Архимандрит Антонин и его дневник

Русский XIX век, от «золотого» его начала до «серебряного» конца, стал временем расцвета таких «личных» письменных жанров, как дневник и переписка. Культура дневника пронизывала все слои образованного общества, от государя и вельможи до гимназиста и курсистки, не говоря о профессиональных деятелях литературы и искусства, для которых дневники стали особой формой духовной самореализации, определив в известной степени «стиль и веяния» интеллектуальной элиты России. Трудно переоценить значение, которое имеют дневники выдающихся иерархов Русской Православной Церкви, лишь в последние годы становящиеся достоянием читателя. Изданы дневники митрополитов Арсения (Стадницкого), Вениамина (Федченкова), Анастасия (Грибановского). В России и в Японии опубликованы дневники основателя Японской Православной Церкви равноапостольного Николая (Касаткина).

Одним из интереснейших памятников, одинаково важных для истории Церкви и культуры, российской дипломатии на Востоке и отечественной византинистики и археологии, является дневник начальника Русской Духовной Миссии в Иерусалиме архимандрита Антонина (Капустина). Упоминаемый почти всеми авторами, писавшими об архимандрите и о русском присутствии в Палестине, этот источник доныне практически не исследован и не введен в полной мере в научный оборот. Лучший биограф Антонина архимандрит Киприан (Керн) высказывал даже в свое время опасение, будто дневник не сохранился¹³⁵⁵.

Но он сохранился. Основной массив дневника находится в РГИА (Собрание Св. Синода. Ф. 834, оп. 4, ед. хр. 1118–1132; 14 томов, от 204 до 456 л. каждый). Описание томов и их содержания, хотя не всегда точное, было сделано в свое время М.А. Салминой¹³⁵⁶. Мы напомним здесь лишь краткие данные архивной описи, необходимые для ясности дальнейшего изложения.

Том 1-й (135 л., 1817–1835 гг.) обнимает начальный период жизни Андрюши Капустина и его учебу в Пермской духовной семинарии. Каждый из последующих томов содержит дневники за несколько лет: том 2-й (304 л., 1836–1839) – время обучения в Екатеринославской семинарии и поступление в Киевскую духовную академию; 3-й (204 л., 1840–1843) – годы учения в КДА. Том 4-й (246 л., 1844–1847) включает период преподавания в КДА, в том числе историю неудачного сватовства Андрея Капустина и затем принятия им иноческого пострижения; 5-й (273 л., 1848–1853) охватывает последние годы преподавательской работы в академии, переезд в Грецию и настоятельство в посольской церкви в Афинах. Том 6-й (453 л., 1854–1860) продолжает «афинский период», включая поездки в Иерусалим и Египет 1857 г. и на Афон в 1859-м; в 7-м (323 л., 1861–1864) повествуется о времени настоятельства в посольской церкви в Константинополе, в том числе о поездке на родину летом 1863 г. – единственной за более чем сорок лет служения Антонина на Востоке. Палестинскому периоду жизни архимандрита посвящены тома 8-й (335 л., 1865–1868 гг.), 9-й (304 л., 1869–1872 гг.), 10-й (337 л., 1873–1876 гг.), 11-й (325 л., 1877–1879 гг.), 12-й (315 л., 1880–1882 гг.), 13-й (410 л., 1887–1890 гг.) и 14-й (300 л., 1891–5 января 1894 г.).

В РГИА отсутствует том, который должен был бы включать дневниковые записи 1883–1886 гг. Это привело к сбою в архивной нумерации последних томов: автор дневника называл нынешний архивный 14-й том пятнадцатым, нынешний 13-й, соответственно, четырнадцатым, а утраченный в комплекте РГИА том – тринадцатым¹³⁵⁷.

Все тома, за исключением 14-го, переплетены. На кожаных корешках оттиснуты орнамент и надпись «Дневник» с указанием инициалов автора «А. К.» и обозначением лет, описываемых в данном томе. Оформление томов отвечало пожеланиям и вкусу самого Антонина, чему есть авторские свидетельства¹³⁵⁸.

Появление дневника в РГИА имело свою историю. После кончины архимандрита (24 марта 1894 г.) его личный архив довольно неожиданным образом привлек пристальное внимание высшего церковного и светского начальства. Генеральный консул в Иерусалиме С.В. Арсеньев в письме к обер-прокурору Св. Синода К.П. Победоносцеву от 3 апреля 1894 г. сообщал: «Родственники покойного архимандрита Антонина обратились ко мне с заявлением о предоставлении в их распоряжение дневников покойного за много лет и частной его переписки. Если эти дневники и переписка с высокопоставленными лицами будут выданы родственникам, то весьма вероятно, что эти документы вскоре появятся на страницах одного из наших исторических журналов. Едва ли это было бы удобно»¹³⁵⁹.

Победоносцев обратился за отзывом к секретарю Императорского Православного Палестинского Общества (ИППО) В. Н. Хитрово, много лет знавшему Антонина. Хитрово в ответном письме сформулировал свое мнение так: «Дневники отца архимандрита Антонина мне отчасти известны по отрывкам, которые он мне лично читал. Главный интерес их – это что они составляют ежедневную почти хронику Иерусалимской Патриархии за последние 30 лет. Если к ним присоединить записки Преосвященного Порфирия с 1843 по 1860 г., первый том которых, отпечатанный, буду иметь честь на днях Вам доставить¹³⁶⁰, то у нас получится такой исторический первоисточник за последних 50 лет жизни Иерусалимской Патриархии, которого, вероятно, никто не имеет. Но совершенно ясно, что печатать его в настоящее время невозможно и передавать в частные руки, которые его продадут, тоже нельзя. Еще более неудобными могут оказаться частные письма к архимандриту Антонину, и их вместе с дневниками следовало бы запечатать с надписью: вскрыть через 50 лет»¹³⁶¹.

На основании отзыва Хитрово обер-прокурор затребовал личные бумаги архимандрита Антонина в Святейший Синод. 20 мая 1894 г. генконсул С. В. Арсеньев доносил из Иерусалима послу в Константинополе А. И. Нелидову: «На днях получено мною от г. Обер-Прокурора Св. Синода письмо, в коем он выражает желание, чтобы были отправлены к нему в С.-Петербург все частные бумаги и дневники архимандрита Антонина для разборки при Святейшем Синоде. Донося о сем до сведения Вашего Высокопревосходительства, имею честь покорнейше просить вследствие сего о разрешении, по укладке этих бумаг и дневников в ящики, отправить оные под казенной печатью с нарочным курьером в С.-Петербург для передачи действительному тайному советнику Победоносцеву»¹³⁶².

В результате дневник поступил на хранение в библиотеку Св. Синода с указанием, будто по завещанию о. Антонина публиковать его можно не ранее чем через 40 лет. В завещании Антонина не упоминается дневник и не содержится каких-либо указаний о частных письмах и бумагах. Таким образом, легенда о «завещании» печатать дневник «через 40 лет» есть плод совместной заботы Хитрово и Победоносцева¹³⁶³.

Вскоре после доставки рукописей в Петербург для ИППО, по указанию В.Н. Хитрово, были сделаны писарские или машинописные копии – видимо, всех томов. В отличие от оригинала, находящегося в РГИА, списки ИППО переплетены погодно и снабжены именными (некоторые и географическими) указателями. «А вы, как видно, не пожалели средств на переписку и переплет их», – писал библиограф Антонина С.И. Пономарев в письме к Хитрово от 4 ноября 1898 года¹³⁶⁴. Таким образом, менее чем за 5 лет после кончины архимандрита весь дневник был скопирован.

В настоящее время копийный комплект дневника разрознен и отдельные сохранившиеся тома находятся в разных собраниях. В библиотеке ИППО сохранились тома за 1866, 1868, 1870 и 1881 гг. На корешке – надпись золотым тиснением: «Дневник архимандрита Антонина 1866» (аналогично на каждом из переплетов указан соответствующий год). В левом верхнем углу на лицевой крышке переплета – наклейка с шифром библиотеки Палестинского Общества. На внутренней стороне, также в левом верхнем углу, наклейка с экслибрисом Общества (переплетенные буквы П и О). Качество копий неодинаково: дневники 60-х годов переписывались более тщательно, с сохранением греческих внутренних цитат отца Антонина, в сравнении, например, с записями 1870 года, где греческие вставки, как правило, отсутствуют (их наличие в оригинале отмечено лишь карандашом на полях).

В Санкт-Петербурге, в Музее истории религии, хранятся такие же, аккуратно переплетенные списки за другие годы, в том числе за 1883–1886 гг.¹³⁶⁵, соответствующие содержанию недостающего в РГИА тома. Таким образом, весь объем дневниковых записей Антонина может быть восстановлен.

Еще два тома в списках ИППО – за 1873 и 1879 гг. – находятся в Отделе рукописей БАН¹³⁶⁶. Оба тома снабжены машинописными указателями имен и географических названий. В фонде А. А. Дмитриевского Отдела рукописей РНБ, где сосредоточено множество документов и рукописей, связанных с историей Русской Палестины, имеются машинописные копии ранних разделов «Дневника или Частной истории моей жизни», относящихся ко времени обучения Антонина в Пермской духовной семинарии¹³⁶⁷.

О сделанных для ИППО копиях впервые упоминается в переписке секретаря Общества В. Н. Хитрово с известным библиографом С. И. Пономаревым¹³⁶⁸. «Сколько удовольствия доставили вы мне дневниками о. Антонина! Мало того, я готов просить Вас, умолять Вас, присылайте мне Антониновское все до единой строчки. И этого мало: я готов даже сам переписывать их для Вас совершенно безмездно», – писал С. И. Пономарев В. Н. Хитрово в письме от 9 сентября 1895 г.¹³⁶⁹

Более того, в этой переписке впервые обсуждается – уже через год после смерти автора дневника – вопрос о его публикации. И хотя в целом Хитрово соглашался с мнением Пономарева о нецелесообразности полного издания, несколько отрывков были им позже напечатаны в журнале «Сообщения ИППО»¹³⁷⁰. Скупые сведения, сообщенные в предисловии к одной из этих публикаций, и были первым упоминанием дневника о. Антонина в научной литературе¹³⁷¹.

Возвращение из небытия имени и наследия великого русского подвижника происходит в последние годы. Исследование и публикация фрагментов дневника осуществляется начиная с 1990-х гг. в трудах Н. Н. Лисового, Р. Б. Бутовой, Л. А. Герд¹³⁷².

Автобиографическая проза Антонина составляет важную, чрезвычайно обширную и почти совершенно не изученную часть его литературного наследия. Если когда-нибудь будет сделана попытка издания полного собрания сочинений Антонина, то дневники и письма составят, безусловно, большую часть томов.

Антонин вел дневник всю свою сознательную жизнь – по собственным неоднократным свидетельствам, с 1832 г., времени поступления в духовную семинарию. «Возраст» дневника нередко указывается в специальном хронологическом вступлении к записям очередного года, например:

«Новый 1873 год

Бытия моего 56-й

Бытия дневника сего 41-й

Бытия одеяния сего <монашеского> 28-й

Бытия должности сей <начальника РДМ в Иерусалиме> 9-й

Бытия очков сих 2-й»

Юбилейный для дневника 1882 год автор открывает стихами:

Он сих «ведомостей»

Выходит – пятьдесятый.

Им, значит, юбилей.

А мне – 65-й.

Таким образом, В. Н. Хитрово был не вполне точен, когда утверждал, что о. Антонин «оставил после себя собственноручные записки, в которых ежедневно, в течение с лишком 60 лет, записывал пережитое, виденное и слышанное им с августа 1830 года по 5 января 1894 года»¹³⁷³ – если только здесь не описка («1830» вместо «1832»). А. А. Дмитриевский в своей статье 1904 г. и повторяющие его дословно архим. Киприан (Керн) и архим. Никодим (Ротов) датируют почему-то начало дневника 1841 г.¹³⁷⁴.

