Приложения

1900 года. Мая 31

Краткие заметки¹⁰⁹⁹

Настоящие заметки мои не будут иметь никакого научного интереса. Они должны служить для меня напоминанием о всем виденном и слышанном. Для этого целесообразнее было бы вести «Дневник»; но условия моего путешествия были таковы, что иногда положительно времени не оставалось, чтобы записать случившееся в течение дня. Конечно, от этого заметки мои много потеряют в свежести и непосредственности впечатлений. Но я не имею в виду каких-либо сторонних читателей моих записок, а воспоминание о тех или иных событиях, лицах само собою вызовет во мне те или иные чувства, впечатления, пережитые мною в свое время. Заметки мои – памятная, краткая записка о прошедшем.

Я их начал писать на возвратном пути из Палестины от скуки морского плавания на пароходе «Нахимов» 19-го июля, в среду. По правде сказать, не хочется браться за перо вследствие жары, духоты и предшествующей усталости. Но сознание того, что потом будешь раскаиваться в своей лености, что все-таки путешествие русского архиерея представляло какой-либо интерес, заставляет меня взяться за перо и занести кое-что на страницы этой бумаги, без всякой претензии на какую-либо научность или какое-либо значение для кого бы то ни было.

Путешествие на Восток для меня не новинка. Я уже два раза был на Афоне, в 1882 и 1883 годах¹¹⁰⁰, летними каникулами, во время моего студенчества в Киевской академии. Во второй раз целью моего путешествия была Палестина, но вследствие карантинов, которые значительно сокращали время моего отпуска, я вторично направился на Афон. Путешествия эти отчасти описаны в моем «Дневнике студента-паломника на Афон». С тех пор уже много времени протекло: тогда я был молодым юношею, теперь уже начинают серебриться волоса. Юношеские мечты превратились в опытно дознанную часто горькую действительность. В моей жизни произошли существенные перемены. В конце 1895 года, 30-го декабря, я постригся в монахи, последовательно проходил должности инспектора Новгородской семинарии, там же – ректора и настоятеля Антониева монастыря, инспектора Московской академии и, наконец, там же ректора, в какой должности и теперь состою, в сане епископа с 28 февраля 1899 года. В таком положении трудно путешествовать. Наши епископы большею частию сидят дома, и отпуска им неохотно даются. Тем не менее уже год тому назад у меня явилась мысль посетить как-нибудь Палестину, исполнить давно задуманное, но не осуществившееся намерение. Поездка предполагалась с профессорами и студентами. Было опасение, что меня не отпустят по той причине, что архиереям-де вообще приличнее дома сидеть, а не шляться в заморские страны, а также ввиду обостренных наших отношений с Константинопольскою патриархиею и вообще с Греческою Церковию. О своем предположении я еще осенью прошлого года сказал нашему Владыке митрополиту. Он, по обыкновению, ничего определенного не сказал. Тогда я решил написать ему письмо в Петербург, куда он уехал на синодальные заседания, с просьбою позондировать почву, могу ли я надеяться на отпуск со стороны Синода. Он ответил утвердительно. (Письмо хранится у меня.) После этого в конце февраля я послал через митрополита прошение в Св. Синод о разрешении мне 212 месячного отпуска в Палестину и на Афон с религиозною и научною целью. В конце марта получено уже было синодальное разрешение. Скоро начал определяться и состав моих будущих спутников. Сначала предполагалось очень много, но потом становилось все меньше и меньше вследствие, с одной стороны, отсутствия средств, а с другой – вследствие боязни чумы в Александрии и Соллуме¹¹⁰¹, против которых объявлены значительные карантины. Но и я не хотел большой свиты, которая могла служить большим стеснением. В газетах появилось известие о моем путешествии на Восток со студентами и профессорами. Тогда посыпались письма с разных сторон и от разных лиц с просьбами о принятии их в состав экскурсантов на Восток. Я почти всем отказал. Ввиду предположенного путешествия экзамены несколько были ускорены. Начались 24-го апреля и закончились 27-го мая. Совет был 30-го мая, а 31-го мы уже отправились в путь. Состав компании следующий: я, профессор Н.Ф. Каптерев, профессор В.Н. Мышцын. о. Анастасий – помощник инспектора Академии, студенты: Минин, Румянцев, Бугославский, Шипулин, А. Смирнов, А. Никольский, Сенцов, Войцехович, Колмаков, Абуррус, приват-доцент Московского университета доктор медицины Вячеслав Ксаверьевич Недзвецкий, приглашенный мною для медицинских услуг, миссионер Новгородской епархии о. Варсонофий, иеромонахи Троицкой лавры Гедеон и Смарагд, архидиакон Лавры о. Димитриан и служитель для всех нас Михайло. Компания – средняя, по качеству – должна быть очень хорошая. Служить можно, если пожелаем, с большими удобствами. Ризница архиерейская взята мною. Одна партия – студенты – выехали 30-го с намерением погостить денек в Киеве, другая – профессора с монахами – 31-го по Брянской дороге, а я один, 31-го же, по Курско-Харьковской, дабы встретиться с братом, учителем Полтавской семинарии. Сборный пункт – Одесса, куда мы только в разные часы должны прибыть 2-го июня. Так и было.

Я приехал позже всех, в восемь часов вечера, где на вокзале был встречен в полном составе всеми спутниками, братиями афонских подворий и уполномоченным Палестинского общества М.И. Осиповым. Вес мы остановились в Пантелеимоновском подворье. Встреча здесь была торжественная. Сказал краткую приветственную речь. Все распределены по номерам очень удобно. Тут же остановились и друзья мои Д.В. и М.Н. Щегловы.

На другой день посетил и другие подворья, где был встречен и принят братиею очень радушно. Все подворья прекрасно устроены и обстроены. Сделал визит преосвященному Иустину,. Был очень любезен. Удивлялся моей решимости путешествовать на Восток. Приглашал откушать хлеба-соли завтра, т.е. в воскресенье. Поблагодарил, в виду отъезда в воскресенье в десять часов утра. Просил на обратном пути. Если возможно будет, – с удовольствием. Был также с визитом у Осипова, который оказал нам разные услуги при исполнении разных формальностей по получению паспортов. Палестинских книжек мы не брали. Русское общество пароходства и торговли сделало всем нам 50% скидки, т.е. половину стоимости. Студентам обошлись билеты в Яффу и обратно, с заходом на Афон, около 13 рублей.

