Глава IV. Дневник студента Киевской Духовной академии Авксентия Стадницкого

[1884 год]

Понедельник. 15-е октября 1884 года.

Сегодня я возобновляю ведение прерванного дневника. Когда-то я вел дневник, как вел – это другой вопрос, и прервал ведение более трех лет назад, как раз когда я поступил в Академию, когда совершился некий «оборот» в моей жизни. В это-то время, собственно, и следовало бы вести дневник, так как время пребывания в высшем учебном заведении принадлежит к тому времени жизни, когда юноша относится вполне сознательно к самому себе, когда он формируется, вырабатывает в себе те или иные убеждения. В интересах самонаблюдения, самопознания весьма полезно было бы вести дневник, где ты приучался бы анализировать себя, откуда ты мог бы потом видеть постепенное развитие твоих воззрений, отмечая условия, способствующие или препятствующие твоему развитию... Да, все это следовало бы... Но, как поступил в Академию, как был схвачен новыми условиями жизни, так и забыл про дневник, а если и вспоминал иногда о ведении дневника и о тех зароках, которые обыкновенно давались мною прежде при большом перерыве в ведении дневника, то скоро же и забывал. Между тем настоящий период студенческой жизни составляет, можно сказать, самый главный период жизни, потому что здесь уже юноша намечает себе тот путь, по которому он будет идти. Вот почему я теперь, так сказать, на закате своей ученической деятельности начинаю или, лучше сказать, продолжаю ведение прерванного дневника. А прошедшие три года моего студенчества будут изложены, как думаю, в особом общем очерке.

Итак, в добрый час! Начинаю с понедельника; хотя говорят, что понедельник тяжелый день и дело, начатое в этот день, не пойдет на лад; но это предрассудок, и я постараюсь доказать это; не даю, впрочем, зароку, – опыт прошлого научил меня, что это ничего не помогает.

Сегодня я был у двух митрополитов – у Платона и у преосвященного митрополита Михаила Сербского⁵⁸³, – у первого с поручением, а у второго с визитом. Поручение к преосвященному Платону было от игумена афонского Ильинского скита о. Товии, который знаком с ним и, воспользовавшись моим вторичным посещением Афона⁵⁸⁴, вручил мне для передачи преосвященному Платону топазовые четки с письмом, которое, замечу, сочинено нами же (еще моим товарищем В. Лотоцким, тоже путешествовавшим со мною в этом году на Афон). В одиннадцать часов мы были уже в приемной у митрополита. При этом не могу не обратить внимания на грубость этих лакеев, или келейников, затрудняющих доступ к Владыке. Покамест доложили о нас, то пришлось подождать около четверти часа, требуя при этом настойчиво, чтобы доложили о нас. Хотя, по правде говоря, нам не слишком хотелось лично исполнить данное поручение, но что ж, – нужно же было отбыть эту повинность. Ждали мы в приемной около получаса. Все это время мы были заняты рассмотрением комнат митрополичьих. И действительно, есть на что посмотреть, есть чему дивиться! Подобного великолепия и богатства в украшении комнат мне не приходилось видеть. Мы все то и дело говорили: «Вот что значит быть митрополитом!»

Созерцали также здесь прекрасные древние картины из библейской истории – должно быть, каких-нибудь знаменитых художников, пуская при этом невинные иронии⁵⁸⁵. Рассматривали также изображения во весь рост бывших митрополитов, царей, цариц; причем обратила на себя внимание слишком уж большою декольтировкою, пожалуй даже неуместною в митрополичьих покоях, Императрица Екатерина и еще, кажется, Елизавета Петровна.

Наконец послышались вдали чьи-то тихие шаги, дверь отворилась, и мы увидели седовласого старца – уже дряхлого – митрополита Платона. «Господь сподобил нас в эту вакацию совершить путешествие на Афон, – так начал кто-то из нас, – и один из ваших знакомых игуменов прислал вам письмо и подарок...» Расспрашивал он нас об афонской жизни, о греках, в согласии ли живут с русскими. Мы говорили ему о довольно сильном антагонизме, замечаемом между русскими и грека ми, – что греки притесняют русских, и в особенности страдает от греческого монастыря Пантократора находящийся в зависимости от него малороссийский скит святого пророка Илии⁵⁸⁶. Игумен его, о. Товия, приславший это письмо и подарок, предвидя опасность от греков, грозивших ему тюрьмою в случае выигрыша ими судебного процесса, вместе с нами приехал в Константинополь, отдавшись под покровительство русского посланника до решения второго суда; в случае несчастного для них исхода этого дела о. Товия уже не вернется на Афон, а думает уехать в Россию в Харьковскую губернию в Ахтырский монастырь, где он до переселения своего на Афонскую гору был иеромонахом. О дозволении возвратиться ему в Россию в случае несчастного исхода он и просит преосвященного Платона, чтобы он, будучи в Синоде⁵⁸⁷, исхлопотал для него это право.

После этого Преосвященный, по своему обыкновению, сказал нам несколько поучительных слов, которые, надо сказать, мы уже слышали несколько раз при посещениях им Академии, – он уже заметно повторился: «Учитесь, господа! Вы слыхали, что случилось со студентами нашего университета. Все это оттого, что своим делом не занимаются. А я вам скажу, что ты будь студент хоть расстудент, а своим делом занимайся и не суйся туда, куда не следует. А я вам еще повторю мою любимую пословицу, которую вы, быть может, уже и слышали от меня: от худого никогда не выйдет хороших последствий». Затем сказал нам передать ректору, чтобы он в три часа приехал к нему в его Софийский дом⁵⁸⁸ по делу уволенного товарища Селецкого. Дело в том, что Селецкий заподозрен почему-то нашим начальством в неблагонадежности. Ему в конце года предложили уволиться, а сочинение, прекрасно написанное, «провалили» за неуважение к авторитетам, так как он в нем беспощадно, но основательно раскритиковал нашего профессора И.И. Малышевского⁵⁸⁹. Селецкий и пожаловался митрополиту и просил его ходатайства о принятии его хотя в другую академию. Митрополит сказал ему изложить весь ход дела на бумаге, что Селецкий и сделал. Митрополит отдал это объяснение ректору, а ректор сейчас созвал Совет⁵⁹⁰, не зная, должно быть, что делать, – вообще предал дело гласности, чего митрополит вовсе не имел в виду, как это видно из его слов, сказанных нам по этому поводу. «Я, – говорил митрополит, – отдал объяснение Селецкого вашему ректору, чтобы он посмотрел, нет ли здесь чего преувеличенного; а если есть, то сделал бы замечания на полях; а я тогда, будучи в Синоде, хлопотал бы, если возможно было бы, о принятии его в другую академию. А ректор созывает свой Совет, предает дело публичности – чего я вовсе не хочу». Вот об этом-то он и имел говорить с ректором. Вышедши от одного митрополита, мы зашли к другому митрополиту – Михаилу Сербскому, который живет здесь на покое. С ним я познакомился в прошлом году во время первого путешествия по Афону. (Об этой встрече я написал в «Церковно-общественный вестник»⁵⁹¹). Теперь мы пошли оба под предлогом передать почтения от афонитов. Он узнал меня и принял нас весьма ласково и приветливо. В этой беседе мы и не заметили, как пролетело около часа. Говорили мы преимущественно об афонской жизни, об афонских монахах, о распре ильинцев с пантократорцами, о Константинополе и его достопримечательностях... При прощании он пригласил нас еще как-нибудь зайти к нему. Отсюда пошли мы к о. Евкарпию, где нас уже ожидал товарищ «старый». Отец Евкарпий – уже старик, лет за шестьдесят, он из архитекторов и даже в монашестве долгое время был лаврским архитектором. Он очень любит студентов и называет себя «другом студентов». У него прекрасно можно и поесть, и выпить. Действительно, как мы пришли, то уже все было готово: и рыжики, и селедка, и балык, и масло, и борщ, и суп, и гречневая каша, и пирожки... все это сопровождаемо было приличным возлиянием. Жаль, нужно было исполнить митрополитанское поручение. Выпал жребий мне идти, а они остались. Приехал я в половине второго и иду прямо к ректору. У него заседание – очень может быть, что насчет Селецкого. Считая неудобным тревожить его, я сказал его келейнику, чтобы он сказал об этом ректору, а сам ушел. Наделал же я, как оказалось, хлопот ректору, который послал за мною погоню для розысков, недоумевая, зачем я был у митрополита, зачем его зовет... А у страха – глаза велики...

Прохаживаясь по Александровской улице в часов шесть вечера, я увидал оставшихся моих товарищей, едущих навеселе на извозчике...

Среда. 17-е октября. Двенадцать часов ночи. Только что вернулся из театра и нахожусь под впечатлением от оперы «Фауст»⁵⁹². Может ли быть что восхитительнее этой оперы! Правда, не все артисты оказались достойными играть ее, но в общем получилось прекрасное впечатление. Роль Маргариты играла г-жа Зарудная и сыграла, можно сказать, безукоризненно; но только своею фигурою она вовсе не походила на стройную, молоденькую Маргариту, а скорее на какую-нибудь толстеющую купчиху. Фауста играл Ряднов и провел свою роль отлично. Этот певец, обладая весьма симпатичным, но не объемистым голосом, весьма искусственно поет. Г. Левицкий, выступивший первый раз в роли Мефистофеля, не совсем справился со своею ролью, а потому и не произвел должного впечатления, какое, например, он произвел на меня в «Русалке»⁵⁹³ в роли мельника. Гримировка его здесь была вовсе не чертовская, он даже был довольно симпатичен для [роли] черта. Знаменитое «На земле весь род людской...»⁵⁹⁴ прошло довольно бесцветно. Так и видно, что он еще новичок в этой роли; дальше, надо полагать, он будет прекрасным Мефистофелем, в особенности принимая во внимание его прекрасную игру. Валентина играл г. Тартаков и весьма прочувствованно провел свою роль, за что был награжден рукоплесканиями. В общем, я получил полное эстетическое удовлетворение. Идя с театра домой и находясь под таким прекрасным впечатлением, я вспомнил, не далее как вчера, разговор об опере, веденный мною с одним субъектом, кончившим (а может быть, и прогнанным) реальную гимназию⁵⁹⁵. Он отвергал всякое значение оперы, так как все, в ней происходящее, неестественно, а потому опера не производит никакого впечатления. Я сказал, что это зависит от индивидуальности.

– Но, во всяком случае, не думаю, – сказал я, – чтобы на вас, например, опера «Русалка» или «Жизнь за Царя» не произвела никакого впечатления.

– Я, – говорит он, – был раз на «Жизни за Царя» и больше никогда не пойду: это... черт знает что такое...

После этого я не стал с ним говорить, усомнившись в его здравомыслии, тем более что я, при своей пылкости, мог бы наговорить ему дерзостей, что было бы весьма некстати, так как я с ним только что тогда познакомился, и притом в семействе его же родных, у которых я и квартирую.

Четверг. 18-е октября. Сегодня мы втроем (еще В. Лотоцкий и И. Семейкин) составляли лекцию по каноническому праву. Сборный пункт был в моей квартире, как средоточной. Беда с составлением этих лекций! Профессора почему-то считают необходимым не литографировать своих лекций, а между тем литография лекций при новом уставе⁵⁹⁶, который, между прочим, узаконил colloquium’ы⁵⁹⁷, которыми узнается степень внимания студента в классе, и репетиции, которыми определяется степень занятости⁵⁹⁸, является положительною необходимостью. Отсутствие литографированных лекций и нежелание вводить их составляет одну из больных сторон учебного дела в Академии… Поэтому-то сами студенты составляют лекции, записывая за профессором. Хорошо еще, если профессор медленно говорит, то можно кое-что записать, а если как трещотка, то ничего не выйдет. Обыкновенно записуют⁵⁹⁹ по три человека за раз, а потом сличают записанное и лекцию составляют. Так теперь и у меня было сличение записанного. Наилучшая запись оказалась у меня, так как я очень скоро пишу. Сначала писание лекции шло очень успешно, но в половине лекции я сделал маленькую поспешность предложением ранее заготовленного подкрепления в виде водки⁶⁰⁰ и незаменимой в данном случае селедки. Ввиду этого вторая половина лекции составлялась очень весело и, быть может, не так старательно.

Во всяком случае, лекция вышла удачною, по суждению других товарищей. Проведя еще несколько времени после составления лекции очень весело, мы пошли к общеизвестному Мельникову. Здесь застал и еще нескольких товарищей, и провели прекрасно с часок времени.

