Глава II. Дневник паломника-студента III курса Киевской Духовной академии Авксентия Стадницкого во время путешествия на Афон¹⁶³

1883 год. Июня 20-го дня

Город Одесса. Пантелеимоновское подворье – дом Сушкина¹⁶⁴

Четверг. 1883 год, июня 23-го дня. Нежданно, негаданно очутился я сегодня в половине девятого утра в Одессе и поселился в Пантелеимоновском подворье как паломник, путешествующий на Афон для богомолья. Мое путешествие на Афон совершенно неожиданно для моих родных и знакомых, так как никто из них до самого последнего времени не знал о моем намерении путешествовать (вчера только разослал письма родным); это же путешествие является и для меня неожиданным, так как я хотя думал – и много думал – об этом путешествии и сильно желал его, но чуть-чуть оно не расстроилось вследствие прекращения выдачи паспортов ввиду царящей на востоке тифозной горячки.

Мысль о путешествии на Афон засела в моей голове уже давно, еще год назад. Один из моих приятелей-семинаристов Чернятынский в прошлом году совершил путешествие на Афон и не может нахвалиться тем, чего он был свидетелем, не в состоянии передать тех впечатлений, тех чувств, которые волновали его душу при виде безбрежного Черного и Мраморного морей, при пленительном взгляде с Босфора на Константинополь; не может передать того, что он чувствовал при приближении к знаменитому Афону, или Святой Афонской горе, избранной Богоматерью в жребий Себе¹⁶⁵; не может нахвалиться тихою и безмятежною жизнью иноков, которым шум мирской жизни совершенно неведом и помыслы которых обращены исключительно на божественное. Полагаю, тут много преувеличенного его поэтическим воображением, так как он и в самом деле маленький поэт (а у поэтов – известно – воображение развито в ущерб другим способностям), но, во всяком случае, он достиг своей цели, и я невольно увлекся его речами об Афоне и вообще о путешествии на Афон и решил еще тогда – это было вскоре по приезде Чернятынского из Афона в средине августа прошлого года – непременно совершить путешествие в этом году, ясно даже не сознавая, с какою целью предприму я путешествие, а просто следуя своему безотчетному чувству. Конечно, его разговоры увлекательные о путешествии не побудили бы к путешествию, если бы у меня не было жилки, как говорят, или страсти к путешествиям. Я сильно люблю путешествия и признаю за ними громадную пользу, в особенности в умственном и в нравственном отношениях. Да и не знаю, есть ли люди, которые не любят путешествия в моем возрасте или, по крайней мере, не признают за ними значения. Если и есть, так это должно быть какие-нибудь «мямли», которым лень и двинуться с места. Ведь человек живой, энергичный, он не утерпит постоянно сидеть на одном месте, потому что движение, жизнь составляют его природу.

Целый год носился я с мыслью о путешествии, не открывая ее никому, с одной стороны, потому, что я сомневался и даже не верил, что эта мысль может осуществиться, а с другой стороны, и потому, что это не составит ни для кого интереса и могут даже поглумиться над этою святою мыслью или будут отсоветовать, а этого мне не хотелось, так как я в своем мысленном совете предрешил привести в исполнение свое намерение, разве помешает что-нибудь, независящее от меня. Делился я только этою мыслью письменно с этим семинаристом и со своим приятелем-соквартирником Лотоцким, которого уже я успел склонить на свою сторону, так что и он согласился поехать.

Но случилось нечто, которое чуть-чуть не уничтожило того, о чем целый год думал. 27‑го мая я и товарищ мой Лотоцкий подали прошение [отцу] ректору Академии¹⁶⁶ об исходатайствовании для нас заграничного паспорта на Афон¹⁶⁷ для богомолья по 15-е августа. Нечего и говорить, как ректор нас любезно принял, в особенности, должно быть, за такое благое намерение как целую вакацию провести в богомолье. Чего доброго, подумал, может быть, он, выйдут из нас хорошие монахи, ведь недаром же повеяло в настоящее время иным духом – любовью к религии и к монашеству, вследствие чего многие даже профессора и студенты идут в монахи. Впрочем, не мое дело копаться в его душе, что он думал, но, во всяком случае, путешествие студентов на Афон представляет насколько редкий пример, настолько и отрадный, по его мнению. На другой или третий день было заседание академического Правления¹⁶⁸, – со стороны Академии разрешен отпуск, и оно решило ходатайствовать [о выдаче нам]¹⁶⁹ паспортов у губернатора¹⁷⁰. Все шло прекрасно до последнего дня нашего выезда. Мы имели выехать из Киева сначала домой 5-го июня, а за паспортами пошли 4-го июня. Мы шли с полною уверенностью, что получим. Но вдруг получаем такой сюрприз: на основании отношения одесского градоначальника¹⁷¹ о том, что на востоке – в Палестине – царствует тифозная горячка, «паспорт таким-то студентам не выдается». Рассердился, однако, я на этого чинашку и говорю ему, что такого распоряжения относительно Афона, сколько мне помнится, я в газетах не читал. А он мне показывает официальную бумагу на имя ректора, подписанную уже губернатором, о невыдаче паспортов. При этом меня возмутило полнейшее невежество этого чинашки в географии: по его географии выходит, что от Афона до Иерусалима рукой подать; мало этого, даже что эти имена равнозначащие, так что сказать, что в Иерусалиме тиф, – все равно, что и на Афоне, Не выдумка, а факт. И действительно, запрещения о выдаче паспортов на Афон не было, а выдумали уже в канцелярии губернатора; а губернатору – что ж? – дали подписать – расчеркнулся и с плеч долой. Опустились наши руки: то, о чем целый год думали, – разлетелось, как мыльный пузырь. А главное нравственное мучение – ты раздвоился или раздвояешься – пытка очень сильная; при этом чувствуется пустота, и не знаешь или, по крайней мере, не выработал другого плана для разумного препровождения вакации. Погоревали, погоревали, да тем дело и кончилось. Порешили разъехаться по домам. Я решил уже было дома основательно изучить немецкий и английский языки – как подспорье для кандидатской диссертации.

5-го июня в пять часов вечера выехали я и товарищ из Киева. Не помню хорошо, что я тогда думал, знаю только, что мне было чего-то грустно и вообще не был весел. И чего бы, кажется, грустить? Почему не быть веселым? После годичной разлуки с родными, родственниками и знакомыми едешь встречаться, проводить время… Да, все это имело когда-то слишком заманчивую прелесть, а теперь, если и имеет, то на сравнительно короткое время. Поневоле пожалеешь за этою простотою детства... Не было весело, несмотря даже на то, что вместе с нами ехала довольно веселая компания знакомых курсисток или студенток или, как называют их еще, эмансипированных женщин¹⁷². Знакомых курсисток я имею не слишком много, потому что не люблю знакомиться вообще. Но сколько я знаю их, достаточно для того, чтобы высказать или, по крайней мере, для себя иметь о них мнение. Скажу вообще, что между ними есть очень много дельных людей, и трудятся честно и бескорыстно, не имея в виду в будущем никакого тепленького местечка, а единственно только ради науки. Но нужно быть уж слишком самоотверженным и бескорыстным, чтобы не колебаться в этом сложном деле и быть довольным собою. Этим можно объяснить то, что многие уходят из заманчивых курсов, не оканчивая курса, или же стараются как-нибудь выйти замуж и науку, конечно, тогда оставляют. Вообще в умственном отношении курсистка стоит довольно высоко и есть, по крайней мере, с кем поговорить; а то не дай Бог испытывать такую муку, как говорить с какою-нибудь кисейною барышнею, не имеющей понятия ни о чем и ценящей человека только с точки зрения красоты и умения ухаживать. Приходилось, по правде сказать, не раз бывать в таком глупом положении, тем более что я не мастер ухаживать.

Больное место большинства курсисток – это женский вопрос или эмансипация; причем они понимают ее в слишком обширном смысле – как полное уравнение прав женщин с мужчинами. Я же понимаю эмансипацию в несколько ином смысле – более узком: признавая женщину человеком наравне с мужчиною, я признаю и некоторое разграничение прав и, во всяком случае, обязанность матери для женщины считаю самого главною и высшею обязанностью. Между тем, те курсистки, с которыми я ехал, категорически высказались в том смысле, что обязанность матери – самая низкая обязанность и что вообще разграничения обязанностей мужчины и женщины быть не может. Для того, чтобы дать им еще более высказаться, я им приводил постоянно цитату из лекции нашего профессора Маркеллина Олесницкого¹⁷³ об эмансипации женщины; причем этот взгляд совершенно противоположный их взгляду. Лекция эта так начинается: «Одно из самых пагубных заблуждений нашего времени есть эмансипация». Достаточно только это сказать, как разговору станет на целые две железнодорожные станции. Только при таких разговорах я чувствовал себя лучше и прогонял хандру.

На день, на два остановился у своего товарища, а потом уехал в Кишинев с тем, чтобы отсюда вскоре уехать домой. Чрез несколько дней узнаю, что тифозная горячка прекратилась и выдача паспортов разрешена. Что тут делать? Домой ехать? На малое время не стоит, да и денег много будет стоить. Решил не ехать домой, а остаться в Кишиневе и хлопотать о паспорте. Но оказалось, что мне нельзя в Кишиневе получить паспорта как киевскому жителю, а только в Киеве или в Одессе – как портовом городе. Товарищу же своему я написал, чтобы он к 20-му июня был в Одессе, и мы вместе будем хлопотать о паспорте. Чернятынский – кончивший семинарию – в это время начал хлопотать о паспорте, намереваясь вторично предпринять путешествие на Афон. Выехать же из Одессы мы решили не позже 25-го июня. Что же я за все это время делал в Кишиневе? Собственно говоря, ничего; успел только прочитать, да и то не основательно, Ренана на русском языке. Все почти время я с товарищем по семинарии, а теперь студентом Одесского университета, проводил в казенном саду под тенью роскошных лип. Нас настолько привыкли видеть вместе, что в публике нас называли не иначе, как «Аяксами»¹⁷⁴ или «вот идет один из Аяксов». С ним мы посещали еще одно семейство – Л.С. Мацеевича, где прекрасно проводили вечернее время: кажется, не было дня в продолжение двух недель, что бы мы раз или два не были там. Сам Лев Степанович старый холостяк, но человек весьма ученый и сведущий в истории и литературе. Он очень часто помещает статьи исторического и этнографического характера в исторических журналах. Недавно он назначен инспектором Кишиневской семинарии. При нем живет его сестра, матушка-вдова с двумя дочерьми, из которых старшая – народная учительница, а младшая в 6-м классе женского училища. Такой женщины симпатичной, как Мария Степановна, я, кажется, никогда не видал; а ведь ей теперь около пятидесяти лет. Обе дочери хорошенькие, в особенности младшая, похожая на мать, хотя в умственном отношении обе не слишком далеки.

Наконец, наскучило маяться без дела, уже 21-е июня. К этому времени Чернятынский исхлопотал паспорт. Мне нужно было ехать раньше дня на два, на три, чтобы исхлопотать себе паспорт и поспеть к субботе на пароход «Одесса», идущий прямым рейсом в Константинополь. Я решил ехать 21-го числа в Одессу, где я надеялся встретить товарища, который, согласно моему письму, к этому времени должен был быть в Одессе. Уже совсем приготовился было и пошел в шесть часов прощаться с знакомыми, зашел и к Л.С. Мацеевичу. Он уговорил меня непременно пойти с ним в театр, где играли «Тараса Бульбу». Я не мог отказаться от его настоятельных просьб, тем более что он купил мне билет. В театре прескверно играли, за исключением Новикова, игравшего роль Бульбы. Самая переделка сделана прескверно и не дает понятия о прекрасной повести. Так что я сожалел, что не уехал в Одессу и потерял день для исхлопотания паспорта.

22-ю июня решил выехать во что бы то ни стало. Распрощавшись с знакомыми и напутствуемый благожеланиями их, я в десять часов с бывшим товарищем, а теперь студентом университета, взявши багаж в руки, отправились в ресторан, где как следует простились. Материей для разговора служило, конечно, мое далекое путешествие. Затем отправились на вокзал. Отхода поезда ожидали около получаса. Все это время мы ходили по платформе и, под влиянием наступающей разлуки и немного выпитой водки, были настроены печально и не были скупы в высказывании друг другу любезностей и благожеланий.

Двенадцать часов ночи – третий звонок. Расцеловавшись с товарищем, я сел в вагон. Что я тогда чувствовал и думал – не могу сказать определенно, так как собственно я под влиянием разлуки и предстоящего путешествия не имел определенного предмета в мысли: тут каким-то калейдоскопом предносился мне и дом родительский, уютный домик в прекрасном селе, мирная и спокойная жизнь среди роскошной природы, роскошного сада, и плавание по сердитому Черному морю, несчастия, могущие случиться со мною, трудности путешествия по Афону… и много другого, но все группировалось около путешествия. Мало-помалу я нельзя сказать, чтобы уснул, а скорее забылся; не мог почему-то уснуть, между тем как мой vis-a-vis¹⁷⁵, рыжий еврей, спал крепким сном и отчаянно храпел, что производило слишком неприятное впечатление. Солнце всходит, я выхожу на платформу и вдыхаю свежий и теплый воздух; машина все пыхтит да пыхтит; поднимаемся от станции Кучурган на гору, и машина, кажется, вот-вот лопнет, так отчаянно пыхтит. Наконец подъехали к Раздельной, Здесь я почему-то непременно думал и даже почти был уверен встретить своего товарища. Поэтому сейчас же, как только проехал киевский поезд, осмотрел все вагоны несколько раз, но напрасно; несмотря на мое сильное желание встретить его здесь, не удалось мне, так как не мог же он по моему желанию явиться, когда он, быть может, дома спал.

В девять часов прибыл я в Одессу. Нужно было попасть на Пантелеимоновское подворье, в дом Сушкина. Я знал, что оно где-то недалеко от вокзала. Но извозчик содрал с меня 30 копеек на том основании, что он «уже три часа ожидает поезда, и ему нужно же что-нибудь заработать», а дом Сушкина, как оказалось, почти против вокзала. В Пантелеимоновском подворье меня поместили в одном номере с купцом, как потом я узнал, Трофимом Наумычем Мальковым¹⁷⁶ – из астраханских, тоже едущим на Афон на богомолье. Номерок, на три постели, довольно чистенький. В номерах живут более или менее «благородные», а «простые» помещаются внизу в общей комнате, где спят на общих полатях. Заведуют этим подворьем послушники простые, и только один, старший из них, простой монах – о. Андрей. Они меня приняли сначала довольно равнодушно, но когда я им дал билет для записи в подворную [книгу]¹⁷⁷ и они увидели, что я студент, да еще Духовной академии, несколько иначе взглянули на меня. Хотя, правду сказать, они мало понимают, что такое студент, и, как я узнал потом, имеют очень невыгодное понятие о студентах как людях неспокойных и бунтовщиках.

Времени терять нечего – нужно за эти два дня исхлопотать паспорт, а то нельзя будет выехать в субботу, а [только] во вторник. Не знал, с чего начать и к кому обратиться; знал только, что градоначальник дает паспорта заграничные. В подворье мне сказали, что сначала нужно обратиться в казначейство, заплатить 50 копеек за бланк заграничного паспорта (50 копеек для богомольцев) и взять квитанцию. Я пошел в казначейство; мне сказали, что нужно написать прошение. Я не знал в какой форме и просил объяснить; но мне предложили печатный бланк прошения в несколько строк, за что нужно уплатить 20 копеек. Я сказал, что сам умею писать, и, купив за копейку бумаги, сам написал, чем возбудил неудовольствие какого-то чиновника. Но когда он из приложенного билета увидел мое звание, смягчился, даже предложил сесть и начал со мной разговор о митрополите Платоне¹⁷⁸. Я старался быть весьма кратким, давая понять, что я не имею времени говорить, да и не желаю. А он говорит, говорит о Платоне и, как бы мимоходом, давая мне уразуметь, что он был с ним в близких отношениях, отзывается о нем даже как-то слишком уж фамильярно, вроде, например, того: «Да он умница». Ужас, как не нравятся мне такие низкие люди, желающие укрыться в тени великих людей и показать; мол, и мы что-нибудь да значим! Здесь мне сказали, что нужно пойти в писчую¹⁷⁹, что бы получить от полицмейстера свидетельство о неимении препятствий к выезду за границу.

В полиции я провозился с десяти до двух часов, и за то слава Богу, а то мог получить свидетельство на другой день в двенадцать часов, о чем гласит прибитое здесь правило. Но мне необходимо было сегодня получить, чтобы успеть еще подать прошение градоначальнику. Поэтому я здесь и просил, и грозил, и ругал, и меня ругали... Наконец в два часа успел-таки получить свидетельство, купивши предварительно на прошение в полицию две гербовые марки и одну на прошение к градоначальнику. Приложивши к прошению на имя градоначальника свидетельство и квитанцию от казначейства, и билет академический, я отправился в три часа в канцелярию градоначальника и подал прошение. Сказано явиться завтра, т.е. в пятницу, в первом часу. Слава Тебе, Господи, что я успел, прошедши столько мытарств! Измученный и усталый от бодрствования прошедшей ночи, а также этими полицейскими мытарствами, я скорее сел на конку¹⁸⁰, которая и привезла меня прямо домой. Попросил себе кушать; братья и другие богомольцы уже давно отобедали и отдыхали после тяжелых (sic) трудов. Мне дали обедать, хотя все уже остыло. Первое блюдо был какой-то неопределенный борщ, потому что он был без рыбы и мяса, так как по афонскому уставу не дозволяется монахам кушать ни того ни другого, и только в праздники разрешается рыба¹⁸¹; этот борщ состоял из какой-то неопределенной смеси, и его можно кушать только сильно голодному, каким я был. Второе блюло – что-то вроде «клёцок» с огурцом, что совершенно не гармонировало одно с другим. Кое-как заглушивши аппетит, обманувши желудок, я поспешил улечься. Спал до пяти часов. В это время пришел ко мне заведующий подворьем о. Андрей и сказал, что позавчера – 21-го числа – ночью была на мое имя телеграмма; но так как меня не было, то телеграмма возвращена, и я могу ее получить на телеграфной станции. Догадался я, что эта телеграмма, должно быть, от моего товарища. Действительно, так и оказалось. Он просил как можно скорее уведомить его, когда приехать в Одессу и можно ли выхлопотать паспорт. Не понимаю, к чему ему нужно было посылать телеграмму? Ведь я ему из Кишинева ясно написал: приезжай в Одессу, где будем хлопотать о паспорте. Буду ожидать в Одессе от 20-го до 23-го июня. Я ему не ответил телеграммою, потому что она через два дня не имела бы уже смысла, и он все-таки не поспеет к субботе. Поэтому я ему написал письмо, в котором объяснил все относящееся к выдаче паспорта и сказал ему, что если он желает-таки осуществить свое намерение путешествовать, то пусть сам скоро приедет в Одессу, выхлопочет паспорт и догонит меня или в Константинополе, или на Афоне. Не знаю, как он решит.

