Глава III. Продолжение записок путевых впечатлений во время путешествия по Афону студента Авксентия Стадницкого³⁴⁹

1883 год. Июль 14-го дня

Святый Афон! Святый Афон!

Как много дум наводит он.

Вобловицкий³⁵⁰

Понедельник. 11-е июля

Наконец сегодня я совершил замечательный подвиг восхождения на вершину Афона³⁵¹. Восхождение на Афон считается подвигом немалым, так как сопряжено с значительными трудностями и опасностями. Все путешественники на Афон непременно ставят себе целью совершить этот подвиг, т.е. побывать на вершине, потому что без этого восхождения путешествие по Афону считается недоконченным или даже несовершенным. Кто не был на вершине Афона, тот все равно что не был на Святом Афоне, хотя бы он избороздил его вдоль и поперек, – так обыкновенно говорится. Путешествие на вершину Афона завершает путешествие по Афону; отсюда с вершины орлиным взором за раз осматриваешь весь Афон, который виден отсюда как на ладони, и таким образом объединяются все впечатления твоего путешествия. Поэтому-то я и считал для себя необходимостью совершить этот трудный подвиг вообще, но в особенности затруднительный для меня вследствие моей болезни грыжи, которая требует спокойствия, а не путешествия по юрам – в особенности таким, как Афон. Правда, бо́льшая часть путешествия совершается на мулах; но и на мулах при моей болезни путешествие затруднительно, в особенности по таким первобытным тропинкам, которые ведут на гору; да притом самую трудную часть восхождения нужно совершить пешком...

Лишь только пол утро сегодня я прекрасно уснул после беспокойно проведенной ночи вследствие удушливой духоты и бессовестного кусания скнипов, которые положительно изранили руки и ноги, как о. Дионисий разбудил меня. Нечего и говорить, как не хотелось мне вставать, но нужно было, так как самовар на столе уже шипел, мулы были готовы, все приготовлено было, а я не желал служить задержкою, тем более что виновником всех этих приготовлений и хлопот был я.

День был прекрасный, ни одного облачка не было видно в воздушном пространстве. В семь часов мы выехали. Кортеж наш состоял из пяти человек – двух путешественников и трех проводников; проводников больше путешествующих, что свидетельствовало о трудностях пути. От самого Молдавского скита мы начали подниматься в гору по слишком ухабистой тропинке, так что мулы прыгали, как козы. Вот мы перевалили через один кряж гор; тропинка пошла в уровень с этим кряжем, но у подножия других, более высоких скал и по вершине скал, круто опускающихся в воды Монте-Санто³⁵². Картина здесь другая, чем по ту сторону кряжа: здесь не воды Архипелага, на которых виднеются Тассо, Самофраки, а воды залива Святой Горы; вдали видно множество островов, из которых мой провожатый молдаванин [о. Христофор]³⁵³ назвал два, принадлежащих Лавре: Юра и Пиперо³⁵⁴. Не слишком далеко от нашей тропинки келья святого Петра Афонского, расположенная над крутым обрывом; в ней, по словам моего проводника, никто не живет в настоящее время, потому что у живущих там скоро выпадают зубы и вылезают волосы³⁵⁵. Около полутора часов мы ехали по довольно торной дорожке, не поднимаясь в гору. Но вот тропинка поворачивает прямо на гору. По примеру проводника мы все перекрестились, так как, по его словам, путь здесь очень труден. Действительно, в особенности в двух местах взбирались по таким стремнинам и над такими безднами, что дрожь охватывала. В некоторых местах видны массивные отвалы скал, отторгнутые землетрясением или силою собственной тяжести, но все же еще не твердо установившиеся, а как бы ожидающие малейшего повода дальше полететь к морю и на своем пути произвести страшное опустошение. Около трех с половиною часов взбирались мы вверх, пока не достигли кельи Божией Матери, расположенной у подножия вершины³⁵⁶ среди редких сосен. До этой только кельи возможна езда на мулах, а дальше избираться на вершину можно только пешком. Келья эта называется кельей Богородицы потому, что, как предание говорит, Матерь Божия при восхождении на вершину, где стояло капище Аполлона, здесь отдыхала³⁵⁷. Мы здесь остановились, так как были порядочно истомлены дорогою, в особенности мулы, которые совершенно обливались потом. Нас встретило целое стадо пугливых козлов, но не коз – так как животным женского рода не позволяется пребывать в пределах Святого Афона, – пасомых двумя мужественными арнаутами³⁵⁸ или греками, вооруженными кинжалами. Келья Богородицы представляет прекрасное место для отдохновения. Кроме маленькой церкви, построенной неизвестно когда, и кельи, здесь недавно пристроены две палаты, в которых можно прекрасно отдохнуть и подкрепиться. Говорят, что эти палаты устроены Патмосским епископом Амфилохием, которого я видал при служении в Руссике. Здесь мы решили подкрепиться основательно и немного отдохнуть. Подкрепление действительно вышло основательное: тут были и рака, и вино, и ром, и сельди, и селедки, и маринованные раки, и икра, и маслины, и огурцы, и лук... и что угодно. Этим всем снабдили из Молдавского скита. После маленького отдыха мы направили стопы свои на вершину горы, которая над нами высилась.

Два часа дня. Жара невыносимая: солнце немилосердно жжет. Дорожка вся устлана мелкими мраморными камешками, по которым то и дело скользишь, а иногда и угодишь так упасть, что только ойкнешь. «Но все это ради спасения», – как говаривал бедный о. Дионисий, который далеко-далеко отставал от нас, прося не спешить, так как у него страшное сердцебиение и он опасается за жизнь свою. Но мы все-таки оставляли его; только отражение от его лысины давало знать о месте его нахождения. Ко всем трудностям пути присоединилась еще страшная жажда после соленых кушаний: во рту сухо, «язык прильпе к гортани»³⁵⁹, так что слово с трудом вымолвишь. Поэтому мы все спешили на гору, узнавши, что там есть прекрасный источник, останавливаясь, впрочем, довольно часто, как для отдыха, так и для того, чтобы любоваться далью, расстилающейся у наших ног и далеко простирающейся. Вот наконец и достигли цели.

Я первый ступил на темя Афона. Темя Афона слишком малое, так что церковь, построенная здесь, занимает почти всё пространство. Первое, что сделали мы по приходе на вершину, – это переменили белье, так как мы скупались³⁶⁰ своим потом. Затем, чуть-чуть отпотевши, я сел над водоемом и – не вру – за раз выпил кружек десять воды. О, какая прекрасная вода или, быть может, она казалась только такою! Но мне все равно: я от роду не пивал такой воды и с такою жадностью, с таким аппетитом, так что проводник мой молдаванин запретил мне пить. После того как я пришел в себя, я начал наслаждаться видами, открывающимися с вершины трехверстного Афона³⁶¹ (Гумбольт полагает отвесной в нем высоты 2065 метров³⁶²). Весь Афон был как на ладони! Весь Афон представлял картину и притом картину единственную в своем роде. Горы, казавшиеся такими высокими при переездах, представлялись наподобие холмов, покрытых зеленью. Все монастыри, скиты и даже келлии, разумеется, за исключением находящихся в ложбинах, были видны, но только в миниатюрном виде, все равно как на географической карте точки, обозначающие города или другие места, причем более важные места обозначаются более крупно, чем маловажные; так и в данном случае – монастыри обозначались довольно крупными пятнами, а келлии маленькими точками. Вот вижу Руссик, представляющийся в виде белого пятна, вот Андреевский скит, Карея, Ивер, вижу даже Артемьевскую келлию.

– Слышите ли вы, братья артемовцы, – я кричу, – ведь вы просили, когда я буду на вершине, кричать, и вы услышите; я ударяю в колокол, находящийся здесь на вершине, но звук его, наверно, не долетает до вас, а теряется в этих высотах. Да и куда вам слышать, когда келлия ваша представляет из себя маленькое пятно, а вы отсюда, должно быть, представляетесь наподобие маковины...

По обеим сторонам Святой Горы расстилаются обширные воды Архипелага и Монте-Санто с находящимися на них островами и полуостровами. Из полуденного сумрака встают острова: Тассо, Имбро³⁶³, Лемнос, Самофраки и множество других островов, имена которых мне неизвестны; вот «Сикя»³⁶⁴ – второй выступ Балканского полуострова, Кассандра... далекие горы Македонии и Румелии представляются во всем своем величии. Горизонт отсюда необъятен, но полуденный сумрак не позволяет видеть настолько, насколько простирается горизонт. Говорят, что отсюда даже бывает виден Константинополь, находящийся отсюда на расстоянии двух морей.

С южной стороны Афон страшно обрывист и образует страшную бездну; этою-то пропастью и отделяется Дифон, или маленький Афоненок, от большого Афона. «Скромный Дифон, или, по-русски, Афоненок, – прекрасно говорит Святогорец, – силился прижаться к своему дедушке-исполину, к своему величественному Афону; но эта строгая бездна оттолкнула его, и он недоступною своею вершиною уклонился к Святогорскому хребту и составляет его отвесный оконечник. По-видимому, Дифон и Афон были когда-то в неразрывной связи³⁶⁵ между собою; но тряхнули всею горою подземные вулканические перекаты, и могучий Афон треснул, отшатнулся от полуострова и составляет теперь как бы отдельную часть, как бы священный венец его, примкнувшись к нему только своею гранитною пятою»³⁶⁶. Прекрасно на вершине горы! Ветерок свежий повевает и даже чувствуется холодновато. Насмотревшись вдоволь, мы пошли в церковь, где пропели «Богородице Дево, радуйся»³⁶⁷. Церковь маленькая, наподобие церкви у целительного источника и в келии Богородицы. Она когда-то, но когда – неизвестно, воздвигнута в честь Преображения Господня³⁶⁸. К этому дню из Лавры, в ведении которой она находится, приносятся антиминс³⁶⁹ и все богослужебные принадлежности, и совершается богослужение при большом стечении богомольцев, нарочно прибывших к этому дню.

Вся церковь изборождена надписями богомольцев; искал я записи Святогорца, но не нашел. По осмотре всего мы легли в притворе на мраморных камнях, чтобы отдохнуть немного – и с Божьей помощью назад. Только что мы легли, передавая друг другу впечатления от виденного, как точно из земли явился какой-то человек в изодранной монашеской одежде, усталый, измученный, неся что-то в платке, Он оказался знакомым моему провожатому-молдаванину – земляк его, куцовлах³⁷⁰. Я, знающий как объясняться по-молдавски, сейчас вступил с ним в разговор. Оказалось, что он уже лет десять из своей Валахии³⁷¹ и живет теперь в кавье – в какой-то скале, – одним словом, сиромаха³⁷², которых много на Афоне. С самого начала он занимается собиранием «неувядаемых цветов Божией Матери»³⁷³ и сбывает их довольно выгодно по монастырям. Но, по рассказам его, собирание цветов сопряжено с большой трудностью и риском для жизни. Этот цветок, можно сказать, есть произведение камней и растет в их трещинах. Поэтому, чтобы собрать его, нужно взбираться на страшные стремнины, перебираться через страшные пропасти на одних только ручных мускулах. Малейшее колебание, малейший страх – и все кончено: очутишься на дне бездны. Такие случаи бывают очень часто: в этом году не было ни одного, но в прошлом году было два таких несчастных случая. Этот куцовлах сильно опасается за жизнь свою; падение в бездну главным образом страшит его потому, что диавол возьмет его душу и, таким образом, [она] навеки погибнет, несмотря на такое богоугодное дело, как собирание «цветов Божией Матери». Диавол, по его словам, давно уже посягает на его душу, потому что он замечает, что когда лазит по стремнинам, то его кто-то так и тянет в бездну; от диавола он избавляется постом и молитвою: пред каждою своею экскурсиею на вершину горы он дня два постится – в особенности не пьет ничего и молится, потом взбирается на гору, где живет не больше трех дней, занимаясь срыванием цветов. Здесь долго нельзя жить, так как ночью очень холодно [и сыро] и вообще [это]³⁷⁴ вредно влияет на человека, что вполне оправдалось на нем. Он из Валахии приехал таким цветущим молодцем, а теперь иссох, как щепка; он думает скоро оставить этот выгодный, но опасный промысел. Настоящая экскурсия на вершину – пятая по числу в это лето; в этом году урожай на цветы, так что он собрал их теперь около полмешка и за все это заработал около трех лир, т.е. около 30 рублей. Цветы живо расходятся по рукам русских богомольцев и болгар. Я купил у него на 60 копеек 20 миниатюрных пучков. Этот цветок, называемый еще «святогорской незабудкой», очень мил, но мал; листочки его то красные, то белые; в особенности когда завянут, как будто атласные. Но, во всяком случае, они не милее других цветов, как это старается показать Святогорец в своем стихотворении «Святогорская незабудка»³⁷⁵:

Незабудка – мил цветочек.

Весел – нежный василечек.

Роза – прелести полна;

Чудо – лилия скромна...

<…>

Но пленительней и краше

Скромный цвет пустыни нашей.

Этих всех цветов милей

И заоблачных высей!..

Вот как Святогорец превозносит незабудку, хотя в сущности неверно. Если превосходит она другие цветки, то разве только тем, что:

Все цветочки скоро вянут,

Расставаясь с стебельком.

Разовьются и проглянут –

И осыплются кругом...³⁷⁶ –

тогда как незабудка не вянет.

Наконец, надписавши и свое имя и взявши на память несколько мраморных камешков, бросив последний взгляд с вершины Афона на расстилавшуюся даль, мы начали спускаться. Солнце сильно жгло; от раскаленных мраморных плит так и парило; под ногами мелкие камешки то и дело скользили, вследствие [чего] не один раз пришлось падать и довольно сильно ушибаться. Наконец через три четверти часа мы благополучно достигли кельи Богородицы, где нас ожидали отдохнувшие мулы. Здесь в келии мы отдохнули немного и в шесть часов отправились назад тем же путем. Спускаться со стремнин для мулов труднее, чем подниматься, а для седоков гораздо опаснее. Но наши мулы – специалисты своего дела и благополучно свезли нас со страшных стремнин. Когда выбрались на торную дорожку, то опять, по примеру вожатого-молдаванина, перекрестились. Отсюда путь наш был очень приятным, с одной стороны, вследствие счастливо совершенного подвига, с другой – вследствие того, что солнце зашло за горы, жара прекратилась, и мы наслаждались душистою прохладою роскошных лесов. Всякий из нас был занят своим делом: я под влиянием совершенного подвига уносился мыслью вдаль к минувшим судьбам Афона, его настоящему и будущему состоянию³⁷⁷; мальчик все время резвился, напевая какие-то песенки, а отцы на молдавском языке рассуждали о неурядицах в Молдавском скиту³⁷⁸. В часов девять мы въезжали в порту скита. В церкви в это время шло бдение, до нас доносились монотонные молдавские напевы. Братия скита поздравляли нас с благополучным приездом и с счастливо совершенным подвигом. Сейчас накрыли стол, я наскоро покушал и заснул богатырским сном. Уж и радости было скнипам! (Андреевский скит на обратном пути 13-го июля,)

Вторник. 12-е июля. Давно я не спал так, как в эту ночь: никакое сновидение не тревожило меня, не чувствовал я кусаний скнипов, которые, надо полагать, пользовались привилегиею в свободном пользовании моим телом, потому что наутро руки и ноги положительно были изранены. В шесть часов о. Дионисий разбудил нас, говоря, что бдение только что кончилось и сейчас начнется литургия. Нечего делать, пришлось покориться о. Дионисию.

Богослужение здесь всегда совершается на молдавском языке. Напев греческий – ужас как мне не нравится! Один поет – причем гласную какую-нибудь тянет около четверти часа, а другие гудетели в нос аккомпанируют ему. Хотя надо сказать, что запевалы их прекрасно пели, так что под конец литургии я свыкся с их пением. Мне здесь понравилось прекрасное чтение нараспев; кажется, и незнающий молдавского языка поймет читаемое. По окончании литургии мы прикладывались к мощам и к чудотворной «Самописанной» иконе Божией Матери. Литургию совершал в сослужении шести священников старичок-духовник³⁷⁹, но не игумен, хотя их даже два. Но одного из них – именно старого игумена Нифонта – не принимают даже в обитель, а другой по делам находится в Румелии. По обильной праздничной трапезе мы пошли в келью святого Афанасия³⁸⁰ и в келью старца-игумена Нифонта.

Келья святого Афанасия находится на расстоянии четверти часа от скита. Она находится в ущелии скалы, круто опускающейся в бушующие волны Эгейского моря. Путь к пещере очень затруднителен и опасен, так как тропинка, ведущая к ней змейкою, извивается по-над страшными безднами, а сверху над головою так и торчат массивные глыбы скал, готовые при малейшем поводе рухнуть. Притом солнце здесь немилосердно жжет, так что покамест мы прошли к келье, то страшно вспотели. При пещере теперь есть келья, где живут четыре монаха-грека. В самой пещере находятся две старинные церкви: одна – в честь Богоматери, а другая – в честь святителя Николая. Здесь в храмовые дни совершается богослужение. В этих церквах страшно сыро – удивительно, как здесь подвизался святой Афанасий, С пещеры представляется только один вид на южную сторону, где широкою синевою расстилается море, из-за которого виднеются в сумраке румелийские берега. Келья игумена Нифонта находится невдали от кельи святого Афанасия. Но путь к ней гораздо опаснее. И эта келья тоже находится в скале, но ведет к ней не тропинка, а лестницы, переброшенные от одного выступа на другой. При этом лестницы самые первобытные; нет никаких приспособлений, могущих успокоить человека в его безопасности: перила не что иное, как тонкие прутья, привязанные тонкою бечевкою; ступеньки весьма шаткие, ступая на них, нужно соблюдать равновесие – в противном случае угодишь к черту на кулички. Таких лестниц нужно перейти со страхом и трепетом около шести, покамест доберешься до кельи. Келья находится в скале под громадным нависшим камнем, готовым рухнуть во всякую минуту; возле кельи площадка из досок, перекинутых через пропасть; через щели дощатые зияет глубочайшая бездна; перила площадки составляют тоже тонкие жерди. Отец Нифонт вышел из своей кельи и принял нас на этой площадке, потому что в келье мы бы все не поместились; келья его состоит из одной миниатюрной комнатки. Отец Нифонт – почтенный старик; его физиономия выражает доброту и ласковость и внушает к себе уважение. Он присел на землю и нас пригласил сесть на свои стулья. Он говорил только по-молдавски, и я с ним довольно долго разговаривал³⁸¹. Я все восторгался живописным местоположением его кельи. На это он сказал: «Вот как вам нравится это место, а небось и одного дня не пожили бы здесь: скука одолеет. Вам нужны балы, танцы, развлечения... а за Бога весьма часто забываете». На эту тему он долго говорил, а потом вдруг спросил: «Существуют ли еще в России нигилисты³⁸²?». Я сказал, что если и существуют, то, по крайней мере, не обнаруживают своего существования. Старик сильно вооружался против атеистов, отрицающих Бога на том основании, что Его нельзя осязать: «Ужас, как глупы подобные люди! Смешно и глупо требование их осязать Бога. Ведь что есть Бог? Дух. Если мы сможем осязать дух, то сможем осязать и Бога». В таком и подобном духе говорил со мною старец, видимо, воодушевляющийся постепенно. Когда я высказал опасение на счет небезопасного положения его келии, он сказал, что все это должно служить напоминанием о смерти и обязывает достойно встретить ее.