Пятница. 19-е октября. Был в оперном театре, где играли в первый раз поставленную оперу «Евгений Онегин» Чайковского⁶⁰¹. Долго киев ляне ждали постановки этой оперы, так как она представляет нечто новое. Она, во-первых, может быть названа «фрачною оперою», так как мужчины одеты не в средневековые рыцарские доспехи, а во фраки. Во-вторых, сюжет большинства опер взят из полуфантастического мира, а сюжет этой оперы из известного романа Пушкина «Евгений Онегин», где рисуется современное общество. Чайковский пошел против рутины и первый из русских показал пример приложения музыки к произведениям замечательных писателей. Мнения об этой опере могут быть сведены к двум противоположениям: одни хвалят, а другие (большинство) хулят. Последние предъявляют какие-то особенные требования к Чайковскому. Смешно, мол, видеть Пушкина на сцене... Смешно, когда, положим, Ленский представляет Онегина Татьяне и при этом поет: «Позвольте вам представить моего друга Онегина...» Не понимаю, что тут смешного: видеть Пушкина на сцене или слышать это представление? Дай Бог, чтобы произведения наших знаменитых писателей являлись во всех формах. С другой стороны – подобные представления встречаются не только в этой опере, но и в других... Не принадлежа к разряду безусловно хвалящих эту оперу, ни тем паче безусловных хулителей ее, я скажу следующее.

Бесспорно, Чайковский за такой, можно сказать, гражданский подвиг заслуживает всякого уважения, и потомство, я полагаю, оценит его больше, чем теперь ценят.

Опера эта во многих местах страдает монотонностью, оно и понятно, так как в «Евгении Онегине» есть монологи; и если эти монологи уместны, положим, в драме, то в опере нельзя им найти такого места, потому что опера требует действия, она должна влиять на сердце и возбуждать те или иные впечатления. Это нельзя сказать об «Евгении Онегине», так что во многих местах положительно зеваешь. Зато отдельные места этой оперы положительно безукоризненны. Самою лучшею ариею является ария Ленского пред дуэлью с Онегиным. Это нечто такое, от чего мурашки по телу пробегают. Прекрасно также пение Татьяны, когда она одна остается в спальне и, терзаемая любовью к Онегину, пишет ему письмо. Частая перемена ритма и темпа сообщает этой сцене разнообразие, которое очень красиво при оригинальной партии оркестра во время самого процесса писания. Синкопированный ритм⁶⁰² подходит тут как нельзя более кстати, и самая мелодия, которую начинает сперва гобой, а затем чередуются флейта с кларнетом, чрезвычайно интересна. В третьем действии, где изображается бал у Лариных, обращают внимание вальс и мазурка. Вальс прекрасный, но оркестрован чересчур симфонично для вальса. Мазурка не такая эффектная и зажигательная, как, например, у бессмертного Глинки. Она не имеет той бойкости, энергии и веселости, какие должны быть свойственны этому танцу, в особенности если вспомнить превосходное изображение ее у Пушкина.

...Бывало.

Когда гремел мазурки гром,

В огромной зале все дрожало.

Паркет трещал под каблуком,

Тряслися, дребезжали рамы...⁶⁰³

Между тем у г. Чайковского мазурка вышла грустной: минору отведено преобладающее значение над мажором, и потому она довольно грустна. И здесь г. Чайковский остался верен своему лирическому настроению; отличительные качества его творчества – тихая мечтательность, элегичность и меланхоличность. Вообще, чтобы искать музыкальные достоинства в опере «Евгений Онегин», надо рассматривать ее не как целое, а по отдельным номерам. Эти места – плод истинного вдохновения и доставляют полное эстетическое наслаждение. Остальное представляет большею частью техническую работу, где вдохновение отходит на задний план и может служить прекрасным примером приложения музыкальной теории к практике письма, но не доставляет эстетического наслаждения. Гармонические и контрапунктические комбинации⁶⁰⁴ представляют здесь большой интерес для музыканта и достойны внимания и изучения, но с художественной стороны все это – утомительные длинноты. Вообще, инструментовка – сильная сторона у г. Чайковского, и в этом отношении он не много имеет соперников. Он умеет извлекать из оркестра всевозможные красоты, его оркестр звучит блестяще – роскошно и виртуозно. Произведения г. Чайковского в фортепианном переложении положительно потеряли бы цену, так как он преимущественно симфонист и задумывает их оркестром: поэтому они и могут быть куплены только в оркестровом исполнении.

В настоящем представлении оркестр добросовестно исполнил свое нелегкое дело, местами только довольно громко аккомпанировал. В исполнении артистами партий соло видны были старания и обдуманность. Г-жа Зарудная очень хорошо провела роль Татьяны и удостоилась от публики поднесения лаврового венка с надписью: «Привет Татьяне». Чрезвычайно симпатично и изящно исполнил г. Ряднов партию Ленского, прелестная ария пред дуэлью вызвала гром рукоплесканий и единодушные требования bis⁶⁰⁵.

Большая и в вокальном отношении неблагодарная партия Онегина в передаче ее г. Тартаковым приобрела некоторый музыкальный интерес. Господин Тартаков сумел, насколько было возможно, сгладить ее недостатки и придать Онегину своеобразную физиономию...

Сценическая обстановка «Евгения Онегина» довольно хороша. Декорации для всех действий сделаны довольно красиво.

В общем впечатление от этой оперы хорошее. Постараюсь быть еще раз, чтобы более уразуметь ее; тем более что в настоящий раз были некоторые препятствия для этого; во-первых, отсутствие либретто⁶⁰⁶, а во-вторых, соседство каких-то глупых барынь, которые в самых патетических местах рассуждали о красоте артистов, об их нарядах. Это злило меня до крайности, вследствие чего я и не мог вполне сосредоточиться...

1885 год

13–е марта. Нет, видно, не вести мне систематически изо дня вдень дневника; не обладаю я для этого твердостью и постоянством. Поэтому, не давая себе никаких «зароков», буду вписывать в дневник иногда кое-что, что само, так сказать, просится на бумагу; быть может, это будет более верным способом ведения дневника, чем всякие зароки. Сегодня меня побудило взяться за перо очень важное для меня обстоятельство. Дело вот в чем.

Все время на IV курсе я занимался обработкою своего кандидатского сочинения «Взгляд на сущность зла в связи с разбором гипотез происхождения его»⁶⁰⁷, думая явить миру, если не всему (sic), то, по крайней мере, русскому, нечто новое. Услаждаясь такою мыслью и находя при том удовольствие в своей очень интересной работе, я все время посвящал этой работе: читал все, относящееся к этому вопросу, на русском языке, хотя, по правде сказать, собственно относящегося слишком мало, почти ничего, но все, что хотя какое-нибудь отношение имело, я старался не пропускать; главным же образом переводил с немецкого языка, для чего на свой счет выписал несколько немецких сочинений, относящихся к данному вопросу... Одним словом, я, как пчела, собирал материалы, которых теперь более чем на сто листов, хотя еще не кончил этой подготовительной работы. Работа эта меня воодушевляла, дисциплинировала ум, волю; благодаря ей, я не поддался никакому разгулу, не пристрастился к картам, к выпивкам, чему многие товарищи подвержены, не имея никакого определенного дела с введением нового устава, действие которого почему-то и нас коснулось. Но вдруг – недавно попадается мне в руки первая книжка за этот год «Творения святых отцов»⁶⁰⁸, где работа моя «предвосхищена». Здесь напечатано начало исследования приват-доцента Московской академии⁶⁰⁹ Велтистова «Грех, его происхождение, сущность и следствия»⁶¹⁰. Это, кажется, его магистерское. Как только взглянул, сразу почуял что-то недоброе. И действительно: первая часть, здесь помещенная, почти такая же, как у меня «Разбор теорий о происхождении зла». Правда, у меня несколько постановка иная, но все же это во многом почти тожество. А это объясняется тем, что мы пользовались одинаковыми пособиями и источниками, конечно, немецкими. Вот почему он и предвосхитил меня. Это сразу как будто кажется странным и смешным: как это – предвосхитил! Уж будто и в самом деле мир клином сошелся! Как будто двум об одном предмете нельзя писать! Так-то так, да не совсем так. Всякое научное сочинение тогда имеет цену, когда оно приносит нечто новое. Поэтому и мое сочинение должно было принести нечто новое, а между тем это «новое» предвосхищено у меня Велтистовым, который почерпнул это «новое» главным образом оттуда, откуда и я почерпал, т.е. из Мюлера «Die Lehre von der Sünde»⁶¹¹. Отсюда я могу сказать, что он предвосхитил меня. Поэтому, для того чтобы теперь явить нечто новое, нужно опять все перерабатывать, изменять свой план... одним словом, похерить двухгодичную работу... А это – не так-то легко. Правда, тут только полвыпуска, первая часть; а вторая, к сожалению, будет помещена в следующей книжке, которая явится через три месяца. Если и там будет согласие, то останется сложить оружие. Воспоминанием о занятиях, о недоспанных ночах будут служить только исписанные, измаранные листы бумаги... Пропала всякая энергия к дальнейшей деятельности; на душе мрачно и тяжело. Чувствуется, что что-то порвалось, разрушилось душевное единство... До выхода следующей книжки прерываю работу дня чрез два, чтобы за эти два дня справиться хоть немного с Шеллингом, с которым я вожусь целую неделю и все-таки мало понимаю его (и кантовскую) умопостигаемую свободу и его воззрение о зле⁶¹². Тем более что теперь нужно браться за экзаменские работы: за переписывание лекций, приготовление их и прочее…

Пятница, 15-е марта. Чем занимаются студенты IV курса? Кто поинтересуется узнать, тот пусть пройдется по нижнему коридору академического корпуса, по сторонам которого (коридора) расположены занятные комнаты четверокурсников. Что же Вы увидите?

Вы увидите через стеклянные окна в одной комнате большое сборище студентов, в другой – то же самое, в третьей... Вы подумаете сначала, что тут идет, быть может, лекция профессорская, или же студенты рассуждают о каких-нибудь делах, имеющих или общий научный интерес, или же – частный их дознанию, вроде вопроса об улучшении стола... или что-нибудь в этом роде...

Напрасно. Тут идет отчаянная картежная игра: в одной комнате – винтисты, в другой – спирговисты⁶¹³, в третьей – преферансисты, в четвертой – лотисты (от лото). На среднем этаже – в аудиториях идут лекции, а тут – с девяти вплоть до двух часов дуют в карты. Карт я вообще терпеть не могу, но в такое время они мне кажутся просто невыносимыми. Чем же объяснить такое пристрастие к картам студентов и, главным образом, IV курса.

На карточную игру, и притом постоянную, нужно, конечно, смотреть как на явление болезненное, ненормальное. На нее нужно смотреть как на следствие какой-нибудь болезни, коренящейся в известном строе общества. Очевидно, играют в карты, потому что нечего делать или не хочется ничего делать, а между тем нужно же чем-[нибудь] наполнять пустоту жизни. Этим самым объясняется и развитие у нас карточной игры. Достойно замечания, что это развитие совпадает со введением нового устава. Я не буду касаться здесь вообще преимуществ или недостатков этого устава сравнительно с прежним, я коснусь только влияния его на нас, четверокурсников. В продолжение трех лет «учились мы по прежнему уставу». Бог его там знает, как учились... но во всяком случае достигли III курса, где каждый, избрав сообразно склонностям своим тему, работал в продолжение целого года. Что там ни говорить, эта работа все же не останется бесследною для студента и помимо всего другого дает такой или иной отпечаток мыслям его, утверждает его в таком или ином направлении. Вот почему по старому уставу IV курс как специальный был прямым логическим следствием III курса, как подготовляющее к известной специальности. Как раз на пороге из III курса на IV нас захватил новый устав. Как везде, так и здесь, думаю, нужна была бы постепенность в введении его. Нет, у нас сразу ввели его; у нас не церемонятся; не справляются с головами студентов – вынесут ли они что-нибудь из таких перепрыгиваний, из такой кутерьмы или нет... для них все равно, лишь бы форма [была] соблюдена. Каждый из нас думал избрать на IV курсе какую-нибудь специальную группу предметов и работать, чтобы хоть что-нибудь знать, чем ничего. Приезжаем после вакации и находим в Академии страшное столпотворение: богословы превратились в практиков и историков, практики – в богословов и историков, историки – в практиков и богословов⁶¹⁴. Теперь у нас по восемнадцать лекций в неделю. Мы, например, богословы, слушаем: русскую церковную историю, общую историю, гомилетику⁶¹⁵, церковное право, пастырское богословие, литургику⁶¹⁶, археологию, библейскую историю... и все это, в довершение сумбура, в сокращенном виде. В виде дополнения каждый профессор, не имея возможности по краткости времени прочитать положенное по программе, рекомендует студентам различные пособия, так что положительно нет времени знакомиться со всеми ими. Да к этому присоединяется еще и неохота, так как ты все-таки норовишь знакомиться с тем предметом, который имеет ближайшее отношение к твоей теме. А тут заведены еще какие-то разрядные списки⁶¹⁷ – формальность, с которою мы не привыкли еще мириться. Далее заведены colloquium’ы, репетиции, на которых спрашивают студентов, просто как школьников уроки... Все это в совокупности такой производит сумбур, что не удивительно, что махнешь на все рукой. Так что теперь многие так рассуждают: на лекцию не стоит ходить – все равно ничего не вынесешь; дома заниматься чем-нибудь определенным – нечем; лучше здесь поэтому коротать время то картами, то выпивками. Так оно и делает большинство; а если профессор объявляет colloquium или репетицию, то накануне начинается зубрение лекций, так как нужно же что-нибудь ответить, и притом хорошо, потому что ответ оценивается баллом, что имеет значение для разряда, а это в свою очередь имеет значение в служебном отношении... Так новый устав вносит собою между прочим и зубристику. А покамест влияние его на четверокурсников выразилось в развитии, между прочим, карточной игры. Правда, карточная игра и прежде, при старом уставе, процветала на IV курсе сравнительно с другими курсами, но все же она не имела такой универсальности, как теперь; тогда было больше возможности студенту-специалисту заниматься своим предметом. Профессора вполне ошибались, когда говорили, что при прежнем уставе, собственно, только студенты первых двух курсов трудились или занимались академическими науками, студенты же III курса «так себе» (выражение Сольского⁶¹⁸), а студенты IV курса ничего не делали. А я говорю как раз наоборот... Весь почти I курс состоит из одних только разочарований студентов; никто не знает, за что и как взяться. Эх, трудное это время!.. Второй же курс, положим, труден, но не в смысле зубрения лекций или даже чтения рекомендованных пособий, а занимается главным образом [чтением] беллетристических произведений и журналов...