Три часа ночи – не спится, хотя уже давно пора спать; всё в подворье спит, только издали наподобие глухих раскатов грома доносится шум от движения по одесским мостовым, Одесса и ночью бодрствует – не то, что наш святой град Киев, где в двенадцать часов все умолкает. Соквартирант мой уже давно спит и, видимо, недоволен моим таким долгим бдением: то часы мои слишком уж громко бьют – спать, мол, не дают; то лампа уж слишком «мерканает» (его выражение) в глаза. А я все говорю: «Спите с Богом, Трофим Наумыч». А он, поворотившись на другой бок, как начнет храпеть, будто горло полощет, так что мне аж страшно становилось и я принужден [был] несколько раз его пробуждать. Вот уже в келиях начинается понемногу движение. Из соседней келии до меня доносится чтение какого-то монаха или простого мирянина-паломника: «Изми мя от враг моих...»¹⁸², «Милость и суд воспою Тебе...»¹⁸³. С другой келии тихонькое пение: «Радуйся, Невесто Неневестная»¹⁸⁴. Грустно становится почему-то... Глаза смыкаются, рука не хочет служить, мысли смешиваются, лампа потухает, на дворе свет борется с тьмою, и я в изнеможении ложусь спать... но еще долго не могу заснуть. Половина четвертого утра.

Пятница. 24-е июня. Сегодня, в первом часу, я получил паспорт¹⁸⁵. Был у турецкого консула¹⁸⁶ для визирования паспорта, за что заплатил два рубля, чего мне весьма и весьма не хотелось, тем более что у меня деньги уже были на исходе; так что паспорт для богомольцев, по-видимому стоящий 50 копеек, обходится даже чуть ли не дороже пяти рублей.

Заглушивши голод пищею чуть ли не святого Антония, я отправился осматривать город. В Одессе я бывал уже несколько раз¹⁸⁷, но все-таки я ее хорошо не знаю, так как она слишком уж однообразна, и в этом случае Одесса совершенно противоположна Киеву, который, по своему местоположению, представляет удивительное разнообразие; и Киев поэтому куда скорее можно изучить, чем Одессу, так как здесь каждая часть города представляет нечто совершенно отдельное. Хотя Одессу считают южною красавицею и по чистоте ей почти нет равного города в мире, тем не менее мне Киев куда больше нравится. Поэтическое положение Киева, величественный Днепр, в особенности во время разлития, лентою опоясывающий Киев, отсутствие такой суеты и меркантильности, как в Одессе, отпечаток какой-то святости... все это производит неизгладимое впечатление на путешественника, а жителя вполне привязывает к себе. Я на второй год успел сознательно и разумно полюбить Киев; так что не знаю, как придется через два года расстаться с ним. Недаром окончившие теперь курс студенты положительно не желают выезжать из Киева, так как жаль расставаться. До часов девяти я ходил; потом пришел к себе и застал на столе два огурца – ужин. Нимало сумнясь, я скушал, правда, только один, потому что другой был совершенно затхлый. Вот уже два дня, как я пользуюсь монастырским столом и в ресторацию не хожу. Несмотря на сильную скудость и непитательность стола, к чему я совершенно не привык, я не ропщу и нахожу даже какое-то удовольствие в таком самобичевании. Хочу сделаться настоящим паломником. Пишу сейчас письмо домой к родным и прошу их родительского благословения. Мой Трофим Наумыч уже давно спит: только и делает, что спит; проспит, чего доброго, и Царствие Божие, а ведь на Афон едет спасаться.

–––––––––––––-

На пароходе «Одесса» на Черном море 25-го июня, семь часов вечера.

Вот мчусь я теперь на всех парах на пароходе по водам Черного моря, которому присвоена репутация сердитого, злого. Быть может, оно бывает таким в осеннюю, весеннюю и зимнюю пору, а теперь оно очень смирно, только маленький ветерок рябит поверхность и производит маленькую зыбь.

Чуть было не остался я еще в Одессе до вторника. Дело вот в чем. С Чернятынским мы непременно условились, чтобы он в субботу в девять часов приехал и в четыре часа вместе выехать. В половине девятого я иду на вокзал для встречи его и еще одного паломника, едущего в Палестину. Сверх ожидания, они не приехали. Ужасно я был возмущен такою подлостью этого человека. Как можно так бессовестно поступать, так лгать! Вообще я замечаю, что в нем много рудинского. Хотя, собственно, я ему обязан настоящим путешествием, но я должен правду говорить. Да неужели он должен обнаруживать мою зависимость в материальном отношении от него? Это было бы слишком уж бесчестно. И если бы я только знал, что он хоть в мысли имеет нечто подобное, то ни за что бы не согласился поехать. Тут, кстати, нужно сказать, на какие средства я еду. Хотя у меня есть довольно зажиточные родители и родственники, которые могли бы снабдить меня деньгами для путешествия, но это слишком бы много стоило, а быть может, и не успел бы. Поэтому я старался обделать как-нибудь дело без всякого ведома и участия родителей и родственников. Так как Чернятынский располагает лишними до поры до времени деньгами, то я и обратился к нему – как к своему приятелю – не сможет ли он ссудить мне до окончания академического курса рублей 50 или сколько нужно на путешествие на Афон и обратно. Он согласился. При этом я убедился, что этим не наношу нисколько ущерба каким бы то ни было его интересам. Вот на какие деньги я путешествую. При выезде из Кишинева он дал мне 15 рублей на расходы в Одессе. В конце концов, по исхлопотании паспорта у меня осталось всего 3 рубля. Просто непонятно, куда это ухнуло 12 рублей? А ведь я за три дня только одну порцию котлет в 20 копеек скушал, что видно из моей расходной книжки. Что тут делать с тремя рублями? Даже билета до Константинополя нельзя взять, так как билет на палубе стоит 4 рубля. Трофим Наумыч – мой соквартирант – выручил меня из беды. Я ему объяснил в чем дело, он с удовольствием согласился. «Отдашь, Егорыч, не отдашь – твое дело. У меня деньгов много». Так что я теперь с рук Чернятынского передал себя в руки Трофима Наумыча Малькова. Мальков не из слишком крупных купцов, но и не из мелких: деньгу, должно быть, имеет. Он человек с сознанием своего достоинства и причисляет себя все-таки к аристократии и отделяет от плебейства и даже слегка подсмеивается, хотя не презирает своих мужичков. Он причисляет себя к «благородным», и я с ним согласен.

На мой вопрос, всем ли в подворье дают номера отдельные, он сказал:

– Всем-то, да не совсем; вот благородным, как мы с тобою, то и дают.

Он ко мне относится с почтением и не роняет своего достоинства:

– Ученых людей страх как люблю. Меня батька-то и матка не дали в обучение, чтобы я-то не кусал людей. Вот оно, какие-то понятия были; известно... ученье свет, а неученье тьма... Вот наш-то Митька... на все руки мастер... беды что такое! На что не посмотрит, то и сделает, разве не захочет. А все от того, что науку уразумел… Беды что такое. А я вот на старости задумал просветиться-то самоученьем и в тридцать сел за букварь. Теперь все-таки что-нибудь разберу да и напишу-то.

Видя, что я все пишу, а он ничего не делает, ему, должно быть, досадно стало.

– А, Егорыч?

– Чего, Трофим Наумыч?

– Пойдем, брат, да купишь мне письмовник, чтобы, значит, я с Афона писал своим-то. Ишь-то, скажут, как тятенька наш просветился-то... Да купи еще такую тетрадь, чтобы можно было писать.

– Хорошо, – говорю, – идем.

Пошли мы, искали, искали, да ничего не нашли. За письмовником я не хотел идти в главные магазины, а из второстепенных только в одном нашли, да уж слишком похабный, так что я отсоветовал купить. В особенности он сознал (кажется) превосходство ученого пред неучем, когда мы хлопотали о паспорте. Он насилу успел в четвертый день исхлопотать паспорт, а я в два; при этом его дороже обошелся, так как за печатные бланки на прошение платил по двадцать копеек. «Вот, Егорыч, когда-то ты был в полиции и хлопотал о паспорте; смотрю я, ты сам ведь и пишешь, и знаешь что, куда и как… и ты успел-то в два дня, а я в четыре... как хошь, а ученым лучше быть, чем неученым, как наш брат...» Вообще он хорош и честный человек. Сколько жили в подворье, пред обедом ходили в «мисто» и перепускали¹⁸⁸ по маленькой, а иногда и по большой. Так вот какому человеку я передал себя теперь на руки.

Сегодня в первом часу вся братия и богомольцы пообедали, и мы, напутствуемые благожеланиями братии, отправились на пристань. В четыре часа наш пароход «Одесса» отчалил из карантинной пристани. Тут из берега машут платками, желают благополучия; вот на берегу плачет жена с маленькими детьми – по-видимому, еврейка – и провожает мужа своего куда-нибудь в Яффу; вот там маленькие дети вокруг матери, старающейся их успокоить, что-то кричат, кажется, на итальянском языке; слышно только «papa, papa...»¹⁸⁹. Капитан дает какие-то непонятные приказания, и наш пароход уж далеко отошел, а платки все машут. Наконец – уж виден только берег.

Отвернул я свои взоры от берега, грустно мне стало: почти всякого провожают теперь или мать, или сестра, или брат, или жена, а меня – кто? О моем путешествии, быть может, не знают еще родные... Да и кто знает, что еще случится?.. Увидимся ли мы когда? Увижу ли я отчий кров, где я родился и возрос... Наконец, я теперь сам положительно без копейки денег, кто его знает, что может статься с Наумычем. Грустно, да нечего делать. Оборотился – около меня кто-то всхлипывает. «Эх, жизнь, жизнь морская! Вот жена и дети на берегу... Два дня всего как прибыл из месячного плавания, а теперь опять на месяц. Хуже нет жизни морской...» Я старался, насколько возможно, утешить его. Оказалось, что он из новых моряков.

Вот один берег уже скрылся, другой еле-еле мелькает. Смотрю в морской бинокль – виднеется Днестровский лиман и Аккерман. Прощай, Россия! Прощай, дорогое отечество! Дай Бог воротиться подобру-поздорову.

Вот солнце заходит, и месяц белолицый показывается на горизонте морском. Люблю смотреть вообще на заходящее солнце и в особенности на море. Вот последние лучи скользят по поверхности черно-зеленого моря; вот красное солнце, как бы улыбаясь, опускается в море и бросает последние лучи, кажется, как будто купается в море, то выныряет, то потопает. Картина, достойная кисти Айвазовского и описания какого-нибудь Гоголя, а не моего... О, если бы я мог так писать, как чувствую!

Уж совершенно свечерело – море и не шелохнется; пароход идет полным ходом и с шумом разрезает воды грозного Черного моря; море как бы сердится и от ярости ревет и испускает пену. Сегодня первый раз я увидал фосфорические волны. Помнится, еще в географии я это читал и как-то не верил, а теперь пришлось удостовериться. Там объяснение этого явления такое: от множественных фосфорических инфузорий волна получает фосфорический свет.

Я лег на люке посреди Трофима Наумыча и еще одного богомольца. Я попользовался их постелью, так как у меня ничего нет. Часа два я смотрел просто на небо, и Бог знает, о каких величественных проблемах я ни думал. Наконец, предавши себя на волю Божию и волю капитана, который за всех нас бодрствует, я уснул.

На пароходе «Одесса»

Воскресенье. 26-е июня. Засыпая, я дал себе обещание или выразил желание непременно встать до восхода солнца, чтобы увидеть картину восхода солнца, которая, по всему вероятию, должна быть прелестна. На рассвете – еще далеко до восхода – я проснулся, так как достаточно прозяб от холодного морского ветра. Пробудившись, я сначала не знал, где нахожусь; минуты две, по крайней мере, я находился в каком-то странном полусознательном и вместе неприятном состоянии, соображая, где я нахожусь.

«Команда, вставать!» Это приказание капитана сразу привело меня в сознание, и я, как укушенный чем-нибудь, мигом вскочил. Смотрю – ничего не видно, кругом вода, как будто не верится, что я плыву по морю. Хожу по пароходу взад и вперед – все спят, только матросы, лениво растягиваясь, нехотя встают. Находившись вдоволь по огромному пароходу, я стал на корму в ожидании восхода солнца. Вот сильнее и сильнее алеет восток, вот-вот солнце вынырнет из тихих теперь вод Черного моря; вот половина его, вот оно все показалось и приветливо улыбнулось; заалело Черное море. Боже мой, какая прекрасная картина! Как тихо на шумном море, и ни дыхания ветерка! Все смолкло, только пароход шумит, пеня волны и оставляя за собою волнующуюся дорогу, ясно заметную среди такой тишины.

Смотрю – не вдали от парохода в тихом море что-то плескается, что-то черное кувыркается, да потом опять... рыба – не рыба. Вот целое стадо каких-то водных существ, видимо, старается обогнать пароход, делая при этом довольно большие выныряния. Оказалось, что это морские свиньи¹⁹⁰ или дельфины, которые теперь, должно быть, играются, встречая восход солнца. С этими свиньями я еще несколько раз в продолжение плавания встречался; за пароходом они плывут, вероятно, с целью поживиться чем-нибудь. При этом мне вспомнилось сказание о каком-то мифическом герое, спасшемся на плечах дельфина¹⁹¹. «Что, – думаю, – если бы я бросился теперь в море, спасся бы на плече хоть одной из тысячи свиней или дельфина?»

Вот вдали на горизонте виднеется дым. Смотрю в бинокль – пароход плывет из Константинополя. Это, как оказалось, русский пароход «Цесаревич», выдержавший пред Константинополем десятидневный карантин по случаю холеры в Александрии. На обоих пароходах – в знак приветствия – вывешены флаги. Пассажиры приветствуют друг друга маханием платков или же киданием шапок. «Кланяйтесь России!», «Поклон матушке-России!» – кричат с нашего парохода. Наш пароход обогнал австрийский пароход, к видимой досаде немецкого капитана, и повстречался по дороге с французским и английским; приветствия взаимные выражались тоже вывешиванием флагов, но без поклонов и криков пассажиров.

Пассажиров на пароходе сравнительно мало. Наибольшую долю составляют богомольцы, едущие то на Афон, то в Иерусалим. Затем следуют евреи, которых сравнительно значительное число; потом греки, итальянцы, немцы и калмыки. Знакомство пассажиров на пароходе очень скорое; поневоле тут перезнакомишься, не видя по суток двое ничего, кроме воды. Я, не слишком падкий на знакомства да и не имеющий такой способности скоро знакомиться, и то за исключением семейства калмыков почти со всеми познакомился. Конечно, прежде всего с русскими богомольцами сошелся. Между богомольцами на Афон есть два крестьянина Вятской губернии, два Пермской, два Тверской, один Астраханской, три отставных солдата и несколько других. Боже мой, какие жалкие на вид вятичи и пермяки; оборванные, измученные, голодные… просто жаль смотреть. Как оказалось – они месяца полтора из дому... пешком пришли в Киев, оттуда в Одессу и, по их словам, если бы возможно было, то «пешочком» бы и на Афон. Вот самоотвержение! Нужно именно удивляться такой сильной вере наших русских крестьян! Все они, кажется, думают остаться на Афоне, «если Господь и Царица Небесная соблаговолят». А вот меня удивили эти три солдата отставные, участвовавшие даже в этой турецкой войне¹⁹², все такие бравые молодцы – в особенности один из них, и сдут с специальною целью остаться на Афоне. Не мог я добиться, несмотря на все мои расспросы, что их заставляет бросить родину, мать, отца и обречь себя на добровольное заточение. Я получал только неопределенные ответы: «Все суета, ничего в жизни хорошего нет, все, мол, переиспытал, а там – будешь иметь на уме одно... а все другое приложится». Признаюсь, насколько меня, с одной стороны, приятно удивило подобное проявление религиозного чувства, настолько же, с другой стороны, и возбудило неприятное чувство, что люди такие молодые, еще так мало изведавшие, так скоро разочаровались в жизни, воображая (в особенности один из них) себя какими-то мучениками, терпящими во всем в жизни неудачи, и потому предпочитали удалиться из этой мирской суеты. Не знаю, быть может, есть более серьезные причины, заставляющие их так поступать, которые они мне почему-нибудь не желали открыть. Навряд ли, впрочем; это можно догадаться из ответов мне одного из них. Узнав, что я учусь в Духовной академии, но не имея понятия, что это такое «академия», а догадываясь, что это что-то высокое, один из них советовал мне: «Останьтесь на Афоне; будете архимандритом, – будет вам хорошо... не будете трудиться... все будут бояться, уважать…». Из этого я заключаю, если не ошибаюсь, что многие идут на Афон или вообще в монастыри, бегая труда и полагая, что гораздо легче, ничего не делая, молиться Богу. Оттого и выходит много монахов, портящих святое звание. Вообще, впрочем, замечу, насколько я знаю и от других слыхал: солдаты отставные дают наибольший процент монашеству. Интересно бы в самом деле проследить статистически – верно ли это; тогда, пожалуй, можно бы вывести какое-нибудь заключение. Греки и евреи ехали с торговою целью – некоторые в Константинополь, другие в Яффу. Один из евреев – в красной феске¹⁹³ – обращал на себя внимание слишком уж большою развязностью, ко всем приставал, со всяким на его родном языке говорил и со мною познакомился, и мы довольно долго говорили. Этот еврей, если он не врал, драгоман¹⁹⁴ какого-то посольства.

Наш разговор был характера богословского. Начался он по следующему поводу. В разговоре со своими евреями на еврейском языке он – вероятно для того, чтобы шикнуть, что ли, – вдруг по-русски говорит: «Я атеист; я не держусь никакого вероисповедания; я верую только в Бога». Он это так театрально сказал и вызывающе посмотрел на меня, и ожидал одобрения. Я указал на противоречие в его словах, и с этого пошел разговор о различии вероисповеданий, о поклонении одному Богу... При этом он отвергал священников, раввинов… даже несколько надругался. Я указал на неприличие и неразумие подобного поступка, оскорбляющего религиозное чувство как русских богомольцев, так и евреев. Он сознал это и признал необходимость как раввинов, так и священников, извиняясь, что он так выразился с презрением, потому что они дерут, но что он уважает честных священников так же, как и раввинов. Я указал на то, что во всяком звании есть люди, позорящие его, но из этого не следует отвергать самое звание… и т.д. в подобном роде. Меня долг побуждал вступить в разговор с этим евреем и доказать ему противное, потому что один из пермяков стал было с ним по этому поводу на дыбы, и, конечно, ловкий еврей смял его, так что я далее должен был явиться на выручку. В особенности евреи остались довольны моею защитою раввинов и священников, так что с этих пор старались мне по возможности оказывать уважение, то чай предлагая, то сигары, то почтительно обращаясь с разговором, что я да один; и между собою, насколько я мог понять их исковерканный немецкий язык, говорили, что я «gelehrter Mann»¹⁹⁵.

