Остановившись лагерем в Регете, они объявили Теодата низложенным и избрали своим новым королем одного из самых способных военачальников – сподвижника Теодориха Великого Витигеса, который, однако, не принадлежал к королевскому роду Амалов. Он был поднят на щит и провозглашен королем готов и римлян. Теодат бежал по Фламиниевой дороге в сторону Равенны, но один из готов, Оптарис, бросился следом за ним вдогонку, настиг его и задушил низложенного короля.

Витигес повел соплеменников обратно на Рим. Он созвал там сенат и высшее духовенство и потребовал от собравшихся присяги на верность себе. Оставив в городе воинский отряд в четыре тысячи воинов под командованием Левдериса и взяв заложников из числа сенаторов, король отправился с основными силами на север, в Равенну. Там, в королевском дворце, находилась дочь Амаласунты Матасунта, и Витигес для упрочения своих прав на королевский престол решил жениться на ней – единственной оставшейся в живых наследнице королевского рода Амалов. Матасунта не смогла противиться его воле, и брак состоялся. Затем Витигес вступил в переговоры с правительством франков, уступив им Прованс и получив взамен обещание военной поддержки.

Тем временем в штаб Велисария, армия которого приближалась к Риму, из древней столицы империи направилась депутация во главе с Фиделием с ключами от Вечного города и изъявлением покорности императору. Командир готского гарнизона Левдерис убедился в неспособности своих воинов защитить город и отправил четырехтысячный отряд на север, в Равенну, сам, однако, остался в Риме для ведения переговоров. 5 декабря 536 г. имперская армия во главе с Велисарием вошла в столицу, с ликованием встреченная папой Сильверием, духовенством, сенатом и народом. Ключи Вечного города, а также арестованный Левдерис были отправлены Велисарием в Константинополь.

Победа над готами была достигнута при многократном численном превосходстве противника. В Италию Велисарий привел около десяти тысяч воинов, по древнеримскому счету, включая вспомогательные части – один легион, и его оказалось достаточно для победы над готскими полчищами, насчитывавшими по меньшей мере несколько десятков тысяч храбрых воинов.

Причиной успеха римской армии был, помимо полководческого таланта военачальника, ее профессионализм. По наблюдению лучшего знатока военной истории Византии Эдварда Люттвака, после чреды столкновений со степняками начиная с гуннов Аттилы в имперской армии произошла настоящая военная революция. Империя переняла оружие и тактику боя у своего противника, и основу ее вооруженных сил составили высокопрофессиональные конные лучники: «В отсутствие степной культуры охоты и войны, в рамках которой обучение верховой езде и стрельбе из лука начинается с раннего детства, требовались настоящие программы подготовки, интенсивной и длительной, чтобы превратить новобранцев в искусных наездников, в искусных стрелков из лука… Годичная подготовка считалась недостаточной для того, чтобы стать воинами»¹⁴¹. Не освоивших успешно техники меткой прицельной стрельбы с седла скачущего коня вооружали пращами или переводили в пехоту. Военно-техническая и соответствующая ей тактическая революция завершилась ко времени Юстиниана. И хотя имперские всадники все еще не могли сравняться в искусстве стрельбы, в выносливости воинов и лошадей, уступавших неутомимым и абсолютно неприхотливым монгольским коням кочевников Центральной Азии, «взамен они обладали своими преимуществами: латами на теле, придававшими им большую сопротивляемость, копьем, закрепленным за спиной, которое они могли достать для атаки, а также весьма основательными навыками ближнего боя»¹⁴².

Сравнивая современных ему воинов с гомеровскими героями и возражая высоколобым ценителям архаики, Прокопий Кесарийский писал: «Некоторые… называют нынешних воинов стрелками, в то время как… древних величают ратоборцами, щитоносцами и другими возвышенными именами. Им не приходит в голову мысль, что у гомеровских лучников… не было ни коня, ни копья. Кроме того, они нерадиво владели своим искусством: притянув тетиву к груди, они пускали стрелу слабую и совершенно безопасную для того, в кого она попадала. Нынешние лучники идут в сражение, одетые в панцирь, с поножами до колен. С правой стороны у них свешиваются стрелы, с левой – меч. Есть среди них и такие, у которых имеется копье, а [на ремне] за плечами – короткий без рукоятки щит, которыми они могут закрывать лицо и шею. Они прекрасные наездники и могут без труда на полном скаку натягивать лук и пускать стрелы в обе стороны… Лук они поднимают до лба, а тетиву натягивают до правого уха, отчего стрела пускается с такой мощью, что всегда поражает того, в кого попадает, и ни щит, ни панцирь не может отвратить ее стремительного удара»¹⁴³.

Войска Велисария, обладая оперативным и тактическим превосходством над противником, захватывают одну за другой крепости Этрурии и Умбрии, которые сдаются без сопротивления. Некоторое время Витигес, вовлеченный в дипломатические переговоры с франками, но также «наслаждаясь браком» с юной Матасунтой и находясь «под защитой царского дворца в Равенне»¹⁴⁴, не реагировал на исчезновение, шаг за шагом, его королевства, пока римляне не взяли Перуджу. Тогда только он направил под стены этого города, в котором расположился гарнизон ромеев, отряд во главе с Гунилой, который осадил крепость, но подоспевшие на выручку осажденных войска Велисария, напав на готов, разгромили и уничтожили их. Лишь после этой утраты Витигес предпринимает меры, соответствующие масштабам грозящей опасности, и, как пишет Иордан, он, «как разъяренный лев, собирает все готское войско»¹⁴⁵, по, возможно, преувеличенным данным источников численностью до 150 тысяч бойцов, и ведет его на Рим.

В марте 537 г. готы осадили Вечный город. Его гарнизон под командованием самого Велисария насчитывал всего-навсего пять тысяч воинов, но оборона была организована с таким искусством, что, имея многократное численное превосходство, Витигес не сумел его взять. Как это обыкновенно бывает во время осады, особенно серьезные трудности у осажденных воинов и жителей возникли с продовольственным снабжением – городские запасы были скоро исчерпаны. Блокада не запирала всех выходов из города, но близлежащие окрестности были опустошены войной, а запасы, которые доставлялись из Этрурии, иссякли. Чтобы предотвратить голод, Велисарий выселил из Рима часть его жителей и вывел несколько подразделений за городские стены, передислоцировав их в близлежащие Террацину и Тибур. А еще находившаяся при нем супруга Антонина вместе с его секретарем Прокопием, историком этой войны, организовали закупку зерна в Кампании и его подвоз в Рим. В своей «Тайной истории» Прокопий облил помоями жену полководца – возможно, что в ту пору, когда они вместе хлопотали о снабжении города хлебом, между ними произошел оставшийся неизвестным инцидент, возбудивший ненависть у амбициозного сотрудника Антонины.

Король направил к Велисарию посланцев для переговоров, и те от имени Витигеса обещали в случае заключения мирного договора уступить империи Сицилию и Кампанию и выплачивать ежегодную дань в имперскую казну. Велисарий, однако, требовал очистить всю Италию, предлагая для поселения готов Британию, которая ранее входила в состав империи. Эти условия были неприемлемы для готской стороны, но противники договорились о трехмесячном перемирии.

После нескольких месяцев осады император Юстиниан направил в Италию подкрепление – отряд численностью в 4800 воинов. Блокада была прорвана, и в Рим доставлено было продовольствие. В январе 538 г. войска под командованием Иоанна, племянника Виталиана, который в свое время учинил мятеж против Анастасия, высадились на Адриатическом побережье Италии, взяли самую мощную крепость Пицена Римини и двинулись вглубь полуострова. Еще один корпус высадился в Лигурии и приступил к зачистке готских гарнизонов на севере страны. В марте 538 г. Витигес, потерявший у стен Рима более тридцати тысяч убитых и столько же раненых в стычках с имперскими отрядами, совершавшими многочисленные вылазки, снял осаду и повел свои заметно поредевшие войска на север Италии, чтобы удержать власть хотя бы там, где все еще большая часть городов была под контролем готских гарнизонов.

Ввиду подавляющего численного превосходства готов над имперскими войсками в Италии полное завоевание страны наличными средствами представлялось невыполнимой задачей. Император Юстиниан решил наконец направить в эту страну солидное подкрепление – семитысячный корпус под командованием высокопоставленного сановника евнуха Нарсеса. При этом ни один из обоих военачальников, Велисарий и Нарсес, не был поставлен в подчинение другому, возможно, потому, что император опасался, что в противном случае у освободителя Италии от варваров может возникнуть соблазн захватить верховную власть. В результате между полководцами возникли разногласия относительно дальнейшей стратегии войны. Велисарий считал, что сначала следует очистить от готов Лигурию и Транспаданию и только потом приступить к осаде столицы королевства Равенны, защищенной мощными крепостными стенами и самой природой – топкими болотами, трудно проходимыми для кавалерии, составлявшей основу боевой мощи имперской армии, а Нарсес предлагал сразу нанести смертельный удар по противнику взятием его столицы.

Действуя в соответствии со своим планом, Велисарий повел армию на север Италии, легко овладел Миланом, но неожиданно сторону готов взяли франки, ранее представлявшиеся скорее союзниками империи, хотя при этом они, разумеется, вели свою собственную игру и преследовали свои национальные интересы. Король Теодеберт направил под стены Милана отряд зависевших от него бургундов, и вместе с готами они взяли этот самый крупный город Транспадании, имперский гарнизон которого был малочисленным. Гарнизон договорился о сдаче города под условием свободного выхода из него, но православные жители Милана, которые ранее встретили имперских воинов как своих освободителей от гнета еретиков-ариан, подверглись со стороны готов каре как изменники: мужчин они перебили, женщин отдали бургундам в благодарность за помощь, город разграбили, а стены его срыли. Готами и бургундами были взяты и другие города на севере страны. Пережитая Миланом катастрофа побудила императора навести порядок в войсках, действовавших в Италии. Одной из причин неудач было отсутствие единоначалия, и в 539 г. Юстиниан отозвал Нарсеса в Константинополь, вновь предоставив полноту военной власти в Италии Велисарию, и тот возобновил планомерное очищение от противника городов Этрурии, Пицена и Транспадании. Военные неудачи, голод и болезни побудили франкского короля Теодеберта выйти из игры и умыть руки: бургунды вернулись домой, и готы вновь остались одни перед лицом своего врага – имперской армии.

В конце 539 г. Велисарий приступил к осаде последнего их оплота – Равенны. В мае следующего года катастрофическая нехватка продовольствия побудила Витигеса к переговорам о мире, несмотря на то что мир грозил ему капитуляцией. Но опасность возобновления войны с сасанидским Ираном, натиск славян на Дунайской границе побуждали к переговорам и правительство империи. Пытаясь предотвратить заключение мира, невыгодное для франков, которым затяжная война в Италии развязывала руки для экспансии на континенте, они предлагали готам, правда под условием уступки им Северной Италии, «свой союз, причем их послы не без некоторого хвастовства говорили о 500 000 воинов, готовых перейти Альпы и своими страшными копьями разбить, как стекло, императорскую армию»¹⁴⁶, но готы на этот раз не соблазнились этими посулами и вели дело к заключению мирного договора.

Юстиниан принял готских послов в Константинополе, в свою очередь направив в Равенну имперских посланников – сенаторов Домника и Максимина – для переговоров о заключении мира. Витигесу было предложено выдать в качестве контрибуции половину сокровищ королевского дворца и передать империи всю Италию южнее реки Падус, оставив в пределах Остготского королевства Транспаданию. Условия были катастрофическими для готов, но у них, похоже, не было иного выхода, тем более что среди готской аристократии нарастало сожаление о выборе короля, сделанном после низложения Теодата, а династические права Витигеса, основанные исключительно на его браке, были, по меньшей мере, сомнительными. Но тут выяснилось, что условия, предложенные правительством Нового Рима, оказались неприемлемы для Велисария, продолжавшего вести осаду Равенны. Он настаивал на продолжении войны до полной капитуляции противника. Это обстоятельство, что генерал Юстиниана дерзнул на неповиновение императору, не осталось незамеченным готской верхушкой, и у нее сложилась оригинальная идея предложить этому выдающемуся полководцу готскую корону. Переговоры с ним на этот предмет закончились успешно. Витигес готов был отречься, и Велисарий дал согласие принять титул короля Запада. Дальнейший ход событий как будто устраняет подозрение, что он действительно обдумывал такую перспективу.

Принимая предложение готской стороны, Велисарий потребовал открыть ему ворота Равенны. По его приказу имперский флот доставил в равеннский порт Классис хлеб и другие продукты для голодающих горожан, а сам он в мае 540 г. совершил в окружении своей свиты и телохранителей торжественный въезд в столицу королевства. Вслед за тем в город вошли и другие солдаты империи. Горожане италийского происхождения с ликованием приветствовали Велисария, но «жены варваров, видя ничтожное число и тщедушный вид византийских солдат, бранили своих мужей, что они уступили таким противникам, и упрекали их в трусости»¹⁴⁷. На ближайшее время была назначена присяга нового короля готскому народу, но неожиданным образом Велисарий объявил, что он отнюдь не намерен изменять императору. Город не был подвергнут разграблению, но часть готов была из него удалена.

Вскоре Велисарий был отозван в Константинополь, куда он отправился вместе с низложенным королем Витигесом, его супругой Матасунтой и самыми знатными готами. Получив звание патриция, Витигес доживал свой век в столице империи. По словам Иордана, «он прожил там более двух лет, пребывая в милости у императора, после чего ушел от дел человеческих. Матесвенту же, супругу его, император сочетал браком с братом своим Германом»¹⁴⁸, в действительности кузеном или племянником от сестры. Корабль, на котором Велисарий прибыл в Новый Рим, был нагружен сокровищами королевского дворца.

Император Юстиниан включил в свою титулатуру слово «Готский», а Италии был возвращен статус префектуры, который она имела до завоевания ее Одоакром. Префектом император назначил Афанасия. В стране вводилось гражданское управление, однотипное с тем, которое было устроено на других территориях империи. Вооруженные силы, расквартированные в Италии и разделенные по гарнизонам, не имели единого командования, потому что война с остготами считалась уже победоносно завершенной: сопротивляться продолжали лишь готские гарнизоны Вероны, Павии и еще нескольких мелких городов Северной Италии, действуя на свой страх и риск.

Победа в войнах с вандалами и остготами восстановила целостность империи, хотя понадобились еще десятилетия, чтобы подавить сопротивление и мятежи потерпевших поражение ариан. Уже одно это деяние ставит святого Юстиниана в один ряд с величайшими правителями, которых знает мировая история. Но эти войны император вел не как полководец, поручив осуществление боевых операций своим лучшим генералам и прежде всего Велисарию. По характеру дарований Юстиниан был по преимуществу политиком и администратором, он явился первым в истории Римской империи правителем, местом подвигов которого служил не полевой штаб, но кабинет, в котором он трудился неутомимо, денно и нощно, ни на минуту не оставляя попечений о благоустроении государства, вверенного ему Промыслом Божиим. И самым грандиозным результатом его неусыпных трудов явился законодательный свод «Corpus juris civilis».

Ревностный приверженец порядка, Юстиниан еще в пору соправительства с Юстином пришел к заключению о необходимости ревизии и систематизации имперского законодательства. Кодекс Феодосия II, не пополнявшийся со времени своего издания, очевидным образом устарел. К тому же он не охватывал всей совокупности действовавших в государстве правовых норм, в значительной мере основанных на разрозненных актах дохристианской эпохи и в конечном счете восходивших к классическим «Двенадцати таблицам», а также включавших, наряду с законами разных эпох, их авторитетные толкования.

Став единоличным правителем империи, Юстиниан посчитал делом первостепенной важности составление нового кодекса. С этой целью 13 февраля 528 г. была составлена комиссия во главе с магистром оффиций и квестором Трибонианом – человеком сомнительных нравственных качеств и едва ли христианином по своим убеждениям, но превосходным знатоком римского права и его искусным интерпретатором. В комиссию по выбору Трибониана вошли комит Константин, по два профессора права из Константинопольской (Феофил и Кратин) и Бейрутской школы (Дорофей и Анатолий), а также практикующие юристы.

За год комиссия, действовавшая под присмотром и контролем самого Юстиниана, который входил в обсуждение возникавших в ходе легислационной работы спорных вопросов и давал руководящие указания, выполнила свою задачу, и 7 апреля 529 г. был опубликован и вошел в силу как основополагающий законодательный акт государства, тщательно просмотренный и выправленный императором новый «Кодекс конституций». Конституциями назывались декреты, эдикты и рескрипты принцепсов и императоров, их статус вначале был ниже, чем у законов в собственном смысле слова – leges, которые издавались народными собраниями, коммициями, но со временем императорские конституции были уравнены с ними и также стали называться законами – leges. Основу «Кодекса», вошедшего в историю права с именем Юстиниана, составил «Кодекс» Феодосия, пополненный конституциями, изданными со времен Феодосия Малого до момента составления «Кодекса» Юстиниана. При этом компиляторы творчески подошли к своей задаче, ревизуя законодательные акты, включаемые в сборник, устраняя, насколько им это удавалось, противоречия между правовыми нормами разных актов, удаляя или заменяя устаревшие положения.

Со временем, однако, возникла необходимость в новом издании кодекса. Императорское законотворчество продолжалось, появились новые конституции, которые не могли быть включены в компиляцию 529 г., обнаружились неизбежные недостатки кодекса, были выявлены сохранившиеся в нем противоречия. Работа над восполнением и совершенствованием «Кодекса» под наблюдением Юстиниана и руководством Трибониана велась фактически с самого момента издания его первой версии. В результате пятилетних трудов была подготовлена и в 534 г. опубликована его новая версия «Codex repetitiae praelectionis» («Переизданный и исправленный кодекс»), после чего первая редакция сборника получила название «Codex vetus» («Древний кодекс»).

В «Переизданный и исправленный кодекс» вошло около 4600 конституций, начиная с первых эдиктов Адриана, относящихся к 117 г. Выбор хронологической точки отсчета был обусловлен изданием при императоре Адриане «Вечного эдикта», который подвел итог преторскому законодательству Древнего Рима. Четыреста последних конституций «Кодекса» было издано самим Юстинианом за шесть лет его правления. В «Кодексе» законы помещены на языке подлинника: хотя в столице империи Новом Риме в ту пору господствовал греческий язык, все же приоритет был отдан латыни, которая оставалась языком армии и высших органов управления, она была родным языком самого императора – уроженец Иллирика, им он владел лучше, чем греческим. По примеру классических «Двенадцати таблиц» «Кодекс» разделен на двенадцать книг, а каждая книга в свою очередь делится на титулы.

Действующее право империи было заключено, однако, не только в законодательных актах, но и в их толкованиях, которые в совокупности своей и составляли то, что было принято называть jus (право) в узком смысле слова, в противоположность законам (leges) и конституциям. Правоприменительная практика опиралась на мощный пласт традиции таких толкований, без которых немыслимо было решать множество сложных казусов, особенно в области частноправового – тяжебного судопроизводства. Поэтому вскоре после издания первой редакции «Кодекса», а именно 15 декабря 530 г., Юстиниан поручил Трибониану вместе с его сотрудниками приступить к составлению свода толкований римских юристов. Текст конституции, содержащей распоряжение о начале трудов над составлением свода толкований, был написан самим императором, который не в пример большинству своих предшественников и преемников, а также законодателей позднейших эпох был автором многих актов, изданных от его имени, так что они несут на себе отпечаток стиля его мышления и склада его души с его истовой религиозностью и искренней идейностью, с его непритворной убежденностью в том, что предпринимаемые им законодательные или политические меры, сколь бы ни были они вовлечены в прагматический контекст, всегда имеют высший смысл, сопряженный с Промыслом Божиим, что, совершая правительственные акты, он исполняет свой непреложный долг; и все это сообщает составленным им текстам, не чуждым риторических длиннот и повторов, взволнованный и одновременно резонерский тон, неровную интонацию увлеченного человека, ярко контрастирующую с прозрачной ясностью и неумолимой логикой текстов, цитируемых в своде древних юристов: «Император Цезарь Флавий Юстиниан… привет Трибониану, своему квестору. Тогда как среди всех дел нельзя найти ничего столь важного, как власть законов, которая распределяет в порядке божественные и человеческие дела и изгоняет всяческую несправедливость, мы, однако, обнаружили, что все отрасли законов, созданные от Ромуловых времен, находятся в таком смешении, что они распространяются беспредельно и не могут быть объяты никакими способностями человеческой природы. Нашей первой заботой было начать с живших прежде священных принцепсов, исправить их конституции и сделать их ясными; мы их собрали в один кодекс и освободили от излишних повторений и несправедливых противоречий. И этот труд. казался нам труднейшим делом и даже невозможным. Но, воздев руки к небу и призвав вечную помощь, мы озаботились этим делом, положившись на Бога…»¹⁴⁹.

И затем император дает Трибониану и его помощникам инструкции относительно метода, которым они должны руководствоваться при составлении свода классических толкований норм римского права: «Мы приказываем вам собрать и отделить относящиеся к римскому праву книги древних мудрецов, которым священные принцепсы предоставляли власть составления и толкования законов, дабы в собранном из всех них материале не было оставлено никаких по возможности повторений и противоречий... Всем авторитетам в области права должно быть предоставлено одинаковое достоинство. так как никто из них не является лучшим или худшим по сравнению с другими во всех вопросах, но некоторые (лучше или хуже) в некоторых вопросах. ибо мнение одного и худшего может превосходить в каком-либо вопросе мнение многих и более высоких»¹⁵⁰. По мысли Юстиниана, затеваемый труд должен был превзойти предшественников, которые станут уже больше ненужными к употреблению, по крайней мере в правоприменительной практике: «Что вы изберете и поместите, то и будет считаться истинным и хорошим и как бы написанным с самого начала, и никто не должен осмеливаться на основании сравнений с старыми томами доказывать порочность [вашего] писания»¹⁵¹.

Исполненный пафоса доведения всякого дела до окончательной завершенности и по некоторой своей юридической наивности, император даже предполагал, что совершенство замышляемого свода сделает в будущем избыточными и ненужными его толкования: «В дальнейшем никто из юристов не должен осмеливаться прилагать к нему комментарии и своим многословием запутывать краткость этого кодекса»¹⁵². Юстиниан сам изобрел и наименование свода: «Мы утверждаем за нашим собранием, которое будет составлено вами с соизволения Бога, название «Дигест», или «Пандект»»¹⁵³ – латинское слово Digesta образовано от глагола digerere, что значит «разделять», но также «приводить в порядок», а греческое πανδέκτης значит «все вмещающее» – иными словами, «полное собрание».

Трибониан и его помощники изучили около двух тысяч книг юридических комментариев; извлечения были сделаны из 1525 книг. Это были отрывки из текстов древних юристов, найденные наиболее удачными. В основу «Дигест» положены толкования пяти юристов, отобранных в свое время императором Валентинианом в качестве самых авторитетных и образцовых, которым усваивалось право давать ответы – jus respondi: Папиниана, Павла, Ульпиана, Модестина и Гая, но в них приведены также отрывки из комментариев тех юристов, которых цитируют эти пять официально признанных классиков, – всего 39 авторов, так называемых мудрых (prudentium), в основном из эпохи принципата, в том числе Помпония, Сцеволы, Марцелла, Гермогениана, Харисия, но также юристов более раннего периода – Лабеона, Альфена Вара. Среди цитируемых в «Дигестах» юристов присутствует и Тертуллиан, которого некоторые исследователи отождествляют с известным христианским писателем. Самый цитируемый автор свода – Ульпиан. В «Дигесты» включено две с половиной тысячи отрывков из его сочинений, что в совокупности составляет одну треть всего свода.

«Дигесты» Юстиниана по образцу «Вечного эдикта» Адриана разделены на пятьдесят книг, из которых первая посвящена общей теории права, 47-я и 48-я – уголовному праву, 49-я – апелляциям, военному и фискальному праву, 50-я – административному праву, а все остальные (от 2-й до 46-й включительно) – частному праву, которое ныне принято называть гражданским. Книги в свою очередь делятся на титулы, титулы на фрагменты (в тексте – leges (законы)), а впоследствии, «в Средние века крупные фрагменты были разбиты на параграфы»¹⁵⁴.

В «Дигестах» помещены толкования древних юристов по вопросам публичного, или государственного, права. Так, в 3-м титуле 1-й книги содержатся извлеченные из толкований Папиниана, Марциана, Помпония, Цельса, Павла, Модестина, Ульпиана и Юлиана определения закона и права: «Закон есть общее (для всех) предписание, решение опытных людей, обуздание преступлений, совершаемых умышленно или по неведению, общее (для всех граждан) обещание государства... Следует устанавливать права, как сказал Феофраст, для тех случаев, которые встречаются часто, а не для тех, которые возникают неожиданно. Действие (сила) права: повелевать, запрещать, разрешать, карать… Права устанавливаются не для отдельных лиц, а общим образом»¹⁵⁵. В 4-м титуле 1-й книги очерчены законодательные полномочия принцепса, или императора, заимствованные из толкований Ульпиана: «То, что решил принцепс, имеет силу закона, так как народ посредством царского закона (в подлиннике – regia, что может быть также переведено «правительственного». – В.Ц.), принятого по поводу высшей власти принцепса, предоставил принцепсу всю свою высшую власть и мощь (imperium et potestatem); таким образом, то, что император постановил путем письма и подписи или предписал посредством эдикта, как известно, является законом»¹⁵⁶.

Но львиная доля «Дигест», как это видно уже из их оглавления, посвящена не публичному праву, но частноправовой тематике, в том числе брачному и семейному праву. Соответствующие титулы носят такие наименования, как «О вызове в суд», «О договорах», «О сутягах», «Об истребовании наследства», «О сервитутах», «О разделе общего имущества», «О залоговом иске или об обратном иске», «О проданном наследстве или иске», «Об иске, вытекающем из найма», «О доказательствах и презумпциях», «О брачном сговоре», «Об имении, входящем в приданое», «О конкубинах», «О законных опекунах», «О праве патроната», «О наследовании после ветеранов и воинов», «Об освобождении [рабов]».

Виртуозную казуистическую технику толкователей норм римского права, чьи комментарии внесены в «Дигесты», и способность сотрудников Трибониана умелым подбором цитат дать всесторонний анализ правовой проблемы можно оценить, знакомясь с любым фрагментом из этого свода. Так, 2-й титул 20-й книги, озаглавленный «В каких случаях залог или ипотека устанавливаются молчаливо», гласит: «1. (Папиниан.) Согласно сенатусконсульту, состоявшемуся при императоре Марке, дом дается в залог кредитору, который дал взаймы деньги на возведение строящегося здания; это распространяется и на того, кто по поручению собственника предоставил деньги подрядчику. 2. (Марциан.) Помпоний в 40-й книге «Различных чтений» пишет, что введенное и внесенное жильцом является залогом в обеспечение не только наемной платы, но и ущерба, причиненного жильцом по его вине и выразившегося в ухудшении жилища; на этом основании к нему предъявляется иск из найма... 4. (Нераций.) Мы применяем такое право, что введенное и внесенное в городские имения считается заложенным, как если бы об этом было молчаливое соглашение… 7. (Помпоний.) Признается молчаливо установленным, что плоды, которые рождаются в сельских имениях, являются залогом в пользу собственника нанятого имения, хотя бы об этом не было специального соглашения… 8. (Павел.) Если должник пользуется деньгами безвозмездно, то кредитор может производить удержание из плодов заложенной у него вещи до размера (законных) процентов»¹⁵⁷.

Толкования «мудрых», включенные в «Дигесты», во многих случаях отличаются большей гуманностью и великодушием, более глубоким пониманием природы человека, чем правовые нормы кодексов современных государств. Так, действующие кодексы большинства современных государств не защищают права на жизнь нерожденного ребенка, предоставляя матери выбор – родить его или лишить жизни, в то время как римское право не только карало за посягательство на жизнь младенца, находящегося в утробе матери, но и признавало за ним имущественную правоспособность. Специально этой теме посвящен 9-й титул 37-й книги «О вводе во владение плода во чреве и его попечителе», а в 6-м титуле 25-й книги приводится суждение Ульпиана, корректирующее данный принцип и предусматривающее предосторожность против мошеннического злоупотребления им: «Считается получившей владение в силу ложного требования женщина, которая знала, что она не является беременной, и пожелала получить владение»¹⁵⁸. Неприкосновенность законных прав нерожденного ребенка, оберегавшаяся правом языческого Рима, тем более соблюдалась в Риме христианском, в империи святого Юстиниана.

Труды комиссии Трибониана, составившей «Дигесты», были выполнены за три года. 16 декабря 533 г. Трибониан доложил сенату об их завершении. Выполнена была грандиозная работа. Семнадцати членам комиссии Трибониана «приходилось все дни без отдыха работать по 25 часов в сутки. Предлагались и предлагаются всевозможные теории для разгадки этого несоответствия – теория предполагаемого существования «предигестов» … производятся всевозможные статистические подсчеты, и все же загадка так и остается пока неразрешенной»¹⁵⁹.

Две недели спустя после завершения «Дигест», 30 декабря, император Юстиниан издал конституцию об их конфирмации и вступлении в силу: «Император Цезарь Флавий Юстиниан... великому сенату и всем общинам нашей страны. Дал нам Бог после мира с персами, победы над вандалами и завоевания всей Африки и получения великолепного Карфагена довершить приведение в порядок древних законов: эту работу никто из наших предшественников не мог замыслить, и ее считали превышающей силы человеческого ума. Узнав все это, сенаторы и люди всей земли, воздайте благодарность высшему Божеству, которое в наши времена даровало столь спасительное дело»¹⁶⁰. В конституции положительным образом сформулирован запрет впредь пользоваться не вошедшими в «Дигесты» толкованиями, а также составлять комментарии на них: «Преклонитесь перед этими законами и соблюдайте их, оставив в покое все предыдущие. И да не осмелится кто-либо из вас сравнивать их с прежними или искать разноречий между прежними и новыми, ибо всё, что здесь установлено, мы признаем в качестве единственного и единого, что должно быть соблюдаемо. И ни в суде, ни в ином споре, где законы необходимы, никто не должен ссылаться или указывать на другие книги, кроме как на составленные и обнародованные нами»¹⁶¹.

Параллельно с составлением «Дигест» профессора права Феофил из Константинопольской школы и Дорофей из Бейрутской под руководством Трибониана составили предназначенный для обучения юриспруденции учебник «Институции» (Institutiones), представляющий собой переработку одноименного труда римского юриста Гая, с учетом текстов Ульпиана, Флоренция и Марциана, относящихся к теории права. «Институции» Юстиниана разделены на четыре книги, которые в свою очередь состоят из титулов, а те – из параграфов. Они были опубликованы 21 ноября 533 г. и введены в действие той же конституцией Юстиниана от 30 декабря, что и «Дигесты».

Помимо систематизации и интерпретации норм классического римского права и правового наследия своих предшественников – христианских императоров, Юстиниан издавал новые законодательные акты, из которых лишь самые ранние вошли в его «Кодекс». Эти акты в оригинале были написаны в основном на греческом языке, затем переведены на латинский, на котором их собрание было названо «Novellae constitutiones» («Новые конституции»). В оригинале на латинском языке были составлены лишь самые ранние новеллы и законы, относящиеся к западным провинциям, включенным в состав империи после войн с вандалами и готами, а также акты, регламентирующие порядок деятельности правительственного аппарата. Первая из новелл издана 1 января 535 г. В новеллах указаны имена должностных лиц, которым они адресованы как исполнителям закона (чаще всего префекту претория). Новеллы по церковным делам адресованы, как правило, Константинопольскому патриарху, но посылались они и другим патриархам, которые распространяли их по митрополиям, оттуда они поступали к епископам и далее – в монастыри и приходы. При жизни Юстиниана его законы, изданные после «Кодекса», соединяли в сборники по инициативе частных лиц. Известно пять различных по своему составу сборников новелл. Наиболее полный из них был составлен, естественно, уже после его кончины. Он получил название «Греческого сборника 168 новелл». В него включены 158 новелл Юстиниана, а также четыре новеллы его преемника Юстина II, три новеллы императора Тиберия II, при котором этот сборник был опубликован, и три эдикта префекта претория.

Важнейшая из новелл, относящихся к области публичного права, – 78-я. Ее темой является римское гражданство. В этом акте предпринят очередной шаг в направлении, которого римское право держалось с самого начала своей истории и которое заключалось в последовательном расширении круга лиц, которым предоставлялось гражданство Рима. 78-я новелла Юстиниана явилась на этом пути следующим шагом после конституции Антония Каракаллы, которой римское гражданство было предоставлено, за немногими исключениями, всем свободным жителям империи. «Юстиниан своей новеллой ввел коллективное гражданство целых народностей, предпосылками которого были обращение в христианство, признание суверенитета императора, принятие на себя всех обязанностей, подобавших подданным императора, и прежде всего обязанность жить в соответствии с нормами римского права»¹⁶². При этом вождю народа, обретавшего римское гражданство, «жаловалась какая-либо имперская должность (патрикия, консула, силенциария)»¹⁶³.

Содержание ряда новелл относится к месту императора в государстве. В 105-й новелле законодательные полномочия императора и их источник определяются следующим образом: «Бог подчинил императору самые законы, посылая его людям как одушевленный закон»¹⁶⁴.

Едва ли не самая знаменитая из новелл Юстиниана – шестая. В преамбуле к ней сформулирован принцип симфонии священства и царства, и тем самым она касается самых основ государственного строя, которые были заложены при святом Константине и сформулированы два столетия спустя, когда фактически завершено было построение грандиозного здания симфонии, послужившей образцом для созидателей христианских государств, ориентировавшихся на православную Римскую империю, названную историками Византией. Преамбула 6-й новеллы гласит: «Величайшие блага, дарованные людям высшею благостью Божией, суть священство и царство, из которых первое (священство, церковная власть) заботится о божественных делах, а второе (царство, государственная власть) руководит и заботится о человеческих делах, а оба, исходя из одного и того же источника, составляют украшение человеческой жизни. Поэтому ничто не лежит так на сердце царей, как честь священнослужителей, которые со своей стороны служат им, молясь непрестанно за них Богу. И если священство будет во всем благоустроено и угодно Богу, а государственная власть будет по правде управлять вверенным ей государством, то будет полное согласие между ними во всем, что служит на пользу и благо человеческого рода. Потому мы прилагаем величайшее старание к охранению истинных догматов Божиих и чести священства, надеясь получить чрез это великие блага от Бога и крепко держать те, которые имеем»¹⁶⁵.

Суть симфонии составляют обоюдное сотрудничество, взаимная поддержка и взаимная ответственность, без вторжения одной стороны в сферу исключительной компетенции другой. Государство при симфонических отношениях с Церковью ищет у нее моральной, духовной поддержки, ищет молитвы за себя и благословения на деятельность, направленную на достижение целей, служащих благополучию граждан, а Церковь получает от государства помощь в создании условий, благоприятных для благовествования и для духовного окормления своих чад, являющихся одновременно гражданами государства. При симфонических отношениях между Церковью и государством высшие представители государственной и церковной власти получают двойную санкцию – и от Церкви, и от государства. Церковь, находящаяся в симфонических отношениях с государством, допускает достаточно серьезное влияние православной государственной власти на церковные дела без ущерба для себя, но, с другой стороны, государство своей высшей целью считает защиту свойственными ему средствами православных догматов, христианских нравственных начал и самой Церкви. Руководствуясь принципом симфонии, император Юстиниан в 131-й новелле признавал за канонами силу государственных законов.

Значительная часть новелл посвящена церковной тематике. Так, в 3-й новелле определяется штат клириков для церквей Нового Рима, предмет законодательного регулирования 5-й новеллы – монастыри и монашествующие, 7-й – церковные имения, 16-й – порядок перемещения клириков, в 56-й новелле запрещается взимание ставленнических пошлин, в 131-й устанавливается диптих первых пяти престолов Вселенской Церкви – от Римского до Иерусалимского, 137-я новелла затрагивает порядок поставления епископов, пресвитеров и диаконов.

Самая пространная и содержательная по объему регулируемой в ней тематики из новелл Юстиниана, посвященных церковным правоотношениям, – 123-я. В надписании она адресована Петру, магистру sacrorum officiorum (священных служб). Новелла включает в себя краткую преамбулу и 44 главы. Тематика новеллы связана главным образом с регулированием таких сторон церковной жизни, как порядок избрания и рукоположения во епископа, ставленнические пошлины, церковное судопроизводство, возрастной ценз для поставления епископов и клириков, устройство монастырей. В новелле перечисляются условия, которым должен соответствовать ставленник во епископа: исповедание им правой веры, безукоризненный образ жизни.

В ней речь идет и о качествах, которым обязаны соответствовать ставленники на все вообще степени священства, а также на степени низших клириков. Они должны быть не двоеженцами, а также не женатыми на разведенных или вдовах. В клир не допускаются подданные, обязанные платить подати, и чиновники, состоящие на государственной службе. Кандидаты во епископа, которые ранее исполняли государственную службу либо состояли в войске, должны были до своего поставления провести в монастыре не менее пятнадцати лет. Тот же срок пребывания в монастыре требовался и от куриалов, которые поступали в клир и освобождались от своих прежних повинностей. В 123-й новелле устанавливается возрастной ценз для поставления клириков: для пресвитера – тридцать лет, для диакона и иподиакона – двадцать пять, для чтеца – восемнадцать лет. Здесь же говорится о том, что диаконисса не может поставляться в возрасте до сорока лет. Пресвитеры, диаконы и иподиаконы должны были вступать в брак прежде посвящения. Это установление вытекает из канонической нормы, воспрещающей вступление в брак после хиротонии. Новелла допускает в качестве исключения рукоположение безбрачных лиц, но при обязательстве в таком случае не вступать в брак и после хиротонии. Чтец мог жениться и после хиротесии, однако если он вступал во второй брак или брал в жены разведенную, вдову либо женщину, находящуюся под епитимией, то лишался права на поставление на более высокие степени. В новелле содержится также положение о том, что если раб поступил в клир с согласия своего господина, то он становился свободным, а если он сделал это самовольно, то господин имел право домогаться его возвращения в течение одного года после бегства. Патриархам в новелле предоставлялась власть созывать соборы в своей области и председательствовать на них, поставлять митрополитов, принимать апелляции на суды митрополитов, находящихся в их юрисдикции.

Ряд новелл Юстиниана затрагивает статус еретиков и иноверцев. В своем религиозном законодательстве император исходил из сформулированного им в 4-й новелле принципа: «Первым предметом нашей заботы являются истинные догматы Бога и достоинство священства»¹⁶⁶, в связи с чем он с обескураживающей откровенностью объявляет в 45-й новелле: «Мы ненавидим ереси»¹⁶⁷. Поэтому в 132-й новелле предусматривается применение карательных мер по отношению к еретикам: «Что касается еретиков... то я считаю благочестивым деянием принудить их этим эдиктом оставить свое еретическое безумие и прекратить разрушение душ других людей своими обманами и поспешить примкнуть к Святой Божией Церкви, в которой исповедуется истинное учение и проклинаются все ереси вместе с их защитниками»¹⁶⁸. Действие этого закона не распространялось на монофизитов, а также на ариан из числа федератов, служивших империи, но не имевших римского гражданства.

45-я новелла предусматривала дискриминацию еретиков, состоящих на государственной службе: «Пусть они [еретики] продолжают выполнять текущие поручения и официальные обязанности», однако «они не должны получать никаких наград, но должны оставаться в учреждении, в которое они были назначены»¹⁶⁹. Самой преследуемой религиозной общиной в империи была манихейская секта, приверженцы которой на основании закона, включенного в «Кодекс», подлежали изгнанию за пределы империи либо даже смертной казни. Ряд актов, включенных в этот же сборник, ставил на крайне зыбкую почву легальное существование язычников. Совершение языческих обрядов положительно воспрещалось.

Большей терпимостью отличались законы Юстиниана, относящиеся к иудеям: так, 146-я новелла предоставляет им свободу вероисповедания: «Мы повелеваем, чтобы иудеям, где бы они ни жили, разрешалось читать священные книги перед собиравшимися в синагоге по-гречески, по-латыни или на любом другом языке, на котором говорят в данной стране»¹⁷⁰. Но издавая этот закон, император не теряет надежды на обращение иудеев в христианство, в связи с чем в той синагоге, где собираются грекоязычные иудеи, он рекомендует пользоваться Септуагинтой. Предоставляя иудеям свободу веры, Юстиниан, однако, требовал от них неукоснительного соблюдения законов, угрожая в противном случае телесными наказаниями, ссылкой, конфискацией имущества и другими карами. Религиозной свободой в империи обладали лишь те иудеи, которые, имея преемство от фарисеев, веровали в грядущее воскресение из мертвых, в то время как еврейские сектанты саддукейского толка, отрицавшие учение о воскресении и последнем Суде, объявлялись вне закона и подлежали смертной казни.

Правовое положение самарян за время правления Юстиниана претерпело изменения. Включенная в «Кодекс» конституция запрещала им, как врагам православной веры и государства, иметь синагоги. «Существовавшие синагоги надлежало разрушить, а строить новые запрещалось»¹⁷¹. Согласно этому закону, «состояние умерших самаритян наследовалось только православными наследниками, а в случае отсутствия таковых – государством»¹⁷², но после подавления восстания самарян, 14 июня 551 г., Юстиниан по совету епископа Кесарии Палестинской Сергия издал закон, вошедший в сборник новелл под номером 129, которым самарянам предоставлялись даже большие права, чем христианским еретикам и иудеям: «С этого дня мы разрешаем самаритянам делать завещания и распоряжаться своей собственностью в соответствии с положениями общих законов... Мы также предоставляем им право делать дары, предоставлять и получать наследство, а также вступать в иные контракты этого рода совершенно беспрепятственно»¹⁷³. Ранее применительно к наследованию имущества самарян и иудеев действовало иное правило: в случае если среди наследников такого иноверца оказывался христианин, к нему отходило все наследство в ущерб интересам других наследников; преимущество, дарованное самарянам, в отличие от иудеев, для которых сохранялся прежний порядок наследования, действовало относительно недолго и было аннулировано при преемнике Юстиниана в связи с тем, что самаряне возобновили мятежные действия против империи.

Тема наследства составляет содержание многих новелл Юстиниана: 18-й, 53-й, 115-й, 153-й. Регламент порядка наследования устанавливается 127-й новеллой, во главу угла ставящей кровное родство, к которому приравнивается полное усыновление, и не делающей различия между наследниками разного пола, а также не ставящей право на наследство в зависимость от законности или незаконности происхождения. При этом «наследники разделяются на четыре разряда, причем родственники более близкого разряда исключают родственников более отдаленного разряда, после отпадения одного разряда к наследованию призывается следующий (successio ordinum), а в каждом разряде вначале призываются более близкие степени, а затем более отдаленные (successio graduum)»¹⁷⁴. В своих основах порядок наследования, отраженный в 127-й новелле Юстиниана, воспроизводится в гражданских кодексах современных государств.

Значительная часть новелл посвящена административному законодательству, затрагивает порядок регионального управления, вносит изменения в состав провинций и диоцезов. Одна из главных тем новелл Юстиниана связана с взиманием налогов, земельным кадастром, условиями сдачи земельных участков в аренду. 128-я новелла гласит: «Заботясь о пользе наших подданных, издаем настоящий закон, которым повелеваем, чтобы в июле или августе (в конце) каждого индикта составляемы были подробные расписания податных взносов на предстоящий индикт в судебном учреждении каждого округа наших префектов. В этих расписаниях, или окладных листах, должно быть обозначено количество предстоящей к поступлению в казну подати с каждого (iugum) ярма, что приходится казенного налога в виде ли натуральной или денежной повинности»¹⁷⁵.

Конституцией от 1 июня 528 г., вошедшей в «Кодекс», а также 44-й, 47-й и 73-й новеллами Юстиниан узаконивает и регламентирует нотариат; этот род деятельности обозначался тогда иначе – нотариями именовались протоколисты и стенографисты, которые вели запись устно произносимых речей, а нотариусы в современном значении слова назывались по-латыни табеллионами, и это слово было заимствовано в греческий язык, хотя по-гречески употреблялось в качестве равноценного эквивалента также слово «символеограф». Текст 44-й новеллы гласит: «Мы сочли нужным... издать для всех общий закон с тем, чтобы табеллионы, стоящие во главе службы, любым способом лично сами занимались составлением акта и присутствовали, когда последний «отпускается» (…dum dimittur) и чтобы не иначе осуществлялось совершение акта (…completio), как с соблюдением следующих правил: они сами должны иметь представление о деле с тем, чтобы в случае, если спросят судьи, могли узнать и ответить, что случилось впоследствии, особенно когда сделавшие волеизъявление неграмотны, ибо им легко отказаться от того, что изложено в документе: это не поддается проверке»¹⁷⁶.

В 47-й новелле устанавливается форма датирования документов: ««В царствование такого-то божественнейшего августа и императора, в год такой-то», а затем указывать имя ипата (консула), в тот год находящегося при должности, на третьем месте – индикт… за которым следует месяц и день. Если же у жителей Востока или у других народов сохраняется обычай исчисления времени от основания города, не будем этому препятствовать, но пусть сначала ставится царствование, за ним следуют, как уже сказано, ипат (консул), индикт, месяц и день»¹⁷⁷. В этой новелле также «предписывается судейским чиновникам проставлять даты актов на греческом или латинском языке в зависимости от того, на каком языке писан «контекст» (таксис, ordo)»¹⁷⁸. Из этого видно, что в восточных провинциях в частноправовых актах наряду с латынью греческий служил официальным языком.

Свои новеллы император Юстиниан редактировал сам и в ряде случаев являлся прямым автором их текста – на составленных им законах лежит характерная печать его личности и его литературного стиля. Они написаны не лаконичным выверенным языком классической римской юриспруденции, но многословно, пафосно и нередко взволнованным тоном. У Юстиниана вполне индивидуальный стиль, лишь отдаленным образом восходящий к эллинистической риторике; с точки зрения пуристов, язык новелл представляет собой образец варварской порчи стиля. Законодатель в преамбуле, в комментариях, обосновывающих предписываемую норму, почти всегда выступает как апологет издаваемого закона, подчеркивает его нравственную, и часто высшую религиозную мотивацию, основанную на евангельской этике. Иногда Юстиниан в своих новеллах ссылается на сознание своего долга перед Богом, которое и побудило его к исправлению тех или иных язв, вкравшихся в жизнь подвластного ему государства.

В начале 16-й новеллы, адресованной префекту претория Иоанну Каппадокийскому, он пишет: «Случается, что целые ночи и дни мы проводим без сна и в заботах о том, чтобы доставить полезное нашим подданным и принять на себя заботу обо всех... Ибо находим в делах большую несправедливость, которая с недавних пор стала теснить людей и приводить их в бедственное положение, так что они подвергаются опасности впасть в крайнюю нищету и не быть в состоянии уплачивать обычные и установленные по казенным описям подати»¹⁷⁹. А далее речь идет о зле, сопряженном с укоренившейся при его предшественниках практикой продажи должностей, которую император повелевает устранить: «Мы… нашли решение вопроса в том, чтобы иметь в лице администраторов… людей с чистыми руками, уклоняющихся от всяких взяток и довольствующихся казенным содержанием. Этого не иначе можно достигнуть, как если сами они будут получать свои места бесплатно… Разве не ясно для всякого, что получивший должность за деньги дает не только то, что называется правом на должность, но должен приложить и другое. Деньги даются не свои, а полученные заимообразно, а то, что получается в долг, соединено с ростом… Итак… получивший за деньги должность должен возвратить поборами с провинции все, что он издержал на заем, на капитал и на проценты… просчитать и ту сумму, какую он заплатил начальнику и его окружающим, и что он должен оставить про запас себе на будущее время, когда он уже не будет у власти. Так что ему необходимо будет собрать с подчиненных не втрое против того, что он сам дал, а в десять раз больше. От этого идет повальное обращение из провинции в столицу, бегут сюда с плачем иереи, члены городских курий, военные, ктиторы, димоты и землемеры, жалуясь на взятки и притеснение властей, но этим зло не ограничивается, от этого происходят смуты в городах и движение димов»¹⁸⁰. Для пресечения зла император повелевает: «Ни за проконсульство, ни викариатство, ни за должность комита Востока, ни за другую какую власть консульскую ли или игемонскую… не позволяется давать… какое-либо приношение, но даром возлагать должность и вносить умеренную плату за знаки власти и письменные акты»¹⁸¹. Санкция за нарушение этого закона заключается в том, что виновные «платят вчетверо и лишаются имущества и должности»¹⁸². В завершении новеллы император призывает всех воздать «великому Богу и Спасу нашему Иисусу Христу» «благодарственные гимны за этот закон… Ибо и мы с той целью издали настоящее распоряжение, чтобы, почерпая силу в праведном законе, войти в тесное общение с Господом Богом и препоручить Ему наше царство, и чтобы нам не казаться невнимательным к людям, которых Господь подчинил нам на тот конец, дабы мы всемерно берегли их, подражая Его благости»¹⁸³.

«Кодекс», «Дигесты», «Институции» и «Новеллы», по замыслу Юстиниана, составляли единое целое, тем не менее употреблялись они вначале как самостоятельные сборники, каждый из них переписывался и издавался отдельно, не имели они и общего наименования, которое появляется уже только в Средневековую эпоху, в 12 в., на Западе, когда там возрождается интерес к римскому праву и начинается его систематическое изучение и преподавание. Получивший название «Corpus juris civilis», свод Юстиниана был положен в основание преподавания права на юридических факультетах. Его комментирование стало основным занятием легистов. Первая печатная публикация «Корпуса» в одном издании предпринята была Дионисием Готофредом уже в конце 16 столетия.

Но в эпоху составления «Корпуса», в 6 в., на западе Европы, где образовались варварские королевства, право пережило катастрофическое падение. По словам американского историка Дж. Страйера, германское королевство «представляло собой почти полную антитезу современного государства, потому что оно основано было на личных отношениях, а не на абстрактной концепции государства и не на безличных институтах»¹⁸⁴, на каковых строится римское и современное государство. Как пишет отечественный византолог И. П. Медведев, в варварских королевствах, в противоположность империи, «место публичного римского права заняло патримониальное обычное право варварских «правд», в результате чего произошла… приватизация государства, низведение его до ранга res privata военного вождя, его родовой собственности. Частное право заменило публичное, а государство стало пониматься как большая вотчина»¹⁸⁵.

Среди великих деяний императора Юстиниана составление грандиозной кодификации занимает первостепенное место. Его влияние наложило свою печать на позднейшее развитие права в христианском мире – в Европе и на Ближнем Востоке, не осталось бесследным и для исламской цивилизации. Корпус Юстиниана послужил образцом для наполеоновского Code civile (Гражданского кодекса), который в свою очередь лег в основание законодательства большинства современных государств, построенных на базе континентального, иными словами, римского права, в отличие от стран с англосаксонской традицией, представляющей собой продолжение обычного права германских племен. Благодаря «Корпусу» Юстиниана «римское право, – по характеристике русского юриста И. А. Покровского, – воскресло для новой жизни и во второй раз объединило мир. Все правовое развитие Западной Европы идет под знаком римского права, все самое ценное из него перелито в параграфы и статьи современных кодексов»¹⁸⁶.

Одной из предпосылок политических успехов Юстиниана являлся основательно продуманный и удачный подбор помощников и исполнителей его правительственной воли. Его самым верным помощником была святая Феодора, которая занимала столь влиятельное положение не из чрезмерной зависимости автократора от нее, как это представляет автор «Тайной истории», а благодаря своему уму, интуиции, воле, благодаря способности быть мудрым советником. Уважение к дарованиям жены у Юстиниана особенно выросло после мятежа «Ника», когда Феодора настояла на продолжении борьбы в ситуации, казавшейся уже самому императору безнадежной, и эта ее решимость не была посрамлена.

Юстиниан предоставил супруге право отдавать распоряжения должностным лицам, включая высокопоставленных чиновников и генералов. Более того, имя Феодоры было введено в присягу, которую давали военачальники, префекты, правители провинций и епископы. Сохранился текст присяги, которую принес префект претория Иллирика, вступая в эту должность: «Клянусь Господом всемогущим, Его Единородным Сыном Иисусом Христом, Господом нашим, Святым Духом, Марией, святой и славной Богоматерью, непорочной, четырьмя Евангелиями, которые я держу в руках, святыми архангелами Михаилом и Гавриилом, что я сохраню совесть чистой по отношению к нашим божественным и благим владыкам Юстиниану и Феодоре, что я буду нести верную службу ради них, исполняя те поручения, которые были даны мне их любовью. Я охотно приму любые трудности и тяготы, которые принесет мне моя должность, которую мне доверили в интересах империи и государства. Я нахожусь в лоне святой, кафолической, апостольской Божией Церкви, ни под каким видом ни в чем я не буду противостоять ей и, всей полнотой своей власти, я никому не позволю делать этого. Я также клянусь, что действительно ничего никому не дал и не дам за то, что получил должность, которую мне доверили… И если я не исполню всего, что обещал, то пусть я буду наказан страшным приговором нашего великого. Бога и нашего Спасителя Иисуса Христа, на этом и на том свете, судьбой Иуды, проказой Гиезия... ужасом Каина, пусть меня подвергнут тем наказаниям, которые предусматривает закон любви Божией»¹⁸⁷.

Имя Феодоры присутствовало на императорских печатях рядом с именем Юстиниана, оно начертано было на фасадах церквей и на городских воротах, ее мозаичные изображения украшали стены храмов, в городах империи воздвигались ее статуи. Путешествовала она в сопровождении свиты и эскорта, подобно самому Юстиниану. В его актах нередко говорилось о том, что решение было принято им по совещании со своей супругой. Один из примеров подобного упоминания Феодоры содержится в 16-й новелле: «Все это обсудив и посоветовавшись с данной нам Богом благочестивейшей супругой… мы издаем настоящий закон»¹⁸⁸. Сама Феодора в послании одному из персидских сановников писала откровенно: «Император никогда ничего не решает, не посоветовавшись со мной»¹⁸⁹.

Феодора принимала послов, вступала в дипломатическую переписку с варварскими королями, министрами иранского шаха. От нее зависели назначения, увольнения или низложения ближайших советников императора, военачальников, правителей провинций, епископов, включая и Римского папу. В «Тайной истории» Прокопия участие Феодоры в делах государственного правления представлено как скандал, но очевидно, что, с одной стороны, все ее деяния были санкционированы законным носителем верховной власти – ее мужем, а с другой – никто из современников, в том числе и ее подпольный обличитель, не отказывал ей в незаурядном уме.

Прокопий представил Феодору безжалостной и мстительной правительницей. В подтверждение своей характеристики он приводит ряд примеров расправ над неугодными вельможами и частными лицами, досадившими ей, и среди них случай со знатным молодым человеком, по имени Васиан, о котором ей передали, что он бранил ее. Узнав о гневе августы, Васиан укрылся в храме Архангела Михаила, а Феодора «тотчас направила к нему архонта, повелев... приписать ему мужеложество. Архонт извлек его из храма и подверг невыразимо мучительному наказанию. И весь народ, видя, какие несчастья выпали на долю человека благородного и искони воспитанного в неге. с плачем принялся кричать до небес, прося пощадить юношу. Та же подвергла его еще более тяжкому наказанию, отсекла ему срамные места и погубила, не имея против него никаких улик, а имущество отписала в казну»¹⁹⁰. Этот рассказ трудно принять за чистую монету. Публичное оскорбление августы само по себе тянуло на пытки и смертную казнь, так что не было нужды приписывать «благородному» юноше не содеянные им преступления. А о том, что содомские грехи не были изжиты в империи и во времена Юстиниана, явным образом говорит изданный им эдикт, о котором пишет тот же Прокопий: «Он запретил законом мужеложество, подвергая дознанию случаи, имевшие место не после издания закона, но касающиеся тех лиц, которые были замечены в этом пороке задолго до него. Изобличенных таким образом лишали их срамных членов и так водили по городу»¹⁹¹. Представляется, что «воспитанный в неге» Васиан и был одним из тех, кто подпал под действие этого закона. И его брань в адрес Феодоры, вероятно, не предшествовала процессу против него: было бы безумием совершить принародно тяжкое политическое преступление – оскорбление величества – и сразу затем искать убежища в храме – это была скорее отчаянная выходка жертвы, уже обреченной на кару. Прокопию вольно было гневаться по поводу учиненной над Васианом казни, но даже он не утверждает прямо, что обвинение было ложным, считая его скорее недоказанным и, кроме того, вероятно, полагая, что подобный образ жизни не заслуживает наказания.

Попечение власти, и в особенности Феодоры, об общественной нравственности не вызывало сочувствия у Прокопия, об этом выразительным образом говорит то, в каком свете он представил ее деяние, казалось бы, заслуживающее лишь похвалы: «Собрав более пятисот блудниц, которые торговали собой посреди агоры за три обола – только чтобы не умереть с голоду, и отправив их на противоположный материк, она заключила их в так называемый монастырь Раскаяния, принуждая их переменить образ жизни»¹⁹². Каковы же комментарии Прокопия на сей счет: «Феодора… радела и о том, чтобы придумать наказания для тех, кто грешил своим телом»¹⁹³, в результате некоторые из блудниц «ночью бросились с высоты и таким путем избавились от нежеланной перемены»¹⁹⁴. Не исключено, конечно, что нашлись столь пылкие любительницы трех оболов, что, лишившись своего «благородного» заработка, они предпочли покончить с собой, но даже Прокопий не утверждает, что большинство невольных затворниц жалело о перемене образа жизни. И уж, во всяком случае, Феодора в этой истории выказала себя истинной христианкой, готовой протянуть руку помощи грешнице ради ее покаяния и исправления. Ш. Диль, не сомневаясь в добрых намерениях, которыми она руководствовалась, устраивая монастырь, делает при этом не лишенное интереса предположение биографического характера: «На азиатском берегу Босфора в старинном императорском дворце она основала для покаявшихся монастырь Метанойя, то есть «Покаяние». Она пожертвовала этому благотворительному учреждению огромный капитал. Следует ли предполагать, что ее стремлению освобождать на свои средства бедных девушек от «ига их позорного рабства» отчасти способствовали личные воспоминания?.. Возможно. Но даже и в этом случае такая забота… делает ей честь»¹⁹⁵.

Святая Феодора скончалась 29 июня 548 г., не дожив до шестидесяти лет, вероятно, от рака. Болезнь причиняла ей мучительные страдания, которые она переносила без жалоб и ропота, как истинная христианка. Император Юстиниан был потрясен утратой и сохранил благодарную память об усопшей. С тех пор он имел обыкновение клясться ее памятью, и в благодарность своей верной помощнице и советнице оставил на службе всех, кто пользовался ее покровительством при жизни. Православная Церковь прославила Феодору как благоверную царицу, но ее почитание не было усвоено на Западе. Хуже того, там у нее сложилась дурная репутация, поздним отголоском которой может служить вульгарная брань кардинала Барония, который называет ее «отвратительной тварью, второй Евой, слишком послушной змию, новой Далилой, второй Иродиадой, жаждущей крови святых» и даже «гражданкой ада, покровительствуемой демонами, одержимой духом сатаны, подстрекаемой дьяволом, с остервенением стремящейся разрушить единодушие, купленное кровью исповедников и мучеников»¹⁹⁶; этот каскад ругательств Бароний излил по поводу обид, причиненных не лучшим римским папам: Сильверию и Вигилию.

У Юстиниана и Феодоры не было общих детей. От первого брака у Феодоры была дочь, о муже которой ничего не известно, но родившийся от нее внук Феодоры, по имени Афанасий, стал монахом, и, хотя до пострига бабушка хотела женить его на дочери полководца Велисария, ее матримониальные планы оказались несбыточными – внук всесильной августы не принимал участия ни в делах государственного правления, ни в жизни двора. Но старшая сестра Феодоры была выдана замуж за высокопоставленного военачальника Ситту, который был другом юности Юстиниана и навсегда сохранил приязнь императора. Племянница Феодоры София вышла замуж за родного племянника Юстиниана Юстина, матерью которого была сестра императора Вигиланция.

При жизни Феодоры, однако, не он, но двоюродный брат Юстиниана Герман, которого, впрочем, некоторые историки, в том числе Ш. Диль, считают племянником императора¹⁹⁷, пользовался наибольшим авторитетом и властью из всех родственников Юстиниана, несмотря на неприязнь к нему Феодоры, которую она питала, возможно, из-за того, что видела в нем соперника более близкого ей родственника императора – Юстина, так что у ее влияния на мужа были границы. Дело в том, что Герман, имевший сан патриция, был выдающимся военачальником, полководческий дар которого нельзя было не оценить: «Одно его имя нагоняло ужас на врагов... Таково было его обаяние, так велико доверие, внушаемое им войскам, что при одном объявлении похода под его начальством самые доблестные солдаты спешили под его знамена, и даже варвары гордились службой под его командой… Не менее достойно он вел себя и в гражданской жизни. Во дворце, как и на форуме, всегда исполненный достоинства и спокойствия, он употреблял свое влияние лишь на ниспровержение интриг»¹⁹⁸. Популярности Германа способствовала его незаурядная щедрость. Несмотря на всеобщую любовь к ипподрому, жители столицы умели оценить и такую его черту, как отсутствие страсти к конским бегам. Женат он был на знатной даме варварского происхождения – внучке Теодориха Великого, так что это был династический брак в собственном смысле слова, в котором родились два сына – Юстин и Юстиниан и дочь Юстина. Герман скоропостижно умер в Сардике в 550 г., вскоре после того, как был назначен командующим войсками, отправляемыми в Италию для наведения там порядка. Сенатор Ареовинд был женат на племяннице Юстиниана и дочери Вигиланции Прейекте. После разгрома Королевства вандалов он был поставлен правителем Африки и пал там в 546 г. жертвой заговора.

Среди самых приближенных к Юстиниану сановников, не принадлежавших к дому императора, были великие полководцы Велисарий и евнух Нарсес, начальник дворцовой стражи Маркелл, выдающиеся дипломаты Петр и Гермоген, по происхождению гунны. Сохранился список высших должностных лиц государства на 18 марта 536 г. В нем присутствуют имена префекта столицы Патрикия; магистра officium, или начальника дворцовых служб, Василида; комита священных щедрот, что значило министра финансов, Стратегия; квестора, то есть своего рода министра юстиции, Трибониана, составителя «Corpus juris civilis»; комита приватных имуществ императора Флора. В этом же списке значатся имена магистров militum praesentalis – командующих войск, расквартированных в столице и близ нее: Германа, мужа сестры Феодоры Ситты, и Максенциана.

В список включен и префект претория Иоанн Каппадокийский, который играл ключевую роль в правительстве. Прозванный так по месту своего рождения, он происходил из низов общества и, не получив образования, оставался до конца своих дней малограмотным человеком, но отличался незаурядным умом. Назначенный управлять финансами империи, он был неистощимо изобретателен в отыскании средств пополнения казны, придумывая все новые и новые статьи налогообложения и выказывая неограниченную беспощадность в выколачивании недоимок, применяя для этого пытки и казни. Пополняя имперскую казну, он не забывал и о себе самом, сколотив огромное состояние. Средства нужны были ему, потому что он не был скопидомом и скрягой и тратил большие деньги на прихоти, в особенности на столовые расходы: подобно многим римским сановникам языческой эпохи, он был тонким гурманом, ценителем изысканных блюд и при этом редкостным обжорой, так что с трудом вставал из-за стола, даже когда этого требовали неотложные государственные дела. А кроме того, на его содержании состояли многочисленные наложницы, в окружении которых он без стыда появлялся где угодно и даже в императорском дворце. Не имея моральных тормозов и не страшась риска, он легко запускал руку в имперскую казну, которой управлял, наживался на поставках воюющей армии и позволял своим агентам в провинциях подражать ему в казнокрадстве, лишь бы при этом должным образом пополнялась и не истощалась сама казна. Его, как, впрочем, и Трибониана, подозревали в приверженности язычеству. Чтобы отвести подобные подозрения, он регулярно приходил в церковь, но молва утверждала, что во время богослужения Иоанн бормотал языческие заклинания. Современники считали его человеком суеверным, доверявшим предсказаниям гадателей и колдунов, а многие прямо обвиняли в чародействе.

В 531 г. Иоанн был назначен префектом претория. Народ его ненавидел, и эта ненависть с особенной яростью выплеснулась во время восстания «Ника», одной из причин которого и были его зловещие художества. Император, чтобы утихомирить страсти, пообещал отправить Иоанна в отставку и выполнил это обещание. Когда его преемником был назначен Фока, столичные жители по собственному почину воспевали благодарственные молитвы Богу. Новый префект, однако, несмотря на свою добросовестность, не имел способностей предшественника, его таланта быстро добывать деньги на непредвиденные государственные расходы, и в 534 г. Юстиниан вернул Иоанна на его прежнее место. Это он распорядился снабдить армию, отправившуюся в Африку на войну против вандалов под началом Велисария, плохо пропеченным хлебом, что сделано было ради экономии средств, и многие воины, евшие этот хлеб, заболели и умерли, но, разоблаченный Велисарием, он не пострадал, потому что Юстиниан ценил его таланты, снисходительно относясь к его корыстолюбию и моральной нечистоплотности. В 538 г. он был удостоен звания консула, а затем стал патрицием. В ту пору столь высоких отличий чаще удостаивались родственники императора, чем частные лица.

Но в 541 г. звезда «непотопляемого» вельможи закатилась. Иоанн навлек на себя всеобщую неприязнь в основном тем, что обнаруживал неумолимую жестокость и изобретательность в выколачивании недоимок, отчего несли убыток богатые и страдали бедные. Его моральная нечистоплотность ужесточала ненависть к нему. Врагов у Иоанна было много, но справиться с ним удалось лишь самой Феодоре. Для сокрушения императорского фаворита была продумана интрига, стоящая по своей виртуозности и рискованности воинских стратегий или операций спецслужб. Помощницей Феодоры в этом предприятии взялась стать ее близкая подруга – супруга Велисария Антонина. Она сблизилась с единственной и любимой дочерью Иоанна Евфимией, в ту пору еще юной и неопытной. Заслужив ее доверие, она в беседах с нею стала сетовать на пренебрежение, оказываемое императором ее мужу Велисарию, который «расширил римскую державу… привел в Византий двух пленных царей с такими великими богатствами, а со стороны Юстиниана получил одну только неблагодарность»¹⁹⁹. Евфимия, ненавидевшая правящую чету, вероятно, из-за известной ей неприязни Феодоры к ее отцу, не заметила подвоха и обратилась к Антонине с пылким укором: «Но в этом, дорогая моя. виноваты вы сами, имея возможность, вы не хотите пользоваться своей силой и влиянием». Антонина возразила: «Мы не можем, дочь моя, попытаться произвести переворот в армии, если нам в этом деле не окажет содействия кто-нибудь из тех, кто находится здесь. Если бы твой отец захотел, мы очень легко могли бы приступить к делу и совершить то, что угодно Богу»²⁰⁰. Евфимия приняла слова мнимой подруги за чистую монету, и, что еще более удивительно, убедила отца включиться в заговор. Тот согласился на авантюру, вероятно, потому, что доверял предсказанию о том, что он будет царем. После устранения Юстиниана он, конечно, надеялся избавиться и от Велисария. По его просьбе Евфимия устроила ему встречу с Антониной. Договорившись о перевороте, они условились, что следующая встреча между ними состоится уже только после отъезда Антонины из столицы в пригородное имение Велисария Руфинианы, названное так по имени своего прежнего владельца Руфина, префекта претория времен Феодосия Великого, куда Иоанн должен был прибыть в условленное время. Феодора была посвящена во все перипетии мнимого заговора.

В согласованный день Иоанн и Антонина приехали в Руфинианы, а Феодора доложила мужу о преступном замысле Иоанна, и сама распорядилась отправить в имение Велисария воинский отряд во главе с комитом экскувитов Маркеллом и препозитом священной спальни евнухом Нарсесом с приказом убить Иоанна, если тот выкажет готовность совершить переворот. По словам Прокопия, который ссылается на слухи, Юстиниан не хотел гибели Иоанна и послал к нему доверенного человека предупредить об опасности и сказать, чтобы он не вступал в контакт с Антониной. Но тот, уже предвкушая захват верховной власти, пренебрег предостережением и ночью встретился с Антониной вблизи ограды, за которой спрятались вооруженные люди. Когда они услышали, как Иоанн выразил готовность совершить покушение на императора и «подтвердил свое обещание самыми страшными клятвами, внезапно перед ним предстали Нарсес и Маркелл»²⁰¹. Они попытались выполнить приказ Феодоры, но в завязавшейся потасовке с телохранителями Иоанна Маркелл был ранен мечом. Иоанн бежал и, вернувшись в Константинополь, укрылся в одном из столичных храмов.

Оттуда он был переправлен в другой храм, находившийся в предместье Кизика, а там он был рукоположен в сан пресвитера. Юстиниан решил его пощадить, вероятно, он принимал его таким, каков он есть, не строя иллюзий по поводу его верности, но ценя его за финансовые таланты. Имущество отправленного в отставку префекта было конфисковано, но император и тут явил ему снисхождение, оставив в его распоряжении часть средств, позволявшую ему жить безбедно. Исполнением пресвитерской должности Иоанн не был особенно стеснен и обременен и продолжал жить в свое удовольствие и в роскоши.

Но в конце концов он получил возмездие, которое заслужил своей жизнью, полной приключений. Епископ Кизика Евсевий, которого ненавидел подчиненный ему злополучный пресвитер, был убит прямо на городской площади двумя юношами. Для расследования преступления из столицы прибыли сенаторы. Подозрение в причастности к убийству пало на могущественного в прошлом Иоанна Каппадокийского, враждовавшего со своим епископом. Иоанн был арестован и брошен в тюрьму, а затем его «выставили голым, как разбойника или вора, и, нанося множество ударов по спине, принуждали его рассказывать о своей прошлой жизни... Затем, отобрав у него все деньги, нагим посадили его на корабль, бросив на него один только плащ»²⁰², и под охраной стражников он был доставлен в египетский город Антинополь. Когда святая Феодора скончалась, Иоанн вернулся из ссылки в столицу, где умер в нищете.

После отставки Иоанна Каппадокийца замену ему нашли в лице Феодота, который дважды занимал должность префекта претория: с 541 по 542 г. и затем в 547 г., после первого увольнения Феодота от этой ключевой в центральной администрации должности его заменил Петр Варсима, при котором, если верить Прокопию, была возобновлена продажа должностей, вновь допущенная императором ради покрытия дефицита казны.

В свое время император ценил Иоанна за энергию, с которой тот осуществлял его внутреннюю политику. Восстанавливая Римскую империю, стремясь расширить ее до тех пределов, в которых она оставалась до образования на западе варварских королевств, Юстиниан испытывал острую нужду в пополнении казны, которую истощали военные расходы. Главным источником поступления средств служили налоги, бремя которых было тогда отягощено по отношению ко всем основным классам общества. Действуя руками Иоанна Каппадокийца и затем Петра Варсимы, император стремился усугубить налоговые обязательства экстремально богатых провинциальных магнатов, тем самым одновременно решая и другую, уже не столько финансовую, сколько политическую задачу – предотвратить превращение динатов в феодалов, способных разорвать империю на полусамостоятельные владения, подобные позднейшим западно-европейским сеньориям.

Средством противодействия феодальным поползновениям провинциальных магнатов служила и сакрализация императорской власти, придание ей некоторых черт монархической репрезентативности, хотя юридически империя оставалась республикой – панегиристы давно уже величали императоров василевсами, но в их официальную титулатуру этот сан еще не вошел. Той же цели содействовало и укрепление центрального правительственного аппарата, который при Юстиниане подвергся реформированию. С 541 г. единственным консулом, или, по-гречески, ипатом остался сам император – ранее эту по своему происхождению республиканскую должность могли занимать как его близкие родственники, так и в отдельных случаях лица, не принадлежавшие к дому императора. Празднества, сопровождавшие вступление консула в свою уже вполне номинальную и церемониальную должность, требовали колоссальных расходов за счет самого консула: на устроение бегов в ипподроме и иных зрелищ, на раздачу подарков чиновникам и народу – и стали недоступными или разорительными даже для состоятельных, но все-таки частных лиц.

Ш. Диль, опираясь на панегирическую поэму Кориппа, так описывает церемонию вступления императора в должность консула, которая совершалась каждый год 1 января: «У ворот Халки в ожидании триумфального шествия теснилась толпа, а на трибунах, устроенных на Августеоне, городские корпорации и партии цирка занимали места для принятия императорских подарков, в то время как улицы убирались зеленью, коврами… шелковыми занавесами… В одной из зал на золоченых ступенях. ставили курульное кресло, все сверкающее золотом и драгоценными камнями. Император. усаживался на него, облаченный в трабею. костюм древних римских консулов. На приветствие сената, введенного сюда, он отвечал раздачей великолепных подарков. Затем знаменитейшие риторы произносили по-гречески и по-латыни панегирики, получая в свою очередь щедрое вознаграждение. Потом один за другим, в иерархическом порядке, проходили перед ним бесчисленные чиновники, и каждый из них получал награду. После этого образовывался консульский кортеж: во главе слуги в пышных ливреях несли на своих плечах кресло… за ними следовал сенат в праздничных одеяниях; затем шла… многочисленная толпа придворных чинов, и наконец, окруженный гвардейцами… при ослепительном блеске оружия выступал император. Повернув под портиками, великолепная процессия выходила на Августеон и под шум приветственных кликов пересекала площадь, чтобы вступить в Святую Софию. К подножию святых алтарей государь клал дары… и здесь, в залитом светом огней и свечей храме, благоговейно коленопреклоненный, он принимал благословения духовенства. По выходе из церкви он становился на триумфальную колесницу, и процессия медленно двигалась к Капитолию, сопровождаемая рукоплесканиями народа»²⁰³.

Высшим титулом, доступным частным лицам, занимавшим ключевые посты в правительстве, с тех пор как консулат стал исключительной принадлежностью императора, остался сан патриция, или, как произносили это слово в уже по преимуществу грекоязычном Константинополе, патрикия, во времена раннего Рима принадлежавший потомкам исконных римлян, в отличие от пришлых – плебеев. Это звание носилось пожизненно, хотя, конечно, император мог лишить его сановника, совершившего преступление или по иной причине оказавшегося в опале, в то время как консулат был ограничен годовым или более коротким сроком, по истечении которого консулы становились консуляриями. Звание патриция предоставлялось также в качестве высшей награды королям варварских народов, вступавшим в союзные отношения с империей. Это, согласно представлениям, господствовавшим в Новом Риме, ставило их в положение, подобное позднейшему вассалитету, в большинстве случаев, конечно, фиктивному. Тем не менее в глазах римлян и ромеев короли варваров с титулом патрициев были всего лишь архонтами, к которым причислялись и высокопоставленные чиновники империи.

Из высших должностных лиц империи при Юстиниане звание патриция носили Велисарий, Иоанн Каппадокийский, выдающийся дипломат Петр, занимавший с 539-го до своей кончины в 565 г. должность магистра оффиций. Святая Феодора ценила его проницательный и изобретательный ум, его дипломатический талант. Он «представлял собой идеал светского человека, вежливого, чуждого всякой надменности, очень заботившегося о достоинстве и великолепии того двора, церемониальная часть которого была вверена его попечению… Владея большим состоянием, он был щедр; чрезвычайно кроткий, он умел быть судьей твердым и строгим; наконец. он был неподкупен. Кассиодор похвалил «прозрачность его совести»»²⁰⁴.

Общим титулом патрициев было magnificus, или, по-гречески – мегалопрепестатос. При императоре Юстиниане продолжался неизбежный процесс девальвации титулов ввиду щедрого награждения ими чиновников ради поощрения их верности и служебной ревности. Так, «в 6 в. титул clarissimus (lamprotatos) все еще носил префект города, но не сенаторы, зато его начали получать главы канцелярий и городские служащие; титул spectabilis (peribleptos), когда-то принадлежавший только высшим чиновникам (комиту Востока, например), теперь давался управляющим провинциями; иллюстрий (endoxotatos) – титул высших чиновников, ставший одновременно и титулом тех, кто оставил свою должность»²⁰⁵.

В 535–536 гг. император рядом актов провел реформу территориального деления империи и провинциального управления. Ее основные направления заключались, во-первых, в укрупнении провинций, при котором становилась избыточной введенная при Диоклетиане и святом Константине такая административная единица, как диоцезы во главе с викариями, – промежуточная между префектурами и провинциями, а во-вторых, в соединении в большинстве провинций гражданской и военной власти в лице одного начальника, что так же представляло собой отход от принципов административной реформы Диоклетиана и Константина и шаг в сторону возвращения к началам провинциального устройства, существовавшего в империи до 4 в.

Побудительные причины этой реформы изложены самим императором в 23-й новелле, относящейся к преобразованию управления в Писидии, с чего, собственно, эта реформа и началась: «Усматривая, что в необширные провинции назначаются ныне две власти. почему в тех провинциях, где есть гражданский и военный начальник, всегда происходят между тем и другим раздоры и распри… мы пришли к решению соединить ту и другую власть… в одну схему и дать получившему такое назначение снова наименование претора, так что он и предводительствует военными отрядами, расположенными в этой области, и пользуется вышеупомянутым званием, и издает законы, что было издавна привилегией преторов, и пользуется содержанием, присвоенным той и другой должности, и полицейским отрядом в сто человек. Так он поддержит свой авторитет и будет внушать страх разбойникам и обидчикам. Что он должен иметь чистые руки, об этом говорено в недавно изданном законе»²⁰⁶. Давая наказ претору, император преподает ему нравственный урок: «Назначенный на такую должность чиновник. должен относиться к своим подвластным справедливо, нелицеприятно и решительность растворять человеколюбием»²⁰⁷. Затем в новелле перечисляются обязанности претора: «Он заботится об изгнании из области проступков человекоубийства, блуда, похищения дев. Он должен наблюдать за делами городов. исправлять каналы для воды, наблюдать за исправностью мостов, стен и дорог; принимать меры, чтобы бывающие в областях сборщики не обременяли в чем наших подданных»²⁰⁸. В заключении новеллы устанавливается статус и регалии претора: «Отличия власти его: серебряное кресло, секира и связка прутьев. Все привилегии, свойственные прежним викариям, а нынешним комитам юстиниановским Фригии, Пакатаны и первой Галатии и комиту Востока, усвояются и ему. Он носит титул сиятельного архонта. Содержание претора Писидии с поголовного и хлебного обложения – солидов 300»²⁰⁹, что весьма приблизительно соответствует десяти миллионам современных рублей годового жалования.

Должность претора, соединяющего гражданскую и военную власть, была введена также в Ликаонии, Пафлагонии, Карии, Фракии, Мезии, Скифии, на Кипре и на Кикладах. В ряде других провинций разделение гражданской и военной власти сохранилось, но изменилось наименование их правителей. В Финикии и Аравии ранг начальников провинций был повышен: ранее они именовались президами, а их новая должность стала называться модератор. Правители Армении I, Каппадокии и Палестины стали титуловаться проконсулами, но начальники провинций Сирии, Исаврии, Армении III, Галатии и Фригии Покатиенской по-прежнему именовались комитами. При разнообразии наименований провинциальных губернаторов они имели один и тот же общий титул – spectabilis, или, по-гречески, περίβλεπτος.

Укрупнение провинций осуществлено было в Египте, так что в результате реорганизации из двух Египтов, двух Фиваид, двух Августамник и двух Ливий были составлены четыре провинции без удвоения их названий. При этом правитель Египта титуловался префектом-августалом. Гражданские губернаторы египетских провинций были поставлены в зависимость от военного начальника всего Египта с Ливией и Пентаполем со званием дукса. В Азии провинция Еленопонт была присоединена к Понту Полемонскому, на Балканах Македония II вошла в состав Дардании. В то же время Юстинианом были образованы и две новые провинции: Феодориада в бывшем Сирийском диоцезе и Новая Юстиниана в Азиатском, также упраздненном, но это было сделано ради чести имен императора и его супруги и не отражало господствующую тенденцию в административно-территориальной реорганизации империи.

В странах, возвращенных при Юстиниане в лоно империи, была восстановлена административная система, существовавшая там ранее, вероятно, для того, чтобы подчеркнуть реставраторский замысел их завоевания. В Африке военная власть была возложена на четырех дуксов с разделением страны на четыре военных округа, или дуката, а гражданская – на семь провинциальных начальников – консуляриев. Италия была подчинена префекту, обладавшему высшей военной и гражданской властью, с тем чтобы под его началом действовали два викария (только там и сохранились викариатства): один для Рима и другой – для всей остальной страны, разделенной в гражданском отношении на провинции.

Предпринятая Юстинианом территориальная реформа, казалось бы, таила в себе опасность сепаратистских поползновений со стороны сановников, в руках которых была сосредоточена военная и гражданская власть, и в таком случае она могла подрывать усилия центрального правительства по предотвращению феодализации государства, угрозу которой несли богатые и влиятельные провинциальные магнаты. Но назначаемые в провинции правители не имели корней в подвластных им землях, они представляли собой чиновников, присылаемых из столицы и часто сменяемых, и потому не становились центрами притяжения для сепаратистов. Угроза целостности империи со стороны провинциальных правителей в последующие времена действительно возникла и выросла, но уже в иных внешнеполитических условиях, когда после понесенных империей катастрофических потерь в защите имперских границ приходилось опираться по преимуществу на местный приграничный элемент, который становился питательной базой феодализации, а в век Юстиниана империя обладала еще солидным запасом прочности.

Одним из залогов мощи государственного аппарата было многочисленное чиновничество. Чиновники рекрутировались из разных слоев общества, нередко из низов. Для поступления на государственную службу не требовалось ни знатности происхождения, ни имущественного ценза, зато требовались способности и знания в области юриспруденции и риторики. Экзамен был трудным, «поэтому высшие чиновники, кроме нескольких исключений, были всегда просвещенными людьми»²¹⁰. Незнатность и недостаточность средств чиновников составляли дополнительную гарантию их служебного рвения, верности императору, послушности вышестоящим чинам, служили противоядием против мятежных увлечений, но не удерживали их от стремления эксплуатировать свою должность ради наживы. Бедная юность для совести многих из них служила оправданием нечистоплотности в делах, взяточничества, грабежа налогоплательщиков в пользу собственного кармана. Новеллы Юстиниана переполнены грозными обличениями в адрес взяточников, но зло это, хотя его и укрощали всякими средствами, вплоть до смертных казней проворовавшихся бюрократов, оставалось непобедимым.

Средством очищения нравственной атмосферы в обществе, и в частности повышения добросовестности служилого сословия, Юстиниан считал развитие школьной системы, притом, что школа решала главным образом все же не воспитательные, а образовательные задачи. В христианском государстве, считал он, право на существование имеют лишь христианские школы, так что пребывание в Афинах знаменитой в прошлом академии, противостоявшей приверженностью своих профессоров эллинизму, что в ту эпоху стало уже синонимом язычества, представлялось ему нетерпимым анахронизмом, и уже в самом начале его правления, в 529 г., она была закрыта. Императорским эдиктом язычникам и впредь было запрещено преподавать в пределах империи. Немецкий историк А. Кнехт обратил внимание на синхронность событий, знаменовавших окончательный крах язычества на Западе и Востоке: «В том же году, когда св. Бенедикт разрушил последнее национальное языческое святилище в Италии – храм Аполлона в священной роще на Монте Кассино, разрушен был также оплот древнего язычества в Элладе»²¹¹. С тех пор Афины пришли в упадок и в течение тринадцати столетий прозябали как заурядный провинциальный город, удаленный от имперской столицы. И «в остальной Греции эллинизм умер одновременно с Афинами. Из-за недостатка денег театры закрылись, а их имущество Юстиниан использовал в других целях... слово «эллин» стало официальным синонимом слова «язычник» … а великие греческие боги превратились в злобных дьяволов»²¹². Подобная метаморфоза произошла, разумеется, в религиозном сознании народа, потому что онтологически Афина, Аполлон и Зевс, естественно, никогда не существовали в качестве «великих богов»; и немудрено было людям, которым открылась их фантомная природа, назвать «злобными демонами» эти символы тысячелетнего заблуждения.

Святой Юстиниан вошел в мировую историю не только как восстановитель имперского единства Запада и Востока, но и как великий строитель. Среди замечательных столичных построек его эпохи – две подземные цистерны, снабжавшие город водой, которая в них хранилась. Это архитектурные шедевры, настоящие подземные дворцы, и поныне поражающие воображение своей монументальной и таинственной красотой.

Но все постройки Юстиниана превосходит Великая церковь столицы. Храм Святой Софии, воздвигнутый архитекторами Исидором из Милета и Анфимием из Тралл при постоянном и неусыпном контроле со стороны самого императора, взамен той Софии, которая погибла в пожаре во время восстания «Ника», – он стал самым грандиозным воплощением архитектурного гения христианского мира, нигде и никогда уже не превзойденным. Закладка храма состоялась 23 февраля 532 г., через сорок дней после подавления мятежа, а уже 27 декабря 537 г. новый кафедральный собор был торжественно освящен. По словам Феофана Исповедника, в этот день крестный ход шел «от храма святой Анастасии, причем патриарх Мина сидел на царской колеснице, а царь шел пешком вместе с народом. А прошло от дня пожара святейшей великой церкви до обновления 5 лет, 11 месяцев и 10 дней»²¹³. Штат клириков и служащих при храме установлен был Юстинианом в 555 человек.

Восстановив империю, император заботился об укреплении ее границ и по всему их периметру строил новые крепости, а также возобновлял старые, разрушенные или обветшавшие. Всего за время правления Юстиниана было построено и восстановлено до пятиста крепостей. Ввиду особой уязвимости для варварских вторжений и стратегической важности Балканского полуострова, на котором расположена столица империи, его военно-инженерному укреплению придавалось первостепенное значение. Он должен был, по замыслу императора, представлять собой сложную систему фортификаций. Внешнюю пограничную линию обороны составляли крепости, поставленные на правом берегу Дуная, где уже во времена принцепсов проходил римский лимес. За первой линией обороны следовали другие, расположенные концентрически. Прорыв каждой из них при относительной малочисленности имперских гарнизонов должен был тем не менее доставаться варварам ценой непомерных потерь, обескровливать противника по возможности еще на дальних подступах к столице. Но крепости строились и возобновлялись также и на острове Сардиния, в Азии, на границе с Ираном и на юге Египта, в Нумидии и в Ливии. На африканском берегу Геракловых столпов (Гибралтара) император восстановил пришедшую в руинированное состояние при вандалах римскую крепость в Септе (современная Сеута), построив в ней храм в честь Божией Матери. Резюмируя свой обзор строительной деятельности Юстиниана, его публичный панегирист и тайный хулитель Прокопий писал, в этом не погрешая против истины: «От стран востока вплоть до самого заката солнца – таковы границы Римской державы – император Юстиниан укрепил государство, не только соорудив крепости, но и поместив в них военные гарнизоны»²¹⁴.

Продолжительное правление Юстиниана ознаменовано было не только беспримерными достижениями, но и большими бедствиями. В разных регионах империи не раз случались разрушительные землетрясения. В 526 г. землетрясение обрушилось на Антиохию. Здания, уцелевшие от этой катастрофы, были истреблены пожаром. Два года спустя этот город снова пострадал от землетрясения. Император не жалел средств на восстановление великого города, но в 539 г. залечившая раны, нанесенные стихией, Антиохия еще раз подверглась тому же бедствию. В 535 г., по сообщению Феофана Исповедника, «пострадал от гнева Божия Помпейополь Мезийский. Ибо земля расселась… и провалилась половина города с жителями. И очутились они под землей, и слышны были голоса умоляющих о помощи. И много денег давал царь для того, чтобы раскапывали и спасали заживо погребенных, и награждал трудившихся в раскопке»²¹⁵. В 542 г. «16 августа. было великое землетрясение в Константинополе, и попадали церкви, и дома, и городская стена, особенно около Золотых ворот. Пали на землю и копье, которое держала статуя св. Константина, поставленная на форуме, и правая рука статуи Ксиролофа. И умерло много людей, и был страх великий»²¹⁶. В 543 г. землетрясением был разрушен город Кизик. По словам того же Феофана, в 547 г. «были постоянные землетрясения и большие дожди. так что все. были в большом страхе и просили Бога об избавлении от належащей угрозы»²¹⁷, а 15 августа 553 г., «в час полуночный при наступлении воскресного дня, было сильное землетрясение, так что пострадали многие дома, и бани, и церкви, и часть стен Константинопольских, особенно у Золотых ворот; и многие умерли. Разрушилась и значительная часть Никомидии. Продолжалось же это землетрясение сорок дней, понемногу люди умилились, совершая крестные ходы и молебствия и пребывая в храмах, и опять, когда настало время Божия человеколюбия, обратились на худшее»²¹⁸. В куполе Святой Софии образовалось несколько трещин, а после еще двух страшных землетрясений 557 г., случившихся 6 октября и 14 декабря, 7 мая 558 г. купол рухнул, разбив находившийся под ним амвон. Восстановление купола продолжалось в течение четырех лет и было завершено новым освящением храма, совершенным в канун Рождества Христова, 24 декабря 562 г.

Но самым страшным бедствием, обрушившимся на империю, стала губительная чума 541–542 годов, беспримерная по своим масштабам, сравнимая разве только с «черной смертью», истребившей до трети населения Европы в середине 14 в. Начавшись, вероятно, в Эфиопии, откуда она пришла в Египет, чума затем распространилась по Палестине, «начинаясь всегда в приморских землях, эта болезнь проникала затем в самое сердце материка»²¹⁹, и наконец «она охватила всю землю»²²⁰, включая Персию и другие страны, так что тогда «чуть было не погибла вся жизнь человеческая»²²¹. В столицу империи она пришла весной, через год после начала эпидемии, и свирепствовала в ней в течение четырех месяцев.

Начало заболевания, по описанию Прокопия, сопровождалось бесовскими видениями: «Многим являлись демоны в образе различных людей, и те, которым они показывались, думали, что они от встреченного ими человека получали удар в какую-нибудь часть тела, и сразу же, как только они видели этот призрак, их поражала болезнь… Некоторых эта моровая язва поражала иначе. Этим было видение во сне, и им казалось, что они испытывают то же самое от того, кто стоял над ними, или же они слышали голос, возвещающий им, что они занесены в число тех, кому суждено умереть»²²². Прокопий скрупулезно описывает развитие болезни: у больных «внезапно… появлялся жар… При этом тело… не становилось горячим, как бывает при лихорадке, и не было никакого воспаления», но «у одних в тот же день, у других на следующий, у третьих немного дней спустя появлялся бубон, не только в той части тела, которая… называется пахом… но и под мышкой, иногда около уха, а также в любой части бедра… Затем… одни впадали в глубокую сонливость, у других наступал сильный бред… Их преследовали кошмары, и им казалось, что кто-то идет, чтобы их погубить. Они впадали в беспокойство, издавали страшные вопли и куда-то рвались»²²³. Прокопию принадлежит одно поразительное рационально не объяснимое наблюдение: «Не было случая, чтобы врач или другой какой-то человек приобрел эту болезнь от соприкосновения с больным или умершим; многие, занимаясь похоронами или ухаживая даже за посторонними им людьми, против всякого ожидания не заболевали в период ухода за больным (явление, объяснимое не иначе, как действием Божественной милости творившим милость. – В.Ц.), между тем как многих болезнь поражала без всякого повода, и они быстро умирали. Эти присматривающие за больными должны были поднимать и класть их на постели, когда они падали с них и катались по полу… Многие и погибали от того, что за ними некому было ухаживать: они либо умирали с голоду, либо бросались с высоты. Тех, которые не впадали в кому или безумие, мучили сильные боли, сопровождавшиеся конвульсиями, и они, не имея сил выносить страдания, умирали… Одни… тотчас же, другие много дней спустя, у некоторых тело покрывалось какими-то черными прыщами величиной с чечевицу. Эти люди не переживали и одного дня»²²⁴.

Ежедневно в столице умирало по пять или десять тысяч человек, а в иные дни даже и до пятнадцати тысяч. Люди не успевали погребать своих близких, потому что сами заражались и умирали. Император Юстиниан в эти страшные времена, выделив солдат из дворцовой стражи в распоряжение своего референдария Феодора и передав ему денежные средства из казны, поручил ему заниматься погребением умерших, об останках которых некому было позаботиться, и тот, «давая деньги, полученные от василевса, и тратя, кроме того, свои личные, хоронил трупы тех, кто остался без попечения»²²⁵. Когда на всех городских кладбищах могилы и гробницы были заполнены трупами, а могильщики перемерли, то занимавшиеся погребением команды стали затаскивать человеческие останки на башни городских стен, «они в беспорядке бросали туда трупы, наваливая их как попало, и, наполнив башни… доверху, вновь покрывали их крышами»²²⁶, и все же улицы и площади Константинополя были завалены неубранными человеческими останками, распространявшими зловоние.

О подобных ужасах, вызванных смертоносной эпидемией, почти за тысячу лет до Прокопия писал Фукидид. Но для язычников афинян моровая язва стала поводом броситься в пучину греховных утех – пьяного увеселения и безоглядного разврата, ибо «завтра умрем». То был, пожалуй, первый зафиксированный в литературе всенародный пир во время чумы. Не то в христианском Константинополе: «И те, которые в прежние времена были наиболее буйными членами димов, забыв взаимную ненависть, отдавали вместе последний долг мертвым и сами несли даже и не близких себе умерших и хоронили их. Даже те, кто раньше предавался позорным страстям, отказались от противозаконного образа жизни и со всем тщанием упражнялись в благочестии… потому что тогда все… познали на время кротость»²²⁷. Прокопий, правда, при этом подчеркивает, что вразумились они лишь на время бедствия, а когда оно миновало и люди выздоравливали, то «становились хуже, чем прежде»²²⁸, но это уже очевидное преувеличение, порожденное чрезмерной мизантропией историка.

Болезнь не пощадила и самого императора. И когда Юстиниан заболел, распространился слух, что он умер, «официальная деятельность» «прекратилась», «общественная жизнь остановилась, и ужас достиг высшей степени»²²⁹, но, несмотря на свой шестидесятилетний возраст, император победил смертельный недуг и выздоровел, вопреки надеждам своих недругов, возобновив дела государственного правления и приступив к восстановлению обезлюдевшей столицы и других опустошенных чумой городов. В результате эпидемии население империи сократилось на несколько миллионов, поступления в казну резко упали, а расходы на оборону государственных границ и удержание в имперских объятиях возвращенных территорий в Африке и Италии и, значит, на содержание вооруженных сил требовались не меньше прежних. Поддержание финансового баланса требовало колоссальных усилий государственного аппарата.

В самом начале правления императора Юстина было восстановлено каноническое общение между Константинопольской и Римской кафедрами, прерванное в результате издания «Энотикона», которым Зенон воспрещал обсуждение христологической темы в надежде примирить монофизитов с диафизитами. Несмотря на приверженность большинства жителей Константинополя Халкидонскому оросу, император Анастасий откровенно поддерживал монофизитов. Когда же высшая власть перешла к его преемнику Юстину, столичный народ ликовал, зная о его приверженности диафизитству. 15 июля 518 г., в воскресенье, патриарх Иоанн вошел в Святую Софию для совершения Божественной литургии, и в храме тотчас раздались крики: «Многая лета патриарху, многая лета государю, многая лета августе! Вон Севира!.. Ты вполне православен. Провозгласи анафему на севериан, провозгласи Собор Халкидонский! Чего тебе бояться? Юстин царствует… Иначе – двери заперты, и мы не выпустим тебя»²³⁰. Патриарх, и сам бывший приверженцем диафизитства, о чем он, однако, не заявлял публично при Анастасии, охотно подчинился диктату народа и, выйдя на амвон с сонмом сослужащих епископов, анафематствовал Севира.

На следующий день в том же храме после чтения Символа веры было совершено поминовение отцов Вселенских Соборов, включая и халкидонских отцов, имена которых опускали при императоре Анастасии, а также предшественников Иоанна Евфимия и Македония, пострадавших за исповедание Халкидонского ороса, и папы Римского Льва. Состоявшийся вскоре затем в столице Собор вынес определения, утверждавшие уже принятые решения о восстановлении в диптихах имен патриархов Евфимия и Македония и перенесении их мощей в Константинополь, о восстановлении на своих кафедрах епископов, низложенных за приверженность Халкидонскому оросу, о внесении в диптихи имен отцов Халкидонского Собора и папы Льва, а также об анафематствовании Севира, который, узнав о случившемся, бежал из Константинополя не в свой кафедральный город Антиохию, а в Александрию – в Египте монофизитство нашло себе самую массовую опору, в особенности среди численно преобладавших там коптов, но также и в грекоязычной среде. На Антиохийскую кафедру вместо Севира позже, в 520 г., был поставлен приверженец диафизитства Павел, бывший прежде смотрителем странноприимного дома в столице.

Римский престол после папы Симмаха с 514 г. занимал Гормизда, последователь Геласия, убежденный в исключительных полномочиях епископов Рима, в их сугубой ответственности за Вселенскую Церковь. Для восстановления евхаристического общения с Константинополем ему мало было известия о восстановлении там православия. Он счел нужным через своих легатов на месте убедиться в том, покаялись ли в Константинополе, возомнившем себя Новым Римом, в отступничестве от правой веры и от Рима и готовы ли вступить на путь исправления. В начале 519 г. папские легаты: епископы Иоанн и Герман, пресвитер Бланд и диаконы Феликс и Диоскор – отправились в Константинополь через Балканы. На пути они пользовались гостеприимством только тех епископов или пресвитеров, которых в Риме знали, как ревностных приверженцев кафедры апостола Петра. С собой они везли так называемый libellus, что буквально значит «книжечка», или «формулу Гормизды», – своего рода символ веры в непогрешимость Римской кафедры, который обязаны были подписывать епископы грекоязычного Востока, включая и Константинопольского патриарха. В нем говорилось: «Поскольку не может быть отменено изречение Спасителя: Ты еси Петр, и на сем камне созижду Церковь Мою (Мф. 16:18) … на апостольском престоле всегда сохраняется вера православная. Не желая… отпадать от этой веры и следуя во всем установлениям отцов, мы предаем анафеме Нестория, Евтихия и Диоскора, Тимофея Элура, Петра Александрийского, – подобным же образом Акакия, бывшего епископа города Константинополя, сделавшегося сообщником и последователем их, а равно и тех, которые упорствуют в общении и соучастии с ними»²³¹.

