Часть II

В 1848 году Пётр Симонович окончил курс четвёртым по списку магистром (ХIII курса) и был оставлен при академии бакалавром гражданской истории. С искренним желанием трудиться, с привычкой к усидчивому труду молодой бакалавр занял академическую кафедру. П. С-ч мало был подготовлен к академическому преподаванию гражданской истории своим школьным образованием. Не говоря уже о семинарии, в самой академии преподавание исторических наук, по словам П. С-ча, находилось в жалком положении. В сороковых годах в Московской академии из круга исторических наук стало возвышаться значение церковной истории благодаря талантливому бакалавру этой науки A. В. Горскому и живому интересу к ней ректора Филарета Гумилевского, но гражданская история продолжала оставаться незначительным придатком к другим предметам академического образования. На первых порах академической деятельности П. С-чу приходилось знакомиться со своим предметом, вырабатывать метод научного преподавания и приобретать, большею частью на свои скудные средства, необходимые учёные пособия. Невозможно было П. С-чу в первые годы основательно изучить такой бесконечно обширный предмет как гражданская история и поэтому первые лекции его представляли несовершенный опыт изучения предмета. Он сам признавал неудовлетворительность своих прежних работ и никогда не довольствовался старыми лекциями, но постоянно их переделывал. Но не блистая на академической кафедре, П. С-ч, в тишине своего кабинета изучая исторические памятники, роясь в книгах, приобретал обширные познания и вырабатывал те приёмы исторического исследования, которым он дал широкое приложение и в академических лекциях, и в своих литературных трудах. Громадная память, которою обладал П. С-ч, давала ему возможность знать многое. После A. В. Горского он был первый из профессоров академии, обладавший громадной начитанностью. Из учившихся в академии в то время всякий помнит, что после Александра Васильевича Горского, за разнообразными сведениями и справками можно было обращаться к П. С-чу. Способность к всестороннему и критическому исследованию предмета развилась у П. С-ча во время его самостоятельных работ над историческими памятниками. На характере учёных трудов П. С-ча отразилось влияние его друга A. В. Горского. Это кропотливое исследование предмета, критический анализ, осторожность в выводах, которые отличали учёные исследования Горского, были усвоены и П. С-чем. Академические лекции его, если не поражали новизной и оригинальностью взглядов, не щеголяли особенной обработанностью, то имели то достоинство, что знакомили учащихся с методом строго научного исторического исследования. Ученики П. С-ча с благодарностью признавали, что уроки его имели важное значение в деле их образования. Почтенный профессор академии Д. Ф. Голубинский в речи, произнесённой при гробе П. С-ча говорил: „Обращаясь к воспоминаниям о деятельности его, как наставника академии, с искреннею благодарностью должны мы признать, что уроки его имели глубокое значение в деле образования нашего. Но это значение мы могли не вдруг понять и оценить. Для нас, в то время людей молодых и отчасти склонных к увлечениям мнениями германских учёных, даже не совсем понятным казалось, почему наставник наш, излагая нам исторические события, иногда так мало по-видимому останавливался над тем, что называют философией истории, или строго критически относился к мнениям учёных, старавшихся в пользу своих идей отыскивать в событиях какой то особенный смысл, но с другой стороны мы замечали и то, с какой тщательностью он старался передавать нам самый ход исторических событий, с какою осторожностью он обращался с историческими памятниками, когда нужно было решить какой либо спорный вопрос. Такое изложение событий, строго основанное на фактах, с одной стороны способствовало развитию здравого взгляда на исторические события, а с другой и вообще приучало нас к исканию достаточных оснований для наших убеждений“.

При изложении исторических событий с академической кафедры П. С-ч избегал обобщений, не решался вдаваться в то, что называется философией истории. Он держался того убеждения, что фактическая история ещё не настолько разработана, чтобы можно было смело строить выводы. В начале своего курса П. С-ч подробно излагал различные философские воззрения на историю, критически относясь ко всем. Строго православное направление и серьёзное отношение к делу предохраняли П. С-ча от увлечения мнениями новых учёных. „Нигде не требуется такой осторожности и внимательности, говорил П. С-ч в своих лекциях, как при изучении истории, на поле которой перенесена вся борьба новых идей в настоящее время. История, по-видимому, предмет самый лёгкий, доступный каждому. Потому ни в одной науке учащиеся не смотрят так легко на свою задачу, нигде нет так много непризванных деятелей, считающих себя за авторитеты. Подробное изучение хода исторической науки лучше всего может предохранить от подобных ошибок. Кто знает, как различно понимали в разное время задачу истории, какие выводили из неё противоречивые результаты, тот удержится считать себя непогрешимым авторитетом, и прежде чем выводить скороспелые заключения или увлекаться первою попавшеюся книжкою, считаемою последним словом науки, вдумается первоначально и вдумается серьёзно в мнимо новые результаты, которые проповедуются ею, и может быть найдёт их устарелыми и отвергнутыми“. П. С-ч считал нужным более подробно излагать и критически разбирать те теории, которые были ходячими. Так, когда Бокль увлекал умы молодёжи, П. С-ч знакомил с ним студентов, критически разбирая его воззрения. Не увлекаясь взглядами историков, П. С-ч не был настолько консервативен, чтобы отвергать их безусловно. Некоторые воззрения историков, даже таких, как Бокль, он принимал. „Попытка низвести историю на степень естественных наук, говорил он в лекциях, всегда останется тщетною. Разнообразные и свободные действия не могут быть изъяснены из одних законов физического бытия. Но без сомнения это учение оказало услугу, заставив обратить внимание на географические и климатические условия бытия человека, из которых многое можно объяснить в судьбе человека“. Из всех исторических школ П. С-ч, кажется, предпочтение отдавал Нибуровой. При отсутствии философских умозрений лекции П. С-ча представляли сухое изложение проверенных критикой фактов. Такое изложение конечно не могло возбуждать особенного интереса, но оно основательно знакомило слушателей с историческими фактами и методом научного их исследования. Нельзя сказать, чтобы в лекциях П. С-ча не было руководящей идеи. Он говорил: „считаю ложною мыслию, что история должна состоять из одного только рассказа о прошедших событиях, без личных воззрений и руководящих идей“. Глубокое религиозное направление П. С-ча заставляло его, нисколько не насилуя фактов, указывать в судьбах народов пути Промысла Божия. Самую историю он определяет „как развитие человечества по вечному плану Божию, для востановления образа Божия чрез Иисуса Христа“. „Такое понятие об истории проливает удивительно ясный свет на жизнь человечества. Мы этим не говорим, чтобы конечный дух мог разобрать все нити событий, но нам остаётся отрадное дело рассматривать историю в этом смысле“. П. С-ч считал нужным в своих лекциях знакомить и со взглядами историков, утверждавших не научность идеи Промысла в истории, указывая при этом возможность провиденциальной точки зрения на исторические события. В одной из своих лекций он говорил: „не скроем от вас, что ни одна идея не гонится так в настоящее время из истории, как идея Промысла. Говорят: это значит проповедовать устарелые истины, проповедовать застой. Но есть вечные, но никогда не стареющиеся истины. Прогресс не допускает застой, но есть стояние, которое служит причиною самого стройного движения. В центре нашей планетной системы стоит солнце и его стояние условливает стройное течение всех планет. Воля Божия есть неподвижный центр, около которого вращаются в стройном порядке судьбы мира и человека“¹⁶. Нужно сказать, что П. С-ч не питал особенной любви к науке, которую ему пришлось преподавать. Его религиозное чувство влекло к истории церкви. Церковную историю он признавал душою гражданской и старался преподавание гражданской истории поставить в тесную связь с историей церкви. И литературные труды его преимущественно относятся к области церковной истории. В своих церковно-исторических исследованиях П. С-ч тесно примкнул к A. В. Горскому и был одним из деятельных участников в том серьёзном, научном изучении церковной истории, особенно отечественной, по памятникам, какое началось в Московской академии со времени вступления А. Васильевича на церковно-историческую кафедру.

В жизни П. С-ча в первые годы его службы в академии одно обстоятельство имело большое влияние на последующую его деятельность, привязало его навсегда к академии и, кажется, сделало из него аскета науки. Это знакомство с семейством Д-х и увлечение одною из девиц этого семейства. Но словам самого П. С-ча „это было аристократическое семейство, блиставшее некогда в свете, но расстроенные обстоятельства заставили его сократить прежний блеск. Стоя иногда в трапезе монастыря, видал я нередко, что мимо меня проходила мать с четырьмя прекрасными, как Божий день, дочерьми. Тогда я не думал, что буду так близко знаком с ними. Нужно было им вверить кому-либо хлопоты по своим делам и им указали на меня. Сначала я отказывался от этого поручения. Но чему быть, тому не миновать“. Ходя в дом к Д-м, П. С-ч со всем пылом молодого неиспорченного сердца полюбил одну из девиц этого семейства. Нам неизвестны подробности этих отношений; записки автобиографические П. С-ча и его письма, относящиеся к этому времени его жизни, были сожжены тотчас после его смерти. Знаем только, что любимая им девушка вышла за другого. Предполагаем, что это был сильный удар для нежного сердца П. С-ча. С этого времени он, не ожидая для себя никаких радостей в жизни, исключительно посвятил себя научным занятиям. Эти занятия для него сделались потребностью. В занятиях наукой П. С-ч находил успокоение от тревог своего сердца. Учёная деятельность П. С-ча изумительна. Это был истинно труженик науки. Он был один из усерднейших к своему делу и трудолюбивейших профессоров. Постоянно занимаясь разработкой исторических вопросов, пиша разные статьи для журналов, он всегда усердно и внимательно приготовлялся к лекциям, постоянно следя за всеми новыми открытиями в своей науке. Он не поддавался свойственной старым преподавателям склонности почивать на лаврах своих прежних трудов. В последние годы своей академической службы П. С-ч писал: „Ниневию и Вавилон исправил по новым исследованиям. Отставать в лекциях от движения науки не хочется. С стариков в этом отношении больше взыскивают, чем с молодых“. Он не довольствовался пособиями, которые доставляла академическая библиотека, но постоянно приобретал новые книги по своему предмету, тратя на них значительную часть своего жалованья, и составил у себя весьма значительную и ценную библиотеку¹⁷.

В 1870 году последовало введение нового устава в академии и 27 Июня П. С-ч был избран советом в помощника ректора по историческому отделению. С введением нового устава занятия П. С-ча увеличились; прибавилось число уроков, приходилось принимать участие в заседаниях академического совета, руководить студентов в их практических занятиях, но не приметно было, чтобы энергия его ослабевала.

Кроме профессорской должности П. С-ч в продолжение семи лет, с 1864 г. по 1871 г. проходил должность цензора. Цензурные дела не мало отнимали времени у П. С-ча и в последние годы, когда зрение его стало ослабевать, сильно тяготили его. Он говорил, что иногда в месяц приходилось ему прочитывать, как цензору, до 30 рукописей и книг. Часто приходилось ему не только прочитывать статьи, но по просьбе авторов переделывать их вновь. В 1871 году он отказался от должности цензора.

В своей неутомимой энергической деятельности П. С-ч постоянно находил препятствие только в одном – в своей болезненности. Редкий год он не подвергался тяжкой болезни и постоянно страдал расстройством печени и желудка. При таком болезненном состоянии трудолюбивая жизнь П. С-ча, его энергическая деятельность были действительно высоким подвигом. В 1866 г. A. В. Горский писал ему: „тридцать пять или тридцать шесть лет мы знаем друг друга и живём вблизи друг от друга. Я не видал, чтобы душа ваша когда-нибудь утомлена труженическою жизнью. Всегда бодры и готовы к деятельности. Такая энергическая душа скоро истощила бы и не такое хилое тело. Это даёт надежду, что Господь и ещё прибавит милость свою и в сосуд, оскудевающий прольёт новый елей жизни“.

Прослужив в Академии 30 лет, П. С-ч должен был оставить свою трудовую академическую службу неожиданным и прискорбным для него образом. 27 Сентября 1872 года исполнилось 30-ти летие профессорской службы П. С-ча и он не был избран Советом академии на последнее пятилетие (при выборах получил 5 избирательных и 5 неизбирательных голосов). Совет, признав выбор П. С-ча несостоявшимся, тогда же постановил ходатайствовать пред высшим начальством о поручении П. С-чу продолжать чтение лекций. Это событие было довольно тяжёлым ударом для П. С-ча, но он нашёл для себя утешение в глубокой преданности воле Божией. „Сейчас была баллотировка, писал он своему брату, и я Экс-профессор, пять голосов за избрание, пять отрицательных. Следовательно, выбор не состоялся. После объявления результата я молча поклонился, оставил собрание и зашёл поблагодарить Преподобного Сергия за то, что устроилось по воле Божией, а не по моей. После моего ухода стали рассуждать о замещении кафедры и пришли к тому результату, чтобы просить меня занять кафедру с профессорским жалованьем, и так как деканом некого выбрать, то просить или Ректора или меня удержать в этой должности. Ввиду временной нужды для улучшения содержания я приму это предложение. Признаюсь, с спокойным духом выслушал я этот результат избрания. Так по воле Божией заканчиваю я свою трудовую учёную деятельность. О если бы Господь не лишил малой хотя награды на Своём суде. Не устояли дела мои на суде человеческом; устоят ли на суде Божием? Или Господь призывает меня от суеты учёной обратиться к единому на потребу? Червь честолюбия постоянно сопутствует всем учёным трудам и подтачивает цену их на нелицеприятном суде. И мне мечталось, что я сделал не мало для науки, но как сон разлетается это обольщение. Буду внимать глаголу Божию и Его призванию“.

Глубокое религиозное чувство располагало П. С-ча видеть в печальном исходе своей баллотировки призвание Божие и находить для себя уроки назидания, но обстоятельства этого дела заставляли видеть в нём людскую несправедливость. Мы не будем касаться обстоятельств этого дела, как возникшего на почве преимущественно личных отношений, интересного для характеристики лиц, но в истории академии имеющего значение такой подробности, которая может быть опушена¹⁸· П. С-ч был утешен в своей скорби сочувствием многих знавших его учёных не академического миpа и в особенности тем сочувствием, какое выразила ему академическая молодёжь и его репутация как учёного не пострадала от его удаления из академии. Но это печальное обстоятельство в его академической жизни, осложнившееся приобрётшим очень печальную известность делом о его докторской диссертации, причинило глубокую скорбь, но без всякого утешения, тому, кто был душою академии и её украшением – A. В. Горскому.