– Чем же вы кормитесь или кто вас питает? – спросил я.

– Бог мой кормилец, – ответил он.

В доказательство этого он указал на ветвь смоковницы, уснащенной плодами, чудесным образом выросшей из каменной щели. И действительно, эта ветвь маленькая, и притом с плодами, служила да и теперь служит предметом удивления и изумления. В самом деле, как могла эта веточка вырасти из щели каменной, когда там нет ни шепотки земли, тем более что, как старец сказал, ни он, ни кто-нибудь другой не садил ее?

Расстались мы со стариком, проникнувшись глубоким чувством уважения к нему, как строгому анахорету³⁸³. Таких анахоретов на Афоне есть довольно значительное число, в особенности богата ими южная часть Афона. Берега этой части составляют исполинские скалы, круто опускающиеся в море, так что сюда никто не может ходить, разве можно подплыть на каком-нибудь судне. Вот в этих-то труднопроходимых скалах и умудряются жить подвижники, ушедшие из среды людей, чтобы удобнее предаться созерцательной жизни и жить в единении с Богом. Здесь-то на южной стороне, как рассказывал мне мой проводник-молдаванин, есть место, называемое Каруля³⁸⁴. Каруля – это огромная обрывистая скала, спускающаяся в Архипелаг. Здесь живут самые высшие подвижники, достигшие последней степени самоотвержения. Они своего почти ничего не имеют: одеваются в лохмотья, питаются кореньями растений, а также подаяниями монастырей, а главным образом от рыбаков и моряков. Карульские иноки спускают к морю корзину, укрепленную на блоке. Матросы и рыбаки знают назначение этой корзины и кладут в нее, что Бог положит на душу. Путь к Каруле весьма труден и опасен; поэтому редко кто отваживается туда идти. Мы хотели было идти, но провожатый молдаванин не пустил, наговоривши таких страхов, что и в самом деле страшно стало.

Мы воротились в скит, сильно вспотевшие и утомленные. Мулы уже были готовы. Выпивши по стакану воды с глико, мы любезно рас простились с радушною братиею и отправились обратным путем в Лавру. Молдавский скит был последним граничным пунктом нашего путешествия на юг Афона. На южной стороне еще остается несколько скитов, но к ним путь в высшей степени затруднителен. Сюда обыкновенно русские путешественники едут на лодке из Руссика, пристают к берегу и пешком взбираются к этим скитам, находящимся на скалах. Если будет время, то и я так сделаю. А теперь маршрут наш был посетить северную часть Афона, где находятся замечательные первоклассные монастыри, как, например, Ватопед, Хилендарь, Зограф...

Из Молдавского скита мы отправились в полдень; солнце жгло невыносимо; но нужно было ехать, чтобы поспеть на ночлег в Артемьевскую келлию, куда мы прошены пожаловать на обратном пути; расстояние от скита пять часов ходу.

Тут кстати упомянуть о замечательной рассеянности о. Дионисия. Он забыл в скиту свою рясу. Мы отъехали уже довольно далеко от скита – слышим, кто-то кричит; оглядываемся – за нами бежит монах, держа в руках рясу.

– Отец Дионисий! Не забыли ли вы рясу?

– Ах, искушение! Вот память, вот память – истинно куриная.

Ну уж и смеялись мы... Через час мы были в Лавре.

Лавра основана в X веке при греческих императорах Никифоре Фоке и Иоанне Цимисхии³⁸⁵ и даже старейшем их. С самого начала, кажется, здесь подвизался святой Афанасий, по имени которого Лавра теперь и называется. Лавра – один из наибольших монастырей на Афоне, хотя не наибогатый. Местоположение Лавры хорошее, но уж вовсе не «чудесное», как выражается Святогорец³⁸⁶, хотя бы и в смысле живописности; есть монастыри и скиты, местоположение которых гораздо живописнее Лавры. Лавра находится на юго-восточной стороне Афона и при подошве Афона. Так как она находится в низменности, то особенных видов не имеет; только действительно имеет прекрасный вид на море с его островами Тассо, Самофраки, Имбро и Лемнос. Лавра внутри представляет как бы маленький чистенький городок с улицами, тротуарами, фонтанами...

Роскошные кипарисы придают много красы Лавре. Тут в особенности обращают на себя внимание два великана-кипариса, величаво красующихся посреди монастырского двора. Монах передавал нам, что, по преданию, садил эти кипарисы святой Афанасий, так что им теперь более 800 лет. Здесь мы прикладывались к святым мощам и к чудотворным иконам. Обилие здесь мощей просто поражает³⁸⁷. Кажется, ни в одном монастыре нет такого обилия, но все только по частям: тут есть голова святителя Василия Великого, левая рука святителя Иоанна Златоустого, голова святого Иоанна Кукузеля, правая рука святого апостола Андрея Первозванного, кровь святого Иоанна Предтечи, челюсти святого Ефрема Сирина и множество других частиц.

Тут есть две чудотворные иконы [Божией Матери]³⁸⁸: «Кукузелиса»³⁸⁹ и «Экономисса» Лавры. «Кукузелиса» получила название от святого Кукузеля³⁹⁰. Кукузель был любимцем при дворе греческого императора Комнина – за его красоту и замечательный голос. Но он не возлюбил светской суетной жизни. Мысль его всегда витала в заоблачных мирах, Поэтому он решился уйти от сего суетного мира, что он и сделал вскоре по приезде в Константинополь игумена Лавры, который пленил его рассказами о Святой Горе. Без ведома императора, горячо любившего его, и придворных ушел он в Лавру. Здесь он – в изодранных лохмотьях – не был узнан игуменом, который знавал его при дворе вымытым, чистым, роскошно одетым. Ему назначено было послушание быть пастухом. С покорностью принял он это послушание, так как оно давало ему возможность уединяться и в уединении предаваться созерцательной жизни в Боге.

Когда я был в Молдавском скиту, то мне указывали те места, где, по преданию, святой Иоанн пас овец и козлищ. В таком уединении он своим прекрасным мелодическим голосом воздавал хвалы Богу в полной уверенности, что его никто из людей не слышит, за исключением его стада, которое только и внимало его пению. Но живший неподалеку анахорет услышал пение и, будучи пораженным явлением такого певца в пустыни, поспешил уведомить об этом игумена лаврского. Иоанн Кукузель был призван в Лавру к игумену, который с трудом узнал своего знакомца и любимца царского. Не было пределов старческой радости игумена. Он хотел дать ему другое послушание, но по слезной просьбе Иоанна оставил его на прежнем месте. Но, боясь царского гнева, – если царь узнает о месте пребывания своего любимца, – игумен отправился в Константинополь к царю, которому и рассказал обо всем случившемся с его любимцем, прося «подарить» его обители. Царь со слезами на глазах согласился. Тогда Иоанн выстроил себе келью с церковью во имя святых Архангелов³⁹¹, где уединялся. В воскресенье и другие праздничные дни он приходил в Лавру, где своим ангельским пением он услаждал иноков. Однажды, после бдения во время чтения акафиста, он уснул. Ему было видение Божией Матери, сказавшей ему: «Пой и не переставай петь». При этом она положила в руки Иоанна червонец и стала невидимою. Иоанн проснулся с червонцем в руках. С этих пор эта икона Богоматери, пред которой он стоял и спал в монашеской форме, и носит название «Кукузелиса». Я расспрашивал монахов о судьбе червонца, но не получил никаких сведений.

«Экономисса» – икона Божией Матери – находится в скромном кивоте и устроена среди монастыря. На этой иконе Богоматерь изображена сидящею на троне; на Ее лоне³⁹² Божественный Младенец, над Которым парят два ангела. На правой стороне ее находится или святитель Николай (по Святогорцу), или Мартирий – Самосский архиерей, построивший в 1578 году придел лаврского собора³⁹³. На левой стороне изображен святой Афанасий Афонский с лаврою в руках, знаменуя этим покровительство Богородицы. Проводник мой указал на пупе Иисуса Христа маленькое белое пятно от осыпавшейся штукатурки. Он сказал, что, кажется, в 1821 году, когда турки были на Афоне и в Лавре³⁹⁴, один из них выстрелил в эту икону, но пуля отскочила, и турок был убит наповал... В соборном приделе, посвященном памяти 40 мучеников³⁹⁵, я видел гробницу святого Афанасия. Этот гроб – мраморный, он покрыт вышитым изображением святого Афанасия. Здесь же лежит железный жезл его. На вопрос мой об останках святого Афанасия бывший при этом грек сказал, что хотели было уже несколько раз открыть гроб, но всякий раз напрасно, ибо было видение, чтобы не трогать его. Коротко и ясно, но неправдоподобно. Святой Афанасий умер во время устройства соборного храма вследствие обрушившегося над ним алтаря³⁹⁶. Размозженные останки его были похоронены не в настоящем приделе, который устроен только в 1578 году, а на месте его [кончины – ?]. Во время папского погрома в XIII веке (1211–1216 годы)³⁹⁷ ревнителями Православия останки его были куда-то схоронены и затем не возвращены по смерти этих ревнителей. Когда же строился этот притвор, то Лавра, зная место первоначального погребения святого Афанасия, почтила это место постановкою на этом месте гроба.

По осмотре всех достопримечательностей Лавры мы были приглашены в фондарик, где были угощены кофе, за что заплатили подававшему. Вообще, в штатных монастырях³⁹⁸ за угощение всегда мы платили, тогда как в киновиях нет. Здесь же весьма кстати застали мы и одного из братьев Артемьевской келлии о. Парфения. В пять часов все вместе и выехали. Ехать было прекрасно – жара спала – да и притом большею частью приходилось ехать в тени. Через два часа мы достигли источника, где вторично скупались в живительных водах источника. В часов девять прибыли в Артемьевскую келлию, в церкви которой в это время как раз шло повечерие. Мы поспели побывать на нем. Затем поужинали и легли с тем, чтобы завтра утром выехать и ночевать опять в Андреевском скиту.

Среда. 13-е июля. Покушавши чаю, мы, не дожидаясь обеда, несмотря на просьбу радушных братьев остаться пообедать, отправились в путь, но уже не прежним путем, а другим. Прежде мы ехали низом – по-над морем, а теперь поехали горою через Каракалл и Филофей. Но не монастыри эти заставили нас изменить прежний путь, так как они не представляют ничего особенного, в особенности для таких поверхностных путешественников, каковы мы; тем более что монастыри эти очень бедны и живут главным образом подачками богомольцев, на которых смотрят, как на дойных коров, а между тем наши и без того малые финансы успели уже истощиться, а впереди еще предстояли более главные монастыри.

Главною же причиною перемены нашего пути было желание посетить одного келиота, с которым мы познакомились во время поездки нашей на Афон; он просил непременно посетить его во время путешествия нашего по Афону. Келья, по адресу, данному им нам, находится между Каракаллом и Филофеем. Путь наш до кельи не был слишком затруднительным, так как жары еще не было во всем ее разгаре, да притом тропинка шла среди тени роскошных каштанов. Мы проезжали мимо ворот Каракалла, но не остановились в нем, хотя немножко было неловко, так как несколько монахов стояло при вратах и, видимо, приглашали посетить их монастырь. Но мы продолжили свой путь дальше, извиняясь недостатком времени. Местоположение Каракалла прекрасное: со всех сторон окружен садами масличными и смоковничными. Происхождение этого монастыря неизвестно. Он носит настоящее имя от ктитора³⁹⁹ римлянина – Антония Каракалла⁴⁰⁰. Через полчаса мы приехали в келью Вознесения. Эта келья во многом напоминает Артемьевскую, хотя немного меньше. Местоположение тоже прекрасное: кругом сад масличный, смоковничный, орешнику слишком много, прекрасный огород, источники и бассейны воды... Одним словом, опять приходится повторять то, что я раньше высказал: келья на Афоне – это целое хозяйство со всеми принадлежностями; этого еще мало: афонская келья – одна из прекраснейших дач. Но дача афонская отличается от помещичьих дач тем, что первая дача возделывается трудами самих же дачников, в противном случае не будет чем кормиться, а на второй даче дачники и пальцем ничего не тронут. Келиоты действительно трудятся сильно, начиная от самого старца. Когда мы подходили, то видели, как монахи в поте лица копали землю под сильными палящими лучами солнца, В этой келии восемь человек. Церковь здесь очень хорошая. Старцами здесь иеромонах Антоний⁴⁰¹, наш знакомец, и схимонах Евфимий. Старцы настолько были рады нашему посещению, что встретили нас в церкви, где пропели тропарь Вознесения: «Вознеслся еси во славе»⁴⁰², «Достойно есть» и затем отпуст⁴⁰³. Угощение было больше радушное, чем роскошное. Извинялись тем, что мы так внезапно [посетили их]⁴⁰⁴, и они не приготовились нас встретить, тем более что сегодня среда, когда по уставу они рыбы не употребляют и при себе теперь не имеют. Больше часу здесь мы сидели. Затем старцы – так называются старшие в келиях – провожали нас очень далеко, и мы весьма любезно простились и уехали по направлению к Карее, отстоящей отсюда на три часа ходу.

На пути стоял монастырь Филофей, названный так по имени своего подвижника – святого Филофея. Мы сюда тоже не заехали, хотя путь лежал мимо самых ворот монастырских. При этом случился здесь маленький казус. По правилам, установленным Афонским протатом, всякий, проезжающий у монастырских или скитских ворот, должен слезть со своего мула; в противном случае знающий и нарушивший это правило подвергается строгому наказанию: если он монах, то налагается на него большой канон⁴⁰⁵, а мирянину – забыл спросить, какое наказание. Вот проезжаем мы у Филофея. Я еду впереди. Проводник – указчик пути – болгарин Григорий говорит мне слезать. Но я не слез, зная это правило, но желая узнать, что из этого выйдет. Моему примеру последовали и другие, даже и о. Дионисий. Только что мы поравнялись с портою, как слышим страшные озлобленные крики греков. Хотя я и не знаю греческого разговорного языка, но все-таки и незнающему можно было догадаться, в чем дело; в особенности часто в этих криках повторялось слово «ἐϰϰλησία», т.е. церковь. Но мы не слушаемся, хотя о. Дионисий опомнился, что на его обязанности лежит уведомлять нас о всех формальностях при поездке. В противном случае он отвечает и теперь порет горячку, прося и даже приказывая нам слезть. Вдруг черный, как диавол, греческий монах подбегает к моему мулу, страшно испугавшемуся и чуть не сбросившему меня, хватает его за уздцы и поворачивает назад, крича и даже грозя мне на своем языке. Я, видя такое невежество и нахальство, вспылил – вырвал из рук его уздечку и сильно обругал, говоря, что я не могу слезть, так как болен; о. Дионисий это ему вмиг передал. Немного охладела «невежественная» кровь южного «целовэка». Я не слез – проехал на муле, к видимой досаде грека, – а все другие слезли и пошли за мною. Отец Дионисий остался там с монахами и горячо объяснялся с ними на греческом языке. Довольно долго мы его ожидали.

Наконец идет он. Мы смеемся до упаду.

– А что, отец Дионисий, искушение?

– Именно искушение; вы знаете, что за это тянут в Протат и наказуют большим каноном?

– Чем же вы покончили?

– Расцеловался со всеми – вот чем кончил. А что ж делать? Виноваты мы – вот я и просил прощения.

Долго еще мы смеялись по поводу приключившегося казуса; хотя, собственно говоря, не до смеху было, а скорее до плачу, так как мы ехали по голым скалам, тропинка была уж слишком уснащена мелкими камешками, и притом ухабистая, так что мулы часто прыгали, как козы, что очень неприятно; жара невыносимая – солнце жгло как огнем. Насилу добрались до Карей; послезали с мулов, так как и через Карею нельзя ехать на мулах, а мы не желали испытать вторично филофейской истории. Скоро добрались мы и до Андреевского скита, где мы были недавно так радушно приняты.

В ските тихо – как будто все замерло. Вся братия после обеда отдыхала. В монастырях уж так заведено: днем спать, а ночью молиться, как раз против природы. Воображаю, что это за моление, когда спать хочется; и приятна ли еще Богу такая принудительная хвала? Насилу добудились мы фондаричного⁴⁰⁶ и заняли прежние прекрасные номера, прося его не беспокоиться угощением, так как мы утомлены путешествием и нуждаемся в покое. Здесь нам сказали, что вчера удостоил посещением их Высокопреосвященный Сербский митрополит Михаил⁴⁰⁷, который отсюда уехал в сербский монастырь Хилендарь. Он на последнем турецком пароходе прибыл из Константинополя в Руссик в воскресенье. Непосредственно по приезде он совершил литургию. Затем выехал по монастырям; на более долгое время останется в Хилендаре, а как долго пробудет – неизвестно. Я попросил дать мне альбом, где записуются почетные богомольцы. Сейчас же непосредственно после моей записи было собственноручно написано: «Архиепископ Белградский Митрополит Сербский Михаил. 1883 год. 12-го июля». Как бы я желал видеть его – ревнителя Православия в Сербии! Я думаю, и он рад был бы, тем более что он воспитанник Киевской академии, а теперь почетный член ее⁴⁰⁸. Поэтому решено было завтра утром отправиться в Ватопед, а оттуда в Хилендарь на ночлег

Четверг. 14-е июля. После холодной закуски мы выехали к Ватопеду, который находится от скита на расстоянии трех часов. Мы ехали по солунской дороге, т.е. дороге идущей от Карей в Солунь. Эта дорога самая лучшая на Афоне и по доброте своей называется царскою. Она отлично исправлена и вымощена камнями – не знаю только, на монастырский ли счет или на счет казны. Дорога поднималась постепенно все выше и выше, покамест не достигла горного хребта, по которому она немного длилась, а потом начиналось постепенное понижение. С вершины горного хребта уже виден Ватопед, живописно расположенный при равнине Контесских вод⁴⁰⁹. Невдали от Ватопеда к востоку печально торчат разваливающиеся стены, видно, какого-то большого здания. Из расспросов я узнал, что это останки Афонской академии⁴¹⁰, основанной богатыми греками с целью способствовать этим образцовым училищем умственному возбуждению греков и таким образом сохранить их от всепожирающего магометанства. Это училище было вверено замечательному и в России человеку – Евгению Вулгарису⁴¹¹. Но, к сожалению, это училище просуществовало только пять лет, с 1753 по 1758 год. Причиною этого были невежественные монахи, обвинившие Евгения и его школу в неисполнении церковных постановлений⁴¹². Так погибло святое дело!

Пред самым Ватопедом случился тоже маленький казус, но уже специально с о. Дионисием, притом вторично, только несколько по другой причине или в иной вариации. Пред Ватопедом вся дорога песчаная, песку очень много. Полдень – солнце невыносимо жарило, так что мулам невмоготу была такая жара. А известно, что качание в песке⁴¹³ составляет первое удовольствие мулов. Мул о. Дионисия пожелал воспользоваться этим случаем и доставить и себе, и своему седоку удовольствие – обоим будет мягко. Мул уже было лег и приготовился было с несчастным о. Дионисием перекувырнуться, но отчаянные его крики и Григорий, скоро прибежавший, лишили мула возможности доставить себе и о. Дионисию удовольствие.