Воскресенье. 17-е марта. У кого что болит, тот о том и говорит; так и я теперь все думаю о своем сочинении. Между прочим, меня вот что удивляет и вызывает недоумения: почему в нашем богословском (православном) мире чуть существует одно сочинение по какому-нибудь вопросу, как другое на ту же тему является как бы излишним? Ведь мне сам мой профессор Маркеллин Олесницкий говорил, что ввиду того, что это сочинение появится, мое может быть лишним. Неужели одним сочинением можно исчерпать весь предмет, притом такой, как зло? Вот, например, на немецком языке литература по данному вопросу весьма обширна. Чем же объяснить это? А это объясняется тем, что у нас решение известного вопроса предрешено тем, что у нас в догматических вопросах существует уже известная точка, с которой только ты и можешь рассматривать известный предмет. Заслуга какого-нибудь исследователя по известному вопросу поэтому в том состоит, чтобы все «подтянуть» к этому одному знаменателю, «пригнать» к этому предрешенному ответу. Но и это делается несамостоятельно, а рабски следуя немцам, на которых и выезжают исключительно наши богословы. Окружит себя какой-нибудь присяжный богослов десятками двумя немецких богословских сочинений «за» и «против» данного вопроса и компилирует. Когда я пришел к своему профессору нравственного богословия М. Олесницкому, то застал его именно в таком исходном положении среди множества развернутых немецких книг, валяющихся и на полу, и на диване, и на столе, и на стульях. Я и говорю ему:

– Вы, Маркеллин Алексеевич, должно быть, играете на этих книгах, как на картах. Нужно иметь хорошую память, чтобы помнить, что и откуда взять, чтобы сшить нечто целое.

Он засмеялся:

– Да, эти книги нужны мне для цитат, – проговорил он.

Ввиду этого, кто сумеет раньше заняться этим делом «подтягиванья» и чье сочинение раньше выйдет, тот и выиграет. Скажите теперь, пожалуйста: ввиду такой предрешенности богословских вопросов, ввиду односторонности в решениях, ввиду изолирования богословских наук от других наук... какая будущность предстоит нашему богословствованию? Или: что оно представляет из себя в настоящее время? Удовлетворяет ли оно кого-нибудь? Дает ли оно мне хотя какое-нибудь удовлетворение, разрешая волнующие меня вопросы. Интересуется ли кто-нибудь, – исключая нас, духовных, которые по необходимости интересуются, и то без внутреннего интереса, – из светских людей богословием? Ведь богословие – наука, которая имеет в виду уяснение веры, и потому должна бы интересовать всех! А как у нас смотрят на богословие и на людей, занимающихся богословием? Как на людей отсталых, занудных, рутинеров... Чем объяснить это? Чем объяснить процветание богословия в Германии – в стране не православной, а протестантской? Для объяснения последнего явления у меня кстати под руками есть августовская подшивка «Русского вестника» за 1884 год, где приведены подробные извлечения из явившегося в начале прошлого года сочинения француза аббата Дидона, посвященного университетам и другим немецким школам. О достоинстве этого сочинения можно судить уже по одному тому, что оно в месяц выдержало семнадцать изданий⁶¹⁹. Я не буду здесь подробно излагать содержание этой весьма интересной статьи, а только буду иметь в виду те места, где говорится о постановке богословских наук в германских университетах. Говоря о разделении университетских наук по факультетам, о. Дидон относится с величайшим одобрением к тому, что богословские науки в Германии составляют неотъемлемую часть высшего преподавания в университетах.

«„В России, как в Америке, во Франции, как в Италии, – говорит он, – сделали из богословия, как из военного искусства, профессиональную специальность⁶²⁰, ее не похерили, но заперли, изолировали в школах, закрытых для широкой общественной жизни.

Причин этому много и даже взаимно противоположных. С одной стороны, ввиду надвигающегося потока современной жизни, Церковь, как Ной, сочла нужным построить свой ковчег и заключить в нем избранный род, боевые фаланги свои, книгу Божьего Завета, все сокровища Предания. С другой стороны, возрастающее неверие стало все сильнее и сильнее отрицать высоконаучный смысл христианского учения; оно тайным чутьем угадало, что вернейшее средство лишить религию того уважения, с которым в новейшей цивилизации относятся лишь к тому, что интеллигентно, есть обращение священника из проповедника вечных истин в служителя обрядов.

В сущности разделение богословия и человеческих наук является главным образом как последствие борьбы между Церковью и государством. Везде, где эти две силы не состоят в споре, где государство и Церковь, владычная или подчиненная, остались в единении – в Австрии. Германии, Англии – богословская наука осталась неотъемлемою частью общего высшего знания. В странах, где эта борьба была ожесточеннее, наука эта вытесняется. В Италии богословие исключено изо всех – двадцати одного – новых университетов юного королевства и должно было искать себе приюта в высших семинариях или в полуразвалившихся монастырях. Во Франции удержаны пять богословских факультетов; но факультеты эти, посещаемые лишь слушателями-любителями, не имеют никакого влияния на самый состав духовенства: они лишь тень великого имени... (ancien regime⁶²¹), от которого вскоре не останется камня на камне‟.

Невольно при чтении этих строк, – замечает от себя „Русский вестник‟, – возникает у русского читателя вопрос: почему в его отечестве, вся история которого представляет зрелище никогда не порывавшейся связи между Церковью и государством, богословские науки отделены от общего университетского преподавания?..»⁶²²

«Религиозные науки занимают первое место в программах двадцати двух германских университетов и собирают на их богословские факультеты более 4000 студентов, отличающихся наибольшим прилежанием и серьезностью сравнительно со слушателями других факультетов. Профессора их, со своей стороны, отличаются замечательною деятельностью. В Лейпциге, например, 14 профессоров тамошнего богословского факультета читали в одном семестре 1882 года более 25 курсов различного содержания. Вот они: История Церкви. Послание к Евреям. Нравственное богословие⁶²³. Послание апостола Иакова. Сравнительная символика⁶²⁴. Псалмы. Пророчества о Мессии. Послание к Римлянам. Введение в Ветхий Завет. Система практического богословия⁶²⁵. Библейское богословие Нового Завета. Пророчества о Мессии в Ветхом Завете и осуществление их в Новом. Пророк Исайя. Идея союза Бога с человеками в Новом Завете. Малые пророки до пленения Вавилонского⁶²⁶. Еврейская поэзия. История культа у Евреев и значение его для критики Пятикнижия⁶²⁷. История христианского зодчества ввиду потребностей настоящего времени. Евангелие от Иоанна…

Прибавьте к этому практические работы, производимые в различных обществах студентов богословского факультета (ассоциации: богословская, проповедников, миссионеров, гомилетическая семинария, ассоциации катехитическая и экзегетическая⁶²⁸, общество духовной истории и археологии), и вы будете иметь понятие об огромном интеллектуальном движении, очагом коего являются богословские факультеты в Германии...»⁶²⁹

Что сказать после этого? У нас, по-видимому, развитие богословия должно бы стоять выше, чем, например, в Германии, потому что для изучения высших богословских наук существуют высшие специальные духовные заведения – академии. Да так ли? Возбуждает ли богословие интерес у студентов? У нас, например, т.е. в нашей Академии, во главе которой стоит такое светило, как ректор Сильвестр – известный догматист⁶³⁰, я могу сказать, что богословие в упадке. Почему же? От чего это зависит? От постановки его. Богословие у нас является совершенно отрешенным от других наук. Нас знакомят весьма и весьма поверхностно с известными отрицательными теориями и еще поверхностнее критикуют их, и таким образом в голове у студента является совершенная даже апатия к изучению богословских наук, тем более что он склоняется к этим отрицательным теориям, которые для его разума понятнее и которые имеют подтверждение в естественных науках. Согласитесь, что я скорее склонюсь к чему-нибудь обоснованному, пусть даже плохо, чем к голословному, трескучему, – чем большею частью угощают нас наши гг. профессора. Это, конечно, зависит от того, что сами-то гг. профессора вовсе не убеждены в истине преподаваемого, а иногда даже и подпускают иронию по поводу каких-нибудь догматических положений, кажущихся неудобопонятными или невразумительными. А это и значит подлить масла в зарождающийся огонь неверия. Что действительно сами гг. профессора богословия (по крайней мере, некоторые) не убеждены во многих богословских истинах, я достоверно знаю, так как с некоторыми из них я имел частые беседы, то по поводу моего кандидатского сочинения, то так, частный разговор. Например, меня в одно время особенно почему-то занимал вопрос о вечных мучениях; я на эту тему даже семестровое сочинение писал и коснулся немного его и в кандидатском. Я и теперь еще не пришел к определенному результату, тем более что в Священном Писании есть указания и «за», и «против». По крайней мере тогда – год-два назад я склонялся не то что к апокатастасису, а к будущему вечному царству только праведников и уничтожению грешников⁶³¹, которых Господь, не желая видеть вечно мучающимися, превратит в небытие вместе с главою их – диаволом.

Такую мысль я и провел в своем семестровом, которое, кстати, оценено самым высшим баллом. Но этот вопрос в то время составлял для меня «злобу дня», и я со всяким встречным-поперечным сейчас заводил разговор на эту тему, так что товарищи просто передразнивали меня этим. Не оставлял я в покое и профессора как в присутствии студентов, обращаясь к нему после лекции за разъяснением этого вопроса, так и в частной беседе. Сущность его ответа можно формулировать так. «Долго и давно я думал, – говорил он, – над этим вопросом и вот к какому заключению пришел: невозможно, чтобы были вечные мучения; невозможно, чтобы любвеобильный Бог допустил это, чтобы люди не достигли своего назначения... Лет пять держался я этого воззрения... Потом вдруг переменил его и начал думать, что действительно будут вечные мучения, что Бог тут ни при чем, а все дело в человеке, от воли которого и зависит – вечно ли мучиться или вечно блаженствовать А теперь, собственно, вот какое у меня воззрение (sic): может быть, будут вечные мучения, а может, и не будут... Кто его там знает?

Один немец писал обширное сочинение по данному вопросу и в конце заключил: Warum, то есть «к чему это?» Этот вопрос – вечная неразрешимая загадка. Теперь, во всяком случае, вот как я думаю: вечные мучения возможны, но их не будет на самом деле, т.е. их реально не будет, но пусть они идеально существуют, и в таком случае они имеют педагогическое значение. Пусть всякий человек знает, что он за свою греховную жизнь может быть вечно наказан (хотя на самом деле не будет вечного наказания), и эта возможность наказания (никогда не осуществимая(?)) будет удерживать его от порочной жизни...»⁶³²

Вот в каком смысле господин профессор решил занимающий меня вопрос. Ну решение ли это вопроса? Не сумбур ли это какой-то? Твердость ли убеждений это? Не показывают ли эти периоды изменения его воззрений влияние на него немецких богословов с различными направлениями... Какое значение имеет это решение? Раз я или другой узнает, что реально никогда не может существовать вечных мучений, а только идеально, то какое они могут иметь для меня значение? Очевидно, они могут иметь значение только для тех простых людей, которые не искусились еще в богословии и потому в своей наивности верят в действительное существование вечных мучений, страх перед которыми и будет удерживать их от греховной жизни.