К десяти часам на другой день мы все уже были на пароходе «Николай II» прямого рейса. Мы решили выехать на этом пароходе до Константинополя, где и подождать парохода кругового рейса с заходом на Афон, где и остановиться, если возможно, около недели; если же нельзя, то не останавливаться. Пароход – удивительно роскошный: первый между всеми пароходами Общества. Студентам предоставлено отдельное очень удобное помещение. Из числа высоких посетителей с нами ехал русский посол при Оттоманской порте Иван Алексеевич Зиновьев, возвращавшийся из России, где пробыл около двух месяцев. Он со мною познакомился и был весьма любезен, обещал с своей стороны всякое содействие, если оно только понадобится. Разговор наш касался между прочим греко-болгарской распри. Не надеется он на скорое решение ее, ибо это вопрос – скорее политический, чем церковный. А политика на Востоке так запутана, что распутать ее не скоро возможно будет. Македонский вопрос – это искра тлеющая, которая когда-нибудь возгорится целым пожаром.

С нами же ехал и известный пасквилянт русской иерархии Н.Н. Дурново. С ним я когда-то в 1893 году познакомился у преосвященного Саввы Тверского. С тех пор я не видал его, но приходилось читать возмутительнейшие статьи его в русских газетах, главным образом в «Петербургских ведомостях» и в заграничных изданиях. Он вполне действует в духе раскола и натравляет Греческую Церковь на Русскую. Несомненно, он живет на жаловании у раскольников, главным образом – известного богача Арсения Морозова. Признаюсь, встреча с такою печальною знаменитостию была для меня весьма неприятна, тем более что клеветнические стрелы его направляются преимущественно против Московского владыки. Он дерзнул возобновить со мною знакомство и просил представить профессорам. Почти с первых слов он начал поносить митрополита и Русскую Церковь. Я запретил ему изрыгать предо мною такие хулы против моего Владыки. Тогда он начал говорить о недостатках устройства современного церковного управления, о преследованиях будто бы раскольников, об идеальном церковном устройстве у греков (?) и т.п. Но опровергать его ничего не стоило. Я предполагал видеть в нем публициста с большею эрудициею. Оказалось, что это– болтун и говорит по заказу. Я и профессора так пообчистили его, что он уже уклонялся сам от беседы с нами, тогда как сначала сам навязывался.

С какою целью теперь едет он в Константинополь, а затем в Афины, – точно не знаю. Этого нам он не поведал; но есть весьма веские данные заключить, что он едет по поручению раскольников поговорить с патриархом Константинопольским, митрополитом Афинским и другими восточными иерархами о признании ими законности раскольнической иерархии в ответ на синодальное послание русского Синода, который на дерзкие притязания Греческой Церкви (относительно деятельности Палестинского общества, афонских монастырей) ответил очень внушительною нотою. Это я точно знаю. Раскольники обещают патриархии сотни тысяч за это. Не дай Бог, если это будет. Это поведет к окончательному разрыву между Церквами Греческою и Русскою. Увидим, что будет. Об этом я написал митрополиту и Субботину.

В Буюк-Дере мы распростились с послом, который обещался к вечеру приехать в Константинополь, в посольство. Благодаря его любезности, все наши книги, пропуск которых в турецкой таможне весьма затруднителен, были присоединены к его вещам, избежав таким образом слишком бдительной турецкой цензуры. Около четырех часов прибыли мы в Константинополь. Картины мне все знакомые по двукратному прежнему путешествию. На моих спутников Босфор и вид Константинополя произвел сильное впечатление. Братия подворий выехала к нам навстречу на лодках. Я с студентами остановился на Пантелеимоновском подворье, а профессора с монахами-спутниками в Андреевском. Такое разделение нужно было во избежание раздора между подворьями. В Пантелеимоновском подворье был встречен всею братиею с колокольным звоном. После краткой литии и провозглашения многолетий была мною сказана речь братии. Вскоре же посещены мною и другие подворья, где также сказаны были мною речи после обычных литий и многолетий. Подворья прекрасные. Они – большое благодеяние для паломников. После посещения подворий я сделал визит послу, Еще более был любезен, обещая мне всякое содействие. Речь, между прочим, была о трудности дипломатического поста на Востоке, где ход и решение дел значительно иное, чем в других государствах... Вечером я послал узнать в патриархию, когда можно представиться Патриарху. Ответ получен, что завтра от двенадцати до трех. Соответственно этому мы на другой день и распределили время так, чтобы к трем часам поспеть к Патриарху.