Ежедневные записи к концу года составляли существенный объем. При случае автор фиксирует – не без иронии – масштаб своей ежегодной дневниковой продукции: «Растут мои тетрадки. Им дела нет до того, что сих дел мастер, с их умножением и ростом, все умаляется и сокращается. Нарождается по 7 штук в год. Плодовитость кроличья, поистине» (18 января 1888 г.)¹³⁷⁵. За сим следуют самоуничижительные воздыхания в духе покаянной этикетной традиции древних книжников: «давно бы следовало... освободить эти руки от труда, никем не заповеданного и никому не нужного! Пусть бы это было делом страсти, перед которой пасует всяк ум, а то на бедную тетрадку смотришь чуть не с остервенением – и все-таки пишешь и пишешь!».

Особая тема – цель, «сверхзадача» дневника. С. И. Пономарев считал, что «о. Антонин набрасывал страницы своего дневника только как столбы, как грани, как вехи для составления будущей истории своей жизни в Палестине. Но есть и теперь в дневнике его интересные страницы, есть много разбросанных материалов для истории того времени»¹³⁷⁶.

Прямых свидетельств, которые позволяли бы думать, что Антонин намеревался когда-либо писать мемуары, нет. Что касается автобиографических записок, начальные фрагменты которых (родословная, рассказ о рождении и первых детских впечатлениях) были опубликованы В. Н. Хитрово в 1899 г.¹³⁷⁷, а продолжение – «Частная история моей жизни» (о пермских семинарских годах) – сохранилось в архиве А. А. Дмитриевского, в недатированной копии, не позволяющей судить о времени создания текста, то эти записки ни по манере изложения, ни по содержанию не соответствуют дневнику.

Сказанное не означает, что сам дневник не предполагает гитателя, а значит, вольно или невольно на него не ориентирован. В дневнике явственно звучат интонации, свидетельствующие о том, что автор хотел бы быть услышанным и понятым современниками и готов апеллировать к суду потомства. Его адресат заведомо локализован в другом пространстве-времени: это, как подчеркивает неоднократно автор, «читатель XX столетия» (29 марта 1870 г.). Или еще: «Как сие случилось? – спросит меня читатель сих строк (червяк консульский) или читательница (мышь патриаршая) через многое множество лет» (3 ноября 1884 г.). Или, наконец: «В угоду тебе, будущий читатель сей чуши, переменяю чернила, но не долго ты налюбуешься на них. К вечеру они уже сгустеют так, что их нужно будет разводить водою... В твое время, конечно, всему этому не будет больше места, да и перья не будут окисляться через каждые полчаса» (3 ноября 1888 г.).

Чем старше становился, тем охотнее и сам возвращался время от времени к перечитыванию дневника, особенно за молодые годы, а иногда вслух читал его близким знакомым или делал выписки для последующего, необходимого, по его мнению, использования. Вот, например, запись в день именин 7 ноября 1868 г.: «23 года моему монашеству и вместе тезоименитство. Ходил на место моления Христова, прошелся по Масличному саду. Какие все места! Еще, через 23 года вперед, празднуя где-нибудь на сугробах снега свои именины и перечитывая сии строки, сколько пролью слез над ними!» Есть и другие примеры. «Вторник, 13 ноября 1884 г. И в 1834 г., когда рукополагался в архиерея владыка Исидор, 13-е число припадало тоже на вторник. Так значится в сем Дневнике моем». Или: «19 сентября 1885. Пошла в ход память времен давно минувших. Явился на сцену Дневник 1842 года. Выдирание, клеение, вставление, и пр.». Стихи, акварели и зарисовки, а также фотографии, газетные и журнальные вырезки, вклеенные в страницы дневника, нередко сопровождают и иллюстрируют текст, делая его более содержательным и значимым источником.

Таким образом, рассматривая вопрос о мотивациях Антонина в ведении дневника и «стратегии» подачи информации в нем, следует, видимо, учитывать контаминацию различных мотивов: и многолетнюю привычку, ставшую потребностью, и стремление к объективной фиксации фактологического материала, и «послание» к будущему читателю – в том числе с надеждой на верную оценку его собственной роли и значения для Русской Церкви его служения на Православном Востоке.

С точки зрения содержания дневник представляет живую подвижную мозаику, включающую и очерки нравов, и путевые заметки, и даже элементы автобиографического романа. Для историка это, прежде всего, неистощимый кладезь самых разнообразных сведений по истории русского присутствия в Святой Земле.

За 30 лет жизни в Иерусалиме Антонин по долгу служения состоял в тесных отношениях с пятью Иерусалимскими Патриархами – Кириллом II, Прокопием, Иерофеем II, Никодимом и Герасимом, при нем тринадцать раз сменились турецкие губернаторы и десять раз русские консулы. Его работа осуществлялась в постоянном взаимодействии с Азиатским департаментом МИДа, Св. Синодом, Палестинской Комиссией, Православным Палестинским Обществом. 11 сентября 1865 г. Антонин вступил в древний восточный город, не меняющийся на протяжении веков, а к моменту его кончины Иерусалим далеко вышел за пределы своих старых стен, оброс новыми разноязыкими кварталами – еврейскими, абиссинскими, немецкими, американскими. У него на глазах менялась жизнь горожан: древние дороги заменялись шоссейными и железной, по ним катились «немецкие колесницы» (дилижансы) и современные поезда, связь с миром обеспечивала не только австрийская пароходная компания Ллойд, но и телеграф, а с 1888 г. и телефон. Появлялись новые школы, больницы, магазины, гостиницы, возникали и лопались банки. Из Европы и Америки ехали библеисты, археографы, Палестина становилась страной-музеем, страной археологии и археологов. И научная работа Антонина – его раскопки, занятия нумизматикой, моавитскими древностями, исторические и агиологические публикации, активное членство в международных научных обществах – способствовала авторитету русской науки. Словом, это была настоящая «конкуренция народов на Ближнем Востоке», в которую архимандрит был вынужден включиться – и выиграл, создав Русскую Палестину.

Дневник является источником для анализа работы российских духовных и светских ведомств в Святой Земле. Не будучи всегда и до конца откровенным, он позволяет вскрыть и внутреннюю логику принятия тех или иных решений, и конкретные механизмы их осуществления, и внутренние противоречия. История борьбы РДМ и ее начальника за прерогативы и за само право существования Миссии, в постоянных трениях и противостоянии со светскими петербургскими и местными инстанциями – Министерством иностранных дел и Палестинской Комиссией в Петербурге, консульством, исполнявшим также функцию управления Русскими Подворьями, в Иерусалиме – один из самых сложных и болезненных вопросов, постоянно присутствующих на страницах дневника. Дело в том, что деятельность Антонина не всегда укладывалась в рамки сложившейся практики дипломатических отношений между Турцией и Россией, нарушая рутинную систему. Миссия представляла в Палестине Русскую Церковь, в ее обязанности входило формально лишь духовное окормление паломников, прибывающих из России. Но ее начальник постоянно преступал – и вынужден был преступать – предначертанные ему границы, поэтому отношения с официальным Петербургом и его дипломатическими представителями за рубежом были, как правило, напряженными.

В 1870-х гг. Св. Синодом ставился неоднократно вопрос о перемещении архимандрита Антонина (в т.ч., с возведением в сан епископа и назначением в отдаленную епархию). Однажды он получил из Петербурга сообщение, что Св. Синод чуть ли уже не принял соответствующее решение. Реакция в Дневнике демонстрирует целую бурю чувств в душе: «29 марта 1870 г. Телеграмма гласила так: Petersbourg № 3691. Слов 30. День отправки 8 (марта н.с.), час 5-й вечера. Ну-те-с? Далее следует чушь: A etat intieur. После чуши сушь: Archimandrite Russe Antonin. Ierusalem. После суши глушь: Le Synode vous destine une chaise diocesaire en Amerique. Avez vous des causes legales de refuser? Reponse pour vingt mots payée. George Tolstoy¹³⁷⁸. Потомок! Можешь представить мое озлобление! En AMERIQUE!!! Это ведь подалее Камчатки, которою я когда-то пугал маменьку, желавшую видеть меня владыкой».

Постоянная борьба отнимала много сил и нервов. «Среда. 21 ноября 1873. Русская почта. Письмо от посла. Не понравилась “великому” (Н. П. Игнатьеву. – Н. Л., Р. Б.) перепалка нас маленьких, зде лежащих. Грозит мне гневом Палестинской комиссии». «Великим» не нравились ни «самочинные» приобретения Антонина («26 мая 1871. Послово слово о непонимании нужды разных покупок территориальных для Миссии»), ни нормализация отношений с иерусалимским священноначалием («1 апреля 1884. Выговор (от Патриарха Иерусалимского Никодима. – Н. Л., Р. Б.) происходил в присутствии нашего консульства, которое влезает всеми путями между Патриархией и Миссией паки и паки»).

Противоречия сказывались во всем. Даже – в сугубо церковных вопросах храмового зодчества и убранства. «20 июня 1870. Обозрение работ в нашем <Троицком> соборе. Размазывают его, как театральную залу. Эх-ма! Где только не встретишься у нас с пресловутым “мужиком”! Даже в Министерстве, даже в Иностранном наткнешься на него, не знающего, что такое крест, до тех пор, пока не ударит гром. Левитов (служащий Палестинской Комиссии, смотритель Русских Построек в Иерусалиме. – Н. Л., Р. Б.) строит храм Божий, а Антонин не смеет даже войти в оный! Tempora и mores – нечего сказать!» Кратко и афористично свое отношение к ведомству внешней политики Антонин сформулировал в обобщающей записи 28 мая 1873 г.: «Убирайтесь вы, фальшивые (рифма: паршивые) дипломаты!»

История Русской Духовной Миссии в Иерусалиме является в этом смысле почти уникальным опытом борьбы наиболее выдающихся русских церковных деятелей на Востоке с «системой», как говорил архимандрит Антонин. Подобно тому, как вся Русская Церковь находилась в подчинении у бюрократического аппарата империи, так и РДМ была в глазах чиновников МИДа вполне бесправным и едва ли нужным придатком светских дипломатических структур.

«30 мая 1880. Письмо от Н. А. Мухановой с копией такового же из Питера от Семена Сидорова, в нем же речеся: “Миссия остается нетронутою с тем же о. Антонином Вашим (!), хотя и с новым, уже генеральным, консулом и с некоторым подчинением Миссии консулу. Вот Вам красное яичко на Пасху!” Чтый да разумеет». И через день: «1 июня 1880. <Приходил> консул с вчера полученной телеграммой от г. Гирса, в коей ГОСУДАРЬ благодарит консула за его чувства и молитвы при Гробе Господнем, а с ним всю колонию русскую и le corps consulaire. Ни Миссия, ни Патриархия, ни местная власть не гирсованы в ВЫСОЧАЙШЕЙ телеграмме».

Антонин выстоял и победил. В условиях, если можно так выразиться, «круговой обороны», поскольку в противостоянии со светской властью начальник РДМ со стороны своего собственного ведомства пользовался весьма ограниченной поддержкой. 31 января 1873: «Синодальный указ о воспрещении мне производить поземельные приобретения в Палестине. Отпусти им, Господи. Не ведят бо, что творят»; 14 февраля того же года: «Перешли на ту сторону <долины> и дошли до высоты, откуда показалась Средиземная пучина. Наметили сию купить, несмотря ни на какие Синоды». «22 мая 1881. Регулирует Святейший Сонм совместно с Министерством несвоих дел отношения Миссии к консульству, отдавая все, не исключая и дома Миссии, в распоряжение консула и запрещая мне сноситься с турецкими властями. Относительно же недвижимостей Миссии требует от меня объяснений. Спасибо, что хотя не уничтожает Миссии».