В истории Московской духовной академии имя П. С-ча неразрывно связано с именем его сослуживца и друга A. В. Горского. П. С-ч познакомился с Александром Васильевичем, когда он был студентом академии. С поступлением П. С-ча на академическую службу установился тесный дружеский союз его с А. Васильевичем. Прекрасно охарактеризовал этот дружеский союз двух академических учёных профессор о. Алексий Лавров в слове, произнесённом при погребении П. С-ча. „Младший друг (П. С-ч) во всём берёт пример со старшего, всё делает с его совета; у них даже общие учёные вкусы; что любит один, тоже любит и другой, одинаковой труд, сродные и часто одни и те же предметы занятий, даже количество времени отдаваемого ими на преподавание у обоих друзей равное и большее сравнительно с другими. Это два учёные аскета, для науки отрёкшиеся от всех радостей, даже самых чистых и благословенных, отрёкшиеся однажды, но навсегда, и уже не зревшие вспять. Жизнь для науки, жизнь для знания, жизнь для труда в приобретении знания, жизнь для передачи их знания другим учащимся поколениям, – вот их жизнь высокая, жизнь самоотверженная, жизнь не для многих досягаемая“.

Сохранились у нас письма A. В. Горского к П. С-чу, писанные с 1856 года по 1874 г. Приведём некоторые из этих писем, как имеющие значение для характеристик взаимных отношений двух академических учёных и тех интересов, которые их объединяли.

„1856 г. Усердно благодарю тебя за письмо, в котором ты дал весть о себе, взялся и я за перо, чтобы отвечать тебе, но не теми любопытными новостями, которые ты открываешь среди вековой древности¹⁹, а кратким обыкновенным разменом сведений о житье-бытье, о здоровье, о погоде. Наличный состав наш на прошедшей неделе восполнился возвращением с ревизии о. инспектора²⁰ и Димитрия Григорьевича²¹. Впрочем, Тульский ревизор при ехал пол-больной; где-то, среди жаров, удалось ему схватить ревматизм. Около 20 числа уезжали отсюда в Москву и о. ректор и Пётр Спиридонович²², но и те возвратились. Пётр Спиридонович ездил для проповеди, которую однакож не удалось ему произнести, а ректор для присмотра за квартирой, которая готовится в монастыре для приезжего гостя. Теперь очередь нам ехать в Москву. Покончим здешние дела и марш! Впрочем, я не на долго. Никаких церемоний дожидаться я не намерен.

Уже начинают показываться в Лавру собирающиеся в Москву участники коронации. Третьего дня приехал сюда преосвящ. Полоцкий Василий, служил здесь в воскресенье и от нечего делать в Москве провёл здесь и понедельник. Старец живой и словоохотливый.

В двух случаях я действовал за тебя по цензурному комитету в качестве возбудителя и ходатая. В первый раз по письму Андрея Николаевича, которое было за отсутствием твоим адресовано на моё имя. Это всё по изданию французской его полемики против католицизма. Во второй по случаю присланной от Филиппова просьбы о процензоровании проповеди Сидонского на погребение Киреевского. Обе хлопоты, благодаря снисходительности наших цензоров, удалось окончить скоро и успешно. Третье дело, чрез меня же перешедшее в ваш комитет, наверно дождётся тебя лично: это немецкие проповеди.

Наше лето совершенно испортилось. И холодно, и сыро. Не узнаём июля. В Москве тридцатого скончался И. Ефим. Световидов. Ты знаешь его крепкое здоровье. Но дня с три пренебрегаемая им болезнь, которая однакож шутить собою не позволяет, свела его во гроб. Впрочем, в Москве не находят этой болезни в виде эпидемии. Пётр Спиридонович был ещё в Москве. Иван Ефимович посетил его в пятницу в доме Ивана Фёдоровича Загорского и звал в воскресенье к себе обедать. А в субботу утром в 8 часов он уже оставил всё земное, успев только исповедоваться и приобщиться.

Переходя на другую осьмушку, переселяюсь в вашу область. Прошу засвидетельствовать моё нижайшее почтение преосвящен. Платону и сказать ему от о. инспектора нашего, что ныне же посылается к нему посылка.

Очень рад, что у тебя есть такой благонадёжный руководитель для знакомства с древностями Новгородскими, как о. Макарий. Прошу тебя, поклонись ему от меня усердно. Прошу также быть повнимательнее к его урокам, чтобы по более сообщить и нам.

Если удастся тебе видеться ещё раз с моим старым товарищем Андреем Ивановичем Смеловским²³, прошу и ему поклониться. Равно если увидишь Измаила Ивановича Срезневского. Вот тебе, мой добрый друг, сколько поручений. А главное запасайся впечатлениями. Прости же, мой добрый П. Симонович, будь здоров“.

²⁴„Здравствуй, мой добрый, хворый, разслабленный и укрепляющийся, Пётр Симонович! Скорей, скорей обновляйся и духом, и телом. Христовой церкви нужны работники, и, разумеется, крепкие, а не хилые.

На днях прочитал я статьи (твои, узнал и не один я, без подписи) в православном Обозрении. Конечно, видел её и ты прошпигованную замечаниями редактора. Не знаю, что будут делать с нашею цензурою; для нас она была не тяжела. Но правильна ли, нормальна ли была наша книжная деятельность? А при малом её расширении за пределы, установленные грамматикою, риторикою и катихизисом, сейчас угрожало возвращение в надлежащие границы. И в этом было много доброго: но всё ли? Как сделать, чтобы достигалось более добра? – На досуге сочиняю проекты. Ныне время проектов.

Вчера был мой экзамен (твой давно прошёл). Владыка не был. Сегодня экзамен у бакалавров моих. Владыка обещался приехать из скита. Увы! О. Феодор²⁵ не удержался. Получил из Синода запрещение печатать толкование Апокалипсиса за исключением первых трёх глав, послал какое-то объяснение на приговор, и – просьбу о сложении с него священного и монашеского сана. Здесь стало это известно только со вчерашнего дня, спустя неделю после того, как совершилось. К о. Петру своему совсем не ездил, хотя и поехал было из монастыря с намерением добраться до него. Кажется, он метит занять место в какой-нибудь редакции журнальной, может быть и жениться. Конечно, не скоро дела эти двинутся; но при известном упорстве Корчевского уроженца едва ли это может окончиться благоприятным образом.

Кланяется тебе мать Мария²⁶ и желает от Господа помощи и укрепления. На прошедшей неделе отправилась она в СПб. недели на две, а потом обещала опять быть здесь.

Наперекор газетным пророкам у нас дождливое время и это слава Богу не во вред полям и лугам здешним. Более не пишу теперь, мой друг, к тебе, потому что спешу на экзамен. Прости твой А. Г.

Академические тебе кланяются. Вчера был здесь граф А. П. Толстой. Приезжал как обыкновенно на час. Побывал в соборе, у Владыки и уехал. Кажется, он едет за границу.

Долго идут письма твои. От 22 написанное получил здесь 10 июня. Я скорее получал письма из Лондона. – Nicolas наш выезжает оттуда в Париж“²⁷.

Спасибо тебе, любезнейший Пётр Симонович, за то, что ты дал о себе весть. После телеграфической депеши, о которой дал сюда знать Пр. Платон, мы долгое время ничего не знали о твоём пребывании в Самаре. Да и теперешнее письмо твоё не очень удовлетворительно разрешает наш главный вопрос, вопрос о том, какую пользу доставило тебе Самарское лечение. О многих днях, протекших после последнего письма моего в Самару, не пишу: потому что вероятно о. инспектор всё более важное перескажет. А после тех дней, или после отъезда отсюда Владыки, наступило у нас затишье. Пожалуй, и писать не о чем.

Я занят теперь работами по своей библиотеке. Для имеющих увеличиться наших учёных сокровищ созидаю новые хранилища. Между тем провожу время и с гостями. У меня гостит Капитон Иванович. Сюда приехал для занятий старый наш знакомый Μ. И. Сухомлинов, который намерен отыскать и тебя, мой друг, в Костроме. Чудная служба! Не даром деньги дают! Правду сказать, почему же профессорам не брать денег, когда сверх настоящего ещё от министра народного просвещения такое получают щедрое жалованье. Прости мой друг. Твой А. Г.

1862 г. Благодарю тебя. любезнейший друг, что не оставил ты меня своими известиями. Поручение твоё о. эконому я передал, и он обещал исправлять всё как следует.

Никакого запроса в здешней Академии о преобразовании цензурного устава от Обер-прокурора без тебя не получено. Но здесь слышно было только от Иванцова, что в этом роде предложение дано было конференции СПб. Академии и там для рассмотрения этого вопроса составили комитет преимущественно из членов опытно знакомых с делами цензурными.

Поздравляю Костромскую Консисторию с отличием. Да будут ею столько же довольны подчинённые, сколько высшее начальство. Тогда прославится она не только на земле, но и на небесах.

Посад начинает уже предвкушать удовольствие скорой езды. Вот уже раза три приезжали сюда из Москвы по железной дороге и забирали отсюда желающих прокатиться, хоть и не очень комфортабельно в вагонах с дровами. Но не ожидая совершенного открытия этой дороги, думаю я после Преображения ненадолго съездить в Москву. Есть здесь слухи, будто Государь будет здесь около Успеньего дня и из Москвы съездит к Троице со скорым поездом в ³/₄ часа. Из Москвы пришли вести, что о. ректор уже возвратился туда с ревизии. А о вашем ревизоре ничего не знает. Старец наш Пётр Спиридонович пользуется минеральными водами, слава Богу стал чувствовать себя гораздо лучше. Смотрит гораздо бодрее прежнего.

М. И. Сухомлинова нет уже здесь. Если он не у вас, то на пути к вам. Доколе только. Прости, мой друг, укрепляйся и воздухом, и кумысом Костромским. Здесь ничего нет кроме воды и воды. Душевно преданный тебе А. Г.

1862 г. Мая 16. Благодарю тебя, мой добрый друг, за весть из Москвы. Ищу тебя в твоей Вифезде и желаю, чтобы подавший исцеление 38-ми летнему расслабленному, уврачевал и твой 38-летний недуг. Наша ровная жизнь не испытала в отсутствие твоё никакой перемены. Владыка говорят, в Коломне и пробудет там до Вознесения; к нам может приехать не ранее, как после дня св. Алексия. Тогда м. б. и у нас всё пойдёт поживее.

Только 11-е мая ознаменовалось в обители нашей праздником необычайным. По вызову Московских газет отец наместник сочинил молебен Св. Кириллу и Мефодию на память 1000-летнего существования введённой им азбуки славянской и перевода св. Писания. После обедни было молебствие в соборе; к этому молебствию приглашены были и академические, хотя не многие. Наместник воспользовался канонами св. Гурию и Варсанофию Просветителям Казанским, заменив имена их именами Просветителей и Апостолов славянского мира. Это может показаться странным, но, для неведавших дела, не многое казалось странным и не подходящим.

Вчера был здесь молодой граф Путятин в сопровождении А. Ф. Кирьякова и своего ментора англичанина, чтобы познакомиться с Лаврою. Но несносная серая и холодная погода и неблагоприятное стечение обстоятельств не дали возможности заняться с посетителями. Наконец мы получили назначенную Владыкою на библиотеку сумму и завтра собираемся молебствовать о здравии жертвователя.

Лучше ли погода у вас? У нас вчера едва была не снежная метель. Да и теперь время стоит холодное. Как тебе приступить к лечению? Московские больные плохо вылечиваются. Пр. Викарий всё ещё страдает лихорадкою.

О Переяславском старце слышал я тоже, что писал и ты в письме и та мера, на которую мне указываешь, представляется мне полезною в таких обстоятельствах. Мне кажется, если бы о. Феодору дали где-нибудь монастырь в управление, это дало бы занятие душе его другое, не всё писательское и улучшило бы средства его содержания и отвлекло бы от не полезных знакомств. Только нужно, чтобы он переменил место: в этом я совершенно согласен с твоим предположением. Бог даст, когда будут здесь святители, не удастся ли когда-нибудь объяснить.

В конце мая или начале июня возвращается чрез Москву Пр. Димитрий, говорят, будет и здесь проездом до Ростова. А Григорий уже проехал чрез Москву. Прости, мой друг. Старец наш Пётр Спиридонович что-то не чувствует уменьшения своей болезни, хотя и бродит не только дома, но и в сад для прогулки. Михаилу Ивановичу увольнение получено из Петербурга²⁸. Скоро он уже не наш более. Ещё раз прости. Господь да хранит тебя, да укрепит тебя, да исцелит тебя. Твой Г.

1864 года. 30 мая. Спасибо, любезнейший мой П. Симонович, за письмецо твоё о себе. Оно доставило всем нам большое утешение, да и Московские им попользовались. Вчера здесь был Михаил Симонович²⁹ по делу до Владыки касающемуся (кажется, о племяннице, о которой и ты просил Святителя) и он из твоего письма узнал о твоём здоровье, за которое опасался. Желал тебе теперь пользоваться и сколько можно более извлечь пользы от твоего лекарства. Письмо твоё дошло до нас чрез 10 дней. Не знаю, дошло ли до тебя моё письмо, посланное, кажется, после половины мая на имя протоиерея Ивана Егорыча.

Продолжая ряд сообщённых там известий, сегодня буду писать тебе о разных мелочах. Не взыщи, мой друг, крупных капитальных известий не имеется. Однако слово капитальный напомнило мне вещь именно капитальную. Владыка на представлении о составе нового курса и о недостаточности средств к содержанию полного курса студентов написал, что он жертвует из сумм, сбережённых при кафедре Московской, на этот предмет около 4000 р. на год, в течение следующего двухлетия.

Праздник мы праздновали почти одни. Из Московских никого почти не было: ни дворян, ни купцов. Говорят, что все откладывают поездку до открытия железной дороги.

В день приезда сюда Владыки был здесь преосвящ. Димитрий, – на обратном пути из Ростова. От него слышал подтверждение, что проект преобразования духовных училищ, им составленный, печатается и будет разослан для обсуждения. Не маловажное значение в этом проекте должно иметь новое, собственно учебное и учёное значение центрального управления духовных училищ в С.-Петербурге. Приехал в Москву преосвящ. Антоний. На своё новое назначение смотрит он с глубокою скорбью и жаловался Владыке со слезами. Владыка утешал его такими словами: я рад был бы по нынешнему положению дел, если бы меня отставили. А сам боюсь взять на себя дело просить об отставке.