Прежде всего, мы в экипажах в сопровождении посольского каваса отправились в Святую Софию. Я уже видел ее два раза. В оба раза она производила на меня неотразимое впечатление. Такое же, если не большее впечатление произвел и теперь на меня этот величественный памятник древнего зодчества. Теперь я уже вполне сознательно ориентировался в плане ее. «Соломон, я тебя победил», – невольно припомнились мне слова Юстиниана. На описании этого памятника я останавливаться не буду, тем более что он описан тысячи раз, хотя, несомненно, не дописан, потому что никакое описание не может заменить непосредственного впечатления... Отсюда мы проехали мимо колонны змеиной, привезенной из Дельф и падающей, и направились к самым отдаленным закоулкам Стамбула по направлению к Балуклии или Живоносному источнику. Мы в шести экипажах с кавасом, конечно, составляли предмет большого удивления для мусульман и мусульманок, выглядывавших очень бесцеремонно из-за своих плетеных окошек на нашу молодежь. По дороге мы заезжали в бывшую церковь во имя святого Феодора Студита. Теперь полуразрушенная мечеть. Отсюда мимо полуразвалившихся стен, окружавших когда-то Константинополь, мы все ехали довольно долго до Балуклии. Храм Балуклийский очень изящен и красив, что представляет большую редкость в Греции. Встретил нас греческий священник, который и показывал все. Тут же из источника пили мы воду, считающеюся целительною. Видели и плавающих рыбок, с которыми связана известная легенда, относящаяся к падению Константинополя. Тут же я дал на свечи несколько рублей и купил какие-то священные изображения, очень аляповато сделанные. При храме Балуклийском находится православное кладбище, на котором, как видно из надписей на мраморных надгробных плитах, похоронены некоторые константинопольские патриархи, которых на Востоке хоронят не в церквах, а на общих кладбищах наряду с мирянами. Из Балуклии мимо той же стены с одной стороны, а с другой – мимо турецких кладбищ с роскошными кипарисами мы направились в мечеть Кахрие-Джами, находящуюся в одном из наиболее отдаленных уголков Стамбула, на седьмом северном холме древней Византии. В лучшие времена Византийской империи это была богатая дворцовая церковь. Тут встретило нас довольно много турок. Объяснения давал на ломаном французском языке мулла. Церковь эта замечательна своими мозаическими изображениями, сохранившимися здесь лучше, чем где бы то ни было. Здесь, между прочим, обращает на себя внимание целый ряд изображений, относящихся к истории бессеменного зачатия Господа нашего Иисуса Христа. Тут суд над Божиею Материю, оправдание Ее и т.п. Интересно будет прочитать исследование об этом храме профессора Кондакова. Вообще тут очень много христианских изображений. Тут есть и крещальня, и исповедальня. Меня удивляет, как это турки оставляют христианские изображения и как это мирится с их мусульманским фанатизмом. Не в этом ли успех распространения мусульманства?.. Заплатив очень разговорчивому мулле порядочный бакшиш, которым он все-таки не остался особенно доволен, мы отправились по отвратительнейшим переулкам во Влахернский храм, построенный на месте величественного разрушенного храма, в котором святой Андрей видел покров Божией Матери. Теперешний храм очень убогий. Во время нашего прихода встретил нас какой-то грек, оказавшийся потом псаломщиком; он был одет весьма небрежно, без сюртука, или пиджака, в одном жилете, в широких грязных шароварах, нечесаный, черномазый, с сильным запахом чеснока. Храм – грязный. Этот дьяк преспокойно вошел во алтарь, отдернул занавес и отворил мне царские врата. Такое бесцеремонное и небрежное обращение со святынею произвело на нас крайне неприятное впечатление. Потом, впрочем, мы неоднократно убеждались, что это – обычное явление у греков. Вскоре затем явился священник, который, облачившись в ветхие раздранные ризы, стал служить молебен о нашем здравии при участии упомянутого дьячка. Видя это, мы поспешили записать наши имена и имена родных и знакомых, уплатив за это известную сумму. Но молебен совершался так небрежно, пение было настолько дикое, что мы, не дослушав до конца молебна, вышли из церкви, тем более что шел уже третий час, – нужно было спешить к Патриарху.

В патриархии нас ждали. Патриарх Константин V встретил и принял нас в большой гостиной в присутствии многих лиц духовного сана и мирских. Лет ему под шестьдесят, выглядит очень бодрым; лицо приятное, взгляд несколько суров. Мною сказана была ему на русском языке краткая приветственная речь, в которой я высказал радость, что нижу Вселенского святителя и представителя Православия в мусульманской стране, и подобное в этом роде. При этом поднесена была ему мною прекрасная, чеканной работы, большая икона преподобного Сергия. В ответ на мою речь, переданную ему его драгоманом, он ответил тоже кратким, обычным приветствием и затем попросил нас сесть, предварительно благословив каждого. При этом невольно обратила на себя наше внимание форма благословения. Благословляет он целою рукою, и форма креста при этом почти незаметна. Посадил он меня против себя, и начались обычные расспросы о здоровье, о времени отъезда из России, пребывания в Константинополе, о дальнейшем путешествии, о цели путешествия на Восток. Последними вопросами Патриарх, по-видимому, очень интересовался, справедливо говоря, что путешествие русских архиереев на Восток является знаменательным событием, что в интересах взаимного ознакомления были бы желательны более частые путешествия русских архиереев, равно как и греческих, что тогда невозможны были бы те недоразумения, которые теперь существуют между Русскою и Греческою Церквами, не возможно было бы появление в газетах разных небылиц, которые еще более обостряют наши отношения.

Я тогда понял, о каких недоразумениях идет речь, и ответил, что вполне согласен, что необходимо непосредственное сношение, ибо теперь происходят они через разных самозванцев, которые берут на себя дерзость быть судиями Церкви и, пользуясь взаимным неведением, посевают раздор. В данном случае я прямо имел Дурново, который, я знаю, persona grata¹¹⁰² в патриархии и который, быть может, был здесь где-нибудь, подслушивая наш разговор. «Русская Церковь, – продолжал я, – вовсе не относится враждебно к своей Матери-Церкви, ибо она помнит с благодарностию, что сделала для нее Греческая Церковь. Наша Академия называется и греческою, потому что она преобразована из училища, основанного греками, – братьями Лихудами. И теперь у нас, в Академии, есть много греков, которых мы считаем наравне с своими. Образование в России может служить самым лучшим звеном между обеими Церквами». В пределах этих вопросов вращалась большая часть нашего разговора, во время которого нам подавали обычное на Востоке угощение – раки, глико с холодною водою и кофе.

Под конец разговора я попросил у Его Блаженства разрешения служить на Афоне, куда мы намерены отправиться, мне и моим спутникам, иеромонахам и архидиакону. Он попросил разрешение от нашего епархиального начальства о несостоянии их под запрещением. Я тут же представил, а также и свое свидетельство, в котором, впрочем, не упоминалось о разрешении мне служить. Когда Патриарху переведено было мое свидетельство или, что то же, билет, он заметил, что здесь ничего не говорится о разрешении мне служить. Я ответил, что, кажется, достаточно в данном случае удостоверения моей личности, а архиереи у нас под запрещением не находятся. «Впрочем, – заключил я, – пусть Его Блаженство поступает, как ему угодно». Тогда он спохватился и сказал, что напишет Афонскому Протату о разрешении мне служить где и когда угодно в пределах его патриархии. За тем его очень интересовал вопрос: по собственному ли почину я еду на Восток, не дано ли мне специального поручения освятить собор? Я старался успокоить его подозрительность. В конце мы начали уже рассыпаться друг другу в восточных любезностях. Он просил извинения, что не мог получше угостить нас, а угостил только по-восточному стаканом холодной воды. Я ответил, что Господь наш Иисус Христос обешал Царствие Небесное тому, кто напоит жаждущего чашею студеной воды, а Его Блаженство не только утолил нашу жажду телесную, но и духовную, напоив и насытив нас словесами здравого учения и оказав нам такой любезный прием. Он с своей стороны ответил, что, видя такого редкого гостя, не мог иначе поступить и т.п.