Нелегко складывались и личные отношения с наиболее влиятельными из российских иерархов. Так, известна переписка архимандрита с митрополитом Московским Филаретом (Дроздовым) относительно статуса и задач России на Востоке. Редкий, если не единственный тогда в Русской Церкви носитель и поборник подлинно вселенского православного сознания, Антонин призывал глубокочтимого им святителя стать «покровителем возвратного движения России к древнеотеческому православию седми Вселенских Соборов, с исподвольным отрицанием новизн Греческой Церкви, которые мы, русские, застали уже готовыми и усвоили себе как неотъемлемый критерий православия, и с небоязненным отвержением новизн наших – русских», утверждая, что «время, в которое мы живем, требует настоятельного пересмотра прошедшего», – для того, чтобы «ввести Русскую Церковь в действительную живую связь со всеми отдельными частями Православия»¹³⁷⁹.

Филарет, ценивший таланты и заслуги Антонина, не очень благосклонно отнесся к этому, как и к некоторым другим предложениям Антонина. Как и к его первому донесению из Иерусалима с оценкой и прогнозом общей ситуации в Иерусалиме и отношений Миссии с консульством и греческой Патриархией. В дневнике сохранилась непосредственная реакция на испуганное письмо его брата, протоиерея Платона, близкого к митрополиту: «19 марта 1866. Письмо из Москвы ... Вот намылили голову некоему автору некоего “Донесения”, исполненного ересей и всякого безобразия! Смешно было бы мне и ожидать чего-нибудь иного. Ведь это все тот же Филарет, с которым ничтожество наше дерзает сцепляться!»¹³⁸⁰. Среди упреков владыки наиболее задело Антонина обвинение чуть ли не в карьеризме, в стремлении занять место своего предшественника архимандрита Леонида (Кавелина). Подлил масла в огонь Патриарх Иерусалимский Кирилл II: «Старец расхвалил меня до самого краю, даже через край. Этого достаточно, чтобы там меня вообразили в сношении и соглашении с ним. То-то “знакомый’-то (митрополит Московский. – Н. Л., Р. Б.) поточит зубы насчет моего “грубого честолюбия”! Ясное дело, что добиваюсь здешнего места» (24 апреля 1866).

Тем не менее, в дневнике явно прослеживается более чем уважительное отношение Антонина к митрополиту Филарету. 8 ноября 1888 г., перечитывая полученные тома «Мнений и отзывов» Филарета и вспоминая личную встречу с ним, Антонин с благодарной грустью записывает: «Недаром великий святитель в 1863 г., намылив мне голову за мое самозванное учительство в делах церковной администрации и умилившись моим земным поклоном, изрек достопамятное и совсем уж не филаретовское: “И старые люди на что-нибудь годятся”. О, старый человек! Сколько тебя ни читаешь, все ты кажешься новым. Спасибо и за то, что было время, когда ты находил меня паче иных способным служить Святой Церкви и русскому делу на Востоке!»

Гораздо менее почтительно относился автор дневника к первоприсутствующему в Св. Синоде митрополиту Исидору (Никольскому), которому были формально подчинены все зарубежные русские храмы, в том числе Духовная Миссия в Иерусалиме. Антонин называет его иронично то «Петрополитом» (4 февраля 1870), то даже «дебелой главонькой» (3 апреля 1880). С годами, как мы уже указывали, все большее раздражение в Петербурге вызывал вопрос о судьбе антониновских недвижимостей. «2 апреля 1884. Письмо от Исидора. Требует Sua Santita, чтобы я сию минуту передал бумажно все свои владения палестинские Св. Синоду. Сей же, при первом натиске силы, передаст их Министерству чужих дел, а оное – здешнему консульству». Даже К. П. Победоносцев (в дневнике иронически, на греческий лад, Тропеофоров) не был надежным союзником.

И как вопль души: «15 мая 1886. Земляк <Д. Д. Смышляев> с вестью, идущей якобы из Питера, о том, что здесь в Миссии будет архиерей вместо архимандрита, и что о сем шла речь в Ливадии между Царем и падишаховым послом!!! А что Патриарх со своей стороны изъявляет готовность посвятить Антонина в какие угодно титлоносные владыки... Отверзи ушеса твои, Вселенная вся, и порассуди, что сей сон означает? Не крючок ли рыболовный, на который рассчитываются попавшими и Хеврон, и Иерихон, и Елеон, и всякие –о́ны и –о́ни, представляющиеся таким желанным лакомством и Министерству, и Синоду, и Пал<естинскому> Обществу?»

Отдельного обсуждения заслуживает вопрос о сложном и внутренне противоречивом отношении Антонина к «греческому миру»¹³⁸¹.

С одной стороны, он в совершенстве владел греческим языком, древним и новым, прекрасно знал греческую литературу, и не только церковную, ловил себя на том, что и думает часто по-гречески. «Много раз, странствуя там и сям по Востоку, я нудился ставить себя в положение грека, – говорит он, – чтобы живее, и, так сказать, первобытнее были те впечатления, кои неслись на сердце от той или другой исторической местности, совсем иначе, конечно, говорящей в родной слух греческий, чем в слух туриста, даже исследователя-историка, даже отъявленного византиста, но чужеплеменника»¹³⁸². Еще будучи настоятелем русской посольской церкви в Афинах, Антонин собрал вокруг себя «огромный круг друзей и сотрудников, а храм св. Никодима превратил в культурный центр, в орган греко-русских культурных связей»¹³⁸³. Это были представители интеллигенции, преподаватели университета, богословы и ученые. Именно это позволило ему сделаться со временем «больше греком, чем сами греки», «полтора грека», как говорил о нем В.Н. Хитрово¹³⁸⁴.

Лучше всех сказал о своем отношении к греческому наследию сам архимандрит в исповедальном письме к митрополиту Филарету: «Естественно думать, что я увлекся Грецией и вслед за тем Греческой Церковью. В Грецию я переехал как бы на родину своих убеждений. А всматриваясь в подробности религиозной жизни греков, я нашел в ней столько еще похожего на то, чему учат нас Четии-Минеи и Пролог, что я отказал бы себе в имени православного священника и монаха, если бы умолчал о том перед своей Церковью»¹³⁸⁵. Письмо датировано началом 1861 г.

С годами тон суждений и сам колорит отношений к греческому окружению становится иным. Русская Духовная Миссия в Иерусалиме была создана в 1847 г. как церковно-дипломатическое представительство при греческом Иерусалимском Патриархате. Поэтому именно русско-греческие отношения в наибольшей степени задают тон и определяют уровень эффективности служебной деятельности начальника РДМ.

Прибыв в Иерусалим в сентябре 1865 г., в момент обострения взаимоотношений между Иерусалимской Патриархией и Россией, Антонин добросовестно пытался по афинскому опыту свести знакомство и дружбу с руководством Святогробского братства, но столкнулся здесь совсем с другими греками. На протяжении веков Святогробское братство (120–150 человек) представляло собой закрытую этнорелигиозную корпорацию, формировавшуюся исключительно из приезжих послушников, греков по происхождению, часто связанных родственными узами с представителями высшей иерусалимской иерархии. Братство полностью заправляло делами 30-тысячной арабской православной паствы, ни один представитель которой не допускался не только в епископы, но и в архимандриты. Это накладывало особый отпечаток и на сознание и формы поведения греческого монашества в Святой Земле, и на отношение к нему арабского православного духовенства и церковной паствы.

Тем более, что почти 30-летнее служение Антонина в Иерусалиме совпало с несколькими глубокими каноническими и церковно-политическими кризисами, почти на грани разрыва канонических отношений: конфликт русского Св. Синода и патриарха Кирилла II (1864–1868), его свержение собственным Синодом в связи с вопросом «о болгарской схизме» (1872) и незаконное поставление на его место Прокопия (1873), затем низложение Прокопия и выборы Иерофея (1875), избрание молодого Фотия после загадочной смерти Иерофея (1882) – и его неутверждение Портой (под влиянием, как считалось, русской дипломатии), и, наконец, патриаршество Никодима (1883–1890) с его противоречивым отношением и к Антонину, и к России (несмотря на то, что архиерейская хиротония его состоялась в Исаакиевском соборе в Петербурге), которое также завершилось конфликтом в Патриархии и низложением первоиерарха.

О Никодиме разговор особый. Считавшийся русским ставленником, но отнюдь не бывший реальным сторонником России, Патриарх стоил Антонину многих хлопот и нервов. «22 октября 1883 г. Никодим стоит на том, что или он, или Антонин в Палестине, и уже требовал от Об<ер>-Прокурора Св. Синода отозвания меня из Иерусалима, наговорил на меня, кроме того, целый короб м<итрополиту> Исидору, и даже сильно повлиял на него своими изветами. Так-то мы, бедные ршиндриты (архимандриты. – Н. Л., Р. Б.), нашумевшие своими делами на всю Палестину, Сирию, Аравию, об-он-пол-Иордана и Кану Галилейскую, третируемся новым Божественнейшим Блаженством!»

В дневнике раскрываются и ближайшие причины сложных отношений. Во-первых, греческое духовенство едва ли не всего более заботил вопрос об окормлении русских паломников, доходы от которых составляли значительную статью бюджета и Патриархии, и отдельных греческих монастырей. С появлением русской земельной собственности, храмов и подворий большая часть паломнических доходов уходила из рук корыстолюбивых эллинских монахов, что отнюдь не способствовало взаимной любви и доброжелательности.

Во-вторых, на 1880-е годы приходится пик храмостроительной и церковно-археологической деятельности Антонина. Имеем в виду освящение Горненской (1883) и Елеонской (1886) церквей, закладку церкви апостола Петра и прав. Тавифы в Яффе (1888), обретение Порога Судных Врат (1883) и строительство будущего Александровского подворья с задуманной Антонином церковью, вблизи храма Гроба Господня. Русская активность вызывала раздражение Патриархии и неизменно отрицательно сказывалась на русско-греческих церковных отношениях. Патриарх, как записал в дневник Антонин 18 августа 1888 г., рассматривал его как «своего врага и гонителя и сквернителя (sic!) святых мест».

С сожалением приходится констатировать, что и с арабским духовенством проблем было не меньше. Так, на протяжении многих лет Антонин помогал лидеру арабской православной общины Иерусалима, протопресвитеру Константину (1818–1886) – и в итоге должен был охарактеризовать его в дневниковой записи 19 января 1886 г. следующим образом: «Первенствующий член местного духовенства, воплотивший в себе дух своего народа, ласкосердствующего на десно и на шуее, забитого, запуганного, пассивного, равнодушного ко всякому идеалу и живущего по указу минуты!»

Несмотря на всю поддержку и помощь, оказываемую Антонином местному населению (школы в Бет-Джале и Бет-Сахуре, финансирование и снабжение богослужебной утварью храмов, материальная поддержка священников, в том числе находившихся в оппозиции к греческой иерархии) арабы нередко проявляли недовольство и неблагодарность. Характерна запись в дневнике от 14 августа 1888 г. об известном о. Герасиме (Яреде), арабе по происхождению, прежнем русском архимандрите, выпускнике МДА и профессоре российских духовных семинарий, а теперь деятеле Иерусалимской Церкви (впоследствии митрополит в Церкви Антиохийской): «О<тец> Герасим Ирод, проклинавший у церкви св. Марии Магдалины строителей ее, бросивших напрасно столько денег (и не подаривших их арабам), и воздвигших не знать что такое».