Прибыв в Константинополь в канун Пасхи, легаты потребовали от патриарха Иоанна вычеркнуть из диптихов не только Акакия, но и восстановленные в них накануне имена святых подвижников, пострадавших за исповедание православия, Евфимия и Македония, за то, что в их патриаршество имя Акакия не было изглажено из диптиха и разорванное при нем каноническое общение с Римом не было восстановлено из-за позиции императора, с которой они вынуждены были считаться. Патриарх Иоанн подчинился несправедливому требованию легатов, подталкиваемый к этому императором Юстином. Ни он, ни его ближайший помощник Юстиниан, ни патриарх Иоанн не разделяли папистической доктрины Геласия и Гормизды, но в ней они и не усматривали никакой особой доктрины, а только более или менее извинительное высокомерие и властолюбие, тем более простительное, что Римская кафедра, пребывая под властью арианского короля Теодориха, находилась в более уязвимом положении, чем кафедра Нового Рима, где императоры хотя и часто уклонялись от чистоты православного исповедания, но со времен Феодосия Великого все-таки не впадали в столь очевидную и грубую ересь, как арианство, и где они, каким бы ни было их этническое происхождение, оставались римлянами, в то время как в Италии правили варвары.

Соправителя императора Юстиниана к унизительному подчинению папскому диктату подвигла уже тогда волновавшая его идея восстановления целостности Римской империи, возвращения в ее лоно Италии и всего Запада, а для осуществления этого замысла поддержка папы была исключительно важным средством. Поэтому надо было устранить препятствие к сближению, преодолеть церковную схизму, которую в Риме называли акакианской. Ни император Юстин, ни Юстиниан, ни патриарх Иоанн нисколько не были заражены папизмом и согласились с папистическими претензиями по соображениям конъюнктурным, но это был конформизм высокого полета, и все же В. В. Болотов называет состоявшийся тогда акт «омерзительной церемонией»²³². 28 марта 519 г., на Пасху, папские легаты в алтаре Святой Софии сами вычеркнули имена Акакия и бывших прежде него патриархов Константинополя, включая святых Евфимия и Македония, из диптиха, который лежал на престоле, после чего была совершена Божественная литургия, и они сослужили патриарху Иоанну. Общение Рима с Новым Римом было восстановлено, но некоторые из епископов балканских и азиатских церквей отказались подписать libellum, который они воспринимали как провокативный документ.

В 6 в. юрисдикция Рима распространялась на большую часть Иллирика, не только латиноязычного, но и грекоязычного – к Константинопольскому Патриархату, в соответствии с 28-м правилом Халкидонского Собора, на Балканах относилась лишь Фракия с такими ее городами, как Ираклий, Адрианополь (Эдирне), Филиппополь (Пловдив), но Сардика, а также Фессалоники, Афины и вся вообще полуостровная Эллада входили в область Римского престола.

В правление Юстиниана в центре Балкан была образована новая автокефальная архиепископия с кафедрой в городе, выстроенном вблизи родной деревни императора и названном в его честь Юстинианой Первой (Justiniana Prima). Учреждению этой кафедры предшествовала региональная административная реформа. Первоначально резиденция префекта Иллирика находилась в Сирмии (современной Сремской Митровице), но в связи с вторжениями варваров на Балканы и их поселением там центр префектуры был перенесен в Фессалоники; когда же стратегическая ситуация в Иллирике улучшилась и имперский контроль там укрепился, Юстиниан перенес административный центр Иллирикской префектуры из Фессалоник в пределы самого Иллирика, но не на старое место в Сирмий, который к тому времени пришел в упадок, а в новый город – Юстиниану. За этим в 535 г., последовало издание акта о выведении епископии Юстинианы Примы из юрисдикции Фессалоникийской кафедры, которая в свою очередь зависела от Римского престола. Так была учреждена новая автокефальная Церковь с епископом Кателлианом во главе.

В Риме протестовали против содеянной императором реорганизации, но папу Вигилия удалось убедить в необходимости признать совершённый акт. Позже, когда Вигилий вступил в спор с императором по христологической теме, преемник Кателлиана Бенент встал на сторону папы и был отлучен собором епископов своей архиепископии. Его преемник Иоанн уже после 5 Вселенского Собора принял паллиум от папы, что символизировало его вхождение в юрисдикцию Рима. На этом, собственно, и прекратилась краткая история автокефальной церкви Юстинианы Примы. Но четыре века спустя, когда соседний с Юстинианой город Охрид стал центром уже славяноязычной церкви, его право на автокефальный статус подкреплялось преемством с кафедрой Юстинианы, располагавшейся поблизости от него.

Власть папы складывалась из разных элементов, каждый из которых отражен в его позднейшем титуле. Изначально он был и оставался епископом древней имперской столицы Рима, первенство которой среди других епископских кафедр по диптиху хотя и не могло опираться на хронологический примат – не Римская, но Иерусалимская община является общей матерью всех церквей, – но это первенство в самом Риме и в церковном сознании Запада опиралось на исторически сомнительный тезис об основании христианской общины в столице апостолом Петром. Помимо этого, Рим являлся центром митрополии, включавшей субурбикарные (пригородные) общины. Субурбикарными считались поселения, юридически входившие в состав города Рима, иными словами, находившиеся под управлением не префекта претория Италии, а префекта Рима – подвластная ему территория простиралась до так называемого сотого камня по каждой дороге, ведущей из Рима, иными словами, поскольку камни, служившие указателями расстояния, устанавливались через милю один от другого, то сотый камень (centesimus lapis) лежал на удалении ста миль (ста тысяч двойных шагов) от городской стены Рима. В субурбикарную область, состоявшую в юрисдикции Римского епископа как митрополита, входили церкви Остии, Альбы, Веллетры, Тускулана, Пренестрины, Портуенсы, Сабиненсы. Но подобно тому как юрисдикция епископов Константинополя или Антиохии как патриархов распространялась на провинции в первом случае трех, а во втором – одного диоцеза, так и юрисдикция епископов Рима как патриархов Италии и Запада простиралась далеко за пределы субурбикарной области, соответствующей одной провинции, на ряд диоцезов; и по числу таких диоцезов Римский патриархат превосходил остальные автокефальные церкви.

И все же юрисдикция Рима при императоре Юстиниане не охватывала еще всего Запада и даже всей Италии. Ее определенно отвергала Африканская Церковь, освобожденная при Юстиниане от господства вандалов-ариан. Примасы Карфагена, одинаково с Восточными патриархами, признавали, естественно, примат Рима, но лишь как первенство чести. Предстоятели Аквилейской церкви, состоявшей из четырнадцати епископий, усваивали себе титул патриархов, который они сохранили за собой и после того, как в конце 7 в. вошли в юрисдикцию Рима, и который перенесен был впоследствии на Венецианскую кафедру; а в эпоху Юстиниана и еще более столетия после него эта церковь имела автокефальный статус. Вне римской юрисдикции оставалась и церковь Равенны – бывшей резиденции императоров Запада, потом остготских королей, а после возвращения Италии в лоно империи – экзархов, назначаемых из Константинополя. В 6 столетии, до папы Григория Великого, независимость от Римской кафедры сохраняла и Медиоланская архиепископия – церковь святого Амвросия.

Зато Римскую юрисдикцию признавали предстоятели западных церквей, находившихся вне Италии – в Галлии и Испании. Особая ситуация складывалась в Ирландии и Британии, большая часть которой была завоевана язычниками, переселившимися на остров с севера Германии – саксами, англами, ютами и фризами, но где со времен римского присутствия сохранились еще церковные общины и где действовала уже христианская миссия среди завоевателей. При этом своеобразный ирландский обряд с его восточной основой и юрисдикционной независимостью конкурировал с латинским обрядом, который несли с собой миссионеры, преданные Риму.

Экспансия Римской кафедры, расширение территории ее юрисдикции создавали проблемы во взаимоотношениях между автокефальными церквами, ставили под угрозу каноническое общение между ними или отягощали разрыв, вызванный иными, иногда вероучительными, разногласиями; риск конфликтов был особенно велик и опасен в отношениях с кафедрой Нового Рима, но также и Карфагена, и все же возникавшие в связи с этим осложнения прямым образом не затрагивали область экклезиологии. Самая серьезная опасность, грозившая катастрофическим разрывом общения, который и случился в 11 в., проистекала из римских претензий на универсальную юрисдикцию, впервые обозначившихся еще при святом епископе Викторе, когда разгорелся спор о пасхалии, – претензий, выявившихся с особенной очевидностью, грозившей срывом Вселенского Собора, при папе Льве Великом, доктринально изложенных папой Геласием в конце 5 в. и, наконец, заявленных с потрясающей бесцеремонностью легатами папы Гормизды, приехавшими в Константинополь чинить церковный суд и расправу над живыми и мертвыми иерархами Нового Рима. В Константинополе и на христианском Востоке эти претензии не принимались, но отвергали их с чрезмерной деликатностью, которая, возможно, помешала Риму вовремя осознать опасность разрыва, потрясшего Церковь пять столетий спустя.

В 526 г. остготский король Теодорих Великий направил в Константинополь папу Иоанна I, чтобы тот потребовал от императора Юстина, изгнавшего из столицы ариан, отобравшего у них церкви, а некоторых еретиков принудительно обратившего в православие, возвратить отнятые храмы его единоверцам арианам. Папа был унижен этой миссией – ходатайствовать за еретиков, но вынужден был ее исполнить. В Новом Риме его встретили с почестями. Император в сопровождении народной толпы «вышел навстречу папе за 12 миль от города и при встрече низко склонился перед папой. Это было в конце Великого поста. В первый день Пасхи папа Иоанн I служил в Святой Софии на латинском языке. Для возвышения авторитета папы пред Теодорихом император Юстин, уже коронованный в 518 г. у себя дома Константинопольским патриархом Иоанном, пожелал, чтобы папа Иоанн I еще раз короновал его»²³³.

Конечно, со стороны императора это были лишь знаки почета, который он оказывал первому епископу, за ними не стояло признания его властных полномочий за пределами Западного патриархата, но папскую курию эти жесты могли вводить в заблуждение относительно самого факта подобного признания, на которое Рим определенно претендовал, по крайней мере, со времен Льва Великого. Требования Теодориха были исполнены, но не все – обращенным в православие готам не было позволено вернуться в арианство. Этой частичной неудачи было достаточно для того, чтобы по возвращении в Рим папа был брошен в темницу.

На востоке империи в своих прежних границах оставались при императоре Юстиниане патриархаты Константинопольский, Александрийский, Антиохийский и самый малый из них – Иерусалимский, выделившийся из Антиохийской церкви и распространявший свою юрисдикцию на территорию современных Израиля, Палестины, Иордании и Синая. Автокефальный статус сохраняла островная Кипрская церковь.

Тотальная христианизация имперского населения, среди которого доля упрямствовавших язычников при Юстиниане стала уже ничтожной, не сопровождавшаяся, однако, радикальным преображением общества, подталкивала тех, кто стремился идти узким путем, к уходу из мира в пустыню, в монастыри. Политика императора способствовала росту количества монастырей и умножению числа их насельников. В имперской столице в 536 г. существовало 67 мужских монастырей, позже святой Юстиниан основал еще несколько обителей. Монастыри основывались его супругой Феодорой, высокопоставленными сановниками. «Некоторые большие восточные города, например Амида, Эдесса, Иерусалим, были окружены как бы венком из монастырей; Александрия и Египетская пустыня были переполнены ими»²³⁴.

В 6 в. был установлен порядок, чтобы постриг монаха совершал настоятель монастыря в пресвитерском сане. В ту пору еще нередко монастыри управлялись игуменами или архимандритами, не имевшими священного сана. В свое время блаженный Иероним называл постриг «вторым крещением»²³⁵. Поэтому подобно тому, как при крещении присутствует восприемник, так и при постриге должен был присутствовать духовный отец, или старец, который брал на себя обязательство научить новопостриженного монашеской жизни. Таковым обыкновенно становился настоятель обители.

Первоначально настоятеля именовали просто «авва» (отец). Впоследствии они стали называться игуменами или архимандритами. В 6 столетии степень архимандрита уже определенно стояла выше игуменской. Нет данных, что так обстояло дело с самого появления этих должностей в монашеских общинах. Слово «архимандрит» происходит от словосочетания «архи» (начальник) и «тис мандрис» (пещера или загон для скота), обозначающего в данном случае общину монахов как стадо Христово; другая интерпретация этимологии этого слова (от «начальника пещерного монастыря») не находит подкрепления в реальных фактах: возглавляемые архимандритами монастыри ни в 5 в., когда эта должность, появившись впервые в Сирии, распространилась по всему грекоязычному миру, ни впоследствии не были непременно пещерными. Согласно 123-й новелле Юстиниана, братия обители избирала кандидата в настоятели из своей среды, но он утверждался затем епископом; если же среди братии не обреталось лица, подходящего для этой должности, то епископ назначал его без предварительного избрания братией.

Влияние монашествующих на церковную жизнь в 6 в. продолжало расти. Но в предыдущем столетии Церковь столкнулась с обратной стороной этого явления – с попытками некоторых монахов и целых монастырей поставить себя вне церковной организации, вывести себя из-под канонической власти епископата. В особенно карикатурном виде эта угроза выявилась в необузданном буйстве египетских и сирийских монахов на разбойничьем соборе в Эфесе. Халкидон противопоставил беззаконию лжехаризматиков, вступивших на скользкий путь самоуправства и произвола, дисциплинарные нормы, основанные на экклезиологических догматах о полноте ответственности преемников апостолов за духовное благо вверенного им народа Божия, подразумевающей неукоснительное подчинение епископам всех церковных учреждений, включая и монастыри. Каноны 4 Вселенского Собора, пресекая самоуправство монахов, воспрещая им вмешиваться в дела церковного управления, способствовали тому, чтобы духовное горение инока, избравшего путь отречения от мира и его соблазнов, направлялось не на внешнюю активность, а внутрь себя, на созидание своей души, иными словами, чтобы инок шел путем, который положили в основание монашеского подвига его первоначальники – преподобные Антоний Великий и Павел Фивейский. Если же монахи ради спасения живших в миру братьев о Христе и выходили за монастырскую ограду, то не для того, чтобы изменить внешний строй жизни – мирской и церковной, а, чтобы открыть каждой душе, ищущей спасения, путь ко Христу; при этом некоторые из иноков брали на себя подвиг юродства во Христе, памятуя слова апостола Павла: Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных. Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых; и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное, и незнатное мира и уничиженное, и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, – для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом (1Кор. 1:26–29).

В 6 столетии в Палестине подвизались преподобные Симеон, прозванный Юродивым, и его сопостник Иоанн. Они были уроженцами сирийского города Эдессы и друзьями детства. Младший из них, Иоанн, был женат, а Симеон, не вступая в брак, жил со своей престарелой матерью. Когда Симеону исполнилось 30 лет, а Иоанну 23 года, друзья отправились в паломничество на Святую Землю. Побывав в Иерусалиме в праздник Воздвижения Креста Господня, они отправились в обратный путь. Послав своих коней со слугами вперед, паломники шли пешком и, подойдя к Иордану, увидели на его берегу много монастырей. Их душами овладело неодолимое желание войти в одну из этих обителей, и они решили войти в ту, двери которой будут открыты. Игумен монастыря преподобного Герасима Никон по наитию свыше в этот момент отворил двери своей обители, и два друга вошли в нее и остались в ней, ласково принятые игуменом. Прошли годы, и оба они приняли там постриг. Монашеское житие пришлось им по сердцу, но их не оставляли мысли об оставленных ими близких людях. Друзья успокоились, когда до них дошло известие о кончине матери Симеона и супруги Иоанна, а таинственным образом им было открыто, что их близкие, усопшие удостоились райского блаженства. Двадцать девять лет Симеон и Иоанн провели в монастыре преподобного Герасима в посте и молитве, подвизаясь против посещавших их искушений. По прошествии этих лет святой Симеон оставил монастырь, чтобы послужить спасению людей, живших в миру. Его друг и сопостник Иоанн не посчитал себя способным понести этот подвиг и остался в обители.

Попрощавшись с братией и со своим другом, преподобный Симеон отправился в Иерусалим поклониться Гробу Господню, а оттуда направил свои стопы в сирийский город Эмессу. Он решил выбрать такой способ служения людям, чтобы те не вздумали его почитать, но, чтобы, напротив, пребывать в уничижении и презрении ото всех и при этом обличать людские грехи и тем самым пробуждать в людях совесть, подвигать их к покаянию и перемене жизни. Он вышел в мир, чтобы «ругатися» миру. Преподобный Симеон, возможно, первым в истории взял на себя подвиг юродства во Христе, составивший столь характерную черту восточной и позже в особенности русской святости. «Бывало… – писал Евагрий Схоластик, – что, идя на рынок по людным улицам, он казался сошедшим с ума… и, проникнув в какую-нибудь харчевню, поглощал находившуюся там еду и хлеб. А если кто-нибудь, опустив голову, преклонялся перед ним, он в гневе быстро покидал это место»²³⁶. Имитируя безумие, святой притворно демонстрировал и мнимую безнравственность. «Однажды, – по словам Евагрия, – увидели, что он вошел в жилище гетеры и, закрыв дверь, оставался с ней долгое время наедине. Когда же, отворив дверь, он ушел, смотря по сторонам, не видит ли его кто-нибудь, возникли еще большие подозрения – до такой степени, что видевшие [это] привели женщину и спросили ее, что делал и сколько времени провел у нее Симеон. Она же поклялась, что вот уже три дня из-за нужды не принимала никакой пищи, кроме воды, а он доставил ей мясо, хлеб и кувшин вина и, закрыв дверь, накрыл на стол и пригласил к трапезе… и она представила остатки принесенного им»²³⁷. Как писал агиограф святого епископ Неаполя Критского Леонтий, преподобный Симеон «то представлялся хромым, то бежал вприпрыжку, то ползал на гузне своем, то подставлял спешащему подножку и валил его с ног, то в новолуние глядел на небо и падал и дрыгал ногами, то что-то выкрикивал, ибо, по словам его, тем, кто Христа ради показывает себя юродивым, как нельзя более подходит такое поведение»²³⁸. При этом он тайно кормил голодных, совершал исцеления больных, предотвращал смерть находившихся в опасности. Он «до такой степени совлек с себя хитон суетности, что для несведущих казался безумным, хотя в действительности был наполнен всяческой божественной мудростью и благодатью»²³⁹. Знавшие преподобного замечали в нем дар прозорливости. Однажды Симеон, «держа в руках кнут, стал хлестать им по многим колоннам на агоре, крича: «Стойте, ибо будете плясать!» … Присутствующие при этом отметили, что он прошел мимо некоторых колонн, не ударив их. Как раз они вскоре и упали, став жертвой подземных толчков»²⁴⁰.

За три дня до смерти преподобный затворился в своей хижине, в которой его единственным имуществом была вязанка хвороста. Симеон Юродивый отошел ко Господу около 570 г. и был погребен городскими нищими, среди которых он жил, на том месте кладбища, где хоронили пришельцев и бездомных. Вскоре после преставления Симеона скончался его друг Иоанн, который, когда к нему приходили за советом, отправлял обращавшихся к нему в Эмессу, чтобы они побеседовали там с тем, кого почитали городским сумасшедшим. И принимавшие этот совет извлекали духовную пользу от общения с юродивым старцем. Лишь после кончины святого жителям Эмессы открылась тайна его юродства о Христе, и многих горожан, а также жителей близлежащих к Эмессе мест его странные, на первый взгляд безумные выходки привели к осознанию своих грехов и в конечном счете к исправлению жизни. Посмертная слава подвижника распространилась широко по миру, имя его стало известно всему христианскому Востоку, народное почитание святого Симеона послужило основанием для его официальной канонизации вместе с его сопостником и другом Иоанном.

Иные духовные черты и иной образ святости являет преподобный Бенедикт или, согласно греческой и славянской орфографии, Венедикт Нурсийский, подвизавшийся не на сирийской, но на противоположной, западной окраине империи. И до него на Западе, в особенности в Ирландии, но также в Италии и Галлии, существовали монашеские общины, и все же устроение монастырей там главным образом связано с его именем, так что святой Бенедикт почитается как основатель западного монашества, более определенно – самого древнего из западных монашеских орденов, названных его именем.

Преподобный родился в Умбрии близ города Нурсия (современная Норча) около 480 г. в патрицианской семье. В юности родители отправили его в Рим для получения образования. Вся обстановка жизни в этом угасающем, но все еще большом городе отталкивала благочестивого юношу своей шумной суетой. Древняя столица империи оставалась прибежищем для сановных язычников, в Риме господствовали готы, исповедовавшие учение Ария, вульгарное богословие которого своим упрощенчеством соответствовало их варварским вкусам, но и образ жизни православного большинства римлян, вчерашних язычников и агностиков, далеко отстоял от евангельского идеала, к осуществлению которого ревностный в благочестии юноша стремился искренне и всей душой.

Прекратив обучение в школе, Бенедикт удалился в деревню Энфиде, расположенную в окрестностях Рима. Затем в 500 г. он покинул и это место, поселившись в пещере около Сублака (ныне Субиако) в долине реки Аниене. Там он предавался посту и молитве. Весть о его подвижничестве распространилась в этой местности, и насельники одного из расположенных поблизости монастырей пригласили Бенедикта стать настоятелем обители – аббатом. Когда, однако, после долгих сомнений он принял это приглашение, то своей строгой требовательностью он вызвал недовольство братии – многие из монахов уходили из мира не ради аскезы, а, чтобы укрыться от треволнений и опасностей, сопряженных с жизнью в миру, или, еще прозаичней, чтобы избавиться от обременительных податей. Противостояние нерадивой братии и строгого аббата зашло так далеко, что Бенедикта решили отравить, но, как это известно из жития святого, составленного папой Григорием Двоесловом, случилось чудо, предотвратившее злодеяние: когда он благословил поднесенную ему чашу с отравленным вином, она разрушилась и пролилась.

Бенедикт оставил злополучный монастырь и вернулся в Сублак, в свою пещеру, где продолжил молитвенные и аскетические подвиги. И туда к нему стали приходить другие монахи, искавшие у него наставления и духовного руководства. Когда община выросла, преподобный разделил братию по двенадцати отдельным монастырям, в каждом из которых спасалось по двенадцать монахов во главе с настоятелями, поставленными им самим, оставив за собой общее руководство всеми обителями Сублака. Но и там святой столкнулся с неприязнью и враждой. Его невзлюбил священник близлежащей церкви Флоренций, который стал плести против него интриги, и святой аббат вместе с несколькими своими учениками перебрался в Кампанию, где отец преданного ему ученика Плацида Тертулл подарил им участок земли, расположенный на невысокой горе вблизи заброшенного римского военного лагеря Кассина. Там около 529 г. на месте языческого святилища, где еще приносились жертвы Аполлону, преподобный, обратив храм Аполлона в церковь, освященную в честь святителя Мартина Турского, основал общежительный монастырь – знаменитый Монтекассин. Число братии, привлекаемой подвигами аббата этой обители, его горячей любовью к Богу и людям, его проповедническим даром и мудрой распорядительностью, из года в год росло. Преподобный Бенедикт проповедовал не только монахам, но и мирянам, а также местным язычникам, которых ему удалось обратить к вере во Христа. По всей Южной Италии разнеслась весть о его пророческом даре и о совершённых им чудесах. Учениками святого был основан монастырь в городе Таррацине. Неподалеку от Монтекассина подвизалась сестра святого Бенедикта Схоластика, которая управляла женским монастырем. После кончины преподобной Схоластики в 543 г. и ее погребения в Монтекассинском монастыре преподобный Бенедикт предсказал время своего отшествия, и это предсказание сбылось: он почил 21 марта 547 г. и был похоронен в одной могиле со своей сестрой.

Строй жизни основанного им монастыря отразился в составленном им Уставе, получившем название «Regulae Benedicti» («Правила Бенедикта»). По словам его агиографа папы Григория Двоеслова, все способы его учительства можно найти «в этом начертании правил, потому что святой муж не мог учить иначе, нежели как сам жил»²⁴¹. В Италии и затем по всему латиноязычному Западу стали устраиваться монастыри, в которых применялся его устав. Впоследствии, когда на Западе сложилась система монашеских орденов, монастыри, продолжавшие жить по этому уставу, были объединены в ордене, носящем его имя, – древнейшем на католическом Западе. «Regulae Benedicti» переводились с латинского языка: первый перевод сделан был на древневерхненемецкий язык в Санкт-Галленском монастыре в 9 в.; к 10 столетию относится англосаксонский перевод, первый славянский перевод выполнен был в Чехии в 11 в.; переводы на романские языки принадлежат более поздней эпохе, 13 в.; на итальянский его перевели уже только на исходе 15 столетия: романоязычным читателям подлинник был, естественно, более доступен, чем германо- и славяноязычным. На русский язык «Regulae Benedicti» перевел святитель Феофан Затворник.

Составляя «Устав», святой опирался на предшественников: на общежительный устав преподобного Пахомия и на монашеские правила Василия Великого, на учение западных отцов Августина Блаженного и Иоанна Кассиана. В Уставе Бенедикта Нурсийского синтезировано духовное наследие христианского Востока и Запада с особым учетом монастырских традиций, сложившихся на Западе. Свои правила преподобный адресует новоначальным монахам, полагая, что более опытные и ищущие высшего совершенства должны обращаться к творениям отцов и в них искать наставления. Суть монашества автор «Правил» находит в том, что вступивший на этот узкий путь отвергает свою волю и совершает подвиг послушания. Приобщаясь крестным страданиям Христа, монах сподобляется вступления в Его Царство. При этом спасение человека совершается не его самопроизвольными усилиями, но действием на него благодати Божией. Монахи, имеющие страх Божий, знают, что все доброе в них проистекает не от них самих, но от Бога.

В «Правилах» обозначены четыре типа устройства монашеских общин: киновиты, когда монахи живут в одном монастыре, подчиняясь единому уставу и настоятелю; сарабаиты, когда монахи проживают совместно, но не имеют ни общего устава, ни начальника; эремиты, или пустынножители; и наконец, так называемые гироваги – странствующие монахи. Преподобный Бенедикт отвергает образ жизни сарабаитов и гировагов, а из киновии и пустынножительства более благонадежным считает киновию, к которой, собственно, и относится его устав.

Для стилистики «Правил», в известной степени отличающей их от уставов восточных аскетов, характерна систематизация и детализация изложенного учения. Так, святой Бенедикт насчитывает ни много ни мало – 72 монашеские добродетели, которые он называет instrumenta bonorum operum (средства добрых дел). При желании в этой классификации можно уже усмотреть зачатки средневекового схоластического метода, но подобная, представляющаяся несколько искусственной, систематизация не затрагивает сути аскетического учения святого Бенедикта, которое принципиально не отличается от учения восточных наставников монашеского подвижничества.

Высшей добродетелью преподобный называет любовь к Богу, которая является ответом на Его любовь к человеческому роду, и эта ответная любовь выражается в благодарности Ему, в прославлении Его и в подражании Христу в Его страданиях. Рядом с любовью к Богу поставляется, в соответствии с евангельским учением, любовь к ближнему. Для монаха средствами стяжания совершенства служат смирение, молчание и послушание. Своему наставнику монах должен подчиняться и тогда, когда ему представляется, что исполнение требования наставника превосходит его ограниченные человеческие силы, потому что надеяться он должен не на себя, а на всесильную помощь Божию. Человека, удалившегося от Бога непослушанием Адама, послушание возвращает к его Творцу.

Рассуждая о смирении, преподобный Бенедикт обозначает двенадцать ступеней этой добродетели: «1) постоянное памятование заповедей и полагание перед взором страха Божия; 2) отвержение собственной воли; 3) предание себя в послушание начальствующему из любви к Богу; 4) спокойное перенесение тягот и страданий без искания путей избавления от них; 5) доверие себя и всех своих помыслов настоятелю без смущения и сокрытия чего-либо; 6) довольствование самым скудным, полагание себя наихудшим из всех людей, готовность на любую работу; 7) укоренение в сердце сознания своей ничтожности, как негодного раба; 8) строгое исполнение предписаний устава и монастырского начальства; 9) хранение молчания; 10) воздержание от смеха и всяких увеселений; 11) слово монаха должно быть тихим, кротким и рассудительным; 12) становление благочестия, проникающего не только внешнее поведение, но и сущность монаха»²⁴².

Молитва должна составлять стержень монашеского подвижничества: это и участие в братском молитвословии, в церковном богослужении, но также и индивидуальная молитва, суть которой в собеседовании с Богом. Важнейшим общим деланием братии в монастыре, «делом Божиим» («opus Dei»), по мысли преподобного, является богослужение. В Уставе подробно регламентируется порядок монастырских богослужений. Таковыми должны быть, помимо литургии, или мессы, утреня, 1-й, 3-й, 6-й и 9-й часы, вечерня, комплеториум (служба перед отходом ко сну) и vigilia – ночное бдение. По этим службам распределяется чтение псалмов, с тем чтобы в течение недели была прочитана вся Псалтирь. Когда монах услышит призыв к богослужению, он должен оставить все иные послушания и поспешить в храм.

По Уставу преподобного Бенедикта христианин, поступающий в обитель, обязан отказаться от своего имущества, отдав его монастырю либо употребив в пользу бедным. После принятия в братию насельник состоит под духовным руководством опытного старца. Через год послушник дает обеты послушания, целомудрия и бедности, а также пожизненного неисходного пребывания в монастыре. Без дозволения аббата монах не должен выходить за монастырские ворота. По правилам Бенедикта, монахи обязаны спать в общем помещении – дормитории – одетыми. Трапеза насельникам монастырей полагалась один или два раза в день. За трапезой монахи вкушали по два блюда, постные или скоромные – в зависимости от календарного времени и дня, хлеб, по возможности фрукты и овощи, а также пили вино – по стакану в день, но тем, кто мог, предлагалось воздерживаться от вина. За трапезой полагалось чтение душеполезных книг. Одежда монахов состояла из двух туник, двух куколей и скапуляра (рабочего фартука). Обувью служили сандалии, а в холодное время – сапоги.

В «Правилах» Бенедикта изложен порядок монастырского управления. Настоятель монастыря (аббат) должен избираться братией не строго из числа пресвитеров, но из числа опытных монахов. Свою должность он исполняет пожизненно. Его главная обязанность состоит в духовном наставничестве. При решении особенно важных дел аббат должен совещаться либо со всей братией, либо со старцами монастыря. При необходимости в помощь аббату им самим или старцами избирается его заместитель – препозит. Попечение о содержании братии возлагается на келаря. Пресвитерами в монастыре ставились монахи из самой монастырской братии. Если же ставился пресвитер со стороны, он обязан был неукоснительно соблюдать монастырский устав.

Преподобный Бенедикт придавал важное значение труду монастырских насельников не только как условию существования монастыря на собственные средства, но и как спасительному деланию. Знаменитый завет ora et labora (молись и трудись) восходит к его Уставу. Святой основатель Монтекассинского монастыря считал, что монахи должны жить трудами своих рук, и те их изделия, которые не потреблялись в самой обители, должны продаваться по низким ценам. Все монастырские насельники, несмотря на свои ранги, привлекались одинаковым образом к кухонному послушанию. Помимо физического труда, грамотные монахи обязаны читать Священное Писание и творения отцов, а кроме того, устраивались чтения вслух для всей братии продолжительностью по четыре часа в день помимо чтения за богослужением и за трапезой. Особенно продолжительными были великопостные чтения, когда каждому, кто был грамотен, предписывалось брать в келлию книги из монастырской библиотеки.

Последователь преподобного Бенедикта Кассиодор, известный государственный деятель Остготского королевства, когда ушел в отставку, устроил монастырь в своем имении, который получил название Виварий. В его обители монахи занимались перепиской книг и их изучением. И эта особенность, научные штудии, стала характерной чертой монастырей, живших по Уставу святого Бенедикта, впоследствии названных бенедиктинскими.

В правилах преподобного особый акцент сделан не только на духовно-созерцательном делании и аскетическом подвижничестве, но и на церковно-практических целях, а цели эти многообразны. Отсюда вырастала впоследствии, в Средневековье, «специализация» западных монастырей, которая стала основой их разделения по орденам: у одного ордена она церковно-просветительская, у другого – миссионерская, у третьего – собственно аскетическая, у четвертого – благотворительная.

По характеристике А. Дж. Тойнби, Устав Бенедикта оказал влияние на социальную и экономическую эволюцию западного мира: «Община бенедиктинцев стала матерью монастырей, быстро распространившихся по всему западному миру. Монашеский орден св. Бенедикта лег в основу социальной структуры западного христианства, выросшего из руин эллинистического мира. Важнейшей чертой бенедиктинской системы было… предписание заниматься физическим трудом, прежде всего трудом сельскохозяйственным. Движение бенедиктинцев. в экономическом плане означало возрождение земледелия в Италии, так и не оправившегося со времен Ганнибала… Благодаря духовному порыву орден бенедиктинцев вызвал экономический подъем… во всей средневековой Европе»²⁴³.

В историю Церкви вошли также приобретшие широкую известность монахи с противоположного края Европы, из провинции Малая Скифия, вошли потому, что их своеобразные начинания вызвали реакцию, оказавшуюся в эпицентре богословской полемики 6 столетия. В ту пору уже не существовало скифского этноса: в Скифской, или Томитанской, названной так по ее главному городу, провинции после великого переселения народов проживали разные этносы. В. В. Болотов полагает, что ставшие знаменитыми скифские монахи имели готское происхождение²⁴⁴. В 519 г., в правление императора Юстина, в Константинополь из Малой Скифии прибыли монахи во главе с Иоанном Максенцием. Среди них был также Леонтий, которого некоторые историки ошибочно отождествляют со знаменитым богословом Леонтием Византийским. Известно, что Леонтий из Скифии был родственником могущественного тогда полководца Виталиана, ревнителя православия, учинившего неудачный мятеж против покровительствовавшего монофизитам императора Анастасия, вначале возвышенного, а потом устраненного при Юстине.

В столицу они пришли, чтобы там разрешить свой спор с епископом Томитанским Патернусом. И как оказалось, у этого спора была богословская подоплека: Патернус отвергал проповедуемую этими монахами формулу «Один от Святыя Троицы распят», которую он считал теопасхитской. Не добившись поддержки в столице, монахи самовольно покинули ее и отправились в Рим. Юстиниан, тогда еще только патриций, а не император, написал папе Гормизде в Рим грамоту, в которой обвинил беспокойных монахов в том, что они сеют рознь и проповедуют новое учение. В послании, отправленном позже, он потребовал принудительно вернуть их в Константинополь. Монахи категорически отказались возвращаться из Рима, ссылаясь на то, что в этом случае их жизни угрожает опасность, а папа медлил с исполнением требования Юстиниана. Между тем аналогичные обвинения в адрес скифских монахов выдвинул в послании папе, присланном из имперской столицы, его легат Диоскор. Скифские монахи в свою очередь обвинили Диоскора в приверженности несторианской ереси. Папа в послании епископу Карфагена Поссесору осудил скифских монахов за распространение учения, сеющего рознь. Узнав о содержании этого послания, Иоанн Максенций составил сочинение, в котором полемизировал с папой Гормиздой. В спор с Иоанном вступили монахи из константинопольского монастыря акимитов, «неусыпающих». Наиболее последовательным оппонентом скифских монахов стал папский легат Диоскор. Он обвинял их в прикровенном монофизитстве, напоминая, что на Халкидонском Соборе выдвинутая ими формула предлагалась последователями Евтихия Дорофеем и Каросом, правда, святой Прокл в послании к армянам также употребил это выражение: «Един от Святыя Троицы распят – пострадал»²⁴⁵. Таким образом, эта формула была приемлема и для монофизитов, и для православного диафизита Прокла.

За разгоревшимся спором стоял вопрос о том, как следует понимать ипостасное единство Божественной и человеческой природы во Христе: как доходящее до субъектного тождества, в соответствии с этой формулой, либо иным образом, который бы безусловно исключал возможность теопасхитской и, следовательно, криптомонофизитской интерпретации учения о единстве Ипостаси во Христе. Скифские монахи, возбудившие спор, самым искренним образом считали себя приверженцами Халкидонского ороса, но подозревали своих оппонентов в скрытом несторианстве. Папа Гормизда учению скифских монахов не сочувствовал, но колебался решительно осудить их. Большая часть западных богословов его отвергала, интерпретируя его в теопасхитском ключе, несовместимом не только с Халкидонским оросом, но и с догматом о бесстрастии Божества, лежащем в самом основании христианского монотеизма.

Сами скифские монахи ушли скоро в тень и уже не участвовали в позднейших контроверзах вокруг возбужденной ими темы, но затеянный ими богословский спор послужил толчком к углубленным размышлениям на христологическую тему Юстиниана, искушенного в богословии как никто из императоров, бывших до него и после него. Став автократором, он своей важнейшей задачей считал служение Церкви, заботу о ней, которая проявлялась как в углубленном погружении в богословские темы, так и в принимаемых им мерах, направленных на устранение недостойных пастырей, порочащих свой священный чин. Так, в 528 г. Юстиниан «жестоко наказал Исаию, епископа Родосского, и Александра, епископа Диоскольского во Фракии, обвиненных в мужеложстве, именно: низложив их, велел отсечь им детородные уды, водить по городу и кричать глашатаю: «Вы, епископы, не бесчестите своего сана!». Кроме того, издал строгие законы против распутных, из коих многие были казнены. Всюду воцарились глубокий страх и безопасность»²⁴⁶.

Придавая исключительно важное значение богословским темам, постоянно размышляя о них, можно сказать, живя ими, он в самом начале правления, в 527 г., издал эдикт христологического содержания. В нем он воспроизводил формулу скифских монахов «Един от Святыя Троицы распят», но с существенным дополнением, исключавшим возможность ее теопасхитской интерпретации – «по плоти». С тех пор Юстиниан последовательно отстаивал скорректированную им формулу скифских монахов, всецело поддержанный в этом своей супругой Феодорой, которая хотя никогда и не уклонялась от диафизитского ороса Халкидонского Собора, но всем сердцем стремилась к воссоединению монофизитов, имела в их среде собеседников и друзей, с огромным уважением относилась к Севиру Антиохийскому и надеялась, что формула «Един от Святыя Троицы пострадал по плоти» способна примирить диафизитов с монофизитами, подтолкнув их к признанию Халкидонского ороса. По очевидным политическим соображениям эти надежды разделял и император. Восстановление канонического общения Рима с Новым Римом послужило делу возвращения утраченных империей западных диоцезов в имперское лоно, но конфессиональная рознь с монофизитами подрывала прочность имперской власти в Египте, где монофизиты составляли значительное большинство; и в Сирии, где приверженцы Севира числом едва ли уступали православным диафизитам, в то время как все почти упорствовавшие несториане, имевшие в прошлом главную свою опору в Сирии, эмигрировали оттуда во враждебный Риму Иран. Немало монофизитов было и среди жителей столицы.

В 531 г. Юстиниан разрешил монофизитским епископам, пресвитерам и монахам вернуться из мест, куда они были сосланы. Многие из тех, кто воспользовался этой милостью, поселились в столице. Более пятиста монофизитов нашли приют в константинопольском дворце Гормизды, принадлежавшем Феодоре, где они пользовались ее защитой и покровительством, так что народная молва считала ее, и конечно напрасно, тайной монофизиткой: «…монофизиты-монахи из Сирии в озлоблении оскорбляли портрет императора и тут же благословляли святую Феодору, желая ей победы над «несторианствующим синодитом», то есть над ее же мужем»²⁴⁷. Синодитами монофизиты называли своих противников из-за их приверженности Собору, под которым подразумевался тот в их глазах исключительно пререкаемый Собор, который состоялся в Халкидоне, то есть «синодиты» значило «халкидониты». В. В. Болотов объяснял то обстоятельство, что император и его супруга поддерживали соперничающие группировки «полюбовным разделом догматических ролей между венчанными супругами, чтобы отвести глаза своим подданным»²⁴⁸, иными словами, циничным политическим расчетом, ссылаясь при этом на «Тайную историю» Прокопия, но также и на Евагрия Схоластика, у которого, однако, приводятся две версии в объяснение расхождения супругов: «Юстиниан чрезвычайно твердо держался тех, кто собирался в Халкидоне, и того, что было ими постановлено, а Феодора. держалась тех, кто говорит об одной природе, либо они истинно так мыслили – ибо когда речь идет о вере, расходятся и отцы с детьми. и жена со своим мужем. либо условились по какому-то замыслу. так что один лелеял наших, а другая великими богатствами поощряла чужих»²⁴⁹. Думается, что для адекватной оценки ситуации требуется большая щепетильность и нюансированность оценок. Они оба стремились к воссоединению монофизитов с халкидонитами, при этом, не впадая в монофизитство, Феодора по причинам, в основном биографическим, а не богословским, с большим сочувствием, чем ее муж, относилась к монофизитам, к их опасениям и предубеждениям и подталкивала Юстиниана к большему миролюбию по отношению к ним. При этом они оба могли уже как политики зафиксировать имеющиеся между ними тактические разделения ради пользы дела, которое они считали и церковным, и государственным, – восстановления религиозного единства, способного гарантировать целостность империи.

После подавления мятежа «Ника» в 532 г. по повелению императора состоялся богословский диалог между диафизитами и монофизитами. Каждую сторону представляло по шесть богословов. Среди приглашенных был и Севир, но он нашел благовидный предлог, чтобы уклониться от участия во встрече, на которой присутствовал также представитель императора Стратегий. Император и Константинопольский патриарх Епифаний, который занимал столичную кафедру после кончины своего предшественника Иоанна II c 520 по 535 г., участвовали в диалоге лишь на его заключительном этапе. Православную сторону в этом собеседовании представляли также известные по именам и титулам Ипатий Эфесский, Анфим Трапезундский и Иннокентий Маронийский.

Ход и содержание диалога отражены в письме Иннокентия Маронийского пресвитеру Фоме. В изложении Болотова основные моменты дискуссии выглядят так: «После вступительной речи представителя гражданской власти было заявлено, что восточные (монофизиты) уже подали императору свое изложение веры. «Да, – сказал Ипатий, – это исповедание веры переполнено порицаниями и обвинениями против Халкидонского Собора, созванного против Евтихия… Какого вы мнения об Евтихии?». Восточные отвечали, что он еретик и даже ересиарх. «А какого вы мнения о Диоскоре?» – «Он православный». – «Каким же образом Диоскор принял Евтихия и осудил Флавиана?» – «Но ведь это было его временное ослепление». – «Если Евтихий был еретик – спрашивал Ипатий, – то Флавиан право ли осудил его?» – «Право». – «А право ли Диоскор оправдал его?» – «Неправо». – «А если так, то Вселенский Собор был необходим, чтобы исправить неправо сделанное на соборе Диоскора». С этим согласились восточные. «В таком случае – спрашивал Ипатий, – почему вы порицаете Халкидонский Собор?» – «Созвание собора было законно, – отвечали восточные, – но он хорошо начал, да плохо кончил» … Халкидонский Собор, говорили они, вводит новшество – учение о двух естествах, выражаясь о Христе «в двух естествах». Ведь и Кирилл говорил: «из двух естеств», а не «в двух естествах». Почему, говорили они, не приняты Халкидонским Собором его 12 глав? Ипатий отвечал им, что если они не приняты explicite, то приняты implicite… Восточные продолжали настаивать на том, что они могут представить сочинения Кирилла, в которых он говорит о соединении во Христе Божества и человечества во едино естество. Ипатий отвечал им: «Мы признаем то из сочинений Кирилла, что согласно с его синодиками; а что несогласно, того мы не осуждаем, но не следуем тому как церковным законам»»²⁵⁰.

В ходе дискуссии обнаружилось значительное совпадение позиций православных диафизитов и умеренных монофизитов, последователей Севира Антиохийского. Оно заключалось в солидарном осуждении Евтихия как еретика и в обоюдном признании авторитета святителя Кирилла. У Юстиниана, наблюдавшего за диалогом, могло сложиться впечатление, что расхождение монофизитов с учением Халкидонского Собора носит терминологический характер и не затрагивает существа веры и что поэтому монофизиты способны принять Халкидонский орос. Этого, однако, не произошло, хотя дискуссия не была бесплодной, потому что по ее окончании участвовавший в ней с восточной стороны епископ Долихский Филоксен присоединился к православным и принял Халкидонский орос. Его примеру последовало несколько пресвитеров и монахов.

Вскоре, правда, обнаружилось, что у диафизитов нет оснований обольщаться успехом в деле воссоединения монофизитов. В ноябре 533 г. Константинополь пережил одно из многих землетрясений, которые выпали на его долю в 6 столетии, не самое страшное и все же погубившее многих жителей столицы и повлекшее за собой значительные разрушения. Перепуганные горожане вышли на улицы с молитвой о спасении и с пением Трисвятого, в которое было включено употреблявшееся у монофизитов прибавление «распныйся за ны». Хуже того, провокаторы из числа приверженцев монофизитства выкрикивали: «Август, сожги томос Халкидонского Собора!»²⁵¹.

Юстиниан находился под сильным впечатлением от происшедшего. Развитие событий тревожило его. Оставаясь убежденным приверженцем Халкидонского ороса, он, однако, осознал необходимость дополнительных богословских определений, которые бы исключали возможность истолкования его в несторианском ключе. 15 марта 534 г. он издал эдикт, в котором воспроизводилась христологическая формула скифских монахов, вокруг которой ломались богословские копья в течение пятнадцати предшествующих лет, и которая вначале воспринята была им как теопасхитская, как отход от учения Халкидона, естественно, с тем уточнением, какое он дал в своем эдикте 527 г.: «Един от Троицы пострада плотию». С резкой критикой императорского эдикта выступили тогда монахи из константинопольского монастыря акимитов – «неусыпающих». Со своей стороны, император обвинил протестовавших акимитов в несторианстве и распорядился выслать их из столицы. С точки зрения критиков, и современных Юстиниану, и позднейших, вплоть до наших дней, это был отход от Халкидонского ороса: «Так понемногу сдавались позиции Халкидонского Собора», – писал А. В. Карташёв²⁵². Повод для укора императору за издание этого эдикта находит и В. В. Болотов в том, что Юстиниан в нем «не говорит ни одного слова о двух естествах во Христе. Таким образом… вероучение Халкидонского Собора не было возвещено во всей полноте»²⁵³.

26 марта император издал еще один эдикт, адресованный Константинопольскому патриарху Епифанию и посланный также папе Иоанну II, который взошел на Римский престол в 532 г., после кратковременных понтификатов Феликса IV и его преемника Бонифация II, ставшего папой в 530 г. И патриарх Епифаний, и находившиеся в столице епископы, и папа Иоанн не нашли в этом эдикте, повторявшем и подробнее пояснявшем мысли, содержавшиеся в предшествующем указе богословского содержания, ничего противоречащего Халкидонскому оросу. Папа писал тогда императору: «Мы слышали, что ты, движимый своим религиозным рвением, обратился ко всем верным с эдиктом, чтобы защитить апостольское учение от еретических извращений при содействии наших братьев епископов. Поскольку твой поступок находится в согласии с апостольским учением, мы подтверждаем его своим авторитетом»²⁵⁴.

В концентрированном виде содержание обоих эдиктов резюмируется в составленном святым Юстинианом песнопении, которое вошло в состав литургического чинопоследования, представляя по богословской точности, поэтической выразительности и энергии шедевр христианской гимнографии: «Единородный Сыне и Слове Божий, бессмертен сый, изволивый спасения нашего ради воплотитися от Святыя Богородицы и Приснодевы Марии, непреложно вочеловечивыйся, распныйся же за ны, Христе Боже, смертию смерть поправый, Един сый Святыя Троицы, споклоняемый Отцу и Святому Духу, спаси нас».

7 февраля 535 г. умер монофизитский патриарх Александрии Тимофей III, после чего среди египетских христиан, в значительном большинстве монофизитов, разгорелись споры: крайние, последователи Юлиана Галикарнасского, тогда едва ли не преобладавшие в стране, хотели поставить патриархом архидиакона Гайана, в то время как умеренные стояли за Феодосия, диакона и ученика Севира. Благодаря поддержке, оказанной Феодосию императором в надежде на сближение его единомышленников с православными диафизитами и их конечное воссоединение, Феодосий был поставлен патриархом, а Гайна выслан из Александрии, но значительная часть народа, и особенно монахов, не признала Феодосия своим патриархом, и храмы верных ему общин оставались во время богослужений полупустыми.

Вскоре после этого, 5 июня, скончался патриарх Константинопольский Епифаний. По предложению Феодоры его преемником был поставлен Трапезундский митрополит Анфим, участвовавший в свое время в богословском диалоге с монофизитами и обнаруживший тогда чрезвычайную открытость по отношению к ним. В среде ревнителей диафизитства он подозревался в тайной приверженности монофизитству. У Феодоры и Юстиниана была надежда, что Анфим и Феодосий Александрийский найдут путь к воссоединению. В этой обстановке в Константинополь счел нужным приехать бесспорный лидер умеренных монофизитов, искушенный богослов Севир, и у него сложились дружественные отношения с Анфимом. Опасения тех, кто не доверял Анфиму, от этого только укрепились. Из высокопоставленных иерархов первым забил тревогу православный патриарх Антиохии Ефрем, в прошлом государственный сановник, занявший первосвятительскую кафедру Востока после гибели своего предшественника Евфрасия при землетрясении 526 г. Ефрем был популярен в народе; аскет и ученый богослов, он успешно полемизировал с самим Севиром, и, занимая кафедру, которая раньше принадлежала Севиру, он более других сознавал бесперспективность его обращения и опасность, которую несло его сближение с православным патриархом Анфимом. Свою тревогу он изложил в послании, отправленном новому папе Агапиту, занявшему Римский престол в 535 г. после смерти своего предшественника Иоанна. Случилось так, что в этом же году король остготов Теодат направил святого Агапита в Константинополь с дипломатическим поручением – вести от имени короля переговоры с Юстинианом о заключении мира и прекращении военных действий в Италии. К тому времени в столицу приехал и монофизитский патриарх Александрии Феодосий, вынужденный покинуть свой кафедральный город из-за неприятия со стороны большей части местных монофизитов. Таким образом, в Константинополе тогда оказалось сразу несколько влиятельных иерархов христианского мира.

Папа стал сразу действовать с позиции силы, которая собственно заключалась в том, что император нуждался в его поддержке для успешного ведения войны в Италии, но также в том, что на его стороне были патриарх Антиохийский Ефрем, столичные ревнители диафизитства, прежде всего из монастыря акимитов, которые к тому времени вернулись из ссылки, и монахи из 67 константинопольских монастырей, обещавшие папе помощь в разорении монофизитского гнезда, которое свили противники Халкидонского ороса в столице. Папа заклеймил Севира и Феодосия как евтихианцев, которыми в действительности не были не только они, но даже и последователи их оппонента Юлия Галикарнасского. Как замечает по этому поводу В. В. Болотов, «степень просвещения на западе была такова, что там не могли понять разницы между монофизитством и евтихианством»²⁵⁵. Более того, Агапит отказался от сослужения с патриархом Анфимом, которого он назвал прелюбодеем за то, что тот перешел с одной кафедры, Трапезундской, на другую – Константинопольскую. Юстиниан, не оставивший надежды на воссоединение по крайней мере умеренных монофизитов, сделал папе выговор в связи с его нежеланием действовать с большей деликатностью. Как видно из папского источника «Liber pontificalis», трудно сказать, насколько достоверного при своей очевидной тенденциозности, исполненного пиетета по отношению к понтификам, «конфликт Юстиниана с папой заострился в таком диалоге: «Я тебя заставлю быть в согласии со мной или пошлю тебя в ссылку», – сказал Юстиниан. «А я, – ответил Агапий, – желал приехать к христианнейшему императору, и вот передо мной – Диоклетиан»»²⁵⁶.

Оценив со свойственным ему здравомыслием сложившуюся ситуацию, император уступил папе. Он убедился в тщетности надежды на примирение диафизитов с хотя бы и умеренными монофизитами. Поступиться же Халкидонским оросом он не мог ни при каких обстоятельствах, убежденный в его правоте и боговдохновенности. Между тем жертвой чрезмерно компромиссной политики по отношению к монофизитам могло стать каноническое общение с Западом, столь необходимое ввиду войны с остготами. Существовала также угроза церковных нестроений в самом Константинополе, где не одни только акимиты были встревожены опасностью со стороны монофизитства, в сочувствии которому подозревался сам патриарх столицы.

Папа потребовал низложения Анфима, и Юстиниан более уже не защищал его. Анфим, не дожидаясь соборного суда, отрекся от патриаршества, «оставив мантию в руках императора Юстиниана»²⁵⁷. Собор эндимуса под председательством папы Агапита уволил его со столичной кафедры, предоставив ему право вернуться на свою прежнюю кафедру в Трапезунд при условии, что он письменно осудит монофизитство и признает решения Халкидонского Собора в их полноте. Анфим заверил императора в готовности выполнить предъявленные ему требования, но затягивал их исполнение и, уйдя в затвор, поселился в тайной келье во дворце Феодоры, где оставался в безвестности до самой своей кончины, последовавшей двенадцать лет спустя. Его преемником по предложению императора был избран выходец из Александрии Мина, носивший характерно египетское имя. 13 марта 536 г. папа по просьбе Юстиниана возглавил хиротонию Мины, а 22 апреля святой Агапит скончался в Константинополе после внезапно обрушившейся на него скоротечной болезни. В Риме в том же году новым папой был избран Сильверий, тогда же в Новом Риме под председательством Мины состоялся собор, на который вызван был низложенный Анфим, с тем чтобы он оправдался в возводимых на него обвинениях. Найти его, однако, не удалось, и суд над ним состоялся заочно – он был извергнут из сана и анафематствован. Собор заново подверг анафеме Севира и его последователей Петра и Зоара. Шестого августа 536 г. император своим декретом утвердил соборные определения. Севир, Петр, Зоар, а также скрывавшийся во дворце Феодоры Анфим, помимо анафематствования, подлежали изгнанию из столицы, а их сочинения изъятию. Севир снова удалился в Египет, где написал еще один полемический трактат против диафизитства и, дожив до преклонных лет, умер 8 февраля 538 г.

Очередная попытка преодолеть раскол с монофизитами провалилась, но она не была последней. В ту пору, однако, перед лицом провала усилий восстановить церковное единство Юстиниан принял жесткие меры против монофизитов. От последователя Севира Феодосия, поставленного на Александрийский престол, но находившегося тогда в столице, император потребовал признать Халкидонский орос. Тот, оставаясь хотя и умеренным, но все же монофизитом, сделать это отказался и был низложен и сослан в расположенный невдалеке от Константинополя на берегу Черного моря городок Деркос. Там он не сидел сложа руки, но тайно хиротонисал в епископа египетского города Ифеста монаха Иоанна Теллского. Сделал он это потому, что император запретил епископам, отвергавшим Халкидонский орос, совершать рукоположения, так что для монофизитов, по словам В. В. Болотова, возникла опасность «обратиться в беспоповство»²⁵⁸.

Из Деркоса Иоанн прибыл в Константинополь, где нашел прибежище во дворце Гормизды, принадлежавшем Феодоре, а затем отправился в путешествие по Азии, Понту, Месопотамии, и там тайно поставлял в пресвитеры монофизитов. По распоряжению Юстиниана он был вынужден прекратить свою деятельность и был водворен в монастырь, из которого вскоре бежал в Персию. Находясь возле границы, он продолжал рукополагать священников из числа приверженцев монофизитства, приходивших к нему из разных провинций Римской империи. По-фантастически преувеличенным сведениям из монофизитских источников, Иоанн совершил 170 тысяч хиротоний. Пресечь опасное для православия развитие событий взялся патриарх Антиохийский Ефрем, в прошлом комит Востока, человек властный и решительный. Он договорился с властями Ирана о выдаче Иоанна, после чего тот был помещен в один из антиохийских монастырей, где вскоре в 538 г. скончался.

Но попытки создать параллельную монофизитскую иерархию на Востоке на этом не прекратились. На границе римской Сирии и Ирана существовал арабский эмират во главе с Харитом (по-гречески – Арефой) ибн Габалом из племени хасанитов. И сам эмир, и большинство его подданных были христианами и монофизитами. В 542 или 543 г. он нанес визит императору, от которого эмир скорее номинально, чем реально зависел; при поддержке Феодоры он добился санкции на поставление для своего государства двух епископов монофизитов. В 543 г. епископами-монофизитами, находившимися под рукой у августы, были посвящены на кафедры в Бостру Феодор и в Эдессу Иаков, прозванный впоследствии Барадеем, что значит «оборванец», – прозвище происходит от того, что Иаков совершал тайные хиротонии, странствуя по Востоку в лохмотьях, под видом нищего. От низложенного Александрийского патриарха Феодосия, с которым Иаков встретился тайно в Деркосе, он получил поручение ставить не только пресвитеров, но и епископов, о чем, конечно, не было и речи в просьбе Харита, обращенной к императору. Кандидатами в епископы им были подобраны Конон и Евгений. Феодосий сам не отважился рукополагать их, но посоветовал совершить хиротонии в Египте. И вместе с египетскими монофизитами Иаков поставил их: одного на кафедру в Тарс, а другого в Селевкию. Затем совершены были и другие епископские хиротонии. Одним из знаменитых ставленников Иакова Барадея стал Иоанн Эфесский, церковный историк и миссионер, обративший тысячи язычников Сирии в христианство и пользовавшийся за то покровительством императора Юстиниана. В 544 г. Иаков Барадей вместе с другими монофизитскими епископами хиротонисал патриархом Антиохийским Сергия Черного. Три года спустя он умер, но прошло еще три года, и его преемником был поставлен египтянин, по имени Павел, которого также прозвали Черным.

Так появилась монофизитская сирийская иерархия, прозванная по ее знаменитому основателю Иакову Барадею яковитской, существующая и по сей день. Это явление имело серьезные последствия для Вселенской Церкви. Разделение между православными диафизитами и монофизитами только тогда приобрело характер конфессиональный. «Происходившую до того времени борьбу между православными и монофизитами не нужно, – по характеристике В. В. Болотова, – представлять, как борьбу двух Церквей; это была скорее борьба двух богословских направлений… Разделения Церквей вовсе не было. Прежде было так: если монофизитам удавалось провести на патриаршую кафедру своего единомышленника, он и оставался патриархом. В Александрии так долго и было, пока Феодосия не удалось вызвать в Константинополь. С другой стороны, если в Антиохии и других местах назначались епископы дифизиты, то монофизиты не признавали их, но считали это временным несчастьем, не теряя надежды пережить его»²⁵⁹. Образование параллельной иерархии, совершенное Иаковом Барадеем, стало печальным рубежом в истории взаимоотношений между православными диафизитами и монофизитами, своего рода началом канонического разделения церквей. Несмотря на то что и ранее борьба богословских направлений не раз приобретала ожесточенный характер, но сохранялась еще надежда на примирение и восстановление единства. Впрочем, Юстиниан этой надежды не утратил до конца жизни.

Между тем уже в 539 г. патриарх Мина хиротонисал на Александрийскую кафедру вместо низложенного Феодосия тавеннисиотского монаха Павла Престора, который должен был искоренить в Египте монофизитство. Павлу, который прибыл в Александрию в сопровождении воинского отряда, предоставлены были широкие полномочия – смещать не только епископов, державшихся за монофизитство, но и покровительствовавших им чиновников, а также закрывать монастыри в случае, если их насельники откажутся принимать Халкидонский орос. Для самого патриарха Павла победа над египетским монофизитством оказалась пирровой. У него возник конфликт с магистром расквартированной в Египте армии Илией, которому в его противостоянии с патриархом Павлом оказал поддержку диакон из патриаршей канцелярии Псой, за что Павел распорядился бросить Псоя в темницу и подвергнуть его истязаниям. В результате пыток он умер, а его дети бежали в Константинополь и там доложили об участи их отца. Император Юстиниан не готов был одобрить столь радикальные меры ревнителя православия, и в Александрию была направлена комиссия во главе с пребывавшим в столице империи апокрисиарием папы Римского Пелагием. Павел был низложен, и вместо него в 542 г. патриархом Александрийским был поставлен Зоил – в ту пору диафизит, позже, однако, уклонившийся в монофизитство.

Папа Сильверий был избран в Риме по воле остготского короля Теодата. В Константинополе смириться с этим не могли, и, хотя само его поставление не было опротестовано, однако решено было при первой возможности вмешаться, с тем чтобы возвести на папский престол другое лицо. Такая возможность представилась после того, как древняя столица империи была отвоевана войсками Велисария, несмотря даже на то, что Сильверий поспособствовал сдаче Рима. Тем не менее Велисарием он, по вероятной подсказке из Константинополя, был обвинен в тайных сношениях с готами, предан церковному суду, низложен и отправлен в ссылку в Патару. Кандидат на ставший вакантным папский престол был подобран святой Феодорой. Это был Вигилий, выходец из римского сенаторского рода, посвященный в диакона папой Бонифацием II в 532 г. Год спустя он приехал в столицу на Босфоре папским апокрисиарием; тесно общаясь с Юстинианом и Феодорой, он снискал благоволение августы. Вигилий обещал ей в случае своего восхождения на папский престол содействовать примирению с монофизитами. После скоропостижной кончины папы Агапита в Константинополе он привез его мощи в Рим с надеждой, которую укрепляла поддержка Феодоры, стать преемником усопшего, однако там уже был сделан иной выбор, с которым он, естественно, вынужден был смириться, но уже в 537 г. Вигилий был избран послушным императору конклавом на папский престол. В Риме давно уже сложилась традиция избирать папу голосами выборщиков-кардиналов – субурбикарных епископов, пресвитеров, возглавляющих самые важные приходы Рима, и семи диаконов, во главе которых стоял архидиакон.

Исполняя обещания, данные в свое время Феодоре, Вигилий обратился с секретным посланием к Анфиму, к тому времени уже низложенному по обвинению в приверженности монофизитству, и к явным, хотя и умеренным монофизитам Севиру Антиохийскому и Феодосию Александрийскому. Этот документ получил, однако, огласку: два римских диакона Либерат и Виктор, находившиеся в одно время в Константинополе, сообщили о его содержании публике. Каким образом тайное послание попало в их руки, осталось неизвестным. Папа искал примирения с монофизитами и ради этого соскользнул на давно уже обнаруживший свою порочность путь богословских компромиссов: к посланию он приложил исповедание веры, составленное в духе злополучного «Энотикона» Зенона, – факт, подрывающий католическое учение о непогрешимости папы. Поэтому в Риме подлинность этого акта оспаривается. Аргументы в защиту его подлинности небесспорны, но представляются более вескими, чем доводы противников этой версии, тем более что их позиция подрывается очевидной конфессиональной предубежденностью. Свою способность к двусмысленным актам и заявлениям, свой конформизм Вигилий не раз демонстрировал в последующие годы понтификата.

В начале 540-х гг. неожиданно обострилась еще одна богословская проблема, послужившая камнем преткновения и ставшая причиной разделения, – в центре пререканий, увлекших многих, вновь оказался Ориген. В монастырях Палестины, где влияние его идей во все времена было особенно значительным, спор об учении Оригена велся с начала 5 в. Еще в 507 г. часть монахов Великой лавры Саввы Освященного покинула эту обитель, потому что преподобный Савва отвергал заблуждения Оригена, и основала Новую лавру, которая и стала оплотом оригенистов, среди которых своей эрудицией и полемическим искусством выделялся Феодор Аскида, со временем возглавивший Новую лавру. Его влиятельным единомышленником был настоятель монастыря святого Мартирия Домициан. Полемика была сфокусирована на учении Оригена об апокатастасисе – конечном восстановлении творения в его первозданном совершенстве, вплоть до очищения самих падших духов от скверны греха. Отстаивая мысль о спасении всех, оригенисты ссылались, помимо Оригена, на святого Григория Нисского и Дидима Слепца. При этом оригенисты разделились на две фракции: крайних, которых называли изохристами, и умеренных – протоктистов. Изохристы «считали, что в будущей жизни души человеческие будут уравнены с душой Христа. Вторые… признавали превосходство души Христа как первого творения»²⁶⁰. После преставления преподобного Саввы влияние оригенистов в Палестине усилилось. В 536 г. Феодор Аскида и Домициан участвовали в Константинопольском Соборе, своими способностями они обратили на себя внимание императора Юстиниана. На следующий год Феодор был поставлен на первенствовавшую в Понтийском диоцезе кафедру Кесарии Каппадокийской, а Домициан – на Анкирскую. Споры о наследии Оригена распространились и на его родине – в Египте, а также в Сирии и Малой Азии.

К числу ревностных противников оригенистов принадлежал патриарх Антиохийский Ефрем. На созванном им в 542 г. Поместном соборе оригенисты были анафематствованы. В свою очередь они потребовали от колебавшегося патриарха Иерусалимского Петра исключить из диптиха Ефрема. В действительности Петр не сочувствовал оригенистам, и по его благословению архимандриты Великой лавры Геласий и монастыря преподобного Феодосия Софроний направили императору полемический трактат против заблуждений Оригена и его последователей, но, считаясь с влиятельной группировкой оригенистов, Петр делал вид, что относится к ним благосклонно. Возникла реальная опасность разрыва канонического общения между Антиохией и Иерусалимом. Посоветовавшись с Константинопольским патриархом Миной и папским апокрисиарием Пелагием, Юстиниан в 542 г. издал эдикт, адресованный святителю Мине, в котором он осудил учение Оригена. Его должны были подписать все пять патриархов, а также епископы на специально созываемых по этому поводу Поместных соборах. Эдикт подписали папа Вигилий, патриархи Мина, Зоил, Ефрем, Петр. На соборе в Иерусалиме эдикт подписали все епископы, кроме Авиллы и Александра. Более того, императору подчинились и самые вожди оригенистов – Феодор Аскида и Домициан Анкирский.

Но сохранив доверие Юстиниана ценой своей очевидно лицемерной подписи и зная, что мысль о воссоединении монофизитов не оставила императора и что этому проекту всем сердцем сочувствует могущественная августа, Феодор Аскида предложил Юстиниану новый путь к заветной цели – воссоединению монофизитов: отвергнуть богословов, в большей мере или меньшей мере заподозренных в близости их взглядов Несторию, которых, однако, не осудил Халкидонский Собор, с тем чтобы отнять у монофизитов предлог обвинять халкидонитов в скрытом несторианстве, после чего монофизиты смогут войти в общение с халкидонитами. Речь шла о Феодоре Мопсуестийском, богословские идеи которого усвоил Несторий, а также об Иве Эдесском и Феодорите Кирском, реабилитированных отцами Халкидонского Собора, но в свое время резко полемизировавших со святым Кириллом Александрийским. Император принял подсказку Феодора. Трудно сказать, искренне ли рассчитывал Феодор на успех в деле воссоединения, но внимание императора переключалось с Оригена и с подобных ему самому, Феодору, оригенистов на другую тему. К тому же оригенистам, взращенным в русле богословских традиций Александрийской школы, учение святого Кирилла, принадлежавшего той же школьной традиции, было ближе богословия Антиохии, из школы которой вышли и блаженный Феодорит, и Феодор Мопсуестийский. Поэтому, переключая острие императорской полемики на соименного ему, но чуждого уже по самому стилю богословской мысли епископа Мопсуестии, Феодор действовал в соответствии и со своими церковно-политическими расчетами, и со своим богословским вкусом.

Некоторые ученые, однако, отвергают версию, что мысль направить внимание на несторианскую опасность и осуждением Феодора Мопсуестийского расчистить путь для диалога с монофизитами, была подсказана императору оригенистом Феодором, возможно, из опасения, что ссылка на подобный источник этой идеи набрасывает тень на богословие и Юстиниана, и 5 Вселенского Собора. Так, протоиерей Валентин Асмус в этой связи замечает: «Из книги в книгу повторяется анекдотическая инсинуация Либерата Карфагенского о том, что оригенисты, не желавшие осуждения Оригена, пытались переключить внимание святого Юстиниана на другой предмет, что несостоятельно уже потому, что эдикт против Оригена… был издан до начала деятельности святого Юстиниана против «Трех глав», не позже 542 г.»²⁶¹. Эдикт против оригенистов был издан, конечно, ранее эдикта против «Трех глав», но это не значит еще, что эдиктом завершилась борьба с оригенизмом. На том историческом этапе она, как известно, закончилась лишь десять лет спустя, на 5 Вселенском Соборе, до созыва которого Феодор Аскида не мог считать дело оригенистов окончательно проигранным, и поэтому у него были резоны переключить внимание императора на другую богословскую тему. Не только ученые нового времени и не только Либерат Карфагенский, но и другие авторы, писавшие по свежим следам событий, придерживаются той же версии. Так, Евагрий Схоластик, живший во второй половине 6 в., писал, благочестиво резюмируя произошедшее: «Феодор… подольстился к Юстиниану и стал его доверенным и особо приближенным лицом… Он… начинает дело против Феодора, [епископа] Мопсуестии, Феодорита и Ивы, ибо Всесвятой Бог все это превосходно устроил, дабы и та и другая скверна были уничтожены»²⁶², – подразумевается осуждение, вынесенное на 5 Вселенском Соборе и Феодору Мопсуестийскому, о чем хлопотал Феодор Аскида, и Оригену, почитателем которого был Аскида. Евагрию было ясно, что подсказка оригениста Феодора не омрачает богословский подвиг Юстиниана, репутация которого в защите не нуждается, и не обеляет самого Феодора.

Император углубился в церковно-исторические и богословские размышления, результатом которых явился изданный в 544 г. эдикт, получивший в литературе название «О трех главах», основанное отчасти на недоразумении. Дело в том, что этот эдикт включал три главы (capituli), но поскольку в этом императорском акте речь идет о трех епископах, то случилось так, что главами стали называть не разделы эдикта, но самих этих епископов, и такой перенос значения слова «глава» был впоследствии принят и самим императором, так что «Юстиниан… во время Пятого Вселенского Собора говорил уже об impia tria capitula»²⁶³ (о трех нечестивых главах), под которыми он, естественно, подразумевал не свой эдикт, но обвиняемых в уклонении от православного учения Феодоре Мопсуестийском, блаженном Феодорите и Иве Эдесском.

Текст эдикта сохранился в трех фрагментах, которые цитирует епископ Африканской церкви Факунд Гермианский в трактате «В защиту трех глав», его содержание известно также из послания самого императора епископу Бизаценскому Понтиану. В изложении В. В. Болотова содержание эдикта выглядит так: «1. Кто называет нечестивое послание к Марию, которое приписывается Иве (quae dicitur ab Iba esse facta), правильным, или кто поддерживает его, а не анафематствует, как дурно отзывающееся о Кирилле, который говорит, что Бог Слово соделался человеком, и порицающее «12 глав» Кирилла, нападающее на первый Ефесский Собор, а Нестория защищающее и похваляющее Феодора Мопсуестийского, – тот да будет анафема. 2. Кто утверждает, что мы изрекли это с целью уничтожения или устранения святых отцов, бывших на Халкидонском Соборе, тот да будет анафема. 3. Стоит только взглянуть на послание к Марию, чтобы видеть, как все оно безбожно и нечестиво (omnia quidem sine Deo et impie dicentem) и почему вся Восточная Церковь анафематствует Феодора»²⁶⁴. В эдикте осуждались и сочинения блаженного Феодорита Кирского, в которых он полемизировал с двенадцатью анафематизмами святого Кирилла Александрийского.

Император рассчитывал на то, что, осуждая виднейших представителей Антиохийской богословской школы, которые подозревались в приверженности несторианству, он встретит сочувственное понимание монофизитов, неизменно подчеркивавших свою приверженность учению святого Кирилла, носителя традиций Александрийской школы, и в то же время заявлением о своей верности учению Халкидонского Собора он предупредит опасения последовательных диафизитов, в особенности на Западе, которые любой шаг в сторону поисков примирения с монофизитами воспринимали как угрозу отхода от Халкидонского ороса. Святой Юстиниан стремился к тому, чтобы устранить какие-либо сомнения в тождестве учения Эфесского и Халкидонского Соборов, чтобы подчеркнуть преемственную связь христологических формул святителя Кирилла и Льва Великого, и в этом своем стремлении он был прав, но эта его правота открылась для всех православных очевидным образом лишь позже, на 5 Вселенском Соборе и в процессе его рецепции Западом. На первых порах эдикт натолкнулся на самые энергичные протесты, а достичь примирения и восстановления общения с монофизитами не удалось и на этот раз.

Эдикт был разослан патриархам, включая папу Римского, с тем чтобы его подписали все епископы. Святитель Константинопольский Мина, с которым император, несомненно, советовался перед составлением этого акта о его содержании, созвал собор епископов своего патриархата, на котором эдикт получил одобрение, потом, однако, патриарх заявил, что свою подпись он дал при условии согласия с этим актом папы Вигилия. Константинопольская патриархия, лишь при императоре Юстине восстановившая после долгого разрыва общение с Римом, дорожила достигнутым единством с Западом и страшилась угрозы новой схизмы. Православный Александрийский патриарх Зоил, возглавлявший малочисленную общину ввиду отпадения большинства христиан Египта в монофизитство, отказался подписывать эдикт. Вызванный в связи с этой своей обструкцией в столицу, он под нажимом согласился подписать этот акт, но позже он дезавуировал свою подпись. Патриарх Антиохийский Ефрем решительно отказался подписывать эдикт, в котором подозревал отход от Халкидона, но, понуждаемый из столицы, он согласился поставить свою подпись при условии, что ее поставит и епископ Рима Вигилий. Первая реакция патриарха Иерусалимского Петра была той же, что и у Ефрема, но и он, вызванный в Константинополь, в результате бесед с августой Феодорой и Феодором Аскидой, занимавшим кафедру Кесарии Каппадокийской, подчинился воле императора и дал свою подпись. Вслед за ним, хотя и нехотя, подписались и провинциальные епископы.

Но реакция Запада с самого начала была для императора обескураживающей. Папский апокрисиарий Стефан, сменивший отъехавшего в Рим Пелагия, разорвал евхаристическое общение с патриархом Миной и со всеми епископами, которые подписали эдикт, даром что некоторые из них жаловались ему, что Мина принудил их поставить подпись. Сам же Вигилий, не одобряя эдикт, медлил с ответом на требование императора, по мнению А. В. Карташёва, потому, что, будучи «ставленником Юстиниана и Феодоры», избранным папой под давлением из Константинополя, он «был морально несвободен»²⁶⁵. Один из самых влиятельных иерархов Запада епископ Милана Даций, находившийся в имперской столице, заявил о разрыве общения с патриархом Миной и выехал в Италию, чтобы побудить епископов этой страны выступить против эдикта в защиту Халкидона. Особенно энергичный протест против императорского эдикта «О трех главах» раздался из Африки. Против него решительно высказались епископы Гермианский Факунд и Бизаценский Понтиан.

Самым красноречивым критиком императорского акта выступил карфагенский архидиакон Фульгенций Ферранд, который в письме римским диаконам Пелагию и Анатолию, попросившим его высказаться на эту тему, писал, что рассмотрение вопроса об Иве Эдесском, который уже был решен Халкидонским Собором, означало бы «пересмотр его суда… тогда как Вселенский Собор должен сохранять непоколебимую силу, вечный авторитет… Но возразят: в догматических вопросах и мы признаем непоколебимым авторитет отцов халкидонских. Они православно веровали, но без достаточной осторожности приняли послание Ивы… Но разве может один источник источать сладкую воду и горькую?.. Нельзя допускать пересмотра Халкидонского Собора ни в одной его части… Все, что там сказано, сделано, обсуждено и утверждено, все совершила неизреченная таинственная сила Святого Духа»²⁶⁶. Фульгенций Ферранд отвергает также самую возможность церковного суда над уже ушедшими в иной мир: «Почему эта война с умершими… зачем из-за умерших возбуждать смуту в Церкви? Осужденный Церковию и умерший, не примирившись с нею, не может быть разрешен никаким судом человеческим. Кто был обвинен и, разрешенный, в мире с Церковию преставился ко Господу, того не может осудить суд человеческий… Кого Бог простил, для того ничуть не вредна наша суровость (severitas). А для кого Бог уготовал мучение, для того совсем бесполезно наше благоволение»²⁶⁷. Факунд не устрашился отвергнуть и самый способ решения догматических вопросов, к которому прибег император, – путем сбора подписей под изданным им эдиктом: «Никто не должен посредством вынужденных подписей претендовать на такой авторитет для своего произведения, какой подобает лишь Св. Писанию»²⁶⁸.

Этот вызов императору был брошен даже не епископом, а только диаконом, но за ним стояла солидная поддержка епископата Африки, Италии и всего Запада. Мысли об осуждении «Трех глав» – своих земляков – решительно не сочувствовали в Антиохийском патриархате; ревнители диафизитства в Египте, которым там противостояли многократно превосходившие их числом местные монофизиты, разделяли тревожные опасения западных и восточных халкидонитов. В Константинопольском и Иерусалимском Патриархатах также далеко не все одобряли замысел императора, тем более что подтолкнул его к изданию эдикта заведомый оригенист Феодор, богословские взгляды которого вызывали споры и разделения в Палестине.

Решающее слово в этой ситуации мог сказать папа Вигилий, которого Юстиниан и Феодора до известной степени связали поддержкой, оказанной ему при его возведении на престол на место низложенного по политическим обвинениям Сильверия. Чтобы гарантировать его поддержку эдикту, император решил доставить папу в Константинополь. Хорошим предлогом для его эвакуации из Рима послужила осада вечного города полчищами взбунтовавшихся готов под предводительством Тотилы, провозглашенного королем. 22 ноября 544 г. личный секретарь императора Анфим нашел папу в римском храме святой Цецилии и объявил ему императорский приказ срочно оставить Рим и выехать на Сицилию. Папе ничего не оставалось делать, кроме как подчиниться, тем более что опасность захвата Рима готами угрожала и его неприкосновенности. При проводах папы одни римляне выражали ему свою поддержку и любовь, другие призывали его не давать в обиду халкидонских отцов, а третьи осыпали его бранью и даже метали вслед ему камни, обвиняя его в бедствиях, обрушившихся на осажденный город: «Голод твой да будет с тобою! Чума твоя да будет с тобою!»²⁶⁹.

Папа Вигилий затем около года провел в сицилийских Сиракузах, не торопясь в Новый Рим, где ему предстояла встреча с императором. Туда к нему прибыл епископ Миланский Даций, который пользовался авторитетом среди италийских епископов, выступивших против эдикта Юстиниана. Император настаивал на скорейшем приезде папы в столицу империи. Путь Вигилия из Сиракуз в Константинополь проходил через Патры, где он посвятил в митрополита Равенны Максимиана, и через Фессалоники. Епископы и клирики, с которыми он встречался по пути, критиковали императорский эдикт и просили папу добиваться его отмены. В столицу Вигилий прибыл в январе 547 г., и там ему устроили помпезную встречу. «При подъезде его к Святой Софии люди скандировали: «Ecce advenit dominator dominus» (Се грядет владыка и господин!)»²⁷⁰ – приветствие, с которым обращались к императору. В качестве резиденции папе предоставили дворец Галлы Плацидии.

Несмотря на пышный прием и свои обязательства перед императорской четой, Вигилий вначале повел себя независимо, прервав общение с патриархом Миной и другими епископами, подписавшими императорский эдикт. В ответ патриарх распорядился вычеркнуть Вигилия из поминального диптиха. Пока папа находился в Сицилии, римскую общину возглавлял архидиакон Пелагий, но затем и он также прибыл в Константинополь – уже в качестве посланца предводителя готов Тотилы, захватившего Рим, с предложением императору о заключении мира. Общаясь с Вигилием, он подталкивал его к противодействию Юстиниану в его стремлении добиться от папы подписи под своим эдиктом. Но не бездействовал и император, пытаясь переубедить Вигилия. Для него специально была выполнена подборка цитат из сочинений Феодора Мопсуестийского, Феодорита Киррского и Ивы Эдесского, которых он раньше не читал, и эти отрывки содержали мысли, расходящиеся с христологией святителя Кирилла, принятой Эфесским Собором. Юстиниан и Феодора, беседуя с папой, убеждали его в том, что согласие на осуждение этих идей, чему, собственно, и посвящен императорский эдикт, с одной стороны, не подорвет авторитета Халкидонского Собора, а с другой – откроет блестящую перспективу воссоединения монофизитов, отделившихся главным образом потому, что они не избавились от подозрения халкидонитов в криптонесторианстве. В конце концов папу удалось убедить в правоте такого подхода или он сделал вид, что его убедили, и он дал обещание более не противиться осуждению сочинений «Трех глав», содержащих богословски сомнительные идеи. Для вящей гарантии от папы было затребовано зафиксировать эту его позицию в двух не подлежавших огласке письмах, адресованных Юстиниану и Феодоре.

В день памяти апостолов Петра и Павла, 29 июня 547 г., было восстановлено евхаристическое общение между епископами Рима и Нового Рима, после чего император призвал Вигилия немедленно подписать «эдикт», но тот настаивал на необходимости отложить этот шаг на время, которое понадобится для того, чтобы убедить Запад в его обоснованности. В присутствии других лиц он заявил императору: «Я ваш пленник, но еще не сам апостол Петр»²⁷¹.

К тому времени в Константинополь съехалось около семидесяти епископов, находившихся в юрисдикции папы, и он несколько раз совещался с ними. Участвовавший в них Факунд Гермианский эти совещания называет judicia (судебным заседанием), а папу, председательствовавшего на них, – judex (судьей). Он взял на себя роль главного оппонента папы, который предлагал собравшимся подписать императорский эдикт. Факунд настаивал на том, что предварительно надо «расследовать вопрос, действительно ли на Халкидонском Соборе было принято то послание Ивы, которое эдикт осуждает как несторианское… Осуждение Феодора Мопсуестийского я не считаю делом настолько важным, чтобы из-за него идти на разрыв церковного общения с Миною. Этого осуждения нельзя, конечно, одобрить, но все же можно терпеть. Я прервал общение с Миною просто потому, что думаю, что все это дело клонится во вред Халкидонскому Собору. Я надеюсь выяснить, что факт принятия этого послания на Соборе отвергают совершенно напрасно»²⁷². В этом он, разумеется, был неправ. Отцы Халкидонского Собора приняли в общение Иву Эдесского после того, как он, подобно блаженному Феодориту, анафематствовал Нестория, но вовсе не выражали одобрения его злополучному посланию к Марию Персу, содержавшему несторианские идеи.

Факунд отказался дать подпись в знак согласия с эдиктом Юстиниана, в то время как другие епископы, находившиеся в столице, дали письменное согласие на осуждение «Трех глав», после чего папа передал их подписи в императорскую канцелярию. Лично от себя он составил адресованный патриарху Мине так называемый «Judicatum», что переводится на русский язык примерно, как «судебное заключение», и в нем выразил согласие с императорским эдиктом. Этот акт был оглашен в Великую субботу, 12 апреля 548 г. Публичное оглашение папского «Judicatum»’а и передача подписей епископов во дворец вызвали недовольство и упреки со стороны подписавшихся. Они опасались, что в своих епархиях столкнутся с несогласием и протестами клириков и мирян. Оправдываясь перед епископами, Вигилий, со свойственным ему лукавством, которое усугублялось его трудным и в известном смысле двусмысленным положением, принуждавшим его вести двойную игру и стремиться, что называется, угодить и нашим и вашим, дал ответ, явным образом наводящий тень на плетень: «Я, право, как и вы, не в пользу этого дела, противного авторитету Халкидонского Собора, и не желал хранить у себя эти компрометирующие бумаги. Еще, пожалуй, попадут в архив нашей святой Римской церкви, и кто-нибудь подумает, что мы в самом деле одобряли осуждение «Трех глав». Я снес их во дворец, и пусть там делают с ними, что знают»²⁷³.

Простодушный цинизм папы не мог способствовать укреплению его авторитета. Епископ Факунд написал тогда и стал распространять свои «Двенадцать книг в защиту Трех глав», имеются в виду, разумеется, не разделы императорского эдикта, а Феодор Мопсуестийский, Ива Эдесский и блаженный Феодорит. Возражая против их осуждения, несмотря на наличие в их трудах сомнительных высказываний, Факунд настаивал на том, что отдельные ошибочные суждения «нельзя обращать в оценку личности человека. Ведь и у Августина можно найти много неточностей… Августин о Христе выражается, например, так: «…Этот Человек какие имел заслуги для того, чтобы быть единородным Сыном Божиим после того, как Он воспринят в единство Лица совечным Отцу Словом?». Таким образом, у Августина, по-видимому, заключается мысль о двух Лицах. Пусть же осмелются они… и его обозвать еретиком… Тогда они узнают, каково благочестие, какова стойкость Латинской Церкви, которую Бог благословил иметь такого учителя. Вмиг все проклянут их и отсекут от Церкви точно гнилые, зараженные члены. Так, если им пришла охота разрывать могилы почивших в мире и грызть кости умерших, пусть на этом муже адамантовой крепости испробуют свои зубы. Тогда они убедятся, что они переломаются у них во рту так чисто, что им уже никого другого не придется кусать под этим видом благочестия»²⁷⁴.

Епископ Бизаценский Понтиан писал императору, что сочинения «Феодора Мопсуестийского неизвестны в Африке и никого не смущают. Но и вообще не следует осуждать покойников, ибо они уже не могут исправиться. Ради Самого Господа не возмущай мира Церкви, чтобы не пришлось тебе, задумав осудить мертвых, казнить смертью живых за неповиновение»²⁷⁵. Ту же мысль о недопустимости церковного суда над умершими развивал и уже ранее выступивший против императорского эдикта карфагенский диакон Фульгенций Ферранд. С ним были солидарны и римские диаконы Рустик и Севастиан, находившиеся в Константинополе вместе с папой Вигилием и вначале одобрившие «Judicatum», но затем радикально поменявшие свои взгляды и обрушившиеся с критикой на папу. Рустик рассылал в западные города послания, в которых обвинял папу в отступничестве от Халкидонского Собора.

Реакцией на капитуляцию папы, как это виделось на Западе и как на это дело смотрели вообще все противники императорского эдикта, явились протесты, которые шли из Африки, Италии и Иллирика. Епископы Иллирика отважились на крайне дерзкий шаг: созвав собор, они отлучили на нем от общения предстоятеля своей автокефальной церкви архиепископа Юстинианы Примы Беневента впредь до его раскаяния только за то, что он выразил одобрение императорскому эдикту. И это произошло на родине Юстиниана! На соборах в Италии и Испании папский «Judicatum» осуждался и отвергался. Африканский собор под председательством примаса епископа Карфагенского Репарата отлучил папу Вигилия от Церкви. В ту пору кафолический Запад еще не имел ни малейшего представления о папской непогрешимости, явленной миру на 1 Ватиканском соборе, а Африканская церковь, как и христианский Восток, неизменно отвергали претензию Римских епископов на вселенскую юрисдикцию. Западная солидарность против императорского эдикта и папского «Judicatum»’а не была, однако, всеобщей. На состоявшемся в октябре 549 г. соборе в Орлеане, в котором участвовал 71 епископ из Галлии, были осуждены ереси Нестория и Евтихия, но ни императорский эдикт, ни папский «Judicatum» им отвергнуты не были.

Преставление святой Феодоры 29 июня 548 г. приободрило противников императорского эдикта и папского «Judicatum»’а, потому что в ней многие видели главную вдохновительницу шагов Юстиниана, направленных на примирение с монофизитами. Но надежды на то, что, овдовев, император изменит свою богословскую позицию, не оправдались. Юстиниан, потрясенный понесенной утратой, с еще большей ревностью продолжал добиваться своей цели – осуждением сочинений, содержащих несторианские заблуждения, расчистить путь к воссоединению монофизитов с Кафолической Церковью.

Поскольку одним из главных аргументов его оппонентов была мысль о недопустимости суда над умершими в мире с Церковью, он решил проверить, как обстоит дело с посмертной памятью Феодора Мопсуестийского в той общине, которую он возглавлял при жизни. С этой целью по его указанию 17 июня 550 г. в Мопсуестии состоялся Собор 2 Киликийской провинции под председательством Аназарбского епископа Иоанна. Редкий случай – в Соборе помимо девяти епископов участвовали пресвитеры, диаконы и миряне. На Собор были специально приглашены лица преклонных лет, которые помнили о давних событиях. И вот пресвитер Мартирий восьмидесяти лет, из которых шестьдесят он прослужил в клире, сообщил: «И не знаю, и не слыхал, что Феодор, бывший некогда епископом сего города, был провозглашаем в священных диптихах; но слышал, что святый Кирилл, бывший епископом великого города Александрии, помещен вместо Феодора в диптихах, в которых вписаны умершие святейшие епископы, и даже доселе он вписан и провозглашается с другими епископами. Ибо я не знаю и не слыхал, что в нашем городе был епископ по имени Кирилл. А тот Феодор, который теперь внесен, умер три года назад и был из Галатии»²⁷⁶. Пожилые свидетели – пресвитеры Павлин, Стефан, Олимпий, Иоанн, Фома и другие, призванные на собор, – подтвердили показания Мартирия. На соборе были зачитаны самые старинные из имеющихся диптихов, и в них на том месте, где по хронологии полагалось быть имени Феодора, стояло имя Кирилла, так что собор пришел к заключению, что имя Феодора Мопсуестийского было из диптиха исключено, из чего вытекал вывод об имевшем место в прошлом его осуждении.

Впрочем, В. В. Болотов полагает, что удаление имени Феодора относится ко времени действия Зенонова «Энотикона», и это «рука монофиситская имя Феодора Мопсуэстийского вычеркнула и поставила имя Кирилла, неизвестного мопсуэстийской епархии, но, очевидно, епископа Александрийского»²⁷⁷. Так это или нет и чья рука в действительности вычеркнула имя Феодора – с определенностью сказать нельзя, но в любом случае, даже если удаление осуществила еретическая рука, которую следовало бы считать не прямо монофизитской, но акакианской, коли произошло это после издания злополучного энотикона, но очевидно, что это имя не было восстановлено в диптихе и после окончательного преодоления акакианской схизмы, а значит и православные епископы, и клирики Мопсуестии сомневались в чистоте православного исповедания своего епископа былых лет. Так в результате Мопсуестийского собора был обнаружен прецедент если не прямого осуждения Феодора, то, по меньшей мере, его дискредитации – обстоятельство, ценное в интересах дела, о котором ратовал Юстиниан.

Между тем папа Вигилий сетовал на нестроения, которые были возбуждены на Западе публикацией «Judicatum»’а, изданного ради того, чтобы угодить императору, на свое бессилие остановить этот процесс, и он смог убедить Юстиниана согласиться ради восстановления папского авторитета на Западе разрешить ему отозвать этот злополучный документ. Взамен император потребовал от папы в присутствии патриарха Мины и нескольких других епископов дать письменное обещание содействовать осуждению «Трех глав». Вигилий выполнил это требование.

Юстиниан вызвал в столицу самых упорных критиков своего эдикта – епископов Африки во главе с Репаратом Карфагенским, но Вигилию не удалось убедить большинство из них изменить свою позицию, давлению поддался лишь епископ Нумидийский Фирм, который, однако, скончался на обратном пути из Константинополя на родину. Чтобы устранить примаса Африки Репарата, император обвинил его в убийстве своего родственника Ареобинда, назначенного в свое время командовать имперскими войсками в Африке. Во время мятежа Ареобинд укрылся в храме. Предводитель мятежников убедил примаса в его безопасности, и Репарат, поверив ему, уговорил укрывавшегося в церкви военачальника выйти из нее, после чего тот был убит. И вот теперь Репарат был предан церковному суду, низложен и отправлен в ссылку. На его кафедру в Константинополе был поставлен находившийся вместе с ним в столице его апокрисиарий, по имени Примасий, ставший заодно и примасом. Он согласился на осуждение «Трех глав». Правда, его приезд в Карфаген вызвал бунт, сопровождавшийся пролитием крови и кроваво подавленный.

В 551 г. Юстиниан, вновь по подсказке епископа Кесарийского Феодора Аскиды, составил «Исповедание правой веры». Этот труд содержит в себе тончайший анализ христологической темы, он отличается виртуозной выверенностью догматических формул, высоким искусством безопасного прохождения между рисками уклониться либо в сторону чрезмерно акцентированного подчеркивания неслитности во Христе Божественной и человеческой природ, которое бы затеняло Его ипостасное единство, либо ради полновесного выражения идеи о тождестве Ипостаси Логоса до и после воплощения, и обеднить представление о полноте Его человечества, о его действительном единосущии человеческому роду. Святому Юстиниану в этом творении удалось с предельной убедительностью показать то, что ставилось под вопрос и современниками христологических споров, и историками богословской мысли эпохи Вселенских Соборов, – сущностное единомыслие святителей Кирилла и Льва, христологии Эфесского и Халкидонского Соборов, в чем он всем сердцем, но, как оказалось, тщетно хотел убедить монофизитов, провозглашавших свою верность Эфессу и Кириллу и напрасно обвинявших халкидонитов в отступничестве от Кирилла.

Изложив тринитарный догмат и христологическое учение Халкидонского Собора, в мнимом отступничестве от которого императора подозревали зря встревожившиеся епископы и богословы Запада, он приступает затем к такой его интерпретации, которая бы исключала возможность криптонесторианского истолкования Халкидонского ороса, повод к чему в глазах монофизитов, отождествлявших диафизитство с несторианством, дало принятие этим Собором в общение богословов, полемизировавших со святым Кириллом, – Феодорита Киррского и Ивы Эдесского: «Единство… по ипостаси показывает, что Бог Слово, то есть одна Ипостась из трех Ипостасей Божества, соединилось не с человеком, прежде ипостасно существовавшим, но во чреве Святой Девы образовало для Себя из Нее в своей собственной Ипостаси тело, одушевленное разумною и мыслящею душою, что и составляет человеческую природу. С существом человеческим, а не с ипостасью, или личностью, соединился Бог Слово. Он принял в ипостасное единение с собою человеческую природу. И после воплощения Он есть один из Святой Троицы, Единородный Сын Божий, Господь наш Иисус Христос, сложенный из двух естеств»²⁷⁸. Главная мысль «Исповедания» – в утверждении тождества Ипостаси Сына Божия до воплощения и после того, как «Слово стало плотию». Через воплощение не «Слово соединилось с человеком, прежде ипостасно существовавшим, как нечестиво богохульствовали Феодор и Несторий»²⁷⁹, но в ипостасное единство Словом воспринята человеческая природа рожденного в Вифлееме от Девы Марии, Богородицы. Святой Юстиниан пафосно и в то же время искренне и взволнованно провозглашает в «Исповедании» свою верность учению и наследию отцов: «Это благое предание, полученное нами от святых отцов, мы храним, в нем живем и благоденствуем, и это исповедание… да будет спутником нашим при отшествии из сей жизни»²⁸⁰.

Положительное изложение догматов сопровождается тринадцатью анафематизмами, которыми с хирургической аккуратностью отсекаются заблуждения и превратные толкования православного вероучения, относящиеся как к триадологии, так и к христологическому догмату. Анафематствуются те, кто «не анафематствует Ария, Евномия, Македония, Аполлинария, Нестория и Евтихия»²⁸¹, но особый акцент сделан на несторианские идеи, содержащиеся в сочинениях Феодора Мопсуестийского, который был учителем Нестория, а также Феодорита Кирского и Ивы Эдесского: «Если кто не исповедует, что распятый плотию Господь наш Иисус Христос есть истинный Бог и Господь славы и один из Святой Троицы: тот да будет анафема. Если кто, исповедуя число естеств в одном и том же Господе нашем Иисусе Христе, то есть в воплотившемся Боге Слове, не в представлении только принимает различие этих (естеств), из которых Он и состоит, [различие], не уничтожившееся чрез соединение, но употребляет это в смысле разделения на части: тот да будет анафема. Если кто защищает Феодора Мопсуестского, говорившего, что иной есть Бог Слово и иной Христос, Который был обуреваем страстями душевными и вожделениями плотскими, и, преуспевая в делах, улучшился, и крестился во имя Отца и Сына, и Святого Духа, и удостоился усыновления. тот да будет анафема. Если кто защищает сочинения Феодорита, которые он написал в защиту еретика Нестория, против правой веры и против первого Ефесского святого Собора и святого Кирилла и двенадцати его глав. тот да будет анафема. Если кто защищает нечестивое послание, которое, говорят, написал Ива к Маре Персу еретику, которое отвергает, что Бог Слово, воплотившийся от Девы, родился, а родился от Нее простой человек, которого называет храмом, так что иной есть Бог Слово и иной человек, и сверх того обвиняет первый Ефесский Собор, будто он без суда и следствия осудил Нестория… тот да будет анафема»²⁸².

В «Исповедании веры» запечатлены результаты многолетних неотступных размышлений Юстиниана на богословские, и в особенности христологические, темы, которые занимали его больше любых других предметов, плоды его упорных штудий, чтения священных книг и святоотеческих творений, в них отразился и его личный молитвенный опыт. Но при этом он, вероятно, пользовался консультациями других богословов, и не только патриарха Мины.

Гипотетически его наставником в богословии мог быть блестящий и тонкий мыслитель Леонтий Византийский, о жизни которого почти ничего не известно; первое упоминание о нем в литературе относится к 7 столетию, но сохранились его сочинения, и в них нет упоминания о 5 Вселенском Соборе, христология которого близка идеям, которые развивал в своих трактатах этот богослов. Полемика, которую он ведет с несторианами и монофизитами в таких своих трудах, как «Против несториан и евтихиан», «30 глав против Севира», «Против монофизитов», определенно говорит о том, что он жил и писал после Халкидонского Собора, иными словами, был, вероятно, старшим современником Юстиниана. «В юности, по его собственному признанию, он был несторианином. Из заблуждения его вывели «божественные мужи», то есть монахи; и сам он стал монахом (так именуют его патриарх Софроний и патриарх Герман)»²⁸³, но попытки отождествить его с жившими в одну с ним эпоху палестинским монахом Леонтием, известным своей приверженностью учению Оригена, или с Леонтием из числа скифских монахов, которые дали толчок к спорам на теопасхитскую тему, оказались несостоятельными.

Судя по его сочинениям, Леонтий Византийский получил замечательное богословское и философское образование, обладал незаурядным талантом диалектика и полемиста – ему принадлежит исключительно ценный текстологический труд «Против обманов аполлинаристов», – был мастером отточенных формулировок. И его важнейшим достижением явилась филигранно разработанная интерпретация термина «ипостась», употребляемого в богословском контексте: в триадологии и христологии. По мысли Леонтия, «ипостась означает прежде всего «самостоятельное существование» ... существуют только ипостаси («особи»), и нет (то есть не существует) «безипостасной природы». «Природа» реальна только в ипостасях. Все существующее ипостасно, то есть индивидуально»²⁸⁴, и затем он делает существенное уточнение, без которого семантика этого термина, идущая от Аристотеля, была бы благоприятна для несторианской христологии. Дело в том, что «существуют не только «одно природные» особи или ипостаси, но еще и сложные – в них при единстве (или единичности) ипостаси мы наблюдаем реальность двух или многих природ во всей полноте их естественных свойств. Так, «человек» есть единая ипостась из двух различных природ, из души и тела»²⁸⁵.

