Глава I. Записки Авксентия Георгиевича Стадницкого

1880 год

10-е июня. Вторник

Давно я уже ничего не вписывал в дневник, кажется, еще с 30-го марта⁶². Да, по правде сказать, я вообще, в особенности за это последнее время, ничего не работал, а в частности и не писал, так что, кажется, забыл и писать уже так, как прежде писал. Понятно, почему это так: если хочешь в чем-нибудь успеть, нужно упражнение. Я уверен, что если бы так с годик ничего не писать, то наверно потом затруднился бы и простую записочку написать. Так вот не пишешь, не пишешь, потом смотришь, вдруг возьмет тебя охота, побранишь себя немного, конечно, по возможности извиняя самого себя, да и возьмешься писать, как я, например, теперь. Что же это значит? Значит просто то, что мы непостоянны: пишешь, пишешь да и бросишь. Нужно, чтобы что-нибудь задело твою утробу (сердце), и тогда опять берешься за письмо. Например, что меня теперь побудило взяться за перо? А вот что: за 8-е июня в «Новороссийском телеграфе» я прочел именно задевающую мое сердце статью «Семинария и аттестат зрелости»⁶³. Статья эта замечательна в том отношении, что здесь показываются предметы в их надлежащем виде без всякой окраски. Фельетон (или статья) этот далее насколько замечателен, настолько и интересен, так как касается современного вопроса об аттестате зрелости для семинаристов. Фельетон этот написал «признанный незрелым». Дело в том, что при одесской гимназии (?) держали три семинариста экзамен зрелости, и ни один из них не сдержал, мало этого – их даже не допустили к устному испытанию, так как они срезались по классическим экспромтам⁶⁴. Что же за причина этого? Некоторые могут видеть причину этого в начальстве гимназии. Но нет: начальство с удовольствием пропустило бы их. Некоторые в таком случае увидят причину в слабой подготовленности их, в нежелании их крепко трудиться. Но нет: эти три ученика были светила Одесской семинарии. Один из них предназначался начальством семинарии даже в академию, так что в полном смысле слова был светилом, а другие два – если не светила, то самосветящиеся звезды. Далее, возможно ли предположить в них нежелание потрудиться для экзамена зрелости? Ведь с какою целью они увольнились⁶⁵ из 4-го класса семинарии? Конечно, с тою обязательною целью, чтобы поступить в университет. Они, увольнившись, рискнули. Им нечего надеяться, подобно fanfarons de la vertu⁶⁶, что если им не удастся здесь сдержать экзамена, то можно еще подождать или так ловеласничать. Для таких фанфаронов дорога́ не наука, а дорого то, что они могут похвастать именем «студент»: могут носить плед, шляпу с большими полями... Они не были кончившими хотя курса в семинарии, не были преувеличенно обольщены своими знаниями, а, напротив, целью поставили потрудиться для поступления, а потом для вечного труда. Что же за причина? Причина – сама семинария. Весьма естественно, чтобы сдержать семинаристу экзамен при гимназии, нужно знать то, что и гимназист знает. Откуда же семинарист будет знать то же, когда между ними почти что противоположности: у нас ученик может иметь по всем предметам пять, а там при поступлении единицу.

В особенности у нас страдает математика. Четыре года арифметика проходится, а там по году алгебра, геометрия и тригонометрия с пасхалией⁶⁷ по обширной синодальной программе, и то Бог весть как. Физика в один год при трех уроках. Тут таким физиком выйдешь, что превратишь день в ночь.

Так что, приготовляясь к экзамену зрелости, морочишь только одну арифметику, а о других и забывая, все-таки при конце лист⁶⁸. И для чего это не уравнивают программы? А вот почему: высшее духовенство, видя, что цвет семинарии – опора их – отплывает в светские заведения, исходатайствовали экзамен зрелости, не реформируя семинарии до равенства с гимназиею, и таким образом дело казалось выигранным: семинаристы, мол, не будут поступать в университет, так как не сдадут экзамена зрелости, и таким образом будет больше попов. Дудки! Время берет свое: семинаристы, хотя и претерпевают неудачи, но все-таки трудом достигают. Ненормальность экзаменов зрелости видна еще из того, что некоторые гимназии предлагают различные снисхождения семинаристам при сдаче экзаменов зрелости. Значит, покамест сами семинарии не будут давать людей зрелости, до тех пор экзамен зрелости – ненормальность, и весьма напрасно закрыли семинаристам доступ учиться.

Секуряны. 28-е июня. Суббота

Теперь я в местечке Секуряны, Хотинского уезда. Я приехал сюда с певчими и в качестве певчего на освящение церкви. Как же я расстался с Кишиневом? Со всем я кончил 15-го июня⁶⁹. О том, какие мысли бродили в это время и бродят теперь у меня, я порасскажу немного далее, когда приеду домой и успокоюсь, а теперь займусь описанием нашего путешествия в Секуряны (место пребывания) и времяпровождения.

В мае месяце между нашею певческою корпорациею начали бродить слухи о том, будто архиерей⁷⁰ к 29-му июня поедет в Секуряны для освящения церкви. Слышно было, что возьмет с собою только несколько больших певчих. Каждый желал бы попасть в число избранных, а я в особенности, так как, во-первых, Секуряны близки к моему родному селу и таким образом я почти даром доставляюсь домой, во-вторых, мне интересно побывать в архиерейской свите с целью наблюдательною. Слухи наши оправдались. Архиерей 29-го июня будет освящать церковь в Секурянах. Выедет он с Кишинева 26-го июня, а певчие 25-го. Сначала предполагалось взять только четырех певчих: двух теноров и двух басов. Но архиерей нашел, что это мало, в особенности ввиду возможного заболевания какого-нибудь певчего. Таким образом, назначено было шесть певчих, и я попал в число их. Это было около числа 20-го июня, а отъезд наш должен был быть 25-го июня. Близко 25-е число. Тут начались приготовления к отъезду, в особенности с моей стороны, так как я совсем уж расставался с Кишиневом. Приготовляясь, я как-то себя нехорошо чувствовал по многим причинам, а в особенности потому, что я так уже привык к Кишиневу, хороших приятелей имею, с которыми придется теперь расстаться.