– Что такое, что такое случилось, отец Дионисий?

– Ах, несчастье! Вот искушение! Истинно диавол искушает. Слазите скоро с мулов – непременно, а то и с вами подобное случится несчастье, а я за вас должен отвечать.

Волей-неволей пришлось слезть и пройти пешком к монастырю. Долго мы смеялись вследствие этого.

Ватопед расположен на северо-восточном склоне Святой Горы; с трех сторон окружен горами, а с северо-восточной стороны простирается равнина морская. Основателем Ватопеда считают Константина Великого⁴¹⁴. Затем он был разрушен богоотступником Юлианом. Воздвигнул его из развалин и построил собор, который в настоящее время существует, греческий император Феодосий⁴¹⁵ в благодарность Богу за спасение от потопления сына своего, царевича Аркадия⁴¹⁶. Аркадий возвращался из Рима в Константинополь, но по дороге [на море]⁴¹⁷ поднялась буря, и он нечаянно упал за борт в море⁴¹⁸. Спутники его были в отчаянии, боясь царского гнева, и обратились за помощью к обители – ныне Ватопедской, Здесь под тенью колючих кустарников найден был спящим царевич. От этого эта обитель и получила название Ватопед⁴¹⁹: Ватос – колючий куст, a παιδίν – дитя. Преосвященный Порфирий⁴²⁰ видит в Ватопеде остатки эллинского города Диона⁴²¹. Собор ватопедский очень большой и прекрасный. Наружная галерея собора вымощена мрамором, и стены расписаны в византийском стиле. Здесь есть еще остатки мозаичных изображений: над иконостасом мозаически изображена Дева Мария, прядущая червленицу⁴²² для храма Божия. При этом мне припомнились остатки мозаических изображений в Киеве – [в] Софийском соборе. Стены большей частью покрыты фресками. В соборе замечательны четыре колонны из порфира, доставленные сюда из Рима императором Гонорием⁴²³. Эти колонны чрезвычайно ценны, так как порфир – составной камень и тверже всякого гранита. В соборе есть несколько чудотворных икон: «Ктиторская», «Закланная», «Живоприятная» и «Отрада», или «Утешение»⁴²⁴, – последней я не видал.

«Ктиторская» икона находится в алтаре на горнем месте. Об этой иконе существует предание следующее. Когда в 862 году сирийские варвары расхищали Святую Гору и добрались до Ватопеда⁴²⁵, то экклесиарх взял эту икону с крестом и спрятал в находящемся здесь колодце, затеплил пред ними свечу и закрыл мраморною плитою. Ватопед был развален, но икона не была найдена. Семьдесят лет экклисиарх томился в плену и наконец был выпущен. Ватопедская обитель стала поправляться, но никто о святой иконе не знал. Он открыл игумену, [где скрыта икона]⁴²⁶, и с удивлением нашли свечу теплящеюся. Эту свечу я видел: она очень толстая и громадная, обложена оловом или серебром; и в настоящее время она постоянно горит, но не уменьшается в своем объеме, так как иноки сверху подбавляют понемногу воску. Крест стоит за престолом. Он – восьмиконечный. Этот крест называют Константиновым, но это неверно: этот крест сделан ватопедцами по подобию креста Константинова⁴²⁷. Тут же в алтаре показывали нам две небольшие четырехугольные иконы (складни) Спасителя и Богоматери, называемые игрушками или куклами царицы Феодоры. Это относится ко временам иконоборства⁴²⁸. Император Феофил хотел уничтожить иконопочитание, но жена его царица Феодора была против этого и скрытно покланялась этим иконам, выдавая их за куклы⁴²⁹.

«Закланная», ἐδφαγμένη Божия Матерь находится в юго-восточном углу соборного придела в честь святого Димитрия⁴³⁰. Об этой иконе существует такого рода предание. Один диакон, заботившийся о чистоте храма, однажды сильно рассердился, что в трапезе не дали ему вина, в неистовстве ударил он ножом в правую ланиту Божию Матерь, и вдруг оттуда истекла кровь, следы которой и теперь видны. Диакон вмиг ослеп и сошел с ума. По молитвам братии он прозрел и прощен; но, впрочем, рука его, за дерзость и святотатственный поступок, остается нетленною и будет осуждена на втором пришествии. Рука действительно хранится в особом ящике – но только кость и почерневшие пальцы⁴³¹. Действительно, [на лице Божией Матери]⁴³² под правым глазом видно что-то вроде запекшейся крови. Лице Богоматери не благообразно: рот большой, нос длинен и в конце закруглен. Лице Младенца тоже не благообразно.

В южной стене придела во имя святого Димитрия в нише находится поясной образ Божией Матери, называемый «Предвозвестительницею» или «Живоприятною». Эта икона сказала царице Плакидии, желавшей войти в собор: «Не иди далее»⁴³³. Пред ней теплится неугасаемая лампада. Но она, отчасти оттого, что в нише, а частью от древности, малозаметна – в особенности лице Младенца. На лице Божией Матери – приятное выражение, глаза очень большие, нос правилен, уста велики. С этих пор (382 г.) святогорские отцы законоположили не пускать женщин на Святую Гору. Здесь есть очень много частиц святых мощей: глава святителя Григория Богослова, глава святого Андрея Критского, перст Иоанна Предтечи… Здесь также находится замечательная драгоценность – пояс Божией Матери⁴³⁴. Он черневиден, тканый. Трудно угадать, шелковый ли этот пояс или власяной.

Прием нас в Ватопеде, по крайней мере сначала, был нехорош. Мы приехали в такую пору, когда вся братия спала, приготовляясь к ночному стоянию. Около получаса о. Дионисий отыскивал фондаричного; потом ссорился с фондаричным за такую его невнимательность по отношению к гостям и хотел жаловаться эпитропу. Но потом фондаричный, видимо, старался загладить свою оплошность, всеми мерами стараясь угодить. В штатных монастырях, как в Ватопеде, прием и угощение бывает гораздо хуже, чем в киновиях. Киновии именно и представляют некоторое приближение к первоначальному идеалу христианской жизни, когда каждый ничего не имел, а все было общее; а в штатных монастырях каждый живет в свое удовольствие.

В часов пять оставили мы Ватопед и направились в Есфигмен, который находится на расстоянии трех часов от Ватопеда. Дорога наша поднималась все выше и выше по горно-приморскому перевесищу до отрога Афона, а отсюда спускалась все ниже и ниже до самого Есфигмена. Половина пути – только до отрога – была сравнительно хороша, а вторая половина – прескверная и опасная. Мы спускались по узкой тропинке с громадными ухабами, полувымощенной камнями, изрытой... Эта дорога страшно изморила меня. Еще с самой горы виден Есфигмен – как бы сдавленный с трех сторон горами, как бы в объятиях гор, только с востока он выдвинут в море (Стримонский залив), которое с шумом и ревом бьется о стены Есфигмена; от этого монастырь и называется Есфигменом, т.е. утесненным. Он расположен на северо-восточной стороне Афона. Климат здоровый и теплый, так как [монастырь] почти со всех сторон окружен горами. Вокруг него простираются сады масличные, апельсинные и лимонные... Вообще, место очень веселое. Есфигмен основан, как гласит мой путеводитель, в V веке греческим императором Феодосием Младшим и сестрою его Пульхериею⁴³⁵. Первоначальное место его было не теперешнее, а дальше между скалами; после обвала скалы на монастырь в XI веке построен был при море настоящий монастырь. Собор его не представляет ничего особенного, а построен по образцу других соборных церквей на Афоне. Чудотворных икон здесь нет, мощей не слишком много; между прочим, есть глава святого апостола Иакова Алфеева, левая стопа святой Марии Магдалины, целая, кроме трех малых перстов. Здесь в соборе показывали мне несколько богатейших икон, пожертвованных русскими во время сбора пожертвований по России.

В Есфигмене были приняты радушно. Здесь нашлось два-три человека, понимающих и кое-как говорящих по-русски; они прежде были торговцами в России. Они рассказывали нам, что монастырь их беден; главную поддержку составляют русские богомольцы, а греки никогда не заглянут и ничем не помогают. Поэтому-то они и не могут окончить корпуса, и игумен, кажется, уехал в Россию для сбора пожертвований. «Сильна вера еще на Руси», – подумал я. Все смотрят на Россию, как на дойную корову, и, что всего прискорбнее, афонские греки, живущие главным образом подаяниями русских, враждебно относятся к русским. Есфигмен для России близок, так как здесь подвизался святой Антоний Печерский⁴³⁶. В этой пещере мы были. Эта пещера иссечена в скале, называемой «Самария»⁴³⁷; она составляет крутой морской берег, об который всегда ударяются шумящие волны. Она находится на четверти часа расстояния на восток от Есфигмена. Путь составляет горная тропинка, извивающаяся, как змейка, полукругами между колючими кустами. Здесь построена очень приличная двухэтажная келлия. В нижнем этаже живет старик-монах грек, которого мы в наше посещение застали молящимся и натягивающим пятисотневую четку. В верхнем – очень приличная церковь (в чисто русском стиле)⁴³⁸; здесь есть икона «Всех святых Печерских», пожертвованная Киевским митрополитом Филаретом, и образ преподобных Антония и Феодосия, пожертвованный Татьяною Борисовною Потемкиною⁴³⁹. Этот старик очень добродушный человек, все с удовольствием нам показывал. Он повел нас к пещере Антонин. Эта пещера находится с восточной стороны келлии и иссечена в скале. Пещера в настоящее время, конечно, несколько не в таком виде, в каком она была во времена Антония.

Старичок-монах объяснял нам, что первоначально она была нечто вроде ниши и что передние стены выстроены недавно. В пещере очень сыро – зимой из стен течет вода. В пещере есть образ святого Антония, пред которым постоянно теплится лампада. Старик помазал нас этим лампадным маслом. Прекрасное, живописное и уединенное место избрал себе святой Антоний. Как приятно побывать на том месте, где Преподобный молился и приготовлялся к тому служению, которое прославило его как основателя Киево-Печерской лавры! Старик дал нам на память по веточке ливана и по спелому свежему лимону, и мы с благоговением пошли назад. Преосвященный Порфирий в своем известном сочинении заподазривает достоверность предания о жизни здесь Антония⁴⁴⁰. Он объясняет это корыстолюбивыми целями есфигменитов, которые «...выдумали или во сне видели пребывание у них сего Антония, дабы именем его задобрить русских и склонить к щедрым подаяниям»⁴⁴¹, – в чем они вполне и успели. А что это так, то это видно из жития святого Антония, где «не говорится ни об Есфигмене, ни о Самарии, ни о пребывании его в пещере сей горы»⁴⁴². Если только так, то много подлостей делается на Святом Афоне.

Нас упрашивали ночевать в Есфигмсне, так как уже было поздно, но мы решили поехать в Хилендарь, отстоящий отсюда на полчаса. Смеркалось. Жара утихла. Путь к Хиленларю лежит больше по песчаной долине. Надо полагать, что такой грунт образовался из наносов ила и земли, приносимых дождями из соседственных высот. Дорога эта широкая, чистая и тенистая. Хилендарь издали не виднеется, так как к нему ведет извилистая дорога, и притом он находится в ложбине и сжат соседственными высотами, так что внезапно останавливаешься пред воротами мрачного Хилендаря. Когда мы приехали, ворота уже были заперты, так что пришлось несколько времени подождать, покамест портарь⁴⁴³ пропустил нас.

Вошли мы. Грустное впечатление овладело мною при виде этих старых стен, этого пирга, возвышающегося над всем. Мне так и представилось, что мы вошли в какой-то острог, в какую-то темницу, засовы которой только что задвинуты, и уже никогда не придется отсюда выйти. Это тягостное ощущение еще более увеличилось, когда нас стали водить по каким-то совершенно темным коридорам с весьма шаткими лестницами, с которых вот-вот свалишься и пробьешь себе голову или же совершенно убьешься. Везде мрак, темнота, отсутствие жизни... Ни в каком монастыре я не испытывал такого тягостного впечатления. Наконец ввели нас не то в сарай, не то в конюшню, а по-ихнему, в фондарик. Все здесь дышит азиатчиною: большая, преогромная комната с большим камином посередине; пол, устланный различными циновками, коврами; диваны сплошные кругом всей комнаты, низкие-пренизкие. Но все это грязно, запачкано, веками не выметено. Принесли какую-то лучину, которая еле-еле мерцала, и свет ее не доходил даже до углов этой обширной конюшни. Сели мы на диванах по-турецки, подогнувши ноги под себя. Но скоро пришлось раздвинуть их, потому что какие-то насекомые начали совершать экскурсию по ногам. Уж не клопы ли? Ведь им тут так немудрено завестись! Вмиг поймали мы на ногах по какому-то насекомому. Подносим к лучине и – о радость! Клоп громадной величины, но тощий. Давно он уже ожидал нашего прибытия; но не посчастливилось ему, так как мы сейчас же предали его торжественному аутодафе⁴⁴⁴ на этой лучине. А фондаричному объяснили больше мимикою, чем словами, – так как он греко-болгаро-серб, что мы здесь больше не можем оставаться; при этом мимически объяснили и большое обилие клопов, и их кусание... Перевели нас в лучший, более чистый фондарик, хотя такой же формы. Ужин был плохой. Я был раздосадован, скорее бы позабыться да уснуть. Но тут после ужина мы познакомились с интересной личностью, о. Евфимием, который своими разглагольствованиями прогнал сон. Он архимандрит и один из главных эпитропов этого монастыря. Он отрекомендовался окончившим курс Киевской академии. Признаюсь, я был удивлен: человек еле-еле говорит по-русски, – и чтобы он кончил курс в русском высшем учебном заведении, да еще в Академии, где так трудно дается степень! Заинтересовало меня это. Я начинаю расспрашивать его о профессорах Академии, вообще о жизни академической... Оказывается, что он почти не знает, а говорит как бы понаслышке. Из профессоров только одного П-кого знает, а других как и не существует. Сопоставивши все это, я заключил, что он или был келейником у какого-нибудь профессора, или года два терся в стенах Академии в качестве вольнослушателя... Как бы то ни было, он поехал в свою Болгарию и, вероятно, выдавал себя за окончившего курс в одном из высших учебных заведений; играл там, по его словам, важную роль, в особенности во время последней русско-турецкой войны. Если верить его рассказам, то он в этой войне был то же, что Гурко, Скобелев⁴⁴⁵. Признаюсь, тошнила меня подобная хлестаковщина в монашеском одеянии. В Хилендарский монастырь он попал как бы в заточение. Другою темою его разговора было несчастное положение его, высокопросвещенного человека, среди невежественных монахов, исключительно заботившихся о своем «брухе» и которых «естественний закон сотрот с лица земли». Любимою пословицею, которую он часто повторял, относя ее к монахам, была следующая: «сыт трубух на учение глух» – это, вероятно, глупое искажение известной пословицы «сытое брюхо к ученью глухо». Такое самохвальство, выставление себя каким-то мучеником среди варваров, между которыми он – светоч, просто возмутило меня. Ну, добро было бы, действительно таков, но на самом деле тоже заботится только о своем «трубухе», которое всегда было и теперь глухо к ученью. А такое издевательство над монахами, такая профанация религии совершенно не идет к истинно образованному человеку. Этот человек в конце концов возбудил во мне страшное омерзение к себе, хотя, по-видимому, он желал достигнуть другого, играя на ложно-либеральной нотке, так увлекательной для многих. Около полуночи оставил он свою тиранию над нами, и то, должно быть, потому, что мы хлопали ушами и глазами, ничего не видя и не слыша, – так хотелось спать. Преосвященный Михаил здесь. Завтра желательно бы видеться с ним.

Пятница. 15-е июля. Хилендарь основан в XII веке Стефаном, царем сербским, а в монашестве – святителем Саввою, архиепископом Сербским⁴⁴⁶. Поэтому этот монастырь считается сербским, хотя теперь здесь нет почти ни одного серба, а все болгаре⁴⁴⁷. Это объясняется тем, что с 1770 года по 1817 год в Сербии продолжалось народное восстание против турок. В это время никто из сербов и не шел спасаться. В это-то время и нахлынули болгары. Этот монастырь, по словам о. Евфимия, бывшего нашим «чичероне», весьма часто подвергался [пожарам], так что здесь почти все заново устроено, за исключением соборного храма и братской трапезы, не подвергавшихся пожарам. Но надо сказать, хотя многое здесь заново отстроено, но выглядывает⁴⁴⁸ хуже старого. Повторяю, что ни один монастырь не произвел на меня такого тяжелого впечатления, как Хилендарь. Проснулся сегодня я часов в пять; не мог спать, так как страшно душно было: на дворе и без того жара, а ночью духота, а нам еще дали зимние одеяла, в которые мы должны были обвернуться во избежание клопов.

Отец Дионисий доложил нам, что скоро начнется литургия в параклисе⁴⁴⁹ святителя Саввы Сербского, где присутствует преосвященный Михаил, пришедший сюда с самого начала утрени, начавшейся, как обыкновенно по монастырям, в два часа ночи. Мы скоро оделись и пошли в церковь, где уже началась литургия. Конечно, по приходе в церковь все мое внимание было устремлено на то, чтобы увидеть преосвященного Михаила – этого борца за Православие в Сербии. При этом в моем воображении он представлялся мне почему-то рослым, представительным. Ищу его глазами в церкви и не нахожу. Уж не обманул ли меня о. Дионисий? А впрочем, может быть, он в алтаре.

Спрашиваю я соседнего монаха:

– Есть ли преосвященный Михаил в церкви и где он?

– Вот он, – тихо промолвил монах, указывая на соседнюю нам форму или стойку монашескую⁴⁵⁰.

«Вот штука была бы, – думаю про себя, – если бы я по неведению да спросил бы митрополита о нем самом». При этом в соседней стойке я увидел как раз противоположное тому, что я себе представлял: вместо рослого митрополита в моем воображении, я увидел в действительности низкого; вместо представительности я заметил в нем скорее какую-то приниженность и смирение; вместо роскошных ряс атласных, бархатных, которые наши архиереи носят, на нем была надета скромная, кажется, полушелковая ряса; вместо различных наград на шее его висела только скромная панагия⁴⁵¹. Вдобавок к этому вместо того, чтобы стоять на первом месте, как подобает архиерею, он стоит чуть ли не позади всех. Так неужели это тот преосвященный Михаил, который держит твердо знамя Православия на Востоке, который составляет оппозицию против Милана и его обавстрившихся министров⁴⁵²? Откуда в нем та энергия, то мужество, необходимое в борьбе? Поистине «сила в немощи совершается»⁴⁵³. Все богослужение занимал меня преосвященный Михаил. Это старик – сединами покрыт, но старик не дряхлый. Видно, что седины преждевременно убелили его; различные треволнения и бедствия, испытанные им, несколько смяли его. Вместо мужества и энергии на лице его выражается смирение и искреннее благочестие, что, полагаю, и составляет его силу. Всю утреню и литургию простоял Преосвященный, усердно молясь. С каким благоговением он пропел «Символ веры»⁴⁵⁴ и «Отче наш». Как это приятно было после исковерканного славянского богослужения и пения болгарами или греками. Богослужение во внимание к Преосвященному совершалось на славянском языке. Я вынес весьма неприятное и тяжелое впечатление от этого богослужения. Священник, видимо, не понимал того, что произносит, потому что большей халатности и небрежности в богослужении мне не приходилось видеть. Пение было тоже славянское – только на греческий лад: один завывал, а другие мурлыкали, просто тошно становилось; большею частью из уст певца слышались одни только завывания, а не слова, как будто кто-нибудь его душит, а он кричит. Верх безобразия в пении составляли Херувимская песнь и «Тебе поем»⁴⁵⁵; в этих молитвах я ни одного слова не услыхал. Я заметил, что Преосвященный несколько раз взглядывал на певцов; в это время на лице его выражалась едва заметная усмешка.

