Глава V. Дневник архимандрита Арсения (Стадницкого)

1-я тетрадь

1897 год – 14-е июня

1902 год – 1-е января

[1885–1896 годы]

В краткий период времени по поступлении моем в монашество (30-го декабря 1895 года) уже довольно много перемен произошло в моем жизненном положении, много я пережил, перестрадал, душевно временами радовался, многих «великих» лиц видел...

В прежнее время, во дни ранней юности, во дни учения в семинарии, а также и в академии, я вел иногда дневные записи, правда неаккуратно, хотя всегда бичевал себя за неаккуратность. Пересматривая теперь их, я нахожу в них кое-что и интересное для себя…

Теперь опять думаю возобновить ведение записок; наперед оговариваюсь, что эти записки будут скорее похожи на заметки, будут касаться скорее внешней обстановки жизни, а не моей внутренней; мой внутренний мир никому не интересен, кроме меня самого; а те или иные внешние факты, события или перемены в моей жизни когда-нибудь впоследствии, если я загляну в эти записки, напомнят мне о душевном состоянии, пережитом мною в тот или другой момент, – а этого для меня и довольно будет...

Говорят, и справедливо, что начало труднее всего; или: начать – половину дела сделать. Вот и я теперь затрудняюсь, с чего бы начать ведение моих заметок.

Сделаю краткое и конспективное обозрение моей жизни со дня окончания курса в академии до настоящего моего служения в академии в качестве инспектора ее; а затем уже, день за днем или как придется, буду записывать что придется.

Должен сказать, что веду записки исключительно для себя: о литературной обработке их совершенно не намерен заботиться; намерен быть искренним, т.е. не лгать, ибо это значило бы обманывать самого себя; я могу ошибаться, но не сознательно. С этой точки зрения и должны смотреть на эти записки те, которым когда-нибудь, после моей смерти, попадутся они.

Кончил я курс Киевской академии в 1885 году, и кончил довольно хорошо – десятым магистрантом, и вскоре же Советом Академии, 3-го июля, предназначен был на кафедру греческого языка в родной Кишиневской семинарии⁷⁰³. Тогда еще, по смыслу недавно введенного устава духовных академий, Советы имели право назначать своих кандидатов на места в подведомственных им округах; вскоре затем этот параграф нового устава, равно как и другие параграфы, остался мертвою буквою: назначение перешло в канцелярию обер-прокурора⁷⁰⁴... Вместе со мною назначены были в Кишинев еще пять моих товарищей: И.А. Семейкин – на кафедру словесности в Семинарию, а четверо в духовное училище – А. Лелявский, М. Смирнов, Н. Будзилович и И. Бобровницкий⁷⁰⁵. Мы все пели в академическом хоре и составляли фундамент его: Лелявский – регент, я – субрегент и бас, Будзилович – бас, Семейкин – хороший первый тенор и солист, Смирнов – прекрасный второй тенор и тоже солист, Бобровницкий – второй тенор. При назначении нас имелось в виду, между прочим, по словам инспектора Академии И.Н. Королькова⁷⁰⁶, и это. Утверждены мы в назначениях 18-го сентябри, с какого времени и нужно считать начало моей педагогической службы (если не считать одного года училищной службы в Единецком духовном училище, в котором, по окончании курса семинарии, я был учителем географии, пения и чистописания, а затем поступил в Академию в 1881 году).

Появление наше в Кишиневе произвело «некий фурор»: мы привнесли значительное оживление в нашу педагогическую среду – пение, веселие. А среди нас – товарищей – какая жизнерадостность царила! Беззаботность студенчества не испарилась еще на первых порах. Собирались друг к другу попросту, без затей: поболтаешь, посмеешься, поспоришь, закусишь чем Бог послал, и хорошо чувствовалось... Так продолжался первый год, пожалуй, и второй. А затем… соловьи, т.е. мы, постепенно преставали петь; начали подумывать об устроении так называемого семейного гнезда, некоторые поженились, а вместе и переменились, другие начали хандрить, на подмогу явились карты, и начали коротать дни и вечера за так называемым винтом во всех его разнообразных видах. Одним словом, условия провинциальной жизни стали сказываться... Умственные и художественные в собственном смысле интересы стали отходить на второй план. Что касается лично меня, то благодаря тому, что я нашел себе дело по сердцу, старался держаться хотя за «хвостик» науки.

Почти с самого поступления на службу я сделался сотрудником «[Кишиневских] епархиальных ведомостей»⁷⁰⁷, где помещал сначала статьи и заметки по разным вопросам. Через два года сослуживцы мои удостоили меня избрания в редакторы «Ведомостей»⁷⁰⁸, что совпало также и с желанием архиепископа Сергия (ныне митрополита Московского)⁷⁰⁹, обратившего внимание на мое «писательство». Принял я редакторство не без удовольствия, но при неблагоприятных условиях. Предшественник мой, бывший преподаватель нашей Семинарии о. Хрисанф Бочковский⁷¹⁰ бесспорно – умный человек, но как истый малоросс – весьма ленивый и медлительный, да, кроме того, и устарел; поэтому «Ведомости» при нем совершенно пали; достаточно сказать, что 23-й и 24-й номера за 1885 год вышли ровно через год, и то вследствие требований различных ученых учреждений. Я всею душою предался новому делу: работал один, без сотрудников, по всем отраслям, – в чем легко убедиться. Затем понемногу привлек и сотрудников, и тогда и себе уделил преимущественно специальную область, которою занимался и делился с читателями; это именно область местной гражданской и преимущественно церковной истории.

Историческая жизнь Бессарабии находится в связи с жизнию Молдо-Влахии, в состав которой первая входила до 1812 года⁷¹¹. Это меня подвинуло знакомиться и с историею молдавских стран, для чего я двукратно и путешествовал по Румынии, где в Бухаресте находится мой друг и товарищ по Семинарии Г.П. Самуриян, служащий в министерстве иностранных дел⁷¹². В моих занятиях он мне очень много помогал. Благодаря же ему я познакомился с некоторыми румынскими учеными, а также с румынскими иерархами, из которых нужно упомянуть преосвященного Мелхиседека (†1892)⁷¹³, магистра⁷¹⁴ Киевской академии, знаменитого ученого, и преосвященного Сильвестра⁷¹⁵, кандидата Киевской же академии, доброго архипастыря и опытного администратора. Здесь же я ознакомился лучше с румынским языком. Плодом этого путешествия были, между прочим, сочинения «Положение православного духовенства в Румынии»⁷¹⁶ и «Румыны, получившие образование в русских духовно-учебных заведениях»⁷¹⁷. Там же я и наметил себе тему для сочинения, которое впоследствии дало мне степень магистра богословия, о Гаврииле (Банулеско-Бодони), Молдо-Влахийском экзархе, митрополите Киевском и Кишиневском⁷¹⁸. Значительный материал для этого сочинения найден мною в местных архивах –консисторском и губернском, в которых я и занимался. Работал я в архивах с удовольствием.

«[Кишиневские] епархиальные ведомости», в которых я помещал очень много статей касательно гражданской и церковно-исторической жизни Бессарабии, получили значительный интерес. Вместе с тем я написал и большое исследование о «Гаврииле», которое в 1894 году было представлено в Киевскую академию в качестве магистерского⁷¹⁹. Отзывы рецензентов – Н.И. Петрова и И.И. Малышевского – весьма хорошие, особенно И.И. Малышевского (что можно видеть в протоколах Академии за 1894 год, кажется, месяц октябрь)⁷²⁰. И действительно, мое сочинение касается вопроса, почти не затронутого в нашей исторической литературе, о русско-румынских отношениях и сношениях.

Защита происходила 19-го декабря 1894 года в шесть часов пополудни. Защита, по словам всех, была вполне хороша, потому что я чувствовал себя хозяином дела, весьма мало знакомого моим почтеннейшим и ученейшим рецензентам. В марте следующего 1895 года я был утвержден Святейшим Синодом в степени магистра⁷²¹. Вместе с этим мысль о монашестве начала все более и более, так сказать, «преследовать» меня. Прежде она временами то наступала, то отступала. Было время, когда я весьма серьезно помышлял о семейной жизни. Но научные занятия все оттягивали в другую, более идеальную сторону, каким мне рисовалось монашество. Еще будучи на студенческой скамье, двое каникул по переходе с II на III и с III на IV я посвятил путешествию на Афон. («Дневник студента-паломника на Афон».) Путешествие это имело большое значение в деле поступления в монашество... Переход на кафедру богословских наук в 1893 году в Семинарии тоже обусловливался все более и более возраставшею мыслью о монашестве...

В 1895 году каникулами летними я предпринял почти каждый год совершаемое мною путешествие на север в Новгородскую губернию, в Старую Руссу, к среднему брату Михаилу, военному врачу в Новгороде, но лето проводившему в Старой Руссе. По дороге заехал я в Троицкую лавру, где познакомился с ректором Академии архимандритом Антонием (Храповицким), который вскоре же переведен был в Казань – ректором же Академии⁷²² вследствие того, «будто он не сошелся с митрополитом Сергием». Много тогда слыхал я у него же в квартире, где было много неофитов⁷²³ монахов-студентов из различных епархий, версий по сему вопросу... В разговоре с ним я и сказал, что рано или поздно, а я намерен постричься... Каникулы прошли; я опять вернулся в свой Кишинев и принялся с обычною ревностью за дело преподавания, особенно же за «редактирование», чему я всей душой предался. Но мысль о монашестве не покидала меня, хотя я и не думал, что так скоро решится, как решилось.

В конце ноября получаю я письмо от В.К. Саблера⁷²⁴, который, узнавши о моем намерении поступить в монахи, вероятно, от о. Антония, предложил мне инспектуру в Новгородской семинарии⁷²⁵. Помолившись Богу, я ответил согласием, только чтобы пострижение было не в Кишиневе, где, по многим понятным причинам, я не считал удобным делать оное. Последовало по телеграмме приглашение в Петербург, и притом в самом скором времени. И вот я в каких-нибудь полторы недели должен был распроститься с родиною, со всеми друзьями, сослуживцами, с миром... Слишком много я пережил в это время... Не пишу здесь ничего о последних днях пребывания моего в Кишиневе, потому что это, с одной стороны, относится к области чувств, которые, разумеется, не воспроизведешь, а с другой – это описано, хотя, по моей просьбе, в значительно меньшей степени, чем было на самом деле, в «Кишиневских епархиальных ведомостях», а затем вышло отдельною брошюрою. Там же вкратце представлена и оценка моей скромной деятельности в Кишиневе...⁷²⁶

14-го декабря, в восемь часов утра, я оставил навсегда Кишинев, дорогой мне по воспоминаниям учения семинарского, десятилетней службы и по привязанности к моим сослуживцам, среди которых много достойных тружеников и людей. Два денька пробыл дома, простился с родителями-стариками, получив от них благословение на предпринятый мною дальний и тернистый путь.

Двадцатого декабря прибыл в Петербург и в тот же день явился к В.К. Саблеру, который принял меня обычно ласково и указал мне путь дальнейшего действования касательно пострижения. Прежде всего, по его указанию, я отправился к своему будущему преосвященному Новгородскому архиепископу Феогносту⁷²⁷, который через день, на рождественские каникулы, должен был уехать в Новгород. Благостность преосвященного Феогноста, который меня до сих пор совершенно не знал, произвела на меня, изнуренного дальнею дорогою, всем пережитым и имеющим еще быть пережитым, самое благотворное влияние. Да благословит его Господь и в сей жизни и да подаст ему личное спасение! Преосвященный Феогност желал постричь меня, для чего предлагал теперь же с ним поехать в Новгород. Но затем мы решили, что лучше постричься в Петербурге, чтобы явиться на службу уже постриженным.

22-го декабря, в пятницу, в последний день синодских заседаний пред рождественскими праздниками, я, по маршруту Саблера и преосвященного Феогноста, отправился в Синод, где должен был представиться членам Синода и преосвященному Палладию, которому раньше уже было кое-что сказано о мне и от которого я непосредственно, на время моего пострижения, был зависим. В Синоде в это время заседали: три митрополита – Палладий, Сергий и Иоанникий; Антоний, архиепископ Финляндский; Феогност, архиепископ Новгородский; Иустин, архиепископ Одесский; Маркелл, бывший Подольский (Герман три дня назад умер)⁷²⁸. Впервые пришлось мне быть здесь. Обилие светских чиновников, думающих о себе паче, еже подобает, поразило меня... В.К. Саблер с обворожительною улыбкою, расточая любезности и пожимая руки направо и налево, носился повсюду, будучи одинаков ко всем, думающим или воображающим, – что смешнее всего, – что к тому или другому в частности относится эта улыбка или любезность... Так уж создан род человеческий... По окончании синодского заседания В.К. Саблер представил меня всем преосвященным, которые и благословили меня. Лично знал меня только митрополит Сергий по Кишиневу. Митрополит Палладий спросил меня, где я желаю принять пострижение – в Лавре, в Академии или в Семинарии. Я ответил, что в Академии. Он сказал отправиться к ректору Академии преосвященному Иоанну⁷²⁹ и с ним условиться насчет времени пострижения и т.д. Жить он благословил в Академии. Преосвященный Иоанн, к которому я отправился того же дня вечером, оказался весьма простым, добрым и приветливым ко мне. Мы условились, что пострижение будет в академической церкви⁷³⁰ в субботу, 30-го декабря, на всенощном; он проявил готовность лично постричь меня. Мне же предложено до этого жить в Академии по указанию инспектора⁷³¹. Комната дана была мне на другой день очень хорошая; стол был тоже академический, но постный, вместе с академическими монахами и готовящимися к монашеству (о. Феофилакт, два иеродиакона Вениамина⁷³², Сергий (Тихомиров) – иеромонах⁷³³, Кононов – будущий монах, ныне Никодим, смотритель Александро-Невского училища⁷³⁴, о. Дионисий⁷³⁵). Какое состояние я переживал до самого пострижения, во время пострижения и после него… пусть всякий представит себе... Большую отраду доставляли мне посещения профессора Петербургской академии И.С. Пальмова⁷³⁶ и беседы с ним. Это – личность идеальная; это – праведник или один из немногих праведников, ради которых Господь щадит нашу землю…

28-го декабря подано мною через канцелярию митрополита прошение ему о дозволении и благословении на пострижение меня в монашество в академической церкви; прошение было подано от имени преподавателя Кишиневской семинарии, потому что из письма В.К. Саблера видно было, что я с 1-го января буду состоять инспектором Новгородской семинарии, между тем я не знал, что указ о моем назначении состоялся еще в начале декабря⁷³⁷. Все-таки я полагал, что это прошение подается только формы ради, чтобы завести «дело», и препятствия никакого не будет.

Каково же было мое удивление и огорчение, когда я, придя в субботу утром, в день пострижения, в канцелярию митрополита⁷³⁸, прочитал на моем прошении резолюцию, которая приблизительно гласила, что я, как находящийся в ведении кишиневского епархиального начальства, должен оттуда представить предварительно разрешение. Что делать? Кишинев и Петербург – не рукой подать, расстояние между ними – дистанция огромного размера. Неужели время пострижения будет отложено? Уже все готово; преосвященный Феогност торопит; я нахожусь в таком состоянии, что чем скорее, тем лучше, потому что я страшно измучен, нервы развинтились. Секретарь митрополичий, Петр Иванович Тихомиров (кажется, ловкая канцелярская штука, весь бритый, лицо – как луна), посоветовал мне дать срочную телеграмму архиепископу Кишиневскому Неофиту⁷³⁹, чтобы он по телеграфу же дал свое разрешение на мое пострижение; нужна была именно срочная телеграмма (стоящая втридорога), чтобы ответ последовал к шести часам вечера. Она стоила десять рублей. Слишком тяжело было мне, так что я начал впадать в какое-то тупое состояние равнодушия. Преосвященный Иоанн поскорбел, но делу не мог помочь, тем более что митрополит никого не принимал, так как собирался ехать во Дворец славить Христа. На ответную телеграмму к сроку, по правде, я мало надеялся. В таком угнетенном состоянии направился я к своему утешителю И.С. Пальмову. К моему счастию, как оказалось потом, я встретился с ним и рассказал о своем горе. В подобной беспомощной меланхолической беседе мы почти машинально направились в канцелярию митрополита. Нужно заметить, что Иван Саввич хорошо знаком с митрополитом как по Рязани (Иван Саввич – рязанец, а митрополит Палладий был Рязанским архиепископом⁷⁴⁰ во время учения в Семинарии Ивана Саввича), так и теперь, исполняя поручения митрополита по переводу различных церковных посланий – греческих и славянских; знаком он поэтому и с челядью митрополичьею. Спросил он Петра Ивановича, нельзя ли как помочь моему делу, ведь я теперь не в ведении Кишиневского архиерея, а Новгородского. Петр Иванович удивился, да и митрополит, должно быть, забыл. Одним словом, я сейчас же подал другое прошение от имени уже инспектора Новгородской семинарии. Владыка, вероятно, вспомнил меня и написал разрешение, хотя через секретаря же сказал, чтобы при деле было письменное разрешение и Новгородского владыки, что я потом и представил.

Итак, к двум часам дня все было улажено. Но как я измучился! Так ли нужно было проводить последний день пред отшествием в иной мир? Вместо того чтобы успокоиться, находить утешение в молитве, я должен был бегать по канцеляриям… «Это – начало скорбей в будущей вашей жизни», – заметил мне казначей Лавры (ныне наместник ее) архимандрит Арсений, бывший в Константинополе при посольской церкви, очень почтенная личность.

В пять часов я исповедывался у о. Александра, по фамилии, кажется, Головина, студента IV курса (ему лет под пятьдесят, он затем к Пасхе отправился с посольством в Абиссинию)⁷⁴¹. В шесть часов отправился в академическую церковь. «Будущие» вещи мои снесены были в прилегающую к церкви аудиторию.

Молился я... прежняя жизнь – как на ладони. Во время девятой песни канона⁷⁴² отправился в аудиторию, где снял верхнюю светскую одежду и сапоги; прислуживал мне мой ученик по Семинарии, студент Академии болгарин И. Спасов⁷⁴³. Вдруг отворились двери и вошли в мантиях архимандрит и иеромонах за мною. Подводили меня к постригу: ректор Петербургской семинарии архимандрит Павел⁷⁴⁴, младший цензор иеромонах Мефодий (Великанов)⁷⁴⁵, иеромонах Митрофан, только что назначенный помощником смотрителя московского Заиконоспасского училища⁷⁴⁶, студенты о. Дионисий, Феофилакт и еще кто-то – всех шесть. Все кончено… Запели, после славословия «Объятия Отча..»⁷⁴⁷ накрыли меня мантиями и повели; студенты пели умилительно... Ах, что я перечувствовал!.. Кончено! Сразу на сердце стало легко. В сопровождении ректора преосвященного Иоанна, постригавшего меня, братии, подводившей меня, профессоров отправился я в профессорскую, где и приготовлено было мне поздравление и предложен чай...

На другой день я был в академической же церкви посвящен во диакона; вечером накануне Нового года тут же диаконствовал, а в самый день Нового года посвящен во иеромонаха тем же преосвященным Иоанном в Исаакиевском соборе. Водил меня во время посвящения архимандрит Платон, назначенный тогда только что епископом Муромским, викарием Владимирским⁷⁴⁸. Храм произвел на меня сильное впечатление, а также протодиакон Малинин⁷⁴⁹... Так называемую «ставку» держал я четыре дня: два дня в Крестовой митрополичьей церкви, а два – в академической.

2-го января был у митрополита, который принял меня ласково, пригласив прийти к нему еще пред выездом. 3-го числа был у В.К. Саблера, который, по обыкновению, принял любезно, извинялся, между прочим, что не мог быть на пострижении по болезни, следы которой и теперь значительно заметны были. 7-го января был у митрополита Сергия, который знает меня по Кишиневу. Принял меня со свойственным ему «специфическим» отличием. Ко мне он, как видно, хорошо отнесся, заметив, между прочим, что он ценит во мне искренность. Подарил четки – «монашескую принадлежность», как он выразился.

Был также и у митрополита Киевского Иоанникия. Благосклонно принял и благословил.

8-го вечером прибыл из Новгорода преосвященный Феогност, с которым 9-го я виделся, пробыв у него около двух часов. В беседе отеческой он знакомил меня с состоянием дел в Новгородской семинарии, расшатавшейся в последнее время по некоторым причинам, а главным образом вследствие раздора бывших начальников… 9-го же я был у митрополита Палладия, который благословил меня четками и иконою преподобного Никона (Арсения не было)⁷⁵⁰. Тогда же в одиннадцать часов ночи я и отправился к месту нового служения, в Великий Новгород, сопровождаемый на вокзал И.С. Пальмовым и несколькими студентами Академии, с которыми я сдружился во время пребывания там. Из них некоторые были новгородцы; они-то и познакомили меня с некоторыми неприглядными сторонами своей Семинарии. Тяжко было мне на сердце; со слезами на глазах простился я с провожавшими меня, особенно с добрейшим И.С. Пальмовым...

Новгород мне не был городом совершенно незнакомым: я там раз был в 1893 году и жил денька два у ректора Семинарии архимандрита Михаила (Темнорусова), ныне ректора Могилевской семинарии, бывшего моего сослуживца по Кишиневу⁷⁵¹; а в Старой Руссе, как я писал раньше, был несколько раз. Тогда и не думал я, что придется мне здесь начинать свое служение в иноческом звании. Припоминается мне следующий факт: при прощании с ректором Михаилом, который, между прочим, желал поступления моего в монашество, он подвел меня в своей квартире к находящейся здесь художественной иконе преподобного Антония Римлянина⁷⁵², который и основал монастырь, вместе помолились пред иконою; затем, благословляя меня, он сказал: «Да поможет тебе преподобный Антоний воспринять иночество». Не помышлял тогда я, что мне придется скоро быть и настоятелем обители преподобного Антония...

Приехал я в Новгород в шесть часов утра; на вокзале встретил меня мой помощник, тоже недавно назначенный, иеромонах Иннокентий, бывший раньше миссионером в Америке⁷⁵³, но, вследствие каких-то недоразумений с преосвященным Николаем Алеутским⁷⁵⁴, возвратившийся назад... Ректором Семинарии в то время был архимандрит Аркадий (Карпинский) (ныне епископ Балахнинский, викарий Нижегородской епархии), лет сорока пяти, воспитанник Московской академии 1877 года⁷⁵⁵. Принял и встретил меня по-братски, так что я, по своей привычке сразу привязываться к людям, привязался к нему, хотя, правду говоря, слышал о нем раньше не слишком лестные отзывы, особенно в бытность его ректором Могилевской семинарии. Несмотря на свой суровый вид, он произвел на меня очень хорошее впечатление; и я как-то вскользь заметил или дал понять это. Он же на это заметил: «На первых порах я всегда произвожу прекрасное впечатление, ко мне привязываются, а затем меня просто ненавидят; так со мною всегда было, где приходилось служить». К сожалению, в правильности этой характеристики и я должен был впоследствии отчасти убедиться... Семинария извне произвела на меня своею грандиозностью отличное впечатление; а маленький, уютненький монастырек святого Антония – прямо отрадное впечатление. Помолившись и поклонившись мощам преподобного Антония Римлянина, я в тот же день вступил в отправление своих обязанностей. Воспитанникам представил меня ректор после вечерней молитвы⁷⁵⁶, сказав при этом им несколько слов. Со своей стороны я сказал довольно большую речь, в которой, выразив сначала свою радость, что приходится начинать свое служение в такой древней, славной Семинарии, в которой учился святой Тихон⁷⁵⁷, а затем столько великих мужей на различных поприщах, я перешел к основному началу деятельности каждого человека, а пастыря в особенности – к любви...

На первых же шагах своей деятельности я заметил значительную расшатанность, которая проявлялась во всем или, скорее, чувствовалась. Говорю это вовсе не по обыкновению вновь поступающего на какое-либо место охуждать своих предшественников, чтобы найти себе извинение в бездеятельности. Мне нечего пред собою лгать. Обстоятельства предшествующие способствовали этой расшатанности. Одною из главных причин были несогласия между начальствующими – между ректором Семинарии архимандритом Михаилом (Темнорусовым) и инспектором Семинарии П.Н. Спасским⁷⁵⁸. Следствием этого было перемещение ректора Михаила в Могилевскую семинарию ректором же, а могилевского ректора архимандрита Аркадия в Новгород; инспектор же оставлен был только до нового 1896 года, когда он и поступил наблюдателем в Новгородскую же епархию. Новый ректор, смотря на себя только как на кратковременного гостя, почти не занимался делами Семинарии; равно как и инспектор, задумав уходить, не прилагал никакого попечения к воспитательной части, а между тем раньше был очень деятельным. Между тем воспитанники, будучи вообще очень чутки к подобным обстоятельствам, стали допускать различные антидисциплинарные поступки, которые и оставались безнаказанными. Распущенность пошла скорыми шагами; началось открытое пьянство, стеклобитие у помощников инспектора и, наконец, в день отпуска на Рождество выбили окно у самого ректора... Явился я сразу после рождественских каникул и был поражен своеволием и грубостию воспитанников. Сразу я ничего не предпринимал, а только присматривался, ходя повсюду. И вот по приезде своем, на другой же день, я натолкнулся на четырех пьяных воспитанников низших классов, на следующий день то же самое; во время занятий не было никакого порядка, так как каждый занимался, где ему угодно было, и потому не было возможности контролировать воспитанников; не были упорядочены посещения больницы, практиковалось частое самовольное упущение классов и т.п. Я никого не наказывал сначала, а делал только легкие замечания, выговоры, не спрашивая даже фамилии воспитанника, желая этим показать, что мне дорог порядок и противно нарушение его со стороны кого бы то ни было. Несмотря на это ученики почуяли, что конец их своеволию наступает, и потому решили «отстоять свои вольные права», постоять за себя и «проучить» на первых же порах нового инспектора. Ничего я и не подозревал, тем более что я ничем еще себя не успел обнаружить.

В субботу, 20-го января, после всенощной, в половине девятого, я был по обыкновению на ужине; заметил некоторое оживление среди воспитанников, но не придал этому значения и вышел даже до окончания ужина, оставив там дежурить помощника своего, о. Николая Васильевича Николаевского, двадцать пять лет состоящего в этой должности. Факт редкий и исключительный. После ужина, по заведенному мною порядку, чтобы помощники являлись ко мне в это время для дачи отчета за текущий день, зашел ко мне о Николай и со свойственным ему оригинальным выговором и тоном сказал: «Э, бурсачье. При конце вздумали было потопать ногами; но я их живо усмирил, пристыдив за их лошадиные привычки». И он, и я не придали этому особенного значений и начали разговаривать вообще о делах инспекционной части. Вдруг, через полчаса, является встревоженный надзиратель и докладывает, что лампы в коридорах погашены и воспитанники безобразничают, разбивая окна и лампы. Быстро надел я рясу и выбежал в коридор. Темно везде; только из третьего этажа, где находятся спальни, доносятся страшные, дикие крики, шум, свист, звон стекал, разбитых бросаемыми поленьями, одним словом, – кромешный ад!

Я не потерялся, а бросился стремглав вперед в верхний этаж, крикнув при этом: «Дать огня!» – потому что я даже не знаком был еще хорошо с расположением внутренних ходов.

Подали мне огарок свечки, который, хотя слабым светом, осветил мне путь и представил моим глазам вверху темную массу волнующихся фигур. Быстро поднялся я вверх и закричал: «Разойтись!»

Моментально все рассеялись по спальням, где и притворялись спящими при посещении мною спален, а по выходе раздавались свистки, крики. Но я из коридора не уходил, хотя, по правде сказать, жутко было, тем более что со мною никого не было; бывший со мною сначала помощник о. Николай заблагорассудил уйти. До двух часов ночи все ходил, когда понемногу волнение несколько утихло. Поутру на другой день Семинария, особенно верхний этаж, представляла вид точно после бомбардировки. С быстротою молнии распространилась сия пикантная новость по городу; пошли доносы и в Питер: мол, «инспектор своим деспотизмом, грубостию, жестокостию и т.п. вызвал этот бунт; прежде все было тихо, а теперь он начал гнуть...» Как мне было тяжело все это слышать! Такой сюрприз в первое же время административной деятельности! Где мне искать поддержки? Никого не знаешь, все остерегаются тебя... Ректор сам струсил. Нашел я, правда, некоторое облегчение в сочувствии корпорации почти всех преподавателей. Я в это время был так расстроен, что как-то расплакался в учительской. Преподаватели светские утешали меня; не нашел я поддержки только там, откуда можно было ожидать, – от преподавателей-монахов. Их в это время было два – о. Евдоким (Мещерский)⁷⁵⁹ и о. Никон (Быстров). Почему же? Это – антониевцы. Не знаю, будет ли впоследствии понятен этот термин, но теперь он, кажется, для всех понятен. Поэтому я и не хочу оставаться долго на разъяснении этого оригинального типа, а скажу несколько слов. «Антониевцы» получили свое название от Антония (Храповицкого), бывшего ректора Московской академии. Сам по себе этот человек, насколько я его знаю и по слухам, хороший, благожелательный, обладающий редкою способностию обаятельного влияния на других, особенно на молодежь; правда, в нем есть некоторые и недостатки... но это недостатки языка болтливого, а не сердца... Кроме этого, он, воодушевленный великою идеею монашества, старается во что бы то ни стало вербовать в монашество студентов, и преимущественно из светских, которые по различным причинам скорее поддаются этому. Многих из них соблазняет карьеризм... Они стараются затем во всем подражать ему, но, не имея силы ума его и других качеств, являются жалкими подражателями, утрируя его. Принципом своей деятельности они полагают так называемую «всепрощающую любовь», которая в их применении является полнейшею распущенностию. Этим они очень много зла приносят юношеству... Отцы Евдоким и Никон, не имея никакого опыта педагогического и такта, и начали применять к воспитанникам эту всепрощающую любовь. И в чем же состояло это применение? В том, что они открыли к себе свободный доступ воспитанникам, начали с ними распивать целодневные чаи, беседовать с ними о различных сторонах семинарской жизни, критикуя ее, наставников, начальников, для чего доставляли материал сами воспитанники, всегда недовольные тем или другим наставником, поставившим кому-нибудь неудовлетворительный балл, конечно, не за незнание урока, – в этом никто не сознается, – а по жестокости, или инспекциею, которая выдумывает те или иные неосновательные правила, притесняет их и т.п. Сколько вреда приносит подобное «панибратство» с воспитанниками, особенно в неопытных руках. Отец Евдоким имел еще особенное основание относиться ко мне недружелюбно и, так сказать, возбуждать учеников; он имел быть инспектором вместо меня, но обер-прокурор отклонил это назначение, будучи осведомлен о подобных действиях его бывшим инспектором Спасским. И вот меня назначили. А между тем ученики были уверены, что будет инспектором Евдоким, который сам же и поведал об этом ученикам, говоря, что настанут тогда блаженные времена... Впрочем, он все-таки умный человек, но еще не установившийся. А Никон – из инженеров, не знающий нашей школы, самолюбивый до крайности, невыдержанный и усвоивший одну внешнюю сторону антониевского режима... Оказывается, они знали о предполагавшемся «бунте» воспитанников, так как и сами, может быть, способствовали такому возбуждению их. И вот, когда я в учительской, сильно потрясенный, удрученный, рассказывал учителям об этом бунте и даже заплакал, когда они начали вполне сердечно утешать меня, одни мои собратья не сказали мне ни слова утешения, а пылкий и невоздержанный Никон начал выговаривать мне, что я не умею обращаться с воспитанниками, что я стесняю их и тому подобные глупости. Преподаватели возмутились проповедуемыми им взглядами, выходящими будто бы из всепрощающей любви, а в сущности проповедующими полнейшую распущенность... Не хочу об этом и вспоминать...

Бунт этот сослужил мне такую же службу, как солдату на войне первая перестрелка. Я несколько успокоился и решил не отступать назад, а идти вперед твердо, постепенно, останавливая всякий непорядок и вводя или, правильнее, восстановляя добрые порядки, ослабленные было на время. Сколько в это время получал я анонимных писем и решил не придавать им никакого значения, и даже никому не показывал. Особенно строго я преследовал пьянство, которое действительно развито в Новгородской семинарии. Я, как южанин, не имел понятия, что на севере так пьют, и притом в школах. Меня поразило обилие пьяных на масляницу…Мало-помалу порядки, заведенные мною, начали входить в силу, да и сам я почувствовал силу и имел удовольствие уже к концу занятий видеть это и наслаждаться некоторыми благотворными плодами трудов своих. А после каникул я уже свыкся с трудною инспекторскою должностью и с самого начала установил надлежащий порядок. Но недолго пришлось мне быть инспектором.

8-го сентября вечером призывает меня преосвященный Феогност, благостнейший Владыка, и после разговоров о состоянии Семинарии предложил мне быть ректором ее ввиду того, что нынешнего ректора Аркадия назначают епископом Балахнинским, викарием Нижегородским. Инспектором же предложил мне о. Евдокима, сказав при этом: «Боюсь я за него». Я согласился, но с условием, чтобы Владыка внушил ему бросить его заигрывания с учениками и во всем слушаться меня. Назначение наше состоялось 2-го октября. Владыка, при представлении нашем ему, довольно резко сказал моему инспектору относительно отношения его к ученикам и ко мне. Инспектор дал слово все исполнить.

13-го октября я был произведен в сан архимандрита в соборном монастырском храме преосвященным Феогностом, который и благословил меня прекрасною иконою Спаса Нерукотворенного⁷⁶⁰. Благодарение Богу, что я в скором времени достиг такого великого поста. Я и думал всецело посвятить себя в течение нескольких годов Новгородской семинарии, которую я успел уже полюбить, а также и обители преподобного Антония Римлянина, к которой я привязался всею душою. Инспектор, о. Евдоким, действительно сдержал свое слово, так что у нас дела по Семинарии пошли очень хорошо. В это время я много работал и по Семинарии, и по монастырю и чувствовал себя пре красно. Но... видно, я оказался недостойным пред святым Антонием, который и не пожелал иметь меня настоятелем его обители.

На рождественские праздники выписал я к себе братьев; из Полтавы – преподавателя Семинарии, и из Ярославля – старшего военного врача. По-братски провели мы несколько дней. Я не мог нахвалиться пред ними своим монастырем, Семинарией и благодарил Бога за Его милости ко мне. Они также были рады всему виденному. В таком радостном настроении решили мы вместе проехаться денька на два в Питер, тем более что старший брат не был еще в столице. Это было 28-го декабря, а 31-го вернулся назад уже один я. В один из промежуточных дней решил я зайти, между прочим, к митрополиту Московскому Сергию, который знает меня еще из Кишинева, а также и к Палладию, митрополиту Петербургскому, который оказал мне милостивое внимание при поступлении моем в монашество.

Митрополит Сергий принял меня очень благосклонно. Высказав в разговоре, между прочим, свое удовольствие по поводу хороших слухов обо мне, он спросил, не желаю ли я служить у него в качестве ректора Московской академии⁷⁶¹. При этом он вкратце познакомил меня с беспорядками в Академии, которые, по его мнению, введены о. Антонием и обнаружены ревизором Нечаевым⁷⁶², а теперь поддерживаются профессорами, подавшими протест против замечаний ревизора, и инспектором Татарским⁷⁶³. Вопрос о протесте рассматривается в Синоде, а покамест инспектора Татарского переводят профессором в Казань, а казанского профессора Царевского⁷⁶⁴ – инспектором Московской академии; к каникулам же нынешнего ректора Московской академии архимандрита Лаврентия⁷⁶⁵ хиротонисуют во архиерея, тогда-то меня и назначат ректором. Признаюсь, это предложение смутило меня как ввиду сказанных смутных обстоятельств в Академии, так и ввиду сознания собственного недостоинства стоять во главе высшего духовного учебного заведения, тем более что и от науки-то я отстал; для Семинарии я чувствовал себя более годным; я сознавал, что тут на месте; да притом и успел почти сродниться с Новгородскою семинариею, с обителью преподобного Антонин, – здесь мне все стало дорогим. Думая, что до каникул еще далеко, что обстоятельства могут измениться, что найдутся к этому времени другие люди, я, не смея отказаться от такого милостивого внимания, поблагодарил Владыку, но вместе с тем сказал, что мне и в Новгороде хорошо, а потому полагаюсь на волю Божию. Владыка сказал хранить это покамест в тайне. Тайну эту я тогда же вечером открыл только и единственно своим братьям, которым и высказывал свою скорбь, если придется расстаться с Новгородом.