Это своего рода философские пролегомены, от которых он переходит к употреблению термина в богословском, и прежде всего христологическом, контексте: «В соединении Христос един – едина Ипостась, или Лицо, или индивид, или субъект. Это единство Лица или субъекта и означается именем Христа. Это – имя Ипостаси, как бы личное имя, «имя Личности». Христос есть имя Слова в Его воплощении, имя воплощенного Слова. В ней происходит соединение, в нее восприемлется. человеческое естество – и при этом Божественная Ипостась остается простой и неизменной, как и до соединения. Ведь полнота не может восполниться. Впрочем, по силе соединения можно говорить о «сложности» (или «сложении»), разумея под этим самый факт воплощения»²⁸⁶.

Имело ли место прямое сообщение императора с Леонтием – об этом ничего не известно, но с большой определенностью можно утверждать, что Юстиниан был начитан в его трудах. «Бог Слово, – пишет Юстиниан, вторя Леонтию, – …принял в ипостасное единение с Собою человеческую природу. Сын Божий сделался Сыном Человеческим и, оставаясь тем, чем был, не изменил и того, чем сделался»²⁸⁷. По характеристике западного патролога А. Грилльмейера, в «Исповедание правой веры» Юстиниан «изложил константинопольскую христологию своего времени… с достойным похвалы проникновением в богословие Воплощения»²⁸⁸.

Являясь по своему содержанию богословским трактатом, «Исповедание веры» оформлено было как императорский эдикт. Уже в его заголовке отразилось это смешение жанров. В нем присутствует и молитвенное воззвание к Богу, и помпезная титулатура, унаследованная от принцепсов и императоров языческой эпохи: «Во имя Бога Отца, и Единородного Его Сына Иисуса Христа, Господа нашего, и Святого Духа, Император, цезарь христолюбивый, Юстиниан, алеманский, готфский, франкский, германский, антикский, аланский, вандальский, африканский, благочестивый, благополучный, славный, победитель, торжествующий, всегда достопочтенный, август, всему собранию кафолической и апостольской Церкви»²⁸⁹.

Дворцовая канцелярия рассылала «Исповедание» Юстиниана по церквам в качестве императорского эдикта, с тем чтобы он вывешивался на церковные стены. Иными словами, это был императорский декрет, публично заявленное несогласие с которым приобретало уже характер государственного преступления, в то время как число несогласных не убавлялось, но скорее множилось, прежде всего на Западе, но также и в других регионах: в Сирии и среди диафизитов Египта. Протест заявил Александрийский папа Зоил, который в ответ на этот шаг был низложен. Но, что вызывало особенную тревогу, протестовал и Римский папа Вигилий. Император позволил ему вновь созвать совещание находившихся в Новом Риме западных епископов. На нем, вместо того чтобы, как надеялся император, способствовать успокоению страстей, папа, следуя господствующему настроению участников совещания, «осудил эдикт… пригрозив отлучением всякому, кто его примет; через Феодора Аскиду, епископа Кесарийского, папа потребовал от императора уничтожить все экземпляры эдикта»²⁹⁰. Заодно с ним епископ Миланский Даций заявил, что эдикт Юстиниана подрывает авторитет Халкидонского Собора: «Я протестую от себя и от имени епископов Галлии, Бургундии, Испании, Лигурии, Эмилии… и объявляю, что всякого подписавшего это исповедание мы отлучаем от общения с нами, ибо ясно, что этот документ наносит удар Халкидонскому Собору и кафолической вере»²⁹¹.

Угрозы Вигилия и Дация начали приводиться в исполнение сразу после совещания. Когда Феодор Аскида перед совершением литургии в одной из столичных церквей, на стене которой было вывешено императорское «Исповедание», вычеркнул из диптиха имя низложенного и отправленного в ссылку патриарха Александрийского Зоила, который позже, как это ни странно, перешел к своим былым противникам, монофизитам, и вписал туда имя поставленного вместо него патриарха Аполлинария, Вигилий объявил о разрыве общения с Феодором и Аполлинарием. Сознавая, что он зашел слишком далеко в неприкрытом противодействии религиозной политике императора, папа испугался за свою безопасность; 14 августа 551 г. он вместе с Дацием покинул свою резиденцию, дворец Галлы Плацидии, и укрылся в церкви святых апостолов Петра и Павла при дворце Гормизды, в котором ранее под покровительством августы Феодоры находили приют монофизиты, приезжавшие в столицу из Египта и Сирии. Теперь в этот дворец к папе прибыли, находившиеся в столице двенадцать других епископов из Италии и Африки, и там они составили акт об отлучении от церковного общения патриарха Мины и о низложении Феодора Кесарийского. Обнародование этого акта решено было, однако, отложить.

Император не мог долее терпеть столь очевидной обструкции, его дальнейшее бездействие могло уже восприниматься как проявление бессилия, что грозило подрывом его авторитета и могло спровоцировать мятеж. Он приказал претору с отрядом солдат принудительно возвратить папу в отведенную ему резиденцию. Исполняя приказ, команда вошла в дворцовый храм первоверховных апостолов. А. В. Карташёв рассказывает об этой акции, опираясь на описание происходившего, содержащееся в папской энциклике – послании ad universum populum Dei (всему народу Божию), составленном 9 февраля 552 г., вероятно, сгущая краски, чтобы подчеркнуть его драматизм: «Стрелы луков угрожающе приложены к тетивам. Епископы с клириками робко прижались к мраморному престолу. Клириков одного за другим хватали и отводили тут же в сторону. «Возложили руки» и на рослую, крупную фигуру папы, взялись за ноги и даже за бороду, но не могли сразу оторвать его от колонок – ножек престола, за которые он цепко ухватился. Колонки пошатнулись, и тяжелая мраморная доска престола раздробила бы папе голову, если бы… клирики не бросились дружной толпой и спасли папу от катастрофы. Видевшая все это толпа возмутилась и… фактически освободила арестованных»²⁹². Попытка применить насилие закончилась провалом.

Император не стал уже повторять столь рискованные и скандальные опыты. Справедливо не считая папу человеком стальной воли и непреоборимого упорства, зная о его гибкости, если не сказать больше, о его способности к уступкам и компромиссам, он предпочел вести с ним переговоры ради достижения церковного мира. Он послал к нему Велисария в сопровождении трех других сановников, которые клятвой на святых мощах гарантировали папе неприкосновенность и убедили его возвратиться в отведенный ему дворец Плацидии. Но во дворце Вигилий оказался в окружении незнакомой ему прислуги, которая обращалась с ним с откровенным недоброжелательством. Он замечал, что за ним ведется пристальное наблюдение, и у него сложилось впечатление, что против него готовится процесс, результатом которого будет по меньшей мере его низложение, что ему грозит участь его предшественника Сильверия, к интригам против которого был причастен он сам.

23 декабря 551 г., в канун Рождества Христова, папа снова вместе с Дацием Миланским и другими верными ему епископами и клириками бежал из дворца. На берегу Босфора их ждали лодочники, которые переправили их на азиатский берег пролива, в Халкидон. Местом укрытия беглецы избрали церковь святой Евфимии, в которой заседал 4 Вселенский Собор. Это была еще и демонстрация приверженности Халкидонскому Собору, нацеленная на то, чтобы представить императора гонителем православных халкидонитов. Император через посредников возобновил переговоры с папой, а тот проявлял неуступчивость и строптивость. 5 февраля 552 г. он обнародовал энциклику, в которой поведал миру об учиненном над ним насилии, выставив в ней себя исповедником Халкидонского догмата. Реакцией на этот выпад папы со стороны императора стал арест и заключение епископов, находившихся около Вигилия в церкви святой Евфимии. В свою очередь папа предал огласке составленный им вместе с епископами, которые укрылись в храме апостолов Петра и Павла, акт об отлучении от церковного общения патриарха Мины и о низложении Феодора Аскиды.

Император, сознавая опасность нового раскола, возобновил переговоры с Вигилием. В июне 552 г. подвергшиеся со стороны папы прещениям патриарх Мина, епископ Кесарийский Феодор и другие отлученные им иерархи прислали ему покаянное послание, в котором заверили его в своей приверженности Халкидонскому Собору и уважении к Римскому престолу, заявили о своей непричастности к обрушившимся на папу тяготам и просили простить их за их возможную невольную вину перед ним. Они обещали Вигилию добиться отмены всех решений, принятых после его соглашения с императором, достигнутого в 547 г. Тем самым и «Исповедание правой веры» Юстиниана утрачивало статус императорского эдикта, становясь не более чем частным богословским трактатом. Папа был удовлетворен уступками и вернулся в Константинополь, где 26 июня он был с почестями принят императором. Епископ Рима возобновил общение с патриархом Константинополя и принял в общение нового патриарха и папу Александрии Аполлинария, поставление которого он ранее считал незаконным.

Святой патриарх Константинопольский Мина преставился 24 августа 552 г. На столичную кафедру был поставлен апокрисиарий митрополита Амасийского Евтихий, которого почивший святитель хотел видеть своим преемником, о чем он не раз говорил перед кончиной. Его кандидатура была поддержана Юстинианом. По словам В. В. Болотова, «в Константинополе уже шла агитация. Но Юстиниан неожиданно прервал ее. Он заявил, что во время его пребывания в летней резиденции он почивал в храме апостолов Петра и Павла; во время сна ему явился апостол Петр и указал кандидата на Константинопольскую кафедру в лице Евтихия. Истинность этих слов, – как пишет, кажется не без иронии, знаменитый церковный историк, – Юстиниан начал заверять такими страшными клятвами, что епископы не сочли возможным спорить с императором и провозгласили: «Аксиос, аксиос, аксиос!»»²⁹³. В. В. Болотов объясняет выбор, сделанный императором, тем обстоятельством, что ранее, на «одной из конференций епископов по вопросу о «Трех главах» Евтихий привел из Священного Писания цитату, будто бы доказывающую возможность посмертного осуждения «Трех глав». Он указал на пример Иосии, царя иудейского, который, разрушив жертвенник Ваала, сжег кости умерших жрецов этого бога (4Цар. 23:16)»²⁹⁴.

Выход из сложившейся ситуации виделся императору в созыве Вселенского Собора, и по его указанию 6 января 553 г. патриархи Константинопольский Евтихий, Александрийский Аполлинарий, Антиохийский Домн, преемник скончавшегося Ефрема, а также архиепископ Фессалоникийский Илия вместе с другими епископами обратились к папе с посланием, в котором предложили подвергнуть вопрос о «Трех главах» соборному суждению, с тем чтобы председательствовал на Вселенском Соборе он, епископ первенствующего престола. Папа принял это предложение. Начались переговоры о составе Собора, и сразу обнаружились разногласия. Вигилий считал, что в Соборе должны поровну участвовать епископы латинского Запада и греческого Востока. Юстиниан исходил из канонически более правомерной схемы: пропорционального представительства всех пяти патриархатов, с чем папа был категорически не согласен. Взамен он предлагал провести сепаратный собор западных епископов в Италии или на Сицилии, на котором была бы выражена солидарная позиция кафолического Запада по вопросу о «Трех главах». Император отклонил эту идею, после чего Вигилий устранился от дальнейшего участия в подготовке Вселенского Собора.

Вселенский Собор открылся 5 мая 553 г. в зале, соединявшем храм Святой Софии с патриаршим дворцом. В нем участвовали 153 епископа, которые, как и на прежних Соборах, представляли Поместные Церкви неравномерно и не пропорционально числу епископских кафедр. Более половины отцов Собора составляли епископы Константинопольского патриархата – их было 83. Антиохийский патриархат был представлен 39 епископами, Александрийский, опустошенный отпадением большинства египетских христиан в монофизитство, – десятью и Иерусалимский – пятью. Присутствие Римского патриархата на Соборе в лице девяти епископов Восточного Иллирика и семи африканских отцов не соответствовало его масштабам и влиянию. Папа Вигилий, находившийся во время соборных деяний в Константинополе, несмотря на приглашения, которые ему неоднократно направлялись от лица Собора, уклонился от участия в нем, а следовательно, и от председательства.

Святой Юстиниан, инициатор созыва Собора, предложивший его программу, в центре которой оказался возбужденный им вопрос о «Трех главах», и предвосхитивший своим «Исповеданием» основные богословские идеи, которые сформулировал Собор, прямого участия в нем, не в пример своим предшественникам, не принимал, передавая свою волю отцам Собора через посланцев, которые, выполнив порученное им, тотчас покидали соборную палату. Со стороны императора это было проявлением деликатности и должно было способствовать нестесненному обсуждению богословских тем преемниками апостолов.

Председательствовал на Соборе патриарх Константинопольский святой Евтихий, президиум составили патриархи Александрийский Аполлинарий и Антиохийский Домн, а также замещавшие отсутствовавшего Иерусалимского патриарха Евстохия епископы Раифский Стефан, Тивериадский Георгий и Созитанский Дамиан. В списке соборных отцов следующие за ними места занимают епископ Гераклеи Пелагской Бенигн, замещавший отсутствовавшего архиепископа Фессалоникийского Илию, Феодор Аскида, архиепископ Кесарии Каппадокийской, архиепископ Эфесский Андрей, епископ Тунийский Секстилиан, представлявший примаса Африки Примоза Карфагенского, и архиепископ Гераклеи Фракийской Мегефий. За ними по диптиху следовали митрополиты либо епископы, представлявшие их по причине их отсутствия.

Первое заседание Собора началось с сообщения архидиакона Диодора, возглавлявшего соборный секретариат, о том, что прибыл императорский силенциарий Феодор. Посланник императора был приглашен в соборную палату и вручил президиуму Собора императорскую грамоту, или «Определение» («Forma»), которая и была оглашена одним из соборных нотариев, диаконом Стефаном. В этом акте император ссылается на своих предшественников начиная со святого Константина, которые в заботе о благочестии и Церкви при появлении еретических учений созывали епископов на Соборы для провозглашения православных догматов и восстановления церковного мира. При этом особое внимание в императорской сакре уделено на тот момент последнему из Соборов, признанных Вселенскими, – созванному в Халкидоне. Затем речь идет о разделениях и спорах, продолжавшихся после него, о превратных толкованиях решений, принятых в Халкидоне, и, наконец, о инициированном императором вопросе о «Трех главах», вызвавшем споры, которые и надлежало разрешить отцам, собравшимся на Собор. В грамоте Юстиниана говорится и о противоречивой позиции папы Вигилия в отношении «Трех глав». В ней он приводит места из папского «Iudicatum»’а, ссылается на письма Вигилия епископам Томитанскому Валентиниану и Арелатскому Аврелиану, первенствующему в Галлии, в которых он соглашается с осуждением Феодора Мопсуестийского, послания Ивы Эдесского Марию и писаний Феодорита Кирского против святого Кирилла и в деликатной форме укоряет папу за то, что тот, вопреки первоначальному согласию, отказывается участвовать в Соборе, пока не будут приняты его условия, которые неприемлемы.

В императорской сакре приведен перечень отцов, имеющих непререкаемый авторитет в изложении православной веры: «Следуем же во всем святым отцам и учителям святой Божией Церкви, то есть Афанасию, Иларию, Василию, Григорию Богослову и Григорию Нисскому, Амвросию, Феофилу, Иоанну Константинопольскому, Кириллу, Августину, Проклу, Льву, и приемлем все, что написано и изъяснено ими о правой вере и в осуждение еретиков»²⁹⁵. В этом списке присутствуют как грекоязычные, так и латиноязычные отцы, в него включены имена святого Иоанна Златоуста и его противника Феофила Александрийского, виновника его неправедного осуждения и его ссылки. Грамота заканчивается обращенным к собравшимся епископам настоятельным призывом без отлагательства приступить к рассмотрению затянувшегося вопроса о «Трех главах».

Вслед за оглашением императорской сакры диакон Стефан по предложению епископа Раифского Евстохия огласил послания, направленные патриархами Константинопольским Евтихием, Александрийским Аполлинарием и Антиохийским Домном папе Вигилию, в которых они призывали его явиться на Собор и председательствовать на нем, а также ответ папы, выражавший согласие принять направленное ему приглашение. Вопреки предложению императора немедленно, не дожидаясь папы, открыть соборное обсуждение вопроса о «Трех главах», участники Собора решили все-таки отправить к Вигилию делегацию из двадцати епископов во главе со святым патриархом Константинопольским Евтихием просить его прибыть в соборную палату.

На втором заседании Собора, состоявшемся 8 мая, было доложено, что Вигилий отказался принять приглашение, сославшись на то, что «восточных епископов находится здесь очень много, а с ним – мало, но что он письменно даст самостоятельное решение и донесет благочестивейшему государю»²⁹⁶. В беседе с папой посланники Собора ссылались на состав прежних Соборов, на которых представительство Запада было столь же малочисленным, как и на сей раз, но Вигилий стоял на своем и не принял приглашения. Об отказе папы участвовать в Соборе доложили императору, и тот распорядился направить к нему еще одну делегацию в составе четырех сановников и двенадцати епископов во главе с Феодором Аскидой. Но и этот второй визит остался безуспешным. Вигилий, что называется, закусил удила – в отношениях с императором ему и ранее свойственны были резкие перемены от боязливой и малодушной уступчивости к строптивости. На тот момент Вигилий переживал фазу горделивого непокорства. Он вновь отказался явиться на Собор и просил предоставить ему отсрочку в двадцать дней для вынесения суждения по вопросу о «Трех главах». Собор решил приступить к обсуждению этой темы в отсутствие папы. По ходу дела выяснилось, что из находившихся в Константинополе епископов на Собор не явились Примасий Бизаценский из Африки, а также три епископа из Иллирика. К ним также направлены были делегации просить их прибыть в соборную палату, но они отказались сделать это: Примасий – сославшись на отсутствие папы Вигилия, а Сабиниан, Павел и Проект – на то, что они должны согласовать свое решение с архиепископом Иллирика Бененатом. Отцы Собора решили отложить принятие решения по делу Примасия, а епископам Иллирика предоставить возможность отправиться к Бененату.

Девятого мая по одной датировке или 12-го – по другой состоялось третье деяние Собора. Его главным результатом стало решение руководствоваться в своих определениях относительно «Трех глав» оросами и постановлениями предыдущих четырех Вселенских Соборов и учением святых отцов, имена которых были обозначены в императорской сакре, а также и «прочих святых отцов, которые безукоризненно до конца жизни своей проповедовали правую веру в святой Церкви Божией»²⁹⁷.

К рассмотрению своей главной темы – учения «Трех глав» – Собор приступил уже только на своем четвертом заседании, состоявшемся 12 или 13 мая. Для этого был оглашен 71 отрывок из сочинений Феодора Мопсуестийского и составленный им символ веры. Близость содержавшихся в этом фрагменте и символе идей с учением Нестория, который, собственно, был его верным последователем, признана была очевидной. Так, в символе Феодора недвусмысленно различаются лица Сына Божия и Сына Человеческого: «Мы не говорим: два сына и два господа, потому что один есть Сын по существу – Бог Слово, единородный Сын Отца, с которым этот соединенный и причастный имеет по имени Сына и общение чести... один Сын и Господь Иисус Христос, чрез Которого все сотворено, впрочем, преимущественно разумеем Бога Слово, Который по существу есть Сын Божий и Господь; потом вместе с тем мы представляем в уме и воспринятого [Богом Словом] Иисуса из Назарета, Которого Бог помазал Духом и силою, как сделавшегося, вследствие соединения с Богом Словом, причастником сыновства и господства»²⁹⁸.

На следующем заседании, 15-го или, по другой датировке, 17 мая, продолжалось исследование учения Феодора Мопсуестийского. Зачитывались отрывки из творений авторитетных отцов, в особенности святых Кирилла Александрийского и Прокла Константинопольского и других церковных писателей, в которых те полемизировали с ним, а также из эдиктов императоров Феодосия II и Валентиниана III, осуждавших несторианскую ересь. Взяв слово, соборный протонотарий диакон Диодор доложил, что в одном из своих сочинений святой Кирилл похвалил Феодора и «сверх того, святой памяти Григорий Назианзин писал к Феодору Мопсуестийскому, хваля его»²⁹⁹, и предложил исследовать эти сочинения святых отцов. В результате их рассмотрения выяснилось, что, упоминая в одном из своих творений о «добром Феодоре», святитель Кирилл тем не менее критикует его богословские воззрения, а что Григорий Богослов в упомянутых письмах обращался к другому Феодору – митрополиту Тианскому.

Затем встал вопрос о допустимости анафематствования лиц, уже усопших и представших на суд Божий, по которому у западных епископов сложилось устойчивое убеждение, клонившееся к недопустимости и даже абсурдности подобных осуждений. Но в ходе соборных прений были зачитаны отрывки творений Августина Иппонийского, особенно почитаемого на Западе, и тем более в родной ему Африке, в которых он высказывается о правомерности подобных анафематствований в отдельных случаях. Подводя итог обсуждению этой темы, епископ Гераклеи Пелагской Бенигн сказал: «Нечестивое учение уже подверглось порицанию и осуждено; и предание Церкви хочет, чтобы те, которые виновны в таком учении, были анафематствованы, хотя бы они умерли. Почему и святой памяти Августин говорит, что, если бы Цецилиан изобличался в том, что взводится на него, я и после смерти анафематствую его… А также Валентиниана, Маркиона и Василида, хотя они не были анафематствованы никаким собором, Церковь Божия, однако же, анафематствует и после смерти, потому что учение, которое они защищали, было чуждо благочестия. Это сделано также в отношении Евномия и Аполлинария»³⁰⁰. При дальнейшем рассмотрении темы выяснилось, что Феодор Мопсуестийский был уже ранее осужден. В связи с этим на Соборе были зачитаны акты Мопсуестийского собора 550 г.

Вслед за тем Собор приступил к рассмотрению сочинений Феодорита Кирского, в которых содержалась критика двенадцати анафематизмов святого Кирилла и решений 3 Вселенского Собора. Исходя из того, что Халкидонский Собор принял Феодорита в общение, 5 Вселенский Собор постановил: «Имея в виду то, что нечестиво написал Феодорит, должно удивляться проницательности святого Халкидонского Собора. Ибо, зная его богохульства, он прежде довольно часто употреблял против него многие воззвания, а после иначе не принял бы его, если бы он наперед не анафематствовал Нестория и его богохульства, в защиту которых прежде писал»³⁰¹.

Шестое деяние, состоявшееся 17 или 19 мая, было посвящено рассмотрению пререкаемого послания Ивы Эдесского персу Маре (Марию). В результате долгой дискуссии было признано, что имеющиеся в нем обвинения в адрес святого Кирилла неосновательны, а само оно содержит еретические несторианские идеи. При этом, правда, под вопросом оставалась принадлежность этого послания Иве. Заседание закончилось единодушными восклицаниями отцов: «Все мы осуждаем послание, которое приписывается Иве… Всё послание еретическое; всё послание богохульное. Кто его не анафематствует, тот еретик. Послание осуждено определением Халкидонского Собора. Кто его принимает, тот не исповедует, что Бог Слово стал человеком. Кто его принимает, тот не принимает Кирилла. Многая лета императору; православному императору многая лета»³⁰².

Седьмое соборное заседание, которое датируется 15 мая, 26 мая или 3 июня, носило особенно драматичный характер. На нем в центре внимания оказались противоречивые слова и дела папы Вигилия. На Собор прибыл императорский посланник квестор Константин, который доложил о действиях, предпринятых накануне Вигилием: он пригласил к себе четырех сановников и трех епископов из числа участников Собора, чтобы передать императору обещанное им заключение по вопросу о «Трех главах», подписанное им самим и единомышленными с ним семнадцатью епископами и тремя диаконами. Этот документ датирован 14 мая и получил название «Constitutum I». В нем выражена преобладающая на Западе позиция: отдельные места из сочинений Феодора Мопсуестийского, Феодорита Кирского и Ивы Эдесского признаются несторианскими и еретическими, в то же время отвергается мысль об их персональном анафематствовании. Исполняя инструкции, данные императором, посетители папы отказались принять документ, предложив ему явиться лично на Собор и на нем изложить свою позицию, а предложенный текст самому вручить императору. Вигилий решил тогда послать с этим документом к Юстиниану своего субдиакона по имени Сервусдеи, что значит «слуга Божий», но император отказался принять «Constitutum», велев передать Вигилию, что «если его позиция осталась прежней, то ответ папы не имеет значения, ибо позиция его уже известна. Если же Вигилий изменил свое отношение в пользу «Трех глав», то он противоречит самому себе и противопоставляет себя истинной вере»³⁰³.

Изложив все это, квестор Константин предложил вниманию отцов Собора несколько документов, а именно письма Вигилия, адресованные императору, августе Феодоре, диаконам Рустику и Севастиану, епископу Скифии Валентиниану и митрополиту Арелатскому Аврелиану в переводе с латинского на греческий язык, в которых, по словам Константина, «благочестивейший Вигилий ясно показывает, что он всегда отвращается нечестия тех «Трех глав»»³⁰⁴. Зачитано было и послание императора Юстина I, в котором он потребовал провести расследование поступивших к нему сведений об устроенном в городе Кире торжественном шествии в честь покойного епископа этого города Феодорита, а также Диодора Тарсийского, Феодора Мопсуестийского и Нестория. Из этого документа с очевидностью вытекало негативное отношение Юстина к христологическим заблуждениям Феодора и Феодорита. Но самым опасным документом для репутации Вигилия была оглашенная на Соборе «клятва, данная папой 15 августа 550 г., о согласии осудить «Три главы» даже после отмены «Judicatum»’а… Появление этой «бумаги» (chartula)… проливало свет на непоследовательность его действий»³⁰⁵. Перед закрытием заседания квестор Константин сообщил, что у него есть еще один документ, адресованный Собору от лица императора. В нем предлагалось отцам Собора вычеркнуть имя Вигилия из диптиха, не разрывая общения с Римской церковью. Собор исполнил волю императора, и имя Вигилия было удалено из диптиха. Этот акт должен был положить начало процессу его низложения.

Завершающее, восьмое деяние Собора состоялось 2 июня. На нем соборный нотарий диакон Каллоним огласил орос, который представляет собой приговор по делу «Трех глав». Заключительная часть этого приговора гласит: «Принимаем четыре святых Собора, то есть Никейский, Константинопольский, Ефесский первый и Халкидонский, и что они определили об одной и той же вере, то мы проповедовали и проповедуем. А тех, которые не принимают сего, считаем чуждыми кафолической Церкви. Осуждаем и анафематствуем вместе со всеми другими еретиками… Феодора, который был епископом Мопсуеста, и его нечестивые сочинения, и то, что нечестиво написал Феодорит против правой веры и против «двенадцати глав» святого Кирилла и против первого Ефесского Собора, и что написано им в защиту Феодора и Нестория. Кроме того, анафематствуем и нечестивое послание, которое, говорят, написал Ива к Маре персу, что Бог Слово, воплотившись от Святой Богородицы и Приснодевы Марии, сделался человеком, и порицающее святой памяти Кирилла… и обвиняющее первый Ефесский Собор в том, будто им низложен Несторий без суда и следствия»³⁰⁶. Таким образом, Собор анафематствовал Феодора Мопсуестийского, а также сочинения Феодорита Кирского и Ивы Эдесского, направленные против святого Кирилла и решений 3 Вселенского Собора, не распространяя это осуждение на личности Ивы и Феодорита, который в Церкви почитается в лике блаженных отцов.

К соборному приговору прилагались четырнадцать анафематизмов, текстуально близких анафемам, включенным императором Юстинианом в его «Исповедание правой веры». При этом в 11-м анафематизме, начало которого совпадает с 10-м анафематизмом из «Исповедания правой веры», в число осужденных лиц включается Ориген, Юстинианом не упоминаемый: «Если кто не анафематствует Ария, Евномия, Македония, Аполлинария, Нестория, Евтихия и Оригена, с нечестивыми их сочинениями, и всех прочих еретиков… тот да будет анафема»³⁰⁷.

Известны также пятнадцать анафематизмов против Оригена и его учения, происхождение которых не до конца прояснено в науке. «Прежде, – пишет современный автор, – преобладало мнение, что Ориген был осужден на поместном Константинопольском соборе 543 г., а 5 Вселенский Собор им не занимался, и главы против Оригена были механически присоединены к Деяниям Собора 553 г. В настоящее время считается, что Собор непосредственно исследовал оригенизм»³⁰⁸. Основная тяжесть обвинения против знаменитого александрийского богослова, почитавшегося многими из признанных отцов Церкви, в особенности святым Григорием Нисским, но также и другими каппадокийцами, выражена в первом анафематизме: «Если кто признает мифологическое предсуществование душ и вытекающее из него странное восстановление (апокатастасин): да будет анафема»³⁰⁹.

5 Вселенский Собор и Ориген хронологически разделены более чем тремя столетиями, но учение Оригена со всей его сомнительной спецификой, отдающей гностическими влияниями, увлекало богословов 6 в., вызывало споры и разделения в среде палестинского монашества. Одним из участников 5 Вселенского Собора был оригенист Феодор Аскида, занимавший кафедру Кесарии Каппадокийской, который, однако, обладал достаточной гибкостью, чтобы подписать соборные акты, и если даже среди них не было, как считают некоторые ученые, анафематизмов, специально направленных против Оригена, его имя, как уже было сказано, все равно упоминается в 11-м из тех анафематизмов, которые относятся к «Трем главам», а более полутора столетий спустя 6 Вселенский Собор в своих анафематизмах присоединяет к имени Оригена имена оригенистов последующих эпох – Дидима Слепца и Евагрия Понтийского.

Догматические постановления 5 Вселенского Собора, в основном выраженные в его анафематизмах, внесли необходимые уточнения в христологическое учение Церкви, устранили опасения тех последователей святого Кирилла, кто, отвергая как евтихианство, так и умеренное монофизитство Севира, опасался, что реабилитацией Феодорита Кирского и Ивы Эдесского Халкидонский Собор отступил от постановлений предыдущего Эфесского Собора, продиктованных Александрийским святителем, в сторону криптонесторианства. Анафематствование учителя Нестория Феодора Мопсуестийского и антикирилловских сочинений Феодорита и Ивы было призвано вырвать самую почву подобных подозрений, но, вопреки надеждам императора Юстиниана, преодолеть предубеждения монофизитов Собору не удалось; удовлетворить их мог, очевидно, лишь недвусмысленный отказ от Халкидона.

Именно это обстоятельство, неуспех замысла Юстиниана воссоединить монофизитов, дает повод для скептических заключений некоторых историков относительно результатов 5 Вселенского Собора и самой целесообразности его созыва. Так, А. В. Карташёв со свойственным ему задиристым журналистским острословием писал: «Нового богословского вопроса на 5 Вселенском Соборе не ставилось… Топтались на почве халкидонских постановлений, перекапывали эту почву, ища в ней якобы все еще засоряющие ее ядовитые следы полузабытой несторианской ереси. Занимали общее внимание не богословием по существу, а какими-то личностями и невесомыми мелочами около них»³¹⁰. При этом, правда, Карташёв уже иным и высокопарным тоном воздает императору Юстиниану и отцам Собора хвалу за то, что они совершили «великий подвиг материнского сердца Церкви, всякими путями, то грозой, то лаской, спасающей соблазняемых националистическими страстями инородческих чад своих»³¹¹, – это о коптах и сиро-яковитах, и все же богословская значимость 5 Вселенского Собора отечественным историком и публицистом очевидным образом принижается, вероятно, потому, что богословие блаженного Феодорита ему, как, впрочем, и многим другим русским богословам и патрологам, и самым видным из них – В. В. Болотову или Н. Н. Глубоковскому, понятнее и ближе христологии святого Кирилла. Более взвешенную оценку богословия Собора дает протопресвитер Александр Шмеман, несмотря на свое несправедливо негативное отношение к религиозной политике императора Юстиниана, вдохновлявшегося идеалом симфонии: «Отцы Собора на деле подводили итоги Халкидону и, больше того, в первый раз освобождали халкидонское решение от возможных перетолкований, вставляли его в его подлинно православную богословскую перспективу. Не случайно Собор осудил одновременно и Оригена, и самых крайних представителей Антиохийской школы»³¹².

В свете христологии 5 Вселенского Собора, акцентировавшего идею единства Ипостаси, единства Лица, единства субъекта во Христе, уже не вызывают опасений выражения, в которых именованию Спасителя, обозначающему Его Божественную природу, усваиваются черты, относящиеся к Его человечеству, и vice versa именованию Христа, подобающему Ему как потомку Адама, придаются атрибуты Его Божества, например, «Сын Божий был распят на Голгофе» или «в Вифлееме от Пречистой Девы родился Творец мира». Богослову, принимавшему Халкидонский орос, но сохранившему скептическое отношение к христологии Эфесса и святого Кирилла, подобные выражения представлялись рискованными и подозрительно отдающими монофизитством. V Вселенский Собор с его выверенными анафематизмами, заимствованными из «Исповедания» святого Юстиниана, с безукоризненной точностью расставил христологические акценты, защищающие православное учение от перетолкования как в монофизитском, так и в несторианском ключе.

Первостепенная забота святого Юстиниана была о благе Церкви, о хранении ею православных догматов и об их истолковании. Более всего он любил погружаться в чтение священных книг и творений святых отцов и в размышления о них, но он не мог забывать и о своем императорском долге – защищать и расширять пределы вверенного ему Богом государства. Между тем после недолгого перерыва на восточной границе снова сгустились тучи. Шахиншахом Ирана был тогда сын Кавада Хосров Ануширван, правление которого продолжалось 48 лет, с 531 по 579 г., и составило целую эпоху. Хосров был выдающимся полководцем. В результате успешных войн по всему периметру границ своей империи он отодвинул их до Окса (Аму-Дарьи) на северо-востоке и до Счастливой Аравии (Йемена) на юго-западе. Главным геополитическим противником Ирана, как и много столетий ранее, оставалась Римская империя. С нею велась борьба за господство в Месопотамии, Армении, Сирии и на Кавказе, за выход к берегам Средиземного и Черного морей. Юстиниану противостоял целеустремленный, умный и хорошо образованный противник, обладавший людскими, материальными и финансовыми ресурсами, сопоставимыми с теми, которыми располагал Новый Рим.

Хосров хорошо знал греческий язык, читал Платона, в его окружении были ученые греческие эмигранты, в основном из закоренелых приверженцев язычества – философы, юристы, медики. Шах и сам обладал знаниями в разных научных дисциплинах – в философии и медицине. В городе Гунд-Сапоре он основал медицинскую школу, которая пользовалась известностью и за пределами Ирана, так что учиться и лечиться в ней приезжали иностранцы. Хосров поощрял культурные контакты и с греческим миром, и с миром Индии, откуда ему был доставлен сборник басен под названием «Калила и Димна», который он велел перевести на персидский язык, после чего сборник стал известен и в средиземноморской эйкумене. При этом шах оставался приверженцем национальных религиозных и культурных традиций, при нем были преодолены осложнения, которые в прошлом возникли между государственной властью и зороастрийским духовенством. По его указанию был составлен своего рода хронограф древней истории Ирана – Ходай-наме. В его правление терпимостью пользовались и иранские христиане, включая также беженцев из Римской империи, главным образом это были несториане, но миссионерские опыты иранских христиан пресекались и карались.

Своей репутацией великого правителя Хосров во многом обязан тому, что ему удалось преодолеть сепаратистские тенденции в многонациональной державе, наладить государственный аппарат, реформировать порядок налогообложения и добиться неукоснительного поступления в казну налогов без разорения подданных; для этого он ввел фискальную систему, заимствованную у соседней империи, где она была изобретена еще при Диоклетиане, – так называемая jugatio-capitatio, когда единицами обложения служили и податные лица, и земельная собственность. Колоритный рассказ о том, как эта система была воспринята чиновничьим аппаратом, содержится в позднейшей арабской хронике «Истории пророков и царей», написанной уже в мусульманскую эпоху Абу Джафаром Мухаммадом ат-Табари: «Когда… Кисра (Хосров. – В.Ц.) … унаследовал власть, он приказал… пересчитать финиковые пальмы, оливковые деревья и головы… Он приказал секретарю, отвечавшему за земельный налог, огласить им общий объем налоговых обязательств с земли… после чего Кисра сказал им: «Мы повелеваем, чтобы налоги выплачивались частичными платежами, распределенными по году, тремя частичными платежами. Итак, что вы думаете о намеченном нами и согласованном мероприятии?»»³¹³. Затем произошло нечто такое, что, если мусульманский писатель не сгущает краски, вносит дополнительную черту в портрет просвещенного монарха: «Некто из числа присутствующих поднялся и сказал: «О шах – да продлит Бог твою жизнь! Ты хочешь воздвигнуть присносущее здание этого земельного налога на преходящих основаниях: на виноградных лозах, которые могут погибнуть, на земле, засеянной зерном, которое может увянуть, на каналах, которые могут пересохнуть…» <…> Кисра отвечал: «О смутьян, несущий дурное предзнаменование, откуда ты взялся?» Тот сказал: «Я один из твоих секретарей». Кисра приказал: «Бить его чернильницами, пока не сдохнет!». Тогда секретари стали бить его… чернильницами, стараясь в глазах Кисры отмежеваться от мнения этого человека и от его слов, пока не забили его насмерть. Люди сказали: «О шах, мы полностью согласны с земельным налогом, которым ты нас облагаешь»»³¹⁴. Достоверен ли рассказ, или это только выдумка мусульманского полемиста, призванная очернить царя-язычника, – как бы там ни было, новая налоговая система действительно оказалась удачной. Она позволила пополнить казну, дала средства для полноценного вооружения армии, которую Хосров поддерживал в мирное время в состоянии постоянной боевой готовности.

В конце 530-х Хосров начал тяготиться перемирием с Юстинианом, заключенным в самом начале своего правления, после долгой войны, которую вел его отец. К возобновлению боевых действий его подталкивала вовлеченность лучшей части римских войск во главе с Велисарием в затяжную войну в Италии, притом, что и в отвоеванной у вандалов Африке император вынужден был держать вооруженные силы.

Для разрыва перемирия понадобился арабский шейх Аламундар, который прославился жестокими грабительскими набегами в войну, которую вел с Юстинианом отец Хосрова Кавад. Ему Хосров поручил отыскать повод для агрессии, и Аламундар напал на владения другого арабского шейха-христианина Арефы – Харита ибн Габала, который имел римский титул патриция, под предлогом пограничных счетов между ними. Но владения Арефы входили уже в состав Римской империи. Нападению подверглась земля, расположенная к югу от Пальмиры, которая называлась Страта. «На ней нет ни деревьев, ни посевов, поскольку она совершенно иссушена солнцем, но издавна она служила пастбищем для разного рода скота. Арефа утверждал, что эта земля является римской, ссылаясь при этом на ее название. (на латинском языке Страта – значит «мощеная дорога»). Аламундар не считал нужным спорить относительно названия местности, но утверждал, что по существующему здесь издревле закону владельцы стад вносили ему плату»³¹⁵. Агенты императора патриций Стратигий, начальник казны, и Сум, командующий войсками, дислоцированными в Палестине, вступили в переговоры с Аламундаром и Арефой, чтобы урегулировать их спор, но Хосров расценил эти переговоры как попытку побудить Аламундара к измене и привлечь его на свою сторону.

Еще одним предлогом для разрыва мира с Юстинианом послужили Хосрову ставшие ему известными подстрекательства со стороны римской агентуры булгарских орд на вторжение в пределы Ирана. Тогда же к шаху прибыли два посла от уже разгромленного, но еще недобитого готского короля Витигеса, которые прямо призывали его к разрыву мирного договора с Юстинианом и объявлению ему войны, пока не поздно, пока римская армия во главе с Велисарием занята военными действиями в Италии. Их аргументы были услышаны Хосровом.

Прямым толчком к возобновлению войны послужили события, происходившие в римской Армении. В 538 г. там вспыхнуло восстание, для его подавления император направил армию под командованием выдающегося полководца Ситты, мужа сестры августы Феодоры. Полководец действовал успешно, но однажды попал в засаду, устроенную армянами, и был убит. Его сменил генерал Вуза, предложивший армянам переговоры. Предложение было принято, и в штаб-квартиру Вузы прибыл Иоанн из царствовавшего в Армении парфянского рода Аршакидов, который имел некогда дружеские отношения с Вузой. Это его сын Артаван поразил копьем Ситту, попавшего в ловушку. Сопровождавший его зять Васак, оказавшись на территории, где были расположены римские войска, заподозрил неладное и посоветовал тестю тайно покинуть место, но Иоанн не послушался совета. Васак и другие лица, сопровождавшие Иоанна, бежали, оставив его одного. Предостережения Васака не были напрасными. Иоанн был убит по приказу Вузы в отмщение за гибель Ситты.

Узнав о смерти Иоанна, Васак оправился в резиденцию Хосрова и, принятый им, напомнил о родственных узах, связующих армянских Аршакидов с парфянскими, которым наследовали предки Хосрова из рода Сасанидов. «Мы пришли к тебе, как беглые рабы»³¹⁶ – сказал он, заверяя в своей преданности и подстрекая шаха к войне с Юстинианом, убеждая его в том, что аппетиты императора не имеют пределов, и потому ему срочно необходимо дать отпор. Прокопий передает соответствующую тираду Васака примерно теми же словами, которыми он уже от себя характеризует политику Юстиниана в своей «Тайной истории», так что это было, конечно же, не сообщение из дворца, где шах принимал армянскую делегацию, а скрытый полемический выпад самого Прокопия против императора. Что в действительности говорили армяне Хосрову, неизвестно, но вложенная им в уста историком речь не лишена интереса: «Чего он только не подверг потрясению из того, что было хорошо устроено? Разве не обложил он нас податью, которой раньше не было? Разве не обратил он в рабов наших соседей цанов, бывших до того независимыми? Разве не поставил он римского архонта над царем несчастных лазов?.. Разве не послал он своих военачальников к жителям Боспора и не подчинил своей власти город, совершенно ему не принадлежащий? Разве не заключил он военный союз с царством эфиопов, о котором римляне никогда раньше не слыхали? Более того, он покорил и омиритов, завоевал Красное море, присоединил к Римской державе землю фиников. Не будем уже говорить о страданиях ливийцев и италийцев. Всей земли мало этому человеку. Ему недостаточно властвовать над всеми людьми. Он помышляет о небе и рыщет в глубинах океана, желая подчинить себе какой-то иной мир. Что же ты медлишь, о царь? Почему тебе стыдно нарушить этот проклятый договор?.. У римлян большая часть солдат находится на краю света, а из двух лучших полководцев одного, Ситу, мы, явившись сюда, убили; Велисария же Юстиниан больше никогда не увидит, ибо, пренебрегши своим господином, он остался там, где заходит солнце, сам властвуя над италийцами. Так что, если ты пойдешь на врага, тебе никто не будет противостоять, а в нас… ты найдешь… проводников… для твоего войска»³¹⁷.

Эти доводы были услышаны Хосровом, и он принял наконец решение разорвать мирный договор с Римом. Военачальникам был отдан приказ готовиться к войне. Узнав о военных приготовлениях Ирана, Юстиниан направил для переговоров с Хосровом своего посла Анастасия, но ему не удалось предотвратить войны. Зимой 540 г. иранские войска вторглись в пределы империи. Направлением удара выбрана была Сирия. Первым из захваченных городов стала Сурона, расположенная на берегу Евфрата. По приказанию шаха одних ее жителей перебили, других обратили в рабство, дома их были разграблены и сожжены. Двенадцать тысяч суронцев были выкуплены епископом соседнего города Сергиополя Кандидом – за неимением наличных Кандид выдал персам долговую расписку. Римскими войсками, противостоящими агрессору, командовал Вуза, который, оставив малочисленные гарнизоны в городах, находившихся под угрозой захвата, увел основные силы на север Сирии. Император решил направить в Сирию своего родственника Германа, предоставив ему эскорт в триста кавалеристов с тем, чтобы позднее на театр военных действий пришла уже армия, которой ему предстояло командовать. Герман прибыл в столицу Сирии Антиохию и в ожидании подхода основных сил начал принимать меры по подготовке города и крепостной стены к осаде. Полчища Хосрова двигались на запад, по пути захватывая один за другим сирийские города. Одной из самых значительных потерь для империи была утрата крупного города Верои (Алеппо). Он был разграблен и сожжен, но его жителям Хосров позволил удалиться. Некоторым из городов удавалось откупиться – и персидское войско обходило их стороной. Захвата и разорения удалось избежать жителям Иераполя.

Персидская армия подошла, наконец, к Антиохии и начала осаду этого мегаполиса. Хосров предложил антиохийцам откупиться за десять кентинариев золота. Патриарх Антиохийский Ефрем тщетно пытался договориться о снижении размера выкупа, который в затребованном размере оказался не по средствам городу, и сделка не состоялась. Отголоском переговоров явилось обвинение патриарха в намерении сдать город врагу, возведенное на него Юлианом, которого император вместе с Иоанном, сыном Руфина, направил для переговоров с Хосровом. Прибыв в Антиохию, они именем императора запретили давать персам выкуп. Боевой пыл защитников города разгорелся, когда в Антиохию из Ливана пришло обещанное императором подкрепление численностью в шесть тысяч солдат. Осмелев, воины из антиохийского гарнизона, находясь на стенах крепости, поносили противника и смеялись над ним. Когда же в город для продолжения переговоров прибыл посланник шаха, он был убит. Перед угрозой захвата Антиохии патриарх Ефрем удалился в соседнюю Киликию, туда же прибыл и Герман. По приказу Хосрова начался штурм. Несмотря на героическое и отчаянное сопротивление, город был взят врагом в июне 540 г., но основные силы римлян смогли уйти из него через Дафнийские ворота, после чего Хосров приказал своему войску брать в плен антиохийцев, обращать их в рабство и грабить их имущество. Грабежу подвергся кафедральный собор Антиохии. Шах сам вошел в него и обнаружил в нем столько золотых и серебряных сокровищ, что, захватив только их, «он мог бы удалиться, обремененный огромным богатством. Взяв здесь немало прекрасных вещей из мрамора, он повелел все это вынести за городские стены, чтобы и это отправить в персидские пределы»³¹⁸. В городе разгорелся пожар, и почти весь он выгорел – сохранились лишь разграбленный собор, городская стена и южный квартал.

Хосров не стал задерживаться в разоренной и сожженной Антиохии и вместе с армией переместился в прибрежный город Селевкию Пиерию, где он совершил религиозный обряд омовения в водах Средиземного моря и затем принес жертвоприношения солнцу и другим божествам. Из Селевкии он вернулся в уцелевший южный пригород Антиохии Дафну, приказав там сжечь храм Архангела Михаила, и затем направился в Апамею, чтобы получить выкуп от ее жителей.

Перед приходом персов в Апамее произошло событие, весть о котором разнеслась по дальним городам и весям как о поразительном чуде. Прокопий Кесарийский, весьма трезвый и скорее скептический, чем легковерный автор, рассказывает о нем так: «Есть в Апамее кусок дерева величиной с локоть – часть того креста, на котором… некогда в Иерусалиме Христос добровольно принял казнь. Еще в давние времена его тайно доставил сюда какой-то сириец. Древние жители города… сделали для него деревянный ящик и положили его туда, а ящик украсили большим количеством золота и драгоценными камнями… И вот… народ Апамеи, узнав, что на него идет мидийское войско, страшно перепугался. Они явились к первосвященнику города Фоме и стали просить его показать им дерево от креста, чтобы, поклонившись ему в последний раз, умереть. Тот так и сделал. Тогда произошло невероятное зрелище. Священнослужитель, обнося [вокруг всех,] показывал это дерево, а над ним носилось огненное сияние, и часть потолка, находившаяся над ним, блистала светом намного сильнее обычного. Вместе с идущим по храму священником перемещалось и сияние, а на потолке над ним все время сверкал ореол. Народ Апамеи в радости от такого зрелища преисполнился восхищения… и проливал слезы, и уже все возымели надежду на спасение»³¹⁹. Воспроизводя рассказ Прокопия, Евагрий от себя добавляет: «Пришли туда вместе с другими и мои родители, взяв с собой и меня, еще посещавшего начальную школу. Когда же мы удостоились поклониться Честному Кресту и поцеловать его, Фома стал показывать, подняв обеими руками, древо Креста. А за идущим Фомой следовало огромное пламя, сияющее, но не сжигающее, так что там, где он проходил, показывая Честной Крест, все, казалось, пылало. Это происходило не раз и не два, но многократно»³²⁰.

После этого чуда митрополит Фома отправился на переговоры с Хосровом. Договорились, что апамейцы не будут оказывать сопротивление, а шах пощадит их, удовлетворившись умеренным выкупом; но, оказавшись в городе, Хосров потребовал выдать ему все городские сокровища, и горожане вынуждены были ему подчиниться. Митрополит Фома вынес шаху крест и сказал: «О могущественный царь, только одно это осталось мне из всех богатств. Этот ящик, украшенный золотом и драгоценными камнями, я не буду жалеть, если ты возьмешь его… но вот это спасительное и чтимое нами дерево я прошу и умоляю тебя дать мне»³²¹. И Хосров исполнил его просьбу.

А затем шах приказал всем горожанам явиться на ипподром. Там он сидел в ложе вместе с митрополитом Фомой, который подчинился требованию Хосрова присутствовать на скачках, несмотря на то что епископу не подобало посещать конские ристалища, только чтобы не вызвать гнева шаха, жертвой которого могли стать городские клирики, монахи и городские жители. Во время бегов к Хосрову подошел один апамеец с жалобой на перса, который изнасиловал его дочь. Шах приказал разыскать и привести к нему насильника. Удостоверившись в справедливости жалобы, он повелел посадить преступника на кол.

Посланники императора вели переговоры с Хосровом, когда военные успехи очевидным образом были на его стороне, и они вынуждены были проявить уступчивость. Достижению договоренности способствовало и то обстоятельство, что шах в этой войне, вероятно, преследовал не столько экспансионистские, сколько грабительские цели. Его интересовали более всего выкуп и добыча от грабежей и конфискаций. Результатом переговоров явилось заключение мирного договора, по которому Римская империя обязалась заплатить единоразово пятьдесят кентинариев золота – примерно один миллиард современных рублей и впредь должна была выплачивать по пять кентинариев ежегодно в компенсацию односторонних расходов Ирана на защиту каспийского коридора от нашествия варваров. Юстиниан вынужден был принять эти условия, а пока продолжались переговоры, персидская армия двигалась назад, на зимние квартиры, по пути взимая выкуп с городов, которые его давали, и разоряя и грабя те, что решались сопротивляться.

Приближаясь к Эдессе, Хосров сбился с пути, и когда, наконец, добрался до нее, у него «от простуды распухла щека. Поэтому ему… не хотелось приниматься за осаду этого города, но… он потребовал от эдесситов денег. Они ему ответили, что совершенно не беспокоятся за город, но, чтобы он не опустошал местности, они согласны дать два кентинария золота. Он взял деньги и выполнил поставленное условие»³²². Перед возвращением в пределы своего государства Хосров осадил пограничную крепость Дару, выстроенную при императоре Анастасии. Штурм крепости не принес персам успеха, но дал повод Юстиниану заявить, что продолжением военных действий Хосров разорвал заключенный ранее мирный договор. Сделано это было до выплаты контрибуции.

Весной 541 г. война между Ираном и Римом возобновилась. К ней тщательно готовились обе стороны. Юстиниан отозвал Велисария из Италии и назначил его магистром армии Востока. Армия под его командованием, выступив из Дары, вторглась в Иран и остановилась около Нисибиса, но город этот имел мощные укрепления и многочисленный гарнизон, и Велисарий повел войска дальше вглубь страны, оставив Нисибис в тылу. Осадив крепость Сисаврион, Велисарий взял ее и приказал срыть ее стены до основания. Большинство жителей Сисавриона были христианами. Их Велисарий отпустил, не причинив им вреда, а персидские воины, защищавшие крепость и потерпевшие поражение, во главе с их начальником Влисхамом были взяты в плен и отправлены в Константинополь. Юстиниан велел их вооружить и отправить на войну с готами в Италию.

Велисарий приказал арабскому шейху Арефе, придав ему в помощь отряд из 1200 воинов из собственного эскорта во главе с Траяном и Иоанном, совершить рейд за Тигр вглубь Ассирии. Им была поставлена задача разорять города и селения Ассирии, вести разведку боем и вернуться с докладом о рекогносцировке в штаб главнокомандующего. Арефа выполнил приказ по части разорения страны, обогатился грабежами и не захотел делиться добычей. Он посоветовал Траяну и Иоанну со своими людьми вернуться к Велисарию, а сам остался в Ассирии для продолжения грабежей. Траян и Иоанн возвращались, по совету Арефы, иной дорогой, чем та, по которой они пришли в Ассирию, и не явились вовремя в лагерь Велисария, так что тот пребывал в неведении о сложившейся оперативной ситуации. Между тем из-за непривычной для его воинов изнурительной жары, что свирепствует в летнее время в Месопотамии, среди воинов начались болезни, которые в конце концов побудили полководца отдать приказ возвращаться, и римская армия вышла из Персии, а Велисарий был вызван императором в столицу.

Другим театром военных действий летом 541 г. была Лазика, или Колхида, которая зависела от Римского императора, в то время как соседняя Иверия (Грузия) принадлежала Ирану, притом, что обе страны пользовались автономией и имели своих царей. На территории Лазики находилось много городов, расположенных в основном в долине Риони, или Фазиса, и среди них одноименный с названием реки Фазис (Поти), Родополь (Вардцихе), Севастополь (Сухум), Питиунт (Пицунда). Столицей страны был Археополь (Цихе-Годжи). Местным названием Лазики было Эгриси, откуда и происходит этноним «мингрелы». По-другому этот регион назывался Музхуруси. Со временем лазы подчинили племена абасгов, апсилиев, сванов. Характеризуя народ лазов, Агафий Миринейский, продолжатель Прокопия, писал: «Лазы – народ очень многочисленный и воинственный. Они властвуют над многими другими племенами. Гордясь старым названием колхов, они сверх меры себя возвеличивают, и, может быть, не совсем без основания. Среди народов, находящихся под чужой властью, я не видел никакого другого, столь знаменитого, так осчастливленного избытком богатств, множеством подданных, удобным географическим положением, изобилием необходимых продуктов, благоприятностью и прямотой нравов»³²³. Лазы приняли христианство в 523 г., вступив в зависимость от Римской империи.

Царем иверским во времена Юстиниана и Хосрова был Гурген, а над лазами царствовал Губаз, но в их стране присутствовал римский отряд под командованием Иоанна Цивы. При нем на морском берегу между Батумом и Кобулети была выстроена мощная крепость Петры. В крепости размещался не только гарнизон, но и таможня, и таможенная политика Цивы вызывала недовольство у лазов. Посторонним купцам запрещалось ввозить в страну соль и другие необходимые для жизни товары. Цива сам продавал доставляемые в Лазику товары по монопольным ценам, которые воспринимались народом как грабительские. По этой причине лазы вступили в контакт с персами, и когда Хосров весной 541 г. повел войска на Кавказ под предлогом защиты зависевшей от него Иверии от угрожавших ей врагов, сговорившиеся с ним лазы, провели его в свою страну, где Губаз встретил шаха и выразил ему свою преданность. Предательство Губаза поставило гарнизон Петры в трудное положение. Началась осада крепости, защищенной собственными стенами, скалами и морем, но благодаря подкопу персам удалось ее взять. Богатства, накопленные там Цивой, достались Хосрову, а в Петре был размещен персидский гарнизон. После падения Петры римские гарнизоны были выведены из расположенных поблизости Севастополя и Питиунта, и эти города перешли под персидский контроль. Хосров собирался выстроить в Петре порт и верфь. С этой целью туда доставили строительный материал, но он был истреблен пожаром.

Весной 542 г. персы снова вторглись в пределы Римской империи и осадили Сергиополь. Несмотря на малочисленность крепостного гарнизона – в нем насчитывалось менее ста воинов, – осада затянулась, и Хосров отступил. Велисарий, вернувшийся на восток, начал осуществлять набор армии, соединяя солдат из гарнизонов, размещенных по многочисленным крепостям. В сколоченной таким образом армии преобладали выходцы из варваров: иллирийцы, фракийцы, мавры, готы, вандалы, герулы. Зная о полководческом таланте Велисария, Хосров встревожился всерьез и направил своего посланника к командующему вражеской армией для возобновления переговоров о мире. Поскольку набранные Велисарием войска – до восьми тысяч воинов – значительно уступали числом полчищам, которые мог направить против них Хосров, изобретательный полководец приказал во время присутствия в лагере персидского посла «не стоять на одном месте, как на службе, но бродить туда и сюда, как охотники»³²⁴, чтобы создать иллюзию мнимой многочисленности, и на посланника этот спектакль произвел рассчитанное впечатление. Вернувшись к шаху, посол советовал ему уклониться от войны, чтобы не ставить под угрозу само существование Иранского государства. Хосров принял этот совет и, переправившись через Евфрат, вывел войска за Евфрат, но армия Велисария форсировала реку вслед за противником, оказавшись на территории Ирана.

Римская империя, однако, вела войну не только в Азии, но и в Италии, и сложившаяся там тяжелая обстановка побудила Юстиниана направить Велисария в самый опасный в ту пору очаг войны. Отъезд Велисария внушил Хосрову надежду на успех, и он, оставив поиски мира с Римом, возобновил военные действия. Персы напали на римский гарнизон, размещенный в Калинике, и захватили этот город. Но известие о чуме, поразившей Римскую империю, напугало шаха, и он, спеша обезопасить себя и своих воинов от угрозы заражения, отвел войска в Ассирию, куда эпидемия не дошла. В эту же страну вступила тридцатитысячная ромейская армия под командованием Нарсеса, который еще в правление Юстина перешел вместе с двумя своими братьями из Персоармении на службу Римской империи и который был иным лицом, а не знаменитым полководцем этой эпохи препозитом священной опочивальни евнухом Нарсессом.

Генеральное сражение состоялось около города Англона, и закончилось оно катастрофическим поражением ромеев. Сам Нарсес, пораженный в голову и вынесенный с поля битвы своим братом Исааком, скончался от раны. Ромеи бежали, причем с такой поспешностью, что «из коней не остался живым ни один, ибо как только они останавливались, то падали и тотчас же издыхали. Столь страшного поражения римляне никогда раньше не испытывали. Многие оказались убиты, еще большее число было взято в плен. Враги забрали у них такое количество оружия и вьючного скота, что персы, надо полагать, после этого сражения стали много богаче»³²⁵. Ободренный победой, Хосров в следующем, 544 г. снова, и уже в четвертый раз, повел свои полчища против ромеев, вторгшись в Осроену и осадив Эдессу. Прокопий пишет о религиозных мотивах этого вторжения: Хосров, по его словам, совершил его «не против Юстиниана, василевса римлян… но исключительно против Бога, Которому единому поклоняются христиане. Ибо после первого нашествия Хосров отступил… и его самого, и его магов охватило глубокое уныние: они считали, что были побеждены Богом христиан. В своем стремлении рассеять это уныние Хосров грозился у себя во дворце, что всех жителей Эдессы обратит в рабство… а город превратит в пастбище для овец»³²⁶.

Когда персы приблизились к Эдессе, где хранился Нерукотворный Образ Спасителя, жители города, готовясь к обороне, полагались на помощь свыше. Шахиншах, по словам Евагрия Схоластика, «подверг эдессян осаде, думая опровергнуть беспрестанно повторяемые верующими слова, что Эдесса никогда не покорится врагам; это [пророчество] не содержится в послании Христа, Бога нашего, к Агбару, как о том известно… из сочинения Евсевия Памфила, который читал сам текст послания; тем не менее верующие… так в нем уверились, что оно осуществилось… После того как Хосрой приблизился к городу, предпринял тысячи атак, насыпал такой высокий земляной вал, что он превзошел стены города, и испробовал тысячи других способов, ему [пришлось] уйти, ничего не добившись»³²⁷. Однако Хосрову все же удалось получить от эдесситов выкуп в пять кентинариев золота, несмотря на то что четырежды повторенный приступ города закончился провалом.

Война продолжалась пять лет, оба противника были основательно истощены ею, не добившись очевидного и прочного успеха. Поэтому переговоры, состоявшиеся в 545 г., закончились подписанием договора о перемирии на пять лет. Хосров потребовал от Юстиниана в качестве предварительного условия уплаты двадцати кентинариев золота и врача по имени Трибун, который в прошлом удачно лечил шаха. Император выполнил эти условия, и перемирие вступило в силу. Во время этого перемирия, правда, их вассалы – арабские шейхи Арефа и Аламундар – продолжали воевать между собой, но Юстиниан и Хосров уже не вмешивались в их ссоры. Победу в этой междоусобице одержал римский вассал Арефа. Шах не вступился за Аламундара, но три года спустя после заключения перемирия военные действия между великими державами все-таки возобновились, на этот раз на Кавказе.

К северу от Лазики, на южных склонах Большого Кавказского хребта, там, где он упирается в Черное море, обитали народы абсилиев и абасгов, предков современных абхазов. Над ними властвовали два царя, один из которых правил на западе страны, а другой на востоке, и они оба, в свою очередь, зависели от царя лазов, в ту пору Губаза, который хотя и изменил Юстиниану и признал над собой верховенство Хосрова, но уже вскоре вместе со своим народом стал тяготиться персидским господством. Однако Юстиниан по-прежнему считал и лазов, и абасгов своими подданными. Между тем абасги были язычниками, и поэтому император видел свой долг в обращении их в христианство. Но прямой проповеди им Евангелия предшествовало искоренение зловредной практики царей абасгов, от которой страдал народ. По рассказу Прокопия, «оба… царя замеченных ими красивых и лицом и фигурой мальчиков… отнимали от родителей и, делая их евнухами, продавали в римские земли. Родителей же этих мальчиков тотчас же убивали для того, чтобы кто-нибудь из них не попытался в будущем отомстить. Таким образом, красота их сыновей осуждала их на гибель. Поэтому-то большинство евнухов у римлян, и главным образом в царском дворце, были родом абасги»³²⁸, так что император прекрасно знал об этом страшном зле от дворцовых евнухов.

Понятно, что обычай этот был ненавистен народу, и Юстиниан воспользовался этим, соединив проповедь Христа с искоренением зла. В результате абасги «приняли христианскую веру, и император Юстиниан, послав к ним одного из императорских евнухов, родом абасга, Евфрата именем, решительно запретил их царям на будущее время лишать кого-нибудь из этого племени признаков мужского пола, железом насилуя природу. С удовольствием абасги услыхали этот приказ императора. Тогда же император Юстиниан воздвиг у абасгов храм Богородицы и, назначив к ним священников, добился того, чтобы они приняли весь христианский образ жизни»³²⁹. Своих прежних царей они низложили.

Власть императора распространилась затем далее к северу по побережью Черного моря, вплоть до устья Кубани, где тогда проживал христианский народ готов-тетракситов, которые в 547 г. приняли присланного к ним из Константинополя епископа взамен того, который умер незадолго до этого. Самый факт принятия ими епископа из имперской столицы говорит о том, что они, равно как и другие готы-тетракситы, обитавшие в Крыму, в отличие от остготов и вестготов, исповедовали православную веру. Их обращение к императору с просьбой о назначении им епископа и стремление иметь в лице императора покровителя, притом, что они не собирались терять самостоятельность, объяснялись угрозой со стороны утигуров, которые обосновались в предгорных степях Западного Кавказа.

События эти, конечно, не остались не замеченными в Иране, тем более что там стало известно, что и царь иверов Гурген замыслил изменить шаху и перейти на сторону императора. Хосров решил вмешаться в кавказские дела, и у него сложился план радикальных действий для закрепления своего господства в Закавказье: он решил низложить царя лазов, выселить его народ из родной страны и заселить ее персами и выходцами из других народов. Узнав об этом замысле, царь лазов Губаз направил послов к Юстиниану просить его принять лазов в свою власть и помочь им в войне против Хосрова. Император удовлетворил просьбу царя и направил на Кавказ отряд численностью в семь тысяч воинов под командованием гота Дагосфея, назначенного магистром militum Армении. Ему придан был также отряд из одной тысячи цанов, близкородственных лазам, которые, состоя в подданстве Римской империи, обитали к востоку от Трапезунда, где и ныне проживают их потомки под именем чанов.

Войска Дагосфея в 549 г. осадили Петру, в помощь осажденному персидскому гарнизону Хосров прислал подкрепление под командованием Мермероя, и римляне вынуждены были снять осаду. На правом берегу Фазиса ополчение лазов и войска Дагосфея соединились. В лагере, устроенном на противоположном берегу, персы, уверенные, что форсировать реку вброд невозможно и что у них в запасе много времени, пребывали в беспечности, как «вдруг ранним утром римляне и лазы напали на них, когда одни еще спали, а другие только что проснулись и еще раздетыми лежали на подстилках… Большинство было… убито, некоторых же неприятелей взяли в плен живыми, в том числе и одного из военачальников, и лишь совсем немногие, бежав под прикрытием темноты, спаслись. Римляне с лазами захватили их лагерь и все знамена, взяли много оружия и денег, а также захватили большое количество лошадей и мулов»³³⁰. Лазика была очищена от персов, за исключением Петры, персидский гарнизон которой продолжал сопротивляться, но пути его снабжения были перекрыты. Развивая успех, римляне и лазы вторглись в пределы Иверии, христианское население которой было на их стороне.

В 550 г. из Константинополя на Кавказ было переброшено подкрепление под командованием Рекифанга. По приглашению лазов пришли нанятые ими савиры и аланы. Другие выходцы из этих народов столь же охотно нанимались на службу персидскому шаху – это были своего рода ландскнехты той эпохи. Между лазами и римским военачальником Дагосфеем возникли трения, перелившиеся во вражду. Посланники лазов отправились в Константинополь и, принятые императором, обвинили Дагосфея в предательстве или неспособности, из-за чего Петра все еще оставалась в руках персов. Юстиниан внял доносу: Дагосфей был отозван с Кавказа и заключен в тюрьму для проведения следствия, а на его место назначен Бесс, переведенный из Италии, где он воевал с готами.

Прибыв на Кавказ, он приступил к осаде Петры. Под рукой у Бесса было около шести тысяч воинов, им противостояло 2300 солдат из персидского гарнизона. Действуя вместе с лазами, абазгами и наемниками савирами, ромеи штурмом взяли эту исключительно важную в стратегическом отношении крепость. В бою отличился личной храбростью сам полководец: семидесятилетний старик, он первый взошел на лестницу. И римляне, и персы сражались с предельной отвагой. «И с той и с другой стороны кто не был убит, были ранены. Лишь очень немногим удалось остаться невредимыми»³³¹. Самой смертоносной была резня наверху осадных лестниц. В бою за Петру полководец Бесс был опрокинут и упал с лестницы на землю, но остался жив, хотя и не мог своими силами подняться на ноги. Он продолжал командовать штурмом, который закончился падением крепости, но на следующий день римлянам пришлось брать приступом акрополь, в котором укрылось около пятисот персов. Предложение сдаться было ими отвергнуто. Римляне подожгли акрополь, и в огне пожара сгорели все его защитники, «вызвав тем величайшее удивление в римском войске»³³². Петра взята была весной 551 г. и по приказу Бесса разрушена до основания.

Хосров, однако, не считал войну за обладание Кавказом проигранной и весной того же года направил в Лазику Мермероя с двенадцатью тысячами персидских воинов и четырьмя тысячами наемников сабиров. В его армии имелось шесть боевых слонов, которые призваны были наводить ужас на не видавшего их прежде противника, притом, что они представляли собой и значительную боевую силу, подобную танкам в армиях 20 в. Когда персы вторглись в Лазику, римскими войсками овладела паника. Опасность усугублялась тем обстоятельством, что они были разбросаны по гарнизонам. Но когда Мермерой попытался с марша овладеть крепостью Археополем, он столкнулся с мужественной и упорной обороной осажденных. В результате удачной вылазки воины, защищавшие крепость, ранили слона, который, придя в ярость от боли, повернул назад и смял боевые ряды персов. В ходе этой битвы они понесли большие потери, до четырех тысяч убитыми. Мермерой отвел свою поредевшую армию от Археополя, но, несмотря на поражение у стен столицы Лазики, ему удалось захватить города Музхерез, Кутаиси и Ухимерий.

И все же затянувшаяся война не приносила очевидного успеха ни персам, ни римлянам. Поэтому Хосров направил в Константинополь посланника Исдигусну для переговоров о заключении мира, и император готов был вести эти переговоры, но они шли с большим трудом. В конце концов договорились о пятилетнем перемирии. Римская сторона согласилась выдать шаху 26 кентинариев золота, предлогом для подобной контрибуции была оплата за оборону от варваров каспийского прохода, соединяющего Северный Кавказ с Закавказьем. И золото действительно было выдано на этот раз иранскому послу, в отличие от прошлого мирного договора, когда аналогичное соглашение не было выполнено. «Исдигусна… нагруженный деньгами, как никогда еще ни один посол, отправился домой»³³³. Посол, однако, не договорился с императором о разделе сфер влияния великих держав в Западном Закавказье. Условились продолжить переговоры на эту тему во время предстоявшего перемирия.

Но получив золото, Хосров сорвал договор о перемирии. В 553 г. война возобновилась, и персидское войско под командованием того же Мермероя вновь вторглось в Лазику и на землю абасгов. Попытка взять Археополь, однако, опять закончилась провалом. Из имперской столицы на Кавказ направлен был корпус под командованием внучатого племянника Юстиниана Германа. Но римские войска, вступившие в Лазику, были плохо обучены и малодисциплинированны, к тому же Мермерой, распустив слухи о своей болезни, поверг противника в состояние крайней беспечности. И поэтому, когда внезапно из крепости Телефис, которая была занята гарнизоном под командованием военачальника Мартина, маршем приблизилось наступавшее войско персов, Мартин приказал оставить крепость, и римляне ушли от нее, двигаясь на соединение с войсками Бесса и Юстина. От поражения римскую армию спасла уже действительная болезнь Мермероя, вынужденного с частью своих войск удалиться из Лазики в Иверию, и затем его смерть, которая настигла полководца осенью 554 г. в городе Месхите (Мцхета). «Бездыханное и обнаженное тело Мермероя его близкие вынесли за город и оставили, по отцовскому обычаю, на растерзание нечистым псам и птицам, которые питаются трупами. Такой способ погребения, – замечает Агафий, – соблюдают персы, и в результате этого после исчезновения мяса остаются голые кости, беспорядочно разбросанные по полям»³³⁴. Ему на смену шах назначил одного из самых знатных своих вельмож Нахогарана.

Но до его приезда в Лазику там произошли драматические события. Виновником поражения, главным образом по доносу, направленному в Константинополь царем лазов Губазом, был признан Бесс. Юстиниан отправил его в отставку, подверг конфискации его имущество и приказал проследовать в страну абасгов, чтобы там дожидаться дальнейших распоряжений. Губаз обвинял в полководческой несостоятельности и Мартина; его, однако, император оставил в должности командующего. Опасаясь новых доносов со стороны Губаза, Мартин и его сторонники оклеветали его перед лицом императора, обвинив его в намерении перейти на сторону персов. С этим обвинением к императору прибыл посланный Мартином Иоанн. Юстиниан не до конца поверил клевете, но повелел доставить Губаза в Константинополь, приказав на случай, если тот откажется подчиниться, убить его. Пользуясь этим указанием императора, заговорщики, в числе которых были Рустик и Иоанн, который и привез этот приказ из имперской столицы, совершили убийство. Юстин, убежденный в невиновности Губаза, негодовал на убийство, но ошибочно думал, что убийцы действовали в строгом соответствии с волей императора. Реакцией на предательское убийство своего царя стало отпадение лазов от союза с ромеями. Их войско «было охвачено огромным негодованием и скорбью, так что впредь не хотело ни соединяться с римлянами, ни воевать вместе с ними. Похоронив убитого по своему обряду, они не принимали никакого участия в войне, считая себя жестоко оскорбленными и потерявшими отечественную славу»³³⁵.

Среди лазов начались разделения. Одни стали агитировать за переход на сторону персов, но другие, напоминая соплеменникам о том зле, которое принесли им персы во время своих вторжений в их страну, пытались удержать их от этого шага. На народном собрании, созванном в горном ущелье, взял слово один из самых уважаемых в народе людей, по имени Фартаз. Заканчивая свою пространную речь, он предложил: «О случившемся нужно сообщить императору и просить его по справедливости покарать главных виновников этого преступления. Если он пожелает это сделать, раздоры наши с римлянами тотчас прекратятся, и наше старое и привычное братство с ними в трудах и походах возобновится. Если же он откажет в нашей просьбе, то тогда только надлежит нам обсудить, не выгоднее ли нам вступить на другой путь»³³⁶. Народ принял совет Фартаза: в Константинополь были направлены посланцы лазов с просьбой провести расследование, покарать виновных и поставить им царем брата, павшего жертвой коварного заговора Губаза – Цату, который тогда находился в столице империи. Святой Юстиниан удовлетворил просьбу лазов. Расследовать обстоятельства гибели Губаза был послан Афанасий, который приказал арестовать подозреваемых в заговоре Иоанна и Рустика. Когда их преступность была доказана, по приговору Афанасия им были отрублены головы. Подозрение в организации заговора против Губаза пало и на командующего римскими войсками на Кавказе Мартина, о чем было доложено императору. Цата получил от императора царские инсигнии, которыми служили «золотая корона, усеянная драгоценными камнями, и хитон, шитый золотом, опускающийся до пят, пурпуровые сапоги и митра… украшенная золотом и ценными камнями»³³⁷.

Царя при его возвращении на родину сопровождал римский военачальник Сотерих, которому поручено было императором выдать денежную субсидию варварским народам, жившим по соседству с лазами. Один из этих народов, мисимияне, обитавшие к северу от апсилиев и абасгов и зависевшие от царя лазов, возмутились тем, что Сотерих решил передать их укрепленное место Бухлон аланам, которые также получали субсидии от императора. В ответ на возмущение, которое Сотерих расценил как бунт, он приказал своим телохранителям избить их палками, что те и сделали. За этим последовало нападение мисимиян на Сотериха, сопровождавших его детей и телохранителей во время их ночлега. Посланец императора, его дети и его охрана были убиты, а деньги, которые он возил для раздачи, разграблены, после чего у мисимиян уже не оказалось иного выбора, как перейти на сторону персов.

Весной 555 г. персидская армия численностью в шестьдесят тысяч воинов под командованием Нахогарана вошла в Лазику. В войске персов находились и слоны, наводившие ужас на не видавших их ранее горцев. Первое столкновение персов с римской армией под командованием Мартина закончилось поражением персов. Затем римляне еще раз одержали победу над персами в битве у города Фазис. В сражении пало более десяти тысяч иранцев. Потерпев поражение, они бежали с поля битвы, бежал и их военачальник Нахогаран. Действуя при поддержке местного населения – лазов, римляне нанесли еще ряд поражений персам. В 557 г. римский отряд под командованием Иоанна, родом каппадокийца, овладел казавшейся неприступной горной крепостью Тцахар, в которой укрывались ставшие союзниками персов мисимияне – те, что совершили убийство Сотериха и его спутников.

Когда крепость пала, ромеи учинили избиение ее жителей, мстя им за гибель Сотериха: «…одни, уже выскочившие, немедленно умерщвлялись, а за ними другие, третьи. Многие женщины, вскочив с постелей, с громким плачем высыпали на улицу. Но охваченные гневом римляне не пощадили и их. Из римлян же кто-то, схватив факел, бросил огонь в жилище. Жилища, построенные из дерева и соломы, быстро воспламенились. Пламя поднялось так высоко, что возвестило о происходящем народу апсилийцев и другим, более отдаленным. Те, кто оставались дома, сжигались вместе с домами, или их давили обрушившиеся постройки. Было захвачено много блуждающих детей, ищущих своих матерей. Из них одних умерщвляли, жестоко разбивая о камни. Другие же, как бы для забавы подбрасываемые высоко и затем падающие вниз, принимались на подставленные копья»³³⁸.

Однако наутро пятьсот мисимиян напали на римлян, захвативших крепость, и изгнали их из нее. Но зная о неравенстве сил, мисимияне направили своих посланников к Иоанну и просили его о мире, готовые вернуться к прежнему подданству императору, ссылаясь на единство веры с римским народом. Иоанн потребовал от раскаявшихся мисимиян вернуть деньги, захваченные при убийстве Сотериха, и ему вернули нетронутыми 28 800 номисм.

После этих событий Юстиниан отозвал Мартина с Кавказа, назначив главнокомандующим давно уже находившегося там своего внучатого племянника Юстина. Тогда же и персидский шах Хосров, узнав подробности о бегстве Нахогарана с поля битвы при Фазисе, приказал ему возвратиться из Иверии и предал его, как пишет Агафий, «жесточайшей казни, ибо он считал недостаточным наказанием за трусость просто умертвить его, но, надрезав с шеи кожу, ободрал ее всю до обеих ног, отделил от тела, перевернутую внутрь, так что могли быть видны даже формы членов, и надутую слегка наподобие кожаного меха, он приказал повесить на скале, [устроив таким образом] жалкое и чудовищное зрелище»³³⁹.

Хосров проиграл кампанию, и наступило время для мирных переговоров. В 557 г. противники договорились о продлении перемирия сроком на пять лет. Договор предусматривал, что стороны сохранят контроль над теми территориями, которыми они владели на момент его заключения. В следующем, 558 г. римский отряд под командованием Феодора восстановил власть императора в земле цанов.

В 561 г. посланники Юстиниана и Хосрова встретились на границе, между персидским городом Нисибисом и римской крепостью Дара. Там состоялись переговоры, результатом которых стал мирный договор, заменивший предшествующее перемирие; действие договора должно было продолжаться в течение пятидесяти лет. Согласно этому договору, персидская сторона уступала римскому императору Лазику, так что Иран по-прежнему был лишен выхода к Черному морю, равно как и к Средиземному. Но за эту уступку Рим должен был ежегодно выплачивать персам по тридцать кентинариев золота, причем первоначальная плата выдавалась за семь лет вперед. Сванетию Иран, однако, отказался уступить империи. Еще одним условием договора явилась свобода вероисповедания для персидских христиан с обязательством с их стороны не проповедовать свою религию природным персам.

Еще одним театром военных действий при Юстиниане стал Балканский полуостров, включая ближайшие подступы к столице. Именно поэтому временами он становился самым опасным. Этнический состав варваров, обитавших на Балканах, в 6 в. претерпел существенные перемены в сравнении с предшествующим столетием: динамичные и воинственные готы покинули полуостров, из всех германских народов на нем остались лишь герулы, большая часть которых вернулась на свою историческую родину – в Скандинавию, а малый остаток племени во главе с королем Гретисом, крестившимся в Православной Церкви, притом что его народ в основном исповедовал арианство, обосновался в пределах самой империи, во Фракии, и служил ей в качестве федератов. В соседстве с Балканами, в бассейне Тиссы, обитали близкородственные готам гепиды, которые хотя и совершали изредка вторжения на имперские земли, но в основном заняты были вооруженным соперничеством со своими западными соседями – лангобардами.

В правление Юстиниана была отодвинута и та страшная угроза, которую за сто лет до него несли империи гунны. После смерти Аттилы орда его распалась, и хотя латиняне и греки по-старому предпочитали величать тюркоязычных кочевников этим прославленным именем, самоназвания осколков кочевой империи Аттилы были другими – утигуры и кутригуры, которых иначе называли болгарами, а также акациры и савиры. Кочевья кутригуров, поглотивших еще одно тюркоязычное племя ултинзуров, располагались в причерноморских степях от устья Прута при впадении его в Дунай до Азовского моря, утигуры кочевали восточнее – в приазовских степях, далее на востоке в степях Северного Кавказа, обитали акациры, восточнее – угроязычные оногуры и, наконец, предгорную зону занимали савиры. Из этих орд реальную угрозу представляли лишь кутригуры, кочевья которых соприкасались с границей империи, но римская дипломатия, прибегая к традиционной стратегии подкупа варваров и натравливания одних из них на других, более опасных, успешно купировала кутригурскую опасность, противопоставляя им утигуров, ханам которых приходилось высылать подарки, побуждавшие их нападать на кутригуров, когда те дерзали совершать грабительские вторжения в имперскую Фракию.

Но в 6 столетии на Балканах у империи появляются новые враги, которые терзали ее затем в течение нескольких столетий. Это были славянские племена, известные из классических авторов с этнонимами антов и словен, или склавинов. Из трех ветвей древнего славянства одна, венеды, занимавшая северо-западный сегмент славянского ареала, в войнах с Римской империей участия не принимала. Жертвами славянского натиска на Балканы, фактически беззащитными, были также латиноязычные островки левобережной Дакии, оставленной Римом еще в 3 в. Анты и словене вторгались в империю часто в союзе с тюркоязычными ордами, в тесный контакт с которыми, своего рода симбиоз, отдельные славянские племена вошли еще во времена Аттилы, от которого они зависели.

Резюмируя эти трагические события, Прокопий писал: «На Иллирию же и всю Фракию… включая Элладу и область Херсонеса, почти каждый год с тех пор, как Юстиниан стал владеть Римской державой, совершали набеги и творили ужаснейшие дела по отношению к тамошнему населению гунны, склавены и анты»³⁴⁰. Это свое горестное наблюдение Прокопий сопровождает статистическими выкладками, которые, однако, не вызывают доверия и которые взяты были, вероятно, ради того, чтобы лишний раз уязвить великого императора, на этот раз обвинением в неспособности защитить своих подданных: «При каждом набеге, я думаю, здесь было умерщвлено и порабощено более двадцати мириад (то есть двести тысяч. – В.Ц.) римлян, отчего вся эта земля стала подлинно Скифской пустыней»³⁴¹. Простейший подсчет, если верить историку, даст суммарный результат около семи миллионов убитых и пленных, что превышало численность всего населения пострадавших от этих набегов диоцезов: Фракии, Иллирика и Македонии. О том, что армия Юстиниана все же отражала агрессию варваров, пишет и сам Прокопий: «Однако ни персам, ни сарацинам, ни гуннам, ни склавинскому племени, ни каким-либо другим варварам не случалось уходить из римских пределов без потерь… И погибало их ничуть не меньше, чем римлян»³⁴², – но, если так, славян и антов должно было погибнуть больше их совокупной численности, чего, разумеется, быть не могло.

Для противодействия агрессии Юстиниан позаботился о починке и восстановлении обветшавших и строительстве новых крепостей. Прокопий в книге «О постройках» перечисляет эти крепости, упоминая среди них и «старинное укрепление, по имени Ульмитон. Так как варвары-славяне долгое время устраивали здесь свои засады и очень долго жили в этих местах, то оно стало совершенно безлюдным, и от него не осталось ничего, кроме имени. И вот, выстроив его вновь с самого его основания, император сделал эти места свободными от нападений и злоумышлений славян»³⁴³. По границам Малой Скифии были выстроены такие крепости, как Ибида, Эгисс и Альмирис.

В 531 г. император назначил магистром армии Фракии одного из лучших своих генералов, Хилбуда. После того как Хилбуд, одержав ряд побед над славянами, вытеснил их за Дунай, Юстиниан в 533 г. принял титул Антский. Обеспечив безопасность Фракии и римской Скифии, Хилбуд совершил несколько карательных экспедиций за Дунай в земли словен и антов, а также в места кочевий кутригуров. В ходе последнего из этих рейдов, в 534 г., имперский отряд был разбит: погибли почти все его участники вместе со своим военачальником Хилбудом.

Чтобы снизить накал угрозы, имперская власть прибегла к излюбленному методу своей внешней политики – стравливанию противников между собой, и ее агентуре удалось поссорить племена словен и антов, так что в конце 530-х годов между ними вспыхнула война, которая на время отвлекла их от агрессии против империи. Но уже в 539 г., воспользовавшись тем, что основные силы ромеев были задействованы в войне против восставших остготов в Италии, кутригуры «провели рейды по Фракии к эгейскому побережью и по Иллирии до Адриатического моря»³⁴⁴, а следом за ними последовали анты, вторгшиеся во Фракию, но представители имперского правительства провели успешные переговоры с антами, и в 545 г. с ними был заключен мир. Упоминания о набегах антов в источниках после 545 г. уже не встречаются. Более того, известно, что отряд антских воинов численностью триста человек участвовал в военных действиях на юге Италии против остготов.

Словене, однако, продолжили натиск. В 545 г. они вторглись во Фракию, но этот их поход закончился поражением. Почти все участники набега были перебиты, а захваченные ими пленники освобождены. В 548 г. они снова форсировали Дунай. В сговор со словенами вступил предводитель восставших в Италии готов Тотила. Он подстрекал их к новым нападениям на империю, чтобы отвлечь силы римлян от военных действий в Италии. В 550 г. словене численностью три тысячи воинов переправились через Дунай. Из расположенной поблизости от столицы крепости Цурула навстречу врагу выступил отряд под командованием Асвада, но он потерпел поражение. Асвад был захвачен в плен, и его подвергли мучительной казни: из кожи на его спине нарезали ремни, а потом, еще живого, его бросили в пламя костра. Началось беспрепятственное разграбление Фракии и Иллирика, и истребление жителей этих диоцезов.

Осенью 550 г. Дунай вновь форсировали словене, на этот раз многократно превосходившие числом отряд, который совершил грабительский рейд по имперской территории за полгода до этого вторжения. Их главной целью был один из самых крупных городов империи – Фессалоники. Император Юстиниан, узнав о нападении, приказал Герману Аницию, который был назначен магистром армии и, находясь в Сардике, вел набор войск для отправки их на главный тогда театр военных действий – в Италию, отложить военную экспедицию в эту страну и встать на защиту Фессалоник. Узнав об этом и не желая рисковать столкновением с хорошо обученной профессиональной армией, словене оставили свой авангард в окрестностях Фессалоник, а их основные силы направились в гористую Далмацию, из которой давно уже ушли занимавшие ее ранее остготы и где в ту пору не были расквартированы имперские гарнизоны. Угроза захвата Фессалоник отпала, и Герман снова стал готовить армию к переброске в Италию, но внезапно скончался. На его место император назначил одного из лучших своих военачальников – Иоанна, исполнявшего ранее должность магистра армии Иллирика. Приближалась зима, и тот, прежде чем вести войска далее вдоль Адриатического берега в Италию, остановился в главном городе Далмации Салоне. Словене также решили провести зиму в Далмации, оставив небольшую часть войска в Македонии и еще один отряд во Фракии.

Весной 551 г. по приказу Юстиниана против перезимовавшего во Фракии отряда словен, возобновившего нападения и уже находившегося на подступах к Адрианополю, за которым открывался путь на столицу, были направлены войска под командованием евнуха по имени Схоластик. В войсках присутствовали и другие известные военачальники: сын Германа Аниция Юстин, Иоанн Фагас, Аратий. Сражение римлян со словенами состоялось под Адрианополем, и в нем имперские войска потерпели поражение, потеряв тысячи воинов убитыми и захваченными в плен. Воодушевленные победой, словене двигались по дороге на Константинополь. Когда их авангард достиг «Длинных стен», защищавших ближайшие подступы к столице, на него напало ромейское войско, двигавшееся за ним по пятам, и на этот раз словене были разбиты.

В довершение бед, обрушившихся на греко-римское население Балкан, летом 551 г. по следам словен во Фракию вторглись кутригуры. Анты, к тому времени состоявшие уже в союзнических отношениях с империей, были обязаны преградить им дорогу в том случае, если бы они отправились в поход против римлян через их поселения. Но маршрут этого вторжения проходил мимо территории, которую занимали анты. Прибегая к традиционной практике стравливания врагов, имперские власти привлекли на свою сторону близких сородичей кутригуров утигуров, и те, действуя заодно с имперскими войсками, напали на них с тыла, нанеся им поражение.

Осенью 551 г. император решил ударить по основным силам словен, обосновавшихся в Иллирике и чинивших там убийства и грабежи. Командовали римской армией сыновья Германа Юстин и Юстиниан. Имперские войска, терзая противника нападениями на отряды, которые отделялись от основных сил с провиантскими и грабительскими целями, заставили агрессоров уйти за Дунай. Но словенам удалось унести с собой богатую добычу.

Вытеснив словен за свои границы, Римская империя получила на Балканах передышку на семь лет, но в 559 г. она подверглась новому нашествию. Его совершили кутригуры под предводительством Забер-хана, а среди его участников присутствовали и словене, которых, правда, ни разу не упоминает в своем рассказе об этом походе автор главного источника сведений о нем Агафий Миринейский, вероятно, по той причине, что классических историков мало интересовали этнографические детали, и достаточным считалось обозначать воюющие стороны именами народов, считавшихся главными участниками событий, к тому же нередко устаревшими, так что враги империи, нападавшие на нее в 559 г., у него обыкновенно именуются «гуннами» и даже совсем уж архаическим этнонимом «скифы», но также, реже, «котригурами».

Войска Забер-хана форсировали Дунай при наступлении зимы, когда река покрылась льдом, и «Заберган… переведя значительное конное войско [по реке], как по суше, очень легко вступил на территорию Римской империи»³⁴⁵. Овладев малолюдной Скифской провинцией – Добруджей, он двинулся далее через Нижнюю Мезию во Фракию. В марте 559 г. войско варваров разделилось: конница кутригуров числом семь тысяч всадников под командованием самого хана отправилась в рейд в сторону имперской столицы, а другая его часть, большинство в которой составляли, вероятно, словене, была направлена в сторону Херсонеса Фракийского: перед нею была поставлена задача взять Херсонес, овладеть кораблями, которые находились в его порту, и, переправившись на них оттуда через Геллеспонт, атаковать азиатский порт Абидос, в котором надеялись найти богатую добычу. Конница Забер-хана и войска, направленные в сторону Херсонеса, двигалась по Фракии, не встречая сопротивления и подвергая грабежам встречавшиеся им на пути города и села, захватывая многочисленных пленников. Агафий с ужасом пишет о злодеяниях, которые совершали варвары: «Жесточайшим образом похищались и многие благородные женщины, и даже ведущие непорочную жизнь подвергались величайшему бедствию, становясь жертвой разнузданной страсти варваров… Многие же другие… были захвачены беременными, когда уже настала необходимость родить, рожали детей в дороге на открытом месте, не имея возможности прикрыть стыдливость родов… несчастные же новорожденные бросались одинокими на растерзание собакам и плотоядным птицам»³⁴⁶.

Когда конница Забер-хана достигла Длинных стен, защищавших столицу, она застала ее лишенной боеспособного гарнизона. Преодолев Длинные стены, которые давно не ремонтировались и имели проломы, Забер-хан остановился у ближайших подступов к столице, на расстоянии в 140 стадий (или около десяти километров) от нее. Свою ставку он устроил в городке Мелантиаде. В столице началась паника: «…толпа горожан преисполнилась страхом и ужасом. Им мерещились осады, пожары, голод, разрушение стен. Поэтому по большим улицам часто можно было наблюдать беспричинное бегство, беспричинную панику и толкотню»³⁴⁷.

Сознавая всю меру угрозы, нависшей над Константинополем, император назначил командующим вооруженными силами, оборонявшими столицу, своего лучшего полководца – в ту пору уже состарившегося Велисария. Из-за острой нехватки воинов по башням и стенам были расставлены так называемые схоларии, принадлежавшие к почетному конвою императора, которые не имели ни боевого опыта, ни даже военной подготовки и лишь имитировали воинские отряды. Велисарий, взяв с собой триста гоплитов, хорошо обученных и опытных солдат, которые под его началом сражались в Африке и Италии, вывел их за городские стены. К ним по его приказу присоединились ополченцы из столичных горожан, а также из крестьян, живших в окрестностях Византия. Полководец разбил лагерь в деревне Хетта. Ополченцам велено было жечь костры на пространной площади, чтобы создать у врага впечатление многочисленного воинского лагеря и тем устрашить его. В течение нескольких дней Велисарий с помощью местных жителей и опытных разведчиков вел рекогносцировку, составив точное представление о численности, расположении и планах варваров.

Когда арьергард противника числом в две тысячи всадников двинулся на римский лагерь, он натолкнулся на неожиданное нападение с двух сторон из засады – это были отобранные воины: всадники, щитоносцы и копьеметатели. Одновременно по всему лагерю римлян раздались крики и стук оружия многочисленных, хотя и совершенно неопытных в воинском деле крестьян и горожан, которые должны были привести врага в смятение. Во фронт варварам ударили самые боеспособные воины Велисария. «Враги, поражаемые со всех сторон дротиками, опрокинутые друг на друга, сдавленные теснотой… не могли сражаться и обороняться. Они не могли ни удобно стрелять из лука, ни метать копья»³⁴⁸. Охваченные паникой, кутригуры повернули вспять и обратились в бегство, а римляне, преследуя их, истребляли отставших. Потери варваров составили около четырехсот человек, а римляне вовсе не понесли безвозвратных потерь. После этого успеха Юстиниан отозвал Велисария в столицу, а кутригуры начали отступление, которое вначале имело вид бегства, а потом стало более спокойным и организованным. Кочевники ушли за Длинные стены, после чего приостановили отступление.

Иных сведений о боевых действиях в окрестностях столицы у Агафия нет, но о продолжении войны известно из других источников, в частности, из «Летописи» Феофана Исповедника. По его словам, после поражения от Велисария «варвары. переместились на сторону св. Стратоника в Декатон. Затем. перешли на сторону Курулла и Аркадиополя и св. Александра Цурпарского и стояли там до Святой Пасхи»³⁴⁹, которая в 559 г. приходилась на 13 апреля. После празднования Воскресения Христова император сам выехал из столицы к Длинным стенам, где под его прямым руководством проводились восстановительные работы. Свою резиденцию он устроил в Силиврии. Там он и находился до августа. Пытаясь сорвать восстановление стен в местах проломов, кутригуры не уходили далеко от Силиврии, но так и не решились напасть на ромеев. Затем император приказал построить военные корабли и спустить их на воду на Дунае для того, чтобы с их помощью перехватить отступающую орду и отнять у варваров награбленное. Командовать вооруженными силами, дислоцированными на дунайской границе, Юстиниан направил своего племянника Юстина.

Между тем пока Забер-хан со своей конницей действовал в окрестностях столицы, другая часть войска кутригуров вместе со словенами вела осаду Херсонеса Фракийского. Крепостная стена этого города была в отличном состоянии. Осажденным гарнизоном командовал юный военачальник любимец и земляк императора Герман, сын Дорофея, родившийся в Бедриане, переименованной в честь императора в Юстиниану Приму. О его родстве с императором нет сведений, но, когда ему «было восемь лет от рождения, Юстиниан привез его в столицу и окружил величайшими заботами»³⁵⁰, дав ему превосходное образование.

Осада Херсонеса, благодаря прочности стен и умело организованной борьбе, не приносила варварам успеха, и тогда они решили прибегнуть к новому средству. Крепостная стена вокруг города не была замкнутой – она прерывалась там, где город соприкасался с морем. И вот в июле 559 г. было решено попытаться взять Херсонес силами морского десанта, но в распоряжении варваров не было судов – и их стали строить, причем из подручного материала – тростника. Агафий рассказывает об этой легкомысленной затее так: «Они собрали огромное количество тростника, самого длинного, крепкого и широкого, и… построили не менее 150 плотов. Чтобы увеличить их плавучесть, передние их части немного округлили и загнули назад наподобие носа, и, подражая бортам корабля и парапетам, они приладили с каждой стороны колки для весел. На эти плоты взошло 600 воинов»³⁵¹. Очевидно, что строителями тростникового флота, гребцами и воинами были не степные кочевники кутригуры, а обитавшие по берегам рек и пользовавшиеся у себя дома плотами и лодками словене. Но опыта плавания на подобных суденышках по морю они не имели и у Херсонеса пустились в заведомо обреченную авантюру.

Узнав о том, что в море вышел столь странный флот противника, Герман приказал направить против него двадцать кораблей с боевыми экипажами. Эти корабли ударили по тростниковым плотам тараном, и те потеряли управляемость. Они кружились под действием морских волн, и «когда волны поднимались высоко, они взлетали с ними, когда же они опускались, то и они вместе с ними увлекались вниз»³⁵². Незадачливые моряки тонули в морской пучине, чему способствовали римские суда, «рассекая по очереди носами и гарпунами все соединения»³⁵³. Никто из участников злополучного морского рейда не остался в живых.

Через несколько дней после гибели тростникового флота римляне совершили вылазку против осаждавших Херсонес варваров, нанеся им значительный урон. В этом сражении был ранен Герман, но рана не помешала ему остаться на поле боя и продолжать командование. В тот же день варвары решили оставить Херсонес. Осада крепости кончилась провалом, и варвары ушли от города, вернувшись в свои степи, но императору пришлось уплатить им золото в качестве выкупа за пленников, среди которых находился высокопоставленный сановник магистр армии Сергий, сын Вакха и племянник полководца Соломона, отличившегося в военных действиях в Африке. Сергий и сам командовал войсками в Африке, но, в отличие от своего дяди, неудачно. Тяжесть войны с «гуннами», то есть с разноплеменными тюркоязычными кочевниками, и славянами усугублялась малочисленностью гарнизонов в балканских крепостях, нехваткой боеспособных воинских частей, которые были вовлечены в военные действия в других регионах империи.

Отвоеванная Велисарием у вандалов Африка не была усмирена сразу после низложения короля Гелимера. Как только Велисарий выехал из Карфагена в Константинополь и власть в Африке перешла к евнуху Соломону, уже в 535 г. восстали обитавшие в Бизацене и Нумидии берберы или, как их называют греко-римские авторы, маврусии, то есть мавры. В Карфаген пришло известие, что маврусии перебили солдат в нескольких гарнизонах этих провинций и совершают опустошительные грабежи. Среди погибших офицеров были Эган и Руфин, которые прославились своей храбростью. Эган пал в сражении, а Руфин был захвачен в плен, но из-за опасений, что он бежит из плена, ему отрубили голову. Совершивший это убийство Медисинисса доставил отрубленную голову Руфина в свой дом и показал ее «своим женам, ибо она представляла собой удивительное зрелище, отличаясь громадным размером и необычайно пышными волосами»³⁵⁴.

Узнав о начале мятежа, Соломон попытался остановить его увещеваниями, направив предводителям взбунтовавшихся мавров послание, в котором обвинил их в клятвопреступлении и призывал к благоразумию, к отказу от преступных планов, угрожая в противном случае гибельной для них войной с Римом, призывал остановиться хотя бы ради того, чтобы пожалеть своих детей. В ответ ему писали: «Заботиться о детях, конечно же, следует вам, которым полагается иметь только одну жену. У нас же, с которыми, случается, живут по пятидесяти жен, никогда не бывает недостатка в рождении детей»³⁵⁵.