После литургии Преосвященный рассматривал живопись в этом параклисе, которая не слишком древняя, потому что этот параклис, как гласит надпись наверху: «Согродися в 1779 году с келлиями до низу, иже прежде изгоревший», и не представляет ничего достопримечательного. Затем Преосвященный пошел в архондарик. Мы думали уже было идти к нему, хотя чувствовали себя довольно неловко, так как были одеты совершенно по-паломнически; причем от путешествия единственный парусиновый костюм совершенно истрепался; белой глаженой рубахи не было, а только красная, тоже запачканная от недельного путешествия; сапог тоже нет, а [были] паломнические башмаки, выдаваемые из Руссика богомольцам, отправляющимся в путешествие по Афону. Одним словом, тогда мы сами на себя не походили. В это время как раз приходит монах и говорит, что митрополит просит нас к себе. Нечего делать – пошли мы. Признаюсь, я чувствовал себя в каком-то возбужденном состоянии, тем более что я в это время обдумывал несколько приветственных слов, которые я намеревался сказать митрополиту.

Преосвященный сидел в архондарике и ждал нас; тут было несколько монахов-эпитропов, между которыми был и жидообразный о. Евфимий. Первым я подошел; Преосвященный большим крестом благословил меня. При этом я экспромтом сказал несколько приветственных слов в таком роде: «Считаю себя счастливым, что удостоился видеть вас – строгого ревнителя Православия на Востоке. Позвольте, ваше Высокопреосвященство, мне, студенту Киевской Духовной академии, приветствовать вас от лица студентов как бывшего студента нашей Академии, а в настоящее время ее почетного члена». Экспромт мой удался как нельзя лучше. Преосвященный, растроганный, поблагодарил меня и попросил сесть. Сейчас осыпал он меня вопросами о Клеве, Киевской академии, о ректоре, профессорах и студентах. Между профессорами живы еще [те], которые были ему еще профессорами, например Поспехов, Бобровницкий и Думитрашко⁴⁵⁶. В особенности с удовольствием он вспоминал о последнем и много анекдотического рассказывал про него. С удовольствием вспоминал он о Киеве, о времени своего студенчества и о юбилее Киевской академии⁴⁵⁷. «Ах, желательно бы мне еще побывать в Киеве!» – со вздохом сказал Преосвященный. Больше часу Преосвященный говорил с нами, расспрашивал о состоянии умов в России, о русской молодежи, о нашем путешествии по Афону, что мы заметили во время путешествия. Мы сказали, что при путешествии более всего обращает на себя внимание рознь, существующая между греческими иноками и русскими. Преосвященный сказал, что и он в краткое свое путешествие успел заметить это. В особенности его возмущает отношение греческого монастыря Пантократора к русскому Ильинскому скиту, о чем я уже раньше говорил. «Это уж совершенно нехристианские отношения», – заметил Преосвященный. Мы уже хотели идти, но Преосвященный не пускал, а сам пошел в другую комнату – свою спальню, через минут пять он вышел оттуда уже в одном простеньком кафтане без клобука с целою кипою каких-то старых книг. Я просто не верил, чтобы этот добродушный старичок, такой смиренный и просто одетый, был Сербский митрополит. Невольно сравнил я его с нашими архиереями-кавалерами⁴⁵⁸. Эти старые книги оказались старинными сербскими рукописями, которые и предложил нам читать Преосвященный, и мы с ним читали около двух часов. При этом Преосвященный сказал: «Вот, от нечего делать при путешествиях занимаюсь чтением древних сербских рукописей, свидетельствующих о состоянии Сербской Церкви; где дают, а где и нет, – усмехнувшись, сказал Преосвященный. – Вот, третьего дня я был в Ватопеде – греческом монастыре. Мне показали драгоценности этого монастыря, тут много есть икон и крестов с сербскими и болгарскими надписями. Между прочим, тут я видел большой напрестольный крест в серебряном окладе с сербскими надписаниями. Я попросил греков списать, они списали мне только греческую надпись на кресте запрестольном, а той не списали. Вот был я в Карее, был в Протате или в их Синоде; рассматривал в архиве тоже некоторые славяно-сербские рукописи. Здесь, в Хилендаре, – сербском монастыре – больше есть сербских рукописей, хотя многое расхищено невеждами; вот здесь я и останусь на большее время». Мы читали житие святителя Саввы, потом похвальное слово Константину [Великому]⁴⁵⁹, написанное каким-то Евфимием⁴⁶⁰; это слово не прочли все, так как оно слишком большое; здесь излагается вся история царствования Константина. Тут еще была какая-то древняя рукописная медицинская книга. Так как уже была пора обеденная, то мы получили благословение и пошли с тем, чтобы пред выездом увидеться. «Какая простота в обращении, какое смирение! – подумал я, – Вот архипастырь по идее!»

Обедали мы вместе с о. Евфимием. Обед был гадкий – нигде мы так скверно и нечисто не кушали, как здесь. Отец Евфимий все время потешал нас рассказами в вчерашнем духе. Мало того, после обеда он не дал нам отдыхать, угощая нас вместо десерта своими грозными письмами к каким-то болгарским владыкам и другим сильным мира сего. Едва-едва оставил он нас в покое, и то потому, что видел, что его слова пристают к нам, как горох к стене. Он ушел, обещая дать нам, письмо для передачи профессору П-кому и викарию Кишиневскому Августину, которого он знает еще в бытность его студентом⁴⁶¹.

Час времени мы отдыхали. Отец Евфимий принес письма незапечатанные; нарочно, чтобы мы читали. Мы прочитали и не могли удержаться от смеху. Так глупо, так безграмотно, так нелогично, что и представить нельзя. Всякий раз, как вспомним про эти письма, то так и покатываемся от смеху. Жаль, нет теперь их у меня под руками. Но в приложении я помещу копию хотя одного письма⁴⁶², чтобы фактически удостоверить неизмеримую глупость о. Евфимия. После чаю, который, замечу, наш был, мы отправились на прощание к митрополиту. Около часу мы провели с ним в разговорах. Между прочим, я спросил его:

– Долго ли, Ваше Высокопреосвященство, будете на Афоне?

– Около месяца, – отвечал он, – а потом в Константинополь.

– А отсюда, осмелюсь спросить, в Сербию?

– Бог знает. Там теперь большие неурядицы; австрийцы всем руководят. Прежде только была маленькая католическая часовня, а теперь Штроссмайер строит большой католический собор⁴⁶³. Надеюсь, что будет новая Скупщина, и тогда, Бог даст, дела пойдут к лучшему.

Затем Преосвященный передал ректору Академии, профессорам и студентам [благословение] и весьма любезно попрощался, желая окончить курс и служить честно Церкви и отечеству. В пять часов мы выехали в следующий монастырь – Зограф.

Теперь нужно сказать несколько слов о святынях Хилендарского монастыря, которые мы видели в соборной церкви. Собор очень красив, хорош на нем особенно купол. Внутренность собора крестообразна – расширяется в кругах крылосных⁴⁶⁴. Пол мраморный, испещренный художественными узорами. Мощей в монастыре не слишком много; меня заинтересовала глава пророка Исайи. Икон, почитаемых чудотворными, есть несколько. Подле правого клироса под навесом находится икона Божией Матери, [принадлежавшая] преподобному Иоанну Дамаскину, называемая «Троеручицею», на которой третья рука приделана из серебра. Лик Богоматери благообразен; лик Младенца выражает кротость, соединенную со строгостью. Афонцы говорят, что эта икона была принесена в Хилендарь Сербским архиепископом Саввою (в 1203 году) из Палестинской лавры Саввы Освященного, где она стояла в келье преподобного Иоанна Дамаскина и некогда ему принадлежала как памятник исцеления правой руки его, отсеченной дамасским халифом⁴⁶⁵ по проискам Льва Исаврянина – иконоборца⁴⁶⁶. Сказание об этой иконе и других чудотворных можно прочесть в книжке под заглавием «Вышний покров»⁴⁶⁷. Преосвященный Порфирий вследствие разногласия сказаний об этой иконе признает ее только копиею с чудотворной иконы Дамаскина⁴⁶⁸. Эта «глаголемая Троеручица» находилась в сербском городе Скопии⁴⁶⁹, где находился монастырь, называемый «Троеручица», по иконе Богоматери «Троеручицы». Около 1203 года этим городом завладели болгары. Сербский великий жупан Стефан и сын его Савва, не желая, чтобы она досталась болгарам, принесли ее в Хилендарь, где она и поныне находится.

Тут есть еще чудотворная икона Богоматери «Попская». Она прикреплена к мраморной колонне, поддерживающей соборный купол слева. В «Вышнем Покрове» говорится, что она во время водосвятия потопила какого-то еретического попа, предварительно изобличенного Божественным Младенцем, Который даже хотел ударить по щеке его, что выражается и необыкновенным его перстосложением⁴⁷⁰. Лица Богоматери и Младенца действительно суровы. Преосвященный Порфирий отвергает эту сказку Он говорит, что эту икону Божией Матери, считающуюся покровительницею певцов, ставили в певческой школе⁴⁷¹. А нотная наука у греческих певцов называлась «παπαδιϰὴ τέχνη» – поповское искусство, отсюда и эта икона называется «Поповскою» или «Попскою»⁴⁷². А перстосложение Младенца изображает певческое перстосложение⁴⁷³, что видно из афоно-кутлумушской рукописи XIV века. Видел я здесь и третью икону Божией Матери, вразумившую экклесиарха, почитаемую тоже за чудотворную. Выпишу буквально из «Вышнего Покрова»: «…экклесиарх, стараясь затеплить пред этою иконою лампаду, не мог этого сделать, потому что икона находится на стене при северной двери, вводящей из притвора в церковь, где постоянно дует ветер. В досаде экклесиарх произнес ропотные слова и, не засветивши лампаду, хотел удалиться; но, пораженный гневом Богоматери за безумие свое и нетерпеливость, упал, и его нашли пред иконою без чувств»⁴⁷⁴. Я полагаю, что тут нет ничего чудотворного; ясно сказано, что дул сильный сквозной ветер, называемый по-местному «опоем». От этого ветра и скончался экклесиарх. Кому не известны случаи моментальной смерти от сквозняка? Мне известны несколько случаев. А монахи афонские, слишком падкие на чудесное и на выдумки, самое простое естественное явление объявили за чудесное.

В соборе же нам показывали мраморную гробницу [святого] Симеона, бывшего великого жупана Сербии; она находится сзади правого клироса у храмовой стены. На гробнице наклонно положен образ святого Симеона – в рост, написанный в 1780 году каким-то афонским художником. Тела святого Симеона нет здесь; оно куда-то унесено⁴⁷⁵. Непосредственно нам показали вне церкви виноградную лозу, которая выросла из-под этой стены, где находится гроб. На ней очень много виноградных гроздьев. Эту лозу считают тоже чудодейственной, преимущественно в случае супружеского неплодия⁴⁷⁶. Здесь продаются эти высушенные ягоды. Понятно, что это невежественная спекуляция. Я не купил этих ягод, а сам по лестнице влез и сорвал большую кисть – так, для памяти; но, к сожалению, виноград зелен. Навряд ли довезу эту кисть, в особенности, сидя на муле.

Хилендарь последний из монастырей в северной части горы; он находится почти на пограничной черте Святой Афонской горы. От него недалеко Македония и села македонские.

Зограф находится к юго-западу от Хилендаря на расстоянии трех часов пути. Путь к Зографу поднимается все выше и выше по довольно стропотной дорожке до самого хребта горы. Пройдя около четверти часа по мягкой и торной дороге этого хребта, спускаешься все вниз и вниз до самого Зографа. Путь выстлан каменьями; тут роскошная растительность; дуб наш здесь растет во всей своей красе, а то в других местах видели его каким-то тощим, совершенно непохожим на русский дуб. Зограф еще издали покажется, а потом спрячется, и увидишь его уже тогда, когда будешь подъезжать к нему. Зограф расположен между соседственными высотами, на уступе одной из них он и находится. Он находится на полчаса расстояния от моря. Зограф – монастырь исключительно болгарский. Он основан еще в древности и основанием своим древнее Лавры⁴⁷⁷. Он сначала был построен не на этом месте, а немного далее, но после разгрома турецкого построился на данном месте.

Не доезжая до Зографа, мы были оглушены страшным ударом, как бы пушечным, вследствие чего наши мулы понеслись было, но энергиею Григория были остановлены. Оказалось, что это порохом взрывали камни для громадного строящегося корпуса в монастыре. Первое впечатление, произведенное на меня Зографом, было самое прекрасное. Его местонахождение между горами, уединение вполне соответствуют характеру монастырской жизни. От этого монастыря не веет какою-то затхлостью, заплесневелостью, как, например, от хилендарского и других. Корпуса отделаны заново, и притом изящно и удобно. Везде чистота, опрятность, удобство, эстетика. Ни один монастырь не произвел на меня такого прекрасного впечатления, как Зограф. Мы прибыли сюда к концу вечерни. Навстречу попался как раз самый главный эпитроп о. Иосиф – очень представительный батюшка, не первой молодости, но цветущий здоровьем. Он – болгарин, немного умеет по-русски, так как лет десять жил в Бессарабии в Киприановском монастыре, принадлежащем Зографу. Очень любезно нас встретил и повел нас в самый лучший архондарик. Стены архондарика украшены картинами из древней болгарской истории и последней русско-турецкой войны, портретами болгарских царей и русских. Здесь обращают на себя внимание два портрета: один – образ «Стефана Сильного, воеводы»⁴⁷⁸, обновителя Священно-Зографской обители и ктитора принадлежащих ей монастырей Добровецкого и Киприановского⁴⁷⁹; другой портрет масляными красками «Архимандрита Зографской обители Анатолия»⁴⁸⁰, удержавшего в 20-х годах [настоящего столетия]⁴⁸¹, кажется, Киприановское имение за Зографом. После обычного угощения глико, ракою и кофе нас повели в отведенный для нас прекрасный номер. Какая противоположность с номерами хилендарскими! Поужинали прекрасно; блюда были преимущественно болгарские – перец, баклажаны и рыба, конечно, что мне по вкусу. Народ очень учтивый и вежливый. Пришли в келью и потонули в пуховиках.

Отец Дионисий чувствовал себя между болгарами в своей сфере, как рыба в воде, потому что он сам болгарин. Поэтому он был в веселом настроении, и мы с ним шутили. Очень долго мы смеялись, припоминая хилендарского о. Евфимия и перечитывая его преуморительные письма,..

Суббота. 16-е июля. Проспали литургию, так как она здесь совершается очень рано – непосредственно после утрени, тогда как в других монастырях и в русском между утренею и литургиею около часу промежутку. Правда, о. Дионисий будил нас еще далеко до восхода солнца, но нам так удобно было спать, что мы попросили его скорее ретироваться подобру-поздорову. После чаю любезный о. Иосиф предложил нам осмотреть весь монастырь и его достопримечательности. Все нам показал услужливый о. Иосиф, начиная с хозяйственных принадлежностей. Мы видели прекрасные, образцовые конюшни для мулов, цистерны, мельницы, прачечную, кузнечную, красильню, огороды... Все это – образцово. Я подумал: «Это маленький мирок, притом мирок вполне счастливый, без сует, тревог и хлопот: живут себе монахи припеваючи – во славу Божию и свою». Монастырь этот из числа первых по богатству: имений много имеет, дач... Отец Иосиф сожалел, между прочим, о несправедливом, по его мнению, действии русского правительства, отнявшего у Зографа – болгарского монастыря – имение в Киприановском монастыре наряду с отнятием имений греческих монастырей. В этом в особенности он обвиняет преосвященного Павла⁴⁸², [настоящего экзарха Грузии, а тогда бывшего архиепископом Кишиневским]⁴⁸³, – главного виновника этого дела. «Тем более это несправедливо, – говорил о. Иосиф, – что Зографский монастырь имеет стипендиатов в России в различных учебных заведениях». Показавши нам все хозяйственные принадлежности и, видимо, весьма довольный от наших похвал, о. Иосиф повел нас в собор показать святые достопримечательности монастыря.

Собор построен по образцу соборов в других монастырях. Иконостас своей причудливой резьбою обращал на себя внимание. В алтаре над престолом замечательный балдахин или навес деревянный – кажется, кипарисный, весь испещренный причудливою резьбою. Ни в одном монастыре нет такого обилия резьбы, как в этом монастыре. В этом соборе есть три чудотворных иконы святого Победоносца Георгия. Одна из этих икон написалась сама собою, вследствие чего и монастырь назван Зографом. Зограф или зографос. в русском переводе значит живописец. Эта икона написалась по следующему поводу. В 919 году, в царствование Льва Мудрого⁴⁸⁴, три брата – Моисей, Аарон и Василий⁴⁸⁵, родственники Юстиниана Великого, оставивши мир, поселились на Афоне, где устроили церковь, но не могли согласиться относительно имени святого, которому нужно церковь посвятить. Поэтому они молились, чтобы Сам Бог назначил. Целую ночь они молились и утром, сошедшись при храме, увидели, что там на приготовленной доске написан лик святого великомученика Георгия, которому и была посвящена церковь. О начале же иконы существует следующее предание⁴⁸⁶. Она находилась в Сирии – близ Лидды⁴⁸⁷, отечества святого Георгия, в Фануилевом монастыре. Пред нашествием варваров на Сирию, писание от иконы само собою отделилось от доски, поднялось с места и скрылось неизвестно куда. Опечаленному игумену Евстратию было видение святого Георгия, который сказал, что он избрал себе место на Афоне в одной из обителей, где [икону] и нашел игумен. Живопись на иконе – темна. На лице святого Георгия виден маленький бугорок; говорят, что это – часть пальца одного епископа, сомневавшегося в самописанности этой иконы. Другая икона святого Георгия – чудотворная – прибыла по морю из Аравии⁴⁸⁸; ее нашли у пристани Ватопедского монастыря. Каждый монастырь желал обладать подобною святынею, а Ватопед – в особенности. Чтобы узнать волю самого мученика, посадили икону на дикого и юного мула, не знакомого с святогорскими путями. Пред каким монастырем он остановится, тому и будет принадлежать икона. Мул остановился на живописном соседственном холме против Зографа и сам сейчас же издох. Тогда решили эту икону оставить в Зографе, а на соседственном холме выстроить церковь во имя святого Георгия с кельею. Эта келья и теперь есть – в виду монастыря, на западе, минут пятнадцать ходу через глубокий овраг. Там теперь есть много келий, в которых живут ремесленники монастырские. Эта икона стоит при колонне близ левого клироса. Святой великомученик очень красивый – молодой, безбородый, – просто какая-нибудь фрейлина. На противоположной стороне от этой иконы при колонне висит еще третья чудотворная икона святого Георгия⁴⁸⁹, [принадлежавшая]⁴⁹⁰ Стефану, воеводе Молдовлахийскому⁴⁹¹. Стефан очень часто воевал с турками. Однажды Стефана окружило несметное число неприятелей. Стефан обратился к Богу с молитвою. Во сне явился ему [святой] Георгий, ободривший его и поручивший ему отправить его икону в Зограф. Победа одержана была полная. Лице святого Георгия на иконе выражает энергию и мужество. Все иконы в прекрасных серебряных ризах и унизаны каменьями драгоценными, крестами и орденами. Все украшения на иконах из России.