...25-е число настало – выезд в первый час дня. Разумеется, в этот день наибольше было суматохи: то-то забыл, то-то упустил из виду, то-то не купил... Вообще, скажу относительно себя, что я люблю все отлагать до последней минуты, и тогда-то достается на эту последнюю минуту... Вот извозчики приехали. Поехал я прощаться к нашему регенту⁷¹. Холодно мы попрощались: видно, и он меня понял, равно как и я его. Покатили на вокзал: был первый час пополудни, поезд отправлялся в три часа. Долго мы расхаживали по платформе, потом пошли в близкий кабачок и выпили по бутылке пива. Третий звонок, и поезд вместе с нами отправляется. Взглядом последнее «прости» сказал Кишиневу, в котором я обитал шесть лет. Много-много мыслей пролетело тогда чрез мою голову. Как тени, предносились предо мною типы семинарские во главе отца ректора⁷². Вспомнил я, что все лучшее здесь отдал семинарии⁷³: начало и средину своего юношества. Что же семинария мне дала? Как ни неудовлетворительна ее вообще система, но, во всяком случае, она своею неудовлетворительностью вселила во мне жажду к приобретению знаний, так что она отрицательным путем мне принесла пользу, за что и говорю ей «спасибо». Много подобных мыслей бродило у меня в голове. Как вдруг толкает меня один из певчих-семинаристов (Ерхан, 3-го курса):

– Чего так жалобно смотришь на Кишинев? Жаль тебе, что ли, семинарии? Кабы я так, как ты, получил аттестат, то я бы никого и знать не захотел.

– Нет, – говорю, – ничего: так себе, взгрустнулось.

Это, видите ли, вопрос задан одним из таких семинаров⁷⁴, цель которого – как бы скорее кончить курс семинарии да и посвятиться в попы. Такие люди вообще думают: «Ах, как бы скорее кончить курс, тогда бы я и знать никого не хотел». Жалкий обман! Вы, подобные люди, жалко ошибаетесь: тогда и больше забот, когда уже кончишь курс. Тут-то именно и нужна уже самодеятельность, которой, к несчастию, у вас не обретается... А впрочем... de gustibus non disputandum est⁷⁵, может быть, это мое личное мнение...

– Лучше пропоем что-нибудь.

– Извольте, – говорю я, – будем петь для первого дебюта «Не гордися».

Помощник регента задал тон, и мы начали петь. Тут сейчас все еврейское общество, которое только и обитало в этом вагоне, раскрыло рот и начало относительно нас различные толки: кто говорил, что мы – какая-то труппа, едем в Яссы, другие – что мы ученики, едущие на каникулы домой, и так далее в этом роде... До станции Пырлица из Кишинева – четыре стоянки. На каждой из них мы считали долгом слазить и подкрепляться: к несчастью, 30 копеек – бутылка пива, но мы все-таки не отказывали себе. Восемь часов вечера – свисток, и мы останавливаемся на станции Пырлица, откуда должны ехать на лошадях около двухсот верст в «Вишкаряны», как мы назвали Секуряны. Тут, на эту станцию за день были посланы: карета для архиерея, фаэтон для протоиерея и диаконов⁷⁶ и фургон – крытый – для нас, шести певчих. Слезли мы с вагона и все устремились к нашим подводам. Наш фургон запряжен был шестеркою лошадей. Сейчас упаковали его двумя большими архиерейскими сундуками, и мы тронулись в путь.

Нужно заметить, что наш фургон не на рессорах, даже не на дрожках, а вдобавок к этому эти два сундука, на которых мы и поместились. Поэтому-то нельзя и представить себе, что за пытка была наша поездка. Ну так трусило, что слова нельзя сказать, зуб на зуб нейдет. Попробовали было петь – куда, такие трели выходили, что страшно – трели именно выходящие непроизвольно из самой глубины души. Артист от роду не делал такой естественной трели, сколько бы ни трудился, а у нас выхолило все это естественно. Так, чтобы хотя сколько-нибудь сберечь свой организм, пришлось употребить ручные рессоры, так что большею частию дороги на руках держались.

Вот стемнело... Все сетования, все трели, все негодования наконец мало-помалу утихают. Водворяется тишина среди нас, понуривших головы, которые непроизвольно от этой тряски качаются из стороны в сторону, и мы находимся в каком-то полусознательном дремании. Тишина... Однообразная тряска, как вообще все монотонное, способствует такому нашему полусознанию. Все тебе представляется неопределенно, неясно; только свист ямщика да хлопание бича как-то резко очерчивается в твоем полусознании. Вдруг – стук, трах, и наш фургон на обе стороны покачнулся, и, разумеется, мы за ним, и крайние ударились головами в завес (фургон наш закрытый), а средние в крайних. Это значит рытвина на дороге, «А, чтоб тебя черт взял с проклятыми „Вишкарянами“», – каждый из нас в это время промолвит и опять впадает в полудремание.