Впечатление от приема: прием был вежливо-дипломатически-тонкий, рассчитанный, наперед обдуманный, но не сердечный... Скрытая не скажу злоба, а затаенное нерасположение к Русской Церкви так повсюду и сквозит. Конечно, причина этого – недавно полученный им ответ русского Императора, о чем я раньше упоминал, на незаконные притязания Константинопольской патриархии. В жалобе Государю, как я слыхал, они просили изгнания из Афона русских, называли Палестинское общество чуть ли не разбойническим учреждением, жаловались на неуважение Русской Церкви, и преимущественно Московского митрополита, по отношению к Греческой, в частности к Константинопольской, требовали чуть ли не подчинения себе со стороны Русской Церкви и т.п. На это, говорят, дан был со стороны Синода или Государя краткий, но весьма внушительный ответ, от которого, по всей вероятности, Патриарх и теперь еще не может опомниться. О Палестинском обществе ответ дан был в таком роде, что учреждено оно покойным Государем, ныне находится под Высочайшим покровительством нынешнего Государя, под председательством дяди Государя. А если оно допускает какие-либо злоупотребления, то пусть патриархия, не отделываясь общими фразами, потрудится указать частные, и тогда наряжено будет расследование. Больше всех доставалось в этой жалобе Московскому митрополиту, который не оказывает достодолжного внимания представителям восточных патриархий в Москве. Потом, как я узнал, в греческих газетах меня уже давно называли грекофобом, а Московскую академию грекофобскою за то, что я не принял двух греков, присланных из Афинского университета, в Академию, а между тем о причине непринятия умалчивается; а она состояла в том, – на что у меня и документы есть, – что они на первых же порах по прибытии отказались от исполнения академических правил. Совокупностью этих причин и объясняется тот вежливо-дипломатический прием, какой оказал мне и моим спутникам Патриарх. Простившись с ним, мы были проведены по его комнатам, нам показана была зала малого заседания Синода, большая, увешанная портретами патриархов, но икон было очень мало, не больше одной в комнате, а то и ни одной. Затем провели нас в патриаршую церковь. Церковь производит приятное впечатление. Из достопримечательностей показывали в правой стороне близ иконостаса вделанную в колонну часть столба, к которому привязан был Христос Спаситель во время бичевания. Тут же выставили для лобзания, под именем мощей святых различных, кости, которые, будучи не обделаны, производили очень неприятное впечатление. Записавши имена и давши приличную лепту, мы распростились с провожавшими нас. При выходе из патриархии нам показали заколоченные двери, на которых в 1821 году был повешен патриарх Григорий V.

В начале четвертого пришли мы домой, усталые от сильной жары, истомленные дальним путешествием и насыщенные обилием впечатлений, но не телесною пищею.

Сейчас же обязательнейший и добрейший архондаричный Пантелеимоновского подворья о. Евгений насытил и напоил нас.

В шесть часов вечера отдал мне визит посол Иван Алексеевич Зиновьев, который прибыл вместе с первым драгоманом Максимовым, слишком известным в Константинополе, особенно – во время армянской резни.

Послу отдан был подробный отчет о пребывании у Патриарха. Все нашел он в надлежащем порядке. О причинах недовольства Патриарха на Россию он тоже так объяснил, как я раньше. Он сказал, что им требовано было объяснение или извинение Патриарха за то, что он назвал Палестинское общество разбойническим учреждением.

Среда – 7-е июня – посвящена была путешествию на Принцевы острова, на остров Халки, к патриарху Никодиму, бывшему Иерусалимскому, живущему здесь на покое. В девять часов выехали мы на турецком пароходике, переполненном пассажирами всех национальностей. Путешествие очень приятное: сзади чудная панорама Константинополя, спереди – Скутори, Халхидон, группа причудливых Принцевых островов. Вот остров Прота (1-й), Антигона, Халки и т.д. На Антигоне, кажется, теперь живут два бывших патриарха Константинопольских: Анфим и Неофит. Около одиннадцати часов приехали мы на Халки и направились всею гурьбою пешком к Патриарху, который, оказывается, был предуведомлен о нашем прибытии. От пристани ходьбы четверть часа. Дом его в монастыре, принадлежащем, кажется. Иерусалимской патриархии; находится на самом берегу Халкинского пролива. Зашли мы сначала в церковь, очень чистенькая и опрятная; иконы все русского изделия. Помолившись, направились к Патриарху, который, сидя у окна, ожидал нас. Встреча была, по-видимому, самая радушная. Речь полилась обо всем, Патриарх очень хорошо говорит по-русски. Вспоминал он о давних годах своего пребывания в Кишиневе, когда он был поверенным Святогробских имений в Бессарабии; о пребывании в Москве, в Петербурге, о внимании к нему наших царственных особ, особенно же Государя Александра III, при упоминании о котором у него слезы появились, о своей хиротонии, о своем патриаршестве и о нынешнем пребывании на покое благодаря Русскому правительству и вниманию Государя (причем опять пролил слезы). Получает он от Русского правительства 3000 рублей золотом. Угостил всех нас обедом; был очень гостеприимен. Но, несмотря на все его слезы, на искренность, мне показались в его разговоре некоторые фальшивые нотки.

Не могу я теперь припомнить этих «прорывов» в сторону неискренности; я говорю об общем впечатлении от его речи. Например, когда речь зашла о Дурново, он поставил его на одну доску с В.Н. Хитрово. Вот не понимаю: Дурново, как и все греки, враг Палестинского общества, а Хитрово – душа его... Во всяком случае, большое спасибо ему [Патриарху] за радушный прием. Отсюда часть нашей компании отправилась на осликах в Халкинскую семинарию, отстоящую от Патриарха на полчаса пути, а часть на экипажах. Езда на осликах служила предметом потех и различных острот насчет седаков.