Такое остроумное решение данного вопроса приводит мне на память его другое, пожалуй, также остроумное решение педагогического вопроса о телесных наказаниях детей. (Этот профессор, между прочим, и педагогику читает.) В двадцатой лекции, трактующей о «реальных наказаниях», читаем следующее: «Сообразивши все сказанное pro и contra⁶³³ (телесных наказаний), мы должны разделить наказания: на наказание розгами и наказание шлепками. О последних нужно сказать, что они неизбежны: случается, что маленькое дитя без всякой видимой причины раскричалось, раскапризничалось и не хочет уняться, тогда порядочный шлепок будет целительным бальзамом; в большой части случаев, как опыт показывает, дитя быстро уймется. А что касается наказания розгою, о чем в настоящее время идут рассуждения, то мы хотели бы сказать следующее: на самом деле родители и воспитатели пусть реально не употребляют этих наказаний, но идеально, т.е. в возможности, пусть они непременно существуют в школах, т.е. пусть гимназист знает, что его могут наказать и розгою...»⁶³⁴. Подобное решение вопроса кажется мне не более не менее, как курьезом. Какое же значение будут иметь розги, если гимназист знает, что он их никогда на себе не испытает?..

Если же студенты академии так равнодушно, чтобы не сказать более, относятся к богословским наукам, то что сказать о студентах университета и вообще о так неправильно называемом «светском» обществе? Интересуется ли оно богословскими науками? Занимают ли его богословские вопросы? К сожалению, – нет. Духовные журналы едва ли и десятками могут считать своих подписчиков из «светских» людей. И это вовсе не потому, чтобы эти журналы не соответствовали своей цели по силе возможности. Возьмем, например, журнал «Православное обозрение»... Вот пред нами брошюра «Двадцатипятилетний юбилей редактора „Православного обозрения‟⁶³⁵» (Москва, 1885 год). Такой юбилей духовного журнала может считаться, бесспорно, знаменательным... Но как светское общество отнеслось к этому юбилею? Хотя здесь и говорится, что мысль о юбилее была сочувственно принята многими лицами из московского духовенства и светского общества... Но, как видно из этой же брошюры, очень мало получено приветствий от светских лиц, а все от архиепископов, архимандритов, прото- и иереев... А между тем этот журнал, по словам известного А. Гусева, что он выразил в своем приветственном письме, «...поставивши своею задачею служить удовлетворяющей современным требованиям научно-философской разработке богословских вопросов, выяснению духа и характера Православия в применении к частным выражениям общественной мысли и жизни, научно-философской защите христианства от нападений всяческого лжемыслия, сближению богословской науки с так называемой светской наукой и духовенства с обществом и преобразованию церковно-общественной жизни на началах Православия... бодро и не колеблясь из стороны в сторону, выполнял, по мере наличных учено-литературных сил, эту почетную и многотрудную службу Церкви и обществу»⁶³⁶.

Чем же объяснить в таком случае невнимание общества к духовным наукам и вообще к богословию? Причина объясняется, с одной стороны, духом времени. Общество вообще мало интересуется философскими вопросами... С другой же стороны, – отрешенностью богословских паук от других наук, так что духовная наука и литература еще и теперь составляют достояние только духовных школ и, главным образом, духовных академий...

Понедельник – среда. 18–20-е марта. Началась Страстная седмица; значит, скоро и конец поста. Пост – особенно Великий – обыкновенно производит какое-то подавляющее чувство, и всякий, даже не постящийся, не несущий бремени поста, тяготится им и желает скорого прохождения его, хотя в таком случае он кажется еще продолжительнее. Но настоящий пост, надо полагать, составляет исключение. Для меня и для других, с кем приходилось говорить по этому поводу, он совершенно не был тягостным и не производил никакого подавляющего влияния. Всякий даже как будто с сожалением говорил о скором окончании поста. Право, не знаю, чем объяснить это. Правда, я не исполнял во всей строгости поста уже по тому одному, что за исключением первой⁶³⁷ и последней седмиц я кушал скоромно. В других же отношениях я по возможности являлся исполнителем известных церковных постановлений: раз уже на первой седмице говел, а теперь говею в другой раз. При говении необходимо, конечно, самоуглубление, самопознание, а вместе с этим раскаяние в своих грехах. В этом я грешен: не вникал я в самого себя, не анализировал себя, а потому, собственно говоря, не был приготовлен к исповеди и недостоин причастия. Мало того, даже стоя под епитрахилем⁶³⁸ духовника, я грешил, потому что сомневался в значении исповеди, по крайней мере в таком виде, в каком она существует у нас. Исповедь в настоящее время (разумею собственно исповедь у нас – в Академии, хотя этим не исключается и значение исповеди в других сословиях) превратилась в одну только форму, и мы являемся только формалистами, исповедуясь – по приказу начальства. Положим, кто верует, может и без приказа делать это, но в таком случае эта исповедь, надо полагать, тогда только будет иметь спасительное значение перед Богом, если допустить католическое – opus operatum⁶³⁹. И действительно, духовник так ведет свое дело – великое дело разрешения грехов именем Божиим, что, по всему видно, он хочет лишь исполнить форму и поскорее избавиться от такого однообразия, выслушивая одни и те же ответы на одинаковые же вопросы, задаваемые им. Выходит настоящая комедия. Между тем исповедь – великое дело. Основание ее не только объективное, как учреждения Христова, но и субъективное, коренящееся в духе. Известно то положение, подтверждаемое опытом всякого, что сообщение кому-нибудь своего горя уменьшает горечь его, а сообщение радости – усиливает ее. Вот почему исповедь, как коренящаяся на психологической основе, имеет весьма важное значение в жизни человека. Нужно только, чтобы она вполне достигала своей цели – раскаяния грешника, возбуждала его самопознание… и вообще очищала ум и сердце кающегося и приводила к единению с Богом. Трудно это, весьма трудно. Но тем серьезнее должно быть отношение к делу. Какие же условия необходимы для того, чтобы исповедь отвечала своему назначению? Конечно, главным условием со стороны приступающего к исповеди должна быть вера в эту самую исповедь или, обще говоря, вообще христианская вера. Если я не имею этой веры, то не должен и приступать к исповеди. Можно, правда, сказать применительно к учащимся, которые не имеют веры и от лица их: «Не потому исповедываемся, что признаем значение исповеди, а потому, что от нас этого требуют». Отсутствием этой веры и объясняется формальное отношение к исповеди, замечающееся у многих. Для устранения этого, по моему мнению, должно быть обращено особенное внимание на выбор духовника, и потом – исповедь должна происходить в несколько иной форме, чем в какой она теперь у нас существует. Духовник должен быть высоким как по своей святости, так и по уму; он должен стоять выше исповедывающихся если не во всех, то во многих отношениях; он должен быть лицом авторитетным, чтобы исповедывающийся был проникнут к нему уважением, сознавая его превосходство над собою. В противном случае исповедь будет втуне. Я думаю, что у нас в Академии недостаточно обращают внимание на выбор духовника.

Духовником у нас состоит наместник Братского монастыря – отец Антоний; иногда место его занимает иеромонах-старичок. Оба не получили никакого образования; по крайней мере об отце Антонии достоверно известно, что он прежде был келейником у покойного преосвященного Филарета в бытность его ректором Академии. Святостью особенною тоже не отличается ни тот, ни другой. В глазах студентов они не пользуются никаким особенным авторитетом, а они-то, духовники, как бы сознавая свою неавторитетность, стараются сделать дело как-нибудь, лишь бы исполнить форму, тем более что нужно спешить, потому что в два вечера нужно высповедать около двухсот человек. Обыкновенно ни с чем приходишь на исповедь, то есть не подготовившись, ответишь на два-три вопроса вроде: «Слушаетесь ли родителей? Не украли ли чего-нибудь? Не пьете ли водки?», отметишь крестом себя в списке «для начальства» и ни с чем и уйдешь, совершенно не чувствуя никакой перемены в себе... Я не ошибусь, если скажу, что две трети студентов, если не больше, после такой исповеди не чувствуют в себе никакой перемены. А это положительно зависит от духовника, который не пользуется никакою авторитетностью, не стоит выше в развитии студентов, не знаком с внутреннею жизнью студентов, а потому и не может затронуть тех или иных сторон известного субъекта, чтобы вызвать известный отклик. Конечно, при такой форме исповеди, как у нас, невозможно даже, пожалуй, и достойному духовнику успешно достигать цели исповеди. По моему мнению, в нашей среде, студенческой, дело исповеди должно быть обставлено в такой форме.

Время исповеди студентов не должно ограничиваться какими-нибудь двумя вечерами, в которые необходимо одному человеку высповедать двести человек. Время исповеди должно обнимать собою все время поста. В продолжение этого времени каждый студент непременно должен побывать раз, или два... или сколько захочет у многоуважаемого и достопочтенного духовника, который в домашней отеческой беседе с своим сыном узнает (по крайней мере должен) его больные стороны, частью из самосознания кающегося, а частью – прозревая сам на основании долголетнего опыта в познании других людей, а затем сообразно с болезнью и предложит известные лекарства. Одним словом, нужно избавиться от этой мертвящей формы, которая положительно отталкивает всех и не животворит, не растворяет сердца к раскаянию. Я полагаю, что при таком ведении исповеди, при том непременном условии, чтобы духовник была личность вполне достойная, она больше будет достигать своей цели.

Четверг. 21-е марта. Одиннадцать часов вечера. Только что я вернулся из церкви, где простоял «на Страстях»⁶⁴⁰ около четырех часов. Сильно утомился и устал, и с трудом дышится от осевшей гари в груди, в глотке и в носу. Наше положение как певчих в таких случаях весьма несносное. Вся гарь снизу от нескольких тысяч свечей поднимается в гору, и мы, раскрывая рты для пения, вместе с тем вдыхаем в себя эту гадость, так что нос и глотка бывают в это время подобны задымленной трубе. Я не говорю уже о других неудобствах хора. Например, о страшных сквозняках, так что рискуешь всегда получить или насморк, или охрипнуть, или что-нибудь вроде этого. Но... ничего не значит. Слава Богу, что дождались этого времени... Страстная седмица производит на меня какое-то особенное впечатление, в особенности вторая половина ее, начиная с Четверга. Церковь так торжественно и вместе поучительно приспособила эти дни к последним событиям из жизни Христа; церковные песнописцы воплотили относящиеся сюда песнопения в такие чудные гармонии, что невольно умиляешься духом и возвышаешься духовно. Кто не восхищался прекрасною мелодиею «Вечери Твоея Тайныя»? Кого не трогала величественность «Странствия Владычня»⁶⁴¹, поемого вместо «Достойно»? Кто не был поражен прекрасным «Тебе одеюшагося», поемым во время поднятия плащаницы? А что может быть пленительнее и трогательнее чудного тропаря «Благообразный Иосиф» болгарского распева?⁶⁴² А стихиры в Великую Субботу⁶⁴³? А ирмосы – «Волною морскою»⁶⁴⁴? На кого все это не производило и не производит никакого действия, у того, смело скажу, зачерствело сердце, тот не христианин, тот не может вообще восхищаться чем-нибудь высоким, тот – несчастный человек...

Вот почему я теперь, будучи физически истомлен, все-таки духовно бодр.

Пятница, 22-е марта. Сегодня в два часа происходил у нас вынос плащаницы из малой церкви (во имя Святого Духа) в большую⁶⁴⁵. Чудные, гармонические звуки умилительного тропаря «Благообразный Иосиф» разносились по [всей] академической [территории] во время переноса. Над плащаницею сказано было прекрасное слово о. ректором, преосвященным Сильвестром. Дикциею своею он просто поразил нас, слушателей его лекций по догматическому богословию⁶⁴⁶. Ведь лекции его просто нет сил до конца выслушать: он слова одного не скажет, чтобы не заикнуться несколько раз. А между тем обработка лекций образцовая, и содержание их весьма богатое. Только благодаря этому и делаешь усилие и выслушиваешь лекцию до конца.