Переписка не дала результатов, и Соломон набрал в Карфагене войска и повел их в Бизацену. Решающее сражение дано было в гористой местности в области Маммы, у подножья высокой горы, где мавры расположились лагерем. Их верблюды поставлены были так, что составили круг, а в его центре находились женщины и дети, которые должны были в походе строить шалаши, кормить животных и ухаживать за ними, а также точить затупившееся оружие. «Сами же мужчины, спешившись, стали между ног верблюдов со щитами, мечами и дротиками, метать которые они были очень привычны»³⁵⁶. Сражение начали мавры. Рев верблюдов привел в крайнее беспокойство коней римских воинов: они перестали повиноваться всадникам, сбрасывали их с себя и убегали, а мавры поражали врагов дротиками. Наступил критический момент, и тогда Соломон отобрал пятьдесят самых храбрых и опытных воинов и вместе с ними напал на верблюдов, избивая их мечами. Когда эти животные бросились бежать, они смяли ряды своих владельцев, и те тоже бежали, чтобы найти укрытие на горе, оставив жен и детей. Все они были захвачены римлянами. Мавры потеряли в этом сражении около десяти тысяч убитыми, а римляне с богатыми трофеями возвратились в Карфаген.

Но война на этом не закончилась. Мавры, обитавшие в разных провинциях Африки, сговорились о совместных действиях против римлян – в их глазах оккупантов. Война, которую они вели, имела характер партизанской гверильи: разрозненные летучие отряды нападали на гарнизоны, истребляли солдат, грабили местных жителей – ливийцев, то есть латинизированных пунийцев и латинских колонистов, которые в ту пору уже, вероятно, мало различались между собою и одинаково исповедовали православие, в отличие от арианства своих недавно свергнутых поработителей вандалов и язычества мавров.

Соломон снова был вынужден выступить походом в Бизаценскую провинцию. На этот раз решающее сражение было дано на склонах горы Бургаон. Число мавров, стоявших лагерем на этой горе, увеличилось в несколько раз в сравнении с прежней битвой и многократно превосходило число римских воинов. Но по приказу Соломона отряд экскувитов под командованием Феодора, под покровом ночи не замеченный противником, поднялся на гору выше вражеского лагеря, и когда на рассвете мавры увидели воинов противника и ниже и выше себя на горе, они пришли в панику и бросились в беспорядочное бегство. Преследуя беглецов, римляне беспощадно уничтожали их. «В этом сражении, – по Прокопию, – у маврусиев погибло до пятидесяти тысяч человек… У римлян же не погиб ни один человек, даже и раны никто не получил ни от врагов, ни как-то случайно»³⁵⁷. Похоже, что слова историка об отсутствии убитых и раненых у римлян, а также о числе погибших мавров – преувеличение, но победа римлян была действительно триумфальной.

И все же волю мавров к сопротивлению сломить не удалось и такой оглушающей победой. Правда, эпицентр гверильи переместился из Бизацены, расположенной поблизости от Карфагена, в удаленную от него Нумидию. Там мавры разбойничали под предводительством племенного шейха Иауды. Соломону удалось натравить на него других предводителей мавров, Массону и Ортайу. В поход против Иауды Соломон повел римский корпус и союзных мавров. Войска расположились лагерем на берегу реки Абиги, за которой начинался горный массив Аврес, где находились враги. Соломон собирался дать бой противнику на равнине, но Иауда предпочел держаться в горах, которые были малоизвестны римлянам. И Соломон вынужден был, оставив стоянку у реки Абиги, вести свои войска в горы. Время шло, а местоположение противника все еще оставалось невыявленным. Начались трудности со снабжением армии продовольствием. У полководца возникли подозрения относительно надежности союзных мавров, и, опасаясь попасть в ловушку, он повернул назад. Начиналась зима, и Соломон, оставив в Нумидии часть войск и разместив их по крепостным гарнизонам, увел основные силы армии назад в Карфаген с тем, чтобы к весне лучше подготовиться к продолжению войны.

Но плану этому не суждено было сбыться. Весной 536 г., на Пасху, в самой римской армии, расквартированной в Африке, вспыхнул мятеж. О его причинах Прокопий писал: «Когда вандалы… были побеждены в сражении, римские воины взяли себе в жены их дочерей и жен. И вот каждая из них стала побуждать своего мужа требовать себе в собственность те земли, которыми каждая из них прежде владела»³⁵⁸, и мужья вандалок последовали совету своих притязательных жен, игнорируя то обстоятельство, что вандалы были завоевателями, поработившими местное население, в то время как римские войска пришли в Африку, чтобы освободить ее жителей от гнета. Вандалы представляли собой аристократию, в известном отношении подобную средневековым феодалам, а римские солдаты были наемниками, воевавшими за плату, и если им и предоставлялась в редких случаях в вознаграждение земля, то это были участки, не населенные крестьянами. На требование солдат предоставить им земли, ранее принадлежавшие побежденным вандалам, Соломон ответил отказом, «он говорил им, что рабы и все остальные богатства. являются добычей солдат, земля же должна принадлежать василевсу и Римскому государству, которое вскормило их и дало возможность стать и называться воинами»³⁵⁹.

Еще одной причиной восстания явилось то обстоятельство, что в римских войсках находилось около тысячи солдат арианского исповедания, в основном из племени герулов, и арианские священники из местных вандалов подстрекали их к возмущению. Дело в том, что император запретил христианам, не принявшим православия, крестить детей и причащаться, а у ариан был обычай совершать крещение детей на Пасху, и вот они оказались лишенными этого права. Негодование солдат против имперской власти нарастало, оно особенно возросло и перешло в прямо бунтарское настроение, когда до них дошел слух о том, что, когда четыреста пленных вандалов, отправленных на персидскую границу, перевозили на судах, они взбунтовались, захватили корабли и вернулись на них в Африку. Высадившись в пустынном месте, они ушли в горы Авреса и в Мавританию, готовые вместе с маврами сражаться против римлян.

Заговорщики пытались убить Соломона в соборном храме Карфагена в первый день Пасхи, 23 марта 536 г., но вызвавшиеся совершить злодеяние не отважились учинить его, возможно, из-за страха Божия. Пасха и для них, ариан, была великим праздником. Покушение не состоялось и на второй день Пасхи, после чего одни бунтовщики покинули Карфаген и стали грабить жителей окрестных мест, а другие в пятый день Светлой недели собрались на ипподроме и там открыто учинили мятеж, избрав своим предводителем Феодора Каппадокийца, которого Соломон прислал туда увещевать мятежников, затем они стали убивать ливийцев и римских воинов, верных императору. Карфаген оказался в руках бунтовщиков, и Соломон вынужден был укрыться в церкви. Феодор, однако, примкнул к мятежникам ввиду сложившихся обстоятельств, очевидно, не сочувствуя им. Поэтому он помог Соломону вместе с несколькими сопровождавшими его лицами, среди которых был и знаменитый историк Прокопий Кесарийский, добраться до порта и оттуда уже перебраться на Сицилию в Сиракузы, где тогда находился Велисарий. Находясь в пути, Соломон отправил Феодору письмо, в котором поручал ему навести порядок в Карфагене с помощью солдат, оставшихся верными империи.

Тем временем мятежники, разграбив Карфаген, оставили его и, собравшись на равнине Буллы, избрали своим предводителем некоего Стоцу, по характеристике Прокопия, «человека смелого и предприимчивого. Их целью было, – продолжает историк, – изгнав поставленных василевсом архонтов, завладеть всей Ливией»³⁶⁰. На обращенное к Феодору Каппадокийцу ультимативное требование сдать Карфаген тот ответил отказом, тем самым окончательно отвернувшись от мятежников, которые в начале бунта сделали ставку на него. Мятежники начали готовиться к захвату Карфагена.

Узнав о катастрофическом развитии событий в Африке, Велисарий срочно отправился из Сицилии в Карфаген, взяв с собой всего лишь сто своих телохранителей. Но его популярность среди воинов, в том числе даже среди тех, кто присоединился к мятежникам, была так велика, что по его призыву к нему стали стекаться ветераны боев с вандалами. Образумившиеся бунтовщики покидали лагерь Стоцы и перебегали к нему. Уже на следующий день под рукой у полководца находилось две тысячи воинов, а упорные мятежники, оставив свой лагерь у стен Карфагена, бросились бежать. Велисарий настиг их у города Мембреса, расположенного примерно в пятидесяти километрах от африканской столицы. Мятежники, имея значительное численное превосходство, остановились там и решили дать бой. Сражение закончилось поражением бунтовщиков, которые беспорядочно бежали с поля боя в сторону Нумидии. Имея с собой недостаточное число воинов, Велисарий не стал их преследовать. Подавив мятеж, он вернулся в Сицилию – ему предстояло вести войну с остготами в Италии, – возложив управление Карфагеном и командование его гарнизоном на Феодора Каппадокийского и Ильдигера.

Когда мятежники во главе со Стоцей вошли в Нумидию, правитель этой провинции Маркел начал готовиться к военным действиям против них. Два войска встретились в местечке Газофилы вблизи города Константина, и тут произошла катастрофа – римские воины, к которым прямо на поле предстоявшей битвы обратился Стоца, последовали его призыву и перебежали к нему. Военачальники, оставленные своими солдатами, укрылись в церкви. «Соединив оба войска воедино, Стоца выступил против них. Захватив их в храме и дав им обещание личной неприкосновенности, он затем всех их убил»³⁶¹.

Узнав об этих печальных событиях, Юстиниан направил в Африку своего родственника Германа, предоставив в его распоряжение небольшой отряд. Прибыв в Карфаген, Герман оценил сложившуюся обстановку. Верной императору и Риму оставалась лишь треть списочного состава вооруженных сил, остальные влились в ряды мятежников. Новый правитель Африки пообещал дезертирам и бунтовщикам прощение и удовлетворение их справедливых претензий. Им была обещана в случае раскаяния и возвращения в римскую армию выплата денежного вознаграждения за весь срок службы, который не был оплачен, включая даже время их участия в мятеже. И вняв этим обещаниям, вовлеченные в бунт солдаты целыми толпами оставляли лагерь Стоцы и возвращались в Карфаген. Пополнив таким образом войска, Герман начал готовить их к борьбе с противником.

Когда он вывел армию за стены столичного города, чтобы сразиться с мятежниками, те дрогнули и ушли в Нумидию. Преследуя отступающих, имперские войска настигли их в местечке, которое называется Скала Ветерес. В состоявшейся там битве Герман наголову разбил противника, хотя сам он попал в опасное положение, когда под ним была убита лошадь и он упал наземь, но жизнь ему спасли его телохранители-копьеносцы: они вовремя подняли полководца и усадили его на другого коня. Войска мавров находились поблизости от места сражения, дожидаясь исхода, чтобы присоединиться к победителям. Когда мавры увидели, что мятежники разбиты, они начали их преследовать и затем принялись грабить лагерь, оставленный побежденными. В живых остались сам Стоца и еще несколько вандалов, бежавших в Мавританию, на которую тогда не распространялась имперская власть. Там Стоца женился на дочери одного из местных племенных вождей.

Некоторое время спустя была предпринята еще одна попытка мятежа, которую на этот раз учинил копьеносец Феодора Каппадокийского Максимин, но, уличенный в заговоре, он был по приказу Германа посажен на кол. В 539 г., когда римская власть в Африке благодаря энергии, полководческому искусству и популярности Германа была укреплена, император отозвал своего родственника из Карфагена, вновь вручив правление в Африке и командование находившимися там вооруженными силами Соломону. «Прибыв в Карфаген… Соломон… привел в порядок войско, а если кто-либо казался ему подозрительным, того отправлял в Византий или к Велисарию, вербуя на их место новых солдат; оставшихся в Ливии вандалов, особенно их жен, он… выселил из этой страны. Все города он окружил стенами и строго придерживался законов, и таким образом полностью восстановил управление. Ливия при нем стала страной с большими доходами и во всех отношениях счастливой»³⁶².

Проблемой оставалось непокорство нескольких берберских племен, во главе которых по-прежнему стоял старый противник Соломона Иауда. Мятежный шейх, как и прежде, контролировал горный массив Аврес в Нумидии. Когда Соломон выступил против него, часть мавров, устрашившись римской мощи, ушла от Иауды в Мавританию, но под рукой у шейха все еще оставалось около двадцати тысяч воинов, один из его отрядов укрылся в крепости Зербуле. После трех дней осады, начатой с обстрела из луков, находившихся на стенах крепости мавританских воинов, жертвами которого пали все их предводители, Соломон решил снять ее, чтобы, не теряя времени, нанести удар по главным силам противника. Воспользовавшись этим, осажденные мавры вышли из крепости и поспешно ушли в Мавританию. Нанеся еще ряд поражений Иауде, в одном из которых он был ранен дротиком в ребро, Соломон очистил от мятежников Нумидию и область Забу, которая римлянами была названа Первой Мавританией. Во Второй Мавритании с ее главным городом Цезареей правил берберский шейх Мастина, который еще со времен победы Велисария над вандалами признавал свою зависимость от императора.

С тех пор в течение четырех лет в усмиренной Африке местные православные жители «наслаждались миром и спокойствием»³⁶³, но в 544 г. там вновь вспыхнули волнения, и возобновилась война. Правителем города Триполитании император назначил племянника Соломона Сергия, и вот в главный город этой провинции Лептис Магну явилось целое племя лефавов, требуя подарков и настаивая на перезаключении союзнического договора, с тем чтобы внести в него более благоприятные для себя условия. Сергий отказался впустить в свою резиденцию всех нежданных гостей, но пригласил во дворец восемьдесят наиболее знатных воинов. Неизвестно, собирались ли эти гости устроить покушение на Сергия, но позже их в этом обвинили. Во всяком случае, возник спор, перешедший в потасовку, и телохранители Сергия перебили непрошеных гостей, так что спастись удалось лишь одному из них, который и известил соплеменников о происшедшей катастрофе. Начались военные действия. Римскими войсками командовал Соломон, рядом с ним находились его племянники Сергий, Кир и Соломон Младший. Решающее сражение дано было близ города Тебесты, и в этом сражении римляне потерпели поражение и бежали. Во время бегства у коня полководца «подкосились ноги, он упал, и сам Соломон тоже свалился на землю. Его копьеносцы быстро подхватили его на руки и посадили на коня. Но… варвары, догнав, напали на него и убили»³⁶⁴.

Преемником погибшего полководца император назначил его племянника Сергия. Им были недовольны все: подчиненные военачальники и чиновники – из-за его высокомерия и презрительного отношения к ним, солдаты – из-за его трусости и малодушия, местное население, ливийцы, «за то, что он был большим любителем чужих жен и чужой собственности»³⁶⁵. Предводителем мавров, вновь выступивших против римской власти, стал тогда Антала, который в прошлом оставался верным вассалом императора, но поссорился с Соломоном и после его гибели перенес враждебное отношение на его преемника Сергия. Он писал Юстиниану, предлагая ему для водворения мира в Африке уволить Сергия и заменить его другим военачальником, но император, естественно, не мог подчиниться диктату своего вассала, который к тому же шантажировал его, угрожая мятежом. К предводителю восставших мавров присоединился Стоца со своими вандалами, застрявшими в Африке и не перебитыми до конца. Боевыми операциями римских войск в основном командовал не Сергий, но гораздо более талантливый военачальник, по имени Иоанн, сын Сисиниола.

В ходе войны мятежникам удалось захватить один из самых крупных городов Африки Гадрумет, но вскоре они его потеряли. Своим освобождением Гадрумет обязан был подвигу пресвитера Павла, который управлял городской богадельней. Он вместе с несколькими горожанами тайком, на веревках, спустился со стены, нанял рыбачью лодку, которая и доставила его вместе с несколькими спутниками в Карфаген, а там, выслушав от Сергия отказ в просьбе предоставить ему войско для освобождения Гадрумета и получив от него лишь восемьдесят солдат, он зафрахтовал несколько кораблей и «посадил на них множество моряков и других ливийцев, надев на них платье, которое обыкновенно носят римские солдаты»³⁶⁶. Для устрашения противника, и чтобы вселить мужество и надежду в души жителей Гадрумета, он не только имитировал наличие у себя под рукой многочисленного воинского отряда, но и распространил ложный слух, что император вновь прислал в Карфаген для наведения порядка в Африке Германа. Этот слух произвел должный эффект: горожане втайне от захвативших город варваров открыли маленькие ворота для Павла и сопровождавших его воинов, и они, напав на застигнутых врасплох врагов, всех их перебили. Когда же варвары узнали, что они были обмануты ложным слухом о прибытии Германа, они с неслыханной яростью обрушились на мирных и беззащитных ливийцев, так что многие из них, и в том числе пресвитер Павел, бежали из страны: одни на Сицилию, другие в Константинополь.

Император направил в Африку подкрепление во главе с назначенным им новым правителем Африки Ареовиндом – он был женат на племяннице Юстиниана Прейекте, которая прибыла в Карфаген вместе с мужем. Среди военачальников, посланных в Африку, были два брата, Артаван и Иоанн, из рода Аршакидов с отрядом армянских воинов. Узнав о том, что мятежники, во главе которых стояли тогда Антала и Стоца, расположились лагерем близ города Сикка Венерия, Ареовинд направил против них отряд во главе с Иоанном, сыном Сисиниола, приказав Сергию, чтобы тот с подчиненными ему войсками присоединился к Иоанну, но Сергий проигнорировал это распоряжение, и Иоанну пришлось вступить в бой с многократно превосходившими численно силами противника. В этом сражении были смертельно ранены как Иоанн, так и люто ненавидевший его Стоца, причем оба они, умирая, нашли утешение в гибели друг друга. В битве пал и другой Иоанн, брат Артавана, его смерть особенно огорчила Юстиниана, ценившего его за беспримерную храбрость.

Узнав об этом сражении, исход которого был неопределенным, император нашел вредным присутствие двух полководцев на театре военных действий и отозвал Сергия из Африки, направив его в Италию. Но через два месяца после его отъезда из Африки ее правитель Ареовинд пал жертвой заговора, учиненного находившимся в Нумидии римским военачальником Гонтарисом, который вступил в сговор с предводителем мятежников Анталой, договорившись с ним, что в случае успеха они разделят Африку между собой. Оказавшись в Карфагене, он привлек на свою сторону большую часть солдат гарнизона. Схватка мятежников с воинами, оставшимися верными императору, закончилась победой Гонтариса. Ареовинд укрылся в монастырском храме, но Гонтарис обманом выманил его оттуда, пообещав ему неприкосновенность и приказав явиться к нему в захваченный им дворец, в противном случае угрожая смертью. Ареовинд подчинился и пришел к Гонтарису в сопровождении епископа Карфагенского Репарата. Встретившись с Гонтарисом, Ареовинд, «упав перед ним на землю… долго лежал пред ним, протягивая к нему знаки своего моления, – Священное Писание и ребенка, который был только что удостоен божественного крещения»³⁶⁷. Гонтарис обещал ему безопасное возвращение с женою в Константинополь, пригласил его на обед, оказывал ему почести за столом и велел оставаться ночевать во дворце, где затем, по приказу узурпатора, Ареовинд был убит.

Совершив злодеяние, Гонтарис отослал голову Ареовинда Антале, однако заключенную с ним договоренность о том, что он предоставит ему солдат и деньги, Ареовинд не исполнил. И тот решил перейти на сторону императора, в то время как вандалы из отряда Стоцы, вместе с которыми было «пятьсот римлян» и «около восьмидесяти гуннов… перебежали на сторону Гонтариса»³⁶⁸. Артаван со своими армянами так же пришел к Гонтарису, поклявшись в верности ему, но с мыслью о том, чтобы отомстить за убийство Ареовинда. И, действуя вместе со своим земляком Арташиром и другими армянами, он совершил отмщение. Гонтарис был убит во время пира: «Когда Арташир подошел совсем близко к тирану, кто-то из слуг его толкнул, и, когда он немного отступил, служитель заметил обнаженный меч и закричал: «Это что такое, милейший!». Гонтарис, приложив руку к правому уху, повернувшись к нему лицом, смотрел на него. В этот момент Арташир ударил его мечом и отсек ему часть лба с пальцами»³⁶⁹. Рана оказалась смертельной. Телохранители Гонтариса напали на армян, находившихся во дворце, но после того как в завязавшейся схватке несколько копьеносцев было убито, мятежники поняли, что у них нет иного выхода, как перейти на сторону императора и подчиниться Артавану. «За это дело, – по словам Прокопия, – Артаван получил великую славу среди всех людей. Жена Ареовинда Прейекта тотчас одарила его великими дарами, а василевс назначил главнокомандующим войсками в Ливии»³⁷⁰. Однако вскоре Артаван по его собственной просьбе был отозван в Константинополь, а на его место магистром армии в Африке был назначен Иоанн Троглит. В течение двух лет он вел войну с Анталой и другими предводителями мавров, не желавших подчиняться императору и занимавшихся разбоем. Окончательное замирение их достигнуто было лишь в 548 г.

В результате подавления целой серии мятежей власть императора снова распространилась на Проконсульскую Африку, Триполитанию, Бизацену, Нумидию и Ситифиенскую Мавританию. После разгрома Королевства вандалов в состав империи вернулись также Мальта, Сицилия, Сардиния, Корсика, Липарские и Балеарские острова, но, как пишет Ш. Диль, «за исключением некоторых прибрежных местностей, из которых самой важной была грозная цитадель Септем у Геркулесовых столбов, вся Западная Африка избежала власти Юстиниана. Цезарея и Тингитана оставались или совершенно независимыми от империи, или были связаны с ней очень слабыми вассальными узами»³⁷¹.

Прокопий Кесарийский в заключении своей «Войны с вандалами» результаты этой войны оценивает позитивно, хотя и не без язвительности: «Для ливийцев, еще оставшихся в живых, немногих и крайне обнищавших, хотя и поздно, и с большим трудом, наступило некоторое успокоение»³⁷². Но он дает волю своему раздражению против Юстиниана в «Тайной истории», где находит иные слова для характеристики результатов одержанной победы: «Ливия… была до такой степени разорена им, что встретить там человека на протяжении долгого пути – дело нелегкое (это, конечно, недобросовестное преувеличение, подобная оценка справедлива лишь применительно к Ливийской пустыне, где так было и до войны, и после нее, и остается даже до наших дней, но она не имеет отношения к городам Африки. – В.Ц.). А ведь вандалов… насчитывалось восемь мириад (мириада – десять тысяч. – В.Ц.); а что до их жен, детей и рабов, то разве можно их сосчитать? А число ливийцев, которые в прежние времена жили в городах, обрабатывали землю, занимались морскими промыслами… кто из людей способен пересчитать? Много больше, чем их, было там маврусиев, каждому из которых вместе с их женами и потомством пришлось погибнуть (чудовищное преувеличение, берберы и ныне составляют значительную часть населения современной Ливии и стран Магриба. – В.Ц.). Да и многие римские воины… оказались сокрыты землей. Так что если кто-либо стал утверждать, что в Ливии погибло пятьсот мириад, то я думаю, что он назвал бы число явно заниженное (несомненно, завышенное: все население Вандальского королевства до начала войны с ним составляло едва ли больше пяти миллионов человек. – В.Ц.). Причина же заключалась в том, что сразу после поражения вандалов он [Юстиниан]… не подумал о том, что сохранность богатств покоится на прочном расположении подданных, но тут же спешно отозвал Велисария… с тем чтобы… высосать из Ливии все соки и полностью разграбить ее… И он запретил арианам отправление их таинств. Он задерживал жалованье солдатам и обременял их в прочих отношениях. Возникавшие из-за этого мятежи завершались великой погибелью»³⁷³ – и все-таки все они были успешно подавлены.

Частично соглашаясь со столь мрачной оценкой результатов войны в Африке, Ш. Диль видит и другую сторону медали, в особенности касательно благоустройства отвоеванной страны после победоносного завершения войн, разорявших ее: «Даже и теперь развалины византийских крепостей, рассеянных по Африке, красноречиво говорят о поразительной деятельности императора с целью защитить страну»³⁷⁴. Сам Прокопий в книге «О постройках» перечисляет множество городов, в которых по распоряжению святого Юстиниана были восстановлены или сооружены крепости: Сабрафан, Бана, Гадрумет, Мамма, Телепте, Кулулис, Понтебагая, Флоренциана, Бада, Мелеон, Тамугада, Дабусин, Гапана, Фрика, Ситифис и еще одиннадцать крепостей в Нумидии. Пишет он и о том, как император восстановил и сделал неприступной крепость Септу на африканском берегу Гибралтара. Рассказывая о строительстве, предпринятом в Карфагене и Лептисе Магне, Прокопий, помимо крепостных стен, упоминает о реставрации и сооружении церквей, дворцов, терм.

Ш. Диль, продолжая апологию строительной деятельности Юстиниана в Африке, писал: «Под охраной этой восстановленной военной границы страна залечила свои раны… Африканская провинция, преобразованная в префектуру претории с ее прежними округами, стала свидетелем не одного только восстановления механизма и традиций древней римской администрации, но и многих общеполезных работ в городах. Меры, принятые для поднятия деревень и заселения страны, открытые порты, воссозданные или возобновленные гидравлические сооружения, являлись подтверждением того интереса, который обнаруживал государь к своим новым провинциям, и довольно скоро послужили их настоящему процветанию»³⁷⁵.

Еще один, и важнейший, плод восстановления имперской власти в Африке заключался в том, что православное большинство жителей этой страны было избавлено от религиозного гнета и дискриминации, которым оно подвергалось со стороны поработителей ариан.

В 540 г. Велисарий, уничтоживший Королевство остготов, по распоряжению святого Юстиниана выехал из Италии, после чего в стране установилось многоначалие: пять генералов, не отличавшихся особыми талантами – Иоанн, сын Виталиана, Иоанн по прозвищу Фагас, что значит «обжора», Виталий, Константин и Бесс, который по происхождению был готом, – командовали расквартированными в разных городах гарнизонами. Лишь два года спустя императором был назначен новый префект претория, которому по должности принадлежала высшая власть в Италии, – Максимин.

Между тем остготы после восстановления имперского присутствия в стране остались недобитыми. Хотя вооруженных воинов у них насчитывалось всего около одной тысячи, они удерживали за собой такие города на севере страны, как Тицин (Павию) и Верону. Собравшись в Тицине, готские воины избрали королем Хильдебада. К нему стали перебегать дезертиры из имперской армии, и вскоре готам удалось одержать победу над войсками Виталия, который имел звание магистра армии Иллирика. После этого успеха Хильдебад приобрел исключительную популярность среди готов, но уже в мае 541 г. он был обезглавлен за пиршественным столом своим телохранителем Веласом, по происхождению гепидом, отомстившим королю за то, что тот пообещал отдать его невесту в жены другому. Преемником Хильдебада избрали Эрариха, который происходил из народа ругиев. Он начал переговоры с агентами правительства Юстиниана, готовый уступить империи всю Италию, с тем чтобы готам были оставлены земли к северу от Падуса, и признать себя ее союзником-федератом.

Но через пять месяцев после своего избрания королем он был свергнут и убит готами, не желавшими покориться императору, а на его место они поставили племянника Хильдебада Тотилу. Впрочем, судя по монетам, которые чеканились при нем, его настоящим именем было Бадуила, но известность он приобрел и вошел в историю с прозвищем Тотила. Точная дата его рождения неизвестна, но ему было не более 25 лет. До своего восшествия на престол, в бытность начальником готского гарнизона в городе Тревизе, он, подобно своему предшественнику, так же вел секретные переговоры с представителями имперской власти в Италии, но, став королем, прервал переговоры и объявил войну империи.

Тотила оказался не только талантливым полководцем, но и искусным политиком. Он давал себе отчет в том, что готы представляли собой слишком тонкий слой в населении Италии, и поэтому в противостоянии империи попытался опереться на местное латиноязычное население, выставляя себя в роли его защитника против агрессии со стороны не римлян, имя которых носили войска и администрация императора, но греков. А с другой стороны, он стремился переманить на свою сторону единоверцев ариан из армии императора, которые к тому же, будучи разноплеменными германцами, имели близкое с готами родство по крови и языку. Проимперски была настроена в Италии аристократия – потомки старых или новых римских нобилей, обладавшие латифундиями, которые им удалось сохранить во времена готского господства, утратив, однако, значительную их часть или дохода от них в порядке установленного готами режима гостеприимства. После победы Велисария над готами им возвратили их владения в прежних размерах. Поэтому Тотила со своей агитацией обращался не к ним, но к крестьянам, городской буржуазии, ремесленникам, торговцам, страдавшим от обременительных податей и вымогательства имперских налоговых чиновников: потребности имперской казны не шли ни в какое сравнение со скромными расходами королевской администрации времен Теодориха Великого и его преемников. Между тем начальник имперского финансового ведомства в Италии Александр, резиденция которого находилась в Равенне, заслужил от историка Рима Ф. Грегоровиуса такую характеристику: «вампир, лишенный совести». «Остроумные греки, – писал тот же автор, – за его находчивость, так как он надумал обрезать золотые монеты, называли его псалидион, то есть ножницы»³⁷⁶. Этот Александр распорядился прекратить возобновленную Теодорихом бесплатную раздачу хлеба неимущим римским гражданам. Тотила обещал городскому пролетариату бесплатное снабжение хлебом, а рабам – свободу. Отличаясь от местного населения вероисповеданием, он гарантировал православным кафоликам полную религиозную свободу.

И такая его политика скоро принесла плоды. К нему перебегали дезертиры из имперских гарнизонов, и вскоре у него под рукой оказалось уже около пяти тысяч воинов, с которыми он и начал войну за возвращение Италии под власть готов. За один год Тотила захватил города по обоим берегам Падуса, овладел Тосканой, перешел через Тибр выше Рима, обойдя древнюю столицу империи, и повел свое постоянно разраставшееся численно войско в Самний и Кампанию. Посетив монастырь в Монтекассине, юный король беседовал с его святым основателем и со смирением выслушал укоризны и обличения преподобного Бенедикта, который предсказал ему раннюю смерть: «Ты делаешь и сделал много зла; перестань быть несправедливым. Ты перейдешь моря, вступишь в Рим, будешь властвовать девять лет, а на десятом ты умрешь»³⁷⁷.

После посещения обители Тотила овладел Беневентом и осадил Неаполь. Отряды, посланные им в Апулию, Луканию, которая позже стала называться также Базиликатой, и Калабрию, привели эти регионы к повиновению готам. Значительная часть местного населения, недовольного обременительными налогами в пользу имперской казны, охотно возвращалась под власть готов, с которыми оно в свое время научилось уживаться, несмотря на их арианство. Латиноязычный элемент Южной Италии, в отличие от эллинского большинства населения, к тому же осознавал культурную близость с готской аристократией, в ту пору уже определенно латинизированной, если и знавшей еще свой природный язык, но пользовавшейся совершенно свободно также и латынью, а в имперских гарнизонах преобладали наемники и федераты германского происхождения, которые часто переходили на сторону противника, перебегая в его лагерь.

Весной 543 г. осажденный и голодающий Неаполь открыл ворота врагу. Тотила проявил редкое великодушие по отношению к его жителям, снабдив их пищей, при этом он распорядился удерживать измученных голодом страдальцев от переедания, грозившего смертью. Имущество горожан не подверглось разграблению по законам войны, а ромейский гарнизон во главе со своим командиром Кононом получил разрешение на кораблях отправиться в Константинополь, – но поскольку суда не могли выйти из порта из-за встречного ветра, король приказал переправить сдавшихся воинов в Рим в экипажах, снабдив их провиантом. Крепостные стены Неаполя он велел срыть, так же поступал он и с укреплениями других взятых им городов.

Находясь в Неаполе, Тотила направил в Рим послание, адресованное сенату, в котором призывал его сделать правильный политический выбор: «Величайшими милостями и совсем недавно Теодорих и Амалазунта доказали свое к вам расположение. Как обходятся со своими подданными греки, вы могли знать или по слухам, или видя сами; но вы на себе испытали, как поступают с итальянцами готы. И тем не менее вы… как своих желанных гостей, встретили греков. Каких гостей вы нашли в греках, вы, конечно, знаете, так как вам известно, как искусно умеет считать Александрос… Пусть никто из вас не думает, что я, как честолюбивый юноша, хочу их таким образом унизить или говорю так из одного хвастовства, как король варваров. Ведь я не говорю, что одержать верх над этими людьми было делом только нашей храбрости: я утверждаю, что их постигло наказание за то зло, которое они совершили над вами. Не утешая себя жалкими надеждами, изберите лучшую долю и перестаньте быть к нам несправедливыми»³⁷⁸. Послание составлено было с отнюдь не варварской изощренностью аргументации, это своего рода шедевр дипломатии и пропаганды. Начальник имперского гарнизона Рима запретил сенату писать ответ, но и это, и другие послания Тотилы вывешивались в разных местах города, обсуждались римлянами. Многие из них были готовы последовать призыву короля и сдать ему город. Принцепс сената Цетег был выслан из Рима в Центумцеллы, вероятно, из-за того, что и он склонялся к капитуляции. Все арианские священники, заподозренные в тайных контактах с готами, были изгнаны из города. Рим держался, но имперская власть над Италией рушилась.

В этой ситуации император не нашел лучшего решения, как направить туда Велисария. Он был отозван с персидского фронта, и Юстиниан приказал ему отправиться в Италию, которую предстояло вновь отвоевывать у готов. Отряд телохранителей Велисария, или его личная гвардия, – это была настоящая воинская часть, а не только эскорт, обеспечивавший личную безопасность полководца, – находилась на восточной границе, там она и была оставлена: император не предоставил ее в распоряжение Велисария при его новом назначении, по предположению некоторых историков, едва ли вескому, из опасений возможных намерений популярного полководца совершить переворот, хотя отсутствие у него подобных амбиций было доказано всей его прошлой жизнью, а Юстиниан был достаточно умен, чтобы подозревать его напрасно, – так что отряд был оставлен там, вероятно, потому, что иранский фронт продолжал быть самым опасным. Для войны с готами Велисарий набирал войска во Фракии и в Иллирике, где вербовкой занимался местный магистр армии Виталий. В 544 г. оба генерала прибыли в далматинскую Салону. Вдвоем Велисарий и Виталий смогли набрать лишь около четырех тысяч солдат и офицеров – мобилизационный ресурс империи был основательно истощен.

Располагая недостаточными средствами, перед лицом многократно превосходившего числом противника, Велисарий не знал, что предпринять для спасения положения, и направил императору письмо, выдававшее его обескураженность, граничащую с отчаянием. В нем он дал предельно мрачную, алармистскую оценку катастрофического положения дел в Италии, не удержавшись от упреков автократору: «У нас нет людей, лошадей, оружия и денег, без чего, конечно, нельзя продолжать войны. Итальянские войска состоят из неспособных и трусов, которые боятся неприятеля, потому что много раз были им разбиты. При виде врага они оставляют лошадей и бросают на землю оружие. В Италии мне неоткуда доставить денег, она вся находится во власти врагов. Задолжав войскам, я не могу поддерживать военного порядка: отсутствие средств отнимает у меня энергию и решительность. Да будет известно и то, что многие из наших перешли на сторону неприятеля. Если, государь, ты желал только отделаться от Велисария, то вот я действительно нахожусь теперь в Италии; если же ты желаешь покончить с этой войной, то нужно бы позаботиться и еще кое о чем. Какой же я стратиг, когда у меня нет военных средств!»³⁷⁹ Велисарий просил о подкреплении, в особенности гуннской кавалерией, просил прислать ему деньги. Это письмо он переслал через Иоанна, сына Виталиана, отправившегося в Константинополь в мае 545 г. и вернувшегося к Велисарию только к концу осени – свое затянувшееся пребывание в имперской столице он использовал для того, чтобы вступить в брак с дочерью племянника императора Германа. Император прислал Велисарию и подкрепление, и деньги, но и того и другого по-прежнему остро не хватало. Штаб и войска Велисария морем перебрались в Италию, расположившись в Равенне.

Тем временем Тотила подошел к Риму. На подступах к Вечному городу готы овладели Тибуром. Находившийся в нем имперский гарнизон, состоявший из исавров, своими грабежами и насилиями вызвал озлобление у тибуртинцев, и они открыли ворота врагу. Несмотря на измену горожан, впустивших готов в Тибур, Тотила не пощадил его жителей. Большая часть их была перебита, умерщвлены были и православные священники во главе со своим епископом. Неизвестно, что стало причиной такой беспощадной свирепости, которую в иных случаях король не обнаруживал. Захватив Тибур, Тотила прервал снабжение Рима по Тибру и летом 546 г. начал планомерную осаду древней столицы, в которой располагался трехтысячный гарнизон под командованием Бесса. В подкрепление ему Велисарий прислал малочисленные отряды под началом фракийца Барбатиона и перса Арташира. Велисарий приказал им и Бессу не предпринимать вылазок, но Арташир и Барбатион пренебрегли этим предостережением, напали на лагерь готов и были разбиты, потеряв большую часть своих воинов, хотя самим им удалось, бежав, укрыться за городскими воротами.

В Риме начался голод. В отсутствие папы Вигилия, который надолго задержался в Константинополе, Римской церковью управлял архидиакон Пелагий, который решил отправиться в ставку Тотилы, чтобы «просить у него отсрочки осады, обещая, что город сдастся, если до истечения отсрочки он не будет освобожден… Король готов принял достойного посла с почтением» и заявил, что «он на все согласен, за исключением трех условий: он не согласен внимать ничему, что будет говориться в защиту сицилийцев, в защиту стен Рима и о возврате перебежавших к готам рабов. Сицилия первая изменнически впустила к себе греков; стены Рима лишали возможности вступить в открытый бой в поле и заставляют готов тратить свои силы, а римлян терпеть лишения, вызываемые осадой, наконец, обещание, данное рабам, бежавшим из города, не должно быть нарушено. Тяжело вздохнув, – как представляет эти переговоры Грегоровиус, – Пелагий вернулся в Рим»³⁸⁰. Осада города не была снята.

В отчаянии горожане направили тогда просителей к коменданту Рима Бессу с просьбой поделиться с ними продовольственными запасами, предназначенными для гарнизона: «Мы не просим вас, чтобы вы хорошо кормили нас; нет, мы просим только куска хлеба, чтобы мы могли поддержать нашу жизнь, работая на вас, как подобает рабам. Если вам наша просьба кажется чрезмерной, дайте нам возможность свободно уйти и избавьте себя от труда зарывать в землю ваших рабов; наконец, если и это наше желание вам покажется неумеренным, сжальтесь над нами и предайте нас всех смерти!»³⁸¹. Бесс отвечал депутации с философическим спокойствием: «Пищи для них у него нет; отпустить их опасно, а убить – безбожно»³⁸². Велисарий направлял к Риму отряды сушей и морем, но ни разорвать блокаду, ни проникнуть в голодающий и вымирающий город тайком, чтобы доставить продовольствие, им не удалось. Одно из таких предприятий возглавил он сам, но бездействие гарнизона явилось главной причиной неудачи полководца на этот раз. В разгар проигранного сражения за Рим Велисарий тяжело заболел, и некоторое время казалось, что он уже не встанет с одра, но, несмотря на тяжесть болезни и подступающую старость, Велисарий выздоровел. Рим, однако, оставался в блокаде, и его жители вымирали.

17 декабря 546 г. отряд исавров изменил императору и открыл ворота врагу. Бесс с частью гарнизона, а также несколько сенаторов успели бежать из павшей столицы. Охваченные мстительной страстью, готы по взятии города изрубили в куски 26 солдат и 60 мирных обывателей, попавших им под горячую руку. Улицы и площади вечного города были безлюдными. Одни римляне покинули его, другие, и их было намного больше, умерли от голода. В Риме насчитывалось тогда, если верить Прокопию, который, как правило, пренебрегал статистической корректностью ради вящей экспрессивности рассказа, не больше пятисот человек. Оставшиеся в живых укрывались в городских церквях.

Тотила поспешил вознести благодарственные молитвы Богу у мощей апостола Петра, почивавших в храме на Ватиканском холме. Там его встретил архидиакон Пелагий с Евангелием в руках и просил о пощаде горожанам: «Государь, пощади нас, твоих людей… Бог сделал меня твоим слугой, и ты, государь, пощади твоих слуг»³⁸³. Тотила обещал ему даровать римлянам жизнь, но город по законам войны был отдан победителям на разграбление. В ходе грабежа готы схватили Рустициану, вдову Боэция и дочь Симмаха, в свое время казненных по приказу Теодориха. Во время осады она раздала свое имущество голодающим согражданам. Готы припомнили, что после возвращения Рима под власть императора по требованию Рустицианы были свергнуты статуи Теодориха Великого, и настаивали на ее казни, но Тотила велел пощадить ее и не причинять ей зла. И все же на этот раз король не деликатничал с побежденными. Он приказал поджечь дома знатных римлян и разрушить третью часть городской стены.

Когда слух о разрушениях и пожарах дошел до Велисария, ставка которого располагалась неподалеку в портовом городе, который так и назывался – Порт, он обратился к королю с письмом, в котором просил пощадить Рим: «Из всех городов, которые только освещаются солнцем, Рим самый великий и самый знаменитый… Чтобы создать и собрать все, что есть в Риме, нужны были заботы многих императоров, общие усилия выдающихся людей и художников всей земли, целые столетия и неисчислимые богатства… а потому разрушение такого памятника величия мира будет поистине неслыханным оскорблением человечества всех времен. В этой войне или император победит тебя, или, если это возможно, ты одержишь верх над ним. Если окажешься победителем ты, достойный муж, то, разрушив Рим, ты лишишь себя только своего собственного города; сохранив же Рим и обладая им во всем его великолепии, как легко ты обогащаешь себя! Но если в будущем ждет тебя худший жребий, то сохранением Рима ты можешь возбудить в победителе милость к себе, тогда как разрушение Рима лишит тебя всякого права на пощаду и не принесет тебе никакой выгоды»³⁸⁴. Документ удивительного благородства, мудрости, дипломатического такта, и при этом до конца искренний, продиктованный движением сердца, характерный также и тем, что по нему можно судить о том, насколько живо христианская Римская империя, Новый Рим, сознавала свое преемство по отношению к ветхому Риму, насколько она дорожила его наследием. Ответ Тотилы, отправленный Велисарию, до нас не дошел, но пожары и разрушения вечного города были остановлены. Сохранилось предание о том, что епископ Апулийский Канузий, беседуя с преподобным Бенедиктом в его Монтекассинской обители, выразил тревогу за участь Рима, а в ответ услышал: «Рим не будет уничтожен варварами; он истлеет сам после того, как на него обрушатся бури и молнии, вихри и землетрясения»³⁸⁵.

Овладев Римом, Тотила направил в Константинополь к императору посланника с предложением о заключении мира; юному королю представлялось, что он действует с позиции силы. Тотила предлагал империи в ее взаимоотношениях с готами вернуться к модели, существовавшей во времена Анастасия и Теодориха Великого: он признает императора своим отцом, и тот сможет рассчитывать на него как на своего верного союзника в войнах, которые ему придется вести, но править Италией будут готы. Эти условия мира Юстиниан счел неприемлемыми. В таком случае война с готами, которую он вел в течение долгих лет, оказалась бы по существу проигранной. Но его отказ принять предложение Тотилы был сделан не без дипломатических околичностей: «Велисарий осуществляет верховное командование в Италии и обладает всеми связанными с этим полномочиями; если король готов хочет вести переговоры, пускай он соблаговолит обратиться к нему»³⁸⁶. Затем произошло нечто необычное. Тотила решил оставить Рим, выведя из него не только свое войско, но и горожан, в том числе сенаторов, которых он держал при себе в качестве заложников, уведя их в Кампанию, после чего в течение сорока дней Рим оставался безлюдным. Зачем он сделал это? Вероятно, потому, что считал Рим лишенным стратегического значения, а еще потому, что основной театр военных действий тогда переместился на юг Италии, где имперские войска под командованием Иоанна действовали успешно, отвоевав у готов несколько городов.

Весной 547 г. отряд под командованием Велисария вошел в Рим через Остийские ворота. Первостепенной заботой полководца стало восстановление городских укреплений. Срочность этой задачи, диктовавшаяся войной, не давала времени для полноценной реконструкции, поэтому было решено восстановить бреши в стене грудами камней, скрепляемых не цементом, но сваями. Столь же важную роль в обороне города играл ров, и Велисарий приказал его очистить и углубить. Горожане, покинувшие Рим, начали возвращаться. Узнав о занятии оставленной столицы Велисарием, Тотила развернул войско из Апулии, где его застала эта весть, на север, тем самым признав свой стратегический просчет, и вскоре готы снова оказались на подступах к Риму. Попытка взять его с ходу штурмом закончилась провалом, за этим приступом последовало несколько других, но все они были неудачными. Тотила отвел свои войска от городских стен, расположившись лагерем около Тибура.

Репутации короля нанесен был урон. Сподвижники Тотилы укоряли его в неразумии, обвиняли в том, что из-за его непродуманного решения оставить завоеванный город пролилась кровь готов, и пролилась напрасно. Ореол его славы, распространившейся среди других германских народов, померк, так что, когда некоторое время спустя он просил короля франков Теодеберта помочь в войне с империей и в залог союза отдать ему в жены свою дочь, тот ответил в оскорбительном тоне: он «не может поверить, чтобы королем Италии мог быть не только теперь, но и когда-нибудь со временем человек, который не сумел удержать за собой покоренного им Рима, а вынужден был снова уступить полуразрушенный город врагу»³⁸⁷.

Тем временем до короля готов дошло известие о том, что полководец Иоанн захватил Капую, где в плену содержались римские сенаторы и их жены, и переправил их в безопасное место на Сицилию. Тотила снова повел войско на юг Италии. Подобные броски с севера на юг и с юга на север обнаруживали, что, хотя Тотила и был блестящим командующим на поле боя, но ему явно не хватало стратегического таланта. Велисарий вынужден был также со своим корпусом перебраться вслед за Тотилой на юг Италии. Командовать римским гарнизоном он назначил Конона. Войска Велисария, многократно уступавшие числом противнику, двинулись не сушей, но морем. Полководец хотел произвести высадку в Таренте, но шторм отбросил корабли в сторону Кротона. Авангард ромейского корпуса, высадившийся в Кротоне, составил кавалерийский отряд, на который неожиданно напала конница готов и уничтожила его. Основные силы имперцев высадились в Мессине.

В ходе войны складывалась «патовая» ситуация, выход из которой Велисарий находил в пополнении своей армии, но из Константинополя и с Балкан подкрепления поступали в недостаточном объеме, так что война неизбежным образом приобретала затяжной характер, становилась состязанием, в котором врага можно было взять только измором. Велисарий попытался переломить ситуацию любой ценой. Единственным выходом он счел личную встречу с императором, в которой он смог бы убедить его в том, что для возвращения Италии нужны значительно большие силы, чем те, что действовали до тех пор. Чтобы заручиться успехом в этом предприятии, Велисарий решил действовать через свою жену Антонину, верную подругу могущественной Феодоры. Через Антонину и Феодору Велисарий получил разрешение на отъезд из Италии, но, когда он прибыл в Константинополь, там произошло несчастье, особенной тяжестью обрушившееся на императора Юстиниана, – скончалась его супруга. Велисарий не смел уже беспокоить погруженного в горе автократора своей назойливостью и был отправлен в отставку.

Пять лет он воевал в Италии и не добился там решающего успеха. Причиной тому были не зависевшие от него обстоятельства, но возможно также, что с возрастом он начал утрачивать былую неистощимую изобретательность, молниеносную расчетливость и способность действовать с непоколебимой решительностью. И все же полководческий гений Велисария оставался еще на изрядной высоте. Ему удалось поддерживать равновесие с противником, который обладал бесспорным превосходством в числе воинов, храбрых и закаленных, хотя и менее профессиональных, чем имперские солдаты и офицеры, но не наемников, какими были те, а представлявших вооруженный народ, дравшийся за право существования на земле, некогда завоеванной их предками и ставшей для них родиной.

В Константинополе Велисарий не мог рассчитывать на триумф, но и не был подвергнут опале: император был благодарен ему за прежние победы. Имея колоссальное состояние, он жил в роскоши, которую не особенно ценил, изнывая от почетной бездеятельности в течение долгих двенадцать лет, пока в 559 г. не был снова поставлен во главе действующей армии на Балканах. Одержав победу над болгарами, он снова остался не у дел, а незадолго до кончины, в 562 г., он-таки подвергся опале, по подозрению в государственном преступлении, но уже на следующий год император Юстиниан, убедившись в его невиновности, вернул ему и его состояние, и высокие титулы, которых он был лишен в начале следствия. Великий полководец скончался в 565 г. в возрасте шестидесяти лет и был погребен с почестями, подобающими его высокому статусу. Антонина, которая была старше мужа примерно на десять лет и которую Велисарий любил до самозабвения, несмотря на ее, если верить Прокопию, бесчисленные измены, пережила мужа.

Начиная с 548 г. война в Италии велась уже без участия Велисария. Воспользовавшись очевидной слабостью имперских сил, Тотила в очередной раз осадил Рим, гарнизоном которого командовал уже не Конон, павший жертвой солдатского бунта, за который мятежники не понесли ответственности, потому что правительство опасалось, что в случае попытки наказать их они перебегут к Тотиле, а назначенный императором генерал Диоген, в распоряжении которого было около трех тысяч бойцов. Шестнадцатого января 550 г., в результате очередного предательства исавров, открывших врагу Остиенские ворота, в город вновь вошли готы. Тотила надеялся обосноваться в нем надолго. Жители Рима возвращались в свой город, в Риме вновь заседал сенат, восстанавливались разрушенные здания, по приказу короля возобновились бега в цирке, на которых он сам восседал в императорской ложе. Зная об ограниченности своих ресурсов и о могуществе империи, король решил еще раз обратиться к Юстиниану с предложением о мире на тех же условиях, на каких он предлагал его ранее. На этот раз, однако, Юстиниан не захотел даже принять посланцев Тотилы.

Между тем готы успешно воевали против рассеянных по Италии имперских гарнизонов и захватывали все новые и новые города. В 551 г. флот остготов совершал успешные рейды по сицилийскому побережью, откуда суда возвращались нагруженные богатой добычей. Для империи возникла реальная угроза полной потери Италии и гибели того дела, которое Юстиниан считал своей главной политической задачей – восстановления целостности империи. Огромные жертвы, человеческие и материальные, могли оказаться понесенными тщетно. Император не был готов смириться с подобным провалом и для продолжения военных действий против готов назначил на место Юстиниана командующим всеми вооруженными силами, действующими в этой стране, и ее правителем одного из самых выдающихся и популярных полководцев – своего родственника Германа. Как считает современный историк Дж. Норвич, «при жизни Феодоры такое назначение было бы немыслимым. Она не любила его еще больше, чем Велисария… Герман был способным, опытным солдатом, хотя и лишенным блеска своего предшественника, но надежным, эффективным и абсолютно лояльным. Кроме того, у него было еще одно преимущество. Незадолго до назначения он женился на Матасунте, вдове несчастного, непопулярного короля Витигеса, который умер восьмью годами раньше, находясь в плену в Константинополе. Можно было рассчитывать, что ей, как внучке Теодориха Великого, будет гарантирована лояльность готской знати»³⁸⁸. Когда весть о назначении Германа широко распространилась, под его началом пожелали служить германоязычные варвары из-за Дуная, в частности лангобарды. Появилась надежда, что к нему, породнившемуся через брак с Теодорихом Великим, станут перебегать и готы, оставляя Тотилу, который по своему происхождению не принадлежал древней королевской династии Амалов.

Ставка Германа располагалась в Сардике; поход в Италию пришлось отложить на некоторое время из-за нового вторжения в балканские пределы империи славян – император именно ему поручил дать отпор нашествию. Успешно выполнив это поручение, Герман внезапно заболел и осенью 550 г. умер от лихорадки. Набранная им армия была дислоцирована в Салоне и ее окрестностях, ожидая переброски в Италию. Смерть Германа, в котором стареющий император, не имея собственных детей, видел уже своего преемника, потрясла Юстиниана.

Новым главнокомандующим армии и правителем Италии был назначен придворный кувикулярий Нарсес, 74-летний евнух армянского происхождения, полководческий опыт которого, хотя и вполне удачный, был, однако, невелик, поскольку главным поприщем его служения был императорский дворец. Но это был удачный выбор, который многих поразил, но, когда он оказался явно оправданным, в нем увидели действие Промысла Божия. Впрочем, в народе живы были еще и языческие предрассудки, и вот, как передает Прокопий, толки насчет назначения Нарсеса, ходившие в народе, в том числе и в среде аристократии: «Во время правления Аталариха, внука Теодориха, стадо быков как-то уже к ночи шло в Риме через площадь, которую римляне называют Форумом мира… Перед этой площадью есть древний водоем, и около него стоит медный бык, думаю, работы афинянина Фидия или Лисиппа. И вот. один из быков этого стада, кастрированный, отстав от других, вошел в этот водоем и стал над медным быком. Случайно проходил здесь один человек, родом этруск. сообразив то, что здесь произошло, он сказал (этруски и до моего времени отличаются даром предсказаний и толкований), что будет время, когда евнух победит владыку Рима. Тогда этот этруск и его речь вызвали смех. А теперь, прилагая это знамение к тому, что совершилось, они удивляются»³⁸⁹.

Несмотря на глубокую старость и телесный дефект, казалось бы, не располагавший к воинским доблестям, Нарсес оказался решительным и храбрым воином, полководцем со стальной волей и стратегическим даром. По характеристике Агафия Миринейского, «Нарзес был чрезвычайно благоразумен и деятелен и удивительно легко приспособлялся к любой обстановке. Он не очень отличался образованием и не гордился красноречием, но славился прямотой натуры и был в состоянии словом выражать свои мысли, и это – евнух, воспитанный в изнеженности в императорском дворце. Он был низкого роста, сухощав, но выработал такое мужество и ловкость в делах, которые кажутся невероятными»³⁹⁰. Нарсес был знаменит своей щедростью, которая привлекала к нему наемников, искавших на войне поживы.

Принимая назначение на должность главнокомандующего, он настоял на том, чтобы император предоставил ему значительно больше войск, оружия и денег для найма солдат в Иллирике и в самой Италии, чем их было у Велисария: он «вывел из Византия большое количество римских воинов, кроме того, собрал многих из жителей Фракии и Иллирии. Вместе с ним шел и Иоанн со своими собственными войсками и с войском, оставленным ему тестем Германом. Затем король лангобардов… послал ему в качестве союзного отряда лучших воинов, отобрав из своих приближенных две тысячи пятьсот человек, за которыми в качестве служителей следовало больше трех тысяч воинственных бойцов. Следовало за Нарзесом и из племени эрулов больше трех тысяч, все всадники. Было очень много и гуннов. также и Кабад, имевший при себе много персов-перебежчиков… внук персидского царя Кабада. Был с ним и Асбад, юноша по возрасту, родом из гепидов… имевший при себе четыреста своих соплеменников, выдающихся в военном деле воинов. Был в его войске и Аруф, родом эрул… и среди своей дружины… имел многих из племени эрулов, людей, очень прославленных в опасностях войны. Иоанн по прозвищу Фагас (Обжора)… стоял во главе отряда римлян, людей храбрых и воинственных»³⁹¹.

Свою армию, насчитывавшую до двадцати тысяч разноплеменных профессиональных воинов, Нарсес намеревался вести в Италию через Венетскую область, занятую франками, которые, однако, отказались пропустить ее под тем предлогом, что входящие в ее состав лангобарды являются их злейшими врагами, и он повел войска по кромке береговой линии, избегая столкновений с франками. На всякий случай сухопутную армию сопровождали военные корабли, двигавшиеся в параллель с армией. В начале 552 г. армия пришла в Равенну. Там к ней присоединились войска, которыми командовали Валериан и Юстин.

Навстречу имперским войскам двигались полчища готов во главе со своим королем. Генеральное сражение было дано в долине речки Боно около города Тадина, в Пицене – современном регионе Марке. Имперские были выстроены непрерывным фронтом против противника, имея при этом значительную глубину. Общее управление осуществлял Нарсес, под его прямым командованием находился левый фланг. Здесь были сосредоточены отборные части, включая телохранителей военачальников, а также гунны. На правом фланге командовали Иоанн Фагас и Валериан. «Пешие стрелки из легионов, набранных в империи, приблизительно в числе восьми тысяч, были поставлены на обоих флангах»³⁹². В центре стояли лангобарды, герулы и другие варвары. Нарсес приказал им сойти со своих коней, которые были отведены от передовой линии; не вполне доверяя варварам, он тем самым лишил их возможности стремительного бегства с поля боя. На краю левого фланга была поставлена отборная имперская кавалерия, числом полторы тысячи всадников. Пятьсот кавалеристов должны были вступить в бой в случае, если римские войска станут отступать, а тысяча всадников получила приказ стремительным рейдом обойти войска противника с фланга и напасть на них с тыла. По подсчетам Ш. Диля, основанным на приблизительных и выборочных сведениях Прокопия, имперская армия насчитывала на поле битвы до 35 тысяч бойцов³⁹³. Для поощрения воинов к храбрости Нарсес приказал поднять на шестах ожерелья, браслеты, отделанные золотом уздечки, предназначенные для награждения отличившихся в бою.

Некоторое время враги стояли друг против друга в бездействии и напряженном ожидании кровопролития. Потом от боевых рядов готов отделился всадник – как оказалось, перебежчик из римской армии, по имени Кокка. Приблизившись к фронту имперцев, он стал вызывать вражеских воинов на единоборство. Ему навстречу выехал один из телохранителей Нарсеса Анзала. Кокка помчался на него, намереваясь поразить его копьем, но Анзала избежал лобового столкновения, внезапно повернув своего коня в сторону, а затем нанес обескураженному Кокке смертельный удар копьем в бок. Римские ряды огласил радостный победный крик, но битва не начиналась – Тотила затягивал время, дожидаясь подхода двух тысяч готских всадников. Он привлек внимание римлян тем, что скакал между рядами своих войск, выделывая занимательные фигуры джигитовки, надеясь произвести впечатление на солдат противника, зачаровать их красочным зрелищем и удержать как можно дольше от вступления в бой. «На нем было надето оружие, богато разукрашенное золотом; украшения его перевязей на шлеме и на копье были пурпурные; развеваясь, они производили удивительное впечатление истинно царского наряда… Он пускал коня скакать по кругу… Во время этой скачки он пускал в воздух копье, и, схватив это еще дрожащее в воздухе копье, он с большим искусством часто перекидывал из одной руки в другую; он с гордостью показывал свое искусство, то откидываясь назад, то раскачиваясь и склоняясь на ту и на другую сторону. Всем этим он затянул время до позднего утра»³⁹⁴, до подхода подкрепления, после чего по его приказу готы позавтракали. Имперские воины так же подкрепились закуской и вином, оставаясь в боевых порядках. Фланги Нарсес перестроил, загнув их в виде полумесяца.

Тотила приказал готам ради молниеносности нападения действовать исключительно копьями, не прибегая к стрелам и другому оружию, в то время как ромеи могли сражаться и мечами, и копьями, и луками. Готские всадники стремительным галопом бросились на врага в центре фронта. Против них стояла глубоко эшелонированная римская пехота. Ее первые ряды были порваны готскими всадниками, а затем те увязли, поражаемые и справа и слева стрелами, чему немало способствовал отданный перед самым сражением приказ Нарсеса загнуть боевые ряды в виде полумесяца. Готские кавалеристы, неся тяжелые потери, дрогнули и отступили под напором ромеев, а затем их отступление превратилось в беспорядочное бегство. Из-за этой беспорядочности готская пехота не смогла расступиться и пропустить их, но сама оказалась вовлеченной в отступление и бегство. Шесть тысяч готов полегло на поле боя в Тагине и вокруг него.

Среди беглецов был и король, который с таким блеском гарцевал на глазах у врагов перед началом битвы. Его сопровождало всего пять человек, среди которых был и некий Скипуар. Преследовавшие их имперцы не знали, что гонятся они за самим королем. В числе преследователей был гепид по имени Асбад. И когда он уже замахнулся копьем, чтобы поразить неизвестного ему противника в спину, «один готский юноша, из дома Тотилы… громко крикнул: «Что ты, собака, так стремишься убить своего господина!». В это время Асбад уже изо всех сил вонзил копье в Тотилу, но сам, пораженный в ногу Скипуаром, тут и остался. Остался убитым и Скипуар, пораженный кем-то из преследующих»³⁹⁵. Прекратив погоню, имперцы унесли с собой раненого Асбада. Смертельно раненый Тотила был еще жив. Оставшиеся невредимыми телохранители, проскакав около пятнадцати километров, остановились в местечке Капри, они пытались лечить короля, но тщетно. Вскоре он умер.

Могилу Тотилы показала ромеям, желавшим удостовериться в его смерти, одна из готских женщин. Могилу раскопали, останки короля были освидетельствованы и снова преданы земле, но «его окровавленные одежды и шлем, украшенный драгоценными камнями… были, по словам Иоанна Малалы, доставлены Нарзесу, который послал их в Константинополь, где они были положены к ногам императора как видимое доказательство того, что врага, который так долго бросал вызов его власти, больше нет»³⁹⁶. Шел август 552 г.

Одержав победу в решающем сражении, Нарсес уже не нуждался в столь многочисленном войске, которое он привел в Италию. Особое беспокойство вызывали у него лангобарды, которые творили неслыханные грабежи, поджигали дома, убивали мирных жителей, насиловали девиц и замужних жен без разбора, тем самым вызывая соответствующие чувства у жителей страны, подрывая их доверие ко всей армии и самой имперской власти. Нарсес щедро вознаградил лангобардов за их ратные труды и отправил к себе домой, в Богемию, за пределы империи, в сопровождении регулярных частей под командованием Валериана и своего племянника Дамиана, чтобы удерживать разнузданных варваров от дальнейших грабежей и насилия.

Между тем готы, оправившись от поражения, отступили в Транспаданию и, остановившись близ города Тицина, где в тайных кладах хранились деньги и сокровища королевской казны, избрали там себе нового короля, по имени Теия. Это был племянник павшего Тотилы – юноша исключительной храбрости. Новый король на средства, извлеченные из хранилища в Тицине, попытался нанять франков, вооруженные силы которых находились поблизости, в Венетской области и в предгорьях Альп, но эта его попытка не увенчалась успехом.

Нарсес, направив отряд под командованием Валериана держать караул по берегу Падуса, двинул основные силы армии на юг, на Рим, захватывая по пути следования крепости и города, в которых размещались готские гарнизоны: Перузию, Сполето, Нарни. Готы, находившиеся внутри стен Вечного города, защищались отчаянно. Их последним оплотом стал мавзолей Адриана, но после ожесточенного сопротивления пал и мавзолей. Его защитники сдались в обмен на обещание сохранить им жизнь и свободу. «Это был, – по словам Прокопия, – двадцать шестой год единодержавного правления Юстиниана. Так Рим в пятый раз был взят в правление этого государя, и Нарзес тотчас послал императору ключи от ворот Рима»³⁹⁷.

Между тем в Кампании, где еще держались готы, в их власти находились в качестве заложников римские сенаторы, и вот, узнав о падении Рима, готы, пришедшие в ярость от поражения, всех их перебили. Собранные из разных городов Тотилой триста юношей из знатных семей были им переправлены в Транспаданию, и Теия приказал всех их убить. В Таренте Рагнарис, командовавший местным готским гарнизоном, умертвил пятьдесят римских воинов, которые были направлены туда во время его переговоров с имперским военачальником в Апулии Пакурием. Затем он вывел из Тарента своих воинов для сражения с войсками Пакурия и в этом сражении потерпел поражение, потеряв большую часть отряда, но сам остался жив и бежал в Ахеронтиду.

Вторым, кроме Тицина, городом, где хранились сокровища готов, были Кумы в Кампании, гарнизоном которых командовал брат убитого Теии Алигерн. Нарсес приказал отряду под командованием Иоанна, сына Виталиана, осадить Кумы. На выручку сокровищ Теия повел основные силы своего войска на юг. Ему наперерез двинул имперскую армию Нарсес. Решающее сражение между ромеями и готами состоялось у подножья Везувия, вблизи Неаполитанского залива. Войска Теии уступали противнику не только воинской выучкой, но и числом, однако дрались они с отчаянной храбростью обреченных. Особенный героизм обнаружил в битве король. По описанию этой битвы у Прокопия, «Теия был на глазах у всех, держа перед собою щит; c грозно поднятым копьем он с небольшой кучкой своих близких стоял впереди фаланги… Римляне… одни издали бросали в него дротики, другие старались поразить его копьем. Теия, закрывшись щитом, принимал на него все удары копий и, внезапно нападая на врагов, многих из них убил. Всякий раз, как он видел, что его щит весь утыкан брошенными в него копьями, он, передав его кому-нибудь из своих щитоносцев, брал себе другой. Сражаясь так, он провел целую треть дня. К этому времени в его щит вонзилось двенадцать копий, и он уже не мог им двигать, как он хотел. Он как бы прирос к земле со своим щитом, убивая правой рукой, отбиваясь левой и громко выкрикивая имя своего щитоносца. Он явился к нему, неся щит, и Теия быстро сменил на него свой, отягченный копьями. И тут на один момент, очень короткий, у него открылась грудь, и… именно в этот момент он был поражен ударом дротика и в ту же минуту умер. Воткнув его голову на шест и высоко подняв ее, некоторые из римлян стали ходить вдоль того и другого войска, показывая его римлянам, чтобы придать им еще большую храбрость, готам – чтобы те, придя в отчаяние, прекратили войну»³⁹⁸.

Но и лишившись короля, готы продолжали битву. Сражение длилось с утра до ночи, не остановилось оно и в ночную пору и заняло еще целый день с раннего утра до позднего вечера. Когда почти все готы были перебиты, оставшиеся в живых вступили в переговоры с Нарсесом, выразив желание покинуть Италию. И тот согласился с этим предложением. Шел март 553 г. У историка Рима Ф. Грегоровиуса гибель народа остготов у подножья Везувия вызвала пафосные ламентации: «Геройский народ нашел здесь свою смерть. Готы бились с беспримерным мужеством. Шестьдесят лет существовало государство Теодориха; в эпоху окончательного распадения римского мира. готы, как герои, превосходили доблестями выродившихся латинян и выполнили великую задачу; они спасли и оберегли древнюю культуру римлян от варваров. Готы относились с благоговением к политическим традициям империи, и за время владычества готов другого государственного порядка не было, кроме того, который вытекает из римских установлений. Сами готы находились в непримиримом противоречии с отжившими формами государственного устройства, с национальностью и религией итальянцев; внести новые, живые силы в древние формы готы не могли и потому должны были погибнуть»³⁹⁹.

Финал размышлений историка находится в очевидном противоречии с пафосом зачина этого плача. При самом искреннем уважении готскими королями (особенно самим великим основателем государства Теодорихом) римских политических и культурных традиций, при очевидном стремлении готской аристократии ужиться с местным населением, при том что установленный готами режим правления был несравненно более мягким и человечным, чем беспощадно деспотическое правление вандалов в Африке, арианская ересь составила непреодолимое препятствие к полному сближению завоевателей с покоренным им православным народом. Радикально изменить ситуацию могло лишь их обращение, которое, однако, не успело состояться из-за преждевременной гибели самого народа, который успел внести свою лепту в долгий и не ими начатый процесс варваризации Италии.

Уничтожением Остготского королевства борьба империи за полное объединение Италии не прекратилась. В разных городах, на севере и юге страны, в том числе и в таких крупных центрах, как Верона и Кумы, застряли готские гарнизоны. В самостоятельную игру в Италии вступила третья сила, которая ранее не пожелала стать ни на одну из противоборствующих сторон. Это были франки. Ранее, при Тотиле, их король Теодоберт овладел большей частью Венетской области, Коттийских Альп и Лигурии.

После смерти Теодоберта Тотила пытался заключить союзнический договор с его сыном и преемником Теодобальдом. Его послы просили юного короля «не презирать их, притесняемых римлянами, но предпринять в союзе с ними войну и оказать поддержку соседнему и дружественному народу, который в противном случае стоит перед угрозой окончательной гибели»⁴⁰⁰, но Теодобальд, по совету правивших его именем родственников и сановников, уклонился от предлагаемого союзничества. Правда, когда посланцы императора в свою очередь напомнили Теодобальду о том, что франки связаны с империей договором, не позволяющим им претендовать на земли Италии, тот высокомерно ответил, что у Константинополя нет права вмешиваться в отношения между франками и готами и что север Италии входит в сферу интересов Франкского королевства.

Когда же готы были разбиты и их последний король Теия погиб, зависевшие от франков алеманны под предводительством своих герцогов братьев Левтариса и Бутулина, которые, как и подвластный им народ, оставались язычниками, по указанию Теодобальда вторглись в Италию. С 75 тысячами соплеменников, к которым присоединились и франки, стремившиеся к военным приключениям, они перешли через Альпийские перевалы и форсировали Падус. Тем временем Нарсес продолжал зачищать Тоскану от присутствия в ее городах готских гарнизонов, на стороне которых нередко были и горожане: пережив ужасы затянувшейся войны за господство в Италии, они не хотели уже видеть в ромеях своих освободителей и сражались бок о бок с готами, а иногда сами защищали свои города. И все же войска Нарсеса легко овладели Флоренцией, Центумцеллами, Волатеррой, Пизой, защитники которых были вынуждены капитулировать из-за очевидного превосходства противника.

Осложнение случилось при взятии Лукки. Не желая сдавать город и уверенные в том, что вскоре к ним на выручку подойдут алеманны и франки, горожане заключили договор с Нарсесом, что они впустят в город его войска, если в течение тридцати дней к ним не подоспеет помощь. При этом они выдали заложников. Когда же условленный срок прошел, помощь не пришла, но лукканцы не сдали город, приближенные Нарсеса посоветовали ему умертвить заложников, он же, не желая избыточного кровопролития, придумал нечто лучшее. Он «вывел их… со связанными за спиной руками, с опущенными вниз головами. В таком жалком состоянии он показал их горожанам, угрожая немедленно убить, если условия договора не будут выполнены. У заложников же сзади от шеи и вдоль спины были привешены короткие доски, покрытые кожей, – чтобы враг не заметил этого издали. Когда жители Лукки не подчинились и теперь, он приказал немедленно обезглавить всех по порядку. Оруженосцы, выхватив мечи, поражали с величайшей силой, как бы желая отрубить головы. Удар, однако, падал на дерево и оставлял их невредимыми. Но они, как им было приказано, стремглав падали на землю, бились по ней в конвульсиях и притворялись умирающими»⁴⁰¹. Увидев это зрелище, жители города, среди которых были родственники заложников, предались стенаниям. Их матери, жены и дочери, разрывая свои одежды и царапая лица, подбегали к передним укреплениям, чтобы их можно было лучше слышать противнику, и проклинали Нарсеса. Но неожиданно Нарсес, обращаясь к ним, сказал: «Разве не вы причиной их гибели… Но… если вы желаете вернуться к благоразумию и подтвердить самим делом договор, то не получите никакого вреда. Ибо и заложники ваши оживут, а если откажетесь, то вам нужно будет оплакивать не только их, но и самих себя»⁴⁰². Расчет Нарсеса на то, что резкая смена впечатлений и чувств, от горя и отчаяния к надежде, которую вызовет такой спектакль, побудит горожан, особенно близких родственников заложников, не способных уже контролировать себя, стремиться к тому, чтобы любой ценой сохранить жизнь обреченных, и что этому порыву не смогут уже противодействовать более мужественные горожане, оказался верным. Город был сдан, а заложники освобождены и вернулись в свои ликовавшие от счастья семьи, превозносившие человеколюбие Нарсеса.

Но вскоре после этого имперским войскам был нанесен чувствительный урон. Отряд герулов во главе со своим вождем Фулкарисом, входивший в состав римской армии, не имея соответствующего приказа от Нарсеса, решил на свой страх и риск напасть на алеманнов и франков Бутулина, овладевших Пармой. Нападение закончилось катастрофой: сражение у стен пармского амфитеатра, где устроена была засада, закончилось гибелью одних герулов и беспорядочным бегством других. Сам Фулкарис отбивался от вражеских воинов до последнего издыхания и пал наконец, пораженный ударом в голову. Орудием его гибели была знаменитая франциска – боевой топор франков, которым можно было рубиться и который можно было также метать в сторону врага, поражая его на расстоянии.

Одержав победу под Пармой, варвары затем понесли поражение от Нарсеса под Равенной. В этой битве Нарсес прибег к приему, который, по словам Агафия, был заимствован им у гуннов. Он приказал своему войску, «повернув назад, беспорядочно отступать, как будто они охвачены паникой и бегут»⁴⁰³. Преследуя впавших в мнимую панику римлян, алеманны и франки разрушили свои боевые порядки. «Когда же варвары оказались рассеянными по равнине… тогда внезапно по сигналу… римляне, повернув лошадей, бросились на своих преследователей и начали гнать назад беспощадно и истреблять приведенных в замешательство неожиданностью»⁴⁰⁴.

Резиденция Нарсеса была устроена в портовом пригороде Равенны Класисе, и вот туда к нему совершенно неожиданно прибыл брат последнего короля остготов Алигерн, владевший Кумами. Когда алеманны вторглись в Италию, он раздумывал, чью сторону взять. Он понял, что, хотя Левтарис и Бутулин выдают себя за союзников готов, действуют они не в их интересах и что в случае их победы готы, оставшиеся в Италии, будут порабощены наряду с италийцами. Поэтому, решил он, раз уж готы не смогли удержать Италию в своей власти, «пусть ею владеют ее старые хозяева»⁴⁰⁵. Встретившись с Нарсесом, он передал ему ключи от города, за что полководец «обещал отдарить» его «большими благами»⁴⁰⁶.

Тем временем полчища варваров, вступив в Кампанию, разделились: Левтарис повел свою часть войска вдоль Адриатического моря, а Бутулин по западному побережью Апеннинского полуострова, через Кампанию и Луканию в Брутий. Рим, куда перебралась ставка Нарсеса, они обошли стороной. Стремительно продвигаясь на юг, алеманны захватывали встречавшиеся им на пути города и не задерживались там, где им оказывали сопротивление. Захваченные города, деревни и виллы они предавали грабежу и пожарам, разрушали и грабили церкви, убивали взрослых мужчин, насиловали женщин, уводили их вместе с детьми как добычу. Они, по словам Агафия, «кровью орошали святыни и оскверняли посевы, так как везде были разбросаны непогребенные трупы»⁴⁰⁷. Ф. Грегоровиус сравнил этот разбойничий поход с «переселением саранчи или крыс в жаркие страны»⁴⁰⁸.

Дойдя до Отранта в начале лета 554 г., Левтарис, насытившийся убийствами и грабежами, решил возвращаться назад с перегруженными добычей обозами. Но обратный путь оказался для него гибельным. В Пиценской провинции, на крутом морском берегу, его полчища попали в засаду, которую им устроили болгары под командованием Артабана и Улдаха, состоявшие в римских войсках. Одних алеманнов гунны разили мечами, других сбрасывали со скалистого берега в пучину, третьих принудили к бегству. Оставленные без присмотра в пылу сражения, пленники разбежались, большая часть добычи была утрачена. Поражение повергло алеманнов в скорбь, главным образом из-за потери награбленного, – получалось, что их ратный труд был напрасным, не принес им пользы.

Но на этом несчастья их не прекратились. Когда алеманны дошли до Венетской области, их поразила чума. «Сам вождь, – писал Агафий, – представил яркое доказательство, что его постигла божественная кара. Он оказался в беспрерывном движении, испуская тяжелые вопли. То он падал на землю головой ниц, то на один, то на другой бок, выпуская изо рта обильную пену. Глаза стали страшными и отвратительным образом перекошенными. Несчастный дошел до такого безумия, что не удержался от кусания собственных членов тела. Кусал зубами руки и, разрывая тело, пожирал его наподобие животного, проливая кровь. Таким образом… понемногу слабея, он погиб жалким образом… Эпидемия… не уменьшалась, пока не погибли все… Некоторые были сильно разбиты параличом, другие страдали от головной боли, третьи от сумасшествия»⁴⁰⁹. В родную Германию никто из них не вернулся.

Варвары под командованием Бутулина сразились с армией Нарсеса осенью 554 г. на берегу Вультурны. В этой битве тридцати тысячам варваров противостоял корпус ромеев, насчитывавший около одиннадцати тысяч воинов. Хотя германцы не уступали противнику храбростью, но на стороне римлян была дисциплина, продуманная организация, профессиональная боевая выучка, лучшее вооружение и полководческий гений командующего. По описанию Агафия Миринейского, алеманны «не знают панцирей и поножей. Большинство из них не защищает головы. Немногие сражаются, надевая шлемы. С голой грудью и спиной они ходят только в штанах, льняных или кожаных. Лошадьми не пользуются, за исключением весьма немногих. Меч у них висит на бедре, а щит с левой стороны. Они пользуются не луками, стрелами и другими метательными орудиями, а обоюдоострыми секирами и ангонами [копьями]»⁴¹⁰. Перед сражением Нарсес предпринял меры, чтобы прервать подходы, через которые врага снабжали продовольствием близлежащие поселения. Несколько возов с сеном, предназначенным для фуража лошадей, было сожжено. Все это заставило Бутулина начать битву немедленно, без предварительной подготовки. Между тем боевые ряды римлян были выстроены с высоким оперативным искусством: по флангам Нарсес поместил конницу, а в центре фронта поставил глубоко эшелонированную пехоту. Германцы выстроились клином – свиньей, но, атаковав противника в центре, они несли большие потери от вражеских лучников, поливавших их градом смертоносных стрел. Когда атака варваров захлебнулась, с флангов по ним ударила римская кавалерия, после чего ряды противника были смяты и расстроены, и началось его истребление. «Всадники, сомкнув фланги, окружили их и отрезали отступление. Те, кто избежал мечей, настигаемые преследователями, бросались в реку, где тонули и погибали… Сам вождь Бутулин и все его войско были истреблены поголовно. И никто из германцев не возвратился в отечество за исключением пяти человек, ускользнувших каким-то образом»⁴¹¹.

Уничтожение их было подобно тому избиению, которому подверглись другие германские племена – кимвров и тевтонов – семью веками раньше, во времена полководца Мария. Новый Марий, который к тому времени приблизился к восьмидесятилетнему рубежу, вернулся в Рим, приветствуемый ликованием выживших жителей древней столицы. Его воспринимали теперь иначе, чем после победы над готами, с которыми римляне и иные италики научились уживаться и которым многие сочувствовали в их противостоянии империи. Бесчеловечная жестокость алеманнов, разорявших Италию и безжалостно истреблявших ее жителей, внушала римлянам ужас и отвращение. В Нарсесе народ Италии видел своего освободителя. «Граждане и воины водили хороводы и устраивали праздники»⁴¹².

В 554 г. великому полководцу была устроена в Риме торжественная встреча, подобная былым триумфам. Выполненными для этих торжеств надписями Рим прославлял полководца, который своей энергией и стратегическим искусством сумел «согнуть суровые души готов»⁴¹³. Немногие выжившие сенаторы, по-старинному одетые в тоги, приветствовали полководца у городских ворот. Нарсес в сопровождении своих соратников прошествовал на Капитолий. «Торжественное шествие увенчанного лаврами Нарзеса свидетельствовало о победе в Италии над германскими народами… Под скипетром императора Византии, – пишет Ф. Грегоровиус, – снова восстановлялось единство Римской империи»⁴¹⁴. Это была также еще одна победа, одержанная Кафолической Церковью над арианством и язычеством.

Исполненный благодарности Богу за одержанные с Его помощью победы, старец, немощный телом, но сильный духом, отправился поклониться святым мощам в базилику Петра, где его приветствовало духовенство Рима и пригородов. Его воины, уставшие от войны, получив щедрые вознаграждения за воинские труды и подвиги, спешили насладиться благами мира, не избегая и греховных утех – пьянства и разврата. Правителя Италии это огорчало и беспокоило, и, как пишет знаменитый историк Рима, «полный смирения вождь, привыкший все свои победы приписывать молитве. созвал свои войска, убеждал их блюсти умеренность и благочестие и потребовал, чтобы они обуздали свое влечение к распутству непрерывными военными упражнениями»⁴¹⁵.

Войну предстояло завершить еще одной операцией. На юге Италии, в городе Кампсе, оставался еще готский гарнизон числом семь тысяч воинов, которым командовал Рагнарис, имевший болгарское происхождение. Во время опустошительного вторжения алеманнов он действовал заодно с ними. Кампс был осажден имперскими войсками. Понимая безнадежность сопротивления, Рагнарис, однако, попытался выторговать у Нарсеса благоприятные для себя условия сдачи. Военачальники встретились в условленном месте, но переговоры не дали результатов, и вот, возвращаясь в город, Рагнарис в гневе пустил стрелу в Нарсеса. Ни он, никто другой от этого выстрела не пострадал, но телохранители Нарсеса ответили на эту выходку градом стрел, и вероломный варвар получил смертельную рану. Оставшись без начальника, готы капитулировали. Единственным условием, на котором они настаивали, была их жизнь, и Нарсес легко обещал им ее сохранить. Взятые в плен, они были отосланы в Константинополь.

В 556 г., после ранней смерти короля Теодобальда, при Хлотаре, два франкских полководца вторглись в имперские владения в Италии, дошли до реки Атезис, где были остановлены и разбиты ромеями. На этом война за реинтеграцию Италии была завершена. На севере страны оставалось, правда, два важных города, где засели готы, – Брисциа и Верона, но военные действия против них не велись. Эти города покорились империи позже, в 563 г. Нарсес занимал должность префекта Италии и магистра miltum этой страны до конца жизни императора Юстиниана, а также в первые годы правления Юстина II.

В результате войны Остготское королевство было окончательно уничтожено. Его ядро – Италия – возвратилось под власть Римского императора. Правда, владения остготов за пределами Италии, входившие ранее в состав Италийской префектуры – Реция, Норик и Паннония, – утраченные готами, остались во власти разноплеменных варваров.

Победа над готами, алеманнами и франками дорого обошлась имперской казне, но гораздо более дорогую цену заплатила за нее Италия. За время войн, которые вели там Велисарий и Нарсес, население страны убавилось не менее чем на одну треть, едва превышая в конце 550-х гг. три миллиона. Демографическая ситуация в стране была отброшена ко временам едва ли не доисторическим. Число жителей Рима сократилось в несколько раз и насчитывало уже не более сорока тысяч человек. Многие города лежали в руинах. Хозяйство страны было разорено. Народ нищенствовал. Сенаторское сословие радикально поредело, и значение Римского сената, уже и ранее, несмотря на его формально имперский статус, ставшего органом городского самоуправления, резко уменьшилось и по части исполнения им муниципальных функций, зато вырос и укрепился авторитет Римского епископа. Возвышению авторитета Римской кафедры немало способствовал Пелагий, который взошел на нее после смерти крайне непопулярного папы Вигилия в 555 г.

Император Юстиниан в заботе о восстановлении отвоеванной Италии, о ее выходе из тяжелого демографического и экономического спада, об устроении в ней правильной и эффективной администрации 13 августа 554 г. издал специально посвященную этой стране «Прагматическую санкцию» – эдикт из 27 глав. В «Санкции» провозглашалась правомерность и обязательная сила за актами, которые были изданы готскими королями из династии Амалов, включая также и те, что принадлежали Теодату, но все, что было узаконено в правление тирана, или узурпатора, Тотилы, объявлялось незаконным и подлежащим отмене. На этом основании бывшим собственникам, в том числе сенаторам, а также церквям возвращалось конфискованное у них при Тотиле имущество, включая земельные владения и рабов. Имущество эмигрантов, покинувших свои города или свою страну в правление тирана, подлежало возврату, а до тех пор, пока они не вернулись, объявлялось неприкосновенным и требующим охраны. Владения готов либо возвращались их прежним собственникам, либо переходили в муниципальную собственность.

Особое внимание в «Прагматической санкции» уделялось правовому режиму в отвоеванной Италии. Все законодательные акты, издававшиеся в Константинополе и носившие общеимперский характер, в полной мере распространяли свое действие и на Италию. Территория страны составила префектуру, но эта префектура восстанавливалась не в прежних своих границах, когда она включала Африку, Сицилию, Сардинию, Корсику, а также центрально-европейские провинции Реций, Норик, Паннонию и на Балканах – Истрию и Далмацию. Отвоеванная у вандалов Африка составила самостоятельную префектуру, в которую были включены острова Центрального и Западного Средиземноморья, а центрально-европейские провинции остались за пределами империи – новая префектура Италии примерно совпадала с современным Итальянским государством – без островов, но с Истрией и частью Далмации.

В Италии вводился принцип разделения гражданской и военной администраций: страна была разделена на военные округа во главе с дуксами (duxes), подчинявшимися магистру армии (militum), а в гражданском отношении – на провинции под началом президов, подчиненных префекту претория. И сделано это было в то время, когда в грекоязычной части империи во многих провинциях осуществлена была реформа обратного направления, нацеленная на соединение военной и гражданской власти в одном лице и в одном учреждении. За этим стоял подчеркнуто реставраторский характер западной политики императора – Италию, насколько это было возможно, возвращали в то состояние, в котором она находилась до ее захвата варварами, а в ту пору со времен Диоклетиана как раз и соблюдался принцип разделения гражданской и военной властей. Лишь временно, пока страна не пришла в успокоение, и президы, и дуксы подчинялись ее правителю Нарсесу, имевшему высшую военную и гражданскую власть.

В Италии, как и на всей территории империи, муниципальное управление, согласно «Прагматической санкции», должно было осуществляться куриями, притом что должность куриала воспринималась давно не как привилегия, но как обременительная обязанность, поскольку была отягощена ответственностью куриалов перед казной своим личным имуществом, так что охотников занимать куриальные должности находилось мало, и они закреплялись в порядке наследственной повинности, похожей на наследственные повинности колонов перед частными землевладельцами. Комментируя такой порядок, Ф. И. Успенский писал: «Курия сделалась предметом ненависти, куриалы охотно спускают за бесценок имущество, чтобы не оставлять курии законной четверти из своего состояния, избегают законных браков, чтобы не оставить потомства в курии. Правительство видело только одно средство поддержать это учреждение – в принудительных мерах… Прежде владелец мог самовольно распоряжаться тремя четвертями своего имущества, Юстиниан ограничил это право одной четвертью, все же остальное переходило в куриальную собственность. Некоторые роды проступков карались зачислением виновного в курию»⁴¹⁶. Властные полномочия курии были ограничены. Реальной властью в муниципиях, в том числе и судебной, обладали не куриалы, а своего рода коронные чиновники – дефенсоры, или кураторы, которые в своих должностях утверждались по представлению президов и префекта императором.

Существенная новация юстиниановского законодательства – в предоставлении значительных полномочий в делах муниципального управления епископам, которым дано было право иметь решающее слово при назначении кураторов, дефенсоров, судей (iudices), влиять на выборы куриалов, требовать от тех и других ежегодного отчета об их деятельности, контролировать бюджетные поступления и расходы и наблюдать за общественной нравственностью, в надлежащих случаях прибегая к административным мерам полицейского характера. По существу дела, епископы становились самыми властными городскими сановниками, не будучи по статусу ни куриалами, ни имперскими чиновниками. Так проложен был путь к светской власти епископов в Италии, а впоследствии к образованию церковных государств. Епископу Рима император предоставил властные полномочия в области гражданского управления, распространявшиеся на всю префектуру: 19-й главой «Прагматической санкции» ему и римскому сенату предписывалось «установить меру и вес для всех провинций Италии»⁴¹⁷.

Юстиниан постарался восстановить престиж Римского сената, несмотря на то что он давно уже превратился в муниципальный орган, хотя и наделенный репрезентативными привилегиями. Число сенаторов за время войн с готами сократилось радикально, и император произвел в сенаторское достоинство многих лиц, не принадлежавших по своему происхождению к старинной аристократии. Юстиниан также «предоставил сенаторам полную свободу оставаться всюду, где они пожелают, и не препятствовал им ни уходить в их опустошенные имения в провинциях Италии, ни перекочевывать ко двору в Константинополь»⁴¹⁸, что и сделали многие из них.

Ряд положений «Прагматической санкции» нацелен на восстановление былого, довоенного благополучия Рима. В ней предусматривалось восстановление анноны – раздачи продовольствия бедным гражданам, реконструкция общественных сооружений, разрушенных или поврежденных в ходе боевых действий и пожаров, выплата гонораров профессорам средних и высших школ, хотя, вероятно, выполнение некоторых из этих мер превышало ресурсы имперской и городской казны, и они остались в области благопожеланий. И все же в Рим вернулась мирная жизнь и вместе с ней скромное благополучие.

Император Юстиниан, выполняя грандиозный план «восстановления вселенной» («restitutio orbis») не удовлетворился возвращением Италии в лоно империи. Война была перенесена дальше на запад, в Испанию, где правили вестготские короли. Первое столкновение имперских войск с вестготами имело место в ходе войны с вандалами. Вестготский король Тиудис, сам родом из остготов, правивший с 531 г., не остался в стороне от конфликта и поддержал вандалов; поэтому после того, как вандалы потеряли Африку, Велисарий, продолжая боевые действия, выбил готский гарнизон из крепости Септем, которая была единственным владением вестготов на Африканском берегу Гибралтара, и занял этот город – современную Сеуту. Позже, в 544 г., Тиудис вмешался в войну ромеев с единоплеменными ему остготами. Пока имперская армия воевала в Италии, его войска совершили безуспешное вторжение в принадлежавшую империи Африку, откуда они были выбиты.

В 548 г. Тиудис пал жертвой покушения. После убийства его преемника, тоже остгота по происхождению, Теодегизила, совершенного в Севилье в 551 г., власть в королевстве захватил вестгот Агила, который, в отличие от своих предшественников, пытавшихся ладить с местным православным населением, перешел к политике его жесткой дискриминации и умножения привилегий господствовавшего арианского меньшинства.

У Юстиниана появилось законное основание для вмешательства. С помощью имперской агентуры удалось поднять против Агилы мятеж, во главе которого стал Атанагильд, поддержанный православным населением, особенно на юге Испании, где арианское присутствие составляло наиболее тонкий слой. Атанагильд обратился за поддержкой к императору, которому удалось к тому времени разбить основные силы мятежников в Африке и Италии, и Юстиниан откликнулся на эту просьбу. Уроженец Италии Либерий, имевший звание римского сенатора и патриция, человек преклонных лет, но сохранивший полководческие способности, незадолго до этих событий овладевший Сицилией, был назначен командующим войсками, которые на боевых кораблях направились в сторону Испанского берега. Высадившись, армия под командованием Либерия легко овладела Картахеной, Малагой, Кордовой, Севильей, под которой состоялось решающее сражение в этой войне, и дошла до Атлантического океана. Открывалась перспектива гибели Вестготского королевства.

В этой ситуации Атанагильд, призвавший имперскую армию, теперь, не желая для своего народа участи, которой подверглись готы в Италии, решил повернуть фронт против интервентов. Это его решение было мотивировано еще и тем, что жертвой очередного государственного переворота в 554 г. пал Агила, после чего его былые сторонники провозгласили Атанагильда королем вестготов. Под его предводительством вестготы остановили войска Либерия, перешли в контрнаступление и смогли отвоевать часть территории, ранее утраченной ими.

Война закончилась разделом Испании между империей и королевством. В состав империи был возвращен юг страны с такими крупными городами, как Картахена, Кордова, Севилья, Малага, Ассидон, Гиспал и Гадес, расположенный на Атлантическом побережье. Население этой части Испании было монолитно православным – малочисленные здесь ариане покинули ее, перебравшись в те пределы, на которые простиралась власть вестготского короля, – и потому вполне благонадежным. Под полным контролем империи находился Гибралтарский пролив – знаменитые Геркулесовы столпы, которые запирали вход в Средиземное море. Испания составила одну из провинций империи, но, как писал А. А. Васильев, «не вполне ясно, была ли эта провинция независимой (то есть подчинялась напрямую центральному правительству. – В.Ц.) или же она зависела от наместника Африки»⁴¹⁹.

Как и во времена древних принцепсов, империя вновь простиралась теперь с запада на восток от Атлантического побережья до междуречья Тигра и Евфрата, уступая, правда, империи времен Траяна по меридиональной протяженности. За годы правления святого Юстиниана территория империи выросла более чем вдвое.

Проект «восстановления вселенной» был завершен в последний период долгого правления Юстиниана. Непрерывные войны истощили казну, налоговые поступления с разоренных ими стран были ничтожными, а содержание наемной армии требовало колоссальных расходов: так неизбежным образом государство было вынуждено сократить вооруженные силы. Этот процесс начался задолго до Юстиниана и продолжался при нем вследствие того, что размах военных операций по периметру имперских границ был грандиозным. «Римские войска были уже не таковы, как при древних императорах… ибо все римское войско должно было насчитывать шестьсот сорок тысяч вооруженных людей, а в то время, – сетует Агафий Миринейский, сравнивающий количественный состав армии в конце правления Юстиниана с тем, который имел место, очевидно, при святом Константине, завершившем военную реформу Диоклетиана, – оно едва составляло сто пятьдесят тысяч, и из них одни были размещены в Италии, другие – в Ливии, третьи – в Испании, некоторые у колхов, в Александрии и Фивах египетских. Небольшая часть была расположена и на границах персов»⁴²⁰. При столь незначительной численности вооруженных сил вызывает изумление успешный результат войн, которые вел император, но в последнее десятилетие его правления, похоже, войск не хватало уже катастрофически.

И в этих обстоятельствах правительство было вынуждено в своей внешней политике использовать уже не столько армию, сколько искусную дипломатию и разведку. Это была традиционная римская политика стравливания потенциальных противников между собой, политика, требовавшая больших расходов, но обходившаяся все же казне дешевле, чем война, и Юстиниан осуществлял ее с виртуозным искусством: «Теперь, в конце своей жизни, он… предпочитал скорее сталкивать врагов между собой, смягчать их, если необходимо, подарками и таким образом их кое-как сдерживать»⁴²¹. Характеристика византийской стратегии, которую дает современный исследователь Э. Люттвак, с максимальной эффективностью применялась в конце правления Юстиниана: «Гений византийской большой стратегии заключался в том, чтобы саму многочисленность врагов превратить в преимущество, используя дипломатию, переманивание на свою сторону, выплаты и обращение в свою веру, чтобы заставить их сражаться друг с другом, а не с империей. Только созданный ими образ самих себя как единственных защитников единственной истинной веры позволял им сохранять моральное равновесие. По византийской схеме военная сила была подчинена дипломатии, а отнюдь не наоборот, и использовалась она скорее для сдерживания и наказания, чем для нападения или защиты с использованием всех войск»⁴²², потому что в противном случае, «если бы они растратили свои силы, главным образом дорогостоящую конницу, чтобы полностью уничтожить непосредственного врага, это лишь открыло бы путь новой волне захватчиков»⁴²³.

Такая стратегия была особенно оправданной по отношению к кочевым народам, которые приходили в Восточную Европу и на Балканы из глубин азиатских степей, из неиссякаемого, казалось, резервуара, выбрасывающего из себя одну за другой все новые и новые орды. Так, на болгарское племя кутригуров имперское правительство умело натравить их близких сородичей утигуров средствами разведки, дипломатии, подкупами и подарками постоянно поддерживая между ними высокую степень вражды. Цель тайных операций «состояла в том, чтобы ослабить врага, переманив его на свою сторону… Боевым командирам предписывалось наладить связи с кем-либо в рядах врага и слать подарки и посулы вождям иноплеменных союзников… а то и… вражеским офицерам, если они обладали известной автономией. Вне поля битвы предпринимались постоянные усилия к тому, чтобы завербовать и вознаградить мелких царьков, чиновников, вождей покоренных племен. Перед вождями врага, переманенными на сторону империи, могли ставиться разные задачи: расстраивать замыслы войны против империи, превозносить заслуги войны на стороне империи или просто доказывать выгоды дружбы с империей»⁴²⁴.

В середине 6 в. с территории Западного Казахстана в причерноморские степи прикочевали авары. В 558 г. посланцы их кагана Баяна во главе с аланом Кандихом, или Кандаком, прибыли в Константинополь, выдавая в переговорах аварскую орду за самый могущественный из степных народов, хотя в действительности они были беглецами, скрывавшимися от преследования со стороны тюркютов, но при этом присвоили себе имя другого народа – абаров, который и в самом деле являлся грозой для окружавших его племен и орд. Переговоры закончились успешно для империи. Юстиниан отклонил требование послов о предоставлении аварам имперской территории для поселения, отделавшись подарками и обещаниями относительно таких же даров на будущее. Этого оказалось достаточно: до самой кончины Юстиниана авары не тревожили империю и не вторгались в ее пределы, более того, у потенциальных врагов – кутригуров и славян – появилась еще одна сдерживающая их натиск сила. Для имперской дипломатии было важно только не допустить враждебных союзов варваров. В 562 г. договор с аварами был продлен, после чего они, обезопасив себя со стороны империи, отошли от ее границ, двинулись на запад и вторглись в Тюрингию.

В июле 558 г., сразу вслед за посланцами аваров, из далекой Центральной Азии в Константинополь прибыли послы тюркютского кагана Истеми. Вероятной целью посланцев было предостеречь империю от союза с их врагами аварами. Во второй раз послы тюркютов прибыли в столицу империи в 563 г. В ту пору они в союзе с Ираном воевали против ираноязычных эфталитов, владения которых простирались на Среднюю Азию, север Афганистана и север Индии. Возможно, что на этот раз послы пытались либо привлечь империю на свою сторону в этой войне, либо получить гарантию ее нейтралитета. Подробности и результаты переговоров неизвестны, но если целью тюркютов был имперский нейтралитет, то они ее добились.

Искусная дипломатия, политика уклонения от прямых военных столкновений с кочевыми ордами не одобрялась некоторыми из влиятельных сановников. Погруженность святого Юстиниана в богословские темы вызывала недовольство со стороны многих высокопоставленных чиновников и генералов, которым казалось, что, углубившись в дела церковные, император пренебрегает своим прямым долгом – вооруженной защитой государства. Кончина святой Феодоры оказалась для Юстиниана тяжелым ударом, подкосила его. Он стойко переносил свое горе, однако помимо возраста – в ту пору он переступил через середину седьмого десятилетия – тяжесть утраты способствовала его старению, и это создавало у недоброжелателей и врагов впечатление слабости, побуждавшей их к интригам и прямым заговорам.

В сентябре 560 г. Юстиниан заболел, и во дворце, по словам Феофана Исповедника, воцарилось «смущение, так как никто из синклита не видал царя по причине его головной боли»⁴²⁵. Его противники, воспользовавшись этим, распустили слух, что он умер. Эта весть возбудила анархический элемент столицы, создав иллюзию безнаказанности грабежей, «и чернь тотчас же разграбила хлебы из хлебных лавок и пекарен. И в третьем часу дня (около 9 часов утра по современному счету времени. – В.Ц.) уже нельзя было найти хлеба во всем городе»⁴²⁶. Дело было не в том, конечно, что все хлебные лавки и склады были опустошены грабителями, но хозяева лавок, не желая стать жертвой грабежей, прекратили торговлю и, как и хозяева мастерских, затворили свои лавки. Император выздоровел, в честь его исцеления, по приказу эпарха столицы, были устроены праздничные иллюминации, и народ успокоился, беспорядки прекратились. Воспользовавшись происшествием, бывший префект Евгений оклеветал эпарха Георгия, а также дворцовых сановников Моринина и Еферия в заговоре с целью свержения Юстиниана и поставления на его место Феодора, сына магистра Петра. Было проведено расследование, обнаружившее невиновность оговоренных и что, следовательно, настоящим заговорщиком был префект Евгений. Его имущество подверглось конфискации, но сам он спрятался в церкви, избежав ареста и вероятной казни, а потом был помилован.