Сложности иерусалимских церковно-этнических и личных отношений находили разный, не всегда доброжелательный и верный отклик в отечественной прессе, способствуя созданию мифов о влиятельности архимандрита и его церковно-политических предпочтениях. Так, 11 августа 1888 г. Антонин записывает в дневнике по поводу статьи кн. В.П. Мещерского в журнале «Гражданин»: «Мерещится почитателям патриарха Никодима, что я с своей партией (!) ненавижу греков и удивительно сердечно возлюбил арабов, из коих и намерен выбрать патриарха Иерусалиму, так как имею претензию подчинить себе высшего иерарха Православной Церкви, вместе с нашей дипломатической миссией (?) в Иерусалиме».

Сказанное не означает, что остропроблемный характер разносторонних связей и контактов с Иерусалимской Патриархией и греческим миром отрицательно сказывался на итогах церковно-дипломатической деятельности Антонина. Именно ему удалось на долгие десятилетия укрепить русско-иерусалимские духовные связи, так что имя его до сих пор пользуется непререкаемым авторитетом на Православном Востоке. 3 августа 1868 г. Антонин награжден Патриархом Иерусалимским Кириллом II крестом с частицей Животворящего Древа «за горячее благочестие и пламенную ревность о Гробе Господнем». Четверть века спустя, провожая архимандрита в последний путь, его младший друг, будущий Александрийский Патриарх Фотий сказал: «Священная Матерь Церквей справедливо почитала сего мужа и справедливо благословляет его память. Если кто в сем мире после смерти жив в памяти людей, в истории, и возвышается как светоносный маяк среди беспредельного океана забвения, если чьи-либо дни не прошли как тень, но прошедши сохраняются и угасши являются славными, то это именно почивший архимандрит Антонин»¹³⁸⁶.

Политические и церковно-политические нюансы тем более не отражались на личных и домашних отношениях и привычках Антонина. Он по-прежнему общается, ходит в гости и пьет чай с лучшими представителями Святогробского братства, дружит с греческими иерусалимскими семьями, на протяжении долгих лет проявляет трогательную заботу об осиротевшей семье рано умершего Клеопы Апостолиди, участвуя в судьбе каждого из его пятерых детей. Досуг Антонина разнообразят и скрашивают контакты с греческими учеными, приезжающими в Иерусалим, регулярное чтение греческих журналов и газет, споры о политической и общественной жизни Греции.

Думается, отношение о. Антонина к грекам и Греческой Церкви наиболее точно, во всей сложности и противоречивости, выражено в следующем фрагменте дневника: «25 февраля 1873 г. Нашествие гречанок за подаянием. Говорю одной: шли бы вы в монастырь. “В монастыре крайняя нищета, – отвечает она. – Говорят: Пусть дарует Россия, которая отняла у Гроба Господня хлеб”¹³⁸⁷. Развращенные и излукавленные умы! Мало вам еще мусульманскаго бича? Ждете ополчения на вас ваших единоверцев? Уж оно началось. Грека, как дикаго зверя, травят во всех православных землях¹³⁸⁸. Уйди с глаз, бесстыжий христопродавец! Кажется достойным и праведным такой финал. Между тем, вот передо мною стоит особь ненавистнаго племени в неотразимой привлекательности ангельской непорочности, глубочайшей набожности, невозмутимаго спокойствия и даже величия. Что с нею поделаешь? Хочется взять на руки ее и носить по всему свету, как сокровище, которому цены нет. Вот тут и ищи выхода из лабиринта!»

Дневник – заинтересованный «свидетель» складывающихся и нескладывающихся отношений с представителями других конфессий в Иерусалиме.

В 1847 г. римским папой Пием IX был восстановлен не существовавший со времен крестоносцев латинский Иерусалимский Патриархат, главой которого был назначен известный миссионер и знаток восточных языков Иосиф (Джузеппе) Валерга (1813–1872). Цели Патриархата состояли в укреплении позиций католицизма и противодействии России, как поборнице Православия, а также Англии и Германии, как защитницам протестантизма.

В 1865–1866 гг. интересы Антонина и Валерги столкнулись самым непосредственным образом. Дело в том, что Валерга стремился организовать во всех католических приходах школы для мальчиков, а в Бет-Джале в 1852 г. основал семинарию для подготовки духовенства из местной паствы. Еще в первое свое пребывание в Иерусалиме, в 1857 г., проезжая мимо Бет-Джалы (древней Ефрафы), лежащей между Иерусалимом и Вифлеемом, о. Антонин писал: «Зоркий и расчетливый о. Валерга избрал место, по-видимому, всего менее благоприятное для его замыслов. Соседняя деревня вся состоит из православного арабского населения и до сих пор упорно отбивается от навязчивого пришельца, с которым даже завязала процесс за место, где выстроена его резиденция»¹³⁸⁹.

Желая «подвести мину под Sua Eminence», Антонин в Бет-Джале решил противопоставить католической пропаганде русскую школу для арабских девочек. Жесткая конкуренция не мешала ему, однако, уважительно относиться к своему противнику, описывая Иосифа Валергу как «человека высокого роста, с смелым открытым лицом и большой седой бородой». Бывало и так, что борода становилась поводом назвать католического миссионера «старым козлом», но в целом автор дневника всегда признавал «бедового иезуита» и его сотрудников «мастерами своего дела» и с его пера невольно срывалось пожелание: «Когда бы мы походили на них!» (15 октября 1865 г.).

В первые свои иерусалимские годы Антонин внимательно следит за литургическими, богословскими и даже бытовыми особенностями жизни различных конфессий, часто посещает католические службы в Иерусалиме и Вифлееме. Свои наблюдения и размышления он подытожил в ряде статей, опубликованных в России.

Сравнение дневниковых записей и изложения того же события в статьях позволяет сделать интересные наблюдения. Так, 17 марта 1866 г. Антонин впервые в своей жизни присутствует на католической службе Умовения ног в Чистый четверг. Конспективные заметки в дневнике были потом развернуты в подробном сравнительно-литургическом изложении для русского церковного журнала.

Как ни странно, при большом квантитативном несовпадении двух текстов запись дневника содержит целый ряд моментов более точных, образных и эмоциональных. Почти как древнерусский игумен Даниил, Антонин с удовлетворением отмечает в дневнике уважительное отношение католического духовенства к русскому, которому было предоставлено для наблюдения удобное место перед Кувуклией. А чего стоит яркая метафора о мальчиках-послушниках, одетых à la motylek! При том что в журнальной статье одежды мальчиков описаны подробнее, в цвете и фасонах, но образ резче запечатлевается в краткой формулировке дневника. То же следует сказать о заключительных словах эпизода, подводящих личный эмоциональный итог от впечатлений латинской службы. В дневнике более лирично и пронзительно: «Слепой frater, primo-alto, умиленный Валерга, сладкие звуки гармониума, грустный напев антифонов, – все это слышалось и виделось мне во весь остальной вечер и ночью».

Некоторые различия в описаниях можно объяснить журналистским политесом – прорывающиеся порой у Антонина искренние, почти восторженные оценки величественного католического богослужения, с берущими за душу музыкой и пением, с вызывающей невольное уважение строгостью традиций, – были бы неуместны на страницах православных изданий, в устах православного богослова, официального представителя Русской Церкви. Другие имеют политическую основу. В статье Антонин по-другому объясняет обстоятельства своего появления в храме Воскресения, именует Латинского Иерусалимского Патриарха не иначе как епископом, ни разу не упоминает трижды названное в дневнике имя Валерги и вовсе не считает нужным назвать имя его викария.

В позднейшие годы Антонин не возвращался к исследованию католических служб. Соответственно, и в дневнике сравнительно частые упоминания Валерги носят краткий и как правило полемически-негативный характер – в контексте борьбы с распространением католической унии в Палестине.

В Иерусалиме архимандрит близко столкнулся с православными и неправославными арабами, евреями, коптами, армянами, не говоря уже о немцах, австрийцах, французах, итальянцах и т.д., – и с каждым из представителей других наций и конфессий умел находить общий язык, ценить в них не только общечеловеческие или профессиональные качества, но и лучшие их национальные черты.

Естественная настороженность чередуется с уважительным и даже откровенно дружественным интересом. Конечно, нужно учитывать характер текста: интонация и лексика дневниковой записи во многом определяется политической и церковно-политической ситуацией, душевным состоянием и просто минутным настроением автора. Это можно проиллюстрировать на отзывах о видной представительнице католической общины Иерусалима княгини де ля Тур д’Овернь и ее монастыре Pater Noster на Елеоне, где на всех языках была воспроизведена молитва «Отче наш». Любопытно, что совершенно разные по характеру оценки княгини относятся к одному, 1870 году. «4 марта. Посещение княгининого “Pater Noster”. Отличное заведение. Честь праправнуке Готфрида Бульонского. 7 июня. Возвращающаяся принцесса, скупающая остальную землю на Святой Горе. 21 июля. Елеонская принцесса грозит вторжением франков в Гефсиманию и пр. 22 ноября. Заходили по дороге в “Pater Noster” герцогини Бульонской, наследницы первого Царя Иерусалимского¹³⁹². В числе ее разноязычных переводов Молитвы Господней есть и “Moscovite”, а не “Russe”. Экая рожа!»

Широк диапазон отношения о. Антонина и к австрийскому консулу графу Б. Кабоге-Черве¹³⁹³: «10 декабря 1870 г. <. > Я убрал телескоп и хотел пойти к вечерне, как навстречу мне поднялась с лестницы еще целая орава гостей, предводимых консулом. В числе их был и граф Кабога, далматинец и заклятый фанатик папизма и австризма». «19 декабря 1871 г. Граф Кабога, болтун неумолимый».

Некоторые записи свидетельствуют о невольном восхищении графом: «10 января 1877 г. Умора от юмора неподражаемого остряка. Где у них берутся такие самоотверженные люди, хоть бы даже оригиналы?» – и далее следовали сожаления по поводу отсутствия таких людей среди наших деятелей на Востоке. И, наконец, запись о смерти Кабоги: «22 декабря 1881 г. Плачевное зрелище усопшего, положенного на полу и украшенного декорациями разными. Точно живой, только с закрытыми глазами, готовый вдруг разразиться тысячью остротами. Бедный неугомонный деятель во имя идеи, давно отжившей... Нашего поля ягода! Прощай, прощай – недюжинное явление времени нашего». В нескольких словах дана краткая и объективная оценка личности умершего и противоречиво положительное к нему отношение.

Разные аспекты могут диалектически сочетаться в рамках одного отзыва – например, в записи об отъезде из Иерусалима известного археолога, католического патера Льёвена де Гамма. «8 июня 1888 г. Le Pere Lievin de Hamme с свертком копий моих с разных надписей древних и извинением, что держал оные столько времени и даже думал, что затратил совсем. Спасибо, поступил честно, а все-таки францисканец, готовый подставить вместе со всем своим братством ногу нам на каждом шагу».

Настороженное и ревностное отношение о. Антонина к инославным было продиктовано, в первую очередь, тем, что он рассматривал русскую жизнь в Иерусалиме и русское присутствие в Палестине в контексте Вселенского православного делания, и даже, более широко, – христианского присутствия в мире. Вместе с тем, особенности духовного устроения Антонина, открытого и доброжелательного к окружающим, в значительной мере сглаживали неизбежный синдром многовекового религиозно-цивилизационного противостояния.

Долгая творческая дружба связывала начальника Миссии со швейцарским немцем Конрадом Шиком¹³⁹⁴, архитектором и археологом, нашедшим в Иерусалиме вторую родину. Шик был привлечен отцом Антонином к раскопкам на Русском Месте, завершившимся открытием Порога Судных Врат. А тот в свою очередь способствовал приглашению Антонина в немецкие научные общества и появлению его имени на страницах европейских изданий. С большим удовольствием Антонин общался с французским археологом и дипломатом Ш. Клермоном-Ганно, к советам которого прибегал при покупке древностей, чтении надписей, разборе монет.