На другой день был я у митрополита Палладия, который тоже принял меня очень благосклонно в своем кабинете. Сказав, что хорошо помнит меня, он присовокупил при этом, что и теперь слышит обо мне доброе, что его радует. Затем вдруг спросил, не соглашусь ли я быть инспектором Московской академии, конечно, на короткое время, чтобы там же быть и ректором. Если предложение ректуры в Академии меня смутило, то тем более инспекторство, особенно после ректуры в Семинарии. Что же мне оставалось ответить? Не мог же я сказать прямо, что не желаю, потому что этого слова для монаха не должно быть; я опять поблагодарил за внимание и сказал, что я не имею права отказываться от предлагаемого высшим начальством и полагаюсь на волю Божию; при этом все-таки прибавил, что мне в Новгороде весьма хорошо и науками я отвык заниматься. Он советовал не отставать от научных занятий, так как рано или поздно придется служить в Академии. Затем он в порыве откровенности начал говорить о своей инспекторской службе в Петербургской академии, о ректуре в Петербургской семинарии и о других обстоятельствах своей жизни. Слишком «рельефно» выражался о В.К. Саблере...

С такими «сюрпризами» выехал я ночью 30-го в свой Новгород, который все дороже и дороже мне становился. Предварительно я сходил в Лавру помолиться, так как исполнилась в это время годовщина поступления в монашество. В день нового года в своем монастыре сказал проповедь, которую с большим вниманием слушали богомольцы. Такое обычное внимание их всегда доставляло мне большую отраду, а тогда – в особенности; мне так и казалось (потому что хотелось), что я буду здесь если не всегда, то, по крайней мере, продолжительное время. О митрополичьих предложениях насчет Академии я старался и не думать, надеясь на Бога и святого Антония, что я тут останусь. Но... я оказался недостойным милости Божией.

[1897 год]

7-го января мы торжественно проводили нашего Владыку в Петер бург для обычного присутствования в Святейшем Синоде. О намерениях относительно меня я ничего ему не говорил, так как считал это дело гадательным и отдаленным. Но вот 8-го числа [получил] визитную карточку с праздничным приветствием от всезнающего о. Антония (Храповицкого), где он между прочим писал: «Прилежите мудрости книжной, ибо, вероятно, недалек день, воньже воззовут Вас на службу академическую. Я было жалел, что Вас сделали ректором Семинарии, а не инспектором Московской академии, но теперь радуюсь за Вас, потому что там служить настолько мудрено стало, что и Татарского уже гонят, и предызбранный на его место Царевский отказался»⁷⁶⁶. Предчувствие мне подсказало, что меня пошлют вместо отказавшегося Царевского инспектором Академии. Вот в чем заключается разгадка предложения митрополита Палладия об инспекторстве в Академии. Так оно и оказалось.

9-го января я получил от моего Владыки следующее многознаменательное для меня письмо:

«Ваше Высокопреподобие, глубокоуважаемый отец Архимандрит!

Сегодня (8 января) состоялось в Святейшем Синоде весьма знаменательное для Вас определение о назначении Вас инспектором Московской Духовной академии и исправляющим должность ординарного профессора⁷⁶⁷ по Библейской истории, с жалованьем 1000 рублей по должности инспектора и 2800 рублей по званию ординарного профессора. Признаюсь, что мне крайне не хотелось расстаться с Вами, и я возражал против нового назначения Вашего. Мне отвечали, что кроме Вас решительно нет никого, кого бы можно было сделать инспектором. Предназначенный было инспектором Московской академии из Казани Царевский приехал в Петербург и решительно отказался от назначения в Московскую академию инспектором и экстраординарным профессором⁷⁶⁸. Причины отказа его признаны основательными. Я говорил, что перемещение Вас с ректора в инспектора будет в некоторой мере унизительным для Вас. Мне ответил Московский митрополит, что, напротив, это будет весьма выгодно и полезно для Вас, так как Вы, быть может, в непродолжительном времени получите и ректуру в Академии, если хорошо и с честью послужите в должности инспектора. Говорил я, что в Московской академии Вы будете получать меньше содержания, нежели в Новгороде, где Вы получаете, кроме ректорского жалованья, еще жалованье и доходы от монастыря, которые могут быть 1500–2000 рублей в год. Тогда, чтобы Вы много не теряли по содержанию, решили вместо экстраординарного профессора, получающего 2000 рублей (как сначала настаивал преосвященный Антоний), определить Вас исправляющим должность ординарного профессора сверх штата до времени. Ординарный профессор получает 3000 рублей; но так как Вы по должности инспектора (1000 рублей) и по званию ординарного профессора (3000 рублей) будете получать 4000 рублей, как получает и ректор Академии, то, чтобы не было обидно для ректора Академии, у Вас убавили 200 рублей. Вообще, все митрополиты – Петербургский, Московский и Киевский – крепко настаивали, чтобы я согласился на перемещение Вас в Москву, – и я должен был уступить. Однако желаю, чтобы новое назначение было вполне благоприятно для Вас и было переходною ступенью к высшему назначению.

Ректором Новгородской семинарии думаю просить ректора Кутаисской семинарии о. архимандрита Димитрия. Но еще не знаю, дадут ли мне его. О сем последнем пока не говорите другим.

Желающий Вам милостей Господних, преданный Вам архиепископ Новгородский Феогност. 8 января 1897 года»⁷⁶⁹.

Чрезвычайно тяжело мне стало по получении этого известия. Назначение ректором Академии меня не прельщало, а тут – инспектором. Притом, что за порядок: из ректоров семинарии, да еще из Новгородской, в инспектора Академии! Почти беспримерное явление, если не считать несколько раньше назначения ректора Владимирской семинарии, архимандрита Петра (Другова), тоже в инспектора⁷⁷⁰. Но он был кандидат богословия, в противном случае его прямо ректором бы сделали; до написания магистерского он и имел оставаться инспектором. За что же меня-то? Почему из инспекторов семинарии не взяли меня в инспектора Академии? Как видно, постарались в Синоде обставить мой перевод, чтобы не было обидно, назначив исполняющим должность ординарного профессора, увеличивши жалование, обнадеживши... Но в тысячу раз лучше было бы, если бы меня оставили в Семинарии, к которой я себя чувствовал более подготовленным. Как-никак, а от науки я отстал. А инспекторство в Академии вообще, а при таких экстраординарных условиях в особенности, полагаю, слишком мудреная вещь. В первый раз поскорбел о своем магистерстве. Будь кандидатом, оставили бы на месте. Неужели я расстаюсь с любимым монастырем, к которому я так привык, с Семинариею, с которою я успел сродниться и полюбить, как первую ниву моей административной деятельности, с Новгородом, который своими историческими памятниками, церквами, монастырями древними всецело приковывает к себе...

В таком тяжелом настроении я телеграммою испросил себе позволения у преосвященного Феогноста поехать на денек к нему в Петербург. Преосвященный Феогност отечески принял меня, не отпуская от себя весь день. О переводе моем он рассказал то, что написал, но только подробнее. Он говорил, что положительно раньше ничего не знал об этом, что праздниками без него составили митрополиты заговор, зная, что он будет против перевода моего. Оказалось, что Царевский приезжал святками в Петербург и всех – духовных и светских властей – умолял, чтобы освободили его от инспекторства в Московской академии, ссылаясь на различные обстоятельства, конечно фиктивные, заставляющие его отказаться от этой должности. Он нашел себе поддержку в данном случае в митрополите Палладии, который знал его в бытность еще архиепископом Казанским⁷⁷¹. Вот отсюда и понятным становится вопрос митрополита Палладия – пожелаю ли я быть инспектором Академии. Митрополит Сергий тогда еще ничего не знал. Ни с кем в этот день я больше не виделся, решив еще раз приехать пред отправлением на новую должность.

Действительно, 21-го января я опять отправился в Питер и побывал у всех светских и духовных сановников; жил я здесь тогда пять дней на Троицком подворье благодаря личному предложению Владыки Московского, с которым я три раза и обедал. Вообще, Владыка все время был очень внимателен ко мне, как будто стараясь загладить какую-либо вину.

Прежде всего, явившись к нему по приезде в этот раз, я сказал:

– Благодарю вас, Владыко, за ваше внимание ко мне.

Что ж другое мне было говорить?

На это он ответил:

– А я думал, что вы пришли ко мне с упреком. Теперь вы, вступивши в мое ведение, должны меня всецело во всем слушаться и приноровляться ко мне, я уже стар и изменять себя не намерен, вы отчасти меня знаете, каков я, отчасти и я вас знаю, и мне приятно, что вы у меня будете служить, хотя в Синоде я и виду этого не подал.

Последняя фраза насчет «неподавания вида» мне-то не слишком понравилась, так как она... как бы лучше выразиться... слишком дипломатична, что ли. На простом языке это вот что значит: он меня, несомненно, имел в виду, так как я действительно был ему известен по Кишиневу, отнюдь не самообольщаясь, как хороший работник, особенно по редакции; но это не вполне еще гарантировало, что я, например, буду полезным на другом месте, хотя бы инспекторском. И вот он ждал, чтобы кто-нибудь другой заговорил о мне, противоречить он не стал, и меня определили. В случае, если бы я оказался негодным, он с полным правом тогда мог бы сказать: «Я его не предлагал, вы мне его навязали».

Как оказалось из дальнейшего разговора, мое назначение приятно для него главным образом потому, что я уже достаточно послужил на духовно-учебной службе, «а то теперь какие времена: мальчиков посвящают в монахи, надевают на них митры, украшают крестами». Затем начал он мне говорить об академических делах, оставив, впрочем, беседу об этом до других разов, и тут же предложил мне жить у него и являться к нему во всякое время. В течение моего пребывания в Питере я был у преосвященного Феогноста – несколько раз, у митрополитов Палладия и Иоанникия, у преосвященного Антония Финляндского, у ректора Академии преосвященного Иоанна, у обер-прокурора К.П. Победоносцева, у товарища его В.К. Саблера, у управляющего канцелярией Святейшего Синода С. Керского. Везде мне был оказан очень радушный (может быть, по-видимому) приём. Главным предметом разговора были академические дела вообще, а главным образом нынешнее состояние Московской академии, прошлое – при Антонии, ревизия Нечаева и «протест» против ревизии профессоров Московской академии. Все, в общем, представляли дело в очень скверном виде, хотя как помочь делу – ясно не представляли. Обер-прокурор со скорбью говорил о различных нестроениях в духовно-учебных заведениях, что проявляется в волнениях семинаристов и студентов. В Туле, например, взрывали инспектора⁷⁷², в Минске побили помощника инспектора, во Владимире – покушение на ректора⁷⁷³. «Где причина всего этого – трудно сказать», – говорил он. По его мнению, все-таки нужно искать в начальствующих и в преподавателях. Первые или прикрывают все, давая возможность постепенно накопляться всяким мерзостям, которые затем сами обнаруживаются, или же, относясь к делу воспитания слишком формально, во всякой мелочи усматривают нечто важное, неумеючи берутся за оздоровление и вместо пользы приносят вред. Вторые часто совершенно отделяют дело учения от воспитания, ограничиваясь только преподаванием в классе; или же стараются заискивать пред учениками, заигрывают. В особенности, по его словам, это относится к академиям. И тут он перешел к Московской академии. Лично об о. Антонии он отзывался хорошо, как о человеке высоконравственном; но не одобрял его как ректора-администратора, который совершенно ослабил дисциплину в Академии. Особенно же неодобрительно и даже резко отзывался он о профессорах Академии по поводу «необдуманного» их протеста и, в частности, преимущественно о двух пунктах протеста: о непринуждении студентов к посещению церкви и лекций. Я, помнится, сказал ему, между прочим, о двусмысленном положении начальствующих пред лицом высшего начальства, которое, в сущности, старается, чтобы все было шито-крыто, в противном случае обвинит в бестактности и т.п.

Все другие лица, у которых я был, очень нелестно отзывались о московских профессорах за их протест. Все сознавали, по-видимому, трудность моего нового положения, высказывали всякие благожелания.

Киевский митрополит спросил:

– Ну что, довольны новым назначением?

– Благодарю Господа, – ответил я.

– Уже то хорошо, – сказал он, – что вы явили монашеское послушание. – И затем много говорил тоже о нестроениях в духовной школе. Главная причина, по его мнению, в отсутствии единого принципа...

Он пересматривает устав семинарии.

Митрополит Палладий сказал, между прочим, нечто лестное для меня, что меня потому перевели, что обо мне слышно было хорошо. Благодарю покорно. Митрополит очень резко выражался о чиновниках синодских, даже об обер-прокуроре, особенно же о В.К. Саблере.

У преосвященного Феогноста находил я в это время всегда самый радушный прием. Таким же приемом пользовался я и у преосвященного Иоанна, ректора Петербургской академии.

Большая часть времени была посвящена беседам с митрополитом Сергием, который знакомил меня с состоянием дел в Московской академии. В это время он составлял проект синодальною указа по поводу профессорского протеста. Он находил состояние Академии весьма плохим, и в такое состояние приведена она о. Антонием, которого он органически, как видно, не любит. Он, о. Антоний, скрывал от него все недостатки Академии, обманывал митрополита и т.п. Все это раскрыто ревизиею Нечаева. Нынешний ректор о. Лаврентий старается исправить эти недостатки, но не может, находя противодействие в распущенных студентах, поддерживаемых профессорами, о чем и свидетельствует профессорский протест, а также и в инспекторе – Татарском, которого теперь он «прогнал»; я [на] его место заступил, на меня он надеется и т.п. Я не буду приводить всех частностей разговора, ибо и не помню; но я приведу здесь выдержки: А) Из отчета Нечаева о ревизии Московской академии; Б) Из протеста о. Антония на ревизию; В) Из протеста профессоров тоже на ревизию. Все это мне дано самим митрополитом, и я кое-что списал.

А) «О воспитательной части...» Между студентами Московской академии и инспектором иеромонахом Кириллом⁷⁷⁴ нередко возникали недоразумения. Инспектор недоволен был уклонением студентов от установленных для академического общежития правил, а студентам не нравились строгость требований инспектора и характер обращения его с ними. Доколе ректором Московской академии состоял архимандрит Антоний (Храповицкий), пользовавшийся большим доверием и любовию студентов, последние не обнаруживали в резкой форме своего недовольства инспекцией, так как могли всегда рассчитывать на участливое отношение к ним ректора. Строгость требований иеромонаха Кирилла значительно умерялась снисходительностию Антония. С назначением на должность ректора Московской академии архимандрита Лаврентия положение студентов несколько изменилось: они еще не знали добрых личных качеств нового своего начальника и потому не могли питать добрых чувств, как к предшественнику, тем более что новый ректор, проведя большую часть своей воспитательской службы в военно-учебном заведении, свыкся с строгою дисциплиною и не мог мириться с явным нарушением академических порядков. Вследствие этого студенты, не видя пред собою той сдерживающей силы, какую для них представлял бывший ректор Антоний, стали открыто выражать недовольство как самою строгостью дисциплинарных требований, так и непосредственным представителем сих требований инспектором Кириллом. В отсутствие последнего в студенческой столовой неоднократно раздавалось «шиканье», а 19-го сентября в семь часов вечера в окно инспекторской квартиры был брошен камень, выбивший два стекла в оконной раме и одно стекло во внутренней двери инспекторского помещения. В тот же день пред входом в студенческую столовую были вывешены два объявления из «Русского листка»⁷⁷⁵ – о выходе в отставку по болезни Кирилла, а другим – приглашались студенты обсудить способ достойно почтить уважаемого (?) инспектора. Крики «браво». Анонимное письмо, с указанием на поступок владимирского семинариста: memento mori⁷⁷⁶. Прекращение посещения Кириллом столовой, по совету ректора и с ведома митрополита.

Во время пребывания ревизора в Московской академии в конце сентября и первой половине октября 1895 года главные причины недовольства студентов: 1) назначение дежурных из студентов по усмотрению инспектора; 2) запрещение студентам сидеть в занятных комнатах позже двенадцати часов ночи; 3) требование академического начальства, что бы студенческие спальни были закрыты в течение всего дня; 4) чтобы студенческая столовая открыта была в определенное время для пития чаю.

Но при ближайшем рассмотрении дела оказалось, что означенные частные распоряжения академического начальства были только поводом к обнаружению протеста студентов против строгих требований относительно соблюдения ими необходимой в академическом обшежитии дисциплины. Главный же корень недовольства глубже – в привычке к такому образу жизни, который вообще трудно было примирить с более или менее строгими дисциплинарными порядками, а также с некоторыми установившимися обычаями в Московской академии, кои, несмотря на явное несоответствие их требованиям академического начальства и предписаниям высшего начальства, твердо отстаивались студентами. Всякое мероприятие нынешнего академического начальства, шедшее вразрез, большинство студентов толковало в смысле покушения на их личную свободу, а в некоторых действиях инспектора – произвол, расправу. Между студентами и их ближайшим начальством стало постепенно возрастать взаимное недоверие, подозрительность. Как ни трудно было настоящему академическому начальству исполнить свой долг, но при мошной поддержке митрополита Сергия оно решилось принять надлежащие меры. Записи о студенческих проступках с 1889 года были ведены только инспекторами Антонием (Коржавиным) и Кириллом, а Петром, Сергием, Григорием⁷⁷⁷ – почти нет; и в делах Правления следов нет. Отсюда видно, что не было желательного единства педагогического: одни держались системы укрывательства, а может быть, и угодничества студентам, другие же не стеснялись называть действия студентов собственными именами, – отсюда нерасположение. Наиболее выдающиеся и частые пороки: а) пьянство, б) уклонение от утренних и вечерних молитв и неблаговременное хождение к богослужению, в) неисправное посещение лекций, г) частые и иногда довольно продолжительные отлучки из Академии, д) несвоевременное возвращение из каникул.

Приводятся некоторые выдержки из инспекторского кондуита⁷⁷⁸ о безобразиях студентов или из дел Правления. Например, донесение Правлению Антония (Коржавина) в октябре 1891 года: «В настоящем году во многих студентах второго курса замечается упорное и иногда преднамеренное уклонение от исполнения прямых студенческих обязанностей, ныне заметно усилившееся до явного нарушения основных правил школьной дисциплины под влиянием некоторых, впрочем, весьма немногих их товарищей. Так, 1) 27 сентября почти половина студентов не была на лекциях по патристике и греческому языку, несмотря на известное посещение митрополита; 2) 1-го октября 38 студентов не было в престольной академической церкви, а [были они] в гостинице; возвратились в девять часов нетрезвыми; 3) в продолжение трех часов в промежутке между девятью с четвертью и двенадцатью с четвертью на 2-е октября бросали камнями в окна инспекторской квартиры и т.д.».

Резолюция митрополита Иоанникия: «Принять решительные меры к прекращению зла», ректор должен немедленно доносить о всех беспорядках, и все профессора должны принять участие в искоренении их.

Из записей видны частые случаи пьянства студентов и безобразия их. 19-го декабря 1894 года, например, три студента оскорбили жандарма и остались безнаказанными. В первом и втором часу ночи часто стучали в лаврские ворота, а на призыв лаврской администрации к порядку и на угрозу донести академическому начальству с удовольствием предлагали идти вместе к ректору Антонию. Академическое начальство, по-видимому, снисходительно относилось к студенческой нетрезвости. Прискорбный случай летом 1895 года с казенным студентом II курса Василием Самойловым (из Томской семинарии), который 26-го июня в московских торговых банях в номере с проституткою покушался на самоубийство⁷⁷⁹. Нет следов в академических делах. Приводятся затем факты неаккуратного посещения молитвы, богослужения и лекций. Причины последнего – чрезмерное значение сочинений, оцениваемых: семестровые в 4 раза и кандидатские в 12 раз сравнительно с устными ответами⁷⁸⁰. Запаздывание подачи сочинений – хронический недуг. Отлучки студентов из академического общежития не были урегулированы надлежащим образом, а многим, под предлогом болезни, выдавались даже казенные деньги на проезд от 5 даже до 18 рублей. Особенно часты подобные случаи с 1891 года. Митрополит Сергий не одобрил этого, «дабы не ослаблять больничной суммы». Тогда изменился способ выдачи: не «на проезд» писалось, а приписывалось в счет больничной суммы на лекарства. «Обходилось» распоряжение митрополита.

Обычаи в Академии: а) существование студенческой лавочки, которой заведовали восемь студентов, в качестве сведущих лиц по хозяйственной части, с большими полномочиями; б) выдача каждому студенту по 3 рубля в месяц вместо чаю и сахару, а взамен белья, платков и фуражек – по 15 рублей; в) по издавна установленному обычаю не было лекций ни накануне, ни на другой день праздника – 1-го октября; г) выдача хору из «негласных» сумм 40 рублей; л) угощение диспутантами студентов, для чего выдавалось по 20 рублей; е) предоставление студентам-неврастеникам пользоваться ваннами в академической бане не только в те дни, когда она приготовлялась для всех студентов, но и во всякое другое время. Вот главные особенности академической жизни, с которыми приходилось бороться бывшему инспектору Кириллу. К чести студентов нужно сказать, что они поддавались влиянию начальства, но начальство виновато – действовало не с подобающим тактом… В жизни студентов сразу захотели произвести заметный переворот. Тогда как Антоний (Храповицкий), овладев доверием студентов, влиял непосредственно, не придавая большого значения внешней дисциплине, а заботясь о поднятии значения личности студента в его собственном сознании, – при новых порядках [внимание] обращалось на внешнее легальное отношение студентов к их прямым обязанностям. При этом инспектор Кирилл оказался далеко не на высоте своего призвания в смысле опытного воспитателя, хотя, по-видимому, одушевлен был искренним желанием пользы. Внешне формальное отношение до надоедливости. Придирчивость. Бестактность. Различные примеры этого.

Характер отношений к новому ректору вполне еще не определился, но, во всяком случае, эти отношения будут далеко не таковы, как к Антонию. Это зависит главным образом от разницы взглядов двух начальников на постановку воспитательной части в Академии. Антоний близок к студентам, а этот – далек; прежде – постоянные послабления, а теперь – изредка. Ограничение теперь скоромной пиши в пост. В марте текущего года 38 пудов мяса и 2665 бутылей молока. Прежде – собеседования, теперь запрещены. В заключение – о студенческой библиотеке, в которой «светские книги».

По хозяйственной части найдено было ревизором тоже очень много беспорядков, но я не успел списать этой части отчета.

(Б)] Привожу далее в самом кратком извлечении «объяснение» Антония на ревизию. Надо сказать, что оно написано очень смело... Относительно неотмечания проступков в кондуите он пишет: «Сообщение справедливое, но не существенное». «Неправда», что проступки студентов не обсуждались. «Господином Нечаевым перечисляются проступки студентов, но в столь обшей форме, без указания степени их повторяемости, что сообщения эти остаются одинаково верными в том случае, если бы подобные проступки ежедневно повторялись, и в том, если бы однажды на протяжении пяти годов моей учебной службы». Просил доносить лаврскую администрацию о позднем возвращении студентов, но не доносили, – можно думать, что все это неправда. Лаврская администрация враждебна к Академии⁷⁸¹. Частые кляузы на нее в «Московских ведомостях», в «Русском слове»⁷⁸² (Православный = о. архимандрит Никон⁷⁸³, издатель «Троицкого листка»⁷⁸⁴). «Неправда», будто случай с жандармом остался безнаказанным. «Неправда», будто о студенте Самойлове не было донесено Его Высокопреосвященству, и дальнейшее ведение дела было буквальным выполнением воли Его Высокопреосвященства.

Против этого замечание митрополита Сергия: «Напротив, „буквальное‟ нарушение моей „воли‟. Я сказал, и ректор согласился, что распутный студент этот не должен быть в Духовной академии. Между тем дела о нем не начал и сам переведенный в Казанскую академию⁷⁸⁵, принял туда и Самойлова без предварительного сношения о нем с Правлением Московской академии».

«В последние годы своего управления Академией, – пишет Антоний, – я при помощи добрых людей, а наипаче – благодати Божией, достиг того, что посещение академического богослужения стало образцовым для любой Академии, несмотря на его полуторную продолжительность сравнительно с тем, что было раньше в Московской академии, и двойную сравнительно с тем, как велось оно в других академиях».

Замечание митрополита в конце этого объяснения: «Самохвальство, изворотливость и лживость суть отличительные черты этого объяснения».

[В)] Привожу наконец, тоже в извлечениях, протест профессоров.

«Отчет г. ревизора представляет в себе две стороны дела: указание причины, почему Академия найдена ревизиею в состоянии не вполне удовлетворительном, и указание недостатков или непорядков Академии по воспитательной и хозяйственной части за последние пять лет, т.е. за время управления ректора Академии архимандрита Антония...

Не имея намерения скрывать действительных недостатков Академии в том и другом отношении, члены Совета позволяют себе, однако же, заметить, что причина их заключается не в одном лишь том, в чем усматривает ее ревизия. И прежде всего, в отношении к воспитательной части, причины кроются гораздо глубже и дальше. Члены Совета с благодарным воспоминанием обращаются к тому времени в жизни МДА, когда эта Академия считалась и была самою благоустроенною, заявляя себя выдающимися деятелями в области науки, отличавшимися в то же время и высоконравственной, истинно христианской жизнью, когда ближайшие представители управления Академией – ректора и инспектора – были из лиц, в ней же получивших свое воспитание и образование, и потому вполне живших ее собственною жизнию, и когда воспитанники ее были предпочитаемы воспитанникам других высших учебных заведений. Стоявшие во главе управления Академиею лица обыкновенно были люди зрелые по уму и жизни, в строгом смысле люди науки, а некоторые из них, как, например, протоиерей А.В. Горский⁷⁸⁶, пользовались даже европейскою известностию по своей учености, и потому имели полный авторитет среди профессоров и студентов, пользовались их почтением и любовию. Между начальством и студентами тогда слагались особые отношения – отечески-попечительные, [с одной стороны], и сыновне-доверчивые, с другой стороны. Начальники смотрели на студента не как на школьника, а как на взрослого и зрелого юношу, способного самостоятельно понять и осмыслить свое положение и свои отношения и не нуждающегося, в большинстве случаев, в каких-либо особенных внешних побуждениях, в регламентации каждого его шага и поступка; смотрели на студента как на молодого человека, который через год или два сам станет учителем других или даже пастырем Церкви. Начальство желало и всеми мерами старалось возбудить, развить и воспитать в студенте чувство внутренней порядочности, благоприличия и нравственности, а потому было сознательно скупо на внешние предписания относительно жизни и благоповедения студентов, сознательно избегало часто, а тем более неумело вмешиваться во внутреннюю жизнь студенческую, давая широкое место самодеятельности юношей, доколе она не переходила в злоупотребления, в нарушение общего порядка. При всем том начальство тщательно следило за студенческою жизнью, знало все, что делалось между студентами, знало хорошо каждого студента, его достоинства и недостатки. Зорко следя за поведением студентов и заботливо искусно [удаляя] из жизни их все, что могло вредить чистоте и высоте их нравственной жизни, оно было верным, авторитетным руководителем и умственной жизни их. Не только в горе и нужде студент всегда смело шел к начальству, ища у него опоры, указания и помощи, но и в научных своих занятиях у того же начальства находил надлежащее руководство и указания. Таким образом с той и другой стороны устанавливалась крепкая нравственная и умственная связь, которая оказывала огромное воспитательное влияние на студентов, и, не исключая ни существования разных проступков в жизни студенческой, ни применения известных правил, требований и взысканий со стороны начальства в отношении к студентам, [начальство] вырабатывало, в общем, такую здоровую, плодотворную в воспитательном отношении атмосферу, которой нельзя не пожелать и для настоящего времени жизни академической в видах возможного устранения отмеченных ревизиею действительных непорядков в этом отношении.

1. Члены Совета, зная порядки лаврской жизни, недоумевают, какая лаврская администрация, кроме сторожей, могла быть у ворот Лавры в первом и втором часу ночи.

2. Относительно нерадивого посещения богослужений и молитв и неисправного посещения лекций члены Совета полагают, что в деле исполнения религиозных обязанностей надлежащее усердие в студентах не может быть возбуждаемо и поддерживаемо одними строго дисциплинарными требованиями посещать богослужение, утренние и вечерние молитвы. Для этого нужно религиозное воспитание, назидание как искренним, от сердца сказанным словом о предметах религии, так и добрым примером религиозного действования. Иначе создается формализм, безучастное отношение к молитве или даже решительное охлаждение к предметам религии. И не дисциплинарными мерами было вызвано отрадное явление говения 20 студентов в необычное время, а посещением о. Иоанном⁷⁸⁷. Подобное должно быть сказано и относительно мер к исправному посещению студентами лекций профессоров. Одни дисциплинарные меры приведут лишь к тому, что студенты будут приходить в аудитории, но вместо того, чтобы слушать лекции, будут читать книги или газеты, – результат едва ли желательный. Чтобы студенты слушали лекции охотно или, по крайней мере, в ясном сознании нужды в том, нужно, конечно, чтобы сами лекции имели высокий интерес, будили умственные силы их, затрагивали струны сердца. В нашей Академии издавна принято обращать особое внимание не столько на количество, сколько на качество познаний студентов, на их развитость, почему и придается в ней преимущественное значение сочинениям, а не устным ответам студентов. И перестраивать эту систему было бы основание лишь тогда, когда бы обозначилась неправильность и неудобность в самой сущности ее, а не по дисциплинарным только соображениям. Приснопамятные ректоры нашей Академии – архиепископ Филарет Черниговский⁷⁸⁸, Горский – не всегда взыскивали со студентов за непосещение лекций, если находили, что во время, назначенное на слушание лекций, они были увлечены разработкою действительной науки и серьезного вопроса.

3. Ответ на прежние отпуски студентов на каникулярное время до 10-го сентября. Профессоры извиняют это тем, что приемные экзамены продолжались более двух недель и лекции начинались после 8 сентября.

4. Ревизор осуждает существование студенческой лавочки; профессоры свидетельствуют, что торговой лавки нет, а есть шкаф для хранения продаваемых предметов, которые приобретаются «оптом в складчину».

5. Ревизор к числу непорядков относит выдачу денег вместо чая и белья; профессоры признают эту выдачу весьма желательною, ибо студенты не школьники, которым нельзя доверить трех рублей на чай; это – единственное средство у бедного студента для удовлетворения нужд; в случае замены денежной выдачи натуральною возникает множество пререканий между студентами, с одной стороны, и экономом и инспекциею – с другой.

6. Ревизор считает неправильным неназначение лекций накануне и на другой день академического праздника (1-го октября); члены Совета остаются в убеждении, что этот обычай может оказывать на питомцев благотворное воспитательное влияние.

7. Ревизор отметил, что для студентов готовилась скоромная пища даже и в Страстную седмицу, и в большом количестве (38 пудов мяса и 2665 бутылей молока); профессоры доказывают, что количество пре увеличено и что, во всяком случае, начальство, дозволявшее студентам пользоваться больничною пищею, не заслуживает осуждения.

8. Ревизор свидетельствует, что студенческая читальня состоит исключительно из светских книг; профессоры в этом его показании находят ошибку, которую объясняют тем, что он видел один только каталог, а их несколько».

Дальше идут не слишком основательные оправдания по хозяйственной части.

По поводу сего митрополит пишет Св. Синоду, что ни одному ходатайству профессоров удовлетворить не может... Заключение митрополита в донесении Синоду от 6-го ноября 1896 года: «Зло было бы не так велико, если бы протест профессоров был неизвестен для студентов; но сего невозможно и подумать. Открытого соглашения между теми и другими не могло состояться; но что профессоры захотели принять студентов под свою защиту и что студенты, в качестве притесняемых, охотно стали под их защиту, – в сем никакого нет сомнения. Иначе для чего профессоры приняли к своему разбирательству такие предметы, которые совсем не относятся к делам академического Совета?.. В суждениях своих они поставляли целию угождение студентам. По-видимому, для профессоров безразлично, будет ли существовать в Академии торговая лавка и нужно ли попускать употребление в больнице мяса в пост; они горячо защищают то и другое. Студенты очень довольны таким участием своих наставников. Заявление у них имеется, быть может, не в одной копии; по крайней мере оно им буквально известно... Положение начальника Академии самое жалкое. Боясь бунта, он и поныне допускает выдачу денег вместо вещей и вообще опасается применять правила, предложенные профессорам к исполнению, ибо сила их надорвана их же протестом. Помощников у него нет: ближайший к нему, правящий должность инспектора, оказался изменником. По смыслу профессорского протеста надобно во всем для студентов делать послабления и уступки. Ныне ректор, если хочет быть «приснопамятным», должен между другими качествами иметь и ту добродетель, чтобы не взыскивать со студентов за нехождение в классы»⁷⁸⁹.

Около этого же времени по поводу дел в Московской академии г. Мещерский в своем обычном «Дневнике» от 24-го января писал⁷⁹⁰: «Мне рассказывали сегодня о в высшей степени печальном явлении в стенах одной Духовной академии, свидетельствующем о том, до какой степени расшатался и понизился нравственный уровень нашей профессорской и вообще наставнической среды. Усмотрев, что в Духовной академии: 1) студенты не посещают лекций, 2) студенты не ходят по воскресеньям к обедне и 3) потребляется Великим постом огромное количество говядины, – епархиальное начальство потребовало на все замеченные им упущения объяснения от начальства академии. В ответ на это конференция академии, в полном составе профессоров, донесла епархиальному начальству, что: 1) в посещении студентами лекций не усматривается особенной необходимости, так как студенты предпочитают заниматься каждый отдельно; 2) в непосещении церкви студентами не усматривается ничего предосудительного, так как оно вполне зависит от свободы совести каждого студента, и 3) столь значительное потребление говядины объясняется тем, что, вероятно, она шла на пищу для больных (более 300 пудов!)... Ответы на другие пункты были в том же духе... Столь дерзкое и преисполненное глумления не только над епархиальным начальством, но и над самою Церковью ответное представление конференции академиею было представлено, как мне говорили, Св. Синоду на его обсуждение.

Как поступит Св. Синод с этим неслыханным в летописях наших духовных учебных заведений проявлением профессорами анархии, – неизвестно, но мне кажется, что лучше оставить академию, впредь до приискания способных и достойных, без всяких профессоров, чем оставить во главе юношества, готовящегося [идти к Божьему алтарю, хотя одного из них. В таком поступке наставников юношества, готовящегося]⁷⁹¹ быть учителями и духовниками народа, нет даже тени чего-либо ослабляющего вину, наоборот, тут все соединено для придания этому дерзновенному поступку самого возмутительного характера: хладнокровность, долгая обдуманность, сообщество и безграничная дерзость, соединенная с явным глумлением над Церковью. И если на такое действие взглянуть слабо или снисходительно, то что же будет происходить в других учебных заведениях?» ([Мещерский В.П., кн. Дневники ] Гражданин⁷⁹². 1897 г. № 8, [С. 21]).

Достойный ответ на это «сенсационное» известие дан в 5-м номере «Церковного вестника»⁷⁹³.

Неугомонный «князь» в своем «Дневнике» же от 30-го января отвечает: «Надо думать, что издатель „Церковного вестника‟ не принадлежит к новорожденному „Союзу писателей‟⁷⁹⁴, обещающему еще в младенчестве родить „суд чести‟⁷⁹⁵, ибо он, невзирая на то, что лгать вообще не хорошо, а журналу с заглавием „Церковный вестник‟ – непростительно, позволил себе самую наглую ложь, уверяя, что мое сообщение о возмутительном проявлении анархии в одной из наших духовных академий – неправда!

Такая выходка „Церковного вестника‟ меня вовсе не интересует по своему отношению ко мне в данном вопросе, а интересна она как знамение времени...

Казалось бы, что прежде меня заговорить с негодованием об этом возмутительном факте в стенах Духовной академии должен был бы журнал, именующий себя „Церковным вестником‟. И было, казалось бы, что сказать во имя духовных интересов Церкви и ее авторитета... Но „Церковный вестник‟ не только малодушно замолчал этот небывалый в летописях нашей Церкви факт, но осмелился на всю Россию выступить с заведомо лживым против моего сообщения опровержением, заявляя, что такого факта никогда не было...

С иезуитским лицемерием „Церковный вестник‟ остановился на цифре 300 пудов говядины, оспаривая эту цифру. Затем к лицемерию только подбавил недогадливость: ясно, что эта цифра была опечатка, и читать надо было не 300, а 30, цифра достаточно почтенная без второго ноля, ибо составляет 1200 фунтов говядины на семь недель Великого поста!..

И точно дело в количестве фунтов мяса, а не в той неслыханной и возмутительной дерзости, с которою позволил себе Совет академии глумление над Церковью, над религией, над нравственностью в своем ответе своему епископу...

Ибо повторяю, что все это с начала до конца мною написанное об этом эпизоде (кроме опечатки лишнего ноля) есть чистейшая и буквальная правда... Не то что в Духовной академии, но у нас, в училище правоведения, мы обязаны были ходить на лекции, ходить по воскресеньям к обедне и поститься Великим постом. И вдруг в 1897 году в России дано русским людям узнать, что гг. профессора духовных академий осмеливаются объявлять не только своему епископу, но ему для передачи Св. Синоду, что для студентов академии не обязательно ни ходить в церковь, ни ходить в классы! Я удивляюсь только, что для полноты факта конференция Духовной академии не прибавила, что и царскую власть чтить студентам академии – не обязательно...» ([Там же]. № 10. [С. 20]).