Полдень; кто спит, кто дремлет, кто кушает, матросы некоторые играют в лото, а иные, протянувшись на полу, спят, несмотря на то, что южное солнце сильно печет, а я от нечего делать все пишу да пишу, так что даже обратил на себя внимание. Между прочим два немца надо мною подострили, говоря, что я философ, что я философствую, глядя на море «diser junger Mann, als tin philosoph»¹⁹⁶, и один из них высказывал удивление, о чем я могу писать, глядя на море. Но сколько ни пиши, а желудок своего требует – словами не накормишься. Да что ж делать – когда нечего кушать. Я не купил ничего в Одессе, так как не было денег, да и на пароходе слишком уж дорого. Мой Трофим при прощании немного покутил, а меня послал купить два калача, не давши денег, а мне стало всего на один хлебец. Так что в продолжение двух дней мы вместе питались только этим хлебом восьмикопеечным, а чаем поили меня евреи, всего два раза. Одним словом, с 23-го июня я на такой строгой диете, на какой еще никогда не был. «Вот, Егорыч, – мы настоящие-то поклонники – не кушамши по три дня сряду; зато уж в Константинополе – беды – как закутим, удивим турку». При этом он мне рассказал следующий случай из своего первого путешествии на Афон в 1880 году.

«Вот после Введения¹⁹⁷ с Афона мы поехали домой и остановились в Константинополе, Нас было пятеро – два оренбургских парня, один наш да я – все бравые молодцы, хоть куда какие. На пароходе познакомились с итальянцем. Он все говорит, что беды, как любит русских, потому што мать-де его русская, а отец – ’тальянец. Ну, черт его дери с ’тальянцем-то, думаю себе, все равно, кто бы ты ни был, только, известно, оказывай почтение нам. Вот в Константинополе утречком пошли наши парни, да и я поплелся за ними глазеть на бусурманский город. Известно – идем мирком да ладком, а турка все тычет пальцами да вопит: „Русс, москов!‟ Думаю себе, хорошо анафемские сыны должно допек русский, что вы его так памятаете. Идем себе, а по бокам-то на искушение все эти трахтеры, аль попросту кабаки, с ракитою-то¹⁹⁸ – это наша-то водка так у них зовется. „Зайдем, да зайдем, Трофим Наумыч‟, – все твердят наши парни. „Зайти разве?‟ – думаю себе. Да и то правда – что русский человек без водки – ничто; все одно, что жид без ярмолки али без пейсов; а тут, как нарочно, – что-то в нутре неладно. Да беда – надуют анафемские сыны, не знаешь их денег. А тут, как леший из земли, прости Господи, плетется навстречу ’тальянец – наш дружок-то… „А, здравствуй, любезный Русс!‟ – кричит он так крепко, знать дернул немного и просто тащит в трахтир, аль попросту кабак. Потребовал на свой счет шесть бутылок этой раки – по бутылке на брата, да мы еще вдвое потребовали, да так насупостатились мы – что куда; мои парни бравые давай песенки качать¹⁹⁹ – „терешку‟²⁰⁰ так двигали, а потом и „Камаринскую‟ с приплясом и присвистыванием. А ’тальянец-то чертом извивается, да такой ражий, обнимает нас всех, клянет турку, на чем свет стоит. Я хоть выпивши изрядно был, а все-таки помнил, что бусурманский город-то, что тебя могут-то и убить и обворовать, так что когда дошел предел, то я под стол аль за спину отливал водку, хотя ’тальянец – юркий, как бесенок, – и приметил, да и заставил две зараз выпить. Нечего делать – выпил; но все-таки был в чувствии, а парни – раздайся русская душа.

Эх, молодцы были! Насилу выбрались мы из этого трахтиру. Дак что ж? Парни вышли на улицу да, обнявшись, начали петь-то – да и запрудили улицу; улицы-то там беды так узки – вот увидишь, когда, даст Бог доедем. По улице еще, как на наказание, – машина железная, вот как мы с тобою видали в Одессе, что лошади тянут, – проходит. Беды что такое! А наши парни давай „Камаринского‟… Да как пошли, братец ты мой, беды что такое… особливо наш парнюга Кузьма – беды! – да и ’тальянца-то с собою тянут. Я уж их и так и сяк – не и́дут, что ты поделаешь? Беды, да и только. Тут эти красноголовые анафемские сыны окружили, смеются да все кричат: „Корош русска, корош москов!‟. А они же пляшут, же пляшут, аж жилки трясутся, так бы и сам пошел, да все-таки помнящий был. Беды что такое! А тут еще бежит эта клятая машина – кондуктор и трубит, и свищет, а этому бусурманчику, что бежит вперед и разгоняет проходящих²⁰¹, так досталось, что чертов сын аж три раза кувырнулся. Што делать-то? Остановилась машина. Все повылазили да и смотрят на тиятер, да все „хорош москов‟ видно „Камаринская‟ по вкусу пришлась. Откуда ни возьмись – кто-то ко мне по-русски заговорил; хоть оно видно, что он, не русский, но все ж приятно – услышать свой язык в бусурманщине. Известно, я подпимши не узнал его. Вижу только, что в турецком офицерском мундире, а што за один – шут ево знает...

– Не будете ли вы Трофим Наумычем-то? – спрашивает меня он, известно, коверкая речь-то.

– Да, я. А почем вы-то знаете меня?

– Нешто, – говорит, – вы не бывали в Царицыне, с вами чаек попивали?

– Ах ты, друг любезный!

Тут мы так и расцеловались. Офицер-то этот пятнадцать месяцев живал в Царицыне, Известное дело, мы тоже очень часто бывали; а этот офицер-то жил у наших знакомых – вот мы с ним сошлись-то и в трахтире не раз чаек попивали. Он все меня к себе звал, но я ребяток боялся оставить, больно уж они разгулялись и чуть не затеяли с туркою драки. Насилу, братец ты мой, я, ’тальянец да офицер дотащили их домой – в подворье. Уж и тут они задали – беды что такое! Ну, тут ничего – о. Паисий, добрый человек, не взыскал. Так-то, Егорыч, закутили мы в Константинополе – беды! Так и теперь закутим, ты тоже – бравый молодец», – закончил он речь свою.

«Есть бо на Руси веселие пити», – подумал я в это время. Я Трофиму Наумычу вполне верю, русского ведь узнают – широкая натура непременно в чем-нибудь да скажется: выпил, да и наплевать на все – сейчас песни, «Камаринский». А вот посмотрите на итальянца – ведь он тоже выпил, быть может, и больше, но не старался на улице обнаруживать этого, так что его насильно затянули в кружок. Он себе все-таки на уме – а русскому море по колено. Оттого-то и говорят: пьяницы – русские. Нет, не пьяницы; здесь виновата уже прямота и откровенность русской природы, если только прямоту можно обвинять.

На пароходе я занимался чтением «Писем Святогорца»²⁰² об Афоне. Первую часть я только имел, мне их дали в Одессе, в подворье. Очень хорошо и увлекательно написано; если только будет хоть некоторая часть того, что здесь написано об Афоне, то и то будет прекрасно. Солнце зашло; тучи малые подходят; ветерок повевает и все усиливается; море начинает понемногу волноваться, и пароход наш покачивает. Быть качке, говорят. По правде, я желал бы, чтобы была качка. Когда-нибудь же да нужно испытать влияние на себе; но, к сожалению, не было большой качки. Говорят, что скоро будет видно берега. Но навряд ли, так как тучи заволокли небо и скрыли месяц. Я все как будто не верю, что мы скоро переплывем Черное море и достигнем Константинополя. Поэтому я, находясь в ожидании, испытывал какое-то не то радостное, не то горестное, а какое-то неопределенное [чувство]. Взглянувши несколько раз на горизонт и убедившись, что ничего не видно, я опять прилег, как вчера в средине, давши себе обещание встать как можно раньше, чтобы не упустить вида на Константинополь и на Босфор, так как к пяти часам мы должны въехать в Босфор. Свежо; я озяб, поэтому не мог заснуть, несмотря на убаюкивающий однообразный шум волн и качание наподобие люльки парохода... «А море Черное шумит, не умолкая»²⁰³, – припомнил я в это время стих Лермонтова, цитированный в Кишиневе еще Л.С. Мацеевичем. Частью от холода, частью от голода и частью от работы воображения над тем, что мне предстояло видеть, я не мог уснуть.

Константинополь. Пантелеимоновское подворье

Понедельник. 27-е июня. В прошедшую ночь я почти ни минутки не спал, а беспокойно дремал, что очень неприятно. В два часа ночи я встал с люка и начал ходить по палубе, так как озяб. Была маленькая качка. Я смотрел все вперед – не увижу ли берега и Константинополя. Я себе представлял, что Константинополь так в миг и должен как бы вынырнуть из воды и явиться во всем своем внешнем величии. Смотря вдаль пристально, я заметил какие-то две ярко светящиеся неподвижные точки: звезда – не звезда, пароход – не пароход. Смотрю в бинокль и догадываюсь, что это, должно, быть два маяка – один на европейской, а другой на азиатской стороне. Сквозь темноту, мглу и туман я понемногу различаю очертания земли, «Средний ход, малый ход», – приказывает капитан. Значит, близко; пароход не идет полным ходом, чтобы к восходу как раз войти в Босфор. Навстречу [идущих] и на якорях мы уже встречаем все больше и больше пароходов всех наций. Берега все яснее и яснее очерчиваются; уже простым глазом – только чрез туман не слишком отчетливо – можно заметить пролив или Босфор. Грозными в тумане казались берега Босфора: с обеих сторон укрепления, из которых выглядывают громадные дула пушек. Так вот тот Босфор, те твердыни, которыми еще Турция сильна и благодаря которым держится! Заалел восток – солнышко всходит, туман рассеивается, ветерок утих, так как кругом большие горы, и мы въезжаем в Босфор.

Где же Константинополь? Я желаю, я хочу его видеть; ведь в моем представлении он должен вмиг, как на ладони, предстать в своей чарующей прелести, заманившей так крестоносцев. Это, говорят, только предместья. Это Буюк-Дере – летняя резиденция посольств. До самого Константинополя еще часа два будем плыть по Босфору. Тишина и ни легкого дыхания ветерка – Босфор положительно как зеркало. Боже мой, как прекрасен Босфор утром при восходе солнца! Тут после плавания по обширному морю, где получается впечатление от чего-то необъятного, какое-то неопределенное, – здесь получаешь вполне ясное и определенное впечатление чего-то поэтического и невыразимо прекрасного. Час или полтора езды просто были сновидением; это – панорама – больше ничего. Чтобы поверить – нужно увидеть.

Вот заворачивает пароход за угол и... о, диво! Константинополь – как на ладони! Дома кажутся положительно один на другом, всё постепенно повышаясь террасообразно. Вот – Золотой рог, храм святой Софии – а теперь мечеть… много вижу… но еще не понимаю – что такое. Впечатлений и чувств, волновавших мое сердце при въезде в Константинополь, я не могу передать. Я не обладаю даром слова, равносильным силе чувств. «Посмотри и умри», – заключу я. Пароход наш уменьшает ход; кругом нас шныряют лодочники, и некоторые из них ухитряются даже во время хода парохода влезть на него и предлагают свои услуги свезти на берег. При этом отлично знают, к кому как обратиться, на каком языке заговорить. Мне предлагали на русском языке и на английском, видя в моей рыжей особе нечто вроде английского gentlemana²⁰⁴. Мне не было необходимости пользоваться услугами этих господ, так как за нами, за богомольцами, выйдет навстречу своя лодка. Пароход только остановился, как тут уже было несколько монахов русских и греческих, предлагающих свои услуги свезти каждый в свое подворье. Дело в том, что почти каждый монастырь имеет свое подворье, и к прибытию парохода от известного подворья выезжают лодочник с монахом, чтобы взять в свое подворье. Было наибольшее число богомольцев, отправляющихся в Руссик. При этом вышла довольно неприятная сцена из-за богомольцев. Два пермяка по неведению попали на лодку Ильинского подворья, им сказали, что они не туда попали, поэтому они к нам пересели. Из-за этого между лодочниками и монахами произошла малая ссора, произведшая на меня неприятное впечатление. Значит, на богомольцев смотрят исключительно с барышнической точки зрения. Опытный лодочник скоро и успешно, [лавируя] среди множества шныряющих лодок и пароходов взад и вперед, доставил нас на берег. «Дравствуй русск, дравствуй», – приветствовали нас турки. Скоро пришли мы в подворье, которое находится очень близко от Босфора. Монахи нас довольно радушно встретили. Мне и студенту-арабу из Московской академии (Кэзма), едущему на родину в Дамаск, дали прекрасный номерок. В это время в домашней церкви шла литургия. Все богомольцы сходили и поблагодарили Бога за счастливо совершенный путь. Потом напились мы чайку и с студентом пошли пройтись немного по городу. Боже мой, что за безобразный город – внутри нечистота, улицы – страх какие узкие, меньше всяких переулков, а собак – ужас сколько! Толкотня, давка, теснота, вонь, грязь – черт знает что. А тут еще и конка; во избежание несчастий впереди ее постоянно бежит мальчик и разгоняет людей по пути. Незавидная доля этих передовиков. Да и вообще, меня поразило здесь то обстоятельство, что рабочие здесь играют положительно роль скотов: вот по улице, согнувшись в три дуги, плетется этот мул чернорабочий, неся на себе такую тяжесть, которая, пожалуй, едва по силам лошади. Обилие фруктовых лавок просто поражает. Полчаса проходили, да и не смогли назад попасть, так что мы довольно долго блуждали, покамест нашли свое подворье; пришлось обратиться и к турецкому языку – этот студент немного знает – и к греческому. Я спросил: «Ποῠ ἐστι μοναστηριϰὸς οἶϰοσ τοῠ ἁγίου Παντελεήμονος?»²⁰⁵. Указали нам, видно, поняли наш исковерканный разговор. Во время нашего прихода все обедали. При этом здесь монашеская братия кушает отдельно от богомольцев, что уже совершенно не по-монашески. Богомольцы тоже не все вместе обедают, а по рангам. Монахи имеют какой-то свой критерий при оценке людей. Я полагаю, что этим критерием служит, скорее всего, солидная мошна, нежели образование человека. Я, право, не знаю – может быть, потом узнаю – что служило мерилом оценки моей личности, что мне дали отдельный стол – не по качеству, а приносят мне в номер отдельно от других. Если только мерилом служит мошна, то горько ошибутся, потому что у меня теперь ни копейки денег.

Я ожидаю приезда Чернятынского, а то не хочется быть в зависимости от Трофима Наумыча; хотя он и добрый человек, но все-таки у него зарождается сомнение, отдам ли я, – жилка купеческая в нем говорит в таких случаях. Я ему под вечер и говорю:

– Трофим Наумыч, ради Бога, одолжите до четверга еще пятьдесят копеек – всего должен буду два рубля.

– А что, Егорыч, как твой товарищ не приедет, с чем-то ты поедешь? Да притом, – знаешь что, Егорыч, у меня тут все монахи знакомы – все требуют угощения, вот уж двух дружков угостил, а вечером еще. Ну, дам, дам, не беспокойся, я так только…

Вот с таким предисловием я получил пятьдесят копеек, так что больше уж не намерен, хотя очень нужно. Действительно, мой Наумыч так вечером насупостатился, что не приведи Господи! Иду это я с лестницы вниз; слышу – что за шум на лестнице, как будто кто сунется, да головою об стену. Смотрю, – а это Наумыч.

– Что с тобою, Наумыч?

– Беды, Егорыч, – б-б-б-б-еды!

Я его враз под руки, да и уложил спать.

Сегодня вечером в часов одиннадцать после повечерия²⁰⁶ зашел ко мне старший над паломниками монах о. Паисий. Не знаю, в обычае ли это заходить к паломникам или нет, но он зашел. Я с ним довольно долго разговаривал о разных предметах. Он, как сам сказал, из казаков; самоучка – нигде не учился, но все-таки умудрен опытом, как он любит о себе выражаться. Как оказалось, он тоже мало понимает, что это – академия и чем оттуда выходят. А слово «студент» понимает в самом худом смысле, так что мне долго пришлось его разубеждать. Видно, конек о. Паисия – это война против ученых, из которых почти все бывают «соцьялисты».

Он рассказывал, что знаком со многими «соцьялистами», которые просят куска хлеба.

– Оставьте свои бредни... что за польза вам... скажите, пожалуйста. Слушайте меня, хотя не ученого человека, но умудренного опытом. Мои советы основательны.

А они – дьявольские сыны – толкают друг друга да смеются: «Простой, мол, человек – неуч». Вот какие молодые люди теперь.

Я разубеждал его долго в противном, и мы расстались с ним за полночь. Отец Паисий хорош как монах, но как человек – с крайностями, а иногда и с превратными взглядами.

Константинополь. Вторник. 28-е июня. Пантелеимоновское подворье находится в европейской части города, называемой «Галата», невдали от Босфора. Дом очень большой, в пять этажей, и довольно чистый и приличный. Келий или номеров есть очень достаточно. На самом верху помещается церковь – не очень большая, но очень изящная, и нельзя сказать, чтобы она была бедная. Кругом церкви очень приличный балкон, откуда богатейший вид на Босфор, Скутари²⁰⁷ и вообще на Константинополь. Люблю прохаживаться по этому балкону и в бинокль рассматривать город, смотреть на Босфор и на бесчисленное множество пароходов всех наций.