Известны слова архимандрита о неизбежном «разочаровании» русского человека в Иерусалиме, на этом многовековом перекрестке вер, цивилизаций, этносов, обусловленном «привычкой видеть одно и то же у себя на родине», несоответствием наших фольклорных и книжных знаний о Палестине и реальностью, различиями в богослужении, обычаях и обрядах русского и греческого духовенства, наконец, даже в порядке церковно-государственных отношений. Святой Град приучал к «терпимости, столь нужной тому, кто решился принесть на Гроб Господень дань и своей признательной души вместе с тысячами других, подобных ему пришельцев, часто не похожих на него ничем, кроме одного образа человеческого и имени христианского»¹³⁹⁵.

Изучение дневника позволяет сделать вывод о том, что в ряду многочисленных представителей Церкви, науки и культуры, оставивших свой след на Святой Земле, архимандрит занимает совершенно особое место, выделяясь бережным отношением и уважением к чужим религиозным и культурным традициям, щедростью вмещения другого, иных способов бытия и видения мира. Если считать именно эту особенность основной чертой русской души, русского национального характера, то Антонин является русским человеком по преимуществу, во всей его пушкинско-достоевской широте и всеотзывчивости.

Дневник – это неприкрашенная летопись формирования вакуфа Антонина и других его земельных приобретений. История «палестинского владельчества», как говорил сам Антонин, начинается с первых месяцев по приезде в Иерусалим. Поводов и мотиваций этой стороны деятельности можно назвать немало. Важнее другое. Помимо политики, интриг, международных и межведомственных трений было в жизни Антонина нечто более серьезное и беспроигрышное – он изучал библейские древности, покупал участки земли, связанные с теми или иными ветхозаветными или новозаветными преданиями, строил странноприимные дома и церкви. Дневники 1860-х – 1880-х гг. изобилуют записями о совершенных земельных покупках. Один за другим приобретены участки в Хевроне (с Мамврийским дубом, 1868), в Яффе (1869), в Айн-Кареме (1871), на Елеоне (1871), в деревне Силоам (“Могила дочери фараона”, 1873), в Иерихоне (1874) и др. История некоторых из них читается как детектив.

Покупка земельных участков и учреждение приютов для паломников, строительство храмов и основание монастырей стали главным подвигом жизни Антонина. Как сказал В.Н. Хитрово, «только ему одному, его твердости, его настойчивости Православная Россия обязана тем, что стала твердою ногою у Святого Гроба»¹³⁹⁶.

Но была и другая проблема – кому de jure принадлежит «Русская Палестина» и кому она будет принадлежать завтра. Об этом размышляли российские консулы в Иерусалиме, об этом думали в МИДе и в Синоде в Петербурге. Проблема обострялась с годами, дипломаты требовали, чтобы начальник РДМ перевел свою недвижимость на имя государства, но сделать это, по турецкой судебной практике, было очень сложно. Да Антонин и не торопился, так как понимал, что это в любой момент может обернуться его переводом из Иерусалима. В 1889 г. был найден выход.

Воспользовавшись правовой нормой шариатского земельного законодательства Антонин актом от 12 сентября 1889 г. обратил шесть наиболее крупных из своих приобретений в вакуф собственность религиозной общины (в данном случае Св. Синода), не подлежащую продаже, обмену или передаче по наследству. При этом пожизненным держателем вакуфа был он сам. Это впоследствии и спасло Русскую Палестину: вакуфные участки не могли быть проданы ни советским правительством, ни Зарубежной Церковью.

Рассказы о покупках перемежаются в дневнике с сообщениями о строительстве. Записи доказывают авторство архим. Антонина как в проектировании всех построенных им храмов, колоколен и странноприимных домов, так и в их внутреннем убранстве. О том же свидетельствует управляющий иерусалимским консульством В. А. Максимов:

«Что касается красоты воздвигаемых зданий, можно только хвалить строителя, придумывающего и приготовляющего планы без помощи архитектора»¹³⁹⁷.

Им построено в Палестине три церкви – Казанской Божией Матери в Горнем (1880–1883), Вознесения в Русском монастыре на Елеоне (1880–1886) и Апостола Петра и праведной Тавифы в Яффе (1888–1893). Все разные – и все с узнаваемыми чертами сходства: центральный кубический объем, увенчанный низким куполом с сегментированным барабаном, трапециевидные апсиды, сдвоенные окна, объединенные аркой – восходящими к известным образцам византийского церковного зодчества.

Первой, робкой еще попыткой архитектурного творчества архимандрита был храм в Горнем. Как показывает дневник, Антонин сам выбрал место для строительства (16 июня 1880 г.) – на нижней террасе, круто поднимающейся вверх по склону территории будущего монастыря. «18 октября 1880. Идет во сне постройка церкви в Горней». В течение двух строительных сезонов (1880–1881) «каменных дел мастер» И. Джирьес с артелью возвел за 300 наполеондоров (1,5 тыс. руб. серебром) небольшое здание храма. «18 августа 1880. Встаю и иду на гору к месту будущей церкви. 22 августа. Реляция о мыслях мастера насчет церкви в Горней. 3 января 1881. Воззвание к русскому обществу о церкви нашей в Горней. 17 января. В полдень в Горней. Осмотр церкви и похвала мастеру... Подъем на гору по границам своего, вновь прикупленного места. Помысл о дальнейшей прикупке. Черчение линий будущего купола».

Отдельно, чуть выше по склону, была построена высокая колокольня – тоже проект Антонина (запись в дневнике 13 марта 1881 г.: «Черчение будущей колокольни нашей в Горней»). Пожалуй, любовь к высоким колокольням – единственное, что выпадает из византийских пристрастий автора, явственно обнаруживая родство с итальянскими кампаниллами и московско-ярославскими звонницами. Дневник 1888 г. позволяет реконструировать историю позднейшей достройки горненской колокольни.

Архитектурным завершением горненского ансамбля призвана была стать сторожевая башня на вершине айн-каремского холма, – на том месте, откуда было видно Средиземное море. «13 марта 1886. Заключен контракт на постройку башни-стражницы на нашем месте в Горней за 80 наполеондоров. Для кого и для чего сия гибель денежная? Для потомства. Другого ответа нет. 31 марта. Дождавшись конца утрени, я оставил дом молитвы, и потащился на гору к месту, где будет возвышаться башня: Belvedere или Marvedere¹³⁹⁸. Раз 10 отдохнул, пока добрался до цистерны. Бусолем определили направление стен “стражницы”, прочитали, что нужно, благословили, и поздравили друг друга с начатием дела». Как всегда, не обошлось и без «международного» курьеза: 21 сентября 1886 г. прибыл французский консул «обревизовать нашу башню и все постройки тамошние». Оказывается, ему донесли, что русские строят военную крепость.

Высшим достижением в строительных программах Антонина стал Вознесенский собор на Елеоне, в стенах которого он найдет свое упокоение. Началось с археологических находок: в 1871–1873 гг. на приобретенном им участке были найдены мозаики и фундаменты древней базилики. «18 января <1873>. Продолжая рыть к северу от золотой мозаики, напал на базу стоявшей когда-то тут колонны. Похожа на базы вифлеемских колонн. Значит, несомненно напали на древнюю церковь. 24 января. Приятно убедиться, что это была греческая и след<овательно> несомненно православная церковь».

По древнему обычаю, «престол в престол», Антонин приступает к строительству храма на древней византийской основе. «16 января 1880. Церковь наша сияет. Мастер доканчивает северную сторону. Перестала казаться высокою – от широты что ли. А между тем 21 ряд камней высится. 19 мая. Избрание, означение и благословение места для буржа (по секрету: колокольни) на самой высшей точке Святой горы, на площади в 49 метров, по 7 метров длины в каждой из четырех сторон, и с 3-мя метрами внутри пустого пространства. Да поможет Бог выстроить русского “Ивана Великого” в Иерусалиме, с верхушки которого можно было бы видеть великое море! 4 июня 1880. Разные соображения о будущем куполе. Масса недоразумений. Посольство за мастером Антонием. Приведение разногласия к одному знаменателю. Приглашение обоих мастеров к совокупным работам и предположенное начало их чрез 2 недели».

К 1883 г. храм был построен. «6 июня 1883. Поездка на Елеон. Упоение видом моей прекрасненькой церкви. Выходит загляденный купол. 16 июня. Путешествие на Елеон. Осмотр и ощуп великолепного купола русского Вознесенья. 2 июля. К 11 часам на Вознесенье нашем развился белый флаг, означающий завершение купола. Слава Богу! 5 июля. Загляденье – мое вознесенье! 19 августа. Посидели на будущей колокольне и мысленно полюбовались Яффой оттуда. Поглазели и на образчики карнизов нашей Св. Софии».

Последний из антониновских храмов – церковь Апостола Петра и праведной Тавифы в Яффе. Приснившаяся во сне еще летом 1866 г., обсуждавшаяся в 1870-х и начале 1880-х гг., церковь обретает зримые очертания в чертежах, планах и собираемых пожертвованиях в 1885–1888 гг. «24 мая 1888 г. Черчение плана и вида будущей церкви святого Апостола в Яффе, воскресившего усопшую Тавифу. Занятие это длилось до 2 часа и больше. 25 июня. Выбор с мастером Антонием места на большом холме под храм Апостола Петра и означение всех линий будущего здания. Места оказалось весьма достаточно для церкви по 20 м. в квадрате, опричь алтаря и колокольни. 17 сентября. Церкви кладется основание со вчерашнего дня. Работа кипит». Торжественная закладка храма, как точно указано в дневнике, состоялась 6 октября 1888 г. с участием великих князей Сергия и Павла Александровичей и великой княгини Елизаветы Федоровны.

В ряде случаев дневник содержит сведения о размерах воздвигаемых сооружений. «9 августа 1888. Постановка примерного скелета будущей пирамиды колоколенной <в Горней>. Каменной кладки оказывается 16 м. Вся высота здания оказывается, или окажется 21 метр, а с крестом 22 метра. Что ж, и довольно для сельской церкви. 5 ноября 1888. Мера высоты нашей башни Елеонской – 62 метра и 6/11 со всем с крестом».

В целом антониновский проект в Палестине исчислялся тысячами рублей. Отсутствие, в отличие от официальных проектов, точной отчетности по постройкам повышает ценность скупых указаний дневника. «17 января 1880. Вычисления на случай. Оказывается, что все места, купленные мною на Елеоне, в Силоаме, в Горней, у Дуба, в Яффе и Иерихоне, обошлись в 5300 с чем-то наполеондоров, или, средним курсом, в 615 т. пиастров. Затем постройки у Дуба стоили 185 т., в Иерихоне – 125 т., на Елеоне – вероятно, 90 т., в Яффе – 60 т., что все вместе составит 460 т. Соединяя же цифру покупок с цифрою построек, получаем 1 075 0 00 пиастров! Вот как наши-то руками-то машут! А постройка стен, поправка цистерн, обработка земли, и пр. и пр. – чего все это стоило? Час пополуночи. Ветер и холод».

Только дневниковые записи позволяют заглянуть в святая святых религиозно-архитектурных замыслов Антонина, увидеть рождение Русской Палестины как особого сакрального пространства. Работа по осмыслению богословского и литургического значения святого места осуществлялась по мере строительства храма или подворья. Так например, в Горнем Антонин мечтал устроить такой забытый в русской синодальной Церкви вид монашеского устроения как скитское жительство. «В этом “жребии Божией Матери” в близкой будущности устроится обширный приют именитых русских отшельниц, желающих в полной и невозмутимой тишине духа окончить дни своей более или менее тревожной жизни, которому образцом послужит устав древнего скитского жительства, без игумений, без казначей, без благочинных и тому подобных формальностей, и в основу которого положены будут тайноводственные слова вдохновенной песни Богородицы»¹³⁹⁹.