Иногда-таки все просыпаемся, смеемся и созерцаем природу. Местность эта довольно скучная: она ни лесистая, так как лесов нет, ни степная, потому что это не степь в полном смысле этого слова, а скорее всего холмистая с оврагами. Например, по одной стороне дороги – овраг, или по обеим, или дорога идет по долине. В особенности мне вот когда приятно было: едем мы по дороге, с одной стороны которой овраг. Издали заметна какая-то синева... Подъезжаем ближе, видим, что это дым, – значит, здесь деревня и дым вечерний облекает ее, как покровом. Тут слышишь лай собак, ржание коней, блеяние овец, мычание коров... Прекрасно! Но недолго мы рассматриваем природу; где же при такой пытке рассматривать ее? Поэтому опять погружаемся в прежнее состояние. Звуки мало-помалу утихают.

«Стой... тпру», – говорит извозчик. Просыпаемся – это станция почтовая – перемена лошадей. «Слава Тебе, Господи, что остановились», – каждый из нас взывает от глубины души, и спешим в комнату для проезжающих. Тут сошлись и аристократы духовные – разумеется, [мы] высказали свое горе, но им, как видно, все равно – они едут в фаэтоне, а сытый голодному не товарищ. Полчаса прошло, и мы опять на местах. Пятнадцать верст проехали, еще есть пятнадцать до ночлега, который имеет быть в Фалештах, а часов теперь десять ночи. В половине двенадцатого мы приехали в Фалешты и, разумеется, просто к батюшке. Стучали, стучали, нам отворили, и мы въехали. Разумеется, непрошеный гость хуже татарина, но, во всяком случае, – свита архиерея, как же можно быть недовольными… пригодится... Мы тут долго не рассиживались: угостились своею закускою и пошли по определенным нам квартирам; я, подрегент⁷⁷ и еще один певчий отправились к церковному старосте. Первый час ночи... Спят все после такой пытки, а впрочем, не ручаюсь за всех – два иподиакона⁷⁸, наверно, не спят, попивая целительный бальзам у одного из здешних пресвитеров⁷⁹.

Теперь, когда наши почивают, я должен для памяти обрисовать себе каждого из них. Начну с самого старшего из архиерейской свиты. Самым старшим был ключарь⁸⁰ собора протоиерей Понятовский⁸¹. Понятовский – магистр богословия – довольно щедро наделен природою; но он человек с некоторыми причудами, которые нелестно отчасти обрисовывают его нравственную природу. Разумеется, по причудам нельзя судить о человеке, но они помогают нам к уразумению человека и, как тени на картине способствуют к более ясному пониманию картины, так точно и причуды – к более верному представлению о человеке. У него, как малоросса, преобладает гонор, но не благородный, а стремящийся к унижению известной личности, в особенности ему подчиненной. Он так действует в особенности к подчиненным ему соборянам. Что-нибудь упустит соборный – как он накинется на него, выпучивши глаза, обругает его, дули показывает и прочее… и все это в алтаре, и кричит на весь собор, но все это буря в стакане. Раз я пришел на раннюю обедню⁸² в собор. Различные мелкие соборяне исправляли должности певчих. Разумеется, в особенности партесное⁸³ (а мелкие люди завсегда берутся за что-нибудь превышающее их силы – мол, и мы моги́м) они пели весьма плохо; это было в Великий Четверток⁸⁴: народу было очень много, и всё высокопоставленные люди, так как имели теперь причащаться. Соборяне пели задостойник «Вечери Твоея Тайныя»⁸⁵, и очень плохо, кто в лес, кто по дрова. Вдруг толпа быстро раздвигается, бежит мой Понятовский. Выпучивши глаза, как зверь какой-нибудь, машет руками и просто идет к клиросу⁸⁶. Тут он такую кутерьму завел, что после нее только два соборянина, более мыслящие, на клиросе остались, а остальные разбежались. Разумеется, всякий из нас, имеющий хотя какое музыкальное ухо, сделал бы подобное на его месте, но совершенно иначе, а не так, чтобы обратить на себя внимание всей публики⁸⁷. <...> …[представление о громадном басе, присущем исключительно протодиаконам⁸⁸. Наш протодиакон не исключение: у него действительно громадный, густой, красивый бас, так что даже грудь не может выдерживать его голоса; если б еще при его голосе была сила физическая, то он был бы в своем роде феноменом.

Как человека я его хорошо не знаю, так как и не имел возможности хорошо узнать. Но насколько я его знаю, и другие мне передали, он недалекого ума и в нравственном отношении довольно низок. Да и в самом деле, было ли ему когда развиться, когда он, кажется, даже не кончивши училища, попал в архиерейский хор. А известно, какая слава утвердилась за архиерейским хором. Могу сказать положительно, что в настоящее время слава эта, которая хуже всякой хулы, более уже не принадлежит архиерейскому хору. Ну а в прежнее время: пьянство, разврат... не одного человека убила физически и нравственно среда эта. Уцелевшие, прослуживши каких-нибудь два десятка лет в хоре, попадали в диаконы, где, прослуживши тоже с два десятка, попадали в священники.

Наш протодиакон из певчего занял должность эту. Скоро придет время, что и он повысится в иереи, только жаль такого протодиакона... Нужно заметить, что он вдов и имеет большой успех по части женского вопроса. В эту семейную жизнь, которая преимущественно прикрывается таинственною завесою, я не мог войти и потому не берусь что-нибудь говорить об этом...

Далее следуют два иподиакона: Соломонов и Щербаков.

Эти два ὑπο⁸⁹ непременно мыслимые один за другим субъекты: при виде одного непременно вспомнишь о другом. Отношения же их и между собою такие, что Щербаков нравственно порабощен Соломонову, так что Щербаков совершенно идет по следам Соломонова; куда ступит Соломонов, туда же старается ступить и Щербаков, хотя бы даже какую ерунду ни допустил Соломонов...