Ввиду того, что подворьем заведуют монахи, оно находится в очень нехорошем месте, так как здесь очень много соблазнов и искушений. Сейчас же кругом подворья несколько кофеен с официантами, где происходят страшные безобразия в восточном вкусе; немного дальше театр, где каждый вечер музыка играет, и она так слышна, что лучше желать не надо; положительно мешает молиться Богу. Я сам убедился в этом: сего дня по случаю завтрашнего праздника было бдение, продолжавшееся до двух часов ночи²⁰⁸, и я был на бдении. Все так настроены на молитвенный тон, а тут вдруг нечто вроде нашего «Камаринского», песни постыдные, выстрелы... – поневоле развлечешься и впадешь в искушение. Есть и другие искушения. Нужно знать, что, так как Константинополь очень стеснен, сплочен, то ему положительно нельзя расширяться, и каждый дом стоит в непосредственном соседстве с другим, нс имея ни малейшей ограды, ни малейшего двора. Поэтому здесь строят дома в вышину, не платя за это ничего и возвышая насколько угодно дом. При этом дома строятся по-восточному – без крыши, а с кровлею, которая представляет отличное место для гулянья. Мне такое устройство домов очень нравится. Как раз напротив монастырского дома такой же пятиэтажный дом, где очень много жильцов – греков и армян. Мужчины обыкновенно, будучи заняты делом, не сидят дома, а женский пол – дома; и вот вечером молодежь женского пола и прохаживается по этой кровле. Сего дня я был свидетелем этого: четыре гречанки грациозно прохаживались. Ах, две из них были прекрасны: смуглые, брови черные – чудо, что за красота! А тут только что кончилась вечерня, и вся братия вышла на балкон гулять. А гречанки, как бы чувствуя и сознавая силу своей прелести, еще грациознее прохаживаются. Я тайком смотрел на них и любовался ими, боясь, чтобы монахи не заметили этого. Они, видимо, заигрывали со мною и что-то творили мне, но я ничего не понимал, а только говорил: «Οὐ δύναμαι ἑλληνιϰα λέγειν, ἀλλὰ ῥουσσιϰά»²⁰⁹. (О, зачем я не знаю по-гречески!) Долго я любовался южными красавицами.

– Великое искушение, батюшка, – говорю я одному из них, с которым я довольно близко сошелся.

– Боже мой, прости нас, грешных, ну как не искуситься? Разве это грешно?

И он даже стал доказывать, что не грешно; надо заметить, очень безосновательно, так что я ему доказал совершенно противное. Не знаю, убедил его или нет, только он сказал, что Бог сотворил женщину на погибель человеку и высказал такую – довольно оригинальную – мысль, что если уж в плане Божия творения человека нельзя обойтись было без двух полов, то прямо лучше уже одного только мужчину […] двуполым, чтобы он без помощи женщины мог удовлетворить свои чувственные пожелания. Одним словом, гермафродитство пропагандировал. Ведь это – абсурд; но тут нужно обратить внимание на самый процесс, которым он дошел до него, на борьбу, которую ему приходится выдерживать между долгом и влечением, – трагедия, да еще сильная.

– Иногда по целым часам на коленях стоишь пред иконою и просишь Господа, чтобы Он отдалил искушение, а бесовское восстание-таки своим порядком. А на одного монаха, о. Л-ия, так это повлияло, что у него положительно сделался прилив крови, и я насилу успокоил его, давши ему дна стакана воды с содою, как-то случайно бывшей у меня.

Вот что приходится терпеть бедным здешним инокам; лучше, как они сами говорят, жить на Афоне, хотя там и строже, но таких искушений нет.

Два часа ночи. Только что вернулся с балкона, где гулял очень долго. Люблю гулять, в особенности в ночное время и при луне. Теперь прекрасный вид на Константинополь, так как он иллюминирован – главным образом мечети, потому что у них (турок) теперь праздник – пост тридцатидневный – Рамазан²¹⁰; в продолжение всего этого времени город будет иллюминирован. Прекрасное зрелище представляет Босфор с бесчисленным множеством разноцветных огней; а на другой стороне Скутори представляет сплошную массу огня.

Теперь Константинополь ликует и веселится. Целый день до вечера турки постятся, а потом целую ночь пьянствуют и поют до рассвета, покамест с мечети муэдзин²¹¹ не позовет на молитву. Вот против моего окна две кофейни, где турки веселятся нараспашку: пьют и поют – уж две ночи не дают спать, вероятно, и теперь не дадут. Вот все гудят или аккомпанируют, а один заливается бесом на самых высоких нотах, да так отвратительно, будто собака скулит; и вот – все в унисон – что-то поют и прихлопывают в ладоши, а вот кричат просто как сумасшедшие – кто в лес, а кто по дрова… – одним словом, на различные лады... Но мне никак не нравится, видно, не привык к их пению.

Чу! Что такое? С пушек стреляют в половине третьего ночи: раз... два... три... семь раз. Между тем на улице невдали от нашего подворья страшная суматоха, гвалт, крики отчаянные... ну ад кромешный. Смотрю – против моего окна немного на север страшное зарево – весь горизонт заалел. Выбегаю на балкон, и моим глазам представляется страшное и вместе величественное зрелище – невдали пожар. А этот гам на улице происходит оттого, что пожарные, неся на своих плечах все пожарные снаряды и спеша, натыкались на пьяных турок, – может быть, не одного придавили бочкою, – а те отчаянным образом кричали. В Константинополе опасно ночью ходить – улицы узкие, совершенно тебя могут ограбить и убить, тем более что почти каждый турок вооружен или револьвером, или ятаганом. Пожар не скоро был прекращен. Вообще Константинополь в противопожарном отношении ужас как небезопасен: тут еще деревянных домов пропасть сколько, да притом, как они тесно сплочены, а самое главное – нет хорошей пожарной команды²¹², да еще какая и есть, то и та людьми носится. Это уж ни на что не похоже – люди все равно что скоты; вот как унижается человеческая личность на востоке.

Уже пора спать; лягу – если смогу при отчаянных криках турок уснуть.

Константинополь. Среда. 29-е июня. Четыре часа утра. Не дают спать проклятые турки – поют, т.е. кричат до безобразнейшего безобразия. Вдруг среди этого гвалта слышится что-то заунывное, просто душу раздирающий вопль. Это – муэдзин, призывающий верных на молитву Аллаху и его пророку Магомету и приглашающий оставлять безобразия и бесчинства. Смотрю в бинокль, и моим глазам представляется такая картина: муэдзин – из арабов – черный, как смола, с чалмою – весь в белом, закрывши глаза и заткнувши уши, сильнейшим образом выкрикивает или «алалакает» на султанской мечети. Голос – очень высокий тенор, и муэдзин весьма ловко владеет им, переливаясь от самых верхних теноровых нот до самых низких. Сильное впечатление это выкрикивание заунывное произвело на меня в особенности теперь, после ночных козлогласований турок пьяных. Вчера я слышал его днем – тоже произвело впечатление, но не такое раздирающее душу. При вчерашнем выкрикивании в моей комнате случился также Наумыч; по-видимому, и на него это произвело должное впечатление, так что по этому поводу он пустился со мною даже в некоторые богословские рассуждения. «Все это, Егорыч, вера-то, вера... Ну, вот мы называем их-то неверными, а ведь они все-таки молятся еще почище нас и соблюдают посты-то лучше: ведь вот нынче их Рамазан – сказывают, что они тридцать дней не будут ничего есть, окромя ночью, – а у нас-то как, прости Господи! Как же то будет на Страшном-то суде, в будущей жизни? Они же, хоть не так, как мы, а все веруют в Бога». Пришлось по этому поводу немного побеседовать с Наумычем и объяснить ему этот вопрос. Подобная картина выкрикивания муэдзина, помнится, художественно верно изображена Верещагиным, и она на меня произвела впечатление, так что я теперь вспомнил про это.

Турки после этого начали мало-помалу расходиться, и криков, наконец, не стало слышно – пошли, вероятно, молиться. Воображаю, что это будет за молитва после такой бурно проведенной ночи. После этого я часа два уснул и [затем] пошел в нашу церковь помолиться Богу и святым апостолам Петру и Павлу, память которых сегодня празднуется²¹³.

Пришел в номер – выпил чайку; прилег немножко и унесся мысленно в мое отечество дорогое, в свою милую Бессарабию²¹⁴, и в свое село, и к своему родному очагу. Боже, как мне грустно стало! Ей-ей, хотелось плакать. При этом я тиранил себя: «Ну, какого дьявола мне вздумалось отправиться па Афон? Не лучше ли бы дома? Тут все удобства; а ласка родителей что значит? А встреча с родными и знакомыми? Нет, вздумалось-таки ни с того ни с сего ехать Бог знает куда, да еще на Афон...» Потом я встал и написал письмо домой –длинное-предлинное, в котором описал все впечатления, испытанные мною от Одессы до Константинополя и в самом Константинополе.

И в самом деле, что заставляет меня путешествовать? Какая цель моего путешествия? Ведь эти вопросы должны быть решены прежде, чем совершить самое путешествие. На первый вопрос довольно трудно отвечать. В самом деле, что может заставить человека совершить известное дело? Может быть или принуждение, или требование совне, или внутренняя потребность к совершению известного предприятия. О принуждении совне в этом деле не может быть и речи: меня никто не мог принудить совершить это дело. Речь здесь может быть только о внутренней потребности. Я по природе любитель путешествий и признаю за ними громадное значение в умственном, нравственном, а также в физическом [отношении]. Путешествие куда бы то ни было расширяет умственный кругозор человека: он воочию видит то, о чем, быть может, только читал или же никогда не читал и не слыхал; причем это непосредственное знакомство с предметом останется навсегда при тебе, запечатлевшись в твоей голове, а читанное или слышанное – не говоря уж о его неполноте – скоро улетучивается. Одним словом, путешествия представляют самый верный и самый лучший материал для умственной деятельности.

В нравственном отношении в путешествии человек предоставлен самому себе. Следовательно, развивается самостоятельность; путешествия иногда бывают слишком опасные, так что требуют некоторой твердости и силы духа, каковы качества еще более укрепляются таким путешествием.

В физическом отношении не все путешествия полезны, но это мое путешествие, полагаю, очень полезно; почти недельное плавание по морю может благодетельно подействовать: я слыхал, что слабогрудным доктора прописывают даже путешествие по морю. Путешествие пешком по горам положительно может уничтожить задатки геморроя, которым меня награждает 14-летняя школьная жизнь. Беда только, что я не смогу много путешествовать и что я страдаю грыжею, которая усиливается от долгого хождения и от долгого стояния. Хорошо было бы, если бы мне был предоставлен мул, на котором я мог бы ехать по афонским монастырям, которые я все намерен посетить. А ведь это немалое пространство: Афон имеет в длину около 80 верст, а в ширину около 30-ти²¹⁵.

Теперь вопрос о месте, почему именно я местом путешествия избрал Афон – место людей, прервавших свои связи с миром, с жизнью настоящею? Почему я не предпринял путешествия в Париж или Лондон? Последний вопрос мне приходилось очень часто слышать. Обыкновенно меня спрашивали в ироническом тоне: «Что за охота вам ехать на Афон? Кого вы не видели – монахов? И что вы там интересного найдете? Уж не думаете ли и вы монахом сделаться? Лучше уж бы поехали в Париж или в Лондон – там, по крайней мере, жизнь». Действительно, – как-то странной кажется для других моя поездка на Афон, хотя не для всех. Ведь на Афон едут с религиозною целью вообще; но ведь меня знают не за столько религиозного человека, чтобы потребовалось для удовлетворения своего религиозного чувства путешествие к святым местам. Положим, так. Но я как любитель путешествий предполагаю в своей жизни непременно совершить кругосветное путешествие и побывать в более или менее выдающихся местах. Одним из таких мест, безусловно, является Афон. Следовательно, совершая теперь путешествие на Афон, я совершаю то, что рано или поздно должен был совершить. Но почему именно я теперь поехал на Афон, так, между прочим, потому, что [так] удобнее всего для меня в моем положении. Я не обладаю средствами материальными в такой мере, чтобы хоть сколько-нибудь времени прожить в Париже или в Вене: для этого нужны сотни рублей, потому что на день или на два не стоит ехать, А путешествие на Афон гораздо удобнее – благодаря тем удобствам, какими Пантелеимоновский монастырь снабжает богомольцев-путешественников, устрояя подворья монастырские и предлагая все продовольствие даром в монастырях²¹⁶. Далее, жизнь монастырская не настолько безынтересная, бессодержательная, чтобы изучение ее или, по крайней мере, знакомство с нею не представляло интереса. Напротив, это целый мир с своими интересами; это люди – особенные, отличающиеся какими-нибудь особенностями их душевного склада. На самом деле для того, чтобы поступить в монашество, и притом афонское, где, во всяком случае, жизнь монашеская строже, чем в русских монастырях, чтобы отречься от жизни, приковывающей всякого человека к себе, чтобы отказаться от родственных и семейных связей, – для этого требуется известная душевная сила, известная борьба и крепость характера. Узнать, проследить, что заставило этих людей так поступить, полагаю, составит не малый интерес для человека, все-таки интересующегося чем-нибудь... Наконец, я еду на Афон потому, что желаю на время удалиться из этой мирской суеты и пожить свободно среди людей, которым чужда суета сего мира, налюбоваться красотами природы, помолиться Богу и спокойно провести вакационное время. Какая же цель моего путешествия? Кроме сказанного, скажу вкратце следующее: относительно поездки своей на Афон я советовался с нашим добрейшим профессором Ф.А. Терновским²¹⁷, который в 1874 году бывал на Афоне. Его первый вопрос был:

– Какая цель вашего путешествия?

– Сказать, чтобы ученая, слишком громко; а так себе, – желается или чувствуется потребность путешествовать, – ответил я.

– Об ученой цели своего путешествия нечего и говорить, потому что вы за месяц времени ничего не успеете сделать, так как еле-еле сумеете сходить по всем монастырям; а запастись на старость впечатлениями – это другое дело и даже необходимо.

К этим словам достопочтенного профессора я ничего не прибавлю. Но буду весьма рад, если мне удастся на пути – в Константинополе – найти сочинения немецких рационалистов-богословов на русском языке, в особенности мне желанно бы найти Баура²¹⁸, о чем думаю писать диссертацию.

Четверг. 30-е июня. Пантелеимоновское подворье. Сегодня приехал Чернятынский с братом. Мне это очень приятно, так как жизнь одиночная совершенно наскучила, да притом у меня денег ни копейки. По поводу его поступка он объяснялся, не признавая себя виновным на том основании, что подождать день ничего не стоило. Но, во-первых, ждать нужно было не день, а несколько, так как пароход отправлялся во вторник; а во-вторых, дело не в этом, а в слове, данном им...

Вместе с ним приехала и остановилась на монастырском подворье партия девушек болгар, окончивших курс средних учебных заведений в Москве. Во время восстания в Болгарии²¹⁹ они взяты были, благодаря милостивому вниманию Императора покойного, в Россию для получения образования. Все они из Румелии²²⁰. Семь лет они в России и отлично усвоили русский язык. Теперь едут в Болгарию, чтобы по мере возможности послужить ей. Из разговоров с ними я узнал, что они сильно любят Россию и некоторые из них даже поставили себе целью через несколько лет непременно возвратиться в Россию; на что я им заметил, что они должны скорее служить своему отечеству, которое более чем Россия, нуждается в образованных людях. Но насколько они отличаются любовью к России, настолько не любят Турцию.

Сегодня вместе с ними мы пошли в Софию. Это наглое торгашество чалмоносного турка за вход в Софию возбуждало в нас самое неприятное чувство, а некоторые из болгарок при рассказе нашего проводника о местах святыни и остатков ее на стенах от негодования положительно дрожали. Боязнь турецких ятаганов²²¹ и зверства башибузуков²²² еще не изгладились из их памяти, хотя в то время они еще были маленькими. При виде турок, молящихся внизу, одна из болгарок с ужасом сказала мне: «А что, если они вздумают броситься на нас и перебьют нас? Ах, как я их боюсь и ненавижу!» Из расспросов ее я узнал, что ее родные все перебиты башибузуками. При входе в Софию поражаешься колоссальностью всего²²³. Такого величественного храма не было и не будет. В настоящее время ее ободранные стены с целью уничтожения святых изображений... производят жалкое и тягостное настроение. Во время нашего посещения внизу шла проповедь какого-то муллы²²⁴; при этом мы замечали прелестные картины, свидетельствующие о флегматичности и бесчувственности турок: весьма малая часть слушала муллу, размахивающего руками и о чем-то с пылом говорящего, а большая часть преспокойно, по три или четыре вместе, разлегшись, вели беседы – должно быть, очень приятные, потому что многие из них чистосердечно смеялись, а некоторые – видно, утомленные безобразиями прошедшей ночи, – преспокойно храпели. В Софии в особенности поражает то обстоятельство, что она, при своей колоссальности, в высшей степени светла; между тем в настоящее время никак не могут ухитриться сделать так. Исаакиевский собор гораздо меньше Софии, а между тем он недостаточно освещен, так что требуется электрическое освещение. При выходе из мечети нам встретились турки, насильно предлагающие купить по несколько камушков мозаики. Это было вполне достойным финалом к довершению тягостного чувства, вынесенного нами из посещения Софии. По выходе из Софии мы присели пред дверьми ее, и каждый из нас высказал волновавшие его чувства. Общая мысль всех одинакова: настоящее состояние Святой Софии в сравнении со славным прошедшим возбуждает самые тягостные чувства. Назад мы пошли другой дорогою – по настоящему древнему Стамбулу; такого безобразия, кажется, нигде не придется видеть: идеальная нечистота, грязь, флегматичные и ленивые, как турки, собаки – все это производит самое неприятное впечатление. Путешествие с барышнями по Константинополю очень щекотливое: нахальство чувственных турок превышает далеко чувства приличия, в особенности принимая во внимание молодость и красоту черноглазых болгарок. Одна из них, с которой я больше всего сошелся, положительно красавица. Весьма жаль, что всего одни сутки пришлось проводить вместе время. В субботу, в пять часов утра, они уезжают в Филиппополь²²⁵, а мы завтра на французском пароходе.

Воды Мраморного моря»²²⁶

Суббота. 2-го июля. Воды Архипелага²²⁷

На пароходе французском «Neman»

Любезно распрощавшись с братиею Пантелеимоновского подворья, мы в два часа на монастырском каике²²⁸ отправились к французскому пароходу, отстоящему довольно далеко от берега; с трудом мы доехали, так как в это время дул довольно сильный ветер с Черного моря, а нас было много, – одному гребцу трудно было грести против течения. Пароход наш – французский – очень большой и хорошо устроен: третий класс не на палубе, а в трюме, где есть маленькие номера – для трех человек один; а для общего гулянья на палубе очень приличное место под тентом. Пассажиров очень много, и притом различных национальностей, – красные фески составляют большинство, потом значительное число богомольцев. Наверху под тентом устроен особый шалаш, где – как в складочном месте – находится гарем нескольких турок. Его довольно ревностно охраняют два турчонка. В восемь часов наш пароход, в высшей степени нагруженный, оставил Босфор, проплыл быстро Константинопольский пролив и вышел в Мраморное [море]. Налево – очень много островов; они называются, кажется, Принцевыми. Чудная и прекрасная ночь. Луна светит полным светом, и лучи ее простираются по тихому морю. Плавание по Мраморному морю не так монотонно и скучно, как по Черному, потому что почти везде видны берега – довольно живописные – покрытые роскошными деревьями, хотя без зелени.