Из собора нас повели в параклис Пресвятой Богородицы, т.е. в отдельный храм. Здесь находится чудотворная икона Божией Матери, называемая Акафистною⁴⁹². Событие, по которому эта икона признана чудотворною, относится к далеким временам и свидетельствует о неудачных попытках – но вместе с тем разбойничьих – латинян совращать православных в католичество. Это было в XIII веке при патриархе Иоанне Векке, который на втором Лионском соборе подчинил Восточную Церковь Римскому престолу⁴⁹³. Латиняне убеждали православных к унии не силою евангельского слова, но мечом и разными неистовствами. Не забыли латиняне и Святой Афонской горы⁴⁹⁴. Некоторые монастыри, например Лавра, Ксиропотам, приняли западных гостей с честью, а некоторые твердо решились не отворять врат латинянам и энергически⁴⁹⁵ защищаться, запершись в пирге. К числу таких монастырей принадлежал и Зограф. В это тяжелое время невдали от Зографа подвизался старец, имевший обыкновение каждодневно по нескольку раз прочитывать акафист Божией Матери пред Ее иконою. Однажды на немолчный привет Богородице «Радуйся» он слышит тоже привет: «Радуйся и ты, старец Божий!». Старец был вне себя от радости и испуга. Богородица торопила его пойти в монастырь, чтобы предупредить иноков о предстоящей им опасности от латинян, чтобы дать возможность приготовиться к достойной встрече их. Старец поспешил. Едва вступил он в монастырский портик, как видит ту самую икону, пред которой он молился, при дверях монастыря. Такое чудо удивило старца. Он все передал старцам. Начались приготовления к достойной встрече, т.е. к сопротивлению до последнего издыхания. Слабодушные ушли, а 26 иноков с игуменом заперлись в пирге с этою иконою⁴⁹⁶. Латиняне не замедлили явиться, убеждая силою красноречия отпереть двери монастыря и признать папу главою Церкви. Иноки не согласились и за свое упорство, или за свое мужество, были сожжены в этом пирге. Икону Божией Матери нашли неповрежденною в пепелище. Эта икона маленькая в серебряно-позлащенной ризе, привезенной в сороковых годах известным святогорцем Серафимом и о. Саввою⁴⁹⁷ (?). Пламень оставил на ней следы, потому что она темна, как будто задымленная. Теперь в Зографе, на месте этого пирга, в память мученической кончины 26 иноков воздвигнут прочный и прекрасный памятник⁴⁹⁸ в 1873 году. Он обгорожен железною решеткою. Вокруг него маленький изящный цветник. На всех четырех сторонах этого памятника крупными буквами написано все, касающееся этого события. Во время постановки этого памятника в 1873 году случилось чудесное знамение, описание которого заключается в западной⁴⁹⁹ стороне памятника. Все эти надписи я списал и приведу их сейчас.

На западной стороне памятника в половину памятника устроена ниша, где помещается кивот. В этом кивоте находится икона, изображающая это печальное событие; пред ней теплится постоянно лампада. Здесь находится также описание знамения при постановке памятника в 1873 голу. Опишу эту картину или икону. Тут изображен большой пирг, внизу разъяренные латиняне поджигают его, и вот уже огненные языки прорываются через окна башни. Наверху пирга стоят все 26 мучеников. У некоторых развернуты свитки, которые они показывают стоящим снизу латинянам. На одном свитке написано: «Вземь хлѣбъ квасный, а не прѣ́сный, ѧкожс вы творите беззаконно»⁵⁰⁰; на другом: «Во ст҃омъ символѣ аще кто отложитъ или приложитъ (,) анафема да бꙋдетъ»⁵⁰¹; на третьем: «Окаѧнный дꙋхоборчс не вредитъ власи (?), брадыѧ (?), но исходѧща изъ внꙋ́треннѧго и лꙋкаваго сердечнаго сокровища»⁵⁰²; на четвертом: «Милꙋющыѧ насъ помилꙋй, крове ст҃ыхъ твоихъ воздвигни во славꙋ твою и в памѧть нашꙋ»⁵⁰³. Внизу стоят латиняне с блаженными физиономиями, тоже развернувши свиток: «Отверзите намъ господїе, еѵⷢ҇елїе Хртⷵово ꙋчимъ»⁵⁰⁴.

Ниже на большом листе бумаги, заключенном в рамках, прекрасным рукописным почерком славянскими буквами и слогом славянским написано следующее⁵⁰⁵:

«ИЗВЕСТИЕ,

къ любопытнымъ и благочестивымъ читателемъ, о чꙋдесномъ знаменїи, еже ѧвисѧ надъ соборною церковїю и памятникомъ ст҃ыхъ двадесѧти шести Прпⷣбномч҃ников въ день ихъ памяти, мцⷵа Октомбрїя въ десѧтый день, в лето ҂аѿог (1873 г.).

Пиргъ, въ немже пострадаша Прпⷣбномч҃ницы, стояше частїю даже до лета 1873 г.: поелик же закрываше собою новозданное сѣверное зданїе обители, паче же поелик ѿ ветхости распадашесѧ, и хотѧше пасти, то потребно бѣ разршити его. Сего ради, еже бы не забытисѧ мѣст на немже ст҃їи совершиша мченическїй подвиг, и ради вѧщшаго храненїѧ памѧти ст҃ыхъ и о ихъ ст҃емъ подвнзѣ, вси братїѧ нашеѧ обители единодшно имѣѧх велїе желанїе поставити на мѣстѣ ономъ памѧтникъ. Сицевымъ бо сердїемъ братїи, нача спѣшно созидатисѧ памѧтникъ сей, иже и совершисѧ въ тоже ҂аѿог лето; вси радостно ждах настпленіѧ дне памѧти ст҃ыхъ егда имѣѧше освѧтитисѧ памѧтникъ. Тако всѣмъ чающимъ того дне, наста и навечерїе праздника ст҃хъ, и въ соборнѣй церкви начасѧ всенощное вдѣнїе, въ единъ часъ послѣ захожденїѧ солнца. Нощь бѣ безлннаѧ и ѡсвѣщашеса токмо слабымъ свѣтомъ звѣздъ, въ природѣ же бѣ тишина велїѧ. Въ шесть съ половиною часовъ⁵⁰⁶, ровно въ полнощи, егда въ церкви послѣ первьіѧ каѳїзмы⁵⁰⁷ на трени, читашесѧ житїе н страданїе ст҃хъ⁵⁰⁸, внезапно произыде въ церкви легкїй шмъ, и абїе послѣ сего огневидный столпъ ѧвисѧ надъ церковїю, и своимъ свѣтомъ освѣти обитель, и окрестъ еѧ лежащїї мѣста, толь велїимъ свѣтомъ, ѧко легко познаватиса вещемъ, не точїю въ ней сщимъ, но и ѿ неѧ далеко отстоѧщимъ. Дивный сей столпъ постоѧвши над церковїю три или четыре минты, прейде къ памѧтник и остановисѧ надъ нимъ на нѣколико минтъ, таже нача возноситисѧ вверхъ и, напослѣдокъ, превратисѧ въ кргъ, аки бы вѣнчаѧ собою памѧтникъ и мѣсто на немъ же ст҃їи Прпⷣбномч҃ницы совершиша мченическїй свой подвигъ. И̂ тако совершисѧ дивное сїе знаменїе, продлившеесѧ до пѧтнадесѧти минтъ, емже очевидцы мнози изъ вратїи обители и пришедшихъ на праздникъ, и скитѧнъ. И̂же видѣвше, и прославиша Бг҃а, прославлѧющаго ст҃ыѧ Своѧ.

Е̂мже и ѿ насъ бди честь и слава, во вѣки вѣковъ: А̂минь»⁵⁰⁹.

На восточной стороне просто на мраморе написано: «На семъ мѣстѣ, в бывшемъ пирзѣ, сти҃ї к҃ѕ Прпⷣбномч҃ницы Зографстїи, ради доблѧго исповѣданїя православныѧ вѣры, ѿ латинъ сожжени быша при Благочест. Болгарстѣмъ ц҃рѣ Константинѣ Тисѣ А̂сенѣ, отстпницѣ же ѿ православныѧ Восточныѧ Цр҃кви Греческомъ Царѣ Михаилѣ Палеолозѣ и латиномдрствющемъ Патрїарсѣ Веккѣ въ лето ѿ Хр҃ста 1276. Мцⷵа Окт. 10 днѧ»⁵¹⁰.

На южной стороне вверху маленькая виньетка:

На северной стороне:

«Здѣ же, в пеплѣ обрѣтена икона Прест҃ыѧ Бцⷴы, неповрежденная всепоѧдающимъ огнемъ и предизвѣстившая нашествїе латинъ на обитель сїю.

Сей памятникъ сооржен в лето 1873 г. Мцⷵа І̂нїѧ 12 дня»⁵¹⁴.

Осмотревши все достопримечательности, мы направились в архондарик, куда нас уже звали на обед. По пути мы встретились с о. игуменом архимандритом Климентом, шедшим из общей трапезы. Он умеет говорить по-русски. Около четверти часа мы говорили с ним и распрощались. Очень добрый старик, насколько можно заметить с первого разу. Пообедали прекрасно. Выспались еще лучше. Чаю напились и в пять часов направились туда, откуда отправились, т.е. в Руссик, куда три часа ходу от Зографа. Нас сопровождал до моря о. Иосиф. Здесь устроена прекрасная зографская пристань, кельи есть, мельницы и прекрасный огород. При выходе из Зографа со мною чуть не случилось несчастье. Только что сел было на мула по-дамски (так я проехал во все путешествие), как понесется мой мул – видно, чего-нибудь испугался, – так что я держался только одной ногою, заложенною в правое стремя; седло перевалилось в правую сторону, и я чуть не искалечил себя, если бы Григорий мощною ослиною властью⁵¹⁵ не остановил испуганного мула. «Вот, – думаю себе, – сколько пропутешествовал – все благополучно, а под конец чуть было не случилось несчастья». Мулы вообще очень пугливы, и путешествие на них небезопасно. Седоку нужно быть постоянно настороже и быть готовым ко всякой случайности.

Путь от монастыря до моря вымощен камнем – дорога торная. Дорогу оттеняют широколиственные каштаны и другие растения – арии⁵¹⁶, дубы, которые здесь очень роскошны. По бокам дороги по горе в некоторых местах разведены большие виноградники, принадлежащие Зографу. В овраге виднеется мельница водяная, тоже монастырская. Через полчаса доехали мы до пристани. Здесь нечто вроде зографской дачи, куда приезжают зографские иноки, чтобы подышать морским воздухом, а подчас и покупаться, хотя это не позволяется монахам. Тут высится высокий пирг; в нем есть церковь – кажется, во имя святителя Николая. Тут же и амбары с хлебом, молотилками и веялками. Огород образцовый – поливание совершается посредством колеса. Здесь строится ветряная мельница, которая будет молоть когда угодно (т, е, всегда будет ветер). Она будег расположена около моря против длинного ущелья между раз делившимися здесь горами; так что с одной стороны – ветер с моря, а с другой стороны – из ущелья, и вот этот сквозняк постоянный и будет приводить в движение мельницу по желанию. Уж больно хитры монахи! Распростясь любезно с о, Иосифом, мы уехали.

Все время до Руссика мы ехали по-над берегом морским, Я находился в прекрасном настроении вследствие благополучно совершенного путешествия, а также под влиянием прекрасных и живописных видов, которые рассматривал, едя на чужих ногах. Над нами висят громадные отвалившиеся скалы – вследствие какого-нибудь подземного удара. Чувствуешь свое ничтожество пред этою бездушною силою, но вместе с тем сознаешь и свое превосходство как человек одушевленный, имеющий возможность восхищаться всем, даже и им – этим бездушным, но живописно висящим камнем. С другой стороны – вечно шумящее море. Вечерние лучи рассыпаются по необозримому морю. Стадо дельфинов своим выныряньем и нырянием потешает нас. Впереди Афон – словно пирамида – подпирает небо, освещает его светло-алым светом. Направо от меня в вечернем сумрачном тумане синеющая Сикя и Кассандра⁵¹⁷, а далее еле-еле в синеве виднеется белоснежное чело Олимпа, освещаемого вечерними лучами солнца.

Мулы спешат, так что нужно их сдерживать. Мы проехали сначала мимо монастыри Дохиара, а затем Ксенофа⁵¹⁸. Не заезжали в них: раз – что они греческие, притом еще бедные, а у нас финансы истощились; два – ничего достопримечательного нет; и три – уже вечерело, и мы спешили. Быть может, из Руссика придем пешком. Слышен звон в Руссике. Перекрестились, о. Дионисий и я. Завернули за угол горы – пред нами предстал Руссик как бы некоторая крепость. Слава Тебе, Господи! Скоро будем дома.

На берегу моря и по монастырским аллеям видны прохаживающиеся монахи по одному, по два, по три. «Это после вечерни», – говорит нам о. Дионисий. Прохаживаются в ожидании бдения, которое через час начнется и будет продолжаться до утра. Солнце заходит, мы подъезжаем к Руссику – все равно как домой. Встречаются монахи – такие радушные, поздравляют нас с благополучным путешествием и приездом. «Где-где, а дома лучше», – подумал я. Пришли в тот же номер, где и прежде жили. Сейчас нас угостили чаем и ужином и пригласили на бдение, отчего, понятно, отказались. Таким образом, мы находились в путешествии десять дней. За это время мы осмотрели монастыри, находящиеся на восточной, юго-восточной, северной и северо-западной сторонах горы; а находящиеся на южной и западной не осмотрели. Быть может, в другой раз. Но теперь, во всяком случае, осмотрели самые главные.

Руссик, 17-е июля. Воскресенье. Целую ночь совершалось бдение. Через сон доносилось до меня хоровое пение русских иноков, поющих в церкви Покрова Богородицы, и однообразное заунывное пение иноков-греков при соборной церкви святого Пантелеимона. Уже светало, когда я пробудился. В это время как раз послышался возглас: «Слава Тебе, показавшему нам свет»⁵¹⁹. Певчие запели: «Слава в вышних Богу...» Какое-то неопределенное чувство овладело мною. Какие-то мысли бродили тогда у меня в голове, но все это составляло какой-то винегрет... «Что это за люди, монахи? – размышлял я. – Не дают покоя Богу ни днем, ни ночью, все беспокоят Его. Ужели Богу приятна такая молитва, которая идет не из чистого сердца, а из-под палки? В самом деле, какая ненормальность, целый день спать, а целую ночь молиться... И какая цель монахов? Спасение личное? В таком случае нет эгоистов страшнее монахов. Idea fixe⁵²⁰ о. Дионисия – «как бы не попасть в ад, а хотя бы в преддверие рая». А что, если не будет этого спасения? А что, если совершенно не будет загробной жизни? Что, если вся жизнь монахов – это только обман?..» Рассуждая таким образом, я незаметно уснул, да еще глубоким и сладким утренним сном.

Сильный стук в дверь разбудил меня. Через сон слышу я что-то, но почему-то не могу встать. Догадываюсь, что это, должно быть, о. Дионисий будит нас. Но мне представилось, что я в каком-то монастыре и что сейчас нужно ехать далее. Поэтому я сказал: «Сейчас. А мулы готовы?» Да вдруг очнулся, что я уже дома. Подбежал скоро к дверям и отодвинул задвижку. Вошел о. Дионисий в полной парадной монашеской форме: в новом клобуке⁵²¹, в черной чистенькой рясе, с елейной физиономией, но с заспанными глазами.

– Что вы так долго и крепко спите? От когда⁵²² стучу – не достучусь, – сказал он совершенно не в форме укоризны.

– Так и следует, – говорю. – Сказано: «стучите, и отворят»⁵²³. Вы постучали, – я и отворил.

– Одевайтесь, скоро литургия начнется.

– А вы были на бдении?

– Как же, был. Но спал форменным порядком – прости, Господи. Отец игумен два раза будил меня, говоря, чтобы я не упал и не храпел.

Я ужас как храплю – в особенности уставши, как в настоящее время. Что же делать? Немощи и немощи...

Скоро оделся и пошел в церковь. Литургия только что началась. Служил о. игумен Макарий в сослужении шести иеромонахов. В церкви было очень много простого люду – богомольцев, приехавших на последнем пароходе. Боже мой! Какие все измученные, оборванные! Приезжают из России такие здоровые, а здесь стараются подражать монахам в богомолье и становятся бледными, измученными – внезапная перемена жизни оказывает свое действие. Но что за усердие к молитве, что за вера у этих простых людей – удивительно! Из среды богомольцев обратили мое внимание на себя два поклонника – лет за пятьдесят. Такого видимого усердия к молитве и благоговения мне, кажется, не приходилось видеть. Если бы я был живописцем и думал изобразить картину искренно молящегося человека, то лучшей модели для такой картины не нашел бы. С самого начала литургии до конца эти поклонники простояли на одном месте, один – пред иконою святого Пантелеимона целителя, а другой – пред иконою Божией Матери. Оба они вперили свои глаза в иконы и стояли как статуи, только когда-некогда кивали своими головами, видно, в сознании своего греховного недостоинства. Видел я также моих бравых солдат; только они теперь уже были вовсе не бравые, а выглядывали какими-то измученными, лица – не свежие, налитые кровью⁵²⁴, а бледные, вымокшие, как бы испитые. Они уже ходят в каких-то полурясах и по благословению отца игумена находятся на каком-то послушании; одного из них я видел в пекарне.

Во многих монастырях я был, но нигде не видел стольких богомольцев. «Вот кем силен русский монастырь, – подумал я. – Эти сиромахи составляют его силу. Последнюю копейку кладет ребром, а идет на Афон с последним грошом в заклад для спасения». Пение поправилось и стало лучше, чем в первый раз. Но все-таки пение какое-то солдатское, крикливое, – басы немилосердно тиранят уши слушателей. По окончании литургии, как здесь заведено, мы были приглашены в самый главный архондарик. Здесь были также о. Макарий, служащие иноки и другие почетные гости. Отец Макарий вручил нам по просфоре и поздравил с благополучным путешествием. Мы поблагодарили его за оказание нам возможных удобств для удобнейшего путешествия. Затем о. Макарий с другими иноками пошли в общую трапезу; нас тоже приглашали. Но мы сказали, что уже знаем, что такое общая трапеза, и теперь желаем обедать отдельно. Мы обедали довольно прилично в отдельном архондарике.