Халкинская семинария занимает высокую вершину острова и господствует над ним. Здание – новое, архитектура простая, но вместе [с тем] и изящная; выстроена она года два назад после землетрясения, окончательно разрушившего древние строения прежней Семинарии. Встретил нас ректор Семинарии архимандрит Апостол Христодул, бывший воспитанник Киевской академии, почти сокурсник мой, годом моложе меня, выпускник 1886 года. По-русски говорит очень порядочно. Показал нам классы, жилые комнаты семинаристов. Все видимое нами произвело очень приятное впечатление. Просил было я устав этой школы. Сказано было, что он теперь пересматривается, посему и не может быть дан?!.

В пять часов вечера оставили мы Халки. С нами отправился в Константинополь и патриарх Никодим. Величественный старец с палочкою в руках вместо архипастырского жезла, которым он так еще недавно управлял кораблем великой Иерусалимской Церкви, не обращал теперь на себя почти ничьего внимания. Тяжело быть Патриархом на покое! Еще, слава Богу, за милости русских государей! К сожалению, патриархи начинают ценить эти милости слишком поздно, по своем падении, причиною которого большею частию бывает небрежение к этим милостям своевременное... На пароходе я и все мои спутники старались оказывать особенные знаки внимания Патриарху, как бы в противовес невниманию окружающих греков, которые, впрочем, всегда небрежно относятся к своим святителям, в чем мы неоднократно впоследствии убеждались.

Около семи часов прибыли в свои подворья. Застал я у себя помощника посольской церкви о. Сергия Орлова, который пришел приветствовать меня, и старика-учителя, и заведывающего русской школой при посольстве Василия Михайловича Мошнова. По поручению посла они просили меня посетить школу завтра, где будет происходить экзамен.

На другой день, в четверг, я действительно отправился в школу, где кроме о. Сергия, Мошнова, диакона-законоучителя и учителя младшего курса были представитель от посольства Щербацкий, третий секретарь, и ученый секретарь Археологического института Фармаковский. Школа помещается в [нрзб.] здания; комната небольшая, бедно обставленная; учеников – больше ста, большею частью греки. Какого типа эта школа, – я думаю, что заведывающий и другие служащие не смогли бы ответить, в чем я действительно потом убедился. Характер учения – механический. Некоторые ответы, впрочем, были довольно хорошие. Экзамен был по Закону Божию и русскому языку. Диакон-законоучитель, должно быть, мало делом занимается. Рассказы из Священной истории – очень сбивчиво. Молитвы объяснялись с трудом. В чьем, собственно, ведении находится школа – не мог точно узнать. Говорят, что под ведением настоятеля посольской церкви. Но нынешний настоятель ни разу не был еще здесь. Отсутствие известного определенного направления здесь очень заметно. Об этом при свидании сказано было послу. Сказал, что и он занят вопросом о лучшей постановке школы, выхлопотал теперь еще значительную прибавку к ассигнуемым деньгам; но он сам затрудняется в типе школы, а главное, работников не находит... Мною даны некоторые указания. На прощание сказал детям несколько назидательных слов, одарил их крестиками и иконками с изображением преподобного Сергия. По дороге посетил Археологический институт, где меня встретил и давал надлежащие указания г. Фармаковский. Директор г. Успенский в это время отсутствовал – путешествует по Сирии. Институт занимает наемное помещение в Перу; здание по виду очень большое. Библиотека очень богатая; музей еще небольшой, созидается, но уже много есть ценных вещей, ископанных гг. Успенским и Фармаковским. Все здесь произвело на меня хорошее впечатление, и я вышел с пожеланием крепнуть и развиваться этому полезному учреждению.

Дома застал визитную карточку настоятеля посольской церкви архимандрита Ионы, Оказалось потом, что он мне сделал визит по настоянию посла, который поражен и возмущен невежеством своего настоятеля, не захотевшего приветствовать русского архиерея. Размышляя о поступке Ионы, я думаю, что причиною его нежелания была глупость, самонадеянность, грубость и другие подобные качества, благодаря которым он не мог ужиться в двух семинариях и теперь положительно нетерпим в посольстве, по словам г. Зиновьева. Вечером приходили из патриархии осведомляться, когда Патриарх может отдать мне визит. Я ответил, что завтра между восьмью – десятью утра.

В пятницу в девять часов утра приходила ко мне депутация в лице инспектора Болгарской семинарии и архимандрита от Болгарского экзарха с приветствием. Она меня, между прочим, благодарила за то внимание, которое оказывается болгарскому учащемуся юношеству в Академии. Я ответил, что готов всегда с удовольствием оказывать внимание всем иностранцам, потому что усматриваю в этом самый лучший залог взаимоотношений православных и средство к сближению. Но, к сожалению, иностранцы, особенно болгаре, своим поведением и успехами часто компрометируют себя, а вместе и пославших их. При этом привел в пример некоторых студентов-болгар. Затем просил поблагодарить экзарха за его внимание ко мне и что я сам лично с удовольствием сделал бы это, но, ввиду существующих отношений между экзархиею и Греческою Церковию, не считаю удобным это сделать. Молю Бога, чтобы греко-болгарская распря прекратилась, и между обеими Церквами существовал мир во славу Божию и Его пресвятого имени. С этим мы и расстались.

В десять часов утра отправились мы на Селамик, предварительно запасшись в консульстве билетами, в сопровождении посольского каваса. Мне предоставлено было место среди дипломатических представителей. Массы войска и публики в назначенных местах было. В двенадцать часов был выезд султана в мечеть на чудных гнедых лошадях в дорогой упряжи, против него сидел военный министр; раньше выехали какие-то принцы, гарем и т.п. Моление в мечети происходило около получаса, откуда доносилось однообразное, заунывное пение целого хора мулл на самых высоких нотах. После этого султан возвратился домой в экипаже, запряженном парою великолепных белых лошадей, которыми правил сам султан. Во время проезда он отвечал на приветствия, прикладывая руку ко лбу и удостаивая своим взглядом приветствовавших. Раскланялся и я ему, и он удостоил меня довольно продолжительным взглядом, будучи, по всей вероятности, удивлен, увидя какую-то необычную фигуру среди дипломатов. Тут-то я и имел возможность увидеть лицо его. Выглядит он очень усталым, сгорбленный, лицо нельзя назвать красивым с нашей точки [зрения], нос очень большой, борода небольшая. Восточного деспота хотелось бы видеть более величественным.