В следующем году, 3 мая, с помощью родственников покойной августы был обнаружен заговор куратора Плакидии Земарха. Ему было предъявлено обвинение в том, что он «говорил против царя многое и страшное»⁴²⁷. В мае 562 г. была предпринята попытка покушения на Юстиниана, в которую были замешаны бывший начальник монетного двора Авлавий, банкир Маркелл и племянник куратора Еферия Сергий. Они собирались напасть на императора при его выходе из триклиния. «Авлавий взял у банкира Маркелла 50 литр золота за содействие. Но, по Божию благоизволению, сам Авлавий дерзнул сказать Евсевию, бывшему ипату, комиту федератов, и Иоанну, логофету… что-де в этот вечер мы хотим напасть на царя. Евсевий, доложив об этом царю, задержал заговорщиков и нашел при них скрытые мечи. Банкир Маркелл… выхватил… меч, нанес себе три удара в самом триклинии и умер тотчас же после своего ареста»⁴²⁸. Сергий бежал и укрылся во Влахернской церкви, но его оттуда вывели. Во время допроса он оговорил в соучастии в заговоре влиятельных лиц, в том числе и полководца Велисария. И тот подвергся опале – лишению чинов, конфискации имущества, но скоро после этого Юстиниан убедился в его невиновности, и 19 июля император принимал Велисария во дворце, вернув ему его чины и его имущество. Через несколько месяцев после своего оправдания Велисарий скончался. Ш. Диль, не имея на то никаких документальных свидетельств, связывает этот заговор с соперничеством между родственниками императора: его племянником от сестры Вигиланции Юстином и сыном Германа, который также носил имя Юстин, утверждая, что они, «ввиду близкой его кончины… заранее спорили о наследстве»⁴²⁹.

В последние годы правления Юстиниана и в столице, и в иных городах не раз случались народные волнения и мятежи. В июле 555 г. вспыхнул бунт иудеев и самарян в Кесарии Палестинской, сопровождавшийся убийствами местных христиан и поджогами церквей. Мятежники проникли в преторий и, схватив эпарха Кесарии Стефана, убили его. Для подавления бунта император направил отряд под командованием Аманция, и тот, «разыскав бунтовщиков, иных повесил, иных обезглавил, иных казнил обсечением конечностей и лишением имущества. И был страх великий во всех восточных провинциях»⁴³⁰, вероятно, в среде потенциальных мятежников.

В декабре того же года в столице из-за неурожая пшеницы и ячменя, при том что в городе было обилие «вина, и лакомств, и всякой всячины»⁴³¹, разразился голод, от которого многие умирали, особенно дети. И вот когда император появился на ипподроме в присутствии персидского посла и его свиты, народ стал кричать: «Государь, обилие городу!»⁴³². Император приказал эпарху столицы Музонию «задержать виновников беспорядка, которые и были наказаны. Ибо они огорчили царя тем, что кричали ему всенародно при персидском посланнике»⁴³³.

В июле 561 г. застарелая вражда между цирковыми партиями прасинов и венетов вылилась в массовое побоище на ипподроме. Юстиниан, появившись в своей ложе, приказал комиту Мариону разнять дерущихся, но он в этом не преуспел. Жертвами драки были убитые и раненые. Венеты, ворвавшись в ложи прасинов, кричали: ««Жги здесь, поджигай там!» … А прасины, со своей стороны, кричали: «Гей, гей! Все, все на средину!»»⁴³⁴. Вывалив из ипподрома, толпы прасинов двинулись в жилые кварталы и там поджигали дома венетов, грабили их имущество, бросали камни в своих соперников. Прекратить беспорядки император повелел своему племяннику куропалату Юстину. В наказание преступники были подвергнуты «публичному позору много дней»⁴³⁵, а те, кто дрались мечами, были приговорены к отсечению больших пальцев. В августе того же года из-за недостатка воды у цистерн и фонтанов, где жители столицы брали воду, происходили драки, сопровождавшиеся убийствами.

Помимо волнений и беспорядков, престарелому Юстиниану доставляли огорчение бедствия, не зависевшие от человеческого произволения, в особенности землетрясения, которые, впрочем, в сейсмоопасных землях, входивших в состав империи, случаются часто. В августе 554 г. сильное землетрясение вызвало большие разрушения в Константинополе и Никомидии. В столице пострадали церкви, бани, жилые дома, была разрушена часть стены у Золотых ворот. Подземные толчки продолжались в течение сорока дней, и люди «понемногу умилились, совершая крестные ходы, и молебствуя, и пребывая в храмах»⁴³⁶, но, по горестному замечанию Феофана Исповедника, «когда настало время Божия человеколюбия», они «обратились на худшее»⁴³⁷, иными словами, вернулись к обычному своему греховному образу жизни.

В декабре 557 г. от страшного землетрясения «пострадали две стены константинопольские: Константиновская и построенная Феодосием. Разрушились также и церкви в Екзероте, и строения, которые тянутся за Евдемоном, и святой Самуил, и святая Богородица Петальская, и храм св. Викентия… Пала также и статуя царя Аркадия… Многие в течение восьми дней погребенные под развалинами спустя два-три дня оказывались целыми и здоровыми»⁴³⁸. Современник этого бедствия Агафий Миринейский писал: «В среднюю стражу ночи, когда горожане предавались сну и покою, внезапно на них обрушилось это бедствие… Толчки… всё нарастали и нарастали, как бы равномерным увеличением направляясь к высшей точке… Со всех сторон слышался плач, и вой, и мольба, обычно в таких случаях обращенная к Богу… Какой-то глухой и страшный звук, как бы земной гром, посылался землей, сопровождая землетрясение и удваивая страх… Воздух затемнился дымным облаком… и был какой-то мрачный и бурый. Люди, бывшие вне себя от страха и не знающие, что делать, выбегали из своих домов… Направляя свои взоры ввысь, взирая на небо и так умилостивляя Бога, (люди) понемногу, казалось, уменьшали свой страх и душевное смятение, но страдали от падающего… снега и были мучимы холодом. И, однако, в таком положении не входили под кровлю, разве только некоторые убегали в церковные святилища и преклонялись там»⁴³⁹. Чтобы преложить гнев Божий на милость, император «не носил венца 40 дней. И в святое Рождество Христово без венца шел к церкви»⁴⁴⁰, а жители столицы, как всегда при подобных катастрофах, «умилились, совершив общественные молебствия»⁴⁴¹. Агафий Миринейский писал, что в дни бедствия «начальники, отказавшись от наживы, судили по законам, и прочие динаты, живя скромно и тихо, придерживались правды и справедливости… некоторые же… избрали одинокую жизнь, уединились в горах… распростившись с богатствами, чинами и всем, что людям наиболее дорого. Весьма многочисленные пожертвования делались храмам, а по ночам наиболее богатые граждане, обходя площади, одаряли обильным питанием и одеждой бедных и находящихся в самом жалком состоянии изувеченных людей, которые в большом количестве валялись на земле, выпрашивая подаяние. Все это имело место… пока страх был еще свеж и силен»⁴⁴². А затем, «когда последовало Божие человеколюбие», люди, по словам Феофана Исповедника, «опять обратились на худшее»⁴⁴³.

Несколько месяцев спустя, в 558 г., на Константинополь обрушилась смертоносная чума: «В феврале месяце была смертность людей от опухоли в паху (бубонос); особенно помирали молодые, так что живые не успевали хоронить умерших. И продолжалась эта смертность от месяца февраля до месяца июля»⁴⁴⁴. Чума распространилась также и в Италии, с особым неистовством она свирепствовала в Лигурии. По словам Павла Диакона, «у людей в паху и прочих чувствительных местах появились опухоли величиной с орех или финик, за чем следовал невыносимый жар и на третий день – смерть. Если кто-либо выживал на третий день, то была надежда на выздоровление. И повсюду был траур, и повсюду – плач. Поскольку в народе было распространено поверье, что заразы можно избежать бегством, дома были покинуты жителями и стояли пусты, обитаемые лишь собаками. Стада оставались одни на полях, без пастухов. И можно было видеть, как города и деревни, еще недавно полные толп народа, на следующий день стояли в мертвой тишине, всеми покинутые. Сыновья бежали от непогребенных тел своих родителей; родители бессердечно забывали свои обязанности и оставляли своих детей лежать в смертельном бреду. И если кто-то из старой привязанности хоронил своих ближних, то оставался сам непогребенным, хоронящие умирали во время похорон… Можно было думать, что мир снова погрузился в первозданную тишину: не было ни шума на полях, ни свистков пастухов, ни диких зверей, поджидающих скот, не причинялось вреда домашней птице. Посевы оставались стоять после жатвы и, не потревоженные, ожидали жнецов; никто не входил в виноградники, полные глянцевитых ягод, хоть и облетала уж листва и зима стояла на пороге. Все время дня и ночи в ушах гремели военные трубы, и многие считали, что слышат шум надвигающегося войска. Поля превратились в места погребения людей, в людские дома вселялись дикие звери»⁴⁴⁵.

7 мая 559 г. случилось еще одно бедствие, особенно огорчительное для Юстиниана. Когда уже заканчивались восстановительные работы над сводом Софийского храма, разрушенного землетрясением, из-за технических ошибок рухнула его восточная часть, обрушившаяся на алтарный киворий. По повелению императора восстановленный купол был поднят «в высоту более чем на 20 пядей сравнительно с прежним»⁴⁴⁶. Вторичное освящение восстановленного кафедрального храма имперской столицы состоялось 20 декабря 562 г. Богослужение возглавил патриарх Константинопольский святой Евтихий, в праздничном торжестве участвовал святой Юстиниан.

Телесные немощи одолевали престарелого императора, но он продолжал исполнять свой долг и держать бразды государственного правления в собственных руках, никому их не передавая даже и после того, как переступил порог своего восьмидесятилетия. Но душа его, и ранее находившая утешение в помышлениях о горнем и вечном, о «едином на потребу», теперь, в преклонные годы, с особой отрадой и постоянством предавалась богомыслию. Ш. Диль писал об этой его погруженности в богословские размышления с высокомерным предубеждением закоренелого позитивиста: «Им овладела мания богословствования. Уже давно забота о религиозных делах была так дорога его сердцу, что ради них он забывал самые существенные интересы государства; теперь же эта забота охватила его целиком. Примечательно, что последний указ, изданный Юстинианом 26 марта 565 г., относится к церковным делам, и переполнение его цитатами из Святого Писания и отцов Церкви отлично характеризует настроение государя… Естественно, что зараза такого печального примера властвования охватила все ступени управления»⁴⁴⁷. В подтверждение своего приговора Ш. Диль цитирует стихи младшего современника Юстиниана поэта Кориппа, в которых, однако, нет и тени осуждения святого императора: «Старик более ни о чем не заботился; уже холодея, он жил только ожиданием вечной жизни; ум его витал в небесах»⁴⁴⁸.

За год до кончины, в конце 564 г., Юстиниан, по свидетельству Евагрия, издал богословский эдикт, «в котором он назвал тело Господа нетленным и невосприимчивым к подлинным физическим страданиям»⁴⁴⁹. Этот эдикт не сохранился и известен только из ссылки на него этого историка, поэтому судить о его действительном содержании по несколько туманному, слишком лаконичному и не лишенному внутренних противоречий его изложению у Евагрия затруднительно. С одной стороны, Евагрий приписывает эдикту мысль о том, что тело Господа не было подвержено ни тлению, ни подлинным страданиям, а с другой – излагая этот документ, пишет об упомянутых в нем «естественных или избранных по собственной воле страданиях»»⁴⁵⁰. Тем не менее Евагрий обвиняет Юстиниана в том, что в конце жизни он впал в афтордокетическую ересь. Эта ересь выросла на почве крайнего монофизитства, именно ее отстаивал Юлиан Галикарнасский в споре с умеренным монофизитом Севиром Антиохийским. Нет никаких данных о том, что Юстиниан когда-либо, и в старости также, высказывался против Халкидонского ороса, что он когда-либо отрекался от последовательного диафизитства, хорошо известно, что он всегда стремился к примирению с монофизитами, но на почве Халкидонской христологии, которую считал для этого необходимым изложить в ключе, совместимом с учением святителя Кирилла Александрийского, служившим непререкаемым авторитетом для умеренных монофизитов – севериан. На основании подобных затруднений в выявлении действительного содержания упомянутого эдикта современный исследователь А. Геростергиос приходит к выводу, что подобного эдикта вовсе не было и что он вымышлен противниками императора, обвинившими его во впадении в афтордокетическую ересь⁴⁵¹.

Может быть, и так, но поскольку низложение патриарха Константинопольского Евтихия имело место, и судя по рассказу об этих событиях у Евагрия, убежденного в том, что низложен он был по указанию императора за отказ согласиться с учением о нетленности тела Спасителя, утверждение Геростергиоса представляется слишком смелым. Можно предположить, что в глубокой старости, утрачивая прежнюю остроту ума, Юстиниан стал настаивать на нетленности не потому, что принял аргументацию и последовательные выводы афтордокетической доктрины, монофизитской по своему происхождению и по своей внутренней логике и даже клонящейся в сторону докетизма, но просто потому, что слова о тленности звучали для благочестивого слуха престарелого императора на грани с кощунством, как они, скажем, воспринимаются нередко несведущими в богословских тонкостях православными, которые всецело привержены Халкидонскому оросу, просто потому, что они при этом могут в понятие тленности влагать не тот смысл, который вкладывал в него в свое время Севир и православные противники афтордокетизма. Юстиниан был искушенным богословом, но в пору дряхлости он, возможно, уже не обладал способностью к изощренной логике, которая была бы способна удержать его от неосторожной христологической формулировки.

В ночь с 13 на 14 ноября 565 г. от Р.Х. в возрасте 83 лет мирно отошел ко Господу император Цезарь Август Флавий Петр Савватий Юстиниан Римский, Алеманнский, Готский, Франкский, Германский, Антский, Вандальский, Африканский, счастливый, победитель (imperator Caesar Augustus Flavius Petrus Sabbatius Justinianus Romanus, Alemannicus, Gothicus, Francicus, Germanicus, Anticus, Vandalicus, Africanus, felix, victor). Как и его предшественники, он был погребен в храме Двенадцати Апостолов.

Масштабностью своих деяний, глубиной влияния на ход мировой истории из императоров Рима, правивших после святого Константина, ему не было равных. Но современники и потомки судили о нем неравнодушно и давали ему разные оценки, вплоть до противоположных. Прокопий Кесарийский, из сочинений которого мы почерпаем максимум сведений о его эпохе, изловчился предложить своим читателям на выбор три радикально различающиеся аттестации: рептильно-панегирическую в «Истории строений», злобно-пасквильную в «Тайной истории» – «Анекдотах» и сдержанно-апологетическую, хотя и не без прикровенной критики, – в «Истории войн», которая одна и заслуживает серьезного отношения, в то время как приговор, вынесенный великому императору в «Анекдотах», проливает свет скорее на личность самого историка, чем на тех исторических деятелей, которые в ней представлены.

Младший современник Юстиниана и Прокопия Евагрий Схоластик в своей «Церковной истории» вступил в соревнование с Прокопием по безответственной хлесткости приговора, который он выносит императору. Предвосхищая суд Божий и игнорируя суд церковный, с которым он решительно разошелся в своей оценке, Евагрий ниспосылает Юстиниана, который, по его словам, «наполнил все беспорядком и смутами» «в самые нижние пределы ада»⁴⁵². На столь широкий жест историка, как кажется, подвигла благочестивая ревность, которая не совсем по разуму: Евагрий вменяет Юстиниану афтордокетическую ересь. Агафий Миринейский в своей оценке плодов государственной деятельности Юстиниана выступает скорее как апологет, но избегает односторонности: «Император… покорил всю Италию и Ливию, провел успешно эти величайшие войны, и первый… среди всех царствовавших в Византии показал себя не на словах, а на деле римским императором. Но эти… деяния были совершены, когда он был еще молод и полон сил»⁴⁵³. Агафий не одобряет политику Юстиниана в поздний период его правления, когда он предпочитал не воевать, но сталкивать противников империи между собой, прибегая к подкупам и тем самым расточая казну, и укоряет его за то, что «он легко переносил ликвидацию легионов, как будто в них в дальнейшем совершенно не было нужды»⁴⁵⁴, тем более что в результате «нерадение охватило и тех, которые занимали вторые должности в управлении государством… Они часто открыто обманывали (воинов), часто выплачивали содержание гораздо позднее, чем должно»⁴⁵⁵, но, несмотря на справедливо обозначенные Агафием недостатки административной системы, он в целом позитивно оценил плоды искусной дипломатии Юстиниана: когда одни варвары вступали в войну с другими «и истребляли друг друга, он, сам не прибегнув к оружию, победил их только своей мудростью при любом исходе борьбы и лишил их всякой надежды на будущее. Когда они страдали, поглощенные внутренними бедствиями, то, естественно, уже и не помышляли о походах против римлян»⁴⁵⁶.

Историки нового времени воспроизводят характеристики, которые были даны личности и правлению Юстиниана современниками. Задавший тон западной византофобии Э. Гиббон, опираясь на Прокопия, а точнее, на его пышущую ненавистью к императору «Тайную историю», которой он охотно доверяет, в своей характеристике Юстиниана изощряется в язвительности: «Он отличался добродетелями домашней жизни – целомудрием и воздержностью, но беспристрастная любовь к женской красоте причинила бы менее вреда, чем его супружеская привязанность к Феодоре, а его воздержный образ жизни был урегулирован не благоразумием философа, а суевериями монаха»⁴⁵⁷. Для несравненно более объективного историка Ш. Диля правление Юстиниана разделяется на периоды, которые заслуживают разной оценки, потому что он «действительно пережил самого себя. Однако несправедливо судить об императоре по этому периоду упадка, когда под внешностью величия и славы так жестоко обнаружились его слабости. Это так же несправедливо, как судить о Людовике XIV, которого Юстиниан напоминает многими чертами, по последним пятнадцати годам его долгого царствования… Великие замыслы его политики не раз омрачались посредственностью исполнения, окончательные результаты его гигантского честолюбия были во многих отношениях плачевны. Дело реформы управления осталось невыполненным, попытка религиозного соглашения не удалась самым жалким образом, а дипломатические уловки оказались бессильными защитить государство»⁴⁵⁸. В этом перечне мнимых или раздутых неудач знаменитый византолог обнаруживает чрезмерную придирчивость, и все же он призывает не закрывать глаза на «благородные намерения и высокие мысли этого… управления, увидеть бесспорное величие этого долгого царствования» и достойным образом оценить «совершившийся огромный и плодотворный прогресс цивилизации в громадных областях его империи»⁴⁵⁹.

Характеристики русского историка Ф. И. Успенского, выраженные не столь риторическим и высокопарным слогом, представляются более конкретными: «Юстиниан умел пробудить силы государства и дал неимоверное напряжение всем умело сосредоточенным в руках материальным и духовным средствам империи. Юстиниан показал, что мог сделать в 6 в. настойчивый и талантливый государь, руководясь идеалами греко-римского мира. Многие последующие императоры пытались повторить Юстиниана, но никто не достигал намеченных им задач»⁴⁶⁰. Но оборотной стороной грандиозности его замысла оказалась, по Успенскому, растрата государственных ресурсов на ложные и, в конечном счете, призрачные цели и проистекающая отсюда непрочность достигнутых им результатов: «Юстиниан не понял средневековой Византии и не проникся жизненными интересами своих ближайших подданных. Если бы призрак Римской империи менее овладел его воображением, то он не употребил бы столько настойчивости и не потратил бы так много средств на далекие предприятия, каковы итальянские войны, но позаботился бы прежде всего о защите сердцевины империи и о скреплении Сирии и Палестины. Пожертвовав реальными интересами на Востоке для фиктивных выгод на Западе, Юстиниан не взвесил и тех этнографических перемен, какие происходили на Балканском полуострове»⁴⁶¹, иными словами, Ф. И. Успенский задним числом рекомендует Юстиниану политический курс правившего без малого столетие спустя Ираклия, но тот сосредоточил силы государства на Востоке не в результате произвольного выбора, но принужденный к тому потерями, которые до него понесла империя на Западе, когда с возросшей угрозой на восточных границах реванш на Западе лежал за пределами возможного. Упрекая Юстиниана за то, что тот не захотел стать правителем средневековой Византии, Успенский требует от него немыслимого: Юстиниан был Римским императором, но еще не Ромейским, и тем более не Византийским, каковых вообще никогда не существовало. Вписать государственную программу в концепты ученых, которые сочинили Византию более тысячи лет спустя после Юстиниана, – это, конечно, вполне кабинетный кунстштюк, лежащий далеко от области реальной политики, в пространстве которой действовал Юстиниан.

А. А. Васильев более адекватно оценивает ситуацию с осмыслением императором Юстинианом своей миссии: «Как наследник римских цезарей, Юстиниан считал своей обязанностью воссоздать Римскую империю. Но вместе с тем он желал, чтобы в государстве был один закон и одна вера. «Единое государство, единый закон и единая Церковь» – такова была краткая формула всей государственной деятельности Юстиниана»⁴⁶². Его успехи в реализации этой программы, по Васильеву, были относительными, но более всего ему удалась законодательная реформа: «…гигантское законодательное творение 6 в. имеет всемирное непреходящее значение. Свод законов Юстиниана сохранил нам римское право, вписавшее существенные принципы того права, которое управляет современными нам обществами»⁴⁶³. Но как совершенно провальную Васильев оценивает финансовую политику Юстиниана: «В финансовом отношении империя стояла на краю гибели. Его обширные военные предприятия на Западе, требовавшие громадных средств, разорили Восток и оставили преемникам тяжелое, запутанное наследство»⁴⁶⁴. Слова об угрозе гибели государства представляют собой преувеличение: имперская казна была действительно истощена, на что потом сетовал преемник Юстиниана, но поступление налогов в казну не прекратилось. Между тем хорошо известно, как современные государства, и даже самые могущественные среди них, умеют обходиться при хроническом дефиците бюджета, далеко перекрывающем казенные запасы драгоценных металлов, а Римская империя при Юстиниане представляла собой сверхдержаву.

Г. А. Острогорский в своей оценке Юстиниана и плодов его деятельности не скупится на пафосные выражения: «Неоспоримо, что Империя Юстиниана являет картину грандиозной мощи. Как будто желая вновь показать себя, старая Империя обнаружила все свои силы и как в политическом, так и в культурном отношении пережила последний крупный подъем. В своем территориальном протяжении она вновь достигла наивысшей точки, объяв весь средиземноморский мир. В литературе и искусстве старая культура пережила в христианском обличье невиданный расцвет»⁴⁶⁵. Но это не панегирик или, лучше сказать, этим пассажем панегирик заканчивается, а затем историк, повторяя предшественников, предлагает уже диагноз или даже приговор: «Эпоха Юстиниана не ознаменовала собой, как он этого хотел, начала новой эры; она означала конец великой умирающей эпохи. Юстиниану не дано было обновить Империю. Он смог лишь на краткое время внешне восстановить ее, внутреннего перерождения состарившееся позднеримское государство при нем не испытало»⁴⁶⁶. В этом заключении поражает игнорирование того колоссального обстоятельства, что поздняя Римская империя при Юстиниане завершала начавшееся при святом Константине перерождение, беспримерное по своей радикальности, – из языческой она стала христианской. «Территориальное восстановление, – полагает Острогорский, – было лишено прочного основания, и именно поэтому последствия стремительного крушения реставрационных усилий Юстиниана были вдвойне тяжелыми… Юстиниан оставил своим преемникам внутренне истощенное, экономически и финансово полностью расстроенное государство»⁴⁶⁷.

В том же русле лежит и резюмирующее заключение о правлении Юстиниана, сделанное современным британским историком Дж. Норвичем, который в своей оценке так же устанавливает баланс похвалы и порицаний: «Несмотря на все свои усилия, Юстиниан оставил империю в состоянии экономического упадка… Но с другой стороны, он оставил ее также бесконечно более богатой учреждениями, общественными службами и строениями и несравненно более прекрасной. Во время его правления расширились границы империи, а законы были упрощены и упорядочены. Он сам работал не щадя себя и без устали брался за то, в чем видел благо своих подданных. Если он и терпел неудачи, то это связано было с тем, что он ставил перед собой слишком высокие цели, и никогда по причине противоположной. Время его правления наложило свою печать на империю, и прошли столетия, прежде чем эта печать изгладилась»⁴⁶⁸. Д. Д. Оболенский, характеризуя политическое наследие Юстиниана, особый акцент делает на его дипломатических успехах: «Именно он… развил и завещал своим преемникам концепцию дипломатии как сложной науки и прекрасного искусства, в котором военное давление, политический ум, материальные посулы и религиозная пропаганда сливались в мощное оружие имперских устремлений»⁴⁶⁹.

Историки солидарны в суждении о крушении совершённого Юстинианом «восстановления вселенной», о скорой после его кончины утрате завоеваний, сделанных на Западе, но какова мера устойчивости и непрочности результатов государственных деяний и в частности победоносных войн? Судить об этом можно по-разному, и в любом случае выводы будут не лишены произвольности. Часть территорий в Италии была утрачена уже в правление преемника Юстиниана Юстина Младшего, но другие регионы Италии оставались под властью Константинополя еще в течение многих столетий. Рим оставался в лоне империи до середины 8 в., пока не перешел к франкам. На юге Италии и на Сицилии ромейское присутствие продолжалось еще несколько веков. Отвоеванная у вандалов Африка принадлежала империи, пока не была завоевана арабами. А долго ли существовала империя Гогенцоллернов, не говоря уж о первой и второй империи во Франции, тем более о Третьем рейхе? При этом, однако, случае о Бисмарке не принято говорить, как о политике, чьи труды пропали втуне, скорее он имеет репутацию предельно успешного государственного деятеля. Для лучшего сравнения можно указать на длительность существования империи Карла Великого, которая как реальная политическая величина не продержалась и полувека, а ее номинальное существование прекратилось в начале 10 столетия. Это вовсе не значит, что с последним из императоров исчезли все последствия усвоения франкскому королю императорского титула – и в последующих веках небесплодным осталось влияние того обстоятельства, что после захвата части Италии новыми варварами, лангобардами, другая ее часть и самый Рим остались в лоне империи со столицей в Константинополе. Юстиниану Италия и Европа обязана тем, что в ней сохранился очаг высокоразвитой культуры христианизированного эллинизма в эпоху, когда большая часть Западной Европы переживала метаморфозу, одним из аспектов которой была варваризация регионов, ранее входивших в состав империи, или, что то же, средиземноморской эйкумены, но вырванных из нее в результате переселения народов.

Расширение империи более чем в два раза, возвращение в имперское лоно Рима и Италии, составление грандиозного законодательного Корпуса, организация 5 Вселенского Собора и, как высший символ свершений, созидание храма Святой Софии, самого поразительного творения архитектурного гения человеческого и выше чем человеческого. Вот те победные достижения, на века оставленные Юстинианом в память о его великой эпохе, одной из самых блистательных в истории человечества.

Православная Церковь прославила Юстиниана и его супругу августу Феодору в лике святых, установив днем их общей памяти 14 ноября по юлианскому календарю. В святцах Католической Церкви нет имен ни Юстиниана, ни Феодоры, равно как нет в них и имени равноапостольного Константина, но на Западе всегда существовало и принципиально иное отношение к нему. Данте, не устрашившийся в своей «Божественной комедии» поселить современных ему пап Николая III, Бонифация III и Климента V в глубины ада, но душу императора Юстиниана встречает в раю в сиянии неземного света. Поэт обращается к нему с вопросом: ««Но кто ты, дух достойный, и пред нами / Зачем предстал в той сфере, чье чело / От смертных скрыто чуждыми лучами?» / Так я сказал сиявшему светло, / Тому, кто речь держал мне; и сиянье / Его еще лучистей облекло… «Был кесарь я, теперь – Юстиниан; / Я, Первою Любовью вдохновленный, / В законах всякий устранил изъян… / Я стал ступать, как Церковь; потому / И Бог меня отметил, мне / Внушая высокий труд; я предался ему, / Оружье Велисарию вверяя, / Которого Господь в боях вознес, / От ратных дел меня освобождая…» Osanna, sanctus Deus Sabaoth, / Superillustras claritate tua – / Так видел я поющей сущность ту / И как она под свой напев поплыла, / Двойного света движа красоту» (Данте Алигьери. Божественная комедия. Рай. V. 127, 130; VI. 10, 22, 25; VII. 1–2). Данте никогда не видел Святой Софии, но созданный им образ души Юстиниана, движущейся в сиянии присносущного света, словно вдохновлен был видением этого светоносного храма, восторженные рассказы о котором поэт мог слышать из разных уст.

От Юстиниана верховная власть перешла к его племяннику от сестры Вигиланции Юстину II, или Младшему. Его отцом был Дульциссим, о котором почти ничего не известно. Он носил латинское имя, но древние писатели называют Юстина фракийцем, возможно, по происхождению его отца. Юстиниан не имел детей, но у него было много родственников. Самыми приближенными из них в последние его годы были Юстин, сын Дульциссима, удостоенный в 558 г. высшим дворцовым титулом куропалата, и другой Юстин, сын Германа, по одним сведениям, племянника, а по другим – двоюродного брата Юстиниана. Однако, не желая отталкивать сторонников возвышения сына покойного Германа, Юстиниан до самого конца своей жизни не выразил прямым образом своей воли о преемнике, но куропалат Юстин занимал иерархически более высокое положение, так что, вероятно, Юстиниан хотел, чтобы императором после него стал он. Оказанным ему предпочтением куропалат, возможно, был обязан не столько большей родственной близости Юстиниану, сколько своему браку с Элией Софией, племянницей августы Феодоры, чья память была священна для императора. И все же не зная, как сложится ситуация с наследованием верховной власти в конечном счете, два Юстина договорились между собой о том, что, когда один из них станет императором, он обеспечит другому самое высокое после себя положение в правительственной иерархии.

В ночь кончины Юстиниана в покои куропалата постучались сенаторы, и с ними находилась его супруга София. Ночные гости просили его, пав на колени, взять на себя бразды правления.

София присоединилась к этой просьбе. Прямым инициатором провозглашения императором Юстина стал препозит священной опочивальни и дворцовый сакелларий евнух Каллиник. Другой Юстин в это время командовал войсками, дислоцированными на Дунайском лимесе.

Когда куропалат дал согласие, он вместе с супругой и сенаторами прошествовал в покои, где почивали останки усопшего императора. На следующее утро, 14 ноября, дворцовые схолы, которыми командовал друг Юстина Тиберий, подчиненный ему как куропалату, присягнули Юстину. Он был облачен в пурпурные одежды, ему на голову по традиции возложили солдатскую нашейную цепь, четверо воинов подняли его на щите. Эти церемонии обыкновенно совершались не во дворце, а в военном лагере в пригороде столицы – Евдоме. Находившийся рядом патриарх Константинопольский Иоанн Схоластик благословил императора. Народ, до которого дошел слух о кончине Юстиниана, хотя официального извещения об этом сделано не было, стал собираться на ипподроме, где Юстина встретили приветственные возгласы. Находясь на ипподроме, новый император распорядился об уплате кредиторам, которым задолжала казна, из своих личных средств, о вкладах в монастыри, об освобождении из тюрем заключенных, за которых просили их жены. После возвращения Юстина II со свитой сенаторов и сановников во дворец состоялось погребение почившего императора, за которым последовали праздничные торжества в честь его преемника. Когда Юстин Младший достиг верховной власти в империи, он был уже зрелым мужем, 45 лет от роду, – он родился в 520 г., когда императором был его двоюродный дед Юстин Старший.

Юстин II имел превосходное образование, отличался замечательным умом оригинального склада, в высказываниях склонен был к парадоксам, обладал незаурядной памятью – он знал в лицо и по имени всех многочисленных чиновников дворца. Его недостатком была раздражительность и вспыльчивость, которая иногда выливалась в приступы неукротимой ярости, в конце жизни уже определенно патологического характера. Некоторые историки объясняют эти проявления неуравновешенности соматическими болезнями, от которых он страдал, часто испытывая мучительные боли. По одной из гипотез он был болен тяжелым простатитом⁴⁷⁰.

Ознакомившись с положением государственных дел, Юстин был особенно озабочен плачевным состоянием казны. В новелле, изданной в 566 г., он писал: «Мы нашли казну, разоренную долгами и доведенную до крайней нищеты, и армию до такой степени расстроенную, что государство предоставлено было непрерывным нашествиям и нападениям варваров»⁴⁷¹. Юстин, конечно, и раньше, в правление своего дяди, будучи ближайшим к нему сановником, не мог не иметь представления о действительном положении дел, в том числе и финансовых. И давая ему столь мрачную оценку, он, похоже, заботился о своей репутации, наверно, надеясь выглядеть в выигрышном свете на фоне своего великого предшественника, так что этот его шаг, вполне тривиальный с точки зрения шаблонов политической пропаганды, в моральном отношении не был безупречным.

Более сомнительным с нравственной стороны было вероломное устранение его в прошлом потенциального конкурента – сына Германа Юстина. Император отозвал его из армии, которая обороняла границу на Дунае от угрозы со стороны авар. Приняв его внешне дружелюбно, он, по словам Евагрия, «под разными предлогами отнял у него щитоносцев, копьеносцев и телохранителей»⁴⁷², видимо, опасаясь, что тот, потребовав исполнения договоренности, заключенной при Юстиниане, в случае отказа может попытаться осуществить переворот, – и как сын Германа, и сам, будучи талантливым и успешным полководцем, он пользовался популярностью в войсках и в народе. Затем император назначил его на должность префекта и дукса Египта, а также августала – номенклатурный анахронизм (префекты Египта имели это звание, в языческую эпоху обозначавшее верховных жрецов культа обожествленного Августа) и отправил его в Александрию, а там, по тайно отданному приказу императора, на который его, вероятно, подвигла София, он был убит. По описанию Евагрия, возможно пристрастному, убийство было совершено «посреди ночи, когда он еще находился в постели… И не прежде (император) и его супруга София освободились от ненависти и насытились кипящим гневом, пока не увидели отрубленную голову… и не (натешились), топча ее ногами»⁴⁷³. Задним числом убитый был обвинен в заговоре. Произошло это в конце 566-го или в начале следующего года. Феофан Исповедник, правда, относит это убийство к более позднему времени, к 570 г., и иначе его интерпретирует: «Царь Юстин, слышав, что его племянник, бывший в Александрии августалием, составляет заговор против него, послав, обезглавил его»⁴⁷⁴. Но в отличие от Евагрия, современника произошедшего, который, по крайней мере, отразил народную молву о том событии, Феофан писал о казни Юстина через два с половиной столетия после нее.

Вскоре после этого убийства, 3 октября 567 г., по обвинению в оскорблении величества были казнены два высокопоставленных чиновника: Аддей, по происхождению сириец, сделавший карьеру при Юстиниане, который поставил его во главе таможенной службы на Боспоре и Геллеспонте, а затем назначил префектом претория, в пору своего ареста занимавший должность эпарха Константинополя, и куратор императорского столичного дворца Антиоха Этерий, одной из обязанностей которого было пополнение казны. По словам Евагрия, «Этерий признался в том, что он желал извести царя с помощью ядов, заявив, что соучастником этого столь преступного деяния и помощником во всем был Аддей. Тот же клялся страшными клятвами, что ни о чем таком совершенно не знал»⁴⁷⁵. По Евагрию, им обоим отрубили головы, но другой историк, Иоанн Бикларский, сообщает иные сведения о способе их казни: Этерий был разорван дикими зверями, а Аддей сожжен на костре⁴⁷⁶. Евагрий писал, что «во время казни Аддей сказал, что в этом деле был оклеветан, но страдает по заслугам… ибо он погубил посредством колдовства Феодота»⁴⁷⁷, который при Юстиниане занимал должность префекта претория. Со своей стороны, Евагрий воздерживается от того, чтобы делать заключение о его виновности в заговоре, но замечает: «Оба они являлись преступниками – Аддей имел противоестественную страсть к мальчикам, а Этерий пользовался любой клеветой и захватывал имущество как живых, так и мертвых от имени царского дома, которым управлял при Юстиниане»⁴⁷⁸, так что, похоже, эти казни, в отличие от расправы над Юстином, способствовали популярности императора.

Император и его супруга Элия София, возведенная в самом начале его правления в сан августы, принимали и другие меры, призванные привлечь к ним народную любовь. Так, в 568 г. София, пригласив к себе во дворец банкиров и ростовщиков, приказала им передать ей закладные письма, и когда те исполнили это распоряжение, она вернула эти документы должникам, тем самым освободив их от долговых обязательств за счет кредиторов. За это она получила «великую похвалу от всего города»⁴⁷⁹. В 569 г. был издан эдикт, запрещавший торговлю государственными должностями.

Столицу империи продолжали сотрясать беспорядки, которые порождались враждой между цирковыми партиями: венетами и прасинами. После кончины Юстиниана, который покровительствовал венетам, прасины рассчитывали на реванш, и вот, чтобы успокоить страсти, Юстин прибегнул к остроумному способу воздействия на горячие головы болельщиков, ажиотаж которых часто приобретал политический окрас и нес угрозу мятежа, подобного тому, что потряс государство в первые годы правления Юстиниана: он «послал свой приговор обеим партиям в таких выражениях: венетам приказал сказать: Царь Юстиниан для вас умер; а прасинам: Царь Юстиниан для вас жив. И услышав это, партии притихли и уже не ссорились между собой»⁴⁸⁰.

Популярности Юстина способствовало возобновление им консулата, упраздненного Юстинианом как республиканской институции, совершенно утратившей свое первоначальное значение, тем более что, за редкими исключениями, консулами давно уже ставились сам император и его близкие родственники, в особенности те из них, кто имел сан цезаря. Год от Рождества Христова 567-й (по эре, которой пользовался Феофан Исповедник, – 559-й) и от сотворения мира 6059-й был обозначен именем консула Юстина. Возведение императором себя в это звание сопровождалось по традиции раздачей гражданам денежных подарков и празднествами – бегами на ипподроме и другими увеселениями.

При Юстине в Константинополе велось масштабное строительство: была сооружена церковь апостолов Петра и Павла, расширен пристройкой двух апсид храм Богородицы Влахернской, после чего эта церковь получила в плане вид креста. В квартале Халкопратиев, что значит медников, была снесена синагога и на ее месте воздвигнута церковь в честь Божией Матери. В 569 г. император «начал строить дворец… во имя жены своей Софии под тем предлогом, что там, в храме Архангела, погребен сын его Юст, умерший еще до его воцарения, когда Юстин был куропалатом. И украсил царь сей дворец различными многоценными мраморами»⁴⁸¹. Он построил дворец на одном из Принцевых островов вместе с храмом Святых бессребреников. При нем был восстановлен акведук, созданный еще во времена императора Валента, и расширен водопровод, так что была снята проблема нехватки питьевой воды, из-за которой у общественных фонтанов ранее вспыхивали массовые драки. Еще одним сооружением, которым пользовались жители города, стали термы Тавра, названные также Софиевыми, в честь августы. В 573 г. в Константинополе было начато строительство нового маяка.

Евагрий, склонный к негативным оценкам характера императора и его дел, обвиняет его в том, что тот «полностью предался наслаждениям и необычным удовольствиям; его пожирало пламя любви к чужому богатству до такой степени, что он приносил в жертву своей беззаконной страсти к наживе все, и даже, не боясь Бога, священные должности, которые он открыто делал предметом торга»⁴⁸². При этом, однако, историк отдает должное твердой приверженности Юстина православным догматам. Продолжая, подобно своему великому предшественнику, пытаться наладить диалог с монофизитами, он ни на йоту не отступал от учения Халкидонского Собора о двух природах во Христе, которое он изложил, правда без упоминания самого Собора в изданном им эдикте, получившем название «Энотикон». Его полный текст приводит Евагрий, замечая в заключение, что «с этим эдиктом все согласились, говоря, что он составлен православно, однако ни один из отделившихся (членов) Церкви не соединился с ней»⁴⁸³. Император Юстиниан был более настойчив и неутомим в усилиях добиться воссоединения монофизитов в лоне Кафолической Церкви. Юстин, не обнаруживая подобной решимости, исходил из печального опыта неудачи всех унионистских попыток, предпринятых за полтора столетия от времени издания Халкидонского ороса.

Еще в одном отношении он пересмотрел политику предшественника. В последнее десятилетие своего правления Юстиниан предпочитал защищать границы империи не столько военными действиями, сколько искусной дипломатией, подкупом потенциальных противников, натравливанием их друг на друга. Человек самолюбивый и гордый, Юстин считал ниже своего достоинства и достоинства государства, которым он правил, выплачивать варварам регулярные денежные подарки, которые имели вид дани и воспринимались теми, кто их требовал, как дань. «Император отказался посылать дары арабам, заявив, что-де смехотворно было бы, чтобы ромеи платили дань диким кочевникам. Персидскому послу он, по словам Менандра, угрожающе заметил однажды: «Видно, ты не осознаешь, что ведешь переговоры с царем ромеев, и (притом) с Юстином!»»⁴⁸⁴. Такой пересмотр политики вновь вверг империю в войны на разных участках периметра ее прежнего лимеса.

Уже в первую неделю его правления в Константинополь прибыло посольство от аварского кагана Баяна, послы поздравили нового императора и потребовали дани, которую ранее римляне выдавали побежденным ими болгарам – утигурам и кутригурам. За это они обещали охранять имперскую границу на Дунае. В наше время подобные услуги принято называть рэкетом. По рассказу об этом визите Иоанна Эфесского, «они пришли к Юстину и сказали ему: «Дай нам, как давал умерший царь… и отпусти нас идти к своему царю». Но василевс Юстин, бывший одним из тех, которые скорбели и роптали по поводу того, сколько они уносят из царства, сказал им: «Вы, дохлые собаки, угрожаете царству ромеев? Знайте, что я обстригу у вас волосы (авары носили косы, удивлявшие ромеев. – В.Ц.), а потом сниму и головы. Если я увижу кого-нибудь из вас здесь или вообще в моем государстве, тот не останется живым». Тогда они убоялись его, успокоились и больше не показывались к нему»⁴⁸⁵, а некоторое время спустя каган послал в Константинополь послов с предложением дружбы и покорности. И все же конечным результатом этих дипломатических контактов и отказа императора выплачивать дань аварам стали их вторжения, часто совершаемые ими вместе с зависимыми от них славянами в имперские провинции на Балканах: Иллирик, Македонию и Фракию.

Ситуация для империи усугубилась тем, что авары обрели новых союзников. Это был германский народ лангобардов, в ту пору обитавший в утраченных империей провинциях: Норике и соседней с ним Паннонии, где рядом с ними жили гепиды, состоявшие в тесном родстве с готами и, как и лангобарды, исповедовавшие арианство. Лангобарды и гепиды воевали между собой и раньше, а когда король лангобардов Альбоин похитил Розамунду, дочь короля гепидов Кунимунда, между двумя германскими народами возобновилась война. Прося о помощи императора Юстина, Кунимунд обещал в случае победы уступить империи земли, в прошлом входившие в состав римской провинции Вторая Паннония. Император направил в Паноннию корпус под командованием своего зятя Бадуария, который разгромил лангобардов. Кунимунд, однако, не спешил выполнить данное им обещание, и имперские войска были отозваны, а тем временем король лангобардов Альбоин вступил в союз с аварским ханом. В 567 г. авары и лангобарды, действуя заодно, нанесли смертельное поражение гепидам, король которых Кунимунд пал в битве.

После этой успешной для них войны авары потребовали от императора уступить им город Сирмий либо выплатить дань. В течение двух лет с ними велись переговоры, во время которых они не раз поддерживали свои требования демонстрацией силы, совершая грабительские рейды внутрь империи. Юстина дерзость варваров приводила в негодование, он терял терпение и наконец попытался решить проблему войной. Командовать армией, направленной против авар, он назначил комита экскувитов Тиберия, но в состоявшемся сражении победу одержали авары, Тиберий едва избежал гибели. Переговоры возобновились в Константинополе, и завершились они в 570 г. согласием имперской стороны выплачивать ежегодно аварскому хану дань в размере восьмидесяти тысяч золотых солидов (примерно триста миллионов современных рублей). Но самые тяжелые последствия участия империи в войне на стороне гепидов состояли не в этой унизительной дани, в выплате которой не было ничего принципиально нового. Лангобарды, убедившись в слабости империи, решили двинуться вглубь ее территории, более определенно – захватить Италию, возвращенную в имперское лоно при Юстиниане.

Весной 568 г. лангобарды вторглись в пределы империи, пройдя через Юлийские Альпы. Первым был захвачен город Фриули, затем пала Аквилея, патриарх которой святой Павел нашел прибежище на острове Градо, с чего, собственно, началось освоение прибрежной полосы и островов в Венетской провинции, приведшее в конечном счете к появлению великолепной Венеции. В сентябре 569 г. был взят самый крупный город Северной Италии Милан. Транспадания оказалась в руках варваров. Сопротивление оказали лишь несколько городов, самое упорное – Павия, осада которой продолжалась три года. Альбоин во главе своих полчищ продвинулся на юг до Тосканы, но отдельные отряды варваров, действуя самостоятельно, шли дальше на юг, в результате чего появились лангобардские герцогства со столицами в Сполето и в Беневенте. Лангобарды хотели овладеть всем полуостровом, но этому помешала их малочисленность. Поэтому Равенна и береговая полоса вдоль Адриатики, до Анконы, именно с этих пор получившая наименование Романии, а также Рим, Неаполь, Калабрия, Базиликата, наименование которой связано с тем, что она осталась во власти василевса, Апулия, Сицилия и Сардиния остались в лоне империи.

Незадолго до этого вторжения император отозвал престарелого Нарсеса, который ранее исполнял должность префекта Италии и магистра армии, в столицу. Этому предшествовал оскорбительный жест по отношению к нему со стороны августы Софии. В 568 г. она выслала ему в подарок прялку, намекая на то, что ему пора по старости подавать прошение об отставке, но оскорбительный смысл этого подарка шел дальше, прялка напоминала о том, что Нарсес был евнухом, то есть не совсем мужчиной. Уволенный и отозванный в Константинополь, он не выехал из страны, поселившись в своем имении близ Неаполя. Папа Иоанн III просил его не покидать Италию и организовать ее оборону, но народная молва обвинила его в том, что это он, недовольный своим увольнением, призвал в страну Альбоина. Нарсес скончался в 573 г., в возрасте 95 лет. По тем, а, впрочем, и по нашим временам это было редкое долголетие. Останки великого полководца в свинцовом гробу были переправлены в Константинополь, где их встречал сам император. Нарсеса погребли с почестями в церкви монастыря, который был построен на его средства и где он собирался провести конец своей жизни.

Не желая смириться с потерей Италии, Юстин пытался действовать против лангобардов средствами тайной дипломатии. Назначенный после отставки Нарсеса префектом Италии Лонгин, резиденция которого находилась в Равенне, вступил в секретный контакт с супругой Альбоина Розамундой, ненавидевшей мужа за убийство своего отца и жаждавшей мести. С ее помощью был организован заговор, жертвой которого в 572 г. пал Альбоин, затем были убиты Розамунда и ее новый муж Гельмигис. Королем лангобардов был избран Клеф, но и он пал жертвой переворота через полтора года после восшествия на престол. Нового короля враждовавшие между собой группировки избирать не стали, и в течение десяти лет лангобардами правили 35 герцогов. В этой ситуации император, полагая, что почва для реванша приуготовлена, что теперь лангобарды будут не в состоянии действовать солидарно, направил в Италию экспедиционный корпус под командованием своего зятя Бадуария, но лангобарды, даже и не имея короля, все-таки смогли объединиться против общего врага и разбили имперскую армию. В сражении погиб и сам Бадуарий.

Воспользовавшись поражением империи в Италии и ее военной слабостью – для 150-тысячной армии оборона ее границ, проходивших по всем четырем известным тогда частям света, от Атлантики до Месопотамии, представлялась непосильной задачей, – военные действия против нее открыли вестготы в Испании. В 570 г. король Леовегильд разорил окрестности городов Малаки и Бастеты, в следующем году пал город Асидона, а в 572 г. вестготам удалось захватить крупнейший город Южной Испании Кордубу. Имперские владения в Испании сжимались, как шагреневая кожа.

Римская империя несла утраты и по другую сторону Геркулесовых столпов – Гибралтара. Берберские кочевники-бедуины терзали отвоеванный у вандалов Африканский диоцез грабительскими набегами, которые трижды перерастали в настоящие войны, неудачные для империи и сопряженные с гибелью не только солдат и офицеров, но и военачальников. В 569 г. в бою с маврусиями, закончившимся поражением римлян, погиб префект Африки Феодор, в следующем году пал магистр армии Африки Феоктист, в 571 г. был убит его преемник Амабилис. Военные неудачи вели к территориальным потерям, так что имперские владения в Африке сокращались.

Но самым мощным противником империи оставался, как и в прошлом, Иран. Перемирие с ним, заключенное при Юстиниане, было прервано возобновлением военных действий, которое разные византийские авторы датируют по-разному, указывая при этом на разные причины и поводы этой новой войны. По версии Иоанна Эфесского, она началась в 569 г., Иоанн Епифанийский и Феофилакт Симокатта начало войны относят к седьмому году правления Юстина, то есть к концу 571-го или началу следующего года, а Менандр считает, что она возобновилась в 572 г., когда истекло первое десятилетие перемирия, заключенного между Юстинианом и Хосровом на пятьдесят лет.

Войне предшествовала договоренность о совместных действиях против Ирана Римской империи и Тюркютского каганата, территория которого охватывала Алтай, Сибирь, Среднюю Азию и Поволжье. Незадолго до начала войны ромеев с персами тюркюты, разгромив государство ираноязычных эфталитов в Средней Азии, захватили Бухару и вышли на северную границу с Ираном, которая шла по течению Окса. Послы тюркютов во главе с Маниаком прибыли в Константинополь в конце 568 г., вручив императору послание от своего кагана по имени Мугань. Они сообщили императору, что авары – это их взбунтовавшиеся рабы. Послы предлагали Юстину союз против общего врага Ирана и заключение торгового договора, по которому тюркюты обязывались охранять Шелковый путь из Китая на запад. В следующем году император направил своих послов во главе с комитом Востока Земархом в сопровождении Маниака в Согдиану, где находилась ставка Мугань-хана. Послы императора вернулись в Константинополь с дорогими подарками хана. Дипломатические контакты продолжались, но реального военного союза между империей и Тюркютским каганатом не получилось – в своих операциях против Ирана союзники действовали самостоятельно, без согласования, каждая сторона на свой страх и риск, преследуя свои интересы.

Еще одной зоной противостояния между Ираном и Римской империей была Счастливая Аравия, или Йемен: часть местных арабов – химьяритов была недовольна господством в Йемене христиан-эфиопов. Для укрепления союзнических отношений с империей в Константинополь приходили послы из Эфиопии, от «гомеритских индов»⁴⁸⁶, а затем император Юстин направил своего посланника Юлиана «с сакрой (то есть с договорной священной грамотой) к Арефе, царю эфиопскому»⁴⁸⁷. Колоритный рассказ о нем содержится в «Летописи» Феофана: «Юлиан шел к Арефе от Александрии рекой Нилом и Индийским морем и был принят у царя Арефы с великой радостью, ибо Арефа дорожил дружбой царя римлян. Возвратившись, сам Юлиан рассказывал, что во время аудиенции царь Арефа был голый и на чреслах имел льняную златотканую одежду… а на чреве накладку из драгоценных камней, а на плечах по пяти обручей, а на руках золотые запястья, а на голове льняную златотканую повязку, от обоих узлов которой спускались четыре шнурка. Престол же царя был таков: четыре слона были заложены в четырехколесный экипаж, на котором возвышалась эстрада, обитая золотыми листами. Царь стоял на этом возвышении, держа позлащенный щит и два золотых дротика. Все члены царского синклита стояли с оружием и пели музыкальные мелодии. Римский посол, будучи представлен, поклонился и получил от царя Арефы приказание встать и приблизиться к нему. Приняв императорскую сакру, царь Арефа поцеловал печать, на которой было грудное изображение императора. А получив дары… возрадовался»⁴⁸⁸. В сакре содержалось предложение «губить соседнюю с Эфиопией страну персов», «не вступать в соглашение с персами»⁴⁸⁹, вести торговлю с империей, пользуясь водным путем по Нилу. Арефа принял эти предложения и сразу же направил зависимых от него арабов Счастливого Йемена разорять персидские владения на Аравийском полуострове, а позже и сам отправился с войском в Аравию и «опустошил всю подвластную персам страну в тех пределах»⁴⁹⁰. И все же эта война, имевшая к тому же характер грабительских набегов, велась далеко от основных территорий Римской и Сасанидской империй и была войной не между самими сверхдержавами, а между их союзниками и вассалами.

Прямым образом к возобновлению войны между ромеями и персами привели события, которые произошли в Персоармении, то есть в той части Армении, которая входила в состав Ирана. При Хосрове политика правительства, под влиянием жрецов зороастрийского культа, одержавших ранее победу над приверженцами маздакизма, стала более нетерпимой по отношению к проживавшим в государстве христианам, в том числе и к армянам. По всей Персоармении стали строиться храмы огня. В главный город страны Двин шах направил отряд из двух тысяч воинов под командованием марзабана (наместника) Сурена, и одним из поручений, которые ему дал Хосров, было строительство храма огня в армянской столице. Попытка Сурена исполнить приказ шаха спровоцировала волнения, охватившие страну. Армяне стали вооружаться, готовые силой защищать свою веру. Против строительства языческого храма в Двине протестовал католикос. Сурен вынужден был ретироваться, после чего Хосров предоставил ему пятнадцатитысячный корпус, но навстречу ему выступило армянское ополчение во главе с местными князьями. Командовал восставшими Вардан Мамиконян, принадлежавший к одному из самых знатных армянских родов. Состоялось сражение, в котором ополчение, насчитывавшее двадцать тысяч воинов, разбило персов, на поле боя пал и марзабан Сурен. По примеру армян от Хосрова отложился царь иверов Гурген. Перед угрозой неизбежного повторения карательных экспедиций персов армяне отправили своих посланцев в Константинополь просить императора взять их «под власть Рима, чтобы они могли приносить жертвы Богу в безопасности»⁴⁹¹. Евагрий, правда, в отличие от Иоанна Эфесского, Михаила Сирийца и Феофана Исповедника, относит это посольство ко времени до гибели Сурена⁴⁹². Версия Иоанна Эфесского и Михаила Сирийца представляется, однако, более достоверной.

В 572 г. Хосров направил в Константинополь своего посла Севохва, который должен был добиться продления перемирия, но при условии, что римская сторона возобновит выплату дани, имевшей фиктивное прикрытие оплаты расходов Ирана на оборону от варварских вторжений через Каспийский проход в Закавказье. В ходе переговоров затронута была и ситуация, сложившаяся в Персоармении. Если верить Евагрию, она стала главным предметом переговоров, но, по Менандру, «шах дал указание Севохву всеми способами добиваться сохранения мира – ради этого персы даже решили не поднимать вопроса о событиях в Персоармении и об участии в них византийцев; армянская проблема была затронута в ходе переговоров самим Юстином Младшим»⁴⁹³. По Евагрию, он сказал, что «мир закончился, и невозможно христианам отвергать христиан, ищущих убежища у них во время войны»⁴⁹⁴.

Так началась война. Магистром армии или, по-гречески, стратигом Востока, Юстин назначил племянника Юстиниана Великого патриция Маркиана. В его распоряжении, однако, было недостаточно сил, он «вел за собой небольшой отряд воинов, к тому же невооруженных, вместе с какими-то крестьянами и пастухами, взятыми из тех провинций, которые обязаны поставлять [рекрутов]»⁴⁹⁵. И все же в конце лета 572 г. армия Маркиана перешла Евфрат и расположилась в приграничной провинции Осроене, откуда стратиг послал в соседнюю Арзанену, принадлежавшую Ирану, три тысячи лучших воинов из тех, что были у него под рукой. Это вторжение было неожиданным для персов и застало их врасплох, так что, по словам Феофилакта Симокатты, «персидские земли… были жестоко опустошены, ограблены, и ромейское войско получило огромную добычу»⁴⁹⁶.

Ранней весной следующего года Маркиан вторгся в Персию с более многочисленным войском со стороны приграничной крепости Дары. Вышедшие ему навстречу иранские войска стали лагерем у Нисибиса. Сражение между двумя армиями состоялось около городка Саргафона, и персы в нем потерпели поражение, потеряв 1200 человек убитыми. Еще больше было раненых и взятых в плен. Потери ромеев составили всего семь человек. Однако после этой блестящей победы римская армия стала терпеть неудачи. Маркиан осадил важнейшую в стратегическом отношении иранскую крепость Нисибис, но, несмотря на приказ Юстина, из-за недостатка сил он не решался на ее штурм. Разгневавшись на Маркиана, император уволил его от должности магистра армии, назначив вместо него Акакия, сына Архелая. Когда он прибыл в лагерь под стенами Нисибиса и объявил Маркиану о его увольнении, тот просил дать ему возможность, прежде чем он сдаст должность, овладеть осажденным городом, но Акакий ему отказал и действовал при этом с возмутительной бесцеремонностью, уверенный в поддержке Юстина. Он в присутствии офицеров и солдат ударил Маркиана по лицу, несмотря на то что тот был родственником императора, к тому же популярным среди воинов. Маркиан подчинился, но войска с трудом удалось удержать от мятежа. Воспользовавшись замешательством в ромейском лагере, персы сделали удачную вылазку, и ромеи сняли осаду и бежали в близлежащую крепость Мардис, в которой уже их осадили персы.

Тем временем войска под командованием шаха Хосрова скрытно от противника перешли через Тигр и двинулись через Сирийскую пустыню в направлении Киркенсии. Там они разделились, и часть их во главе с самим шахом пошла к Нисибису, чтобы врасплох напасть на осаждавших его ромеев, а шеститысячный корпус под командованием Адормана переправился через Евфрат и, двигаясь через Келесирию, подвергнутую разграблению, остановился в окрестностях Антиохии. Адорману не удалось штурмом взять Антиохию, несмотря на то что в городе осталось мало людей, способных к вооруженной борьбе, а «большая часть стены обрушилась»⁴⁹⁷, к тому же в городе возникли беспорядки – по словам Евагрия, «демос восстал, желая произвести государственный переворот»⁴⁹⁸, но солдаты гарнизона и сражавшиеся вместе с ними горожане бились с отчаянной отвагой и заставили врага отвести войска от города. Адорман повернул на юг и захватил Апамею, приказав разграбить и сжечь город. Множество горожан было уведено в плен, и среди них митрополит Апамеи.

После захвата Апамеи Адорман повел свой отряд на соединение с основными силами иранской армии, которыми командовал сам Хосров, который, пока его войска шли на выручку Нисибисского гарнизона, узнал, что осада этого города противником уже снята, и тогда он повернул в сторону Дары – крупнейшей крепости римлян на границе. Когда в результате пришедшего подкрепления армия персов значительно усилилась, Хосров приказал приступить к штурму, в котором были использованы стенобитные машины – гелеполы, изобретенные греческим полководцем Димитрием Полиоркетом в 3 в. до Р. Х., и катапульты. Срыв холм, расположенный к востоку от Дары, персы лишили город воды. Неподалеку от Дары находился ромейский отряд под командованием Магна, но он не пришел на помощь осажденному гарнизону. В середине ноября 573 г., после пятимесячной осады, Дара пала. Хосров, по словам Евагрия, вывел из нее всех жителей «в бесчисленном множестве, и одних ужасным образом убив, а большинство взяв в плен, он оставил в этом важном городе гарнизон; сам же удалился в свои пределы»⁴⁹⁹. По свидетельству Михаила Сирийца, «в плен было уведено девяносто тысяч жителей Дары… Общее же количество захваченных персами во время этой кампании пленных Иоанн Эфесский исчисляет то в двести девяносто две тысячи… то в двести семьдесят пять тысяч человек»⁵⁰⁰.

Император, узнав о потере Дары и других неудачах, был этим обескуражен и потерял самообладание, впал в болезненное состояние, которое вскоре приняло характер настоящей душевной болезни, а Хосров, которому на северной границе его владений угрожали тюркюты, счел момент благоприятным для заключения мира на выгодных условиях. Он направил в Константинополь своим послом переводчика Иакова, судя по имени, христианина, с предложением мира. Посла сопровождал личный врач Хосрова, воспользоваться услугами которого он предлагал императору. Не утратив самолюбия и в болезни, Юстин не хотел принимать условия мира, продиктованные противником и представлявшиеся ему унизительными, но он давно уже доверял политической мудрости Софии, возможно, и преувеличивая ее, и на этот раз подчинился совету, который она ему дала, поддержанная в этом комитом экскувитов Тиберием – сановником наибольшего влияния. Переговоры велись в Константинополе, а потом продолжились в резиденции Хосрова, куда ромейским посланником был направлен Захария, по профессии врач. В феврале 574 г. ему удалось договориться о годичном перемирии, за которое Новый Рим должен был заплатить 45 тысяч солидов. После возвращения Захарии послом к Хосрову был направлен сенатор Траян, который имел титул патриция и занимал должность квестора священного дворца – советника императора по правовым вопросам и председателя императорского совета. Он был «почитаем всеми за преклонный возраст и благоразумие»⁵⁰¹. Траян вез с собой письмо, адресованное Хосрову августой Софией, в котором та, если верить Евагрию, «слезно жаловалась на несчастья мужа и на безвластие в государстве»⁵⁰². Если Евагрий верно передает содержание письма, то оно поражает столь необычным для дипломатических переговоров приемом: когда партнеры обыкновенно подчеркивают сильные стороны в положении своего государства, здесь же правительница расписывается в бессилии и молит о пощаде, притом, что неудачи ромеев вовсе не носили катастрофического характера. Чтобы надеяться на встречные шаги со стороны Хосрова, нужно было слишком сильно рассчитывать на его рыцарственное великодушие, к чему тот особенных оснований не давал.

Переговоры велись трудно. Хосров настаивал на договоре о пятилетнем перемирии; Траяну, однако, было поручено соглашаться лишь на трехлетнее перемирие. До истечения годичного перемирия ни о чем не договорились, и тогда Хосров решил продемонстрировать силу – персидские войска под командованием Тамхосрова вторглись в пределы империи в окрестностях Дары, у стен которой стояли лагерем ромеи, но сражения не состоялось, и переговоры были возобновлены. Их результатом стало заключение договора о трехлетнем перемирии, причем за каждый год мира Константинополь должен был выплачивать Ирану по тридцать тысяч солидов. Персоармению римская сторона признала владением Ирана, после чего «множество представителей армянской знати во главе с Варданом Мамиконяном и с католикосом всех армян, а также некоторыми епископами бежали в Константинополь. Вардан и его дружина вступили в византийское войско; остальные осели в Пергаме, где с 7 в. существовала армянская колония»⁵⁰³.

Ко времени заключения перемирия в 575 г. Юстин II уже не правил государством. Он впал в психическое расстройство, которое к тому же сопровождалось мучительными болями в ногах, почти совершенно лишившими его способности ходить. Еще раньше им нередко овладевали приступы немотивированной ярости, которые проявлялись в странных поступках. Он выбрасывал из окон дворца разные предметы. Однажды он до такой степени разгневался на мужа своей дочери Арабии Бадуария, занимавшего должность императорского конюшего, что приказал дворцовым слугам кувикуляриям выгнать его с заседания императорского совета толчками. Августа, узнав о происшедшем, укорила мужа за эту выходку, и он пришел в раскаяние. Вместе с препозитом священной опочивальни Юстин вошел в конюшню, где укрывался от императорского гнева Бадуарий, и, как рассказывает Феофан Исповедник, тот, «увидев царя и испугавшись, стал бегать из стойла в стойло. А царь кричал: «Заклинаю тебя Богом, брат мой, постой!». И подбежав, и обняв, поцеловал его, говоря: «Обидел я тебя, брат мой, но не забудь, что я твой старший брат и царь. Я знаю, что эта неприятность вышла по действию дьявольскому». Бадуарий упал к ногам царя, со слезами сказал: «Поистине, государь, ты имеешь власть. Но ты уничижил раба своего в присутствии синклита. Теперь, как государь, и отвечай за себя синклиту». И затем Бадуарий показал царю коней. А царь пригласил его к себе на обед – и помирились»⁵⁰⁴.

Однажды, испытывая нестерпимую боль, Юстин просил прикончить его мечом, в другой раз в приступе исступления он попытался выброситься из дворцового окна, после чего было решено прикрепить к окнам решетки, а императора повсюду стали сопровождать слуги – они должны были удерживать его от непредвиденных и опасных действий, и когда они применяли к нему силу, он, по рассказу Иоанна Эфесского, набрасывался на них и кусал их, иногда нанося им раны. Двое слуг, которых он укусил в голову, слегли в постель, а по городу распространилась вздорная молва, что император съел двух своих слуг⁵⁰⁵. Его умиротворению безотказно служило одно своеобразное средство – «ему, как маленькому ребенку, угрожали именем Харита, шейха малочисленного арабского клана Гассанидов. По причинам, которые никогда не удалось выяснить, имя этого незначительного шейха повергало его в такой ужас, что он тотчас замирал»⁵⁰⁶. Порой император развлекался как ребенок – телохранители катали его в тележке по дворцовым апартаментам. Случалось, что он, подражая собакам и кошкам, лаял и мяукал. Но подобные эксцессы наблюдались уже на финальной стадии его болезни и жизни.

Однако уже в 574 г., получив известие о падении Дары, он пришел в состояние, в котором не мог управлять государством. Но и для его супруги Софии правительственные дела оказались непосильным бременем. Их сын Юст скончался в детстве, в правление Юстиниана, их зять Бадуарий погиб в сражении с лангобардами в Италии, дочь Арабия менее матери была способна управлять государством. У августы возникла идея призвать к участию в верховной власти комита экскувитов Тиберия, который отличался рассудительностью и незаурядной внешней привлекательностью, что, возможно, не было для нее безразличным обстоятельством. Понесенное им поражение в войне с аварами, когда он едва избег пленения, вредило его репутации, но не настолько, чтобы император утратил к нему доверие. Совет передать часть полномочий Тиберию был принят императором. По традиции, установленной еще во времена раннего принципата, формой привлечения к власти соправителя была его адоптация – включение его в семью принцепса и императора, причем соправителю в этом случае даровался титул цезаря. Этот титул служил также своеобразным эквивалентом того, что позже стало называться престолонаследием. Подобный институт формально в империи не существовал, и, хотя панегиристы называли императоров царями (василевсами), но царского титула они до Ираклия не имели, и империя юридически оставалась республикой – по-гречески «политией».

7 декабря 574 г. в атриуме императорского дворца состоялось усыновление Тиберия Юстином и дарование ему титула цезаря. Церемония была совершена с участием патриарха Константинопольского Иоанна Схоластика в присутствии августы Софии, епископов, сановников, сенаторов и генералов. Император обратился к возводимому в достоинство цезаря Тиберию с речью, в которой, несмотря на то что он страдал уже душевной болезнью, из-за чего, собственно, и понадобился этот акт, он выказал и свой незаурядный ум, и государственную мудрость, и, что еще важнее, подлинное христианское смирение. Стилистика речи не дает оснований предполагать, что ее сочинили для императора другие, на ней лежит печать его личности, склада его ума и чувств.

Эта речь сохранилась у разных историков – у Иоанна Эфесского, у Феофилакта Симокатты, Михаила Сирийца и у Феофана Исповедника – с разночтениями, не имеющими принципиального значения. В передаче Феофилакта Симокатты она такова: «Смотри, Бог тебя возвеличивает. Этот образ дает тебе Бог, а не я. Почти Его, как и ты Им почтен. Чти мать свою, некогда бывшую твоей владычицей (это об августе Софии. – В.Ц.); ты сам знаешь, что прежде ты был ее служителем, теперь же ты сын ее. Не радуйся пролитию крови, не будь участником убийств, не воздавай злом за зло, по вражде не будь подобен мне… Да не заставит тебя это одеяние возгордиться, как меня. Будь ко всем так же внимателен, как к самому себе. Помни, кем ты был, и кто ты сейчас. Не возносись в гордости, и ты не прегрешишь. Ты видишь, кем я был, кем я стал, и кто я теперь. Все здесь присутствующие – дети твои и слуги. Ты знаешь, что я возлюбил тебя выше души своей. В лице здесь присутствующих ты видишь всех людей своей империи. Обращай внимание на своих воинов. Не приближай к себе клеветников. Да не скажет тебе кто-нибудь, что твой предшественник поступал так же – говорю тебе наученный тем, что я сам испытал. Имеющие богатство пусть наслаждаются им; кто не имеет, того щедро одари»⁵⁰⁷. По характеристике Евагрия, который приводит лишь резюме этой речи, «она превзошла все, что рассказывали в древности и в недавние времена; ведь человеколюбивый Бог дал Юстину возможность исповедать свои грехи и показать то, что полезно для будущего блага государства»⁵⁰⁸.

Император облачил Тиберия в пурпурный хитон и хлен, патриарх Иоанн благословил его и возложил на него диадему. Выслушав патриаршее благословение, присутствующие хором произнесли «аминь». Новопоставленный цезарь упал в ноги императору и августу, а тот в свойственной ему манере сказал, еще раз обращаясь к нему: «Если ты хочешь, я существую; если не хочешь, я не существую»⁵⁰⁹ – тем самым он предоставил самому Тиберию на выбор советоваться или не советоваться с императором, когда тот будет принимать решения; и затем добавил: «Бог, создавший небо и землю, да вложит в сердце твое все, что я забыл сказать тебе»⁵¹⁰. Когда Юстин умолк, раздался, по словам Симокатты, гром рукоплесканий присутствовавших⁵¹¹, а, как пишет Евагрий, слова императора повергли «всех в изумление и вызвали безмерный поток слез»⁵¹². Торжества завершились раздачей подарков сановникам, а потом войскам и народу.

Мирные переговоры с Ираном велись и были завершены уже в правление цезаря Тиберия. Но, заключив перемирие, Тиберий, не экономя средств казны, набирал войска для того, чтобы в будущем взять реванш у многовекового противника. На праздник Пасхи 575 г. Тиберий, который, став цезарем, усвоил себе имя Константин, распорядился на ближайшие четыре года уменьшить сумму налогов с населения на одну четверть и отсрочить уплату недоимок на один год. Он приказал освободить от пошлин ввозимые в столицу вино и масло. Будучи цезарем, Тиберий издал новеллу, которой в очередной раз запрещалась продажа государственных должностей, чиновникам воспрещалось взимать с населения вознаграждения за оказываемые ими услуги – фиговым листком прикрытые взятки. В народе популярность Тиберия выросла колоссально.

Отражая народное отношение к цезарю, Феофилакт Симокатта называл его «кротким и человеколюбивым»⁵¹³ правителем и писал, что «он совершенно не заботился о личной наживе и деньгах… Он, вместо того чтобы деспотическими мерами держать управляемых им на положении рабов, предпочитал, чтобы его подданные царствовали совместно с ним; он желал скорее называться у своих подданных отцом, чем тираном»⁵¹⁴. В этих словах, конечно, много столь свойственной Симокатте высокопарной риторики, но они воспроизводят образ Тиберия в восприятии его современников.

Император Юстин и августа были озабочены тем, что цезарь легко расточает средства казны и мало заботится о ее пополнении. В ответ на высказанные ему на этот счет упреки он сказал, оправдываясь: «Зачем собрано столько золота, если всю землю душит голод?»⁵¹⁵. Но верховная власть принадлежала все-таки по-прежнему Юстину, и он велел цезарю в расходах казны придерживаться рамок годового бюджета. Главным объектом казенных трат была армия. Тиберий не щадил средств на найм воинов, на оружие, на воинские упражнения, готовясь к неизбежным войнам фактически по всему периметру лимеса.

После провозглашения Тиберия цезарем из Константинополя в Согдиану было отправлено посольство, чтобы известить об этом событии правившего тогда тюркютского кагана Туркеша, и чтобы попросить кагана напасть на Иран. Но переговоры не привели к ожидаемому результату, и Римская империя была вынуждена вести новую войну с Ираном в одиночестве. В 576 г. персы под командованием шаха вновь нарушили перемирие и вторглись в Каппадокию, захватили и предали огню Севастию и подвергли разграблению Мелитину. Против врага выступила армия ромеев под командованием магистра Востока Юстиниана, младшего брата Юстина, убитого в Александрии, и сына Германа. В составе этой армии были варвары, набранные за Дунаем и за Альпами, в том числе из разных германских народов, славяне, арабы во главе со своим шейхом Мундаром и бывшие рабы, выкупленные на свободу на личные средства Тиберия, вооруженные и обученные и составившие корпус в пятнадцать тысяч воинов, носивших имя цезаря, – всего, по подсчетам Евагрия, римская армия насчитывала около ста пятидесяти тысяч всадников. Генеральное сражение было дано у стен Мелитины. Воодушевляя воинов, Юстиниан обратился к ним с речью: «Воины! Товарищи в трудах и радостях военных успехов, битва – лучшее доказательство и доблести, и негодности… Сегодняшняя сладкая смерть… является каким- то сном, сном более длинным, чем обычно, но очень коротким по отношению ко дню будущей жизни. Стыдитесь, воины, спасения своей жизни ценой бесславия. Не бессмертна природа персов, счастье мидийцев не неизменно, руки варваров не без устали, рук и ног у них не больше, чем у нас, не две души имеют они, и тела их не из адаманта. Ныне ангелы записывают вас в свое воинство и имена умерших заносят в свои списки»⁵¹⁶.

В начале битвы персидские лучники поражали глубоко эшелонированный строй противника градом стрел, но римская кавалерия быстро преодолела дистанцию, отделявшую ее от боевых порядков противника, и мощным ударом вклинилась глубоко в их расположение. В результате персидская армия рассыпалась на отдельные отряды, что привело к беспорядочным действиям без общего командования. Понеся тяжелые потери в завязавшейся рубке, персы дрогнули и побежали. Многие из них утонули при переправе через Евфрат. Хосров возвратился в Персию через Армению и Арзанену. Потерпев тяжелое поражение, он, по словам Симокатты, «законом обнародовал в виде надписи на каменной доске позор своего несчастья: он издал постановление, что в дальнейшем ни один из персидских царей не должен сам совершать военные походы»⁵¹⁷. Римская армия под командованием Юстиниана вошла в Месопотамию, подвергая опустошению оккупированную страну. Имперскими войсками была занята и другая спорная территория – Персоармения, христианское население которой вначале видело в ромеях своих освободителей от иноверного гнета, но со временем тяготы постоя, включая неизбежные в подобных ситуациях акты мародерства, тем более что среди римских солдат значительную часть составляли европейские варвары – язычники и ариане, изменили отношение армян к Римской империи, которое и раньше уже по причине догматических споров и вызванного ими разрыва евхаристического общения не было беспроблемным и безоблачным. Значительная часть армян предпочла бы держаться нейтралитета в противостоянии великих держав на их земле, а некоторые даже брали сторону персов, с которыми они умели уживаться в течение веков и с которыми их связывало более тесное этническое родство, чем с греками, тем более что в происхождении армянских знатных родов присутствовал парфяно-иранский компонент. При этом оккупационная армия, не имея недостатка в продовольствии, получаемом отчасти за счет местного населения, в условиях, как представлялось солдатам, относительной безопасности «почивала на лаврах», утрачивая бдительность и дисциплину, и разлагалась.

Тем временем по инициативе Хосрова в 577 г. начались новые переговоры о мире, позиции сторон в этих переговорах расходились кардинально: персы настаивали на ежегодной выплате дани, под видом оплаты расходов на оборону прикаспийского прохода, а также на уходе римлян из Месопотамии и Армении, на отказе от претензий на Иверию и на выдаче армян, бежавших в пределы Римской империи после восстания и убийства Сурена. Со своей стороны, римские дипломаты отвергали требования о дани, о выдаче армянских беженцев, настаивали на возвращении крепости Дары, но были готовы торговаться по вопросу о территориальных границах и о принадлежности Персоармении и Иверии Ирану. Но внезапное вторжение тридцатитысячной персидской армии под командованием полководца Тамхосрова в Армению, занятую войсками Юстиниана, сорвало переговоры. Застигнутые этим нападением врасплох, римляне были разбиты.

В 577 г., когда ромеи понесли тяжелое поражение от персов в Армении, на империю обрушилось нашествие со стороны дунайского лимеса. Около сотни тысяч славян под предводительством князя Добряты (в греческих источниках Даврит) форсировали великую реку и, пользуясь крайней малочисленностью гарнизонов в Мезии, Фракии и Македонии, подвергали города и села Балкан грабежам и поджогам, избивая или захватывая в плен жителей разоряемой страны. У империи не хватало сил для вооруженной борьбы с варварами, поэтому они были вынуждены прибегнуть к излюбленному дипломатическому приему – подкупу; магистр Иллирика Иоанн вступил в переговоры с аварским каганом Баяном и натравил его на князя Добряту, с которым у кагана еще оставались старые счеты: племена во главе с их князем не признавали над собой господства аварской орды, на которое та претендовала. Ромеи предоставили аварам суда для переправы через Дунай. Воспользовавшись ими, авары напали на славян, отягощенных награбленным богатством. Славяне были разбиты, а их князь Добрята пал в бою. При этом были освобождены из неволи ромейские пленники, и они получили возможность вернуться домой. Затем авары стали разорять селения славян на территории исконной Дакии, убивая взрослых мужчин, захватывая в плен женщин и детей.

Вооруженная борьба велась также в Африканском диоцезе, и велась успешно. В 578 г. магистр Африки Геннадий разбил вторгшиеся в римские владения полчища шейха маврусиев Гармула.

Здоровье императора Юстина, душевное и телесное, со временем приходило в крайне расстроенное состояние. В этой ситуации весьма уже зрелая годами августа возымела намерение после ожидаемой скорой кончины Юстина выйти замуж за своего названного сына Тиберия, самый выбор которого в соправители Юстина, сделанный ей, вероятно, зависел и от его внешней привлекательности. Для этого Тиберию необходимо было развестись со своей женой Анастасией. София открыла свои намерения цезарю, но тот отверг ее руку. Оскорбленная отказом, София, которая самовластно распоряжалась имперской казной, запретила супруге цезаря проживать в императорском дворце, предоставив ей и ее дочерям другой дворец – Гормизды. Муж августы Юстин укорял ее за это: «Ты совершаешь грех, ибо Тиверий молодой, тело его сильно и не выносит воздержания, а ты удаляешь его жену от него»⁵¹⁸.

26 ноября 578 г. император, чувствуя приближение смерти, вызвал к себе Тиберия и даровал ему титул августа, чтобы тем самым закрепить за ним преемство верховной власти. Восемь дней спустя Юстин II, которому Господь дал возможность страданиями искупить грехи, скончался. Как и его предшественники, он был погребен в храме Двенадцати Апостолов.

Август Тиберий, ставший после кончины усыновившего его Юстина императором, имел, как пишут византийские историки, фракийское происхождение. Сведений о времени его рождения нет, но, по косвенным данным, оно относится к 520-м гг. В молодости он состоял личным секретарем Юстина, а когда тот стал куропалатом, был назначен на дворцовую должность комита экскувитов. По характеристике Евагрия, «он был высок ростом и настолько красив, что его нельзя было сравнить не только с кем-либо из царей, но и ни с кем-либо из людей; уже по своему внешнему виду он был достоин власти. В то же время он был добр душой и человеколюбив, дружески приветствуя каждого, как только видел его, и считал богатством то, что роздано всем в качестве даров»⁵¹⁹. Его популярность в народе благодаря его благожелательности, щедрости, миролюбию, бескорыстию была так велика, что народная молва, отразившаяся в «Хронике» Иоанна Бикларского, связала его провозглашение цезарем с прекращением эпидемии: «В первый день [правления] этого кесаря Тиверия в царском городе прекратилась бубонная чума»⁵²⁰, от которой «многие тысячи людей… умерли»⁵²¹. Женат он был на состоятельной молодой вдове Анастасии, в просторечии Ино, которая родила ему двух дочерей.

Между тем вдова покойного императора, оказавшись в новой ситуации, еще раз предложила Тиберию взять ее в жены, но и на этот раз получила отказ. Поскольку ею двигали не только увлечение, но и политический, династический интерес, она предложила вместо себя в жены Тиберию свою вдовствовавшую дочь Арабию, однако и это предложение оказалось для императора неприемлемым. И все же, оказывая уважение той, которая по закону считалась его матерью, и исполняя ее волю, император по-прежнему держал собственную жену в удалении, во дворце Гормизды.

До столичных жителей доходили слухи о положении дел во дворце: стареющая августа утратила популярность, народ был на стороне законной супруги цезаря; и вот однажды вскоре после начала самостоятельного правления Тиберия в ипподроме раздались крики: «Хотим видеть… августу римлян… Анастасия, августа, побеждай! Спаси, Господи, сих, имже повелел еси царствовати!»⁵²². Подчиняясь гласу народа, Тиберий поселил в императорском дворце свою супругу Анастасию, провозглашенную августой, и дочерей Константину и Хариту. София, сохранив титул августы, перебралась в другой дворец, который специально для нее Тиберий построил «в пристани Юлиановой и назвал его по имени Софии… дав ей и кувикуляриев для услуги, и приказал почитать ее, как свою мать; устроил также и баню, и все, что нужно для ее удобств»⁵²³. Но власти она больше не имела, чем, со свойственным ей честолюбием и самолюбием, была оскорблена, затаив обиду на императора, которого не без оснований считала своим ставленником.

Признанный главным виновником поражения в войне с персами, Юстиниан был уволен, а новым магистром армии Востока Тиберий назначил Маврикия, который, после того как он сам стал цезарем, занял его должность комита экскувитов – телохранителей императора. Выехав на восток, Маврикий устроил свою ставку в Кесарии Каппадокийской, пополняя воинский контингент, обескровленный поражением. Опьяненные успехом, персидские войска под командованием Тамхосрова разоряли оккупированную страну, убивали и грабили армян, сжигали их жилища, их церкви и целые монастыри, после чего ушли из страны, опасаясь столкновения с Маврикием, армия которого числом значительно превосходила армию Тамхосрова. Маврикий, несмотря на то что страдал тогда от горячки, внезапно вторгся в Арзанену и занял крепость Афумон, оставленную ее гарнизоном. Поскольку у него не было сил долго удерживать ее, он предложил местным христианам – армянам, грекам, сирийцам – в течение трех дней собраться вместе и эвакуироваться в пределы христианской империи. Желающих покинуть родную страну оказалось около десяти тысяч человек. Все они, вместе со своим имуществом и даже скотом, были переправлены на остров Кипр, после чего Маврикий приказал своим солдатам подвергнуть захваченную территорию опустошению. Симокатта, правда, дает иную версию переселения жителей Арзанены на Кипр, считая, что это были взятые в плен персидские солдаты⁵²⁴. Впрочем, возможно, что у разных историков речь идет о двух разных переселениях.

В феврале 579 г. умер персидский шах Хосров Ануширван. Престол перешел к его сыну Хормизде, который, по характеристике Феофилакта Симокатты, представлял собой средоточие пороков и отличался безмерной жестокостью: «Он был ненасытен в своей жадности к стяжанию… он радовался обману и упивался ложью; не к миру, а к войне стремился он всем своим сердцем. Для своих подданных был он самым суровым владыкой; одних. он на вечные времена подверг наказанию кандалами и цепями, других казнил мечом; иных разослал по болотистым местностям Тигра, а эта река несет явную гибель тем, кого царь посылал сюда на смерть»⁵²⁵. Хормизда не последовал обычаю уведомлять о своем восшествии на престол императора ромеев, не считая его равным себе, а на переговорах о заключении мира с Римской империей он не только настаивал на возвращении Иверии и Персоармении под свой контроль и требовал ежегодной дани, но и решительно отказывался вернуть крепость Дару римлянам, хотя его отец склонялся уже в поисках компромисса к этой уступке.

Переговоры зашли в тупик и были сорваны; с наступлением лета 579 г. войска под командованием Маврикия перешли Тигр и начали опустошать «плодородные и цветущие области Персии, проводя все летнее время в избиении персов»⁵²⁶. На зиму Маврикий отвел войска в Каппадокию, а в следующее лето его армия вновь вторглась в Месопотамию. В походе ромейскую армию сопровождали союзные империи арабы под предводительством шейха Аламундара, но возникло подозрение, что, играя в двойную игру, Аламундар известил персов о маршруте ромеев. Шах приказал одному из лучших своих полководцев, Адорману, вести войска на город Каллиник, расположенный в стратегически важном месте на берегу Евфрата в Сирии, чтобы захватить его, пользуясь тем, что основные силы противника находятся далеко. Но вовремя узнав о замысле персов, Маврикий повернул назад и повел армию на защиту Каллиника. Войска встретились, и в состоявшемся сражении победу одержал Маврикий, а персы, понеся большие потери, бежали с поля битвы. В июне 581 г. полчища персов под командованием полководца Тамхосрова, уже не раз побеждавшего ромеев, вторглись в римскую Месопотамию. Генеральное сражение с армией Маврикия было дано у стен Константины. По очевидно преувеличенной оценке Феофилакта Симокатты, это была «более сильная, чем какая-либо другая известная битва между ромеями и парфянами»⁵²⁷. Симокатта особенно любит архаичные этнонимы и персов именует то парфянами, то даже мидийцами. «Полководец мидийцев, – пишет он, – сражаясь в первых рядах войск, расстался с жизнью от удара копьем; варварское войско плохо повело бой, и ромеи одержали победу»⁵²⁸, а персы вернулись в свою страну. После этой победы над персами положение дел на восточной границе в течение нескольких лет оставалось относительно благополучным.

В 579 г. каган аваров Баян потребовал у императора Тиберия передать ему пограничную крепость Сирмий, которую он тщетно пытался уже заполучить раньше, в правление Юстина. Император ему в этом отказал, сказав, что «он скорее отдаст кагану собственную дочь, чем позволит ему владеть этой важной крепостью»⁵²⁹. Баян, однако, не отступился от плана овладеть этим городом, который занимал исключительно важное стратегическое положение и служил воротами к имперским владениям в Иллирике. После того как в 582 г. был выстроен понтонный мост из лодок через Саву напротив Сирмия, имперские войска под командованием Нарсеса вступили в войну с аварами, но военачальник, простудившись, умер во время похода. Ромеи мужественно сражались с аварами, но у тех имелось значительное численное преимущество. Состоялись переговоры, и ромеи уступили аварам Сирмий. В обмен они взяли на себя обязательство защищать империю на Балканах от славян, которые представляли для нее большую опасность, чем исключительно воинственные, но относительно малочисленные авары: вторгаясь в ее пределы, славяне не ограничивались грабежами, но поселялись в ее балканских диоцезах: Иллирике, Фракии и Македонии.

В 578 г. к императору Тиберию прибыл посланник римского сената Памфроний. От лица сената он предложил ему три тысячи солидов на возобновление войны с лангобардами, оккупировавшими половину Италии, но, занятая войной на Востоке, подвергаемая варварским вторжениям на Балканах, империя не в состоянии была вести еще одну войну – в Италии. Поэтому император вернул большую часть этих денег римскому сенату, посоветовав нанять на них франков, чтобы те воевали с лангобардами, и сенаторы воспользовались этой рекомендацией. А на оставшуюся сумму Тиберий нанял самих лангобардов воевать в составе имперской армии на восточной границе, сократив этим число вооруженных оккупантов Италии, что препятствовало их дальнейшей экспансии и снижало угрозу захвата ими Рима.

Между тем августа София, не смирившаяся с потерей власти, предприняла в ноябре 580 г. отчаянную попытку вернуть себе власть: она предложила уволенному в отставку Юстиниану с ее помощью свергнуть Тиберия и самому стать императором. Обстоятельства происшедшего недостаточно ясны. Судя по тому, что, получив известие о заговоре, Тиберий, который находился тогда в загородном дворце в Евдоме, поспешно возвратился в Константинополь и лишил Софию сана августы, конфисковав ее имущество и поселив ее в одном из дворцов в качестве частного лица и под надзором. Заговор действительно имел место, но Тиберий не наказал Юстиниана, возможно, потому, что не считал его по-настоящему вовлеченным в этот заговор, в противном случае он обнаружил в этом деле немыслимое великодушие. София скончалась уже в следующем столетии от Р. Х., но точная дата ее смерти неизвестна.

Весной 582 г. Тиберий вызвал к себе во дворец Маврикия и Германа, который, вероятно, был сыном убитого в Александрии Юстина. Вскоре после этого они оба были помолвлены с дочерьми императора – Константиной и Харитой. 5 августа оба зятя Тиберия были им возведены в сан цезарей. Несколько дней спустя император оказался в крайне тяжелом состоянии. По словам Феофилакта Симокатты, «его поразила болезнь черной желчи»⁵³⁰, то есть меланхолия. Феофан Исповедник пишет, что он отравился, «вкусив рыжих шелковичных ягод, красивых, но вредных»⁵³¹, по версии Михаила Сирийца, он заболел дизентерией⁵³². Если верить Иоанну Никиусскому, Тиберий, чувствуя приближение смерти, «повелел, чтобы его зять, по имени Герман, был возведен на императорский трон. А тот был прежде патрикием. Но по смиренности своего сердца он отказался стать императором»⁵³³. Во всяком случае, 13 августа, находясь на смертном одре в Евдемонском дворце, он вызвал туда цезаря Маврикия и в присутствии своей дочери Константины, а также новопоставленного патриарха Константинопольского святого Иоанна Постника, епископов, архимандритов, сановников и телохранителей провозгласил его августом, тем самым назначая его своим преемником и вручая ему бразды государственного правления. При этом он поручил квестору Иоанну произнести пространную речь от своего имени, которая в передаче Симокатты содержит в себе и такое наставление, обращенное к Маврикию: «Держи в узде разума произвол своей власти, с помощью философии, как рулем, управляй кораблем империи… Бойся думать, что ты превосходишь всех умом, если судьбою и счастьем ты поставлен выше всех. Стремись заслужить не страх, но расположение у своих подданных, льстивым речам предпочитай упреки: они лучший наставник жизни. Считай, что эта порфира – дешевая тряпка, которой ты обернут, а драгоценные камни твоего венца ничем не отличаются от камешков, лежащих на берегу моря»⁵³⁴.

Четырнадцатого мая император Тиберий Флавий Константин скончался, а на следующий день его останки были погребены в храме Двенадцати Апостолов. «По всему городу, как волны моря, прошли великий плач и стенания»⁵³⁵.

Император Флавий Тиберий Маврикий Август родился в 539 г. в маленьком каппадокийском городе Арависсе. В нем тогда в основном жили армяне, и версия о его армянском происхождении представляется достоверной, но официально он считался выходцем из древнего римского рода, что, конечно, возможно, хотя и не особенно вероятно.

Маврикий получил хорошее образование, судя по всему юридическое; определенных сведений о том, где и когда он учился, не имеется. Свою карьеру он начал со службы нотария в столице, а затем дослужился до должности секретаря комита экскувитов Тиберия; когда же тот был провозглашен цезарем, Маврикий занял его должность – комита экскувитов. В 577 г., после неудач патриция Юстиниана в войне с персами, Тиберий заменил его Маврикием, назначив его магистром армии Востока. У него ранее не было опыта командования армией, но теоретически он был вполне подготовлен к исполнению своей должности. О том, что он со свойственным ему усердием изучал военное дело, свидетельствует книга «Стратегикон», автором которой он традиционно считался. Но даже если ученые правы в том, что она написана другим лицом и только приписана Маврикию, в самом усвоении трактата по военному искусству именно ему отразился тот факт, что военную науку он изучал тщательно и овладел ей. Об этом же вполне красноречиво свидетельствует и результат его полководческих дел на Востоке. Он одержал победы над лучшими военачальниками персов Тамхосровом и Адарманом и сумел добиться коренного перелома в ходе войны с персами в пользу Римской империи, за что и был удостоен императором Тиберием титула цезаря. Матримониальные расчеты стояли тут уже на втором плане. Тиберий думал не о том, как пристроить свою дочь на выданье, но прибег к одному из традиционных для Рима способов включения избранного преемника в императорскую семью. По характеристике Евагрия, «то был муж благоразумный, проницательный, во всем добросовестный и твердый. Отличаясь постоянством и строгостью образа жизни и нравов, он одерживал победу над желудком, потребляя только необходимое и обычное, и над всем остальным, чем чванится жизнь, пренебрегающая мерой»⁵³⁶.

По прошествии траурных дней по покойном императоре Маврикий обвенчался с дочерью Тиберия Константиной. Таинство брака совершил патриарх Константинополя Иоанн Постник. Биограф Маврикия и историк его правления Феофилакт Симокатта описал брачные торжества, которые продолжались в течение целой недели: «Патриарх… взяв правые руки императора и императрицы, соединил их между собою и с благожелательными возглашениями торжественно совершил брак императора; на головы владык он возложил венцы и причастил их. После этого во дворцовую залу были приглашены лица, блистающие высшими государственными званиями. Зала была великолепно убрана кругом… Дочь же Тиверия… шла перед императором к свадебному трону как бы втайне (она не должна была еще показываться народу), закрытая по обычаю многими тонкими покрывалами. Тотчас в зале появился император, торжественно сопровождаемый многими вельможами, облеченными в белые одеяния. Он поднялся на возвышение, украшенное занавесами, с тем чтобы показать присутствующим императрицу и обнять ее… Императрица поднялась с трона, оказывая почтение своему супругу императору, а димы громко запели брачную песню. Тут сват на глазах всех димов с веселым видом протянул новобрачным кубок с вином. Вся же столица еще в продолжение семи дней справляла праздник и украшалась серебряными сосудами… Для каждого желающего услаждать свои взоры были зрелища. Флейты, свирели и кифары звучали везде шумно и возбуждающе, и много кудесников… всенародно показывали свое искусство желавшим смотреть; артисты сцены, представляя пороки людей… с большим воодушевлением показывали свои смешные комедии… а людей, исполняющих государственные обязанности, император угощал во дворце»⁵³⁷. Атмосфера празднеств, описанных Феофилактом, пронизана реминисценциями античного быта, при том что участники торжеств все, конечно, были христианами не в первом поколении. И сам император отличался искренним и ревностным благочестием: совершителя своего браковенчания патриарха Иоанна, прозванного за свое аскетическое житие Постником, он почитал как святого угодника и чудотворца, и когда тот преставился, Маврикий взял во дворец его одр как святыню и спал на этом одре.

Став императором, Маврикий вызвал в Константинополь своего отца Павла, мать, брата, который также носил имя Павел, и сестер Гордию и Феоктисту. При этом отец и брат были удостоены сана патрициев, а отец к тому же был назначен принцепсом сената. Муж Гордии Филиппик занял должность комита экскувитов – подобная семейственность как будто подтверждает версию восточного происхождения Маврикия. Родной город императора Арасвисс был им также облагодетельствован, подобно его родственникам: соборный храм Арасвисса был украшен золотыми и серебряными сосудами, выполненными лучшими столичными ювелирами на средства казны. Окружающая город стена была выстроена заново, а когда буквально через год после этого она, как и другие городские строения, стала жертвой разрушительного землетрясения, Маврикий выделил значительные средства на восстановление родного города из руин.

От этого бедствия, случившегося в мае 582 г., пострадала и столица империи, которая месяцем раньше подверглась опустошительному пожару, но при восстановлении разрушенных сооружений Константинополя Маврикий обнаружил гораздо большую бережливость, за что получил от столичных жителей прозвище скряги, хотя в самом начале его правления в Константинополе был построен новый водопровод, значительно улучшивший снабжение мегаполиса питьевой водой. Кроме того, он распорядился о сооружении новых терм в столице.

Одной из административных реформ, предпринятых Маврикием, стало образование двух экзархатов на территориях, возвращенных в лоно империи при Юстиниане Великом: Равеннского, в состав которого входила Италия без островов, и Карфагенского. Равеннский экзархат был образован в 584 г. Его первым экзархом стал Деций, но уже в следующем году его сменил Смарагд, затем эту должность исполняли Ромиан и Каллиник. Карфагенский экзархат, учрежденный в 590 г., включал провинции Триполитанию, Африку, Бизацену, Нумидию, Мавританию, иными словами, простирался от Ливии до Атлантического океана. Карфагенскому экзарху подчинялись также Сардиния, Корсика, Балеарские острова и имперские земли на юге Испании, отвоеванные при Юстиниане у вестготов. В 600 г. Маврикий поставил Карфагенским экзархом Ираклия Старшего, сын которого, соименный отцу, впоследствии стал императором. В руках экзархов была сосредоточена полнота военной и гражданской власти на подведомственной территории, и они обладали большей самостоятельностью в управлении, чем префекты.

На протяжении всего своего правления Маврикию приходилось вести войны. На восточной границе военные действия развивались с переменным успехом. Когда Маврикий принял на себя верховную власть, он поставил на свою прежнюю должность магистра Востока Иоанна Мистакона, родом из Фракии; до тех пор тот командовал войсками, расквартированными в Армении. И сразу после своего назначения Иоанн повел армию в наступление. Столкновение с противником произошло у впадения реки Нимфия в Тигр. В этом сражении победу одержали персы. Ромеи понесли большие потери и были вынуждены отступить к своим укреплениям.

С наступлением осени военные действия прекратились и были возобновлены уже только весной 583 г., после увольнения Иоанна и назначения магистром Востока Филиппика, мужа сестры императора. В течение лета Филиппик набирал дополнительные контингенты в войска, а осенью начал наступление, опустошив иранскую область Беарбаеса. Против ромеев двинулась персидская конница. Узнав о ее приближении, Филиппик отвел свои войска в пределы империи, при этом часть армии, заблудившись, двигалась по безводной пустыне. Между тем армия вела много пленников, захваченных во время наступления. Рассказывая об этом бедственном отступлении, Феофилакт писал: «Ромеи… совершенно были лишены воды. Поэтому они приняли относительно пленных самое жестокое решение и убили всех, мужчин и женщин; детям же они сохранили жизнь. Но и те вскоре погибли от недостатка воды»⁵³⁸. В следующем, 584 г. Филиппик ввел войска в персидскую Арзанену, расположенную к северу от Беарбаеса, и захватил там богатую добычу. Филиппик был способным и хорошо образованным полководцем, начитанным в книгах античных историков, писавших о войнах, изучавшим стратегию и тактику древних, старавшимся заимствовать их приемы и своим учителем почитавшим Сципиона Старшего – победителя Ганнибала, но успешное развитие наступления было прервано болезнью полководца, который был вынужден оставить армию, возложив временное командование на тагматарха Стефана, в прошлом телохранителя императора Тиберия. Главнокомандующий иранскими войсками, имевший чин хардаригана, воспользовавшись отъездом Филиппика, осадил ромейский город Тивериополь, взять который он не сумел, но преуспел в другом: приказал сжечь монастырский храм Предтечи и Крестителя Иоанна, расположенный поблизости от Мартирополя. С наступлением зимы Филиппик поправился, вернул себе командование восточной армией и, распустив войска на зимнее время, отправился в столицу.