После этой священной церемонии мы, певчие, отправились на спевку в Купеческое собрание⁶⁴⁷ для приготовления к всеславянскому торжеству в память тысячелетия кончины святого Мефодия⁶⁴⁸. Везде идут большие приготовления к этому торжеству. Между прочим, имеется в виду дать грандиозный концерт в Купеческом собрании. Концерт должен быть музыкально-инструментальный и вокальный! Устройство хоров поручено двум местным композиторам: Лисенко⁶⁴⁹ и Братину, учителю музыкального училища. Первый должен составить громадный хор для пения песен на всех славянских наречиях, а второй –преимущественно для духовного пения. Образовать хор, и притом из любителей, – дело весьма мудреное. Где набрать этих любителей? Разумеется, большею частью в учебных заведениях. Но и тут затруднения: во-первых, теперь многие из учащихся уехали на пасхальные каникулы, а во-вторых, семинарское начальство не пускает своих воспитанников на спевки, так как они продолжаются до часов двенадцати ночи, а разрешить отпуска до такого позднего времени нельзя. А между тем в семинарии большой процент поющих. Правда, и нас, академистов, наше начальство не с большою охотою пускает, но все же хотя не задерживает. А между тем тот и другой хор должен состоять каждый из около ста человек. У г. Брагина, положим, основание хора есть – это ученики и ученицы музыкального училища; а у Лисенко нет никакого основания. Наши певчие записались в хор к Лисенко; закваска уже есть. Сюда же записалось много студентов университета, чиновники разного чина и много…. сброду. Но все это, большею частью если и с голосами, но зато совершенно невежественное в пении. Всю эту разношерстную массу нужно объединить, научить и составить нечто целое. Для этого нужен опытный руководитель и аккуратность любителей. Первое условие вполне выполнено: едва ли можно найти (в Киеве) опытнее руководителя, чем г. Лисенко. А труду его положительно нужно изумляться: с семи часов до двенадцати и позже он неустанно занимается почти с каждым отдельно. Что же касается второго условия, то оно не выполняется. Любители совершенно неглиже⁶⁵⁰ относятся к своему делу и весьма неаккуратно являются на спевки, вследствие чего происходят большие задержки. Кроме того, каждый раз являются все новые любители, которые, естественно, не знают выученного прежде. Сегодня, например, было только человек 30 певчих, тогда как в прошлый раз до 50-ти. Несмотря на это, спевка была и продолжалась до двенадцати часов, хотя мы ушли в десять часов, так как нам нужно петь в своей церкви в два часа утра. Эта спевка была последнею пред Пасхою; предложено собраться в Фоминой понедельник⁶⁵¹. После спевки зашли ко мне регент Лелявский и Сербинов «Шайкаша» (это прозвание его)⁶⁵². В часов двенадцать регент ушел к себе, боясь про спать больше, а мы с «Шайкашею» не раздеваясь улеглись, чтобы при первом звоне колокола подняться и пойти в церковь. Мне в особенности опасно было проспать, так как я почти во все время утрени должен дебютировать в трио в партии баса. Действительно, с первым ударом колокола я проснулся и разбудил «Шайкашу». Мы успели еще пойти к регенту, который уже беспокоился о нас, и напиться чаю. Ровно в два часа пришли в церковь.

Церковь полна народу. Наша братия тоже помаленьку сходилась, хотя, по всему видно, не с охотою; но ревность инспекторская никому не дозволяла оставаться в спальне... Больших певчих почти еще не было никого, да им, собственно говоря, и не было за чем спешить, так как почти все время шло trio⁶⁵³. Trio, по отзывам, сошло прекрасно; хотя я не слишком надеялся на себя, так как от пения в продолжение целой недели голос устал, а с другой стороны, [я] и не обладаю таким громадным голосом, который был бы вполне достаточен для такой громадной церкви, какова наша. Печально-торжественное и умилительное богослужение в последние дни Страстной седмицы, но в особенности – утром в Субботу, когда погребают Бессмертного Жизнодавца! Как приспособительны к данному случаю стихиры!.. В шесть часов окончился печальный обряд погребения Христа. Мы вышли из церкви, как будто обваренные после той духоты и гари, которая душила нас...

Суббота, 23-е марта. С семи часов до двенадцати спали мы все с тем же «Шайкашею». В двенадцать пришли в церковь, где уже началось было богослужение. Я, «Шайкаша» и Смирнов пели trio «Воскресни, Боже»⁶⁵⁴. Несмотря на общую усталость, пение сошло хорошо.

В особенности прекрасно были исполнены «Да молчит всяка плоть человеча»⁶⁵⁵ и «Не рыдай Мене, Мати»⁶⁵⁶.

Сегодня после литургии я встретился с уважаемым профессором В.Ф. Певницким (по прозванию «Генерал»), и он, как редактор «Трудов» нашей Академии⁶⁵⁷, объявил мне, что мой «Афонский дневник» будет печататься в нашем академическом журнале. Наконец-то! Печатание моего дневника имеет своего рода историю, которую я теперь вкратце и передаю.

За летние вакации, при переходе с II в⁶⁵⁸ III курс и с III в IV, я путешествовал на Афон. С какою целью я путешествовал, не буду теперь говорить, так как об этом говорено в моем «Афонском дневнике». В первое путешествие я вел дневник, а во второе нет, а почему не вел, – скажу где-нибудь в другом месте.

Дневник свой я никогда и не думал предназначать к напечатанью где-нибудь, а потому, не стесняясь тем, что он будет обнародован, я записывал все, что видел, и высказывал по данному поводу различные суждения. В конце всего оказались исписанными почти две толстые тетради. По возвращении из первого путешествия я читал отрывки из дневника некоторым из своих товарищей; они высказывались очень одобрительно. Мало того, подобное чтение дневника и мои устные рассказы о путешествии так увлекли многих из товарищей, что явилось много охотников в следующую вакацию совершить подобное путешествие. Правда, увлечение у многих потом прошло, но все же осталось несколько твердых, с которыми я и совершил вторичное путешествие...Так как я в III курсе занят был своим кандидатским сочинением, то я и не думал об обработке своего дневника для печати, как советовали многие из товарищей. По возвращении из второго путешествия у меня явилась мысль о некоторой обработке своих записей и о напечатании их, имея в виду, между прочим, и материальное вознаграждение, тем более что я порядочно истратился на путешествие, Я думал было отпечатать их в наших «[Киевских) епархиальных ведомостях»⁶⁵⁹. Редактор любезно согласился на мое предложение, обещая за каждый печатный лист по 25–30 рублей. К новому году я думал было приготовить рукопись, чтобы начать печатание. Но случилось некоторое обстоятельство, давшее другой ход настоящему делу... Один молодой наш профессор А.А. Дмитриевский⁶⁶⁰ поинтересовался моим путешествием и спросил меня, вел ли я какие-нибудь записи. Я отвечал, что вел, но – для себя. Он просил меня как-нибудь сходить к нему для прочтения некоторых отрывков из моих записей. Это было в средине ноября прошлого года. Чрез неделю после его приглашения я и пошел к нему, имея в виду прочесть какие-нибудь отрывки, лучшие, по моему мнению, но совершенно – не прочесть всего, так как многое составляло только мою тайну. Но он просил меня довериться ему и все прочесть. Я прочел, чтение продолжалось с шести часов вечера до двух ночи. Профессор все время неустанно слушал. По окончании чтения он был просто вне себя, так остался доволен моими записями, хвалил меня, признавал во мне писательскую способность и прочее. Я же ему говорил, что всего этого, по совести, не признаю за собою и что если мои записи и нравятся ему, так, собственно, потому, почему вообще нам нравятся описания невиданных нами стран, и, может быть, своею непосредственностью, так как и писал под непосредственным влиянием чувства – то, что видел, что слышал. А особенного какого-нибудь значения, за что бы их так следовало превозносить, нет. Одним словом, я всячески старался умерить его совершенно незаслуженные похвалы. Он сказал, что завтра же пойдет к ректору, объявит ему о моих записках и предложит печатать в нашем журнале. Конечно, это мне было очень лестно; во мне заговорило самолюбие начинающего автора. Помилуйте, увидеть отпечатанным свое произведение... да еще где? В академическом журнале, где печатаются статьи профессоров!.. Это не то что в каких-нибудь «Епархиалах»... Что деньги? Наплевать...

Так разыгрывалась моя мысль... На другой день г. профессор пошел к ректору и там, должно быть, расхвалил мои записи. Ректор поверил ему на слово и согласился печатать их в нашем журнале. Сказано мне было приготовить в рукописи листов десять для февральского номера, и притом не пропуская почти ничего. К рождественским святкам я действительно приготовил листов десять и, будучи в полной уверенности, что не встретится никаких препятствий к напечатанию, уехал на святки к брату в Полтаву и похвалился перед ним. Встречаюсь я, по приезде из Полтавы, с г. Дмитриевским и спрашиваю его о судьбе моей рукописи. Он говорит, что она была у отца ректора и у редактора В.Ф. Певницкого и что она произвела на них не слишком благоприятное впечатление, так как мой дневник отличается большим субъективизмом, который может иметь личное значение только для меня, и поэтому в научном журнале не может быть помещен. Все-таки предложено было мне еще представить несколько листов. Рассердившись было, я сначала и не хотел писать. В самом деле, то, что для меня дороже всего, им не нравится. Всякий дневник, собственно, и дорог своею субъективностью. Они требуют фактов! Положим, их не много в данных мною десяти листах, но они будут, а теперь их нет, потому что мои записи доведены только до Константинополя. Эти десять листов могут считаться, собственно, предисловием к описанию путешествия на Афон. Здесь я только описывал свое внутреннее состояние, что меня заставляло путешествовать, что я думал при выезде и прочее. Если это не имеет для них значения, то я и не хочу печатать, не хочу искажать своего дневника... Так я думал тогда. Но г. Дмитриевский все побуждал меня писать дальше, говоря, что если здесь, в нашем журнале, как научном, не отпечатают, то с удовольствием поместят или в «Страннике»⁶⁶¹, или в «Душеполезном чтении»⁶⁶², хотя, прибавлял он, лучше было бы, если бы поместили в «Трудах». Я послушался его и продолжал обработку своего дневника, сглаживая при этом по возможности субъективизм и ударяя больше на фактичность. В феврале я дал г. Дмитриевскому для передачи редактору листов двадцать пять. А сам, между прочим, серьезно думал отослать свой дневник в «Странник», как журнал не научный специально, которому потому и не будет претить мой субъективизм; а главное, я получу и материальное вознаграждение, а за напечатание в «Трудах» ничего не получу. Я начинал раскаиваться, что связался с редакцией «Трудов» посредством слишком услужливого профессора. Мои друзья тоже упрекали меня за это и советовали расквитаться с «Трудами», так как здесь только исказят мой дневник и вознаграждения никакого не будет. Одним словом, я решил уже было послать мои записи в «Странник» и ждал только возвращения их от редактора, в полной уверенности, что он признает их негодными к напечатанию в «Трудах». Несколько раз обращался я к редактору с просьбою о скорейшем прочтении их. «Генерал» все извинялся отсутствием свободного времени, обещая прочесть их в Страстную седмицу. Вот он сегодня встретил меня и категорически объявил, что будут напечатаны только после значительных сокращений, – что он сам и сделает, а меня приглашает к себе в Светлый Четверг⁶⁶³, чтобы показать его сокращения. Не потешил он меня этим известием, так как я думал, что сокращению подвергнется весь субъективизм и дневник будет иметь вид остова. Отвязаться бы от редакции, да как-то неловко: честь, мол, тебе оказываем, а ты брезгуешь ею. Дождусь, впрочем, Четверга, увижу, что будет…

24–26–е марта. Пасхальные праздники в нашей среде встречены были с надлежащею торжественностью. Каждый отдельно или, большею частью, в ассоциации позаботился о приличной красовуле водки⁶⁶⁴ или вина, чтобы было чем разговляться... Я думаю, что такой торжественности в праздновании Пасхи, какая происходит в Киеве, нигде нет. Торжество начинается ударом громадного лаврского колокола в половине двенадцатого ночи, а за ним начинается звон во всех церквах.

Из полуночной тишины звук колоколов сливается воедино и образует только один гул. Народ толпами с зажженными свечами в руках спешит в храмы, чтобы облобызать еще лежащего в гробе Христа. Кончается полунощница⁶⁶⁵, и начинается торжественное обхождение церкви при пении умилительного тропаря «Воскресение Твое, Христе Спасе…»⁶⁶⁶ Трезвонят во всех церквах. Иллюминование церковных оград производит замечательный эффект. Никогда не забуду я того волшебного зрелища, которое представляет в это время знаменитая Андреевская церковь, освещаемая бесчисленными свечами... Видя все это, невольно возвышаешься духом и делаешься участником в торжестве торжеств, А какая служба в это время?! А песнопения церковные?! Как все это приспособительно к Празднику Праздников!!! Мы сверх ожидания пели хорошо, несмотря на усталость и гарь. В особенности удачно прошел прекрасный концерт Бортнянского «Да воскреснет Бог...». Мы в этот раз просто превзошли себя... После церкви все мы пошли в корпус, где начались взаимные приветствия. Но, несмотря на такую торжественность, на лицах многих из нас, по крайней мере некоторое время, заметна была какая-то сосредоточенность и при этом желание быть предоставлену себе. Что бы это означало? Судя по себе, я думаю, что каждый в это время уносился мысленно в дом родных своих, участвуя невидимо в их радости, А может, какой-нибудь, лишившийся родителей и не имеющий близких родных, уносился мыслью к тем временам, когда он проводил этот праздник в дни детства, в кругу близких своих... А теперь, что там?.. Где они, родители-то мои, чтобы могли порадоваться мною, ведь я достиг того, что было их заветною целью?.. Где мать, ласкавшая меня?.. Теперь один я, оторван от родного гнезда... Скоро нужно основывать свое гнездышко… Я не ручаюсь, быть может, кто-нибудь и так думал. Во всяком случае, средоточенность заметна на лицах многих... Впрочем, это не долго продолжается. Столовая отперта; все валят туда разговляться; на столе являются бутылки с водкой⁶⁶⁷, заранее припасенные. Веселье в полном разгаре! Рюмка переходит из рук в руки... Идут оживленные разговоры; происходят взаимные целования... Прекрасную картину представляет в это время столовая, где семья студентов встречает Праздник. Все объединяются... Никаких бесчиний не происходит. Веселье из столовой с пением «Приидите, пиво пием...»⁶⁶⁸ переносится в номера,..