Соломонов – тип пройдохи-диакона. С детства своего он был в хоре и, вероятно, через это не кончил даже курса в училище. Вышедши из хора и училища, он начал рыскать по свету в виде псаломщика. Будучи от природы довольно разбитным, он немного познакомился со светом и немножечко, что называется, обтерся. Захотел далее бесцельно шляться по миру: бесцельное скоро хоть кому наскучает – нужно решиться, чтобы иметь цель. Задумано – нужно принести в исполнение задуманное, невеста нужна. Много обманов он натворил, покамест женился, но все-таки женился по любви (sic⁹⁰). Потом сделан был диаконом. Был он диаконом в различных селах, но уж его широкая душа не могла вынести сельской глуши – нужен простор. Переведен был в город. Здесь он бывал регентом в различных частных хорах, и в это время он развертывался, обтирался. Потерся он в светском обществе и сделался, что называется, светским диаконом; но нужно заметить, что он, будучи в светском обществе, усвоил отсюда только верхушки или, иначе, все пустое: разговоры, заключающиеся в переливании с пустого в порожнее...

Представьте себе, что он в каком-нибудь обществе – среднем. Каким-нибудь образом и Вы сюда приглашены. Входите Вы, не будучи знакомы с ним. Смотрите: почти все сидят и слушают, а кто-то в голубом кафтане стоит посередине и рассказывает, махая при этом руками, всё, знаете, преимущественно о педагогических вопросах, и все это, видите ли, с видом знатока. Вы сами тогда садитесь поближе, и если сосед ваш знаком Вам, то Вы потихоньку и спрашиваете его:

– Что это за батюшка?

– А это – Соломонов, – говорит ваш сосед, не обращая на Вас внимания, чтобы не проронить ни одного словечка.

А почему он рассуждает о педагогических вопросах, то я Вам кратко разъясню: я выше сказал, что он бывал регентом и учителем пения, поэтому он теперь и имеет предлог говорить о методах, употреблявшихся им для обучения пению, и вообще о педагогических вопросах. Потом оставит этот ученый разговор и влепит какой-нибудь грязный анекдот и потом уже начинает припоминать, как он был регентом, начинает объяснять Вам, откуда частоты различные, названия нот и так далее до тех пор, покамест кто-нибудь его не осадит. Тогда ссылается на авторитет: на какие-то заграничные книги, которые недавно вышли, и он уже прочел их, так как вообще следит за этим. Человек положительно помешан на этом; можно предположить, что тут ничего нет – просто человек любит пение и стремится еще более узнать его; но нет: он действительно знает пение так себе, нельзя даже сказать, чтобы хорошо; но, видите ли, уж так сложена видно природа, что хочет показать себя специалистом в том, в чем он еще долго должен быть учеником: такие люди просто обманывают самих себя и некоторых других приводят в заблуждение. Это сорт таких людей, которые, собственно говоря, ничего не имеют. Но из этого ничего неимения все-таки выделяется что-нибудь, и они уже этим щеголяют «мол, и я не простой человек». Соломонов принадлежит к числу таких людей, и потому мне, да и другим, знающим его, противно становится, когда начинает вдаваться в подобные рассуждения. Далее, он корчит из себя великого человека, которого не в состоянии понять никто: но он никого и знать не хочет...

Вы, пришедши в это общество, где Соломонов разглагольствует, и, видя почти всех слушающими, непременно увидите в стороне, если только посмотрите кругом, двух-трех молодых людей с ирониею на губах и с каким-то сожалением. Это люди, знающие его и бывавшие с ним и понимающие (правда – немного таких), что он за птица; поэтому им противно видеть человека, который так бессовестно ломается и завирается в особенности, когда есть женский пол. Развернись тогда глупость Соломонова – …развернись! И действительно глупость тогда течет потоком... А имейте в виду, что он человек под сорок... жену имеет, детей – человек семейный – глава семейства. Несчастное семейство! Когда отец шляется по ночам, не спит дома, а по кабакам пьянствует, а жена сама дома с детьми... это значит, папаша для семьи старается… какое тут семейство! Жене что остается делать? Когда он оставляет свою жену и идет к жене другого дьякона... А, впрочем, он имеет основание так делать, потому что его не понимают, а ведь люди, которых не понимают, стараются и других не понимать... Но вообще, как он ни глуп, по крайней мере, не зная его, нельзя догадаться сначала, так что он даже симпатичным сначала явится Вам. Глупость его преимущественно состоит в том, что много беспутного говорит и корчит из себя великого человека, но вообще, когда он отвлекается от подобного, тогда он хорош человек.

Совершенную противоположность составляет другой ὑπο.

Представьте Вы себе диакона лет под тридцать – среднего росту с кошачьими глазами, притом страшно коварными, взглядом глупым и вместе с претензиею на что-то... «все, мол, не так, как следует…» представляя так эти ему принадлежащие черты и совокупивши всем вообще принадлежащие черты. Вы представите себе этого ὑπο.