Более того, он хотел напомнить тоже часто забываемое и присутствующее лишь в церковных росписях на тему Акафиста представление о Божией Матери как Главе и Покровительнице женского монашества – подобно тому, как Спаситель почитается Главой и Настоятелем монашества мужского¹⁴⁰⁰. И храм монастыря должен быть посвящен празднику, специально учреждаемому в память евангельского события – Целования Божией Матери и праведной Елизаветы в Горнем Граде Иудове. Создается новая историко-литургическая реальность. «4 декабря 1881. Идеи возможного устройства Богородичного скита с Игуменией не от мира сего. 11 декабря. Наречение Святейшей ИГУМЕНVI Горней. Отыскивание в секретной <комнате> кивота для Нее. 12 декабря. Г-жа Соболева с благословением строить на ее счет кафедру ИГУМЕНСКУЮ в Горней церкви».

Дневник описывает последовательно и события малого и полного освящений. «29 марта 1883. Приготовления всякого рода к предстоящему небывалому празднику. 30 марта. Целование Мариино. Встали до солнца. Молитвы. В 6 ч. Звон и шествие ко “храму”. Часы. Облачение 5 иереев, 4-х диаконов и владыки. Вложение в престольную доску мощей св. великомуч. Георгия, и миропомазание престола, а вместе с ним и полное освящение церкви».

Аналогичную историю, как внешнюю, так и внутреннюю, сокровенную, можно восстановить по дневниковым записям для всех антониновских храмов и подворий. В своих церковно-строительных проектах Антонин предстает подлинным мастером сакральных пространств, создавшим русский Панафинеон в столице Эллады¹⁴⁰¹, предначертавшим идею храма Несения Креста над Порогом Судных Врат в Иерусалиме, вознесшим храм Вознесения и Русскую Свечу на вершине Елеона, положившим начало православному богослужению у Дуба Мамврийского в Хевроне, устроившим «приют Закхея» в Иерихоне, «дом праведной Тавифы» – в Яффе, православный «Горний Град Иудов» – в Айн-Кареме.

Уникальны и порой весьма подробны рассказы о паломничестве в Святую Землю известных церковных и государственных деятелей – в том числе представителей Царствующего Дома. На Востоке, по условиям местного менталитета, паломничества членов правящих династий к святым местам были одной из наиболее эффективных форм дипломатии. Реальное русское присутствие в Святой Земле и на Ближнем Востоке начинается с первого из августейших паломничеств (1859) и на протяжении всего своего развития (до 1914) неразрывно с ними связано.

В октябре 1872 г. Антонин впервые встречал в Палестине гостя такого ранга как великий князь Николай Николаевич Старший. К его собственному удивлению, отношения с самого начала сложились самые дружественные. «22 октября. Возвратясь в лагерь, мы нашли там Патриарха. Вскоре я занял место переводчика между ним и великим князем. Бесшабашная простота обращения последнего с первым перешла и на меня. Такая же простота обращения Патриарха со мною и моя с Патриархом пришлась, видимо, по сердцу его высочеству. Слушая мой бесприкрасный перевод речей патриарших, он хохотал, весело смотря мне прямо в глаза, и даже раз трепнул меня по плечу в избытке русапетизма. Экий великолепный человечище!».

Наибольшее впечатление произвел Антонин на великого князя при посещении русского участка на Елеоне. «Церковь была тут? – спрашивает он. – Нет, церковь была на другом месте. Там много отыскивается золотой мозаики, что неоспоримо говорит о бывшей церкви. – Купить его поскорее, – тихонько замечает собеседник. – Уже куплено давно, – отвечаю я. – О! да вы...».

Мы не останавливаемся на хорошо известных и описанных на основании дневника Антонина великокняжеских паломничествах 1881 и 1888 гг. О первом читатель прочтет в публикуемом дневнике, фрагмент дневника о втором опубликован¹⁴⁰². Вовсе неизвестен визит в Святую Землю в январе 1889 г. великого князя Александра Михайловича. Сам он ни словом не обмолвился в своих «Воспоминаниях»¹⁴⁰³ о посещении Иерусалима. Незаменимым источником и тут оказывается дневник архимандрита Антонина. Подчеркивая «приятное впечатление и от сей Высокой Личности»¹⁴⁰⁴, Антонин не без удовольствия рассказывает о многочисленных знаках внимания, которые ему оказывал великий князь. Особое впечатление произвела на архимандрита щедрость Александра Михайловича, «ни кем неожиданная»: «Патриарху готовит бахшиш в 2000 франков. Бетджальским нашим подарил 200 франков. Столько же дано в Омаровой мечети. Прелестно. Теперь, конечно, оделяет монастыри Иорданские»¹⁴⁰⁵. На следующий день Антонину было передано «четыре свертка (очевидно, 4000 франков. – Н. Л, Р, Б.) от имени великого князя»¹⁴⁰⁶. «Великое умиление, и спешное изготовление скудных приношений в ответ на свертки, – отмечает он в дневнике. – На заявление моей всесердечной признательности щедрому даятелю, мне только отвечено было, чтобы не разглашать о случае. Совершенно по-евангельски»¹⁴⁰⁷.

Достаточно подробно рассказано в дневнике о паломничестве святителя Николая (Касаткина). «22 дек<абря 1870>. За чаем получил письмо от г. Марабути с вестью, что прибудет в сей же день сюда о. арх<имандрит> Николай (Касаткин), начальник Японской Миссии. Уготовление ему комнаты. Ожидание гостей. Выход на ограду к цистерне и собору. Встреча миссионеров. Их оказалось двое. Кроме начальника, еще священник о. Григорий из казанских студентов. Оба очень молодые люди. Добро пожаловать! 25 д<екабря>. Рождество Христово. Беседы за чаем долгие и поучительные. Славный человек! Помоги ему Господь повести славно трудное дело! 29 дек<абря>. Наши совершали уже проскомидию на Св<ятом> Гробе. Служил о. Николай со всею нашею Миссиею. В утешение его пели и “Христос воскресе”. Часа в 4 возвратились домой, а в 9 часов гость уже летел с Османом к Дубу. 31 д<екабря>. Неутомимый гость отправился в Горнюю. День прошел в суете. Всенощную украсил собой о. Николай. Вечером долгие беседы с ним».

О. Николай, как известно, тоже вел дневник. 1 января 1872 г. он вспоминал: «Прошлый новый год встречал я в Иерусалиме у о. Антонина. На что было лучше предзнаменований? Святейшее место. Толпою рвущиеся в душу святые мысли, впечатления, воспоминания, картины, неизъяснимо сладкие чувства – радушие прекрасного кружка русских: последний привет удалявшейся из глаз милой Родины»¹⁴⁰⁸.

Основные паломнические маршруты по Иерусалиму можно наглядно представить по записям, относящимся ко времени пребывания в Святой Земле брата о. Антонина протоиерея Платона Капустина: «19 июля 1873. Встали в 6 часов и немедленно отправились в город. Нашли храм Воскресения запертым. Подождали, пока отворили его. Поклонились Св. Гробу и другим св. местам. Угощение под Голгофой... Шествие по Крестному пути. Ecce Homo. Претор. Овчая купель. Мечеть Эль-Сахр, куфическая в ней надпись. Подземелья ЭльАкса. Мечеть Святая Святых. Колыбель Христова. Подземелья Иродовы. Златыя Врата и златый бакшиш. За Гефсиманские ворота вдоль стены до Золотых ворот. ... Возвращение городом на Дамасские ворота, а оттуда домой».

Нередко паломники оказывались и щедрыми благодетелями Русской Духовной Миссии. Приведем в качестве примера запись от 15 января 1873 г.: «Получены из Яффы... (берат и орден, думает читающий сие потомок. Пусть не спешит с заключениями) давно ожидаемые самовары. Достойные соперники колоколов. Блажен тот момент, в который мы узрели здесь редкое сочетание поклонников-приятелей, купца и офицера, друг перед другом возревновавших о славе Построек наших. Иван Федорович прислал (чуть не привез) нам два больших колокола, Николай Федорович – два большущих самовара. Господь да утешит великодушных патриотов-христолюбцев за их доброе дело».

Дневник является источником для восстановления «трудов и дней», то есть биобиблиохроники, отца Антонина. О некоторых его трудах мы вообще узнаем только из дневника.

Так, известно, каким тщательным археографом был автор. В 1870 году он составил свой самый известный каталог – Синайского монастыря, с описанием 1348 греческих и славянских рукописных книг (о пребывании на Синае см. дневник за июль-сентябрь 1870 года)¹⁴⁰⁹. Между тем, нигде не упоминается об аналогичной и достаточно трудоемкой работе, проделанной им по составлению каталога библиотеки Лавры Саввы Освященного (неизвестен и сам каталог: А. А. Дмитриевский, работавший с саввинскими рукописями в 1887 году уже в Патриаршей библиотеке в Иерусалиме, о нем не знает). Тем важнее страницы дневника, связанные с работой неутомимого археографа в Мар-Сабе в июне-июле 1868 г.¹⁴¹⁰

Хронология работы над отдельными статьями может быть прослежена по дневниковым записям почти день в день. Интересно, что иногда статья писалась несколько дней, а переписывалась несколько недель¹⁴¹¹. Более того, публикуемый дневник показывает, что Антонин внимательно относился к библиографии своих работ, старался фиксировать появление или непоявление статей в печати («27 марта 1873. Levant-Times все еще без статьи Афонской. Что-нибудь случилось с нею фатальное»).

Не все работы Антонина известны сегодня исследователям. В течение 1881 г. о. Антонин опубликовал в «Церковном вестнике» четыре статьи. Между тем, как следует из дневника, в редакцию была отправлена также статья с рассказом о визите в Святую Землю австрийского эрцгерцога Рудольфа, подписанная псевдонимом «Камзолов» и не появившаяся в печати. В августе Антонин пишет и отправляет в Россию так называемый «тифлисский реферат» – о грузинских древностях Иерусалима, судьба которого неизвестна¹⁴¹². В сентябре-октябре долго пишет и переписывает неизвестную статью. И, наконец, в декабре пишется некий «демонологический» этюд под псевдонимом А. Лаханиди.

Есть и другие свидетельства. В 1879 г. Антонин упоминает о девяти своих статьях, известно – шесть: «3 апреля 1880. Выписка статей андреевых оригинальных и переводных за 1879 г. из “Церк<овного> Вест<ника>” Оказывается их всего 7. 8-я будет заявление в “Востоке”, 9-я пожранная и вы... “Новым Временем”».

Особенностью дневника архимандрита Антонина является его тесное переплетение и взаимосвязь с письмами и другими авторскими текстами. Можно для примера сравнить три рассказа о паломничестве в Святую Землю великих князей Сергия и Павла Александровичей и Константина Константиновича в мае 1881 г.

Дневник, как видим, существенно отличается от изложения тех же событий, предназначенных для печати или пересказанных в письмах. В письме содержится лишь краткий, конспективный рассказ, с необходимыми, лаконичными оценками; в статье, написанной от третьего лица, рассказ подробнее, со многими интересными деталями и требуемой законами жанра историко-патриотической риторикой; в дневнике интересна личностная оценка событий или лиц, неуместная или невозможная в печатных публикациях и полуофициальной переписке. Объединив все эти три источника воедино, получаем наиболее полную и объективную оценку события.

Дневник важен как исключительный человеческий документ, позволяющий реконструировать биографию, личность и характер и разносторонние интересы его автора, который был очень одаренным и любознательным человеком. Как уже упоминалось выше, Антонин был членом многих научных обществ в России и за рубежом (Афинского, Немецкого Восточного и Русского археологических обществ, Немецкого Палестинского общества; Одесского Общества истории и древностей, Московского общества любителей духовного просвещения, Уральского Общества любителей естествознания; почетным членом Императорского Православного Палестинского Общества и Киевского Церковно-археологического общества; почетным членом Киевской, Санкт-Петербургской и Московской Духовных академий), кавалером греческого Командорского креста ордена Спасителя «за ученость», обладателем Большой серебряной медали Русского Археологического общества.