Когда же весной 585 г. он вернулся на восток, к нему в Амиду, столицу ромейской Месопотамии, прибыло посольство персов во главе с сатрапом Мебодом. Мебод от имени шаха предлагал мир в обмен на денежную компенсацию, которую Рим должен уплатить за разорение пограничных земель Ирана. Свои предложения посол сделал в присутствии военного совета, и вот когда его участники услышали о предлагаемых условиях мира, «ромеи подняли свист, грозя послу смертью»⁵³⁹. Филиппик распустил совет, а о предложениях персов письменно проинформировал императора, и тот приказал «прекратить переговоры о таком позорном для ромеев перемирии как не соответствующем величию ромейского народа»⁵⁴⁰.

Следующее большое сражение состоялось на равнине у города Солохона, расположенного к западу от пограничной крепости Дары. Там Филиппик выстроил боевые порядки. Левым флангом командовал архонт Эмесы Илифред, а его помощником был назначен гунн Апсих. Правым флангом командовал таксиарх Виталий, а центром сам магистр; своим помощником он поставил Ираклия, сын которого с тем же именем стал впоследствии императором. Персидской армией командовал хардариган, который поставил на правый фланг сатрапа Мебода, а на левый – его племянника Афраата. Нападающей стороной в этой битве были персы, которые выбрали днем сражения субботу, рассчитывая на праздничное настроение в рядах противника, потому что «ромеи почитают этот день днем отдохновения и уважают святость этого установления»⁵⁴¹.

Когда персы, «поднимая тучу пыли»⁵⁴², приблизились к расположению римских боевых порядков, Филиппик велел вынести на поле битвы Нерукотворный Образ Спасителя. «Сняв с него все священные покрывала, стратиг быстро нес его по рядам воинов… Затем он остановился в центре, неудержимыми потоками изливая слезы (он знал, что при этом столкновении прольются реки крови), и обратился к войску со словами поощрения… Все бывшие в этот день в укреплении молились и, стараясь умилостивить Бога, со слезами служили молебны, чтобы ромеи вышли из этого боя победителями»⁵⁴³. И молитвы христолюбивого воинства были услышаны: несмотря на тяжелые потери с обеих сторон, персы потерпели поражение, оставив поле битвы за римской армией, потеряв тысячи воинов убитыми и взятыми в плен, много персидских воинов погибло из-за неблагоразумия хардаригана, который перед началом сражения приказал порезать кожаные мехи, наполненные водой, чтобы у воинов не было иной надежды на спасение, кроме победы. И вот, беспорядочно отступая, персы мучились от жажды, а когда добрались до источника, многие из них умерли от избытка поглощенной ими воды.

Одержав победу, римские войска вторглись в персидскую Арзанену, подвергнув ее жестокому опустошению, но дальнейшие действия Филиппика не принесли успеха. Ему не удалось овладеть крепостью Хломарон, расположенной на берегу Нимфия. Переоценив численность войск противника и опасаясь разгрома, он приказал своей армии спешно начать отступление, в ходе которого был утрачен обоз. Овладевшие им персы были избавлены от голода. Ромеи понесли большие потери и в живой силе. Преследуя противника, персы уничтожили его арьергард. Выйдя из пределов Ирана, римская армия остановилась у горы Изала, разместившись в двух находившихся там крепостях. Душевно мучась от стыда за постигшие армию по его вине неудачи, Филиппик передал командование Ираклию, который в скором времени сумел привести деморализованные войска в порядок. По приказу императора он возобновил наступательные операции, «переправился через Тигр и, двигаясь с войском вглубь страны, предал огню все, что только было замечательного на этой земле. Затем он вернулся в ромейские пределы, укрывшись в Феодосиополе»⁵⁴⁴. Перезимовав, римские войска с началом весны 586 г. вновь предприняли опустошительные вторжения в Персию, продолжив их и в следующем году.

Хотя командование вооруженными силами, действовавшими на персидском фронте, осуществлял Ираклий, магистром Востока оставался бездействовавший родственник императора Филиппик, но в начале 588 г. Маврикий заменил его Приском. Выполняя распоряжение императора об экономии расходов, он сразу после прибытия в расположение войск объявил о снижении воинского довольства на одну четверть. Реакцией на эту меру стал бунт. Раздались мятежные выкрики: «Низвергнута дружба и союз со всем войском, нет у войска предводителя!»⁵⁴⁵. Тщетно пытался Приск утихомирить страсти, приказав вынести образ Нерукотворного Спаса, взбунтовавшиеся солдаты не успокоились. В икону стали кидать камни. Приск был вынужден, тайком покинув лагерь, спасаться бегством, по дороге приказав оставшимся верными начальникам выдавать воинам прежнее жалование и распускать слухи о том, что это его предшественник Филиппик посоветовал Маврикию экономить средства казны на солдатском жаловании. Но, как пишет Евагрий, мятежные солдаты, захватив одного из военачальников – Германа, принудили его под угрозой убийства взять на себя командование и стать императором⁵⁴⁶, хотя другой историк, Феофилакт, умалчивает о провозглашении Германа императором. «Всех же остальных таксиархов, лохагов, хилиархов и тех, кто командовал центуриями и декуриями, изгнав, они назначили себе кого хотели, открыто понося царскую власть»⁵⁴⁷. Мятежные воины стали уничтожать статуи Маврикия. Герман, однако, сумел понудить их поклясться, что они будут воздерживаться от грабежей своего народа. Пытаясь уладить дело миром, Маврикий уволил Приска и вновь назначил магистром армии Востока Филиппика, но мятежники не приняли и его. Воспользовавшись бунтом в армии противника, персы вторглись на землю ромеев, совершая опустошения и грабежи, и осадили город Константину, но Герман направился к стенам этого города во главе отряда в одну тысячу воинов, и ему удалось снять осаду.

Чтобы вернуть мятежные войска к повиновению законной власти, Маврикий направил для переговоров с ними Аристовула, и тот, при поддержке Германа, преуспел в исполнении своей миссии: «в одних случаях дарами, в других – словами он смягчил непримиримость мятежников»⁵⁴⁸. Под командованием Германа войска одерживают еще одну победу над персами под стенами Мартирополя. Три тысячи персов были взяты в плен, и среди них оказались все командиры, оставшиеся в живых. У стен крепости также пал их военачальник. После одержанной победы солдаты решили примириться с императором, «послав ему много добычи и персидские знамена, которые ромеи на своем языке (в данном случае – латинском. – В.Ц.) называют банда»⁵⁴⁹. Со своей стороны, император прислал в войска золото для раздачи его в благодарность за победу. И все же Герман и некоторые другие военачальники, участвовавшие в мятеже, были вызваны на суд в Константинополь и там приговорены к смерти. Но император их простил и помиловал, и «даже удостоил их почетных даров»⁵⁵⁰.

Когда же Маврикий потребовал от прежних мятежников принять в качестве своего командующего магистра армии Востока Филипика, в войсках снова началось брожение. И тогда он направил для увещевания вчерашних бунтовщиков патриарха Антиохийского Григория, который ранее снабжал воинов и денежными подарками, и продуктами питания, и одеждой. Ему удалось убедить собравшихся для встречи с ним в местечке Литавры, расположенном вблизи Антиохии, офицеров окончательно примириться с верховной властью и исполнять ее повеления, а значит и повиноваться назначенным ей начальникам: «Не медлите, доверьтесь мне, – сказал он в заключение своей речи, – ведь священнический сан является посредником между царской властью и войском; и покажите, что деяния ваши – не тирания, но небольшое и [притом] справедливое возмущение против нанесших вам обиду стратегов»⁵⁵¹. В противном случае «вас немедленно настигнет правосудие, которое уже не допустит вашего прощения»⁵⁵². Примирение завершилось причастием Святых Таин, которые сам патриарх преподал воинам во второй день Страстной недели – 4 апреля 589 г.

Вскоре после этого персы, воспользовавшись предательством перебежчика Ситты, захватили Мартирополь. Филиппик попытался освободить город, но в сражении у его стен ромеи потерпели поражение, после чего Филиппик был отстранен от командования, и на его место Маврикий назначил ранее успешно действовавшего на балканском фронте Коменциола. Прибыв в расположение войск на восточной границе, он дал противнику сражение у Сисарбона, и началось оно для римлян крайне неудачно. По словам Феофилакта, «едва начался бой, как Коментиол показал тыл, и затем началось страшное бегство... вплоть до Феодосиополя»⁵⁵³, но отступила лишь часть войска, сражение продолжалось, его вели воины под командованием Ираклия. И вскоре в ходе битвы наступил перелом. Погиб персидский военачальник Афраат, и персы оставили поле боя, а на следующий день ромеи захватили брошенный противником лагерь. В честь одержанной победы в Константинополе были устроены конские ристалища и народные увеселения с плясками и пением.

Между тем за несколько месяцев до этой победы, в мае 589 г., персы открыли второй фронт против Рима – на Кавказе. Туда были направлены войска под командованием Варама, который раньше успешно отразил вторжение тюркютов в северо-восточные пределы Ирана, к югу от Аму-Дарьи, после чего война с ними была перенесена в Закавказскую Албанию, где Варам снова разбил их и затем уже через Колхиду вторгся в Сванетию, которая, наравне с Колхидой, в Константинополе рассматривалась как страна, входящая в зону имперских интересов. Император отправил на Кавказ войска под командованием Романа. Генеральное сражение между римлянами и персами состоялось на берегу рукава реки Аракса, и персы потерпели в нем поражение. Разгневанный вестью о поражении, шах Хормизда приказал послать Вараму в качестве награды за поражение женские одежды. Придя в ярость, Варам в ответ направил шаху письмо, в котором назвал его «дочерью Хосрова». Вызов был брошен. Шах направил к Вараму вельможу Сарама, чтобы тот отрешил мятежного военачальника от власти, арестовал его и доставил во дворец. Но Варам уже сжег мосты, надеяться на прощение он не мог, поэтому он приказал верным ему воинам схватить Сарама и бросить его под ноги слона, который и затоптал его. В Иране началась междоусобная война. «Народная ненависть к Хормизду, – по словам Феофилакта, – дала возможность Вараму набрать себе в войско дополнительные вспомогательные силы»⁵⁵⁴. В лагере под Нисибисом также вспыхнул мятеж: находившийся там высокопоставленный сановник Хубриадан был схвачен мятежниками, они «стащили его с коня, отрубили у несчастного конечности и, отделив голову от туловища, отправили Хормизду эти знаки непримиримого мятежа»⁵⁵⁵, который продолжал расширяться, включая все новые и новые воинские части, изменявшие шаху.

Наконец, в Ктесифоне, куда Хормизда перебрался, спасаясь от мятежников, был совершен кульминационный акт развивающейся политической драмы. В тюрьме этого города был заточен родственник шаха Биндой. И вот, воспользовавшись мятежными настроениями в войсках, расквартированных в Ктесифоне, его брат Бестам вывел его из темницы, и тюремная стража не воспрепятствовала ему в этом, после чего толпа воинов ворвалась во дворец. Во главе взбунтовавшихся солдат был Биндой, который, «взяв за руку Хормизда, свел его с трона, сорвал с его головы диадему и отдал его под стражу телохранителям»⁵⁵⁶. Сын шаха Хосров, узнав о случившемся, бежал, но Биндой перехватил его, доставил в столицу и принудил взойти на престол отца, который был ослеплен, но прежде чем он потерял зрение, на его глазах были убиты один из его сыновей и его жена, которую растерзали на части, а затем мятежники «возвели Хосрова на царский трон. Поставив его под золотой купол, как требует обычай у персов при провозглашении, они, преклоняясь перед ним, как перед царем, осыпали его поздравлениями и добрыми пожеланиями»⁵⁵⁷. Хотя сын, ставший почти невольным участником низложения отца, пытался заботиться о нем, посылая ему в тюрьму «на золотых блюдах соусы и куски дичи с царского стола, лучшие куски оленины, мяса коз и диких ослов, старые ароматные вина»⁵⁵⁸, отец с презрением отвергал эти подачки и осыпал бранью своих стражей, которые в конце концов забили его кулаками и дубинами насмерть.

Попытка Хосрова II договориться с Варамом и добиться от него признания себя шахом в обмен на высшую должность в государстве и щедрые дары не увенчалась успехом. Узурпатор ответил ему посланием, исполненным безудержного самомнения: «Варам, любимец богов, победоносный и славный, враг тиранов, первый среди наместников, правитель персидских войск, разумный, истинный вождь, богобоязненный, безупречный, благородный, счастливый, многожеланный, уважаемый, расчетливый, предусмотрительный, кроткий, человеколюбивый, Хосрову, сыну Хормизда. Письма, свидетельствующие об убожестве твоего ума, я получил, но твоих дерзновенных предложений я не принял»⁵⁵⁹. Варам угрожал шаху: «Чтобы тебе не испытать несчастий отца, сложи диадему… и уйди из царских жилищ»⁵⁶⁰. Взамен диадемы он предлагал Хосрову одну из должностей на государственной службе. Получив столь оскорбительный ответ, Хосров снова писал Вараму, отвергая его претензии, но, как и прежде, предлагая ему положение «своего лучшего помощника». Война между Хосровом и узурпатором стала неизбежной, закончилась она скоро поражением шаха, которому изменили его войска, перейдя на сторону Варама, после чего Хосров тайком покинул поле боя и бежал в пределы Римской империи, в город Киркенсий. Вскоре после этого он в Иерополе встретился с магистром армии Востока Коменциолом. Военачальник отправил императору донесение о случившемся вместе с посланием самого Хосрова Маврикию, в котором тот умолял императора о помощи в восстановлении его на престоле: «Варам, этот презренный раб. привел в беспорядок всю персидскую державу. Поэтому следует вашей прозорливости, хранительнице мира, протянуть руку спасения государству, разграбляемому и мучимому тиранами, укрепить власть, которой грозит разрушение. дать право признать вас спасителями и целителями персидской державы. Я пишу тебе это, как бы находясь пред твоим лицом, я, Хосров, твой сын, слезно тебя умоляющий»⁵⁶¹.

Император Маврикий откликнулся на просьбу свергнутого шаха. В его распоряжение была предоставлена свита телохранителей, но встретиться с ним он не пожелал. Маврикий считал, что тот должен оставаться на границе, вблизи своего государства, чтобы иметь возможность успешнее влиять на развитие событий в нем. Весной 590 г. посланцы Хосрова были приняты в Константинополе Маврикием. Состоялись переговоры, в ходе которых персы обещали императору ряд территориальных уступок в случае, если он поможет законному шаху вернуться к власти. Со своей стороны, Варам так же отправил своих посланцев в Константинополь, обещая уступки, если римляне откажут Хосрову в помощи, но Маврикий сделал ставку на Хосрова, и посланцы узурпатора вернулись к нему с пустыми руками. Император помог законному шаху войсками и денежными средствами. В благодарность Хосров вернул империи город Мартирополь, который оставался в его власти. В нем скрывался изменник Ситта, сдавший эту крепость врагу. Ситта был выдан и по приговору военного суда сожжен на костре.

После двух побед над полчищами узурпатора, одержанных римлянами под командованием полководца Нарсеса, который, возможно, был родственником евнуха Нарсеса, великого полководца времен святого Юстиниана, Хосров вернулся на престол своих предков. Варам бежал к тюркютам, но впоследствии был там убит. Сторонники узурпатора были преданы казни. Римские войска вернулись в пределы империи. В вознаграждение за помощь Хосров, согласно сирийским и арабским источникам и вопреки тому, что написал о неблагодарности шаха Феофилакт⁵⁶², передал Маврикию для раздачи солдатам двадцать миллионов дирхемов⁵⁶³. Страшась за свою безопасность, шах попросил Маврикия предоставить ему тысячу телохранителей, и император выполнил эту его просьбу. По договору о перемирии, заключенному в 591 г., Иран вернул Римской империи захваченные ранее пограничные крепости Дару и Мартирополь, а также уступил спорные страны: Восточную Месопотамию и Персоармению, состоявшую из провинций Арзанена, Тарон и Айрарат. Хосров признал принадлежность империи всей Сванетии, Колхиды и Иверии с ее столицей Тифлисом. Эти условия были подтверждены мирным договором 601 г.

После возвращения на престол Хосрова значительно улучшилось положение христиан в Иране. Этой перемене способствовало и то обстоятельство, что жена шаха Ширин, или Сейрем, имела ромейское происхождение и исповедовала веру во Христа. В окрестностях столицы она выстроила монастырь, в котором раздавала подарки насельникам в Лазареву субботу. Оставаясь зороастрийцем, шах, однако, чтил Божию Матерь и христианских святых. К гробнице святого мученика Сергия в Антиохию он «послал крест, сделанный из золота и украшенный драгоценными камнями, который некогда захватил в качестве добычи при взятии города Хосров, сын Кавада… К этому кресту сверху Хосров приделал другой крест, из червонного золота»⁵⁶⁴.

Заключение перемирия позволило Маврикию перебросить значительную часть войск, которые были размещены на восточной границе, на Балканы, где империи приходилось сдерживать натиск авар и славян, – Балканский фронт был тогда самым опасным и кровавым. Каган авар Баян потребовал увеличить размер дани, выплачиваемой аварам по договору, заключенному при Тиберии. Не преуспев в шантаже, авары возобновили войну. После захвата ими пограничного Сингидуна и еще нескольких пограничных крепостей император вынужден был возобновить переговоры с каганом, направив в его ставку сенатора Эльпидия и одного из своих телохранителей, Коменциола. Договориться не удалось: переговоры были прерваны, но в следующем, 584 г. возобновлены. В результате удалось заключить договор, по которому империя увеличила размер подарков кагану. Но авары и после этого успеха не оставили империю в покое. Для нападений на нее они использовали попавшие в зависимость от них славянские племена Паннонии.

В 584 г. авары «подослали племя славян, и огромное пространство римских земель было опустошено. Славяне дошли вплоть до так называемых Длинных стен, прорвавшись через которые на глазах у всех произвели страшную резню»⁵⁶⁵. Поставленный магистром армии Коменциол дал отпор противнику, ввел войска во Фракию, к тому времени уже занятую славянами, и разгромил их полчища. В награду за одержанную победу он был удостоен звания магистра «militum praesentalis» и с этим званием продолжил войну. У стен Адрианополя римская армия под его командованием сразилась со славянами, предводителем которых был Радогост, у Феофилакта – Ардагаст. Римляне вновь одержали победу и освободили многих пленников, захваченных варварами. Император, понимая, что угроза с севера не миновала, принимал меры по усилению обороны Южной Фракии, примыкающей к столице. И когда в Константинополь прибыл аварский посол Таргитий с требованием дани, император не только отказал ему в этом, возложив на аварского кагана вину за вторжение зависимых от него славян, но и сослал его на шесть месяцев на остров Халкитиду под строгий надзор.

Война возобновилась. Баян взял на себя командование соединенными полчищами аваров и славян. На этот раз он попытался взять самый крупный после Константинополя ромейский город на Балканах – Фессалоники. Надежду на легкую победу внушала чума, опустошившая этот город и всю Македонию и Элладу. Каган, по словам агиографа святого Димитрия Солунского, которым, весьма вероятно, был архиепископ Иоанн, занимавший Фессалоникийскую кафедру в первой половине 7 в. и описавший события, случившиеся в правление архиепископа Евсевия, «призвал к себе все звериное племя славян, ибо весь народ был тогда ему подчинен, – и, смешав их с некоторыми варварами других племен (вероятно, гепидами и кутригурами. – В.Ц.), приказал всем выступить против богохранимой Фессалоники. Это было… самое большое войско, какое можно видеть в наши времена. Одни считали, что их больше ста тысяч вооруженных людей, другие – немногим меньше, третьи – многим больше… Мы слышали, что иссякали реки и источники, у которых они только разбивали лагерь»⁵⁶⁶. В обозе осаждавших находились также женщины и дети: целью нашествия был не только грабеж, но и переселение в теплый, благоприятный для жизни край.

Весть о приближении варваров дошла до властей и жителей Фессалоник в воскресенье 22 сентября, но уже в ночь на понедельник враги подошли к городским предместьям. В темноте они приняли стены, окружавшие загородный храм святой Матроны, за самый город и начали готовиться к их штурму, но на рассвете поняли, что ошиблись, и стремительно двинулись на Фессалоники. «Когда же, наконец, наступил день, эти звери, – по словам архиепископа Иоанна Фессалоникийского, – плотно окружили кольцом всю стену. Тогда их несчетное полчище было ясно видно. Подобно смертоносному венцу, они окружили город, и не было видно места на земле, которое не попирал бы варвар, но вместо земли, травы или деревьев можно было видеть головы врагов, стоявших тесно друг за другом и грозивших назавтра неизбежной смертью»⁵⁶⁷. Окружив городскую крепость, они взялись за изготовление стенобитных орудий. На это занятие ушло два дня. Утром 25 сентября были построены осадные башни – гелеполы, бараны, предназначенные для удара по стенам таранами, и камнеметы. Архиепископ Иоанн так описывает эти машины: «Они были четырехугольными, широкими в основании и суживающимися к верхушке, на которой имелись очень массивные цилиндры, окованные по краям железом, к которым были пригвождены бревна, подобные балкам большого дома, имевшие подвешенные сзади пращи, а спереди прочные канаты, с помощью которых, натянув их разом по сигналу книзу, запускали пращи»⁵⁶⁸. Это первое в источниках упоминание об использовании славянами осадных орудий. Гарнизон Фессалоник был малочисленным, и городу, казалось, грозит неминуемое падение, а его жителям – истребление и рабство. Но «благодаря заступничеству… преславного мученика Димитрия, только Христос Бог… избавил [город] от ада преисподнего, ибо не было у него ни людей, ни денег, ни оружия»⁵⁶⁹. Помощь великомученика его агиограф усматривает уже в том ослеплении, которое обуяло варваров, принявших стены храма святой Матроны за городскую крепость и задержавшихся около нее, так что гарнизону осажденного города была дана ночь для приготовления к защите.

Заступничество святого Димитрия еще не раз было явлено городу во время его осады, продолжавшейся в течение нескольких дней, в том, например, что «хотя каждый день с рассвета до семи часов враги бросали… огромнейшие камни, но ни один из них не коснулся стены: они падали либо с наружной стороны от стены, либо с внутренней… Множество же посылаемых из города камней, как по приказу, попадали в суженный верх варварских камнеметов и убивали тех, кто был внутри. Но чтобы кто не подумал о случившемся, что не Бог, а неопытность варваров была причиной того, что камни падали с внутренней или с наружной стороны стены… чтобы кто-то не сказал, что [камни], посылаемые на стену, не причиняли ей никакого вреда из-за того, что она была очень прочной… один только камень, брошенный Промыслом на зубец стены, одним ударом разрушил его до основания»⁵⁷⁰.

Главное чудо случилось в воскресный день, на седьмой день осады, 29 сентября. Враги, по словам архиепископа Иоанна, «задумали предпринять назавтра против города сражение не на жизнь, а на смерть. И. внезапно около восьми часов (по византийскому счету времени восьмой час бывает пополудни. – В.Ц.) в этот день все варвары, подняв одновременно крик со всех сторон, отступили к вершинам. Таким был испуг, поразивший их, что некоторые из них бежали безоружными и неодетыми. Когда наконец зашло солнце, они снова спустились к своим палаткам, грабили друг друга по внушению мученика, так что было много раненых, а некоторые погибли»⁵⁷¹. Ночь прошла для жителей Фессалоник спокойно, а утром они обнаружили, что варвары исчезли, кроме немногих из них, которые подошли к воротам и просили открыть их им. На вопрос о том, почему они отделились от своих, те ответили так: «Мы прибежали к вам, чтобы не погибнуть от голода и, кроме того, зная, что вы победили в войне. Ибо мы убедились, что вы скрывали до сих пор в городе ваше войско и что только вчера в восемь часов внезапно послали его с оружием против нас из всех ворот: тогда вы видели, как мы, побежденные, бежали к горам»⁵⁷². Фессалоникийцы попросили их сообщить, кого они видели во главе этого войска. Те сказали: «Мужа огненного и сияющего, сидящего на белом коне и одетого в белую одежду». Тогда все единодушно восславили мученика. Они поняли, что во главе невидимого войска был он»⁵⁷³. Иных документальных сведений о происшедшем не имеется. Скептику вольно измышлять иные, исключающее возможность чуда мотивы внезапного прекращения осады Фессалоник славянами, но фессалоникийцы с тех пор и по сей день хранят благодарную память о том, как святой Димитрий спас их город и его жителей. Славяне вместе с аварами далеко бежали от города, который они пытались взять, в разные стороны «в страхе и беспорядке, оставляя по пути одежду, вооружение, скот и трупы»⁵⁷⁴.

Авары ушли от стен Фессалоник на северо-восток, в Мезию, а славяне растеклись по обезлюдевшей после чумы Македонии и Элладе, дошли до Пелопоннеса и поселились там, пользуясь малочисленностью местного населения и отсутствием у правительства сил для изгнания их из страны. Основные силы ромеев были сосредоточены в Южной Фракии для обороны подступов к столице. А самым опасным врагом на Балканах по-прежнему считались авары, с которыми воевали имперские войска под командованием Коменциола. Разбитые у стен Адрианополя, авары во главе с Баяном вернулись в Паннонию. Граница империи вновь шла по Дунаю, контроль был восстановлен даже над удаленным от столицы иллирийским городом Сингидуном.

Осенью 587 г. магистр армии Иллирика Коменциол, расположившись со своим штабом в Анхиале, произвел набор армии, которая после этого насчитывала десять тысяч солдат, правда, вполне боеспособными из них были только шесть тысяч, на остальных была возложена охрана лагерей и обоза. Коменциол разделил войска на три отряда, назначив командовать двумя из них Мартина и Каста, «центр же войска стратиг взял на себя»⁵⁷⁵. Отряд Мартина около города Томи (Констанца) напал на ставку Баяна, и каган вынужден был спасаться бегством, но основные силы его орды уцелели и сохранили боеспособность.

Война с аварами возобновилась после заключения перемирия с Ираном, в 592 г., когда Маврикий получил возможность перебросить основные силы империи с восточной границы на Балканы. Командование армией он взял на себя. Император добрался морем из столицы в Гераклею и затем повел войска на север, остановившись лагерем у Анхиала. Затем сам император вернулся в столицу. Баян через послов потребовал от империи увеличить размеры выплаты, которую авары считали данью, но Маврикий не только не удовлетворил этого его требования, но даже не удостоил кагана формального отказа. В ответ Баян двинул свою орду в поход, а зависевшим от него славянам приказал осадить Сингидун и «построить большое число легких судов, чтобы подготовить переправу через Истр»⁵⁷⁶, но воины из гарнизона, делая удачные вылазки, огнем уничтожали эти суда – моноксилы, как их называли греки, то есть однодревки. Славяне сняли осаду Сингидуна, взяв с его жителей выкуп в две тысячи дариков, и перебрались в Сирмий, который уже раньше был утрачен империей. Туда явилась и вооруженная орда аваров под командованием самого Баяна. У стен Сирмия славянам удалось построить много деревянных лодок, на которых авары перебрались через Саву.

Римскими войсками, вошедшими в Иллирик и двигавшимися навстречу варварам, командовал Приск. Враги встретились под Гераклеей. Едва начав сражение, Приск приказал армии отступить, опасаясь разгрома, поскольку аварское полчище, по его оценке, числом превосходило римскую армию. Имперские войска укрылись в крепости Цуруле, а варвары приступили к ее осаде. Получив донесение об опасном развитии событий, Маврикий прибег к военной хитрости. Одному из своих телохранителей он приказал отправиться в Цурул и на подступах к нему сдаться в плен, снабдив его письмом с фальшивым приказом Приску задержать кагана у стен крепости, чтобы дать возможность основным силам морем подойти к театру боевых действий для нанесения смертельного удара по аварам. Уловка сработала. Заполучив этот документ и ознакомившись с его содержанием, каган попался на удочку провокации и, договорившись с Приском о небольшой дани, снял осаду Цурула и ушел в Паннонию.

Военная кампания, которую Приск предпринял против славян в 593 г., шла неудачно. Приближалась зима, и Маврикий приказал Приску провести ее за Дунаем, но солдаты, уставшие от войны, не хотели терпеть еще и тяготы зимних холодов. Их охватила также тревога за добычу, захваченную у славян, и они опасались утратить ее в результате их новых нападений. Они требовали вести их назад. Приску удалось предотвратить мятеж лишь ценой неисполнения императорского приказа. И он повел армию в обратный путь. Каган, узнав об отходе римской армии, направил к Приску послов, чтобы те разузнали о причине их ухода. А несколько дней спустя Приск узнал о намерении Баяна напасть на ромеев. Военачальник направил к нему своего посланника Феодора, чтобы тот убедил кагана соблюдать мир. Феодору удалось добиться этой цели, однако со стороны кагана условием продления мира был раздел добычи. «Ведь Приск – сказал Феодору каган, – вторгся в мою землю и совершал незаконные нападения на моих подданных»⁵⁷⁷, каковыми Баян считал побежденных им дулебов и всех славян, живших в Придунавье, по обоим его берегам. Приск принял это требование и распорядился передать аварам пять тысяч пленников. Несмотря на возмущение воинов, терявших свою добычу и снова склонявшихся к мятежу, он сумел настоять на своем и убедить солдат подчиниться требованию кагана во избежание худшего – новой войны и поражения. Римская армия перешла Дунай и возвратилась в крепость Дризиперы, а Приск отправился в Константинополь, где он узнал о своей отставке: император обвинил его в том, что он напрасно подчинился требованию аварского кагана.

Новым магистром армии Иллирика Маврикий назначил своего брата Петра. В начале лета 594 г. Петр выехал из столицы в воинский лагерь, расположенный в Одессосе (Варне). При этом он вез с собой императорские указы, изданные с целью экономии расходов на армию. Ими предписывалось выдавать деньгами третью часть солдатского содержания, треть оружием и треть одеждой. Военачальник попытался приступить к реформированию порядка содержания армии, но уже его первые шаги вызвали возмущение солдатской массы, и он приостановил исполнение императорских распоряжений, скрыв от армии само их существование. Войска успокоились, и Петр повел их на Маркианополь. Но война по-прежнему шла неудачно. Убедившись в бездарности брата, император уволил его от должности магистра армии Иллирика и вновь назначил на нее Приска.

Весной 595 г. он прибыл в военный лагерь, разбитый в окрестностях Астики, пополнил поредевшие войска набором и повел их к переправе через Дунай в Западной Олтении. Приск собирался на этот раз нанести удар не только по славянам – сателлитам кагана, но и по самим аварам. Римская армия, продвигаясь вдоль Дуная вверх по течению, дошла до Железных Ворот и вторглась в пределы каганата. Баян приказал срыть стены Сингидунской крепости, а жителям этого города переселиться в Паннонию, вглубь своих владений. Охрану разрушаемой крепости он возложил на кутригуров. Встретившись с Приском около крепости Констанциолы, Баян обвинил римлян в нарушении заключенных соглашений. В ответ Приск сказал, что он находится на римской земле. Каган, однако, настаивал на том, что земля эта завоевана им по законам войны и что Рим признал границу по Дунаю. Договориться о мире не удалось, и началась война. Отряд под командованием Гудвина по приказу Приска отправился к Сингидуну и там, вступив в бой с занимавшими ее кутригурами, нанес им поражение.

Тогда же бавары под предводительством герцога Тассило, числом две тысячи воинов, вторглись во владения зависевших от кагана славян из племени стодорян, занимавших предгорья Альп. Каган двинул свою орду на запад, чтобы дать отпор баварам и сохранить контроль над славянами, ставшими жертвой их агрессии. В сражении на холме Фикторибюль авары разгромили и истребили войска противника, но война на западных рубежах каганата продолжалась и после этого, поскольку на помощь баварам пришли франки, и в течение полутора лет авары, поглощенные войной на западе, не нарушали границы с империей.

Летом 597 г. война каганата с ромеями возобновилась. Переправившись через Дунай, варвары вторгались с грабительскими целями в Нижнюю Мезию, в следующую зиму они осадили столицу Скифской провинции Томи. Приск привел войска из Сингидуна под Томи, но снять осаду ему не удалось. Боевые действия под стенами велись вяло. Весной 598 г. в римской армии начался голод, который помог аварам разгромить ее. Затем авары двинулись на столицу империи. В Константинополе началась паника, возникла даже мысль перенести столицу за Босфор, в Халкидон. Состоялось заседание сената, на котором было решено направить посольство в Дризиперы к кагану и просить его о мире. Послом к Баяну отправлен был Гарматон. Переговоры шли трудно, но в конце концов договорились сохранить границу по Истру – Дунаю, при этом, однако, римской армии предоставлялось право форсировать Истр для отражения славянских набегов. Иными словами, за империей сохранялось право вести партикулярные войны с данниками кагана – славянами. Размеры ежегодной дани были увеличены на двадцать тысяч солидов. В ходе переговоров Баян предложил выкупить содержавшихся у него пленных воинов по одному статиру за каждого из них. Списавшись с императором, посол отказался от предлагаемых условий. «Каган, – по словам Феофана Исповедника, – просил половину за душу; и этого дать царь не согласился, не хотел даже выкупить их за четыре кератии; и каган, разгневанный, всех убил и возвратился в свои пределы»⁵⁷⁸. Жертвой императорской бережливости пали около двенадцати тысяч пленников.

Император давно утратил популярность в войсках, не раз уже склонявшихся к бунту. Отказ Маврикия выкупить пленных воинов, причем по весьма сходной цене, усугубил неприязнь к нему в армии. «И начали осыпать его ругательствами, во Фракии народ также проклинал Маврикия»⁵⁷⁹. Армия, оставленная бежавшим от нее военачальником Коменциолом, направила в столицу депутатов с требованием покарать трусливого генерала, среди депутатов был некий Фока, из числа младших офицеров. Этот Фока в разговоре с императором, принявшим посланцев армии, «грубо противоречил ему, так что один из патрициев дал Фоке оплеуху и выщипал ему бороду»⁵⁸⁰, за что тот, овладев в скором времени верховной властью, жестоко отомстил обидчику. Маврикий не внял обвинениям, возведенным на Коменциола, и не наказал его, тем самым до крайности ожесточив армию, в которой зрели мятежные настроения.

Маврикий был человеком благочестивым и совестливым, он с сокрушением сердечным каялся в содеянном им тяжком грехе, в том, что ради экономии казенных средств не пощадил пленников, проливавших кровь за него, терпевших муки неволи. И вот, как рассказывает Феофан, «когда Маврикий молился Богу, чтобы он помиловал душу его, то в одну ночь, возлежа, видел видение, что он стоит перед образом Спасителя… И вот глас от изображения. Спасителя нашего Иисуса Христа, говорящий: «Подайте Маврикия». И служители правосудия, схватив его, поставляют на багряном амвоне. Божественный глас говорит ему: «Где ты хочешь, чтобы Я воздал тебе? Здесь или в будущем веке?» Он… отвечает: «Человеколюбче Господи праведный судья! Лучше здесь, нежели в будущем веке». И божественный глас повелел предать воину Фоке и Маврикия, и жену его, и детей, и все родство его»⁵⁸¹. Проснувшись, император отправил дары и письма патриархам, в которых просил молиться за него, молиться за то, чтобы он получил возмездие за свои грехи не в будущем веке, но в здешнем. И однажды после этого его слуга Магистриан пришел к нему «с ответом от святых отцов в пустыне, к которым был послан: «Бог, принимая твое раскаяние, спасает душу твою и вселяет тебя со святыми со всем домом; но ты лишаешься царства с бесчестием и с опасностью». Слушая это, Маврикий прославлял Бога»⁵⁸².

С этих пор его помышления были устремлены к вечности, но, оставаясь императором, он продолжал исполнять свои ставшие ему тягостными обязанности. Весной 599 г. он повелел соединенным армиям Приска и Коменциола форсировать Дунай между Сингидуном и Виминакием. Коменциол объявил себя больным, и командование войсками осуществлял Приск. Каган приказал четверым своим сыновьям, оставшимся в живых после того, как остальные пали жертвой бубонной чумы, держать оборону против римлян, а сам с частью аварского войска переправился на правый берег Дуная. Но «отвлекающий маневр не подействовал – Приск переправился и разгромил сыновей кагана в трех битвах подряд. Погибло более 35 тысяч аваров. Пали и сыновья кагана. Сам он, подтянувшись было им на поддержку, бежал к Тиссе»⁵⁸³. Развивая успех и преследуя аваров, Приск нанес им еще несколько поражений в Потисье, разорил там поселения их данников гепидов и славян и захватил семнадцать тысяч пленников, среди которых большинство составляли славяне, но были также авары и гепиды. Пленников Приск препроводил в Томи, но каган просил императора отпустить их, и тот выполнил его просьбу. В 600 г. римская армия воевала со словенами в Далмации, не добившись успеха. Империя оказалась бессильной воспрепятствовать массовому заселению этой провинции словенами.

Зимой 601 г. в Константинополе была отпразднована свадьба старшего сына императора Феодосия, вступившего в брак с дочерью патриция и сенатора Германа, возможно, состоявшего в родстве со святым императором Юстинианом. Венчал их патриарх Константинопольский Кириак. Родившийся в 585 г., Феодосий вступил в брак в шестнадцать лет. В десятилетнем возрасте Феодосий был провозглашен цезарем и соправителем отца. Два года спустя, в 597 г., Маврикий, тяжело заболев и опасаясь за свою жизнь, составил завещание, по которому он на случай своей смерти, подобно Феодосию Великому, распорядился разделить империю в порядке управления на две части: восток и запад, с тем чтобы старший сын, Феодосий, имел резиденцию в Константинополе, а второй сын, Тиберий, в Риме. В ту пору Константинополь и империя переживали трудные времена: бубонная чума поразила не одних только аваров, но и подданных империи. Столица пережила еще одно столь обычное для нее, но от этого не менее страшное землетрясение. Люди страдали также от голода, обрушившегося на них из-за засухи. Хлебные цены взмыли вверх, в городе распространилась молва, что благодаря дороговизне император и его многочисленные родственники наживаются на народной беде.

И вот в ноябре 601 г., как рассказывает Феофан, во время ночного крестного хода, когда император и его сын Феодосий шли босиком по городским улицам, «вдруг некоторые из черни возмутились и бросали в царя камнями, так что царь едва спасся с сыном своим Феодосием и докончил молитву свою во Влахернах; партии народные (димы. – В.Ц.), встретив человека, похожего на Маврикия, надели на него черный саван и венец, сплетенный из чеснока, посадили его на осла и с насмешкой говорили: «Нашел он нежную юницу, вскочил на нее, как молодой петушок, и произвел детей, как куколок; однако же никто не смеет говорить – всем замазал уста; святый, святый, страшный и сильный, дай ему в лоб, чтобы он не превозносился, а я за то приведу тебе в жертву большого тельца»»⁵⁸⁴. Эти зазорные песенки, в которых смешение фривольных шуток и кощунства, сопряженного со своеобразным благочестием, не предвещали ни императору, ни Римскому государству ничего хорошего. Самый воздух столицы был заряжен грозой мятежных настроений, со дня на день ожидались грозные клики «Ника».

Весной 602 г. главнокомандующим войсками на Балканах вновь был назначен брат императора Петр, крайне непопулярный в армии, – опасность военного мятежа подтолкнула Маврикия поставить во главе армии человека, которому он вполне доверял. Исполняя приказ императора, Петр повел армию за Дунай, разоряя там селения славян. Убедившись в превосходстве имперского оружия над мощью аварской орды, некоторые из славянских племен отложились от кагана и признали над собой верховную власть императора. Среди них было знаменитое племя антов. В ответ на измену Баян приказал одному из своих военачальников Апсиху истребить антов, и тот подверг этот народ страшной резне. Но среди самих аваров также оказались перебежчики, которые перешли на сторону ромеев.

На исходе осени Маврикий «настойчиво требовал от Петра, чтобы ромейские войска провели зиму во владениях славян»⁵⁸⁵, не только для защиты тех, кто отложился от кагана, и устрашения сохранявших ему верность, но, вероятно, зная о ненадежности армии, он хотел удержать ее подальше от столицы. В этом он просчитался. В лагере вспыхнул бунт. Своим предводителем мятежники избрали одного из самых яростных и неукротимых зачинщиков бунта Фоку, который стал знаменит в войсках тем, что незадолго до бунта, будучи одним из депутатов армии, требовавших увольнения и наказания Коменциола, вступил в спор с самим императором, за что претерпел заушение. Фока предлагал крайние меры, вплоть до низложения Маврикия. Петр спасся бегством и, срочно приехав в столицу, принес брату весть о мятеже. Взбунтовавшиеся войска шли на Константинополь. Император, желая избежать всеобщей паники или, может быть, потому, что видел, как приблизилось исполнение его молитв о возмездии за грехи здесь, на земле, а не на загробном Суде, устраивал за свой личный счет зрелища, конские ристалища, раздавал деньги цирковым димам.

Навстречу разъяренной армии он направил своих посланцев, которые должны были отговорить мятежников от преступного замысла, но Фока «вследствие этого еще больше загордился»⁵⁸⁶ и отослал их назад, не удостоив ответа. За несколько дней до мятежа сын императора Феодосий отправился в гости к своему тестю Герману на его виллу в Калликратию, он занимался там ездой верхом и на колеснице, а также охотой. И вот к нему прибыл посланец войска, расквартированного в столице, с письмом, в котором «войско требовало, чтобы или Феодосий принял на себя руководство государством, или Герман был опоясан императорским поясом, ибо ромейские войска не хотят больше выносить, чтобы ими правил император Маврикий»⁵⁸⁷. Феодосий не принял предложения, а его отец, узнав об этих переговорах, потребовал, чтобы сын срочно вернулся во дворец, и тот подчинился приказу. На следующий день император поставил во главе войск, направленных на охрану городских стен, Коменциола, на чью верность он мог рассчитывать уже потому, что он был ненавистен солдатам, учинившим мятеж. Для защиты городских стен Маврикий послал ополченцев из числа димотов. Император велел позвать к нему Германа, который, после того как его дочь была повенчана с Феодосием, удостоился консульского сана, и гневно упрекал его в сочувствии мятежникам и в соучастии в заговоре. Герман пытался оправдаться, но Маврикий прервал объяснения словами: «Довольно, Герман, говорить дальше; нет ничего слаще, как умереть от меча»⁵⁸⁸. По всему видно, что сам император уже предвидел свой близкий конец и хотел, чтобы это была смерть от меча, которая подобает воину. Феодосий, присутствовавший при этом объяснении, сказал потихоньку тестю: «Беги от него, друг; наказанием тебе будет смерть»⁵⁸⁹. Герман бежал и укрылся в одном из столичных храмов в честь Богородицы, откуда он ночью перебрался в собор Святой Софии. Раздосадованный тем, что Феодосий помог своему тестю скрыться, Маврикий, теряя самообладание, побил сына жезлом. Попытка императорских слуг вывести популярного в народе Германа из собора вызвала негодование горожан. Раздались мятежные крики: «Шкуру долой, кто любит тебя, Маврикий маркионит»⁵⁹⁰. Взбунтовались прасины, но и венеты не готовы были встать на защиту императора. Войска и ополченцы из числа димотов: венетов и прасинов, охранявших стены города, разбежались.

Императору больше не на что было рассчитывать в столице, и он решил бежать. Сложив императорский пурпур, он вместе с семьей и ближайшими слугами сел на корабль, который отправился через Мраморное море в Никомидию, но разразился шторм, и корабль с трудом причалил к пристани около города Пренета. Своего сына Феодосия он отправил к шаху Хосрову просить его о помощи против узурпатора. Тем временем Герман сделал попытку перехватить верховную власть и обратился к димарху прасинов Сергию содействовать провозглашению его императором, но, посовещавшись, прасины отказали ему в поддержке, потому что он был «слишком явно предан партии венетов»⁵⁹¹.

Константинополь был готов уже покориться предводителю мятежников Фоке. Чиновник из императорской канцелярии Феодор, перешедший на его сторону, выполняя его распоряжение, явился в собор Святой Софии и, поднявшись на амвон, призвал находившийся в храме народ собраться в загородном военном лагере в Евдоме. И там, в храме Иоанна Крестителя, Фока, уже облаченный в пурпур, «в насмешку решил заявить, что он хочет провозгласить императором Германа, но, – пишет Симокатта, – так как димы прославляли узурпатора и все страстно хотели перемены, это чудовище было провозглашено императором»⁵⁹². На третий день он въехал в столицу и водворился в императорском дворце. Затем, по прошествии еще двух дней, он устроил триумфальный въезд в столицу своей жены Леонтии. И во время этой церемонии произошла стычка между димотами двух партий: прасинами и венетами. Чтобы усмирить враждующих, Фока послал в толпу своего клеврета Александра, который был из числа зачинщиков мятежа, и тот ударом кулака сбил с ног димарха венетов Косьму. Один из охваченных негодованием венетов крикнул: «Подите прочь; знай, что Маврикий еще не умер!»⁵⁹³. Вероятно, эти слова встревожили Фоку, напомнив ему о переменчивости настроений толпы и внушив ему тревогу за свою только что приобретенную власть. И он решил устранить Маврикия.

Последовала кровавая развязка трагедии, о которой рассказал Феофилакт Симокатта: «Узурпатор, послав воинов на ту сторону пролива против столицы, где находился город Халкидон, убил Маврикия в гавани Евтропия. Тут на глазах государя были умерщвлены его сыновья… а он, со спокойствием и мудростью относясь к своим несчастьям, при всех их призывал Бога и часто восклицал: «Справедлив ты, Господи, и справедлив суд Твой». Когда кормилица скрыла одного из царских младенцев и – отдала в руки убийц своего грудного ребенка, то, как говорит достоверное предание, Маврикий открыл убийцам эту тайну и сказал о сокрытии ребенка, утверждая, что несправедливо сокрытием этого сына оскорблять святость смерти других детей. Так, – резюмирует свое повествование Симокатта, – государь расстался с жизнью, оказавшись выше законов природы»⁵⁹⁴. Тела убитых были брошены в воды пролива, а их отрубленные головы были выставлены для обозрения на столичном ипподроме.

Во время своего правления Маврикий совершал грехи, но смерть он принял как страстотерпец, исполненный, говоря словами Симокатты, сверхприродного смирения и жертвенности. После убийства Маврикия вспомнились некоторые события, которые, как их теперь поняли, предвещали его низложение и гибель. Так, на Пасху 601 г. вдова императора Юстина София вместе с супругой Маврикия Константиной преподнесли ему в дар «венец драгоценный, который сами сработали»⁵⁹⁵, а Маврикий, «отойдя в церковь, принес его Богу и повесил его над жертвенником»⁵⁹⁶. А еще рассказывали, что незадолго до мятежа Фоки в Константинополе «некоторый муж в монашеской одежде, отличавшийся строгой жизнью, с обнаженным мечом пройдя от площади до Медного крыльца, всем объявлял, что самодержец умрет убиением от меча»⁵⁹⁷.

Затем убиты были брат Маврикия Петр, Коменциол и еще несколько военачальников и сановников, и среди них сенатор, который таскал за бороду Фоку, когда тот, находясь в составе армейской депутации, требовавшей от императора отставки и кары Коменциола, вступил в спор с Маврикием. Все, кто был близок к Маврикию и не смог скрыться, подвергались смертной казни или увечью – им вырывали язык, выкалывали глаза, отрубали руки и ноги. Некоторых сановников сожгли на костре. Супруга Маврикия Константина вместе с дочерьми были отправлены в дом префекта Льва, где они содержались под стражей, затем их заточили в темницу, а спустя несколько лет, обвинив в попытке государственного переворота, подвергли пыткам и казнили на том же месте, где раньше были убиты Маврикий и его сыновья. Останки Константины и ее дочерей погребли в храме мученика Маманта. Впоследствии на могильном камне Константины была начертана эпитафия: «Я, несчастнейшая сродница двух царей, дочь Тиберия и жена Маврикия, я, многочадная царица, мать доблестных и державных детей, я лежу здесь вместе с детьми и отцом семьи, падши под ударами бешеного и буйного войска. Я потерпела больше Гекубы, Иокасты и Ниобеи – и тяжело лежать костям моим! Пусть бы они убили мать, но за что они убили малых детей, не знающих людской злобы? Рим уже не будет осеняем нашими отраслями, ибо корень исторгнут фракийскими ветрами»⁵⁹⁸. Рука узурпатора пощадила единственную дочь Маврикия и Константины – преподобную Сосипатру, которая задолго до избиения своей семьи приняла монашеский постриг, став впоследствии игуменией монастыря, прославленного строгостью своего устава и молитвенным подвижничеством его насельниц. Убийство его почитаемой игумении, сменившей императорский дворец на иноческую келью, могло бы стать слишком большим потрясением для благочестивых жителей столицы, опасным для Фоки.

Сын Маврикия Феодосий вернулся с пути к шаху Хосрову, из Никеи, отозванный отцом. Узнав о гибели отца и братьев, он укрылся в загородном храме мученика Автонома вблизи Никомидии, но был там обнаружен и по приказу Фоки убит. Поскольку, однако, его голова не была выставлена на ипподроме рядом с головами его отца и братьев, в народе распространился слух, что ему удалось сохранить жизнь, что он скрывается в Персии; шах Хосров, воспользовавшись этим слухом, объявил некоего самозванца спасенным сыном императора и велел местным монофизитским священникам венчать его как царя.

Солдатский мятеж, жертвой которого пал император и его семья, приведший к верховной власти одного из самых жестоких тиранов не только в классическом, но и в расхожем современном значении этого слова, обнаружил критические изъяны государственного строя империи, выросшего из принципата, созданного Августом на рубеже эр. В нем сохранялись обветшавшие республиканские черты, республиканские предрассудки и предубеждения, тормозившие развитие идеи богопоставленности верховной власти, ее священного ореола, превращение ее в царскую власть, как она представлена в Священном Писании, притом, что тенденция к ее сакрализации обнаруживала себя уже в сочинениях философов и публицистов Эллинистической эпохи. Грекоязычные и сироязычные писатели, авторы, писавшие на коптском и армянском языках, давно уже называли императоров царями, василевсами, и употребляли по отношению к ним соответствующие титулы на языках Востока, но республиканские традиции Рима все еще удерживали императоров от включения в свою титулатуру слова «василевс». Отчасти этому противился и самый латинский язык, остававшийся официальным языком империи, при этом в ее столице, в ее окрестностях, при дворе и в армии, во Фракии, Македонии, Элладе, Понте и Азии, не говоря уж о Египте и Сирии, свободное знание латинского языка становилось все более редким явлением, и в той части империи, которая стала ее основной опорой, господствовал греческий язык. На латинском языке слово «rex» в течение веков служило для обозначения варварских князей, королей и царьков, презренных с точки зрения римских политических традиций, в то время как слово «василевс» сохраняло в своей семантике образ величия, свойственного Александру Македонскому, его диадохам, египетским фараонам, иранским шахам и другим восточным царям. Титулом «василевс» яснее и полнее можно было выразить идею сакральности верховной власти, донести до сознания подданных Божественную заповедь: не прикасайтеся к помазанным Моим (1Пар. 16:22) , чем милитаристским титулом императора, тем более что христианские императоры не могли усваивать себе звание первосвященника или хотя бы только понтифика, давно уже переданное епископам Рима, в то время как почти случайно оброненное святым Константином именование себя как императора епископом внешних дел Церкви не обладало энергией богопоставленности и Божественного помазания, и даже не поддавалось однозначному толкованию, давая богословам и философам повод для герменевтических ухищрений. Иными словами, на горячую политическую повестку дня вставал вопрос об изменении императорской титулатуры и о государственном языке. Император стоял на вершине иерархической пирамиды государственных чинов, ситуацию могло изменить поставление его над этой пирамидой, с тем чтобы впредь захват верховной власти воспринимался не только как государственное преступление, но и как своего рода святотатство и кощунство. Из истории известно, что сакрализация верховной власти не дает гарантии от дворцовых переворотов, она, однако, снижает риск солдатских бунтов.

Одной из причин ненадежности армии, легко склонявшейся к мятежам, был наемнический порядок ее формирования. С одной стороны, огромные размеры империи и тотальная демилитаризация ее коренного населения принуждали правительство прибегать к военным профессионалам и варварам, но с другой – отсутствие у солдат иных мотивов служить и воевать, кроме денег, карьерных амбиций и, в лучшем случае, воинской этики, требовало такой военной реформы, которая бы возложила оборону империи на ее граждан и подданных, сознающих, что они защищают свое отечество, свою землю, свои семьи, а также священную особу царя, помазанника Божия, и единственную истинную веру – святое Православие.

Именно эти уроки преподаны были мятежом Фоки, и после устранения узурпатора началось глубокое и многостороннее реформирование государственного строя Ромейской империи.

Осуждение 5 Вселенским Собором «Трех глав» – анафематствование Феодора Мопсуестийского, а также послания Ивы Эдесского к Мару и тех писаний блаженного Феодорита, которые содержали критику святого Кирилла, – вопреки надеждам императора Юстиниана оказалось недостаточным для примирения с монофизитами: они, как и прежде, условием восстановления евхаристического общения ставили отказ от ороса Халкидонского Собора.

Издание Юстинианом за год до его кончины, в 564 г., эдикта, который не дошел до наших дней, но, если доверять адекватности его изложения в «Церковной истории» Евагрия, содержал афтордокетическую идею – о нетленности тела Господа Иисуса Христа, если оно и было рассчитано на благоприятную реакцию в монофизитской среде, не вызвало со стороны монофизитов сочувственного отклика. Афтордокетизм проповедовал крайний монофизит Юлиан Галикарнасский в полемике с умеренным монофизитом Севиром Антиохийским. Появление эдикта вызвало немедленную реакцию со стороны патриарха Константинопольского Евтихия, который осудил и отверг его. 22 января 565 г. святой Евтихий был арестован и предан соборному суду, на который он отказался явиться, так что суд рассматривал его дело заочно. Об этом суде известно по записям его ученика Евстратия. Евтихия не обвиняли в неповиновении императору. Выставленные против него обвинения были, по характеристике В. В. Болотова, «самые мелочные и даже несколько комического характера. Важнейшее из них состояло в том, что Евтихий ел дичь, что считалось в то время… сибаритским лакомством»⁵⁹⁹. Понятно, что этот криминал не мог быть действительной причиной низложения. Современный греческий биограф Юстиниана, отвергающий самый факт издания императором афтордокетического эдикта, полагает, что Евтихий был осужден за приверженность оригенизму. При этом он ссылается на Григория Двоеслова, который в то время был папским апокрисиарием в Константинополе: «Папа Григорий хвалит… Юстиниана за его православие и никак не упоминает об эдикте. Он говорит, что патриарх Евтихий был оригенистом»⁶⁰⁰. Этой же точки зрения – об оригенизме Евтихия – придерживались В. К. Хаттон⁶⁰¹ и A. Кнехт⁶⁰². Но большинство историков не разделяют подобной позиции: святой Евтихий участвовал в 5 Вселенском Соборе, анафематствовавшем Оригена и его единомышленников, сам факт его возвращения на первосвятительскую кафедру и его канонизация несовместимы с приверженностью осужденной ереси. Лишенный престола, Евтихий был отправлен в ссылку в монастырь, расположенный в понтийском городе Амасии, где он ранее подвизался.

На место Евтихия был поставлен антиохийский пресвитер Иоанн Схоластик, прозванный так ввиду своей прежней профессии адвоката. Он, впрочем, став клириком и даже уже на Патриаршем престоле, не оставил научных занятий юриспруденцией и каноническим правом. Будучи еще пресвитером в Антиохии, он составил сборник, озаглавленный «Синагога Божественных и Священных канонов, разделенных на 50 титулов». Взойдя на Константинопольский престол, он разослал его по митрополиям и тем самым придал ему официальный статус. Свод Иоанна Схоластика был широко распространен не только на Востоке, но и на Западе. Папа Николай I ссылался на него в послании патриарху Фотию, доказывая, что грекам должны быть известны правила Сардикийского собора, поскольку они включены в Синагогу Схоластика. Сборник переводился на славянский и сирийский языки. Он имел особое значение для славянских церквей, поскольку с позднейшими дополнениями и толкованиями Аристина составил основу «Кормчей книги» святого Саввы Сербского. Пребывая на патриаршем престоле, Иоанн Схоластик в дополнение к «Синагоге канонов в 50 титулах» составил «Сборник из 87 глав» («Collectio 87 capitulorum»). В него вошли извлечения из нескольких новелл Юстиниана.

Обладая незаурядной дипломатической гибкостью, Иоанн уклонился от подписания императорского эдикта и в то же время, в отличие от своего прямодушного предшественника, не навлек на себя гнева Юстиниана. Эдикт отказались подписать патриархи Александрийский Аполлинарий и Иерусалимский Макарий II. Антиохийский патриарх Анастасий созвал поместный собор в составе 195 епископов, заявивших на нем, что они лучше покинут свои кафедры, чем подпишут эдикт. Ожидая своего смещения, Анастасий подготовил прощальное обращение к пастве, но тут пришла печальная весть о кончине престарелого Юстиниана и о том, что новым императором стал его племянник Юстин II, и Анастасий остался на кафедре. О пресловутом эдикте больше уже речь не шла.

Религиозная политика Юстина в основных своих направлениях совпадала с той, которую проводил его предшественник, хотя при этом он обнаруживал большую осторожность или, если угодно, нерешительность. Юстин, как и его дядя, искал путь к восстановлению евхаристического общения с монофизитами, но не ценой смущения диафизитов, как на греческом Востоке, так и на латинском Западе, где и после 5 Вселенского Собора сохранялась тревога за неприкосновенность халкидонской веры, возбужденная осуждением «Трех глав». В самом начале правления он издал эдикт под своеобразным названием «Программа веры» («Πρόγραμμα της Πίστεως») и в нем изложил христологический догмат Халкидонского Собора без какого бы то ни было упоминания о нем, впрочем, также и о других Вселенских Соборах. Юстин надеялся, что такое изложение будет максимально приемлемым для монофизитов, при этом ни в чем не погрешая против православного учения. В эдикте повторяется формула, которую отстаивал в полемике против несториан святой Кирилл, заимствовавший ее из сочинений святого Афанасия Великого, не зная, что она попала туда в качестве интерполяции и в действительности принадлежала Аполлинарию: «единая природа Бога Слова воплощенного» («μία φύσις τοῦ Θεοῦ λόγου σεσαρκωμένη»). Юстин включил в текст эдикта приемлемое для монофизитов выражение «Един от Святыя Троицы пострадал». В нем говорится о том, что Господь Иисус Христос «из обеих природ»: Божественной и человеческой, а не в «двух природах», что более аутентично выражало бы христологию Халкидона. В заключении эдикта Юстин «просит не делать спора из-за слогов, слов и лиц. Он заявлял, что ныне существующий вид вероучения должен остаться нерушимым на все время»⁶⁰³.

Православные сочли этот эдикт приемлемым, на грекоязычном Востоке никто из диафизитов не усмотрел в нем повода для протестов и возражений, но монофизитский стан им не был удовлетворен. Не оправдались их надежды на поворот Юстина Младшего в антихалкидонскую сторону, которые питались тем, что его супруга София имела репутацию тайной монофизитки, – существовала молва, что до 562 г. она причащалась у монофизитского священника. Подобно Юстиниану Великому, Юстин сохранял приверженность диафизитству, но лавировал, чтобы не оттолкнуть окончательно монофизитскую сторону. Разница в религиозной политике императоров заключалась в том, что дядя в своем стремлении к восстановлению евхаристического общения между диафизитами и монофизитами проявлял инициативу, предлагал путь к выходу из тупика разделения, оказывал давление на упорствующих… – словом, действовал энергично и напористо, в то время как Юстин обнаруживал гораздо большую нерешительность или деликатность по отношению к религиозным чувствам, богословским убеждениям и предубеждениям разномыслящих. Поэтому в первые годы правления Юстина между диафизитами и монофизитами складывались мирные отношения.

На этом фоне имел место необычный и характерный эпизод, связанный с тем, что среди самих монофизитов царили глубокие богословские разделения, прежде всего между умеренными северианами, отвергавшими учение о нетленности тела Спасителя, и их противниками афтордокетами – последователями Юлиана Галикарнасского. Но затем появилась еще одна тема для споров и разделения. Одним из аргументов монофизитской стороны в их полемике против диафизитов было утверждение, что понятия «сущность» (усиа) или также «природа» (физис) и «ипостась» различаются только тем, что одно из них указывает на общее, а другое – на единичное, что ипостась – это своего рода индивид, частный случай своей усии, или физис, то есть природы, и что поэтому признание двух природ во Христе, если исходить из собственного значения философского термина «ипостась», с неотвратимостью влечет за собой признание в Нем двух Ипостасей, иными словами: если диафизиты будут рассуждать последовательно, они неизбежным образом должны впасть в несторианство, то есть промежуточная позиция между несторианством и монофизитством, которую, как считали монофизиты, занимают халкидониты, основана на логической непоследовательности. Они при этом игнорировали то капитальной важности обстоятельство, что самый термин «ипостась», заимствованный из внешней философии, при употреблении его в христианском богословии был трансформирован, в особенности под пером святого Василия Великого, для изложения тринитарного догмата, а затем уже был перенесен в христологию с тем же самым содержанием, существенно отличавшимся от его употребления в аристотелевской логике и метафизике, хотя и сопряженным с философской традицией. Рассуждая подобным образом, некоторые из монофизитских богословов, что называется, попали в капкан силлогизмов, который они сконструировали для своих оппонентов – диафизитов.

И вот александриец Иоанн Филопон стал утверждать, ссылаясь на Аристотеля как на непререкаемый авторитет и предвосхищая тем самым средневековую западную схоластику, что коли «фисис» и «усиа» – это только общие понятия, а в реальности существуют лишь ипостаси, то есть конкретные предметы или индивиды, то и «выражение «Божество едино» – это только общее понятие о природе Божества»⁶⁰⁴, а в реальности имеются три Божественных существа, «равных по неотличимому тожеству Божества»⁶⁰⁵. Таким образом, единство Божества сводится к равночестности трех Ипостасей, но нумерического единства нет, подобно тому как о нескольких представителях человеческого рода можно сказать, что они представляют родовое единство, но конкретно их несколько. Хотя сам Филопон и его единомышленники отвергали обвинение их в троебожии, со стороны своих оппонентов они, однако, заслужили именно это клеймо. Филопона поддержали иерархи Селевскийский Евгений и Тарсийский Конон, по имени которого эта ересь и получила наименование кононитства. В среде сановников свою приверженность тритеизму обнаружил внук августы Феодоры Афанасий, который оказывал кононитам финансовую поддержку. Севирианское большинство монофизитов, опираясь на здравый богословский смысл и библейское единобожие, отвергло эту ересь. Против кононитов выступил один из самых авторитетных последователей Севира Феодосий Александрийский. При императоре Юстине тритеисты «выхлопотали у императора позволение устроить диспут, третейским судьей которого был назначен Иоанн Схоластик, патриарх Константинопольский»⁶⁰⁶. Диспут продолжался в течение четырех дней, победа на нем была признана за феодосианами.

Между православными диафизитами и умеренными монофизитами начинали складываться мирные и дружелюбные отношения, и тогда, в 576 г., Юстин и Иоанн Схоластик решили, что настало время форсировать сближение сторон. Для этого было оказано давление на монофизитов, живших в столице. Воинские подразделения окружили константинопольские монастыри, а их насельникам и насельницам было предложено принять причастие из рук диафизитских священников: одни монахи и монахини подчинились, другие же остались непреклонными, после этого было официально объявлено о состоявшемся в Константинополе воссоединении. Уклонившихся от причастия отправили в городские тюрьмы, а причастившимся император с супругой, посетившие обители, раздавали подарки.

Затем монофизитам, занимавшим высокие посты в армии, на государственной службе и в императорском дворце, Юстин запретил приветствовать его, раз уж они не желают состоять с ним в евхаристическом общении, что, естественно, обозначало отставку. И оказавшиеся перед выбором сановники сделали выбор в пользу служебной карьеры. Как люди высокопоставленные и состоятельные, они способны были оказать влияние или даже прибегнуть к прямому давлению на епископов, церкви которых пользовались их защитой и покровительством. К установлению евхаристического общения с диафизитами этих епископов подталкивал и сам император. И десятки епископов монофизитов, главным образом в грекоязычных провинциях, вступили вместе со своими клириками и значительной частью паствы в общение с православными. Но не довольствуясь достигнутым успехом и, вероятно, переоценив его прочность, патриарх Иоанн Схоластик пошел на явно опрометчивый и канонически дефектный шаг – он решил перерукоположить воссоединенных уже архиереев. Епископ Афродисиадский Павел подчинился требованию Иоанна и был заново хиротонисан православным митрополитом Карии во епископа Антиохии Карийской. Другие же иерархи, восстановившие каноническое общение с диафизитами, среди которых особым авторитетом пользовался митрополит Кипра Стефан, воспротивились подобному подходу. Они «потребовали, чтобы, если не признают действительности их хиротонии, не признавали бы их… имеющими и действительное крещение»⁶⁰⁷. Патриарх Иоанн понял, что зашел слишком далеко в своем натиске, и «оставил эту мысль о реординации их и объяснил, что он хотел только украсить монофиситов епископским омофором»⁶⁰⁸.

По настоянию императора состоялся диспут между богословами диафизитского и монофизитского направления. Он продолжался в течение тридцати трех дней и закончился безрезультатно: самым непреодолимым камнем преткновения оставался Халкидонский орос – для монофизитов он был неприемлем, а православные не могли им поступиться.

В отличие от своего предшественника, император Тиберий II не вмешивался в богословский спор, предоставив вести его самим иерархам. После кончины патриарха Иоанна Схоластика в 577 г. на Константинопольскую кафедру возвратился святой Евтихий. Он тщетно пытался убедить оппонентов в том, что они заблуждаются. Ему приходилось принимать меры, чтобы удержать в лоне Кафолической Церкви тех, кто ранее, при Юстине, воссоединился с ней в евхаристическом общении, но продолжал придерживаться прежних богословских взглядов. Так, однажды он был встревожен сообщением, что в одном из женских монастырей, насельницами которого были выходцы из Сирии, монахини по-прежнему поют Трисвятое с прибавкой «распныйся за ны». Патриарх, посетив эту обитель, попытался убедить ее насельниц отказаться от подобного добавления к молитве, которое он считал монофизитской вставкой. В ответ он услышал: «С них достаточно того, что они отступились от своей прежней веры и вошли в общение с синодитами (то есть халкидонитами, эмоционально это звучало примерно так, как если бы отечественные единоверцы говорили об общении с никонианами. – В.Ц.); но они никогда не согласятся отступиться от убеждения, что Христос есть истинный Бог, пострадавший за нас»⁶⁰⁹. Патриарх, естественно, был далек от мысли понудить их отказаться от этой их веры, которая была и его верой. Он попытался побудить их к преодолению своих предубеждений против Халкидонского Собора, прислав им свое богословское сочинение, а они ответили ему: «Мы – женщины и в богословских тонкостях ничего не понимаем; предания же восточных отцов никогда не оставим»⁶¹⁰.

Святой Евтихий отошел ко Господу 6 апреля 582 г., незадолго до смерти императора Тиберия, по воле которого на патриарший престол был избран Иоанн Постник. Свое прозвище он получил из-за крайне аскетического образа жизни: нередко он не вкушал пищу в течение шести дней подряд, от понедельника до субботы включительно, отчего его тело иссохло. Ко времени своего избрания он имел сан диакона, но при этом ранее, при патриархе Иоанне Схоластике, он занимал в Константинополе заметную должность сакеллария – хранителя патриаршей ризницы. Святой Иоанн был выходцем из провинции; возможно, он родился в Каппадокии, в бедной семье, время его появления на свет неизвестно, в юности он обучался ремеслу резчика: среднего образования, включавшего классические тривиум и квадривиум, он не получил, вероятно, оно было не по средствам его родителям. С ранних лет он стремился к уединению и молитвенной тишине, и это его благочестивое и аскетическое настроение побудило его к монашескому постригу. В зрелые годы, при императоре Юстине, Иоанн оказался в столице и был включен в клир соборного храма Святой Софии.

С именем Иоанна Постника связана реформа в дисциплинарной практике Церкви. Уже ранее публичное покаяние стало выходить из употребления, замену ему составила тайная исповедь у духовника. Эта практика, сложившаяся в монастырях, заимствовалась и в приходских храмах. Параллельно этому процессу существенно сокращаются сроки отлучения от Причастия, назначаемые уже не епископами, как это было изначально, а пресвитерами, принимавшими исповедь. Появляются сборники епитимийных правил с названиями «канонариев» или «номоканонов» – название, этимологически не обоснованное, потому что, в отличие от настоящих номоканонов, в епитимийниках не было того, что называется «номос» («lex») – государственных законов. В этих сборниках рекомендовались сроки епитимии, в два или три раза более короткие, чем в канонах, но взамен кающемуся предписывалось совершать подвижнические труды: усиленный пост, вплоть до сухоядения, земные поклоны, благотворительство. Иногда кающихся отправляли в монастыри, где они должны были, помимо молитв, поста и поклонов, совершать и монастырские работы. Все это и стало называться епитимией, хотя по первоначальному значению слова «епитимия» – это отлучение от причастия. Покаянные «номоканоны» получили в Восточной Церкви широкое распространение с именем Иоанна Постника. В дошедшей до нас редакции «Номоканон Иоанна Постника» возник не ранее 8 в., а его древнейшая рукопись восходит уже только к 10 столетию, но содержательное ядро этого «Номоканона» было действительно составлено святым Иоанном Постником.

Став патриархом, Иоанн участвовал в коронации Маврикия как соправителя смертельно больного императора Тиберия, и Маврикий высоко чтил патриарха, считался с его советами, даже если они относились к государственным делам, хотя и не всегда. Так, в 590 г., когда в Персии разгорелась междоусобная война, патриарх Иоанн «выступил против похода византийских войск в Месопотамию и восстановления на персидском престоле шаха Хосрова II… Иоанн Постник считал, что этот договор не принесет выгод империи, но Маврикий не внял предостережению святителя.

В отношении монофизитов Иоанн стоял за веротерпимость. Он не считал полезным оказывать на них давление, чтобы подтолкнуть их к установлению общения с Кафолической Церковью. «Когда константинопольские клирики предложили ему преследование монофиситов и сослались на то, что так делал Евтихий, то Иоанн Постник ответил, что это был патриарх Евтихий, что пускай идут к нему и спросят его, позволит ли он теперь преследовать монофиситов»⁶¹¹. Эта не лишенная мрачного оттенка шутка Иоанна отвадила ту часть клира, которая не хотела смириться с присутствием монофизитов в самом Константинополе, от попыток подтолкнуть патриарха к притеснениям религиозных оппонентов. Монофизитский автор Иоанн Эфесский, отдавая должное миролюбию Иоанна Постника, в своей «Церковной истории» представил его по контрасту с его предшественником Евтихием как «тихого старца, который мирится с присутствием в Византии противостоящих официальной Церкви исповеданий и не применял к ним репрессивных мер»⁶¹².

Но терпимость к монофизитам, расходящимся с православными по одной из догматических тем, вовсе не обозначала, что святой патриарх был готов относиться снисходительно к любому религиозному преступлению. В самом начале его патриаршего служения, в 583 г., как рассказывает Феофилакт Симокатта, в Константинополе был предан суду некий Павлин, обвиненный в колдовстве. Павлин имел «серебряную чашу, в которую он собирал потоки крови, когда вступал в общение с отверженными духами»⁶¹³. Эту чашу он продал купцам, а затем она была перепродана епископу Гераклеи, и тот употребил ее вместо старой медной чаши для сбора мира, которое источали мощи святой мученицы Гликерии, после чего истечение мира прекратилось. И самого епископа, и горожан Гераклеи это происшествие повергло в глубокую печаль. Во сне епископу было открыто, что причина несчастья кроется в серебряной чаше, и он распорядился вновь собирать миро в прежде употреблявшуюся для этой цели медную чашу.

Приехав в столицу, епископ решил выявить лицо, которому ранее принадлежала злополучная серебряная чаша. Купцы, продавшие ему ее, назвали имя ее прежнего владельца. О случившемся он доложил патриарху Иоанну, который немедленно отправился во дворец и доложил обо всем императору. «Маврикий, – по словам Симокатты, – без особого одобрения относился к смертным приговорам… Но патриарх настаивал, стремясь в своих возражениях действовать согласно с апостольским учением… и требовал отпавших от веры отправить на костер… Земля… производящая терния и волчцы, – негодна и близка проклятию, которого конец – сожжение. Поколебалось твердое мнение императора, и этими словами Иоанн одержал над ним верх»⁶¹⁴. Состоялся суд, и по его приговору «Павлин был посажен на крепкий столб, вершина которого была расколота пополам; в эту щель была вложена его шея, и он задохнулся, окончив так свою преступную жизнь; но до этого он видел, как была отсечена голова его сына, – он сделал его соучастником в нечестивом своем и преступном колдовстве»⁶¹⁵.

Иоанн Постник добивался суда над Павлином, потому что был убежден в его виновности. Когда же обоснованность возводимых против кого-либо обвинений вызывала у него сомнения, он стремился к самому тщательному расследованию дела, чтобы избежать судебной ошибки. В 588 г. в Антиохии возник конфликт между комитом Востока Астерием и патриархом Антиохийским Григорием. Комиту удалось привлечь на свою сторону жителей Антиохии: «…и знать и народ, – по словам Евагрия Схоластика, – сошлись в одном мнении, выкрикивая поношения против священнослужителя и на улицах, и в театре»⁶¹⁶. Астерий был уволен, а назначенному вместо него новому комиту Иоанну император приказал провести расследование. И тот стал собирать обвинения против патриарха. Некий владелец меняльной лавки обвинил его в том, что он вступил в связь с собственной сестрой; выдвинуто было и грозное обвинение в тайном идолопоклонстве и подстрекательстве к бунту. Патриарх Григорий прибыл в столицу, чтобы представить доказательства своей невиновности императору и патриарху. Иоанн Постник созвал соборный суд, на который были вызваны патриархи Александрийский Евлогий и Иерусалимский Иоанн IV. Собор, исследовав дело, нашел обвинения, выдвинутые против Григория, неосновательными, и тот был оправдан, после чего вернулся в свой кафедральный город, продолжая занимать Патриарший престол. Собор 588 г. подтвердил правомерность и ранее имевшего место употребления Константинопольским патриархом титула «Вселенский», сообразного с именованием его кафедрального города Новым Римом и столицей эйкумены – Вселенной. Притязания на универсальную юрисдикцию этот титул, разумеется, не содержал, тем не менее он стал одним из камней преткновения во взаимоотношениях предстоятелей Церквей Рима и Нового Рима.

Святой патриарх Иоанн IV преставился 2 сентября 595 г. Во время его погребения от мощей святителя исходил таинственный свет. В его келье не было обнаружено никакого иного имущества, кроме деревянной кровати, шерстяного одеяла и рваного плаща. Эти реликвии были перенесены в императорский дворец, и иногда благочестивый император Маврикий, молитвенно почитавший память святого, ложился спать на его нищий одр. Преемником Иоанна Постника на патриаршем престоле стал Кириак.

Между тем рецепция 5 Вселенского Собора, решения которого были единодушно приняты диафизитским Востоком и отвергнуты Востоком монофизитским, оказалась небеспроблемной и на латинском Западе, подозревавшем отцов Собора и Юстиниана в том, что в тщетной надежде на воссоединение монофизитов они уклонились в соборном оросе от Халкидонского догмата. Энергичные возражения вызывал и посмертный, как там считали по недоразумению и предубеждению, суд над Феодором Мопсуестийским⁶¹⁷. Постановления Собора отверг примас Африканской церкви епископ Карфагенский Репарат, получив в этом поддержку от Факунда Германийского и Феодора Кавирсуситанского, но на Соборе, созванном в Карфагене под председательством поставленного вместо Репарата епископа Примасия, благодаря его настойчивости, удалось провести принятие решений V Вселенского Собора. Упорствовавшие архиереи Африки были отправлены в ссылку в Египет. Были сосланы Репарат и его диакон Либерат, а также епископ Туннуйский (Тунисский) Виктор, епископ Салонский Фортиниан, аббат Феликс и римский диакон Рустик, племянник папы Вигилия, но и в ссылке они продолжали борьбу за дискредитацию Собора. Диаконы папы Вигилия Сарпат и Пелагий были заточены в монастырскую тюрьму. Ссылка угрожала и епископу Германийскому Факунду, но он заблаговременно скрылся от преследования.

Когда войска Нарсеса, одержав победу над восставшими готами, освободили древнюю столицу империи, римские клирики, воспользовавшись этим поводом, обратились к императору с просьбой, чтобы он позволил Вигилию вернуться на свою кафедру. Но, вычеркнутый из диптиха Вселенским Собором, он находился под обвинением, и конечным результатом процесса против него могло стать его низложение. Условием для прекращения дела против папы было принятие им соборных постановлений. На этот счет с ним велись переговоры. 8 декабря 553 г. весьма способный к компромиссам Вигилий написал святому патриарху Евтихию письмо, в котором выразил согласие подписать определения Собора. Полтора месяца спустя, 26 февраля 554 г., папа публично огласил документ, получивший название «Constitutum II», в котором, как и в послании Евтихию, изложил свою новую позицию по вопросу о «Трех главах». На этот раз он уже соглашался с соборным осуждением Феодора Мопсуестийского и анафематствованием сочинений Феодорита, направленных против святого Кирилла, и послания Ивы Эдесского персу Марию, о котором он, однако, пишет, что оно Иве не принадлежит и что на Халкидонском Соборе рассматривалось иное его послание. В послании патриарху Евтихию Вигилий писал: «Анафематствуем, вместе со всеми другими еретиками… и Феодора, бывшего епископа Мопсуестийского. И всякого, кто. будет стараться когда-нибудь уничтожить настоящее осуждение, подвергаем подобной анафеме»⁶¹⁸.

Ввиду былой переменчивости самого Вигилия это предостережение об анафеме тому, кто в будущем попытается оспаривать состоявшееся осуждение «Трех глав», было призвано гарантировать Церковь от опасности возможных новых выпадов с его же стороны. Папу, очевидно, вынудили выдать эту своего рода расписку в том, что впредь он уже не станет менять свою позицию. Более того, в послании Евтихию Вигилий недвусмысленно заявил об отказе от своих прежних высказываний по вопросу о «Трех главах»: «Что же сделано было или мною, или другими в защиту вышесказанных «Трех глав», то мы упраздняем определением настоящей нашей грамоты»⁶¹⁹. Оправдывая Вигилия, католический историк Л. Дюшен писал: «Из разных мнений, которые он отстаивал в разное время, он выбрал на этот раз то, которое более всего соответствовало и его личным интересам, и, несомненно, интересам его паствы»⁶²⁰. Это замечательно, но подобная гибкость папы, который и в прежних своих документах, и в этом послании высказывался не в частном порядке, а ex cathedra, едва ли совместима с доктриной о папской непогрешимости, хотя, разумеется, не может быть и речи о том, что в ходе всей этой долгой полемики по вопросу о «Трех главах» Вигилий когда-либо впадал в ересь в собственном смысле слова. К тому же, хотя он и бравировал авторитетом своей кафедры, он не мог даже и подозревать о своей пресловутой непогрешимости.

Получив от Вигилия подпись, столь необходимую для рецепции соборных решений на Западе, Юстиниан позаботился о репутации папы и повелел удалить из соборных актов места, в которых содержалось его осуждение. «Акты Собора в исправленном виде создавали впечатление, что папа не принимал участия в Соборе с ведома его участников и императора и что после завершения работы Собора он издал Constitutum, в котором подтвердил его решения, как это и было запланировано заранее»⁶²¹. Император не имел резонов долее удерживать Вигилия от возвращения в Рим, который тогда находился под имперским контролем. После восьмилетнего пребывания в Константинополе Вигилий, взяв с собой исправленные соборные акты, выехал со свитой из столицы морем. По пути он заболел и, высадившись на Сицилии в Сиракузах, сделал там остановку. 7 июля 555 г. епископ Рима Вигилий скончался. Позже его останки были перенесены в Рим.

В это время один из самых авторитетных и влиятельных противников осуждения «Трех глав» диакон Пелагий содержался в монастырской тюрьме в Константинополе, откуда он рассылал письма с критикой решений 5 Вселенского Собора и недостойной уступчивости Вигилия, подписавшего их. Но когда ему было предложено занять овдовевшую кафедру Рима, он одумался и заявил публично о принятии Собора, после чего отъехал в Рим. Многие из тамошних клириков и мирян встретили его враждебно, но избирательный собор в Риме не нашел лучшего кандидата на Римский престол, чем Пелагия. Некоторые епископы, однако, уклонились от участия в его хиротонии, устроив ему обструкцию, так что, вопреки традиции, он был хиротонисан двумя епископами, вместе с которыми в восполнение недостающих священнодействовал пресвитер. Заявив уже в качестве папы полное согласие с решениями 5 Вселенского Собора, Пелагий не требовал соответствующих подписей от подведомственных ему епископов Запада. Без всяких на то оснований противники Пелагия объявили его виновником смерти своего предшественника, и он, «желая освободиться от обвинения, в церкви на амвоне, держа над головой Евангелие и крест, произнес клятвенное заверение, что он не виновен в бедствиях и смерти Вигилия»⁶²². И все же часть римских клириков и епископов Италии от него отделилась.

Наиболее авторитетными из схизматиков были предстоятели церквей Миланской Лаврентий и Аквилейской Илия, которые обладали и высоким уровнем самостоятельности, и авторитетом. Выросшая из спора об осуждении «Трех глав» аквилейская схизма продолжалась более века, лишь в 689 г. ее удалось преодолеть. В смущении пребывали также многие из епископов, клириков и мирян в Африке, Испании, Галлии и Иллирике; некоторые из них пошли на разрыв общения с Римом и Восточными Патриархатами. Объясняя перемену своей позиции, папа Пелагий ссылался на свою солидарность с епископатом: «Когда я защищал «Три главы», разве я не был с большинством епископов? Правда, я изменил мнение, но опять с тем же большинством. Разве святой Августин не написал Retractiones? Соглашаюсь, я ошибался, но еще будучи простым диаконом, мнение которого должно было следовать за епископами. Теперь они высказались. Африка, Иллирия, Восток с их тысячами епископов… осудили «Три главы». Это безумие – уклоняться от таких авторитетов, чтобы следовать за переносчиками сплетен»⁶²³. Это и другие послания папы Пелагия возымели успех, хотя и постепенный. Пелагий преставился в 561 г.

Архиепископ Миланский Лаврентий восстановил каноническое общение с Римом и признал решения 5 Вселенского Собора десять лет спустя, уже при преемнике Пелагия Иоанне III. Этот папа был природным римлянином и сыном высокопоставленного сановника Анастасия. Его интронизация состоялась через четыре месяца после избрания – требовалась санкция из Константинополя, которая дана была не сразу. Иоанн III был заботливым храмостроителем, он завершил строительство римской базилики апостолов Филиппа и Иакова, посвященной освобождению Италии от господства готов-ариан.

После его кончины в 574 г. папский престол занял Бенедикт, который, несмотря на свое латинское имя, имел греческое происхождение. Италия переживала тогда разрушительное вторжение лангобардов, из-за чего конклав смог состояться лишь через год после смерти папы, в 575 г. За время своего понтификата, продолжавшегося всего четыре года, Бенедикт совершил много рукоположений, в том числе двадцать одну епископскую хиротонию. Среди его ставленников был и Григорий Великий, которого он вызвал из монастыря и рукоположил в диакона. По характеристике Павла Диакона, автора знаменитой «Истории лангобардов», Бенедикт был святейшим мужем (vir sanctissimus). Папа Бенедикт скончался во время голода, который обрушился на Рим, осажденный лангобардами, в 579 г.

Из-за осады Рима новый папа Пелагий II был избран через несколько месяцев после кончины своего предшественника. Его отец носил германское имя Винигильд и по происхождению был из романизованных остготов, поселившихся в Риме во времена Теодориха. Осада Рима помешала конклаву получить санкцию на поставление папы у императора Тиберия. Пелагий II искал помощи против захвативших половину Италии лангобардов у императора, у Равеннского экзарха Деция, у короля франков, но вытеснить варваров из cтраны так и не удалось. Одно из самых значительных событий церковной истории Запада в понтификат Пелагия II – это собор, состоявшийся в 589 г. в Толедо, столице Вестготского государства, при короле Реккареде, обратившемся из арианства в православие. Собор провозгласил обращение всего вестготского народа в кафолическое христианство. Самый существенный вклад в этот триумф православия в Испании внес епископ Севильский Леандр. Но с Толедским собором связано одно обстоятельство с далеко идущими негативными последствиями: на соборе церковное вероучение было изложено с добавлением Filioque – слов об исхождении Святого Духа не только от Отца, но и от Сына. Замысел этого нововведения понятен: так вчерашним арианам, не исповедовавшим полноту Божества в Сыне Божием, с особым упором внушалась мысль о единосущии и равночестности Божественного Сына Отцу, но эта неуклюжая и самоуверенная миссионерская педагогика обернулась через несколько столетий разрывом общения между Константинополем и Римом, между православным Востоком и уклонившимся от истины католическим Западом. Пелагий II известен как ревностный приверженец целибата, который он насаждал везде где мог. Он основал первый в Риме монастырь с уставом преподобного Бенедикта Нурсийского.

Большим бедствием для Рима за время его понтификата стало наводнение: в 589 г. Тибр вышел из берегов и затопил центральную часть города, уничтожив церкви и жилые строения, а также зернохранилища, в которых хранились хлебные запасы. В Риме начался голод, в котором отчаявшиеся горожане обвиняли папу. Пелагий II скончался 7 февраля 590 г., заразившись бубонной чумой, которая свирепствовала тогда в Риме и Италии, опустошая и без того уже основательно обезлюдевшую и обнищавшую страну.

Преемником Пелагия на Римском престоле стал один из самых масштабных в истории папства иерархов Григорий Великий. Он родился в знатной, богатой и при этом благочестивой патрицианской семье из рода Анициев в Риме в 540 г. Из этого рода вышли римские папы святой Феликс, его прямой пращур, а также святой Агапит I. К роду Анициев принадлежал знаменитый философ Боэций. Отец папы Гордиан занимал должность диакона-регионария и управлял одним из семи церковных округов Рима. По тем временам, отмеченным давящей печатью нескончаемой чреды варварских нашествий и войн, которые привели к неизбежному падению культурного уровня по сравнению с классической и раннехристианской эпохой, Григорий получил основательное образование, изучал тривиум и квадривиум, а также римское право, поскольку с детства предназначался отцом к государственной службе. По словам Григория Турского, «он был настолько сведущ в науке грамматики, диалектики и риторики, что считали, что в Риме не было равного ему человека»⁶²⁴. В этом заключении Григорий вторит святому Исидору Севильскому, который писал, что Григорий «обладал такой силой знания, что не только в его время не было никого, равного ему по учености, но и в последующие времена никогда не будет»⁶²⁵. Но полученное им образование не включало знание греческого языка. Оказавшись впоследствии в Константинополе и проведя там шесть лет, он не овладел греческим языком настолько, чтобы свободно говорить и писать на нем. Он сам говорил о себе, что не знает греческого: «Graecae linguae nescius»⁶²⁶.

Поступив на государственную службу, Григорий сделал головокружительную карьеру – в 573 г. император Юстин II назначил его префектом urbi; тем самым он занял высшую из гражданских должностей в Риме, – но уже год спустя, сразу после смерти отца, он ушел в отставку, следуя рано сложившемуся у него стремлению к монашеству, и принял постриг. «И вот он, который раньше обычно ходил по городу в трабее из сирийского шелка, усыпанной драгоценными каменьями, стал носить простое платье»⁶²⁷. Свое имущество он раздал на церковные нужды и нищим.

От отца Гордиана Григорий унаследовал большой особняк на склоне Целийского холма и шесть вилл на Сицилии. В каждой из них он основал по одной монашеской общине, а в доме на Целийском холме устроил монастырь во имя апостола Андрея, в котором и поселился как простой монах, ведя там аскетическую и молитвенную жизнь, предаваясь также усердному чтению священных книг и творений латинских отцов, в особенности блаженного Августина. Его мать Сильвия, канонизированная на Западе, поселилась поблизости от сына. Суровый пост подорвал здоровье подвижника: «…он так был воздержан в пище, так неутомим в молитве, так соблюдал посты, что от истощения едва стоял на ногах»⁶²⁸. С тех пор он часто болел, но болезнь не мешала ему с исключительным рвением исполнять возлагаемые на него послушания. Григорий готовился к миссионерскому служению в Британии – мысль об обращении язычников была одним из главных его устремлений в течение всей жизни. В 577 г. папа Бенедикт, вопреки желанию Григория, рукоположил его в диакона и назначил на должность, которую ранее занимал его отец Гордиан, – одним из семи диаконов-регионариев, которые управляли церквами округов, на которые был разделен Рим: в административном отношении римские диаконы стояли выше пресвитеров и управляли ими. Бенедикт ввел Григория в коллегию кардиналов – выборщиков папы.

Год спустя Пелагий II назначил его апокрисиарием при императоре Тиберии, и Григорий отправился из Ветхого Рима в Рим Новый. Его главной задачей было побудить императора направить в Италию армию для изгнания из нее лангобардов. В этом Григорий не преуспел – ограниченные военные ресурсы империи не позволили Тиберию, войска которого были задействованы на восточном фронте и защищали балканские подступы к столице, усилить имперское присутствие в Италии и добиться там коренного перелома в противостоянии с лангобардами. В Константинополе Григорий познакомился с патриархом Антиохийским Анастасием, но из-за незнания греческого языка он держался в кругу латиноязычных церковных деятелей и монахов, находившихся в имперской столице. Одним из его друзей стал старший брат святого Исидора Леандр, который в ту пору занимал Севильскую кафедру, первенствующую в Королевстве вестготов и перешедшую после его смерти к младшему брату. По просьбе Леандра Григорий в сообществе латиноязычных монахов Константинополя проводил беседы с толкованиями Книги Иова; эти беседы впоследствии составили одно из его экзегетических творений – Moralia. После смерти Тиберия Григорий сблизился с семьей императора Маврикия и стал восприемником его сына Феодосия при крещении.

В 585 г. папа Пелагий отозвал его в Рим, Григорий вновь поселился в основанном им монастыре Андрея Первозванного и, вероятно, только тогда стал его настоятелем. Число монашеской братии при нем умножилось. Щедрая благотворительность снискала святому Григорию народную любовь. И поэтому, когда в 590 г. Пелагий скончался, народ потребовал поставить папой Григория. Он и стал избранником конклава. «Желая избежать этой чести, Григорий безуспешно просил императора Маврикия не утверждать избрания»⁶²⁹ и стал уже готовиться к побегу из Рима, но «его схватили и привели к базилике блаженного апостола Петра и там посвятили в сан епископа»⁶³⁰. Интронизация Григория Великого состоялась 3 сентября 590 г.

В Риме продолжалась чума, и новый папа призывал народ к покаянию, чтобы снискать прощение и милость от Господа: «Подобает нам, возлюбленные братья, трепетать перед ударами бича Божия… Пусть скорбь откроет нам двери к покаянию, и пусть кара, которая нас постигла, смягчит жестокость сердец наших. Помыслите же, каким предстанет перед взором строгого Судии тот, кому уже не дано времени оплакать содеянное. Так обратимся же к Богу с неотступным плачем пред мечом, грозящим столь страшной карой»⁶³¹. Папа устраивал крестные ходы по Риму с пением «Кирие элеисон», и вскоре чума прекратила истреблять жителей Вечного города.

Большой печалью для нового папы была продолжавшаяся оккупация половины Италии лангобардами – в массе своей, подобно другим германским народам, арианами, но также и язычниками, дискриминировавшими и угнетавшими православных жителей занятых ими территорий. В письме своему константинопольскому другу папа писал с мрачным сарказмом: «Я сделался епископом не римлян, но лангобардов»⁶³². За этими словами стоит и его пастырская забота о страждущей под иноверным гнетом паствы, и его римский имперский патриотизм, и еще сознание своего долга как одного из представителей императорской власти в Италии. В ту пору папы, естественно, не были ни князьями, ни тем более суверенами, каковыми они стали в Средневековье, но в силу симфонии священства и царства, а также ввиду особых обстоятельств, сложившихся в Италии, они разделяли с другими высшими сановниками империи – Равеннским экзархом, префектом Рима, магистром армии (magister militum) – ответственность за положение дел в этой стране, а их авторитет, уже в силу занимаемого ими положения, в силу их первенствующего места в диптихе патриархов, что, собственно, и называется папским приматом, в Италии был выше, чем у высокопоставленных светских чиновников, а к этому добавлялась еще и личная популярность Григория Великого в православном народе. При этом папа сохранял верность империи и императору и действовал «как рупор императорских указов»⁶³³ даже в тех случаях, когда был не согласен с их содержанием, но в критической ситуации он мог действовать самостоятельно, не согласовывая своих акций с правительством в Константинополе.

Имперский экзарх в Равенне Роман не сумел справиться с лангобардами и изгнать их из Италии, но не прекращал вялотекущих военных операций, так, империя оставалась в состоянии войны с вторгшимися в Италию варварами. Когда в 592 г. лангобардский герцог Сполетто Ариульф осадил Рим, папа, действуя на свой страх и риск, заключил с ним перемирие, которое было оплачено выкупом. Затем это перемирие было нарушено Равеннским экзархом Романом, возобновившим войну с лангобардами, но велась она неудачно, и уже в конце 593 г. полчища лангобардов, на этот раз во главе со своим королем Агилульфом, стояли у стен Вечного города, и король грозился после захвата Рима разрушить и сжечь его дотла. Григорий Великий вступил в переговоры с королем, действуя через королеву Теодолинду, которая, в отличие от мужа, исповедовала не арианство, но православие. Переписка папы с императором не дала положительных результатов: Маврикий отвергал предложение о заключении мира. И тогда Григорий заключил перемирие с Агилульфом под свою личную ответственность, заплатив за него огромный выкуп и обязавшись впредь выдавать ежегодную дань лангобардам. Действия папы вызвали гнев Маврикия, «назвавшего Григория Великого «изменником и глупцом», однако тот с достоинством и сдержанностью указал императору на его неспособность вести дела на западе империи»⁶³⁴. Объясняясь в письмах с императором, он, возможно преувеличивая свои силы, писал: «Если бы он, слуга императора, добивался гибели лангобардов, то у них уже не было бы больше ни короля, ни герцога, ни графа; но он, папа, предвидя их исправление и опасаясь, что они проявят свою месть на католических церквях и имениях, которых много в занятых ими областях, решил войти с лангобардами в доброе соглашение»⁶³⁵.

Папе удалось убедить императора дать согласие на заключение перемирия: в 599 г. оно было подписано со стороны лангобардов королем Агилульфом и герцогами, среди которых самым сильным и опасным был Сполетский герцог Ариульф, а с римской стороны преемником уволенного Романа Равеннским экзархом Каллиником. Король настаивал на том, чтобы свою подпись под договором поставил и папа, которого он считал самым властным лицом в Италии, но Григорий уклонился от этой сомнительной чести, ссылаясь на свой сан епископа, а не носителя мирской власти. Перемирие было заключено на срок до марта 601 г., когда экзарх возобновил военные действия, но велись они по-прежнему неудачно, так что снова возникла угроза захвата Рима лангобардами. Григорий Великий был противником продолжения войны, с одной стороны, сознавая недостаточность ресурсов империи для ее победоносного завершения, а с другой – надеясь на радикально иное решение проблемы если не для Римской империи, то для Церкви, на обращение лангобардов в православие, что со временем, но уже после него, и произошло.

Последовавшее за кровавым переворотом в Константинополе заключение узурпатором Фокой мира с лангобардами расположило папу в пользу этого беспощадного душегуба. Папа направил ему и его жене поздравительные послания. В них, по словам Ф. Грегоровиуса, «Григорий говорит о ликовании неба и земли, как будто действительно со смертью справедливого и лично к Григорию расположенного Маврикия (хотя последний старался все возраставшему значению римского епископата противопоставить константинопольского патриарха) с Рима снималось невыносимое иго, а с новым правлением наступала вновь эра свободы и благополучия»⁶³⁶. Комплиментарный тон был продиктован этикетом, и все же знаменитый историк Рима, комментируя эти чрезмерно льстивые письма, адресованные убийце, приказавшему на глазах отца прикончить его детей, о чем папа не мог не знать, не удерживается от осуждения: «Невозможно читать эти письма без возмущения; они являются единственным темным пятном в жизни великого человека и так же позорят его, как позорит Рим воздвигнутая Фоке на форуме колонна»⁶³⁷, которая, впрочем, была водружена уже после кончины Григория. Для историка Ф. Грегоровиус чрезмерно ригористичен, но некую тень на образ святого архипастыря эта угодливость палачу набрасывает. Дальность расстояния, вероятно, смягчала, приглушала впечатление от зверств, совершенных Фокой, а к тому же и времена, в которые жил Григорий, были чрезмерно жестокими: в завоеванной варварами Италии кровь лилась потоками, и человеческая жизнь стоила дешево, а в глазах христианского пастыря кровь императора и его детей, наверно, не должна была отличаться в цене от крови простолюдинов.

Занимая папский престол, Григорий тяготился административными обязанностями, потому что всю жизнь стремился к уединенной и тихой молитвенной монашеской жизни. Он писал: «Теперь душа моя скорбит оттого, что неприятности лежащих на мне дел вызывают в ней воспоминания о прежней моей монастырской жизни… когда она умела… возвышаться над всем скоропреходящим, потому что мысль ее была постоянно устремлена к небесному… А теперь по долгу пастырского служения я должен заниматься делами мирскими и… осквернять свою душу тиною земных попечений»⁶³⁸. Те же сетования выразил он и в другом месте своих «Собеседований»: «Я хотел бы с Марией сидеть у ног Господа, слушать слова уст Его, и вот с Марфой приходится заниматься внешними делами и заботиться о многом»⁶³⁹. Но тяготившие его душу заботы Марфы святой Григорий исполнял с незаурядной энергией, рвением и настойчивостью. И эти его заботы часто выходили за пределы собственно церковной сферы, вторгаясь в политическую область. Учитывая сложившиеся обстоятельства, он считал, что в его время епископ вынужден быть отчасти также политиком и государственным деятелем. Отклоняя кандидата на Неаполитанскую кафедру, которого он считал лишенным политических талантов, он писал, что «в настоящее время… епископ должен уметь заботиться не только о спасении души, но и о внешней пользе и безопасности паствы»⁶⁴⁰, что затем на века стало одним из главных критериев при избрании кандидатов в епископы на Западе, придавая церковной власти этатистские черты. Сам Григорий вынужден был организовывать и руководить вооруженной обороной Рима, а также Неаполя, других городов Южной Италии, Сицилии, Сардинии и Корсики, давать указания и распоряжения военным трибунам, вести дипломатические переговоры.