Уволенный с 3-го класса училища за тихие успехи, он по прошествии некоторого времени пошел по почтамтской части; служил здесь он несколько времени в качестве разносчика. Вечно бы здесь служил, если бы не обладал кое-каким голоском – первым – сухеньким тенором. Не знаю, каким образом он сошелся с нашим регентом, тоже в своем роде замечательным человеком. Через несколько времени уже мой Щербаков во услужении у регента и ходит в митрополию⁹¹, где приучается петь. А регент тут уже не спит; трубит и пред архиереем, и пред всяким встречным в его пользу. Вот его уже и зачисляет регент в хор. Вот тут и наступило время для обнаружения всей подлости Щербакова: различные низкопоклонства, клеветы, доносы пред регентом на других. А регент из таких... И вот мой Щербаков все возрастает, возрастает... Вот, к счастию его, иподиакона одного делают священником – место праздное. Кем заместить? Регент и нашептывает пред архиереем Щербакова. Ладно. Теперь жениться нужно. Выбрал он какую-то 30-летнюю бабу – и слава Богу. А то архиерей, не зная его и действуя в этом случае под влиянием регента, предложил ему жениться на одной хорошенькой и довольно умненькой классной даме. Я, услыхав это, вознегодовал.

Напрасно, быть может, кто-нибудь подумает, что из...⁹² <...>... возможности развиться; природа же ему мало дала, а то, что он сам приобрел, то лучше бы и не приобретал, а оставался таков, каким его мать-природа создала. Вступивши на поприще иподиаконства, круг общества немного расширился. Поэтому, как бы не ударить лицом в грязь. За учителем не нужно далеко ходить – его же коллега, Соломонов. И вот с этих пор – он имеет идеал: без него Щербаков ни шагу; мало этого, даже ногою своею старается как раз попасть в ногу Соломонова, и от этого, для знающих их и отчасти наблюдающих их, выходит много смешного... Вообще, Щербаков крайне несимпатичный и очень глуп; при этой глупости еще коварный, ехидный...

Перехожу теперь к нам – певчим. Нас, певчих, ехало шесть: три баса и три тенора. Басы: подрегент Кузьмин, я и Миронский; тенора: Вольшевский, Львовский и Ерхан. Мы все самые отборные певчие, хотя и между этими отборными...

Начинаю с подрегента.

Начинаю с подрегента, во-первых, потому, что он в этом случае старше над нами, а во-вторых, вот почему... Всякий, кто прочтет до этих пор об этих протоиереях, прото- и ὑπο-диаконах, вынесет довольно грустное впечатление, так что это даже как будто утомит его; поэтому, как бы для отдыха, нужно вставить личность симпатичную, чтобы таким образом избавиться от тяжелого впечатления, а во-вторых, чтобы приготовиться к дальнейшему, так как далее тоже не ахти какие...

Действительно, подрегент наш – светлая личность. Это мой первый друг. Да не подумает кто-нибудь, что я его потому хвалю (собственно говоря, здесь никакой похвалы, а чистая правда), что он мой друг. Нет, я еще не настолько низок, чтобы пускаться на подобные подлости и обманывать других, а также и самого себя. Тем более что мнение о нем как о хорошем человеке – всеобщее. Далее, если бы он не был человеком, я никогда не сошелся бы с ним, а если бы и сошелся, то лишь бы; как, например, эти два ὑπο очень расположены ко мне, при всяком встречном и поперечном, удобном и неудобном случае превозносят меня до небес; но от их похвал веет чем-то предательским, такие люди, хваля, предают тебя. Поэтому я с ними только любезен... Уже два года, как он прибыл в Кишинев, и мы с самого начала сошлись и с тех пор дружим, и заочно наша дружба не прекратится. Этот человек заслуживает внимания потому, что он из простой мещанской среды собственным своим усердием выскочил, увидевши в ней тьму невежества и суеверий; но, выскочивши из нее и ставши человеком, он с любовью и сожалением относится к другим своим собратьям, находящимся во тьме.

Родившись в мещанском семействе, очень бедном, он претерпевал все невзгоды. А он от природы был очень слабый, хотя все его братья и сестры был и здорового телосложения. Так что родные даже не надеялись было, чтобы он жил дальше; но все-таки, несмотря на различные болезни, постигавшие его, он сладил все невзгоды. До восьми лет оставался на попечении матери, и в это-то время он начал уже выделяться от других своих братьев; его постоянно занимало все окружающее, и, не могши самостоятельно объяснить того или другого явления, он обращался за разрешением тревожащих его вопросов к матери (отец умер). Но спрашивается, что же могла ему объяснить мать, коснеюшая в невежестве? А если и объясняла, то по своему взгляду, допуская действие злых сил; но все-таки он не вполне оставался этим удовлетворенным, и при других удобных случаях он возбуждал различные вопросы своим родственникам, которые заводили его в еще дальнейшую глушь; но, во всяком случае, самодеятельность ума его не пропала, благодаря чему он и выкарабкался отсюда. Идут года, не будет же оставаться он долго ничего не делая; с девяти лет и раньше в мещанстве сын уже работник для хаты: нужно идти или учиться чему-нибудь, или наниматься. Куда же ему, несчастному, с его здоровьем? Если бы он пошел вообще по этой части, то, быть может, к этой поре и не было бы его на свете, К счастию его, он обладал замечательным голосом – альтом – и весьма хорошее музыкальное ухо имел, и при этом до невероятности любил пение. Видно, уж так мудро состроено: в одном человек обижен, зато в другом одарен. В это время в Аккермане⁹³ был хорик. Он и ходил постоянно в собор⁹⁴, и заслушивался, в особенности при пении довольно изрядном; далее на спевки постоянно ходил слушать: он довольствовался и тем, если в скважину будет смотреть и слушать, как поют. Регент, видно, это заметил, и как ни узки были его замечательные способности, и принял его в хор. Как хорист мальчик оказался на славу, так что далеко вскоре превзошел своего регента; регент это сознавал, как ни горько ему было, и на довольно трудных пьесах мальчик был регентом. Будучи певчим, мальчик помогал матери. Далее, он в это время очень мало грамоту знал, так что ему пришлось теперь самому трудиться. Он действительно трудился и преодолел все трудности. Не вечен же детский голос: мальчик, достигши лет пятнадцати, теряет его; то же самое начинается и с голосом этого 15-летнего уже певчего. Куда далее? Голос другой еще не открылся; певчим не сможет быть; регентом тоже, так как регент есть. Нужно научиться какому-нибудь ремеслу. Вот он и поступает в Одессу к одному маляру, значит, малярному искусству учиться будет. Вот здесь-то и начинается его страшное положение. Согласитесь, как человеку, слабому физически, попасть в эту вонь красок, почти глотать их! Тут работало несколько учеников вместе с ним; он вместе с ними спал на полу или просто на земле сырой в этом чаду красок. Зимою сыро, а летом жарко... Когда я был в Одессе теперь с Порфирием Николаевичем (подрегентом), он мне указывал, где работал. Не дай Бог! Условия и для здорового человека неблагоприятные, а еще для слабого?