В дневнике автор достаточно регулярно отмечает наиболее важные для него биографические даты: «26 марта 1888. 51 год моему клиричеству и проповедничеству. Помню теплое весеннее утро екатеринославское, зелень, цветочки, старый архиерейский дом, владыку Гавриила» (С. 61). Некоторые из них становятся поводом для генеалогических выкладок, как например 19 июня 1888 г., когда, вспоминая 25-летнюю годовщину последнего пребывания на Родине и съезд всей родни в отцовском доме в Батурине, Антонин перечисляет всех умерших с тех пор родственников. В последние годы жизни хронологические подсчеты подводят архимандрита, он начинает ошибаться даже в дате своего приезда в Святую Землю.

О некоторых важных событиях в жизни Антонина можно судить лишь по позднейшим случайным отражениям в тексте дневника. Так, оказывается, что в 1880 г. Антонин переболел «рожей» и совершенно облысел. Мы не узнали бы об этом, если бы не запись в дневнике от 2 июня 1880 г.

Еще важнее свидетельства духовной жизни автора, касающиеся религиозных видений и откровений. Приведем лишь один пример – явление Господа за литургией, при вкушении Святых Даров. Событие относится к первому году жизни в Палестине, периоду ознакомительных поездок по святым местам, храмам и монастырям. В Назарете, 17 июля 1866 г., «по звону ушел в церковь “Синагоги”, еще не освященную, и там выстоял утреню до самых катавасий. Вкушая Тело Господне, я узрел тем, известным мне, видением мгновенно промелькнувший облик лица мужского, лет в 30, со сдвинутыми вместе русыми бровями и сердитым взором. Лицо полное и красноватое и как бы рябоватое. Борода не более вершка, совершенно русая и кудрявая. Все лицо стояло мало что склоненное на правый бок. Ничего, кроме лица! Даже волос не заметил. Господи мой, Господи! Не Твой ли это истинный образ?»

Музыка, живопись, поэзия, археология, нумизматика, астрономия... Трудно охватить в одной статье все антониновские увлечения.

Не прошло мимо архимандрита общеевропейское увлечение нумизматикой. Начало было положено еще в Афинах и Константинополе, в Иерусалиме же монеты, наряду с другими антиками, стали занимать большую часть его времени и интереса. Более того, 28 июня 1870 г. Антонин был официально провозглашен «основателем при Крестном училище Нумизматического кабинета. Ай да мы!»

Страницы дневника полны записей о том, как формировалась нумизматическая коллекция и как свободными вечерами он разбирал накопившиеся монеты, читал надписи, чистил покрытые окислами экземпляры, называя такие занятия «заседаниями нумизматическими». «2 февраля 1870 г. Разбирал старые монеты до двух часов ночи. 2 ноября. Купил у Диаманти золотого Имп<ератора> Анастасия (30 fr.)». «7 декабря 1873 г. Афинские монеты до 2-х часов ночи». И на другой день: «Еще монеты Афинейския. Оказалось их больше 100 типов». «4 ноября 1888 г. Дремота, которую преодолел пересмотром древних монет». Нумизматика была и одной из постоянных тем иерусалимского общения, определяя высокий круг и уровень владельца коллекции.

Особенностью антониновского собирательства была щедрость, с которой он раздаривал свои сокровища. Даже по неполным сохранившимся сведениям масштабы его нумизматических вкладов в различные научные и учебные, церковные и светские учреждения, музеи и древлехранилища поражают. Больше всего пожертвований получила alma mater – Киевская Духовная Академия. Так, в Церковно-археологический музей Академии в 1874 г. доставлено «290 еврейских, сиро-греческих, греко-египетских, византийских и городов малоазийских и сирийских монет»¹⁴¹⁵. В следующем, 1875 г. в Одесское общество истории и древностей было подарено свыше 350 восточных монет, в том числе 15 серебряных¹⁴¹⁶, в 1878 г. в Русское археологическое общество – 60 серебряных монет Александра Великого¹⁴¹⁷. Огромную нумизматическую коллекцию Антонин пожертвовал Императорскому Православному Палестинскому Обществу¹⁴¹⁸.

Несмотря на этот ни с чем не сравнимый объем дарений, к моменту смерти Антонина в его музее, по свидетельству академика Ф. И. Успенского, оставалось более 5 тыс. ценнейших монет¹⁴¹⁹. Судьба их неизвестна.

Одним из первых оценил Антонин значение фотографии – «благословенного открытия счастливого времени нашего» – и доказывал необходимость снимать священные предметы с целью сохранения их для потомков.

Фотолаборатория с самого начала жизни Антонина в Иерусалиме относится к важнейшей стороне его обустройства на новом месте. «27 мая 1866 г. Мы устроили фотографическую лабораторию в сторожке Мансуровой, и работали до полудня. Сделали 5 видов, из которых 3 годящиеся». В дневнике прослеживается работа привлекавшихся Антонином фотографов РДМ: сначала монаха Иосифа (по совместительству пономаря), затем монаха Тимона. Нередки пометы в дневнике о съемках, проявке, печати фотографий, оформлении альбомов. Один из альбомов о. Антонина, собственноручно выполненный им для августейших особ, прибывших в 1888 г. на освящение церкви Марии Магдалины, и сохранившийся в отделе эстампов РНБ в Петербурге, был издан¹⁴²⁰. В дневнике под 3 октября 1888 г. читаем: «В 9 ½ отнесение Их Высочествам пяти альбомов с хронологическими снимками светописными Гефсиманской церкви в разных фазах ее бытия для пяти высоких ктиторов ее <миссии>»¹⁴²¹. В 1890 г. в ожидании визита в Иерусалим цесаревича Николая Александровича Антонин подготовил «изделие собственной фотографической лаборатории – Альбом. (в двух экземплярах) видов некоторых местностей палестинских, ставших отселе русским достоянием и свидетельствующих на все пребудущие времена о ее ненапрасном существовании в Св. Земле»¹⁴²².

За годы жизни в Палестине Антонин собрал большую коллекцию фотографий – сделанных им самим, снятых приезжими фотографами, а также выписываемых по каталогам из-за границы. Часть этой коллекции (в том числе 68 авторских фотографий) была подарена Палестинскому Обществу¹⁴²³.

Не менее важной частью повседневной жизни начальника Миссии, нашедшей отражение в дневнике, было увлечение астрономией. Так, через год после приезда в Палестину Антонин решается на дорогую покупку, составляющую половину его годичного жалования, – телескопа французского мастера Секретана. 10 сентября 1866 г. Антонин пишет письмо консулу А. Н. Карцову, находившемуся тогда в Париже, с просьбой купить для него «столь давно желанный большой астрономический телескоп. В последний раз кутну в жизни, и брошу свою первую 1000 рублей». А дневник 1877 года открывается традиционным шутливым летосчислением, в котором наряду с 7385 годом от сотворения мира указывается уже «3-й год собственной обсерватории».

Астрономия стала из семейного увлечения Антонина, хорошо прослеживаемого в дневнике и письмах к родным, фактором светской жизни Иерусалима. Посмотреть на звезды к Антонину приходили именитые гости, иностранные дипломаты, заезжие ученые.

Большая роль в дневнике отведена снам. Кому-то, может быть, покажется излишним внимание, которое уделял автор дневника фиксации своих сновидений. Но не надо забывать, что для ровесников Антонина и старших его современников особое отношение к снам было скорее типично, чем экстраординарно, и являлось характерной чертой как светского романтического мирочувствования, так и монашеской и духовно-академической среды. Снам верили святители Филарет (Дроздов) и Феофан (Затворник), о пророческих снах Пушкина и Лермонтова написаны исследования. Что касается Антонина, стоит напомнить о влиянии, которое оказал на него старший друг и наставник по Киевской Духовной Академии, философ и психолог архимандрит Феофан (Авсенев), лекции которого о «ночной жизни» души, ее загадочных и магических явлениях, о сне и лунатизме не одному Антонину запомнились на всю жизнь.

Архимандрит Антонин даже выработал со временем собственную теорию «пифагорства». Образ Пифагора – философа, математика, политика, эзотерика был для Антонина символом высокого интеллектуального озарения, творчества научного и поэтического, а более всего созерцательномемуарной стихии, самого процесса воспоминания. По преданию, боги наградили Пифагора исключительным даром помнить все его предыдущие рождения. Антонин, постоянно погруженный в стихию памяти, помнит (то видит во сне, то вдруг уносится мыслью – над книгой, в дороге, за письменным столом) свои «прежние жизни»: батуринское детство, семинарскую и академическую юность, первую и единственную любовь 1843–44 гг., затем смену имени и образа в иночестве. Непроизвольный, с годами все более частый уход в воспоминания и связанные с ними размышления автор дневника и называл своим «пифагорством». Роднили его с древним математиком также и любовь к астрономии, цифровой и знаковой символике, загадывания о будущем, напряженное внимание к сновиденным, нередко сбывающимся интуициям.

Достаточно вспомнить такие, явно символического и пророческого значения сны как «венчание Антонина с Афиной» (в ночь на 21 июня 1881 года), или «огромную великолепную церковь», приснившуюся ему 9 ноября 1870 года после дня Ангела, проведенного у любимого Мамврийского Дуба (русская церковь в Хевроне будет построена только в 1913 году и освящена в 1925 году). О других вещих – и сбывшихся! – снах относительно будущих церквей в святых местах Палестины сказано выше.

Воспоминания пронизывают всю работу мысли Антонина, связывая незримыми нитями начало и конец его жизни и служения, родную Батурину с Иерусалимом, отца, сельского священника Иоанна, с праотцем Авраамом, троицкие березки с Дубом Мамврийским. Вот слова, вырвавшиеся из души в день Пятидесятницы 12 июня 1888 г.: «Праздник мой дорогопамятный, вседушевный и до плача умилительный, с которым чуткое чувство детское соединяло и в Батурине и в Далматове, и в Перми все, что есть прекрасного и счастливого на земле. Березка под окном и жизнь за гробом это ставилось блаженным неведением Hinseyn’a и Daseyn’a в какую-то неразрывную связь. Сидишь в открытом окне, обоняешь запах распускающихся почек березовых и сладко дремлешь умом, положив голову на подоконник, пока и перейдешь нечувствительно черту, отделяющую бытие жизни от бытия смерти... Душе благий и правый, умный, обладаяй! Это Ты – Живот и Животворяй – веял над выступающим в жизнь существом бренным своими воздыханиями неизглаголанными!»

Обладая ценностью информационно насыщенного исторического документа, дневник представляет собой вместе с тем интересное чтение с точки зрения языка и художественности изложения.

Прежде всего, живой и сочный язык дневника сохраняет местами почти фольклорную свежесть сельского уральского говора. Иногда Антонин сам считает нужным дать, через запятую или через дефис, толкование того или иного слова, например: «дождь – бусенец» или «сыропуст, еже есть “целовник”, т.е. прощеный день». Но в большинстве случаев автор не замечает стилистической окрашенности подобной лексики (помеченной в словаре В.И. Даля как «пермская», «вологодская» и др.) и использует ее вполне органично:

Сломиголовное палкание (от палкать, ‘скакать верхом’) восвояси

Шеметнуло (от шеметнуться, ‘метнуться, кинуться’) опять сбоку

Экой ведь денек вышел басенькой (‘красивый, хороший’)

Я вам дам такую тукманку по голове

Простины грустныя

Распростины

Проводины

Посыкательство (от посыкивать, ‘решиться, пробовать, намереваться’) на визит к доктору

Прикурнутие в своем logement

Снег валит по-сибирски. Земля побелела, а кое-где целые суметы ([г]ипербола) снега.

