I. Троицкая лавра

Летняя ночь осенила лавру и сквозь прозрачный сумрак, еще в большем величии, возвышались древние соборы и башни. Две из них, как два белые исполина, стояли по краям южной ограды, над которою устроена длинная галерея от Архиерейских покоев: – я ходил по ней уединенно, и наслаждался картиною ночи. Все засыпало в лавре после долгого всенощного бдения: еще, быть может, иные старцы стояли на молитве в кельях, но тайною оставалась их молитва. Мало по малу утихала окрестность, так что и слабейший слышался шорох, и воздух наполнялся странными звуками, которые доступны слуху только в совершенной тишине ночи. Свежесть ее росистых испарений растворялась ароматным запахом сена, скошенного кругом ограды. С одной стороны высокий Архиерейский терем и готическая трапеза Св. Сергия, где пред его иконою теплилась одинокая лампада, закрывали от меня прочие здания лавры: но в тесном их промежутке, легко стремилась к небу величественная колокольня в златом венце своем, и две златые главы Троицкого собора, над мощами святых двух Игуменов, сияли в ясном небе, как их невечерняя слава.

Молодой месяц, в колыбели облаков, выглядывал из-за остроконечной крыши древней Водяной башни и кротко озарял предо мною окрестность. Сад монастырский, у самой подошвы высокой стены, обсаженный аллеями лип и окруженный прудом Келарским и Московскою дорогою: за ними, на крутом берегу речки Кончуры и на летописных высотах Волкуши, пять церквей Троицкого посада, с их слободами, а еще далее обширные поля и рощи, рассеянные по оврагам, – такой пространный обзор развивался с высокой террасы.

Кое-где между дерев еще мелькали огни в домах посадских, постепенно угасая; иногда нечаянно отзывался вдали человеческий голос и казался близким посреди всеобщего безмолвия, или внезапный лай чутких собак обличал невидимое присутствие мимоидущих запоздалых богомольцев. Иногда топот копыт и стук колес глухо будил гул на соседнем мосту, и встревоженный сторож сонною рукою начинал стучать в свою доску: или был слышен пронзительный крик ворона в башне и шум его крыл, бьющих об железную крышу. Изредка заливался вдали почтовый колокольчик по Московской дороге и звонко приближался к лавре, которая от времени до времени отвечала ему гармоническою октавою своего часового колокола, – и потом все опять замолкало.

Это только впечатления внешние; но кто выразит все тайные чувства, волнующие грудь посреди подобной древности, подобной святыни? – они прирастают к сердцу и не идут с языка! Часто немеет он и для выражения одного великого подвига; а здесь пять славных веков подавляют душу грузом своих событий: здесь представляются воображению две таинственные лествицы: одна, по бесчисленным ступеням деяний, глубоко низводит на дно священной старины Русской: другая молитвенно возводит к небу, рядом чудесных подвигов Св. Сергия, уже в ангельском его сане заступника своей родины, – и, в созерцании обеих, смущается мысль, блуждая в дольних, теряясь в горних! Сочувствие сих двух миров: былого, где все уже обратилось в призрак, и вечного, где все живет не нашею жизнью, проникает невольным трепетом душу в столь торжественные минуты, и кладет на уста молитву, сию связь и язык всех времен и миров.

Так протекла для меня часть ночи: на следующее утро до литургии пошел я, по обычаю, воздать ежедневное поклонение угоднику, как действительному и доныне Игумену своей лавры, и желая сохранить в памяти внешнюю и внутреннюю красоту храма, с благоговейным вниманием осматривал его заветную святыню, краеугольный камень царства Московского и всея Руси. У самого входа, на правой стороне, почивает в своей малой придельной церкви, основатель собора, преподобный Никон, ученик и преемник Сергия, смиренно стерегущий покой своего наставника, соблюдая и по смерти небесную заповедь: «несть ученик болий учителя.»

По левую сторону входа, пристроена к южной стене собора каменная палатка, на место бывшей убогой кельи Св. Сергия, где удостоила его своим явлением Божия Матерь. Внутри палатки три каменные гроба: один Иоасафа Скрипицы на, из Игумена лавры возведенного в Митрополиты Всероссийские и потом, по смутам бояр в малолетство грозного Иоанна, сосланного в свою прежнюю обитель: другой Св. Серапиона, избранного также отселе в Архиепископы Новгороду, ибо лавра не переставала дарить своих иноков престолам святительским, и потом отлученного от епархии при Василии Иоанновиче, за взаимные огорчения с Св. Иосифом Волоколамским, прекратившиеся еще в здешней жизни; третий гроб славнейшего из Архимандритов лавры, Св. Дионисия, который вместе с Келарем Аврамием спас отечество от Поляков. – Невольно ищешь и Кедаревой гробницы, но она утаена к пустыне Соловецкой: там был пострижен Аврамий, туда возвратился он на свое обещание, исполненный дней и деяний.

Кругом все стены кельи исписаны пустынными подвигами Св. Сергия: вот таинственный муж дает неопытному отроку дар изучать письмена: вот он уже избрал себе дикое уединение и делится пищей с лесными зверями: здесь собравшаяся братия умоляет его быть их наставником и, в чудном явлении бесчисленных птиц, предвидит он грядущее число их; далее Св. Митрополит Алексий хочет возложить на него святительский крест свой, но смиренно уклоняется Сергий: на что ему выспренний сан, когда внутренний пламень его веры изливается наружно при совершении бескровной жертвы и ему сослужит Ангел? Там начертан и его гражданский подвиг: он благословляет Донского Князя на битву с Мамаем, и к ногам старца падают два инока воина, которых посылает умереть за отечество, как бы в предзнаменование грядущих воинских подвигов лавры для спасения родного края. И вот напоследок венец его житейского поприща, уже не просто начертанный, но весь украшенный златом и камнями, сообразно важности самого события: – утешительное явление Божией Матери и двух Апостолов Петра и Иоанна Сергию, незадолго до кончины, и келейнику его Михею. Сим запечатлелась живая летопись его храмины.

У самых дверей собора духовная стража и молебнов пение: от утра и до вечера стоит на ступенях у раки гробовой иеромонах, в толпе притекающих к угоднику; сквозь них только можно открыть себе тесный путь к раке. Кто же эти присные Св. Сергия? – поклонники от всех концов России: одни, богатые, благами земли, другие только своею верою и странническим посохом, с которым обошли великие пространства, питаясь именем Христовым, чтобы его прославить в лице его служителя: иные привлеклись просить исцелений, хотя и не все телесных. Много тайных душевных болезней слагается в раку Преподобного, много и сокрушений сердечных, которые боятся доверять миру сильные мира. Он же, как чадолюбивый отец, постигая духовные и житейские нужды детей своих, подает свойственные им утешения, привыкший еще при жизни рассуждать, что на потребу князей земли, и что ее убогим оратаям. Отрадно прикоснуться устами к целебным мощам двигателя Царей и народов, который благоволил облечься, поверх своей ангельской схимы, в их великолепные покровы и возлечь в пышную раку, уготованную их усердием, как бы на торжественную колесницу, с которой отражает врагов России. Он поднял над нею кипарисовый щит свой, гробовую доску, и под сим щитом укрывалась не одна только лавра, но и вся надежда царства. И мог ли святой Митрополит Алексий, от праведной жизни переходя в вечность, не предвидеть в Сергии истинного преемника митрополии Русской, когда поручал ее старцу? И мог ли смиренный Сергий духовно отказать ему в послушании, проведши в оном всю иноческую жизнь? На небесах довершил он сей подвиг послушания, приняв горе предложенное ему долу, и с тех пор не преставал радеть о пастве, дивно обличая свое святительство. Время общественных бедствий есть его время: когда все уже кажется гибнущим, тогда воздвигается Сергий!

Благочестивый Царь Феодор Иоаннович устроил ему серебряную раку, начатую отцом его, и столь же богатым балдахином украсила ее Императрица Анна, На двух гробовых древних досках написаны в окладах два образа Преподобного: один тем же Царем Феодором, висящий на противоположной северной стене; другой поменьше, у самых мощей, над южными дверями алтаря. Он сопутствовал во всех походах Государям Алексею Михайловичу и Петру Великому и был носим пред рядами ополчений в отечественную войну 1812 года. От сих южных дверей и до северных весь первый ярус высокого иконостаса облит золотом, жемчугом и драгоценными камнями. Врата царские, и балдахин над престолом, и позади его семи ветвистый подсвечник, на подобие Соломонова, и все паникадила, и обширный хорос под куполом, вылиты из серебра. Ковчег изображающий Тайную вечерю в горнице Сионской, Евангелие, сосуды, и прочая священная утварь цены необычайной, но свыше всякой цены самые чудотворные иконы, памятные своими исцелениями и усердием Царей, их украшавших. – По правую сторону царских врат местный праздник Св. Троицы, в трех истинно Ангельских лицах, древнего Греческого письма. Цари Борис Годунов и Михаил Феодорович великолепно его убрали: на трех венцах огромнейшие изумруды, и на среднем камне еще искусно вырезан тот же образ Св. Троицы. Рядом икона Христа Спасителя на престоле, и другая местная, по левую руку царских врат, Одигитрии Смоленской, в золотых окладах, пожертвованы Царем Алексием, равно как и богатая икона Сергия и Никона у северных дверей. Иоанн Грозный, щедрый даяниями церкви, поставил также близ Одигитрии свою икону Пресвятой Троицы, мало уступающую благолепием первой: с другой же стороны южных дверей, исцеленный боярин Мягких поревновал Царям в украшении образа Христова. В таком чрезвычайном великолепии представляется малый храм сей сооруженный весь из белого камня преподобным Никоном, помощью Князя Георгия Дмитриевича, сына Донского, на место убогой деревянной церкви Св. Сергия, после разорения оной Татарским Князем Эдигеем. Оно было единственным и только спустя 25 лет по основании обители, которая с тех пор, как злато искушенное огнем, все более и более процветала.