Утром около восьми часов мы плыли около важного города в стратегическом отношении – Галлиполя²²⁹. С этого места начинаются Дарданеллы, которые очень укреплены: по берегам то и дело сильные крепости с выставленными из них дулами пушек. В часов десять мы приплыли к городу Чинак-Кале²³⁰. находящемуся на азиатской и европейской сторонах. Здесь пароход оставил значительную часть груза. Пароход стоял около двух часов; в продолжение этого времени приехали торговцы – турки из города, с различным съестным припасом (товаром), а также с различными сосудами из глины, сделанными очень изящно.

Затем мы вступили в Архипелаг. Плавание по морю положительно прекрасное: берега в высшей степени живописны, острова встречаются очень часто. Из всех островов по своей величине, по своему в высшей степени живописному виду замечателен остров Samothrakia²³¹. Этот остров виден на весьма далеком расстоянии, и в особенности теперь – вечером, при свете луны – в каком-то таинственном тумане он положительно очарователен. Он произвел в высшей степени сильное впечатление на Наумыча. Я сижу и пишу в моей каюте. Вдруг вбегает Наумыч, стоявший до этих пор на палубе, и говорит: «Егорыч, а Егорыч! Глянь-ка, что это за гора! Ты ее описал? Иди, да и опиши». Я с товарищем долго над этим смеялись. Теперь мы плывем около живописнейших берегов южной Румелии²³²; подобных живописных мест я еще никогда не видел; красоте ландшафта способствуют отроги балканских гор, круто спускающихся в море. Вот мы проплываем у залива Эноса, а вдали видно устье Марицы, впадающей в Архипелаг, воспетой болгарами в известной песне «Тура Марица»²³³.

Не знаю, нарочно ли, или нет, но как раз в это время в соседней каюте несколько человек – надо полагать, болгар – запели эту песнь. В восемь часов наш пароход пристал к городу румелийскому – Тиди-дагач²³⁴. Маленький городок, но очень живописный, и вследствие своего удобного положения на двух путях, морском и железном, – отсюда идет железная дорога в Адрианопос²³⁵, – надо полагать, очень торговый. Действительно, здесь выгрузка и погрузка товаров продолжалась около четырех часов. Так как уже было очень поздно, то я, не дождавшись отхода парохода, зашел в свою каюту и лег. Довольно долго не мог уснуть, так как благочестивое пение богомольцев, а так же монахов, приправленное обильным излиянием ракеи, не позволяло уснуть. Да, есть замечательные богомольцы!..

Воскресенье. 3-е июля. Воды Архипелага. Проснувшись сегодня утром, я нашел наш пароход стоящим около города южной Румелии – Карагача. Этот город едва заметен в бинокль. Видно, что он – торговый важный пункт, судя по значительной выгрузке и погрузке нашего парохода. Окрестности его живописны – сзади его окаймляют отроги Балканских гор, но пустынные, исключая прибрежные луга, покрытые роскошнейшей зеленью и различными южными деревьями – масличными, смоковничными... Такие берега тянутся вообще вдоль южного берега – по крайней мере, вплоть до Кавалы. Только в некоторых местах Балканы круто спускаются к морю и производят величественное, но вместе грустное впечатление. Гораздо приятнее – эти луга, в несколько верст тянущиеся над морем и оканчивающиеся величественными горами. Эти луга прекрасно оттеняют и обрамляют песчаный берег Архипелага. Вообще плавание по Архипелагу отнюдь не скучное, и прекраснее, кажется, не может быть плавания ни по какому морю. С одной стороны – видны живописные румелийские берега с их возвышенными горами, прекрасными лугами и рощами, в которых ютятся греческие, болгарские или турецкие деревушки, с другой стороны, хотя берегов не видно, но зато очень часто попадаются живописнейшие острова. Вот, например, теперь мы плывем около живописнейшего острова Тассо²³⁶. Этот остров, кажется мне, больше острова, видимого вчера, Samothraki, но так же живописен и прекрасен, как тот. Он слишком горист; горы, начинаясь с восточной стороны, постепенно террасообразно поднимаются к западу и достигают значительной вышины. Этот остров видно малолюден: заметно было только нечто вроде маленького городка, а больше ничего, Напротив Тассо – немного к западу – находится турецкий город и вместе крепость Кавала. Городок издали очень красивый; но в средине, по рассказам, страшная гадость. Окрестности его совершенно пустынны и гористы. Зелени никакой не видно – только камни. Оттого жители здесь очень бедны. В бинокль я заметил кругом города в высшей степени много шалашей, где бедняки проводят лето и зиму. Отсюда идет куда-то шоссейная дорога и телеграф. Здесь есть и русское посольство. В Кавале пароход наш стоял четыре часа. В пять часов мы отплыли прямо под прямым углом от Кавалы – к Афону. Афонская гора теперь отчетливо видна. Солнце заходит и за нею скрывается и золотит вершину горы. Картина чудесная. Через полчаса, много через час, мы будем у цели – на горе Святой. Больше не могу писать. Иду на палубу любоваться красотами Афона при свете заходящего солнца... Восемь часов вечера.

Афон. Пантелеимоновский монастырь

4–е июля. Не так скоро, как казалось, доехали мы до Афонской горы. Казалось, вот-вот мы у цели. Между тем мы плыли еще часа четыре²³⁷, покамест наш пароход поравнялся с южной частью Афонской горы; а затем около часа плыли мы, обогнувши южную часть горы и вступивши в Афонский залив, где, собственно, и находится Пантелеимоновский монастырь; так что мы плыли еще около четырех часов, тогда как казалось, что потребуется всего не более получаса времени. Все это время я стоял на палубе, имея пред глазами своими все постепенно приближающуюся гору, окутанную теперь, как бы легким покровом, призрачным туманом. Луна светила полным светом и придавала горе положительно фантастический вид, нечто подобное можно видеть только и панорамах. Вот мы у юго-восточной части горы: скалистые утесы без всякой растительности и зелени круто нависают над морем и вот-вот как бы готовятся от малейшего толчка низринуться в море. Юго-восточный берег слишком уж скалист и мрачен, тогда как южный и западный берега хотя гористы, но все же покрыты различными южными кустарниковыми деревьями.

Издали еще заметны светящиеся точки: это кельи спасающихся иноков в ущельях скал или в чаще леса. С приближением к Святой Горе число таких точек увеличивается: как звездами покрыта гора кельями, в которых – как светила – подвизаются святые иноки, пренебрегши всем земным ради вечного спасения. Пароход наш не пристал к берегу – да и вообще все пароходы не пристают сюда, – но остановился на некотором расстоянии в виду Пантелеимоновского монастыря, который заметен был только по довольно большому числу светящихся точек, свидетельствующих о существовании монастыря. Обыкновенно пароходы ходят сюда турецкие в две недели раз и привозят богомольцев. К прибытию парохода из монастырей или скитов высылаются лодки для перевоза богомольцев в монастыри, а Пантелеимоновский монастырь, как богаче других, даже обзавелся для этой цели катером. Но наш пароход – французский, пришел не в срок, и так как из Константинополя настоятель подворья не известил об этом телеграммою настоятеля монастыря, то не было сделано никаких приготовлений к встрече богомольцев. На троекратный свист парохода через четверть часа приплыла лодка Ильинского и Андреевского скитов. На этой лодке мы все и поехали к гостинице, выстроенной этими монастырями для богомольцев. При этом вышли некоторые неприятности, произведшие неприятное впечатление на богомольцев, не ожидавших встретить этого, по крайней мере, у Святой Горы. Только что мы высадились на берег, как за нами приехала лодка из Пантелеимоновского монастыря. Мы уселись, и наша лодка, ведомая тремя опытными греками-гребцами, быстро понеслась к монастырю. Море тихо – ни дыхания ветерка, слышно только плеск вечно ударяющих волн о скалистый берег да равномерные взмахи веслами гребцов, от плесканья которых получались прекрасные фосфорические волны. Нас было много – человек двадцать. Между нами был и профессор Петербургского университета Цугарелли²³⁸, командированный на Афон по известному иверскому делу относительно захвата греками земель Иверского монастыря²³⁹, принадлежащего Грузии. Он делился с нами кое-какими впечатлениями из недавних своих путешествий по Палестине и по Египту. Между прочим он рассказывал, как диво, что недавно у берегов Александрии выброшен замечательно большой кит. Удивительно, каким образом он попал сюда, так как киты вообще в южных морях не водятся. При этом замечательно совпадение – кит выброшен невдали от того места, где Иона был поглощен китом и выброшен²⁴⁰. В то время как мы приставали к пристани, послышался звон в монастыре к заутрени. «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он», – мысленно продекламировал я в это время стихи. На берегу уже было несколько монахов для встречи нас и оказания нам услуг, необходимых в данном случае. Встреча была очень радушная; извинения посыпались, что по неведению не выслали навстречу катера и вообще не приготовились, как следует быть. Между иноками, вышедшими для встречи нас, я заметил несколько красных фесок. Оказалось, что это турецкие чиновники, на обязанностях которых лежит следить – не привозят ли под видом богомолья на Святую Гору пороха, динамита, ружей... Поэтому эти [нрзб.] и вещи осматривают. Неприятное впечатление! Услужливые иноки повели нас куда-то по направлению к монастырю; ничего я не мог заметить в это время, знаю только, что мы все поднимались в гору, проходя по аллеям, обсаженным роскошными олеандрами, красные цветы которых при тусклом мерцании фонаря казались бледными, масличными, смоковничными и лимонными деревьями. Нам троим – мне, Чернятынскому и его маленькому брату – дали очень приличный номерок с прекрасным видом на морс. Как только пришли, сейчас же уснули, даже не раздевшись, не ожидая чаю, который мы пожелали выпить.

Сегодня я встал часов в шесть утра²⁴¹, и моим глазам из окна представилась следующая картина: тихие воды Архипелага, освещаемые солнцем, только что показавшимся из-за высоких афонских гор; по правую сторону – вдали – гористый выступ балканского полуострова Кассандра, окутанный синим покровом; но левую сторону виднеется юго-восточная часть Афонского полуострова, покрытая южными кустарниковыми растениями, а также виден пик самой вершины горы; внизу – почти весь монастырь с его церквами, со всеми пристройками – кельями, гостиницами, мастерскими… Словом, монастырь по своему местоположению представляет одно из живописнейших мест, по крайней мере, как он представился мне из моего окна.

Сегодня мы представлялись игумену²⁴² – о. архимандриту Макарию²⁴³. Личность о. Макария очень симпатичная. Принял он нас очень любезно – поговорили кое о чем, покушали варенья, напились чаю и пошли. Отец Макарий – из тульских купцов Сушкиных. Рассказывают, что давно еще он приехал на Афон в качестве богомольца. Здесь он сильно заболел, так что не оставалось почти никакой надежды на выздоровление. Поэтому его, как и вообще всех умирающих на Афоне, сопричислили к «ангельскому чину», т.е. посвятили в монахи в той уверенности, что он непременно умрет. Между тем он ожил и выздоровел, да так и остался в монашестве. Своими неусыпными иноческими подвигами и трудами, а также обильным пожертвованием в пользу обители он обратил на себя внимание всех и заслужил уважение, так что его сделали игуменом монастыря. По выходе от отца игумена мы в сопровождении инока, получившего от отца игумена благословение сопровождать нас по монастырю, пошли рассматривать монастырь²⁴⁴. Действительно, живописное положение монастыря не оставляет желать ничего лучшего. Он расположен при самом море, которое в этом месте образует залив Афонский, у подошвы горы, покрытой лавровыми и каморне-выми (ложечными) деревьями²⁴⁵, да еще плющом, пышно лоснящимся своею зеленью. У подошвы горы, вокруг келий, растут смоковничные, масличные, виноградные, каштановые, ореховые, кипарисные, кедровые деревья, виноградные лозы и огороды с овощами, разведенные трудами иноков. Мы все время прохаживались по аллеям, усыпанным местным твердым камнем и обсаженным роскошными олеандрами с роскошно распустившимися на них красными букетами.

В часов девять пошли мы к морю – покупаться. Вечер стоял чудесный, луна только что вышла из-за гор и во всем своем блеске светила; гора приняла положительно фантастический вид; море, освещенное лунными лучами, представляло зеркальную поверхность, не волнуемую никаким движением ветерка; только при береге – от удара воды о берег – было маленькое и редкое плескание волн. Мне говорили раньше, что при самой тихой погоде все-таки бывает беспрестанное плескание воды о берег, от чего образуются малые волны и происходит шум. Теперь я этому поверил и услыхал вечный шум моря. Таинственный шум – в особенности при такой обстановке, в какой мы теперь находились вблизи святой обители, где звонили ко всенощному бдению по случаю праздника в честь местного святого Афанасия²⁴⁶. Невольно объят [я] был поэтическим настроением ввиду такой святой тишины, которую не нарушает никакая мирская забота, за исключением только духовной заботы о своем попечении. Именно теперь я понял восторженные отзывы Святогорца²⁴⁷ о Святой Афонской горе. Мы разделись и вошли в море. Проводник-монах оставил нас, так как монахам по уставу афонскому²⁴⁸ не позволяется не только купаться, но даже мыть голову²⁴⁹. Это, по моему личному мнению, совершенно нерационально – не заботиться о чистоте своего тела, в особенности когда это так легко ввиду моря. Около часу времени мы болтались в воде, предоставляя на произвол волн то увлекать себя от берега, то относить на берег, что составляло немалое удовольствие. Покупавшись и насладившись природою, мы пришли в свою келью. Через несколько времени наш проводник постучался у нашей двери с обычною при этом молитвою: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас». «Аминь», – ответили мы, и он вошел, перекрестился три раза и пригласил нас на бдение, которое будет продолжаться одиннадцать часов – всю ночь – и кончится вместе с восходом солнца. Мы пошли с намерением стоять не более часа времени.

Таинственный полумрак, тусклое мерцание свечей, молитвенное настроение иноков, благоговейное богослужение, внятное чтение и пение – все это невольно располагало к молитве²⁵⁰ даже не расположенного молиться. Час времени мы простояли, и за все это время от «Блажен муж»²⁵¹ до паремий²⁵² вечернее богослужение подвинулось. Все стихиры²⁵³ здесь читаются и певчими на два клироса повторяются. Вообще богослужения очень продолжительные: в обыкновенные дни они начинаются с полуночи²⁵⁴, а на дни воскресные, двунадесятые праздники²⁵⁵ и праздники великих святых совершаются во всю ночь. Боже мой, как это трудно! Я видел иноков с отекшими ногами, которые положительно представляли одну сплошную массу мяса. Мне иноки рассказывали, что сначала от непривычки после таких бдений бывают обмороки, столбняки, ноги становятся как колоды, отекают, …и все это ради вечного царствия. Я по немощи не мог больше стоять и ушел в келью, где, убаюкиваемый священным пением иноков, молящихся о нас, грешных, мало-помалу уснул. Музыка и пение в особенности производят сильное впечатление в полудремоте; так и теперь, это пение иноков сильное впечатление производило на меня – я никогда не забуду.

Вторник. 5-е июля, Пантелеимонов монастырь. Сегодня я был на торжественном богослужении²⁵⁶ в соборной церкви святою Пантелеимона²⁵⁷, где в сослужении многих иноков и о. Макария служил греческий епископ Амфилохий²⁵⁸. Мне, как певчему и любителю пения, интересно было послушать пение монахов. Здесь два хора, или один хор на два клироса. Оба хора поют худо довольно; первых голосов почти нет; басы хороши и злоупотребляют своим превосходством, так что других голосов почти не слышно. Регент – из монахов же – самоучка, но, надо отдать справедливость, невежда в пении. Меня удивило то, что здесь весьма мало понимают ноты, а берутся за пение сочинений классических писателей, как, например, концертов Бортнянского²⁵⁹... Я ожидал, что здесь встречу старинные напевы, как, например, в Киевской лавре, но горько ошибся; я услышал и почти не узнал – так были искажены невежественными певчими произведения Турчанинова, Бортнянского, в самом безобразном виде. После церкви почетные гости-богомольцы, в том числе и я, были приглашены в гостиную, где о. Макарий вручил мне просфору²⁶⁰ и нам предложено было варенье и чай. Здесь я имел разговор с очень почетными иноками. Затем, чтобы ознакомиться с некоторыми порядками монастырскими, я приглашен был в общую трапезу²⁶¹. Мне указано было место за первым столом, и я сел. Отца игумена еще не было; все монахи – числом около трехсот – безмолвно сидели каждый на своем месте, ожидая настоятеля. Какое-то особенное впечатление произвела на меня эта трапеза, напоминающая мне первобытные времена христианства, когда было все общее. Вот зазвонили; из церкви вышел о. Макарий в мантии²⁶², сопровождаемый экклесиархами²⁶³, несущими подсвечники, и при пении какой-то стихиры или тропаря²⁶⁴ святому вошел в трапезу. Все встали, и сотни черных клобуков всколыхались. Настоятель благословил трапезу, и по звонку все начали кушать; а с кафедры в это время очерёдный [инок] читал житие святого Афанасия²⁶⁵; после второго звонка все начали пить вино, которое, надо заметить, дают в изобилии – по изрядной красовуле²⁶⁶; после третьего звонка все встали; потом читалась благодарственная молитва и соблюдалось еще много других церемоний, которых я и не припомню²⁶⁷. Затем – при выходе – по левой стороне стал настоятель, а по правой – повар и трапезарь²⁶⁸ коленопреклоненные, как бы прося извинения за какую-нибудь оплошность по столу; выходящие кланялись по обе стороны. Это еще не всё: все еще идут в церковь, где еще бывает краткое моление, и этим оканчивается вся церемония обеда; так что, в сущности, больше церемоний, чем кушаний. Но что ж? Здесь соблюдаются правила, издревле установленные святыми отцами для общежительной братии.