В 13-м номере того же «Гражданина» один из студентов пишет: «Позвольте одному из постоянных Ваших читателей и почитателей вставить свое слово в Вашу полемику с «Церковным вестником» из-за академии. Суть дела вовсе не в том, будто студенты академии съели 30 пудов мяса в пост; дело в той лжи, какою переполнены все хозяйственные отчеты академии. Судите сами: возможное ли дело, например, истребить 270 пудов чернослива и 50 пудов кишмишу в течение Великого поста? А сие количество значится в отчетах... Что же это значит? А то, что книги сочиняются секретарем и экономом лишь бы для того, чтобы свести концы с концами в расходе сумм; на деле же суммы расходуются часто вовсе не на то, на что назначены: вместо провизии – мебель, или же провизия, но употребленная на обеды профессоров по разным случаям, и т.п. Вся ошибка в том, что эконом записал мясо в такой месяц, когда мяса не едят, – проврался, значит!

В этом, конечно, сознаваться неудобно, и вот ложь покрывается ложью...

Что же до храма Божия и лекций, то правды не задразнишь: лучшие студенты осуждают своих товарищей в этом грехе...»⁷⁹⁶

Из приведенного, кажется, можно понять, в каком состоянии находились московские академические дела. Они и служили предметом разговора при посещении различных высших светских и духовных персон. Был у меня и заваривший всю кашу ревизор П.И. Нечаев. Он мне лично рассказал свои впечатления от ревизии Московской академии. Из разговора с ним я понял, что его положение как ревизора было обоюдоострое: между Московским митрополитом, с одной стороны, и Саблером et tutti quanti⁷⁹⁷ – с другой. Источником всех нестроений в Академии митрополит считал Антония, на место которого он и назначил своего Лаврентия. Но, с другой стороны, Антоний пользуется покровительством Саблер... Вот тут и избрано козлом отпущения третье лицо – инспектор Кирилл, на которого все шишки и повалились... С кем бы ни приходилось мне говорить, почти все считают виновником расшатанности Академии о. Антония, воздавая, впрочем, должное его личным качествам, но не административному такту.

С далеко не радостными мыслями возвратился я в Новгород, чтобы скорее оттуда уехать... 2-го февраля, в храмовый праздник одной из монастырских церквей, последний раз служил я в своем монастыре. Служение было архиерейское (преосвященный Арсений⁷⁹⁸). В этот же день было официальное прощание с представителями города – губернатором, городским головою⁷⁹⁹ и другими, и с духовенством. Затем, 4-го февраля, семинарская корпорация устроила мне обед и поднесла альбом. Еще раньше, 30-го января, прощался я с учениками, поднесли мне икону преподобного Антония Римлянина.

Проводы из Новгорода я не буду описывать, они описаны кем-то в «Новгородских епархиальных ведомостях»⁸⁰⁰ и сделаны отдельным оттиском.

5-го февраля я оставил Новгород, быть может навсегда. Я не прямо поехал к месту нового назначения, а сначала решил погостить с недельку у брата – в Ярославле.

В Академию приехал утром – 16-го февраля, в воскресенье. Не буду я описывать первые впечатления от Академии, первых шагов моей деятельности. Надеюсь, буду помнить их до конца своей жизни. Скажу только, что было слишком тяжело... Я ничего не вносил в мой дневник со времени моего приезда в Академию до начала нынешнего учебного года.

1–е сентября. Сегодня в нашей Академии был молебен пред началом занятий в наступающем учебном году или, вернее говоря, два молебна: один в академической церкви, а другой – в Троицком соборе пред мощами преподобного Сергия. Первый молебен служил отец ректор со студентами в священном сане, а второй – я с теми же священнослужителями. После молебна была закуска в квартире ректора, на которой присутствовали все профессора. Студенты еще далеко не все приехали – около трети прежних курсов (человек 50) и все вновь поступившие. Поступило 54 человека, из них четыре – без экзамена: один окончивший курс Петербургского университета (Бех)⁸⁰¹ и три иностранца. Приезжало держать экзамены 62 человека.

Итак, завтра начало занятий. Что-то покажет грядущий год? Дай Господи, чтобы все благополучно было! Кажется, для этого все сделано⁸⁰².

2–е сентября – 10-е ноября. Почти два с половиною месяца уже прошло со дня начала занятий, а я ничего не записал сюда, хотя много передумал за это время, много пережил... Теперь для памяти напишу кое-что конспектообразно.

25-го сентября, в день памяти кончины преподобного Сергия, я служил в Троицком соборе вместе с митрополитом. Сослужащими были: отец ректор Академии, о. ректор Вифанской семинарии архимандрит Трифон (Туркестанов)⁸⁰³, отец наместник Лавры⁸⁰⁴ и два чередных иеромонаха. На праздник приехал также Великий князь, генерал-губернатор московский Сергий Александрович и Великая княгиня Елизавета Федоровна⁸⁰⁵. Был также московский губернатор Булыгин⁸⁰⁶, правитель канцелярией генерал-губернатора и еще какие-то чины. Великий князь с княгинею приехали накануне в одиннадцать часов и ночевали в митрополичьих покоях, а митрополит в эту ночь отдыхал у наместника. После литургии мы трапезовали с Великим князем, княгинею и приезжими гостями в митрополичьих покоях. Митрополит представлял нас высоким гостям. Целовались рука в руку. За обедом митрополит почти все время разговаривал с княгинею, которая довольно порядочно говорит по-русски. Княгиня – очень моложавая.

В воскресенье – 28-го – был обед у митрополита для старшей лаврской братии и нас, ученых монахов. Митрополит – стар и немощен, хотя старается бодриться. Теперь, за столом, он был в некотором ударе, если так можно про него выразиться, принимая во внимание его всегдашние ровность, выдержанность, осторожность, тактичность, как и подобает такому великому сановнику. Вспоминал он про академическую жизнь своего времени, о митрополите Филарете⁸⁰⁷. Правда, воспоминания не слишком характерные. Хотя один рассказ о предусмотрительности тогдашнего академического начальства по поводу денежных наград студентов довольно характерный. Начальство, выдавая деньги лучшим студентам в награду, указывало на какие потребности они должны идти, именно: «на нужное и полезное». При этом митрополит произносил с особым акцентом слово «полезное» с ударением на букве «о». При прощании митрополит разрешил нам приезжать в Москву на непродолжительное время по делам, конечно, не испрашивая предварительно на это соизволения его, как это было до сих пор. Такая любезность его несколько поразила нас. А ко мне лично обратился с приглашением побывать в Москве и послужить вместе с ним. Поблагодаривши, я ответил, что постараюсь воспользоваться этим приглашением после 1-го октября, когда жизнь студенческая войдет в колею после праздника.

1-е октября – храмовый праздник в нашей Академии, а вместе с тем и день акта⁸⁰⁸, день нестесняемого веселья (понимай – пьянства) для студентов, а попутно и день расплаты с начальством. Накануне было всенощное бдение: на литию я выходил, а на величание⁸⁰⁹ – отец ректор. В самый день праздника совершал литургию и молебен отец ректор со студентами в духовном сане; а я так и не служил: нехорошо служить вместе двум архимандритам. После служения мы – я и ректор – поздравили студентов с праздником в столовой. Спустя полчаса после студенческого обеда был акт, на котором, кроме академической корпорации, были: корпорация Вифанской семинарии, представители Московской семинарии⁸¹⁰, профессора университета: А.С. Павлов, известный канонист и почетный член нашей Академии, A.П. Лебедев, бывший профессор нашей Академии, Е.Е. Голубинский, известный историк⁸¹¹, и другие. Речь читал ординарный профессор М.Д. Муретов «О переводе Нового Завета святителем Алексием»⁸¹². Речь весьма серьезная и дельная, но читана была очень плохо, так что «публика» едва ли оценила достоинства ее. Затем был прочитан отчет, пропет концерт Бортнянского «Господь просвещение мое». После этого в квартире ректора состоялся обед, прошедший довольно весело. Были, по обыкновению, тосты. Довольно оригинальным был тост профессора Павлова, который в посвящении академического храма имени Богородицы Марии – Святой Девы усмотрел предназначение науки вообще и богословской в частности быть чистою, девственною... Обед кончился в четыре часа, все разошлись; отправился и я в свою квартиру; помню, на душе было очень скверно. До меня уже начало доноситься веселие студентов. Традиционное, и притом стихийное, веселие. Пусть их веселятся, лишь бы не было каких-либо безобразий. В часов восемь-десять был самый разгар веселья: вся Академия, можно сказать, была пьяна. Тут существуют какие-то особые обычаи: каждый курс устраивает выпивку и взаимно поздравляются, переходя из комнат в комнаты. В это же время студенты старших трех курсов знакомятся со студентами первого курса, принимают их, так сказать, в свою среду и знакомят с традициями академическими... Обыкновенно в этот день, как мы сказали, бывает расплата с начальством, и преимущественно достается, конечно, инспектору, т.е. окнам квартиры его. В этот день, кажется в 1890 году, студенты разнесли квартиру бывшего тогда инспектора Антония (Коржавина), ныне епископа Тобольского; в этот же день, кажется, разбили окна и одному из моих предшественников иеромонаху Кириллу, ныне ректору Казанской семинарии; вообще, в этот день студенты бывают воинственно настроены. По правде сказать, я подобных скандалов не боялся, потому что все-таки надеялся на благородство молодежи, к которой я относился, кажется, хорошо и потому не подавал никакого повода к подобным буйствам. Надежда меня не обманула. Все обошлось благополучно сравнительно: «пили, но никого не побили», по выражению митрополита Сергия. (В бытность мою у него в средине октября, он спросил меня: «Как прошел первый день октября?» Я ответил: «Довольно благополучно в общем; только студенты усердно пили». «Пили, но никого не побили?» – спросил он,)

После 1-го октября среди студентов пошли волнения и сходки по поводу репетиций. Дело в том, что по предложению ректора в конце прошлого года была составлена комиссия из трех профессоров для выработки правил ведения репетиций, положенных по уставу, но до сих пор не введенных. Правила были выработаны в таком роде, что студенты должны два раза в году – пред Рождеством и Пасхою – сдавать репетиции, а профессоры должны представлять баллы об их (студентов) успехах⁸¹³. Помнится, тогда же некоторыми профессорами высказаны были опасения относительно массового отказа студентов от сдачи репетиций, некоторые осторожно высказывали несочувствие, некоторые усматривали в репетициях затею ректора, посягающего на научную свободу (вернее, – произвол!) профессоров и студентов... Одним словом, – кто в лес, кто и по дрова, но большинство – в разные стороны. Хотя, по правде сказать, никто и не предполагал встретить такого протеста со стороны студентов, с каким пришлось встретиться в нынешнем году при попытке ввести репетиции. Митрополит, очень осторожный вообще, написал на журнале о репетициях: «Ввести их в виде опыта»⁸¹⁴. Опыт, как кажется, будет неудачным, и именно благодаря разногласию профессоров, чем и пользуются студенты.

С 18-го по 23-е октября я гостил в Москве; квартира моя была у ректора Московской семинарии архимандрита Парфения (Левицкого)⁸¹⁵, моего приятеля еще по Академии Киевской (он выпускник 1884 года), а затем, в бытность его до каникул ректором Вифанской семинарии, мы еще более сдружились. 19-го, в воскресенье, я служил в семинарской церкви. Вся обстановка церкви мне очень понравилась; поют очень хорошо; можно наслаждаться общим пением. Выходит нечто грандиозное, величественное, трогательное. Если бы везде так пела масса семинаристов, то была бы впоследствии великая польза для народа. 20-го с митрополитом служил панихиду по Императору Александре III⁸¹⁶ в Архангельском соборе; 21-го, в день восшествия на престол Императора ныне царствующего⁸¹⁷, вместе с митрополитом служил в Успенском соборе. 22-го имел служить в Казанском соборе тоже с митрополитом; но митрополит не мог служить по болезни, происходящей от бессонницы, – посему и я не служил. Молебен служил в семинарской церкви. За это время я был у митрополита раза четыре и раз обедал с ним одним только. Он был со мною чрезвычайно любезен, откровенен... т.е. таким, каким редко приходится бывать подобным ему высоким лицам. Я думаю, эта любезность и внимание из-за Новгорода, откуда меня насильно увели... Митрополит весьма определенно говорил о скором назначении меня ректором Академии; но что препятствием служило и теперь может замедлить – неимение инспектора вместо меня. Это, положим, правда отчасти; хотя можно найти исполняющего должность инспектора на время. Потом как будто оправдывался тем, что нет теперь архиерейского места для ректора. А между тем недавно сколько их было?! Вообще, митрополита теперь ловко объезжают и мнения его не спрашивают.

Митрополит – уже дряхлый; в разговоре часто дремлет. При прощании подарил мне очень изящные четки.

В Москве я отдохнул душою в беседах с о. Парфением, вдали от беспокойной академической жизни успокоился, освежился... Прибыл в Академию и застал здесь маленькие беспорядки. Народился в мое отсутствие так называемый «швейцарский» или «смотрительский» вопрос. Дело в том, что отец ректор, по доносу смотрителя над служителями⁸¹⁸, конфисковал табачные гильзы, принесенные в пятый номер двумя разносчиками. Следствием этого было немедленное увольнение швейцаров, допустивших в здание этих разносчиков. Студенты заступились за них, желая оставить их на месте, а смотрителя, как ректорского шпиона, уволить. Была отправлена депутация к ректору из дежурных. Ректор прогнал ее. Составилась сходка, окончившаяся кошачьим концертом по адресу ректора. Вот какие дела творятся! Конечно, тут есть общая подкладка вообще недовольства студентов ректором, усилившаяся еще вопросом о репетиторстве, якобы возбужденным ректором. Но, с другой стороны, ректор часто вмешивается в такие дела, которые составляют непосредственную «компетенцию» эконома, что роняет его, [ректора], достоинство. Такое прискорбное для всех нас явление в студенческой среде было, конечно, особенно тяжелым для ректора. Он теперь открыто высказывал тяготу своим положением и недовольство митрополитом, который обманул его, сказавши, что он пробудет на ректорстве не более полугода, а теперь уже идет третий год. Действительно, в течение этого времени, как только открывалась какая-нибудь архиерейская вакансия, людская «fama»⁸¹⁹ настойчиво назначала нашего ректора; такая «fama» особенно усилилась после каникул, когда ожидались назначения, вызванные смертью Казанского Владимира⁸²⁰. По правде сказать, и ректор был слишком уверен в какой-нибудь перемене в его положении... Все это и отражалось на настроении ректора... который намекал мне в беседе с митрополитом поговорить об этом. Случай скоро и представился. На 2-е ноября я приглашен был о. Парфением послужить в день акта в семинарской церкви, на что я с удовольствием согласился, будучи вместе с тем и в качестве депутата от Академии. С вокзала заехал прямо к митрополиту в начале пятого часа вечера 1-го ноября, в субботу. Здесь узнаю, что сейчас у Владыки будет В.К. Саблер, «откуда-то едущий». Во всяком случае, Владыка меня принял; но не успел я и пяти минут побыть у него, как доложили о приезде Саблера. Владыка отпустил меня, сказавши, что завтра позовет меня к себе. Поехал я к о. Парфению, которого не застал дома: он, получивши сведения из канцелярии митрополита о приезде Саблера, искал его по гостиницам и частным домам, где он обыкновенно бывает, чтобы пригласить его завтра на акт. Подобная погоня за Саблером, говорил мне потом о. Парфений, заведена здесь его предшественником, о. Климентом⁸²¹, теперь начальником миссии в Риме, который потому и пользуется большою беневоленциею⁸²² Саблера и K⁰. Скоро приехал и о. Парфений, которому я передал поручение митрополита, чтобы он приехал к нему и попросил Саблера к себе – на акт. Так о. Парфений и сделал, и Саблер согласился. На всенощном [бдении] я выходил на литию, а о. Парфений – на величание. С большим удовольствием и без устали простоял я всенощную, продолжавшуюся до начала десятого. Я опять наслаждался величественным общим пением более 800 семинаристов, пением с канонархом⁸²³. Мне вспомнилось и взгрустнулось подобное пение у меня в Новгороде; и затем сравнил я и плохое пение в Академии, и опять взгрустнулось, – только по другой причине... На другой день была архиерейская служба: служил преосвященный Нафанаил (кажется, Соборов), бывший Архангельский⁸²⁴, затем о. Парфений, я и преподаватели Семинарии в духовном сане. Все время с начала до конца был В.К. Саблер. По окончании литургии и молебна был акт, на котором было очень много публики и именитого московского духовенства с «иконостасом» на груди. Величественная и обширная зала с удобством вмещала такое большое количество народа. Пред началом акта В.К. Саблер сказал блестящую речь, в которой он восхваляя Московскую семинарию как издавна славящуюся хорошим церковным пением, говорил вообще о благотворном влиянии и значении церковного пения в религиозно-просветительном отношении. На акте произвело очень хорошее впечатление пение всею семинариею предначинательного псалма⁸²⁵, обиходное, но в очень оригинальной и строго выдержанной в церковном духе композиции преподавателя Семинарии В.Ф. Комарова⁸²⁶, который сам же и управлял.

После акта я «удостоился» аудиенции непродолжительной у Саблера, который спросил меня, все ли благополучно в Академии. Я ответил, что «приблизительно» спокойно, особых волнений нет и что-то в этом роде… Он сказал, что в Киевской академии неспокойно, несколько раз били окна о. инспектору Димитрию (Ковальницкому), что он туда специально ездил, говорил речь студентам и пригрозил, что если они не успокоятся, то Академия будет закрыта. На это я заметил:

– Напрасно не закрыли Академию хотя на короткое время. Неужели ожидать, чтобы смертоубийство было? Ведь, пожалуй, дождемся этого, если подобные безобразия будут оставаться безнаказанными.

Он также сказал, что о. Димитрий подал в отставку, но что его просят остаться.

– По всей вероятности, – говорил Саблер, – о. Димитрия сделают ректором Киевской академии, инспектором – профессора той же Академии иеромонаха Платона, а преосвященного Сильвестра на покой⁸²⁷.

В заключение сказал, что Владыка митрополит обо мне очень хорошего мнения, что он меня желает иметь ректором Академии, но затрудняется выбором инспектора. Покорно благодарим! Эту ректуру сделали для меня чем-то вроде приманки...

Вечером в пять часов позвал меня к себе митрополит. По обыкновению, ласков, любезен, вежлив. Спрашивал об академических делах. Я ему все откровенно рассказал. Указал между прочим ему на ненормальность неопределенного положения нашего – моего и ректора, положения, созданного им же: ректору, при его назначении, сказал, что он не более полугода будет в Академии, мне – то же самое. Об этом и все знают. И что же? Сколько времени прошло, а неопределенное положение таким же и осталось. Разве может быть от этого какая польза для дела?

Я говорил митрополиту:

– О себе, Владыко, ничего не скажу, ибо по вашим словам, только что сказанным, вижу, что мне рано или поздно не миновать начальнической чаши в Академии; но ректора-то зачем держать в таком положении? В прошлом году вы мне же говорили, что ректор устал, тяготится и т.п. Такое неопределенное положение вредно отзывается на деле.

– Я вас готов хоть сейчас сделать ректором; дайте мне инспектора, – ответил он.

Я сказал, что мой помощник о. Иннокентий мог бы быть инспектором; но, во-первых, он не магистр, хотя пишет, а во-вторых, я еще не совсем уверен в нем.

– В таком случае, – закончил я, – прошу, Владыко, оставить дело так, как есть. Я, слава Богу, несколько привык к инспекторству, студенты тоже несколько попривыкли ко мне. А если меня назначат ректором, а инспектора у меня не будет, – тогда гораздо хуже будет.

Он ответил, что подумает, как устроить дело... А я теперь искренне желаю, чтобы, по крайней мере, до каникул не было никакой перемены. Увидим, что будет.

Аудиенция моя с митрополитом, продолжавшаяся около часа, была прервана извещением о приезде Саблера для прощального визита. Я откланялся митрополиту, напутствуемый его благословением и благожеланиями. Замечу при этом, что меня настолько поразила и удивила такая ажитация митрополита при вести о приезде Саблера. Неужели и митрополиты находятся в зависимости от Владимиров Карловичей?.. К сожалению, кажется так, – может быть, не сознавая этого, а может быть, самообольщаясь только отсутствием зависимости. А Владимиры Карловичи, пользуясь этим, а также старческой немощью митрополитов, втихомолку делают какие им угодно дела в Церкви. Митрополитам остается только брюзжать и втихомолку высказывать неудовольствие по поводу тех или иных явлений в Церкви. Например, митрополит Сергий в разговоре со мною да и с другими подчиненными возмущается посвящением в архиереи слишком молодых: «Бог знает, что делают: мальчишек посвящают в архиереи», – или что-нибудь вроде этого. И так говорит митрополит, один из первых членов Синода, не будучи в состоянии что-либо сделать...

15–е ноября. Недавно (12-го числа) был диспут магистерский преподавателя Вологодской семинарии Тюрнина, защищавшего свое сочинение о книге пророка Софонии⁸²⁸. Оппонентами были: доцент В.Н. Мышцын⁸²⁹ и исполняющий должность доцента П.В. Тихомиров⁸³⁰. В общем, диспут прошел довольно хорошо, хотя неоживленно вследствие природного недостатка диспутанта, заикания. Но тут вышел маленький инцидент. Один из оппонентов – Тихомиров – в число заслуг диспутанту поставил, между прочим, его «неблагоговейное» отношение к тексту. Такая похвала, в сущности хуже всякого хуления, была, надо полагать, сказана в том смысле, что автор хорошо сделал, критически относясь к тексту и восстанавливая правильное чтение его. Во всяком случае, эта фраза на многих произвела нехорошее впечатление. На третий день ректор получил анонимное письмо приблизительно такого содержания; диспут-де г. Тюрнина произвел на многих студентов очень неприятное впечатление. Говорить то, что сказано было Тихомировым, можно не в высшей православной школе, а разве в атеистическом заведении. С детства мы привыкли относиться с благоговением к Слову Божию, а тут профессор похваляет отсутствие благоговения как препятствующее научным изысканиям. Вот к чему ведет погоня за фразою, желание дешевой популярности... Если все это останется без последствий, то об этом будет доведено до сведения митрополита. Подписано: студент, один из многих.

Конечно, писать анонимные письма – безнравственно, но нехорошо, необдуманно поступил и Тихомиров, ляпнувший такую фразу. Нужно быть слишком осторожными в выражениях нам, педагогам, а то какое-нибудь слово, сказанное даже без всякого умысла, может быть искрою, попавшею в какое-нибудь взрывчатое вещество... Ректор призывал к себе Тихомирова и беседовал по этому поводу. Тихомиров слишком волновался и говорил, что побеседует об этом со студентами. Напрасно! Этим только можно раздуть эту историю и повредить себе, – что, конечно, нежелательно, особенно теперь, когда он думает перейти на философию.

20—21—е ноября. Беседовал с двумя студентами IV курса – Д.Лебедевым и С. Белавенцевым⁸³¹, неоднократно замеченными в пьянстве. Сознают свой проступок, но не считают его особенно важным. Приходилось волноваться, просить, угрожать... Ах, как трудно!.. Да, в нашей Академии любят попить...

22–е ноября – суббота. На днях получено мною от моего племянника⁸³², студента I курса Киевской академии, очень характерное письмо относительно бывших беспорядков там. Приведу его без всяких комментариев, как выражение взгляда студентов на те или иные явления академической жизни. Вот оно:

«Повесть временных лет: откуда есть пошли⁸³³ у нас, в Академии, смуты, волнения и нестроения и како стали быть. (Летопись.)

Нелегкая задача предстоит мне в этом письме, так как в высшей степени трудно и даже почти немыслимо ориентироваться в этом бурном и, пожалуй, мутном потоке, какой представляет собою академическая жизнь в настоящее время. Но, несмотря на всю трудность, я должен исполнить Ваше желание – сообщить о тех беспорядках, которые, к сожалению, имели место в нашей Академии в этом году. Начну свое повествование ab ovo⁸³⁴.

Как Вам известно, о. Димитрий вступил в должность инспектора три года тому назад. Предшественником его в этой должности был о. И. Корольков. Как совершилась эта перемена, об этом я не стану распространяться, потому что история эта, наделавшая в свое время много шуму, без сомнения, Вам хорошо известна⁸³⁵. Скажу только, что вступление в должность инспектора о. Димитрия было встречено всеми студентами с большою радостью. Но радость эта, к сожалению, оказалась преждевременной и скоро сменилась разочарованием. Прекрасный и любимый всеми профессор в роли инспектора оказался человеком грубым и до крайности требовательным, чем и вызвал скоро против себя общее недовольство со стороны студентов. Sic traditur⁸³⁶, потому что меня в то время в Академии не было, и я пишу это по устному преданию. Студенты из мягких рук Королькова попали в ежовые рукавицы о. Димитрия: со всех сторон надзор, за все, за всякую мелочь отчет, объяснение, а затем выговоры, четверки по поведению и нередко исключение из Академии. Говорят, что за последние три года из Киевской академии было уволено гораздо больше студентов, чем из всех остальных, взятых даже в общей сложности. Благо еще, что есть Казанская академия, ректор которой, человек в высшей степени гуманный, не отказывал в приеме этим несчастным жертвам димитриевского режима, за что его Академия и удостоилась названия помойной ямы, для которой якобы и закон не писан. Говорят, были случаи, когда инспектор прямо выгонял из своей квартиры студентов со словами: «Пошлите вон!» Но этого мало: прикрываясь его авторитетом и подражая ему, помощники его (собственно, один из них) и даже служители (!) позволяли и позволяют себе очень часто грубо обращаться со студентами. Многое из этого сообщили мне еще до поступления в Академию. Но признаться, я не хотел верить и прямо не верил этим рассказам; я никак не мог допустить, чтобы в Академии, в этом высшем рассаднике духовного просвещения, могли иметь место такие факты и явления, которые даже в семинариях не особенно часто встречаются. Но уже на пороге, так сказать, Академии я имел возможность убедиться, что все слышанное мною раньше, к сожалению, сущая правда.

Так, 14-го или 15-го августа (хорошо не помню) человек пятнадцать, в том числе и я, приехавшие держать экзамены в Академии, пошли представляться о. инспектору. Один из нас, на беду, был в пиджаке. Без сомнения, являться к начальнику в пиджаке неприлично, но и распушить за это человека, кричать на него, кажется, тоже не особенно... Затем этот же самый пиджачник за время экзаменов имел еще какое-то столкновение с инспектором (кажется, за бакенбарды). И что же? Несмотря на то, что этот субъект выдержал приемные испытания, и даже довольно хорошо (14-м по разряду)⁸³⁷, он не принят в Академию, так как «пиджачникам место не здесь». Понятно, этим было брошено зерно недовольства и в среду студентов-новичков. Затем не прошло и месяца, как совершилось другое событие, которое, можно сказать, и послужило главным поводом к волнениям. История его такова. Компания студентов, между которыми был и один с 1 курса, подгуляла где-то в городе и вечерком навеселе возвращалась в Академию. Случись на беду той улицей, по которой шла эта честная компания, проезжать какому-то священнику деревенскому. Студент 1 курса, более других выпивший или, по крайней мере, более других пьяный, ни с того ни с сего ударил священника палкой. Видя, что дело плохо, компания постаралась как можно скорее скрыться. Остался на месте только виновник этого безобразия и еще один студент III курса, который, предвидя печальный исход этого дела, надеялся как-нибудь потушить этот скандал мирным путем. Но его старания остались безуспешными; явилась полиция, забрала их всех в участок, составили протокол, дело перешло в Академию, и оба студента были немедленно исключены: один (буян) без поведения, а другой с четверкой. Против исключения первого никто из студентов ничего не имел да и не мог иметь, и поверьте, если бы его отдали на суд студентов, то студенты сами, без сомнения, выгнали [бы] его из своей среды. Будьте уверены, что нравственное чувство у этих юношей не настолько уже заглохло, их сердце не настолько одебелело⁸³⁸, чтобы они не могли уже возмущаться подобными, поистине возмутительными фактами и явлениями. Но зато исключение другого вызвало недовольство со стороны студентов, особенно его сотоварищей III курса. За что, в самом деле, его уволили? Он ведь не буянил, не дебоширничал. Напротив, он прекрасно сознавал, что его компаньон совершил дурной поступок; он сознавал, что честь Академии, честь студентов сильно пострадает, если об этом станет известно полиции, а затем, разумеется, и городу. Поэтому он и хотел как-нибудь потушить скандал без посредства полиции; он взывал к великодушию оскорбленного, напоминал ему о христианской всепрощающей любви, указывал на пример Спасителя. Но все напрасно: погибает виновник, а вместе с ним и миротворец. Сам священник, когда узнал об этом, сожалел, что не послушался его. Когда товарищи его пошли просить инспектора не увольнять его из Академии, а наказать только, они получили в ответ: «Или он, или я». Вывод отсюда понятный!

Наконец, к этому приблизительно времени относится еще один факт, имеющий также важное значение в истории волнений. Еще до увольнения этих студентов в Академии среди студентов был учрежден сбор в пользу недостаточных учениц Фундуклеевской женской гимназии. Собрали 30 рублей, послали их директору гимназии, правда, без ведома инспекции. И вот, когда студенты начали волноваться, уже после исключения тех студентов, деньги эти были потребованы от гимназии нашим начальством обратно как незаконно, во-первых, собранные студентами, а во-вторых, как собранные с целью устроить демонстрацию инспектору этим самым сбором. Деньги, разумеется, были присланы в Академию и отданы студентам. Но после этого просто и на улицу нельзя было выходить, так как насмешки и остроты сыпались со всех сторон по адресу студентов. Рассказывают такой факт: нескол ко человек академистов проходили по улице; к ним обратился нищий с просьбой о милостыне; они прошли мимо, а шедший позади студент университета заметил нищему, что студенты Академии не могут давать милостыню без разрешения своей инспекции. Больно, понятно, было слышать такое довольно справедливое замечание. Таким образом, к прежним прибавилась еще одна причина недовольства инспектором.

Указанные до сих пор причины можно назвать внешними; но помимо внешних, без сомнения, есть и внутренние, чисто психологические причины. Без сомнения, меры о. инспектора направлялись к тому, что бы возможно более стеснить и ограничить свободу студентов, но, как известно, всякое стремление ограничить свободу воли вызывает с ее стороны реакцию, и чем сильнее попытка ограничения, с одной стороны, и чем развитее человек, с другой, тем сильнее бывает и эта самая реакция. Таким образом, можно смотреть на эти волнения как на явление естественное, как на протест самой природы человека против насилия ее.

В чем состояли самые беспорядки? Состояли они в том, что один или два (неизвестно кто и сколько) студента раза четыре разбивали отцу инспектору окна камнями. Правда, орудие – очень не изящное, недостойное студента, но за неимением гербовой часто пишут на простой. Коллективные жалобы со стороны студентов не принимаются, оставалось одно орудие – камень. После двукратного стеклобития назначена была следственная комиссия из пяти профессоров; но, несмотря на все старания ее, виновник не был найден; а не был он найден по той простой причине, что он и тогда и теперь остается неизвестным самим студентам.

Комиссия, не найдя виновного, ограничилась тем, что пригрозила закрыть Академию, если беспорядки еще повторятся. Но угрозы не повлияли: в тот же самый день, как была изречена угроза, окно снова было разбито в квартире отца инспектора. Тогда сообщили об этих беспорядках Св. Синоду, и в Киев приехал В.К. Саблер. Студенты дума ли, что начнется следствие, допросы, но ничего подобного не было, Владимир Карлович явился в Академию, осмотрел здание, ходил по комнатам и в заключение велел студентам собраться в зал, куда явился и он сам в сопровождении всей профессорской корпорации. Здесь он обратился к студентам с речью, в которой указал на идеал юноши христианского, говорил о необходимости самоусовершенствования для человека, выставил нам в пример студентов Кембриджского и Оксфордского университетов⁸³⁹ и т.п. Речь его была очень длинная и трогательная, произношение просто артистическое. В заключение, как и следовало ожидать, он коснулся и тех беспорядков, которые произошли в нашей Академии в этом году. Сказал, что все, происшедшее доселе, предает забвению и сдает, так сказать, в архив, выразив надежду, что беспорядки больше не повторятся, «а если еще раз повторятся, то Академия будет закрыта». Это – буквальные слова Владимира Карловича, сказанные с замечательным апломбом.

Но при этом чуть-чуть не произошел скандал. Еще во время речи, когда он упомянул имя о. Димитрия, студенты начали кашлять, а некоторые даже гудеть; когда же он в конце речи произнес многолетие митрополиту, преосвященному Сильвестру и отцу инспектору, то студенты ответили молчанием. Это таинственное молчание, продолжавшееся около минуты, смутило как Саблера, так и профессоров, и не знаю, чем бы это окончилось, если бы один из студентов не начал петь «Многая лета». Его поддержали еще два-три студента, а остальные все как будто набрали воды в рот. После этого жиденького и на разные тоны пропетого многолетия Владимир Карлович вышел из залы, а к вечеру выехал совсем из Киева в Питер.

Теперь наступило полнейшее затишье: с одной стороны, без сомнения, на студентов повлияла угроза, а с другой – нет никакою повода для дальнейших беспорядков, так как отец инспектор заметно изменил свои отношения к студентам, и если он всегда будет так относиться к студентам, как теперь, то я уверен, что жизнь Академии снова получит мирное и спокойное течение. И дал бы Бог, а то, поверьте, эти беспорядки сильно расстраивают и мешают спокойно заниматься делом. Что касается лично меня, то, нужно сказать, я враг этих волнений. Я, насколько Вы знаете, по природе своей консерватор, а главное, не забываю никогда слов апостола Павла, что не только власть, но и сущие во власти, т.е. ее представители, от Бога учинены суть… 1897 года. Ноября 11-го дня»⁸⁴⁰.

1–е декабря. Понедельник. Сегодня был обычный месячный Совет. Прочитан синодальный указ об утверждении в степени доктора церковного права профессора В.Ф. Кипарисова за его сочинение «О церковной дисциплине»⁸⁴¹. Возведен в звание заслуженного ординарного профессора Н.Ф. Каптерев⁸⁴². Из доцентов в экстраординарные возведен А.А. Спасский⁸⁴³. Заслушан синодальный указ об увольнении по прошению профессора П.И. Казанского⁸⁴⁴. Постановлено – просить его читать лекции в качестве приватного профессора до каникул. Предназначен к занятию кафедры после каникул исполняющий должность доцента по еврейскому языку П.В. Тихомиров, заявивший уже себя трудами по философии. Были суждения о кандидатах на освобождающуюся кафедру еврейского языка. Ни на чем или, вернее, ни на ком не остановились, – оставлено дело до следующего Совета. Заслушаны отзывы рецензентов – Д.Ф. Голубинского⁸⁴⁵ и М.Д. Муретова – о сочинении профессора Петербургской академии Глубоковского «Благовестие святого апостола Павла», представленном на соискание степени доктора богословия⁸⁴⁶. Признано вполне удовлетворительным.

И.Н. Корсунский представил свое сочинение «Перевод LXX» на соискание степени доктора богословия⁸⁴⁷. Рецензентами назначены Г.А. Воскресенский⁸⁴⁸ и В.Н. Мышцын.

Надо удивляться обилию сочинений, представленных в Московскую академию на степени магистра и доктора и присуждению, почти без провала, искомых степеней. Конечно, этому можно радоваться, если только это есть выражение научной продуктивности. А можно и печалиться, если это есть выражение научного послабления или других каких-нибудь причин... Одними профессорами нашей Академии с каникул до сих пор представлено три сочинения на степень доктора: Кипарисовым, В.А. Соколовым⁸⁴⁹ и И.Н. Корсунским; а два сочинения – посторонними: Глубоковским и Преображенским «Церковь по отчетам обер-прокурорским»⁸⁵⁰... Не высказывая ничего по сему поводу, я смущаюсь только «деспотизмом», сильно развитым в нашей Академии. Благодаря этому и рецензенты в таком роде и духе подбираются самими же ищущими степеней. Например, одним из рецензентов сочинения И.Н. Корсунского – В.Н. Мышцын, его свояк, а другим – Г.А. Воскресенский, рецензентом которого раньше в свою очередь был И.Н. Корсунский. Взаимная услуга. Рецензентом В.А. Соколова – Заозерский⁸⁵¹, родственник докторанта и друг его. Я знаю, что В.А. Соколовым все средства употреблялись, чтобы сочинение его не попало на рецензию профессору А.Д Беляеву⁸⁵². А между тем по всей справедливости оно должно было быть дано ему, как догматисту, так как предмет сочинения «О законности англиканской иерархии»⁸⁵³ не только канонический, но и догматический. На Совете этот вопрос отнесен к гражданской истории (?!) и другим рецензентом назначен профессор истории И.Д. Андреев⁸⁵⁴, желательный для докторанта и его партии. Вот почему и вышел инцидент с этим сочинением. На одном из прежних Советов были заслушаны блестящие отзывы, особенно присяжного рецензента Заозерского, о сочинении Соколова⁸⁵⁵. Все единогласно признали автора достойным искомой степени; признал даже и Беляев, но тут же просил внести в журнал свое отдельное мнение о том, что настоящее сочинение неправильно решает вопрос о законности английской иерархии как таковой, что подобное решение одинаково вредно и пагубно как для православных, так и для англичан. Лица у многих вытянулись... Пошли дебаты. Ректор предложил Беляеву формулировать для внесения в журнал свое мнение, что и было сделано⁸⁵⁶. Чем все это кончится – неизвестно; но В.А. Соколов уже успел побывать в Петербурге, где нужно... «Непотизм»⁸⁵⁷ – вообще вредная штука в научном деле.