На тесном пространстве одного собора сколько стеклось великих имен, подобно крупному жемчугу, унизывающему покровы Святого! Что же если бы можно было развить, от него и до нас, всю летописную хартию лавры и прочитать, в двух ее столбцах, с одной стороны святые подвиги ее отшельников, от нас утаенные, а с другой ее бессмертные события, ибо она стала на распутий всего великого и славного!

Давно ли поселился Сергий в лесах Радонежских, и он уже сделался прибежищем Князей и Святителей, поборником отчизны, рассадником иночества! Не только подвигает он на брань Димитрия, не только дает ему своих иноков, но даже пред самою битвою, провидя его смущение, посылает к нему гонца с одобрительною грамотою, и в час битвы уже рассказывает братии своей о победе, и наконец в торжестве встречает Донского победителя: – и на престоле княжеском нельзя принять более участия в делах земли своей. Скоро Сергий становится отцом многих обителей, основанных его учениками но просьбе Князей, на местах им самим избранных. Еще и прежде ознаменовал он краткое свое уединение на Кержаче малым скитом, и дал в Москву Митрополиту Алексию инока своего Андроника, для основания Андрониева монастыря. Теперь признательный Димитрий хочет учредить две пустыни на память Мамаева побоища, и Сергий дает ему Савву для сооружения храма Божией Матери на реке Дубнах, и сам избирает Князю красное место у слития Оки и Москвы, где ныне Коломна, для монастыря Голутвинского. Впоследствии и преподобный Савва созидает себе обитель на Сторожах, по зову Звенигородского Князя. Храбрый сподвижник Донского, Князь Владимир молит также Сергия дать ему Игумена во вновь воздвигаемый им Высоцкий монастырь в удельном Серпухове, и Сергий дает ему Афанасия. Отселе будет выходцем Св. Пафнутий, Игумен Боровский, в свою чреду прославленный учеником своим, Св. Иосифом Волоколамским. Такая духовная отрасль постепенно происходит от Св. Сергия, каждому поколению даруя великого мужа. Но всех роскошнее пустила ветви Симонова обитель, основанная племянником его Феодором, впоследствии Архиеписком Ростовским. Старец сам приходил, по любви к нему, избрать пустынное место на живописных берегах Москвы реки, в виду рождающейся столицы, и первым знаменитейшим питомцем Симонова является Св. Кирилл Белоозерский, просветитель северного края, даже до океана, ибо и Савватий Соловецкий был постриженик Белого озера. Кто назовет все бесчисленные монастыри и пустыни, приявшие начало от иноков Троицкой лавры, которая монашескою сетью окинула весь север России, сроднившийся духовно во едином Авве, подобно как на юге Антоний и Феодосий сделались отцами пустынножителей! Не более 30 лет по преставлении Св. Сергия уже являются мощи его и начинается ряд его чудес, доселе непрерываемый.

Между тем лавра становится поприщем летописных событий. В ней отзываются все сильные перевороты и смятения княжения Московского, которого сделалась она главною святынею. Горестна посреди мирных стен ее картина последней удельной брани, раздиравшей Россию междоусобием Темного и Шемяки. Великий Князь Василий, доверясь мнимой тишине, которая на время водворилась между ним и единокровными Князьями Галицкими, посетил обитель Преподобного. Но Князья Косой и Шемяка воспользовались его отсутствием и захватили в Кремле его семейство; сообщник их Князь Иоанн Можайский с дружиною проникнул в ограду монастырскую. Великий Князь ищет убежища в церкви; пономарь, впустив его, запирает двери. Иоанн подъехал на коне к церкви и спрашивал, где Великий Князь? Услышав его голос, Василий громко закричал: «брат любезный, помилуй, не лишай меня святого места, никогда не выйду отсюда, здесь постригусь, здесь умру!» Взяв от гроба Сергиева икону Богоматери, он немедленно отпер южные двери церковные, встретил Иоанна и сказал ему: «брат и друг мой, животворящим крестом и сею иконою в сей церкви, над сим гробом Преподобного, клялись мы в любви и верности взаимной, а что теперь делается надо мною, не понимаю.» Иоанн ответствовал: «Государь, если хотим тебе зла, да будет и нам зло; ныне желаем единственно добра Христианству и поступаем так с намерением устрашить Махмета и слуг его, пришедших с тобою, чтобы они уменьшили твой окуп.» Великий Князь поставил икону на место, пал ниц пред ракой Св. Сергия и начал молиться громогласно с таким жаром, с таким умилением, что самые злодеи его не могли от слез удержаться; а Князь Иоанн, кивнув головою пред образами, вышел из церкви и тихо сказал боярину Шемякину: «возьми его.» Василий встал и спросил, где брат мой Иоанн? «Ты пленник Великого Князя Димитрия Юрьевича,» отвечал боярин, схватив его за руки. «Да будет воля Божия!» сказал Василий. – Чрез четыре дня его ослепили в Москве.

Так трогательно описал сие жестокое приключение незабвенный Карамзин. Много лета спустя, уже при Василие Ивановиче, внуке Темного, последнее мщение совершилось над последним из рода Шемяки, который был невинно заключен в темницу и по странному стечению обстоятельств, как бы на память пленения Василиева в лавре, пострадал с ним и Игумен лавры Порфирий, дерзнувший вступиться за невинного.

Но и сей внук Темного Василий вымолен у Чудотворца. Супруга Иоанна III, Царевна София, долго и тщетно желая даровать наследника престолу, в котором оживилось бы племя Греческих Царей и право на империю Восточную, с теплою верою пошла молиться угоднику, и вот не доходя обители, на Клементьевском поле, встречает она светлого старца, подобного образом Св. Сергию, который внезапно бросил ей в лоно младенца. Объятая ужасом она упала, и принесенная в обитель поверила предзнаменованию, пролив благодарные слезы над ракой Святого. Чрез год, над той же ракой крещен был обетованный сын Василий, рожденный в самый день Благовещения. В свою чреду, бездетный Василий, частыми посещениями, притекал к угоднику и на конце дней своих был утешен рождением Иоанна, от самой колыбели посвященного Сергию. К нему в раку был положен младенцем сей грозный покоритель трех царств, и как бы отдан на руки Преподобному, коего обитель он столь великолепно украсил в течение долгого своего царствования. У его же раки совершено было крещение Иоанна тремя великими старцами: Св. Даниилом Игуменом Переяславля, который, основав там обитель, прославился чудесами, и престарелым Вассияном затворником Волоколамским, и самим Игуменом лавры Иоасафом, который, впоследствии вступив на престол митрополии Российской был низвергнут: ибо и лавра страдала в бедственные дни отечества, в лице своих иноков.

К молитвам Сергия прибегал Иоанн идущий ратью против Казани, на сию последнюю важнейшую в недрах России борьбу Исламизма против Христианства: и как некогда благословение Святого сопутствовало Донскому Князю на Мамаево побоище, так осенило оно и Царя Иоанна. Когда же пала пред ним сия крепкая твердыня Татарская, он освятил ее обителью во имя Сергия, на память его деятельного участия. Но еще и прежде, когда для ее покорения строился на берегах Волги городок Свияжский, имя Сергия прославилось в новой области. Пленные Черемисы объявили воеводам Московским, что часто слыхали они пение и звон на безлюдном месте и видели некоего светлого старца, неприступного стрелам их, размеряющего место граду: а старец сей был тот же Сергий, поборник отечества, который впоследствии, во время осады, являлся на стенах Казани. И в Свияжске был ему поставлен монастырь. Возвратясь из похода Иоанн, в самую блестящую минуту своей жизни, с супругою Анастасиею, сам торжественно заложил в лавре церковь сошествия Св. Духа, и не за долго до страшного перелома, последовавшего в жизни и характере Царя, он опять посетил лавру, на пути в Кириллов монастырь и Песношу, где произошло столь пагубное для него свидание с бывшим Епископом Коломенским Вассияном. Здесь, как бы предвидя злобный совет Вассияна: «не иметь советников мудрее себя,» здесь знаменитый старец Максим Грек, избавленный Иоанном от долголетнего невинного заточения, удерживал его от дальнейшего странствия и даже угрожал ему смертью Царевича, которая скоро и случилась, но тщетны были его моления.