Здесь живёт теперь мать Мария. Не знаю, впрочем, не соберётся ли она съездить в СПб., куда зовут её какие-то родственные дела.

Михаил Иванович вступил в законный брак и наши гости, позевавшие у него на свадьбе, вчера возвратились из Москвы.

Граф Путятин ещё просит себе у Владыки наставника для своих детей в отъезд за границу. Но кажется Владыка не расположен удовлетворять такие просьбы на счёт духовно-учебных капиталов и в пользу частной службы пред общественною. Вот тебе, друг мой, куча мелочей. Если бы подвернулось и ещё что под перо, готов бы написать, да не знаю что.

Да! самое важное вот что: преосвящ. Димитрий сказывал, что о. Феодору, живущему в Переяславле, в Синоде дали монастырь Муромский для управления. Дай Бог, чтобы с этим кончились все тревожные слухи! Но будет на сей раз. Если выпадет свободное время и найдутся добрые вести, то обещаюсь написать и не дожидаясь срока. Прости, мой друг. Напиши о своём леченьи, как оно будет действовать на тебя.

³⁰ Мудрено ли, добрый мой совопросник, слышать особое суждение людей, которые нас мало понимают? Кто весть яже в человеце, точию дух человека, живущий в нем? Ради Господа надобно всё нести терпеливо. Но в то же время самому до́лжно быть осторожну. Господь заповедовал иметь при чистоте и кротости голубиной – мудрость змия.

Дай Господь сохранить огонь любви Божественной в сердце. Поверя себе Вы, конечно, не найдёте ничего дороже его, и тогда ещё более будете дорожить им. Любовь христианина ко Христу есть любовь Христова в нас. Ибо откуда бы мы взяли такое сокровище? Так надобно хранить его: но и как с сокровищем обращаться. Впрочем, мой любезнейший Пётр Симонович, я не учитель в этом деле. Подобает ведущих вопроситъ. Если и Господь даёт что видеть и мне, или даёт и ревность сказать; то не скорбите. От кого не услышите доброе, на пользу душе, – принимайте в Господе. Святые подвижники и у блудниц учились. Простите ради Господа. Ваш Г.

1869 г. Простите, любезнейший Пётр Симонович, что вчера не дал Вам ответа на радушное ваше предложение и на сообщение вестей приятных и не приятных. В ту пору были у меня посторонние люди и другие тревоги.

Благодарю Вас за предложение приобрести несколько экземпляров книги о Подражании Христу. Посылаю Вам для этого 3 р., хотя для себя имею уже экземпляр нового перевода, но рад иметь и более. Если у Вас найдётся столько свободных книжек, сколько можно дать на посылаемую сумму, то дайте.

На днях я получил от Владыки проект его миссионерского общества. Не угодно ли взглянуть? Мне представляется слишком униженным его значение. Иное дело, когда он был в руках не преподобных. Но когда он в руках высшей иерархии, то не достойно ему быть только сборщиком подаяний, тем более что у нас другого дирижирующего этим делом органа правительственного нет.

³¹Не о вмешательстве в управление миссиями хлопочу я, а о том, чтобы общество миссионерское было действительно миссионерским. Таким оно будет, когда оно будет приготовлять, воспитывать, обучать миссионеров. А иначе оно только казначейство, а не церковное общество. К чему будут епархиальные комитеты в тех епархиях, где нет миссий? Не проще ли дело вести чрез консисторию или канцелярию Архиерея, которые и могут препровождать суммы, или давая знать о сборе. Много ли у нас епархий, где будут действовать открытые миссии?

Апостолы посылали проповедников, и сами наблюдали за их действиями, а не отделывались одним сбором денег. И деньги собирали не церкви Иерусалимской – в пользу новообращённых, а от новообращённых в пользу церкви Иерусалимской.

Поэтому всем было бы прискорбно, если бы святое учреждение обратить только в коммерческое предприятие. Если бы у нас существовало образовательное училище для миссионеров, я бы не стал говорить. Но когда его нет, нет ни в одной епархии, где требуются миссионеры, то это, мне кажется, важный пропуск, который надлежало миссионерскому обществу восполнить. Иностранные миссионерские общества более об этом заботятся. Простите.

„Усерднейше благодарю за добрые мысли, поданные мне для полемики. В моих замечаниях преследуется только то, что встречается в рассматриваемой статье. Я хотя прочитал прочие, но не забегаю вперёд.

Что миропомазание есть усвоение всяким христианином прав духовного священства, – по указанию Откровения, – этой мысли придерживаюсь и я. Но не простираю и до выводов в пользу готовности каждого к исполнению обязанностей церковного священства. Нужно же, чтобы слова Апокалипсиса имели свой смысл.

Мысль, что в понятие церкви должны входить, по мнению Хомякова, и не обращённые – не представляется мне при чтении статей Хомяковских, и не знаю действительно ли она ему принадлежит. Под невидимою церковью, как мне думается, разумеет он церковь небесную, из ангелов и человеков состоящею.

Против причисления Ангелов к единой церкви Христовой – я отнюдь не спорю. Я спорю против фразы: „они (Ангелы) соединены в одной благодати“.

В литургии об ангелах мы не молимся, и в честь их никакой части из просфоры не полагается. хотя одна из просфор и называется девятичиновною.

Ещё раз благодарю за искренние указания. Не в том любовь и братство, чтобы на да отвечать да, на ни – ни. Ваш Г.

1869 г. Января 3. Вы меня напутствуете, любезнейший Пётр Симонович, своим желанием быть завтра на панихиде. Не понимаю я завтрашнего собрания Археологического Общества. Ивану Фёдорову была честь в том году, когда напечатал он Апостол в Москве. Теперь вспомнили, что он ещё напечатал Евангелие Учительное. Но 1) он ещё ранее напечатал часослов, и притом в Москве. 2) Он напечатал ещё много книг после Евангелия Учительного. Ужели всё будет праздновать Археологическое Общество? Если стоит вспомнить, то разве печатание им Острожской библии: но до этого трёхсотлетия ещё далеко.

Не хочет ли разве Археологическое Общество загладить вину Москвы пред этим несчастным типографом, которого Москва выгнала от себя, и который потом печатал своё Евангелие Учительное в Заблудове?

Как бы то ни было, на панихиде археологической я не буду, потому что собираюсь в Москву после праздника богоявления.

Ответ на вопрос А. Николаевича при сем прилагается.

Пр. Макарий чем же побуждается ехать в Москву? Господь да будет с Вами“.

Тесная дружба П. С-ча с А. Васильевичем, основанная на общности интересов, душевных расположений и стремлений, поддерживалась ещё и тем, что они имели много общих знакомых. П. С-ч имел обширный круг знакомых среди светских учёных и со многими из них познакомил и своего друга. И. И. Срезневский по кончине А. Васильевича писал П. С-чу: „От Вас первых, чуть не за 20 лет перед этим, ещё до личного моего знакомства, я слышал задушевное слово о его достоинствах нравственных и научных. Вы были и первым проводником сближения моего с ним“.

Дружба П. С-ча с А. Васильевичем стала не так тесна, когда A. В. стал ректором академии. „С ректорством кончилась моя особенная близость к А. В-чу, писал П. С-ч. Я сам удалился от него, чтобы не говорили, что я управляю академией. Потом люди, которые не желали моего влияния на. академию, старались предубедить его против меня“. П. С-ч глубоко уважал и ценил А. Васильевича как учёного, любил его как человека, но не находил в нём таких качеств, которые желал бы видеть в нём как администраторе. Пылкому, нервно-торопливому П. С-чу не нравилась мнительная нерешительность, медленность в ведении дел, происходившая у А. Васильевича главным образом от стремления делать всё самому.

„Во всей России нет человека по познаниям, по уму, по добрым качествам, по ревности к делу, по примерной жизни, по доброте сердца достойнейшего быть ректором академии, писал П. С-ч, а между тем на деле это малоспособный ректор. Как начальник, который хочет всё знать и везде действовать сам, парализует деятельность тех, которые могли быть действовать. И он сам мученик своих обязанностей. Он страдает от того, что дело иногда делается плохо“.

Сильному испытанию дружба П. С-ча с Александром Васильевичем подверглась в печальные для П. С-ча 1872 и 1873 годы, когда последовало его забаллотирование и возникло дело о его докторской диссертации. Печальный исход советской баллотировки заставил П. С-ча подозревать А. Васильевича в неискренности и недостатке расположения, но несправедливо, в чём убедился и сам П. С-ч и убеждают нас письма к нему А. Васильевича, писанные за это время.

„Горестное событие, писал А. В-ч 28 Сентября 1872 г., вчера в кругу нашем совершившееся, скоро удалило Вас из собрания. Но, по удалении Вашем от нас, в Совете положено было пригласить Вас, за неимением в виду готового наставника, к продолжению занятий Ваших по кафедре, соответственно уставу, на следующие полгода. Что Вы на это скажете, любезнейший Пётр Симонович? Достанет ли Вашего великодушия, чтобы любовию к труду, к делу образования, побороть в себе чувство личного огорчения? Равенство положительных и отрицательных голосов Вам показывает, что у Вас не более неблагоприятствующих, чем благоприятствующих сотрудников. Не дайте одержать верх первым над последними.

Душевно Вам преданный Р. Протоиерей А. Горский“.

„Душевно благодарю Вас, любезнейший Пётр Симонович, писал в тот же день другое письмо А. Васильевич, за то, что утешили нас Вашим согласием нести ещё с нами бремя трудов.

Недоговорённое в предположении советском относительно пенсии, конечно, не встретит никакого прекословия, по возобновлении в Совете вопроса о Вашей службе, и будет доложено. А что касается до времени возобновления Ваших классных трудов, то они, по моему мнению, не должны бы прерываться впредь до Вашего увольнения св. Синодом, если бы Вы даже не пожелали продолжать службу. Ибо совет сам собою ни определяет, ни увольняет профессоров от службы.

Вознаграждение за продолжающиеся труды, конечно, должно быть тоже, каким пользовались Вы прежде. И в этом в определении Совета будет сделано прямое постановление.

Мира о Господе и обилие любви, прощающей желаю душе Вашей. Душевно Вам преданный Р. Пр. А. Горский.

„История несчастного дела Вашего все ещё для меня темна; не знаю, как сложился такой неожиданный результат. Не могу теперь входить в разбор его, потому что не имею свободы, да и ничего не надеюсь сказать Вам неизвестного. Только с крайним сожалением смотрю на случившееся, и за Вас, и за Академию“.

Удаление П. С-ча из академии оставило его при такой скудной пенсии, которая не обеспечивала безбедного существования. При рассмотрении дела П. С-ча в Петербурге некоторые члены духовно-учебного комитета настаивали на том, чтобы оставить П. С-ча профессором до 15 Августа, а потом подвергнуть новому баллотированию. Предложение это не было принято, но склонились к такой мысли, что если в течение полугода не выберут ему преемника в академии, то утвердить его профессором по представлению митрополита Московского. Нужно было, согласно требованию академического устава, чтобы к этому времени П. С-ч получил степень доктора. Ещё до своего забаллотирования, в Марте 1872 года П. С-ч представил в качестве докторской диссертации своё давнее сочинение „История православного монашества в Египте с новыми дополнительными статьями: 1) Об источниках для истории монашества египетского в IV и V веках и 2) Общий очерк жизни монахов египетских в эти века. Новые исследования П. С-ча оказались в некотором противоречии с его прежним сочинением, но П. С-ч надеялся, что учёная критика снисходительно отнесётся к таким, часто неизбежным в научных работах разногласиям и при решении вопроса о присуждении ему степени доктора примет во внимание и другие его учёные труды. При приготовлении докторской диссертации П. С-ч пользовался учёным содействием А. Васильевича. А. Васильевич внимательно просматривал представляемые ему П. С-чем новые его статьи по истории монашества и не оставлял их без своих критических замечаний. Сохранились, писанные на двух почтовых листах, очень интересные и имеющие значение для характеристики научных воззрений А. Васильевича замечания его на статье П. С-ча: Общий очерк жизни иноков египетских в IV и V веках. Приведём эти замечания.

1) Предшествующая картина греко-римского мира начинается со времени республики и оканчивается временами Златоустого. Здесь сказано об аристократизме известных фамилий, о деспотизме власти отеческой, о недостатках христианского воспитания юношества. И всё это заключается словами: „над этим то чисто языческим строем жизни поднято было знамя христианства императорами“, и т. д. „Ревнующим об осуществлении христианства в жизни естественно могло показаться, что не империя сделалась христианскою, а христианство низводится до язычества“. Какие же доказательства на то? а) Константин удерживает титул Pontifex maximus; б) Константин вмешивается в дела церкви. – Как бы нас не обвинила и церковь, и наука за то, что мы утверждаем, будто Константин низвёл христианство до язычества.

Во-первых, картина мира греко-римского начертана так неопределённо, что не знаем, к какому времени её отнести. Как будто она относится ко временам до Константина В., потому что сказано: „над этим то строем жизни чисто языческим поднято“... Значит до этой поры стояло над ним знамя язычества? Но по указаниям на Иеронима и Златоуста видно, что говорится уже об империи со времени Константина. В таком случае как понять: над этим то строем жизни чисто языческим поднято...

Если эта картина должна изображать нам мир до Константина В., следовательно ещё языческий, то надобно думать, что язычество не одним только аристократизмом, деспотизмом отцов и недостатком воспитания страдали. Картина была бы вернее, если бы прибавлено было поболее красок, поболее выдающихся позорных сюжетов. И в таком случае нельзя было бы сказать, что всё это уцелело в течение всего времени от Константина В. до Златоустого. И тогда неверно оказалось бы замечание, что Константин ничего не сделал для христианства. Сравните настоящий мир языческий, каков он был при императорах I–III в., и сравните с ним IV в. И тогда скажите, одно ли это и тоже? Что касается до того, что Константин продолжал носить звание Pontifex maximus, то нужно бы навести справки, продолжал ли первый христианский император выполнять обязанности, соединённые с этим титлом, приносил ли он торжественные жертвы и т. п.? Учёные увидели это название на медалях, – и отсюда составили против Константина обвинение. Сильно ли это?

Участие Константина в делах церкви определялось известными границами: я, говорил он, Επισχοπος ιῶν ἔξα; если Константин иногда отступал от этого предела, то по увлечению партией из среды самой церкви, а не вследствие титла Pontifex maximus. У язычников понтифексы догматикою не занимались. В дела церкви вмешивались императоры и сложившие с себя звание понтифекса. И церковь никогда не винила Константина за перемену отношений к ней Р. императора, но ещё нашла возможным наименовать его Равноапостольным.