2– 15-е декабря. В течение этого времени в Академии было несколько беспокойно, дух у студентов был приподнят. К общим причинам можно отнести чувствуемую близость отпуска, нервное утомление молодежи; к частным – все тот же несчастный вопрос о репетициях. Ближайшим поводом послужили распоряжения ректора прорепетировать студентов, получающих пособие от Братства⁸⁵⁸, и отпуск в связи со сдачею репетиций. Недовольство направлено было почти исключительно против отца ректора, который, к прискорбию, страшно ненавидим студентами, считающими его двоедушным человеком и пользующимся нечистыми средствами для добывания сведений о студентах; а тут еще репетиции, которые считают выдумкою ректорской, а затем – последние распоряжения. Правду сказать, ректор слишком бравировал этими репетициями, не чувствуя для этого никакой почвы. От этого и выходило одно только раздражение студентов, выражавшееся в различных пасквилях (к прискорбию) против него и в буйственном, огульном пьянстве и в других оскорбительных против ректора поступках. Так, 12-го декабря, в пятницу, не пошли к нему на лекцию студенты IV курса, кроме дежурного. Везде были выставлены объявления, что лекции отца ректора не будет по случаю роспуска. Правда, отец ректор не имел в виду быть на лекции, как он говорит, а послал за себя своего адъютанта, как это он часто делает, тяготясь даже одною лекциею, – профессора Шостьина⁸⁵⁹; но все равно к Шостьину не пошли, равно как и не пошли бы и к ректору. Это уже настоящая демонстрация!.. Случись на беду мне в этот день уехать в Москву, куда уже я давно собирался дня на два отдохнуть, потому что действительно утомился. А тут пришло и приглашение от о. Парфения приехать и послужить в воскресение в семинарской церкви, что, знал он, доставит мне удовольствие. Я и уехал в пятницу в два часа, с согласия ректора, тем более что ничего особенного не предвидел. Дружески с о. Парфением провели вечер и затем и часть другого дня – субботы; решено было в воскресенье мне служить в семинарской церкви. Вдруг, после обеда, в субботу, получаю от отца ректора краткое, но многознаменательное письмо: «Приезжайте сегодня непременно. Вы нужны. Ожидаю Вас». Пусть, кому охота, представит себе мое изумление. В моем воображении рисовался взрыв, смертоубийство или что-нибудь вроде этого. Отец Парфений меня утешал, но напрасно. Я сейчас же простился и отправился на вокзал. Эти два часа езды до Сергиева были весьма мучительны. Приехав на Сергиевский вокзал, я, в своем страшном возбужденном состоянии, старался найти в лицах встречавшихся мне служащих на вокзале какое-либо подтверждение представляемого моим болезненным воображением. Ничего не заметил: все спокойны, приветливо раскланиваются... Немного легче. Приехал в Академию; ничего тревожного не заметил; только что отошла всенощная. Спрашиваю своего служителя:

– Все благополучно?

– Слава Богу, – был ответ.

Призываю помощника своего.

– Особенно ничего не было вчера, – докладывает он, – студенты IV курса пропивали, по традиции, премиальные деньги своих товарищей, только пьянство это было несколько больше обычного; в столовой пели «gaudeamus igitur»⁸⁶⁰, а затем забавлялись глупыми, детскими, мальчишескими развлечениями, зажигая солому, в которой были завернуты бутылки. Пред столовой были расклеены слишком похабные прокламации с угрозами против ректора, вроде того, например, что ему окна побьют, что пузо распорют, и тому подобные гадости и пошлости.

Ректора я застал довольно возбужденным: он так и ожидал, что сейчас разнесут его квартиру. Он сказал мне, что обо всем подробно написал митрополиту, даже с приложением этих пасквилей, а в заключение всего написал, что «к сожалению, в это время инспектора не было дома». Вот тебе и conclusio⁸⁶¹! Выходит, что если бы инспектор был дома, было бы все благополучно. А ректор? Нехорошо, что ректор своим слишком явным неимением административного такта натягивает крепко струны, а затем, когда они лопаются, сваливает вину на других. На другой день я расследовал это «буйство». Оказалось, что это была выпивка «усиленная» и с «прокламациями» никакого отношения не имеющая. При расследовании мне пришлось лично убедиться в страшной ненависти студентов к ректору... По сему поводу я написал митрополиту следующее письмо:

«Пользуясь предоставленным мне Вашим Высокопреосвященством правом писать Вам частным образом, сообщаю кое-что из академической жизни за последнее время. Отец ректор писал Вам уже о беспорядках в Академии 12-го декабря вечером. Непорядки эти выразились в буйственном пьянстве, главным образом студентов IV курса, соединенном с некоторыми мальчишескими глупыми выходками. Я этого совершенно не предполагал, потому что в Академии до этого было все спокойно, а посему, с разрешения отца ректора, я уехал дня на два в Москву, к о. Парфению, который приглашал меня послужить в семинарской церкви. Но на другой день по письму отца ректора я приехал немедленно. Пьянство это было несколько демонстративного характера, как следствие и выражение недовольства студентов отцом ректором. Причиною этого недовольства являются репетиции, которые студенты считают делом отца ректора. Ближайшим же поводом служат следующие распоряжения отца ректора: а) недавнее предложение его профессорам, чтобы они спросили студентов, получающих пособия из Братства; б) неразрешение отпуска на рождественские каникулы без предварительной сдачи репетиций, хотя раньше самим же отцом ректором было говорено, что роспуск может быть с 10-го декабря, лишь бы сочинения были поданы. Эти меры вызвали раздражение студентов и недовольство, что и выразилось в пьянстве. Прискорбно и грустно! Такое состояние дел свидетельствует о некоторой ненормальности, существующей в нашей Академии. В беседах, которых Ваше Высоко преосвященство милостиво удостаивали меня, я откровенно высказывал об академических делах то, что знал. Теперь с тою же откровенностью скажу, что, насколько можно судить по общему настроению, существует в Академии большое недовольство ректором. Говорю это с великим прискорбием и сожалением, а вовсе не с целью осуждения отца ректора, потому что вполне понимаю и на опыте испытал тягостное положение начальника учебного заведения, особенно высшего, и притом в нынешнее время. Отец ректор воодушевлен самыми благими намерениями, но проведение их вот уже в течение двух с половиной лет было очень неудачное. В результате и он сам изверился в самого себя, и другие также – в него. Так что теперь во всем существует какая-то неопределенность, какое-то шатание, замечается ослабление власти. Откровенно говорю и без всяких задних целей и мыслей, что если после о. Антония тяжело его преемнику, то отнюдь не легче будет преемнику и после отца ректора, кто бы он ни был, ибо авторитет ректорской власти слишком пошатнулся. При таких условиях и мне весьма тяжело чувствуется; посему я и прошу у Вас отпуска на праздник в Ярославль к брату, где я мог бы отдохнуть».

Отпуск разрешен телеграммою 21-го числа⁸⁶².

[1898 год]

16–е февраля, понедельник Первой седмицы Святой Четыредесятницы. Только что опустили в могилу тело нашего архипастыря, Всероссийского святителя, митрополита Сергия. Темные своды Успенского лаврского собора сокрыли от нас навсегда святителя, который более полувека ярко горел на свещнице Православной Русской Церкви. Москва лишилась в нем достойнейшего преемника московских святителей и верного ученика и ставленника митрополита Филарета, имя которого так много говорит сердцу каждого русского человека, особенно москвича. Русская Церковь лишилась в нем опытного кормчего, который, при содействии благодати Божией и обильно дарованных ему природных даров, направлял ее путь среди подводных камней – не торопливостью, не блеском кажущихся результатов, а осмотрительностию, обязательною зрелостию и взвешенностью всякого решения, чего не отрицали даже самые нетерпеливые ревнители, готовые было иногда обвинять его в медлительности... Можно было его не любить, но нельзя было не уважать. Лик его теперь начинает все более и более уясняться, и я уверен, что со временем, когда страсти, оскорбленные самолюбия улягутся, личность его получит надлежащую оценку и он, твердо стоявший на страже Церкви, предстанет пред нами во всем грандиозном величии...

Уже при последнем прощании, пред выездом его в Петербург в начале декабря прошлого года, чувствовалось, что не увидать нам его более в живых. Мощное когда-то тело его, теперь уже ослабленное годами и трудами, отказывалось служить и быть вместителем духа не слабеющего, а как будто все более и более возрастающего; тело требовало покоя и отдохновения, что и выражалось в сонливости, которой он подвергался в последнее время.

– По ночам спать не могу, а днем одолевает сон, – говорил он мне при прощании. – Будьте благополучны... Господь не оставит вас, – были последние его слова мне, причем дал мне на память прекрасные четки.

Более двух месяцев, по выезде его в Петербург, мы жили между надеждами и опасениями. В последних числах января мы были утешены известием, что кризис прошел и Владыка с прежнею энергиею принялся за дела. Но вот с 4-го февраля начали приходить тревожные слухи. По-видимому, и сам Владыка уже не сомневался в скором, неизбежном конце своей трудовой жизни. Спокойно начал он приготовляться к роковому исходу. Над ним было совершено таинство елеосвящения⁸⁶³, сподобился он принятия Святых Тайн, при этом, по его словам, почувствовал полное душевное облегчение и отвращение ко всему мирскому. Оставалось еще распорядиться своим имуществом.

Утром, в день смерти, он много занимался этими распоряжения ми в присутствии К.П. Победоносцева и В.К. Саблера. Передал им 525 тысяч рублей на учреждение в Москве приюта его имени для неизлечимо больных⁸⁶⁴ и расписку даже взял. Затем у него явилось сильное желание возвратиться в этот день (11-го февраля) в Москву; в курьерском поезде для него уже был приготовлен вагон... но Москве не суждено было увидеть живым своего архипастыря. С двух часов того же дня началось, при полном сознании, постепенное угасание его, а в четыре часа семнадцать минут он, в присутствии неизменного ему келейника Димитрия Ивановича, верного домашнего секретаря – Порфирия Степановича Лобачевского⁸⁶⁵, и доктора, тихо и безболезненно отошел в другой мир. В десять часов вечера того же дня в Лавре и у нас в Академии получена была скорбная телеграмма. В память печально загудел лаврский царь-колокол, извещавший о скорбной вести. Хотя я и знал уже об этой вести, но редкие, заунывные звуки громадного колокола, прямо пред моими окнами в ночной тишине, произвели на меня невыносимо удручающее впечатление. Двенадцать ударов колокола доставили мне двенадцать весьма тяжелых минут. Нервы, потрясенные уже вестью о смерти Владыки и несколько успокоенные первым сном, достигли теперь крайнего напряжения. Многое в это время и до конца ночи, в продолжение которой я уже не смыкал глаз, передумал о суете мирской... Недолго оставалось тело покойного Владыки в Петербурге – мешало, видно, масляничным увеселениям. 12-го, на другой день смерти, оно уже было отправлено в Москву, куда и прибыло 13-го утром.

14-го было совершено отпевание преосвященным Новгородским Феогностом в чудовском храме святителя Алексия, а затем отправлено в Лавру. На отпевании я не был, так как мне нужно было оставаться в Академии, ибо ректор уезжал на отпевание. В шесть часов вечера все лаврское духовенство, посадское и академическое во главе со мною встречали на вокзале гроб. Картина была весьма торжественная и печальная: все с возжженными свечами, масса духовенства и народа, профессора и студенты Академии при печальном перезвоне колоколов сопровождали гроб от вокзала в Лавру, Такие минуты никогда не забудутся... По совершении панихиды в Троицком соборе началась всенощная, окончившаяся в одиннадцать часов.

Предполагалось предать тело земле на другой день, в воскресенье, после литургии, но отложено было на сегодняшний день, потому что Великий князь не мог прибыть в воскресенье, так как, по существующему в Москве этикету, в этот день полагается у генерал-губернатора прощальный раут; хотя ради такого случая он и мог бы быть отменен... Я думаю, что если бы пришлось услышать мнение по сему случаю самого покойника, то он не дал бы своего согласия на погребение свое в понедельник Первой седмицы...⁸⁶⁶ Но мертвые безответны... Сегодня в половине двенадцатого приезжал князь с княгинею на последнюю панихиду, после которой и предано было тело земле, по предварительном обнесении его вокруг Троицкого собора. Похоронен он рядом с митрополитом Леонтием⁸⁶⁷. Князь и княгиня молились очень усердно и «эффектно», но о нас, духовных лицах, нельзя, к сожалению, этого сказать. Нас было весьма много: четыре архиерея – преосвященный Феогност, преосвященный Нестор⁸⁶⁸, преосвященные Тихон⁸⁶⁹ и Нафанаил, архимандритов около двенадцати и остального духовенства, но как-то выходило все беспорядочно, торопливо, и наконец, в довершение всего, панихида была сокращена наполовину, так как князь располагал временем только в один час (?!), а лаврское духовенство пересолило своим усердием и окончило ее чуть ли не в двадцать минут. Грустно, особенно если принять во внимание, над кем это было совершено, – над тем, который был воплощением порядка и полнейшей чинности в служении. В.К. Саблер справедливо назвал эту панихиду панихидою по иноверцех⁸⁷⁰. После этого не сами ли мы своим холопством, раболепством, непониманием даем себя на посмеяние?.. Грустно!

Сегодня, ровно в час времени, гроб опущен в склеп. Горсть земли, брошенная мною в могилу, была последнею данью благодарности покойному Владыке. При взгляде на зияющую могилу, при виде этого простого дубового гроба, при представлении облика покойного Владыки... трудно было удержаться от слез. Да упокоит его Господь в Царствии Своем. Архиерейство его да помянет Господь Бог во Царствии Своем...

При гробе была сказана только одна речь отцом ректором Академии⁸⁷¹, по назначению, но вопреки воле покойного, который не любил (лично мне говорил) вообще словоизвержения, а при погребениях в особенности. (В сборнике его речей⁸⁷² нет ни одной проповеди при погребении.)

При погребении присутствовали и светские власти в духовном мире во главе с В.К. Саблером, вершителем судеб в нашем, преимущественно иноческом, мире: прокурор Московской синодальной конторы Ширинский-Шихматов⁸⁷³, секретарь Московской консистории, еще какие-то петербургские и московские синодальные персоны низшего пошиба, но высокого полета, и неизменный при всех горестных и радостных случаях М.Д. Свербеев, отставной помещик или что-то вроде этого, а теперь состоящий на должности прихвостня у К.П. Победоносцева и В.К. Саблера. (Впрочем, он, кажется, хороший человек. Если и пошпионит, то не по злости, а по наивности и наитию.) В.К. Саблер (в Москве называют его «преосвященный Саблер» (?)) уделил и мне частичку своего совершенно недосужнего времени, удостоив меня своим визитом, продолжавшимся четверть часа (с девяти до четверти десятого вечера). Наговорив, по обыкновению, целую кучу любезностей, цена которых известная, он, между прочим, сказал: «Покойный Владыка вас любил и сказал, что вы вполне пригодны быть ректором Московской академии. Он сожалел, что не мог этого сделать при своей жизни... Теперь, надо полагать, при движениях, вызванных смертью митрополита, перемена коснется и вас, и вашего ректора, который будет возведен в самостоятельные архиереи». Я, конечно, поблагодарил его за такое внимание, но вместе с тем и стало мне очень больно, что нами, духовными, распоряжаются не те, кому надлежит... Была речь об академических делах. Он о них имеет самые общие, а потому и неопределенные понятия. Когда я сказал, что в академиях нет единства (разумея, например, существование в Киевской академии репетиций, небытие их в Петербугской и Казанской, отчего зависела и неудача введения их у нас; увольнение студентов в Киевской академии и принятие их, без сношения с Академиею, по приказу свыше в Казанскую и т.п.), то он быстро поднялся и распростился со мною. Может быть, ему припомнились при этом справедливые слова, сказанные ему почтеннейшим инспектором Киевской академии о. архимандритом Димитрием (Ковальницким), когда он (Владимир Карлович) ездил в октябре прошлого года в Киев усмирять студентов, разбивавших окна отцу инспектору: «Вы виноваты в этих волнениях: мы увольняем, а вы приказываете их принимать в другие академии, и преимущественно в Казанскую, которая обратилась в помойную яму...».

От меня он отправился к отцу ректору, которому тоже пел о расположении к нему покойного митрополита (оно, впрочем, и видно (sic)), о собственной любви и т.п. и обещал скорую перемену в его положении. Отец ректор возрадовался, но, кажется, преждевременно...

Кто будет Московским митрополитом – вот вопрос, который теперь на устах всех; предположений, гаданий, вожделений по сему вопросу и не перечтешь. Запевалою служит, конечно, Москва – великая сплетница, а за нею и наш Посад. Чаще всего называют имя Флавиана, Варшавского архиепископа⁸⁷⁴. Почему? Гм... Да... Определенного ответа никто не может дать. Дворянин – вот ответ большинства. Дворянская эра начинается и в нашем духовном мире... Кроме того, представительный, злые шутники говорят: «Большую бороду имеет, что-де является одним из необходимых условий в данном случае...». По крайней мере, каких-либо доблестей за ним что-то неизвестно.

Называют затем преосвященного Феогноста. Это – вполне естественно. Архипастырь заслуженный; во всех епархиях, которыми управлял, он являл себя прекрасным администратором. Но, прибавляют, непредставительный...

Называют также, хотя не упорно, преосвященного экзарха Владимира⁸⁷⁵. Посмотрим, подождем и увидим.

23–е февраля. Только что вечером получена отцом ректором телеграмма от В.К. Саблера, что митрополитом Московским назначен экзарх Владимир, а экзархом – преосвященный Флавиан. Выбор, по моему и других мнению, очень удачный, хотя и неожиданный. О преосвященном Владимире я слыхал очень хорошие отзывы еще в Новгороде, где он управлял тем же монастырем, что и я, святого Антония Римлянина, только без ректуры, а затем был и викарием Старорусским. В Новгороде память о нем как о прекрасном проповеднике и добром архипастыре. Затем он проявил себя с хорошей стороны в Самаре в холерный год⁸⁷⁶. Дай Бог, чтобы он и на Московской кафедре был достойным преемником великих московских святителей...

Теперь ожидаем дальнейших перемен. Отец ректор ждет не дождется воли Божией о нем. Но, кажется, ожидания его покамест напрасны. Говорят, что в назначении митрополитом преосвященного Владимира, сравнительно молодого, видно желание Государя молодого иметь вокруг себя и молодых деятелей.

Полагаю, что такое назначение обидно для преосвященного Феогноста, у которого преосвященный Владимир чуть-чуть не был викарием. Говорят, что преосвященный Феогност своею непредставительностию не понравился Тверской улице, т.е. генерал-губернатору московскому…

5–е марта, четверг. Ходят упорные слухи о назначении нашего рек тора епископом Курским, а меня – ректором вместо него. Сам ректор, по-видимому, имеет точные сведения об этом, ибо начинает сбираться; определенного, по своему обыкновению, ничего не говорит.

7–е марта, суббота. Слухи оправдались: сегодня я получил от добрейшего и благостнейшего преосвященного Феогноста следующее теплое письмо:

«Высокопреподобнейший о. архимандрит Арсений!

Слава Богу! Исполнилось завещание покойного владыки Сергия и сердечное мое желание. Отец ректор Академии архимандрит Лаврентий назначается епископом Курским, о чем уже подписан и представлен доклад Синода Его Императорскому Величеству. Вы же назначаетесь ректором Московской академии, а о. Иннокентий – исправляющим должность инспектора Академии со всеми инспекторскими правами⁸⁷⁷. Глубоко я радовался, участвуя в рассуждении Св. Синода о назначении Вашем, избавляющем Вас от многих житейских неудобств и поставляющим Вас на значительную высоту. Молитвенно желаю Вам благодатной помощи Божией на новом высоком поприще Вашей деятельности.

Призывающий на Вас благословение Божие, искренне преданный Вам Феогност, архиепископ Новгородский»⁸⁷⁸.

10–е марта, вторник. Ответ преосвященному Феогносту:

«Ваше Высокопреосвященство, милостивейший архипастырь и отец! Почтительнейшим долгом почитаю для себя приветствовать Ваше Высокопреосвященство с наступающим днем Вашего Ангела (14 марта) и молитвенно пожелать Вам от искреннего сердца всех милостей Господних. Вместе с сим приношу Вашему Высокопреосвященству глубокую благодарность за содействие и извещение о моем новом назначении, за приветствие и благожелания. Смею думать, что такое внимание служит выражением Вашего ко мне расположения, каковым я с благодарностью пользовался во время моего служения в Новгородской семинарии. Утешаю себя мыслию и надеждами, что Ваша любовь ко мне не престанет и впредь, выражаясь в поддержке, когда это нужно, в советах и руководстве, в предостережениях и обличениях, если это понадобится, – все с благодарностию приму, будучи вполне уверен, что оно исходит из благожелания ко мне. Будучи теперь поставлен, по Вашим справедливым словам, на значительную высоту, я более чем когда-либо нуждаюсь во всем этом, чтобы не пасть с этой высоты и не разбиться. А при нынешних условиях службы в академиях вообще, а в Московской в особенности, это даже и не слишком трудно. Знаменитый профессорский протест против обязательного хождения студентов в церковь и на лекции мог народиться только в Московской академии... В беседе с Вами я имел честь познакомить Вас с некоторыми особенностями нашей Академии и с духом профессорской корпорации. Не могу умолчать теперь об одном факте, правда, мелочном, но характерном в данном случае. Злобою последних дней в профессорской среде был вопрос: выпускать ли февральскую книжку «Богословского вестника», где помещен некролог покойного митрополита Сергия⁸⁷⁹ и надгробная речь, в траурной оболочке или нет? Происходили по сему поводу дебаты, доказывали pro и contra, говорили о нелюбви покойного митрополита к Академии как основании для выпуска книжки без траурной обложки и т.п. Достойно ли это ученой профессорской корпорации?..

Впрочем, я не смущаюсь и не падаю духом; возлагаю все упование на Бога и на молитвы преподобных Антония Римлянина и Сергия, в обителях которых я начал и продолжаю совершать служение в иноческом звании.

Весть о моем ректорстве встречена профессорами и студентами, кажется, с радостию, а не воздыхающе. Теперь вся моя забота, как бы о. Иннокентий оказался достойным высокого для него назначения. Мне Господь судил понести сугубый крест инспекторства, и я опытно знаю как трудности этого беспокойного служения, так и значение его. Признаюсь Вам, боюсь за него: у него, правда, есть свои достоинства, но есть и недостатки... При всей его деловитости, в нем, кажется, нет сердечности, а отсутствие ее чувствуется и может подать повод к неудовольствиям, – так, по крайней мере, было в Новгороде. Я ему, по своей простоте и откровенности, все это высказал... Посмотрим, что будет; а я иногда позволю себе утруждать Ваше Высокопреосвященство сообщением о каких-либо событиях из академической жизни вообще, о моей деятельности, о деятельности моего инспектора и о другом.

Не знаю, какой предмет для чтения назначен о. Иннокентию. У нас, кажется, безнадежно болен профессор гомилетики – Кипарисов. Отец Иннокентий с удовольствием взял бы этот предмет.

Простите, Ваше Высокопреосвященство, благословите, помолитесь обо мне и имейте меня в своей отеческой любви».

14–е марта, суббота. Нет еще официального утверждения меня в должности ректора, а помощника моего исполняющим должность инспектора. Отец ректор торопится уехать, но нет еще указа. Профессора и студенты, по-видимому, довольны моим назначением и смотрят на него как на дело давно жданное и естественное. Относительно же назначения о. Иннокентия среди студентов идут движения в смысле протеста (?!) против его назначения. Вчера по сему поводу была даже сходка. Последствием ее было случайно сорванное мною объявление, которое гласило: «Студенты всех курсов не мирятся с предполагаемым назначением иеромонаха Иннокентия инспектором Московской академии». Конечно, это весьма прискорбно, что студенты вмешиваются не в свое дело, – но с этим, кажется, придется считаться...

Действительно, [o.] Иннокентий не имеет авторитета, и раньше, по слухам, допустил даже, в нетрезвом виде, какие-то бестактности: это было пред Рождеством, а я узнал недавно. Мне несколько обидно, что меня не спросили, кого я желал бы иметь своим инспектором. Я, пожалуй, указал бы на бывшего моего инспектора в Новгородской семинарии о. Евдокима... К отъезжающему отцу ректору явно обнаруживают студенты просто какую-то даже неприличную ненависть. Я, право, удивляюсь: у него весьма благие намерения, но, к сожалению, он не умел применять их. Говорю «к сожалению», что, быть может, придется самому испытать подобное. Я все-таки постарался, чтобы хоть профессора с ним простились надлежащим образом. Я дал мысль о поднесении ему иконы. Так как неудобно было мне открыто действовать в этом направлении, то я поручил сделать это секретарю, который и разослал лист бумаги для собственноручных записей желающих участвовать в поднесении иконы. Подписались почти все, кроме трех – В.А. Соколова, A.П. Голубцова и С.С. Глаголева⁸⁸⁰, не знаю почему не подписавшихся. Я купил икону Черниговской Божией Матери. Меня попросили при поднесении, которое состоялось сегодня, сказать несколько слов. Поручение было довольно щекотливое ввиду недружелюбного отношения многих профессоров к нему.

Я приблизительно сказал следующее: «Ваше Высокопреподобие! Промыслом Божиим вы назначаетесь на высшее служение Церкви. Расставаясь с вами, быть может, навсегда, корпорация профессоров Московской академии, во главе которой вы стояли больше двух лет, преподносит вам с чувством благожелания сию святую икону Божией Матери, местночтимой святыни. При взгляде на нее вы, без сомнения, вспомните о тех радостях, которыми полна была душа ваша, когда корабль, ведомый вами, тихо и безмятежно плыл по течению к намеченной цели, не обуреваемый никакими противными ветрами и не натыкаясь на подводные камни; вспомните также и о скорбях, которые взволновали вашу душу, когда корабль этот уклонялся от обычного курса и подвергаем был различным треволнениям; вспомните, наконец, и о тех слезах, которые, я знаю, вы проливали пред престолом Божиим и, быть может, пред этою святынею, когда вы в беспомощности чем-нибудь помочь делу слагали руки, возлагая все упование свое на помощь Божию. Вспоминая обо всем этом, помолитесь о нас, здесь остающихся и пребывающих, чтобы мы достойно ходили того высокого и трудного звания, к которому призваны, и чтобы мы совершали наше дело с радостию, а не воздыхающе. Как будущего архипастыря курской Церкви, просим вас вознести о нас молитвы пред святою иконою Знамения Божией Матери, так дивно прославленной в недавнее время. (Здесь разумеется бывший недавний чудовищно-изуверский взрыв в Знаменском Курском монастыре, несмотря на который икона Божией Матери осталась невредимою⁸⁸¹.) Примите же сию икону как залог молитвенного общения с нами».

Моя речь, как никого не затрагивающая, понравилась всем. После этого была маленькая закуска. Я все силы употреблял, чтобы прощание не имело натянутого характера, – и, кажется, успел в этом.

Студенты же и в этот день показали себя с очень неделикатной и прямо грубой стороны. Дело в том, что отец ректор пожелал отслужить сегодня молебен пред иконою Знамения Божией Матери по поводу чуда и накануне предложил это на мое усмотрение. Я предложил отслужить завтра, т.е. в воскресенье, после литургии. Но отец ректор все-таки решил отслужить сегодня, в одиннадцать часов. Студентам было объявлено. Но они заподозрили, что отец ректор желает отслужить себе напутственный молебен, что совершенно не имелось в виду, и спрашивали об этом моих помощников, которые и говорили вполне верно, что не напутственный; а на напутственный студенты не хотели идти. Начался молебен, который служил сам отец ректор с академическим духовенством; собралось и достаточное количество студентов. Но диакон лаврский, не предупрежденный никем и думая в простоте сердца, что ввиду скорого отъезда отца ректора этот молебен напутственный, на первой великой ектенье и присовокупил напутственные прошения о рабе Божием Лаврентии. Половина студентов оставила сейчас же церковь. Когда я послал помощника своего по номерам, то студенты начали роптать, что их обманули. Правда, затем сам ректор сделал замечание диакону, и далее молебен был благодарственный. В конце же из оставшихся студентов многие не подошли ко кресту.

Факт весьма прискорбный! Я был страшно удручен... Вот с какою молодежью придется мне иметь дело! А тут еще помощник мой, то есть инспектор, – неавторитетный и ненадежный человек. Что будет, что будет?..

18-e августа, вторник. Я нахожусь под сильным впечатлением от только что пережитых мною событий, чтобы не занести их на страницы прерванного дневника моего. События эти – открытие в Москве памятника Императору Александру II⁸⁸² в присутствии Их Императорских Величеств⁸⁸³, участие мое в этих торжествах и посещение Их Величествами Лавры. Кратко заношу для памяти эти события.

Приближался день открытия памятника – 16-е августа. Я не надеялся почти до последнего дня, что мне придется быть приглашенным на это торжество. 14-го августа я из Московской консистории получил следующую телеграмму: «Благоволите прибыть в Москву для служения в Успенском соборе 16-го августа. Облачение золотого глазета». Конечно, это было мне весьма приятно; но я несколько смущался болезнью своего горла и недавно произведенною операциею извлечения полипа в горле; тем не менее решил поехать, потому что подобные события случаются, быть может, один раз в жизни. 14-го вечером во время всенощной в нашей академической церкви я выходил на литию и на величание, а затем 15-го совершил литургию в нашей же церкви. Это было первое служение после 22-го июля, когда я служил в лаврской Успенской церкви и убедился, что у меня горло совершенно слабое. Вскоре после этого я показался московскому доктору, жившему на даче в Ахтырке, и он нашел у меня полип в горле, который он и извлек 29-го июля, запретив мне служить и громко говорить. После операции я несколько дней совершенно не мог говорить. Служение в академической церкви 14-го и 15-го августа показало, что мое горло еще слабо и хрипит. Все-таки я решил поехать.

15-го августа, в два часа дня, я и отправился в Москву. Поезд прибыл в четыре часа. Здесь меня встретил келейник о. Парфения, ректора Московской семинарии, который и сказал, что лошадь за мною выслана, но экипаж находится не доезжая вокзала – и туда нужно прийти пешком. Вышел я из вокзала, и моим глазам представилась величественная картина: вся площадь, разукрашенная и расцвеченная флагами, была положительно усеяна тысячною толпою народа, прибывшего сюда для встречи Их Величеств, которая ожидалась к шести часам. Нечего было и думать пробиться сквозь эту толпу. Тогда я нанял извозчика за 1 рубль 25 копеек (в обычное время копеек 30–40), чтобы он довез меня в Семинарию, в Каретный ряд. Извозчик вез меня окольными улицами, так как по прилегающим к вокзалу улицам проезд был воспрещен. Из Ярославского вокзала я должен был ехать почти к Курскому [вокзалу], оттуда по Покровке к Ильинским воротам, затем объехал Кремль возле храма Христа Спасителя, и так через час с четвертью я попал в Семинарию. Спустя четверть часа по приезде раздался гул московских колоколов, извещавший о радостном въезде Их Величеств. Мы с о. Парфением отправились в семинарскую рощу и наслаждались этою величественною и своеобразною гармониею колоколов сорока сороков московских церквей. В начале седьмого мы отправились в храм Христа Спасителя, где митрополит служил всенощную. Вместе с ним мы выходили на литию и на величание. Чудный храм, битком набитый народом, при полном освещении производил чарующее впечатление. После шестопсалмия⁸⁸⁴ митрополит сказал речь, посвященную памяти Императора Александра II. Речь – хорошая, но скомпонованная не слишком складно; она имела скорее характер беседы, трактующей общепонятно о разных предметах, связанных, правда, единством лица. Трогательны были воспоминания об обстоятельствах трагической кончины покойного Императора. Произнесена была хорошо, произвела сильное впечатление на богомольцев.

На другой день к девяти часам приехали мы в Успенский собор. На всем протяжении пути уже чуялось приближение чего-то особенного. Успенский собор был еще почти пуст и начинал наполняться только военными генеральскими мундирами и расшитыми гражданскими. По назначенному церемониалу в служении литургии имели участвовать: протопресвитер и духовник Их Императорских Величеств о. Янышев⁸⁸⁵, как представитель придворного духовенства» я, как представитель духовно-учебных заведений, протопресвитер Успенского собора о. Ильинский⁸⁸⁶, как настоятель, и местный чередной священник – сакелларий⁸⁸⁷. Но о. Янышев почему-то не мог служить, и таким образом мне посчастливилось вместо него первенствовать при служении. Меня смущала слабость и некоторая хрипота голоса и притом непривычная обстановка. Но возвышенность настроения все превозмогала. В половине десятого приехал митрополит, встреча была в северных дверях. Часы⁸⁸⁸ прочитали, митрополит с нами помолился пред начатием литургии, и мы все отправились в алтарь в ожидании прибытия Их Величеств. Между тем собор все более и более наполнялся министрами и высшими сановниками. В половине одиннадцатого раздалось громкое, могучее, дружное «ура», вылетевшее из десятков тысяч русских грудей и смешавшееся с торжественным колокольным звоном со всех кремлевских колоколен, приветствуя направлявшихся в собор Царя и Царицу. У южных дверей митрополит встретил Их Величества прекрасного речью. По окончании речи Их Величества приложились к святому кресту, приняли окропление святой водой, вступили, в предшествии митрополита, в собор и стали у патриаршего престола.

Началась литургия, сослужащими Владыки были: я, Покровский архимандрит Амфилохий, о. протопресвитер Ильинский и сакелларий Пшеничников. После «Господи, спаси благочестивыя»⁸⁸⁹ о. протодиакон Шеховцев провозгласил «Вечную память» Императору Александру II. Их Величества и все присутствующие преклонили колена. Синодальный хор пел хорошо, хотя довольно своеобразно. Были исполнены «Херувимская» сербского распева, «Милость мира» Соколова⁸⁹⁰, Задостойник Турчанинова⁸⁹¹ и вместо причастного стиха «Милосердия двери» Кастальского⁸⁹². В четверть первого окончилась литургия, после которой Их Величества прикладывались к местным святыням. После этого торжественное шествие направилось по помосту, покрытому красным сукном, в Чудов монастырь, где Их Величества прикладывались к мощам святителя Алексия.

В два часа начался крестный ход к памятнику, по прибытии которого было совершено молебствие. После первого многолетия Их Величествам была провозглашена «Вечная память» Александру II. Во время провозглашения Государь сошел с помоста и стал впереди войск, скомандовав на караул. Как только началось пение «Вечная память» и все опустились на колени, моментально завеса с памятника спала, предстал во всем величии Император Александр II, взирая на всех преклоненных; раздался торжественный звон и пальба из орудий (360 выстрелов). Самый момент открытия был такой трогательно-величественный, что нельзя было удержаться от слез. Плакала Государыня, Михаил Николаевич, Владимир Александрович⁸⁹³ и другие Высочайшие особы, министры и сановники... Подобные моменты никогда не забудутся. Слава тебе, Господи, что и я сподобился быть при таком великом историческом событии.

Оценивая значение этого события и ликование Москвы по поводу его, «Московские ведомости» прекрасно писали: «В вековой исторической жизни Православной Руси насчитывается немало дней, когда Московские Кремлевские твердыни видели в своих стенах тесно сомкнутые ряды русских людей, собравшихся, в предшествии своего Царя, под молитвенным покровом нетленно почивающих святых угодников, боговдохновенных собирателей Русской земли. Дни эти бывали и тяжкими, и радостными на пути исторического возрастания и величия России. Но всегда и неизменно они являлись пре исполненными глубокого значения для русского народа, знаменовали собою подъем духовной мощи, таящейся в глубинах общенародной души, обновляли народные силы на служение родным национальным идеалам, тем идеалам, которыми создалась и живет Православная Россия.