Троицкая лавра имела счастье успокоить в стенах своих сего ученого мужа, пострадавшего за любовь к истине и просвещению. Вызванный отцом Грозного из Афонской горы, исполненный всею ученостью своего века, которую усовершенствовал многими путешествиями по Европе, он долго трудился в России над переводом и исправлением церковных книг, и был в великой милости при дворе Великокняжеском; но по несчастию возбудил зависть и негодование Митрополита Даниила: и когда, как ревнитель православия, он противился неправильному расторжению брака Василия с Соломониею за ее неплодие, Даниил, воспользовавшись гневом Государя, обвинил в ереси Максима и сослал его в Тверской Отрочь-монастырь; двенадцать лет невинный страдалец не мог даже выходить из кельи в церковь и приобщаться Св. тайн. Гонение облегчилось несколько после падения Даниила; но не смотря на убедительные письма Максима и грамоты Патриархов Восточных к Василию, никогда не хотели выпустить его из заключения, ибо, по словам летописи, он слишком многое видел на Руси. – Труды его, столь полезные для пашей Церкви, оценены были вполне славным Архимандритом Дионисием, который первый стал употреблять в служении его книги, хотя и возбуждал тем неудовольствие в братии, и даже сам пострадал за свою ревность к исправлению книг. Вероятно, он же воздвиг часовню над уединенным гробом странника, которую возобновил Митрополит Платон, соревнуя Дионисию в уважении к исповеднику истины.

Скоро после свидания с Максимом и Вассияном, грозный державный чернец поселился по соседству лавры, создав себе обитель опричников в слободе Александровской, и как бы соревнуя житию монашескому посреди ужасов казни, страшными грамотами и посланиями карал окрестные монастыри, упрекая их в неустройстве. Но и между сих упреков невольно проявляется его глубокое уважение к лавре; так в послании своем к Игумену Кирилловской обители, осуждая его за пострижение Шереметева, которого отец будто-бы исказил самую лавру, Иоанн пишет: «а дотоле у Троицы было крепко житие и мы се видихом, и при нашем приезде подчивают множество, а сами чувственно пребывают. А в едино время мы своими очами видели в наш приезд: Князь Иван Кубенский был у нас дворецкий, да у нас кушанье отошло приезжее, а всенощное благовестят; и он похотел тут поести да испити, за жажду а не за прохлад: и старец Симон Шубин, и иные с ним не от больших, а большие давно отошли по кельям: и они ему о том как бы шутками молвили: Князь Иван су поздо, уже благовестят; да сей сидячи с поставца ест, а они с другого конца сбирают: да хватился хлебнуть испити, ано ни капельки не осталось, все отнесено на погреб: этаково было у Троицы крепко, да то мирянину, а не чернецу. А и слышах от многих, яко и таковы старцы во святом том месте обреталися: в приезды бояр наших и вельмож наших их нодчиваху, а сами же никако же ни к чему не касахуся, аще и вельможи их нужаху не в подобное время, но еще и в подобное время, и тогда мало касахуся. В древняя же времена в том святом месте сего дивнейше слышах: некогда, пришедшу святому Пафнутию, чудотворцу живоначальной Троице поклонитися и чудотворцову Сергиеву гробу, и ту сущей братии, беседы ради духовной, беседовавшим им и оному отойти хотящу, они же ради духовные любви и за врага провожаху преподобного, и тако воспомянувше завет преподобного Сергия, яко за врата не исходати, и вкупе и преподобного Пафнутия подвигоша на молитву, и о сем молитствоваше и тако разыдошася. И се ради духовные любви, тако святии отеческия заповеди не презираху, а не телесные ради страсти. Такова бысть крепость во святом месте древле.! А ныне, грех ради наших, хуже и Песноши, как до тудова Песношь бывала! А вся та слабость от начала учинилася от Василия от Шереметева.... он у Троицы постническое житие своим злокознством испроверже, а сын его Иона тщится погубити последнее светило, равно солнцем сияющее, и душам совершенное пристанище спасения в Кирилове монастыре, в самой пустыни, постническое житие искоренити… И отцу де еще слово, что неволею от беды постригся, а Иону ведь Шереметева не кто в затылок бил, почто так безчинствует? а будет такие чины пригоже у вас, то вы ведаете. Бог свидетель, монастырского ради безчиния говорил; а что на Шереметевых гнев держати? ин ведь есть его братья в миру, и мне есть над кем опалы своя положити; а над чернецом что опалитися или поругатися?»

Протекло грозное время последних дней Иоанна, и нашествие Крымского Хана, выжегшего посады Московские, не коснулось обители Сергия. Настало кроткое царствование Феодора, в котором соединились все благословения рода Рюрикова, ибо в лине его сие поколение прощалось с Россией», осыпая ее последними благодеяниями на вечную память. И лавра испытала щедроты Царя: он окончил величественные здания, начатые в ней Иоанном, и собор Успенский: при нем достигла она высшей степени своего благоденствия и возбудила удивление Патриарха Вселенского Иеремии, когда он, поставив Иова первым Патриархом России, посетил обитель. Там Архимандрит и Келарь поднесли ему богатые дары, по словам летописи: «образ Спасов чеканен с пеленою, который чуднее из старых, образ Сергиево виденье обложен серебром, венцы с чеканью, кубок серебрен в гривен семь, чару или братину серебрену рублев в 20, сорок соболей и 200 рублев денег.» Таковы были первые поминки Сергия Патриарху Цареградскому, как бы в возблагодарение за тот крест, который послан ему при основании обители, от Патриарха Филофея.

Спустя тридцать лет, другой подобный гость посетил лавру. Феофан Иерусалимский: но в течение сего времени, чрез какие тяжкие испытания ей должно было пройти, посреди кровавых смут. Самозванцев, и нашествия Поляков и осады Литовской! – Здесь является лавра во всем блеске своей народной славы, она сияет как драгоценнейший камень в венце Московском, ибо из нее истекает спасение и воздвигаются воеводы.

Царь Борис уже лежал в ограде лавры, перенесенный туда из Москвы со всем своим родом, по воле Царя Шуйского; а близ Василия воцарился в Тушине новый призрак Димитриев, которыми долго мучилась Россия за кровь неповинную Царевича, когда по совету Самозванца с Польскими союзниками, Гетман Литовский Сапега и Пан Лисовский пришли осадить лавру, чтобы преградить Царю Василию сообщение с его северными и восточными областями. Но Архимандрит Иоасаф и воеводы, Князь Долгорукой и Голохвастов, словом и делом укрепились против их льстивых речей и смелых нападений, и помощью Преподобного 16 месяцев отсиживались от тяжкой осады, доколе приближение победоносного Князя Михаила Шуйского заставило удалиться Литовцев. Ответная грамота воевод и Архимандрита разительна своею силою:

«Да весть ваше темное державство, гордии начальницы, Сапега и Лисовский, и прочая ваша дружина: вскую нас прельщаете Христово стадо, православных Христиан? Богоборцы, мерзость запустения, да весте, яко и десяти лет Христианское отроча в Троицком-Сергиевом монастыре посмеется вашему безумному совету, а о них же есте к нам писасте, мы сия приемше оплевахом. Кая бо польза человеку возлюбити тьму паче света и преложити лжу на истину, и честь на безчестие, и свободу на горькую работу? Какоже вечную оставити нам святую истинную свою православную Христианскую веру, Греческого закона, и покоритися новым Христианским законам, отпадшим от Христианския веры, иже проклята быша от четырех Вселенских Патриарх? Или кое приобретение и почесть еже оставити нам своего православного Государя Царя и покоритися ложному врагу, и вам Латыне иноверным, и быти нам яко Жидом или горше сих? Они бо Жидове не познавше Господа своего распята; нам же знающим своего православного Государя, под их ясе царскою Христианскою властию от прародителей наших родихомся в винограде истинного пастыря Христа, како повелеваете нам оставити Христианского Царя, и ложною ласкою и тщетною лестию и суетным богатством прельстити нас хощете! Но ни всего мира богатства не хощем противу своего крестного целования.»

Те, из сердца коих излились подобные речи, не могли быть побеждены. Но сие первое тяжкое искушение, служило только началом исполинских трудов, какие подняла лавра за отечество. Уже ее сокровища были истощены тремя займами в 65,000 рублей, Царей Годунова, Лжедимитрия и Шуйского; последний потребовал еще новых пособий, – отдали сосуды и утварь, когда долгая осада сделала необходимою поправку обрушенных местами стен. В сих крайних обстоятельствах скончался защитник лавры Архимандрит Иоасаф. Не много дней оставалось Царю Василию до насильственного пострижения и плена Польского, не много и Патриарху Гермогену исповедовать имя Христово на престоле святительском до его мученической смерти, когда обоим пришла благая мысль избрать Старицкого Архимандрита Дионисия настоятелем лавры и тем спасти отечество; ибо когда более не существовало ни Царя, ни Патриарха, когда, так сказать, не было самой Москвы, полтора года томившейся под игом Польским, – тогда лавра сделалась сердцем всея Руси. Дионисий один заменил все власти и, как видимый покров Св. Сергия, осенил всю землю Русскую и собрал ее к развалинам столицы. Надобно слышать красноречивый рассказ того времени, (в житии Архимандрита Дионисия), проникающий ужасом и жалостью душу, чтобы вполне постигнуть его характер.