После обеда, следуя монашескому обычаю, я заснул. Спал недолго, вышел на коридор. Тихо. Монахи еще не просыпались. Холил долго-долго, напоминая своим стуком в такой гробовой тишине какого-нибудь часового в тюрьме. Много-много тогда я кой-чего передумал: все мое десятидневное путешествие предстало как на ладони. В моих мыслях, как в калейдоскопе, смешалось все, даже несмешиваемое. Размышляя, я и не заметил, что полуденное солнце слишком жгло, так что, когда я опомнился, то очутился с больною головою. Пришел в келью, затворил ставни и прилег. Через час слышу, звонят к вечерне. Монахи встали и идут опять молиться, И такой круговорот – такое однообразие во всю жизнь! Неужели бы я мог вынести это?..

Монастырь Руссик. 18-е июля. Понедельник. Сегодня я могу поздравить себя с новосельем. Постельные неприятели положительно не дали спать. На первый раз они как-то вежливее были. До нашего путешествия они, если и обнаруживали свое существование, то слишком осторожно, и притом давали себя более чувствовать моему товарищу, а меня почему-то оставляли в покое. В первую ночь после приезда нашего они, видимо, соскучившись за нами, встретили нас довольно радушно; но догадываясь, должно быть, что от их ласки не слишком-то здоровится и не желая сейчас же расстаться с нами, они скоро пропали. Но на другую ночь они были уже слишком нахальны. Пришлось совершить немало смертоубийств. Не знаю, право, откуда они берутся: номерок чистенький, опрятный, белье чистое… Нас перевели в другие номера; я теперь сам-свой в отдельном номере, где будто бы не должно быть их.

Сегодня я почти целый день писал непрестанно свой дневник, так как несколько дней пропустил, не вписавши ничего (с 11-го числа ничего не писал), – то времени не было, то чернил, то ручки, то просто не хотелось. А между тем за это время я посетил самые главные монастыри.

19–е июля. Вторник. Сей день был посвящен следующим занятиям: прекрасному купанию и дописыванию дневника. Мы положили купаться три раза на день: утром – часа в четыре, в десять часов и вечером. Купаться прекрасно, в особенности по утрам и вечерам. Удивляюсь, как монахи не пользуются такой благодатью, считая это невинное удовольствие грехом. Некоторые из них и позволили бы себе купаться, но благочинные то и дело шныряют по берегу, наблюдая, чтобы никто из монахов не обнажал плоти своей и не купался бы. Сегодня купались как раз при восходе солнца. Третий раз купались довольно поздно, в часов девять, чего не позволили бы себе в другое время, так как ворота монастыря запираются раньше; но так как теперь было всенощное бдение по случаю завтрашнего праздника святого [пророка) Илии, то ворота не запираются целую ночь. Как теперь мы чувствовали себя хорошо, то, кажется, никогда так себя на Афоне не чувствовали. Солнце уже давно спряталось за Олимп, красные лучи его еле-еле догорают, становится темно. Мы уже искупались и сидели на камне, любуясь игрою моря или беспричинным шумом его. В монастыре трезвонят – да так прекрасно, с таким перебором колоколов, что невольно заслушаешься. Звонит, как видно, мастер своего дела. Каждый из иноков имеет свое послушание на известное дело, упражняясь в котором он доходит до совершенства. В это время невдали от нас послышались какие-то завывания – не то кошачьи, не то собачьи, не то волчьи. Оказалось, что это были шакалы, пришедшие так близко на звон колоколов.

Вставши с камня и намереваясь уже идти домой, так как уже стемнело, мы возле креста, находящегося невдали от нас на могиле, заметили что-то движущееся. Это был молящийся инок. Мы начали наблюдать за ним – благо, он нас не видел. С каким усердием молился этот инок! Припадет к земле и минут пять лежит, потом встанет и опять молится. Слышны всхлипывания. О чем молится этот инок? Имеет, быть может, он тяжкий грех на душе? Кто знает его теперь внутренний мир? Конечно, не я, ведь я не сердцеведец. А ведь это – картина, и картина замечательная! Гете или Шиллеру это дало бы повод составить целую поэму о каком-нибудь грешном и кающемся монахе. А я, грешный, ограничиваюсь только внешней стороной дела. Так мы и оставили этого инока молящимся, а сами ушли, немного напуганные криками шакалов.

Был на бдении около часу. Монахи не все бдят, а некоторые преспокойно отдыхают в своих стойках. Экклесиархи часто подходят со свечкою и будят. Иногда и игумен совершает генеральное обхождение монахов и нарушает их сладкий сон. Вообще, можно спать, но только не храпеть. Придя в номер, я немножко пописа́л и лег. Клопы, хотя и были, но вежливо себя вели.

Среда. 20-е июля. Был на литургии. Богомольцев было гораздо меньше, чем в воскресенье. Многие ушли на храмовый праздник в Ильинский скит. После литургии опять были приглашены в главный архондарик, где угощаемы были по обыкновению. Сегодня во время обеда я увиделся со старым знакомым – Наумычем; сразу не узнал его, так как он весь преобразился: он одет был в монашескую полуряску, на голове монашеская ермолка⁵²⁵, поверх полуряски поварской фартук. Он нам подавал кушанье.

– Здравствуй, Егорыч!

– Что это с вами, Наумыч? Аль в монахи поступаете?

– Теперь на монашеском послушании. Хочу испытать – что это за жизнь монашеская. А то, что так жить? Нужно все испытать. Вот вчерась я и пошел к батюшке Макарию и говорю ему: «Батюшка, благословите на какое-нибудь монашеское послушание; хочу-де испытать все; на всех послушаниях буду, а потом поеду домой и буду уже знать, что это за жизнь». Батюшка Макарий засмеялся, да и благословил меня сперва на это послушание. Тут – беды как хорошо, все в твоих руках: хошь раки – пьешь раку, хошь вина – пьешь вино, хошь покушать – по-барски накушаешься. Нужно, Егорыч, все переиспытать, – начал сначала мой Наумыч.

Я заметил, что он как будто стыдится меня и вообще других обедающих, что он нам прислуживает, а потому, когда говорит, то как будто бы защищается, хотя на него никто не нападает. Чувствуется неловко: недавно был барином – ему прислуживали, а теперь он другим прислуживает. Купеческая жилка-таки заговорила в нем. Я его старался оправдать и даже похвалить за такое хорошее дело, как испытание монашеской жизни. Он, видимо, успокоился.

– Вот хорошо, Егорыч, что ты приехал. Когда к тебе зайти? Ну, пожалуй, зайду хоть завтра, и мы заведем канцелярию – напишем родным, дружкам и знакомым.

Этим он закончил беседу свою и пошел подавать другие блюда...

Сегодня купались несколько раз, Я по неведению поранил себе руку морскими ежиками. Морской ежик представляет из себя маленький черный мячик с страшными колючками, которые и служат ему защитою от нападений. Он большею частью прилипает к камням, находящимся в воде. Беда, если по неосторожности наступишь на него, – всю ногу изранишь. Мы плавали довольно далеко к камню, находящемуся на значительном расстоянии, с тем, чтобы немного отдохнувши там, возвратиться назад. Доплыли до камня, я сейчас же ухватился за него, за что горько поплатился, изранивши руку колючками ежиков, в значительном числе облепивших этот камень. Вероятно, будет гноиться рука, хотя опасности никакой.

Четверг. 21-е июля. В эту ночь я был разбужен сильным стуком моих отворенных окошек. На дворе был сильный ветер. Я вышел на коридор. Страшно было ходить по висячему деревянному коридору, который так и трясся от ветра. Деревья гнутся до долу, слышен стук от падающих бревен; по монастырским коридорам ветер страшно завывает, – слышен визг и вой рассвирепевшего ветра. Море разыгралось во всей своей стихийной силе. Шум и плеск волн о скалистые берега так явно слышны, будто бы я сам при море стоял. Что всего удивительнее, так это то, что на небе ни одного облачка – небо усеяно ярко светящимися звездами, как в самую тихую и ясную ночь. Меня вообще удивляет здешняя погода. Около месяца здесь живу, и за все это время не видел на небе ни малейшего облачка. От утра до вечера солнце печет страшнейшим образом, не встречая на небе для себя никаких препятствий. Ночью же при безоблачном небе очень часто бывают страшные бури. Дождь летом весьма редко выпадает.

Простоял я на коридоре несколько минут: маленький страх обуял меня. Вообще я боязливый, а при такой обстановке и подавно. Вдруг среди этого бесовского завывания бури невдали от меня, внизу, слышу страшные крики человека. «Господи Иисусе Христе! Святый Божий, помилуй мя... Ай! Ой!» Как бы вырываясь от кого-нибудь, побежал этот, должно быть, человек куда-то по направлению к морю. Боже, как меня страх объял! Я скоро, прыжками, побежал в номер, запер на замок двери и лег на кровать, укрывшись одеялом. Но я уже не мог спать до утра, тем более что скоро послышался отчаянный звон колокольчика, пробуждающий иноков на утреню. Оказалось, что это был или лунатик, или попросту сумасшедший монах-старик, которому около девяноста лет. Полагаю, сумасшедших бывает здесь немалый контингент⁵²⁶, так как я здесь видел аппарат, посредством которого льют на голову воду этим беднягам. Не мудрено здесь-то и рехнуться. На литургии не был, хотя приглашали. Но я попросил, чтобы меня не беспокоили, так как я занят делом, да притом я и сам знаю, где церковь. С этих пор меня не беспокоили; я кое-когда ходил в церковь, но не всегда.

Сегодня за обедом не было Трофима Наумыча. Сказали, что он уже бросил это послушание. После обеда я прилег немного, тем более что ночью мало спал. Только что задремал, слышу – кто-то стучит в дверь. Отворяю, и предо мной предстает Наумыч. Но он уже без ряски, без клобука⁵²⁷... одним словом, прежний Наумыч, только какой-то разбитый.

– Что это вы не в монашеском костюме? – спрашиваю я.

– Беды что такое! Вот руки попухли, как колоды. Только день всего поработал-то, а что если бы месяц али год?! Ведь оно как бы это и хорошо на этом послушании насчет кушаниев и пития, но работы – ужасть сколько! Всякому, кто ни придет, – подавай, да на стол клади не одну тарелку, а тарелок шесть. Он все-то это загадит, а ты и мой. Ну, добро бы, хоша были бы какие-нибудь благородные, хоть примерно, как мы с тобою; а то какой-нибудь паршивый греченок – шут его дери – ты и ему подай, ты и за ним вымой. Кажется, оно –легкая работа – вымыл, да и только. Я так-то и думал: все так чисто вымывал сначала в горячей, а затем в холодной воде. Грек-то, повар-монах, на что умный человек, видит-то это мое усердие, да и говорит: «Э, брат Трофим! Не долго ты потянешь, ежели так поработаешь». Я не верил ему; но пришлось скоро поверить. Поужинали мы прекрасно, выпили, как следовает. Пошел спать. Слышу, что-то начинает покалывать в пальцах, да чем раз – все сильнее да сильнее. Дали мне регального масла⁵²⁸: все мажу да мажу, уже зазвонили к утрене, а я все мажу, да так и целую ночь не спал. Утром – вся рука распухла. Бегу я к доктору – чем-то помазал и вот теперь немного стихло. Ну его к шуту с монастырским послушанием. Что за нужда! Я ведь никогда не работал. У меня дома артель, а тут работай. Быдто я и так не имею права жить в монастыре; да ведь я сюда уже представил 25 000 пудов рыбы.

Иду я сегодня после литургии к батюшке – к о. Макарию и говорю ему: «Ну, батюшка, плюну я теперь тому в глаза, кто скажет, что монахам живется легко. Всякому, кто захочет идти на Афон посвящаться в монахи, скажу: заворачивай и иди в Сибирь – там гораздо лучше». Батюшка засмеялся и говорит: «Зачем тебе, Наумыч, брать монашеское послушание? Жил бы себе, как живут другие благородные». «Нет, – говорю я, – хочу испытать все монашеские послушания. Вот, как руки вылечу, то благословите, батюшка, на другое послушание, только полегче». Батюшка-то о. Макарий засмеялся только, а все-таки пообещал. Так вот, Егорыч, что значит монашеское послушание. Хотя мне не нужда, а все-таки хочу испытать, – и опять то же самое, и притом как бы оправдывая себя. – Вот, Егорыч, напиши-ка письма.

Первое письмо я писал домой к его жене. Ну о чем писать? Вот и пишу – что, мол, я от имени Трофима, живу на Афоне, молюсь и тружусь, несу послушания, которые очень трудные и даже не по силам мне. Прочитал я это ему. «Не нужно было, Егорыч, этого писать, не нужно... Нужно было только поклон передать, а это не нужно».

Насилу я как-то убедил его, что это отнюдь не роняет его достоинства, а, напротив, возвышает. Теперь я, по крайней мере, узнал, в каком роде он желает письма – в роде «приветственном» или «поклонном». Другие четыре письма, написанные в таком роде, вполне удовлетворили его.

– Больно скоро ужо ты пишешь, Егорыч. Давеча мне один богомолец взялся написать письмо-то, да как начал выводить каракули – аж тошно стало; ну, говорю, я тебя лучше напишу; а то у меня есть такой молодец, который напишет в три мига. «А кто он такой?» – спрашивает меня богомолец. «Да кто, – говорю, – ученый человек, студент, таких, как мы с тобою, – сто загонит».

Сегодня я узнал, что ввиду сильной холеры в Египте все суда должны держать карантин пред Одессою в продолжение семи дней. Это очень неприятно: неприятна и скучна сама по себе карантинная жизнь – так я полагаю, а с другой стороны, придется оставить Афон в эту субботу и уехать на турецком пароходе. К Афону пристает турецкий пароход раз в две недели; случается, что и французский иногда пристает чрез неделю после турецкого, но это бывает редко. Словом, если этим пароходом не уехать, то придется выехать из Афона около 6-го августа и в Клеве быть после 20-го августа, а мне нужно быть к 15-му августа, чтобы успеть выбрать тему на кандидатскую диссертацию.

В часов семь вечера мы гуляли в окрестностях Руссика. Нечаянно мы пришли к монастырской мельнице. Нечаянность эта доставила нам большое удовольствие, потому что устройство мельницы возбуждает удивление. Мельница – водяная, но воды мало. Поэтому на самой возвышенности устроен бассейн, куда мало-помалу собирается вода из маленького ручейка. В одном направлении книзу устроены четыре мельницы, которые все в раз приводятся в движение одною и тою же водою. Внутреннее устройство мельниц самое простое и целесообразное. Эти мельницы строил простой монах – в миру простой плотник, а между тем тут есть чему поучиться и самому ученому механику. Долго любовался я такими грандиозными постройками и думал себе: «Великое будущее предстоит Руссику. Это целый замкнутый мир со всеми удобствами».

Пятница. 22-е июля. Руссик. Сегодня я посетил монастырскую библиотеку. Библиотека не слишком большая. Из библиотечного капитала я увидел, что здесь главным образом книги и журналы духовные и исторические отчасти, потому что «книга другого характера не гармонируют с духом монашеской жизни». Отдел древних рукописей не слишком богат. Я не имел времени хорошо ознакомиться с библиотекою. Отсюда я взял шесть книг преосвященного Порфирия об Афоне⁵²⁹. С каким удовольствием я читал это замечательное сочинение! Я и прежде отчасти был знаком с ним, но утомительные документальные подробности, гонкий, глубокий, но вместе с тем и мелочный (в смысле исследования, по-видимому, мелочных вещей) анализ скоро утомляли мое внимание, и я очень часто начинал читать и даже не докончивши главы бросал. Из читанного тогда ничего не осталось в голове, а только какой-то сумбур. Теперь же я просто глотал читаемое. Я не успел за один день всего сочинения и шесть томов перечесть, но зато все пересмотрел, а некоторые даже читал и перечитывал несколько раз. Как мне приятно было теперь знакомиться с историческою судьбою всех монастырей, но главным образом тех, которые я посетил! Как приятно и полезно читать истину о том, относительно чего находился в заблуждении! Преданиям – слышанным отчасти мною от моих проводников, а также собранным у Святогорца – отведено здесь подобающее место и отнесено к области мифов. Почти все чудотворные иконы сведены с пьедестала⁵³⁰. Посещение Афонской горы Божией Матерью – главное основание святости горы – подвергнуто сильному сомнению и даже, можно сказать, отрицается⁵³¹. И все это основательно, документально, разумно, с чем разве упорное невежество может не согласиться. Смешны поэтому казались мне бессильные нападки монахов на Преосвященного, обвиняющих его в неправославии, в отрицании очевидной истины и пр.

Сочинения Святогорца⁵³² после этого оценены были мною надлежащим образом. Сочинение это написано талантливо и увлекательно. Цель Святогорца состояла в том, чтобы увлекательным изложением красот афонских, а также описанием святынь, находящихся здесь, познакомить русский народ с Афоном, возбудить любовь к Афону и привлечь их к нему. Критического же отношения к делу здесь нет; во всем сочинении просвечивается сильная вера ко всему невероятному, и от читающего требуется такая же вера, в противном случае это сочинение становится тенденциозным и приторным. Таким оно мне показалось, в особенности по рассмотрении ученого сочинения преосвященного Порфирия⁵³³. Какими тощими и ничтожными казались мои записные тетрадки об Афоне в сравнении с таким сочинением! Я чуть было не бросил писать после этого. Но рассудил: никакого научного значения я не претендую придавать своим записям. Цель их состоит в том, чтобы вписывать сюда впечатления, возбуждаемые во мне афонскими красотами, наблюдения над монашеской жизнью, различные сведения о посещаемых местах, услышанные мною большей частью от моих провожатых. Вообще для того все это я пишу, чтобы запечатлеть свое путешествие и дать себе отчет о всем виденном и слышанном. Цель очень скромная – Полагаю, что она будет выполнена до конца. Эти записи поэтому имеют в особенности для меня лично очень важное значение, так как они отличаются главным образом субъективным характером. Да, наконец, что же делать в путешествии? Не пиша, совсем отвыкнешь писать. После этого я еще с большей энергией взялся за продолжение дневных записей. (Одесса – карантин. 4-го августа.)

Суббота. 23-е июля. Почти весь день был посвящен приготовлениям к обратному отъезду. Собирался не с добром. Я не хотел бы еще так скоро отсюда уехать. Желательно бы еще побыть на празднике святого Пантелеимона 27-го июля. Притом только что теперь вошел в колею монастырской жизни. Привычный порядок рушится. Теперь так хорошо, что для человека, имеющего целью отдохнуть, – больше и не нужно: обедаешь и ужинаешь, хотя не скоромно, но достаточно; пьешь кофе, вино прекрасное; днем, по примеру монахов, спишь, ночью – само собою; купаешься, – как нельзя лучше, за тобою ухаживают… Одним словом, теперь вполне беззаботная жизнь. И вдруг – ты должен оставить эту беззаботную жизнь, должен быть в движении, не поспать, как следует, не покушать, терпеть холод и голод... Не хочется отрываться от теплого местечка. Не хочется, а нужно.

Собравши имеющиеся у нас вещи, мы пошли в монастырскую лавку и приобрели некоторые вещицы, которые напоминали бы нам о пребывании нашем на Афоне, а также – дать заработать лавке и хоть таким образом отплатить за удобства, которыми мы пользовались в монастыре. Мы приобрели по несколько пар хороших четок, по несколько позолоченных и простых крестиков, по большой иконе целителя Пантелеимона и по несколько маленьких иконок, альбом афонских видов и в этом роде... Такие вещицы, в особенности в глазах у простонародья, и вообще у всех верующих, имеют большое значение.