Предстоящий день освящения памятника, воздвигнутого для выражения горячей народной любви и душевной признательности к почившему Государю Александру Николаевичу, является новым драгоценным звеном в чреде событий, соединяющих народ со своим Царем: оба они, в одно и то же торжественное мгновение, преклонятся в общем чувстве глубокого благоговения пред священною памятью Царя Освободителя, столь много потрудившегося на благо своего народа, осыпавшего Россию великими дарами своего любвеобильного сердца и приявшего венец мученической кончины не за свои, а за великие наши пред Ним прегрешения»⁸⁹⁴.

Вечер с о. Парфением мы провели у бывшего преподавателя Московской семинарии священника Благовещенской церкви на Тверской о. М. Соболева. С маленькими детьми его я прошелся к Кремлю и смотрел чудную иллюминацию.

На другой день мы с о. Парфением в одиннадцать часов утра посетили в «Славянском базаре» обер-прокурора Св. Синода К.П. Победоносцева, удостоенного в день открытия памятника многознаменательного, а для него весьма лестного рескрипта, при котором пожалован ему орден святого Андрея Первозванного. Принял он нас очень любезно; побыл у него минут двадцать. Разговор мой с ним был довольно интересный и касался академической жизни. На вопрос обычный: «Что теперь у вас в Академии?» – последовал мой ответ, что теперь все благополучно, ибо студенты еще не приехали, а начинаются только приемные испытания. «Среди года, – говорил я, – были непорядки по поводу репетиций, от которых студенты отказались благодаря отчасти несочувствию самих профессоров, а также вследствие отсутствия единства в академиях. В Киевской академии, например, ведутся репетиции, а в Казанской и Петербургской нет. Следовало бы единодушно действовать всем академиям. Бывают, – продолжал я, – съезды различные, почему бы не устроить и съезда начальников академий, чтобы столковаться по поводу многих вопросов из академической жизни, тем более что теперь идет пересмотр уставов духовно-учебных заведений вообще и в частности академий»⁸⁹⁵. Обер-прокурор со всем этим согласился и свел незаметно речь к тому, что в академиях нет теперь подходящих устоев, т.е. почтенных старых людей, которые воплощали бы в себе освященные временем традиции, служа вместе с тем центром, вокруг которого группировались бы младшие члены корпорации. Это в особенности необходимо в нынешнее время, когда начальников духовно-учебных заведений меняют почти ежегодно, и потому они являются только временными гостями и не успевают делаться хозяевами. А теперь стариков почти нет ни в одной академии; некоторым исключением может служить Киевская академия, где еще есть почтенные ветераны, а в других – пошла «пестрота». Вспоминал затем о «протесте» московских профессоров, назвав его прямо «глупостью», значение которой усугубляется тем, что все это стало известным студентам. Говорил о пагубном заигрывании профессоров со студентами. Говорил о том, что некоторые ректора академий, например Петербургской (?!), и даже преосвященные, например митрополит Палладий, стараются прикрыть непорядки, выставить все в благополучном виде и т.п.

По поводу перемещений ректоров я задал ему вопрос: «А кто же сему причиною?». На что он как-то безнадежно махнул рукою. О «прикрытии» начальниками беспорядков я заметил, что это при данных обстоятельствах вызывается необходимостью, так как свыше нет поддержки. Там нравится, чтобы все было тихо и спокойно; а чуть что – готовы обвинить начальника в строгости, жестокости, неумении править. Тут я имел, между прочим, в виду прошлогоднюю историю в Киевской академии. Хотелось мне также заговорить о Петербургской академии, которая у них пред глазами. Чего же то Св. Синод смотрит, если находит там такие упущения? Почему, например, там дозволяют инспектору Академии быть и директором Археологического института⁸⁹⁶…

Много затем я говорил об иностранцах – славянах и греках, поступающих по синодальному указу в Академию⁸⁹⁷, между тем как они почти не умеют говорить по-русски да и вообще не подготовлены. В этом году их наслали уже нам девять человек: трех греков (двух архимандритов, окончивших Афинский университет, и одного диакона) и шестерых славян⁸⁹⁸. На Совете 7-го августа решили подвергнуть и их повторному испытанию и затем результаты испытаний представить митрополиту для дальнейшего движения. Я уверен, что результаты будут плачевные; это сознают и сами иностранцы, которые на другой же день пришли ко мне с просьбою не подвергать их экзамену, ибо они совершенно не подготовлены; Священное Писание, например, Ветхого Завета, совершенно не знают и других предметов. Обер-прокурор ничего не возразил против высказанного мною намерения подвергнуть их испытанию. Но при этом с некоторым недовольством добавил: «Что ж поделаете? Там посланник просит, там греческая королева⁸⁹⁹, там министр... Наше-то каково положение? Если бы еще хороших присылали, а то…» В конце нашей беседы, прощаясь, мы приветствовали его с Всемилостивейше пожалованным рескриптом и наградою.

Вечером, в шесть часов пятнадцать минут, я уехал вместе с митрополитом из Москвы в Лавру, куда на другой день имели приехать Их Величества.

Сегодня в одиннадцать часов Их Величества посетили Лавру. Я и вся братия лаврская во главе с митрополитом встречали Царя у Святых врат, где митрополит и приветствовал их прекрасною речью. Отслужен был затем молебен в Троицком соборе; потом, помолившись преподобному Сергию и другим святыням, Их Величества отбыли в митрополичьи покои, где им предложен был чай и закуска. После этого ими была посещена ризница⁹⁰⁰, а затем при общих ликованиях отбыли в Москву. Профессора встретили Их поклоном в притворе, а затем на площади пред ризницею. О значении посещения Лавры Их Величествами прекрасно говорится «Московскими ведомостями» в статье «Русский Царь у молитвенника Русской земли»⁹⁰¹. Выписываем отсюда некоторые мысли.

«Московские торжества, полные столь глубокого внутреннего смысла, получили еще высшее духовное значение благодаря посещению Их Величествами нашей национальной святыни – Троице-Сергиевой лавры»⁹⁰². Говоря затем об этом посещении как исполнении древнего обычая наших царей, «Московские ведомости» продолжают: «Всем нам, русским, предносится дорогое, столь близкое нашему сердцу явление.

Торжественно гудят троицкие колокола, с умилительным и стройным молитвенным песнопением выходят на сретение благочестивых Царя и Царицы смиренные иноки Сергиевой обители. С трогательною верой спешат обладатели всего земного величия поклониться чудотворным останкам того, кто уже достиг величия небесного...

Как знаменательно это явление среди московских торжеств, которые наглядно показали, что нет в русском самодержавии никакого изменения, что в нем сохранилось полное единство с народом при политических событиях нашего времени. Теперь у раки св. Сергия мир видит новое свидетельство того, что у царей земли Русской сохранилось такое же тесное единение с Православною Церковью, Святая Русь зачалась в единстве подвига духовного и земного. Святые угодники служили для созидания и укрепления царской власти, и благочестивые цари искали совета у Божиих угодников. Росла и крепла земля Русская под животворящим союзом веры и власти, знаменовавшим собою всенародное подчинение воле Божией. И вера народа, первый пример которой давали цари, неоднократно спасала Россию и возвеличила ее на удивление всему миру. Так было сотни лет назад, тоже видим мы и теперь. Видит это весь русский народ, и отрадно ему лицезреть своего Царя и Царицу у святой раки, которую он чтит как драгоценнейшее свое сокровище: он глубоко верит, что молитва святого предстателя земли Русской передаст к престолу Божию молитву Царскую.

Земная жизнь людей и народов полна испытаний, и покой земли не достигается иначе как борьбой и непрерывным трудом. Но в этой борьбе, в этом труде у России является отрадное, бодрящее сознание, что нет разделения между ее Царем и народом в единстве веры, нет разделения и между царями в единстве их царственного подвига. А пока это вечное единство остается незыблемым – нет разделения и между народом русским и волей Божией, от которой зависят все судьбы наши...

Совершилось таинственное свидание наследника Димитрия Донского с духовным руководителем и наставником «первоначальника славы русской». Святая Лавра погружается снова в обычное спокойствие, а Русский Царь уже снова вступил в свой непрерывный труд. Но то, что дает молитвенное единение живых, вечно труждающихся, со святыми, уже достигшими блаженного покоя, остается с нами, с Царем и Царицею нашими, с землей нашей и будет направлять ко благу все наши дела, как направляло сотни лет назад, во дни невзгод и счастья, тревог и торжества»⁹⁰³.

19–го августа. Среда. Сегодня начались приемные письменные испытания. В этом году три сочинения: по словесности, нравственному богословию и обличительному⁹⁰⁴. Устные начнутся 22-го и окончатся 26-го. 28-го предполагается Совет. К экзаменам приехало из различных семинарий семьдесят воспитанников, а иностранцев – девять. Конкуренция большая; предположено принять сорок.

19–е ноября, 1898 год. Четверг. Неисправен я таки в ведении дневных записей, заметок и рассуждений. А между тем жизнь академическая дает очень много материалу... Я теперь взялся за перо, чтобы хоть несколько разогнать сильную грусть и скорбь по поводу событий, совершающихся теперь в нашей Академии. Среди студентов идет сильная и гнусная агитация против инспектора, о. Иннокентия. Не забегая вперед, я лучше сообщу генетически⁹⁰⁵ эту скорбную историю. С начала учебного года до самого последнего времени жизнь в Академии текла весьма ровно, и я радовался такому спокойному течению ее, особенно по сравнению с прошлым «бунтарским» годом по поводу репетиций. Так что когда прошли было слухи о возможном переводе меня в Петербургскую академию вместо преосвященного Иоанна, то меня искренно не радовали подобные слухи. Но вот с неделю назад начали доходить до меня слухи о каком-то брожении студентов, направленном против инспектора. Признаюсь, я сначала не верил этому, потому что в действиях инспектора не замечал чего-либо могущего вызвать такое неудовольствие, да и ни от кого ничего подобного не слыхал. Но 12-го ноября инспектор получил от одного из студентов-благожелателей анонимную записку, в которой сказано было о движении, направленном против него, и о решении студентов удалить его каким бы то ни было образом. Показал он мне эту записку. Точно холодным ушатом воды обдало меня. Начал я с ним беседовать по сему поводу, о его действиях, которые могли бы вызвать неудовольствие, о его отношениях к студентам. Ничего по-видимому особенного в его действиях я не заметил, что могло бы вызвать такое раздражение. В записке анонимной сказано было, что «политика» его не нравится. «Политика» же его состоит в том, что он слишком мелочный и всякое лыко ставит в строку. Потом студенты подозревают его в пользовании шпионами, затем, что самое главное, он не пользуется у них никаким авторитетом – ни нравственным, ни умственным. А я ему сказал, что, кажется, вся причина недовольства состоит в том, что у него сердце слишком далеко. Он в обращении с ними в общем деликатен, куда обходительнее меня, но эта вежливость слишком холодная. Совокупность всего этого, оказывается, имела следствием то, что личность его стала для студентов прямо ненавистною, хотя определенной причины этого указать нельзя. Ближайшим же поводом, вызвавшим недовольство, было замечание инспектора общему дежурному за сходку студентов по вопросу о ежегодном традиционном студенческом концерте.

Решив удалить инспектора, они вздумали обратиться телеграммою прямо в Синод, минуя меня и митрополита. Не зная покамест об этом ничего, мы советовались с инспектором, что делать в данном случае ввиду все более и более усиливающегося движения. Он, между прочим, говорил, что если в нем скрывается причина недовольства студентов и это может наложить пятно на Академию, то он готов бросить Академию и просил меня заявить об этом митрополиту. На это я ответил, что не вижу причин ходатайствовать об этом пред митрополитом, а что он, если чувствует свое шаткое положение здесь, может сам попросить об этом у митрополита. Но о телеграмме мы еще ничего не знали. Отец инспектор согласился с моим предложением, и на другой же день, 13-го ноября, он поехал в Москву под видом уполномоченного от Академии на семинарский акт⁹⁰⁶, а затем вечером был у митрополита, которому и передал свою просьбу [об освобождении от занимаемой должности] во избежание могущих быть беспорядков в Академии от его пребывания там, прося при этом дать ему соответствующее его способностям назначение. Митрополит принял это к сведению, обещая исполнить его просьбу во время присутствия его в Синоде. 15-го же числа я сам поехал к митрополиту с докладом о состоянии дел в Академии. Он мне показал телеграмму В.К. Саблера. Телеграмма приблизительно следующего содержания: «В Синоде получена следующая телеграмма: „Студенты Московской академии, недовольные действиями одного из начальствующих лиц, просят прислать ревизора для расследования дела на месте. Студенты Московской академии‟. Что это означает? Все ли спокойно в Академии?» Митрополит, на основании моего доклада, что покамест нет никаких признаков внешнего какого-либо движения, ответил, что все спокойно. Так как в воскресенье, когда я был у митрополита, с пяти часов начали приходить к нему разные посетители и нельзя было с ним говорить об академических делах, то митрополит назначил мне время для беседы утро понедельника в половине девятого. Был у него на другой день и около часу беседовал, возмущенный подобным гадким поступком студентов. Между тем уже от В.К. Саблера в это время была получена ответная телеграмма, в которой говорится, что он очень рад, что в Академии спокойно; но, спрашивает он, не приехать ли к митрополиту для беседы, а если потребуется, то и в Академию. Я сказал митрополиту, что в данное время приезд Саблера, как бы по желанию студентов, в качестве ревизора неуместен, тем более что эта телеграмма коллективно-анонимная и, может быть, даже не дело студентов. Решили выжидать дальнейших событий. С этим я поехал к себе в Посад. Здесь узнаю, что брожение среди студентов сильное, агитация против инспектора все более и более усиливается, сходки собираются по два раза на день и решено не отступать от своей цели – удаления инспектора каким бы то ни было образом. Послана и вторая телеграмма с повторительною просьбою о ревизоре.

Ввиду сего я созвал Правление⁹⁰⁷, которому и доложил о телеграмме, незаконным образом посланной, о брожении среди студентов и все остальное. Правление решило рассмотреть это дело в Совете, так как оно касается чести всей Академии, всех профессоров, оскорбленных студентами, требующими самовольно ревизора. В среду, 18-го, я и созвал Совет, которому и доложил все дело. Профессора были сильно возмущены подобным гнусным поступком студентов. Но что же делать? Инспектор с формальной стороны прав в своих действиях, так что с этой стороны нельзя обвинять его в неисправности по службе. С другой стороны, студенты непосредственным своим сношением с Синодом допустили сильное неразумие и непонимание своих обязанностей, употребив такой необычный способ протеста, предположим, в действительности даже справедливого. Требуя ревизора, студенты таким образом распоряжаются судьбою и честью Академии. Желанием удаления инспектора они допускают нечто вроде анархии... Думали было назначить комиссию из профессоров, чтобы узнать причину их недовольства инспектором. Но я и некоторые другие не согласились с этим, ибо это дало бы повод изливать студентам на инспектора всякую грязь и быть ему, так сказать, в числе подсудимых.

Решено обратиться мне с словом увещания к студентам в лице их представителей. Тогда же призваны были в Совет двенадцать человек, по три (первые по разряду) из каждого курса.

Я обратился к ним приблизительно со следующими словами:

– Совет Академии пригласил вас сюда по поводу грустного поступка, допущенного студентами, налагающего пятно на честь Академии. Это – коллективно-анонимная телеграмма, посланная студентами в Синод с просьбою о ревизоре для расследования действий одного из начальствующих лиц. Подобное действие и способ его незаконны. Это показывает непонимание студенчеством своих обязанностей, а посылка анонимов – о низком нравственном уровне развития его. Вы в Академии не для того, чтобы устанавливать порядки, а – подчиняться им... Непосредственным сношением с Синодом студенты позволили себе оскорбить митрополита, меня и гг. профессоров, действуя тайно и обойдя свое непосредственное начальство, своих профессоров. Накликая ревизию, вы тем грязните Академию. Помните, что из-за вас уже была одна ревизия, что гг. профессора, защищая вас, чуть было не поплатились лишением места; и вы теперь хотите снова возложить на рамена⁹⁰⁸ их неудобоносимое бремя⁹⁰⁹. Но передайте вашим товарищам, что они глубоко ошибаются и ошибутся в сочувствии к ним профессоров... Я да и члены Совета убеждены, что это – дело не всех студентов, а некоторых отщепенцев, для которых честь Академии не дорога.

В таком же роде говорили и еще некоторые...

20–го ноября, пятница. На другой день опять было заседание Совета с двенадцати до двух часов по этому же делу. Явилась та же депутация студентов, которая от имени всех студентов сказала следующее: а) студенты довольны порядками в Академии; б) телеграмма в Синод есть дело всех студентов, а не некоторых отщепенцев; в) студенты все недовольны действиями одного из начальствующих лиц, именно инспектора; г) не обратились они с жалобою к митрополиту, потому что митрополит не удовлетворил в прошлом учебном году ходатайства депутации о неувольнении из Академии студента Покровского; д) не обратились к отцу ректору, потому что он мог не принять депутации; ж) не обратились к профессорам, потому что они тоже отказались от ходатайства за того же Покровского. Вот сущность ответов их на вчерашнее предложение Совета. Теперь на вопросы некоторых членов Совета они отказались отвечать, говоря, что не уполномочены на это товарищами. Тут несколько трогательно-увещательных слов сказал глубокочтимый профессор Д.Ф. Голубинский, убеждая их прекратить эту гнусную агитацию и пощадить честь Академии, в которой он в течение своей 48-летней службы ничего подобного не видал.

По уходе студентов начались рассуждения по поводу заявлений студентов. Дело, как видно, серьезное: считаться нужно со стадностью и с людскою неразумною злобою, как видно, намеревающеюся не останавливаться ни перед чем. Все члены Совета были глубоко возмущены подобными проступками студентов. Ни к какому определенному решению покамест не пришли. Да и в самом деле, что делать? Всякий, кто бывал в подобном положении, поймет меня. Тут имеем дело с бочкою пороха... Профессора просили меня покамест съездить к митрополиту и попросить его, чтобы на просьбу студентов, выраженную в аноним ной телеграмме, о присылке ревизора не было обращено никакого внимания, а затем чтобы потом из Синода было прислано порицание студентам за аноним и незаконное обращение с незаконною просьбою. Между тем я просил гг. профессоров, чтобы они разъясняли студентам всю несообразность их поступка и чтобы прекратили агитацию, и тогда дело окончится должным образом, даже без особенных взысканий.

Дело же о Покровском, уволенном в конце прошлого учебного года из Академии⁹¹⁰, вкратце таково. Во время всенощной, под праздник святителя Николая 9-го мая, этот студент в совершенно пьяном состоянии безобразничал на клиросе – он был певчим. Такое безобразие возмутило меня до глубины души. Позванный ко мне вечером же, он, конечно, не мог явиться ко мне. Явившись же на другой день, он стал просить прощения. Я сказал подать прошение об увольнении, думая в глубине души, если он беспрекословно сделает это и тем покажет свое раскаяние, а вместе и сознание важности проступка, то я ограничусь домашним дисциплинарным взысканием. Он же, по юношескому задору и глупому самолюбию, не сделал этого. А между тем некоторые из товарищей его, по вкоренившемуся здесь обычаю, стали ходить по профессорам, прося у них «защиты» их товарищу, предназначенному-де начальством к незаслуженной им гибели за ничтожный проступок. Профессора же, зная от меня характер проступка и личность студента, замечавшегося и прежде в пьянственных проступках, отклонили от себя подобное незаконное ходатайство, справедливо говоря, что это – дело ректора, который может направить дело по своему усмотрению, и что Покровскому нужно подать прошение. Тогда созвано было мною Правление, на котором и решено было, несмотря на неподачу прошения Покровским, применить к нему довольно тяжкую меру взыскания – уволить его на год, с правом поступления в другое учебное заведение, дав ему при этом возможность додержать экзамены и удостоить перевода в четвертый курс. Кажется, чего бы лучше? Справедливость и милость соблюдены. Но не так показалось студентам. На сходке они решили отправить депутацию студентов из всех курсов к митрополиту, прибывшему к этому времени в Лавру к храмовому дню, с ходатайством «о защите» Покровского. Митрополит, не зная, какого характера эта депутация, принял их очень любезно, пригласив сесть, и выслушал их жалобу. Показав слегка неосновательность их жалобы, он отпустил их. Студенты после этого начали хвалиться любезным приемом их у митрополита, что дело о Покровском примет другой оборот. Скоро после этого я, ничего не зная о депутации, ибо и не мог предположить подобной дерзости со стороны студенчества, отправился к митрополиту и между прочими делами докладываю и о постановлении Правления по делу о Покровском. Он же, улыбаясь, спросил, знаю ли я о депутации, бывшей у него. Я ответил, что ничего не знаю и не могу предположить с их стороны подобной дерзости, «Я удивляюсь, – сказал я, – как вы, Владыка святый, приняли подобную незаконную депутацию. Предшественник вашего Высокопреосвященства никогда бы подобного не допустил. Я уверен, когда вы познакомитесь с характером нынешнего студенчества, то на порог их не пустите». Говорил я довольно возбужденно… Конечно, неосновательная просьба студентов не была удовлетворена. Постановление Правления было утверждено, и депутатам, которые скоро стали совершенно случайно известны, уменьшен балл по поведению⁹¹¹ на единицу, даже кончавшим курс. Скоро после этого приходил ко мне сам уволенный благодарить за сравнительно малое наказание, прося не оставлять его вниманием на будущее время, что я и обещал с любовью. О депутации же он говорил, что он о ней ничего не знал и что она больше ему только повредила. Вот вкратце ход дела, послужившего студентам основанием обратиться с жалобою помимо непосредственного начальства в Синод. Кстати, Покровский по моему ходатайству и одобрительному отзыву поступил в Томский университет⁹¹².

Был у митрополита, доложил ему о состоянии волнующейся Академии, т.е. студентов, передал просьбу Совета и выразил при этом надежду, что мы покончим с этим делом домашним образом. Говорил я и об отце инспекторе; я отзывался о нем с хорошей стороны, объясняя только, каким образом личность его могла возбудить против себя такую злобу студентов. Я просил оставить его до конца учебного года и тогда перевести его куда-нибудь «с честью». Митрополит все выслушал, но каких-нибудь определенных советов не дал; да, право, и мудрено-то что-либо посоветовать, а особенно ему, не стоявшему близко к учебному делу. Все-таки можно было уловить, – ибо он очень осторожен, – основу его суждений по данному делу и другим подобным: слабость высшей духовной власти, т.е. Синода, в принятии и проведении твердых определенных правил, чем парализуется деятельность начальствующих, которых в подобных случаях обвиняют и сейчас же переводят. Привел он в пример случай во Владимирской семинарии, бывший несколько лет назад, когда один ученик хотел зарубить топором своего ректора, архимандрита Никона (Софийского), ныне викария Саратовского⁹¹³, временно управляющего Таврической епархиею до прибытия Николая, бывшего епископа Алеутского. Местный архиерей, архиепископ Сергий⁹¹⁴, оставил своего ректора совершенно без всякой поддержки, опасаясь в случае строго поступить – обвинения в жестокости, а в случае снисходительности – обвинения в слабости. «А беда, – добавил при этом Владыка, – если во всех действиях наших будет стоять на первом пла е – „а что скажут?‟. Тогда никакого толку не выйдет». Св. Синод по делу о Никоне хотел его совершенно устранить от духовно-учебной службы, как неспособного. Тогда поехал в Синод сам архимандрит Никон и попросил оставить его на прежнем месте, что он надеется исправить Семинарию, в случае же перевода его Семинария пропадет. Результаты указали справедливость слов ректора. Тут же от митрополита я узнал, что Саблер думает скоро приехать в Москву и, по всей вероятности, поедет и в Академию. Я попросил митрополита отговорить Владимира Карловича от этого намерения в данное именно время, чтобы приезд его не объясняли вызовом студентов и удовлетворением их незаконной просьбы. Митрополит обещал. Возвратился в Посад. Волнение студентов, выражающееся в (вечерних) сходках, во всем разгаре. Слышно, что послана в Синод письменная клевета (или как называют сами же студенты ее – dossier⁹¹⁵, по примеру того, как во Франции против Дрейфуса⁹¹⁶) с изложением четырех клеветнических пунктов: а) что инспектор – винопийца; б) что непочтительно отзывается о высших властях, между прочим – о самом митрополите, который-де купил митрополию за деньги; в) что он рассказывает анекдоты, даже в церкви; г) что он пользуется шпионами. В конце же добавлено, что подробное разъяснение всего этого дано будет ревизору, которого они просят. Я пишу эти строки и краснею за студентов, за их низкую нравственность, за их клевету. Гадко, подло, гнусно!

26–е ноября, четверг. Пожар, во всяком случае, усиливался. Борьба обострялась. Нужно [было] что-нибудь предпринять. Тогда решил я на 24-е ноября, вторник, созвать Совет для окончательного такого или иного решения, ибо, оставив в стороне всякие анонимные телеграммы и dossier, нужно считаться с фактом ненормального течения жизни в Академии, выражающемся в сходках, хотя это не отражается покамест на общем строе академической жизни, которая, по-видимому, идет нормальным путем: лекции исправно посещаются, богослужение тоже. Между тем отец инспектор, ввиду продолжающейся гнусной травли против него, заявил мне о своем намерении бросить инспекторство. Мотив выставлял тот, что при такой непонятной диавольской злобе против него ему нельзя оставаться в Академии. Студенты не успокоятся до тех пор, пока не достигнут своей цели; успокоение если может быть, то только самое кратковременное, а потом она может вспыхнуть с новой силой, что тогда некоторые закоренелые в своей злобе не остановятся ни перед чем. Я возразил ему, что тут сильно страдает принцип. На это он отвечал, что из-за своей личности не желает подвергать риску всю Академию, которой может ввиду волнений, причиной которых является он, угрожать и закрытие.

Пред Советом 23-го ноября явились ко мне тоже студенческие депутаты. Относительно непосредственного обращения в Синод они сказали и теперь то же, что и пред Советом: что это в данное время был единственный возможный путь, а законен этот способ или нет – они наверно не знают. Конечно, это – наглая ложь и изворотливость. Я им сказал, что о факте очевидной незаконности непосредственного обращения студентов в Синод посредством анонимной телеграммы Совет не будет входить в суждение, как вообще по поводу всякого анонима, хотя не может не выразить порицания подобному гнусному поступку, недостойному студентов; но он теперь будет обсуждать ненормальное течение студенческой жизни, выражающееся в сходках, направленных к «ниспровержению» существующего порядка в Академии, Они опять ответили, что существующими порядками довольны (?!), но недовольны личностью отца инспектора. Тогда я спросил, как бы не ясно понимая, что это значит?

Они что-то мяли-мяли, очевидно, ясно сами не сознавая или же не решаясь высказать мне ясно наглой клеветы.

– Недовольны как человеком. Например, шпионов имеет, – только и решились они сказать в обвинение.

На это я им сказал:

– Кто дал вам право судить его как человека? А вы-то судьи? Если судить вас «по-человечески», то, наверное, девять десятых недостойны быть в Академии. Вспомните евангельскую женщину, уличенную в прелюбодеянии фарисеями...⁹¹⁷ Что сказал Спаситель?.. А вы? Бросаете камни клеветы не говорю на вашего начальника, который заботится о вас, а прямо на человека. Измышляете, подобно лжесвидетелям, всякие небылицы с целью погубить человека. Помните, что клевета – орудие дьявольское. Мне грустно, больно, что молодежь прибегает к подобным дьявольским средствам. Господь вас накажет за это. Идите, я не могу с вами больше говорить...

К сожалению, они как будто убеждены в правоте своего дела. Совет приступил к изъяснению мер наказания и пресечения дальнейших беспорядков. Пред началом Совета я заявил о прошении, поданном через меня отцом инспектором для представления митрополиту об увольнении от инспекторской должности ввиду беспорядков студенческих. «Я готов каждую минуту, – говорилось в прошении, – оставить инспекторскую службу, если Св. Синод по представлении Вашего Высокопреосвященства найдет нужным мое увольнение для прекращения студенческих беспорядков». Прошение это, конечно, не подлежит компетенции Совета, но я его прочитал для сведения. Мною предложены и приняты были две меры наказания: а) уменьшение годичного балла по поведению на один балл всем нынешним студентам, так как все студенты, по заявлению депутатов, принимали участие в беспорядках, а балл по поведению должен служить показателем действительного поведения; б) выделить еще из среды всех студентов особо выдающихся своими агитаторскими способностями и обратить на них особенное внимание. Исключать кого-либо мы не решились, потому что агитаторы не были известны, затем дело бы значительно обострилось и могло повести к ожесточенному сопротивлению всех студентов, которые решились бы защитить своих товарищей. Так что покамест остановились на указанных двух мерах. Какое они действие произведут – покажет дальнейшее.

На другой день я отправился в Москву к митрополиту с докладом о приличных мерах с целью заручиться его согласием, которое и дано, а также свез и прошение инспектора об увольнении, которое митрополит принял. Я просил его, в случае увольнения инспектора, дать ему другое приличное место. Он ответил: «Там видно будет». В.К. Саблер действительно хотел приехать в Академию, чтобы сказать «речь», но митрополит отговорил его. «Должно быть, обиделся он», – добавил митрополит.

28–е, суббота. Угроза потерять балл по поведению начинает оказывать свое воздействие. Некоторые студенты начинают приходить [ко] мне с заявлением о совершенной непричастности этому постыдному делу; а другие – с извинением, что участвовали в сходках, но пассивно. Все более и более выясняются некрасивые стороны дела: несколько студентов терроризируют остальных. Теперь среди студентов страшные междоусобицы, идет борьба – извиняться или нет, особенно принимая во внимание, что некоторые уже извинились, следовательно, происходит раскол.

29–е, воскресенье. Предполагая, что митрополит сегодня уедет в Петербург для присутствования в Синоде, я поехал в Москву проститься с ним. Оказалось, что он выедет 2‑го декабря. Был у него в четыре часа и рассказал ему о положении дел в Академии. Здесь же узнал, что теперь в Москве В.К. Саблер, приехавший сюда для «освящения» (!) Сергиевского приюта, устроенного купчихою Е.С. Ляминою, и для «освящения» церкви где-то во Владимирской губернии, куда, впрочем, не поехал ввиду тревожных известий о состоянии здоровья митрополита Палладия, почему и решился ехать сегодня же обратно в Петербург. От митрополита между прочим узнал, что в нашей академической истории принимает нехорошее участие сующийся везде и любвеобильнейший преосвященный Антоний (Храповицкий), ректор Казанской академии, в письмах к своему другу Саблеру обвиняя начальство Московской академии в жестокости (за уменьшение балла по поведению студентам, участвовавшим в прошлом году в депутации к митрополиту по поводу студента Покровского; по его мнению, этим студентам, вероятно, следовало бы прибавить еще как героям), в частности меня – в горячности и в прикрикивании на студентов (на что митрополит заметил: «Не гладить же их по головке за допускаемые безобразия»), а инспектора – во всех гадостях, о которых предусмотрительно докладывается преосвященному Антонию студентами.

– Большой грех на душу берет преосвященный Антоний, – сказал митрополит.

Все это меня очень взволновало.

Митрополит предложил мне повидаться у него же с В.К. Саблером в часов семь вечера, когда он пред отъездом зайдет; но при этом сказал:

– Вы же пред Владимиром Карловичем будьте поосторожнее, ведь он тоже любвеобилен, как и преосвященный Антоний.

В половине восьмого вечера приехал к митрополиту Саблер, запыхавшись, суетливый по обыкновению. До прихода митрополита я успел переброситься с ним несколькими словами.

– Ах, как я рад, что с вами встретился! (Обычная великосветская вежливость.) Сожалею, что не много придется побеседовать. Спешу на вокзал. Задержали меня... Ну что у вас – в Академии? Отца Иннокентия удалить нужно?

Тут митрополит показался, к нему и пошел Владимир Карлович, а я остался в первом зале. Минут через пять, ввиду спешности Владимира Карловича, митрополит пригласил «попостничать» с ним меня и Владимира Карловича. За столом Владыкою предложено было Владимиру Карловичу председательское место, от чего он не отказался, приняв, впрочем, это только за послушание, ибо это «святительское место». За столом наскоро говорили о том, другом. Я объяснял состояние дел в Академии, стараясь всячески оправдать о. Иннокентия, указывая на гнусный поступок студентов.

– На анонимы мы не обращаем внимания» – говорил Владимир Карлович, – в печку их бросаем (?), так и в данном случае, но, к прискорбию, тут видится подтверждение американской истории в бытность его миссионером, когда он, по словам преосвященного Николая, напивался до бесчувствия.

Я ответил, что это – какое-то недоразумение, что тут примешались личные счеты, что тут много клеветы, которой поддался и преосвященный Николай, что ей не нужно верить по крайней мере на три четверти и т.п. При этом просил, чтобы о. Иннокентия, если нужно перевести, перевели куда-нибудь с честью. Говоря ему о положении дел в Академии, я говорил и о трудности воспитания в нынешнее время, особенно в духовных академиях.

– Понимаю, понимаю... нужно держать их на страхе, нужно показать, что они приехали учиться, а не учить. А то вот в Петербургской академии: студенты – господа, делают, что им угодно. Вероятно, и ваши студенты берут от них пример...

Я ответил:

– Именно, они указывают на примеры, бывшие в Петербургской академии, и на настоящее там положение.

Этим я старался дать понять, что если в Петербургской академии творятся такие безобразия пред глазами Св. Синода – их, гг. чиновников, вершителей «духовных» судеб, то чего же ожидать нам, живущим в провинции. Пусть бы они смотрели лучше у себя – дома. С этим мы и распростились. Нехорошее чувство оставила у меня беседа с ним, потому что я вижу, что он ко всему, и к данному случаю, относится легко, и не потому, впрочем, чтобы он не любил, например, Церкви и всего относящегося к процветанию ее, а просто потому, что ему нет возможности, по разбросанности его мыслей вследствие разнообразной деятельности, остановиться на чем-либо. «Нужно построже... нужно в руки взять...» Я знаю, это только слова, слова и слова. Господи, помоги, вразуми! На Тебя надежда! По уходе его я еще оставался у митрополита доканчивать трапезу около часу. Он все слушает; или он слишком осторожен, или, не быв сам начальником, считает за лучшее молчать, не зная, какой совет давать.,. Но что он добрый человек – в этом, кажется, сомнения не может быть. Но иногда доброта одна не помогает, – нужно бы что-нибудь другое. Я распростился с ним, ибо выезд его в Петербург предположен 2-го декабря, и с ним я не рассчитывал уже видеться.

Начинается снег, по которому уже соскучились, особенно москвичи, не привыкшие к таким курьезам, какими подарила нас нынешняя осень. Числа 25-го сентября пошел было снег довольно большой и держался около недели. Все заметили, что такой ранней зимы никто и не помнит. А то, по обыкновению, «старожилы» начали припоминать, что подобное бывало лет тридцать, сорок и т.п. А через неделю, как нарочно, снег сошел и, несмотря на все вожделения, упорно не шел до сегодняшнего дня. Все это время «старожилы» опять занимались припоминаниями, когда еще подобное было.

1–е декабря, вторник. Общий дежурный⁹¹⁸ принес мне от студентов всех для подачи в Совет нечто вроде письменного извинения, где они, сознавая свою юридическую вину, что обратились с жалобою непосредственно в Синод, просят никого не наказывать. Вместе с этим представлено на листе (который здесь прилагается) объяснение мотивов их действий против инспектора. Такое же объяснение роздано ими всем членам Совета. Глупое, детское и голословное оправдание! Для обсуждения всего этого и наложения мер наказания назначено 15-е декабря.

Чудная зимняя погода: снег валит, как бы стараясь вознаградить за долгое отсутствие его.

6–е декабря, воскресенье. Получено известие, что утром 5-го числа в два часа сорок минут скончался Петербургский митрополит Палладий. На вечернем собеседовании в академической церкви я объявил об этом собравшемуся в большом количестве народу, и все запели «Со святыми упокой»⁹¹⁹ и «Вечная память»⁹²⁰. Итак, в один год умерло два митрополита.

7–е декабря, понедельник. В присутствии студентов и профессоров отслужена мною с академическим духовенством торжественная панихида по митрополите Палладии.

Теперь животрепещущий вопрос о преемнике. Называют кандидатами: Антония, архиепископа Финляндского, Флавиана, экзарха Грузии, а некоторые Петербургским назначают Киевского митрополита Иоанникия. Скоро, впрочем, будет известно, ибо, наверно, преемник давно предназначен обер-прокурором и товарищем его.

9–е декабря. Написал письмо митрополиту, где, описывая состояние дел в Академии, хотя за последнее время ничего особенного не случилось, просил его: если найдут нужным уволить отца инспектора от должности согласно его прошению, то пусть переведут его с честью и притом не куда-нибудь в отдаленные места, а хотя бы и в Питер, примерно на год, в цензоры, дабы там была возможность удостовериться в ложности возведенной на него клеветы. Отец инспектор не прочь пойти на время в цензурный комитет («раненых» архимандритов и иеромонахов)⁹²¹.