«Тогда по разорении царствующего града и многих градов, всеми путьми быша беглецы к дому живоначальные Троицы, и не бе числа слез кровных; вси бо мучены и изломаны прошаху отцов духовных, а инии мнозии испечены быша, а с иных власы с глав содраны, а у иных ремение из хребтов вырезывано, у иных на крест руки и ноги обсечены, а у иных чрева прожжены камением разженным: паче же изрещи не возможно, каковыми различными смертьми томили бяху. И вся обитель пресвятые Троицы преисполнена бысть различными смертьми скончавающихся от глада и наготы, и от лютые срамоты, о ней же нельзя и глаголати, паче же от ран неисповедимых помираху. И не токмо в монастыре мертвецы лежаху, но и в слободах, в Служней, и в Клементьеве, и в деревнях, и по путех и повсюду, страшно бе зрети наготы жен и девиц, и не возможно бысть ни исповедати при смерти, ни святых тайн Христовых подаяти. Дионисий ясе видев сия, келаря и казначея и братию всю со слезами многими начат молити, дабы во время таковые беды всем всячески спострадали во всяких нуждах. Келарь же и иные братия со слугами единогласно вси отвещаша сице: кто, государь Архимандрит, в таковой беде с разумом сберется? никому не возможно стало промышляти, кроме единого Бога. Паки глагола Дионисий сице всем со слезами и рыданием: се, государи мои, разумейте: во истину искус от Господа Бога бысть нам. От осады большой нас Господь Бог избавил, за молитвами Владычицы нашей Богородицы и великих чудотворцев Сергия и Никона; а ныне за леность нашу и за скупость может нас и без осады смирити и оскорбити. Келарь же и все братия и слуги смятошася о рыдании его, и начата просити совета от него о недоумении своем. Дионисий же начат молити их сице: дом пресвятые Троицы и великих чудотворцев не запустеет, сице станем молити и у Господа Бога просити, да разум нам подаст; токмо положите то, кто что смыслит промышляти, или сбирати на потребу бедным, или служити кто может, и кому что по силе своей дати. И бысть совет его всем любезен, и первее слуги, и простая чадь крестьяне советоваша, и Архимандриту с братиею сказали тако: аще вы государи, будете из монастырской казны после осадных людей умерших или живых, и вкладчиков, которые что в святую обитель душ своих ради подали, давать бедным на корм, одежду, на лечбу и работникам, кто имется стряпать и служить и лечить, сбирать и погребать: то мы за головы свои и за животы не стоим. И бысть той совет радостен всем людем: и в монастыре и во округе монастыря всем людем бедным живущим и умирающим всяк промысл изыде. И первее, по благословению Архимандрита Дионисия, начата строити казною монастырскою домы для всех людей, и больным людям обретошася врачеве, и целяху многих.

Каков же в премудрости словесней бысть, того никто же не помыслит о нем, ни во уме никто не приимет: каково попечение име, не токмо о святей обители своей, в ней же пребывание, но и о велицом царствующем граде Москве велик подвиг имея, о избавлении града всегда моляшеся, и всяка нощь день ему бяше. Ибо в то время, егда во осаде Москва была полтора года, он непрестанно в церкви Божией и в келье, с великим плачем стояще в молитвах, и по многих молениях той опочиваше. Ему же быша писцы борзые, и в келлии от божественных писаний собираху учительные словеса, и писаша послания многая в смутные города ко священным чинам и к воеводам, и к простым людям о братолюбии и соединении мира, указующе: которые царства и властительства, за какие грехи и неправды, погибли, и которые государства возвысилися Богом, за какие правды и за какие добрые дела, и что за соблюдение оных Господь Бог, благий человеколюбец, миловал и помощник был бедным и отчаянным и худым и не могущим стоять против супостатов. И писывал такие граматы и на Рязань и на Север и в Ярославль, и в Нижний Новгород, Князю Димитрию Михайловичу Пожарскому и к Козьме Минину, и в Понизовские города, и ко Князю Димитрию Тимофеевичу Трубецкому, и к Заруцкому под Москву, и в Казань к строителю Амфилохию. И в тех граматах болезнования Дионисиева о всем государстве Московском безчисленно много.»

Около сего времени возвратился из-под Смоленска знаменитый Келарь Аврамий Палицын, два раза уже прокормивший Москву при Шуйском монастырскими хлебами: он был посылам, вместе с Митрополитом Филаретом и Князем Голицыным, для испрошения Королевича Владислава на престол Российский и тайно оставил посольство, не видя успеха от честолюбия Сигизмунда. Когда же услышал в лавре, о разорении Москвы воеводою Польским Гонсевским и о заточении Гермогена, он и Дионисий немедленно послали 250 своих слуг и стрельцов, под предводительством Князя Тюменского, для защиты столицы, и сей благой пример подействовал на всю окрестность. Они же отправили в Переяславль грамоту к воеводам Волынскому и Волконскому, моля о скорой помощи; во все соседние и дальние пределы помчались гонцы их, и вот, по их слезному зову, поднялись воеводы Переяславские и от Калуги Князь Трубецкой, и от Коломны Ляпунов, и Заруцкой от Тулы и от Владимира Просовецкой. Они обступили предместья Московския, стесняя врагов в голодный, убийственный круг. Новые грамоты, к Владыке Казанскому Ефрему и в понизовые земли и на поморие, подвигли к Москве новых защитников. Келарь Аврамий, со святою водою, был отпущен Архимандритом в стан ратных, для подкрепления их духа. Скоро возникли между вождями распри и мятежные казаки убили Ляпунова, а между тем с свежими войсками подступил Гетман Ходкевич: – тогда неусыпный Дионисии, отправив нужные запасы и снаряды к осаждающим, разослал еще гонцов в Ярославль и Владимир и Нижний, где вспыхнула искра чистого самоотвержения в сердце Минина, и пролилось от нее пламя по всему народу и наконец сосредоточилась сила, долженствовавшая освободить отечество, под руководством воскресшего с одра болезни Князя Пожарского. Но и здесь одни только непрестанные моления Дионисия и Аврамия могли заставить Князя пренебречь всею опасностью, какая угрожала ему в стане от смут и заговоров соотечественников, и двинуться сперва из Ярославля, а потом из-под лавры для довершения великого дела. С тех пор Келарь, ходивший на встречу ему в Ярославль, был уже безотлучно при войсках, лицом не менее действующим Князя и Минина, а вместе и летописцем. Его красноречивое перо передало потомству современные подвиги, подобно как его сладкие речи восстановляли мир и тишину посреди враждующего стана. Он даровал победу воинству Пожарского, в продолжении жестокой битвы с Гетманом на Девичьем поле, убедив Казаков, удалившихся в свои окопы, принять участие в кровавой сече. «От вас началось дело доброе; вы стали первые за истинную, православную веру, приняв многие раны, терпя холод и наготу: прослывшие храбростью и мужеством своим во многих государствах, ныне ли хотите в одно мгновение все погубить!» Так говорил старец и они умилились и, приняв от него ясаком имя Св. Сергия, бросились чрез Москву реку и с кликами: «Сергиев! Сергиев!» разбили и прогнали Литву.

Еще длилась осада: Поляки засели в Кремле и Китае; возникли новые возмущения между Казаками; жалуясь на нищету свою и богатства вождей, они хотели умертвить их и разбежаться: что же Архимандрит и Келарь? – последние сокровища лавры посылают они в таборы: ризы и стихари саженые жемчугом, с слезным молением не покидать отечества, – и тронулись Казаки; они взошли в разум и в страх Божий и, возвратив обители ее пожертвования, поклялись переносить все лишения.

Скоро Преподобный явился во сне Греческому Архиепископу Арсению, заключенному в Кремле, и утешил его вестью о избавлении. Приступом был взят Китай, сдался Кремль: с торжественным пением вступил Дионисий и весь освященный собор в храм Успения, и восплакал при виде запустения святыни. Оба, и Архимандрит и Келарь, были при избрании Михаила, совершившемся на Троицком подворье. Аврамий возвестил его народу с лобного места и сам, в числе послов почетных, ходил приглашать на царство. Он умолял юношу променять тишину обители Ипатиевской на бурный престол, колеблемый всеми ужасами войны и внутренних смятений. Когда же по многом плаче умолен был юный Царь, то на пути своем к столице усердно припадал к раке Преподобного, и Дионисий благословил Михаила на спасенное царство.

Но сим благим избранием и мирным воцарением не кончились смуты воинские для лавры. Королевич Владислав, оскорбленный лишением Московского престола, подступил к Москве и отрядил полковника Чаплинского разорять окрестности Троицкие. На Клементьевском поле слуги монастырские убили врага, и еще более разгневанный Владислав сам пришел взыскать смерть вождя своего на обители. Отважный Келарь Аврамий приказал выжечь вокруг все ее посады и тем заставил отступить Королевича, которому еще памятна была первая осада. Начались переговоры, сперва с лаврою, потом с Москвою, и наконец под стенами Св. Сергия заключен был Деулинский мир, на время успокоивший государство.