А из номеров с пением «Плотию уснув»⁶⁶⁹ расходятся по спальням... На первый день я делал некоторые визиты, хотя, положительно, против совести. Я терпеть не могу этих официальных визитаций. Придешь, поздравишь с праздником, посидишь минут пять и дальше идешь, и все то же самое. Везде, во всех домах, где я был, темою разговора служила англо-русская война⁶⁷⁰.

– Ну что? Как вы думаете, будет война?

– Я полагаю, да.

– А я полагаю, что нет. Англия только стращает нас, а на самом деле боится; ведь мы только двинем в Индию, и кончено...

– Да, пожалуй.

– Да... да.

– Мое почтение!

– Мое почтение!

– До свидания!

И то везде так! Просто комедия! А не пойди – неловко. Беда с этими аристократами! Но я-таки не везде был; я зашел в один знакомый, скорее демократический, дом, и меня здесь так любезно приняли, не угощали рассуждениями о возможности англо-русского столкновения, что отсюда дальше я не ходил визитировать... В общем, первые три дня Пасхи проведены мною весело. Вечером обыкновенно собиралась компания из нескольких товарищей, преимущественно певчих, и отправлялись к общим знакомым, где в пении и танцах прекрасно проводили время...

Четверг. 28-емарта. В пять часов, по назначению, был у «Генерала» по делу о дневнике. «Генерал» очень любезно принял меня. За стаканом чаю он показал мне мой дневник в исправленном им виде. Я, как увидел, то просто не верил: действительно, весь субъективизм похерен – то, что я считал наилучшим, все замарано редакторским карандашом. У меня был выставлен один тип богомольца (действительное лицо), Трофима Наумыча Малькова, и он замаран. На мои просьбы «Генерала» оставить то или другое место, он все отвечал: «Бесспорно, это место хорошо написано, но не гармонирует с направлением журнала...». Или же: «Зачем эти суждения о сообщаемых вами фактах? Факты сами за себя говорят…» В конце концов, на мои просьбы о смягчении сокращений он сказал: «Не беспокойтесь! Будьте уверены, что ваш дневник в настоящем виде произведет более благоприятное впечатление, чем в первоначальном его виде». Печатание, по его словам, должно начаться с майской книжки. Дневник мой выйдет отдельною книжкою⁶⁷¹. Мне выдадут экземпляров 200 или 300 и больше ничего. С этим я и ушел. Больше ничего не оставалось делать. Знаю, что я выиграл со своим дневником так, как (по пословице) «Заболоцкий на мыле»⁶⁷².

Идя домой, я зашел к известному Мельникову, где застал веселящихся товарищей, к которым и я пристал...

Пятница. 29-е марта. Сегодня я прекрасно провел вечер с дорогим другом А.Г. Диаконовым⁶⁷³, моим сотоварищем. Это – дорогой человек, а как друг – положительно незаменим. Я весьма рад, что подружился с таким товарищем, хотя несколько и поздно – на четвертом курсе. Правда, я и раньше жил с ним прекрасно, но только в последнее время мы совершенно подружились.

Насколько полезно и необходимо иметь друга, настолько же и трудно приобрести его. Кажись, в студенческой среде можно было бы найти сколько угодно друзей, так как здесь все молодые люди, с высокими стремлениями и идеалами, дышащие любовью к правде и истине... Одним словом, единство стремлений должно бы служить средством к ближайшему их единению. Да! Не отрицая присутствия этих высших стремлений, по крайней мере у большинства из нас, я скажу, что это все-таки не служит поводом к дружбе, а только более или менее сближает. Каждый, что называется, себе на уме, а потому большею частью запирается в себя; с товарищами же связан настолько, насколько того требуют правила общежития… Правда, у нас есть примеры и дружбы, но они сравнительно редки. Я, скоро по приезде в Академию, подружился с одним из товарищей, В.И. Потоцким, подольским уроженцем. Дружба наша сначала была очень сильна: нас связывало единство стремлений, любовь к занятиям, любознательность, Я затем подружился и с семейством его, ездя к нему на рождественские и пасхальные каникулы. Одним словом, мы были неразлучны: нас так и считали. Но, как оказалось, дружба не была прочна, потому что она начала постепенно ослабевать после, замечу, по-видимому самого высшего усиления ее. На II курсе мы, недовольные академическим общежитием вследствие тесноты помещений и происходящего отсюда неудобства в занятиях, перешли из корпуса на квартиру – из казеннокоштных студентов сделались стипендиатами⁶⁷⁴ (семнадцать с половиною рублей в месяц). На квартире в тиши занимались мы оба. По-видимому все шло хорошо. Но к концу года узы дружеские начали утончаться. Бог знает вследствие чего это. Я, по крайней мере, причину этого нахожу в совершенной нашей однородности: характеры наши одинаковы, ценз умственного развития, пожалуй, одинаков, специальность одна и та же... Отсюда достоинства и недостатки одни и те же. А согласитесь, что недостатки твои в другом менее всего тебе нравятся, и ты менее всего их щадишь... Так было и в данном случае. В дружбе я не отрицаю требования единства, но единства не механического. Дружба прочная и истинная тогда только может быть, когда обе личности восполняют друг друга и таким образом образуют гармонию душ... Между нами этого не могло быть. На III курсе нас соединяла еще традиция и внешняя связь; но достаточно было какого-нибудь малейшего повода, чтобы все было кончено. Повод, который оказался потом малейшим недоразумением, нашелся, и связь между нами порвалась. Я тогда же перешел на другую квартиру. Казалось, мы расстались непримиримыми врагами. Но скоро, по объяснении недоразумения, мы помирились, но остались-таки разъединенными на квартирах. И что всего удивительнее – дружба наша все укреплялась, но знаки этой дружбы ни в чем не выражались, так что нас товарищи считали совершенно разъединенными; между тем этого не было, и мы в душе уважали друг друга. Но все-таки после этого нам стало ясно, что мы не можем быть истыми друзьями друг для друга.

Дружба же моя с А.Г. Диаконовым незаметно возрастала со дня нашего знакомства. А познакомился я с ним почти позже из всех товарищей, потому что он слишком скромен... Укреплению нашего знакомства способствовало, между прочим, совместное изучение английского языка под руководством А.И. Михайловского⁶⁷⁵. Мало-помалу мы подружились. Я полагаю, что эта дружба будет прочна, потому что она основана на взаимном уважении, и мы в некоторой степени дополняем друг друга. Не знаю, как он, но я себя почитаю счастливым, приобретши в лице его истинного друга. Сколько длинных зимних вечеров коротали мы в приятных беседах! О чем, о чем не лилась у нас тогда чистая, задушевная речь... Вспоминали мы и прошедшее наше, разбирали настоящее наше положение и устремляли взор и в будущее. Сколько раз плакали мы о своем убожестве! Как мы вдохновляли друг друга! Обсуждали мы и настоящее положение богословской науки в Академии, и как мы печалились, приходя к неутешительным результатам. Рассуждали мы и о профессорах нашей Академии... и много, оказывается, позорящих это великое звание. Много печальных дум наводило и студенчество... Эти вечера останутся столь памятными на всю жизнь... Благодаря им, я не загряз в тине мелочностей академической жизни и сохранил все-таки стремление к чему-то высшему, идеальному – что, я думаю, будет поддерживать меня и дальше в жизни... Сегодняшний вечер провели мы, между прочим, в чтении «Исповеди» Л. Толстого, помещенной в «Русской мысли» за 1884 год (ноябрь)⁶⁷⁶, и рассуждении по этому поводу. Это произведение настолько замечательное, что о нем можно составить только понятие, прочитавши его, и оно выше всякой цены. Я не берусь передавать содержание его, потому что это и невозможно, а лучше выпишу одно место, где идет суждение о «смысле» жизни.

Смысл жизни дает только вера, потому что «...„разумное‟ знание привело меня к признанию того, что жизнь бессмысленна; жизнь моя остановилась, и я хотел уничтожить себя.

Оглянувшись на людей, на все человечество, я увидал, что люди живут и утверждают, что знают смысл жизни. Как другим людям, так и мне смысл жизни и возможность жизни давала вера. Оглянулся дальше, на людей других стран и времен, – увидал то же самое. Где жизнь, там вера, с тех пор, как есть человечество, дает возможность жить; и главные черты веры везде и всегда одни и те же. И я понял, что не рассудок, а вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни. Если человек живет, то он во что-нибудь да верит. Если б он не верил, что для чего-нибудь надо жить, то он бы и не жил. Если он не видит, не понимает, что конечное есть призрак, он верит в конечное; если он понимает призрачность конечного, он должен верить в бесконечное. Без веры нельзя жить... нужно и дорого только разрешение противоречия конечного с бесконечным, ответ на вопрос жизни такой, при котором возможна жизнь. И это единственное разрешение, которое мы находим везде, всегда и у всех народов, – разрешение, вынесенное из времен еще доисторических, разрешение столь трудное, что мы нового, подобного ему, сделать не можем, и это-то разрешение мы легкомысленно разрушаем, с тем чтобы поставить опять тот вопрос, который присущ всякому и на который у нас нет и не может быть иного ответа... Сколько бы и как бы хорошо мы ни рассуждали, мы не можем получить ответа на вопрос, и всегда будет 0 = 0, и что поэтому наш путь, путь рассуждения, ошибочен. Я понимал, что в ответах, даваемых верою, хранится глубочайшая мудрость человечества, что я не имел права отрицать их на основании „разума‟ и, что главное, ответы эти одни отвечают на вопросы жизни...»⁶⁷⁷ («Русская мысль». 1884 год, ноябрь).

Воскресенье. 31-е марта. Начали съезжаться уехавшие на пасхальные каникулы студенты, а потому корпус оживляется и оглашается пением. У нас существует прекрасный обычай, освященный древностью: всякий студент по приезде из дому обязательно должен поста вить хоть маленькую выпивочку. Этот обычай особенно тщательно соблюдается на IV курсе. Обыкновенные выпивки в таких случаях состоят: из четверти водки (синюхи), одной или двух бутылок церковного или сантуринского вина, для неупотребляюших водки, и привезенных из дому нарочно к этому случаю припасов: сала (преимущественно копченого), колбас, ветчины. Такие выпивки почти всегда начинаются в двенадцать часов, если обед в час, и в первом часу, если обед в два. К этому времени нижняя гардеробная (IV курса) постепенно наполняется не только сотоварищами, но и студентами других курсов, желающими пропустить по маленькой. Как только пропустят по одной, сейчас начинается пение, и притом всегда с одной и той же песни: «Гуляв чумак на рыночку»⁶⁷⁸. Затем по мере «пропущенных» рюмок пение усиливается... и так до обеда... У нас, впрочем, на IV курсе можно было пропустить одну-другую рюмочку и во всякое время, почти каждый из корпусных товарищей или сам, или в ассоциации с другим имел в запасе бутылочку и краюшку черного хлеба; а то зайдешь в какой-нибудь картежный номер – выпьешь там в счет выигрыша или же в складчину. Начальство, если иногда и знает о подобных невинных выпивках, то пропускает без внимания. Правда, торжественные или, так называемые, генеральные выпивки оно запрещает и старается искоренить, хотя покамест, к счастью, безуспешно...