Трапеза сегодняшняя состояла из трех блюд: борща с различною зеленью, соуса из соленой рыбы и кусочка сыру. Трапеза большею частью состоит из растительной пищи, приготовленной на постном масле; рыба предлагается только по праздникам, да и то большею частью соленая, доставляемая из России, что меня очень удивляет, так как тут море – вместилище всякого сорта рыб. В понедельник, среду и пятницу трапеза бывает раз в день, да и то без масла. Я сегодня в общей трапезе ни до чего не дотронулся, предварительно расстроивши себе желудок – всего в один день времени. Нам нескольким – в числе восьми человек – дают отдельный стол, а не в общей трапезе. Понятно, что здесь несколько лучше, хотя тоже растительная пища, только отчасти рыбная. Прибор ставится почти всегда на шесть перемен; думаешь сначала – вот так обед! Действительно, – шесть перемен, только: маслины – блюдо, огурцы, картофель, какое-то турецкое просо, борщ из какой-то растительности да рыбные котлеты... вот и все шесть блюд. На другой день я почувствовал себя очень дурно. Явилась страшная отрыжка, такая неприятная, с такими гнилыми газами, что не дай Бог! Кроме этого, – страшное расстройство желудка, выразившееся в страшном поносе. Такую ненормальность я объясняю, с одной стороны, излишним употреблением растительной пищи, а с другой – непривычкою желудка к такой пище. Полагаю, что всё это скоро пройдет, и я вполне войду в колею монастырской жизни; ведь привыкают же монахи, почему же мне не привыкнуть. Говоря об употреблении монахами почти исключительно растительной пиши, я невольно вспоминаю при этом значение этой пищи, высказанное в одной лекции моим профессором-стариком – Поспеховым²⁶⁹. Растительная пища, по его мнению, способствует развитию меланхолического настроения, созерцания и глубокой сосредоточенности. Видя монахов всех такими сосредоточенными, задумчивыми, я невольно согласился с мнением профессора. Да и на себе я испытал действие этой пищи в таком же роде: углубился в себя, анализировал весь свой душевный мир, задавал себе вопросы о цели и о назначении человека, а главным образом, упрекал себя в том, зачем мне непременно хотелось увидеть Афон и предаться такому строгому подвижничеству.

Для того чтобы рассеять эту меланхолическую хандру, я пошел прогуливаться по монастырскому подворью и ближайшим окрестностям. Прогуливаясь, я встретился со знакомым монахом, который на желание мое – показать мне что-нибудь интересное – ввел меня в усыпальницу монашескую²⁷⁰. Эта усыпальница заключает в себе множество черепов, симметрично расположенных на полках, умерших монахов, а также множество костей в больших-пребольших ящиках. Здесь, на Афоне, исстари ведется обычай через три года раскапывать могилу умершего инока и убирать его череп и кости в усыпальницу общую. Полагаю, это делается в видах экономии земли, которой бы здесь не стало, если бы каждый умерший монах имел бы свою могилу, а с другой стороны, – для того, чтобы узнать, не откроются ли мощи какого-нибудь подвижника. Убийственное впечатление производит эта гробница! Вдобавок к этому старичок монах – заведующий этою гробницею и на обязанности которого лежит разрывать могилы – могильным тоном, показывая на черепа, говорил о суете всего земного, о смерти, которая уничтожает все земное. Тут и без того на душе кошки скребли, а он еще усугубил твое страдание. Глядя на кости раскиданные, разбросанные, на черепа, я невольно вспомнил видение Иезекииля²⁷¹… Усугубивши только хандру, а не рассеявши ее, я пошел по тенистым олеандровым и масличным аллеям. Незаметно зашел я довольно далеко от монастыря – к огородам монастырским. Здесь роскошно растут почти все огородные растения: огурцы, перчица²⁷², баклажаны синие и красные, арбузы, фасоль, картофель. Здесь с благословения огородника я сорвал один большой с локоть огурец. Отсюда в сопровождении нескольких иноков я отправился назад по берегу моря. В это время море было слишком грозно: волны большие с крепким шумом ударялись о берег, так что нас даже достигали брызги. Немного раньше – часа три – оно было спокойно, но вдруг поднялся шквал и забушевало море так, что переворотило даже одно монастырское судно, на котором были вещи преосвященного Амфилохия, отправившего их на остров Патмос, куда вскоре и он намерен был прибыть. Долго любовался я прелестною картиною рассвирепевшего моря и, немного успокоившись, пошел домой – в свою келью.

Среда. 6-е июля. Жара невыносимая; вспотел, как мышь, и не знаешь, куда деваться от жары; да, главное, чувствуется какое-то расслабление, какая-то апатия, обуяла какая-то лень. Кругом тоже никакого движения, никакой деятельности. Братия вся спит, чтоб ночью бодрствовать; начинаю испытывать деморализующее влияние афонской жизни. Как бы скорее отправиться в путешествие: все-таки разнообразие впечатлений оживляет. Нужно будет непременно завтра отправиться, так как время быстро идет, а на путешествие потребуется около двух недель. Путешествие думаю совершать на муле, потому что при моей болезни немыслимо путешествие пешком.

Прохаживаясь по коридору пред вечером, я заметил в келье монаха, что-то прилежно читающего²⁷³. Я поинтересовался узнать, что за книга; оказалось – греческая книга философско-богословского содержания; книга, насколько я успел ее просмотреть, очень хорошая и полезная. Здесь почти все монахи знают по-гречески. С этим монахом я довольно хорошо сошелся и узнал, что он сравнительно развитой человек. Он здесь, на Афоне, почти с детства, образования нигде не получил – вполне самоучка. Поэтому я удивился, когда он мне из потаенного места показал два тома «Логики» Милля²⁷⁴. Признаюсь, Милль в монашеской келье удивил меня. Когда я спросил его, зачем он так прячет эту книгу, он сказал, что по их уставу у них не позволяется иметь подобных книг. Но он сильно любит чтение преимущественно философских книг, так как они движут мысль²⁷⁵; без занятия чем-нибудь положительно можно умереть от скуки. При этом он высказал несколько «либеральных» мыслей относительно безотрадности своего положения в монастыре, где отнята всякая самостоятельность. По его словам, он очень рад, что встретился со мною, и попросил меня дать ему свой адрес, что, конечно, я с удовольствием сделал. Еще познакомился с некоторыми либералами-монахами²⁷⁶, которые недовольны своим положением и всячески стараются не подчиняться во всей силе монастырскому уставу. Это неподчинение обнаруживается, например, в том, что они позволяют себе купаться, не ходить в церковь или ходить на короткое время, не простаивать утомительных бдений. Большею частью позволяют себе эти вольности так называемые монахи-рясофоры. Есть три рода монашества: первый и нижний род – рясофор, т.е. имеющие право носить рясу и клобук; второй – мантийные и третий – схимничество, самый высший вид монашества²⁷⁷. Здесь я также познакомился с одним рясофором – крайним либералом по воззрению на монашество. Эта личность представляется мне загадочною. Представьте, сын богатых родителей – нижегородских купцов – воспитывавшийся в немецком (Андр-ском) коммерческом училище, молодой человек лет двадцати, красавец, могший составить себе прекрасную партию... вдруг все бросает, едет на Афон и поступает в монашество. Что побудило его так поступить – неизвестно, я не мог узнать. Вот уже пять лет, как он в монашестве. Но теперь оставляет монашество и едет в Россию этим пароходом, что через три дня придет опять; что заставляет его сделать это – неизвестно. На все мои расспросы он отвечал, что из-за чего-то поссорился со старцами, т.е. игуменом и духовником²⁷⁸, и потому оставляет монашество. По возвращении в Руссик²⁷⁹ мы уже не должны его там застать, если он только правду говорит, и встретимся с ним в Константинополе. Спрашивая некоторых монахов об о. Неоне, я получал довольно неопределенные ответы; общее в этих ответах было то, что он «социалист» – в Бога не верует; что он разумный и толковый, но еще в Москве был увлечен, и его чуть было не схватили, но он ухитрился скорее убежать на Афон. Поэтому отцу его очень приятно, что он избавился от такого гибельного сообщества и принял ангельский чин.

Не могу поручиться за верность этого, но, во всяком случае, это сообщено было монахами «под секретом», чтобы «это было между нами» и чтобы я вообще держал ухо востро в разговорах с о. Неоном... Наушничество и подлизничество, насколько я заметил, здесь развито в довольно сильной степени. Оставление монастыря о. Неоном будет довольно большим уроном для обители, потому что о. Неон все-таки образованный человек, заведывал библиотекою, а ведь в Пантелеимоновском монастыре да и вообще в монастырях лиц с образованием почти нет – даже с семинарским трудно найти. Здесь все люди не ученые, а «умудренные опытом» – излюбленное слово афонцев. Ведь Спаситель избрал Себе «не ученых учеников, а простых рыбарей; а то что-то от ученых мало теперь толку: прежде от них шел свет, а теперь тьма...» – и в подобном роде благодушные афонцы оправдывают свое невежество. Сегодня – вечером в часов восемь – я, Чернятынский и о. Неон купались, хотя о. Неону, как монаху, по уставу не позволяется купаться. Купаться было прекрасно, хотя были довольно изрядные волны, но на волнах еще лучше, так как они тебя качают, точно в люльке. При этом мы все боялись акул, как бы какая-нибудь не пришла да не схватила. Недавно был такой случай; грек на дне моря в своих водолазных аппаратах собирал губки; акула приплыла и проглотила половину его. Монахи потому-то и боятся преступать устав, что Матерь Божия непременно накажет их и акула съест. Мы и о. Неон, – хотя монах, – слава Богу, вышли невредимыми, освежились прекрасно, и аппетит возбудился; сейчас же пришли в фондарик²⁸⁰, где уже стол был накрыт, и подкрепились. После купания невольно взгрустнули мы по бифштексу...

Четверг. 7-е июля. Сегодня с Божиею помощию и благословения отца игумена мы в четыре часа по полудни отправились в путешествие по афонским монастырям. Полагаем, что на путешествие по всем монастырям потребуется около двух недель; поэтому мы запаслись одною переменою белья. Кроме этого с благословения игумена нам дали для облегчения путешествия по горам и камням башмаки, шерстяные чулки и для охранения от сырости шерстяную куртку²⁸¹. Запасшись всем этим, мы двинулись в путь на мулах. Наш кортеж состоял из пяти человек и четырех мулов: меня, Чернятынского, брата его Николая – двенадцати лет, монаха – нашего чичероне о. Дионисия²⁸² и проводника – болгарина; у первых четверых есть мулы, а у проводника – нет. Мулы нам ничего не стоили: в распоряжении каждого монастыря, скита и даже большой келии²⁸³ есть мулы, которые и даются богомольцам, не могущим почему-либо путешествовать пешком. Для сопровождения богомольцев полагается с благословения игумена инок, более или менее знакомый с местностью. Нам дан в проводники земляк наш, кишиневец схимонах Дионисий. Он прекрасный и добрый человек; мы его полюбили, а он в особенности нас. На обязанности его лежит рекомендовать нас игуменам, заботиться о нас и показывать достойное замечания.

Вот мы сели на мулов; не привык ехать на них, поэтому чувствовалось как-то неловко и было как-то страшно. Следуя общему мнению о мулах, как глупых животных, я думал было управлять ими, а то, чего доброго, по глупости своей, они смогут поступить так, что очутимся где-нибудь в бездне; взял было за повода его, думая править им, указывая дорогу. Оказалось, что это совершенно не в ослином духе. Болгарин, видя мою ссору с ослом, объяснил мне характер мула, требующего в путешествии совершенной самостоятельности; что в путешествии вполне можно положиться на него, как на опытного специалиста. Я так и сделал, и мул вполне оправдал слова нашего проводника: равномерно пошел под гору, карабкаясь своими маленькими копытами, как коза, по каменьям почти над самою бездною, но предварительно обнюхавши почву и таким образом узнавши крепость и плотность камней. Вообще мул почему-то избирает тропинку над самою бездною. Мы все ехали гуськом, и впереди нас болгарин, указывающий дорогу. Между мулами есть тоже своего рода заправилы, которые всегда стараются попасть вперед, чтобы указывать другим дорогу; обязанность, должно быть, завидная, потому что из-за этого между мулами происходят неприятности (ослиная ревность). Мулы, предоставленные себе, не злоупотребляют свободою, а ведут себя как нельзя лучше; где нужно, остановятся; если увидят водопой, – подойдут, напьются, отдохнут – и дальше. Не любят никаких понуканий: я чуть было не поплатился за понукание: севши по-дамски, спустивши в одну сторону ноги, я как-то нечаянно хлестнул по заднице моего мула, а он как понесется, так что я еле-еле удержался, и то благодаря тому, что проводник успел скоро остановить рассерженного мула.

Страшная жара была, когда мы выехали. Солнце только недавно спустилось с зенита по направлению к западу и пекло нас страшно. Мы теперь направлялись в Андреевский скит, где предполагали ночевать. Андреевский от Руссика находится на часовом расстоянии²⁸⁴ – около <...> верст. Путь к скиту лежит мимо старого Руссика. Путь лежит по горной дороге, которая изветвляется по разным направлениям. Смотря от нашего монастыря вверх, представляется взору длинная цепь горных высот, расположенных уступами; думаешь, что вот-вот за ними должен быть или скат их, или большая равнина; на самом деле нет – за первыми высотами, ограничивающими наш горизонт, являются другие высоты, а за ними третьи... Растительность в этой западной стороне не роскошная: почти на оголенных скалах в изобилии растут мелкие кустарниковые растения: маслины, каштаны, каморневое дерево, которого наибольше; дуб есть, но очень тощий – не чета русскому, а сосна совершенно тощая и не походит на роскошную русскую сосну. По пути мы заехали в старый Руссик, до которого от нового Руссика всего [три четверти часа]²⁸⁵ времени. Этот монастырь во всем подчинен новому Руссику. Местность старого Руссика нельзя сказать, чтобы была живописная, но чрезвычайно тиха и уединенна. Почти со всех сторон окружен нагорным лесом, только северо-западная часть открыта, и здесь открывается прекрасный вид на залив Святой Горы. Здесь видны только развалины, свидетельствующие о былом и прежнем величии этого монастыря. До русско-турецкой войны думали было возобновить старый Руссик и с этою целью начали закладку большого соборного храма. Но после войны, вследствие каких-то неразумений с греками, постройка прекратилась. Жаль будет, если собор не будет кончен. Судя по фундаменту и мраморным колоннам, которые каким-то образом успели здесь поста вить, этот собор будет красою Афона. Монастырь маленький – братии около двадцати человек.

К славному прошлому этого монастыря нужно отнести пострижение и первоначальное иночество святого Саввы, впоследствии архиепископа Сербского. Известна история пострижения святого Саввы²⁸⁶. Не возлюбивши сей мирской жизни и пренебрегши и своим царским положением, и богатством, он решился посвятить себя в монашество и тайно убежал в этот монастырь. Его отец – сербский царь – Стефан Немаль²⁸⁷, узнавши об этом, послал своих воинов схватить святого Савву. Воинов здесь прекрасно угостили, они легли спать, а Савва ночью постригся и тайно через окно ушел, бросивши послам свое царское одеяние. Разгневался Стефан Немаль и с жестоким намерением отправился в монастырь, но Бог смягчил его сердце, он сам принял монашество под именем Симеона и почил в одном из монастырей, основанных святым Саввою. Здесь в монастыре в церкви мне показывали даже то окно, через которое ушел святой Савва.

Поклонившись останкам мощей святых, мы отправились в фондарик, где по восточному обычаю нам предложили по рюмке мастики, варенья и холодной воды. В этом фондарике я заметил на стенах картину, изображающую вид этого монастыря. Картина в высшей степени аляповатая и не стоила бы такого внимания. Но оказалось, что это картина известного путешественника по Афону. Видно, Барский не имел никакого понятия в живописи, потому что, если бы внизу не было написано: «Вид старого нагорного Руссика на Афоне монастыря. Труд достопамятного русского путешественника Барского»²⁸⁸, то никаким образом нельзя бы догадаться, что здесь изображено.

От старого Руссика путь лежал в гору; солнце нас уже не так пекло, так как здесь растения несколько роскошнее, и мы ехали в тени. Наконец мы достигли самой вершины горы, откуда открывается прекрасный вид: с одной стороны, безбрежный Архипелаг, с другой стороны, воды залива, ярко освещаемого лучами заходящего солнца, опускающегося за темные рубежи македонских гор. Вершина Афона, освещаемая теперь заходящими лучами солнца, как на ладони; кажется – очень близко, а между тем, по словам проводника, расстояние около шестидесяти верст. Как прекрасен этот шпиль, окутанный как бы поясом – светлыми облаками! Внизу, по бокам [горы] с обеих сторон, виднеются монастыри, а еще более живописные келии, которыми так густо усеяна Святая Гора. Около получаса стояли мы на хребте, любуясь такими прекрасными картинами афонской природы. Спускаемся вниз, и совершенно другая природа – роскошная и пышная растительность, и притом другая: каморневое и каштановое дерево гораздо роскошнее, далее очень много орешника, которого на западной стороне не видно, и еще другие растения, невиданные мною на западной стороне. Такая роскошная растительность объясняется тем, что эта часть доступна влиянию ветров, которые все-таки охлаждают эту местность и таким образом избавляют ее от жары, способствуя тем произрастанию роскошной растительности. Здесь мы были совершенно защищены от палящих лучей солнца, так как солнце было далеко за горами, и притом мы все время ехали в тени от роскошно развивающихся деревьев. Путь был довольно труден, так как тропинка каменистая и ухабистая. Вблизи Андреевского скита мы ехали по довольно хорошей дороге, идущей от Салоник в Карею, которая на четверть часа расстояния отстоит от скита. Дорога устлана каменьями, что вообще здесь не новость, так как здесь же на месте множество каменных залежей.

Было близко к закату солнца, как мы остановились пред вратами скита и слезли с мулов. Наш чичероне о. Дионисий пошел наперед «долагать» о нас; Бог его знает, как он там рекомендует. Через минут пять явилось два инока, которые весьма любезно предложили нам приют. В монастыре только что отошла вечерня, и вся братия выходила из церкви. Настоятеля скита о. Феодорита²⁸⁹ не было дома, он уехал в Россию за сбором пожертвований в пользу строящегося здесь собора. Нас пригласили в фондарик (гостиную), где предложили по рюмке мастики, глико (варенье) с холодною водою, а затем угостили и чаем. Чай мы пили на балконе третьего этажа. Пред нами открылось живописное положение монастыря: с одной стороны – террасообразная возвышенность, покрытая роскошною зеленью с множеством келий, разбросанных по всей горе; с другой стороны – тихие воды Эгейского моря, шум которых, несмотря на замечательную тишину, все-таки доносился, хотя около часу пути до моря. Мне кажется, что по красоте местоположения Андреевский скит занимает первое место. Недаром он в древности носил название «Серай» что по-турецки означает «красивый дворец»²⁹⁰. Но прежде – лет сорок [назад] – этот Серай был простою келиею, в которой насчитывалось не более пятнадцати братии, а в настоящее время громадный скит, в котором братии около полутораста. Он подчинен русскому монастырю Руссику. Процветание монастыря объясняется покровительством царственных особ, в особенности Сергия Александровича²⁹¹. После чаю два монаха из числа заведующих монастырем предложили нам прогуляться и познакомиться ближе с монастырем, на что мы с удовольствием согласились.