Торжество мира было торжеством лавры: она одна устояла в пятнадцатилетнюю бурю; ее каждая развалина казалась раною целого отечества; ее каждый инок был витязь; в ней одной стеклись все главнейшие воспоминания долгой войны, и ни единою изменою не запятналась ее слава. Неувядаемые богатства заменили временные. Где еще можно было найти другого Дионисия, другого Аврамия, и подобную братию? – Им подивиться пришел сам Патриарх Иерусалимский Феофан, посланный Вселенскими Патриархами для поддержания на Руси православия. Нельзя без сердечного умиления читать повесть сего трогательного посещения (в том же житии Дионисия):

«Слышав о обители преславной Троицы, как во время разорения Московского Государства и самого царствующего града, то малое место спасено было от Польских и Литовских народов, удивился Патриарх и хотел видеть с желанием сердечным, не место, но дивного хранителя места, великого Сергия Чудотворца. – Когда же пришел в его обитель, Архимандрит Дионисий сотворил ему честь, подобающую Царскому Величеству, и вышел в сретение вне монастыря, во множестве чина священного, в ризах блистающих жемчугом и драгоценными камнями, с кадилами фимиама и со св. иконами; братия же вся со свечами в руках, а мирские священники и простые люди далеко встретили в поле, с женами и детьми, Патриарха, припадая к ногам его со слезами и теснясь друг за другом, потому что все желали принять от него благословение. Пришествие Патриарха исполнило весь монастырь людьми, жаждавшими его видеть. Прослезился Феофан, и во время пения вечернего, ничего ни с кем не говорил, а только плакал. После вечерни молил его Дионисий благословить трапезу, и едва преклонился на милость, сотворив по обычаю моления о Царе, и отце его Патриархе, и матери инокине, и о всем синклите: Грекам же с ним пришедшим велел петь многолетие. Сперва коснели братия Синайской горы с своим Архимандритом, потом же и Троицкий клир. Тогда благословил трапезу, но сам ничего не вкушал, готовясь ко всенощному бдению, и ночь всю препроводил в славословии; на утро же пришел в храм служить святую литургию, но прежде отпев молебен, со многими слезами, окроплял святою водою образ живоначальные Троицы и Пресвятой Богородицы, и приступив к мощам чудотворца, велел Архимандриту открыть святое лице Сергия, чтобы отереть губою; ужас объял его и затрепетало в нем сердце, когда узрел нетление Святого и осязал руки его и ноги; он стал к образу Св. Троицы и велел толмачу толковать речи свои в слух всех людей: «О великий Сергий чудотворец, слава святого жития твоего достигла и до востока солнечного, и благодарение содетелю всех Христу Богу, что и на конец века дошедшим людям, верующим в Него, дает упование не отпадать от правые веры, ради молитв Пресвятые Своея Матери, и вас ради, со всеми святыми подвизавшихся в благочестии.» Сказав сие, совершил сам литургию, и столь умилительно было его служение, что и всех сущих с ним побудил изливать источники слез, и весь народ внутри и вне церкви одержим был великим ужасом.

По совершении литургии, молил его Дионисий сотворить успокоение себе и всем пришедшим с ним из Иерусалима, и на трапезе воздана была ему почесть, как Царям Московским, когда приходят на поклонение в праздники. Святейший же Феофан, сидя за обильною трапезою с братией, ничего не вкушал, и был неутешим от плача, хотя торжество обеда совершалось с пением ликов. Жалостно стало Дионисию с братией, что труд их подвига бесполезен, ибо думали, что Святейший Феофан имеет на них некий гнев, и, в тихости посоветовав между собою, сами облились слезами: но Патриарх, духом уразумев их беседу, сказал Дионисию и всей братии:

«Что смущаетесь? не скорбите о слезах моих; ибо радостью веселится о вас сердце мое: не ищу я чего либо вашего, но вас самих, по глаголу Апостола: вы бо радость моя и венец, ибо здравых вас обрел. Прежде слышали все Церкви Восточные скорбь вашу и труд, какие подъяли за Христа от гонящих вас, ради правой веры, и мне не безызвестно было о всех вам приключившихся бедах. Ныне же очи мои видели все, за что вы страдали и не напрасно, ибо многим сие послужило во спасение. Я же пришел от Иерусалима даже до вас, моля Господа, чтобы труд мой не был тщетен, и вот мы уже приобрели во Христе. Подобно же как мы были общниками скорби вашей, как сделались и начальниками вашей радости. Плакали с плачущими и радуемся с радующимися. Ныне же еще нечто прошу у вас видеть, да возвеселюсь по желанию моему.»

Дионисий с братией, падши на землю, воскликнул: «о глава честная свыше всех человеков на земле, мы все и все наше в руках твоих: скажи нам, чего желаешь?» Святейший же Феофан отвечал: «слышал я, что во время беды ратной, некоторые иноки обители вашей дерзнули возложить на себя броню и принять оружие в руки и ратовать крепко; дайте, мне их видеть?»

Услышав о том Дионисий усомнился, помышляя что будет? – и в братии разнеслось о том слово; иноки же, дельцы того подвига, сказали Дионисию; «яви нас, отче, Владыке нашему, буди все по воле его,» и явлены были святительству его. Внезапно пред лицом его стали более двадцати человек, между коими первый был Афанасий Ощерин, весьма старый годами и уже весь пожелтелый от седины. Патриарху возвестили все его подвиги и, мало посмотрев на него, спросил Святейший Феофан: «о старче старый, на войну ты ли исходил и начальствовал воинством мученическим?» – «Ей, Владыко святый, отвечал Афанасий, я вынужден был слезами кровными». – «Возлюбленный брат, спросил опять Патриарх, что тебе свойственнее? – иночество ли в уединенной молитве, или подвиг пред всеми людьми?» – Афанасий же поклонився, сказал: «всякая вещь и дело, Владыко святый, в свое время познается. У вас, святых отцов, от Господа Бога власть вязать и решить, а не у всех; я же, что творю и творил, – все только ради послушания,» и, обнажив седую голову, продолжал: «вот подпись Латинян на челе моем от их оружия, еще же и в лядвиях моих шесть памятей свинцовых обретаются; а в кельи, сидя на молитве, как можно было, из доброй воли, найти таких будильников для воздыхания и стенания? Все же сие было не нашим произволом, но повелением пославших нас на службу Божию.» – Так говорили и другие иноки. – Святейший Феофан, дотоле сидевший, не прикасаясь брашна, встал от трапезы и благословил Афанасия, целуя его с любовью, и прочих кровоточцев с похвальными словами отпустил. Сам же отошел на покой и на другой день после литургии принесли ему богатые дары, из коих нечто сохранив себе, иное отдал в дом Пресвятые Троицы, или на милостыню.

Потом велел Патриарх петь конечный молебен Пресвятой Троице и, знаменавшись у Св. икон, подошел ко гробу великого чудотворца, снял с себя клобук и отер им колени Сергия и ноги до подошвы, и подложил под плесны его со многими слезами, приникнув молитвенно ко гробу. А Дионисию велел стоять без клобука с преклоненною главою, и взяв свой клобук из-под ног чудотворца, поцеловал и дал целовать Архимандриту, возложив руку на его главу. Архидиакон возгласил: «вонзаем» а Архимандрит Синайской горы трижды: «Кирие елейсон,» Патриарх же, возложив клобук свой на Дионисия с молитвою, благословил и целовал в уста с сими словами: «во имя Отца и Сына и Святого Духа, дал я тебе благословение, сын мой, и знаменовал тебя в великой России, среди братии твоей, да будешь первый в старейшинстве по благословению нашему, также и кто по тебе будет, да носит в сем святом месте благословение наше, величаясь и хвалясь нашим смирением и радостно всех извещая: сие нам дано знамение, что и Патриархи Восточные, поклонники суть сему святому месту и честь свою пред Св. Троицею оставили, сняв с главы своей память по себе, и положили под ноги великому стражу и блюстителю богоносному Сергию чудотворцу.» Потом велел петь на обоих клиросах: «спаси Христе Боже, отца нашего Архимандрита Дионисия,» и обратясь к братии сказал: «запишите себе все сие, что совершил над Архимандритом, и если впредь кто из братии нашей придет сюда на поклонение, пусть ведомо будет изволение наше грядущим родам, чтобы и вы не забывали наше смирение и любовь, и памятовали к своих молитвах.» Сказал и опять прослезился, братия же и народ весь поклонились ему до земли.

Можно полагать, что оба сии великие мужа, и Дионисий и Аврамий, в одно время сошли с своего высокого поприща. Первый по 23-х летнем правлении преставился со славою посреди плача всего государства, Сам Патриарх Филарет, за год до своей смерти, воздал ему последний долг. А Келарь еще заживо погребся в пустыне Соловецкой, и там долго таилась память его от любви соотечественников.