Понедельник. 1-е апреля. Сегодня, по обещанию, данному на последней спевке, мы пошли вечером в зал минеральных вод, где бывают спевки. Несмотря на близость предстоящего Кирилло-Мефодиевского празднества и на нашу неподготовленность, певчих сегодня было очень мало – всего человек тридцать. Господин Лисенко, видя это, поблагодарил нас за нашу готовность в настоящем деле, объяснив при этом, что с такими силами он не может дать концерта, так как на такую громадную залу, как зала Купеческого собрания, требуется до ста человек. Затем, раскланявшись с нами, он думал уже выйти. Но мы попросили его отсрочить отказ до завтрашнего вечера, обещая назавтра, кто откуда может, навербовать певчих. Он согласился. Увидим, что будет завтра.

Господин Лисенко остался с нами после этого часа два, которые прошли незаметно. Он страшно скорбел о замечаемой им у многих холодности к предстоящему торжеству. Где причина этого? Не приходилось мне слышать каких-нибудь особенных мнений по данному поводу в «обществе», но в своей среде – студенческой – кое-что слышал. У нас довольно многие – не знаю только, по убеждению ли или просто для рисовки; последнее, пожалуй, вернее – держатся такого взгляда, что Кирилл и Мефодий не сделали чего-нибудь особенно замечательного, за что потомству следовало бы чествовать их. Азбуку они изобрели? Да это не велика беда! В газетах недавно читали, что какой-то мудрец в Петербурге тоже изобрел свою азбуку⁶⁷⁹. Да притом они почти всю азбуку стянули с греческого алфавита, а сами выдумали только одну букву «живѣте». И из-за одного «живѣте» воздавать им такую хвалу и так чествовать?! Подобными нелепостями пробавляются у нас многие, именуемые «лжелибералами». Я уверен, что это они говорят не по убеждению, а из чужого голоса. Я даже имею некоторое основание в подтверждение этого. Недавно как-то я пил чай у своего друга А.Г. Диаконова. Против нас сидело два товарища из «ложно..». Разговор зашел о предстоящем празднестве и приготовлениях к нему. А нужно знать, что мой друг истый славист и вот уже два гола как занимается специально славянским языком и работает нал магистерскою диссертациею по истории образования его. Над трудноразрешимым вопросом о первоначальности кириллицы или глаголицы он не раз проклинал себя... А те господа пробавляются газетными сведениями. Отрицая всякое значение за Кириллом и Мефодием на основаниях, приведенных мною выше, они для подкрепления своих слов сослались на авторитет покойного Ф. А. Терновского⁶⁸⁰, который-де в одной из своих лекций, хранящихся у них еще и теперь, высказал подобный взгляд. Не верили сначала мы этому; но скоро пришлось поверить, потому что мы сами в принесенной этими господами лекции Филиппа Алексеевича прочитали, что вся заслуга Кирилла и Мефодия и состоит именно только в изобретении «живѣте»... Как, подумаешь, легко прославиться!.. Обсуждая приведенный мною факт, я прихожу к заключению: как осторожен должен быть профессор, особенно уважаемый, в своих словах! Какая великая ответственность на нем лежит! Какую пользу и какой вред он может принести, даже не сознавая этого! Об уме Филиппа Алексеевича и его идеальной доброте вообще, а по отношению к студентам в особенности – нечего и говорить. Я не ошибусь, если скажу, что не было и не будет такого профессора, который бы был так уважаем студентами, как покойный Филипп Алексеевич. Его личность была просто обаятельною для студентов... Но тем, по моему мнению, нужно быть осторожнее в своих словах. А между тем у него существовала привычка «подпустить» иронию в то самое время, когда меньше всего ее кто-либо ожидал бы, а оттого она не всегда выходила уместною. Сколько раз ни бывал я на лекциях покойного – без иронии над чем или над кем-либо не обходилось. Говорят, что и в обыденной жизни без этой иронии не обходилось, но там она оставалась безнаказанною⁶⁸¹, а в аудитории – иное дело... Я уверен, что он тоже и теперь низвел значение Кирилла и Мефодия только до изобретения «живѣте» тоже для курьеза, по врожденной склонности к иронии. Да не подумают, будто я имею целью унизить неоценимого Филиппа Алексеевича! Ведь маленькое пятнышко не может унизить его: и на солнце есть пятна!..

Кто-кто, а мой друг крепко горячился в это время, справедливо защищая от шатких нападок неоценимые заслуги первоучителей славянских. Кто знает, может быть, и в обществе – вне академических стен – замечаемое равнодушие к празднеству объясняется подобными же взглядами на Кирилла и Мефодия как изобретателей одного только «живѣте»? А может быть, это коренится в свойстве «славянства», как говорит г. Лисенко, хотя я не ясно представляю себе, причем тут славянство. А может быть, это зависит от нашей общей неспособности ценить заслуги великих людей?..

Вторник. 2-е апреля. Восемь часов вечера. Сижу себе и размышляю по поводу полученного мною сегодня письма из Кишинева от одного из знакомых. Он меня спрашивает, действительно ли верно то, что я поступаю в монахи, и имеет ли какое-нибудь основание общераспространенная между ними молва о моем намерении принять монашество?

С чего бы это взялось? Размышляя об этом, я как будто доискиваюсь оснований для такой молвы.

Первое – мое двукратное путешествие на Афон. Многие не могут понять того, зачем мне понадобилось путешествие на Афон. Не предполагая никаких других целей моего путешествия, такие люди объясняют это просто моим влечением к монашеству и намерением вскорости вступить в него. О том, с какою целью я путешествовал на Афон, я говорил в своих дневных записях во время путешествия по Афону.

Строгая редакция «Трудов Академии», уничтожая почти весь субъективизм в моем дневнике, не допустит и это к напечатанию. Не приводя многих мест, где говорится об этом, я приведу здесь только одно место из моего дневника (41–43): «...почему именно я местом путешествия избрал Афон – место людей, прервавших свои связи с миром, с жизнью настоящею? Почему я не предпринял путешествия в Париж или Лондон? Последний вопрос приходилось мне очень часто слышать. Обыкновенно меня спрашивали в ироническом тоне: „Что за охота вам ехать на Афон; кого вы не видели – монахов? И что вы там интересного найдете? Уж не думаете ли и вы монахом сделаться? Лучше уж бы поехали в Париж или Лондон – там, по крайней мере, жизнь”. Действительно – как-то странной кажется для многих моя поездка на Афон, хотя не для всех. Ведь на Афон едут с религиозною целью вообще; но ведь меня же знают не за столько религиозного человека, чтобы потребовалось для удовлетворения религиозного чувства путешествие к святым местам. Положим, так. Но я как любитель путешествий предполагаю в своей жизни непременно совершить кругосветное путешествие и побывать в более или менее выдающихся местах. Одним из таких мест, бесспорно, является Афон. Следовательно, совершая теперь путешествие на Афон, я совершаю то, что рано или поздно должен был совершить. Но почему именно теперь я поехал на Афон, так, между прочим, потому, что это удобнее всего для меня в моем положении. Я не обладаю материальными средствами в такой мере, чтобы хотя сколько-нибудь времени прожить в Париже или Вене: для этого нужны сотни рублей, потому что на день или два не стоит и ехать. А путешествие на Афон гораздо удобнее, – благодаря тем удобствам, какими снабжает Пантелеимоновский монастырь богомольцев-путешественников, устрояя монастырские подворья и предлагая даровые продовольствия в монастырях. Далее, жизнь монашеская не настолько безжизненна, бессодержательна, чтобы изучение ее или, по крайней мере, знакомство с нею не представляло интереса. Напротив, это целый мир с своими интересами, это люди – особенные, отличающиеся какими-нибудь особенностями их душевного склада. В самом деле, для того, чтобы поступить в монашество, и притом афонское, где, во всяком случае, жизнь монашеская строже, чем в русских монастырях, чтобы отречься от жизни, приковывающей всякого человека к себе, чтобы отказаться от родственных и семейных связей, – для этого требуется известная душевная сила, известная борьба и твердость характера. Узнать, проследить, что заставило этих людей так поступить, – полагаю, составит немалый интерес для человека, все-таки интересующегося чем-нибудь... Наконец, я еду на Афон потому, что желаю на время удалиться из этой мирской суеты и пожить свободно среди людей, которым чужда суета сего мира, налюбоваться красотами природы, помолиться Богу и спокойно провести вакационное время. Какая же цель моего путешествия? Кроме сказанного, скажу вкратце следующее: относительно поездки своей на Афон я советовался с нашим добрейшим профессором Ф.А, Терновским, который в 1874 году бывал на Афоне. Его первый вопрос был:

– Какая цель вашего путешествия?

– Сказать, – говорю, – чтобы ученая, слишком громко, а так себе, желается или чувствуется потребность путешествовать.

– Об ученой цели вашего путешествия нечего и говорить, потому что вы за месяц времени ничего не успеете сделать, так как еле-еле сходите по всем монастырям; а запастись на старость впечатлениями – это другое дело и даже необходимо.

К этим словам достопочтенного профессора я ничего не прибавлю. Но буду весьма рад, если мне удастся на пути, в Константинополе, найти сочинения немецких рационалистов-богословов на русском языке; в особенности желательно бы найти Баура, о чем думаю писать диссертацию»⁶⁸².

Вторым основанием для молвы о моем монашестве служит моя излишняя болтливость. Обыкновенно, чтобы отделаться от частых вопросов о моем вступлении в монашество, – вопросов, вызванных моим путешествием на Афон, – я отвечал: «Да, я думаю поступить в монахи. Что ж? Разве монахом не хорошо быть?..» – и в подобном роде. Досужие языки, принимая это за чистую монету, болтали про мое намерение поступить в монашество…

Наконец, быть может, в самом деле во мне есть что-нибудь монашеское. Быть может, я по характеру и настроению монах?

Всякий, кто знает меня только в обществе, никогда не скажет этого, потому что я первый весельчак: и говорун, и танцор, и певец, и в дуду игрец, по пословице... Но тот горько ошибется, если на основании этого заключит вообще о моем веселом настроении. Я, будучи сам себе предоставлен, страшный пессимист. Я всегда сознаю свое ничтожество, свое умственное убожество, горько скорблю об этом, презираю веселье, не стараюсь ни с кем видаться, готов тогда удалиться от мира и поселиться хоть на Афоне. Но если я куда-нибудь попадаю в общество, то настроение свое я оставляю при себе, и что кому же, в самом деле, приятно видеть подобное хныканье, лучше бы уже и не являться сюда. Вот я и предаюсь веселью; хотя все это выходит слишком поверхностно, по крайней мере, я это сознаю: стоит мне обратиться от этого общего веселья в другую сторону, и пропало уже у меня веселое настроение. Право, не знаю, чем объяснить такое раздвоение в характере? Неужели отсутствием целостности характера?.. Вследствие этого многие и не знают меня. Если кто хорошо меня знает, так это – друг мой А.Г. Диаконов, который в данном случае вполне походит на меня... Что касается моего расположения к монашеству, то скажу, что оно у меня есть. Не знаю, из чего оно только исходит. Боюсь, чтобы не было в этом честолюбивой подкладки. Слишком непрочный фундамент! Тут нужно призвание, сила и твердость характера и убеждение в высоте этого звания. Если быть монахом, то настоящим – воплощать в себе идею монашества; а позорящих это высокое звание и без меня много... На этот раз, впрочем, довольно и этих размышлений по поводу моего монашества и монашества вообще...

Суббота. 6-е апреля. Сегодня вся Россия чтит с похвалами тысячелетнюю память первоучителей славянских Кирилла и Мефодия. Киев в торжественном чествовании, думаю, не отстал от других городов, а, скорее всего, превзошел⁶⁸³. Так и подобает, потому что между русскими городами Киев имеет и преимущественное право на настоящее торжество. Сюда, в эту матерь городов русских, первую великокняжескую столицу, в конце X века, при святом равноапостольном князе Владимире, пали семена веры и просвещения, веком ранее посеянные святыми Мефодием и Кириллом и возросшие у других славянских народов. Действительно, сегодня я был свидетелем (и участником) такого общенародного празднества, подобного которому едва ли придется мне когда-нибудь видеть.