2) „Христианство поставило Бога, семью, человеческую личность выше отечества“.

Вместо отечества, кажется, надлежало бы стоять государству, но не знаю, почему-то это слово заменено другим. Как бы то ни было, но странным может показаться, что в богословском сочинении Бог, семья, человеческая личность ставятся в уравненном отношении к Отечеству или Государству. Первая заповедь Евангельская говорит: возлюбиши Господа Бога твоего. Вторая, подобная ей говорит ο любви к ближнему. А третьей о человеческой личности нет в Евангелии. Притом, если и говорить о возвышении личности и семейства над государством, то разве только над тогдашним языческим государством, а не вообще. Мы и теперь признаем, что ничья личность не выше государства нашего.

3) „Христиане жили вне государственных влияний“… Кажется не точно. Не говоря о враждебном влиянии государства при столкновениях с требованиями религиозными, нельзя отрицать, чтобы власть государственная не простиралась вовсе на христиан в других отношениях. Общие законы империи и на них простирались, и христиане не были отделяемы. Они не совсем были разобщены с миром языческим. Ещё Тертуллиан писал язычникам, что у нас с вами всё общее в делах житейских.

4) „Теперь не находя в государстве… решились выразить свой протест“…

При этом нужно бы иметь в виду, что такая решимость образовалась, и если, где могла казаться осуществившеюся, то разве только в Египте. Но, почему же именно здесь? разве Египтян особенно привлекали к службе государственной? Разве шли в пустыни все лица, привлекаемые к должности государственной? – Нет. История говорит, что Египет более других провинций пользовался выгодами самоуправления и аристократические фамилии там неизвестны. И для образования юношества там более было способов, чем в других областях империи. Как же при всём этом утверждать, что здесь всего сильнее должен был проявиться протест против порядков христианской империи?

Далее. Кто свидетель такой решимости основать свою общину? Какую-то свою республику в империи? Да и возможно ли противопоставлять друг другу государство и монашество? Ещё бы можно было подозревать что-либо подобное, когда бы где-нибудь вышел весь народ из городов империи, где господствует смешение язычества с христианством, и на новом месте, в новой стране основал свои поселения (как какие-нибудь мормоны). С их смертью всё прекращается, и самый протест. Они этого не могли не знать, и потому не могли предпринимать такого дела. Их идеал был не образовать какое-нибудь новое, чисто христианское государство; их цели всегда будут требовать выделения из среды общества, хотя бы и христианского. Монастыри, как и храмы, как училища – в другой области, требуют особого устава, особых прав, особых правил.

5) „Основывают общества, которых цель исключительно исполнение обязанностей христианина“.

Христианство воплощается не в одной только форме монашества. Монашество, по слову Спасителя, только для тех, кому дано вместити. Назначение христианства несравненно шире. И если Вы решаетесь ниже привести несколько примеров, где великие подвижники пустыни ставятся ниже простых мирян, то непонятно, почему монашество называется учреждением исключительно для исполнения обязанностей христианства установленным? Обязанности христианина относятся к Богу и к ближнему. Кажется, монашество более имеет в виду первое, чем последнее. Вы и сами на это указываете.

6) „Сюда сходились знатные и рабы“. В Египте много ли было знатных? Все указывают только на Арсения В.

7) Собор Гангрский справедливее было бы защищать собственными его правилами, напр. 10 и др.

8) Как рассуждать о приводимых здесь примерах? Ужели в самом деле Антоний В. при всех своих подвигах, продолжавшихся около 80 лет, был ниже какого-то кожевника, Макарий В. двух женщин в миру и т. д.³²? Если бы это было в полном смысле справедливо, то 1) нужно бы Антония подозревать в недостатке смирения, Макария – в недостатке миролюбия и т. д. Эти добродетели настолько важны, что без них невозможно иметь христианского характера. 2) Если бы Антоний и Макарий в самом деле сознавали бы, что их образ жизни не довёл до совершенства, которого достигают миряне, то они, по искреннему стремлению к совершенству, должны бы оставить пустыни. И так, нужно 6ы, кажется, поточнее определить смысл приведённых указаний или примеров.

9) Так ли это? В Александрии, не как в других городах, пресвитеры имели свои приходские церкви, как это известно из Епифания. Откуда сведения о 12 пресвитерах?

10) Если указываете на египетские нравы в объяснение умножения монашества в Египте, то, кажется, не нужно бы оставлять без внимания а) известное сближение Египтян с мыслью о смерти б) общество Ферапевтов.

11) Гонения на монашество в Египте со стороны правительства – начинаются не с самого появления его. При Констанции против них открыто было преследование по делу православия – как и против иерархии. Тогда же страдали и священники. Да и Валентово гонение, по указаниям Василия, было не собственно против монашества.

12) „Не было добродетелей“...

А семейные добродетели? И может быть многие из этих самых отшельников были бы очень дурными семьянинами, если бы остались в миру, – хотя, нельзя отрицать, и имели другие высокие добродетели.

13) Евхиты не просто монахи, но еретики, прикрывавшиеся монашеством.

14) Однако примечательно, что страна, столько богатая иноками, и столько им обязанная, скорее других стран сделалась добычею сперва ереси, потом лжеверия. Видно христианство пустынь не то, что христианство городов.

15) В IV веке уже существовало требование обетов от вступающих в монашество. Не говоря уже о лицах женского пола. У Василия В. в разных его правилах и в письмах говорится об этом. Мне кажется, при объяснении причин умножения монашества в Египте, упущено из внимания развитие духа мученичества в последнее гонение. Монашество загорелось, кажется, от этого огня. При суждении о заслугах монашества в Египте нельзя не принять во внимание и того, что оно убило науку в Египте, да и в других местах не очень ей благоприятствовало, сохраняя только прежние её приобретения. Или это неправда?“

Препроводив эти замечания П. С-чу, А. Васильевич писал ему в письме от 10 Февраля 1872 года: „Благодарю за внимание Ваше к вопросам мною предложенным. Они расширят несколько круг Ваших исследований, думается, не без пользы для дела.

Говоря о просвещённых трудах пастырей Греков в пользу науки, не излишне было бы указать особенно на наставление Василия В. к юношам, как им пользоваться языческою литературою. Притом, мне кажется, много сказано, что всё время образования в языческих школах было напрасно потеряно. Хоть, может быть, и самому Василию, в минуту душевных огорчений, среди непрестанной борьбы с лжеучителями, могло казаться, что все его школьные занятия ни к чему не послужили. Но, на самом деле, увидели ли бы мы в нём такого сильного ратоборца за истину, строгим логическим умом разрешающего сплетения лжи, если бы он не знаком с эллинскими образованием. Но простите“.

Докторское сочинение П. С-ча передано было для рассмотрения в церковно-историческое отделение Совета, но отзыв о его сочинении ещё не был представлен, когда в Совете произошло неожиданное забаллотирование П. С-ча. После этого получение докторской степени для П. С-ча не имело уже значения необходимой служебной обязанности, но он пожелал, чтобы дело с диссертацией было доведено до конца. Рецензент, рассматривавший сочинение П. С-ча, не признал его заслуживающим докторской степени и его отзыв подписали трое членов исторического отделения, по двое членов этого отделения представили особые отзывы, в пользу сочинения. Началась в академии борьба учёных мнений, принявшая характер, не свойственный учёным спорам. Борьба эта причиняла глубокую скорбь А. Васильевичу. Отношение его к делу докторской диссертации П. С-ча, которое имело значение не в жизни только заинтересованного в этом деле и близкого ему лица, но и в жизни близкой ему академии, представляет глубокий интерес. В этом сложном деле, где научные интересы перепутались с интересами и счётами личными, А. Васильевич обнаружил всё величие своего нравственного характера. Письма его к П. С-чу по этому делу могут иметь ценное значение и для биографии знаменитого учёного ректора академии, и мы приведём некоторые из них.

„Всею душою желал бы помочь Вашему делу; но и то не знаю, чем кончится. До сих пор слышал и то, что отзыв, составленный Л., неблагоприятен для дела и, кажется, главною причиною такого отзыва замеченное и в изложении, и в выводах различие между прежними Вашими статьями и позднейшими, и некоторое даже противоречие. Но не видав самого отзыва, не могу сказать, сколько серьёзного в замечаниях такого рода.

Борьба учёных мнений очень естественное дело в вопросе об учёном достоинстве книги. Но результат будет зависеть во всяком случае от большинства голосов. Достигнем ли этого большинства? Но, как бы то ни было, любезнейший Пётр Симонович, я не отказываюсь от разбора мнения, которое будет представлено отделению. Думаю, Совет не откажет выслушать и alteram partem.

Мне кажется, что помимо резонов, заключающихся в самом деле, Совет может более всего затруднять противоречие между баллотировкою по службе и отзывом о диссертации. Но увидим.

Благодарю Вас за добрые чувства Ваши в отношении ко мне. Да дарует Господь мне сохранить их в той же силе навсегда. Вам душевно преданный А. Горский 1 Окт. 1872 г.

„Вы мне предлагаете такую меру, на которую не уполномочивает меня устав, и которая всему делу придаст вид незаконности. Совет поручил рассмотрение Вашей книги отделению, и он должен получить этот отзыв из отделения. В этом Совете только я имею голос – я не декан отделения. Мысль призвать всех членов отделения к подаче голоса – мне кажется основательною. И если отделение представит свой отзыв не с полным засвидетельствованием, Совет имеет право потребовать его и на этом можно настоять. Только наперёд нужно удостовериться в том, что число голосов усилит положительное_; а не отрицательное мнение. Мне уже говорят, что историческое отделение было оскорблено предложением, за некомпетентностию будто бы членов отделения для обсуждения вопроса о достоинстве книги, передать его мне, и что это, между прочим, повлияло на неблагоприятное воззрение рецензента. Нужно ли ещё усиливать раздражение усиленным нетерпеливым требованием и личным вмешательством.

Будьте уверены, любезнейший Пётр Симонович, что нисколько не отказываюсь говорить и действовать в Вашу пользу, по собственному убеждению, но желаю провести это дело без нарушения требуемых формальностей. Извините, что замедлил ответом. Время у меня слишком разрывается. Душевно преданный Π. А. Горский. 2 Окт. 1872 г.

„Не погневайтесь, что не все Ваши желания исполняю. Вы прислали мне вчера такой документ, которым никак не мог и не могу воспользоваться. Какое может иметь значение для Совета Ваша просьба ко мне дать отзыв о Вашей книге? С какою совестью я решился бы представить бумагу, написанную в таком виде обо мне. Будьте, сделайте милость, похладнокровнее.

Вчера заведена была речь о поручении мне дать своё мнение о книге – и отклонено. Отклонено не мною, но другими: по при этом высказали, что каждый член может подавать свой голос. И хорошо. Этим, при помощи Божией, постараюсь воспользоваться. Теперь суждения рецензентов выяснились. Удобнее стало определить, на что нужно обратить внимание. Правду сказать, что ещё ничего в будущем обещать нельзя. Но думается, положение стало лучше. Простите. Душевно Вам преданный Пр. А. Г. 14 Сент. 1872 г.

„Е. Е. на вопрос мой относительно Вашей степени, предложенный ещё прежде Вашего письма, отвечал вчера: отзыв мой о сочинении П. Симоновича до́лжно понимать в том смысле, что я решительным образом высказываюсь в пользу его докторства, хотя в виду происшедших обстоятельств и не совсем понимаю, на что ему докторство. 23 Ок. 1872 Г

„Примите и от меня искреннее, братское поздравление со днём Вашего Ангела. Чем менее справедливы к Вам оказываются люди, тем большим да воздаст Вам утешением Господь – праведный всех Судия. Душевно Вам преданный Пр. А. Горский 25 Ноября 1872 г.“

Дело о докторстве П. С-ча решено было обширным мнением А. Васильевича о его докторском сочинении. Это мнение, читанное в Совете 25 Января 1873 года, составило советское большинство, постановившее допустить сочинение П. С-ча до публичной защиты³³. Днём диспута назначено было 27 Марта. Незадолго до этого дня А. Васильевич писал П. С-чу: „Господь да благословит Вас, любезнейший П. Симонович, достигнуть желаемого конца.

Приглашений почётных членов доселе я не делал, так как я сам никогда от Университета не получал. Юрий Фёдорович приезжал в первый раз по приглашению О. Михаила, во второй по приглашению Виктора Дмитриевича. Μ. П. Погодин приехал сам собою, вероятно, для засвидетельствования благодарности за избрание. Соловьёва приглашали раз на академический праздник и акт, и как он не пожаловал и ответа на приглашение не прислал, то после этого приглашений более не делали.

О том, кого приглашать, будет святая воля о. наместника. При митрополитах, кажется, были мы все члены Совета. Я к себе приглашал только действовавших на диспуте лиц. Увидевшись с о. наместником я переговорю и Вам сообщу.

Посылаю Вам для прочтения № Современных Известий, где перечисляется ряд докторских диссертаций, будто бы не ожидающих доброго исхода частию от Св. Синода, частию ещё прежде его суда. По прочтении мне возвратите.

Возвращаю Вам и тетрадку Вашу.

Не совсем мне показалось приличным будить воспоминание грустной истории Ваших выборов на пятилетие. Это как бы жалоба пред публикою, жалоба, которая может вызвать решимость оправдать свой приговор и на диспуте... Если бы можно быть от всего этого подальше – было бы успокоительнее, и кажется, благонадёжнее.

Первые после вступления мысли о значении монашества, по краткости изложения или почему другому, не совсем ясны. „Это направление монашества (заботиться только о своём спасении) вполне согласно с сущностью христианства“. Так ли это? Где же дух общения и любви, связующий церковь Христову?

„И учение Евангелия обращено исключительно на улучшение отдельного человека“. Не без спора. Утверждаются законы семейства, общества и государства. „Чем человек будет совершеннее, тем совершеннее будет и всё им созданное“. Как же пустынножитель Антоний будет влиять на государство? Это слишком далёкий путь. Ближе путь преобразования общественных и семейных начал, поколику они касаются нравственности.

Далее говорится о папе, об иезуитах. Кажется, без прямого отношения к делу. Вообще весь этот отдел, кажется, требует Вашего пересмотра.