Нам предложена была книга, в которую вписываются почетные посетители⁵³⁴. Я наскоро пересмотрел ее. Очень много замечательных лиц как из мира духовного, так и светского посетило эту обитель. Тут есть и записи Порфирия, Благовещенского⁵³⁵, Безобразова, Голубинского, братьев Терновских⁵³⁶, преосвященного Александра⁵³⁷ [Полтавского (умершего в Киеве)]⁵³⁸, архимандритов Леонида, Антонина⁵³⁹ [ныне начальник Иерусалимской миссии]⁵⁴⁰, Великой княгини Александры Петровны со свитою⁵⁴¹, Великих князей Алексея Александровича и Константина Константиновича⁵⁴²... Записи почти на всех языках: на английском, французском, немецком, румынском, греческом, турецком… из чего видно, что монастырь посещается людьми всех наций. Мне не было времени поближе познакомиться с этою книгою. Но и при беглом осмотре ее я заметил несколько характерных записей. Общий тон всех записей – восхищение афонскими красотами, монастырскою киновиею Руссика и монашескою жизнью, благодарность о. Макарию и о. Иерониму⁵⁴³ с братиею за прекрасное обхождение в монастыре... Больше ничего и не остается писать, как в таком духе, – и это будет вполне справедливо.

И я написал в таком духе, применительно, разумеется, к своему положению. Я написал на пол-листа в таком роде, что вакационное время, проведенное мною на Афоне, останется памятным на всю жизнь как по разнообразию прекрасных впечатлений, испытанных мною, так и по тому рою мыслей, которые возбудило во мне посещение Афона и его монастырей; что монастырская киновия есть возможное стремление к достижению идеала первобытного христианского общества, когда у всех было все общее; что я познакомился с новыми невиданными формами жизни, которые мне не приходилось видеть, вследствие чего мой ум обогатился новым запасом сведений, по словам Премудрого: «Обтекаяй страны, умножает разум». В заключении я благодарил о. Макария с братиею за все удобства, которыми я пользовался в монастыре, а также во время путешествия. «Прощай, Афон! Прощай, дорогой Руссик!» – закончил я. Замечу a propos⁵⁴⁴, что контингент посетителей из молодых учащихся людей очень и очень невелик. Если судить по этой книге, то никто из молодых учащихся людей с 1852 года не посещал Афона, так что я являюсь первым из числа посетителей учащихся – студентов паломников. Не знаю – буду ли хорош на почин... Запись моя, конечно, немного преувеличена, и, быть может, я здесь и не нашел в киновии идеала христианского общества, но, во всяком случае, самое основание ее верно. Жилось мне на Афоне довольно хорошо, и даже очень. Здесь я чувствовал себя – как дома; так что при расставании с гостеприимною братиею мне стало жалко.

Во время вечерни нам, отправляющимся в путешествие, отслужен напутственный молебен⁵⁴⁵ о безопасном плавании по водам. Нас, отправляющихся теперь в путешествие, было очень мало – около пяти человек; другие остались на праздник 27-го июля. Я с Чернятынским исправляли обязанности чтецов и певцов. После вечерни мы пошли проститься с игуменом о. Макарием. При прощании мы лично поблагодарили его за отеческое отношение к нам. Он благословил нас хорошими кипарисными иконами святого Пантелеимона, четырьмя парами простеньких четок, видами Афонской горы и монастыря... Плотно поужинавши в последний раз, мы при благожеланиях братии в восемь часов вечера отправились к пристани монастырской, называемой здесь «арсана»⁵⁴⁶, где нас ожидала большая лодка, которая должна [была] довести нас до пристани Дафни, где пристает пароход. Мною братии пришло на пристань провожать нас. Между ними и вечно как будто хлопочущий о чем-то о. Дионисий, сегодня действительно все время хлопотавший о нас. Теперь он с большим узлом, где припасены различные съедобные припасы в путь. Чуть-чуть, видимо, не заплакал он, прощаясь с нами. Мы с ним уж хорошо свыклись, а он к нам в особенности привык. Мы на некоторое время составляли цель его деятельности; мы составляли предмет или содержание его бессодержательной монашеской жизни. Бедный о. Дионисий! Нескоро он успокоится. Он будет жалеть за нами⁵⁴⁷. На море тихо, только слышен непрестанный шум хлестающих о берег волн. Тихо отчалили мы от берега.

Прощай, Афон! Прощай, дорогой Руссик! Прощай, радушная братия! В монастыре в это время зазвонили на повечерие. Далеко разносился по горам звук вечернего колокола. Тяжело стало на сердце, как будто расстался с родными. Медленно движется наша лодка веслами трех мальчиков-болгар. Руссик мало-помалу скрывается в вечерней мгле. Обилие световых точек еще дает знать о Руссике. Пред нами встают картины грозных нависших афонских скал, круто опускающихся в морс; думающими сильную грозную думу представляются они в вечернем сумраке. Тихо на горах. Где-негде⁵⁴⁸ заблестит огонек: это, вероятно, келия. Слышен еще звон и видны на горе светящиеся огоньки. Это греческий монастырь Ксиропотам, в котором я не был, хотя находится на часовом расстоянии от Руссика. Вот и Дафна уже недалеко – два огонька мерцают; тоже на часовом расстоянии находится от Руссика. Вдруг слышим пароходный свист. Смотрим – выглянул огонек из-за афонского выступа. Это – турецкий пароход, который унесет нас. Видна только светящаяся точка, все ближе и ближе к нам приближающаяся. «Налягте, ребята!» – кричит монах, провожающий нас. Уже заметны очертания парохода, слышен страшный рев и мычание этого зверя морского, уж под нами колышется вода, приводимая в движение этим чудовищем... Мы уж не приставали к пристани, а прямо пристали к пароходу.

Теперь сказать нужно слова два о лодочных пассажирах. На лодке сопровождал нас мой добрый знакомый в «монашеском» одеянии на новом «послушании» принимать и направлять на пароход богомольцев. Он был выпивши немного.

– Жаль мне расставаться с тобою, Егорыч! Ты такая прекрасная кумпания был мне, что и трудно поискать. Ты мне дай свой адрес – я после Покрова⁵⁴⁹, когда буду ехать с Афона, найду там тебя, и – беды – как закутим! Ты своих дружков пригласишь, и уж закутим да закутим, аж чертям тошно станет. Беды, как закутим! А то, что здесь, в монастыре, с монахами жить! Наплевать! Я на монашенском послушании, чтобы только так себе... – и пошел одну и ту же историю о своем «монашенском послушании»...

Теперь опять ехал с нами профессор Цугарелли. Из расспросов его я узнал, что он вовсе не специально приехал по иверско-грузинскому делу. Он приехал вообще исследовать древние рукописи. Две недели он усидчиво работал в богатой рукописями иверской библиотеке. Относительно же спора он сказал, что ясно, как Божий день, что этот монастырь грузинский; дело только в том, как оформить все это, – дело касается только формальной стороны.

Турецкий пароход – небольшой, но довольно быстр на ходу. На нем теперь приехало много богомольцев, имеющих непременною целью побывать на празднике святого Пантелеимона⁵⁵⁰. Боже мой, какие оборвыши, голыши, просто юродивые какие-то! На пароходе все красные фески – турок очень много. Неприятное состояние, когда кругом не слышно «человеческого говора» (выражение богомольцев), а «собачий – бусурманский». Через час пароход отчалил в Фессалоники, – значит, еще дальше от родины. Пароход турецкий заходит между прочим на Афон, а его прямой рейс – от Константинополя в Фессалоники, где он стоит дня три, а потом – обратно. Скоро скрылся Афон в ночной темноте; пароход проплыл мимо Сикя и Кассандры и взял направление к северу. Темная ночь освещалась большим пожаром в северной части Афона – по направлению к Хилендарю и Зографу. Мы так и думали, что, чего не дай Бог, горит какой-нибудь из этих монастырей. Но бывший здесь из Зографа монах объяснил, что это горят леса зографские и хилендарские. Они подожжены греками-крестьянами в отместку монахам за то, что они-де незаконно владеют ими.

Воскресенье. 24-е июля. Фессалоники. Зыбь на море в эту ночь была довольно сильная: наш маленький пароходик порядочно качало. Ветер дул холодный. Спалось нехорошо – не то, что на Афоне в последнее время. Встал с восходом солнца; мы плыли в это время по широкому заливу, берега виднелись в тумане: с одной стороны – Каламария, а с другой – Фессалия⁵⁵¹. Величественный белоснежный Олимп предстал пред нами во всем своем величии. Облака белою дымкою покрывали его. В это время я унесся мыслью к его былому классическому величию, к тому времени, когда он был населен богами...

В одиннадцать часов мы пристали у Солуни или Фессалоник⁵⁵². Скучны и однообразны окрестности Солуни: кругом – голая пустыня. Солнце здесь печет даже сильнее, чем на Афоне. Неприятно, как подумаешь, что здесь на пароходе придется жариться три дня. Добро было бы с кем замолвить словечко одно-другое, а то положительно не с кем: с турками, само собою, ни слова не заговоришь, а с русскими богомольцами, которых здесь есть человек десять, и подавно – просто отвратительно становится. Ей-ей, при виде этих медвежьих образин некоторых русских богомольцев невольно приходишь к заключению, что отвратительнее русского народа нет. Если судить по этим экземплярам, то действительно так и есть. Весь обросший, как зверь, оборванный, с бараньей физиономией, ничего не выражающей, неряха, вши заедают его, постоянно чухается… ну просто отвратительно теперь становится даже писать о них, не то что видеть, а еще разговаривать.

Как только остановился пароход, сейчас явилось множество евреев-лодочников, предлагающих свои услуги свезти в город. Все евреи, приспособительно к местности, в красных фесках; но все-таки их нельзя смешать с турками – тон свой всегда они сохраняют, и их везде можно отличить, в какой бы форме они ни были. Удивительный народ – евреи! Некоторые из них говорят по-русски – плохо, но все же можно понимать. Мы сели на лодочку и поехали на берег – в город. Залив Солунский положительно усеян лодками ликующих турок. Сегодня предпоследний день рамазана – Байрам⁵⁵³; этот праздник имеет такое же значение, как у нас Пасха. Пьяные турки, но пьяные не в русском смысле до упаду, поют на лодках, пьют и сильно стреляют из пистолетов; дети отдельно на катерах в числе двадцати на одном, кричат напропалую и стреляют. Такая идет пальба, что подумаешь – бомбардируют пароход. Но надо отдать честь туркам, веселятся они очень разумно – не допускают таких безобразий, какие приходится встречать в нашем любезном отечестве. На берегу от нас отняли паспорта с тем, чтобы при обратном отъезде возвратить их. Город ликует. Но пьяных нигде не видно. Веселье главным образом сосредоточено в кофейнях, находящихся здесь же, при заливе. Полны кофейни турками: в одном месте общество веселых турок, подогнувши под себя ноги, распевало веселые песни, как видно по размахам рук и другим движениям; в другом месте несколько солидных турков с глубокою сосредоточенностью втягивало дым из кальянов⁵⁵⁴; в ином углу общество турок распивает кофе, весело о чем-то разговаривая. Множество турок в самых чистых своих костюмах расхаживало по набережной. Набережная тут прекрасна... Прежде здесь была стена со стороны моря; потом эту стену срыли и устроили отличную набережную. Она вымощена отличным гранитом, и представляет прекрасное место для гулянья. Пред вами расстилается водная равнина прекрасного залива, на котором множество пароходов и суден снует туда и сюда. Даль залива замыкается величественным Олимпом, вершина которого виднеется в далекой синеве. Был я во всех этих кофейнях и много раз хаживал по набережной, любуясь прекрасными видами и наблюдая над жизнью веселящихся празднующих турок. Потом мы пошли осматривать город: так себе – куда глаза глядят.

Солунь – губернский город⁵⁵⁵. Благодаря прекрасному местоположению при заливе, он очень торговый город. На берегу множество преогромных хлебных магазинов. Он расположен на горе, постепенно опускающейся к заливу. Не так еще недавно он был окружен со всех четырех сторон стенами, а в настоящее время, по срытии приморской стены, он окружен только с трех сторон. Влияние цивилизации на городе отразилось, потому что улицы довольно широки, и город более или менее начинает принимать более европейский характер, в особенности первые две улицы от моря чисто одесские. Но все-таки преобладающий характер города – восточный. Дома узкие и высокие, улицы кривые, узкие, грязные, вонючие. Долго расхаживали мы по городу, находя какое-то удовольствие в таком праздношатании под видом осмотра города; почти весь город так мы исходили. Из окон, заложенных решетками, выгладывали смуглые бледные лица турчанок, обреченных на вечное заточение. Бедные создания! Внутри города незаметно никакого праздника: по окраинам города тихо, как в могиле; разве где-негде пробежит толпа мальчишек с криком и визгом и пронесется эхо откуда-нибудь раздавшегося выстрела, в центре города идет довольно оживленная торговля, находящаяся в руках жидов, которые не принимают участия в турецких празднествах. Жиды здесь составляют главный контингент народонаселения: их насчитывают здесь более 50000. Жидовки своим библейским костюмом обращают внимание на себя. Костюм этот имеет маленькое сходство с нашим женским великороссийским; передняя сторона несколько отличается. В костюмах великороссийских груди закрываются и находятся как бы в некотором мешочке, а в этих костюмах спереди – вся грудь открыта, так что почти груди видны; конечно, это применительно к восточному характеру. Красивых евреек я не видел – все страшное безобразие.

В Солуни есть подворье Руссика. С трудом мы нашли его, так как никто не понимает по-русски. Нам объяснили, в каком месте оно находится, мы приблизительно и хаживали около того места. Наконец отчаялись уже было найти и потому вознамерились уйти. Мальчик же турчонок, узнавши в нас русских, наверно ищущих русское подворье, и видя удобный случай получить бакшиш⁵⁵⁶, обратился к нам с такими словами: «Москов метох?.. Бакшиш?!» Очевидно давая этим нам понять, что он знает, где русский метох, но за указание пути – «бакшиш». Мы дали ему копеек около пяти, и он повел нас в русский метох, находящийся сейчас же – невдали от нас. Дом, занимаемый подворьем, очень невзрачный. Невзрачны также и люди, заведующие им. Здесь живет человека три монаха. Старший над ними о. Иосиф – очень грубый человек, не имеющий даже понятия о вежливости. Под предлогом, что он занят строченьем какого-то письма, он нас даже почти не удостоил разговора, не то что приема. Добро было бы что-нибудь важное, а то простой мужик, не вкусивший даже элементарного образования; случайно взглянул я на письмо, писанное им, и сейчас всю биографию о. Иосифа узнал; ни смысла, ни грамматики, ни логики, ни даже каллиграфии не было в этом письме... Бог ему да простит его невежество!.. Уже было довольно поздно – около восьми часов вечера, или по турецкому, около двенадцати. Скоро и послышались оглушительные орудийные выстрелы со всех крепостных башен. Турки в праздники пороху не жалеют и палят с пушек. Сегодня уже третий раз стреляют по 21-му выстрелу. По дороге к лодке мы еще зашли в кофейню, где выпили по две турецких чашки кофе, посмотрели вдоволь на веселящихся турок и пошли к лодке, где нас давно уж ожидал договоренный нами еврей. Быстро поплыли мы по зеркальной поверхности залива. Празднующий город мы оставили и пошли на скучный пароход. Впрочем, и здесь не слишком скучно было: турки-матросы тоже веселились, распевали свои монотонные отвратительные песни и стреляли из пистолетов, нарушая покой мирно спящих пассажиров. Долго я любовался картиною иллюминованного города, откуда доносились нестройные крики веселящихся турок. Наконец я заснул в самом непраздничном настроении⁵⁵⁷.

Пред Солунем – на пароходе.

Понедельник. 25-е июля. Проливной дождь поднял сегодня пассажиров третьего класса с своих импровизированных постелей очень рано – в часа четыре, в том числе, конечно, и меня, грешного раба Божия Авксентия. Сильно промок я. Положение хуже собачьего: укрыться негде. Правда, открыли для нас трюм, но туда столько нашло пассажиров турок и наших богомольцев, что там не было где поворотиться. Притом оттуда, от промокших вещей русских богомольцев, несло таким благоговонием⁵⁵⁸, что я предпочел лучше мокнуть под дождем, чем наслаждаться запахом этого благоговония. Дождь шел часов до двенадцати: вся природа освежилась, и я освежился – даже чересчур, так как весь промок. Вследствие этого целый день я был в самом глупом настроении. Для развлечения съездил было на малое время в город, где выпил кофе, и назад воротился. Матросы турки – пьяны. В часов восемь вечера при салютовании из пушек я предал себя в объятия Морфея.

Вторник. 26-е июля. Думал было сегодня посетить святыни солунские, но не успел⁵⁵⁹, так как наш пароход снялся с якоря в два часа пополудни и отплыл обратным путем. С радостным чувством оставил я уже скучный, не ликующий город, так как рамазан вчера кончился, и город принял опять свой обыденный вид. Мы плыли обратным путем мимо величественного Олимпа, снежное чело которого отражало, как в зеркале, блестящие лучи заходящего солнца, мимо Кассандры и Сикя, и Афона. Солнце закатилось за величественный Олимп и уже давно, когда мы проезжали мимо Афона, верхний пик которого видится еще с Солуни. Когда поравнялись с Афоном, то богомольцы, бывшие на палубе, перекрестились и пали ниц, прощаясь, быть может, в последний раз с Афоном. Ночь была тихая и ясная. Я прекрасно устроился на палубе, а не в трюме, хотя и там было место. Но на палубе я устроил себе нечто вроде монашеской кельи под спасательною лодкою. Здесь была и моя гостиная, и спальня, и канцелярия. Голая доска служила постелью, зимнее пальто – подушкою, летнее – одеялом, чемодан – письменным столом. Несмотря на такую холостую обстановку, я доволен был ею: воздух чистый, свобода... Лежишь по часу на спине – смотришь в небо до устали, так что приходишь в бессознательное состояние и уже не помнишь, о чем думаешь: иногда только очнешься и споймаешь себя на таком глупом состоянии. Иногда пробудишься, встанешь, походишь немного, посмотришь на тихое море, да и опять уснешь... Сегодня увидал новый месяц; вспомнил, что 26-го же июня я увидел также новый месяц, когда плыл из Одессы в Константинополь. Значит, месяц уже, как нахожусь в путешествии.

Среда. 27-е июля. Целый день плыли по Архипелагу и Мраморному морю. В Чинак-Кале или в Дарданеллах и в Галлиполе наш пароход останавливался на несколько времени для выгрузки товаров и получения заверения для пропуска парохода. Чинак-Кале – сильно укрепленная крепость. Отсюда выехало множество торговцев с съестными припасами и «бардаками» (так называются прекрасные кувшины, которыми промышляют жители этого города). Я купил два этих бардачка за тридцать копеек. В Мраморное море вступили уже сумерками. Оно не велико – почти везде видны берега, окутанные синим покровом.

Константинополь. Четверг. 28-е июля.