День был прекрасный. Утренний ветерок разогнал легкие тучи, набежавшие ночью на светлое небо; лучи восходящего солнца осветили златоглавые церкви и согрели воскресающую природу. В девять часов во всех церквах началось моление. К двенадцати часам процессия со всех подольских церквей уже была возле нашей братской церкви. Здесь еще не кончилось моление; слушатели в это время внимали слову в честь святых первоучителей моего товарища С.А. Булатова⁶⁸⁴. По окончании служения у нас, примкнула и наша процессия к ожидавшим процессиям и стала во главе их. Весь Подол двинулся по Александровской улице по направлению к Крещатику; на протяжении всего шествия стояли по бокам шпалерами солдаты; в разных местах этого шествия то и дело раздавалось стройное пение различных хоров. Не доходя до Крещатика, процессия повернула направо, по направлению к памятнику святого Владимира⁶⁸⁵ – центральному пункту всего торжества. Сюда, действительно со всех сторон, начали сходиться различные процессии. Так как в таких случаях гораздо лучше быть зрителем торжества, чем участником, то я с некоторыми товарищами отделился от этой процессии и взобрался на близлежащую гору – самую высшую точку Киева. Чудную картину созерцали мы отсюда! Широко разлившийся Днепр далеко-далеко врезался в пределы Черниговской губернии, затопив луга и деревни; вечнозеленые сосновые леса окаймляли эту массу воды; на самом Днепре заметно было особенное движение: пароходы и множество лодок сновали туда и сюда, вероятно, любуясь тоже картиною празднества; на улицах, в особенности на Александровской улице, заметно сильное движение народа, поспешавшего к памятнику Владимиру, куда его теперь уже, наверно, испускали, потому что здесь полно народу. Площадку возле памятника заняли преимущественно процессии из многих киевских церквей и учащиеся военные – кадеты и юнкера. Вот послышалось вдали громогласное пение тропаря святым Кириллу и Мефодию, и вскоре затем показалось черное воинство Лавры во главе с сербским митрополитом Михаилом. Недолго спустя явился в торжественной процессии и маститый митрополит Платон, только что кончивший моление в Софийском соборе. Сейчас же начался торжественный молебен возле самого памятника. Далеко-далеко разносился зычный голос софийского протодиакона⁶⁸⁶ и стройные звуки усиленного митрополичьего хора. Весьма торжественно выходило крестное осенение митрополитом народа и произнесение при этом громогласно протодиаконом многолетий.

– Кому произносится это многолетие? – спрашивали некоторые из простонародия.

– Кому? – отвечали иные шутники. – Кириллу и Мефодию...

По этому поводу я спрошу: понимает ли простой сельский народ значение и цель этого торжества? Знает ли он, хотя понаслышке, этих святителей? Я не ошибусь, если отвечу, что нет. Если в городе, где собственного простого народа нет, о них мало знают, то что же говорить о блаженной деревне?

А пастыри Церкви... едва ли сами хорошо знают о значении этих святителей; не то что разъяснять. Я это говорю на основании опыта… Чтобы дать понятие о том, как народ понимает это торжество, я приведу маленький разговор моего товарища во время настоящих пасхальных каникул с одним деревенским грамотеем.

– Що то, панычу, я десь читав и чував, що кажысь теперь в априли мисяци та мае бути якийсь новый праздник, якась дуже важна церемония. Що то за люде: чи энералы яки, чи архиереи?.. Що воны таке зробили?..

– Та то, – отвечает мой товарищ, всячески стараясь приноровиться к нему, – буде торжество в память святых Кирилла и Мефодия... теперь тысячу лит як воны вмерли. Воны изобрилы азбуку, перевелы священии кныги с греческого языка на славянский, навчилы нас читаты...

– Эге! Та кого воны навчилы читаты? Та за то що навчилы читаты, та таку им честь?! А от меня навчив грамоти – писаты и читаты, ще и мого брата Тодыра, который теперь старшиною в N-й волости (а я в цей волости старшиною), дьячек Ясинский, дай Боже ему здоровия! А вин не мае ниякои чести! Якийсь соби бедний, весь там в кумиршни у одного мужика, та читае лышъ псалтыр...

Товарищ мой, как мог, разъяснил ему различие Ясинского от святых Кирилла и Мефодия. Кажется, сообщенный мною разговор не требует никаких комментариев и иллюстраций... Остается только спросить; когда же наступит то вожделенное время, когда народ сам поймет различие между Ясинским и святыми первоучителями? Неужели еще чрез тысячу лет? Остается, по примеру Некрасова, обратиться к сеятелям знанья на ниву народную: «Сейте разумное, доброе, вечное, сейте! Спасибо вам скажет сердечное русский народ,..»⁶⁸⁷.

Воскресенье. 7-е апреля. Сегодня наша Академия праздновала тысячелетнюю память святых первоучителей славянских. Во время причастна⁶⁸⁸ сказано было прекрасное слово в честь их профессором Николаем Васильевичем Малининым⁶⁸⁹. Речь выслушана была с большим вниманием благодаря увлекательному изложению и мастерской дикции оратора. Не излагая содержания этой интересной речи, так как она наверно будет напечатана в «Трудах» нашей Академии, я приведу, по памяти, место-два, сказанных как бы в пику упомянутым мною «ложнолибералам». «Для нас... – говорил оратор, – когда мы владеем не только этим сокровищем⁶⁹⁰, но имеем еще обширную письменность, непонятна важность вопроса святого Кирилла, которым он задавался, идя к славянам на дело проповеди: «Рад иду тамо, аще имоутъ боуквы в язык свой» [курсив. – В. Малинина], – непонятна, как богач не понимает нужды в черном хлебе, из-за которого всю жизнь борется бедняк... Мы, славяне, были именно этими бедняками, не имевшими насущного хлеба... Народы необразованные лучше понимают значение этого сокровища – письменности, чем мы, пресытившиеся ею. Они поражались и поражаются, как это мертвый значок, черточки и ряд черточек начинают вдруг говорить вразумительно и ясно, а потому изобретателями письмен обыкновенно почитали и почитают богов…»⁶⁹¹. И «Без письмен народ осужден на медленное развитие и должен всегда оставаться назади других, как благодаря своей неграмотности медленно развивается наш простолюдин. Святое дело нашего апостола открывало нам возможность бесконечного и быстрого развития, поистине приобщало нас к великим историческим народам...»⁶⁹²

По окончании служения был маленький отдых, во время которого мы, певчие, приготовили некоторые песнопения, которые имели петь во время собрания в конгрегационной зале⁶⁹³. Многолюдное собрание, еле-еле вмещавшееся в обширной зале, посетили своим присутствием преосвященные митрополиты Платон и Михаил и множество высокопоставленных духовных и светских лиц. Наши певчие прекрасно исполнили кондак в честь святителей «Священную двоицу…»⁶⁹⁴, гимн «Славяне, песнею высокой почтим апостолов славян» и другой гимн Главача⁶⁹⁵. Гимн «Славяне, песнею высокой...», сам по себе прекрасный, в нашем исполнении выходил просто восхитительным; этому в особенности много способствовало прекрасно исполненное solo⁶⁹⁶ нашими солистами: баритоном А.Г. Максименко и альтом. В собрании читал речь наш историк – добрейший И.И. Малышевский⁶⁹⁷; речь длилась больше двух часов; почти всю он произносил наизусть. Памятью Ивана Игнатьича мы удивляемся; у него по части удержания в памяти исторических фактов просто феноменальная память; это, пожалуй, и вредит системе лекций, которые вследствие этого являются только сырым материалом... Речь эта, по всей вероятности, выйдет отдельным оттиском⁶⁹⁸.

Понедельник. 8-e апреля. Кирилло-Мефодиевское празднество продолжалось и сегодня. Я только что с концерта, данного в Купеческом собрании. Концерт удался как нельзя лучше. Концерт состоял из трех отделений. В первом отделении смешанный хор под управлением Брагина исполнял гимн в честь первосвятителей и концерт Бортнянского «Сей день…». Оно прошло хорошо, второе отделение – инструментальное. Оперный оркестр, усиленный преподавателями музыкального училища, исполнял, под управлением директора музыкального училища Пухальского, кантаты Чайковского, Рубинштейна и кантату в честь святых учителей самого Пухальского. Но, собственно, третье отделение было ядром всего концерта. Оно состояло из славянских песен на всех славянских наречиях, за исключением польского: на великорусском, малорусском, чешском, сербском, болгарском, черногорском. Все эти песни мастерски были исполняемы хором в сто человек, под энергичным управлением г. Лисенко. Как я раньше говорил, Лисенко хотел было уже отказаться от управления хором за отсутствием достаточного числа певчих. Мы обещали доставить требуемое число певчих и в короткое время приготовиться. На другой день (во вторник) в часов семь действительно явилось человек сто, Лисенко удивился и возрадовался; но выражал сомнение, чтобы подобную разнокалиберную массу можно было подготовить в такое сравнительно короткое время. Начались с того же вечера усиленные занятия. Единовременно шли приготовления во всех четырех партиях под руководством более опытных певчих. Работа в последние пять дней просто горела, а ведь тут работа не легкая была: помимо того, что нужно положительно каждому до совершенства усвоить мотивы песен, – это не легко было, так как песен двенадцать было, – но ужасный труд представляло правильное выговаривание слов на всех этих наречиях. Наконец труды наши увенчаны были полным успехом. Лисенко удостоился больших оваций от публики и от нас, хористов. Эти овации был и вполне заслужены им. Сколько потребовалось с его стороны труда, чтобы из этой смеси, какую представляет наш хор, составить нечто цельное! На спевках – с семи часов вечера до часу – он не встанет со стула. А как он дирижирует! Он весь – воплощение идеи известной песни. Но когда дирижирует хором при исполнении своих песней, то он весь – вдохновение! Я никогда не забуду того впечатления, которое произвело на меня исполнение хора вместе с оркестром скомпонованного им марша «Гой, не дивуйте…»⁶⁹⁹. Я думаю, у всех присутствующих остался в памяти этот марш...

В третьем отделении концерта в качестве исполнителя принимал участие и один из моих товарищей – черногорец Савва Попович, обративший на себя внимание всех не столько своим пением, сколько своим блестящим черногорским костюмом. Он специально для этого случая выписал из Черногории роскошный костюм. Он под аккомпанемент (имевшихся у него из Черногории) гуслей пел «Про Косово поле»⁷⁰⁰. Хотя он пел, можно сказать, неудовлетворительно, тем не менее ему оказаны были со стороны публики овации, должно быть, из обшей любви к черногорцам. Вообще, концерт прошел блестяще. Огромная зала Купеческого собрания не могла вместить желавших присутствовать на этом славянском концерте. Этот концерт, между прочим, почтил своим присутствием сербский митрополит Михаил и много киевских протоиереев-аристократов...

Четверг.11-е апреля. Сегодня происходил у нас на IV курсе colloquium или репетиция по церковной археологии⁷⁰¹, что возбудило неудовольствие студентов. По уставу, кажется, полагается различие между colloquium’oм и репетициею: colloquium есть не что иное, как собеседование, цель которого – разъяснение какого-нибудь вопроса, недостаточно раскрытого в лекции; между прочим, здесь является возможность профессору ближе познакомиться со студентами, узнать степень их развития, понимания... Репетиция же – это не что иное, как экзамены в миниатюре. На практике же различия между ними никакого нет. Обыкновенно дело ведется у нас так. Прочитает известный профессор какой-нибудь отдел науки и объявляет, что на следующий раз будет colloquium. Этот colloquium состоит в пересказе прочитанного; профессор в своем списке отмечает что-то. Хотя эти colloquium’ы или репетиции составляют нечто новое для нас и непривычное, но мы не против них по их идее, а только против неумелой их постановки. Бесспорно, они служат одним из верных средств к более близкому знанию студентов. При прежнем уставе профессора первый раз видят многих студентов только на экзаменах. Но у нас эти colloquium’ы неумело поставлены, так что они не отвечают своей благой идее и вследствие этого возбуждают неудовольствие студентов. Профессора слишком формально отнеслись к делу и увидали в colloquium’ax средство застращать студентов и принудить их к занятию. Они сами же распустили молву, что ответы на colloquium’ax будут оцениваться баллом, который будет иметься в виду на экзаменах; учитесь, мол, в противном случае получите худой балл⁷⁰². Сами же colloquium’ы из простых собеседований они обратили в настоящее спрашивание урока со всеми мельчайшими подробностями. Один профессор М.А. Олесницкий хотел было несколько иначе поставить colloquium'ы, но впал в другую крайность.

Однажды, в начале учебного года, придя в нашу аудиторию, он вызвал одного студента и удивил нас всех предложением, обращенным к нему:

– Ну, критикуйте мои лекции! Что вы находите в них нехорошего?

Студент на это ответил:

– Извините, Маркеллин Алексеевич, у меня так много дела, что я не имел возможности заняться критикою ваших лекций и соглашаюсь с ними без всякой критики, питая полное доверие к вашей профессорской учености.

Это было сказано с некоторым оттенком иронии, что звучало так же и в предложении профессора... Некоторые из профессоров нашли в colloquium’ах удобное средство прикрыть свою бездеятельность; прочтет кто-нибудь из таких известный отдел, по которому имеются у него лекции, а дальше нужно составлять новые, а тут или нет возможности, или не хочется, – вот и объявляется colloquium. Причем такие colloquium’ы растягиваются на недели две, покамест не повторится все пройденное. В таких случаях ты воображаешь себя не в высшем учебном заведении, а в среднем, а то, пожалуй, и в нижнем.

ГА РФ. Ф. 550. Оп. 1. Д. 510. Л. 1–62. Автограф.