Сомневаюсь и в том, в праве ли Вы противоположное обычному изложению истории направление характеризовать как направление со стороны только антирелигиозных и безбожных писателей. Конечно, найдутся и не одни такие личности в этой категории.

Вы упоминаете, что довели свою историю монашества в Египте до VIII века. Кажется, правильнее сказать до начала VII века, ибо со времени завоевания Египта аравитянами уже прекращается ряд сведений о нём. Истории уже нет.

Простите за то, что пишу без оговорок. Желаю одного, чтобы все прошло благополучно.

В письме от 23 Марта А. Васильевич писал: „Измучились Вы, любезнейший Пётр Симонович, ожиданием и приготовлением к решительному дню боя. Принимаю это глубоко к сердцу, но не знаю, чем Вам помочь в пополнение оружия Вашего против главного противника Вашего. Не знаю, будет ли он нападать на Вас со стороны науки, или будет просто подъискиваться над Вашею книгою. В научном отношении, кажется, не могло было приобретено здесь книг по церковной истории, особенно примечательных, после того как я перешёл к кафедре исторической.

Что касается до моей оппозиции, то, пожалуй, я не прочь воспроизвести возражения о. Михаила, но без тетрадки его хорошо их не помню. С своей стороны думаю побеседовать с Вами о местных условиях, благоприятствовавших явлению монашества в Египте в таком виде, в каком представляет его история и на которые не довольно у Вас обращено внимания: Хотелось бы ещё поговорить о воззрениях древних иноков на учёность или вообще о влиянии монашества на успехи просвещения, об антропоморфистах... Впрочем я ещё не составил программы вопросов, которые, если угодно, не считаю грехом открыть.

Авва думает пригласить всю нашу учёную корпорацию³⁴. Господь с Вами да будет. Вам усердно-преданный А. Г.“

Диспут 27 Марта не состоялся, о чём А. Васильевич уведомил П. С-ча следующим письмом:

„Диспут Ваш не может ныне состояться, потому что четыре члена Совета по болезни отказались присутствовать в собрании Совета, и следовательно в собрании не может быть двух третей членов, требуемых § 95 устава.

Преосвященным викариям я уже телеграфировал вчера в 10 часов вечера, что по вышеизложенной причине диспут должен быть отложен. Правил устава нарушать я не могу взять на себя.

Не полное число членов не будет иметь никакого значения. Простите. Ваш усердно-преданный Р. Пр. А. Горский“.

После этого случая, вызвавшего особые распоряжения высшей власти, А. Васильевич стал склонять П. С-ча к мысли отказаться от диспута.

„Вторичное избрание Ваше на полгода, писал Александр Васильевич 30 Мая 1873 года, конечно нисколько не будет зависеть от докторства. И по мне, это избрание гораздо важнее для Вас в настоящее время, чем докторство, которое само по себе не даёт ни каких прав на продолжение службы. Сделайте милость не раздражайте людей, которые владеют белыми и чёрными шарами“.

В Сентябре 1873 г. А. Васильевич убеждал П. С-ча отказаться от диспута. „Ректор начал убеждать меня отказаться от диспута, писал П. С-ч, ибо мне не нужно теперь степень доктора. Вы теперь в благородном положении, говорил он, одержали верх и удовольствуйтесь сим. Диспут неизвестно чем кончится, и может принести огорчение и Академии и Вам“. Он прочитал записанный разговор с митрополитом. „Хочет ли Казанский держать диспут?“ „Не знаю, но кажется думает“. „Но зачем ему держать?“ „А Вы, как думаете о сем деле, Владыка?“ „Я думаю, что обе стороны правы“. „Пожалуйте ли Вы на диспут?“ „А мне что тут делать?“ „Нет не буду“. Я сказал Ректору, что остаюсь при своём желании держать диспут.

По желанию П. С-ча диспут его состоялся 2 Октября 1873 года и окончился благополучно. По поводу диспута в „Современных „Известиях“ помещена была передовая статья, в которой дело о докторстве П. С-ча изображено так: „Автор диссертации-ветеран академии, в своё время много работавший по истории христианской церкви, хотя и не стяжавший своими трудами громкой известности в учёном нашем мире. Прослужив 30 лет в академии, он был забаллотирован своими товарищами. Незадолго до этого несчастия он представил в Совет Академии свою диссертацию на степень доктора и не покинул своего учёного искания, когда принужден был оставить службу. Совет академии разделился: одни находили диссертацию заслуживающею искомой степени, другие – нет. Сколько нам известны тамошние отношения по собственному давно прошлому опыту, можно сказать, что на обеих сторонах были люди, руководившиеся при этом личными отношениями и задними соображениями, – а не научным свойством диссертации. От этого произошла академическая борьба, отголоски которой, не особенно весёлого и лестного для академии характера, доходили и до них. Наконец как-то дело уладилось и перед Пасхой текущего года был назначен диспут. Но в ночь пред диспутом совершились вещи, которые в распространённых потом слухах получили таинственный и маловероятный оттенок. Рассказывают, будто члены академического Совета, принужденные вследствие своего меньшинства допустить докторанта до диспута, вдруг все заболели, так что объявили себя неспособными присутствовать на диспуте. От этого диспут не состоялся по недостатку всех требуемых наличных членов. Так дело на время кончилось. По окончании учебного года стали рассказывать, что высшая церковная власть сделала нечаянно заболевшим строгое внушение, дабы впредь не повторялись подобные несчастия. Вследствие ли этого или чего другого, решить это мы люди сторонние не можем, с наступлением нового академического года поднят был вопрос о злополучной диссертации и на этот раз разрешился благополучным образом, без болезней и печалей, диспутом 2 Октября“³⁵.

Получив степень доктора, П. С-ч в то же время был утешен вниманием к нему высшей церковной власти. Св. Синод, приняв во внимание 30-ти-летнюю, отлично усердную службу П. С-ча, многочисленные учёные труды его и наконец болезненное состояние, требующее усиленных расходов на врачебное пособие, положил, с Высочайшего соизволения, назначить ему пенсию вне правил, в количестве 1100 р.

В 1874 году П. С-ч оставил свою преподавательскую службу при академии, а в следующем году оставил свою земную службу его редкий друг A. В. Горский. С грустью писал П. С-ч по кончине А. Васильевича: „мне теперь в академии не к кому обратиться за советами по учёным вопросам и пользование книгами затруднительно. Делюсь своими воспоминаниями о покойном с И. И. Срезневским. Думаю, что он в своей записке скажет задушевное слово о почившем“. П. С-ч знал, как всё дело его о баллотировке и докторстве тяжело отразилось на здоровье А. Васильевича. „Невольною причиною его тяжкой болезни был, конечно, и я грешный. После поразившей его забаллотировки моей, целый год его мучил моею диссертацией. Более же ему было спокойствия, если бы я отказался от докторства? Сомневаюсь. У него всегда оставалось бы на душе то тяжёлое сознание, что мне не дали степени, которую давали людям не более меня имевшим право. Но Господь успокоил от всех волнений постоянного страдальца о. Ректора“.

Дружба А. Васильевича к П. С-чу отражала ту христианскую любовь, которою жил знаменитый учёный и великий ректор, – любовь, готовую восполнять собою другого, жертвовать собою для другого и не искать своих си.

Пётр Симонович целую четверть века прослужил в академии под управлением митрополита Филарета. Влияние Филарета на всю академическую жизнь было весьма сильно и всякий, служивший под его управлением, в той или другой мере испытывал это влияние. Можно сказать, что личность митрополита была центром, около которого вращалась академическая жизнь и сосредоточивалось внимание членов академической семьи. Особенно глубокий и живой интерес личность Филарета возбуждала в П. С-че. С целью уяснения колоссальной личности и деятельности Филарета, П. С-ч ещё за несколько лет до его кончины начал писать свои записки о нём. В этих записках он высказывает свои суждения о митрополите, рассказывает о своих личных сношениях с ним и передаёт рассказы и отзывы нём современников. Записки П. С-ча, как исторический материал интересны в том отношении, что показывают, как отражалась великая личность святителя в сознании его современников, которые находились под его непосредственным влиянием и испытывали более сильные и глубокие впечатления от его деятельности. Под влиянием непосредственных впечатлений от действий и распоряжений Филарета, П. С-ч склонен был многому в нём не сочувствовать. П. С-ча поражали противоречия во многих действиях митрополита и отсутствие иногда и справедливости, тягостное впечатление производило его строго критическое отношение к чужим мыслям и действиям, подавлявшее свободу мысли и деятельности в подчинённых, возбуждал недоумение его крайний консерватизм, противодействовавший всякой попытке к преобразованиям. Но по мере того, как непосредственные впечатления сглаживались и в сознании яснее выступал цельный величавый образ великого святителя, изменялись и суждения о нём П. С-ча. Возможность различных суждений о Филарете объясняется тем, что он, по словам П. С-ча, во многом „был загадкою для современников и таким останется и для потомства. „Митрополит Филарет, пишет П. С-ч в своих записках, есть и будет загадкою и камнем преткновения. Все согласны в том, что он человек отличнейшего ума, неутомимой деятельности, добросовестный, глубоко благочестивый, чуждый корысти, строго воздержанный и умеренный и не любящий роскоши. Но частные действия его поражают каким-то противоречием, странностью и, по-видимому, несправедливостью. Все его уважают, но едва ли кто из подчинённых любит. Самые близкие люди к нему говорят: „тяжёл он“ и рады бывают, когда освобождаются от его непосредственного влияния. Взысканный и обласканный им с окончания академического курса Алексий, теперешний тульский епископ, сильно желал освободиться от викарианства в Москве. Наместник лавры Антоний, духовный отец митрополита, с которым митрополит советуется почти во всех делах церковных, умевший заставить его делать всё по своей воле, говорил мне: „двадцать пять лет служу я и каждый шаг должен рассчитывать. Когда без сношения с митрополитом ему прислали диплом на звание члена археологического Общества, он просил меня уничтожить это избрание из опасения разгневать митрополита. А. П. Святославский, тридцать лет, служивший у него секретарём, говорил: „знаю, что Владыка привык ко мне, любит меня, но никогда он не вышел из начальнического отношения, никогда он не говорил со мною просто, доверенно“. Раз A. Н. Муравьев поднял спор с Ректором академии Евсевием о времени пресуществления св. даров по тому поводу, что Евсевий высказал мысль, что и произнесение слов Спасителя: приимите ядите… и пиите и проч. имеют силу при присуществлении даров. Муравьев был тогда в Грузии и ссылался на голос Грузинской церкви, указывая на мнение экзарха Грузии Исидора. Митрополита начали раздражать письма Муравьева. „Что за представитель Грузинской церкви, не умеющий читать по-грузински?“ Святославский, видя, что письма Муравьева раздражают митрополита, решился их не показывать. Но в одном из последних писем Муравьев просил уже прощения. Приехал из Грузии; последовало объяснение и признали виноватым Святославского. Митрополит начал его бранить: „разве ты меня не знаешь?“. Потому что тебя знаю, я так и поступал, говорил нам Святославский, а ему ничего не смел сказать и только просил прощения. Вообще редкое дело решались доложить ему так, как оно есть, боясь испортить его. Но как-нибудь кривыми, окольными путями доводили до него, приноравливаясь к его взгляду и характеру, и тогда дело получало успех. Бывало, соберёмся у Ректора Алексия, и он начнёт придумывать как начать говорить о деле. Иногда он решался просить противоположного тому, чего хотел и достигал исполнения своего желания. Часто мне с грустью представлялось: как это человек дожил до старости и не заслужил такого уважения и доверенности, чтобы ему говорили правду прямо, без лукавства. Но к этому следовало бы ранее приучать митрополита. В высшей степени раздражительный, он вспыхивал как порох при противоречии, при вести о беспорядках и забывал себя. Леонид Краснопевков, сделавшись Ректором Вифанской семинарии, говорил: „что это вы боитесь митрополита; я говорю с ним как с отцом прямо, откровенно. Действительно митрополит слушал его, но наконец семь раз сказал ему: дурак. И с тех пор полно Леонид беседовать с ним откровенно. Всю жизнь он борется с своею раздражительностью и несколько стал смягчать её в последнее время. Не было, я думаю, человека, который бы в состоянии был вынести эти минуты его гнева, когда засверкают его глаза и посыплются бранные слова. Напрасно бы оправдываться в это время. Единственное средство успокоить его – это на гнев отвечать поклоном. Будучи жестоким на словах, Филарет хотя был строг, но не был жесток на деле. После вспышки он старался обыкновенно как-нибудь утешить огорчённого. Два раза я испытал на себе его гнев. Раз мне назначена была проповедь на 1-е июля. Этот день он был в лавре и проповедь представлена была ему. Я писал против гнева. Предмет ли проповеди, в котором он мог усматривать осуждение его, или неудовольствие на меня за одно дело по цензурному комитету дали случай проявиться его гневу на меня. Дело в том, что я возвратил одну рукопись в гражданский цензурный комитет от своего имени, и когда митрополит потребовал у меня объяснения по жалобе автора, я сказал, что рукопись писана также бессмысленно, как и письмо к Вашему Высокопреосвященству. Митрополит при этих словах убежал, ни слова, не говоря в кабинет, не благословив меня. Он очень недоволен был проповедью и присылает келейника, чтобы я с Ректором явился к нему. Меня не было дома. Не прошло полчаса, как к Ректору является в другой раз келейник, требуя, чтобы мы скорее явились. Прихожу я к Ректору. „Горит Владыка, говорит он, приготовьтесь“. Принял нас в гостиной и не посадил. „Что ты пишешь, что Государыня мать отечества“? „Государя мы называем отцом отечества, так я почёл возможным и Государыню назвать матерью“. „Государь царствует, а Государыня не царствует – это глупо“. „Как ты осуждаешь совершенно гнев“? Сам Спаситель гневался и сказано: гневайтесь, но не согрешайте“. „В чистой природе Спасителя, отвечал я, могло быть движение гнева без греха, но в нашей природе я не могу представить его без греховного страстного движения“. Сделал ещё несколько возражений. Именно у меня сказано было, что всякий человек должен пройти время строгого суда над недостатками ближнего, пока не вступит в тихую область любви Евангельской. Митрополит сказал, что это неверно и что строгий суд над недостатками ближнего есть грех. В одном месте в проповеди моей было вставлено Ректором слово: оно. Митрополит вскричал: „за чем тут вставлено оно? Да тут смысла нет! да ты грамматики не знаешь“! Я, не желая уже вмешивать Ректора в ответственность, принял на себя это слово и сказал: „мне казалось нужным это слово для ясности“. Я, впрочем, не знал, что было вписано это Слово, а отвечал, что пришло в голову. „Какая ясность“? сказал митрополит. „Вы грамматики не знаете. Ректор! чего ты смотрел? Я в праве думать, что и ты такой же дурак“. Мы знали слабость митрополита учить всех грамматике, читать проповеди заслуженных священников и профессоров, как ученические задачи и промолчали. Перевернув последнюю страницу проповеди, митрополит закричал: „а это чему ты учишь? Как можно подобные мерзости говорить с церковной кафедры“? Я не понимал, о чём он хочет сказать и смотрел на него вопросительно. „Как же ты естественную любовь называешь небом, а христианскую землёю“? У тебя написано: „любовь естественная также далеко отстоит от любви христианской, как небо от земли“. Я едва не засмеялся. „Проповедь не годится, сказал митрополит, не внимательно написана“. „Извините, сказал я, только один день писал её, по окончании экзамена“. „Надо переписать“. Мы поклонились и ушли. „Вы хорошо себя держали“, сказал Ректор. „Надо переписать проповедь“? спросил я. „К чему, сказал Ректор, и кому дать переписывать. Студентам не хорошо показать чёрканье митрополита“. „Для меня ничего и поправка будет состоять в двух, трёх словах“. Я исправил, дал переписать и принёс Ректору. Ректор опять пошёл с проповедью. Митрополит встретил его словами: „ты не осердился ли, что я так жёстко сказал? Я нарочно при нём сказал, чтобы не сердились на тебя, если ты будешь поправлять“. „Я не осердился, сказал Ректор, но мне было больно, что Вы в таком неспокойном состоянии“. „Я? я ничего, сказал митрополит, пойдём читать проповедь“. Вышел на террасу и стал читать. Дошёл до того места в проповеди, где сказано, что всякий должен пройти время строгого суда над недостатками ближнего. „Что же? я сказал это исправить“. „Г. профессор не отказывается от своей мысли“, отвечал Ректор. „Он не отказывается, сказал митрополит, а у меня есть перо, я могу зачеркнуть“. Надписал: „говорить“. Во время обедни подхожу к нему за благословением на произнесение проповеди, он махнул рукою в знак отказа. Причастившись, он подзывает меня к себе и говорит: „ты учил безгневию, не гневайся и сам на меня, что твой труд даром пропал. Видишь, я едва держусь“. Тем и кончилась эта история.