На рассвете – в часа четыре – мы вступили в Босфор. Еще с полуночи виден был мерцающий огонек Константинопольского маяка, но только утром мы приплыли. Константинополь скрыт был в утреннем тумане, так что сразу пред нами предстала панорама величественно раскинутого Стамбула, освещенного лучами восходящего солнца. Фантастическая картина! Если бы он и внутри был таким, каким кажется со вне, то лучшего города в мире не было бы, да и не могло бы быть. По зеркальному заливу уже шныряло множество пароходов и пароходиков; между ними по всем направлениям мелькали маленькие каики. Только что стал наш пароход, как его окружили со всех сторон каики с услужливыми турками и греками. Скоро прибыла и монастырская лодка с женообразным о. Иулием. Послушание его состоит в том, чтобы принимать пассажиров – богомольцев с пароходов. Человек он очень простой, глуповат и страшный эгоист – в худшем смысле этого слова. На пассажиров смотрит свысока, выставляя свое мнение как мнение авторитетное и потому не терпящее возражений. Хотя он большею частью молол страшную чушь, но я все поддакивал ему, считая лишним и бесполезным опровергать его, в особенности при одобрении его со стороны богомольцев. От него мы достоверно узнали, что пред Одессою придется держать карантин в течение семи дней, что кроме русских пассажирских пароходов другие иностранные пассажирские не ходят, что «англичанка» не хочет держать карантина, что и в Константинополе появилась холера (все это, как оказалось потом, выдумка о. Иулия). Лодка наша оказалась пробитою, так что в нее натекло довольно значительное количество воды: наши сапоги, брюки и некоторые другие вещи замокли... Хамал⁵⁶⁰ снес наши вещи в подворье, и мы заняли приличный номерок. Отец Иулий сказал нам дать медзид⁵⁶¹ таможенному за то-де, чтобы он нас не обыскивал. Такого обыска здесь не полагается, да притом у нас не было ничего контрабандного; поэтому мы отказались заплатить обременительные для нас лишние деньги, основываясь на том, что у нас ничего нет; воля таможенного была нас не обыскивать, если он на это имел право. Тем дело и кончилось. «С вами ничего не поделаешь», – заключил о. Иулий. От нас пошел он к простым богомольцам, от которых успел содрать. Теперь-то я припомнил, в чем штука. Когда мы вышли из лодки на берег, то я увидел, что о. Иулий на греческом языке вел разговор с таможенным греком, который весьма любезно о чем-то просил о. Иулия, который только отвечал: «Καλά, καλά»⁵⁶². Дело-то теперь и объяснилось. Таможенный входил в сделку с о. Иулием: незаконно сдирали с бедных богомольцев, а потом делились. Отец Иулий проделывал также и другие штуки в подобном роде. Он из агентства брал билеты для богомольцев, отправляющихся или в Иерусалим, или на Афон, или в Одессу. Вот тут-то он пользовался рублем или двумя с билета – конечно, знал он, откуда можно попользоваться. С меня шиш получил. Я знаю богомольцев, которые вместо восьми рублей на Афон заплатили по девять и десять, а в Одессу вместо пяти – шесть. Таким образом, вместо того, чтобы по возможности представлять удобства богомольцам, некоторые иноки-невежи еще затрудняют его, сдирая с бедных богомольцев. Сегодня пред вечером ходили по Галате; та же вонь, те же многочисленные собаки, те же турки, что и месяц назад; фруктов – больше, чем тогда, но дороговизна на фрукты страшная: арбуз от 20 копеек и далее. Я полагал, что в Константинополе должно быть дешевле, – оказывается, ошибся.

Пятница, 29-е июля. В восемь часов пошли мы сегодня в русское агентство пароходства. Здесь узнали, что в Одессу отправляется в понедельник русский пароход «Цесаревич». Заходили и в другие агентства: австрийское и итальянское, думая уехать на иностранном пароходе, если какой-нибудь идет в Одессу. Австрийский пароход имел сегодня отправиться в два часа, но пассажиров не берет; итальянский же завтра отправляется, но принимает только пассажиров в первый и второй класс, что нам не по карману, так как второй класс стоит пятьдесят франков. Порешили остаться до понедельника.

Сегодня мы прилично обругали о. Иулия с компанией за довольно нелюбезное обхождение с нами и слишком фамильярное обращение. Они думали обращаться с нами, как с вахлаками⁵⁶³, не исполняли своего послушания – услуживать нам: приносить обед, чай, подметать комнаты, а требовали от нас самих делать это. Кончились все эти препирательства тем, что я прогнал о. Иулия купно с о. Дометием с нашей комнаты, что их крайне взбесило, – что какие-то проходимцы прогоняют их с чужого дому. Кроме этого, заявили об этом старшим о. Алексию и о. Паисию, которые с своей стороны дали им нагоняй, приказавши беспрекословно услуживать нам. Вообще отношение братии к богомольцам, только еще отправляющимся на богомолье, гораздо любезнее, чем на обратном пути: теперь, мол, никому не пожалуются. Вообще в подворьях афонских монахи в смирении, в молитве и вообще во всей своей жизни далеко уступают своим афонским братьям. Это больше всего относится к низшим монахам – прислужникам, которые забывают свои обязанности, что они для богомольцев, а не богомольцы для них.

Сегодня долго шлялись по Константинополю: были в Пере⁵⁶⁴ и в прилегающей к ней окраине Константинополя. Константинополь в этой своей части вполне европейский город: улицы широкие, мощеные, блестящие магазины, прекрасные дома в этажей пять и больше. Пера еще не обстроена, как следует быть: еще есть много старинных домов – правда, назначенных уже правительством к ломке, но, во всяком случае, мешающих правильности улиц. Заходили в несколько книжных магазинов, чтобы приобресть некоторые запрещенные заграничные издания на русском языке. Но богатых книжных магазинов здесь нет; русских книг очень мало. В одном только магазине было несколько побольше русских книг: было несколько томов Герцена, несколько экземпляров газеты «Вперед»⁵⁶⁵ за прошлые годы, изящно изданные стихотворения Пушкина, Лермонтова, куда вошли и запрещенные стихотворения и что-то еще в этом роде. Я хотел приобрести это миниатюрное роскошное изданьице стихотворений Пушкина, но оно так дорого стоило, что у меня отпала всякая охота приобрести его, в особенности при мысли, что в Одессе в таможне все равно не пропустят, а лишних денег не обретается, – итак, если бы еще стало доехать благополучно хоть до Кишинева. Чтобы не выйти с пустыми руками из магазина, хотел купить речь Чичерина⁵⁶⁶, сказанную в Москве во время коронации земским представителям, но, к сожалению, эта речь в пять или шесть страничек в восьмую долю листа стоит ни больше ни меньше, как только полтора франка, что составляет по теперешнему курсу восемьдесят копеек. Поэтому я вышел ни с чем. Спрашивал было о сочинениях Баура и других рационалистов, – оказывается, что здесь даже не знают – кто такой Баур. Спросил было об полной истории английской церкви на английском языке, откуда я мог бы познакомиться подробнее с деятельностью Виклефа⁵⁶⁷. Мне дали кратенькую английскую гражданскую историю. Думал я больше найти в константинопольских книжных магазинах, но ошибся.

Суббота, 30-е июля. Был у вечерни. По окончании долго прохаживался по балкону, откуда прекрасный вид на Константинополь, Босфор и Илиополь. Илиополем называется противолежащие [в Малой Азии]⁵⁶⁸ Скутари и Халкидон. Илиополь значит солнечный город: (ᾓλιος) – солнце и (πόλις) – город. Так названы эти города оттого, что постоянно находятся против солнца, которое прямо бросает сюда свои лучи, в окнах отражается солнечный свет, и город кажется положительно в пламени. Вот и теперь блестит Илиополь тысячами огней и как бы горит, так что даже один богомолец так теперь и подумал. О Халкидоне я теперь только узнал. Вспомнил я важное значение этого города во время религиозных смут в первые времена христианства; в нем происходило несколько соборов святых отцов⁵⁶⁹. И теперь там есть мощи, кажется, святой Евфимии в церкви, принадлежащей армянам. Здесь мне рассказывали, что во время иконоборческих споров, когда противоборствующие партии уравнялись в числе, то для третейского суда избрали [умершую]⁵⁷⁰ святую Евфимию, которой и положили в руки белый лист бумаги, чтобы она написала свое решение. Заперли наглухо церковь. На другой день, к удивлению всех, на белом листе бумаги было написано решение в пользу иконопочитания⁵⁷¹…

Долго мы разговаривали с оо. Алексием и Паисием. Первоначальная тема разговора была – это война против социалистов и ученых. Отец Алексий с удовольствием рассказывал о посрамлении им одного ученого в споре о происхождении человека от обезьяны. С каким удовольствием и подобострастием слушала низшая братия его, в сущности, весьма неосновательные возражения против теории происхождения человека от обезьяны. Мы придерживались теории поддакивания, искусственно, наравне с прочиею братиею, восхищаясь удачным опровержением о. Алексия.

Отец Алексий – очень толковый человек. Хотя он не получил никакого школьного образования и прямо из приказчиков попал в монахи, но он достаточно, что называется, обтерся и чтением развился; он имеет довольно много сведений по истории Русской и Греческой Церкви. Он по праву носит сан иерея. Отца Паисия можно поставить по развитию несколько ниже о. Алексея, но по жизненному опыту далеко выше. Отец Паисий, как случайно оказалось, принадлежал к секте шалапутов⁵⁷² и даже был главным вожаком этой партии под именем Васеньки. Об этом мы случайно узнали. Как-то мы высказали сожаление, что не пришлось вчера присутствовать на верчениях дервишей⁵⁷³. Эти верчения, как имеющие целью привести человека в непосредственное созерцание Бога, я сравнил с такими же верчениями вокруг чана с водою наших сектантов – хлыстов⁵⁷⁴. Отсюда мы завели разговор о русских сектантах. Я сказал, что о. Паисий, должно быть, знаком с некоторыми сектами, так как их много развелось в том крае, откуда о. Паисий.

– Не только знаком, но даже имел несчастие принадлежать к секте шалапутов и быть их земным богом. Что Васенька ни скажет, бывало, то свято. – При этом он рассказал очень интересную историю своего первоначального совращения в сектантство, свое пребывание в секте шалапутов в роли ее главного вожака и даже бога, свое обращение в Православие...

С удовольствием прослушали мы правдивую эпопею жизни о. Паисия; к тому же он очень увлекательно и красноречиво говорил; мы и не заметили, как три часа времени прошло. Настолько врезалась мне в память эта эпопея, что я ее дословно удержал в памяти и записал бы здесь, если бы эта эпопея не была уже записана.

По окончании рассказа о. Паисий сказал:

– А вы не читали моего сочинения?

Меня это удивило: «Неужели, –думаю, – о. Паисий сочинитель? Ведь он, как видно из разговора, не владеет литературным языком.

– Нет, – говорю, – не читал. А интересно бы прочесть. Будьте столь добры, если оно есть у вас, дать мне.

Он дал. Эта книжка под заглавием «Обращение заблудшего»⁵⁷⁵. Действительно, здесь содержится почти дословно то, что о. Паисий нам сказал. Надо полагать, о. Паисий рассказывал кому-нибудь из афонских образованных монахов, а тот и записал литературным языком. Эта книжечка издана Русским монастырем. Давая ее мне, он сказал:

– Вот здесь все грехи мои: представляю их на посмеяние всего света, пусть знают, кто такой был Васенька.

Ввиду этого я считаю лишним пересказывать то, что можно прочесть, если кто пожелает. Скажу только кое-что.

Отец Паисий – уроженец Оренбургской губернии, из казаков. Родители его были люди очень религиозные, и притом в строго православном духе. Понятно, они воспитали и сына своего в таком же благочестии. На двадцатом году женился, и лишь бы жить. Но нет – что-то грызет, «что-то душа ноет… нету спокойствия... чувствую себя страшным грешником, а спастись так хочется, так хочется, что ведь душу бы отдал – лишь бы спастись»⁵⁷⁶. Однажды проезжал через их село вожак этой секты, сосланный в Ташкент за свое лжеучение. К нему-то и пристал ревнующий о спасении юноша. «С этих пор и пошел я по скользкому пути, и пошел, и пошел, покамест не залез в самую глубокую пропасть, откуда меня Царица Небесная извлекла и вразумила меня, заблудшего, и я пришел на Афон, где надеюсь обрести истинное спасение». Действительно, о. Паисий оказался недюжинною натурою и в ревности о спасении далеко превзошел своего учителя и сделан был вожаком. Он приобрел такой святой авторитет в глазах ревнующих крестьян о своем спасении, что они возвели его в «сына Божия», а духовную жену его – Пелагию – в «богородицу». В свою секту он совратил почти три губернии. Меня заинтересовала живучесть этой секты. Я поинтересовался узнать сущность ее. Оказывается, что эта секта имеет очень мною схожего с сектою штундистскою⁵⁷⁷, но только с некоторыми прибавлениями в еретическом николаитском духе (николаиты – еретики первых времен христианства, освящавшие страшное прелюбодеяние для умерщвления плоти и возвышения духа⁵⁷⁸). Они не признают священников, а имеют своих учителей, которых считают богами, и богородиц. В это время богородицею была «треблаженная Настасья», потому что «за раз троих родила». Вступающий в это общество, если женатый, – должен развестись с своею плотскою женою и обзавестись духовною, неженатый же должен не жениться на плотской жене, а здесь избрать духовную жену, девушка же – духовного мужа. В селах есть дома, где они собираются для моленья. Моления их состоят главным образом в чтении акафистов и пении молитв. По окончании моления каждый ложится со своею духовною женою. Отец Паисий тоже развелся с своею прекрасною и умною женою – Наташею и обзавелся духовною –отвратительною Пелагиею, указанной ему треблаженною богородицею Настасьею. Следуя своему ученью, они в то же время исполняют все обряды Православной Церкви, но только для виду и избежания преследования. Поэтому они обманывают священников и в глазах их становятся самыми примерными благочестивыми людьми. Например, положим, завтра назначено исповедание. В вечернем собрании шалапутов уже и даются наставления, как вести себя в подобных случаях: «Вот завтра пийдете к попу споведаться: смотрите – ухо – востро... не сказывайте, что ложимся вместе... заплатите ему хорошо, и в подобном роде...» Приходит ли священник с крестом на дом к ним: принимают его, как нельзя лучше: вместо двух положенных яиц дадут ему десять, да еще в придачу курицу. Вот так и обманывают и светское, и духовное начальство. Но вот запрос священнику из консистории⁵⁷⁹: слышно, мол, что в приходе сектанты. Священник и отписывает, что ничего подобного не видано, не слышано – все самые примерные христиане: в церковь исправно ходят, не пьют, трудятся... И растет сектантство. Это – вопрос очень серьезный. Живучесть же этой секты и других сект нужно же чем-нибудь объяснить; не имеют ли они органической связи в народной жизни... Видно – на святой Руси есть много ревнующих о своем спасении... Нужны люди, которые бы умели поддержать эту ревность и направить на истинный путь, а то вся Россия сделается сектантскою... Отца Паисия обратила на истинный путь, по его словам, «Царица Небесная и его жена Наташечка». Жена его осталась в Православии и долго сокрушалась по своем муже, бросившем ее и предавшемся в руки дьявольские. Однажды ей было видение, что ее муж мучим в аду бесами. Она рассказала ему⁵⁸⁰, и он пришел в себя. Но все-таки ревность о спасении не оставила его, и он пошел на Афон, оставивши жену. Заплакали и зарыдали все бесы, что о. Паисий видел уже на Афоне в видении. Но и здесь они не переставали искушать его, надеясь возвратить его на прежнюю дорогу, но он теперь «необорим, как стена» и только смеется над их ухищрениями. «Однажды – уже на Афоне, – рассказывал о. Паисий, – после утрени бесы искушали меня, предлагая делать различные чудеса. Я посмеялся и сказал: «Вот у меня нет бороды; сотворите чудо, чтобы у меня выросла борода». На это послышался только дьявольский хохот: ха, ха, ха…»⁵⁸¹. Послушание о. Паисия состоит теперь в том, чтобы вразумлять заблудших богомольцев, отправляющихся в Иерусалим на поклонение. Он рассказывал нам, что подобных людей очень много отправляется, и он иногда по целым ночам беседует с ними. В особенности же много подобных женщин, так называемых «черничек». Черничками называются женщины, ревнующие о своем спасении; они живут в селах и имеют свои келии. Черничками они делаются большей частью после того, как побывают на шалопутских собраньях, где их растлят, а после уже нельзя выйти замуж, и они становятся потом духовными женами. Их келии служат станциями для шалопутов; здесь творятся всякие безобразия. Путешествуя по своей развращенной епархии, о. Паисий имел ночное пристанище у черничек, которые считали за честь поспать с Васенькою; но он не всех удостаивал подобной чести... Вот что творится на Святой Руси! И все это из-за спасения... Великое дело – спасенье… (Карантин пред Одессою. 5-го августа.)

Константинополь. Воскресенье. 31-е июля. В память нашего пребывания в Константинополе мы купили сегодня по кипарисному сундуку. Здесь они недороги, да притом запах очень приятный.

Вечером из любопытства мы заходили в некоторые кафе-шантаны. Константинопольские кафе-шантаны – нечто вроде наших публичных домов. Здесь играет преимущественно дамский оркестр и находится много продажных девушек. Девушки всех национальностей. Что меня более всего поразило, так это обилие здесь малолетних девушек, в своем нахальстве далеко превосходящих своих старших подруг; даже десятилетние девушки есть, еще не успевшие расцвести и уже увядающие. Жаль было мне смотреть на них. А есть между этими девушками красавицы. Не забуду я скоро черноокой еврейки – пятнадцатилетней девушки: глазки – как угольки, черные волосы, лицо свежее, белое с красным, как роза, румянцем... Вот ведь какое создание пропадает! Она могла бы составить счастье какому-нибудь человеку, будучи его женою... Я был тогда просто озлоблен… а против чего или кого… – ей-ей, не знаю... Увидевши же ее канканирующей с каким-то гречонком, я плюнул и вышел... Потом ходили мы по улицам блуда, находящимся в соседстве с нашим подворьем. Нам никто их не указывал, но и без указания всякому не трудно их найти. В этих улицах на пороге домов сидят полуобнаженные женщины, нахально манящии своими прелестями к себе. Вы тут услышите зов на всех языках, смотря кто проходит: русский – по-русски... Нас звали по-русски: «Москове – иди сюда... у нас хорошо...» Боялись мы сами заходить в эти притоны разврата. Проституция в публичных домах, насколько я успел узнать, находится на несколько иных основаниях, чем у нас. У нас обыкновенно известная содержательница вербует девушек и распоряжается, как своими рабынями: одевает, кормит, но за то – ворочает ими как животными. Здесь же больше свободы.

Известные проститутки нанимают дом за половину платы, выручаемой ими из своего промысла. В своих же действиях они пользуются полнейшею свободою, употребляя всевозможные средства для более выгодной продажи себя…

До полуночи прохаживался я по балкону, быть может, в последний раз любуясь Константинополем и его прекрасными видами. Вечер был прекрасный. Свет луны разливался над всем Стамбулом, в среди не которого печально стояла сетующая София с своим тощим минаретом. (Карантин. 6-е августа⁵⁸².)

ГА РФ. Ф. 550, Оп. 1. Д. 509. Л. 1–98, Автограф.