К этому присоединились еще нравственные страдания, которые бывают еще хуже физических. Мысль о том, что он здесь исчахнет, вянет, между тем как он гораздо больше принес бы пользы на другом поприще, просто заедала его. Каково его эстетической душе валяться в этой грязи?! Сколько он здесь ни был, он постоянно занимался пением и отчасти музыкою. Надежда его выйти как-нибудь отсюда никогда не покидала его. Вот он и вышел отсюда, приобретши все-таки довольно основательные сведения по малярству. Здесь, в Одессе, он был регентом в греческой церкви. Положение его улучшилось: он имел возможность заниматься своим любимым предметом. Отсюда он перешел регентом в село Будаки; жалование от помещика получал хорошее. Здесь он посидел что-то два года и потом, так как не сладил с батюшкой из-за каких-то семейных тайн, то перешел регентом в Аккерман. Общество его с радостию приняло, как земляка. Он здесь по себе весьма хорошую славу оставил; так что когда он (два года назад) оставил Аккерман и перешел в Кишинев, то жители Аккермана и духовенство страшно жалеют о нем и намереваются подать просьбу архиерею, что бы он отпустил его. Ему и прежде хорошо было жить в Аккермане, он никогда не расстался бы с ним; но ему нужно было занять хотя какое-нибудь видное положение, хотя бы иметь право на псаломщика, а для этого нужно вступить в духовное звание. Вот он и приехал в Кишинев. Здесь он в весьма короткое время успел заслужить всеобщую любовь. Он не с самого начала был подрегентом, хотя он понимает пение даже лучше самого регента Р-ча, так как в это время был подрегент из семинаристов – бездарность; правда, он знал пение, но потому, что лет десять маленьким был в хоре и на скрипке довольно хорошо играет, но чтобы иметь музыкальное дарование, то нет. Хотя Порфирий Николаевич видел все его безобразия в музыкальном отношении, однако благоразумно умалчивал, говоря, что это не его дело; если бы он был каким-нибудь старшим, тогда другое дело, а теперь нет.

И действительно, хотя он не трубил о себе, однако все скоро успели узнать о нем и все уже обращались к нему, даже и самый регент, так что он был действительным помощником регента, а настоящий помощник – номинальным. Но потом этот помощник регента, видя свою номинальность, поспешил оставить подрегентство и сделался помощником Порфирий Николаевич. Ему принадлежит слава поднятия архиерейского хора, распущенного тем его преемником и самим регентом, который отнюдь не достоин своего звания по небрежности, с какой он относится к своему делу. Вот уже поскору два года, как он трудится, получая равное вознаграждение вместе с другими, и все это в надежде на лучшее, которое должно состоять в том, чтобы он принят был в духовное звание и был бы помощником и регентом при аккерманском соборе. Но, как видно, трудно живется людям, преданным своему делу, на этом белом свете; ханжи и подлецы завсегда будут иметь перевес. Разумею здесь случай, недавно бывший с Порфирием Николаевичем.

Этот случай возник по следующему поводу, причиною которого была губернаторская свадьба⁹⁵. В прежнее время уславливаться вообще за требы⁹⁶ было делом регента. Но так как наш регент, как я выше сказал, весьма небрежно относится к своему делу, то он очень спустили цену за требы; так, например, самое богатое погребение и свадьба обходились в 25 рублей на весь хор; а то бывало и 20 и 15 рублей. Хористы, видя, что их труд весьма скудно оплачивается, заявили свое неудовольствие регенту, при этом предлагая, чтобы уславливался за требы кто-нибудь из их среды. Регент, разумеется, согласился, лишь бы сбыть ненужную обузу из рук. Теперь, кого же выбрать уполномоченным договариваться? Кого, кого, как не Порфирия Николаевича, ратовавшего за это дело и притом человека всеми уважаемого и честного. С этих пор дела хора пошли к лучшему: погребения бывали и в 100 рублей и больше, равно как и свадьбы. Разумеется, регенту это было очень приятно, так как он отсюда отличный куш себе брал. Шло дело так хорошо до губернаторской свадьбы, имевшей быть 9-го июня. Распорядителем этой свадьбы был некто Аршеневский – чиновник губернского правления⁹⁷. Он пришел к регенту уславливаться за свадьбу. Регент сказал, что это не его дело, а помощника. Аршеневский сказал, чтобы помощник зашел к нему на другой день в губернское правление. Порфирий Николаевич и зашел. Аршеневский высоким тоном чиновнического достоинства и начал:

– 9-го июня в половине восьмого вечера певчие должны быть в своих халатах в соборе, где имеет совершаться брак губернатора. Что это будет стоить?

– 120 рублей.

– Как! – зверски закричал чиновник с высоты своего достоинства, как будто дело было о жизни или смерти. – Как вы смеете такую дорогую цену выставлять?! Будете петь за 25 рублей. Я губернатору скажу.