Воскресенье, 13-е декабря. Час от часу не легче от наивности, легкомыслия, недомыслия, соединенного с дерзостью студентов. Дело в следующем. В пятницу, 11-го декабря, в одиннадцать часов приходит ко мне общий дежурный IV курса Островский с просьбою от имени студентов о разрешении концерта, предполагаемого московскими артистами, в пользу недостаточных студентов. Я ответил, что давать вообще артистам концерты я ни позволять, ни разрешать не вправе, но в пользу недостаточных студентов я положительно запрещаю, так как у нас недостаточных студентов нет, ибо кому нужно, Братство оказывает помощь. Кажется, ясно. На этом я и успокоился было. Пришел ко мне в тот же день по какой-то надобности помощник инспектора⁹²² и как-то к слову сказал о предполагаемом концерте в воскресенье 13-го декабря. Это меня крайне удивило: говоря с общим дежурным, я даже не спросил его о времени концерта, совершенно не предполагая, что он так скоро может быть. Еще более я удивился и возмутился, узнав только тогда же, что уже и афиши расклеены. Призываю общего дежурного и спрашиваю, передано ли мое запрещение концерта студентам. Ответил утвердительно, но затем пояснил, что затея концерта не общестуденческая, а двух студентов IV курса Молчанова и Соколова Петра⁹²³, которые и послали его ко мне за разрешением концерта. Из объяснений этих студентов выяснилось, что они являются только распорядителями концерта по просьбе знакомых им артистов, решивших дать концерт в пользу недостаточных студентов, что это дело – не общестуденческое, что ими не надлежаще понято мое запрещение, что они и в мысли не имели выразить этим какую-либо демонстрацию, потому что в противном случае не действовали бы так открыто, даже разнося билеты профессорам и посадским жителям, афиши отпечатали и расклеили, будучи уверены, что с моей стороны препятствий не будет, так как против артистов, желающих помочь студентам, ничего нельзя иметь, и тому подобные представляли детские объяснения. Когда ими была выяснена вся преступность их поступка, тогда они, как дети, начали просить у меня прощения, приписывая всю эту затею их глупости, и что концерт будет прекращен. Между тем я был ужасно возмущен полицмейстером⁹²⁴, разрешившим напечатать афишу, и думал по телеграфу жаловаться губернатору. Полицмейстер, узнав об этом, поспешно прибыл ко мне и начал умолять меня не делать этого, так как его подвели студенты (Соколов) или, по крайней мере, он был введен в заблуждение, вполне надеясь, что студенты, как порядочные люди, предварительно испросили разрешения у своего начальства. Оказывается, и профессора были введены в заблуждение. Одним словом, целый ряд глупостей был совершен. Конечно, концерт моментально был воспрещен, афиши сорваны.

Слава Богу, что я все это предупредил вовремя; это если бы состоялся подобный контрабандный концерт, то, в связи с положением дел в Академии, все это имело бы очень плачевные результаты. Студенты тогда воочию убедились бы, что они могут делать, что им угодно. Но теперь попризадумались. Так, если Господь кого-либо хочет наказать, то разум отымает... Сначала я хотел строго наказать их, но, тронувшись их раскаянием, несколько смягчил наказание: Соколова уволил на год⁹²⁵, а Молчанова лишил казенного содержания. Подобный оборот дела с концертом, ведомо⁹²⁶, имел большое значение для меня. Теперь я всякому студенту смело указываю на непонимание ими своих прав и на их подлость, выразившуюся в писании анонимов...

15–е декабря. Сегодня состоялось собрание Правления с участием членов Совета для окончательного обсуждения вопроса о наказании студентов за беспорядки. Я действовал очень энергично, справедливо возмущенный всеми последними событиями, нетерпимыми ни в одном учебном заведении; досталось здесь и гг. профессорам за их «виляние», выразившееся, между прочим, в том, что они брали билеты на концерт (хотя и старались некоторые оправдаться, что они подведены были, что тут жены виноваты и т.п.). Решено всем, кроме извинившихся, выставить годичный балл по поведению. Всех извинившихся – 56, из них, правда, половина иностранцев. Решено опубликовать имена их в предположении неискренности раскаяния и подлости. Решено больше не принимать извинений и считать это постановление окончательным... На мой призыв о единодушии действий профессоров со мною все поклялись или дали честное слово (ох, не слишком я верю в эту честность!)... После этого я почувствовал возвышенность настроения. Да, бывали минуты, когда я чувствовал себя униженным, подавленным; но и бывали минуты, когда я чувствовал себя корабельщиком, ведущим безбоязненно корабль в бурную темную ночь среди бушующих волн, стремнин и каменных утесов... Всяко бывало…⁹²⁷

1900 год

Понедельник второй седмицы Великого поста. 28-е февраля. Сегодня годовщина моей хиротонии⁹²⁸. Только что возвратился из Москвы, где вчера служил в храме Христа Спасителя. Испытал великое духовное утешение. Остановился в Чудовом монастыре. Вся обстановка напомнила мне знаменательные прошлогодние дни.

2–е марта – день моего Ангела. Мало кто знает об этом, и я этого не делаю известным, не желая принимать поздравления. Отслужена была литургия в академическом храме учащимся духовенством и молебен с отцом инспектором⁹²⁹ во главе. Хор певчих студентов почти в полном составе, несмотря на ранний час.

Среда. 8-е марта. Сегодня во время малого входа⁹³⁰ за Преждеосвященной литургией⁹³¹ постригал я в Гефсиманском скиту студента II курса Симеона Зернова; имя дано – Евгений⁹³². Мною сказана речь приветственная и дана икона преподобного Сергия. В речи своей завещал избегать теплохладности и человекоугодничества.

10–е марта. Пятница. В Академии идет греко-болгарская распря по поводу того, что мною запрещено служить духовенству болгарскому⁹³³. А запрещение на основании того, не касаясь существа дела, что митрополит Владимир на вопрос мой еще в прошлом году о совместном служении болгар с русскими советовал не служить, по образцу Петербургской академии. Об этом донесено мною митрополиту. Слышал, что болгарские духовные во главе с архимандритом болгарином Анфимом⁹³⁴ подали об этом донесение обер-прокурору. Вместе с этим два болгарина – студенты Бунтовников и Атанас – подали мне прошение о пострижении в монашество и рукоположении в сан иеродиакона⁹³⁵ с удостоверением от Софийского Синода⁹³⁶. Все это послано митрополиту.

19–е марта. Сегодня получил письмо от Преосвященного митрополита, в котором он пишет, что по моему предложению он предложил членам Св. Синода об однообразном отношении к болгарам по крайней мере в четырех академиях⁹³⁷; но Св. Синод не нашел удобным делать какое-либо общее распоряжение, но единогласно высказали, что не запрещать им. И Преосвященный митрополит советует «разделить на две чреды: греко-русскую и русско-болгарскую»⁹³⁸. Теперь и сам не знаю, что делать: то совет не служить, то служить. Вместе с этим им прислана и жалоба на меня, посланная обер-прокурору, где говорится, что я запретил служить болгарам по наущению студентов – иеромонаха серба Платона⁹³⁹ и диакона грека Дионисия⁹⁴⁰. Вот болгарская клевета!

Понедельник. 20-е марта. Сегодня был Совет. Назначены предметы для приемных испытаний: Священное Писание Нового Завета, общая и русская церковные истории, латинский язык и один из новых. Сочинения три: по нравственному богословию, по истории обличения западных исповеданий, по философии. Заслушано было прошение исполняющего должность доцента по психологии П.П. Соколова⁹⁴¹, чтобы Совет выпустил с своею цензурою перевод психологии Фон-Сегрифа⁹⁴², сделанный студентами под его редакциею. Голоса разделились в понимании существующих параграфов устава академического о праве Совета на подобную цензуру⁹⁴³. Причем некоторые профессора, особенно Мурстов и Спасский, особенно были против этого, что лучше было бы Соколову заняться написанием магистерской диссертации, а не посторонними делами. Тогда я взял цензуру на себя.

Вторник. 21-е марта. Сегодня получен мною указ Св. Синода о разрешении мне отпуска в Палестину и на Афон на два с половиною месяца⁹⁴⁴. В конце февраля было послано мною митрополиту для представления в Св. Синод следующее прошение:

«Имея в виду предстоящими летними каникулами совершить путешествие в Палестину и на Афон, почтительнейше прошу ходатайства Вашего Высокопреосвященства пред Св. Синодом о разрешении просимого мною отпуска. При сем долгом считаю изъяснить, что цель моего путешествия двойная: а) религиозная – поклонение святым местам и б) научная – непосредственное ознакомление и посильное изучение памятников тех священно-исторических событий, повествование о которых составляет содержание преподаваемой мною науки Библейской истории. (Отпуск испрашивал на два с половиною месяца, с 1-го июня по 15-е августа.) Это не будет служить ущербом в исполнении моих обязанностей, так как к 1-му июня обыкновенно оканчиваются в Академии переводные и выпускные испытания»⁹⁴⁵.

Итак, если даст Бог, буду, наконец, в Палестине, куда, еще в бытность студентом, дважды тщетно стремился, но вследствие карантинов ограничивался только путешествием на Афон. Со мною думают ехать также и студенты и два профессора – Н.Ф. Каптерев и В.Н. Мышцын. Последний, впрочем, под условием выдачи пособия из Синода, о чем он и хлопочет через Совет.

Среда. 22-е марта. Отказ Совета от цензуры студенческого перевода и несколько резкие замечания указанных мною профессоров по адресу П.П. Соколова, которому передал кто-то из членов Совета (кажется, Андреев) в несколько преувеличенном виде, сделался причиною студенческих волнений. П.П. Соколов обратился к ним за защитою (?!). Молодежь пылка. Средство это очень неразумное. Появился весьма гнусный анонимный пасквиль, вывешенный пред столовою, на Муретова и Спасского, а также затронута честь и других профессоров, погрязающих-де в болоте застоя и т.п., причем П.П. Соколов восхваляется как герой и предлагается вывесить его портрет в читальне, устроить ему подлинную общестуденческую овацию завтра во время четвертой лекции, а Муретова и Спасского освистать и т.п. Бестактность Соколова – удивительная. Посмотрим.

Четверг. 23-е марта. Пред лекциями я призвал Соколова, прочитал ему этот пасквиль, предупредил его, что если что-нибудь случится, то несдобровать ему, потому что навострил студентов. Соколов струсил и пообещал уладить дело. Студенты между тем пред лекциею Соколова собрались почти всем скопом в аудиторию и пред нею, ожидая Соколова, чтобы устроить ему овацию и демонстрацию против других профессоров. Соколов, видя такую медвежью услугу, счел за лучшее улизнуть домой, хотя студенты неоднократно посылали за ним. Из дому он написал им письмо, копию с которого при письме препроводил мне отец инспектор. Справедливо отец инспектор назвал это письмо «бунтовщическим». Боже, Боже! До чего мы доходим! Вот где корень зла – в самих профессорах! После этого я удивляюсь, как я еще держусь здесь уже три года. Как вспомню прошлогоднюю историю, когда мне удалось сплотить всех профессоров, то я просто считаю это делом милости Божией. Сами некоторые профессора говорят, что я «провел» их, что это мне [больше] не удастся. А я думаю, что всегда удастся, как я и говорил отцу инспектору, потому что я всегда действовал и действую напрямик, не имея в виду задних мыслей.

Пятница. 24-е марта. Студенты затихли. Вот уж подлинно на вулкане живешь: за каждый час поручиться нельзя. Муретов был на лекциях; все благополучно. Студенты удовлетворены просьбою П.П. Соколова. Среди профессоров, по крайней мере большинства, страшное неудовольствие на студентов. Студенты утешают себя мыслью, что молодые профессора на их стороне. Якшаются, панибратствуют – вот где зло... Грустно!

Значительное облегчение получил от всенощной службы в Лавре, где и читал акафист Божией Матери⁹⁴⁶. При мысли, что имеешь возможность служить и молиться в святилище земли русской – в обители преподобного Сергия, считаешь себя счастливым человеком. Иной, а таких миллионы, только мечтает о таком счастье, а ты причастен ему. Благодарю Тебя, Господи!

25–е марта. Суббота. Совершал литургию в Лавре. Пред литургиею был крестный ход при многочисленном стечении народа, несмотря на дурную погоду: шел мокрый снег. В ходу и я участвовал. Храм переполнен был. Служил со мною и старец – наместник. После литургии трапезовал с братиею в монастырской трапезе, со всеми церемониями. Трапеза весьма обильна: пирог с рисом и рыбою, холодное из рыбы, щи с осетриною, уха, жареный судак, сладкий пирог; а к этому: водка, портвейн, мед, пиво⁹⁴⁷. И это для всех – иеромонахов и послушников. Вот измождение плоти! Правда, ныне праздник. И такую все-таки роскошную пищу едят крестьяне, у которых дома, быть может, один только сухой хлеб, да и тот с лебедою. Удивительно ли, что у них, пришедших на такую роскошь в монастырь, воюет плоть на дух... А в Лавре она слишком воюет, благо внешних препятствий нет вследствие слабости дисциплины при старости наместника.

26–емарта. Воскресенье. Служил в академическом храме. У нас служба тоже великолепно идет. Храм чистый, можно сказать, аристократический, духовенство из студентов, иподиаконы – светские студенты – очень приличные, даже красивые (Д.К. Чистилин и М.И. Бенеманский⁹⁴⁸), остальные прислужники – тоже очень пригожие. Вообще, я обставил службу и с внешней стороны так, что навряд ли придется потом служить при такой обстановке.

В половине четвертого в академическом же храме служил молебен Божией Матери с чтением акафиста. Народу масса. Пение общее. Проповедь говорил наш академический староста, студент II курса Михаил И. Сенцов⁹⁴⁹, окончивший предварительно техническое училище.

Говорил наизусть, с одушевлением; проповедь, видимо, произвела сильное впечатление на народ, в большинстве простой.

Слух достоверный о прибытии Государя со всем семейством в Москву, где он пробудет всю Страстную и Светлую седмицы⁹⁵⁰. Говорят, и Лавру посетит. Тогда вторично сподоблюсь увидеть его⁹⁵¹.

Знаменательный день

18–е апреля 1900 года. Вторник. Сегодня Лавра встречала Государя и Государыню. Я вторично или, вернее, в третий раз видел Государя, считая, что во время открытия памятника я два раза видел его 16-го и 18-го, сподобился лицезреть Его.

Царь с Царицею приехали в Москву 1-го апреля, в Лазареву субботу⁹⁵². Представление народу было в Неделю ваий⁹⁵³, после чего они присутствовали за литургией в Успенском соборе. Всю Страстную седмицу Их Величества ходили к службам и говели. Утром в Великую Субботу присутствовали в Успенском соборе и участвовали в ходе вокруг собора. Потухшую свечу свою Царь зажег у шедшего возле него крестьянина, оказавшегося кучером некоей Фишер, содержательницы гимназии. Говорят, нет предела восторгам кучера.

В первый день Пасхи чудный рескрипт Государя дан Москве. Также последовали рескрипты на имя Великого князя и митрополита, которому пожалован крест на митру. «Крест» этот служит соблазном для многих «иудеев»...⁹⁵⁴

В первый день Пасхи, как и почти во всю Страстную седмицу, кроме выноса Плащаницы и литургии в Великую Субботу, я служил в академической церкви. Окончилась служба в половине пятого. Христосовался не только со студентами и профессорами, но и со всем народом мужского пола. Утром разговлялись все духовенство и церковники. В двенадцать часов – профессора и посетители. Вечером служил тоже у себя. На другой день литургию служил в Лавре, откуда заходил к наместнику. На третий день отправился в восемь часов утра в Москву приветствовать митрополита. Он служил в Чудовом монастыре, где я и остановился. Митрополитом здесь была уготована трапеза для архиереев-викариев, для архиереев-«покойников» (пребывающих на покое) и для высшего духовенства. Митрополит выглядел слишком усталым, болезненным, но, видимо, превозмогал себя, находясь под впечатлением только что полученной награды, не утратившей еще для него интереса новизны, а также обрадованный Высочайшим посещением на второй день Их Величеств и Их Высочеств.

В среду в одиннадцать часов дня все высшее духовенство и представители всех ведомств представлялись Их Высочествам – Сергию Александровичу и Елизавете Феодоровне. Архиереи получили по яйцу от Великой княгини. Впервые я видел такое блестящее общество, усиленное приезжими из Петербурга. Вечером тот же дни получено в числе других и мною приглашение на царский обед в следующей форме: «По повелению Их Императорских Величеств, обер-гофмаршал⁹⁵⁵ имеет честь известить о приглашении Вас, 13-го сего апреля в 634 часов, к обеденному столу в Александровский зал Большого кремлевского дворца».

Ради этого обеда я и остался еще ночевать в Чудином. На другой день в предвкушении великолепного царского обеда я был в весьма приятном расположении духа. Поехал с ректором Семинарии московской о. Трифоном к его мамаше княгине Туркестановой, у которой закусили в первом часу как раз настолько, чтобы оставить место и царскому обеду. Отсюда и поехал к преосвященному викарию Парфению и застал его, к моему удивлению, обедающим. Приглашал он и меня пообедать, но я отказался ввиду царского обеда, да и его пожурил, так как и он тоже имел ехать. Но он мне показал только что полученное им и разосланное всем контробъявление: «По случаю кончины Ее Императорского Высочества Великой княгини Александры Петровны⁹⁵⁶ назначенный сего числа при Высочайшем дворе парадный обед отменяется». Таким образом, не удалось мне пообедать за царским столом. Вечером я и отправился «без ужина» домой в Посад. Лавра уже не надеялась, что Государь осчастливит ее своим посещением. Но, к счастью, она ошиблась. 18-го числа – день знаменательный – день Царского посещения.

Накануне, в понедельник, в четверть десятого утра прибыл в Лавру митрополит. В двенадцать часов посетил меня. Погода была хорошая. На другой день – вторник – с утра была слишком дурная погода: дождь, снег, холодно. Не гармонировала с торжественностью великого события. Но ко времени приезда погода начала проясняться и стала совсем хорошею. Государь с Царицею и Великим князем Сергием Александровичем и Великою княгинею Елизаветою Федоровною выехали из Москвы в одиннадцать часов дня, следовательно, должны прибыть к часу. В Лавре путь, ведущий от святых ворот к Троицкому собору, был усыпан песком и положено красное сукно, а сверху оно было устлано зеленью и цветами из монастырских оранжереи. По обоим сторонам пути были выстроены рядами студенты Академии, ученики гимназии и других учебных посадских заведений. Здесь же находилась масса публики, впущенной по особым билетам. В северном притворе собора собрались профессора Академии. В первом часу раздался торжественный звон в «царь-колокол», и крестный ход направился к Святым воротам⁹⁵⁷ навстречу Царю и Царице. В ходе принимала участие вся монастырская братия, расположенная в порядке старшинства; заключал ход я и Владыка митрополит; все в золотых облачениях. Торжественная процессия медленно проследовала по проспекту и остановилась на площади перед Святыми вратами Лавры. Чудный вид представляла площадь, усеянная тысячами народа из Посада и из окрестных сел.

В час дня громовое «ура» возвестило о прибытии Их Величеств. Из-за угла показался чудный экипаж с великолепными конями, на котором восседали Царь с Царицею. Это – один из торжественных моментов. Сердце точно замирало. Как будто не верилось, что вот-вот увидим Царя, о чем миллионы только мечтают и так и умирают, не видя его. А тут видеть лицом к лицу… Слава Богу! Владыка митрополит осенил Их Величества святым крестом, золотым, украшенным драгоценными камнями, пожалованным к мощам преподобного Сергия в Бозе почившим Императором Александром Николаевичем. Их Величества приложились ко кресту, приняли окропление святою водою и, предшествуемые духовенством, певчими и митрополитом, направились по устланному красным сукном пути в Троицкий собор. За Их Величествами и Их Высочествами следовали Их свита и лица, прибывшие в Императорском поезде. Громкие крики «ура» оглашали воздух, и Их Величества изволили милостиво кланяться. На колокольне раздавался торжественный звон во все колокола. В час и пять минут дня Их Величества вступили в северную паперть Троицкого собора.

Колокольный звон прекратился, и Владыка митрополит обратился к Их Величествам с краткой речью, после которой Их Величества чрез северные двери вступили в Троицкий собор и изволили стать у южного столба, близ правого клироса, возле иконы Спаса Нерукотворенного. Боковые части собора заняли лица, прибывшие с Их Величествами, братия Лавры и народ. Служащее духовенство стало в один ряд против Их Величеств. Началось торжественное молебствие преподобному Сергию, которое совершал Владыка со мною, с о. инспектором Евдокимом, о. наместником архимандритом Павлом, казначеем о. Никоном и другим лаврским духовенством. По окончании молебна и целовании святого креста, поднесенного митрополитом, Их Величества направились к раке с мощами преподобного Сергия. На мощах лежал драгоценный, шитый золотом, серебром и украшенный жемчугом и драгоценными камнями покров, пожалованный Государем Императором Николаем II в 1896 году. Здесь же лежало в золотом окладе с крупными драгоценными камнями святое Евангелие, пожалованное в 1856 году в Бозе почившим Императором Александром II. Хор певчих в это время пел величание Преподобному. Затем митрополит благословил иконами: преподобного Сергия – Государя, явления Божией Матери⁹⁵⁸ – Государыню, такими же иконами – и Их Высочеств.

Из Троицкого собора Их Величества, предшествуемые Владыкою с крестом в руке, направились через южную паперть в храм преподобного Никона, где приложились к мощам (под спудом)⁹⁵⁹ его. Здесь же Их Величества осматривали рисунок драгоценной серебряной сени над мощами Преподобного, сооруженной на фабрике Кузьмичева на средства одного из благотворителей, по проекту архитектора Поздеева⁹⁶⁰, тут же присутствовавшего. Из Никоновской церкви Их Величества направились в Серапионовскую палатку, где прикладывались к чудотворной иконе Божией Матери, ручке святого первомученика Стефана⁹⁶¹ и мощам архимандрита Троицкой лавры Дионисия⁹⁶², архиепископа Новгородского Серапиона⁹⁶³ и митрополита Московского Иосафа⁹⁶⁴, почивающих под спудом. Тут Их Величества обратили внимание на икону святителя Николая чудотворца, пожертвованную в Лавру г. Воейковым⁹⁶⁵. Эта икона была дана родоначальнику жертвователя в благословение преподобным Сергием и сохранялась в их роде несколько столетий.

Из Серапионовской палатки Их Величества через южную паперть направились по проспекту, устланному красным сукном, в покои Владыки митрополита. Здесь Их Величества и Высочества изволили кушать чай и фрукты. От обеда они отказались; еще раньше по телеграмме известно было, что они в вагоне завтракать будут; но обед был приготовлен на всякий случай. Тут и я имел счастье присутствовать и удостоен был краткой беседы с Государем. Он спросил меня о времени основания Академии, о количестве студентов, о здании Академии, бывшем Царском дворце⁹⁶⁶. Затем, когда Он с Великим князем удалились на время в соседнюю комнату, чтобы покурить, я разговаривал с Великою княгинею, которая довольно хорошо говорит по-русски, а сидевшая рядом Государыня непосредственного участия в разговоре не принимала, – должно быть, стесняется еще говорить по-русски, но весьма приветлива была. Великая княгиня очень подробно расспрашивала об Академии. После чая все отправились в ризницу. Их Величества и Высочества весьма внимательно рассматривали драгоценности, хранящиеся здесь. Затем в два часа двадцать минут при кликах народа отправились на вокзал для следования в Москву, «Слава Богу, Слава Богу, – восклицаю я от глубины души. – День этот – день знаменательный. Многим ли удается такое счастье?!»

Государь весьма прост в обращении. Полковничий мундир. Без всяких орденов. Шрам на челе от удара сабельного сумасшедшего японца явственно заметен⁹⁶⁷. Государь – довольно серьезен; усмешка редко освещает его лицо. Взгляд весьма ласков и приятен. Роста среднего; шатен – цвета русого. Государыня – роста высокого; взгляд весьма ласковый; пышет здоровьем. Дай им Бог много-много лет!

Вечером того же дня в семь часов сорок минут уехал и Владыка в Москву. Провожал я, отец инспектор, отец наместник и казначей. Владыка выглядывал очень утомленным, хотя расположение духа было, по-видимому, доброе.

Слава Богу, сподобившему в нынешний день быть свидетелем таких знаменательных событий.

Среда. 19-е апреля. Сегодня было заседание Совета для суждения об экзаменах или, лучше говоря, о расписании экзаменском. Я дал несколько указаний относительно ведения экзаменов. Экзамены в нынешнем году, ввиду моей поездки на Восток, начинаются несколько раньше. Начинаются 24-го апреля, а окончатся 27-го мая.

По окончании официальной части заседания было, так сказать, частное заседание по вопросу об упомянутом выше пасквиле студентов. Я предварил его (заседание) характеристикой студентов нынешних, указав очень ясно, что причиною воспитательной расшатанности студенчества главным образом являются гг. профессора, которые часто позволяют себе в присутствии студентов критиковать распоряжения начальства, забывая, что гг. профессора сами себе роют яму, как это и выяснилось в данном случае. «Вот, – сказал я, – откуда нужно начинать лечение, по слову Писания: „врачу, исцелися сам‟⁹⁶⁸». Не скрыл я также и того, что и инспекция довольно бездеятельна. По этому поводу вообще можно было бы много сказать. Как подумаю, то я действительно удивляюсь, как меня Господь Бог хранит здесь уже четвертый год: и жестокий я, и горячий, и резкий с профессорами и студентами, и так чего-чего только не плели на меня и писали даже в Св. Синод, как недавно мне говорил сам митрополит. О, клевета! Отнюдь не самообольщаясь, – ибо я не настолько все-таки глуп, – скажу пред своею совестию и Богом, что если теперь еще есть какой-нибудь порядок, то единственно благодаря моей прямоте, которую те, которых она касается, называют резкостию и даже грубостию. Я тут же на заседании заявил, что я и впредь буду так же прямо действовать, ибо сентиментальничанье приносит только одно зло...

Пятница. 21-е апреля. Неприятные известия о чуме в Порт-Саиде и установлении карантина Турциею и Грециею. Об этом кроме газет писал мне почетный член и деятель Палестинского общества⁹⁶⁹ из Петербурга Хитрово и из Одессы – Осипов⁹⁷⁰. Маршрут предполагался: Одесса, Константинополь, Афины, Александрия с поездкою на пирамиды, Яффа, Иерусалим с окрестностями, Галилея, а на обратном пути Афон. Теперь не удается выполнить этот маршрут. Бог с ним, лишь бы удалось посетить Палестину. Хитрово известил меня, что я избран пожизненным действительным членом Палестинского общества во внимание к моему намерению путешествовать в Святую Землю. Знак высылается. И я выслал двадцать пять рублей.

Получил приглашение из Москвы на царский обед, который имеет быть завтра в шесть часов вместо обеда 13-го числа. Отказался ввиду того, что это – канун праздника. Да притом Господь сподобил уже меня не только здесь у нас видеть Царя, но и говорить с ним, и чай пить.

Понедельник. 24-е апреля. Начались экзамены. Председательствовал в III курсе по Священному Писанию.

Вторник. 25-е апреля. Получил приглашение от преосвященного Димитрия Тверского⁹⁷¹ на хиротонию н наречение бывшего ректора Тверской семинарии Василия (Царевского) во епископа Старицкого⁹⁷². Отказался ввиду экзаменов, и притом собственных. А между тем мне хотелось быть, так как Тверь для меня дорога памятью о владыке Савве⁹⁷³, гостеприимством которого при жизни еще мирским я пользовался несколько лет, и имя ношу святителя Тверского, мощи которого в Желтиковом монастыре.

Среда. 26-е. Вести о чуме все более и более тревожны. Профессор Каптерев уже отказывается от поездки. Я же твердо стою, – разве из России не пустят⁹⁷⁴.

У Великого князя Сергия Александровича

19–е сентября 1900 года. Вчера я был у Великого князя, чтобы дать ему отчет о своем путешествии в Палестину, а главное – поблагодарить его, как председателя Палестинского общества, за те удобства, которыми я и мои спутники пользовались от него, благодаря чему наше путешествие было вполне благополучно, по крайней мере, все мы были убеждены в этом. Выехал я из Посада в Москву около восьми утра. Со мною в одном купе ехал и известный о. Варнава, духовник Черниговских пещер⁹⁷⁵. В беседе с ним совершенно незаметно пролетели два часа до Москвы. Здесь на вокзале ждала меня карета от митрополита, которого я накануне известил о предполагаемом сегодня моем приезде. С вокзала я поехал прямо к Великому князю. В приемной уже было несколько военных генералов с множеством звезд, попечитель Московского учебного округа Некрасов⁹⁷⁶, почетный опекун⁹⁷⁷ Нейтгардт и другие, которых я не знаю. Некоторые подошли ко мне под благословение. А с генералом Малаховым⁹⁷⁸ я говорил довольно долго, пока меня первым не пригласили к Великому князю. Прежде всего я поблагодарил князя за избрание меня в действительные члены Палестинского общества и за заботы его о нас в Палестине. Затем князь начал подробно расспрашивать о нашем путешествии. Из разговора его было видно, что он уже о всем осведомлен и расспросы его имели целью как бы проверить уже сообщенное ему. Я расхвалил деятельность Палестинского общества в Палестине благодаря главным образом начальнику его там Н.Г. Михайлову, который действительно на своем месте и которым все там держится. Спрашивал о Миссии⁹⁷⁹. Я сказал о шатком и неопределенном положении Миссии, несмотря на доброту начальника ее⁹⁸⁰, который тем не менее не на своем месте. Я между прочим высказал недоумение по поводу того, что начальник Миссии не состоит членом Палестинского общества, что, несомненно, связывало бы оба эти учреждения, которые нельзя сказать, чтобы теперь находились в особенно дружественных отношениях.

– К сожалению, – говорил я, – там нежелательно существующее троевластие: консульство, Миссия и Палестинское общество⁹⁸¹. Каждое тянет в свою сторону и мнит себя начальством над другим.

Затем, когда князь спросил меня о школах Палестинского общества, я высказался одобрительно о них, но вместе с тем позволил себе обратить внимание Его Высочества на то, что Миссия наша не имеет никакого отношения к школам, и начальник Миссии стоит в стороне от них, так что его могут и не принять в школу, как тому и бывали примеры, по крайней мере игнорировали его, что равносильно непринятию.

– Что же прикажете делать, – несколько взволновано стал говорить Великий князь, – когда мне слишком много стоило, чтобы хотя несколько увеличить состав Миссии. До недавнего времени было там два иеромонаха, а теперь только шесть⁹⁸². Притом же в Иерусалиме еще можно приобщить начальника Миссии к школам, а в других местах положительно некого.

Тут мы стали говорить о недостатке священнослужащих, благодари чему уже построенные храмы не имеют их и служение совершается очень редко. Например, прекрасный храм в Яффе почти все время остается без богослужения, так как в этом чудном месте заведующим состоит простой послушник. Далее, при художественном храме, посреди Елеонской горы, построенном Великими князьями Сергием и Павлом Александровичами в память их матери Марии Александровны⁹⁸³, нет священников, и богослужение совершается очень редко. В храме на Елеонской горе – один старый иеромонах о. Парфений⁹⁸⁴.

– Нужно, – говорил я, – Миссии слиться с Палестинским обществом и действовать заодно во имя любви и на славу Православной Церкви. А то греки все измеряют деньгами, и Православие все падает и падает к торжеству инославных – католиков и протестантов. Храмы греческие запушенные, несмотря на массу денег, жертвуемых русскими богомольцами. Даже храм Воскресения и тот оставляет желать многого в отношении чистоты.

Расспрашивал затем князь о путешествии в Галилею. Я утешил его хорошим состоянием школ Палестинского общества в Назарете⁹⁸⁵ и поделился тем грустным впечатлением, которое произведено на меня Тивериадою⁹⁸⁶, запущением храма Богородицы в Назарете и, напротив, цветущим состоянием католических монастырей. Тут могло бы быть обширное поприще для деятельности Палестинского общества. Интересовался моим взглядом на избранного в патриархи Александрийские митрополита Назаретского Фотия⁹⁸⁷. Я ответил, что он – весьма умный, но, несомненно, – русофоб, хотя это он всячески старался скрыть, оказывая мне и моим спутникам слишком много любезности. Расспрашивал о церкви в Кане Галилейской, в Джедине. Затем – об отношениях греков к арабам, о патриархе Дамиане⁹⁸⁸, о женском монастыре в Горнем, о Марии (Гладкой)⁹⁸⁹ и о многом другом. Речь наша неустанно лилась. Своим рассказом я, очевидно, воскресил много священных воспоминаний у Великого князя, вынесенных им из двукратного путешествия в Палестину⁹⁹⁰, так что он сказал, что хотя на склоне лет, а думает непременно в третий раз посетить Палестину. Дай Бог, потому что путешествия подобных высоких царственных лиц всегда сопровождаются хорошими результатами для исповедуемой ими веры. Например, путешествие в Палестину императора Германского⁹⁹¹ сопровождалось такими громадными результатами для усиления протестантства в Палестине, что их нельзя было бы достигнуть никакими договорами, ни даже войною. Около часу длилась наша беседа. Князь меня весьма благодарил за сообщение ему палестинских сведений и выразил надежду, что, быть может, еще и зимою мы продолжим беседу о Палестине.

В хорошем состоянии духа отправился я отсюда к генералу М. Степанову, товарищу председателя Палестинского общества⁹⁹². Это – добрейший человек и весьма близкий к Великому князю. Я и его поблагодарил за заботы о нас Палестинского общества, а затем пошли «палестинские» разговоры...

Разговор наш был весьма оживленный. Он два раза был в Палестине с Великим князем. Из этой поездки (первой) он рассказал о следующем эпизоде, показывающем о сильном впечатлении от поклонения Гробу Господню. Великая княгиня в то время была еще лютеранкою⁹⁹³. Когда она, войдя в кувуклию и поклонившись Гробу Господню, спустя некоторое время вышла оттуда, то была вся в слезах. Присутствовавший при этом турецкий паша, подойдя к Степанову, пожал ему руку и, указывая на слезы княгини, сказал: «Поздравляю». «Он все понял», – заключил Степанов.

Спросил Степанов о консуле иерусалимском⁹⁹⁴. Я ответил, что мало его знаю, уклоняясь этим от неприятного разговора о нем. Степанов понял это и сказал: «А я знаю, что он позволил себе курить при вас». Я удивился такой осведомленности его. Он же сказал, что консул сам донес об этом, представив дело в таком смысле, что он испрашивал на это моего разрешения, но я не дал никакого ответа, после чего он, ввиду обычного на Востоке курения патриархами даже, дозволил себе при мне закурить. На это я заметил Степанову, что консул дело представляет несколько иначе. После первого богослужения моего в Троицком миссийском соборе, когда все мы и богомольцы зашли к начальнику Миссии, он, сидя рядом со мною, попросил позволения закурить. Просьба его показалась для меня странною, особенно ввиду монахов и богомольцев, которые могли соблазниться этим. Посему я и ответил, что при русских архиереях не курят. На это он ответил, что здесь и патриархи курят. А я возразил, что в этом случае нам, русским, не следует брать пример с греков, хотя бы и патриархов. Он все-таки закурил. Этот инцидент, как оказалось потом, был причиною тех холодных отношений, какие существовали между нами во все время пребывания моего в Палестине.

Ввиду того что консул донес об этом инциденте, очевидно, с целью оградить себя, быть может, даже обвинить меня в непочтительном (?) отношении к нему, я вынужден был высказать свой взгляд на консула, не особенно лестный для него.

Степанов согласился со мною и добавил:

– Константин Петрович⁹⁹⁵ громы и молнии мечет на него за вас и еще за кое-что.

Я узнал потом, за что именно, и что, очевидно ввиду секретности, не хотел мне сказать г. Степанов, а может быть, и в самом деле забыл.

От Степанова почти в час времени поехал к митрополиту, с которым и отобедал. Я ему дал подробный отчет в своих визитах. Востоком не особенно интересуется.

В три часа поехал с секретарем митрополита П.С. Лобачевским смотреть картину [нрзб.] «Голгофа», по совету митрополита. Картина действительно произвела на меня впечатление своим «импрессионизмом». Разумеется, виденный мною в Палестине Иерусалим не имеет теперь почти ничего общего с картиною, на которой восстановлен прежний Иерусалим. Но бывшему в Иерусалиме легко ориентироваться на этой картине.

В четыре часа поехал к преосвященному Парфению, от него к ректору Семинарии архимандриту Трифону (князю Туркестанову), а отсюда к семи часам на вокзал и прибыл восвояси в половине десятого вечера.