Во времена более мирные для государства, но весьма смутные для Церкви, после низложения Патриарха Никона, Троицкая лавра даровала ей утешителя и главу в лице своего Архимандрита Иоасафа, чудесно исцеленного Св. Сергием, который кротко пас вверенное ему стадо. Таким образом Провидению угодно было, чтобы один из десяти Псрвосвятителей наших был произведен на престол Патриарший от дивной раки Преподобного, и честию своего сана еще бы украсил его обитель.

При его втором преемнике Иоакиме, в юные дни Петра, обуреваемые ужасами бунтов стрелецких, два раза открывались гостеприимные объятия лавры для спасения надежды отечества. Два раза молодой Царь, чудесно спасенный от убийц, оградился крепкими стенами от ярости мятежников, и в сей неодолимой твердыне разрушил их замыслы. Казнию Хованских окончилось первое восстание, второе – заключением властолюбивой Царевны Софии. Сюда в лавру посылала она и Патриарха и сестер умолять разгневанного брата, но тщетно: сюда наконец устремилась сама с позднею мольбою: – она не была допущена, ее ожидала грустная келья в монастыре Девичьем, и отселе возвратился Петр с торжеством в свою столицу, встреченный на пути длинным рядом стрельцов, которые добровольно лежали на плахах, моля о пощаде.

Чудно отозвался России ровно чрез два столетия 1612 год: Франция заступила место Польши, но также сгорела Москва, и воеводы обступили развалины столицы, и из Нижнего поднялось ополчение; отряды неприятельские устремились к Владимиру до Богородска и заняли Дмитров. Что же помешало им овладеть лаврою, в столь близком расстоянии от Москвы, и расхитить ее богатства, известные в Европе? Тщетно герой Бородинской битвы, Князь Багратион, изнемогая от смертельной раны в обители Троицкой и припадая к раке Преподобного, умолял братию спасти сокровище мощей его и богатства лавры от хищности наступающего врага. Сняли только балдахины от раки и престола, но Митрополит Платон не велел прикасаться к святыне и нарушать веру в защиту Угодника. На праздник Покрова Богоматери, с крестным ходом, были обнесены иконы кругом обители, и в тот же день, отряд неприятельский, направленный на лавру, получил повеление возвратиться с половины дороги.

Самая язва, которою дважды страдала столица, миновала лавру, как некая страшная туча. На паперти Троицкого собора хранится надпись на камне, свидетельствующая, что в 1770 году ограждена была обитель святым Угодником от заразы, хотя со всех сторон стекались к нему на поклонение недужные. Даже и зараженные получали исцеление в ограде монастырской; во все время не погиб из них ни один, несмотря на тесноту. Сие чудесное явление повторилось в глазах наших, когда свирепствовала холера в столице и во всех окрестностях. Так недремлющими блюстителями стоят, во вратах своего пристанища, Сергий и Никон, отгребая от него все бурные житейские волны.

Из собора посетил я наместника лавры, Архимандрита Антония. Мы и прежде уже знали друг друга, при настоящем же свидании я возобновил приятное для меня знакомство, «Ласковый прием ваш, сказал я ему, делает меня докучливым. Отпустите со мною кого либо из монашествующей братии по стенам, чтобы я мог слышать рассказ об осаде Литовской на самом месте великих подвигов.»

«Пока еще не начался благовест, отвечал Наместник, я сам готов служить спутником, по мере слабых моих познаний. Мне приятно удовлетворить любопытству, которое основано на славе св. Сергия.»

Я поблагодарил Архимандрита за такую снисходительность. – «Не выходя еще из келий, позвольте мне уже сделать первый вопрос: кто занимал в старые годы покои ваши, странно устроенные, частью в башне, частью на городской стене? Не сами ли Архимандриты или Келари?»

«Нет, местопребывание Архимандритов лавры не изменилось: и теперь живут там Митрополиты, в качестве настоятелей. Мои же кельи не очень давно устроены, а древнее жилище Келарей было подле святых ворот. Там живал Палицын, но теперь все давно уже перестроено.»

– «Слышали ль вы, что наконец отысканы следы его в Соловецкой обители?»

«Слышал и утешался вместе с братией; отечеству и особенно лавре тяжко было не ведать, где кончил житие свое сей великий подвижник.»

«Извините, сказал я, что говоря о нем, примешаю нечто житейское. Мне кажется, нигде лучше не изображен характер Аврамия, как в одной из наших светских книг. В ней старец, благословляя юношу на брань за отечество, говорить ему трогательные слова: «Всевышний да простит сие согрешение старцу, что он любит свою земную родину почти также, как должны бы мы все любить одно небесное отечество наше!» Хотя это вымысел, но прекрасный.

«У нас есть собственное его описание осады, отвечал Наместник: там излилась в сладкой речи вся пламенная душа Аврамия. «От великих малая избрах, говорит он, яко от лучины морския горсть воды ночерпох, да ионе мало напою жаждущия души божественного слова.» И точно вся Русская земля приходит черпать из его сказания утешительную веру в покровительство святого Угодника и наслаждаться чудесным зрелищем лавры, одной неколебимой посреди треволнения целого царства. Он написал сие неоцененное сокровище, по просьбе братии обители, как сам объясняет, и, по свидетельству очевидцев, на память грядущим родам, и да незабвенна будут чудеса великих святых Сергия и Никона.»

«Со мною есть его книга,» сказал я.

«Тем лучше, продолжал он: и так взглянем из моих окоп на западную окрестность лавры. Отселе и с Московской, то есть южной стороны, были самые сильные нападения. Сей малый пруд, который теперь под стенами, тогда еще не существовал; недавно наполнен водою малый овраг, служивший рвом для крепости. На краю его, прямо против моих келий, стоял пивной двор, обнесенный крепким тыном, который также не могли взять Поляки, во все время продолжительной осады, хотя несколько раз покушались зажечь. Он имел сообщение с лаврою через тайник, служащий теперь выходом к бане; из сего острога производились частые вылазки на Красную гору. Начиная от пруда Келарского, близ Московской дороги, и до того косого оврага, что изгибается с правой стороны к чаще леса, возвышенность занята была станом Гетмана Сапеги. Он окопал все пространство рвом и валом, и поставил здесь большую часть своих туров, которые однако же были сожжены в счастливую вылазку, после первых шести недель осады, и с тех пор не возобновлялись. А всех туров было девять, первые на Московской дороге, последние же на глиняном овраге, против конюшенной башни, так что вся юго-западная и часть северной ограды были охвачены ими. Но пойдем на стены, я укажу самые башни.»

Мы вышли на высокую западную ограду и широким крытым путем пошли к северо-западной угольной бойнице. С правой стороны открывалась нам вся внутренность лавры, с левой бесчисленные зубцы ограды прерывали на каждом шагу дальние виды окрестности, которая мгновенно мелькала в тесных промежутках.

«Башня сия, сказал Архимандрит, называемая Плотничною у Аврамия, известна нам под именем Оружейной, ибо в ней до времен Императрицы Елисаветы хранилось оружие и все снаряды лавры. Теперь поворотим на северную ограду; с Каличьей башни мы лучше увидим окрестность.» Когда же мы взошли на устроенную вокруг нее площадку: «я не могу объяснить, продолжал Архимандрит, почему дано ей название Каличьей, но вот рядом с нею Звонковая, так прозванная однако не от набата, а от звонка семинарского; высокая же башня над святыми вратами, служившая в древности колокольнею, с которой давали весть защитникам лавры о нападениях неприятеля, разобрана по ветхости в 1826 году. Если менее было приступов к северной ограде, то с сей стороны пролилось много крови, для добытия дров осажденным. Служители лавры покрыли себя бессмертною славою, в частых стычках с неприятелем, по окрестным лесам и оврагам. За сею рощею видна также, не отселе, но с колокольни, по Углицкой дороге, церковь Деулинская, воздвигнутая во имя св. Сергия Царем Михаилом и Патриархом, отцом его, на память мира, заключенного с Польшею под стенами лавры. Так и кровавый бой за отчизну и желанный мир по стольким смятениям, все здесь, все у той же обители, которая одна сосредоточила в себе судьбы всей России и как Ангел хранитель стала на ее распутии, с мечем и масличною ветвью.»

Мы спустились с башни, я шел рядом с Архимандритом и безмолствовал. Минувшее казалось мне настоящим; мне казалось, сам именитый защитник лавры, Архимандрит Иоасаф, который был душою осажденных и успел только дожить до их освобождения, чтобы тем довертит свой земной подвиг, сам шествовал по стенам своей обители, указывая мне места знакомых событий. Так странно и сладко было слышать, из уст иноческих, воинственный рассказ сей, одушевленный тою же любовью к отечеству, какая совершила самые подвиги. Воображая пред собою древнего блюстителя лавры, я мысленно искал около него доблих иноков, в броне сверх рясы, пожелтевших сединами, как Афанасий Ощерин, и как он, подвигнутых на брань слезами кровными, и ждал вестового набата.