Своим важнейшим долгом он считал помощь нуждающимся. В начале каждого месяца из церковных средств бедным выдавались хлеб, одежда и деньги. По праздникам папа раздавал подарки сиротам, больным и престарелым. Он «считал тот день потерянным, в который ему не случалось накормить голодного и прикрыть чью-либо наготу. Услыхав однажды, что на одной из улиц Рима умер какой-то нищий, Григорий почувствовал глубокие угрызения совести и в течение нескольких дней не решался предстать как пастырь перед алтарем»⁶⁴¹. Паломники, прибывавшие в Рим к мощам первоверховных апостолов и многочисленных мучеников, беженцы из регионов, захваченных лангобардами, находили в изрядно обнищавшей и опустевшей древней столице империи приют и стол.

Для столь широкой и регулярной благотворительности требовались значительные средства, и папский престол располагал ими. Главным богатством в ту пору была земля, и многочисленные латифундии, принадлежавшие папскому престолу – понтификальные патримонии, по большей части переходившие во владение Римского престола через пожертвования, по завещаниям, но в иных случаях приобретенные на средства папской казны, – находились не только в Риме и его окрестностях, но также на юге Италии, на Сицилии, в Далмации и Галлии. Расширение земельных владений папского престола, других епископских кафедр и монастырей на территории Италии, свободной от лангобардской оккупации, сопровождалось сокращением доли частновладельческих имений и императорских сальтусов. Для управления папскими латифундиями Григорий назначал не светских управляющих, как это было прежде, но клириков – в основном диаконов и субдиаконов, с которых он строго взыскивал не только за регулярное поступление доходов в папскую казну, но и за благополучие колонов, в аренду которым раздавались церковные земли. При неурожае, вызванном засухой, наводнением и другими стихийными бедствиями, из папской казны колонам выдавались продукты питания и деньги, чтобы спасти их самих и их семьи от голодной смерти. На папских землях понтифику частично принадлежала судебная юрисдикция. Григорий Великий строил новые храмы, основывал монастыри, рукополагал клириков, предварительно тщательно испытывая их. Нравственным качествам священства он придавал первостепенную важность, и одним из самых страшных пороков, который он стремился искоренить, папа считал симонию.

В 595 г. в Риме под председательством Григория состоялся собор епископов Италии, на котором были приняты решения, касающиеся главным образом богослужения, церковной дисциплины и монашества. На основании этих решений папа издал так называемые «Privilegia», адресованные монастырям. Ими предусматривалась возможность изъятия монастырей из юрисдикции местных епископов и переход их в прямое подчинение папы. Послушнический искус продлевался с одногодичного срока, введенного преподобным Бенедиктом Нурсийским, до двух лет. Для настоятельниц женских монастырей, аббатисс, вводился шестидесятилетний возрастной ценз.

Церковная власть папы складывалась из разных элементов. По отношению к субурбикарным епископам папа был митрополитом. Что представляла собой субурбикарная область, и значит в каких пределах заключалась папская митрополия, – на этот счет в науке существуют разные версии. Дело в том, что еще со времен Диоклетиана и святого Константина Италия была разделена на два диоцеза; одним из них, расположенным к северу от Рима, управлял викарий Италии, в свою очередь подчиненный префекту Италии, а другим – викарий в городе Риме (vicarius in urbe Roma), который подчинялся тому же префекту; в состав этого диоцеза входили южные провинции страны вместе с Сицилией. Но сам Рим находился вне юрисдикции префекта Италии и его обоих викариев. Римом управлял особый префект – praefectus in urbe Roma. Его власть распространялась также на окрестности вечного города – до так называемой сотой мили или сотового камня – centissimus lapis. И на этой территории находилось несколько городов, таких, например, как Остия Антика, Тибур или Номентана. Так вот, субурбикарными провинциями назывались те, что находились в ведении викария Рима, занимая всю территорию Апеннин к югу от Рима, а также Сицилию, но субурбикарными регионами и городами обозначались пригороды Рима, расположенные внутри зоны, очерченной сотовыми камнями, поставленными на дорогах, ведущих в столицу. В связи с этим одни историки, в частности протопресвитер Иоанн Мейендорф, называют субурбикарными епархиями те, что занимают весь юг Италии⁶⁴², но поскольку на этой территории существовало несколько митрополий, или митрополичьих округов – по числу соответствующих провинций их должно было быть десять, – протопресвитер Иоанн обозначает всю эту область папской юрисдикции как Римский патриархат, не выводя его за пределы Рима и Южной Италии. Более убедительной представляется, однако, та точка зрения, которой по этому вопросу придерживался В. В. Болотов: «Спрашивается, – писал он, – ecclesiae suburbicarae лежали ли в 10 provinciae suburbicarae или же в regiones suburbicarae intra centesimum lapidem? В пользу второй альтернативы говорит уже то, что римский епископ здесь ставится в аналогию с высшим гражданским сановником (vir illustris praefectus praetorio Romae), а не со средним (как vicarius). Затем слишком мало вероятности в том, чтобы в Сицилии и Южной Италии не привилось митрополитанское устройство… Таким образом, естественно предположить, что особые отношения Римского епископа к «церквам пригородным» практиковались intra centesimum lapidem, а не в 10 provinciae suburbicarae»⁶⁴³. Иными словами, власть папы как митрополита субурбикарной области простиралась на ближайшие пригороды Рима.

Юг Италии с его десятью митрополиями, бесспорно, признавал юрисдикцию папы уже действительно как патриарха. Но папская власть или претензия на власть простиралась и за эти пределы, фактически охватывая весь латиноязычный Запад, и на грекоязычный Македонский диоцез, включавший в себя также и коренную Элладу. Но на этих территориях существовали ранее так называемые великие церковные области, подобные восточным диоцезам Понтийскому, Асийскому и Фракийскому, возглавлявшиеся архиепископами и на Халкидонском Соборе подчиненные Константинополю. Аналогичными церковными областями, изначально автокефальными, на западе были Африка во главе со своим примасом, резиденция которого находилась в Карфагене, Испания, на территории, отвоеванной при Юстиниане, и в границах Вестготского королевства Галлия, первосвятитель которой имел кафедру в Арелате и в юрисдикцию которого входили зарейнские области, а также христианские кельтские епископии в Ирландии, хотя при этом они держались обособленно и независимо и имели обряды и установления, значительно расходившиеся с принятыми в Римской церкви.

Но и в самой Италии существовало по меньшей мере три церкви, сохранявших автономию от Рима. Первосвятительские кафедры этих церквей находились в Милане, Аквилее и Равенне. Юрисдикция Аквилейского архиепископа простиралась не только на Венетскую область, но также на запад Балкан и альпийский регион. В 558 г. архиепископ Аквилеи Павлин, состоя в расколе с Римом и Константинополем из-за непризнания осуждения «Трех глав» на 5 Вселенском Соборе, начал титуловаться также и патриархом, и этот титул впоследствии перешел к епископам Градо, а затем Венеции, которые сохранили его до наших дней.

Равеннскую церковь в середине 6 в., с 546 по 556 г., занимал знаменитый архиепископ Максимиан, мозаичный портрет которого сохранился в соборе, посвященном святому Виталию. Это был хорошо образованный пастырь, обладавший незаурядным умом, остроумием и изобретательностью, граничившей с плутовством. В народе о нем слагали легенды анекдотического характера, о достоверности которых судить трудно, и все же они выпукло, хотя, наверное, односторонне, характеризуют его. Рассказывали, что до своего назначения в Равенну, еще будучи диаконом в Истрии, он нашел клад с золотыми монетами. Не желая, чтобы он весь достался императору, как полагалось по закону, он одну часть монет велел положить в тушу специально для этого забитого быка, а другую поместил в свои сапоги из козьей кожи, после чего отправился в Константинополь, взяв с собой оставшееся золото, которое он преподнес императору Юстиниану, и тот, оказав ему любезный прием, все же спросил его, «все ли он представил, что нашел. «Клянусь… – отвечал Максимиан, – что я оставил себе только то, что положил в живот и в сапоги». Ответ был очень хитрый. Юстиниан подумал, что дьякон этим указывал на деньги, израсходованные им на еду и на путевые издержки, и радуясь, что нашелся такой честный человек, назначил его архиепископом в Равенне»⁶⁴⁴. Духовенство и народ Равенны не хотели принимать неизвестного им чужака, но роскошными обедами и щедрыми подарками, на которые он тратил найденные и сбереженные им золотые монеты, он сумел расположить к себе клириков и городскую знать, а затем нашел способы привлечь сердца простых людей, и в конце концов паства его оценила и полюбила, в особенности за то, что он позаботился о приобретении для городских церквей мощей угодников и иных святынь. И в этом деле он обнаруживал порой незаурядную изобретательность. Согласно народной молве, основав монастырь апостола Андрея Первозванного, Максимиан поехал в Константинополь просить Юстиниана о том, чтобы тот распорядился передать в Равенну мощи апостола Андрея, но император отказал ему в этой просьбе. «Епископ не стал настаивать. Он попросил только, чтобы ему с его священниками было позволено провести ночь в молитвах у гробницы святого, и утром, вынув из-под своей епископской ризы шпагу, отрезал ей в благочестивом кощунстве бороду святого Андрея и унес ее в Равенну»⁶⁴⁵. При архиепископе Максимиане и под его надзором в Равенне были построены такие церкви, как храм святого Виталия, Новая базилика Аполлинария и еще одна базилика Аполлинария в портовом пригороде Классисе. Судя по их замечательной архитектуре, а еще по их прекрасным мозаикам, Максимиан обладал замечательным художественным вкусом.

И вот в понтификат Григория Великого были сделаны шаги к расширению области папской юрисдикции и к возрастанию степени зависимости от Римской кафедры церквей, пытавшихся сохранить свой автокефальный или хотя бы автономный статус. Григорий Великий стремился к укреплению юрисдикционной связи Рима с Миланской церковью: знаком признания со стороны Миланской кафедры папской юрисдикции послужил такой на первый взгляд малозначительный акт, как принятие папой апелляции, поданной миланским пресвитером Магном, извергнутым из сана, после чего архиепископ Лаврентий II был вынужден признать правомерность пересмотра дела Магна и восстановления его в пресвитерском сане, осуществленного властью папы.

Григорий Великий предпринял также меры, послужившие преодолению Аквилейской схизмы. Павлин Аквилейский после завоевания его кафедрального города лангобардами в 569 г. нашел прибежище в городке Градо, там же находился и его преемник Илия, продолжавший носить патриарший титул. В 586 г., когда кафедру занимал сменивший Илию Северий, Равеннский экзарх Смарагд, располагая на то полномочиями от императора Маврикия, прибыл с конвоем в Градо, арестовал Северия вместе с тремя епископами, доставил их в Равенну и принудил причаститься вместе с местным архиепископом Иоанном. Но вернувшись в Градо, Северий созвал собор в городе Мурано, на котором вновь было заявлено о непризнании актов 5 Вселенского Собора и о разрыве общения со всеми, кто признает этот Собор, включая Римский и Константинопольский престолы. «В 591 г. папа… попытался оказать давление на Северия, но архиерейский собор в Истрии апеллировал к императору Маврикию. Император «повелел» папе оставить раскольников в покое»⁶⁴⁶. И все же папе удалось перетянуть в лоно Кафолической Церкви несколько епископов, состоявших в юрисдикции Аквилейского патриарха. Окончательное уврачевание раскола произошло уже только столетие спустя. В своих отношениях с Африканской церковью Григорий обнаруживал уместную деликатность. Он дал согласие на сохранение в епархиях Нумидии местных церковных обычаев, но потребовал, чтобы примасами Африки не избирались лица, перешедшие из донатистского раскола, и это его требование было принято. Связь Римского престола с церковью Галлии папа упрочил тем, что в 593 г. назначил архиепископа Арелата святого Виргилия своим викарием, на языке современной номенклатуры Ватикана – легатом, и тот принял это назначение, тем самым подчеркнув отсутствие притязаний на автокефалию возглавляемой им церкви.

В самом начале своего понтификата, в 590 г., через год после Толедского собора, на котором состоялось обращение вестготского народа из арианства в православие, Григорий Великий послал паллий епископу Севильскому Леандру, занимавшему первенствующую кафедру теперь уже кафолического Вестготского королевства, – своему другу, с которым он сблизился в Константинополе, где сам он был тогда папским апокрисиарием, а Леандр беженцем, которого на родине преследовали арианские власти. Миссионерский успех Кафолической Церкви в Испании побуждал папу принимать меры к обращению в православие владевших половиной Италии лангобардов. В 603 г. новорожденный сын короля лангобардов Агилульфа Аделоальд был крещен по православному обряду, по вере своей матери Теодолинды, первый муж которой, король Отари, в 590 г. запретил лангобардам крестить своих детей в кафолических церквях. Так при Григории Великом и не без его влияния и участия был сделан важный шаг в деле обращения последнего из арианских народов Европы в православную веру.

С самого начала своего монашества и церковного служения Григорий Великий мечтал об обращении язычников англосаксов, овладевших Великобританией. Он сам хотел отправиться на этот остров для миссионерского служения. И вот в 596 г. папа направил к англосаксам миссию из сорока монахов римского монастыря апостола Андрея во главе с Августином, впоследствии первым архиепископом Кентерберийским. Миссионеров дружелюбно встретили в Кенте, король которого Этельберт был женат на христианке Берте. Еще при жизни папы удалось обратить к вере во Христа большую часть жителей Кента, миссионеры проповедовали Благую Весть и в других англосаксонских королевствах.

Григорий Великий, не претендуя, в отличие от своих позднейших преемников, а также и некоторых предшественников вроде папы Геласия, на вселенскую церковную юрисдикцию, все же, как первый по диптиху епископ, сознавал свою особую ответственность за благо всей Церкви: он по-братски переписывался с Восточными патриархами: Александрийским Евлогием, Антиохийским Анастасием, а также с католикосом Грузинским Кирионом. «Его дары монастырям Святой Земли и Синая не забывались столетиями»⁶⁴⁷.

Но отношения между папой Григорием и патриархом Константинопольским Иоанном Постником, которого он хорошо знал в бытность апокрисиарием в имперской столице, были омрачены осложнениями, возникшими отчасти по недоразумению. Спор между ними шел об употреблении патриархом титула «вселенский», но возник он по другому поводу. В 593 г. два пресвитера, Афанасий и Иоанн, а также несколько монахов из Исаврии обратились к папе с апелляцией, жалуясь на некие обиды, которым они подверглись в Константинополе. Папа, ссылаясь на 4-е и 5-е правила Сардикийского собора, эту апелляцию принял. Между тем ссылка на эти правила не была адекватной. По содержанию они близки друг другу, и 4-е правило гласит: «Аще который епископ, судом епископов в соседстве находящихся, извержен будет от сана, и речет, что он паки возлагает на себя долг оправдания, то не прежде поставляти другаго на его место, разве, когда епископ Римский, дознав дело, произнесет свое определение по оному». Чтобы верно судить о компетенции этого канона, надо учитывать следующее обстоятельство: Сардикийский собор был поместным собором западных епископов. В область Римского патриарха в ту эпоху входил Иллирийский диоцез, где и расположен город Сардика (ныне София). Согласно православному каноническому правосознанию, действие этого правила распространяется лишь на области, входящие в состав Западного Патриархата, подчиненные папе.

Получив жалобу на патриарха Иоанна Постника, папа Григорий поверил ей и обратился к патриарху с запросом о разъяснениях по этому делу, которые и были получены. Между предстоятелями Церквей состоялась переписка, в ходе которой уже и был затронут вопрос о титуле «Вселенский». В одном из посланий святому Иоанну папа писал: «Что ты скажешь Христу, Главе всей Церкви, на Страшном Суде, если дерзнешь всех Его людей поставить под себя, назвавшись Вселенским… Конечно, Петр, первый из апостолов, сам член Вселенской Церкви, Павел, Андрей, Иоанн – они же были просто главы местных общин. И ни один из всех святых не просил, чтобы его называли Вселенским»⁶⁴⁸. Обращаясь в очередной раз к святому Иоанну, папа направил ему послание, саркастическое и язвительное, едва ли не оскорбительное по тону: «Несколько раз уже писал я собрату моему Иоанну, но от него ответа не получал. Кто-то другой, светский, под его именем писал мне. Если бы письма выходили из-под его пера, то я бы так не тревожился, я, который был о нем иного мнения, чем он оказался на деле. Я писал блаженнейшему Иоанну, но вижу, что отвечал мне ваш родственник – юноша, который о Боге ничему не научился, в сердце любви не имеет, в преступных делах всеми обвиняется. Я заявляю, что ссоры не хочу иметь ни с кем. Напротив, жажду мира со всеми, и особенно с вами, так как искренне люблю вас, если только вы остались таким же, каким я вас знал прежде. Но если вы каноны и постановления древних ниспровергаете, то я не узнаю вас»⁶⁴⁹. Святитель Иоанн не стал ни вступать в спор, ни извиняться, но в своем ответе ограничился тем, что направил папе акты Собора, на котором разбирались дела пресвитеров Афанасия и Иоанна. Поскольку, как пишет А. В. Карташёв, в очередном своем послании Иоанну Постнику, отправленному в 595 г., папа Григорий не упоминает уже о деле, он, очевидно, «убедился в своей неправоте. А он обязательно припомнил бы его, если бы сам был прав, ибо письмо это опять обличительное, и именно по поводу титула «Вселенский»»⁶⁵⁰.

Начало полемики об этом титуле относится еще к 588 г., когда папа Пелагий II протестовал против его употребления. Между тем сам святой Иоанн никогда не величал себя «Вселенским патриархом», но только позволял обращаться к нему с таким титулом. В. В. Болотов писал в этой связи: «Легко понять, что под этими актами, посланными в Рим, Иоанн подписался «эпископос», но в патриаршей канцелярии его постоянно титуловали вселенским… Но ко времени Иоанна Постника этот титул был ходячий»⁶⁵¹. Он встречается в разных актах 6 столетия, в частности в новеллах Юстиниана, и его употребление не содержало претензии ни на вселенскую юрисдикцию, ни на первенство в диптихе, а всего лишь, в параллель с вполне традиционным уподоблением империи вселенной – экумене, указывало на то, что епископ, носящий этот титул, занимает кафедру в столичном городе вселенной, экумены, и лишь в этом смысле он «экуменикос». И все же титул вызвал в Риме раздражение, обиду, ревность, протест. Папа в своем послании святому Иоанну 595 г. истолковал этот титул по существу дела, филологически, и – утрировал его»⁶⁵². Григорий обвинил Иоанна в гордыне и властолюбии, писал даже, что всякий, претендующий быть «всеобщим епископом», играет роль антихриста. «Если бы кто-нибудь в Константинопольской церкви получил такое имя, которое сделало бы его судьей над всеми, в таком случае Вселенская Церковь (чего да не будет!) поколеблется в своем основании»⁶⁵³. В полемике о пределах судебной власти Римских епископов этот аргумент Григория Великого исключительно ценен, и он льет воду на мельницу оппонентов папства, папской непогрешимости и неограниченной папской юрисдикции, – подобный универсализм, по мысли святого Григория, способен поколебать Церковь.

Своему апокрисиарию в Константинополе папа запретил служить с патриархом Иоанном. Свой спор с ним Григорий довел до сведения других восточных патриархов. В ответном послании Александрийский патриарх Евлогий, желая, очевидно, польстить папе, не только выражает неодобрение Иоанну, но и обращает этот титул «вселенский» («экуменикос», в неточном латинском переводе – «universalis») к нему, епископу Рима. Он, вероятно, неправильно понял Григория или, что менее вероятно, таким титулованием расставил для него ловушку, в которую адресат его, разумеется, не попал. Отвечая Евлогию Александрийскому, Григорий писал: «Я прошу тебя, разреши мне больше никогда не слышать этого слова. Ибо я знаю, кто ты и кто я. По положению – ты мой брат, по характеру – мой отец. Я прошу твою святость, кого я так люблю, больше этого не делать… Да будут далеки от нас титулы, которые питают человеческую гордыню»⁶⁵⁴.

Существует предание, что после переписки по поводу титула «Вселенский» Григорий Великий стал употреблять по отношению к себе именование «servus servorum Dei» («раб рабов Божиих»), но документальных подтверждений эта версия нее имеет. В папских актах эта формула стала употребляться позже.

Святой Григорий отошел ко Господу после долгой и тяжелой болезни 12 марта 604 г. Его останки были погребены в портике базилики святого Петра. Вскоре после его кончины благочестивый народ усвоил ему по примеру папы Льва именование Великий. Римляне благоговейно чтили его память. В народе сложились о нем легенды, достоверность которых проблематична, тем не менее они чрезвычайно характерны. Ф. Грегоровиус передает одну колоритную и отчасти загадочную легенду, которая, как он считает, сложилась в 8 в.: «Однажды… Григорий шел через форум Трояна. С восторгом взирал папа на это изумительное создание римского величия, и одна статуя привлекла внимание папы. Она изображала отправлявшегося на войну Трояна в тот момент, когда он решил сойти с лошади, чтоб выслушать обратившуюся к нему с просьбой вдову. Женщина эта оплакивала своего убитого сына и требовала у императора правосудия. Троян обещал разобрать дело, когда вернется с войны. «Но, если ты не вернешься, – возразила бедная женщина, – кто рассудит мое дело?» – и, не довольствуясь обещанием, что дело будет разобрано в таком случае наследником Трояна, она так горячо умоляла его, что он сошел с лошади и исполнил ее просьбу. Всю эту сцену Григорий видит перед собой, и глубокая печаль овладела им при мысли, что такой справедливый государь осужден на вечное мучение. С рыданиями направился Григорий к святому Петру, упал здесь в судорогах и услышал тогда голос с неба, который говорил, что молитва Григория о Трояне услышана, душа языческого императора получила разрешение от грехов, но Григорий уже никогда больше не должен молиться о язычнике. Позднейшее прибавление к легенде гласит, будто бы Григорий действительно вызвал из могилы прах императора, чтоб окрестить его душу, и что прах этот затем рассыпался, а душа была принята на небо»⁶⁵⁵.

Григорий Великий оставил богатое литературное наследие. Корпус его творений по объему несопоставим с тем, что написано его предшественниками на Римской кафедре. Ему принадлежат многочисленные экзегетические труды: толкования на Книгу Иова, пророка Иезекииля, на Песнь Песней, сорок бесед на Евангелия, ставшие образами церковной проповеди на Западе. Его «Пастырское правило» («Regula pastoralis») принадлежит к числу лучших трудов по пасторологии в святоотеческом наследии.

Но самое читаемое на протяжении уже без малого полутора тысячелетий творение Григория Великого – это «Диалоги («Собеседования») о жизни и чудесах италийских отцов и о бессмертии души, в 4-х книгах». В трех первых из них папа, опираясь на личные воспоминания и на свидетельства современников, рассказывает своему другу Петру о подвигах и чудесах святых 6 столетия, при этом вторая книга вся посвящена преподобному Бенедикту Нурсийскому, представляя собой самый ранний источник сведений об этом святом. В четвертой книге автор, опираясь на литературные описания видений, обсуждает тему бессмертия души и загробной участи усопших. «Диалоги» были переведены на греческий папой Захарием в середине 8 в., а два столетия спустя был выполнен их славянский перевод. Именно в этой книге Григорий писал «о некоторых обителях (quibisdum mansionibus)»⁶⁵⁶, в которые попадают души спасенных через веру, покаяние и добрые дела, но не до конца очистившихся от грехов, не достигших совершенной праведности в земной жизни. Ссылаясь на церковные молитвы об усопших, папа утверждал, что до всеобщего Суда «существует некий очистительный огонь (purgatorius ignis), которым очищаются незначительнейшие и легчайшие грехи (parva minimata peccata…)»⁶⁵⁷. Это его высказывание позже легло в основу учения о чистилище, которое составило один из капитальных предметов разногласия между христианским Западом и Востоком.

Свои «Собеседования», или «Диалоги», папа Григорий отправил в столицу лангобардов Павию королеве Теодолинде, незадолго до написания этого творения перешедшей из арианства в православие, с очевидным расчетом на распространение высланной книги среди варваров. Названию этого творения святой Григорий обязан именем, которое было дано ему у славян: слово «диалог» переведено было с чрезмерной буквальностью как «двоесловие», отсюда и Григорий Двоеслов.

Популярность папы Григория в последующие столетия в основном на Западе, но также и на Востоке, была так велика, что в позднейшие времена ему были усвоены и труды, ему в действительности не принадлежавшие. Западная традиция с его именем связала церковный распев, получивший название григорианского пения, или григорианского хорала. В действительности он сложился значительно позже, в 8 и 9 вв., и не в Италии, но в Галлии, в Королевстве франков. С конца 8 в. в рукописях «Антифонария» в предисловии говорится, что составлен он епископом Григорием, а уже знаменитый автор «Истории лангобардов» Павел Диакон приписывал этот «Антифонарий» Григорию Великому, однако первоначально под «Григорием епископом» могли подразумеваться папы Григорий II или Григорий III, занимавшие Римский престол в 8 в., а в следующем столетии римский хорал усвоен был самому знаменитому из пап, носивших имя Григорий. Римская традиция со времени каролингов приписывает Григорию Великому составление Сакраментария, известного с его именем. «Современные исследователи единодушно отвергают такую атрибуцию, доказывая, что ядро этого Сакраментария сформировалось лишь четверть века спустя после кончины святителя»⁶⁵⁸. Однако исследователи находят в Сакраментарии около восьмидесяти молитв, текстуально близких к разным местам в творениях святого Григория. Возможно, он действительно является составителем этих молитв.

В Православной Церкви во время Великого поста совершается литургия Преждеосвященных Даров, известная с именем Григория Двоеслова. Но эта атрибуция известна лишь по спискам начиная с 16 в. В рукописях Евлогиона 8–16 вв. она усваивалась святым Василию Великому, Епифанию Кипрскому, Герману Константинопольскому. Переатрибуция литургии Преждеосвященных Даров первоначально была, возможно, совершена в греческих церквах Южной Италии, а уже оттуда ее усвоение Григорию Великому было перенесено на Афон и затем распространилось во всем православном мире.

Святой Григорий был самым масштабным церковным деятелем своей эпохи и выдающимся церковным писателем и богословом, хотя, конечно, его нельзя сравнивать ни с такими богословами предшествующих веков, как святители Афанасий Великий, Василий Великий, Григорий Богослов или Григорий Нисский на востоке, как блаженный Августин на Западе, ни с преподобным Максимом Исповедником – отцом Церкви 7 в. Вторая половина 6 столетия не явила миру учителей Церкви, сопоставимых творческой глубиной богословской мысли и точностью изложения догматов с названными здесь отцами, но сочинения некоторых церковных писателей этой эпохи оставили заметный след в истории богословской мысли.

К их числу принадлежит патриарх Антиохийский святой Анастасий Синаит. Уроженец Палестины, он подвизался на Синае, затем занимал должность апокрисиария Александрийского патриарха в Антиохии и после смерти патриарха Домна, в 559 г., занял Антиохийский престол. Его первосвятительское служение на нем продолжалось до кончины, последовавшей в 599 г., но с перерывом в двадцать три года. В 570 г. император Юстин II по ложному обвинению в растрате церковных средств велел его низложить и выслать в Иерусалим, откуда он вернулся на свою кафедру при императоре Маврикии благодаря заступничеству разных лиц, в том числе и папы Григория Великого. Пребывая в ссылке в Иерусалиме, святой Анастасий составил ряд богословских и полемических трактатов, из которых пять сохранились в латинском переводе: «О Пресвятой Троице», «О беспредельном», «О Божественном Домостроительстве, или Боговоплощении», «О страсти и бесстрастности Христа», «О Воскресении». В них он излагает догматы, полемизируя с еретическими искажениями Священного Предания, в особенности против афтордокетизма и тритеизма. В своих рассуждениях Анастасий опирается почти исключительно на Священное Писание, редко ссылаясь на отцов. Его богословская мысль, сосредоточенная на воплощении, страданиях и крестной смерти Христа, заострена против любых уклонений в сторону докетизма и тем самым обнаруживает свою принадлежность антиохийской традиции и школе.

Самыми читаемыми на протяжении столетий христианскими писателями 6 в. явились составители аскетических творений, в которых отразилось монашеское предание и их личный опыт подвижничества. Одна из таких книг – «Поучения» аввы Дорофея. О времени его жизни и подвигов до недавних пор высказывались разные суждения: некоторые исследователи считали его подвижником рубежа 6 и 7 вв., другие – датировали время его жизни значительно более ранней эпохой – 5 столетием. Французский патролог С. Веле в начале 20 в. время рождения преподобного Дорофея Газского отнес к началу 6 в., а дату его преставления – к промежутку между 560 и 580 гг. И эта датировка принята современной наукой.

Авва Дорофей родился, вероятно, в Антиохии, по другой версии – в окрестностях Аскалона в Палестине, в состоятельной семье и провел годы отрочества и юности в Аскалоне. Он получил классическое образование, но где именно – неизвестно, хотя, вероятнее всего, в одном из городов Палестины, однако не там, где жили его родители. О своем ученичестве он писал: «Когда я обучался светским наукам, мне казалось это сначала весьма тягостным… когда же я продолжал понуждать себя, Бог помог мне, и прилежание обратилось мне в такой навык, что от усердия к чтению я не замечал, что я ел, или что пил, или как спал»⁶⁵⁹. Эти слова «Бог помог мне» в усвоении внешних наук чрезвычайно характерны – они свидетельствуют о том, что авве Дорофею была чужда обскурантистская неприязнь к классическому образованию и внешней философии. Чтение книг увлекало и поглощало его всецело. Характеризуя затем свой ученический быт, он писал: «Когда же учитель отпускал нас, я омывался водою, ибо иссыхал от безмерного чтения. приходя же домой, я не знал, что буду есть, ибо не мог найти свободного времени для распоряжения касательно самой пищи моей, но у меня был верный человек, который готовил мне, что он хотел. А я ел, что находил приготовленным, имея книгу подле себя на постели, и часто углублялся в нее. Также и во время сна она была подле меня на столе моем, и, уснув немного, я тотчас вскакивал для того, чтобы продолжать чтение. Опять вечером, когда я возвращался [домой] после вечерни, я зажигал светильник и продолжал чтение до полуночи и [вообще] был в таком состоянии, что от чтения не знал сладости покоя»⁶⁶⁰. Кроме внешних философов он читал и творения христианских писателей, в особенности Василия Великого.

Образ жизни аввы Дорофея в пору ученической юности живо напоминает годы студенчества святых Василия и Григория Богослова, хотя очевидно, что, слушая лекции в Афинах, они были старше и что их погружение в книжную мудрость не достигало столь полной концентрации, как у Дорофея, который, впрочем, был всегда большим почитателем Василия Великого и его монашеские правила считал образцовыми. На духовное становление юноши особое влияние оказало посещение святых мест Палестины, беседы с насельниками монастырей Святой Земли.

Когда в душе его загорелось стремление к иночеству, он не сразу поступил в монастырь, но поселился вблизи киновии аввы Серида, где тогда подвизались в затворе богомудрые наставники христианской жизни старцы Варсонофий Великий и Иоанн, прозванный Пророком за свою прозорливость. О старце Варсонофии писал его современник, автор «Церковной истории» Евагрий Схоластик: «Варсануфий, египтянин родом, во плоти так упражнялся в бесплотной жизни в одном уединенном месте близ городка Газа, что совершил множество чудес… он живым держит себя заключенным в какой-то клети, хотя… с тех пор его не видели вот уже пятьдесят с лишним лет и [за это время] он не участвовал ни в чем земном»⁶⁶¹. Наставлениями старцев Варсонофия и Иоанна Дорофей пользовался через игумена обители преподобного Серида. Старцы советовали ему не спешить с постригом и, прежде чем брать на себя телесные подвиги, научиться отсечению собственной воли. Постигнув эту науку, авва Дорофей затем преподал ее в своих «Поучениях».

Пребывание в миру тяготило его, и наконец по благословению старцев он дал монашеские обеты и был принят в число братии киновии. В монастыре он выполнял вначале должность привратника, затем заведовал странноприимным домом. Вспоминая об этом времени, авва рассказывал: «Бывало, вечером приходили странники, и я проводил вечер с ними, потом приходили еще погонщики верблюдов, и я служил им. И едва только я засыпал, как канонарх уже будил меня, но от труда или болезни я был в изнеможении, и сон опять овладевал мною, так что, расслабленный от жара, я не помнил сам себя и отвечал ему сквозь сон: «Хорошо, господине, Бог да помянет любовь твою и да наградит тебя; ты приказал, я приду, господине». Потом, когда он уходил, я опять засыпал и очень скорбел, что опаздывал идти в церковь»⁶⁶².

Позже, как писал сам Дорофей, «старцы нашли нужным, чтобы [он] устроил больницу, и, поместившись там, сам имел о ней попечение»⁶⁶³, и он устроил ее «при пособии родного брата своего, который снабдил его всем нужным… потому что был муж христолюбивый и монахолюбивый»⁶⁶⁴. Заведуя больницей, авва Дорофей являл пример деятельной любви к ближнему. Удостоверившись в духовной опытности Дорофея, авва Серид поставил его своим помощником в деле окормления монастырской братии – принимать откровения помыслов насельников киновии.

Авва Серид поручил его руководству новопостриженного инока Досифея. В прошлом он был блестящим молодым офицером, родственником одного генерала, жил в роскоши и мало задумывался о спасении души. И вот однажды он более из любопытства, чем ради того, чтобы прикоснуться к святыне, отправился в Иерусалим. И там, в Гефсимании, Досифей, подобно русскому великому князю Владимиру, был поражен увиденным им изображением Страшного Суда. Когда он рассматривал это изображение, ему было видение «благолепной Жены, облеченной в багряницу», которая «объясняла ему муку каждого из осужденных»⁶⁶⁵. На вопрос юноши, что должно делать, чтобы избавиться от сих мук, она отвечала ему: «Постись, не ешь мясо, и молись часто, и избавишься от мук»⁶⁶⁶, после стала невидима. Досифей пытался затем отыскать Ее в Святом Городе, но тщетно, «ибо, – как пишет авва Дорофей, составивший житие своего послушника и ученика – случай, необычный в агиографии, – то была Святая Мария Богородица»⁶⁶⁷. Досифей вернулся на воинскую службу, но образ его жизни резко изменился. Он неукоснительно соблюдал заповеди, которые были ему даны перед изображением Страшного Суда. Его товарищи по оружию, наблюдая эту происшедшую с ним перемену, сказали ему однажды: «Юноша! То, что ты делаешь, неприлично человеку, хотящему жить в мире; если ты хочешь так жить, то иди в монастырь, и спасешь душу»⁶⁶⁸. Его привели в обитель аввы Серида, и тот, как уже было сказано, вручил его окормлению аввы Дорофея. Досифей скоро преуспел в науке послушания и совершенного отсечения своей воли; пользуясь руководством старца, он достиг высокой степени бесстрастия и по воле Божией еще в юные годы отошел ко Господу, а его наставник составил в похвалу ему и для назидания братии его краткое житие.

В течение девяти лет до преставления преподобного старца Иоанна Дорофей прислуживал ему как келейник, внимая наставлениям великого старца. После того как преподобный Варсонофий окончательно затворился для мира, авва Серид скончался и через пятнадцать дней после преставления преподобного Иоанна Пророка – это было не ранее 540 г., – он оставил киновию, в которой принял постриг, и поселился неподалеку от прежней своей обители, между Газой и Маюмом. Вокруг него затем собрались ученики, и он стал игуменом новой киновии, о которой, однако, нет сведений. В этой обители он и отошел ко Господу.

Подвизаясь в киновии аввы Серида, Дорофей переписывал, собирал и хранил ответы, которые он получал через переписку от старцев Варсонофия Великого и Иоанна Пророка. К ним он присоединил также ответы, полученные от аввы Зосимы, подвизавшегося в Кесарии Палестинской. Там же он составил житие своего ученика, преподобного Досифея, которое и легло в основу той редакции жития этого удивительного подвижника, которую оно приобрело после позднейших дополнений и переработки. В основанной им обители он составил поучения, сохранились также его изречения и послания. Уцелевшие «тексты являются только частью всего написанного Дорофеем Газским, поскольку кодификация его творений происходила в 7 – начале 8 вв., то есть значительно позже его смерти и в условиях арабского завоевания»⁶⁶⁹.

Поучения аввы Дорофея адресованы прежде всего монашествующим, но также и всем, кто искренне стремится следовать в жизни спасительным узким путем. Он писал их так, чтобы они были предельно понятны, предельно доступны читателю; высокие идеи автор иллюстрирует множеством жизненных примеров. Так, объясняя максиму христианской аскезы, что по мере преуспеяния в борьбе с грехом подвижник все больше проникается смиренным сознанием своего несовершенства и греховности, авва воспроизводит беседу с одним знатным жителем Газы, который, подобно другим, испытывал по этому поводу недоумение: «Я сказал ему: «Именитый господин, скажи мне, за кого ты считаешь себя в своем городе?» Он отвечал: «Считаю себя за великого и первого в городе». Говорю ему: «Если же ты пойдешь в Кесарию, за кого будешь считать себя там?». Он отвечал: «За последнего из тамошних вельмож». «Если же – говорю ему опять, – ты отправишься в Антиохию, за кого ты будешь там себя считать?». «Там, – отвечал он, – буду считать себя за одного из простолюдинов». «Если же, говорю, пойдешь в Константинополь и приближишься к царю, там за кого ты станешь считать себя?». И он ответил: «Почти за нищего». Тогда я сказал ему: «Вот так и святые: чем более приближаются к Богу, тем более видят себя грешными. Ибо Авраам, когда увидел Господа, назвал себя землей и пеплом (см. Быт. 18:27)»»⁶⁷⁰.

В своих наставлениях преподобный Дорофей опирается на Священное Писание, которое он обильно цитирует, на учение отцов, на известный ему духовный опыт своих старцев и других подвижников, на лично пережитое. В «Поучениях» он нередко пишет о собственных искушениях и о том, как они преодолевались с помощью Божией, по молитвам и советам старцев. Рассказывает он и о своих братьях из числа монашествующих, приводя порой в качестве предостережения примеры гибельного падения. Так, поучая смирению и смиренномудрию, авва рассказал печальную историю духовной гибели монаха, лишенного добродетели смиренномудрия: «Сначала если кто из братий говорил ему что-либо, он уничижал каждого и возражал: «Что значит такой-то? Нет никого [достойного], кроме Зосимы и подобного ему». Потом начал и сих осуждать и говорить: «Нет никого [достойного], кроме Макария». Спустя немного начал говорить: «Что такое Макарий? нет никого [достойного], кроме Василия и Григория». Но скоро начал осуждать и сих, говоря: «Что такое Василий и что такое Григорий? нет никого [достойного], кроме Петра и Павла». Я говорю ему: «Поистине, брат, ты скоро и их станешь уничижать». И поверьте мне, чрез несколько времени от начал говорить: «Что такое Петр? и что такое Павел? Никто ничего не значит, кроме Святой Троицы». Наконец, возгордился он и против Самого Бога, и таким образом лишился ума»⁶⁷¹. Авва преподнес своим читателям и пагубный пример лжесмирения, которое служило маской презрения к братиям: «В общежитии… был один брат, которого я никогда не видал смутившимся, или скорбящим, или разгневанным на кого-либо, тогда как я замечал, что многие из братии часто досаждали ему и оскорбляли его. Однажды отвел я его в сторону и, поклонившись ему, просил его сказать мне, какой помысл он всегда имеет в сердце своем, что, подвергаясь оскорблениям или перенося от кого-либо обиду, он показывает такое долготерпение. Он отвечал мне презрительно. «Мне ли обращать внимание на их недостатки или принимать от них обиды, как от людей? Это – лающие псы»»⁶⁷².

Наставления аввы Дорофея носят прагматический и педагогический характер, в них много практических и даже бытовых советов относительно поста, молитвы, послушания; в то же время за этими его рекомендациями стоит безукоризненно точное богословие, аутентично православная антропология. Авва Дорофей вновь и вновь повторяет мысль о том, что человеческая природа в ее первозданном состоянии лишена порока и что страсти, овладевшие душами прародителей вследствие их непослушания воле Божией, противоестественны: «По естеству Бог дал нам добродетели. Страсти же не принадлежат нам по естеству, ибо они даже не имеют никакой сущности или состава… но душа, по сластолюбию уклонившись от добродетелей, водворяет в себе страсти и укрепляет их против себя»⁶⁷³. Поэтому аскеза – это ненасилие над собственной природой, но средство освобождения истинной природы души от овладевших ею враждебных страстей. Одной из главных пружин подвижничества служит страх Божий. Комментируя слова апостола Иоанна Богослова «Совершенная любовь изгоняет страх» (1Ин. 4:48), авва Дорофей учит, что бывает два разных страха: «…один первоначальный, а другой совершенный… Например, кто исполняет волю Божию по страху мук, тот… еще новоначальный, ибо он не делает добра для самого добра, но по страху наказания. Другой же исполняет волю Божию из любви к Богу. Сей-то имеет истинную любовь. И эта любовь приводит его в совершенный страх, ибо таковой боится Бога и исполняет волю Божию уже не по [страху] наказания… но потому, что он… вкусив самой сладости пребывания с Богом, боится отпасть, боится лишиться ее. И сей совершенный страх, рождающийся от этой любви, изгоняет первоначальный страх: посему-то апостол и говорит: совершенная любы вон изгоняет страх»⁶⁷⁴.

Путь к совершенной любви проходит чрез отсечение греховного своеволия, поэтому для подвизающегося столь необходимо подчинять собственную волю духовному руководству: «Никогда, – пишет он, – не попускал я себе повиноваться своему помыслу, не вопросив [старца]. И поверьте мне, братия, что я был в великом покое, в полном беспечалии, так что я даже и скорбел об этом… ибо слышал, что многими скорбями подобает нам внити в Царствие Божие (Деян. 14:24), и, видя, что у меня нет никакой скорби, я боялся и был в великом недоумении, не зная причины такового спокойствия, пока старец не объяснил мне этого, сказав: не скорби, ибо каждый, предающий себя в послушание отцам, имеет сей покой и беспечалие. Постарайтесь же и вы, братия, вопрошать и не надеяться на себя. Познайте, какое в сем деле беспечалие, какая радость, какое спокойствие»⁶⁷⁵. Венцом подвига является богоподобное бесстрастие, вводящее в вечную жизнь со Христом.

Творения аввы Дорофея оказали влияние на аскетических писателей последующих эпох: на его младшего современника преподобного Иоанна Лествичника, на преподобного Феодора Студита, который успешно опровергал версию о мнимой приверженности аввы Дорофея монофизитству, возникшую из-за того, что был другой монах, носивший имя Дорофея, известный как противник Халкидонского ороса, но он жил столетием раньше автора «Поучений». В своих творениях преподобный Феодор многократно цитирует авву Дорофея и ссылается на него.

Авторитет монастырских подвижников и монастырей во второй половине 6 в. продолжал расти. Это влияние обнаруживалось в разных сферах церковной жизни, в том числе и в богослужении, и в этом отношении особенно выдающуюся роль играли монастыри Святой Земли. Именно там, в Иерусалиме и в монастырях Палестины, в особенности в лавре преподобного Саввы Освященного, складывается Иерусалимская богослужебная традиция, преемственно связанная с богослужением первых христиан. Иерусалимский обряд известен лучше других современных ему обрядов. «В отличие от большинства древних литургических традиций… для Иерусалимского богослужения известен достаточно полный корпус богослужебных текстов уже 5–7 веков, содержащихся в богослужебных книгах иерусалимского происхождения, которые сохранились как в греческом оригинале, так и в переводах на армянский и грузинский языки»⁶⁷⁶. Святая Земля служила притягательным центром для паломников из всего христианского мира. Именно этим объясняется влияние иерусалимского обряда на богослужение, которое совершалось в других регионах Римской империи – на востоке и западе, а также за ее пределами – в Ирландии, Иране, Эфиопии.

Наряду с иерусалимским обрядом на востоке употреблялись также близкие к нему другие обряды: антиохийский, каппадокийский, оказавший значительное влияние на армянское богослужение, и Константинопольский, основу которого составил богослужебный обряд Великой церкви – храма Святой Софии. «Годовой круг богослужения регламентировался константинопольским лекционарием доиконоборческого периода… рождественско-триодная структура которого была сходна со структурой иерусалимского лекционария»⁶⁷⁷, но «в константинопольской традиции сформировался свой набор евхологических текстов, отличный от иерусалимского. В его состав входили молитвы литургий святителей Василия Великого и Иоанна Златоуста, служб суточного круга и чинопоследований таинств»⁶⁷⁸. Впоследствии из синтеза родственных иерусалимской и константинопольской литургических традиций вырос византийский богослужебный обряд.

На Востоке сложились и другие богослужебные традиции, принципиально отличающиеся от антиохийской, иерусалимской и константинопольской, а именно александрийская и восточно-сирийская. Александрийская традиция, оказавшая в свое время значительное влияние на римский обряд, под влиянием Константинополя пресеклась в православных церквях Египта, где ее вытеснил византийский обряд, но она сохранилась у коптов и в Эфиопии, а восточно-сирийский обряд, который был в употреблении за восточными границами Римской империи, в Иране, ныне составляет основу богослужения у несториан, а также в униатских Халдейской и Сиро-Малабарской церквах.

На Западе, несмотря на тенденцию к унификации церковного устройства, церковной дисциплины и богослужения, проявившуюся уже в 5 столетии, особенно при папе Геласии, сохранялись разные богослужебные традиции, из которых Римская была лишь самой влиятельной, но в 6 в. еще не самой распространенной. Древний Рим был полиэтническим городом, и он оставался таким в раннехристианскую эпоху. В нем жили разноязычные христиане, среди которых, однако, преобладали носители не латинского, но греческого языка, так что и богослужение в столице империи во времена гонений совершалось в основном на греческом языке. Массовая христианизация римлян относится уже к эпохе после издания Миланского эдикта, в связи с чем произошел постепенный переход к преобладанию в богослужении латинского языка.

Была еще одна черта в богослужении Рима, которая сближала его с иерусалимской традицией, – это стациональная система, когда богослужение в определенной последовательности совершалось в разных местах города и в разных храмах. И в Иерусалиме, и в Риме эта особенность была связана с паломничеством христиан, приходивших поклониться их святыням, – в Риме покоились мощи апостола Петра и многочисленных мучеников. Прототипом христианских церковных процессий – крестных ходов – в Риме послужили триумфальные помпы императоров языческой эпохи, которые, однако, совершались для прославления не военачальников и правителей, но Христа Царя. Папа Григорий Великий утвердил места стояния на каждый день богослужебного календаря. Среди них были Латеранский кафедральный собор, Ватиканская базилика апостола Петра, церкви Святого Креста Иерусалимского и мученика Лаврентия, Либериева базилика, позже названная Санта-Мария-Маджоре. Стациональные дни были позже отражены в Римском миссале. Папе Григорию традиция усвояет и составление чинопоследования римской мессы, анафора которой близка александрийской, хотя действительная история его формирования была достаточно сложной. Совершение часов в римском обряде и суточного круга богослужений в целом сложилось под влиянием устава преподобного Бенедикта Нурсийского, который применялся в основанном им монастыре в Монте-Кассино и в других обителях, заимствовавших его устав.

Римский устав влиял на иные литургические традиции, существовавшие в Италии и на Западе, но в 6 в. местные церкви сохраняли богослужебное своеобразие. В строгом соответствии с Римским уставом богослужение совершалось в субурбикарных епархиях. Значительное сходство с римской литургической традицией имело богослужение Карфагена и Африканской церкви. Но в городах северной Италии употреблялся иной богослужебный обряд, который сложился в Милане и который поэтому так и называется Миланским или, чаще, Амвросианским, в честь Амвросия Медиоланского, потому что первые сведения о нем содержатся в творениях этого святителя. Подвергавшийся впоследствии унификаторским исправлениям в сторону сближения с римским ритуалом, он все же сохранился в церковном употреблении и поныне в церквях Милана и других городов Ломбардии. По своему характеру Амвросианский обряд представляет собой синтез особенностей римской и галликанской традиции, которая в середине 1 тысячелетия была самой распространенной на Западе, охватывая обширную территорию Галлии, ставшей Королевством франков. Ее особой разновидностью были литургические традиции Испании и, со значительными местными особенностями, Ирландии.

Несмотря на ряд спорных вопросов в основном юрисдикционного и дисциплинарного характера, христианский Восток и христианский Запад в 6 в. сохраняли вероисповедное единство и евхаристическое общение в лоне Единой Кафолической и Православной Церкви.

Богослужение совершалось в храмах: кафедральных, приходских, монастырских, мученических, куда приходили паломники, чтобы поклониться мощам свидетелей веры. За литургией совершалось таинство Евхаристии, которое по важности своей превосходило все иные события из государственной, общественной и частной жизни.

В эпоху Юстиниана это стало очевидной истиной для значительного большинства ромеев и латиноязычных римлян, для эллинизированных и латинизированных потомков варваров, для коптов, сирийцев, армян – граждан Римского государства и подданных императора. Язычники не вымерли без остатка и не были изгнаны за пределы империи, но в 6 в. это были уже маргиналы, утратившие надежду на реванш, смирившиеся с тем, что время работает против них. Многобожники обретались еще среди крестьян, живших в изолированных высокогорных деревнях, поклонниками древнего паганизма оставались упрямые оригиналы из потомков старинных сенаторских фамилий, робко противостоявших и ностальгировавших по известным им из книг и семейных преданий временам Траяна и Августа, и последние из эпигонов неоплатонизма, окопавшиеся в Афинской академии. На грекоязычном востоке империи, который и составлял ее ядро, слова «ромеи» и «христиане» в расхожем употреблении стали синонимами, а слово «эллин», обозначавшее язычников, по преимуществу уже не носителей эллинского, но варварских языков, приобрело тогда негативное и почти бранное звучание. Примерно из тридцати миллионов жителей империи после ее восстановления при святом Юстиниане в конце его правления язычников оставалось не больше одного миллиона, вероятно, приблизительно такой же была и совокупная численность евреев и самарян.

Ромеи и латиноязычные римляне регулярно, по возможности в каждый воскресный день, приходили в храм на богослужение, любили церковные службы и не жалели ни личных, ни муниципальных средств на храмостроительство. И если иные из расходов имперской казны, например, на содержание армии, которая рекрутировалась в основном из варваров, на войну с Персией, на подкуп варварских королей и герцогов, шейхов и ханов, и их продажных и жадных слуг, вызывали ропот в народе, то употребление средств государственной казны (фиска) на храмостроительство благочестивый народ искренне одобрял.

Самым грандиозным строительным предприятием за долгое правление Юстиниана Великого было сооружение Софийского собора. Юстиниановская София стала уже третьей по счету постройкой с тем же посвящением Премудрости Божией, воздвигнутой на одном и том же месте, в тесном соседстве с императорским дворцом и ипподромом. Софийский храм выходил на площадь Августеон, которой завершалась главная улица столицы – Меса. Первая София была построена при равноапостольном Константине и его сыне Констанции и сгорела в 404 г. во время народных волнений, вспыхнувших в Константинополе из-за гонений на святого Иоанна Златоуста. Отстроенная заново при Феодосии Младшем, вторая София была сожжена в 532 г. мятежниками, чей бунт вошел в историю с именем «Ника».

В том же году император Юстиниан приступил к восстановлению храма, осуществить которое он поручил двум великим зодчим: Анфимию из Тралл и Исидору из Милета. Анфимий был талантливым математиком и механиком. Его специальностью было «изобретение машин для механиков, которые, переводя линейный рисунок на материал, фабрикуют некие подражания и изображения существующих вещей. Он был лучшим в этом искусстве и дошел до вершин математических наук»⁶⁷⁹. Вероятно, он выполнял технические расчеты и делал чертежи, в то время как творческой фантазии и архитектурному, возможно, также декоративному гению Исидора принадлежит художественный элемент сооружения. Но такое распределение ролей представляет собой лишь гипотезу, основанную на замечании Прокопия Кесарийского: «Анфемий из Тралл, в искусстве так называемой механики и строительства самый знаменитый не только из числа своих современников, но даже из тех, кто жил задолго до него, служил рвению императора, организуя порядок работы мастеров, подготовляя заранее нужные в будущем изображения. Вместе с ним работал другой архитектор, по имени Исидор, родом из Милета, во всех отношениях человек знающий и подходящий»⁶⁸⁰. Прокопия можно понять и так, что Анфимий был главным архитектором, а Исидор его помощником. Пристальное и неусыпное наблюдение над строительством осуществлял сам император, который не только не жалел средств на это свое детище, но и обнаружил утонченный вкус. Под началом двух зодчих состояло сто прорабов, и каждому из них подчинялось по сотне строителей и мастеров, что «составляло 10 тысяч рабочих, которые во избежание жалоб и недоразумений получали вечером каждого дня свою заработную плату»⁶⁸¹.

По приказу Юстиниана в Константинополь были доставлены строительные и отделочные материалы: гранит, мрамор разных цветов и оттенков, янтарь, драгоценные камни, смальта, золото, серебро, бронза, свинец, употреблявшийся для связки камней, слоновая кость, кедровое дерево. Из разных концов империи привезли колонны, которые в прошлом украшали языческие храмы, термы, портики, дворцы. По словам известного путешественника по святым местам Востока монаха Василия (Григоровича-Барского), «ефесский претор прислал восемь колонн зеленого с черными пятнами мрамора, взятых из храма Дианы. Римская знатная госпожа Марция пожертвовала восемь изящных порфировых колонн из храма Солнца в Баальбеке. Можно было также видеть редчайшие украшения, привезенные из Троады, Кизика, Афин и Циклад; белый с розовыми жилками мрамор Фригии, зеленый мрамор Лаконии, голубой – Ливии, красный гранит Египта, порфир Саиса»⁶⁸². Специально сооруженные кирпичные заводы изготавливали обжигом из родосской глины плинфы разных форм и размеров, и удивительной прочности, позволившей им выстоять в течение полутора тысячелетий, выдержав удары стихии – многократно обрушивавшиеся на город и храм землетрясения. Столбы, составившие опору купола, клали из известняковых глыб. Архитектурный проект был разработан за два месяца, строительство храма продолжалось неполных шесть лет. Освящение храма совершено было 27 декабря 537 г.

Основу архитектурного замысла, по словам знатока византийской архитектуры Н. И. Брунова, составил тип купольной базилики, иными словами, «базилики, центральная часть которой была перекрыта куполом. Этим в здание было внесено начало центричности, вследствие чего базилика сильно укоротилась, как бы подтянувшись к куполу»⁶⁸³. Ближайшими образцами этого архитектурного типа служили: построенная незадолго до Софийского собора, в 527 г., константинопольская церковь мучеников Сергия и Вакха, создателями которой, возможно, были те же Анфимий и Исидор, которые воздвигли Софийский храм; церковь в сирийской Эсре, построенная в 515 г.; купольная базилика в киликийском Мариамлике, а также храмы Азийского диоцеза – родины творцов Святой Софии. Но принципиальное отличие столичного кафедрального собора от этих купольных базилик заключалось в его грандиозных размерах: 77 метров в дину, 78 в ширину и около 56 метров от пола до вершины купола в интерьере.

Особую конструктивную сложность представлял купол диаметром 33 метра, для которого, ввиду величия архитектурного замысла и столичного статуса собора, не годилось деревянное перекрытие, уязвимое по причине недолговечности. Каменные своды огромных размеров существовали в Риме: они все еще возвышались над тогда уже обветшавшими термами Домициана и Каракалы, но более близкими прототипами для константинопольской Софии послужили сводчатая базилика Максенция и купол Пантеона. «Когда Браманте проектировал собор Петра в Риме, он сказал, что поставит купол Пантеона на базилику Максенция… Браманте знал Софию в Константинополе по зарисовкам путешественников. Он решил поставленную перед ним задачу в принципе так же, как Анфим и Исидор»⁶⁸⁴; существующий ныне купол святого Петра – это уже творение не Браманте, а Микеланджело и представляет собой конструкцию иного типа.

Гениальным изобретением зодчих Святой Софии явилось решение задачи соединения базиликальной конструкции с куполом. Для этого они использовали систему парусов и полукуполов: двух больших сферических сводов, пяти малых, вместо шестого полукупола сооружен цилиндрический свод, выделяющий главный портал и два меньших портала по его сторонам, которые соединяют подкупольное пространство храма с нартексом. Полукуполы в своей совокупности составляют овал. В результате образуется «три вписанных друг в друга фигуры, постепенно переходящие одна в другую. Овал служит переходом от прямоугольника к окружности. Полукупола продолжают ритм нарастания пространства интерьера от боковых нефов к центральному. По мере развития полукуполов в направлении купола пространство нарастает вплоть до кульминационной точки в центре»⁶⁸⁵. Сравнивая Пантеон и Святую Софию, Н. И. Брунов писал: «В Пантеоне подкупольное пространство статично. В Софии центральное пространство интерьера легко, воздушно и динамично»⁶⁸⁶.

И это пространство наполнено светом. В светоносности храма заключается главный секрет интенсивности его воздействия на сознание, на эмоции, на душу человека, входящего в него. Свет льется в центральный неф храма, в его подкупольное пространство через сорок окон, тесно поставленных друг к другу, удлиненных, прорезывающих основание купола, из-за чего создается впечатление, что он не держится на опорах, но парит – несмотря на свои грандиозные размеры, купол представляется легким, почти бестелесным, подобным небесному своду. Солнечные лучи проникают также сквозь двойные ряды окон, расположенных в верхних частях стен боковых нефов, в сферических сводах, а также через шесть проемов в алтарной апсиде, расположенных в два яруса. Наполненность внутреннего пространства Софии солнечным светом в прошлом, до ее перелицовки в мечеть, была более интенсивной: несколько оконных проемов в боковых нефах были замурованы. Стены храма, купол, сферические своды, паруса, колонны украшены мозаикой, многоцветными мраморными панно, порфирными инкрустациями, золотом. Мозаичные священные изображения, по большей части уничтоженные, но сохранившиеся в разных местах Софии в основном в виде фрагментов и восстановленные после превращения ее из мечети в музей, восходят ко временам более поздним, чем эпоха Юстиниана. В первоначальном декоре соборного храма преобладали геометрические фигуры, а также растительные мотивы. На сводах находилось изображение креста, выполненное красным цветом, а в парусах – серафимы в виде человеческого лика в обрамлении огненных крыл.

В плане храм разделен на три нефа, алтарь с восточной и нартекс с западной стороны. Стены, которыми центральный неф отделен от боковых, представляют собой тонкие перегородки, прорезанные аркадами. С обеих боковых сторон, северной и южной, над четырьмя колоннами нижнего яруса возвышаются ажурные колоннады второго яруса. Стены храма производят совершенно разное впечатление изнутри храма и снаружи. С внутренней стороны они представляются легкими, проницаемыми, не представляющими преграду для потоков света, а с внешней – стены Святой Софии поражают своей массивностью, монументальностью, циклопической прочностью. И это не иллюзорное представление, но их реальное качество. Выстроенные из каменных глыб и плинфы, они скреплены раствором удивительной стальной крепости. «Боковые опорные структуры играют роль контрфорсов, поскольку защищают соответствующие части купола от разрушающего действия толчков… Такие опорные структуры европейские архитекторы начнут применять несколькими столетиями позже»⁶⁸⁷.

Хотя с наружной стороны храм претерпел значительные перестройки, он сохранил свой основной тип: систему полукуполов и куполов, которая нарастает, устремленная к центру, возвышающемуся над мегаполисом, видному со всех сторон: с Мраморного моря, с Босфора, от Золотого Рога и даже с запада, из недр многолюдного города, с его центральной улицы при приближении к собору.

В храме Святой Софии в течение веков собирались жители города, люди разных сословий и профессий, разного имущественного ценза. Во времена христианской империи в храме соприсутствовали священнослужители, от патриарха до чтецов, император с императорским домом и свитой, военачальники, сенаторы, воины, купцы, ремесленники, наемные работники, поденщики, нищие, рабы, жители столицы и провинциалы, граждане и иностранцы православного исповедания. И в этом отношении Святая София служила образом Церкви – Тела Христова, но также и сотворенного Богом мира, прекрасного и совершенного космоса, а еще – образом горнего мира, Царства Небесного, в котором пребывает Божия Матерь, бесплотные Силы Небесные и души святых. Наконец, само наименование храма, посвященного Премудрости Божией – Софии, обозначает ту высшую идею, которая, подобно вершине купола, увенчивает комплекс богословских смыслов, выражаемых и архитектурой этого храма, и его декоративным убранством.

Павел Силенциарий, живший в эпоху Юстиниана, в восхищении от Святой Софии, воскликнул однажды: «Никто, вступив в этот храм, уже не пожелает отсюда возвратиться назад»⁶⁸⁸. Прокопий Кесарийский, современник постройки храма и биограф Юстиниана, писал о Софийском храме с необычным для него, человека с весьма скептическим взглядом на вещи, пафосом восторга и изумления: «Этот храм представлял чудесное зрелище… В высоту он поднимается как будто до неба и, как корабль на высоких волнах моря, он выделяется среди других строений, как бы склоняясь над остальным городом… он настолько выдается над ним, что с него можно видеть весь город, как на ладони… Блеском своих украшений прославлен он и гармонией своих размеров… он весь во всех своих частях… наполнен светом и лучами солнца. Можно было бы сказать, что место это не извне освещается солнцем, но что блеск рождается в нем самом: такое количество света распространяется в этом храме»⁶⁸⁹.

Описав различные части храма, Прокопий затем с особым восхищением характеризует его купол: «Огромный сфероидальный купол, покоящийся на этом круглом здании, делает его исключительно прекрасным. И кажется, что он покоится не на твердом сооружении вследствие легкости строения, но золотым (полу) шарием, спущенным с неба, прикрывает это место»⁶⁹⁰. Резюмируя свои впечатления от Святой Софии, Прокопий пишет: «Всякий раз, как кто-нибудь входит в этот храм, чтобы молиться, он сразу понимает, что не человеческим искусством, но Божьим соизволением завершено такое дело; его разум, устремясь к Богу, витает в небесах, полагая, что он находится недалеко… Никого никогда не охватывало пресыщение от этого созерцания»⁶⁹¹.

Рассказывая о сокровищах соборного храма, историк передает сведения, представляющие особый интерес ввиду исчезновения описываемых им предметов: «То место храма, которое… называют алтарем, имеет (престол) в 40 000 фунтов серебра»⁶⁹². Престол Святой Софии не сохранился, но память о нем жила в народе, и знаменитый русский паломник по святым местам монах Василий (Григорович-Барский), посетивший Константинополь в 1743 г., рассказывал, опираясь на сохранившиеся у местных греков предания, что Юстиниан, «вознамерясь воздвигнуть… святую трапезу, призвал всех премудрых мужей и искуснейших художников. По долгом совещании… утвердили то, чтобы, положив в горнило золота, серебра, меди, илектра, железа, стекла, яхонтов, смарагдов, бисера, кассидера, магнита, онихии, алмазов и прочих до семидесяти двух различных вещей, и все оное, стерши и растопя, влить в форму. Когда… приступили к растапливанию сего смешения, тогда, к несказанному удивлению, царь, его подданные и прочие бывшие в Константинополе народы, находившиеся при сем действии, увидели ангела, стоявшего при горниле и мешавшего в оном состав. Но как скоро растопленное смешение влито было в форму, тогда все узрели трапезу, издающую разноцветный блеск. Восхищенный благоуспешным сбытием своего желания, Юстиниан, украся окрест престола золотом и драгоценными камнями и осветя его мощами святых мучеников, поставил на двенадцати серебряных столпах. Рундук же, находившийся под трапезой, ступени и весь пол алтаря обложил чистейшим серебром, так что смотрящему на престол иногда являлся он блестящим как солнце, иногда белым, а иногда подобным сапфиру и иногда издающим разновидные лучи, происходившие от смешения множества разнородных камней. Этот святой престол позднее был изрублен мечами и похищен католиками-крестоносцами, обманом захватившими Константинополь в 1204 году»⁶⁹³.

Софийский храм выстоял, но в своей полуторатысячелетней истории пережил ряд потрясений. Через 21 год после его освящения, в 558 г., вследствие двух мощных землетрясений, последовавших одно за другим, обрушился купол храма. Его восстановление было возложено на группу архитекторов под руководством Исидора, племянника или внука великого зодчего Исидора из Милета. Исидор Младший приподнял купол на девять метров, были увеличены арки под куполом и приподняты контрфорсы. В 989 г. купол снова рухнул, но был восстановлен в том же виде, что имел до катастрофы, архитектором Трдатом, родом из Армении. Иконоборцы сбили со стен храма мозаичные изображения. Крестоносцы ограбили собор. Вообразив по своему дикому невежеству, что мозаичная смальта сделана из золота, они вырубали ее топорами. Мозаичные изображения, покрывавшие стены Софии ко времени захвата Константинополя османами, соскребались либо закрывались штукатуркой, которую сняли в ходе реставрации, проведенной после превращения храма в музей.

Несмотря на понесенные утраты, Святая София и поныне остается величайшим творением из всего созданного руками человека за всю историю мира и по-прежнему несет на себе отблеск горнего мира, видимые знаки прикосновенности к Божественному совершенству. Русский художник Михаил Нестеров, побывавший в Софийском храме, под впечатлением от увиденного писал: «Святая София, не кажущаяся грандиозной с моря, вблизи огромна. Куча позднейших мусульманских пристроек исказила первоначальные формы. Однако стоило войти внутрь храма, как все изменилось… Почти от самого входа… виден почти весь свод купола, столь схожий со сводом небесным. Необъятность его – необъятность неба, чего, конечно, нельзя сказать про купол римского Петра, такой тяжелый, давящий… Простор купола, его как бы безграничность, – поразительна. Уходя из храма, я чувствовал, что на предстоящем пути своем не встречу ничего, равного только что виденному»⁶⁹⁴. Н. Гумилев назвал Софийский храм «сердцем Византии». «Ни лестниц или ниш, этой легко доступной радости готических храмов, только пространство и его стройность. Чудится, что архитектор задался целью вылепить воздух»⁶⁹⁵.

Святая София осталась беспримерным и бесподобным творением архитектурного гения. За всю историю мирового зодчества не было создано ни храма, ни какого-либо иного строения, которое бы повторяло ее и приближалось к ней по своему совершенству, но в то же самое время она оказала огромное влияние на архитектуру разных эпох и разных народов. Отдельные ее элементы, архитектонические и строительные приемы, декоративные мотивы вдохновляли архитекторов других времен и служили им образцами и прототипами. Купольные базилики, близкие по времени своей постройки к созданию Софии, собор апостола Марка в Венеции, средневековые крестово-купольные храмы христианского Востока, купольные сооружения западно-европейского Ренессанса и Нового времени сооружались с оглядкой на великую церковь Константинополя. Софийский храм служил архитектурной моделью для мечетей, построенных знаменитым Синаном в Константинополе, ставшем Стамбулом, и других городах Османского султаната. Иными словами, император Юстиниан имел основания на то, чтобы, как гласит предание, взойдя на амвон, воскликнуть: «Хвала Богу, удостоившему меня докончить такое дело. О Соломон, я победил тебя!»⁶⁹⁶.

Рядом со Святой Софией была заново отстроена сгоревшая в пожаре церковь во имя Ирины – Божественного Мира, в свое время воздвигнутая святым Константином. «Император, – по словам Прокопия Кесарийского, – выстроил ее таких больших размеров, что из всех храмов Византии (имеется в виду столичный город, а не империя. – В.Ц.), исключая храм Софии, она была самой огромной»⁶⁹⁷. Между Святой Софией и храмом Святой Ирины по повелению Юстиниана был заново сооружен разрушенный в пожаре странноприимный дом. Попечением Феодоры по проекту строителей Софии Исидора и Анфимия был заново построен храм Двенадцати апостолов, служивший усыпальницей императоров. Он был срыт до основания после падения Константинополя в 1453 г., чтобы на его месте построить мечеть в честь Магомета Завоевателя. «Представление о том, какой была эта церковь, можно составить по собору Святого Марка в Венеции, построенному по ее образцу»⁶⁹⁸. Всего в Константинополе и его ближайших окрестностях при Юстиниане было построено 24 храма.

В 6 в. церкви строились и в древней столице империи – Риме, несмотря на то что в этом столетии Вечный город испытал неслыханные бедствия: голод, мор, пожары, истребление и пленение жителей в войнах, когда он не раз переходил из рук одной воющей стороны в руки другой, обезлюдел, был опустошен, многократно ограблен, а его замечательные постройки приведены в руинированное состояние. В 6 в. его утраты многократно превосходили приобретения. И все же в кафедральном городе Римских епископов храмостроительство не прекратилось. В Риме была построена церковь Святых бессребреников Косьмы и Дамиана. При папах Пелагии I и его преемнике Иоанне III, когда в Италии правил полководец Нарзес, была воздвигнута церковь Двенадцати апостолов. В начале строительства она была посвящена апостолам Филиппу и Иакову. Впрочем, свой настоящий вид этот храм получил в результате радикальной перестройки в начале 18 в., но в нем сохранились фрагменты древней церкви, и среди них шесть колонн. По словам Ф. Грегоровиуса, «базилику апостолов, воздвигнутую по воле Нарзеса, следует признать памятником освобождения Италии от готов и от их арианской ереси»⁶⁹⁹.

Самым значительным римским сооружением 6 столетия явилась базилика святого Лаврентия «За стенами» – «San-Lorenzo-fuori-le-mure». Современный вид этого храма существенно отличается от первоначального. Около 580 г. был построен мартирий в виде двухъярусного балдахина над мощами мученика Лаврентия, и значительно позже, уже в 13 в., к нему был пристроен неф, так что первоначальный храм стал хором новой церкви. Базилика святого Лаврентия подверглась сильному разрушению во время американской бомбардировки в 1943 г. Еще одна церковь святого Лаврентия, отдаленным прототипом которой служила константинопольская София, была в 6 в. сооружена в Милане.

В 6 в. самым процветающим городом Италии была защищенная окружающими ее топкими болотами и мощными крепостными стенами Равенна – столица короля Теодориха, а позже резиденция экзархов, представлявших в Италии власть императора. В течение нескольких столетий Равенна являлась культурной столицей Италии, в ней строились великолепные дворцы и храмы, стены которых украшались мозаикой, которая из-за утрат, понесенных Константинополем, дает самое полное представление об этом искусстве в эпоху Юстиниана.

В 526–547 гг., при архиепископах Экклесии, Урсинусе и Максимиане, в Равенне на средства финансового магната Юлиана Аргентария был построен храм святого Виталия (San-Vitale). Будучи знатоком и ценителем архитектуры, Юлиан участвовал в его проектировании и осуществлял надзор над строительством. Храм в плане представляет собой октогон. Его центральное пространство увенчано куполом, сооруженным из керамических сосудов и возвышающимся над барабаном с широкими просветами, сквозь которые в храм проникает обильный солнечный свет. По контрасту с иллюзорной легкостью внутренних конструкций, извне собор производит впечатление массивного и мощного строения. Кирпичные стены октогона расчленены контрфорсами, без пристенных аркад, которые бы могли смягчить впечатление их тяжести и суровости. Замечательный в архитектурном отношении San-Vitale более всего знаменит своими прекрасными мозаиками.

В пригороде Равенны Классисе, который в те времена являлся морским портом, а ныне, после того как Адриатика отступила, расположен в нескольких километрах от морского берега, в 536 г., при архиепископе Урсинусе, была заложена, а в 549-м, при Максимиане, освящена базилика, посвященная святому Аполлинарию, – Sant-Apollinare-in-Classise. К ее созданию гипотетически также имел отношение Юлиан Аргентарий. По своей конструкции это типичная классическая трехнефная базилика с нартексом, но без трансепта. Главный неф, возвышаясь над боковыми, имеет двускатную крышу. Ее кирпичные стены расчленены контрфорсами с пристенными аркадами. У входа в храм – аркада на колоннах из белого мрамора. Алтарная стена имеет вид многогранной апсиды с двумя апсидолами по сторонам. Центральный неф отделяется от боковых двумя колоннадами из 24 мраморных колонн серого цвета с белыми прожилками. Колонны увенчаны капителями кружевного рисунка. Главный неф залит светом, проникающим через окна, расположенные в его верхней части, над крышей боковых нефов.

Образцом для храма в Классисе послужила другая базилика, построенная в самой Равенне еще в правление Теодориха, в самом начале 6 в., и посвященная Спасителю. После завоевания Равенны Велисарием она была названа в честь святого Мартина Турского, а в 9 столетии, когда в нее были перенесены мощи святого Аполлинария, получила одинаковое наименование с базиликой в Классисе, но с добавлением слова «Новая» («Nuove»). Центральный неф базилики Sant-Apollinare-Nuove отделен от боковых колоннадами из 24 колонн, соединенных арками. Колонны эти были привезены из Константинополя. Особенностью равеннских колонн с 6 в. становится не только исчезновение энтазиса (припухлости, утолщения), но и введение между капителью и пятой арки особого промежуточного элемента – трапецеидальной «подушки». Как и базилика в Классисе, Новая церковь святого Аполлинария украшена мозаикой.

Церкви строились и в провинциальных городах многострадальной в ту эпоху Италии. Так, в городе Градо, куда переселились жители разрушенной гуннами Аквилеи и куда была перенесена кафедра Аквилейского патриарха, был воздвигнут собор, сохранившийся до наших дней. Как и современные ему равеннские храмы, он представляет собой трехнефную базилику без трансепта. Пол собора украшен мраморными инкрустациями. Подобный ему храм был построен в истрийском Паренцо (современном Порече) при епископе Евфрасии, под именем которого он и известен. Это трехнефная купольная базилика с атриумом. Апсиды в алтарной части храма украшены инкрустациями из мрамора, перламутра и смальты. В храме сохранились мозаичные изображения Божией Матери с Младенцем и святыми, созданные в эпоху Юстиниана. В македонском городе Филиппы во второй половине 6 в. была построена купольная базилика, служившая кафедральным собором. Ее руины дошли до наших дней. К этому же времени относится другая и лучше сохранившаяся купольная базилика в сирийском Каср-ибн-Вардане.

В эпоху императора Юстиниана церкви строились не только в городах и селах, но и в монастырях, расположенных в уединении – в горах и пустынях. Одним из таких сооружений стал храм монастыря на Синайской горе, у ее подножья, который первоначально был посвящен Божией Матери, а позже, в 12 столетии, великомученице Екатерине. Монастырь окружен крепостной стеной, построенной для защиты этой обители и всей Палестины от нападений арабских бедуинов.

Архитектура 6 в., как и позднейшего Средневековья, – это по преимуществу храмостроительство. Но сооружались и иные строения, самым грандиозным среди которых был, естественно, императорский дворец столицы. Впрочем, Большой императорский дворец, как и примыкающий к нему с юга дворец Буколеон, который расположен был на берегу Мраморного моря, принадлежит не одной только эпохе Юстиниана. Он строился в течение нескольких веков, начиная от святого Константина до 8 в., но большая часть строений, составивших дворцовый комплекс, была воздвигнута при Юстиниане, после нанесшего значительный ущерб дворцу пожара, бушевавшего в дни мятежа «Ника». Центр дворца находился примерно на месте Голубой мечети. Поэтому археологические раскопки и исследования сталкиваются со значительными препятствиями, хотя, начатые до первой мировой войны Русским археологическим институтом в Константинополе, они ведутся археологами из разных стран мира уже в течение целого столетия. И все же сведения о Большом дворце пока лишь приблизительны. Известно из материалов археологических исследований, а также из сочинений древних писателей, видевших дворец, когда он еще существовал, что дворцовые строения спускались террасами по склонам холма, выходящего на Мраморное море. С этих террас открывался поразительной красоты вид на море, на Босфор, на азиатский берег и на Принцевы острова. Дворцовые помещения располагались вокруг нескольких перистильных (окруженных с четырех сторон крытой колонной) дворов. «Более поздние части дворца имели анфилады монументальных залов, похожих на боковые нефы Константинопольской Софии и чередовавшихся с большими перекрытыми куполами парадными залами, своды которых были украшены золотыми мозаиками»⁷⁰⁰. Из дворцовых мозаик сохранились лишь напольные, выложенные в перистильном дворе, расположенном к востоку от Голубой мечети. При Юстиниане Великом было начато, а при его преемнике Юстине II завершено строительство важнейшего здания в дворцовом комплексе – Хризотриклиния, в котором находился императорский трон и совершались самые торжественные дворцовые приемы и церемонии.

К числу самых удивительных архитектурных памятников Константинополя технического назначения принадлежат две цистерны – подземные хранилища воды, снабжавшие ею многочисленное население города. Турки, обнаружившие эти цистерны, пораженные их великолепием, назвали одну «Еребетан сарай» («Провалившийся под землю дворец»), а другую – «Бинбирдирек» («Тысяча и одна колонна»); число это условно, в действительности в цистерне меньше тысячи колонн. «Еребетан сарай», который по-другому называют еще цистерной Медузы, потому что основанием одной из колонн в этой цистерне служит голова Медузы, имеет гигантские размеры: в длину – 138 и в ширину – 65 метров. Кирпичные своды подземного дворца держатся на колоннаде из 28 рядов по 12 колонн в каждом из них. Эти колонны и их капители были доставлены в Константинополь из древних храмов, дворцов и портиков и подобраны с безупречным вкусом. Цистерна «Тысячи и одной колонны» меньше в плане, приближающемся к квадрату: 64 метра в длину и 56 в ширину. «Чтобы добиться большей глубины… архитектор решил перекрыть, то есть наложить одну на другую, две серии колонн. В результате достигается огромная глубина (пятнадцать метров)»⁷⁰¹.

Восстановитель Римской империи Юстиниан проявлял особую заботу об охране ее границ и поэтому первостепенное значение придавал строительству крепостей. Их перечень содержится в книге Прокопия Кесарийского «О постройках». Историк скрупулезно перечисляет построенные или возобновленные при Юстиниане крепости в провинциях Европы, Азии и Африки: «В старом Эпире следующие укрепления были выстроены вновь: Парм – Олб – Кионин – Маркиана – Алг – Кеймен – Ксеропотам – Европа – Химера – Гелега – Гомонойа – Адан. Восстановлены следующие: Муркиара – Кастина – Генисий – Перк – Мармарата – Листрия – Петрониана – Кармина – Св. Сабина и в крепости Коме – цистерна; Марций – Педзий – Онал»⁷⁰². И так провинция за провинцией: в Новом Эпире – 31 новая крепость и 26 восстановленных, в Македонии – 46 новых крепостей, в Фессалии – 7 возобновленных укреплений, в Гемимонте – 53 крепости, заново выстроенных. И это только отдельные примеры.

В Тавриде, степная часть которой вышла из-под контроля Константинополя, оказавшись во власти кочевников, Юстиниан приказал восстановить обветшавшие стены Херсонеса и окружить их новыми валами и рвами. По его распоряжению на южном берегу Крыма были выстроены две новые крепости: Гозувита (Гурзуф) и Алустон (Алушта). Царь Боспора, друг и союзник римского народа, по рекомендации императора воздвиг новую башню в Пантикапее (Керчи). На большей части горной Тавриды сложилось государство готов, православных, в отличие от их соплеменников-ариан, занесенных бурей великого переселения народов на запад Европы. Единство веры с империей и постоянная угроза набегов кочевников побудили готских правителей искать покровительства и помощи империи, и «император Юстиниан послал в Готию инженеров и архитекторов для строительства фортификации»⁷⁰³. В результате была выстроена цепь крепостей, защищавших северные склоны Крымских гор со стороны степи. Крепостными стенами была окружена столица государства Дора, расположенная на склоне горы Эски-Кермен. Укрепления были воздвигнуты и вокруг другого готского города – Мангупа.

В дарданской деревне Таурисионе, где родился Юстиниан, он построил крепость с башнями по углам квадратного периметра, получившую название Тетрапиргия, что значит «Четырехбашенная», а около крепости был выстроен город, названный в его честь Юстиниана Прима. «Он, – по словам Прокопия, – выстроил здесь и водопровод, в изобилии снабдив город вечнотекущей водой»⁷⁰⁴.

Ваяние, доминировавшее в античном мире среди искусств, в христианскую эпоху увядает, по крайней мере на востоке империи, поскольку своей тяжеловесной материальностью, своей подчеркнутой телесностью оно контрастировало со спиритуалистическим пафосом христианства. Но римская традиция создания парадных императорских статуй еще не угасла: на главной площади столицы был воздвигнут прижизненный конный монумент Юстиниана Великого. Он не сохранился, но представление о нем можно составить по подробному описанию у Прокопия Кесарийского: «Перед зданием сената есть площадь; византийцы называют эту площадь Августеон. Тут есть настил из камней… четырехугольной формы. На этом каменном настиле поднимается колонна невероятной величины; она не является монолитной, но по окружности составлена из громадных камней. Чудесная бронза, вылитая в виде картин и венков, везде окружает эти камни. Наверху этой колонны стоит огромный бронзовый конь, обращенный к востоку. в его позе явное устремление вперед. Одна из передних его ног – конечно, левая – поднята в воздух, как будто он собирается ступить на находящуюся перед ним землю, другая твердо опирается на камень. задние же ноги у него так напряжены, что, когда им придется двинуться, они тотчас же готовы. На этом коне восседает фигура императора колоссальных размеров. Его статуя одета в «одеяние Ахиллеса» … на нем высокие башмаки, а нога от лодыжки без поножей. На нем надет панцирь. голову ему покрывает шлем, дающий представление, что он движется: такой блеск, как будто молния, исходит от него. Если бы говорить языком поэзии, то это сияет осенняя звезда. Его лицо обращено к востоку, и, думаю, он правит конем, направляя его против персов. В левой руке он держит шар: художник хотел этим показать, что ему служат вся земля и море. У него нет ни меча, ни копья, никакого другого оружия; только крест у него поставлен над шаром в знак того, что им одним он получил и власть над империей, и победу над врагами. Правая рука его протянута по направлению к востоку; и, вытянув пальцы, он как бы приказывает находящимся там варварам сидеть спокойно дома и не двигаться за свои пределы»⁷⁰⁵. Это был, вероятно, один из последних или уже совсем последний шедевр монументальной эллинистической скульптуры христианской эпохи.

Нам лучше и достовернее известна мелкая пластика 6 столетия, главным образом рельефные иконы святых или многофигурные композиции с изображениями событий из Священной истории Ветхого и Нового Заветов, выполненные из слоновой кости, которая привозилась в столицу из Африки и Индии. Они наносились на стенки пиксид, или реликвариев, в которые влагались частицы святых мощей, на саркофаги, на книжные оклады. В парижском музее Клюни хранится пиксида 6 столетия, на стенках которой изображены воскрешение четырехдневного Лазаря, беседа Спасителя с самарянкой и исцеления расслабленного и слепорожденного.

В 541 г. был изготовлен последний консульский диптих – до тех пор они вручались консулам при их вступлении в должность. Их материалом служила слоновая кость. На пластинку из кости наносилось рельефное изображение консула, каковыми в ту пору бывали либо сам император, либо его ближайшие родственники, носившие обыкновенно титулы цезарей или августов, и редко высокопоставленные сановники, не принадлежавшие к императорскому дому, в полный рост либо в виде бюста, в обрамлении растительного орнамента, реже с медальонами, на которых изображались состязания колесниц на ипподроме или бои со зверями. В отдельных случаях диптихи украшались инкрустациями из драгоценных камней или раскрашивались. На консульском диптихе императора Анастасия 517 г. над восседающим на курульном кресле консулом помещены в медальонах портреты императора Анастасия, его супруги августы Ариадны и консула предыдущего года Помпея.

Шедевром мелкой пластики является кафедра архиепископа Равенны Максимиана, отделанная пластинами из слоновой кости, на них представлены фигуры святых и декоративный орнамент в виде виноградной лозы, между изгибами которой движутся звери и птицы. Рельефы выполнены с замечательной изобретательностью, изысканным вкусом и высоким техническим мастерством. Кафедра, утратившая несколько пластинок, которые находились на ее спинке и либо пропали, либо оказались в частных коллекциях, хранится в Равеннском музее.

Важнейшим из искусств эпохи святого Юстиниана была мозаика. Она была способна самым совершенным образом представить изумленному взору христианина, вошедшего в храм, вступившего в его сакральное пространство, мир образов, пронизанных таинственным светом, в котором предвосхищалась красота горнего мира, в котором он способен был ощутить дыхание вечности, и его эстетическое чувство преображалось в переживание реального прикосновения к нетварному Божественному свету. О тайне воздействия храмовой мозаики на человеческую душу замечательно тонко писал знаток византийского искусства Т. Вельманс: «Византийцы отличали вечно существующий нематериальный свет от ощутимого, воспринимаемого света. Тем не менее второй свет воспринимался как воспроизведение первого… Золото и стеклянные кусочки, составляющие основу мозаичных украшений, точно соответствуют материалам, упомянутым в Священном Писании о будущем царстве Небесного Иерусалима. Верующий, входивший в византийскую церковь, ощущал себя погруженным в золотое сверкающее царство. Пол был выстлан многоцветным мрамором, порфиром, яшмой, алебастром в виде замысловатых узоров, подчеркивающих неземную атмосферу. Большая часть стен была также искусно облицована твердыми камнями. Чуть выше, на кафедрах и сводах, мозаичная роспись впитывала свет, и глазам посетителей являлись изображения святых. Эти изображения отчетливо выделялись на золотом фоне, символизирующем абсолютный свет»⁷⁰⁶.

Лучшие мозаисты творили в церквях и дворцах столицы, но в результате захвата и ограбления Константинополя крестоносцами, а затем многовековой туркократии большая часть столичных мозаик эпохи Юстиниана утрачена. Правда, в 20 в. археологами были открыты напольные мозаики перистиля Большого императорского дворца. Материалом для них послужили известняк, мрамор и смальта разных цветов. Обрамление целой серии декоративных композиций выполнено в виде бордюра из ветвей аканфа, между которыми помещены цветы, фрукты, миниатюрные фигуры разных зверей и маски. Сюжетные композиции, представляющие сцены охоты на львов, тигров, рыбную ловлю, доение коз, женщину с кувшином, мать с ребенком на коленях, конский табун, цирковые игры, мальчиков, катающихся на верблюдах, мифические персонажи (Пана с Вакхом на плечах), мула, скинувшего с себя седока, схватки зверей, птиц и пресмыкающихся – льва со слоном, орла со змеей, грифона с ящерицей, разделены изображениями скал, деревьев, архитектурными мотивами. Мозаики Большого дворца отличаются изысканной декоративностью, необычайной жанровой живостью и динамизмом, мастерской лепкой человеческих лиц и тел, фигур животных, поразительным искусством мозаистов в воспроизведении движений, сложных и неожиданных ракурсов. Создатели напольных мозаик во дворце обладали безупречным вкусом в подборе и сочетании оттенков цвета, в их гармонизации. «Хотя выполнявшие мозаику мастера были простыми ремесленниками, но они так тонко владели своим искусством, что изображенные ими фигуры кажутся как бы написанными с помощью смелых мазков настоящих художников. Для этих мастеров эллинизм был живой традицией, гораздо более действенной, чем для быстро варваризировавшегося Запада»⁷⁰⁷.

Дворцовая мозаика с ее по преимуществу профанными темами и мотивами занимала в искусстве эпохи Юстиниана скромное место в сравнении с храмовой мозаикой, представлявшей священные изображения, но в столице империи от церковной мозаики 6 столетия не осталось почти ничего. В своем первоначальном виде храм Святой Софии был украшен декоративным орнаментом, а в ее куполе был выложен крест огромных размеров и красного цвета, который осенял пространство собора; мозаичные кресты были помещены и в других местах храма. Аналогичным образом обстояло дело и в уничтоженном храме Двенадцати апостолов. Известно, однако, что в правление Юстина II оба эти столичных храма были украшены мозаиками с сюжетами из Священной истории Нового Завета, но они утрачены.

Но мозаичные священные изображения сохранились в Синайском монастыре святой Екатерины, на Кипре, в Фессалониках, в городах Истрии Пуле и Порече, в Риме и Равенне. О столичной школе церковной мозаики 6 в., как считает В. Н. Лазарев⁷⁰⁸, лучше всего можно судить по хранящемуся в археологическом музее истрийского города Пулы мозаичному фрагменту из церкви Святой Марии (Santa-Maria-Fоrmosa), построенной архиепископом Равенны Максимианом в городе, где он много лет служил диаконом. От огромной базилики до наших дней уцелела лишь одна капелла, а из ее мозаик – фрагмент с изображением главы Спасителя и верхней части корпуса склонившегося перед Христом апостола Петра. Изображение отличается изысканностью и благородством и выполнено было, вероятно, греческими мозаистами, приглашенными Максимианом⁷⁰⁹.

К иной, отличной от константинопольской, школе принадлежат мастера, украсившие мозаикой храм великомученика Димитрия в Фессалониках. Они творили в разные эпохи. На рубеже 5 и 6 в. были выполнены помещенные на западной стене изображения святого Димитрия: на одном из них к нему подводят юношу, а на другом к нему приближается ангел. В конце 6 в. были выложены мозаики северного бокового нефа, погибшие от пожара 1917 г., но от них уцелел образ молящегося великомученика Димитрия, выставленный ныне в крипте базилики. Другие мозаичные панно принадлежат более поздним периодам – от 7 до 10 столетий. Близость фессалоникийских мозаик столичной школе выражена в утонченной цветовой гамме и высокой технике исполнения, но их своеобразие заключается в роднящей их с восточными художественными традициями акцентированной линейности изображения и аскетической строгостью ликов.

Хранилищем шедевров мозаичного искусства 6 в., как и предшествующего столетия, является Равенна. В эпоху Юстиниана Великого там созданы были прославленные мозаики храма святого Виталия, новой церкви Аполлинария, в ту пору носившей имя святого Мартина Турского, и базилики Аполлинария в Классисе – пригороде Равенны. В. Н. Лазарев с особым акцентом подчеркивает местное своеобразие равеннских мозаик, принадлежащих мастерам местной школы: «Равеннские мастера имели настолько большие и старые традиции, что они перенимали из Византии в гораздо большей мере иконографические типы, чем художественные традиции»⁷¹⁰. Эта оценка была бы исторически более адекватной при одной незначительной грамматической поправке: вместо «Византии» следовало бы сказать: «Византия», и это – принципиально важная корректура. В Римской империи эпохи Юстиниана Великого, которую принято называть Византией и которая представляла собой единую целостную цивилизацию, отражавшуюся и в единстве большого имперского стиля ее искусства, в особенности как раз в мозаике, соприсутствовало много разных школ, художественных стилистических направлений, творческих манер, среди которых самой рафинированной была столичная школа, сложившаяся в городе, который назывался тогда и Константинополем, и Новым Римом, но также и по-старинному Византием. И равеннские мастера, опираясь на богатые местные традиции, несмотря на испытанное ими влияние мозаистов Византия, сохранили свою самобытность, при этом, однако, оставаясь в лоне высокого искусства юстиниановской империи – Византии.

Базилика Sant-Apollinare-Nuove, построенная при готском короле Теодорихе в начале 6 в., была тогда же украшена мозаикой. При архиепископе Агнелле в 560-е гг. значительная часть прежних мозаик, те, что представляли Теодориха и его свиту, была уничтожена и заменена новыми изображениями. В верхнем ярусе на стенах центрального нефа сохранились созданные еще при Теодорихе панно: на левой стене представлены чудеса и притчи Спасителя – чудо в Кане Галилейской, исцеление расслабленного в Капернауме, исцеление слепорожденного в Вифлееме, воскрешение Лазаря, фарисей и мытарь, лепта вдовы и другие сюжеты, а на правой – Страсти Христовы и Его Воскресение, всего 26 тем. Под верхним ярусом в простенках между окнами изображены ветхозаветные пророки, в нижнем ряду – гавань в Классисе и дворец Теодориха, из которого выходил король в окружении приближенных, но при архиепископе Агнелле фигуры этих ариан были заменены святыми угодниками, которые двумя торжественными процессиями направляются в сторону апсиды: мученики – к Спасителю, а мученицы – к Богоматери с Младенцем, восседающими на престолах, по обеим сторонам которых стоят ангелы.

Более ранние панно, относящиеся к эпохе Теодориха, отличаются примитивистской наивностью, напоминающей сирийскую, а также коптскую и эфиопскую живопись, их красочная гамма – яркая и резкая, преобладают чистые цвета: пурпурный, зеленый, голубой, белый, без промежуточных тонов и цветовых нюансов. Процессия мучеников и мучениц в нижнем ярусе, выполненная после переосвящения храма, торжественна и величава, церемониальна и иератична. Фигуры святых поставлены фронтально, отчего кажутся статичными. Их белые полупрозрачные одеяния символизируют чистоту и непорочность, а земля, по которой они ступают, – это луг, усеянный цветами и символизирующий небесный рай. С образами мучеников и мучениц, облаченных, как и ангелы, в белые туники и иматии, контрастируют фигуры трех волхвов, несущих дары Младенцу Христу, на их головах – экзотические красные шлемы, они одеты в разноцветные короткие плащи, из-под которых видны их пестрые штаны. Не типично для священных изображений и икон и то обстоятельство, что представлены они не фронтально, но в профиль. Весьма вероятно, что фигуры восточных волхвов уцелели от первоначального ансамбля, выполненного при арианском короле.

Шедевр мозаистов Равенны – грандиозные панно в храме святого Виталия, выполненные в короткое время, в 546–547 гг., при архиепископе Максимиане. В. Н. Лазарев, хотя и ставил равеннскую школу ниже столичной – константинопольской, тем не менее так писал о мозаике в храме святого Виталия: «Большое главное помещение воспринимается в потоках света, который льется из окон купола и арочных проемов галерей. Лучи света, идущие в разных направлениях, дематериализуют мозаику, заставляя загораться неземным блеском ее поверхность. Под влиянием неравномерного освещения краски мозаичной палитры приобретают такое богатство и разнообразие оттенков, которое тщетно было бы искать в мозаиках, освещенных ровным и рассеянным либо прямым и слишком ярким светом. Для верного художественного восприятия мозаика нуждается в таинственном, мерцающем освещении. Недаром она так хорошо сочетается с горящими свечами»⁷¹¹.

В храме святого Виталия мозаичные панно помещены в алтарной апсиде, на сводах и стенах пресвитерия – вимы. На апсидальной конхе изображен безбородый юный Еммануил, восседающий на шаре, который символически представляет мироздание, и держащий в левой руке свиток с семью апокалиптическими печатями, рядом с ним по обе стороны стоят ангелы с золотыми прутьями, а по бокам от них святой Виталий в роскошном облачении римского сановника и епископ Равенны Экклесий, имена которых надписаны. Господь подает святому Виталию мученический венец. В руках Экклесия, при котором церковь была заложена, – модель храма. Под ногами у Спасителя, ангелов и святых цветущий луг, символизирующий Царство Небесное. Из-под скалистых горок вытекают четыре реки – аллегория четырех Евангелий. На своде пресвитерия – центральной части храма – Господь представлен в медальоне в образе Агнца с нимбом вокруг головы. Медальон поддерживают четыре ангела в белых одеяниях, в окружении птиц и зверей, помещенных между круговидно извивающимися ветвями райских древ. На стенах пресвитериума – ангелы, парящие в небе и держащие медальоны с крестами, и панно с ветхозаветными сюжетами, прообразующими земную жизнь Христа: среди них – убийство Авеля, гостеприимство Авраама, жертвоприношение Исаака, Неопалимая купина. На входной арке помещены медальоны с поясными образами Спасителя, двенадцати апостолов и сыновей святого Виталия – мучеников Гервасия и Протасия. На центральной арке – два парящих ангела, несущих крест в медальоне, и два священных города: Иерусалим и Вифлеем.

Самые знаменитые панно Сан-Витале – два групповых портрета, помещенных на боковых стенах в апсиде. Один из них представляет императора Юстиниана в окружении телохранителей и сановников, среди которых великий полководец Велисарий, и архиепископа Максимиана с двумя диаконами. Юстиниан несет золотой дискос. На голове его, окруженной нимбом, императорская диадема. Он облачен в белую тунику и императорскую хламиду пурпурного цвета, а на ногах его красная обувь. В правой руке Максимиана крест, украшенный драгоценными камнями, один из диаконов держит Евангелие, а другой – кадило. Доминирующее положение в этой композиции занимают Юстиниан и Максимиан, символизируя симфонию священства и царства. На лицах и в строго фронтальных позах всех, кто изображен на этом панно, запечатлено выражение глубокой сосредоточенности и покоя, при этом каждый из них наделен индивидуальным характером. У Юстиниана несколько одутловатое лицо с правильными чертами, выдающее самообладание, внутреннюю дисциплину, сильную волю, предельную серьезность, способность доводить всякое дело до конца и погруженность в свои мысли. Внешность Максимиана не отличается привлекательностью: высокий лоб с залысинами, неправильной формы нос, морщинистая кожа на аскетичном лице. Видно, что это стареющий человек, строгий к самому себе и обладающий такой же непреклонной волей, что и император. Одухотворенность Юстиниана, Максимиана, Велисария, еще одного сановника, стоящего между императором и епископом, выражена их большими глазами, которые столь характерны для икон и которые придают портретируемым едва ли свойственные им в действительности семитические или коптские черты.

На групповом портрете, помещенном на противоположной стене апсиды, изображена супруга императора августа Феодора со свитой из придворных дам, и первая среди них, слева от августы – дочь Велисария. По правую руку от Феодоры два телохранителя, один из которых отодвигает завесу, за которой дверной проем. Феодора и ее свита представлены фронтально, как полагалось и на священных изображениях, но при этом они в движении и лишь приостановились на миг перед дверью, за которой, очевидно, лестница, ведущая на женскую галерею храма. Вокруг лика Феодоры нимб, на голове у нее диадема, на плечах – ожерелье. Подол ее царственной пурпурной хламиды украшен вышитыми золотом волхвами, приносящими дары Богомладенцу. В руках у августы золотая чаша, которую она, подражая волхвам, приносит в дар Церкви – Невесте Христа. Лица Феодоры, дочери Велисария и дамы по левую сторону от нее отличаются поразительной красотой, нежной у юной дочери полководца, роскошной и зрелой у дамы возле нее и одухотворенной и царственной у Феодоры. Лица других придворных дам выполнены более схематично и стереотипно, но не без индивидуальных черт у каждой из них. «Движения рук Юстиниана и Феодоры говорят о едва заметном повороте к апсиде, позволяющем догадываться, что приношения, которые они несут, адресуются Христу, возвышающемуся над ними. Идеально плоские фигуры выписаны на золотом фоне. Лишенные объема и веса, они, кажется, плывут»⁷¹².