По окончании этой церемонии мы отправились в монастырь вертящихся дервишей, в Перу. Их я раньше уже видал, И тогда на меня они производили странное, неприятное впечатление, так же и теперь. Сколько видов спасения! И теперь обратил на себя мое внимание один дервиш – мальчик, лет двенадцати, в своем усердии верчения не уступавший взрослым. По окончании этой церемонии я видел его во дворе прислонившимся к дереву. Страшная усталость на потном лице, чудные глаза выглядели какими-то потухшими. Долго на него я смотрел...

Отсюда отправились мы в русскую больницу, куда приглашены были о. Сергием. Здесь устроена была в церкви торжественная встреча. Отец Сергий сказал мне приветственную речь, отслужена была обычная лития с многолетием, после чегои я сказал речь, в которой, между прочим, указал на значение этого учреждения, которым и я пользовался в свое время, путешествуя на Восток. Посетил я палаты больных и раздал им крестики и иконки преподобного Сергия. Русских больных очень мало; большею частию – славяне из Македонии; есть и мусульмане.

Вечер провели в гостеприимном семействе о. Сергия. Возвратились домой в десять часов вечера.

Суббота – 10-е июня – день отправления нашего на Афон, в четыре часа пополудни. Утро этого дня мы посвятили обозрению Оттоманского музея и мечети Ахмедие. Музей весьма богатый различными археологическими памятниками, раскопанными в разных местах обширной турецкой империи. Особенное внимание наше обратил саркофаг Александра Македонского. Барельефные изображения составляют прямо чудо искусства. Мечеть Ахмедие – копия Святой Софии, но, конечно, слабая. В общем, она производит прекрасное впечатление обилием света, простотою плана, но вместе и изяществом. Средина вся не загромождена никакими колоннами. Удивляюсь, почему наши церкви не заимствуют таких планов.

В два часа дня, отслуживши предварительно молебен в домовой церкви Пантелеимоновского подворья, отправились мы на пароход «Нахимов», стоявший в Босфоре на бочке, готовый к отплытию. Провожали нас братия подворий, штат русской больницы с доктором и сестрами милосердия. Богомольцев на пароходе было много; большинство из них отправлялось на Афон на торжества освящения храма в Андреевском скиту. Как раз пред самым отходом парохода принесли мне из подворья две визитных карточки представителей Патриарха, рассчитавших, очевидно, что меня не застанут дома. Политика...

В пять часов пароход снялся, и мы отплыли. В семь часов, ввиду завтрашнего воскресного дня, отслужена была о. Анастасием на палубе 1-го класса всенощная, при совокупном пении нашем и богомольцев. Неизгладимое впечатление оставила во мне эта вечерняя молитва, при закате солнца, на тихом море, при однообразном шуме спокойно плывущего гиганта. Как совпадало с нашим положением моление о плавающих по водам, по морю, устремляя нашу мысль к плаванию в молве житейских попечений, или по житейскому морю, воздвизаемому зря¹¹⁰³ напастей бурею. На другой день, в воскресенье, 11-го, отслужен был молебен Божией Матери, под кровом Которой находится Святая гора Афонская, в это время, как в дымке, уже показавшаяся.

В четыре часа пароход наш стал на бочку у пристани «Дафна», недалеко от Пантелеимоновского монастыря. Скоро пристал к нам монастырский катер, на котором прибыли представители монастыря приветствовать меня, а вместе с тем и свезти нас на берег. В числе приветствовавших меня я узнал иеродиакона Иорама, которого я знал еще со времени первого моего путешествия на Афон. Подплывая на катере к берегу, мы поражены были картиною, открывшеюся пред нами: вся монастырская гора и все окна и балконы монастырских строений были усеяны многочисленною монастырскою братиею, вышедшею во сретение русского архиерея. Как только ступили на берег, о. наместник Нифонт приветствовал меня краткою речью, затем начался звон во всех монастырских церквах, и началось шествие от пристани при пении тропаря святому Пантелеимону. Толпы богомольцев, монахов устремлялись за благословением, давя и толкая друг друга, многие со слезами на глазах, воздавая при этом хвалу Богу, что удостоились видеть и получить благословение у русского архиерея. Шествие это было воистину триумфальное, невиданное мною. У главной монастырской ограды встретил о. настоятель Андрей и духовенство со крестом и священною водою. Облачившись в мантию, я вошел в главный храм, где после обычной литии я сказал довольно пространную речь, в которой упомянул о первых своих двух путешествиях, когда я в образе простого паломника посетил сию Святую Гору как место подвигов святых, вспоминал о двух столпах афонских, которых мне приходилось лично знать, – об о. Макарии и [о.] Иерониме, приветствовал настоящую братию благожеланиями мира и любви и развил значение этих благожеланий как даров Христовых. Смею думать, что эта моя речь, вызванная действительно торжественным настроением этих минут и излившаяся непосредственно из глубины души, произвела надлежащее впечатление, ибо не раз слышались вздохи и даже стенания...

Разместили затем нас по весьма уютным келиям. Все мне знакомо, только несколько обновлено после пожара, бывшего, кажется, в 1887 году. Из новых строений только прекрасная гостиная с чудным видом на море. Скоро начали являться ко мне иноки, знавшие и помнящие меня по первым двум путешествиям. Некоторые узнавали меня, иных я узнавал. В числе первых пришел ко мне старичок о. Дионисий, бывший моим проводником в первое путешествие по Афону. Имя его часто упоминается в моем «Дневнике». И тогда он был не особенно бодрым, а теперь и совсем. Лет ему под семьдесят; маленький, сухенький, желтый, с грыжею, схимник – уготовляется к скорому отшествию из сего бренного мира. С какою радостию мы встретились и братски обнялись! Сколько воспоминаний полилось!