Тут я и застал письмо от г. обер-прокурора и пакет с надписью «Секретно». В письме высказывалось удовольствие по поводу удачно совершенного мною путешествия, а вместе и сожаление о неосторожности моих спутников, именно профессора Мышцына, который имел препирательство с консулом по поводу сдачи музея и библиотеки архимандрита Антонина⁹⁹⁶, а также и студентов, дозволивших себе выпить в яффском саду десять бутылок шампанского (?!). Обо всем этом консул донес и обер-прокурору, и Великому князю, и послу...⁹⁹⁷ Вот негодяй – кляузник. В пакете было донесение консула в Министерство иностранных дел о препирательстве его с Мышцыным, об оскорблении ему и послу со стороны Мышцына⁹⁹⁸ и т.п. В препроводительной бумаге г. обер-прокурора секретно требовался мой отзыв. Так как я почти ничего не знал об этом деле, то потребовал, по совету того же обер-прокурора, отзыва от Мышцына⁹⁹⁹. Весьма интересная переписка по сему «восточному» вопросу целиком хранится у меня в снятых мною копиях и в копии моего письма к обер-прокурору...

Среда. 20-е сентября. По отношению к отцу инспектору сегодня ночью студенты выкинули очень грубую шутку, опрокинув в приемной подаренную им, инспектором, фисгармонию (в 400 рублей) и разломав совершенно скамейку к ней. Этим они выразили протест против нежелательного для них дара. Как это ни грустно, но тут виновата бестактность, по меньшей мере, отца инспектора и уверенность его в любви к нему студентов. Играя с ними в любовь и желая закрепить ее, он решил поднести им дар. А чтобы память об этом осталась в роды родов, дабы потомки ведали об этом, он прибил на самом видном месте гармонии серебряную дощечку с надписью: «Дорогим студентам от питомца родной Академии сердечный дар. Архимандрит Евдоким». Студенты – народ чуткий и щепетильный. Усмотрели в этом фальшь, желание подслужиться; а потому собрали сходку, где решили отказаться от этого сердечного дара, но не знали, как это сделать. В это время отец инспектор на несколько дней уезжал домой. В отсутствие его и сотворена эта штука. Воображаю, как это подействует на его самолюбивую нервную натуру. Что отец инспектор не искренний – это несомненно. Что он тонко подкапывался под меня – это несомненно. Но копаяй яму…¹⁰⁰⁰ Что будет еще дальше?

Четверг. 21-е сентября. Память святителя Димитрия Ростовского. Именинник наш старейший, добрейший и типичнейшей Димитрий Феодорович Голубинский. Поздравлял его и поднес ему заздравную просфору, кусок свечи от Гроба Господня и засушенные цветы палестинские. Был очень тронут. Закуска была, на которой были все наши.

Под вечер был у меня о. ректор Вифанской семинарии протоиерей А.А. Беляев¹⁰⁰¹ по делу о юбилее Вифанской семинарии¹⁰⁰². Даны мною последние указания и распоряжения.

Пятница, 22-е сентября. Был на парастасе в Вифанской семинарии, как начале юбилейных торжеств¹⁰⁰³. Выходил на кафизму семнадцатую¹⁰⁰⁴.

Суббота, 23-е сентября. Служил заупокойную литургию в Вифанском монастыре, в Преображенской церкви¹⁰⁰⁵, что на горке. Испытывал большое утешение от весьма замечательной обстановки храма, которая уносила мысль к великому святителю Платону. Хорошую речь сказал преподаватель Семинарии Артоболевский на текст «Блажени мертвии о Господе...»¹⁰⁰⁶. Панихида совершена была при гробе митрополита Платона¹⁰⁰⁷.

Сегодня же в одиннадцать часов утра прибыл на Сергиев день и юбилейные торжества владыка, митрополит Владимир. В два часа прибыл тоже к торжествам преосвященный Смоленский Петр (Другов), бывший около четырех лет инспектором Вифанской семинарии¹⁰⁰⁸ и краткое время инспектором Московской академии. Представлялся я Владыке в четыре часа, пил чай; тут же был и преосвященный Петр. Выяснены подробности торжеств.

Воскресенье, 24-е сентября. В три часа в Троицком соборе был совершен параклис¹⁰⁰⁹ с чтением акафиста Преподобному. Служили втроем. Чудная служба! Народу масса. В шесть часов – всенощная. На литию и величание выходили втроем. Кончилась в половине одиннадцатою.

Понедельник. 25-е. Отвратительная погода: ветренно-бурно, дождь со снегом. Литургию служили втроем. Из высоких лиц были: московский губернатор Булыгин и начальник жандармский Шрамм. Мною сказано слово на текст апостольского чтения «Плод духовный... долготерпение»¹⁰¹⁰. Выяснял понятие о терпении как добродетели, которая составляет отличительное свойство великих подвижников и есть условие нравственного совершенствования.

После литургии профессорская и иночествующая братия, а также и сановные лица в митрополичьих покоях приветствовали Владыку с праздником. Предложена была закуска. Обед был в братской трапезе, за которой сидели кроме нас – архиереев – губернатор, жандармский генерал, в первый раз, по моему предложению, старейшие профессора и посадские персоны: полицмейстер, судья, почтмейстер и т.п. Трапеза была обильная и с обычными церемониями...

В шесть часов всенощная с чтением акафиста Иоанну Богослову в Вифанской семинарии. На литию и величание выходили втроем. После шестопсалмия проповедь говорил преподаватель гомилетики И. Николин.

Вторник. 26-е сентября. В восемь утра из платоновской монастырской церкви¹⁰¹¹ после краткой литии при гробе митрополита Платона, совершенной мною в сослужении большого числа служащих и в присутствии всех воспитанников Семинарии, отправился крестный ход в семинарскую церковь. В четверть десятого прибыл митрополит и встречен был со славою. Служили опять втроем в сослужении многих представителей московского духовенства. Служба была торжественная. Пели хорошо; песнопения выбраны мною: «Херувимская» – Софрониевская, «Достойно...» – киевское... Митрополит сказал хорошую проповедь на текст «Помянух дни древние»¹⁰¹². Трапезу ученическую я благословил и сказал маленькое приветствие. Акт начался около двух часов. Начался чтением исторической записки ректора Семинарии Беляева¹⁰¹³. После нее начались приветствия, открытые Преосвященным митрополитом, сказавшим довольно длинное и одушевленное приветствие и благословившим иконою Спасителя. Затем я прочитал адрес от Академии, потом был прочитан адрес от Московской семинарии, от духовенства столичного, от Общества любителей духовного просвещения...¹⁰¹⁴ Впрочем, адресов было немного. Затем хором семинарским с аккомпанементом платоновского органа¹⁰¹⁵ была прекрасно спета кантата «Хвала Тебе, Создатель»¹⁰¹⁶, составленная, кажется, Войденовым к 75-летию Московской семинарии, но приноровленная к данному празднику. После была прочитана речь «О заслугах Вифанской семинарии» преподавателем Д.И. Введенским¹⁰¹⁷, и акт был закончен. Был роскошный обед. Тянулся не особенно долго, так как мною наперед был составлен порядок тостов, но без речей. Были сказаны только краткие речи митрополитом, мною и Д.Ф. Голубинским.

Сегодня же в семь часов сорок минут уехал в Москву Преосвященный митрополит. Я с инспектором провожали. Уехал и преосвященный Петр, который, собственно, не знаю, чего и приезжал: ничего не сказал, иконы не привез, а вел себя очень нетактично, все воображая, что здесь его обижают, что теперь порядки строгие, люди ученые и т.п.

Четверг, 28-е сентября. Был у меня разговор с отцом инспектором по поводу дикой выходки студентов. Инспектор очень оскорблен. Спрашивал моего взгляда. Осудивши студентов, я воздал должное и неровности отношений отца инспектора к студентам. Я говорил, что чаепитие и панибратство с одними и невнимание к другим не могут мириться. «Вы, – сказал я, – не цельная личность. Вы – сколок с Антония (Храповицкого) и с Арсения (меня). Антоний пил чай со всеми, двери его квартиры открыты были для всех; никто не мог обижаться. Я не пью чай ни с кем из студентов, но в общении со всеми одинаков; пусть обвинят меня в отсутствии любезности, но это мое природное свойство; никто не может обвинить меня в пристрастии, в партийности. Притом я никогда не виляю хвостом...» и в подобном роде. Конечно, горько было выслушивать отцу инспектору подобную правду. Затем я ему сказал, что надпись на фисгармонии совершенно бестактна. Очевидно, г. инспектор был самообольщен относительно доверия и любви к нему студентов... Шаг рискованный, особенно когда имелось в виду кому-нибудь повредить. Затем я посоветовал ему призвать к себе по одному студенту из каждого курса и объявить им, что если студенты пренебрегают его даром, то он освобождает их от него. Предполагалось, если это дело не общее, то студенты упросят оставить им этот дар. Но, как оказалось, настроение, должно быть, общее: фисгармонию убрали, и никаких просьб об оставлении ее не воспоследовало.

Суббота. 30-е. Заупокойная служба была по всем начальствовавшим учившим и учившимся, служившим в Московской академии и благодеявшим. Литургию совершал отец инспектор; проповедь говорил студент IV курса Постников¹⁰¹⁸; на панихиду я выходил. Вечером праздничная всенощная; начинал отец инспектор; на литию, акафист и величание я выходил; служба была очень торжественная; протодиаконствовал диакон храма Христа Спасителя Сокольский; окончилась в половине десятого. Народу масса... После вечерни донесено мне, что завтра что-то затевается студентами, в церковь ли не пойти или на акт. Увидим. Неприятно, но что же делать?..

1–е октября, воскресенье. Служба – торжественная; масса народу. Проповедь сказана студентом IV курса Коноваловым¹⁰¹⁹. После службы я со служащими и некоторыми профессорами ходил в столовую поздравить студентов. Заметно возбуждение, конечно, под влиянием спирта.

Во время чаепития пред актом профессор Н.Ф. Каптерев под секретом сообщает мне, что студенты решили не присутствовать на акте, выражая этим протест против инспектора, как они предупредили профессора А.И. Введенского¹⁰²⁰, имевшего читать актовую речь, чтобы он не принял на свой счет. Стараясь показаться спокойным, я сказал, что этим не следует смущаться и акт и без них состоится. Акт начался в половине второго. Студентов действительно было очень мало: несколько человек певчих да имевших получить награды – всего человек двадцать. Во всем остальном акт сошел весьма хорошо, даже лучше, чем со студентами, А.И. Введенский читал речь на тему «Время и вечность»¹⁰²¹ – содержательная, но едва ли понятная для обыкновенных смертных, а особенно для дам, украшавших своим присутствием наш акт.

После акта был традиционный обед в моей квартире на семьдесят персон.

Студенты традиционно пили, некоторые – до зеленою змия; вообразив себя в образе его, один вскарабкался на крышу столовой (А. Алфеев¹⁰²²), откуда академическою спирою¹⁰²³ осторожно был снят. Буйства особенного, как иногда в прежние годы, когда происходила расплата с начальством, не было. Электричество все-таки уже было почти разряжено неприсутствием на акте. Стеклобитий почти не было: три лампы разбито. Полагаю, если бы фисгармония не была взята – досталось бы ей.

Получил из Киева телеграмму от преосвященного Димитрия об избрании меня почетным членом Киевской академии.

2–е октября. Понедельник. Сегодня в два часа поехал в Москву для доклада митрополиту о вчерашнем инциденте. Сидел у него около трех часов. За чаем много беседовали по поводу подобных фактов и вообще неудовлетворительной постановки учебно-воспитательного дела в наших духовно-учебных заведениях, а паче всего – в академиях.

Я высказал много горьких истин. Между прочим, я указывал на ту неразумную таинственность, какою окружена работа по пересмотру устава сравнительно с тою свободою мнений по поводу пересмотра уставов светских заведений, какие раздаются в печати. «Нас, – говорил я, – нарочно держат в разъединении, ибо в этом сила наших высших светских чиновников, особенно Саблера. Что бы собраться сначала ректорам академий и обсудить положение учебного дела в академиях, затем – ректорам семинарий... А то мы действуем все по предписаниям. Учебный комитет¹⁰²⁴ в назначении на должности руководствуется или протекциею, или прямо случаем. У академий отнято право назначения; на рекомендации Совета и ректоров не обращают внимания» и т.п. К сожалению, сам Владыка хотя и сочувствует всему, что я говорил, но нерешителен. Правда, он очень резко, но справедливо отзывался о высших светских властях, особенно о Саблере, которые часто [являются] причиною ненормальности дела воспитания и благим начинаниям противодействуют, как противодействие оказывали усопшему митрополиту Иоанникию¹⁰²⁵, «которого, – заключил Владыка, – я глубоко чту за твердость. Не знаю, каким покажет себя нынешний первоприсутствующий; он – политик...» Этот инцидент 1-го октября мы решили не раздувать, а выжидать и тушить искру в начале, а то трудно тушить пожар.

От митрополита в часов семь поехал к преосвященному Парфению, с которым навестили почтеннейшую и добрейшую семью графов Комаровских. С удовольствием провели у них два часа. Такие семьи – редкость. Веет от нее такою чистотою, искренностию, благорасположением, что сам как-то становишься возвышеннее. Жаль, что граф¹⁰²⁶, этот идеальнейший и глубоко религиознейший человек, болеет; кажется, у него чахотка. Страшно и подумать, какой удар был бы нанесен семье его, если бы... страшно и сказать. Спаси его, Господи! Такие люди нужны.

В десять вечера я отправился в Посад, куда и прибыл в двенадцать ночи.

3–го октября, вторник. Вечером в коридорах была сходка; а по поводу чего? Кажется, сами студенты не знают. Говорят, что они недовольны режимом. А я думаю, что нас, скорее всего, могли бы обвинить в отсутствии или слабости режима.

4 октября. Среда. Погода – отвратительная. На душе тяжело. Студенты сами не знают, чего хотят. Говорят, договорились до того, что хотят требовать «религиозной свободы», т.е. свободного входа и выхода из Церкви. Опасную игру затевают. Впрочем, это дело нескольких крикунов, которым нечего терять.

5–го октября. Четверг. Академическая корпорация во главе со мною в шесть часов вечера приветствовала профессора Татарского в его квартире с 25-летием педагогической деятельности¹⁰²⁷. Я сначала сказал маленькое приветствие и благословил иконою Черниговской Божией Матери. Затем от имени профессоров говорил ученик его профессор И. Попов¹⁰²⁸. По правде сказать, нелегка была его задача: найти достоинства...

Тут-то я еще раз убедился в той лжи, какая существует в отношениях между людьми... После сего была приличная закуска. Я с отцом инспектором уехал в девять часов; а братия осталась сражаться на зеленом поле и испивать малую толику у гостеприимного хозяина, отягченного многими похвалами... На дворе – страшная слякоть, мраз.

Сегодня совершал литургию в Троицком соборе – память Московских святителей. Обедал у казначея Лавры о. архимандрита Никона, исправляющего ныне должность наместника за болезнью о. архимандрита Павла.

7–е октября. Суббота. Начал посещение лекций гг. профессоров. Был у профессора Мышцына. Студентов на лекции мало. Необычное посещение мое произвело впечатление.

9–го октября. Понедельник. Приобрел за 180 рублей фотографический аппарат у лаврского фотографа монаха Антония¹⁰²⁹. Полагаю, не стоит он этого, хотя Антоний уверяет, что он стоил 260 рублей. В Палестине я уже снимал, и снимки вышли довольно удачные. Теперь думаю лучше поучиться. Устроил у себя и лабораторию. Надеюсь, это не лишнее, а главное – может служить хорошим развлечением и отдыхом после однообразной умственной жизни. Снимать только теперь ничего нельзя, потому что вот уже сколько времени стоит отвратительная погода, влияющая на расположение духа.

10-е октября. Вторник. Студенты притихли, теперь семестры¹⁰³⁰ пишут.

12–е. Четверг. Приходил студент Голубев¹⁰³¹ по вопросу о возобновлении философского кружка¹⁰³². Я разрешил. Предполагается заседание 18-го. Реферат о свободе воли.

Получил письмо от г. обер-прокурора, в котором он пишет, что после получения отзыва Мышцына он еще более убедился в бестактности и глупости иерусалимского консула, о чем он и написал послу. Скоро и я думаю написать послу.

14–е. Суббота. Погода – прегадкая. Состояние духа – придавленное. Успокоился за всенощным в нашей церкви. После церкви зашел ко мне отец инспектор, и вспоминали с удовольствием о службе в Новгородской семинарии.

15–е октября. Воскресенье. Служил в Лавре. Обедал у о. наместника архимандрита Павла, недавно приехавшего из Москвы, где он жил около двух месяцев, леча глаза; плохо теперь видит.

Среда. 18-е октября. Сегодня в пять часов возобновились заседания философского студенческого кружка, учрежденного в прошлом году. Пред началом были произнесены краткие речи мною и ближайшими руководителями – исполняющим должность доцента П.П. Соколовым и П.В. Тихомировым.

Я приблизительно говорил следующее.

– С нынешнего дня возобновляются занятия философского кружка, учрежденного ровно год тому назад. Небольшой период существования, но тем не менее достаточный для обнаружения жизнеспособности известного учреждения и надежды на его дальнейшее существование или, в случае отсутствия в нем жизненных сил, для прекращения его деятельности. Истекший годичный период ясно показал, что наше скромное учреждение жизненно, что оно вполне отвечает потребностям той среды, среди которой оно возникло. Остается пожелать нашему юному учреждению дальнейшего процветания, совершенствовании и многих-многих лет. Условием для этого является ясное понимание, если не всеми, то большинством студентов, важности задачи нашего кружка. А задача эта, как гласит первый параграф выработанного вами же устава, в том, чтобы возбудить интерес к философии вообще, помысл правый, бодрый, жизненный. Задача – благопотребная и благовременная. Действительно, один из важных недостатков школы и жизни – это то, что мало думаем. С самой ранней поры сообщают нам много разных знаний, загромождают память нашу всякого рода сведениями, нужными редко, а большею частию ненужными, но не приучают нас к самостоятельному мышлению. Что же отсюда происходит? В разговорах, прениях, сочинениях: неточность определений, смешение понятий, уклонение от главного вопроса, непоследовательность в суждениях, неправильные умозаключения… а главное – стремление прикрыть свою духовную наготу какою-нибудь хлесткою фразою или взятою напрокат чужою сентенциею. Это то, что народная мудрость называет жить чужим умом. Приходится занимать, если нет своего ума, тем более что он теперь дешев: на большой спрос – большое предложение в разных газетах, журналах, которыми вместо серьезного учения так зачитываются теперь. Следствием же этого является то, что все знания наши являются отрывочными, так как мы не можем составить общего взгляда, известной науке мы не можем указать места в обширной области знаний, не можем указать отношения нашей узкой специальности к общему кругу знаний... И вот с такими обрывками знаний, не объединенных в нашей голове каким-либо общим миросозерцанием, мы, с гордою самоуверенностию, выступаем в качестве судей и вершителей судеб... Желаю, чтобы занятия этого философского кружка способствовали выработке истинного миросозерцания, что бы они будили бодрую здравую мысль... На такую благую деятельность и благословляю вторую годовщину нашего кружка.

После меня говорил П.П. Соколов с присущим ему своеобразным акцентом и манерами. Речь его по содержанию хорошая; большая часть ее была посвящена памяти недавно скончавшегося В.С. Соловьева, учившегося несколько времени и в нашей Академии¹⁰³³. Господин Соколов выразил желание, чтобы предметами рефератов были и воззрения по разным вопросам Соловьева.

Тихомирова речь состояла в панегириках студентам, которые так «блестяще» доказали свою философскую зрелость, что… и т.д. Неуместны подобные речи, разжигающие и без того излишнее самомнение молодежи.

После этого был прочитан председателем кружка студентом Голубевым отчет о прошлогодних занятиях¹⁰³⁴. Читано было восемь рефератов. Затем он же читал свой реферат о свободе воли¹⁰³⁵. В семь часов я оставил заседание, так как нужно было поехать на вокзал для встречи митрополита, который совершенно неожиданно и в необычное время вздумал приехать.

Первый вопрос митрополита мне был:

– Ну что у вас?

– Слава Богу, хорошо!

– Серьезно?

– Великолепно, – отвечаю.

– Значит – инсинуации. Увидимся завтра в часов девять.

На этом и расстались. В нехорошем расположении приехал к себе. Что, думаю, за инсинуации? Тут пришел отец инспектор, говорили и делали разные предположения; печаловались, в каком невыгодном положении находится наша Академия в сравнении с другими ввиду близости нам начальства – митрополита, а тут – гнездо всяких сплетен. Увидим, что будет. Готовы ко всякой ревизии, которая если обвинит нас, то не в режиме, на что жалуются студенты, а скорее – в послаблении или отсутствии его.

Четверг. 19-е октября. В девять часов утра был у митрополита. Я опять доложил, что теперь в Академии все совершенно благополучно, так как теперь студенты усиленно заняты семестром. Самое опасное время – ноябрь между первым и вторым семестром. Он сказал, что ему кто-то передал, а затем получил краткое анонимное письмо, что в Академии беспорядки. Я ответил, что это – ложь и напрасно митрополит доверился анониму, так как я в случае чего первый бы сообщил об этом, ничего не утаивая. И что если только поэтому приехал митрополит, то введен был в обман. Митрополит сказал, что это имелось в виду только между прочим, а главное – какие-то дела в Лавре, по поводу чего нужно ему присутствовать в духовном соборе. На мое приглашение зайти в Академию он ответил, что теперь даже неудобно зайти ввиду лжи анонима и он передает заочно благословение всем. На прощание пригласил к себе на обед в двенадцать часов.

В два часа двадцать минут выехал в Москву, прося не провожать его, для встречи между прочим с Саблером или, как ехидно говорят, с «преосвященным» Саблером.

Сегодня послано большое послание послу И.А. Зиновьеву по поводу ябед иерусалимского консула Яковлева на меня и моих спутников. Черновая – у меня¹⁰³⁶. Письмо довольно сильное. Интересно, каков будет ответ. Может быть, он подаст повод к заварению каши. Что ж? Будем отбиваться, так как правда всецело на нашей стороне.

Пятница. 20-е октября. Погода все-таки – дрянная, мозглявая. В академической церкви в семь часов утра отслужена была о. Анастасием¹⁰³⁷ при участии любителей студентов заупокойная литургия и панихида по Александру III. Студентов, несмотря на час утренней молитвы, по обыкновению весьма мало – человек 15. Занимаются до трех часов ночи; очевидно, встать не могут. Трудно бороться с традиционным с некоторых пор злом. А начни – тебя же обвинят, а главное – цели не достигнешь... Тяжкое сознание!

Суббота. 21-е. Служил в Лавре по случаю памяти восшествия на Престол¹⁰³⁸. После служения там всегда испытываешь душевное услаждение. Обедал у отца наместника; был отец инспектор и о. Никон. Трунили над о. Никоном. Отец наместник гаснет. Почти не видит.

У нас была торжественная всенощная. На литии и величании я выходил. Народу много, и даже профессоры.

Воскресенье. 22-е октября. Подморозило, снегу нет; бодрящий воздух. Служил в академическом храме в сослужении студенчествующей братии в духовном сане. Вместо причастна говорил слово, посвященное памяти А.В. Горского, по случаю 25-летней памяти смерти его, профессор Н.А. Заозерский, После молебна Божией Матери все мы, не раздеваясь, отправились на могилу Горского, где отслужена была большая панихида. По окончании этого студенты отправились обедать, а профессора ко мне – на чай. В час времени состоялся акт в актовом зале, посвященный речам о покойном¹⁰³⁹. Собственно годовщина смерти 11-го октября, когда и была совершена заупокойная служба и панихида, а теперь, так сказать, и светское торжество. Речи говорили: исполняющий должность доцента С.И. Смирнов¹⁰⁴⁰ – биографию его; Гр. А. Воскресенский – из личных воспоминаний и о значении Горского как филолога; В. А. Соколов – из личных воспоминаний и о ректорской деятельности его; Д.Ф. Голубинский – из личных воспоминаний и о содействии его учреждению естественно-апологетической кафедры в Академии¹⁰⁴¹. Предполагал было еще говорить профессор В.О. Ключевский¹⁰⁴² по воспоминаниям о Горском П.С. Казанского¹⁰⁴³, но время слишком затянулось. Речи, в общем, хороши и даже блестящи, как, например, речь профессора Соколова, но односторонни. Что А.В. Горский великий человек – несомненно, особенно как ученый. Но величие его не нуждалось в таких подпорках, которые старались подставить ему ораторы, ставя в заслугу то, о чем и упоминать не нужно; например, что он был воздержан в пище, что он дал какому-то студенту персик, что он был благообразный, что он громко и благоговейно служил. В смысле правдивости гораздо лучше воспоминания П.С. Казанского, прочитанные после поминальной трапезы в моей квартире В.О. Ключевским. Тут всецело обрисован Горский со всеми его достоинствами и недостатками. Оказывается, как и комментировали знавшие его профессора, он был и честолюбив, и скрытный, и насмешник, правда тонкий. Но в общем – незаурядный. В половине восьмого вечера после чаю и приятной беседы, посвященной главным образом воспоминаниям о покойном, разошлись. До часов десяти оставался еще у меня отец инспектор, и беседовали, делясь впечатлениями настоящего дня.

Понедельник, 23-е октября. Сегодня в десять часов приходят ко мне два студента II курса, Славгородский и Студенский, и просят разрешить прочитать В.О. Ключевскому вместо очередной лекции воспоминания о Горском. Я сказал пригласить ко мне Ключевского. Зная содержание воспоминаний, я разрешил, но с условием, чтобы в аудитории были только студенты II курса и не имеющие в этот час лекций студенты IV; а то другие профессора будут иметь полное основание обидеться. Так мы и согласились, так и сказано было упомянутым депутатам. Вместе с этим я поблагодарил г. Ключевского за то, что, имея возможность и без моего разрешения распорядиться материалом своей лекции, он не сделал этого без моего разрешения. Он ответил, что, к прискорбию, ему и советовали (должно быть, молодые доценты) так поступить, но он, зная, что все зиждется на субординации, никогда не позволит себе подобного своеволия. Вот так поступают старые знаменитые профессора, а не молодые, известность которых еще далеко-далеко впереди...

По окончании лекций приходит ко мне Ключевский, довольно встревоженный, и говорит:

– История вышла.

Оказалось, что к нему на лекцию, предполагая что-нибудь пикантное, собрались студенты всех курсов. Он, войдя в аудиторию, сказал, что, ввиду такого неисполнения условий со стороны студентов, он будет читать обыкновенную чередную лекцию и просит студентов других курсов оставить аудиторию, и сам вышел, дабы дать возможность уйти. При этом студенты просили его в шесть вечера прочитать им воспоминания. Он опять сказал, что без моего разрешения не сделает этого. Я ответил и успокоил Ключевского, что, слава Богу, пока никакой истории нет; но что она может быть, если запретить им чтение, но этого я не намерен делать, так как, несомненно, эти воспоминания будут для них очень полезны, и я буду рад, если студенты проведут сегодня один час разумно. Только желал бы, чтобы все это происходило тихо, без всякого фейерверка.

– И я этого желаю, – сказал Василий Осипович. – Я их так и предупрежу.

Вскоре после этого пришел ко мне общий дежурный (Габараев) с просьбою от студентов разрешить чтение в шесть часов вечера. Я разрешил с условием не делать из этого «истории». В восемь часов вечера этот же общий дежурный доложил мне, что все было спокойно; немного только в конце поаплодировали.

Если бы я был любитель «историй», то только запрети – и история готова. Но всегда нужно помнить слова, кажется, Сирина: «Помни последняя твоя и во веки не согрешишь»¹⁰⁴⁴, или Горация: «Respise finem»¹⁰⁴⁵.

Погода хороша; морозно, градусов пять. Гулял с отцом инспектором по ректорской аллее с пяти до семи вечера. Прилег в десять и нечаянно уснул до двенадцати, затем занимался до четырех утра.

Получен указ о назначении по моему ходатайству помощника инспектора Академии о. Анастасия (Гривановского) инспектором Вифанской семинарии.

Четверг. 26-е. В шесть часов был Совет. Но предварительно общее редакционное собрание, на котором редактор давал отчет о хозяйственных делах редакции, о предположениях касательно лучшей постановки журнала¹⁰⁴⁶ в будущем году и о приложении¹⁰⁴⁷. Журнал имеет платных подписчиков около 1300. Меньше, чем в прошлый год, на 150. Преосвященный митрополит с прошлого года выдает субсидию 3000 рублей на печатание святоотеческих творений. Журнал окупает себя и остается достаточно для гонорара. Принято – 30 рублей за лист. В числе предположений намечены: обозрение русских и иностранных журналов, обозрение заграничной и русской жизни. За последние отделы решено увеличить плату на 40 рублей. В качестве приложения на следующий год – последние три тома святителя Василия¹⁰⁴⁸. Дальше – в следующие годы в качестве приложения будет святой Афанасий Великий¹⁰⁴⁹.

В Совете – обычные дела. Назначен мною второй рецензент сочинения на доктора профессора Глаголева – Попов. Это вторичное мое назначение. На предыдущем Совете я назначил было Беляева, который тогда согласился. Через несколько дней он зашел ко мне с просьбою освободить его от чтения на том основании, что Глаголев рецензировал его докторское сочинение, а это может подать повод к толкам: рука, мол, руку моет. Хотя я ему доказывал, что у нас бывали подобные при меры и что без этого иногда нельзя обойтись, тем не менее я уважил его просьбу, не подозревая тут ничего. Между тем этот отказ оскорбил очень профессора Глаголева, который вскоре после этого пришел ко мне с любопытными документами. Документы эти не что иное, как письма профессора Беляева к своему рецензенту – Глаголеву, находившемуся в прошлом году в заграничной командировке в Париже. В письмах этих он дает наставление, как нужно читать его сочинение, на что обратить внимание и т.п. Это бы, пожалуй, еще ничего, но при одном из писем Беляев имел наивность и бесстыдство приложить и проект отзыва, в котором расхвалил себя слишком. Это меня возмутило до глубины души! Вот бесстыдство! Вот дутая ученость! Вот как приобретаются дипломы! Положим, сочинение Беляева и без того заслуживало докторства; положим, Глаголев дал свою рецензию – одобрительную, но совершенно независимую от собственной авторской рецензии, – но зачем же эта подлость?.. Глаголев теперь и говорит, что в отказе Беляева, ввиду вышесказанного, он видит для себя сильную обиду, объясняя ее тем, что Беляев, по всей вероятности, находит его сочинение плохим, и потому отказывается от рецензентства, не желая самому проваливать. Глаголев был очень возмущен, угрожая Беляеву скандалом через обнаружение этих «dossier»; я успокоил его и сказал, что назначу другого рецензента, что и сделал в этом Совете.

Воскресенье. 29-е. Служил в Лавре с душевною усладою. Пели хорошо. «Милость мира» – иеромонаха Викторина, афонского распева¹⁰⁵⁰, моего знакомого по студенческому путешествию на Афон и выставленного мною в моем «Дневнике» в качестве либерала-монаха, где он в свое время узнал себя и в письме ко мне обозвал меня Иудой-предателем¹⁰⁵¹. Удивительное совпадение: накануне этот самый Викторин, с которым я не видался лет семнадцать, был у меня, ища места и моей протекции. Оказался я пророком, предсказав тогда, что подобные иноки не уживаются на Афоне. Так оно и вышло. Вскоре после моего отъезда он оставил Афон, пошел в русские монастыри, долгое время был в Коневце¹⁰⁵² и там не ужился, и теперь все ищет обители, где бы его «поняли». Некоторые песнопения его довольно гармоничны. Обе дал [я] у немощного отца наместника. Вечером с семи до половины десятого был у профессора В.А. Соколова, где были и многие профессора с женами.

Ноябрь. 3-е. Пятница. Было заседание философского кружка. Реферат читал студент IV курса П. Левитов «О сравнительном нравственном достоинстве чувствований – сострадания, сорадования; о различных видах любви – половой, материнской, к отечеству...»¹⁰⁵³. Реферат составлен довольно хорошо, хотя читал очень тихо. Возражений сильных не было.

Воскресенье. 5-е. Служил у себя. Пели хорошо. В час с инспектором поехал в Вифанию к новому отцу инспектору – о. Анастасию, который просил на обед по случаю новоселья. Были здесь наши старейшие профессора: Каптерев, Цветков¹⁰⁵⁴ и Воскресенский, отец ректор Семинарии и два преподавателя. Погода невозможная: гололедица; насилу доехали и приехали. Вечером с семи до половины десятого был у профессора Глаголева, у которого тоже было собрание профессоров.

Понедельник. 6-е. Сегодня приезжал в Лавру новоназначенный архиепископ Новгородский Гурий¹⁰⁵⁵ поклониться Преподобному пред отправлением на епархию. Производит он очень приятное впечатление; несмотря на семьдесят два года, довольно бодрый. С ним же приехал и живущий на покое в Донском монастыре Антоний, бывший епископ Вологодский¹⁰⁵⁶. Он, что называется, развинчен по всем швам… Вместе обедали в покоях наместника, который между тем от своих именин убежал в Москву еще 3-го ноября. Преосвященные выехали в Москву сегодня же в половине третьего.

Начинает падать снег, но еще довольно робко.

Среда. 8-е ноября. Целый день гостил у меня брат с женою из Ярославля, военный врач, спасаясь от именин. Поразнообразил несколько мое одиночество.

Умер бывший академический врач И.К. Соколов. В семь часов была совершена мною на дому панихида в присутствии профессоров.

Четверг. 9-е. Ездил в Москву к митрополиту по делам. Одним из дел был вопрос о назначении помощником инспектора Академии только что окончившего курс Шипулина¹⁰⁵⁷. Митрополит затруднялся утвердить его ввиду этого. Меня это задело. Я сказал, что я делаю представления не наобум, а по всестороннем обсуждении известного вопроса. Шипулин известен мне и инспектору как лицо, во всех отношениях подходящее к занятию этой должности, и мы положительно затрудняемся подыскать другое подходящее лицо для занятия этой щекотливой должности. Разговор опять коснулся разных сторон академической жизни. Плохо, что митрополит раньше не служил в Академии, – смутные понятия о строе академической жизни. Отсюда – отсутствие решительности к принятию каких-нибудь мер, и отсутствие поддержки и основательного совета. Обедал с ним и уехал после обеда. Разговор был о зловредной деятельности известного пасквилянта Н. Дурново, который смущает раскольников, посевая вражду к православным выпуском подпольных брошюр, извращающих факты и поносящих русскую иерархию¹⁰⁵⁸. Тут же встретился с священником московским Максимовым, противораскольническим деятелем. Оказалось, что мои письма из Константинополя к митрополиту¹⁰⁵⁹ и Субботину о тайной миссии Дурново, с которым мне пришлось ехать из Одессы в Константинополь, к патриарху Константинопольскому Константину V по поводу признания Греческою Церковию законности австрийской иерархии¹⁰⁶⁰ возымели свое действие и послужили началом к вчинению¹⁰⁶¹ дела по сему поводу. Думают послать Патриарху различные сочинения касательно сего вопроса и предупредить о рискованности и опасности для Церкви намерений его.

В половине восьмого вечера я уже был дома. Приехал во время совершения заупокойной всенощной по случаю погребения завтра умершего врача.

10–го ноября, пятница. Служил в академической церкви литургию и совершал отпевание. Была речь приват-доцента Н.Г. Городенского¹⁰⁶². Бегло просмотрел ее во время причастна и не заметил бестактности, допущенной им по отношению к бывшему ректору Лаврентию, против ложно понимаемого благочестия которого боролся-де иногда покойный врач в вопросе о скоромной пище для больных студентов. Меня и некоторых других покоробила эта псевдолиберальная выходка. Справедливо по этому поводу заметил ректор Семинарии, что подобные погребальные речи говорятся не для покойников, а для самих ораторов. Я и некоторые профессора лично выразили неудовольствие ему за это.

После погребения была поминальная трапеза в новой лаврской гостинице, куда и меня упросили.

12–е ноября, воскресенье. После литургии, совершенной отцом инспектором, служил молебен о здравии болящего Государя¹⁰⁶³. Пред молебном сказана была мною речь, вызвавшая слезы у некоторых.

Погода хороша. Снег несколько раз пускается идти. Санный путь еще не установился.

14–е ноября. Совершал литургию в Лавре. По обыкновению, испытывал большую душевную усладу. Санный путь установился. После обеда выезжал с отцом инспектором кататься. Ездили по Переяславской дороге до села Владимирской губернии Святково.

17–е, Пятница. Память преподобного Никона. Служил в маленькой церкви во имя Преподобного. Трапезовал с братией в лаврской трапезе. С пяти до семи вечера, ввиду завтрашнего служения в Семинарии, слушал всенощную в больничной церкви. После всенощной был у именинника – казначея Лавры о. архимандрита Никона. Два часа побыл, вечеря, с ним, отцом инспектором и некоторыми из лаврской братии – партии о. Никона.