– Можете сказать и губернатору. За 100 будем петь, а за 25 нет, лучше даром пойдем.

– Куда вы деваете столько денег?

– Даем в банк, составляем капитал и с процентов живем, – серьезно сказал Порфирий Николаевич, но в этой серьезности скрывалась ирония.

– Что ж, певчим 150 рублей да…

– Нет, не 150, а 120, – перебил Порфирий.

– Как, вы сказали 150 рублей! Слышите, господа, он отрицается своего слова, – раздвинувши руки и указывая на Порфирия Николаевича, говорил он это в виде протеста.

Чиновники, разумеется, даже не слыша в чем дело, утвердительно и с какою-то улыбкою, соединенною с подобострастием, кивнули головою.

– Певчим 150 рублей, – продолжал Аршеневский, – попам 150, на освящение 200, – да это просто ужас сколько денег идет! Что же остается делать бедным людям?

– Бедные люди не допускают такой роскоши.

– Во всяком случае, вы будете петь за 25 рублей.

– Нет, не будем – даром скорее будем петь, так как все-таки мы к начальнику губернии не смеем не пойти, хотя требы дело частное и не входят в круг обязательных для нас пений, но мы из уважения к губернатору даже даром будем петь. И я удивляюсь, зачем еще нужно было входить в какие-нибудь условия по этому случаю. Мы бы удовольствовались тем, сколько губернатор даст, и мы уверены, что сам губернатор нас не обидел бы.

На этом разговор и кончился. Разумеется, Аршеневский, как верный слуга, сказал об этом губернатору, да еще пересказал. Регент наш пошел объясниться. Губернатор, как человек все-таки рассудительный, оставил за столько, за сколько пели свадьбу полгода назад сестре его жены – за 75 рублей. Мы, разумеется, приготовились как нельзя лучше к свадьбе. Спели весьма хорошо – как только возможно для нашего хора. Через неделю регент призывает Порфирия Николаевича.

– Я не знаю, Порфирий Николаевич, как и сказать вам, – взволнованно говорит регент, – право не знаю...

– Да что такое, говорите.

– Аршеневский пожаловался архиерею, что вы грубо с ним обошлись; архиерей же сказал, чтобы вы сейчас же увольнялись из хора.

Это неожиданное известие как громом ошеломило Порфирия Николаевича. Не по вкусу пришлось и регенту, так как он в лице Порфирия терял самого надежнейшего помощника. Порфирий Николаевич вышел и, разумеется, только со мною поделился полученным сюрпризом. Действительно, положение его было хуже губернаторского. Он месяц как только женился на бесприданнице и сам бесприданный. Единственные средства, на которые приходилось содержать семью, были несчастные 15 рублей, получаемые им в хоре. Далее сюда присоединилось еще и физическое расстройство: бельмо на глазу. Итак, когда он приходил в дом, то слышал одни только вздохи, а теперь, если...⁹⁸ <...>

Далее следовало бы уже покончить и с остальными, но мне не хочется; хотелось было с самого начала, под свежим впечатлением, а теперь уже нет. Коротко скажу далее о нашей поездке. Из Фалешт мы отправились часов в восемь. Обедали в Бельцах. Заехали в самую первую гостиницу, и надо сказать, единственную. Закусили мы здесь хорошо; когда пришлось к расчету, то нам ничего не стоил этот обед. Оказалось, что во время нашего обеда староста церковный пришел в гостиницу и на себя принял этот обед. Вот в каком почтении мы обретались в глазах провинциального, преимущественно духовного, общества. К часам семи мы прибыли в Единцы, где и ночевали. На другой день к часам четырем мы прибились до «Вишкарян». Нам отвели здесь хорошенькие комнатки в постоялом дворе, а столовались и пили чай у управителя Лозинского. Действительно, на славу нас угощали: это все благодаря старанию помещика Лемина, построившего эту церковь. Осыпал он нас всевозможными любезностями.

Встреча архиерея здесь была поистине торжественная. Архиерей был еще верстах в десяти от Секурян, как прискакал курьер с известием «едет». Потом показалась карета архиерейская; ее окружало до ста конных всадников, так что казалось, что войско гайдуков едет грабить беззащитное местечко. Пели мы здесь хорошо. Каждый из нас получил по 18 рублей, а подрегент 25рублей. В понедельник в два часа подъехал к нашему постоялому двору наш крытый фургон. Приходил час разлуки.

Горько мне очень [было] расставаться, горько и им, в особенности некоторым. На прощанье вино на столе и пели песни; потом несколько раз пропели песню, подходящую к этому случаю «Кто тебя, тенистый лес»; мне слезы навернулись, когда один баритон жалобно солировал «расстаюсь», а тенора как эхо вторили. Я не мог тогда удержаться. Когда они поехали, тяжело мне стало на душе, и слезы из глаз капали. Потом я отсюда [пошел] к священнику Онуфриевичу, где был и мой старший брат⁹⁹, приехавший в тот день утром из Полтавы. Грустно мне ужасно было. Не мог я здесь долго сидеть, пошел на постоялый двор и заснул глубоким сном. Вечером разбудил меня пришедший от благочинного, чтобы шел к нему на чай. Пришел: здесь был брат, учитель местный, учительница и еще кое-кто. Провели время здесь за полночь, играя в пустую стуколку¹⁰⁰, в которую я тогда первый раз в жизни играл.