Услужливые и добрые монахи повели нас по всей усадьбе скита. Усадьба не велика – всего пятнадцать десятин, между тем келлии некоторые имеют больше земли. Скит старается увеличить свою усадьбу покупкою двух соседних греческих келлий, на что келиоты уже было согласились; но греческие монастыри отсоветовали продавать русским, а непременно грекам. Отношение греков к русским на Афоне, насколько я узнал из разговоров этих иноков, очень враждебное, и греки стараются на каждом шагу вредить русским. Например, Андреевский скит вследствие враждебного отношения к русским греков терпит недостаток в воде, так как греки не позволяют им пользоваться водой из прекрасного источника, находящегося на земле греческой, но в смежности с русской, и русские пользуются водою из какого-то дальнего горного источника.

Усадьба не велика, но очень живописна и прекрасно обработана; в особенности тут прекрасно возделан садок, благодаря трудам одного инока-малоросса. Этот старик-монах, как видно, знаток своего дела. В этом садку в особенности обращает на себя внимание «кипарисное отделение», т.е. часть сада, засаженная исключительно кипарисами. Вот эти кипарисы – уже довольно большие – насажены этим стариком, который засевает их предварительно в [нрзб.], а потом рассаживает. Приятно было смотреть на этого старика, с любовью хваставшегося своими трудами, своими детищами кипарисами, из которых один – самый роскошный – состоит в качестве его любимца.

Нас повели в усыпальницу, где я не надеялся найти что-нибудь интересное и что-нибудь новое, кроме черепов, виденных мною и в Руссике. Но я ошибся: я здесь нашел довольно много вериг – железных, которыми заковывали себя подвижники. Обыкновенно вериги снимают сейчас по смерти подвижника, но некоторые вериги настолько въедаются в тело, что их нельзя снять; поэтому их снимают уже вместе с разрытием могилы – через три года, и они полагаются в усыпальницу как свидетельство подвижнической жизни. Тут же мне сказали, что и теперь есть несколько иноков, носящих вериги; сказали также об одном замечательном подвижнике Андрее, давшем обет молчания и вот уже двенадцать лет не говорящем ни слова²⁹². Черепов в усыпальнице мало, так как самый скит еще недавно, не больше тридцати лет, а до тех пор была келья, которую Святогорец называл Белобережскою²⁹³, – в его время скит еще не существовал. Несмотря на такое кратковременное существование, скиту может позавидовать любой монастырь, Теперь на месте старой кельи – развалин, которые еще сохранились, – заложен фундамент грандиозного собора. Но для дальнейшей постройки денег нет – для сбора пожертвований и уехал в Россию о. Феодорит. Поужинали прекрасно, мы все вышли на балкон и долго-долго любовались поэтическим и живописным положением монастыря в горах, среди зеленеющей природы, теперь – при сиянии луны – просто очаровательной. Тихо: и ни людского говора, ни собачьего лая, ни дыхания ветерка – словом, гробовая тишина. Под таким обаянием тишины я начинаю мало-помалу дремать и ухожу с балкона в прекрасный номер, услаждая при этом себя мыслью о прекрасном сне, в который я сейчас погружусь. (Артемьевская келлия, 9-го июля.)

Пятница. 8-е июля. Напрасно услаждался я мыслью о прекрасном сне; только что я уснул, что называется, сладким сном и парил в каких-то эмпиреях, с музыкою, танцами, – отчаянный звон колокольчика разбудил меня и лишил такого удовольствия. В два или в час в монастырях начинается утреня²⁹⁴, и в это время сильный звонок колокольчика приглашает монахов в церковь. Этот живой будильник подходит к келии и говорит: «Молитвами... помилуй нас»²⁹⁵.

Если в ответ послышится «аминь», то он не звонит, в противном случае звонит. Точно так же и к моей келий подошел, но не услышал «аминь», так как я в то время сладко спал; тогда он давай звонить, ожидая от меня «аминь»; но я не знал этого, поэтому он звонил, звонил, да потом ногою об дверь, так что я принужден был открыть дверь и, кажется, что-то нехорошее сказал этому будильнику; но он извинился, говоря, что он думал, что здесь монах спал. Но сладкий сон сделался уже горьким – не мог уже уснуть; под утро было уснул, да пригласили опять прослушать литургию и поклониться святым мощам²⁹⁶.

После литургии, так как до обеда было еще часа два, мы отправились в Карею, которая отстоит всего на четверть часа от скита. Карея – местечко в восточном вкусе: улицы узкие, но, пожалуй, не уже константинопольских, нечистота и дома в восточном вкусе. Местоположение Карей довольно живописное: кругом роскошная зелень – преимущественно каштановые деревья и орешник; говорят даже, что вследствие такого обилия орешника Карея и получила свое название: по-гречески – ϰαρυά – орех; хотя другие производят от ϰάρα (греч.) – череп, так как здесь при копании иноками жилищ много найдено было черепов. Перспектива из Карей прекрасная: на восток располагаются холмы с роскошною зеленью и прекрасен вид на море; с юга – прекрасный вил на Афон; с запада – горизонт тесен вследствие отвесных скал. Карея – это иноческий базар, где иноки сбывают свои ручные произведения, а взамен этого покупают у торговцев – преимущественно греков – все необходимое в их монастырском быту. Лавки есть довольно богатые, хотя, как видно, торговля идет не слишком бойко: продавцы апатично, подогнувши ноги, сидят на прилавках, куря свой кальян, а покупатель-монах редко-редко где-где покажется, и то за покупками мелкими. Завтра базар – должно быть, будет несколько оживленнее.

Карея, будучи торговым центром Афона, составляет вместе с тем средоточие гражданского и духовного управления. Здесь живет турецкий ага²⁹⁷. Здесь же находится Протат, или Афонский синод, занимающийся решением дел, касающихся афонских монастырей. Поэтому здесь живут представители, или антипросопы, всех монастырей²⁹⁸. Заседания бывают смотря по надобности. Из исторических древностей здесь замечателен старинный собор²⁹⁹. Говорят, что он построен Константином Великим, а Юлианом Отступником был разрушен; потом опять возрожден и несколько раз подвергался пожарам. Тут есть чудотворная икона Богоматери «Достойно есть»³⁰⁰. Я ее не видел, так как не был в соборе, а только через окошко смотрел внутрь. Видно, что он слишком стар.

От Карей на четверть часа к югу находится монастырь греческий Котломуш³⁰¹, куда мы и пошли. Котломуш – турецкое слово, по-русски означает «освобожденный». Полагают, что он назван так вследствие чудесного избавления от разгрома варваров, разорявших другие монастыри. Монастырь этот основан еще в XII веке императором Алексеем Комнином. В настоящее время его полуразрушающиеся здания свидетельствуют о бедности монастыря. Одно только местоположение его завидное – такие же самые виды, как из Карей. Мы зашли в фондарик и попросили кофе. Игумена не было дома, вместо него к нам зашел его помощник – о. Харитон, очень представительный батюшка, притом цветущий здоровьем. Оказалось, что он кроме греческого языка немного говорит и по-молдавски; я также немного могу, поэтому я с ним все время беседовал. По всему видно, что он разумный человек и состоит членом Протата, о котором он мне много кое-чего сообщил. О монастыре говорил, что он несколько раз подвергался пожарам и что он очень беден вследствие отсутствия поклонников и благодетелей.

На вопрос мой, как греческие монахи живут с русскими монахами, он ответил, что «как братья», чему я, конечно, не поверил, имея вполне данные сомневаться в этом. Здесь прикладывались к мощам. Церковь старинная³⁰².

По обильной трапезе в Андреевском ските мы отдыхали, напились чаю и направили свой путь в Ильинский скит. При прощании с братиею скита нам предложили записать свои адреса в особо заведенной для того книге и оценить их прием. Нечего и говорить, как мы оценили их прием: «Любовь, простота и искренность, – писал, между прочим, я, –украшают братию скита». Такая лестная рекомендация очень понравилась старцам, и они тут же предложили раку, вино...

Ильинский скит на [полуторачасовом]³⁰³ расстоянии от Андреевского по направлению к северо-востоку. Путь вообще не представляет особенных трудностей, так как нет больших крутых гор; но теперь он был утомителен, так как солнце немилосердно палило, а по пути нет большого леса, а все мелкие кустарники. В часов семь вечера мы прибыли в Ильинский скит. Он расположен между горами на одном из возвышенных холмов. Он имеет вид только на восток – на море; а с других сторон не имеет, так как горизонт тесен-сужен окружающими его высотами. В историческом отношении этот скит замечателен тем, что здесь уединялся знаменитый старец Паисий Величковский, впоследствии настоятель Нямецкого молдавского монастыря, замечательный переводом с эллинского на славянский язык книг Добротолюбия и сочинений Исаака Сирина³⁰⁴. Затем келью его занимал князь-инок о. Апикита – бывший князь Шихматов-Ширинский... Скит в настоящее время находится в зависимости греческого монастыря Пантократора³⁰⁵, который находится на берегу моря и виден отсюда весь как на ладони.

Нас встретил игумен скита о. Товия. Он малоросс по происхождению, уроженец Харьковской губернии. Личность очень добрая и симпатичная³⁰⁶. Здесь есть еще другой инок, о. Хрисанф, – довольно умная личность и начитанная. С ними мы прекрасно провели вечер до часов двенадцати ночи. Узнавши, что я студент Киевской академии, они меня много расспрашивали о преосвященном Платоне, с которым они хорошо знакомы, в особенности о. Товия, которому, по его словам, преосвященный Платон симпатизировал.

Рассказывая о положении скита, старцы с болью сердца говорили о притеснениях, претерпеваемых ими от их господ греков³⁰⁷. Просто невероятно, что приходилось слышать. Например, о. Товия рассказывал, что греки им не позволяют ничего выгружать и недавно потопили сено, привезенное для обители из острова Тассо, из их метохи³⁰⁸. А вот другой факт, еще возмутительнее. Здесь намерены строить собор; основной камень закладен³⁰⁹ по велению Великой княгини Александры Петровны, покровительствующей скиту³¹⁰. Греки же не позволяют ломать камня, необходимого для постройки собора, требуя покупать его на пулы. Поэтому поневоле соглашаешься с о. Товиею, который говорит, что дешевле обойдется привезти что-нибудь из России, чем здесь приобрести, Ильинцы надеются на Патриарха, который держит их сторону, и на русского посла в Турции Нелидова³¹¹, Но навряд ли они, по сознанию самих ильинцев, могут сделать что-нибудь, так как пантократорские монахи не хотят знать Патриарха, а тем более русского посла. Им может и желает помочь Турция, которая, по словам ильинцев, ищет только повода проявить свою ненависть в отношении к грекам, так подло оклеветавшим русских монахов во время прошедшей войны как бы тайных заговорщиков³¹². Но ильинцы не желают вмешивать сюда Турцию, как нехристианскую державу, а желали бы вмешательства России, при этом высказывали сожаление о том, зачем русские афонские монахи не воспользовались предложением бывшего посла Игнатьева, предлагавшего подданство России. В таком случае не происходило бы вторичных пострижений афонских монахов в России, где они считаются наравне с мирянами. При этом о. Товия указал на факт вторичного пострижения в монашество в России его ученика Даниила, служащего теперь диаконом Братского монастыря³¹³. Действительно, подобные узаконения совершенно не нормальны: афонскому иеромонаху³¹⁴ или иеродиакону в России считаться простым мирянином. При этом мне припомнилось содержание одной корреспонденции, помещенной за прошлый год в «Современных известиях»³¹⁵, чем я и поделился со старцами. Содержание этой корреспонденции таково. На бульваре в Москве обращал на себя особенное внимание пожилой мужчина в духовном ободранном костюме, несмело протягивавший руку за милостынею. Из расспросов оказалось, что это иеромонах одного из афонских монастырей. Под старость затосковал по России и думал остаться в одном из русских монастырей в России. В монастырях ему отказывали на основании русских законов, где говорится, что «афонские монахи, в каком бы сане священства ни состояли, по возвращении в Россию именовать себя монахами права не имеют», а должны значиться теми мирскими именами, с какими уходили из России. Тогда он обратился в Синод о дозволении жить в каком-нибудь монастыре, представляя при этом свои документы об иеромонашеском звании. На это ему дали такую резолюцию: «Значащемуся иеромонахом Святой горы Афонской крестьянину такому-то вступить в русский монастырь на основании постановления 15 июня 1816 года и мая 1834 года можно лишь как простому из мирян, без всякого иноческого звания»³¹⁶. Разочарованный и приниженный, возвратился он в Москву, думая покинуть мачеху-Россию и возвратиться на благодатный Афон. Кстати, нашелся и благодетель, давший ему деньги на проезд. Характерны его при этом слова: «Хороши постановления 1816 и 1834 годов, коль иеромонаху-старику мирянином значиться и хоть ожениться приказывают или же вступить в монастырь нести искус послушника, а затем уже вторично у русских принять пострижение, как будто афонского не было». Действительно, в настоящее время совершенно неприемлемы эти узаконения, так как они изданы после войны 1812 и 1825 годов³¹⁷, когда беглые солдаты выдавали себя за афонских монахов. Но в настоящее время это неприемлемо, в особенности при всех документах о личности. Да, наконец, святой Антоний, Нил Сорский, Кирилл Белозерский, Паисий Величковский – ведь все это были афонские монахи!

После обильного ужина мы все вышли на балкон насладиться прекрасным тихим вечером. Луна только что вынырнула из вод Архипелага, осветивши все сначала каким-то красным цветом, а потом мало-помалу своим настоящим бледно-зеленым. Вечер чудесный! Отец Товия, видя наше восхищение красотами природы, завел речь о прекрасной и спасительной жизни афонских иноков, покровительствуемых Пресвятою Богородицею. При этом он слишком уж вдавался в мистицизм, приписывая всякое естественное явление влиянию чудодейственной силы. Желая вызвать его на некоторые рассуждения, мы несколько скептически отнеслись к его словам. Но уж и не рады были! Он, как оказалось, не получивший никакого образования, но, как большинство, если не все русские монахи, умудрен опытом и чтением Четьих-Миней и Афонского патерика³¹⁸. Досталось же тут всем ученым – косвенным образом нам, из которых выходят атеисты, социалисты. Это – любимый конек афонцев. Потом мы оставили скептицизм, и дело пошло на лад. (Молдавский скит, 10-го июля.)

Суббота. 9-е июля. Звон колокольчика не будил меня, так как предусмотрительный о. Товия распорядился, чтобы в наше отделение не ходил живой будильник. Несмотря на это я все-таки нехорошо спал, хотя, по-видимому, все условия способствовали этому: прекрасный, уютный номерок, чисто и даже роскошно постланная постель, отсутствие этих мучительных афонских скнипов³¹⁹, однообразный, убаюкивающий шум моря. Причиною этому ненормальное состояние желудка. Староруссикские огурцы оказали свое вредное влияние. Вообще желудок мой как-то не мирится с афонскою пищею: исключительное употребление растительной и рыбной пищи вредит моему желудку, в особенности при употреблении ее в таком количестве, в каком по необходимости приходится употреблять ее. Утром чувствовалась, в какой-то степени, тошнота.

Были на литургии. Меня удивило здешнее пение – совершенно на солдатский манер, в особенности чудное было Херувимское³²⁰. Я вспомнил, что это главным образом малороссийский стиль, и отец игумен вчера говорил, что главный контингент монашествующих составляют казаки-малороссы. После литургии прикладывались к частицам мощей, из которых значительные святого апостола Андрея Первозванного. Затем нас повели в алтарь прикладываться еще к двум чудотворным иконам: Божией Матери³²¹ и святого пророка Илии. Из рассказов о. Товии оказывается, что эти иконы сделались недавно чудотворными. Первая во время последней русско-турецкой войны. «Однажды, – рассказывал о. Товия, – мне что-то не поздоровилось, и я не пошел на вечерню. Сижу себе да думаю Бог знает о чем, а в церкви идет вечерня. Вдруг вбегает ко мне экклесиарх и говорит в испуге: «Батюшка! Икона Божией Матери вид изменила!» Я вскочил, со страхом и трепетом пошел в церковь, и что же? Половина лика Божией Матери почернела и слезы текут. Я, во избежание смущения, распорядился никому об этом тогда не говорить, а по окончании вечерни – сейчас акафист³²² Ей, и мало-помалу слезы перестали течь, и лик принял прежний вид». Относительно второй иконки он следующее рассказал: «Иконка эта висела в фондарике. Недавно я был в Царьграде. Вдруг получаю письмо, что эта иконка часа два качалась на стене из стороны в сторону, что видели многие. Я приехал и поставил ее над жертвенником»³²³. Такое качание, по справедливому замечанию одного старца, указывает на предстоящее бедственное положение скита вследствие притеснения греков, которые несколько времени будут качать нашею обителью». Меня удивил как самый факт, так еще больше удачное пояснение его. Право, не знаю, как смотреть на подобные явления. Вообще на Афоне, как видно, много чудес, благо, народ-то верит в них, а ведь сказано: «По вере вашей будет вам»³²⁴. Пред прощанием о. Товия дал мне свою карточку, обязавши меня прислать ему свою. В часа четыре мы выехали.

Путь наш теперь лежал в Ивер³²⁵, а отсюда в Артемьевскую келию, где и предполагали ночевать, так как в ней русские. Вообще мы избегаем ночлега у греков, у которых чувствовалось почему-то неловко. От Ильинского скита до Ивера расстояние на час. Путь был слишком утомителен от чрезмерной жары. В Пантократоре мы не были, а Ставроникита³²⁶ остался по левой стороне – при море. Не доезжая до Ивера, нас нагнал какой-то монах. Наш проводник о. Дионисий вступил с ним в разговор на греческом языке. Между прочим, он обращался и к нам на довольно чистом русском языке и даже литературном. Мы и не подозревали, кто это. Оказалось, это один из главных старцев Иверского монастыря.

Он и пригласил нас к себе. Распорядившись, чтобы нам показали чудотворную икону Иверской Божией Матери³²⁷, он пошел к себе.