18–е. Суббота. Служил в Семинарии, в день памяти мученика Платона, дня ангела основателя Вифанской семинарии митрополита Платона. Протодиаконом был известный А.З. Шеховцев. Хотя голос его спадает, но все-таки неподражаем, особенно в чтении Евангелия. После литургии был акт, на котором розданы мною были награды лучшим воспитанникам. Прилично случаю сказана была мною речь на акте. После акта была скромная трапеза у отца ректора. Посторонних не было – своя только семинарская корпорация.

27-го – в праздник Введения – служил в академическом храме. Вечером беседовал тут же о значении праздника, а после этого чередным священником была совершена всенощная с общим пением всех предстоящих. Поют в общем хорошо.

22-е. Среда. День тезоименитства Государя Наследника¹⁰⁶⁴. Служил в Лавре. После служения посетил отца наместника, у которого и трапезовал. Глаза его плохи. Тяжелое впечатление производит незрячий человек.

24–е ноября, пятница. Было заседание студенческого философского кружка. Читал реферат студент IV курса Сергий Покровский¹⁰⁶⁵ о психологических основах альтруизма. Вопрос – интересный, но недостаточно раскрытый рефератом. Возражения были со стороны присутствовавших профессоров и некоторых студентов довольно основательные. После реферата, после молитвы и ужина была довольно интересная музыкальная часть.

Суббота, 25-е ноября. Сегодня пред началом моей лекции на I курсе студент IV курса С. Покровский попросил извинения у меня и у студентов I курса за оскорбительные выражения против меня, высказанные им как-то в середине сентября.

Я на это приблизительно ответил следующее:

– Вы знаете, по поводу чего просит извинения г. Покровский. К прискорбию, непонятный и необъяснимый самим г. Покровским поступок его является печальным симптомом среди современного учащегося юношества вообще. В среду его, в общем доброго, хорошего, с чистыми идеальными стремлениями, попадают часто молодые люди с нехорошим направлением, не имеющие ничего общего с целями того заведения, в которое они попали. Поощряемые снисходительностию начальства, которой они не умеют оценить, молчанием со стороны лучшей части студенчества, а также думая, что они неведомы, они продолжают нарушать существующие порядки; вместо того, чтобы заниматься своим прямым делом, разыгрывают роль героев, но только – до поры до времени... К числу таких героев не в пору принадлежит и г. Покровский. Говорим «не в пору», потому что знали раньше г. Покровского за студента хорошего. Чем объяснить это – и сам г. Покровский не может. Сделать глупость всякий может; но сделать ее и затем раскаяться, и притом публично, не всякий решится на это. Подобное извинение г. Покровского делает честь его уму и сердцу. Посему я и извиняю его необдуманный поступок.

Поступок же г. Покровского состоял в том, что в начале учебного года он в аудитории первого курса, пред новичками-студентами, ни с того ни с сего вздумал держать речь, в которой, с обычною студенческою логикою, поносил начальство и преимущественно меня, что их плохо кормят, что деньги казенные куда-то исчезают и в подобном глупом роде. Об этом я как-то узнал и через инспектора передал ему, что за это ему будет выставлена плохая годовая отметка по поведению, и он будет аттестован как плохой, ненадежный студент. Тут-то мой герой струсил и приходил несколько раз ко мне с извинениями. Я ему и сказал, что, так как он поносил меня пред студентами, пред ними пусть и попросит у меня извинения, – что он и сделал.

На студентов всех этот факт произвел впечатление, так как герои их обнажены в своей глупости и беззастенчивости. Они увидели, что они известны. И этих-то героев, как известно, человек семь, преимущественно с III курса, которые и образуют кружок, цель которого – производить смуту среди студентов. Все это – ничего не делающие студенты. К сожалению, среди них есть и один инок, постриженный в прошлом году в монашество по просьбе отца инспектора, который и постригал. Этот недостойный инок – иеродиакон Алексий (Баженов)¹⁰⁶⁶. Раньше к нему я относился с большою любовию, тем более что он был и регентом. Меня предостерегали от его подлости – я не верил и оказывал все больше и больше любви к нему. Но теперь пришлось на деле убедиться в непреложности истины, по которой чем больше Спаситель оказывал любви к Иуде, тем он все больше и больше ненавидел Его... Как только я убедился в такой беспричинной ненависти и подлости его, я воспретил ему совершение литургии е академическом храме, ибо я не считаю христианским делом служить с ним, вкушать от тела Господня, когда в нем диавольское, немирное настроение. Если он не смирится, то так и дальше будет.

Пятница. 1-е декабря. «Кружок» ворошится. Почуяли, что они обнажены. Слышал, что иеродиакон Алексий созывает курсовые сходки, на которых обсуждается вопрос – быть или не быть ему в Академии, и кроме того доискиваются, откуда все это начальству известно. Собрания свои обставляют таинственностию. Чуть ли не кляузы сочиняют. Я был бы очень рад, если бы они какую-нибудь кляузу послали в Синод или обер-прокурору; они этим уже раньше прославились. Тогда, по крайней мере, была бы возможность [нрзб.) их. Нам с инспектором смешно, что они воюют против какого-то режима, которого в сущности, к сожалению, нет. Если и можно в чем обвинить нас, то именно в отсутствии этого «режима». Они желают совершенного произвола. Но этого не будет. Бессмысленные протесты их для меня не страшны. Два года назад я уже пережил бурю – сумел справиться с нею. Даст Бог, и дальше устою... Бывший инспектор Иннокентий, жертва студенческих инсинуаций, назначен теперь ректором Тверской семинарии. Это – достойный ответ на их инсинуации. Хвала и честь митрополиту Антонию, который, как сам был начальником Академии, знает цену им.

Суббота, 2-е декабря. Получено известие о бунте в Тульской семинарии, которая и закрыта. Поводом к бунту – замена на ужине картофеля кашею, которая будто бы дешевле, и, следовательно, эконом крадет (?). Пять лет назад здесь тоже был бунт со взрывом печки у инспектора иеромонаха Антонина¹⁰⁶⁷. Посланный тогда на ревизию Нечаев обвинил режим инспектора, которого и перевели преподавателем Холмской семинарии. На место его назначили местного, пользовавшегося авторитетом преподавателя¹⁰⁶⁸, так как-де монахи – плохие администраторы. Монахофобы тогда возрадовались Ну а теперь? К сожалению, причину беспорядков усматривают в личностях, а не в самой системе, которую давно уже пора похерить. О, Господи! Куда мы идем?

Воскресенье. 3-го декабря. Служил в Лавре. Проповедь говорил применительно к воскресному Евангелию о святости воскресного дня, Обедал у больного наместника.

Вторник. 5-е декабря. Получил письмо от ректора Киевской академии преосвященного Димитрия¹⁰⁶⁹, который извещает о посылке мне диплома на звание почетного члена Киевской академии, выражая при этом желание, чтобы это служило знаком единения между двумя академиями. Я ответил ему и по последнему вопросу писал, что, действительно, между академиями нет желательного единства, и просил его, чтобы он, как старейший и почтеннейший ректор, возбудил вопрос пред Синодом о созыве предстоящим летом на съезд на первый раз ректоров академий, чтобы познакомиться и пообсудить нынешнее несомненно ненормальное положение учебно-воспитательного дела в академиях и вообще в духовно-учебных заведениях. О, если бы!

Среда. 6-е декабря. Служил в академической церкви. Пели прекрасно. В четыре часа тут же служил акафист святителю Николаю при общем пении молящихся, которых была полна церковь. В конце сказал слово об опасностях житейского моря, за ограждением от которых нужно обращаться с молитвою к святителю Николаю, покровителю мореплавания. Вечером был в гостях у профессора Г.А. Воскресенского, у которого была почти вся академическая корпорация. С удовольствием просидел часа два.

На дворе – тает...

1901 год

17–е октября. Почти целый год ничего не вносил в сию «памятку», хотя было очень много интересного… Прочитывая теперь черновые дневные записи преосвященного Саввы¹⁰⁷⁰, я поражаюсь аккуратностию его, благодаря которой он с 1865 но 1905 год¹⁰⁷¹ почти каждый день отмечает. Правда, эти дневные заметки, писанные карандашом, очень кратки и слишком объективны, тем не менее они представляют интерес. Печатать их теперь нельзя, так как еще много лиц в живых. Они переданы мне племянником покойного Г.Ф. Виноградовым, священником г. Москвы, для просмотра и передачи их в библиотеку. Чтение же этих заметок побудило меня теперь взяться за перо. Буду тоже краток и по возможности объективен. Предварительно нужно вкратце обозреть промежуток времени с 6-го декабря по сегодняшнее число. Прошлый учебный год окончился вполне благополучно. Иеродиакону Алексию предложено подать прошение об увольнении для поступления в другую Академию¹⁰⁷², причем обещан удовлетворительный отзыв. Да, забыл. В Великом посту, как раз в воскресенье Крестопоклонной недели¹⁰⁷³, произошел в Академии очень неприятный казус, доставивший мне много хлопот. Это – покушение на самоубийство студента III курса С. Колмакова¹⁰⁷⁴, из вологжан. Причины точно не выяснены: не то любовь, не то вообще пессимистическое настроение, не то своеобразие наружности его или все взятое вместе.

Я как раз выходил из своих покоев в Лавру для совершения литургии; в это время вбежал, запыхавшись, помощник инспектора о. Борис и еле-еле от волнения смог выговорить:

– У нас большое несчастие!

– Какое? – совершенно спокойно спросил я.

– Застрелился студент.

– Какой?

– Колмаков.

– Не удивляюсь, хотя и очень прискорбно. Теперь я иду служить, а вы скажите отцу инспектору сделать надлежащие распоряжения.

Много труда мне стоило сохранить спокойствие, чтобы отслужить. После обедни пошел я в больницу, где и увидел этого несчастного. Предложено было ему исповедаться и приобщиться. Он отказался. Созвано было Правление. Решено послать Н.Ф. Каптерева в Петербург для личного доклада митрополиту, которому предварительно послана телеграмма о прискорбном случае. С почты было перехвачено письмо Колмакова к предмету его любви в Ярославль. Оно хранится у меня, то есть копия с него¹⁰⁷⁵, а письмо было отправлено. К удивлению, он выздоровел. Хотели было его уволить, но он сказал, что если переведут его в другую Академию, то он тут же покончит с собою, хотя и не таким способом, так как он не может выносить запаха пороху. Решили оставить его и произвести ускоренные экзамены. Теперь он на IV курсе. Что дальше будет, еще неизвестно.

Больше выдающихся событий в жизни Академии не было. Вторую часть каникул я провел в путешествии на Валаам¹⁰⁷⁶. В Петербурге, по пути, останавливался. Был только у митрополита Антония, который по обыкновению принял меня очень любезно. От него я узнал, что в Синоде скоро будет решаться вопрос, согласно желанию Московского владыки, о назначении ректором Московской семинарии вместо о. Трифона, хиротонисанного 1-го июля во епископа Дмитровского, о. Евдокима, инспектора нашей Академии, а инспектором Академии – о. Анастасия (Грибановекого), инспектора Вифанской семинарии. На это я заметил, что мне кажутся несколько странными подобные назначения, о которых все-таки желательно было бы и мое мнение, как лица более всех заинтересованного, тем более что я раньше просил о назначении о. Евдокима инспектором Академии и я с ним теперь сжился. Ничего не имею против назначения ко мне инспектором о. Анастасия, которого я знаю с весьма хорошей стороны, но с юридической точки едва ли это удобно, так как о. Анастасий даже и не магистрант. Митрополит Антоний удивился такому предложению Московского владыки и сказал, что они справятся в Синоде. По справкам затем оказалось действительно так, а потому решено было о. Анастасия назначить ректором Московской семинарии, несмотря на его молодость – он окончил курс Московской академии в 1897 году; а о. Евдокима оставить на прежнем месте.

На Валааме провел я время с 21-го июня по 29-е, а затем через Петербург, Рыбинск и Ярославль, где погостил у брата два дня, возвратился восвояси.

К приемным испытаниям явилось 70 человек, в числе их два вдовых священника и один иеромонах из Тамбовской епархии Антоний, который показался мне очень подозрительным. И из формуляра его было видно, что он был отрешен от священнослужения, затем поступил в монастырь Козловский, где был пострижен в монахи, и священнослужение разрешили. По снисхождению и сожалению он был принят в Академию 47-м из 56 принятых. Затем по резолюции митрополита были приняты еще два из Московской семинарии, сыновья богатых московских священников, несмотря на то, что у них было по несколько двоек и один из них был предпоследним из непринятых. Это произвело крайне неприятное впечатление на меня и на Совет. Резолюция митрополита гласила, что он принимает их во внимание к «высоким нравственным качествам, лично ему известным (!)»; а на неподготовленность их к слушанию академических лекций совершенно не обращено внимания¹⁰⁷⁷. Так не следовало поступать; не следовало поддавать ся незаконным просьбам московских протопопов. Что же делать?

Занятия начались 5-го сентября после молебствия, предваренною речью моею. 1-е октября прошло без всяких инцидентов, обычных в это время. Речь произносил П.П. Соколов «О вере»¹⁰⁷⁸. Речь – прекрасная. Затем все пошло обычным порядком. Только в иеромонахе Антонии стали замечаться странности, свидетельствующие о его ненормальности. Оказалось, что он был в психиатрической больнице, что скрыто было им и конфиденциальными отзывами. Снесся с Тамбовскою психиатрическою больницею, откуда ответили, что он был там четыре месяца, по причине нервного расстройства на почве алкоголизма. Вышел здоровым; но что если теперь замечаются странности, то в общежитии ему жить нельзя. О странностях этих мне донесли его сожители, и один из них, студент III курса Малевич¹⁰⁷⁹, первый студент, представил мне его бессмысленные писания как свидетельство его ненормальности. Я предложил о. Антонию отпуск. Он стал жаловаться студентам, которые из чувства сострадания начали защищать его и вооружились против Малевича за то, что он представил эти писания. Теперь идет движение по этому поводу. Не знаю, чем оно кончится; но, несомненно, и это движение совершенно бессмысленно. Тут я себя больше всего виню за любовь, за сострадание к этому монаху, которого не следовало принимать в Академию. Теперь не знаю, как отделаться от него. А он действительно ненормальный.

Четверг. 18-е октября. Вечером было заседание философского кружка, первое в нынешнем году. Сказана мною краткая речь применительно к задачам кружка. Реферат читал 1-й студент III курса Малевич «О перцепции и апперцепции Лейбница». Реферат – толковый. Сильных оппонентов не было.

По случаю смерти архиепископа Амвросия¹⁰⁸⁰ († 3-го сентября) и предполагаемого поэтому целого ряда перемещений архиерейских досужие языки и меня переводят – то в Воронеж, то в Рязань. По правде сказать, я не желаю теперь никуда отсюда уходить. На педагогической службе много неприятностей, но на епархиальной несравненно больше. Это и доказываю своему отцу инспектору, который, кажется, больше всех старается переводить меня, а он не соглашается или же подозревает искренность моих слов.

Суббота, 20-е октября. Сегодня общий дежурный заявил мне о необычной просьбе большинства студентов об увольнении студента III курса Успенского Митрофана, принятого в этом году из Киевской академии¹⁰⁸¹. Повод – раздражение больного иеромонаха Антония, с которым он вместе жил, вымышленными письмами от барышень, наушничание его инспектору, где-то высказанный неодобрительный отзыв о московских студентах и что-то в этом роде. Я ответил, что если сам Успенский сознает неудобство своего пребывания среди студентов при таких недружелюбных отношениях к нему товарищей и подаст прошение, тогда я не потребую подробной и основательной мотивировки студенческой просьбы; в противном случае нужна будет подробная мотивировка и обсуждение этого необычного обстоятельства в Правлении.

Воскресенье, 21-е октября. Служил в Лавре, обедал у отца наместника. Маленький снежок пускается.

Понедельник, 22-е октября. Сегодня в нашей академической семье случилось большое несчастие: утонул студент I курса А. Шмелев, из рязанских, а другой, IV курса, Григорьев еле-еле спасся¹⁰⁸². Одновременно утонул и вифанский семинарист пятого класса Лазарев. Дело было так. После обеда упомянутые два студента отправились на обычную прогулку к Вифании, благо погода была сносная. Дойдя до Вифанских прудов, только недавно покрывшихся тонким слоем льда, они для сокращения пути вздумали перейти его яко посуху. Но за свое неразумие горько поплатились. На средине пруда под одним из них – под кем именно, точно не установлено – лед проломился, и он погрузился в воду, другой поспешил к нему на помощь, и оба погрузились. Стали кричать; но место глухое, против так называемого Карфагена, не скоро был услышан крик; а затем, покамест в Семинарии узнали, покамест прибежали ученики, времени ушло достаточно, и Шмелев опустился на дно в безнадежной борьбе. Григорьев же, как более сильный, все еще держался на воде, ухватившись за сброшенную шинель утонувшего. Спасли его два ученика Семинарии, которые с опасностию для жизни своей переправились по тонкому льду на другую сторону, взяли лодку и, за отсутствием весел, гребя руками, где нужно, а то подвигая по льду, схватили почти уже в бессознательном состоянии Григорьева и с неимоверными усилиями втащили его уже без сознания в лодку. В это же время недалеко от этого места утонул и семинарист пятого класса. Как он очутился здесь тоже не выяснено. Но, по всей вероятности, дело было так. Так как семинарским начальством покамест еще не дано было позволения кататься на коньках, то он тайно предавался этому спорту недалеко от берега. Когда же он услыхал крики о помощи, то, побуждаемый частию любопытством, а частию и желанием оказать помощь, поспешил к ним; но не успел добежать до них, провалился и утонул.

Об этом несчастье дали мне знать в три часа. Я тотчас отправил туда отца инспектора, а сам, отслужив молебен с акафистом Божией Матери, отправился в пять часов туда. В семинарской больнице¹⁰⁸³ воспитанники под наблюдением доктора откачивали два трупа, но видно было, что это делается для «очищения совести». Страшное чувство грусти объяло меня при виде этих трупов... Сделав соответствующие распоряжения, с отцом инспектором возвратился к себе. Завтра нужно ехать с докладом к митрополиту.

23–е октября. Вторник. Сегодня в восемь часов утра отправился с помощником инспектора о. Борисом в Москву. Я – к митрополиту, а он – за справками в больницу Александра III для душевнобольных для иеромонаха Антония. Доложил митрополиту, – поскорбел и он о таком несчастье. Неприятно было только, что он готов был обвинить начальство в этом, говоря, как это студенты идут на гулянье так далеко. Я ответил, что это вовсе не далеко и самое лучшее место для гулянья, а я не нянька, чтобы вести за ручку студентов. Может быть, это было сказано несколько и резко, но мне показалось не особенно уместным подобное замечание Владыки. Я жду утешения, а меня еще обвиняют. Обедал у Владыки; за обедом еще были доктор – его родственник, и протоиерей Ястребов, бывший ректор Астраханской семинарии. Речь была о Стаховиче по поводу его статьи, наделавшей столько шума, о свободе совести¹⁰⁸⁴, о вредном действии некоторых органов печати, особенно «Петербургских ведомостей»¹⁰⁸⁵, которые Бог знает до чего доходят в своем псевдолиберализме. Специально об академических делах мало было речи, так как Владыка, как видно, не особенно интересуется ими. Был на короткое время у викариев – преосвященных Парфения и Трифона, и у о. ректора Семинарии архимандрита Анастасия. В четыре часа выехал из Москвы, чтобы попасть ко всенощному – парастасу в академической церкви, куда к этому времени должен быть перенесен покойник. Успел вовремя. Завтра отпевание. Отец Борис сказал, что обещана койка через два дня.

Среда. 24-е. Служил сегодня заупокойную литургию и отпевание совершил. В учебных заведениях вообще хорошо умирать – очень торжественно отпевают. Речей, слава Богу, было немного, всего четыре, и то коротких. Речи – заурядные, и произношение – неважное. Я провожал покойника на самое кладбище Вознесенское, где ровно четыре года назад я собственными шагами измерил место для академического кладбища взамен кладбища в академическом ректорском садике¹⁰⁸⁶. Итак, через четыре года положено такое несчастное начало. Дай Бог, чтобы долго оно не продолжалось!

Обедал у отца инспектора. Настроение было очень грустное.

Четверг, 25-е октября. Душевнобольной иеромонах-студент куда-то пропал. Призывал г. полицмейстера и просил оказать содействие к отысканию его. Снег начинает идти, и довольно сильно, – кажется, устанавливается зима. Рано.

Пятница. 26-е октября. Больной Антоний уловлен при выходе от одной подозрительной девицы. Сопротивления не оказал. Отведен на ночлег в лаврскую гостиницу с тем, чтобы завтра отправить в Москву с о. Борисом и двумя служителями.

Суббота, 27-е октября. Больной благополучно водворен в больнице. Легче на душе стало. Предметом некоторых волнений студентов является студент Успенский. Был он у меня. Отношения его с товарищами, кажется, еще более обострились. Вызывал я некоторых студентов. Ничего не поймешь – так все перепуталось. Ясно только, что Успенскому здесь весьма неудобно оставаться. Он и попросил отпуск по болезни впредь до выздоровления; отпуск дан.

Воскресенье, 28-е октября. Служил в Лавре вместе с отцом наместником, которому ныне исполнилось сорок три года в сане иеромонаха.

Обедал у него с о. Никоном. Снег продолжает идти – устанавливается зима. Служил молебен вечерний преподобному Сергию в академическом храме. Беседовал студент IV курса М.И. Сенцов, помощник старосты, – прекрасно говорил. Народу в церкви много.

Понедельник, 29-е октября. Встал в половине седьмого, хотя лег в час. Спать хотелось, но нельзя: нужно быть на литургии, которая начинается в семь часов. Литургии эти заведены мною с нынешнего года, с одной стороны, потому, что у нас достаточно духовенства, а с другой – чтобы заменить утреннюю молитву, на которую ходит от пяти до десяти студентов, так как остальные спят, ложась часа в три. Кроме вторников и четвергов, литургии бывают каждодневно. Духовенство сначала было не особенно довольно таким нововведением, но я пристыдил их, и теперь уже вошло в привычку. Сегодня после обеда – первый выезд на санях. Снегу много. Градусов не более шести. Ездили с отцом инспектором до Креста и обратно.

Вторник, 30-е октября. Сегодня заходил ко мне В.О. Ключевский благодарить за поздравительную телеграмму по случаю тридцатилетия его профессорской деятельности в Академии, Удивительно умный человек! С удовольствием побеседовал час времени. Предметом беседы было нынешнее состояние учащейся, преимущественно университетской, молодежи в связи с предпринятыми реформами школы. Он очень не одобрительно отзывался об этой скороспелой реформе, и чем еще дело кончится. Бог весть. В самом деле: 25-го марта назначен новый министр просвещения 80-летний Ванновский¹⁰⁸⁷, и в мае месяце уже опубликованы проекты реформированной школы, причем в совершенно новом духе: упразднена классическая система и введена новая, хотя основы ее точно не определены¹⁰⁸⁸. «Муравейник растревожили», по характерному выражению Василия Осиповича. Пообещано слишком много, зашли слишком далеко. И вот теперь студенты ждут обещанной реформы с ее полнейшею свободою¹⁰⁸⁹. Если не будет введена полнейшая свобода учения, тогда непременно последуют опять волнения.

Теперь в университете неспокойно. Поводом – статья Мещерского о женских курсах и курсистках, которых сиятельный князь обвинил в разврате¹⁰⁹⁰. Студенты взяли курсисток под свою защиту и требуют, чтобы ректор университета¹⁰⁹¹ передал их протест министру. Предполагалась общая сходка. Но начальство университетское решило разъединить их и предложило в виде опыта допустить курсовые сходки в присутствии кого-нибудь из профессоров. Благодаря руководству профессоров сходки окончились сравнительно мирно, и постановлено все-таки просить ректора, чтобы он пред министром в осторожной форме выразил от имени отцов и братьев протест против бестактного поступка князя¹⁰⁹².

Говорил еще Василий Осипович о понижении научно-образовательного ценза нынешней молодежи.

– Часто я им говорю, – со свойственным ему одному тоном говорил Василий Осипович, – бойтесь прослыть дураками... Не боятся, не боятся. А между тем, что для девушки стыд, то для мужчины – ум. Нет, не боятся. Все толкуют об общем развитии, а связно маленького реферата написать не могут, даже безграмотно. Я указываю им на это, – говорят: это не важно, важна идея; но, к сожалению, и она отсутствует.

Тут припомнили мы и старую школу, где воспитывались люди порядка и сильного ума.

В подтверждение этого я указал на представленные мне Вифанским семинарским правлением донесения комиссии, производившей испытания поступающих в Семинарию из училищ. Говоря о слабых познаниях учеников по разным предметам, о познаниях по церковнославянскому доносят: «У всех учеников совершенно отсутствует знание церковнославянского языка». Постановление Правления ограничилось обычным «предложением училищным начальствам обратить на это внимание». Я резолюцию написал: «Читал и скорбел. Мне думается, что на этом вопросе, особенно о совершенном отсутствии знаний по церковнославянскому языку, Правлению Семинарии следовало бы остановить свое внимание, что-нибудь предпринять, а не ограничиться формальным отношением к делу». Грустно!

Все толкуют об усилении церковности, в церковноприходских школах обращают внимание на церковнославянский язык, а поступающие в Семинарию его совершенно не знают. Как же они будут читать Слово Божие?

1–7-е ноября. Эта неделя была слишком тяжела для меня. Причина – несчастный студент IV курса Колмаков, покушавшийся в прошлом году на самоубийство¹⁰⁹³. Оказалось, эта мысль не бросила его, несмотря на все попечение о нем, на милость, оказанную ему. Он – несомненно психически больной, полнейший дегенерат, хотя по виду этого совершенно нельзя сказать. Поводом к покушению на самоубийство как тогда, так и теперь – предложение девушке, той или иной, выйти за него замуж. Теперь предметом его любви явилась одна из девиц посадского семейства В-вых, над которым 14-го сентября сего года стряслось поразительное несчастье: сгорело рано утром, в пять часов, при пожаре дома семь душ – мать, маленькая (лет девять) дочь, два сына гимназиста, гимназист-квартирант и две прислуги. Студенты проявили самое живейшее участие к горю осиротевшего отца с оставшимися спасшимися дочерьми-девушками. После этого некоторые из студентов стали гостями этого дома. В числе их был и Колмаков, который, не долго думая, по обыкновению влюбился в одну из девиц и, несмотря на то, что рана от несчастия не зажила еще, объяснился в любви и требовал согласия на выход ее за него замуж, не определяя даже времени. Девица, понятно, отказывала ему, а он все настойчивее домогался ее согласия, угрожая, что он покончит с собою и что причиною этого будет она, как не желающая принести себя в жертву за него. Находясь в таком состоянии, девица эта написала доверительное письмо отцу инспектору, как к знакомому и тоже принимавшему участие и сочувственно отнесшемуся к их горю. Это было 3-го ноября. Отец инспектор дал мне прочитать это письмо, которое нельзя было без содрогания читать. Тут же сообщалось, что недавно он изрезал свою руку в шахматы, потому что это ему нравится. Девушка просила принять какие-нибудь меры против приставаний Колмакова. Ничего мы не придумали с инспектором тогда вечером. Решено было, чтобы отец инспектор с ним поговорил и незаметно навел речь на эту тему, тем более что им иногда приходилось вместе бывать у В-х. Вместе с этим решили занять его чем-нибудь. Отец инспектор решил поручить ему заведывание фонарем в душе, давать ему корректуру и т.д. Но 4-го, в воскресенье, он где-то скрывался. А барышне отец инспектор написал, чтобы она всячески успокаивала его, как будто обнадеживая, вообще, чтобы разыгрывала роль Пенелопы. 5-го числа отцу инспектору удалось побеседовать с Колмаковым. Беседа была очень мирная. Колмаков согласился и на корректуру, и на фонарь, хотя как-то вскользь проговорился, что ему не долго придется возиться с этим делом. Затем отец инспектор незаметно перевел мысль на семейство В-х и на несвоевременное намерение, по слухам, какого-то студента, вероятно низших курсов, ибо высших курсов студент не может допустить такой бестактности, и что-де такого студента нужно проучить, и в таком роде. Колмаков со всем соглашался, хотя, как оказалось, он отлично понимал, в чей огород камни бросаются. По окончании беседы он немедленно, хотя было уже и поздно, часов девять, помчался туда же... и опять пристал с своим требованием. Барышня, согласно письму, стала вилять и обнадеживать; он же сказал при прощании, что завтра зайдет за последним словом. 6-го утром отец инспектор получил от барышни письмо, где она, описав вчерашнюю беседу с Колмаковым, взывала о помощи. Утром же пришел к отцу инспектору студент четвертого курса Воробьев и сказал, что они отняли у Колмакова револьвер, что Колмаков может с минуты на минуту покончить с собою, что присутствие его для них страшно. С такими вестями пришел ко мне отец инспектор.

Я увидел, что дальше откладывать дела нельзя, если не желаем иметь самоубийцу со всеми слишком неприятными последствиями. Немедленно же я решил отправить его в психиатрическую больницу в Москву и об арестовании его написал отношение полицмейстеру¹⁰⁹⁴, с которым в двенадцать часов встретился у наместника по случаю именин. Решено было после обеда схватить его; хотелось не в Академии. Ужасно тяжелые минуты я пережил за обедом, тем более что пришел студент и доложил, что Колмаков насильно требует револьвера, в противном случае он уедет в Москву за покупкою револьвера. Тут же произошел крупный мой разговор с нашим доктором Успенским, который на предложение полицмейстера засвидетельствовать о психической ненормальности Колмакова сначала отказался под тем предлогом, что он не опасен для других, что он не имеет данных о его ненормальности. Тогда я пригрозил ему судом, и он согласился. Полицмейстер со своей стороны сделал распоряжения. Я, инспектор и доктор в два часа пришли ко мне. Здесь я настоял, что сам доктор должен ехать с бальным. Теперь был вопрос, как схватить больного. Этим делом поручено было заведывать помощнику инспектора о. Борису, который через каждые пять минут сообщал мне о ходе дела. Товарищи решили было заманить его на прогулку на санях и завезти его в часть. Сначала он было согласился, оделся; но по некоторой ажитации всех он догадался и засел в номере, о чем и доложил мне помощник, которому я поручил наблюдать, чтобы больной не ушел. Затем я дал приказание схватить его. И вот мы с отцом инспектором в сильном нервном возбуждении прислушиваемся, как будут брать. Но в это время вбегает помощник с извещением, что больной убежал. Картина! Разрешилась она таким выражением по отношению к помощнику, что его неудобно и писать. Посланы были гонцы на вокзал и к В‑м. Тяжкие минуты в это время я переживал при мысли, что он теперь «назло» моментально покончит с собою. Скандал! Но, слава Богу, обошлось.

Его настигли у В-х, где он намерен был скрыться. Но тут его арестовали, свезли в участок, а оттуда и на вокзал для отправления в Москву. Сопровождали его: доктор, помощник инспектора А. Покровский¹⁰⁹⁵, студент Т-в и два полицейских. Вообще – такая почетная стража, что, по выражению больного, «и самого ректора так не провожают». Без всяких инцидентов привезли его в Москву. Доктор ушел в больницу Александра III, а остальную свиту оставил на вокзале. Если бы не полицейские, никто не мог бы подумать, что тут есть что-нибудь особенное, потому что Колмаков выглядывает совершенно здоровым и рассуждает логично, но только в одном направлении, и даже с цинизмом, что он намерен покончить с собою, и никто не вправе удержать его от этого намерения, и что он очень жалеет, что довел дело до такого беспокойства для других, а не успел тихонько сделать этого. В десять часов вечера доктор пришел и объявил, что мест нет, но что во всяком случае завтра решится вопрос, а теперь нужно где-нибудь переночевать. И вот они отправились в гостиницу, где в одном номере с Колмаковым и переночевали, но почти не спали. На другой день отправились в больницу. Доктор Фомин с час говорил с Колмаковым наедине и вынес такое заключение, что в нем диавол сидит; что он типичнейший дегенерат; что он не подходит к характеру больных его больницы, так как за ним нужен присмотр человек пять, но он его возьмет на месяц, а затем Академия должна спровадить его по месту родины – в вологодскую земскую больницу, как хроника. Сейчас же послана была мной телеграмма. И я вздохнул. Слава Тебе, Господи! Слава Богу, что Академия избежала скандала. Сейчас же мы его уволили¹⁰⁹⁶, отдав его на попечение Братства.

8-e ноября – 1-е января [1902 года]. Не вписывал в этот промежуток времени ничего по разным причинам, хотя за это время произошло и много интересного, поучительного и возмутительного в нашей среде. Это – реформационное и агитационное движение в нашей академической среде, как отголосок университетских движений и вообще современной расшатанности и разнузданности общественно го мнения. До сих пор наши духовно-учебные заведения, а особенно академии, стояли в стороне от общего движения; теперь же и они начинают приражаться к нему.

Еще тотчас по приезде с летних каникул среди студентов стали ходить слухи о готовящемся пансеминарском движении, о каком-то съезде семинаристов, происходившем летом не то в Чистополе, не то где-то на юге, об органе общесеминарском, издаваемом Ярославскою семинарией, под названием «Звено». В октябре слышно было о каких-то прокламациях, присланных в Академию, с приглашением присоединиться к этому движению и подать петицию в Синод. Наконец, начали ходить в ноябре слухи о движении Казанской академии и при соединении их к семинарскому протесту. Было подозрение, что и у нас деется что-то неладное, но слишком осторожно и тайно. Наконец дело выяснилось. Из Петербурга в начале декабря я получил от митрополита письмо, в котором раскрыто все агитационное движение среди наших студентов¹⁰⁹⁷, которые не только примкнули к движению, но и стали во главе его. Затем такие же тревожные письма получены были мною от К.П. Победоносцева и Саблера. От ректоров некоторых семинарий стали получаться сообщения о прокламациях студентов Московской академии, посланных в семинарию и послуживших причиною семинарских волнений. Весь ход этого неприятного и возмутительного дела излагать я не намерен, так как он очень ясно виден из той переписки, которая велась мною со всеми этими лицами.

Нечего и говорить, что я с невеселыми думами встречал праздники. 27-го декабря я поехал в Москву с обычным визитом к митрополиту. Был у него, и довольно долго, беседовал о «злобах» дня, обедал. Но с чем вошел, с тем и вышел: никаких определенных указаний не дано. Сказано: «Действуй!» А как – твое дело! «Козыряй», но не сказано, в какую масть. Беседа с Владыкою оставила во мне даже подозрение, что он считает, пожалуй, меня виновником этого движения. Если так, то он сильно ошибается. Нужно копать причину поглубже... С внешней стороны в Академии все время было совершенно тихо. Несомненно, это агитационное движение есть дело нескольких лиц, которые и злоупотребляют именем студентов Московской академии. Действуют главным образом из II и III курсов. Студенты IV курса в большинстве открыто высказались против этого, а студенты 1 курса – на распутьи.

Перед праздником усиленно собирались подписи для общего протеста, но, кажется, далеко не все подписались. Слышно, что на приглашение наших студентов киевские ответили в большинстве, что они «предпочитают заниматься личным самоусовершенствованием, а не внешними реформами», некоторые, правда, выразили свое сочувствие. Петербургские не дали пока никакого ответа. Пред отпуском был у них сам митрополит Антоний, который просил студентов не принимать участия в неразумном движении, затеянном казанскими и нашими студентами. На многих студентов, говорят, она произвела доброе впечатление, и там начинается противная агитация. Что бы нашему митрополиту приехать к нам в Академию и обратиться к студентам с подобающею речью? А то ты – один, как перст! Спасибо, еще отец инспектор помогает. Профессора – мало интересуются. Живут они какими угодно интересами, по крайней мере большинство из них, только не академическими. Их занимает опера, винт, выпивка, – говорю о большинстве, исключения, конечно, есть... Но все-таки думаю как-нибудь пригласить их к себе частным образом на чашку чая и побеседовать, познакомить их с общим ходом дел, с данными, имеющимися у меня. Авось, может быть, возбужу их и привлеку к совместному действованию и вразумлению на студентов. Я и отец инспектор теперь особенно часто беседуем со студентами, указывая на неразумность их затей и серьезность последствий. Многие из них совершенно ничего не знают и возмушаются, другие, очевидно причастные, сознаются, что тут действует стадность, третьи, самые закоренелые, отмалчиваются...

Подробностей этого движения в нашей Академии, содержания прокламаций и переписки по этому делу с нашими властями я не излагаю, так как обо всем этом можно узнать из документов, имеющихся у меня. По ним, если бы понадобилось, вполне можно выяснить историю этого неразумного движения.

Перехожу за этим в другую тетрадь – авось она счастливее будет¹⁰⁹⁸.

ГА РФ. Ф. 550. Оп. 1. Д. 511. Л. 1–80 об., 83. Автограф.