В другой раз двоюродный мой брат обратился ко мне с просьбою походатайствовать пред митрополитом об определении его в диакона. Митрополит в это время был в скиту. Он причащался в этот день; тут же причащался и A. Н. Муравьев. Брат торопил меня, чтобы поскорее попросить митрополита, дабы он не отдал места другому: не решаясь беспокоить митрополита в этот день сам, я решился обратиться к посредничеству Муравьева, и написал письмо, где между прочим сказал, что может быть тень вины брата без вины пала на ученика этого. Родной брат этого ученика нагрубил инспектору и за это был выслан из Вифанской семинарии в Московскую. По усиленной только моей просьбе не был он исключён, и будучи из отличных учеников, едва кончил курс во втором разряде. Не надеясь получить хорошего места в духовном звании, ушёл в университет. Вина его была та: инспектор услыхал, что в первом номере богословском, где был старшим этот ученик, кричали его товарищи. Придя в столовую, инспектор послал старшего дежурного отнять ложку у этого ученика. Ученик, по фамилии Лосев, не дал ложки. Инспектор стал её требовать. Лосев отвечал: если угодно Вам лишить меня стола, прикажите выйти из столовой или запретите есть, а ложка моя собственность и я её не отдам. За это положили исключить его из семинарии. И я едва отстоял его. Брат его несколько был замешан в этом деле. Викарий, помня это, настоял, чтобы ему не давать священнического места, а потому он и подавал во диакона. Муравьев показал письмо моё митрополиту. Митрополит вырвал письмо из рук его и вышел из себя. Что он говорил, я не знаю. Но Муравьев прямо из скита проехал ко мне и сказал, что митрополит раздражён и говорит: „разве он не имеет сам доступу ко мне. Митрополит приехал в Лавру, и я пошёл к нему. „Что ты?“ спросил он. „Я пришёл лично повторить Вам ту просьбу, которую передал чрез Андрея Николаевича“. „Если бы ты прямо пришёл хорошо бы, а то ты пролазничаешь, разве ты не имеешь ко мне доступу, зачем ты вмешиваешь А. Николаевича“? Я сказал, что такое время было, когда я сам не решился беспокоить Вас. А. Николаевич был подле Вас; его я считаю равным себе, а не протекцией какой-либо. „Ты дурно обо мне думаешь“. „Нисколько Владыка“. Он побежал от меня. „Да постойте“, сказал я в след ему, что же Вы скажете на мою просьбу“? Держась за ручку двери, дрожащим от гнева голосом он сказал: „когда просьба придёт, скажи мне“. После Ректору говорил: „зачем я обращаюсь к Муравьеву, разве не имеет он сам ко мне доступа“. Ректор присоветовал мне просить прощения. Я было пришёл, он не принял. Он должен был видеть, что я хлопочу и принимаю неприятности для успокоения другого, а не для себя. Ученик получил место, хотя не то, которое желал. Митрополит вообще тяготится посторонним ходатайством. Один Московский священник явился к нему просить о своём зяте, чтобы его из Смоленска перевели в профессора в Вифанскую семинарию. Митрополит закричал на него и с гневом отослал его. Ректор Академии, желая сделать угодное этому священнику, после этой истории не знал, как доложить митрополиту о переводе Смоленского профессора. Но когда Ректор пришёл говорить о размещении наставников, митрополит говорит ему: „меня просил один священник о своём зяте, можно ли это сделать“. Ректор был очень поражён таким неожиданным оборотом дела.

В молодости своей Филарет был либерал, тесно связан был со всем обществом мистико-масонским, друг Александра Николаевича Голицына с стремлениями к преобразованию. Под старость он сделался крайним консерватором, стоящим за всё старое, но не столько, кажется, по глубокой привязанности, сколько по внешним побуждениям. Когда я в жизни преосвященного Кирилла, говоря об образовании в Петербургской академии, коснулся лжемистицизма и Феслера, митрополит с неудовольствием заметил: „человек берётся говорить о том, чего не знает; и люди, близко стоявшие, не видели всего. Разве в академии учили ложному мистицизму“? Однажды он высказал, что начал было писать записки о своей жизни, но потом бросил их в огонь, потому что иное сам не так понимал, и иное иначе было. Рассказывал он, что Лабзин бывал у него нередко. „Это был, говорит он, человек живой, энергичный. Раз приехал он ко мне и вдруг упал; побежали за человеком его, не зная, что делать. Тот просил оставить его в покое! Пролежал несколько часов Лабзин и очнулся“. Но вообще митрополит не любил касаться эпохи силы A. Н. Голицына. Он увлекался прежде явлениями магнетизма, но, когда в последнее время княгиня A. А. Горчакова пришла просить у него благословения по совету некоторых лечить магнетизмом свою дочь больную, он сказал: „я не могу дать благословения. Прежде я был других мыслей о магнетизме“. Чрезвычайная живость его характера, самая вспыльчивость показывает, что он способен к глубоким чувствам. Но всегда он избегал обнаруживать их, скрывал и подавлял. Если иногда в проповедях прорывалось это чувство, если он проговаривался об опытах нравственной жизни, он не давал в печать этих проповедей.

Митрополит противник всех нововведений в семинариях, предпринимаемых в последнее время. „Ныне, говорил он, все хотят преобразовывать. К чему это“? И. С. Гаевский, осматривая академии и семинарии, заметил между прочим: „зачем в комнатах старшие из учеников“? Митрополит узнал это с большим неудовольствием. „Что же это? Это значит сказать ученикам, что старый устав не годится“.

Влияние его на занятия учёных было не поощряющее, а скорее подавляющее. В некоторых вопросах учёных в академии часто не знают, как ему угодить. Чего он в один раз требовал, то в другой осуждал. Когда дошли до заключения, что литургия преосвященных даров Григорию Двоеслову не принадлежит, опасались ему высказать это, но он сказал: „зачем стоять за гнилое? Что за предание, когда оно не имеет на своей стороне исторической достоверности. Но в другое время сильно порицал всякую попытку критически разобрать основания предания. Если наставник хочет в науке идти новым путём, заботиться только о том, чтобы митрополит не узнал. Как ревизор он имеет обыкновение спрашивать письменного отзыва, что сделал каждый по науке своей. Наставник, преподававший библейскую историю, написал, что он по своим запискам читал эту науку. „Подать мне эти записки“! сказал митрополит. „Разве нет у него учебника?“. Он разумел написанную им когда-то библейскую историю. Записки доставили ему, объяснив, что студенты учат только его книгу. Это его успокоило. Он не любил, чтобы подчинённые ему лица выдавали что-нибудь в свет без его позволения. Он не скучает и не тяготится никаким делом, всё хочет знать, всё хочет видеть, во всём принять участие и видеть исполнение своей воли. Он сердится, когда мимо его пройдёт какое-нибудь дело. Прислали ему из археологического общества для рассмотрения сочинение Ровинского об иконописании. „Зачем мне присылают, говорил он. Время ли мне заниматься посторонними делами? Но, впрочем, хорошо, что прислали; тут многое наврано; без меня они напечатали бы“. После коронации приезжает он в лавру часу в восьмом. Он стал извиняться пред профессором A. В. Горским, что не прочитал его сочинение. „Некогда было; и в полночь, и за полночь будят с пакетами с надписью: нужное и я должен отвечать, днём приезды, выезды, служения и распоряжения. На другой день чрез полчаса после обедни наместник приходит к митрополиту. Он недовольный ходит по комнате. „Здоровы ли Владыка?“ „Вот, отвечал он, в Москве не было отдыха, а здесь никакого дела нет“. Отдохнуть полчаса казалось ему тягостью. Служит он очень часто и особенно любит освящать храмы. Эта любовь к освящению храмов есть тайна его души. Отдыха в течение дня он редко даёт себе на полчаса. Вечерню, утреню и обедню выслушивает всегда. Привычка к делам консисторским, вообще судебным и следственным, при его остром и проницательном уме, облегчает работу. Он скоро открывает существенные стороны в деле, но ему тяжело было бы изменение порядка дел. Викарий Порфирий указывал ему на некоторые учреждения в других епархиях. „Правда это лучше, но я так привык“. Личные свои чувства он вносит нередко в решение дел и по одному делу даёт два разные решения. Когда ему указывали на его предшествующую резолюцию, он говорил: „да это по особым обстоятельствам“. Когда ему указывали на законы, он говорил: „законы есть у нас глупые, что их слушать“. Его взгляды настраивались иногда по его личным расположениям. Напр. он обыкновенно не любил, если наставники академии или семинарии скоро после окончания курса женились. С неохотою он давал разрешение и писал: „пусть“, или „не препятствую“. Но когда любимый им внук вздумал жениться чрез несколько месяцев после окончания курса, он стал рассуждать так: „хорошо делают те, которые рано женятся. Не женатый человек до старых лет остаётся с детскими понятиями о вещах, а женатый приобретает положительный взгляд; он приучается управлять домом, владеть собою и женою“.

Во всех важных делах слушают советов митрополита, но напрасно бы в его действиях искать определённого плана. Он более способен блюсти за сохранением обычного порядка, чем быть кормчим в смутное время. У него не достаёт смелости в трудные минуты сделать решительный шаг; он прежде видит опасные последствия, нежели полезные. Он часто делает уступки. Он извинял даже протестантизм богословия Платона тем, что в трудных обстоятельствах уступают неприятелю внешние укрепления, чтобы лучше отстоять внутренние.

Митрополит Филарет не имел дара, которым владел митрополит Платон, – отыскивать даровитых людей, так сказать, создавать их. Все, кого он приближал к себе, были люди часто посредственные, а иногда и совершенно ничтожные. В свою академию и семинарии он мог бы собрать отличнейших людей из всей России, мог бы из даровитейших воспитанников академии образовать превосходных ректоров, а между тем в семинариях и академии ректора были большею частую посредственные. О хотел видеть в своих подчинённых начальниках только исполнителей. Всякая свободная мысль, стремление к самостоятельной деятельности, к преобразованиям были подавляемы им. Единственное исключение составляет наместник лавры Антоний, бесспорно человек замечательнейший. Но мне думается, что если бы Филарет знал его хорошо сначала, то не взял бы его к себе. Сколько изворотов, хитрости должен был употреблять Антоний, чтобы вводить улучшения в лавре? Чувствуя в себе избыток ума, Филарет как 6ы тяготился присутствием при себе умных людей. Он почитал достаточным один свой ум чтобы всех руководить и учить. Домашняя свита его состоит из самых негодных людей, и он этого не знает. Ему никто не смеет этого сказать. Он чрезвычайно щекотлив к своей чести, и ничем его нельзя так огорчить, как указать беспорядки там, где действует его непосредственное влияние. Митрополит Филарет не охотно принимает доносы на подчинённых. Раз он стал Мельхи- седеку, симоновскому архимандриту, говорить, что против его монастыря есть какой-то дом, куда он по вечерам отправляется. Мельхиседек на это сказал: „в первый раз слышу“. „Если хочешь слышать другой раз, сказал митрополит, то спроси у Снегирева. Раз при мне митрополит сделал резкий намёк на его злой язык. Митрополит приехал к Г. П. Головину в деревню. Приложившись к иконе Владимирской Богоматери, он заметил, что икона сохранилась прекрасно только почернела ручка, к которой прикладываются. И при этом заметил, что и в мощах тоже бывает. Снегирев сказал митрополиту: „это от недостойного прикосновения наших уст, святой владыка“. „Не от уст, отвечал митрополит, уста не виноваты, а от языка нашего скверного“. Один студент, которого начальство хотело исключить за нетрезвость, пришёл к митрополиту просить помилования. Митрополит сказал ему: „о тебе говорят, что ты бываешь нетрезв?“ Студент в оправдание сказал„ что он не один пил, но и другие. Митрополит прогнал его и после говорил: „если бы просто просил милости, я бы простил его. Но он хочет своё оправдание основать на несчастии других, и я его прогнал“. Митрополит, впрочем, не раз производил тревогу по болтовне A. Н. Муравьева. Муравьева он охотно слушает. В новый год однажды Муравьев говорит ему: „чем бы мне вас подарить владыка?“ „Правдою Андрей Николаевич, – говорите мне правду“.