Иверская Божия Матерь поражает своим грозным выражением, что еще рельефнее обнаруживается в сумраке небольшого храма³²⁸, при слабо мерцающем свете нескольких свечей. На лице ее грек показал следы крови и рану, которую нанес ей варвар – разбойник, потом замечательный подвижник настоящего монастыря. Вся икона обвешена различными драгоценностями: бриллиантовым ожерельем, в котором удивительная игра цветов, различными золотыми медалями, бесчисленным множеством крестов...³²⁹ По обозрении монастыря мы пришли к знакомому нашему о. архимандриту Мелетию, где нам, по восточному обычаю, предложена была рака, глико и холодная вода, затем кофе. Отец Мелетий, как мы узнали из разговора, очень умная личность. Он знает по-русски потому, что давно, еще в 40-х годах, жил в Москве в Иверском подворье³³⁰. Будучи монахом, он ходил на лекции в университет. Он – ученик Грановского, Соловьева³³¹... С особенным пылом, с особенным воодушевлением рассказывал он нам о золотых днях его жизни, когда он восхищался Грановским и другими. К удовольствию моему, я заметил у него на столе сочинения Пушкина, Лермонтова и Кольцова. При этом он продекламировал несколько стихотворений из Пушкина и Кольцова.

В настоящее время здесь гостит профессор Санкт-Петербургского университета Цугарелли для исследования документов по иверскому делу³³². Дело это возникло (или возгорелось) по самому ничтожному поводу, как мне передал о. Товия. Вблизи Ивера есть грузинская келия. Грузины и пожелали в своей церкви построить купол, а греки и не позволили. Это сильно взбесило грузин, которые к тому еще считают монастырь этот принадлежностью грузин. Вследствие они решились доказать документально свои права на владение монастырем³³³. С этою целью их умный старец Венедикт, лично убедившись в существовании в иверской библиотеке документов о принадлежности этого монастыря грузинам, начал дело. В часов семь выехали мы из Ивера.

Солнце было на закате. Долго-долго мы любовались Ивером, расположенным при самом море. Его крепкие каменные стены когда-то служили оплотом от вражеских нападений, хотя в настоящее время достаточно двух-трех крупповских пушек³³⁴, чтобы его разгромить в четверть часа. Над всем Ивером высится огромная пирга³³⁵, или башня. Эти пирги есть во всех древних греческих монастырях. Назначение их состояло в том, чтобы спасаться от нападений варваров. В эти башни иноки запирались и подступающих варваров или обливали кипятком, или же убивали каменьями через особо приготовленные для этого отверстия, которые и теперь видны. Путь наш теперь лежал по-над морем. Благодаря отсутствию жары путь был не слишком утомителен, хотя приходилось взлезать по страшно крутым юрам и спускаться со страшных стремнин, так что просто волосы дыбом становились; ожидаешь – вот-вот мул скользнет, и ты очутишься на дне бездны. А мул, как нарочно, идет по тропиночке над самою бездною; видно, это удовольствие ему составляет – держать в страхе седока. Незаметно через час с половиною доехали мы до келий святого Артемия. Монастыри Филофей и Каракалл остались в стороне – только пирги их были нам видны. Все время от Ивера до Артемия мы провели в веселых разговорах, даже шутили над нашим чичероне, добрейшим старичком о. Дионисием. Он обыкновенно замыкал наше шествие, но мы старались держать его в середине. Отец Дионисий монах-схимник, т.е. монах в самой высшей степени. Поэтому он старался держать себя чисто по-монашески; напускал на себя какую-то глубокомысленность, серьезность, поднимал или как говорят, задирал глаза, вздыхал, что-то бормотал про себя, тянул четки³³⁶…

– О чем думаете, о. Дионисий? О загробной жизни?

– Истинно угадали. Видно, что-нибудь случится, что вы точь-в-точь попали. Господи, помилуй мя, грешного.

– А сильно боитесь загробной жизни?

– Одного только боюсь, чтобы не попасть в ад. Пусть буду я где-нибудь в последних рядах в раю, но лишь бы в раю, а не в когтях дьявола.

– Нет, о. Дионисий, у вас нет честолюбия; я, напротив, лучше желаю быть первым в аду, нежели последним в раю.

– О, помилуй Господи! Не дай Бог вечно мучиться! Но что ж? Все в руках Господних; а враг не дремлет, все искушает и в бодрствовании, и во сне.

– А вас часто враг искушает?

– Очень часто.

– Какого же рода бывают искушения?

– Бывают различные, но чаще всего в образе прекрасной женщины, – сказано, что женщина – дьявол.

– А вам часто наяву является это искушение?

– Боже сохрани! На Афон не переступает женская нога³³⁷.

– А во сне?

– Сколько угодно.

– Ну и что же вы тогда?

– Что? Вооружаюсь на дьявола.

– А разве вы имеете оружие, да еще против воплощенного дьявола – женщины?

– Ну, мы Бог знает до чего договоримся...

Вдруг слышим какие-то крики, какие-то междометия... Оборачиваемся, и нашим глазам представляется картина: осёл силится встать с земли, а о. Дионисий перепуганный кричит не на осла, а на проводника-болгарина:

– Бре³³⁸ Григорий! Иди сюда...

Насилу поднялся осёл.

– Искушение, настоящее искушение! Это бесовское наваждение, истинно бесовское!

Мы смеемся до упаду.

– Что вы смеетесь? Тут смерть пред глазами была или, по крайней мере, можно было искалечить себя. Истинно, бесовское наваждение! Вот до чего довели наши разговоры – дьявол не дремлет.

Между тем дело очень просто объясняется: дорога была выложена большими скользкими плитами и в этом месте круто спускалась. Мулы были уже утомлены четырехчасовою гористою прогулкою и не слишком уже были осторожны; но наши мулы все-таки еще держались, так как были сравнительно крепче мула о. Дионисия, да притом мы понукали их, а о. Дионисий совершенно «распустил» своего мула, так что он и состроил ему оказию.

– Видно, и мул ваш думает тоже о загробной жизни; так что вы с мулом едино мыслите. Два дела за раз нельзя делать, а то ни одного не сделаешь. Вот вы всю дорогу «натягивали четку» да и распустили своего мула, а он задумался, да и напакостил.

При таких веселых разговорах незаметно доехали мы до Артемьевской келии. Было уже довольно поздно – около девяти часов вечера. Нас приняли очень любезно. Келиею заведуют два родных брата – иеромонахи: о. Парфений и о. Молест. Они, собственно, эпитропы³³⁹, т.е. наместники, а самый игумен Иоасаф переселился на время в Палестину – на берега Иордана и там тоже построил келию и гостиницу для богомольцев. Этот человек ужас как непоседлив и заражен маниею к постройкам: отлично обстроился здесь, на Афоне, – оставляет это и едет в Иерусалим на пустынные берега Иордана; теперь и отсюда думает уехать на Синай и там обстроиться. Братья, как видно, прекрасно содержат келию. В этой келии около двадцати братии. Она находится в ведении Лавры святого Афанасия. С удовольствием услышал я здесь первый раз про добрые отношения греков, монахов Лавры, к нам, русским: позволили им построить купол в церкви келиотской, иметь колокола, дают дрова и пр. Это, кажется, единственный пример на Афоне христианских отношений между греками и русскими. Лавра, как говорили эти братья, единственный греческий монастырь, не слишком враждебно относящийся к русским, и то благодаря умному старцу – настоятелю ее. (Молдавский скит, 11-го июля.)

Воскресенье, 10-е июля. Келья святого Артемия находится на восточном склоне Святой Горы. Она расположена на довольно высоком холме; от моря находится на расстоянии двадцати минут. Местоположение кельи прекрасное, и виды очень богатые. Только запал заслонен отчасти соседними высотами, а с других сторон горизонт широк, на восток представляется море как на ладони, во всем своем величии; из бездны архипелагских вод встают величественные острова Тассо и Самофраки; к югу – величественный Афон, находящийся отсюда не слишком далеко; к северу – вид на целый ряд живописно расположенных келий, на Карею, Андреевский скит... Вообще это такая келия, что ей может позавидовать любой скит. Здесь кстати заговорить об афонских кельях – отдельных от монастырей, но зависимых от них, потому что всякая келья подчинена какому-нибудь монастырю³⁴⁰. Со словом «келья» мы обыкновенно соединяем понятие об одной комнате, в которой известный отшельник спасается. На Афоне не так. Здесь одна комната, составляющая помещение и спальню инока, или [что то же]³⁴¹ наша келья, называется «кавья». Келья же – это целый дом с церковью одною или даже двумя, со всеми другими хозяйственными принадлежностями, вмещающий в себе несколько братии. Поэтому келии, составляя как бы род дачи, расположены или строятся при таких местах, которые представляют удобства для жизни, то есть где есть хорошая вода, чистый воздух, прекрасное местоположение, ореховые, миндальные рощи, фруктовые деревья. Келья поэтому представляет самую изысканную дачу. Правда, есть тут кельи без этих удобств, но они называются каливами³⁴² и занимаются или приобретаются знаменитыми отшельниками, умершими для сей жизни и готовящимися к будущей.

Кельи приобретаются покупкою у монастырей и ценятся смотря по удобствам. Келья святого Артемия приобретена за тысячу с чем-то, но теперь братья не продадут ее и за тридцать тысяч. Кельи платят небольшую дань монастырю. Эта келья записана на троих и платит около двадцати пяти рублей в год. При любви келиоты с благословения настоятеля монастыря пользуются лесом – для топлива и других построек. Кельи передают по завещанию – большею частью к ученикам. Келья живет большею частью трудами рук своих: возделывает виноградники, если есть – орешник – продает орехи, маслины, смоквы... Вообще, келиотская жизнь – самый лучший вид монастырской жизни, недаром она называется царскою.

Келья святого Артемия может считаться одною из первых афонских келий. Она уже успела обзавестись кусочками мощей; еще для полного процветания ее не достает чудотворной иконы, которая, полагаю, не замедлит появиться, ведь Афон обилен чудесами! Тогда, пожалуй, не будет такая дорогая такса за поминовения, как теперь...

Пообедавши прекрасно, мы в часа четыре выехали, с тем чтобы ночевать в Молдавском скиту³⁴³, отстоящем отсюда на пятичасовом расстоянии, но отнюдь не в Лавре – у греков, у которых решили никогда не ночевать по принципу. Сначала трудно было ехать, так как солнце сильно жгло, и притом путь был слишком ухабистый, так что нам, в особенности мулам, было слишком затруднительно. Но потом жара начала мало-помалу уменьшаться, а путь становиться ровнее, и мы через два часа достигли целебного источника, изведенного из треснувшей скалы силою Богоматери. Случилось же это так³⁴⁴. Вследствие страшного неурожая и голода вся братия тогда только отстраивавшейся Лавры святого Афанасия разбрелась на поиски о насущном. Один Афанасий остался. Но наконец и он решился оставить Лавру и направился по направлению к Карее. В этом самом месте, где теперь источник, ему явилась женщина, присутствию которой он очень удивился, так как женская нога никогда не ступала на Афон.

– Кто Ты? – спросил Афанасий.

– Я Матерь Господа твоего.

При этом Она упрекнула его за маловерие, убеждая его возвратиться в обитель, Домостроительницею (Экономиссою), которой Она навсегда останется. Для удостоверения же в Ее Божественной личности Она повелела сомневающемуся Афанасию ударить жезлом о скалу. Афанасий ударил. Камень расщелился, и из трещины его выбежал шумный поток воды, который и теперь течет. Источник находится в живописном месте: через густую чащу каштановых и каморневых деревьев светлеет море; над самым источником нависли скалы, покрытые роскошною растительностью, дающею прохладу и тень водам источника. Источник, как видно, находится в небрежении: все ветхо и вот-вот скоро разрушится. И, если бы тут заведывала русская рука, так это место было бы обстроено как следует! Индифферентные греки все это держат в запустении. При пути, у самого источника, устроена открытая галерея для отдыха путешественников. Вся она испещрена фамилиями паломников, пивших или купавшихся в целительных водах источника. Мы тоже не преминули черным углем написать свои фамилии, которые, конечно, скоро сотрутся, так как за неимением места фамилии на фамилиях пишутся. В память явления Божией Матери здесь воздвигнута небольшая церковь, в которой постоянно теплится лампадка. Здесь мы громогласно купно с о. Дионисием пропели «Достойно есть»³⁴⁵. Затем долго любовались и дивились расщепленной скале, откуда струится чистая, кристальная вода. Действительно, скала эта треснула как раз посередине и в своей заперти – собственно треснувший камень обгорожен стеною – кажется как-то еще фантастичнее. По осмотре всего мы решили искупаться в целительном источнике. Здесь нет бассейна, но вода сбрасывается с возвышения, как в мельницах. Раздевшись, мы становились под желобом и охлаждались живительными струями воды. Вода чрезвычайно холодна, так что более пяти секунд нельзя было стоять под желобом; чиста как кристалл. Недаром, полагаю, считают этот источник целительным – даже помимо связанного с ним предания. Для верующего само собою этот источник может быть целительным на основании слов: «По вере вашей будет вам», но и для неверующего он может быть таким: его холодные струи после утомительной жары возбуждают энергию тела, способствуют быстрому движению крови. По правде сказать, я не верил в целительную силу источника, но почувствовал большое облегчение, в особенности изрядно выпивши и закусивши после купания. Действительно, только что мы вышли из воды – как бы по волшебному мановению в галерее явились и раки, и икра, и сельди, и сыр, и вино – вещи весьма необходимые после купания. Оказалось, что всем этим догадливый о. Дионисий позаботился обзавестись из Руссика. Уж и угостились мы, как следует.

Путь наш от источника к Молдавскому скиту можно назвать самым приятным. Дорога, благодаря усердию Лавры, вымощена хорошо; в воздухе прохладно, в желудке полно, в голове весело... все эти условия сделали наш путь самым приятным, так что три часа – расстояние от источника к Молдавскому скиту – прошли незаметно. Отец Дионисий оставил свои воздыхания и натягивания четок, забыл о загробной жизни и был весел, как дитя, вспоминая свои ранние годы и вообще свою жизнь до монашества. Не улыбнулась ему с самого начала жизнь. Отдан был в гимназию, но, по словам его, учился хуже всех, так как память была очень туга; затем был приказчиком и в перспективе имел сделаться купцом. Но, по соизволению Господню, поехал на Афон и поступил в монахи:

– Так на роду написано и на лбу, должно быть, «м», то есть «монах^»; потому что какой-то святой отец сказал, что кто имеет быть монахом, у того при рождении ангел невидимо пишет «м».

Такое пояснение о причинах поступления своего в монашество давал о. Дионисий. Он говорил, что и у меня написано, что мне придется быть архиереем, а он у меня будет фондаричным…

Мы проезжали мимо Лавры святого Афанасия, но в самую Лавру не заезжали, спеша на ночлег в Молдавский скит, так как уже смерклось; посещение Лавры оставили на возвратный путь. От Лавры до Молдавского скита – час ходу. Не доезжая до скита, мы все восхищались картиною восхода луны из-за горизонта морского. Картина была настолько поражающая, что не только мы, но даже мулы были поражены ею, потому что, несмотря на утомление, обратили внимание. А о. Дионисий не находил слов для выражения чувств, волновавших его при виде этой картины.

Хотя уже было поздно и ворота были заперты, но портарь пустил нас и позаботился о мулах. Мы же пошли в фондарик, где нас угостили по восточному обычаю: глико, мастика и холодная вода. Чаю здесь не оказалось, так как молдаване употребляют кофе; поэтому мы сами угостились своим чаем и хозяев угостили. Фондарик имеет характер молдавский: диваны высокие и длинные, покрытые отличными коврами ручной работы, – молдаванки есть отличные мастерицы выделывания ковров; стены обвешены портретами румынских вождей и королевской четы и картинами из бывшей войны, причем, конечно, румыны выставлены на первом плане. Правда, здесь есть портреты Императоров Александра II и ныне царствующего и много других портретов русских полководцев.

Молдавский скит расположен на голой скале. Местоположение не слишком удобное, так как оно не находится в тени, постоянно открыто солнцу и поэтому здесь страшная жара, какой я не встречал на Афоне. Море находится на расстоянии двадцати минут. Этот скит новый, основан в 1852 году. Он уже обладает чудотворною иконою Божией Матери, которая называется «Самописанною». Об этой иконе мне здесь рассказали следующее. Один живописец в Румынии долго писал эту икону, притом писал с постом и молитвою, но как он ни трудился, он все-таки не мог докончить ее, – собственно, лика Ее. Он уже чуть было не отчаялся в успехе. Как вдруг в одно время, когда этот живописец, может быть, сотый уже раз шел оканчивать икону, отдернул занавес и – о, чудо! Увидел икону совершенно оконченную. Не было пределов его радости. Сейчас оповестил кого следует о самописанной иконе. Эту икону я видел. Действительно, прекрасная икона. Монахи говорили, что сколько ни старались живописцы скопировать ее, всегда неудачно, – почти никакого сходства нет. Послезавтра, 12-го июля, праздник этой «Самописанной» иконы, так что мы можем побывать и на празднике. Из разговоров с монахами я узнал, что в скиту около тринадцати лет идет крупная внутренняя вражда между своими же: волохи восстали на молдаван³⁴⁶, желают господствовать в скиту, иметь игуменом волоха и скит не называют молдавским, а если не волошским, то непременно румынским. Этот скит – киновия³⁴⁷. Игуменом был некто о. Нифонт – молдаванин. Он имел ученика – волоха. Этот ученик восстал против своего учителя, пристал к сильнейшей волошской партии и избран игуменом. Теперь, собственно говоря, два игумена. Старик о. Нифонт, видя такие раздоры и считая себя причиною возникновения их, преспокойно удалился в соседнюю пещеру, где и спасается. Такие раздоры сильно надоели братии, в особенности низшей, тем более что это наносит вред скиту как в материальном отношении, так в особенности подрывает нравственный авторитет скита; при этом эти распри дают повод вмешиваться грекам во внутренние дела скита, так что мне говорили даже иноки, что греки радуются втихомолку таким распрям и стараются подливать масла в огонь. Поэтому они с нетерпением ожидают того дня, когда дело окончательно решится в Протате³⁴⁸. Молдавский скит находится в ведении Лавры.

Завтра имеем взбираться на Афон. Из этого скита дается опытный монах, знающий дорогу, т.е. собственно умеющий ориентироваться среди множества горных тропинок. Завтра предполагаем отправиться в шесть часов утра. Поэтому, поужинавши наскоро, легли спать, но я долго не мог уснуть, так как скнипы, или афонские комары, своим беспощадным кусанием положительно не давали спать; так как духота неимоверная, да еще – как нарочно – дали зимние одеяла. Наконец сон таки взял свое, и я уснул с мыслью о предстоящем завтрашнем подвиге,.. (Продолжение в другой книге. 12-го июля, Артемьевская келия – на обратном пути.)

Авксентий Стадницкий

ГА РФ. Ф. 550. Оп. 1.Д. 508. Л. 1–92. Автограф.