Через час явился ко мне еще один глубокий старец-инок и пал мне в ноги.

– Узнаешь? – спросил он меня.

– Нет, – ответил я.

– Всмотрись, может и признаешь. Всматриваюсь и вспрашиваю:

– Трофим Наумыч?!

– Так, так, – отвечает он, – а теперь грешный схимонах Трефилий.

Оказывается, это тот самый Трофим Наумыч Мальков, с которым я путешествовал в первое свое путешествие на Афон и который оказывал мне столько услуг при тогдашнем моем безденежье. С ним у меня связано очень много воспоминаний, которые я в свое время заносил в свой «Дневник». Получился довольно хороший тип богомольца. Но при печатании в «Трудах» В.Ф. Певницкий очень много сократил, сказавши, что неудобно в ученом журнале помещать подобные типы. Так что в «Дневнике» моем он упоминается много раз, но нельзя составить о нем надлежащего понятия. Я его потерял было уже из виду. Рассказывал о нем не раз своим профессорам. А теперь он обрелся, к моему удовольствию. Теперь предо мною явился убеленный сединами старец. Исполнилось его желание, о котором он мне тогда не раз говорил, исполняя и тогда по доброй воле разные «послушания» для спасения души. Вспоминали мы теперь, как мы ходили, по его выражению, в «мiсто», т.е. попросту в кабак, так как в Одессе на подвориях не давали водки, вспоминали, как он меня побуждал за это угощение купить ему письмовник, чтобы он сам мог писать жене и своим письма, как мы ходили за этим по книжным магазинам, вспоминали, как он с своим дружком встретился в Одессе, угобзился и чуть было пароход не пропустил, вспоминали… о многом.

– Видно, такая воля Божия! Ты – архиерей, а я… грешный Трефилий.

Тут он заплакал и пал опять в ноги...

Продолжение записок о путешествии на Восток»¹¹⁰⁴.

Немного пришлось мне записать воспоминаний о путешествии на пароходе. Дивлюсь еще, как и то успел написать, – обстановка не располагающая... Теперь начал продолжение, но до конца еще далеко, не знаю, достигну ли его.

––––––––––––

После о. Трефилия приходил ко мне в келию молодой инок из дворян о. Алексий (Киреевский). Произвел он на меня прекрасное впечатление своим неподдельным смирением, мягкостию и благородством манер истового дворянина. Он, кажется, кончил Катковский лицей, учился года два в Московской академии, а затем отправился на Афон, где принял постриг и, как видно, думает остаться навсегда. Я сказал ему, что он может здесь заскучать, особенно когда будет узнавать, что тот или иной из его товарищей или знакомых – светских или духовных – подвигается по службе, получает сан архимандритский или даже епископский (намек на его знакомого, если не товариша архимандрита Трифона, князя Туркестанова, ректора Московской семинарии, на пути к архиерейству). Он смиренно отвечал, что действительно подобного рода искушения находят и смущают дух, но он надеется молитвами Богородицы и святого Пантелеимона препобедить их. Я ему дал совет, укрепившись в монашеской жизни, испросить у своих старцев благословения на окончание курса в Академии с тем, чтобы затем непременно возвратиться на Афон. Он справедливо, кажется, ответил, что тогда он будет потерян для Афона или Афон для него. Должно быть, это правда, судя по нескольким примерам, известным мне. В конце 1880-х и начале 1890-х годов истекающего столетия было довольно много дворян-мирян, которые решали бросить все утехи мирские, большею частию уже изведанные ими, для «скромной» рисы послушника в каком-нибудь монастыре и преимущественно в Оптиной пустыни, славившейся в то время знаменитым старцем Амвросием. Тут они действительно смиряли себя до самобичевания: надевали оптинскую шапочку, простенький подрясник и рясу, исполняли послушания. Но люди везде люди... Такое самобичевание не могло долго продолжаться: сквозь скромный кукуль и дырявую рясу заманчиво и искусительно выглядывала митра и шелка. Для этого нужно пройти через академический искус. И за этим дело не стало. Во время управления Московскою академией о. Антония (Храповиикого) (1891–1895 гг.), дворянина и имеющего своеобразные взгляды на духовное образование, открыт был в Академию свободный вход подобным дворянам-отшельникам. В это время учились или, правильнее, проходили Академию князь Туркестанов (ныне архимандрит Трифон), Машкин (ныне архимандрит Серапион), архимандрит Михей из морских капитанов, Киреевский, Бессонов (ныне архимандрит Никон, ректор Благовещенской семинарии) и много других. Все они теперь забыли о пустыне...

Тут же на Афоне представился мне и монах Ксенофонт из князей Вяземских. Произвел на меня неприятное впечатление – и своею внешностию, и своею самомнительностию, которая пробивается сквозь его напускное смирение. Оказалось потом, что прошлое его в высшей степени темное, с романтическими приключениями. Жена его, кажется, и теперь проживает в Москве. Не думаю, чтобы здесь, на Афоне, было его последнее пристанище после слишком бурного плавания по морю житейских попечений...

Вечером была обильная трапеза со множеством перемен блюд, но, в сущности, однообразных. После ужина составлен был мною при содействии старшей братии маршрут путешествия по Святой Горе на три с половиною дня, так чтобы успеть к 15-му быть в Андреевском [скиту] и принять участие 16-го в освящении собора. Решено было разделиться на две партии: одна – для обозрения северной части Афона с восхождением на вершину, а другая – на юг. Первая была партия «молодых», а вторая – «старых». Я участвовал в последней, так как уже взбирался прежде дважды на гору. В этой партии были профессора Мышцын, Каптерев, два студента, учитель константинопольской школы, корреспондент «Нового времени» Семека. В качестве провожатых – о. иеромонах Паисий и о. иеродиакон Иорам.

12-го июня – понедельник. Встал рано; в шесть часов в Митрофаниевской церкви отслужил раннюю литургию. Народу было не особенно много. Из наших некоторые были. Затем в девять часов в храме святого Пантелеимона слушал позднюю литургию, которую по случаю праздника в честь святого Петра Афонского совершал сам о. настоятель Андрей в сослужении четырех иеромонахов. Служба шла очень чинно и благоговейно благодаря о. Андрею, который очень истово служит. Богомольцев было довольно много. Пели удовлетворительно, но, к сожалению, заметно стремление к партесам...