Архимандрит нарушил мои мечты, обратив опять внимание к настоящему. «Весь северо-восточный угол нашей лавры занят, как можно отселе видеть, духовной академией, которая отчасти помещена в царских чертогах Петра Великого, устроенных на место древних Царя Иоанна. Здесь живали державные богомольцы, когда пешие приходили поклониться Угоднику; здесь спасался и юный Петр от мятежей стрелецких. Вот угольная Красная башня, с которой по преданиям тешился он, стреляя уток на красном пруде за ее бастионами, и от того утка была поставлена на верху башенного спица, когда отделывали ее при Елисавете Петровне. От сей башни и до круглой Пятницкой, на другом углу ограды, выкопан был во время осады глубокий ров и укреплен валом, но его уничтожили недавно, для удобнейшего въезда.»

Между тем мы по восточной стене приблизились к церкви Рождества Предтечи над святыми вратами. Церковь над входом в обитель, во имя ее основателя, есть необходимая принадлежность всех монастырей наших, самые убогие имеют хотя часовни с иконою святого и это отпечаток характера Русского. Отшельники, полагавшие в дебрях и лесах начало своим пустыням, ради совершенного безмолвия, однажды прославленные чудесами по своем преставлении, сами как будто оставляют свое любимое уединение, чтобы смиренно став во вратах обители, по примеру древних праотцов, гостеприимно сзывать мимоидущих на духовную трапезу, и хотя невольным крестом заставить осениться путника, если даже он и не хочет войти в обитель.

«Церковь сия, сказал Антоний, стоит на месте древней св. Сергия, воздвигнутой отцом Грозного при начатии ограды. Когда же, при Царях Петре и Иоанне, сооружен был великолепный готический храм Угоднику, служащий нам трапезою, и освящен в присутствии Царей последним Патриархом, тогда дозволено было Строгоновым строение Предтечевой церкви; но и она сгорела, а новая освящена уже при Императрице Екатерине, в первый год ее царствования.»

По мере того, как мы подвигались по ограде, ширина ее стен, крепость и высота башен и самое ее пространство приводили меня все в большее удивление и внушили невольный вопрос: «конечно царственная рука воздвигла подобные твердыни, ибо, несмотря на богатство лавры, трудно ей было одной совершить их.»

«Иоанн Грозный был помощником, отвечал Наместник, ему обязана обитель лучшими своими зданиями. И этот обширный летний собор Успения Богоматери сооружен им на подобие Успенского в Москве, единственного образца тогдашнего зодчества, и та малая церковь Сошествия Св. Духа, впоследствии украшенная Патриархом Никоном, воздвигнута Царем сим на память взятия Казани, и освящена при нем и Царице Анастасии. Вот первая царственная Романова на духовном торжестве у Троицы. Многие льготы даны были Царем во время Казанского похода и после, для построения сей ограды, которая на 464 саженях, с своими восемью башнями, как венец царства Русского, вмещает в себе много святого и близкого Русскому сердцу. Когда же пострадала она сильно от осады Литовской, то снова поддержал ее признательный Царь Михаил Федорович и ветхости все им исправлены. Впоследствии украшены некоторые ее башни и святые врата Митрополитом Платоном; его имя незабвенно лавре: все, что только есть в ней великолепного, обновлено или устроено его усердием, начиная от позлащенной им крыши Троицкого собора и до братских келий, которые видишь кругом всей ограды, и все это в то время, когда лавра лишилась 100 тысяч своих крестьян.»

– «А прочие церкви и здания какого времени?» «Не очень давние, отвечал Архимандрит; малая шестиугольная церковь, на память явления Божией Матери св. Сергию, где покоятся мощи ученика его Михея, у высокого крыльца трапезной церкви, основана повелением Императрицы Анны, и наша величественная колокольня есть также памятник ее усердия. Часовые над святым колодцем, обретенным при Царе Алексие Михайловиче под папертью Успенского собора, должно быть при нем и устроена; а храм Одигитрии Смоленской, что в углу близ Каличьей башни, сооружен на месте старых палат монастырских, Графом Разумовским и освящен в присутствии Императрицы Елисаветы. Замечательно, что почти все церкви лавры освящались и обновлялись пред лицом царским. Не забыты у нас и пустынные отшельники Соловецкие, Савватий и Зосима: в больничных кельях устроена во имя их малая церковь. Сергий и Никон приняли к себе пустынножителей Ледовитого океана, как бы в некое небурное пристанище от бурь морского отока.»

Беседуя таким образом, мы неприметно достигли юго-восточной круглой башни, внутри коей каменный глубокий колодезь некогда заключал на дне своем государственных преступников.

«Вот та круглая башня, сказал Архимандрит, против которой наипаче были обращены усилия неприятелей. По ней стрелял из своей огромной пищали пан Лисовский, стоявший табором в противолежащей Терентьевской роще, что ныне слобода за речкою, и под нее веден был долгое время тайный подкоп от подольного монастыря (теперь обращенного в приходскую церковь). Осажденные много смущались слухами о сем подкопе, не зная, где он, доколе удачная вылазка не открыла им его устья. Однако же отселе не так свободно видна окрестность, как с террасы Архиерейских келий.»

Мы ускорили шаги и спустились со стен, подле Водяной башни, у малых ворот, чрез которые совершались крестные ходы на Иордан, а во время осады частые вылазки на огород монастырский; потом мы поднялись на террасу. Ударили в колокол к обедни.

«Поспешим, сказал Антоний: окинь беглым взором Московскую окрестность. Вот мелькает внизу между дерев Пятницкий монастырь и кладезь св. Сергия: вот за рекою место Терентьевской рощи и табора Лисовского; вот, по дороге к Александрову, служилые слободы и мельницы, отколе часто бывали нападения, а там вдали едва, едва белеет из-за рощи Вифания, которую мы посетим после вечерни. Теперь посмотри в другую сторону: – вот Клементиевская слобода и поле, и дорога к Хотькову монастырю и в Дмитров, куда бежали Сапега и Лисовский, испуганные победами Князя Шуйского: вот наконец и гора Волкуша. Но отдохнем на этом имени; довольно о битвах. Здесь преемник знаменитого защитника лавры Иоасафа, еще более знаменитый Архимандрит Дионисий, спаситель отечества, вместе с Келарем Аврамием и всем освященным собором, с крестами и хоругвями, провожали и благословляли в поход под Москву Князя Пожарского и Минина с ополчением Низовым. Какая торжественная минута! – Отселе, внезапным чудом, обратившийся ветр подул попутно воинству, и под управлением таких кормчих спасся от бури потопления ковчег всея Руси: кормило же вверил им св. Сергий. – По истине вспомнишь слова Пророка: «Всевышний поставил пределы языков по числу Ангелов Божиих.» Воззрим духовным оком на какие таинственные области разделена вся Россия: у каждого града свой предстатель: здесь молится Сергий, в Ростове Димитрий и Даниил в Переяславле, в Москве же целый лик угодников, но и Сергий отселе блюдет Москву, процветшую в одно время с его лаврою. – А мы, недостойные, тихо проговорил тронутый Антоний, беспечно живем здесь, равнодушно попираем следы его земного жительства, где каждый шаг был орошен потом постнических трудов и его молебными слезами!...» Голос Архимандрита внезапно затих, а колокол громче и громче звал на молитву.

После обедни, Наместник предложил мне осмотреть ризницу, богатейшую во всей России. Мы взошли в сие священное хранилище даяний, истинно царских, расположенных в трех палатах. Кругом по всем стенам огромные шкафы были наполнены великолепными утварями и облачениями; глаза разбегались от несметного числа камней и жемчуга, коим в особенности богата лавра. В хронологическом порядке висели ризы, пелены и плащаницы, начиная от времен Донского, как драгоценная летопись, писанная усердием Князей: имя каждого украшало его богатый вклад, и не было ни одного опущения в длинном ряде властительских имен: – столь твердое упование возлагали все они на св. Сергия. В последней палате хранились драгоценные сосуды, митры, кресты, харатейные евангелия отдаленных веков, в златых деках, и наконец все, чем только могли пожертвовать церкви пышность и усердие, соединенные вместе. Архимандрит увидел мое изумление и сказал:

«Ты читаешь царственные имена вкладчиков, ты дивишься богатству их приношений; знаю, что многие дни может провести испытующий археолог посреди сих сокровищ, и не выходя из ризницы написать целую летопись. И я бы мог, указывая тебе в течении нескольких часов на драгоценности наши, постепенно говорить: вот евангелие Симеона Гордого, XII века, вот другое в великолепном окладе Царя Михаила Феодоровича, в коем виден дар сердца, слову Божию подобающий; вот крест, присланный Патриархом Филофеем Сергию; вот яшмовая чаша Темного, вот тяжелые сосуды Годунова, носящие, как и все древние дары, отпечаток богатства натурального, не поддельного утонченным искусством, а сильного и величественного по внутреннему своему достоинству; но не с сей исторической точки зрения желал бы я тебе представить сии сокровища. – Нет, другую, более красноречивую летопись сердца хотелось бы мне раскрыть пред тобою: те тайные чувства, которые возбуждали державных жертвовать Сергию, и отличительный отпечаток каждого их характера в самом разнообразии даров: чувством ли благодарности были они подвигнуты за исцеления, или победы, или радости семейные, или ради памяти усопших, или только из простодушного послушания к словам Св. Писания, чтобы не с тщими руками приходить пред Господа! Сюда излились и терзания совести Годунова вкладами, богатейшими против всех прочих, здесь и поминовения грозного Иоанна по своим бесчисленным жертвам!... Посмотри, чрез сколько веков, хранятся они здесь безмолвными обличителями тайных потрясений души, зерцалом минувшего потомству! – Все Князья Русские были данниками св. Сергия, избавившего их от работы Татарския! Довольно ли насытил ты взоры сим беспримерным великолепием! – теперь взгляни же на первейшее сокровище лавры, затмевающее все прочие: этот посох, эта крашенинная риза, эти деревянные сосуды – Сергиевы!»