Ай да март! По пословице, взялся нам и нагенварить и нафевралить

Проснувшись, увидел настоящую русскую зиму. Земля вся сплошь покрыта была снегом, на деревьях висел густой куржак, как бают у нас в Сибири

Беспременно надо туда поехать на маслянке (на Масляной седмице)

Начал уже просто ербезить (‘егозить, елозить’) по полу ножкой стола

Упикано (от упикать, ‘просадить, размотать’) же до сей минуты на Св. Тавифу денег следующее количество

Ризница полодырая

Не менее частотной категорией антониновской лексики являются его неологизмы. По способу конструирования они имеют книжный, нарочитый характер, но войдя однажды в язык Антонина, теряют свою искусственность и становятся частью обыденного словоупотребления. Вот лишь несколько примеров:

Ветер сорвиголовный

Погода увыйная

Неженство лежаночное

Обед ушистый

Очегубная работа

Мне было тепло, а другим, пожалуй, и продрожно

Переписка изкожилезная

Телескопство

Трубоглядство

Из-ума-вонная

Дела отснавосставные

Во время нашего екатеринославствования (учебы в Екатеринославской духовной семинарии)

Купался, терраствовал (‘отдыхал на террасе’)

Прибытие из города азинерии (вм. кавалерии; от лат. asinus ‘осел’)

Дома подогревал самовар и гайствовал

Напрасное усилие синаитствовать (т. е. заняться статьей о Синае)

Самоварствуем

Нередко подобные новообразования становятся элементом развернутой остроты-метафоры:

Выехали из Заведений вшестером, три кавалера и три оселера (т.е. на ослах).

Открытие Бетджальского института худородных девиц

Спать было душно и блошно

М[ихаил] Ф[еофанов]ич, страждущий морально и карманально

Сюда же следует отнести саркастические обыгрывания имен и названий учреждений:

Худоносор

«С мышь Ляев» (Д. Д. Смышляев)

Чета мазарагная (Х. В. и Е. А. Мазараки)

Приготовление письма к Тропеофорову (К.П. Победоносцеву) о наших делах тутошних Достохвальное Общество пройдошества и торговли (о Русском Обществе пароходства и торговли – РОПИТе)

Министерство несвоих дел (МИД)

Святейший Сонм (Св. Синод)

Бывают случаи, когда автор сознательно нанизывает целые цепочки однокоренных, далеко расходящихся по значению слов:

Насморк бедовый. Молитва бедная. Ветер бедственный

Беседа с женихом сестры милосердия. Сестра милая, но сердитая. Погода прямо немилосердная. Печка, сердцу милая

Здесь мы близко подходим к другому любимому филологическому приему Антонина – использованию эмоционально окрашенных калек и этимологий, действительных и ложных:

Провожатым было на сей раз «Благовещенье», т.е. меньший из братьев Якубовых (О Евангели Халеби)

Реляция м. Магдалины о поездке в Бетжалу, которой название, кажется, составлено из слов: беда и жало

Явление матери Магдалины Бетжальской, превратившей[ся] в мать Мегеру безжалостную

Более серьезного внимания заслуживает, хотя и поданная вполне шутливо, этимология слова «ерунда»:

«Не знаю, наше слово ерунда не вышло ли из греческого γέροντας, а подходило бы к такому геронде, как строчитель сих каракуль» (6-е июня 1888 г.).

Греческая антониновская этимология этого, явно книжного по происхождению, слова представляется, пожалуй, не менее достоверной, чем общепринятое сегодня толкование из латинского герундия.

Постоянно вводятся прозвища и эвфемизмы литературного или фольклорного происхождения:

Талейран Меттерниховиг (о консуле В.Ф. Кожевникове)

Письмо от Спартанского героя (об архимандрите Леониде Кавелине)

Письмо к Белокаменному брату (о протоиерее Платоне Капустине)

Слух о приближении к Иерусалиму Золотого Тельца. Взирание на него (о банкире М. Монтефиоре)

Свод над залою дома Премудрости (о строящемся доме Софии Апостолиди) Противостояние Иродиаде (о лечении лихорадки)

Выпили по чарке иродовки (о водке)

Страсть к игре в переименования распространяется на географические и топографические реалии. Антонин придумывает названия иерусалимским кварталам:

Жидополь (о строящемся еврейском квартале Мишкенот Шеананим)

Хождение с компанией на Сион, в Армянь-город (об Армянском квартале Старого города) При первом же чтении бросается в глаза обилие используемых в дневнике иноязычных, преимущественно греческих, слов и фраз. Когда заходит речь о сюжетах, связанных с монастырскими библиотеками, в записях Антонина буквально гимзят (его, пермское, словечко, значащее примерно ‘кишат’) такие, иногда даже необязательные грецизмы, как калогиры (‘честные старцы’), геронды (‘старцы новопостриженных иноков’), филлады (‘книжки, брошюры’), не говоря уже об известных и в самой Греции лишь книжникам-археографам аколуфиях (‘службах’), анфологиях (‘цветниках’), панигириках (‘торжественниках’) или кириакодромах (‘сборниках воскресных поучений’)¹⁴²⁴. Перефразируя самого Антонина, мы слышим в дневнике «поминутно менявшуюся речь русскую, греческую и арабскую, русскую на греческий лад, русскую на арабский лад и, наконец, какую-то смешанную из всех трех речей»¹⁴²⁵. По справедливости следовало бы добавить речь латинскую, немецкую и французскую, русскую на латинский лад, русскую на французский лад и т. п.

Любопытно, что некоторые из употребляемых Антонином греческих слов, фразеологизмов, поговорок не известны сегодня ни носителям языка, ни словарям. Похоже, в ряде случаев Антонин и на греческом материале не мог воздержаться от излюбленного своего словотворчества.

Современники, видимо, сознавали и ценили недюжинные филологические способности и пристрастия Антонина, проявлявшиеся не только в полушутливых контекстах дневника, но и в собственно научных публикациях. 9 июля 1870 г. Антонин получает письмо от своего предшественника на посту начальника РДМ, архимандрита Леонида (Кавелина), тогда уже «Новоиерусалимского», «зовущего меня на покой в Москву в сотрудники Капитону Ивановичу <Невоструеву>» – знаменитому соавтору «Описания славянских рукописей Синодального собрания».

В ряде случаев дневник позволяет проследить историю возникновения подписей и псевдонимов Антонина, в придумывании которых он был чрезвычайно изобретателен и остроумен: «Лаханиди», «О. Загородкин», «Камзолов», «О. Отшибихин», «Папандони» (и сокращенное «П-ни»), «Писака», «Чапкин», «Хаджи». «Когда я научусь быть космополитом бытия, – вопрошал Антонин в одной из записей, – и перестану хвататься за былинки жизненной дороги, чтобы как можно замедлить путь свой? О, Андрей, Андрей! Не выживешь тебя никак из Антонина». Этими «былинками» были для Антонина самообозначения, связанные с родиной – «А. и Б.» («Андрей из Батурины»), «Солодянский» – по речке Солодянке (то же в латинском написании Sol.), «Отшибихин» – по хутору Отшибиха рядом с Батуриным, или родными и близкими – «П. Алексей Введенский» и «Ал. Вв.» (по имени покойного друга юности).

Отдельного разговора заслуживают стихотворные эпиграфы, которыми о. Антонин почти постоянно снабжал начало года, сезона, месяца.

Подобно многим выходцам из духовной школы о. Антонин часто и охотно занимался, как он сам говорил, «виршеплетством». К тому же это была семейная традиция. Доморощенным стихотворством баловались и отец – священник Иоанн Капустин, и дядя – епископ Иона, и брат – протоиерей Платон.

Рифмоидное «плетение словес» сплошь и рядом вторгается в дневнике в тексты вполне прозаические:

«28 апреля 1866. Письма в Афины, прием хинины.

12 декабря 1868. Ужин травный и весьма исправный.

15 января 1871. Что еще осталось? Молиться Спасу, да ложиться спати».

Не сказать, что любовь архимандрита к поэзии была взаимной. И все же на общем фоне скучноватых графоманских стихов мелькнут порой вдохновенные, проникнутые искренним чувством и интонационно интересные строки, такие как молитва, открывающая дневник 1866 года:

Пощади от смерти души наши

В год сей, Боже преблагий.

И страданий горькой чаши

Нас избави, вся Могий!

Или такой «афоризм житейской мудрости»:

Где вещь совсем проста,

Не будь в раздумье долгом.

Подъехать под плута

Считай священным долгом.

Нередко в поэтической форме зашифрованы узнаваемые штрихи из истории Русской Духовной Миссии, ее взаимоотношений с константинопольским посольством, иерусалимским консульством, петербургской Палестинской Комиссией:

Что в ней видится тебе, Андрей Иваныч?

Новый консул, новый орден, новый штат.

Старый Эппингер и старый Феофаныч¹⁴²⁶...

Все-то здешнее! – А видится ль Царь-град?

Достается в стихах и «Всесвятейшему» Патриарху Иерусалимскому Никодиму, и первоприсутствующему митрополиту Петербургскому Исидору (да заодно и всему Св. Синоду), и министрам, и самому царю:

«Иль я, иль Антонин», –

Глаголет Всесвятейший,

Меня на свой аршин

Примерив всепустейший.

А наш-то как рыдал,

Хлыща узрев, Исидор

(Что душу б всю отдал

За стерлинг иль луидор)!

Синод, министры, царь

В восторге от – чужого.

А свой? «Пустая тварь!» –

Услышишь от любого.

Нам рабство по душе.

Наш идеал – монголы.

Тогда мы в барыше,

Когда совсем мы голы.

11 сентября 1866 г., в годовщину своего прибытия в Иерусалим, Антонин записал в дневнике: «Не думал, не гадал я прожить столько времени во Св<ятом> Граде. А кто знает, сколько еще придется прожить? Последние городские слухи оставляют меня здесь навсегда». Слухи напророчили верно.

Годы шли, а Антонин за неустанными разнообразными трудами их почти не чувствовал. «11 августа 1888. Молитва и конец 71 году жизни. Как ни странно сказать, а по истиннейшей правде надо признаться, что я в течение его ни на одну минуту не осознал себя 70-летним стариком. Даже в последние дни истекшего года до такой яркости проглянул из меня пермский Андрей 30-х годов, что становится стыдно и страшно за самого себя. Чего же ждать впереди...»

Впереди оставалось еще пять насыщенных лет жизни: закладка, строительство и освящение последнего храма – Петра и Тавифы в Яффе, освящение Сергиевского подворья и Русского дома (будущего Александровского подворья) в Иерусалиме, расставание с первым своим палестинским детищем – Бет-Джальской школой, подаренной Палестинскому Обществу. Наконец, пришедшее признание заслуг и уважение к результатам трудов вылилось в широкое празднование в России и Палестине юбилеев – 25-летия служения в Святой Земле (1890) и 50-летия духовной службы (1893).

Но, может быть, важнее всех юбилеев и признаний был итог духовный, который открыл ему Господь.

Он умер в канун Благовещения, 24 марта 1894 г. А пятью годами ранее, 15 августа 1888 г., записал в дневнике: «Почему-то вместо Успения мне грезилось сегодня Благовещение. <...> В 7 часов служба Божия с киевским умилительным пением. О, мое бедное прошедшее! Есть, к чему пригорнуться сердцем, переводя в памяти дни оны. А эти, настоящие, живые цветы с своим ароматом детства, эти жизненные анахронизмы, их какая будет переводить в себе память? Счастлив тот, кому успение веет благовещением».