После обедни осматривали учреждения монастырские: библиотеку, которая содержится в образцовом порядке благодаря рачению просвещенного библиотекаря о. Матфея, иконописную, рухлядную, цейхгаус¹¹⁰⁵, ризницу, столовую, кухню, хлебопекарню. Все это содержится в прекрасном порядке. В заключение отправились в фотографию, где и снялись. После обеда в четыре часа отправились в путешествие по горе. Обе партии выехали вместе на монастырском катере до Зографской пристани, где и разделились; партия «молодых» отправилась на катере же обратно, который должен был довезти их [до места] против кельи Вениамина. Отсюда они на монастырских мулах должны были совершить подъем на вершину горы. Нас же здесь уже ожидали мулы и проводники-арнауты, вооруженные с головы до ног. Выкупавшись в море и откушавши рюмочки раки и кофе, предложенные братиею, живущею здесь, мы вечернею прохладою отправились в Зограф, отстоящий отсюда на три четверти часа пути. Путешествие было восхитительное. Здесь Афон во всей красе: высокие горы, покрытые роскошною растительностию разнообразных пород деревьев, глубокие долины с журчащими горными ручьями.

Приближение наше к монастырю сигнализировано было выстрелами проводников. У врат монастырских мы встречены были братиею во главе с настоятелем о. архимандритом Григорием. Приложившись ко кресту и облачившись в мантию, при пении «Достойно есть», отправились в храм святого Георгия. По обычаю, была совершена лития с многолетием, после чего, по обыкновению, мною сказано краткое приветственное слово. Осмотревши храм и его святыни, мы отправились затем в другие храмы и по монастырю. Монастырь своим благоустройством произвел на нас прекрасное впечатление. Отец архимандрит Григорий, как видно, отличный хозяин и человек, пользующийся большим авторитетом среди братии.

За ужином познакомились мы с греческим митрополитом Иериссовским Иоакимом. Номинально ведению его подлежат и афонские монастыри. Теперь он ездит по монастырям за мздою. Жалкое впечатление произвел он [на] нас: слишком бедно одетый, забитый. Несмотря на все наши старания оказать ему любезность, почтение, он ужасно стеснялся и даже с трудом решался благословлять моих спутников – так это для него необычно. В епархии его около 500 душ. Живет бедно. Находится в зависимости от прихожан. Много, впрочем, не могли с ним беседовать, так как он по-русски совершенно не понимает, так что нам приходилось говорить через переводчиков – болгар, которые сами плохо понимают русскую речь, или же прибегали к своим познаниям по греческому языку, [нрзб.] фразы.

13-е июня, вторник. Утром – в пять часов – встал к литургии. В половине восьмого направились в греческий монастырь Ватопед, расстояния часа три. Солнце довольно сильно пекло; но переезд был все-таки неутомительным; местоположение прекрасное. Издали виден монастырь, широко раскинувшийся по берегу моря. Приближение наше тоже было сигнализировано ружейными выстрелами. Но они не достигли своей цели, и в монастыре не было заметно какого-нибудь движения, обычного при встречах. Как оказалось, монастырю не дано было знать о нашем прибытии. А я, по правде сказать, зная аристократизм ватопедцев, думал отнести это к их пренебрежению к нам и был довольно сильно возмущен. Как только вошли мы в монастырь и, очевидно, узнали о моем прибытии, сейчас началась суматоха, беготня со всех сторон, нестройный звон, как в набат. Когда мы вошли в храм, тут почти никого не было, затем постепенно начала прибывать братия. Так как здесь мне все знакомо, то я, не обращая внимания на предлагавших свои услуги к объяснению, сам давал объяснения. Осмотрели все храмы и очень замечательную библиотеку. Затем я имел в виду отправиться далее. Но братия упросила остаться отобедать, – что мы и сделали, так как братия действительно не причем.

Ватопед славится своим богатством и зажиточностию монахов. Управление монастырем – коллегиальное, выборное – проистамены. Монахи выглядят с сознанием собственного достоинства; многие из них получили среднее образование в афонских или константинопольских школах.

После обеда отдохнув в прекрасно отделанных номерах, под шум морских волн, мы в четыре часа направились в Ильинский скит. Для разнообразия решили отправиться в лодках по морю, а мулов отправили в скит. Быстро поплыли на двух лодках, несмотря на довольно сильную противную зыбь. Сильные гребцы конкурировали в скорости лодок. Часа через два пристали мы к пристани Пантократора. Монастырь, как видно снаружи, в запущении – выглядит очень неказисто. Братии, говорят, не больше тридцати. Так как никто не приглашал нас зайти в монастырь, хотя тут не могло быть неизвестно о нашем прибытии, так как тут ожидали нас мулы, то мы решили не заходить в монастырь. Искупавшись же здесь, мы при закате солнца, при тихой погоде, направились в находящийся отсюда на 20 минутном пути Ильинский скит, видный с моря как на ладони. Только что мы тронулись в путь, как к нам стали доноситься звуки колоколов из скита. Вся братия высыпала из келий на монастырские стены, ожидая с нетерпением видеть русского архиерея. Скоро приблизились к скиту; не доезжая до врат монастырской ограды, мы слезли с мулов и пешком отправились в монастырь по дорожке, по обеим сторонам которой вплотную стояли иноки с преклоненными главами. У врат встретил сам о. архимандрит Гавриил в облачении, с крестом. Облачившись в мантию, при пении тропаря святому пророку Илии, направился в главный храм. Вся дорога усыпана была цветами, лавровыми листьями. В храме, после обычной литии, я тоже, по обыкновению, обратился с речью к братии. Зная – и по прежним моим путешествиям, и теперь – о постоянных недоразумениях ильинцев с Пантократором и о скорбях монастыря от этого, я темою своей речи избрал – о различных путях спасения. Раскрывая эту мысль, я подробно...

ГА РФ. Ф. 550. Оп. 1. Д. 211. Л. 6–26. Автограф.