Митрополит Филарет, держа себя далеко от подчинённого духовенства, охотно принимает странников, юродивых. Навесил себе на спину деревянный крестик, данный каким-то юродивым, ходит с простою, некрашеною тростью, принесённою вероятно кем-либо из Иерусалима. Равно к светским, даже не важным чиновникам, он весьма предупредителен и любезен. Даже к профессорам во фраке он учтивее, нежели к надевшему ряску. Удачно выразился о Филарете один архипастырь русской церкви, хорошо знавший его: ваше солнце светит, а не греет.

Мы пишем не жизнь его, не описываем его деятельности, но только хотим обозначить черты его характера.“

Так писал П. С-ч о митрополите Филарете в 50-х годах. Из отзывов П. С-ча о митрополите, писанных после, мы видим, что суждения его о нём во многом изменились. В 1876 году П. С-ч писал своему брату: „лет двадцать тому назад составлена была мною некоторая характеристика митрополита Филарета. При конце его жизни я бы написал совсем иначе. Думаю – это зависело не столько от изменения моего взгляда и убеждений, сколько от изменения самого митрополита в его деятельности. И высоким умам, и великим людям нужно время для исправления некоторых сторон своего характера“. Но нужно сказать, что и суждения самого П. С-ча о митрополите, при большем знакомстве с ним и более внимательном рассмотрении его действий, во многом изменились. Многое в действиях митрополита объяснилось впоследствии для П. С-ча особенными свойствами оригинальной личности Филарета, его особенным положением и той эпохой, в которую ему пришлось жить и действовать. Двадцатипятилетнее знакомство с митрополитом оставило в П. С-че глубокое, можно сказать, благоговейное уважение к нему и П. С-ч весьма дорожил уроками, какие он вынес из школы великого святителя. Но эту школу он проходил также, как и большинство его современников: сначала чувствовалась тяжесть уроков этой школы, а впоследствии разнообразные впечатления от действий и распоряжений митрополита сводились к общему синтезу и сливались в общем чувстве глубокого почитания величавой личности Филарета. Спустя десять лет после кончины митрополита П. С-ч пишет такую его характеристику. „Он был по преимуществу муж долга: чувству долга строго подчинял он и свои мнения, и свои чувствования. Каковы бы не были его мысли и убеждения о каком-либо деле, он прежде всего имел в виду закон, или волю власти, имеющий право приказывать. Он был потому строгий консерватор; не охотно решался на нововведения. От подчинённых ему начальников он требовал, чтобы они сохраняли установленный порядок и восстановляли его, если он был нарушаем. Именно любовь к порядку и делала его консерватором; в своих убеждениях, в своих взглядах он не сочувствовал многому из того, что он охранял, но он опасался, что нововведения, не дав лучшего порядка, разрушат только прежний. Вообще он не был упорен в проведении в действие своих намерений, ибо упорство есть признак ограниченного ума. При своём обширном уме, обозревая предмет со всех сторон, он на практике делал уступки и таким мнениям, которых в теории он не разделял, имея в виду другие соображения³⁶. Он часто уважал несогласные с своими мыслями мысли и желания подчинённых начальников, если они настойчиво домогались исполнения их. Но это доставалось не легко, а потому и немногие решались настойчиво отстаивать свои желания пред Филаретом, державшим подчинённых ему в отдалении от себя. Он как бы обвёл себя чертою, далее которой не позволял приближаться к себе и доверенным лицам из подчинённых ему, – может быть потому, что он сделался бы слугою человека, которого допустил бы за эту черту. Как это нередко встречается в особенных натурах, в Филарете совмещались, по-видимому, несовместимые свойства. При глубоком критическом уме он с детства до могилы сохранил детскую веру; при строгости и малодоступности к подчинённым, при величавости в официальных отношениях он был прост в домашней жизни и искренно смирен во мнении о себе; при сухости и холодности внешнего обращения он имел любящее доверчивое сердце, тонкий политик в делах он мало знал практическую жизнь и людей и жил в своего рода идеальном мире“.

Митрополит Филарет, муж преимущественно долга, роднил с собою и оказывал более сильное влияние на тех из своих современников, в нравственном характере которых преобладала эта черта. И уроки школы Филаретовой могли быть более глубоко воспринимаемы такими мужами долга, каким являл себя в своей служебной и частной жизни П. С-ч. Чувство нравственного долга, чуждое формализма, соединённое с подвижностью мысли и с способностью к живому сердечному отношению к людям составляло в характере П. С-ча ту черту, которая привлекала к нему симпатии учащейся молодёжи. П. С-ч всегда требовал от студентов строгого исполнения обязанностей, сильно вооружался против всякого проявления в них легкомысленного либерализма, в личных сношениях с ними не отличался приветливостью, но не смотря на это молодёжь, ценя в нём человека твёрдого нравственного устоя и глубоко честного, относилась к нему всегда с уважением. Нравственный авторитет П. С-ча среди студентов был велик. Раз студенты отказались написать сочинение, заданное инспектором. Это сильно огорчило Ректора. П. С-ч призвал к себе студентов и посоветовал им немедленно просить прощения у Ректора, и студенты охотно послушались его совета. Квартира П. С-ча была над студенческими комнатами. Нередко после занятных часов молодёжь увлекалась желанием пошуметь, что иногда беспокоило П. С-ча и он обращался с просьбами прекратить шум. Студенты обыкновенно притихали. Молодые люди обычно не очень симпатизируют внешним проявлениям религиозности и при некоторой односторонней теоретичности своих взглядов, склонны бывают видеть в них проявление религиозного формализма и даже фарисейства. П. С-ч всегда являл пример строгого исполнения религиозных обязанностей и молодёжь относилась к проявлениям его религиозного чувства с уважением, потому что вполне верила в их искренность. П. С-ч пользовался глубоким уважением студентов особенно потому, что всегда был готов оказывать содействие их учёным работам книгами, советами. В нём была способность узнавать дарования студентов. Даровитых студентов он всегда старался выдвинуть, поощрить из в занятиях и проложить их путь к занятию учёных должностей. В последний год его академической службы слушатели, прощаясь с ним, выразили ему торжественно чувство глубокого уважения и благодарности и это чувство уважения несколько демонстративно выразили во время его докторского диспута.

Жизнь П. С-ча, сочетавшая серьёзное служение науке с самоотверженным служением христианина способна была производить глубокое воспитательное влияние на учащуюся молодёжь и оставлять светлые воспоминания, потому что не представляла разлада между жизнью и исповедуемыми убеждениями, разлада, который порождает тягостные, действующие болезненным образом на юную душу, чувства и впечатления. Прекрасно выразил впечатления, какие производила труженическая жизнь П. С-ча на его слушателей, в своей надгробной речи доцент академии В. А. Соколов³⁷. „Св. Апостол Павел, размышляя о конце своей земной жизни, высказывает уверенность, что его земные труды не останутся без награды в жизни будущей. Подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох. Прочее убо соблюдается мне венец правды, его же воздаст ми Господь (2Тим. 4, 7). Думается мне, что и ты, почивший, предстоя страшному престолу Праведного Судии, мог бы хотя отчасти повторить слова Апостола: подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох. Каждый человек в период земной жизни идёт по определённой дороге, посвящает свои силы известной деятельности, служит своему призванию. Кийждо в своем звании да пребывает, учит и Апостол, потому что в каждом звании человек может и должен приносить пользу.

Твоим званием, почивший, была наука. Ей ты посвятил все силы своей души, всё время своей не кратковременной жизни. Детство и юность ты сам учился, чтобы приготовить из себя хорошего деятеля, чтобы во всеоружии выступить в последствии на дело научного служения. И не бесплодны были твои труды, если ты был признан способным сделаться наставником других. Тридцать самых лучших лет своей жизни ты посвятил высшему учреждению, служившему опорой и рассадником богословской науки. Свидетелями твоей самоотверженной ревности в деле этого служения сотни твоих благодарных учеников и слушателей, как рассеянных по всем концам нашего отечества, так и сплотившихся теперь тесною толпою подле твоего гроба. Когда ты, после тридцатилетнего служения, с грустию расставался с дорогою для тебя академией, твои последние слушатели не могли удержаться, чтобы торжественным, явным для всех, образом не выразить тебе того чувства глубокого уважения и благодарности, которым они были проникнуты. И не один раз было это, – значит твои слушатели с должною признательностию ценили твои труды. Но и не они одни благодарны тебе, не они одни будут всегда помнить твоё имя. Тебя знает всякий занимающийся историей нашего отечества; тебя всегда ценили и будут ценить и глубоко учёные представители нашей отечественной исторической науки. Все свои досуги ты посвящал научным исследованиям; эти исследования были для тебя трудом и отдыхом, и твоё имя навсегда неразрывно связано с началом и развитием нескольких серьёзных научных вопросов. Даже в последние годы своей многотрудной жизни в одном ты находил себе отраду и утешение – в занятиях наукою. В только что ещё минувшем году каждый из них мог видеть в печати плоды твоих учёных трудов. Итак, неуклонное следование своему званию, целая жизнь – для науки! Не ужели такой человек при конце своих земных трудов не имеет права сказать „подвигом добрым подвизахся“.

Но кроме частного звания в той или другой сфере общественной деятельности, есть у всех нас одно общее звание быть христианином. Припоминая некоторые отличительные черты твоего нравственного характера, я вижу, в тебе, почивший, человека не без права, носившего на себе святое имя христианина. Кто из людей, близко знавших тебя, не скажет напр., что любовь к правде всегда была одною из выдающихся черт твоей нравственной личности? При всех жизненных столкновениях ты всегда поставлял себе задачею стоять за правду. Ради неё не щадил ты своих личных выгод, готов был отказаться и от своих сердечных симпатий. Ради этой то именно правды твой нравственный характер получил некоторый отпечаток суровости, потому что правда всегда сурова при столкновении с теми явлениями, которые ей не соответствуют. Конечно, как человек, ты мог иногда и ошибаться, но и при этих невольных ошибках только правда была всегда твоею целью. И можно ли было считать суровым человека, который так любил и которого так любили? У тебя не было семьи; ты не был мужем и отцом, но многих ли старцев окружает такая многочисленная благословенная семья, какая окружала тебя? И с тобою вместе и подле тебя, и вблизи и вдалеке ты всегда видел людей присных тебе и искренно тебя любящих, а чтобы привлекать к себе и пользоваться любовью других, нужно и самому иметь доброе любящее сердце.

Но венцом твоих добрых качеств была беспредельная преданность Богу и Его святому закону. Твёрдые и строго православные религиозные убеждения ты усвоил и сохранил в себе до последних дней своей жизни, стараясь внушить их и нам, твоим слушателям. Святые истины религии ты полагал всегда в основу и своих учёных исследований. Мы твёрдо помним, что в своих академических чтениях по истории ты всегда старался внушить нам, что исторические судьбы человечества должны служить доказательством действия в них Божественного Промысла. А твоя жизнь никогда не шла в разрез с убеждениями. Щедрая, чуждая всякой примеси фарисейства, благотворительность, строго умеренный, почти подвижнический образ жизни и непрестанное памятование о Боге, выражавшееся в ревностном посещении храма Божия, всё это ясно доказывало в тебе христианина не на словах только, но и на деле“.

Жизнь П. С-ча при его скромном звании и не широкой деятельности не представляла каких-либо особых событий, способных возбудить к себе интерес. Но эта скромная жизнь представляет такие черты, которые достойны вполне сочувственного воспоминания. Немного найдётся людей способных на такие постоянные подвиги самоотвержения в пользу других, так всецело проникнутых живою верой и столь сильных ею, как П. С-ч.

Почти со школьной скамьи и до гробовой доски П. С-ч должен был заботиться о пропитании своих родных. „Это был, скажем словами надгробной проповеди, в самом истиннейшем и высоком смысле величайший сиропитатель“. Мать П. С-ча по кончине своего мужа, осталась с семьёй без всяких средств. Пока жив был брат её, преосвященный Кирилл, он давал ей средства для содержания и помог устроить двух дочерей. Но в 1841 году преосвященный Кирилл скончался, не оставив после себя денег даже на похороны, которые и совершены были на сумму, выданную по особому распоряжению Государя Императора. Даже то немногое, что осталось из скудного имущества преосвященного Кирилла, не дошло в целости до его сестры. История этого наследства довольно любопытна. Преосвященный Кирилл в бытность на чреде в Петербурге составил духовное завещание, которое было засвидетельствовано экономом архиерейского подворья и регентом певчих. По кончине Кирилла оставшееся после него имущество принято было на хранение чиновниками духовного ведомства, а завещание отправлено в гражданскую палату. По истечении годового срока вызваны были наследники, но выручить оставшееся имущество оказалось очень затруднительным; в хлопотах об этом прошло шесть лет. Наконец разрешено было получить наследство. За получением его в Петербург отправился П. С-ч. Тут то и начались мытарства, рассказ о которых всегда поднимал горькое чувство в П. С-че. Особенно много пришлось испытать неприятностей от синодских чиновников, относившихся к получателю наследства весьма непредупредительно. Едва ли бы и удалось П. С-чу получить что-нибудь, если бы не принял в этом деле самого живого участия обер-гофмейстер двора Государыни цесаревны В. Д. Олсуфьев, оставивший во всех знавших его весьма светлые воспоминания. При его содействии П. С-чу выдали имущество преосвященного Кирилла, но при этом оказалось, что лучшие вещи или исчезли или заменены были другими; одежда и бельё совершенно истлели.