Он умолк, и по истине затмилась вся слава сокровищ пред сим убожеством Сергия; она затмилась в глазах моих слезами, невольно оросившими его нищую утварь.

«Теперь ты все видел, сказал Наместник, удалимся, время отдохнуть. Но если еще жаждет душа твоя высоких дум, великих воспоминаний, иди под своды трапезной церкви, на гробы подвижников земли Русской; там отдыхает от бедствий житейских великий и несчастный защитник Смоленска боярин Михаил Шеин; там посреди знаменитых родов княжеских лежит и славный освобождением Москвы Князь Димитрий Трубецкой и другие, коих имена да будут вписаны в книгу жизни! У нас в лавре есть где предаться глубоким размышлениям о суете временной: иди беседовать с усопшими; мы свидимся пред вечером в Вифании.»

Я пошел скитаться меж гробов по каменным скрижалям смерти и читал роковое умре! на конце всех славных деяний. Отверсты были врата летнего Успенского собора, напоминающего Московский! И внутри его стояли четыре, гроба: один весьма недавний Архиепископа Августина, другой, гораздо древнее, Епископа Вологодского Иосифа, который, будучи еще Архимандритом лавры, отдал Никону, низложенному на суде Патриаршем, свою шубу, когда, в жестокие, морозы отправили его в заточение на Бело озеро.

В двух остальных гробах царственная мать и дочь, жертвы властолюбия Годунова, монастырским заключением заплатившие за один только призрак имени царского. Тут погребена Мария Владимировна, племянница Иоанна Грозного, выданная им за Магнуса, единственного Короля Ливонского, никогда не царствовавшего, постриженная неволею за сей невольный брак, и с нею рядом дочь ее Королевна, рано умершая, как полагают, ради возможности царствовать. У северных же врат собора, под каменною тесною палаткой, лежит и сам Годунов со всем своим родом, как бы на страже дел своих до страшного их рассуждения: на сих вратах, как бы нарочно, им самим написан был, при Царе Феодоре. Ангел страшного суда со скрижалями. Временщик, цареубийца, Царь, благодетель церкви и народа, гонитель всех близких престолу, пораженный со всем своим родом призраком пораженного им отрока, дважды вырытый из могилы и трижды погребенный, как бы для страшной памяти одного убийства! – сколько ужаса под сводами сей малой палатки, вместе с невинностью Феодора и Ксении, и бедствиями их кроткой матери! Сколько собственной крови за кровь отрока! О, да примет ее Ангел суда на свои страшные весы, да свесит с Димитриевой – и скажет разрешительное: «довольно!»

Когда освежился воздух знойного дня, Наместник пригласил меня ехать в Вифанию, за три версты от лавры, в самой цветущей ее окрестности. Веселая дорога пролегала по зеленым полям и рощам и по крутому берегу оврагов. В таком сельском, очаровательном уединении стоит вечерний приют Митрополита. Платона, где довершил он, не оставляя своей паствы, последние годы жизни, памятной в летописях нашей Церкви. При входе в святые врата, Наместник показал мне скамью, где любил сидеть престарелый Святитель, в простой одежде, и когда спрашивали у него любопытствующие посетители: «где бы можно им было видеть Митрополита»? он отговаривался незнанием и отсылал их в монастырь.

Все носит в Вифании отпечаток его оригинального ума, начиная с самого имени обители, напоминающей Никонов Иерусалим. Внутреннее устройство церкви еще замечательнее. На месте иконостаса представляется каменная гора, покрытая мхом, с крутою тропинкой на ее вершину. Это, Фавор, и на нем стоит малый алтарь Преображения; внизу, как бы в Лазаревой пещере, другой малый престол, самая Вифания, и подле, в темном вертепе, гроб основателя Платона. Конечно, соединением сих двух церквей, хотел он выразить то дивное преображение, совершающееся с нами, когда в прославленном теле восстанем мы из гроба, куда отпускаемся с плачем: «сеется тленное, воскресает нетленное, сеется презренное, воскресает славное, сеется немощное, воскресает сильное!» и с таким упованием заснул он в своей Вифании, во ожидании Фавора.

Наместник прочел литию за упокой усопшего и трогательное завещание его, поставленное в раме над гробницею, в коем смиренно прощаясь с паствою, предает себя Господу с живым благодарением за все несказанные Его щедроты, наипаче же за то, что даровал ему быть Христианином и даже служителем Церкви. Нельзя равнодушно читать сего завещания; не зная Платона, кажется видишь его пред собою и соединяешься с ним молитвою. В той же гробовой келье стоит дубовая рака св. Сергия, в которой почивал он тридцать лет под землею, совершенно уцелевшая, хотя была найдена вместе со святыми мощами, окруженною водой, по сырости места. Митрополит Платон сам пожелал покоиться в виду сего утешительного свидетельства о нетлении праведных. Верх церкви исписан пророческими предзнаменованиями искупления; в алтаре Фаворском на углу плащаницы изображен сам молящийся Платон, на коленах пред таинственным погребением Спасителя. Замечательна икона, стоящая на престоле; она была комнатною Людовика XVI и привезена в Россию во время революции. Мог ли ожидать несчастный Король, что его домашняя святыня будет украшать Вифанию?

Сельский двух-ярусный дом Платона достоин также внимания. Комнаты весьма тесны; в одной малая церковь, невольно заставляющая подумать о Никоновом ските в Воскресенске, ибо сходство душевное, казалось, сближало взаимно мысли обоих Иерархов. В сей церкви почти нет иконостаса, а только одна низкая перегородка с двумя малыми иконами, писанными на стекле, и царские сквозные врата: на одной половине написано: «закон Моисеем дан бысть» – а на другой: «благодать же и истина Иисус Христом.» Мысль глубокая – одним стихом Евангелиста изобразить оба завета!

С балкона открывается очаровательный вид. Густая роща, насажденная самим Владыкою, спускается по оврагу к обширному пруду, и над зеленью ее дерев открывается как бы второй ярус картины – противоположный берег оврага, также украшенный рощами и светлыми полянами. Вдали над чащею подымалось уединенно иссохшее дерево. Я указал его Наместнику и сказал: «если бы оно существовало в таком виде при Митрополите Платоне, быть может, он назвал бы его иссохшею смоковницею, на память притчи Христовой, ибо Спаситель иссушил ее на пути из Вифании.»

По правую сторону, за изгибом пруда, который далее обращается в речку, видна была величественная лавра, горящая вечерним солнцем. Все ее остроконечные башни и золотые купола и над ними легкая колокольня, сливаясь в одну великолепную массу, давали ей вид Восточной короны, поставленной на землю: подобно тем златым венцам, которые слагают с себя таинственные старцы Апокалипсиса, пред престолом Живущего во веки, когда небеса поют Его славу.

Отселе любовался своею лаврою Митрополит Платон. Как замечательно лице его в иерархии нашей! После Стефана Яворского, местоблюстителя патриаршего престола при Петре Великом, не было подобного. Начавший при дворе свое духовное поприще, как наставник Цесаревича, он твердою стопою прошел трудную стезю святительства, был надежною опорою Российской Церкви, пользуясь даже Европейскою известностью, и кончил в уединении дни свои, сокращенные бедствием отечества и столицы, но еще имел утешение услышать о изгнании неприятеля. Необыкновенное движение умел он давать всему, что только его окружало, оставляя всюду отпечаток великой души своей и положил прочное основание образованию духовенства. Многие из Святителей наших воспитаны были при нем келейно, и некоторые, как Михаил Новгородский и другие, еще живущие, были убеждены вступить в монашество Платоном, угадавшим их высокие дарования. Его память и доселе еще священна ученикам его, которые, гордясь сим названием, часто говорят: «после Платона Платона не будет.»

Вечером возвратились мы из Вифании водою. Наместник управлял лодкой, два послушника гребли; круто извивалась Кончура между кустов и тростника, но кормчий еще не забыл своей приволжской жизни и непогод родной реки, по волнам которой водил он чолн свой, доколе не избрал себе пристани в лесах Саровских. Когда изгибы берегов не требовали его внимания, он рассказывал мне о духовных старцах Сарова и других отшельниках неведомых миру, которые спасались в дремучих лесах Брянских, и изгнанные оттоле разбойниками, удалились в безлюдные дебри Сибири. И у нас есть своя Фиваида, вне монастырских оград; ее описание могло бы составить назидательный Патерик; но кто возьмет на себя столь высокий труд. – В такой приятной беседе причалили мы к зеленому утесу: далее нельзя было плыть по мелководно; уже не далеко оставалось до лавры.