Мозаичные панно в Сан-Витале были созданы мастерами из разных школ. «Мозаика конхи является одной из самых тонких по исполнению. Здесь работали опытные мастера, знавшие византийское искусство в его столичных вариантах. Гораздо грубее, но по-своему экспрессивнее мозаики пресбитерия, принадлежащие другим художникам, чье творчество более крепко связано с местными традициями»⁷¹³. Им «присущи сила и непосредственность выражения, что во многом компенсирует примитивность технических приемов»⁷¹⁴. Высоким техническим мастерством обладали художники, выполнившие групповые портреты на стенах апсиды, которые, возможно, были приглашены из столицы империи. Удивительное изящество колорита этих панно, богатство палитры, включающей яркие цвета – пурпурный, изумрудный, насыщенно-голубой – и сложные приглушенные цветовые композиции сиреневого, жемчужного, бежевого оттенков, безукоризненная точность и изящество рисунка, лаконичная характерность портретов, обнажающих внутреннюю жизнь и самую душу портретируемых, свидетельствуют о неподражаемом таланте их создателей.

Мозаики базилики святого Аполлинария в Классисе принадлежат разным эпохам. В правление святого Юстиниана, сразу после ее построения, были созданы панно в конхе: портреты четырех равеннских епископов Севира, Экклесия, Урса и Урсицина, предшественника Максимиана, заказ которого выполняли мозаисты, – в межоконных простенках апсиды и ангелы на центральной арке. В конхе выложено Преображение в символическом исполнении – Спасителя представляет крест в медальоне с ликом Спасителя в средокрестии, над крестом на самом верху композиции изображена десница Творца посреди розовых облаков, а по сторонам на облаках восседают пророки Моисей и Илия, ниже, посреди деревьев, изображены три агнца с поднятыми головами, аллегорически представляющие учеников Христовых Петра, Иакова и Иоанна. Ниже стоит с воздетыми горе руками молящийся мученик Аполлинарий, к которому приближаются с обеих сторон двенадцать агнцев – апостолов. Святого Аполлинария окружает сад из вечнозеленых деревьев – кипариса, оливы, пинии и лавра с райскими птицами на их ветвях, с горками и цветами, символизируя вечность блаженства мученика. Эти мозаики выполнены мастерами из той же школы, к которой принадлежали создатели ансамбля в пресвитерии храма святого Виталия. Их творческую манеру отличает тяга к сильным звучным цветам, экспрессионистская яркость колорита, лаконизм и схематизм рисунка. Присущая композиции Преображения, помещенной в конхе базилики, символическая изощренность и некая вычурность идет, вероятно, уже не от вкуса художников, но продиктована была заказчиком – архиепископом Максимианом, человеком с оригинальным складом ума.

Мастерами из Равенны были выполнены мозаики в базилике Евфрасия в истрийском городе Порече, который входил в юрисдикцию Равеннской архиепископии. В апсидиальной конхе базилики изображены Божия Матерь, восседающая на престоле с Богомладенцем на коленях в окружении архангелов и святых, епископа Евфрасия с моделью храма в руках и местного архидиакона Клавдия, а также Благовещение и посещение Девой Марией праведной Елисаветы, по сторонам от окон апсиды – образы архангела Гавриила, Иоанна Крестителя и его отца святого Захарии, Спаситель между двенадцатью апостолами на центральной арке, Христос Еммануил, возлагающий венцы на святых Косму и Дамиана, и портреты равеннских епископов Урса и Севира в боковых апсидах. Для художественного стиля этих мозаик характерна яркая цветовая гамма, экспрессивность, а также схематичность и упрощенность в трактовке ликов.

Выявляя отличие константинопольской школы от равеннской, к которой принадлежали мастера, выполнявшие заказ местного епископа Евфрасия в Поречской базилике, В. Н. Лазарев обнаружил у равеннских художников заметное влияние восточного искусства: «Если в 4 в. равеннское искусство тяготело к Риму и Милану, в 5 в. оно стало завоевывать себе самостоятельное место. С появлением вестготов начался процесс варваризации равеннской монументальной живописи, послуживший одной из причин ее сближения с художественной культурой Востока (Сирии и Палестины). С захватом Равенны византийцами в 540 году этот процесс был частично приостановлен. Но… в дальнейшем он стал нарастать»⁷¹⁵. Выдающийся знаток искусства Византии считал, что восточные традиции оказали более интенсивное влияние на искусство Запада, чем художественная школа имперской столицы: «Одичавший Запад не был подготовлен для органической переработки константинопольских влияний. Искусство столицы было для него слишком рафинированным. Италия и Рим предпочитали более простые формы, которые они охотно перенимали из стран христианского Востока, чьи примитивные вкусы лучше отвечали художественным запросам Запада»⁷¹⁶.

В. Н. Лазарев любил Равенну и ее мозаики, хотя недооценивал их, сравнивая с недосягаемо совершенным эталоном – искусством имперской столицы. Русского поэта А. Блока, который вовсе не был знатоком византийской мозаики, Равенна поразила своей поэтической красотой, и это свое впечатление он выразил в стихах, которые, при всем своем немногословии, способны пробудить в воображении читателя образ этого города: «Все, что минутно, все, что бренно, / похоронила ты в веках. / Ты, как младенец, спишь, Равенна, / у сонной вечности в руках. // Рабы сквозь римские ворота / уже не ввозят мозаик. / И догорает позолота / в стенах прохладных базилик. // От медленных лобзаний влаги / нежнее грубый свод гробниц, / где зеленеют саркофаги / святых, монахов и цариц…».

Влияние Востока, географически более объяснимое, чем в случае Равенны, обнаруживается и в мозаике церкви, посвященной Всесвятой Деве – Панагии, в Канакарии на Кипре. Богоматерь представлена в ней восседающей на престоле и держащей Богомладенца Христа перед Собой. На арке апсиды сохранились поясные изображения двенадцати апостолов в медальонах. Мозаичный образ Богоматери в другой кипрской церкви – Панагии Ангелоктисты, созданный также в 6 в., по своим стилистическим особенностям ближе к современным ему фессалоникийским мозаикам. В этой церкви Богородица изображена посреди архангелов Михаила и Гавриила, держащих скипетр и шар, представляющий мироздание. Крылья ангелов своей радужной окраской подобны павлиньим. Их развевающиеся одеяния и стремительный шаг сообщают композиции впечатление энергии и динамизма.

Еще одной дошедшей до нас мозаичной композицией 6 в. является Преображение Господне в конхе апсиды храма святой великомученицы Екатерины на Синае. В ту пору он был посвящен Божией Матери. На этом панно Господь изображен во славе – с крещатым нимбом вокруг главы, в белой хламиде, под ним – простершийся апостол Петр и по сторонам от Петра с молитвенно воздетыми руками Иаков и Иоанн. Справа и слева от Христа и учеников, восшедших с Ним на Фаворскую гору, – пророки Илия и Моисей, перстами указующие на Мессию – Христа. Выше в медальонах – два парящих ангела вокруг Агнца, а под ними – Богородица и Иоанн Креститель. На арке со стороны алтаря – медальоны с двенадцатью апостолами, а с внешней стороны – пророк Моисей перед Неопалимой купиной и другое его изображение – на вершине Синайской горы, где Сам Бог вручил ему скрижали Завета. Мозаики Синайского монастыря были выполнены «константинопольскими художниками. Об этом свидетельствует строгий характер рисунка, тонкий подбор красок и отдельные характерные особенности, присущие иконографии»⁷¹⁷.

Синайский монастырь в истории церковного искусства прославлен не только своими мозаиками, но еще более хранящимися в нем древними иконами. Некоторые из них были написаны в 6 столетии, и это самые ранние из икон, дошедших до нас, хотя иконописание восходит ко времени земной жизни Христа и апостольскому веку – к Нерукотворному Образу Спасителя. В Церкви хранится предание о том, что первые иконы Божией Матери написаны были апостолом Лукой. «Портретные изображения в росписях катакомб, встречающиеся наравне с символическими изображениями, могут свидетельствовать о присутствии в раннехристианском искусстве икон, количество которых, вероятно, было невелико»⁷¹⁸. То обстоятельство, что не сохранились иконы, созданные ранее 6 столетия, объясняется также и тем, что в эпоху иконоборчества древние образы выискивались и уничтожались как самые опасные свидетельства древнего, изначального иконопочитания. Известно, что портреты епископов после их поставления на кафедру вывешивались в притворе храма, подобно тому как портреты императоров рассылались по всем присутственным местам государства. Если народ любил своего епископа, то его изображения появлялись в частных домах христиан и после кончины святителя к его изображениям относились с особым благоговением. Так, в Антиохии в 4 в. писались портреты епископа этого города Мелетия, который после кончины почитался как святой, и его прижизненные портреты стали предметом почитания. В Египте в эту эпоху писались образы мучеников и пустынножителей, в Сирии и Палестине – святых столпников.

Пережившие гонения иконы написаны на досках красками, которые разводились на воске (энкаустика), – это была техника, унаследованная от эллинистического искусства, и реже темперой – красками, разведенными на яичном желтке. Иконы создавались в самом Синайском монастыре, в Константинополе, в Сирии, Египте и Палестине. Это были образы Спасителя, Божией Матери, святых угодников – единичные, парные и многофигурные. В собрании Синайского монастыря хранятся икона Христа Пантократора, растиражированная в наше время в копиях и репродукциях, образ Богоматери с Младенцем Христом и святыми великомучениками Феодором Стратилатом и Георгием Победоносцем, икона апостола Петра. Ценным собранием энкаустических икон обладает Киевский музей западного и восточного искусства. В его коллекцию входят две иконы 6 в. – Богоматери с Младенцем и Иоанна Крестителя. Иконы из Синайского и Киевского собраний написаны в живописной, если не сказать реалистической манере, для которой характерна технически совершенная лепка объемов, естественность позы, тщательная передача фактуры одеяний. Иконописцы заимствовали эти приемы у эллинистической живописи, у фаюмского портрета; ранние иконы в технике энкаустики заметно отличаются стилистически от византийской иконописи эпохи, последовавшей за иконоборчеством. В то же время этим иконам свойственна не присущая античному эллинистическому портрету высокая одухотворенность, присутствие собственно иконографических атрибутов: нимбы, Евангелие в левой руке Спасителя и Его благословляющая десница, ключи и крест на длинном древке у апостола Петра, власяница на Иоанне Крестителе, воинские плащи на мучениках-воинах.

Темперные иконы сохранились как в Синайском собрании (створка диптиха со святыми Афанасием Александрийским и Василием Кесарийским, написанная в Египте в стиле коптского примитива), так и в западных музеях: в Ватиканском – крышка реликвария, на которой темперой написаны Рождество Христово, Крещение Спасителя, распятие, жены-мироносицы у Его Гроба и Вознесение; в парижском Лувре – Христос со святым Миной; в берлинском музее Боде – святитель Авраам и другие святые. Эти иконы были найдены при раскопках в Египте. По своим художественным качествам темперные иконы 6 в. уступают современным им энкаустическим.

Не только живописное искусство, но и искусство слова в эпоху Юстиниана служило Церкви Христовой. Любимым чтением благочестивых христиан становятся жития святых. Выдающимся агиографом 6 в. был преподобный Кирилл Скифопольский. Он родился в 525 г. в Палестине и в детстве вместе с отцом посетил лавру Саввы Освященного, который предсказал ему принятие пострига в этой обители. Двенадцать лет спустя Кирилл пришел в лавру, чтобы остаться в ней навсегда. Там он и скончался в раннем возрасте – 33 лет от роду, в 558 г. У него был замысел составить обширный корпус житий преподобных подвижников родной земли, но ранняя смерть помешала ему его исполнить. И все же он успел написать несколько житий, и среди них те, что были посвящены самым прославленным в его время подвижникам Палестины – Савве Освященному и Евфимию Великому. По характеристике А. А. Васильева, «из-за точности его рассказа, из-за правильности понимания им аскетической жизни, а также из-за простоты его стиля все сохранившиеся сочинения Кирилла служат ценным источником для культурной истории ранневизантийского времени»⁷¹⁹.

Самым одаренным поэтом 6 столетия был гимнограф Роман, прозванный Сладкопевцем. О жизни его известно немного, нет даже точных сведений о времени его рождения, но это была середина 5 в. Его родина – сирийский город Эмесса (современный Хомс); по происхождению Роман был, вероятно, греком, но он владел и родным, и сирийским языком. Получив среднее образование, преподобный Роман принял постриг, о чем стало известно из его новооткрытого жития, был рукоположен в диакона и служил в храме Воскресения в Берите, а затем, уже в зрелые годы, при императоре Анастасии переехал в Константинополь и стал клириком вначале Влахернского храма, а затем патриаршего собора Святой Софии. Служил он усердно, но не обладал ни слухом, ни голосом – столь важными способностями в диаконском служении, поэтому многие из собратий по службе относились к нему пренебрежительно, не удерживаясь от насмешек, подчас злых, но за ревность, смирение и благочестие Романа полюбил патриарх Евфимий, что вызвало раздражение и озлобление против него у завистников из соборного клира.

Из жития преподобного известно, что однажды, незадолго до Рождества Христова, когда в переполненном народом Софийском храме служил патриарх и присутствовали император со свитой, недруги Романа вытолкали его на амвон и заставили петь соло. Смущенный и напуганный, он пел невнятно и нескладно, хуже обычного, и произвел впечатление жалкое и комическое. Подавленный случившимся срамом, Роман, вернувшись домой, долго молился перед образом Божией Матери и вымолил себе Божественный дар: ему было видение Царицы Небесной, подавшей ему свиток и велевшей проглотить его. Наутро он пережил порыв поэтического и певческого вдохновения и составил гимн, который вошел в церковный обиход как кондак Рождеству: «Дева днесь Пресущественнаго раждает, и земля вертеп Неприступному приносит; Ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют; нас бо ради родися Отроча Младо, Превечный Бог».

На следующий день вечером совершалось всенощное бдение под Рождество Христово. В Софийском храме снова служил патриарх и присутствовал император. Преподобный Роман попросил, чтобы, несмотря на то что накануне он оскандалился, ему все-таки разрешили снова петь. Святой патриарх, прозрев происшедшую с ним перемену, позволил ему взойти на амвон, и Роман спел составленный им гимн «Дева днесь» – традиция богослужебной импровизации, унаследованная от Церкви апостольского века, в ту пору еще не была окончательно изжита, хотя господствующей тенденцией в богослужении становилась уставность – ориентация на «типик». Молящийся народ, патриарх и император были поражены богословской глубиной и поэтическим совершенством песнопения, красотой мелодии и вдохновенным пением творца. После службы император и патриарх благодарили Романа, а народ назвал его Сладкопевцем (по-гречески Мелодос).

С этих пор преподобный Роман не только исполнял скромное диаконское служение в соборном храме, но и основал певческую школу в столице, в которой сам был учителем, и не зарыл в землю чудесным образом дарованный ему талант гимнографа.

Роману Сладкопевцу традиция усваивает более тысячи песнопений, не все они ему действительно принадлежат, но выделить из них те, что были составлены им самим, нелегко: ученики, в том числе и современные великому гимнографу, умело подражали учителю – в ту эпоху не существовало авторского права, сложившегося во времена господства, доведенного до крайних пределов индивидуализма и собственничества. Бесспорно, подлинными признаются около шестидесяти его творений. Преподобный Роман создал новый гимнографический жанр кондаков, или кондакариев, которые следует отличать от употребляемых ныне кондаков. Это были своего рода драматические поэмы со строфическим членением и рефренами – припевами; содержательно кондаки были хвалебными песнопениями в честь праздника. Многие из них снабжены акростихом. Этот жанр впоследствии был вытеснен из богослужебного обихода канонами, так что от прежних кондаков в церковном употреблении остались лишь их краткие фрагменты, которые и стали с тех пор называться кондаками в современном значении термина. Песнопения Романа Сладкопевца написаны стихами с тоническим размером, основанным на чередовании ударных и безударных слогов, что отражало происходившую тогда эволюцию греческой фонетики, в которой падало семантическое значение различия долгих и кратких гласных.

К числу лучших творений Романа принадлежат кондаки на праздники Рождества Христова и Сретение. Его самое прославленное песнопение – кондак на Благовещение, в котором содержится исполненный поразительной поэтической силы и догматической глубины хайретизм «Радуйся, Невесто Неневестная» («Хаире, нюмфи анюмфевте»), а также икос «О всепетая Мати, рождшая всех святых святейшее Слово». Этот кондак лег в основу, вероятно, им же составленного акафиста на Благовещение, который вошел в церковный обиход – поется в пятую субботу Великого поста. Правда, в первоначальной версии, принадлежащей Роману, песнопение не включало проимия («Взбранной Воеводе победительная»), который был создан в 7 в. при патриархе Сергии или им самим, а также других хайретизмов, кроме «Радуйся, Невесто Неневестная». Творением Романа является и «Плач Пресвятыя Богородицы при Кресте». В современном богослужении присутствуют и другие его молитвы, и гимны: так, в Пасхальный канон Иоанна Дамаскина вошел составленный Романом кондак: «Аще и во гроб снизшел еси, Безсмертне, но адову разрушил еси силу, и воскресл еси, яко Победитель, Христе Боже, женам мироносицам вещавый: радуйтеся! и Твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение». Ему же принадлежит ирмос на утрени Великой субботы: «Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе, егоже во чреве без семене зачала еси Сына: востану бо и прославлюся, и вознесу со славою непрестанно, яко Бог, верою и любовию Тя величающия».

Творения Романа Сладкопевца отличаются поэтической энергией и вдохновенным восторгом в изложении догматического предания. Главная тема его кондаков – тайна Боговоплощения, тайна соединения во Христе Божества и человечества, и поэтому, опираясь на христологию Ефесского Собора, он славит в своих песнопениях Пречистую Деву, бессеменно родившую Своего Творца и Бога, находя для этого прославления слова и образы, исполненные возвышенной красоты и искреннего пафоса. При этом он избегает чрезмерно усложненной и вычурной аллегоричности. Выдающийся немецкий византолог К. Крумбахер, который издал собрание его песнопений, считал, что своим поэтическим дарованием, своим словесным мастерством, интенсивностью и глубиной переживания догматов Роман Сладкопевец превосходит всех византийских гимнографов. Преподобный Роман скончался в 556 г. и был причислен Церковью к лику святых угодников.

В Римской империи в эпоху Юстиниана Великого существовала и светская поэзия, не языческая, но не чуждавшаяся языческих реминисценций, включая и имена богов, которые для поэтов, украшавших их образами, их атрибутами свои стихи, были, конечно, всего лишь литературной игрой, подобно тому как они присутствуют в поэзии великих поэтов нового времени – Гёте, Пушкина или Тютчева, не давая разумного повода подозревать их в религиозном почитании Зевса, Аполлона или Геры. Юстиниан, беспощадно искоренявший своими эдиктами рудименты действительного паганизма – будь то многобожие крестьян из глубинки или приверженность пантеистическому в своей основе неоплатонизму его эпигонов, читавших лекции в Афинской школе, – не только не пресекал, но скорее даже поощрял словесную игру с именами гомеровских богов, полубогов и обожествленных героев антикизирующих поэтов. И он делал это не из эстетического пристрастия к подобной антологической поэзии, но по соображениям политическим. Юстиниан вошел в мировую историю как восстановитель империи – restitutor orbis, и он прекрасно сознавал и эту свою роль, так как он был прежде всего защитником Церкви. Римское имя, а значит и римские древности, в том числе и культурные ценности Римской империи и республики, среди которых задолго до Рождества Христова самыми совершенными были те, что импортировались в Рим и Италию из Эллады, были для него совсем не пустым звуком, но важными символами.

Одним из таких поэтов, пользовавшихся благосклонностью Юстиниана, был Павел Силенциарий. Его прозвище представляет собой название придворной должности. Силенциарии (из латинского «silentium» – «тишина») при торжественных выходах императора призывали присутствующих к молчанию и наблюдали за тишиной. Павел был, однако, не рядовым силенциарием, но их начальником – примикирием, о чем известно из книги его друга историка и поэта Агафия Миринейского, который называет имя его отца – Кира Флора – и пишет, что сын Кира, «состоя примикирием императорских силенциариев, украшенный славой своего рода и унаследовав от предков большое богатство, много уделял времени науке и красноречию и этим еще более прославлялся и украшался»⁷²⁰.

Юстиниану было за что покровительствовать Павлу. Его главное сочинение – поэма «Экфрасис храма Святой Софии», сочиненная по поводу освящения этого храма после его реставрации 6 января 563 г. Поэма состоит из двух частей: первая из них была оглашена в императорском дворце, а вторая – в покоях святого патриарха Евтихия, с хвалебных обращений к которым, так называемых энкомиев, начинается это произведение. «Экфрасис» содержит подробную историю постройки храма, составления его проекта, характеристику архитекторов, описание материалов, которые были при этом употреблены, внешнего вида и интерьера Святой Софии. Кульминация поэмы – восторженное описание купола храма. Дескриптивный элемент «Экфрасиса» отличается точностью деталей, подтверждаемой и настоящим видом собора, и археологическими данными, и параллельными прозаическими описаниями, и характеристиками у Прокопия Кесарийского и других авторов. Но эта поэма представляет собой еще и панегирик Юстиниану, имя которого многократно упоминается в ней. Вступительный энкомий «Экфрасиса» сулит императору небо: «…Ты не хотел ведь Оссы незыблемой мощью продолжить вершины Олимпа; ты не хотел и на Оссу поднять Пелион, чтобы стало смертным возможно всходить по ступеням до высей эфирных. Нет, но священный твой труд, превышающий все ожиданья, гор громады воздвиг, а тебе они вовсе не нужны: путь ты на небо открыл ведь себе своим благочестьем, крылья тебя вознесут в святые обители неба».

Павел Силенциарий сочинял также эпиграммы. В античной и византийской литературе этот жанр отличался от того, который ныне называют эпиграммой. Первоначально представляя собой надпись, эпиграмма стала затем коротким стихотворением, посвященным какому-либо лицу, событию или явлению, вовсе не сатирического содержания, подобно эпиграммам Нового времени. Сохранилось 74 эпиграммы Силенциария. Одна из них посвящена портрету августы Феодоры, но при этом объектом восхваления в ней является не искусство художника и совершенство созданного им портрета, а запредельная красота первообраза – самой царственной августы: «Кроме очей, ни волос, ни кожи чудесного цвета не в состоянье была б живопись изобразить. Тот лишь, кто солнечный блеск передать на картине способен, блеск Феодоры красот смог бы вполне передать». Предметом восхваления служат Силенциарию и созданные по указанию императора дворцы и парки. В одной из эпиграмм он воспевает красоту канала в парке загородного дворца Юстиниана в Халкидоне: «Спорят о том Нереиды, с Наядами Гамадриады, кто это место своим более вправе назвать. Судит Харита их спор, но решенья сама не находит – так им обязана всем местность своей красотой». У Юстиниана, бдительно охранявшего чистоту православного исповедания своих подданных, не было оснований опасаться по поводу столь интенсивного присутствия в стихах своего панегириста изгнанных из подвластной ему империи нереид, наяд, харит и самих гамадриадов, поскольку он понимал, что это всего лишь игра эрудита образами древней, уже умершей религии. Другое дело, не свидетельствовали ли подобные словесные игры о религиозном индифферентизме поэта, о том, что, может быть, и безупречно христианские образы и атрибуты в других его стихах были так же лишь литературой, но не искренним исповеданием благочестивого сердца.

Перу Силенциария принадлежат и любовные эпиграммы, похожие внешне на стихи Анакреонта или, в иных случаях, Катулла, но далеко уступающие им искренностью и энергией чувства, воспринимаемые как своего рода школьные упражнения в версификации, как подражания древним образцам: «Сладко Лаида, друзья, улыбается, сладко и слезы льет мне она из своих тихо опущенных глаз… Плакала горько, а я ее целовал, и сливались слезы в единый поток, нам орошавший уста. Но на вопрос мой: «О чем же ты плачешь?» – она отвечала: «Бросишь меня, я боюсь: все ведь обманщики вы»». Живей, увлекательней и не лишена подлинного юмора другая его любовная эпиграмма, сочиненная от лица одной ветреной дамы или, если прибегнуть к терминологии современной психологии, – фригидной нимфоманки: «Я, Гипподама целуя, мечтаю в душе о Леандре; если ж к Леандра губам я прижимаю свои, образ Ксанфа в груди у меня; обнимаю я крепко Ксанфа, а в мыслях опять я Гипподама зову. Каждый в объятьях моих мне не мил: то того то другого попеременно обняв и привлекая к себе, я Кифереей богата. А та, что меня попрекает, пусть себе будет всегда в бедности с мужем одним». У Павла Силенциария есть и более легкомысленные, и рискованные с моральной точки зрения эпиграммы вроде той, что посвящена постройке двойных терм: для мужчин и женщин. В современном ему мире, из которого были изгнаны последние очаги религиозного язычества, наследие Античности продолжало существовать и на уровне высокой культуры, и на уровне быта, в котором оставалось место для ветхого человека.

Из поэтического наследия современника Силенциария Македония, по прозвищу Консул, которое, как и прозвище Павла, обозначало его сан, исключительно высокий, которого в ту пору редко удостаивались частные лица, не принадлежавшие к дому императора, сохранилась 41 эпиграмма. По характеристике Ф. А. Петровского, «несмотря на общее сходство сюжетов у обоих этих поэтов, Македоний часто искреннее и вместе с тем откровеннее Павла и с большей тонкостью умеет передать свои чувства»⁷²¹. В одной из эпиграмм Македоний обращается к возлюбленной, которая, как можно заключить, читая эти стихи, была обеспокоена действием времени на ее внешность, со словами утешения, заверяя ее в своей верности, не подверженной переменам: «Из года в год виноград собирают и, гроздья срезая, вовсе не смотрят на то, что изморщилась лоза; я ж твоих розовых рук, краса ты моя и забота, не покидаю вовек, с ними в объятьях сплетясь. Я пожинаю любовь, ничего ни весною, ни летом больше не надобно мне: ты мне любезна одна. Будь же цветущей всегда! А если когда-нибудь станут видны бороздки морщин, что мне до них? Я люблю». Чрезвычайно характерна надгробная эпиграмма Македония, посвященная богине деторождения Илифии: «Ты, Илифия, меня родила, ты, Земля, схоронила, слава обеим! Теперь жизненный путь завершен. Я ухожу, но куда? Я не знаю. Не знаю я вовсе, чей я? Кто я такой? К вам я откуда пришел?» Эта эпитафия не содержит свидетельства о религиозном почитании Илифии или Геи – Земли, но этой веры мало оставалось и в позднем эллинистическом мире, однако своим акцентированным агностицизмом эпиграмма близка господствующему настроению поздней Античности, эмоциональному тону поэзии дохристианской эпохи.

Еще одним талантливым автором эпиграмм был Агафий Миринейский. Он не принадлежал к числу высокопоставленных сановников, подобно Македонию Консулу и Павлу Силенциарию, и вынужден был добывать средства существования адвокатской практикой, но зарабатывал он совсем недурно. Это видно из его 72-й эпиграммы, в которой он называет себя отцом родного города, «очистившим его от грязи и построившим в нем красивое здание». Поэт родился около 536 г. в семье ритора, который, переселившись в столицу, стал там адвокатом. Его сын писал о себе: «Мое имя – Агафий, отечество – Мирина, отец – Мемноний, занятие – римские законы и судебные споры. Мириной же называю не фракийский городок или какой другой в Европе и Ливии, но в древности основанный эолийцами в Азии, расположенный у устья реки Пифика, вытекающей из Лидийской страны и впадающей в самое отдаленное русло Элатидского залива»⁷²². Среднее образование Агафий получил в Александрии, где для этого были более благоприятные возможности ввиду сохранявшегося еще культурного преобладания этого города, чем в столице, куда он вернулся к отцу из Египта, переняв позже его профессию. Где он изучал право, остается неизвестным. Возможно, в Константинополе. Предположение, что он получил юридическое образование в Берите, встречает затруднение ввиду того, что, как он сам рассказывает, во время его возвращения из Александрии Беритская юридическая школа была разрушена катастрофическим землетрясением⁷²³.

В юности Агафий увлекся сочинением стихов в разных жанрах. Он сам составил своего рода обзор своего поэтического творчества: «С детства я больше увлекался героическим ритмом и весьма упивался сладостью поэтических тонкостей. Мною написаны в гекзаметрах маленькие стихотворения, которые называются «Дафниака», украшенные эротическими мотивами и наполненные разными волшебными сказками. Далее мне казалось достойным хвалы и не лишенным прелести собрать новые и свежие эпиграммы, еще не обнародованные и разбросанные. Я собрал их, насколько это возможно, в одно целое и списал по одной, приведя их в систему. Тогда мною были написаны многие другие произведения не ради пользы, а ради удовольствия»⁷²⁴. Известно, что Агафий сочинил девять книг, упомянутых им в «Дафниаке», собрал эпиграммы своих современников, добавив к ним и собственные произведения в этом жанре, и написал другие сочинения в стихах и прозе. Самым значительным его вкладом в греческую поэзию являются около ста его сохранившихся эпиграмм.

Среди них есть и та, что адресована его старшему другу и товарищу по поэтическому ремеслу Павлу Силенциарию. В ней он объясняет причины, удерживавшие его в Хрисополе (Искюдаре), препятствовавшие перебраться через Босфор и приехать в столицу, где бы он смог встретиться и с Павлом, и со свой возлюбленной, а причина эта – в «законах», иными словами, в юридической практике – ходатайствах по делам, но еще и, о чем он прямо не говорит, в притягательной красоте местности, где он задержался: «Здесь, зеленея, земля вся в цветенье побегов явила прелесть этих ветвей, щедро дающих плоды. Здесь голосисто поют, укрываясь в тени кипарисов, матери, нежных своих оберегая птенцов. Звонко запели щеглята, и горлица тихо воркует; на ежевичном кусту выбрала место она. Радость какая от них мне, когда я хотел бы услышать больше, чем Феба игру, голоса звук твоего, как бы двойное желанье меня охватило: хочу я видеть, счастливец, тебя, деву увидеть хочу, ту, беспокойством о ком я вконец истомлен, но законы держат меня, разлучив с быстрой газелью моей».

Силенциарий ответил Агафию так же в стихах: оставляя в стороне собственную подразумеваемую обиду на равнодушие друга, он укоряет его в недостатке любви к своей избраннице: «Да и какая же это любовь, если узким проливом можно совсем разлучить с девой твоею тебя? Силу любви нам Леандр показал, презирая опасность, плыл он, отважный пловец, ночью по черным волнам. А для тебя и суда есть, мой друг, только ты посещаешь чаще Афину – совсем ты о Киприде забыл. Дело Паллады – законы, а Пафии – страсть; и найдется ль, молви, такой человек, чтобы обеим служил».

Несколько эпиграмм Агафия проникнуты столь характерным для античной лирики чувством печали из-за быстротечности земной жизни и неизбежности смерти: «Я по дороге в Коринф могилу Лаиды увидел, древней старухой она кончила путь свой земной… Юношей стольких мечты волновала когда-то, а ныне Леты поток все унес, в прах превратилась краса!» Тема любви и смерти в одной из эпиграмм поэта представлена в гротескном и зловещем сюрреалистическом образе: «Не со своею женой возлежал человек неизвестный. Рухнула кровля – и вот сразу накрыло двоих. Вместе сплетенными так и остались тела на столетья, оба попали в один общий смертельный капкан. Будут в земле возлежать любовники бедные ныне, вечно в упряжке одной их да пребудут тела!».

Среди эпиграмм Агафия немало эпитафий, одну из них он посвятил своей матери Периклее, которую утратил в самом нежном возрасте: ««Путник, ты плачешь? Зачем! Ты знал меня?» – «Нет. Но злосчастный мне твой известен конец. Кто ты, поведай, прошу!» – «Я – Периклея, мой друг!» – «Жена чья, скажи мне?» – «Мемнона! Добрый он был человек, ритором в Азии слыл!» – «Но почему тебя пыль покрыла Боспорская?» – «Мойра скажет, зачем на земле чуждой могила моя!» – «Есть ли дитя у тебя?» – «Трехлетнее! От материнской был он оторван груди, ищет напрасно ее!» – «Пусть он живет хорошо!» – «Да, друг! Скажи, чтобы вспомнил, как подрастет он, меня, горькую пролил слезу!»».

Печальна и трогательна эпитафия, написанная от лица девушки, скончавшейся в ранней юности: «Только четырнадцать лет мне исполнилось, и умерла я. Дидим – отец мне, а мать – Талия, дочь я – одна. Мойры лишили меня и супружества, и материнства. Как мои мать и отец ждали тебя, Гименей! В брачный чертог отвести меня вместе родные мечтали, разве подобный удел мне подарила судьба?! Ведь Ахеронта поток ненавистный увлек меня в Тартар. Боги, утешьте печаль мне дорогих, я молю!».

Почти непременное упоминание богов, по именам или без имен, в стихах Агафия дает повод к вопросу, был ли он по своим убеждениям христианином; в том, что по факту крещения он принадлежал Церкви, сомнений нет. О его действительном мировоззрении судить затруднительно. Язычником всерьез он, разумеется, не был и по разным причинам быть не мог. В его книге «О царствовании Юстиниана» есть место, где он с сарказмом характеризует невежд, спорящих на философские и богословские темы: некий Ураний, «часто, приходя к портикам дворца и сидя в книжных лавках... спорил и величался перед собравшимися там и ведущими обычные споры о Божестве, какова его природа и сущность, доступно ли оно страданиям, о неслиянии и тому подобном. Громадное большинство спорящих не очень усердно посещало грамматические школы и не отличалось безукоризненной жизнью»⁷²⁵. Тем не менее «они постоянно собираются вместе поздно вечером, после попойки и невоздержанности, и начинают разглагольствовать, как им заблагорассудится, о возвышенных и божественных предметах, всегда болтая одно и то же. Они… в споре злятся друг на друга, бросают друг другу открытые оскорбления, издавая отвратительные звуки, как играющие в кости»⁷²⁶. Этой страсти несведущих и ожесточенных спорщиков к богословской диалектике Агафий противопоставляет собственное суждение о «божестве» как «предмете… недоступном и возвышенном, превышающем [разум] человека, о котором можно знать только одно то, что оно непознаваемо»⁷²⁷. Это его замечание может быть интерпретировано двояко: либо как мысли скептика, или агностика, либо, и это более правдоподобно, в православном апофатическом ключе.

Стихов христианского содержания у Агафия немного, но они все-таки есть. Одно из них посвящено энкаустической иконе архангела Михаила. Это еще и своего рода апология иконописи и иконопочитания: «Ангелиарху незримому, духу, лишенному плоти, форму телесную дать воск-воплотитель дерзнул, и не без прелести образ: его созерцая, способен смертный для мыслей святых лучше настроить свой ум, не беспредметно теперь его чувство; приняв в себя образ, сердце трепещет пред ним, как пред лицом Божества. Зрение душу волнует до дна. Так умеет искусство выразить то, что возникает в уме».

Эпиграмма была любимым жанром Агафия, но его главный труд – это хроника под названием «О царствовании Юстиниана», которую он начал писать при императоре Юстине Младшем и работал над нею до конца своей жизни. Последнее упоминаемое им вскользь событие – это кончина персидского шаха Хосрова, который умер в 579 г. При этом Агафий не дожил до провозглашения императором Маврикия, которого он упоминает как генерала в 582 г. Именно этим годом биографы Агафия датируют его смерть, настигшую его на 47-м году жизни.

О причинах, побудивших его отложить сочинение эпиграмм и взяться за исторический труд, сам он писал так: «В мое время повсеместно и неожиданно вспыхнули великие войны, совершились переселения многих варварских народов, [наблюдались] неожиданные исходы тайных и невероятных событий, беспорядочные капризы судьбы, гибель народов, порабощение городов, переселение жителей, и как будто весь род человеческий пришел в движение. Когда происходили такие события, я начал бояться, позволительно ли обойти молчанием и оставить без описания такие великие, достойные удивления и могущие принести пользу события. Поэтому показалось мне небесполезным попытаться описать их каким-либо образом, чтобы не вся моя жизнь прошла в занятиях баснями и бесполезными забавами, но принесла кое-что и необходимо нужное»⁷²⁸. Агафий в своей хронике выступает как продолжатель Прокопия Кесарийского – историка грандиозного дарования (А. Тойнби считал его одним из четырех великих греческих историков наряду с Геродотом, Фукидидом и Полибием, выше Ксенофонта), но исключительно тенденциозного и двусмысленного в самом буквальном смысле слова – и пишет о событиях, происходивших с 552 по 558 г.: в последние годы правления Юстиниана и при его преемнике Юстине.

Хроника Агафия послужила образцом для его продолжателя Менандра, из нее черпал сведения об отраженной в ней эпохе составитель хронографического свода Феофан Исповедник, живший на рубеже 8 и 9 столетий, Агафию подражал историк 10 столетия Лев Диакон, который, по замечанию А. П. Каждана, «описывает войны, современником или даже участником которых он был, словами и образами, заимствованными у Агафия»⁷²⁹. Но историки нового времени его недооценивали. Гиббон противопоставлял государственному деятелю, хорошо понимавшему то, о чем он пишет, Прокопию поэта и ритора Агафия, у которого превалируют общие места и риторические красоты. Двусмысленную похвалу вынес ему Нибур, писавший, что «Агафий настолько же стоял выше всех последующих византийских историков, насколько он сам уступал Прокопию в таланте и осведомленности в военных и гражданских делах»⁷³⁰. В том же русле лежит и характеристика, которую дал Агафию историк византийской литературы Карл Крумбахер: «Склонность к поэзии у него вытесняет свободу и остроту исторического видения, а фантазии и рефлексия затемняет достоверность повествования»⁷³¹.

Агафий воистину и как историограф остается поэтом и ритором, любит прибегать к изысканным цветистым выражениям, к словесным архаизмам, к красивому слогу, к демонстрации эрудиции в классической литературе, к явному и скрытому цитированию Геродота или даже Гомера, такой стиль может производить впечатление манерности, хотя и гораздо более сдержанной, чем, например, у его младшего современника Феофилакта Симокатты, но Агафия невозможно заподозрить в том, что он погрешает против истины, какой она видится ему, ради словесных эффектов, чтобы только поразить или развлечь читателя фантастическими историями или забавными анекдотами. Субъективно он был несравненно более честным свидетелем эпохи или рассказчиком о событиях, известных ему из третьих рук, чем Прокопий, хотя тот, конечно, значительно превосходил его и остротой наблюдений, и пониманием внутренних пружин происходящего, и тонкостью анализа, но при этом в своей знаменитой «Тайной истории» не удерживался от передачи и даже сочинительства самых невероятных и лживых слухов. Между тем труд Агафия и информативен, и достоверен не только на тех своих страницах, которые посвящены Римской империи и ее войнам, но и когда его рассказ выходит за имперские границы и воспроизводит события, происходившие в сасанидском Иране или в Королевстве Меровингов.

Один из самых оригинальных памятников литературы эпохи Юстиниана – «Христианская топография» Космы, по прозвищу Индикоплов, что значит «плававший в Индию». Эта книга была написана между 537 и 547 годами. Ее автор – не профессиональный писатель или ученый, но купец, который много путешествовал по миру, подобный нашему соотечественнику Афанасию Никитину, так же побывавшему в Индии. О его жизни известно мало. По происхождению он грек, родившийся и выросший в Александрии. Косма плавал по Средиземному и Красному морям, по Персидскому заливу и Индийскому океану, с торговыми целями он побывал в Иране, на Аравийском полуострове и в Эфиопии, возможно, на Цейлоне и в Индии, о чем, казалось бы, и говорит его прозвище, но Индией тогда называли и иные страны, расположенные далеко на востоке или юге от границ империи. Из его книги известно, что он встречался и беседовал с императором Юстинианом. Написав «Христианскую топографию», Косма поступил в один из монастырей на Синае, но возможно, что над «Топографией» он трудился уже в монастыре.

При этом его конфессиональная принадлежность вызывает вопросы. Так, в своем труде он чаще ссылается на Феодора Мопсуестийского, чем на других авторитетных христианских писателей, из чего можно было бы сделать вывод о его приверженности несторианству, но место его рождения говорит не в пользу этой версии, поскольку в Александрии преобладало как раз монофизитство и присутствовало немало православных-халкидонитов. Неизвестно и о несторианских монастырях на Синае. Поэтому вывод о несторианстве Космы Индикоплова, которые делают некоторые исследователи, представляется поспешным. Возможно, подолгу бывая с коммерческими целями на востоке, в Иране, где среди христиан доминировали несториане, Косма находился под их влиянием, читал Феодора, которого они особенно почитали, но который при этом жил и умер до того, как разразился христологический спор и появилось несторианство, и который был анафематствован на 5 Вселенском Соборе, в то время как Косма писал свою «Топографию» до Собора, так что предположение о его принадлежности к Православной Церкви не может быть опровергнуто его ссылками на Феодора Мопсуестийского.

Книга Косьмы названа «Христианской топографией» не без полемического вызова. Дело в том, что ее автор отвергает общепринятую в ту пору геоцентрическую космологию Птолемея, согласно которой Земля, находящаяся в центре мира, имеет шарообразную форму. Косма считает эту систему наследием языческой древности и противопоставляет ей иной образ мира, который он сконструировал, опираясь на собственное прочтение библейского Шестоднева и, вероятно, также на космологические представления, бытовавшие в его время в той христианской среде, которая отталкивалась от александрийских эллинистических культурных традиций, в особенности на несторианском Востоке. Подобные воззрения, основанные на буквальном прочтении библейского текста, разделяли некоторые из богословов антиохийской школы, не только Феодор Мопсуестийский, но и Ефрем Сирин. По словам Ф. И. Успенского, «библейский и церковно-исторический отдел «Топографии» почерпнут из устных бесед с Патрикием, то есть Мар-Аба, который долго жил в Александрии и принадлежал к несторианскому исповеданию»⁷³².

Первая глава книги озаглавлена полемически: «Против тех, которые хотят казаться христианами, но принимают мнение, чуждое христианскому учению, что небо имеет сферовидную форму». Косма представил Землю в виде продолговатого в направлении восток – запад ларца или сундука, подобного жертвеннику в ветхозаветной скинии или Ноеву ковчегу. В его середине находится суша, омываемая со всех сторон океаном. Солнце вечером скрывается на западе за расположенной на севере горой и ночью двигается за ней к востоку, где оно снова восходит утром. Над землей простерта небесная твердь, выше которой расположен рай, имеющий форму двойной арки; там, в раю, исток всех крупнейших рек. Весь мир имеет вид скинии. Эти экзотические образы не отражают космологических представлений, господствовавших в Римской империи в дохристианскую и христианскую эпоху. Во всяком случае, их не воспроизводит церковная иконография, символически изображающая сотворенный Богом мир в виде шара, иными словами, в соответствии с астрономией Птолемея.

Труд Космы Индикоплова, любопытный с этой стороны лишь как иллюстрация космологических идей, возникавших на варваризованной периферии эйкумены, наиболее ценен своим географическим элементом, достоверным описанием природы отдаленных стран и образа жизни обитавших там народов. Источником сведений автору служили как собственные наблюдения, так и рассказы знакомых ему бывалых людей: купцов и других путешественников.

Значительную географическую, историческую, этнографическую и даже палеографическую ценность представляет его рассказ о торговле Аксума – как тогда называлось Эфиопское государство с расположенной на юге, вблизи Занзибара, страной Сасу. Как рассказывает Индикоплов, раз в два года царь Аксума отправляет купеческий караван за золотом в страну Сасу. Купцы гонят туда быков и везут соль и железо. На подступах к Сасу они устраиваются на привал. «Собрав множество терновника, делают загородку и располагаются под защитой ее, убивают и разрезывают на части скот и куски его нанизывают на колья»⁷³³. Затем подходят туземцы со слитками золота, которые они кладут около мяса, соли или железа. Затем подходит купец из Аксума и берет слиток, если он согласен с предложенной ценой своего товара, а туземец забирает этот товар и уносит его с собой. Если же он видит, что его слиток не взят, он либо прибавляет другой слиток, либо уходит, унося его с собой. Торгуют без слов, потому что не знают языков друг друга и не имеют с собой переводчиков. Такая немая торговля продолжается около недели, пока не продадут товар. «Возвращаются назад все вместе и вооруженные, ибо их высматривают враждебные племена, желающие поживиться их богатством»⁷³⁴. Вся экспедиция занимает полгода: в страну Сасу купцы едут медленно, «щадя силы своих коней, обратный же путь совершают быстро, дабы не быть захваченными в дороге зимой и дождями. Ибо здесь находятся источники Нила, воды которого, поднявшись вследствие зимних дождей, делают непроходимыми караванные дороги»⁷³⁵. О том, что страна Сасу лежит южнее экватора, характерным образом говорит такая сообщаемая Космой Индикопловом деталь: «Их зима падает на наши летние месяцы – от 25 июня до 30 сентября; во время этих трех месяцев падают сильные дожди»⁷³⁶. Из Эфиопии в разные страны мира вывозят слоновую кость, потому что в этой стране водится много диких слонов, на которых там ведется охота ради их бивней. В этой стране он видел две монументальные надписи, которые он тщательно описал и которые, не сохранившись до наших дней, известны только по его книге, так что его палеографическое сообщение представляет научный интерес. Аксум Индикоплов считал великим христианским государством и покровителем всех христиан Юга.

В его книге много метких и увлекательных наблюдений над природой Африки и ее животным миром. Он рассказывает читателям о жирафе (верблюдопардусе), которого видел собственными глазами. Особенно интересно описание носорога (риноцероса) – зверя, который только там и водится, его вида и его повадок: «Это животное получило свое имя оттого, что у него растут рога из носа. Когда он идет, его рога качаются, когда же он раздражен, дает им сильное напряжение, так что они становятся такими твердыми, что могут вырывать с корнем деревья, в особенности передний рог. Глаза у него лежат низко, у челюстей, это весьма страшный зверь и естественный враг слона. Его ноги и кожа подобны слоновьим… Толщина высушенной его кожи равняется четырем пальцам, некоторые употребляют ее вместо железа в плуги и пашут землю»⁷³⁷.

В описаниях Синайского полуострова, в одном из монастырей которого поселился Косма, закончив свои странствия, и где еще раньше нашел приют его друг Мина, с которым он много путешествовал вместе, особенную ценность представляют сведения о надписях на скалах, которые он видел там в разных местах. Косма заблуждается, полагая, что это еврейские письмена и что они были выгравированы во время странствия по Синаю израильтян под предводительством пророка Моисея. В действительности это набатейские надписи, которые уже в 19 в. были скопированы, изданы и хорошо изучены.

Больше всего в «Топографии» Индикоплова сведений о Цейлоне, который у него называется Тапрованой. Косма заимствовал их от знакомого ему купца Сопатра, на рассказы которого он ссылается, что, однако, не исключает возможности, что и сам автор там тоже побывал. Это, по его словам, величайший остров в океане, где сходятся торговые пути из разных стран мира, где добывают полудрагоценный камень иакинф, или гиацинт. На этом острове два царя, враждующих между собой: один из них правит горной частью острова, а другой – равнинной. Можно предположить, что подданными первого из них были тамилы, а равнинного – сингалезцы, говорящие на одном из индоарийских языков. На Тапроване существует и община персидских христиан, иными словами, несториан. Из книги Космы видно, что в ту пору Цейлон был крупным центром мировой торговли между Китаем, Африкой, Персией и через нее с Византией. При этом на Тапроване торговля велась в основном с помощью ромейской золотой монеты – номисм, или солидов, которые были также желанным средством тезаврации во всем мире.

Со слов Сопатра, умершего, как пишет Косма, за 35 лет до написания «Топографии», значит, в начале 6 в., он рассказывает забавную историю, призванную подчеркнуть превосходство Римской империи над Ираном. Однажды Сопатр со своими спутниками прибыл на Тапровану одновременно с персами, среди которых был и посол. Начальники портового города и таможенники повели гостей к своему царю, а тот после обмена приветствиями спросил: ««Который из ваших царей больше и сильней?” Перс быстро ответил: «Наш царь и сильней, и больше, и богаче других, называется царь царей и может делать все что захочет»»⁷³⁸.

Сопатр со своей стороны сказал царю Тапрованы: ««Если… желаешь узнать истину, ты имеешь перед собой того и другого царя, рассуди сам, который из них величественнее и могущественнее.» – «Как – сказал он, – здесь находятся оба царя?»» Сопатр же ответил: «Здесь есть монеты того и другого: золотая номисма – византийская и драхма, или серебряный милиарисий, – персидская; всмотрись в изображение на той и другой, и ты познаешь истину»⁷³⁹. Обе монеты были принесены. «Царь повертел в руках ту и другую монету и, похвалив золотую номисму, сказал: «Конечно, ромеи и славней, и сильней, и умней». Тогда Сопатру оказаны были особенные почести: его посадили на слона и с барабанным боем водили по городу»⁷⁴⁰.

Закончив описание Тапрованы, Косма приступает к Индии и пишет, что в ней, «кроме… цветущих торговых пристаней, есть и другие многие торговые города, приморские и сухопутные, и обширная страна… У них особенно ценится драгоценный камень смарагд, который употребляется для украшения царской короны. Все это, – замечает Косма, – я рассказал и описал частью по личному опыту, частью узнал через других, путешествуя поблизости от этих мест. И местные владетели Индии имеют слонов, один 500, другой 600. А цейлонский владетель покупает на стороне и слонов и коней. Кони привозятся из Персии и продаются беспошлинно. Внутренние владетели страны приручают слонов и пользуются ими для военной службы. Для удовольствия царей часто устраивают бой слонов»⁷⁴¹.

Отдавая дань уважения нравам и обычаям иных стран и народов, признавая их достижения, Косма Индикоплов остается преданным патриотом своего государства – христианской Римской империи. По его убеждениям, она должна быть непобедимой, ибо «она имеет своей миссией отнюдь не допускать, чтобы христианский мир уменьшался в объеме, а наоборот, беспредельно расширять его»⁷⁴².

Ценность «Христианской топографии» не ограничена ее текстом, книга украшена прекрасными миниатюрами. До нас не дошла оригинальная рукопись 6 в., но рисунки, выполненные автором книги, а также другими художниками, одним из которых мог быть его друг Патрикий, копировались в позднейших манускриптах. Историки византийского искусства дают им самую высокую оценку. По словам Н. П. Кондакова, «миниатюры рукописи Космы… характеризуют византийское искусство в эпоху Юстиниана лучше, чем всякий другой памятник этого периода, за исключением некоторых мозаик Равенны»⁷⁴³.

«Христианская топография» Космы Индикоплова переводилась на разные языки. На славянский она была переведена на Руси на рубеже 12–13 вв.

Среди латиноязычных писателей эпохи Юстиниана Великого звездой первой величины был знаменитый Кассиодор. Его полное имя – Флавий Магн Аврелий Кассиодор Сенатор. Хотя в свое время, в правление короля Теодориха, он занимал высокие должности, все же большинство исследователей считает, что Сенатор – это не обозначение его ранга, но личное имя, или прозвище. Его предки были выходцами из Сирии, которых немало было среди жителей Италии. Прадед Кассиодора, перебравшись в эту страну, поселился на юге Италии в Брутии. Он был человеком богатым и стал крупным землевладельцем. Его потомки принадлежали к кругу высокопоставленных сановников. Отец знаменитого писателя занимал должность начальника Сицилийской провинции.

Кассиодор родился в калабрийском городе Силациуме около 487 г. Получив классическое образование и изучив затем юриспруденцию, он начал служебную карьеру в канцелярии своего отца. Имея незаурядный талант, особенно дар слова, он отличился в ранней юности тем, что произнес искусный панегирик королю Теодориху, и тот приблизил его к себе. «Между 507 и 511 гг. Кассиодор был квестором Теодориха, то есть его личным секретарем, и составлял для своего почитавшего имперскую культуру, но полуграмотного короля те преисполненные латинской элегантности письма, стилю которых удивлялись не только средневековые писатели, но и гуманисты Кватроченто»⁷⁴⁴. В 514 г., совсем молодым человеком, Кассиодор был удостоен высшего отличия, доступного римлянину в Остготском королевстве, – звания консула. Буря, разразившаяся над его коллегами из ученого окружения Теодориха – Боэцием и его тестем Симмахом – в 523 г., незадолго до смерти короля обвиненных им в государственной измене в пользу Константинополя и затем казненных, благополучно миновала Кассиодора: он сохранил благорасположение Теодориха и был назначен им на место арестованного Боэция магистром оффиций. В 526 г., при юном короле Аталарихе, когда государством правила его мать Амаласунта – сестра Теодориха, Кассиодор, удостоенный сана патриция, был назначен на ключевую в государстве должность префекта претория Италии, которую он занимал также при короле Витигесе до 540 г., когда после захвата Рима и Равенны Велисарием император назначил на его место нового префекта претория, а Кассиодор оставил Равенну и поселился в одной из своих вилл на юге Италии, вблизи Тарентского залива. Вторую половину 540-х г. и первую половину следующего десятилетия он провел в Константинополе, откуда в 555 г. вернулся в Италию, в свое имение, и устроил в нем монастырь, который он назвал Виварием. При этом сам он не принял пострига. В Виварии Кассиодор провел последние годы жизни, скончавшись в глубокой старости в 578 г.

Установленный им строй монашеской жизни в Виварии был основан на уставах святителя Василия Великого и преподобного Бенедикта Нурсийского. Преподобный Бенедикт предписывал монахам в своем Уставе совмещать физический труд с душеполезным чтением. Развивая это наставление, Кассиодор рекомендует способным к тому монахам научные занятия, которым неустанно предавался он сам. Не склонным к наукам инокам Кассиодор рекомендует заботиться о больных, работать в саду или в поле, но при этом все-таки читать книги и еще переписывать Священное Писание – это занятие он считал душеполезным, богоугодным и чрезвычайно нужным Церкви.

В бытность префектом претория Кассиодор обсуждал с папой Агапитом перспективу создания в Риме высшей школы, подобной тем, что существовали тогда на христианском Востоке, но война империи с Готским королевством и последовавшее за нею разорение Рима и опустошение Италии не позволили реализовать идею. И вот в Виварии Кассиодор устроил своего рода высшую монастырскую школу, в которой могли получать образование монахи, склонные к книжным занятиям и наукам. Кассиодор собрал одну из лучших библиотек, в которой хранились и переписывались многочисленные манускрипты богословского и светского содержания, выполнялись переводы греческих книг на латинский язык. В прошлом крупный государственный деятель, он становится скромным собирателем манускриптов, организатором их переписки. «Последний римлянин» стал «родоначальником многих поколений антиквариев, либрариев и скрипториев Средневековья»⁷⁴⁵.

В монастыре Кассиодор продолжил научно-литературные труды в области богословия, церковной и гражданской истории, латинской грамматики и генеалогии. Его литературное наследие исключительно обширно. Самый фундаментальный труд Кассиодора относится к области библейской экзегезы и герменевтики, это «Толкования псалмов» («Expositio psalmorum»). Эти толкования заняли в «Патрологии» Миня две тысячи столбцов. В них он делает важный вывод о том, что стилистика библейского текста имеет черты сходства с другими литературными произведениями, что писатели священных книг прибегают к метафорам, гиперболам, плеоназмам и иным риторическим и поэтическим фигурам и тропам и что поэтому многие места библейского текста, и особенно псалмов, не могут быть адекватно поняты и интерпретированы при их буквальном прочтении, без учета их стилистики. Тем самым решается вопрос о присутствии в библейских книгах, и особенно в Псалтири, где говорится о Боге, многочисленных антропоморфизмов. Они, как считает Кассиодор, в чем он, разумеется, лишь повторяет мысли восточных отцов, популяризируя их на Западе, не дают оснований ставить под вопрос абсолютную духовность и бесплотность Бога.

Другой его фундаментальный труд озаглавлен «Институции», его полное название – «Institutiones divinarum et saecularum litterarum» («Руководство к изучению божественной и светской литературы»). «Институции» состоят из двух книг, первая из них называется «Divinae litterae» («Божественная литература») и представляет собой своего рода введение в изучение богословия. В ней он также дает краткие аннотации на книги религиозного содержания, хранящиеся в библиотеке Вивария. Кассиодор пишет, что изучение внешних писателей, иными словами, литературного наследия классической древности полезно и даже необходимо для правильного понимания Библии и христианского учения, предвосхищая воззрения ранних гуманистов, которые оставались в русле христианского мировоззрения. Во второй книге «Институций», названной «Мирские науки» («Saeculares litterae»), Кассиодор в семи разделах представил классические тривиум и квадривиум: грамматику, риторику, диалектику, арифметику, геометрию, астрономию и музыку. Это своего рода краткая энциклопедия по основным отраслям знания. В переработке святого Исидора Севильского «Институции» Кассиодора составили основу преподавания наук в средневековой школе.

Своеобразный характер носит труд под названием «Variarum libri XII» («Разное в 12 книгах»), изданный Кассиодором в 537 г. В нем он поместил 468 составленных или отредактированных им документов из готской королевской канцелярии: эдиктов, официальных посланий. Этот сборник «является образцом изысканного дипломатического и административного стиля… Variaе связаны с традицией римского имперского делопроизводства. Изящность изложения Кассиодор считал существенным, если не главным элементом бюрократической переписки»⁷⁴⁶.

Послания в редакции Кассиодора послужили образцом для папской канцелярии, а также для канцелярий других епископов Запада и светских правителей Средневековья: «В средневековой дипломатике. можно различить то же деление письма на части, что и у Кассиодора, а именно: протокол, текст, концовка. Протокол делится на призыв (invocatio, например, «Во имя Божие!»), обозначение имен, титулов и качеств составителя документа (intitulatio), адрес с именем и титулами того, кому документ направлен (inscriptio), наконец, приветствие (salutatio). После этой вводной части следует текст, разделенный на преамбулу, содержащую общие размышления с литературными аллюзиями и цитатами (exordium, arenga). Преамбула подготовляет изложение послания. После формулы, вводящей в суть дела (notificatio, promulgatio), развивается экспозиция, излагающая те обстоятельства, которые побудили написать документ или официальное письмо (narratio). Изложение поддерживается сноской на юридические документы (dispositio) и заканчивается общим суждением (sanctio). Третья часть содержит подпись, скрепленную печатью, свидетельства других лиц (subscriptiones), часто также в конце документа встречается формула благословения (apprecatio)»⁷⁴⁷. В изданных Кассиодором документах опущены конкретные имена и даты – он предлагал их читателю в качестве образцов канцелярской стилистики. Тем не менее они представляют значительный исторический интерес и как источник по истории Остготского королевства, других варварских королевств Европы, Римской империи, Церкви, по истории международных отношений первой трети 6 в.

Тринадцатую книгу «Разного» («Variarum») должен был составить небольшой трактат «О душе» («De anima»), но Кассиодор все же не включил его в это собрание и издал в виде отдельной книги. Это размышления богослова на антропологическую тему, в которых он, опираясь на платоническую и неоплатоническую философскую традицию, но главным образом на Священное Писание и отцов Церкви, отстаивает учение о бессмертии души и грядущем воскресении из мертвых.

Значительную часть наследия Кассиодора составляют исторические труды. Среди них «Хроника» («Chronica»), в которой изложена кратко всемирная история от сотворения мира. Автор, опираясь на книги Тита Ливия, Евсевия Кесарийского и блаженного Иеронима, приводит списки ассирийских и латинских царей, римских консулов и императоров. Список консулов он доводит до 519 г., когда он составил этот свой ранний труд по просьбе последнего из упомянутых им римских консулов – Эвтариха, который, как это видно по его имени, имел готское происхождение. Под некоторыми именами царей, императоров и консулов Кассиодор приводит краткие исторические справки. Написанная Кассиодором «Церковная история в трех частях» («Historia ecclesiastica tripartita») была задумана как продолжение «Церковной истории» Евсевия Кесарийского. В ней близко к оригиналу воспроизводятся фрагменты из греческих историков Церкви – Созомена, Сократа, блаженного Феодорита – в переводах на латинский язык, выполненных Епифанием Схоластиком.

Лучший исторический труд Кассиодора «Происхождение и история готов» («De origine actibusque Gothorum») в 12 книгах, над которым он трудился с 526 по 533 г., утрачен, но его содержание известно по переделке, принадлежащей Иордану, переименовавшему готов в гетов для того, чтобы, присоединив к истории готов историю другого народа, сведения о котором уходят в глубокую древность, облагородить происхождение завоевателей Италии. Но стремление возвеличить готов, подчеркнуть значимость этого народа во всемирной истории свойственно было и самому Кассиодору.

В виде фрагментов сохранились «Речи» («Orationes») Кассиодора и его генеалогический трактат, посвященный истории собственного рода, – «История рода Кассиодоров» («Ordo genesis Cassiodororum»). Последний труд Кассиодора, написанный им перед смертью, в девяностолетнем возрасте, посвящен лингвистике и называется «Об орфографии» («De orthographia»). В него включены многочисленные отрывки из утраченных трудов древних авторов по латинской и греческой грамматике.

По характеристике И. Н. Голенищева-Кутузова, «литературное наследие Кассиодора Сенатора было мостом, перекинутым из Античности через самый темный период Средневековья к 11–13 вв. – периоду восстановления наук и обновления литературных традиций в западно-европейских странах»⁷⁴⁸. По словам французского историка Жака Ле Гоффа, Кассиодор «заложил основу интеллектуального воспитания новых варварских народов, организовав работу по переводу греческих текстов, а также переписыванию рукописей. Кассиодор стоит у истоков Европы книжной и библиотечной. Он первым стал рассматривать интеллектуальный труд как божественное служение и предложил новое поле деятельности для монахов – штудии как способ самосовершенствования и повышения влияния монашества»⁷⁴⁹.

Кассиодор стремился соединить в своем научном и литературном творчестве, в своих наставлениях ученикам приверженность христианскому учению и уважение к культурному наследию классической древности. Но в его эпоху, и особенно в последующее 7 столетие, на Западе преобладало иное направление мыслей, когда акцент делался на противопоставлении христианской истины заблуждениям писателей и мыслителей языческой античности и чтение их рассматривалось как занятие душевредное или в лучшем случае бесполезное. Так, в прологе к житию святого Элигия, составленному в 7 столетии, содержалась тирада, как будто специально направленная против идей Кассиодора: «К чему вся эта нищета мирских знаний… какую пользу могут принести нам разъяснения грамматиков, которые способны скорее развратить нас, нежели наставить на путь истины? Чем могут помочь нам умствования философов Пифагора, Сократа, Платона и Аристотеля? Что дадут песни нечестивых поэтов… Гомера, Вергилия, Менандра – читающим их? Какую пользу, спрашиваю, принесут христианской семье Саллюстий, Геродот, Ливий, историки-язычники? Могут ли Гракх, Лисий, Демосфен и Туллий соперничать своим ораторским искусством с чистым и ясным учением Христа? В чем полезны нам причудливые измышления Флакка, Солина, Варрона, Плавта, Цицерона?»⁷⁵⁰.

Судя по продуманному отбору имен философов, поэтов, историков, ораторов, это писал агиограф, хорошо ориентировавшийся в античном литературном наследии, так что его позиция проистекала не от невежества. Если это и обскурантизм, то обскурантизм сознательный и идейный. И надо сказать, христианская мысль, причем в разных конфессиях, в выборе адекватного отношения к внешней мудрости – будь то античные мыслители или проявления профанной культуры эпохи Ренессанса и Нового времени – в течение веков колебалась между двумя полюсами: признанием ценности гуманистической культуры и отторжением ее между мировоззренческой всеядностью в крайних своих проявлениях и тотальным неприятием гуманизма, хотя в творениях святых Василия Великого и Григория Богослова или у латиноязычного отца Августина Блаженного можно найти ключ к решению этого вопроса, волновавшего христиан разных эпох.

Младший современник Кассиодора папа Григорий Великий, вклад которого в латинскую литературу 6 в. был, вероятно, самым значительным, придерживался скорее критического, чем апологетического отношения к наследию Античности, сближаясь с анонимным автором цитированного жития. В отличие от Кассиодора, по преимуществу эрудита и стилиста, а не оригинального мыслителя, святой Григорий обладал несравненно более острым и глубоким умом и был по-своему замечательным оригинальным писателем, в своих творениях не скованным жесткой дисциплиной классической риторики. Его литературный талант более всего обнаружился в его агиографических трудах.

Жития святых, включенные святым Григорием в его главное творение «Диалоги [Собеседования] о жизни и чудесах италийских отцов и о бессмертии души», обозначили переворот в латинской агиографии. Вероятно, не без учета вкусов и пристрастий христиан Италии, Испании, Галлии, среди которых заметную долю стали составлять потомки варваров, нравы которых влияли и на их окружение, на всю религиозно-нравственную, ментальную, психологическую атмосферу общества, представлявшего собой сплав элементов собственно римских, преобладавших численно, и варварских, германских, поверхностно романизированных и христианизированных, но при этом политически господствовавших, Григорий Великий вводит в свои повествования элемент чудесного в таких пропорциях и дозах, которые были немыслимы в более ранней агиографии, и греческой и латинской. Так, по характеристике И. Н. Голенищева-Кутузова, в написанных им житиях «скалы раскрываются, и из них начинают бить источники; реки меняют свои русла; по молитве сестры Бенедикта Схоластики… разверзается ясное небо и потоки дождя в раскатах грома и сверкании молний низвергаются на землю. Пустые сосуды вдруг наполняются оливковым маслом и вином; слепые прозревают, болящие покидают в добром здравии свои постели; отсеченная по приказу Тотилы голова епископа Перуджии вновь прирастает к телу»⁷⁵¹, а сам грозный король из общения с епископами Сабином и Кассием научается христианскому смирению, подражая медведю, который вместо того, чтобы разорвать и сожрать брошенного ему епископа Кербония, лижет его ноги. Вероятно, по чрезмерно акцентированной, но не лишенной оснований оценке М. С. Корелина, святые, чьи подвиги описал папа Григорий, были «настоящими героями в чисто варварском вкусе, и лучших проповедников религии духа среди чувственных полудикарей нельзя себе и представить»⁷⁵². Чтобы поддерживать впечатление полной достоверности удивительных и чудесных событий, автор помещает их в реальную обстановку, с детальными указаниями на время и место чуда, сообщая точные топографические сведения, названия монастырей, городов и сел, называя имена свидетелей или участников чуда, а также источники почерпнутой о нем информации.

Идя навстречу поэтическим вкусам своих читателей, знакомых с героическими мифами германских народов, святой Григорий далек от того, чтобы проявлять моральный релятивизм по отношению к свирепым нравам завоевателей, когда совершенно заурядными происшествиями были массовые убийства, грабежи, поджоги, когда в огне пожаров сгорали целые города и гибли люди, – он противопоставлял варварской жестокости века христианское милосердие и любовь. Святой Павлин Ноланский, агиографом которого был Григорий, готов пожертвовать жизнью, чтобы вызволить людей из рабского плена.

Исследователи литературного стиля Григория находят его обыкновенно простым и безыскусным. Как бы корректируя эту оценку далеких потомков, сам автор житий писал: «При описании некоторых событий я буду удерживать одну мысль источника, а при описании других – и мысль, и самые выражения. Ибо если бы я стал все рассказывать собственными словами тех, от кого я почерпнул сведения, в моем слоге, как у писателя, вышла бы неровность от внесения безыскусственного рассказа некоторых лиц»⁷⁵³.

Эпистолярное наследие святителя Григория включает более восьмисот писем, адресованных императорам, епископам, пресвитерам, монахам и представляющих собой первоклассный источник по истории Церкви, Италии и Римской империи.

Известны и другие выдающиеся латинские писатели 6 столетия – святые Григорий Турский и Колумбан, а также Венаций Фортунат, но они жили за пределами Римской империи и Италии; хотя Фортунат по происхождению был италийцем, однако уже в молодости он, покинув Равенну, перебрался в меровингскую Галлию, и написанные им труды в стихах и прозе, как и книги Григория Турского, своим содержанием вовлечены в местный контекст варварских королевств Европы.

Существование науки и литературы на Востоке империи и в Италии было бы невозможно без школы. На Западе высшее образование фактически угасло, но христианский Восток, находившийся в несравненно более благоприятной обстановке, чем разоренная войнами Италия, высшую школу сохранил.

Правда, в 529 г., в самом начале своего правления, святой Юстиниан закрыл знаменитую Афинскую академию, очевидным образом пережившую свой век и бывшую своего рода атавизмом язычества в монолитно христианском обществе. Это событие не стало большой потерей для философии, потому что после Прокла среди ее преподавателей не обреталось первоклассных мыслителей. Это были уже только эпигоны великих неоплатоников прошлого. Имущество Афинской школы, которая имела статус частного учебного заведения, было конфисковано в пользу казны. Лишенные кафедр профессора во главе со своим ректором, или схолархом Дамаском, по происхождению сирийцем, перебрались в Персию, где давно уже давали приют диссидентам из Римской империи, особенно несторианам. С 531 г. в Персии правил шах Хосров, который имел репутацию просвещенного монарха и философа. Рассказывали, что он читал в подлиннике Платона и Аристотеля. Афинским беженцам оказано было великодушное гостеприимство, но возобновить свою преподавательскую деятельность в Персии они не смогли и, очевидно, испытывали ностальгию, так что, когда между Римом и Ираном в 532 г. был заключен мирный договор, согласно его положениям, эмигранты могли вернуться на родину. Афинские эмигранты воспользовались этой возможностью, причем римские власти позволили им оставаться язычниками. На родине они и умерли, не оставив учеников. Так была закрыта последняя страница в истории языческой школы эллинистического мира.

Высшие школы, главным образом частные, существовали на востоке империи – в Александрии, Антиохии, Кесарии Палестинской, Кизике и в некоторых других городах. Одни из них имели широкий профиль, подобно университетам Средневековья, другие – узкую специализацию, соответствуя одному факультету позднейшей школы. Так, в сирийском Нисибисе преподавалась медицина, а в Берите, или Бейруте, – юриспруденция.

Преподаванию права Юстиниан придавал первостепенное значение. В основанной Феодосием Малым в 425 г. константинопольской Аудитории, где образование, разделенное по отделениям, или факультетам, носило университетский характер, со временем ключевое значение приобрело преподавание права. После издания законодательных сборников Юстиниана его изучение и было положено в основание преподавания юриспруденции в Константинополе и Берите.

Продолжалось оно в течение пяти лет, при этом «на первом курсе учащиеся изучали Институции Юстиниана» и первые четыре книги «Дигест»; «на втором – либо раздел Дигестов о судах (книги 5–11), либо о вещах (книги 12–19) … на третьем – оставшиеся неизученными части о судах и вещах… на четвертом году… студенты работали над четвертой и пятой частями Дигестов… наконец, на последнем курсе изучался Кодекс Юстиниана, причем если на первом – третьем курсах было обязательным посещение школы, то на четвертом и пятом предусматривались и самостоятельные занятия студентов… Методы преподавания не претерпели существенного изменения: тот или иной профессор не ограничивался прохождением какого-то одного раздела права, но читал весь курс целиком, используя давно сложившиеся приемы разъяснения изучаемого материала в виде примеров. указаний на параллельные или сходные законоположения. вопросов и ответов. свидетельствующих о том, что преподавание носило сугубо устный характер. При этом много хлопот доставляли чисто лингвистические проблемы, так как знание латинского языка, на котором и было изложено римское право, в грекоязычных районах империи было очень слабым»⁷⁵⁴, а преподавание языков в высших школах не велось, так что грекоязычным студентам, составлявшим значительное большинство учащихся, приходилось опираться на знание латыни, полученное в средней школе, или наверстывать упущенное самостоятельным изучением. «По-видимому, лишь позднее, с завоеванием Италии и с притоком латиноязычных студентов, высшая школа права в Константинополе приобрела билингвистический характер»⁷⁵⁵.

Средние и начальные школы в основном, как и прежде, были частными, но в правление Юстиниана и его преемников и на Востоке, и на отвоеванном Западе империи росло число школ, которые устраивались в монастырях или в домах епископов. В таких школах больше внимания уделялось чтению Священного Писания и житийной литературы. Если это были средние, а не начальные грамматические школы, то в них читали святых отцов, но, как и в частных школах, изучались также классические тривиум и квадривиум.

По образовательным параметрам Римская империя в эпоху Юстиниана Великого стояла на несравненно более высоком уровне, чем средневековая Европа. Если иметь в виду его ядро – Константинополь и грекоязычные провинции на Балканах и в Азии, ее можно сравнить с Западной Европой 19 в., а элементарная грамотность среди ромеев была, вероятно, более распространена, чем в католических странах начала 20 столетия.

23. Социальная структура и экономика ромейского общества

Ромеи составляли цивилизованное и благоустроенное правовое общество, разительно контрастировавшее с современными ему варварскими королевствами Запада, в которых господствовало кулачное право, где защита личных прав человека зависела от него самого, от его патрона, от его рода, от его клановых связей и лишь в последнюю очередь опиралась на законы – варварские «правды», которые допускали кровную месть как правомерный способ разрешения конфликтов, что было совершенно немыслимо в Римской империи как в дохристианский, так тем более и в христианский период ее истории. Обычаи и нравы варварских королевств уходили корнями в англосаксонское право, оно же лежит в основе феодализма и индивидуализма, либерализма и капитализма, в то время как абсолютистские, этатистские, демократические и социалистические идеологии нового времени произрастали из римских правовых начал, из римских традиций, по-разному унаследованных и романской средиземноморской Европой, и Третьим Римом.

Но цивилизованность римского общества 6 в., как бы высоко ее ни оценивать, имела и свои очевидные пределы. В его разных кругах не исчезли унаследованные от языческой древности суеверия и предрассудки, идейно несовместимые с христианским учением, но в жизни, на практике, совмещавшиеся с ним. Феофилакт Симокатта, рассказывая о войнах императора Маврикия с аварами и славянами на Балканах, сообщает и о таком экстравагантном происшествии. Во время похода около императорского шатра раздались истошные вопли – это были крики роженицы. Один из телохранителей направился в сторону этих воплей и вошел в помещение, где находилась женщина. В этот момент она родила. «Рожденный ребенок оказался уродом. У него не было ни глаз, ни ресниц, ни бровей, и безобразным образом он был лишен рук. А к бедру у него прирос рыбий хвост. И вот, увидев это чудовище, телохранитель повлек к императору отца, мать и ребенка. Император, увидав это чудо, спросил родителей, отчего могло это произойти, но, ничего не узнав от них, прекратил это зрелище, а чудовище велел уничтожить. Мать этого урода была отпущена, а ребенок зарублен мечом»⁷⁵⁶.

Семья составляла главную клетку общественного организма, и император Юстиниан издал ряд новелл, в которых регулировались брачные отношения. По одной из них браки, не сопровождаемые никакими юридическими формальностями, дозволялись только лицам низшего сословия, лицам же средних классов предписывалось являться к церковному нотариусу, или экдику, и заявлять пред ними о желании вступить в брак; лицам из сословия сенаторов указано было обставлять вступление в брак заключением письменного договора о приданом и предбрачном даре. Брачное законодательство императора Юстиниана и его преемников, основанное на традициях римского брачного брака, подвергалось трансформации, призванной привести его в соответствие с христианской этикой и каноническими нормами. Так, в эдикте, изданном в 530 г. и вошедшем в «Кодекс», император постановил: «Повелеваем браки, которые не позволяются по церковным правилам, чтобы они были запрещены и нашими законами – чтобы дети, рожденные в таком противозаконном браке, не считались рожденными в браке…» (Код. 1, 3, 45). После того, как установилась практика иметь при крещении восприемника и восприемницу, император Юстиниан запретил брак между восприемником и воспринятой, мотивировав это тем, что восприемничество побуждает испытывать к крестнице отеческую любовь, несовместимую с супружеством.

Христианские императоры, считаясь, с одной стороны, с укоренившейся в обществе древней практикой, а с другой – с христианским учением о браке, в своих законах не раз запрещали и вновь разрешали свободный развод. В последний раз развод по свободному согласию супругов был разрешен на основании 566-й новеллы императора Юстина II, отменившего запрет подобных разводов, сформулированный в 117-й новелле Юстиниана, но позднейшие сборники гражданского права: «Прохирон», «Эпанагога» и «Василики» – содержат нормы, запрещающие расторжение брака по свободному согласию супругов, без законной на то причины. В 22-й новелле Юстиниана законным основанием для развода признавалось вытравливание плода. В новелле говорится, что жена, истребляющая плод, обнаруживает нравственное растление, оскорбляет мужа и причиняет ему зло, лишая его потомства. Муж, пожелавший взять к себе жену, разведенную с ним по обвинению в супружеской неверности, подлежал, согласно римскому праву, обвинению в сводничестве. Однако 134-я новелла Юстиниана дозволяла мужу вновь взять к себе жену, брак с которой был расторгнут по причине ее измены, в течение двух лет после развода в том случае, если она все это время находилась в монастыре, куда была сослана после расторжения брака.

Домашний уклад ромеев со временем все более проникался церковностью. В благочестивых семьях он, за исключением супружеских отношений и воспитания детей, ориентировался на монастырские порядки, с регулярным участием в богослужении, домашними молитвами, чтением Священного Писания и других книг духовного содержания, с постами. Трудно сказать, как велика была доля тех, кто соблюдал посты и по возможности присутствовал за литургией в каждый воскресный день, – их было, конечно, меньше, чем в поздневизантийскую эпоху или у нас на Руси в Московский период, тут уместна будет скорее параллель с Россией петербургской эпохи, только с двумя существенными поправками: вектор был направлен в противоположную сторону: у нас после Петра общество расцерковлялось, а в Римской империи 6 столетия оно воцерковлялось; и еще: процесс дехристианизации в России распространялся с социального и сословного верха вниз, захватив в начале 20 в. народные массы, а в век Юстиниана неграмотный или малограмотный сельский люд воцерковлялся: вчерашние язычники, хотя к тому времени почти все уже крещеные, и все же pagani, что в переводе с латинского, как известно, вначале обозначало именно сельских жителей, а затем язычников – поганых, изживали и оставляли древние языческие обряды, подражая полуобразованным и образованным горожанам, – подобный сдвиг на Руси происходил в киевский период ее истории.

На более глубоком, чем только бытовом и обрядовом уровне христианизация общества проявлялась в развитии благотворительности – частной, церковной и государственной. Люди доброхотно подавали милостыню нищим, центром притяжения которых были кафедральные, приходские и паломнические (мученические) храмы и особенно монастыри. При монастырях, епископских домах, но также за счет городской казны и императорского фиска устраивались приюты для бездомных (ксенодохии), сиротские дома (орфанотрофии), ясли (брефотрофии), дома престарелых (геронтокомии), больницы (нозокомии) и лепрозории.

В имперской столице существовал ксенодохий Самсона, сгоревший во время мятежа «Ника», но позже восстановленный. На азиатском берегу Босфорского пролива император создал приют для неизлечимых больных. Подобные учреждения устраивались в Риме, Равенне, Милане, Александрии, Антиохии, Иерусалиме, Фессалониках и в менее крупных городах империи по распоряжению императорского правительства или местных префектов, эпархов, начальников провинций и городских курий, а также епископов. В монастырях один из монахов имел должность ксенодоха, в обязанности которого входило принимать и размещать паломников, нищих, не имевших крова над головой, больных, нуждавшихся в лечении и уходе.

На святое дело служения ближним монастырям жертвовали средства император, сильные мира сего, состоятельные собственники и простые малоимущие люди, приносившие свою лепту на дело христианской любви. Так, «два брата из Амиды, честно разбогатев торговлей, собрали в своем доме в Мелитене бедных и странников…; крупный собственник продал свои имения, чтобы раздать полученные деньги неимущим, оставив себе только дворец, в котором вел вместе с женою, детьми, слугами и друзьями строгую жизнь затворников; благородная матрона отдала свои пурпурные и шелковые одежды и драгоценные ткани… либо на украшение церкви, либо на продажу в пользу монастыря»⁷⁵⁷.

Разумеется, и в Константинополе, и в провинции были люди с другими и противоположными увлечениями, которые либо всю жизнь копили имущество и деньги, чтобы передать их наследникам, льстя себе неверной надеждой, что тем самым они обеспечат их благополучие, либо прожигали жизнь, расточая доставшиеся им богатства на ипподроме, который и в век Юстиниана оставался едва ли не всеобщей страстью, на роскошные пиршества, на непотребных женщин и азартные игры, но признанием и любовью в обществе пользовались не скряги и не моты, а щедрые и великодушные жертвователи. Нередко встречались и такие богачи, которые вели греховную жизнь и тратили деньги на забавы, но, не подавив в себе до конца страх Божий и голос совести, жертвовали немалые средства на добрые дела или передавали по завещанию свое имущество монастырям, чтобы искупить грехи и снискать прощение от Бога.

Имея своей пружиной частную инициативу, благотворительность систематически поддерживалась государственными и церковными учреждениями, согласованное симфоническое функционирование которых и придавало Новому Риму и его империи черты благоустроенного государства. Уже по одному этому обстоятельству государство нуждалось в сложном разветвленном аппарате, в многочисленных штатах чиновников, не говоря уже о том, что на них лежало бремя центрального и провинциального управления, а также дипломатия, которая для империи 6 в. имела жизненно важное значение, потому что без высококлассной внешней политики, нацеленной на то, чтобы интригами и подкупами ссорить потенциальных врагов, империя не могла защитить себя от врагов; ее военный потенциал в эту эпоху был ограниченным – природные римляне и ромеи в массе своей давно утратили любовь к оружию и навык к войне, и рубежи империи защищали варвары или вчерашние варвары – наемники-профессионалы.

В век Юстиниана в управлении империей усилился вес дворцовых чиновников, а поскольку многие из должностей во дворце занимали евнухи, то выросла и их роль в государственном аппарате. В связи с этим сложились две параллельные иерархии чинов: для «бородатых» и «безбородых». К высшим чинам «бородатых» относились август, цезарь, нобилиссим, куропалат, консул, магистр, мандатор (посланник императора), комит. «Безбородые» сановники имели чины протовестиария и вестиария (надзиратели над гардеробом императора), паракимомена, заведовавшего императорской опочивальней, и подчиненных ему кувикуляриев, нипсистария, ответственного за императорскую ванну, пинкерна, или виночерпия. Некоторые из чинов и должностей, в частности примикирия, силенциария, остиария (привратника), могли принадлежать как «бородатым» вельможам, так и «безбородым».

Государство располагало многочисленным штатом дипломатов, которые, как правило, совмещали со своими прямыми обязанностями сбор информации. Послов всегда сопровождали переводчики, некоторые из них были перебежчиками, поступившими на службу империи. «Заслугой византийской дипломатии является разработка… правил посольского дела: порядка приема и отправления посольств, определения прав и обязанностей послов и других дипломатов. Для охраны своих дипломатов Византия ввела в международное право принцип неприкосновенности личности посла, процедуру заключения и расторжения договоров с иностранными державами, создала формуляры международных договоров, составлявшихся обычно на языках обеих договаривающихся сторон, установила церемониал их подписания. Византийские послы ввели в практику систему верительных грамот, были определены и другие формальности дипломатического ритуала. Пышный церемониал приема иностранных послов в императорском дворце Константинополя должен был своим блеском ослепить варваров, внушить им представление о силе Византийского государства, скрыть от них все его слабости»⁷⁵⁸.

В муниципальном управлении продолжало падать значение курий, которые были поставлены под контроль дефенсоров, в буквальном смысле – защитников, которые назначались правительством. Во многих городах, особенно на западе империи, на должность дефенсоров назначались местные епископы, но и помимо такого совмещения обязанностей роль епископов в городском управлении постоянно росла в параллель с ростом их авторитета. На Западе этот процесс стимулировался еще и тем обстоятельством, что ввиду варваризации общества, пережившего завоевание, образованный элемент концентрировался в среде клириков, которые, естественно, всегда были под рукой у епископа и могли разделить с ним административные труды, относящиеся к муниципальному управлению.

Со времен святого Константина вооруженные силы империи состояли из двух видов войск: пограничных (limitanei), которые комплектовались в пограничных провинциях по месту дислокации, и comitatus – мобильной армии, расквартированной в окрестностях Константинополя, откуда ее перебрасывали на театр военных действий. По-гречески офицеры и солдаты, служившие в комитате, назывались стратиотами. В состав комитата входила и императорская гвардия – схоларии, или palatini. Формировались войска в основном вербовкой из свободных крестьян и колонов, причем главным источником пополнения служили выходцы из народов хотя и принятых в состав римского общества, но вчерашних варваров: исавров, иллирийцев, фракийцев, армян. По большей части они имели римское гражданство и владели греческим языком. Помимо стратиотов в войсках служили также федераты, набранные не из числа римских граждан, а из варваров в юридическом значении слова, то есть иностранцев. Однако командовали ими офицеры и генералы, имевшие римское гражданство, но по происхождению чаще всего происходившие также из варваров. Федераты в основном служили в кавалерии, которая в век Юстиниана составляла уже основную ударную силу. Имелись также войска варваров, которые служили под командованием собственных вождей – дуксов, или герцогов, – socii (союзники). Существовал еще один вид войска – так называемые букеларии. Это были воины, находившиеся на частной службе полководцев, сановников, а также земельных магнатов, которым, однако, если они не имели высокого ранга на государственной службе, воспрещалось нанимать вооруженных телохранителей, но многие из магнатов, особенно живших далеко от столицы, этим запретом пренебрегали. Полководец Велисарий брал с собой в походы отряд до семи тысяч телохранителей – букелариев, представлявших грозную военную силу, тем более что это были отборные бойцы. Они в свою очередь делились на солдат, щитоносцев, нечто вроде унтер-офицеров и дорифоров – офицеров, приносивших присягу императору, помимо того, что они были обязаны клятвой верности нанимавшему их на службу полководцу.

Войска разных видов при Юстиниане и его преемниках делились на тагмы, каждая из которых включала от двухсот до четырехсот воинов, – своего рода батальоны. Командир тагмы, тагматарх, назывался также на латинском языке комитом, или военным трибуном. В свою очередь тагмы делились на сотни (роты), которыми командовали гекатонархи (центурионы), а те – на лохи (взводы) во главе с лохагами и десятки под командованием декархов. Тагмы объединялись в соединения – миры, своего рода бригады, численностью от двух до трех тысяч бойцов. Ими командовали мирархи (хилиархи), или по-латински – дуксы. Более крупными соединениями являлись меры, насчитывавшие шесть-семь тысяч воинов, которыми командовали мерархи, или стратилаты, и наконец, самым крупным соединением являлась армия во главе с магистром (magister militum), или стратигом. Таким образом, иерархия воинских чинов, соответствовавших командным должностям, включала стратигов (магистров милитум), мерархов (стратилатов), мирархов (хилиархов, дуксов), тагматархов (комитов, трибунов), гекатонархов (центурионов), лохагов и декархов.

Содержание армии, государственного и муниципального аппарата, расходы на дипломатию и благотворительность предполагали регулярное поступление в казну денежных средств. Одним из источников дохода государства была его собственность – в основном государственный земельный фонд. Это были земли, принадлежавшие фиску – казне, а также личные владения императора – сальтусы. В некоторых провинциях, особенно в Африканском диоцезе, отвоеванном у вандалов, земельные владения государственной казны и императора составляли до половины их территории. Лишь немногие из них обрабатывались рабами или, чаще, колонами. Преобладала, однако, другая форма хозяйствования: сдача их мелкими участками в аренду, в том числе в долгосрочную и наследственную, так называемый эмфитевсис; и все же немалая часть ранее обрабатываемой казенной земли из-за депопуляции и нехватки рабочих рук пустовала.

Другим источником доходов фиска служили налоги, львиная доля которых поступала от доходов частных землевладельцев. Земли, находившиеся в частном владении, принадлежали по преимуществу крупным землевладельцам, однако не фантастически богатым латифундистам, как в эпоху поздней республики и принципата, но по размерам владений сравнимым с российскими помещиками средней руки. При этом рабский труд на земле сохранялся в основном в Аттике, на Пелопоннесе, на островах Архипелага, в Западной Анатолии, хотя и в этих регионах классического рабства он по своей доле в сельском хозяйстве уступал труду колонов и свободных арендаторов. Колоны являлись основной производительной силой в земледелии Египта и Сирии, а также на Сицилии и в Италии. В Македонии, Фракии, Восточной Анатолии преобладали свободные крестьянские общины, в придунайских провинциях, Иллирике, Далмации существовали также крестьянские общины наряду с мелким частным землевладением ветеранов и воинов-федератов по преимуществу варварского происхождения. Доля муниципальной городской земельной собственности падала, в особенности на разоренном войнами Западе, зато повсеместно в империи – на западе и востоке – росли размеры земельных владений епископских домов и монастырей, которые в одних случаях обрабатывались колонами, а в других – сдавались арендаторам.

В два столетия, предшествующих эпохе Юстиниана, вследствие реформ Диоклетиана и святого Константина, до которых земли в провинциях рассматривались как владения тех лиц, которым они фактически принадлежали, но при этом считались состоящими в собственности римского народа и который позже был персонифицирован в лице императора, в фактически действовавшем праве происходило смешение понятий «собственность» («dominium») и «владение» («possession»), так что эти термины стали употребляться «в расширенном значении, нередко имея один и тот же смысл фактического контроля над землей. При этом термин possession получает значительно большее распространение, он постоянно употребляется не только в значении «владение», но также и в значении «собственность» и даже означает некоторые jura in re aliena (права на чужую вещь. – В.Ц.) классического римского права, а именно: узуфрукт (хресис), эмфитевсис, суперфиций и сервитуты»⁷⁵⁹. Законодательство Юстиниана, с его реставрационной тенденцией, тяготело к восстановлению классической юридической терминологии, и в частности к восстановлению различения понятий собственность (dominium) и владение (possessio). В новеллах Юстиниана владение, в соответствии с логикой классического римского права, рассматривается как один из характерных признаков собственности, но не как ее синоним. И это разделение понятий, реставрированное законодательством Юстиниана, сохранялось в поздневизантийскую эпоху и вошло в гражданские кодексы нового времени, разительно отличаясь в этом от сложившегося в Западной Европе в Средневековье феодального земельного права, основанного на кутюмах (обычаях).

Доходы казне приносили также налоги, взимаемые с собственников производственных мастерских, включая эргастерии, на которых заняты были десятки, а иногда и сотни наемных работников и реже рабов, с судовладельцев, с банкиров и купцов. Помимо внутренней торговли, которая ввиду дальности расстояний в империи – от Испании до Месопотамии с запада на восток и от Альп до Сахары с севера на юг – и множества проживающих в ней народов сама по себе уже имела черты международной коммерции, ромейские купцы вели торговые операции далеко за пределами имперских границ. При ввозе товаров в пределы империи коммерсанты платили пошлину, взимание которой, вероятно, не обходилось без злоупотреблений, а торговцы, по словам Прокопия Кесарийского, «возмещали свои убытки за счет тех, кто покупал товары»⁷⁶⁰.

В международной коммерции тех лет доминирующая роль принадлежала Римской империи, потому что велась она в основном посредством высоко ценившихся во всем цивилизованном мире, а также и у варваров золотых монет – солидов. Торговля с автохтонами и кочевыми народами Крыма и Северного Причерноморья велась в основном через Херсонес и примыкавшие к нему Климаты, которые находились под прямым контролем Константинополя. Как и в древности, с севера по Черному морю везли в столицу империи зерно, соленую рыбу, а также пушнину, которая добывалась в лесах по среднему и верхнему течению Днепра, в междуречье Оки и Волги. С берегов Балтики в Константинополь доставляли янтарь, с Кавказа – рабов. Из книги Космы Индикоплова известно о торговле ромеев с Эфиопией и обитавшими к югу от нее племенами Черной Африки, откуда привозили рабов, слоновую кость, страусиные яйца. Из Индии в империю ввозили драгоценные и полудрагоценные камни, пряности, сандаловое дерево, хлопок. Торговля с этой страной велась либо сухопутным путем через Иран – однако этот маршрут закрывался во время войн, которые велись хотя и с интервалами, но регулярно, – либо морским: он пролегал по Красному морю, Баб-эль-Мандебскому проливу и далее – по открытому океану до Тапробаны (Цейлона). Этот остров и служил перевалочным пунктом в торговле ромеев с Индией.

Главным предметом ввоза из Китая был шелк, который на вес стоил дороже золота. Великий шелковый путь по суше шел из Китая до Турфана, где он раздваивался, и северный маршрут вел через Турфан, Памирские перевалы, Фергану, казахские степи, огибал Каспийское море с севера, продолжался затем по Северному Кавказу и Крыму до Херсонеса, а оттуда уже по Черному морю до столицы империи, но главным маршрутом был другой, южный: он вел через Яркенд, огибал Памирские горы с юга и затем шел через Бактрию, Парфию, Персию, Месопотамию, Сирию и далее морем до Константинополя. Купцами-посредниками на восточном участке пути были часто согдийцы, а на западном – евреи и сирийцы. Товар везли на верблюдах и ослах. В караване насчитывалось до трехсот верблюдов, и весь этот путь они проходили за восемь месяцев. На римско-персидской границе за ввозимый шелк взималась пошлина в размере десяти процентов от цены товара. Торговля с Китаем велась также и морем с остановкой на Цейлоне. Из Китая помимо шелка везли также фарфор, нефритовые и лакированные изделия, рис, черепаховые панцири, косметику. В обратную сторону, в Китай, доставляли золото и серебро, сосуды из стекла, ювелирные изделия.

Но главным предметом вывоза из Китая на запад был все-таки драгоценный шелк, который охотно носила ромейская знать. Из-за важности этого товара его ввоз в империю жестко контролировался правительством. Шелковый сырец закупался после его доставки к границам империи не частными коммерсантами, но государственными чиновниками – comites commerciorum. Император Юстиниан установил максимальную цену, по которой они могли приобретать шелковый сырец, – не более пятнадцати золотых солидов за фунт. Из закупленной массы львиная доля поступала затем в императорские мануфактуры, а оставшийся товар перепродавался купцам, которые, конкурируя между собой, поднимали его цену, но и для продажи шелкового сырца в частные руки так же были установлены ценовые пределы, чтобы перекупщики не подрывали производства шелковых тканей своей алчностью. Но персидских купцов, привозивших шелковый сырец на границы империи, нельзя было принудить к продаже его по ценам, установленным императорским правительством, поэтому при затруднениях в доставке товара по основному шелковому пути, которые возникали по самым разным причинам, в том числе и военным, в особенности когда ромеи воевали с Ираном, транспортные расходы вырастали так, что продажа шелка по монопольной цене становилась убыточной для купцов, и сырец поступал в империю в мизерных количествах, что приводило к остановке ткацкого производства и разорению, особенно в Финикии, частных предпринимателей – владельцев шелковых мастерских Берита и Тира.

На этом фоне имели место злоупотребления, которые не преминул зафиксировать в своей «Тайной истории» Прокопий. Так, назначенный императором на должность начальника казны Петр Варсима принуждал всех владельцев шелковых мастерских продавать свою продукцию ему по им же установленной заниженной цене, а «сам продавал ничуть не таясь, но открыто, на агоре, одну унцию шелка любой окраски не менее чем за шесть золотых, а шелк царской окраски… более чем за двадцать четыре золотых. Из этого источника он добывал василевсу огромные деньги. Однако для себя приобрел тайком еще больше»⁷⁶¹, но в результате разорялись ремесленники, изготавливавшие шелк из сырца, «и многие из-за этого, поменяв подданство, беженцами отправлялись в персидские пределы»⁷⁶².

Перебои с поставками шелкового сырца, имевшие место злоупотребления наносили урон экономике империи, но между 552 и 554 гг. произошло событие, радикально изменившее положение дел в производстве шелка. В Китае секрет выращивания шелковичных червей и изготовления шелковой нити хранился как одна из самых важных государственных тайн. Но этот секрет был раскрыт. Два монаха, вероятно несторианского исповедания, пришедшие из Серинды (это современный Синьцзян), были приняты императором Юстинианом и сказали ему, что в Серинде они «изучили, как возможно производить шелк… Творцами шелка-сырца являются червяки. Доставить червяков оттуда живыми невозможно, но их зародыши (яички) – вполне возможно и легко. Эти-то яички… после того как они положены, люди, закопав их в навозе и здесь достаточно долго их согревая, делают живыми. Император, обещав одарить их великими благами, убедил их подтвердить свой рассказ делом. Тогда они вновь отправились в Серинду и принесли в Византию яички шелковичного червя»⁷⁶³. Монахи тайком пронесли их через границы и таможни, спрятав в своих посохах.

С тех пор в разных регионах империи, но особенно в Сирии, появились плантации тутового дерева, и изготовление шелка стало одной из главных отраслей имперской экономики. Шелк стал дешевле, шелковая одежда стала доступна не только сановникам и разбогатевшим коммерсантам, их женам и дочерям, но и тем, кто по своему имущественному статусу принадлежал к благополучному среднему классу – рядовым чиновникам, офицерам, владельцам мастерских, купцам средней руки.

Создание новой отрасли производства способствовало расширению налоговой базы и росту поступлений налоговых доходов в казну. И все же за время правления Юстиниана казна была истощена – за это упрекали императора современные ему историки, в особенности Прокопий в «Тайной истории», противопоставляя ему Анастасия, правившего до Юстина, который сумел скопить значительные средства. Но опустошение казны при Юстиниане связано было не с падением ее доходов, а с значительно выросшими затратами: на содержание двора, на строительство Святой Софии и других церквей, на сооружение и восстановление руинированных крепостей, на содержание школ, сиротских приютов и вдовьих домов, на помощь нищим, на дипломатию и подкуп варваров и, что требовало самых значительных расходов, на содержание армии, военно-морского флота, на ведение войн. Вместо Анастасиевой политики тезаврации Юстиниан потратил накопленные его предшественниками средства на восстановление империи, иными словами, он не закапывал талант в землю, но употреблял его – не один, но многие тысячи талантов – на вполне рациональные имперские цели, на восстановление целостности империи и ее статуса мировой сверхдержавы, на освобождение кафолических христиан Африки и Италии от арианского господства, сносного в Королевстве остготов в Италии и исключительно жестокого в Королевстве вандалов. Одни его завоевания были утрачены его преемниками относительно скоро, и все же не сразу, а спустя десятилетия, другие возвращенные им в имперское лоно территории продержались в нем несколько столетий. В любом случае при Юстиниане имперская казна не была подобна подвалу пушкинского скупого рыцаря.