По смерти преосвященного Кирилла попечение о матери легло на П. С-ча, который только что окончил курс. Вскоре для него явились другие заботы: две сестры его овдовели. Младшая сестра, А. Симоновна, осталась после смерти своего мужа священника A. Е. Беляева с четырьмя детьми без всяких средств. Это был тяжёлый удар для П. С-ча. Молодому человеку, только что оставившему школьную жизнь с надеждами на лучшую самостоятельную жизнь, может быть с мечтами о жизни семейной, пришлось принять на себя заботу о сиром семействе. П. С-ч принял её на себя, как ни тяжела она была при его скудных средствах, без всякого ропота, с полной готовностью, с полной преданностью высшей воле, устрояющей жизнь человеческую. Апреля 29 1847 года П. С-ч писал своему брату: Апреля 22 дня, в третьем часу не стало возлюбленного Андрея Егоровича. Тифозная горячка, свирепствовавшая в Москве, сразила его. В этом тяжком горе утешением служит его христианская кончина. Он умер без малейшей боязни смерти, без беспокойства об участи семейства, поручая его единому Богу. И накануне смерти ещё в полдень сказал мне: нынешнюю ночь Господь воззовёт меня к Себе. За десять минут до смерти сказал: теперь я познал суету этого мира. Сам потребовал духовника, исповедовался и причастился в полном сознании. Сестра осталась 24 лет; у ней три дочери, старшей пять лет и ещё беременна. Касательно дочерей напишите к Сергею Михайловичу Голицыну, чтобы он принял одну или двух в холерное заведение или бывший Александровский институт. У владыки был я два раза и, хотя он с участием принял эту весть, но говорит, что ничего не может сделать кроме назначения пособия из Попечительства. В случае недостаточности этого пособия поручил напоминать, и тогда, сказал он, может быть откроются и другие источники пособия. Якоже Господеви изволися, тако и быть. Буди имя Господне благословенно отныне и до века“. На верху письма П.С-ч написал: „Подкрепив свой дух тёплою молитвою к Распятому Господу и предавшись Его святой воле прочтите это письмо. С терпением Иова нужно принимать посещения Божия. Пусть хотя насильственно влечёт нас Господь к Себе, только бы не отдалял от Себя“. Сестру П. С-ч убеждал с покорностью переносить несчастье. „При грустных мыслях о лишении нашего доброго А. Егоровича успокоительная мысль о лучшей участи его даёт и мне отраду. Укрепляйтесь и вы преданностию воле Божией; рано вы вступили в школу испытания, полною покорностию Богу будьте совершенны. Как отрадно и успокоительно в минуту грусти возложить всё упование на Него, Отца сирот по преимуществу: Он близок к вдовам и сиротам Своею любовию. Он отец, Он друг твой, возлюбленная сестрица. Ничем так скоро не возрастает человек для будущей жизни, как покорностию воле Божией“.

В следующем 1848 году умер старший брат П. С-ча A. С. Невский, оставив после себя вдову с шестью малолетними детьми без всяких средств. П. С-чу пришлось заботиться об устроении и этого семейства. Для устроения сирот он должен был усиленно трудиться, лишать себя многого, что считается необходимым в жизни и навсегда отказаться от семейной жизни. И это тяжёлое бремя П. С-ч нёс всегда безропотно, как будто это была его непременная и исключительная обязанность. Не очень много можно найти и родителей, которые так заботливо пеклись бы о своих детях, как П. С-ч о своих сирых родных. „Для родных писал он, я готов пойти в кабалу“. Он отдавал родным почти все средства, которые приобретал путём усиленных трудов и тяжких лишений. Больной и нуждавшийся в укрепляющей пище, он лишал себя сытного стола, чтобы кормить сирот. Не одно только материальное пособие всегда готов был оказать и оказывал П. С-ч, но и всякую нравственную поддержку. Его любящая душа всегда была открыта для совета, утешения в скорбях, сочувствия в радостях. Его стараниями два семейства сирот были устроены. Но не судил ему Бог отдохнуть от трудов, которые для родных он нёс с тех пор, как стал жить самостоятельной жизнью. Явилось новое поколение сирот. В 1870 году умер муж одной из племянниц П. С-ча дьякон А. И. Иверонов, оставив вдову с троими малолетними детьми. П. С-ч писал: „только что начал было отдыхать от об устроении племянниц, как опять предстала длинная забота, которая может кончиться только концом жизни. Думал я вздохнуть посвободнее, но видно Богу угодно, чтобы до конца нёс возложенное служение“. Не только родные в П. С-че находили благодетеля, но и многие бедные чужие. До конца жизни он давал ежемесячные пособия некоторым бедным жителям Сергиева Посада. Это были пансионеры П. С-ча.

Великодушно приняв на себя заботы о своих родных, П. С-ч должен был навсегда отказаться от радостей семейной жизни и провести жизнь в холостом одиночестве. Не весела была эта жизнь для него. „В течение всей своей жизни, писал П. С-ч, я не знал, что такое весёлость, и как-то странно мне смотреть, когда люди от души веселятся. Все скорби, нужды, заботы, немощи – вот что стоит в ряду воспоминаний прошедшего, и в будущем ничего не представляется. Но при всём том есть какое то внутреннее спокойствие среди самых забот и огорчений, ибо что можно, то делаем, хотя бы не всегда удовлетворительно“.

Жизнь П. С-ча часто возмущалась горестями, которые при его впечатлительной натуре действовали на него очень болезненно и только глубокая вера в Промысл Божий, преданность Богу могла дать ему силу не падать духом от гнёта скорбей. „Предавая Господу живот свой, писал П. С-ч, от Его благой воли приемлю с покорностию, что Ему угодно дать мне – здоровье или болезнь, жизнь или смерть, только бы кончить жизнь не в противлении Его благости“. В 1872 году в скорбную минуту П. С-ч писал: „От Господа посещение, от Господа жду с упованием и ослабления искушения. Да будет благословенно имя Его, если и ещё усугубит испытание. Не обращая тревожного взора вперёд, стараюсь жить только настоящим днём, вспоминая слова Господа: довлеет дневи злоба его. С этими мыслями спокойнее смотрится на всё круговращение“.

С истинно христианским терпением П. С-ч переносил свои очень частые болезни. „Изнемогается мне, писал он в 1875 году, конечно и время, и погода и пост – всё вместе на болезненный мой организм действуют неблагоприятно. Если к этому прибавить и слабость зрения, то думается пора бы и на покой вечный. Но трепет объемлет душу: будет ли кончина в покой? Боже, милостив буди мне грешному! Возопил бы: ослаби ми, да почию, прежде даже отъиду, но вспомнив, что нет подвигов, нет добрых дел, не хочу отрекаться от немощей и болезней, дабы терпение их было неким, хотя бы слабым вознаграждением добровольных трудов“. Сила и свежесть религиозного чувства никогда не ослабевала в П. С-че. Ум его, склонный к критике, с каким, можно сказать, детским простодушием готов был всегда идти в послушание вере. Никогда не ослабевала в нём и ревность к молитве. В дурную погоду, больной, едва передвигая ноги, он шёл в церковь и выстаивал службу до конца. Он строго соблюдал пост и только в последнее время, когда желудок его не мог переносить постную пищу, позволял себе редкое нарушение поста. А с каким благоговейным чувством он приступал к принятию св. Таин. Дни причащения были самыми радостными днями в его нерадостной жизни.

По характеру своему живому и общительному П. С-ч не был склонен к уединённой монашеской жизни. Он любил общество и искал общества. Он имел обширный круг знакомых как среди духовных, так светских лиц. П. С-ч особенно любил образованный дворянский круг; его влекли туда возможность обмена разнообразных сведений, разнообразие взглядов и суждений, та отличающая образованное и родовитое дворянство изящность и в бытовых привычках и в духовных отношениях, которая трудно прививается к людям других классов; и наконец влекло П. С-ча в этот круг и то глубокое сочувствие, каким он пользовался со стороны многих лиц из этого круга. Светские ценили П. С-ча за его обширные научные познания, за его всегдашнюю готовность оказать услугу и делом и словом, за прямоту и честность его характера. В этом обществе П. С-ч нередко являлся проповедником здравых религиозных понятий и в скромном звании мирянина принёс может быть не менее пользы, чем призванный служитель церкви. Со многими из лиц светского общества П. С-ч вёл переписку. Переписка эта интересна в том отношении, что показывает нам, как относились представители высшего светского общества к скромным учёным духовной школы в то время, когда общественное положение и профессоров духовной академии было не высоко и они не только не имели, но даже и не мечтали иметь какие либо внешние преимущества в роде чинов и орденов, которые бы приближали их к великим этими преимуществами и положением лицам светского общества. Для характеристики этих отношений приведём некоторые из писем к П. С-чу обер-гофмейстера В. Д. Олсуфьева.

1853 г. июля 7. Письмо Ваше от 3 сего Июля я имел удовольствие получить и исполняя желание Ваше, препровождаю при сем письмо к Его Превосходительству Ивану Васильевичу Капнисту, в коем прошу его об определении родственника Вашего Беляева в канцелярию гражданского губернатора. Письмо это можете послать по почте, но я полагаю лучшим, если он сам с ним явится.

Благодарю Вас за поздравление с полученною мною монаршею милостию: по участию, принимаемому Вами во всём до семейства моего относящемся, скажу Вам, что 1-го сего Июля, старшая дочь моя Ольга Всемилостивейше пожалована во фрейлины ко двору Ея Императорского Величества Государыни императрицы, которая сею милостию много нас стариков утешила.

Мы все по милости Божией здоровы и живём с Их Высочествами в Петергофе, где гостит у нас и сестра Катерина Дмитриевна Муханова.

К празднику преп. Сергия отправлена мною к преосвященному митрополиту золотые с каменьями крест и Евангелие, пожертвованные Их Императорскими Высочествами. Не знаю получены ли они вовремя и поспели ли к 5 Июля, как этого они желали. Ожидаю уведомления Владыки, а если и Вам удосужится, то не оставьте написать, когда всё это доставлено в лавру и при каких обстоятельствах. Примите труд сказать моё усердное почтение о. наместнику, отцам Авелю, Герасиму, Савватию и всем, кто нас помнит. С искренним уважением имею честь быть Вашим покорным слугою В. Олсуфьев.

1854 г. Августа 14. Я имел удовольствие получить чрез братца Вашего, отца Архимандрита Платона, первую часть сочинения Вашего История православного монашества и приношу Вам за оную душевную благодарность. То, что я успел уже прочитать меня заняло самым приятным образом и заставило желать, чтобы, продолжая труд Ваш, Вы описали нам историю монашества и в России. Благодаря Бога у нас на подобные книги ещё читателей много, особенно когда они писаны таким слогом, как Ваш. Ещё раз усердно благодарю Вас и прошу принять уверение в отличном моём уважении и преданности. В. Олсуфьев.

1855 г. Февраля 2. Усердно благодарю Вас за присланную вторую часть истории русского монашества. Я прочёл её с большим удовольствием и с таковым же нетерпением ожидаю продолжения. Примите труд засвидетельствовать моё почтение отцу наместнику, отцам Савватию и Герасиму и г. Горскому.

Со смертию графа H. А. Протасова я лишился доброго и старого друга. Исправляющим должность обер-прокурора назначен А. И. Карасевский. Я его хорошо знаю и убеждён, что он пойдёт по стопам своего предместника, стремясь к той же благой цели. Брат Ваш о. Платон оставил Петербург и пред отъездом у нас обедал с соловецким Архимандритом.

Скажите, что делает о. Авель и что побудило его оставить лавру? С отличнейшим уважением имею честь быть Вашим покорным слугою В. Олсуфьев.

1855 г. Мая 7. Письмо Ваше от 27 Апреля имел удовольствие получить и приношу Вам искреннейшую мою благодарность за поздравление меня и сыновей моих с царскими милостями. Всё это было так неожиданно, так нечаянно, что в первые минуты мне самому не верилось. Быть награждену в детях, по-моему, выше всякой награды нам старикам. Теперь дорога открыта, и они сами должны, помолясь Богу и уповая на Его неоскудевающую милость стараться быть достойными слугами царю и отечеству. Сегодня возвратился сюда Адам, узнавший дорогою о его назначении флигель-адъютантом к Государю Императору. Теперь по милости Божией мы все вместе и с их Величествами переехали в Царское Село. Адам не даром ездил помолиться в обитель преподобного Сергия, к которому имеет особенное усердие. Вот новое подтверждение русской пословицы, что за Богом молитва и за царём служба не пропадают. Хотелось и нам побывать у Вас и помолиться у гроба преподобного, да в настоящее время нельзя отлучиться. Жена и дети свидетельствуют Вам усердные поклоны и благодарят за память, а я прошу верить неизменному моему уважению и преданности. В. Олсуфьев.

Вы на меня не посетуете, что я письмо Ваше показал Государыне Императрице.

1855 г. Мая 25. Письмо Ваше от 13 сего Мая имел удовольствие получить и исполняя желание Ваше, написал к И. В. Капнисту при сем прилагаемое письмо. Оно под съемною печатью, прочтите его и сообразите, как лучше, самому ли племяннику Вашему лично его представить, или отослать чрез городскую почту. Желаю от души полного ему успеха.

Благодарю Вас за доброе о всех нас воспоминание, мы все по сей час хранимы Божиею милостию. Я с женою и детьми в конце недели переезжаю с их Величествами в Петергоф, сын Алексей в последних числах мая отправляется с В. К. Николаем Николаевичем в Варшаву, а Адам послан в Севастополь. Помолитесь о нём при мощах преподобного Сергия, да святыми его молитвами Господь хранит его здравие и невредимо и благополучно возвратит его к нам. Прося Вас сказать мой усердный поклон отцам наместнику, Савватию и Герасиму имею честь быть с отличным уважением Вашим покорным слугою В. Олсуфьев“.

В последние годы своей жизни П. С-ч особенно сблизился с проживавшим в Сергиевом Посаде графом Д. Н. Толстым. По слабости зрения, не имея возможности заниматься с огнём, П. С-ч обычно вечера проводил в обществе графа. Скончался П. С-ч 58 лет от роду 24 Февраля 1878 года. Слабый организм его сильно потрясла кончина в 1877 году горячо любимого брата преосвященного Платона. Но обычная бодрость духа не оставляла его до последних дней, и он не оставлял обычных занятий, не переменял образа жизни почти да самой кончины, так что окружающие его близкие люди не могли думать, что дни его сочтены. За четыре дня до кончины болезнь заставила его лечь в постель. Находясь в полном сознании, он испытывал сильные страдания, но не терял надежды преодолеть болезнь. Лечивший его врач также подавал ему надежду на выздоровление. Только в самый день кончины, чувствуя себя особенно плохо, он сделал распоряжение, чтобы на другое утро призван был священник напутствовать его Св. Таинствами. Но за два часа до смерти, вечером, ему сделалось хуже, и тогда же, по его желанию, призван был священник приходской церкви. С полным сознанием он исповедовался и стоя, хотя едва мог держаться на ногах от крайнего упадка сил, причастился св. Христовых Таин с таким же благоговением, с каким он всегда приступал к этому великому таинству. Приготовив себя к загробной жизни, он прилёг на постель и тихо, почти без обычной агонии, окончил свою трудовую жизнь.