1881 год

[Единцы.] Март. 3-ù день

Скоро, скоро год моего молчания письменного – несмотря на обещания постоянно писать. Что ж за причина? Конечно, в этих случаях эгоизм человека старается свалить вину на что-нибудь постороннее – на обстоятельства. Но я по правде скажу, что причиною молчания таки я, но кроме меня все-таки и обстоятельства или вообще настоящее положение. Об этом будет речь впереди, а теперь я скажу, что заставило меня теперь взяться за перо.

Пребывание на маслянице в Кишиневе заставило меня взяться за перо. Дело в том, что мне на масляницу совершенно случайно пришлось быть в Кишиневе – правда, почти только один день. Швагер имел дело в Кишиневе и взял меня с собою. В среду в десять часов я получил приглашение, а в четыре часа выехал на почтовых из Единец. Ехалось до Бельц довольно хорошо, так как была самая дорога, а из Бельц – не дай Бог – на колесах по замерзшей грязи. Совершенно растрясся, покамест доехали до машин. Одним словом, в три часа в четверг я уже был в Кишиневе. Шумная жизнь Кишинева, разумеется, составляет совершенную противоположность с сонною жизнью Единец. Так что я на вокзале кишиневском, охваченный вдруг этим шумом, совершенно растерялся, так что даже шубу забыл здесь. Но из гостиницы, спохватившись, приехал на вокзал и так-то нашел ее невредимою. Разумеется, приехав в Кишинев на такое короткое время, я постарался не дремать ни минуточки; и действительно, в эти полтора дня (половина четверга и пятница) я просто почти бежал как угорелый: тут, с одной стороны, нужно повидаться с знакомыми, а тут – пропасть поручений из Единец. Но, во всяком случае, я еще из Единец положил себе целью быть непременно у моего бывшего учителя – Льва Степановича Мацеевича¹⁰¹. Встретившись с моим другом Чернятынским – учеником семинарии, который тоже хаживает к нему, я в пятницу – как раз в день Ангела его – пошел. Тут были еще некоторые учителя семинарии. Говорили о том о сем: говорили о той великой потере, какую понесла теперь Россия в лице Достоевского, рассматривали его портрет, где он изображается лежащим в гробу и где внизу написано «свершилось»¹⁰²; далее говорили о малоросской литературе, частнее – о дружном содействии прессы к скорейшему решению вопроса о малоросской литературе¹⁰³ в положительном смысле, и о многом другом. Потом, когда эти учителя пошли, то мы уже начали с ним разговор такой дружественный. Между прочим мы разговаривали о приучении себя писать. Нужно прежде сказать, что он что ни говорит, то все с каким-то воодушевлением – вовсе не притворным, а это уже в его природе.

Так он и сказал:

– Дорожите, дорожите словом. Изложение мыслей – это есть единственная наша, так сказать, профессия, на которой мы еще можем кое-как высказать себя и принести кое-какую пользу. Что ж, мы никакого ремесла не знаем, – а единственно можем принести пользу умением хорошо писать. А для того, чтобы уметь писать, нужно учиться, а учиться можно через упражнение постоянное. Нужно стараться так, чтобы перо каждый день не выходило из рук, и тогда только можно еще кое-чему научиться. Упражнение здесь, как и везде, обуславливает успех. Не пишите несколько времени, и вы увидите, что будете затрудняться написать маленькую записочку, не говоря о письме. Да, да, нужно дорожить этим умением. Это единственный наш конек.

После этого я вышел отсюда совершенно не такой, каким пришел. Я только подумал, насколько может повлиять живое слово человека. Что значат мертвые слова в сравнении с живым словом человека! Как я благодарен этому человеку, который в живой откровенной беседе, совершенно того не подозревая, так воодушевил меня. Мне стало совестно, досадно и жалко за все, за все. Совестно – потому что я почти столько времени [в Единцах] и так изменился (не вообще, нет) относительно писания, что почти ничего не писал и тем довольно-таки отвык от письма. Досадно и жалко – почему здесь, в Единцах, хотя бы один такой человек [не] нашелся, который поддерживал бы твою энергию, твое стремление во всем. Нет, право, и я виноват в том, что ничего не писал; но, с другой стороны, и обстоятельства, и вообще, так сказать, мое вообще положение. С одной стороны, новая обязанность – обязанность учителя по географии – немало-таки отнимала времени. В самом деле, я, кончивший курс семинарии, знаю ли что-нибудь по географии? Покамест не приготовлюсь, до тех пор и нечего идти в класс. Мало того что приготовиться, т е. выучить по учебнику, – нужно еще и прочесть по пособиям, которых, замечу, есть довольно, чтобы не пересказывать ученикам учебник, так как они и без меня смогут читать. С другой стороны, – среда. В самом деле, что такое наша учительская среда? Учительская среда состоит из учителей семинаристов и нескольких академистов¹⁰⁴. Не обрисовывая каждого из них, скажу только, что из них нет ни одного, который бы думал о чем-нибудь другом, высшем, – всякий только думает о настоящем. Ну, положим, учителя из академистов уже достигли, так сказать, удовлетворения своей духовной пищи, так что теперь они заботятся только о том, чтобы им покойнее было и как бы, значит, выглядеть более покойное местечко. Ну а семинаристы-учителя не имеют в виду удовлетворения духовной пиши, а только думают побыть года два на учительстве да выглядеть получше местечко поповское. Потому понятно, что я с своими стремлениями остаюсь один. Но как бы тверд ни был, а все-таки поддаешься окружающей среде и тянешься вместе с ними и за ними, забывая о том, о чем и не нужно забывать. День за днем, день за днем, а тут глянь – и конец года. Положим, года этого я не потерял ни за что ни про что. Все-таки, если я для себя не успел много, то хоть сделал довольно для других – для меньших братьев. Это уже относится ко мне как к учителю. Об этом в другой раз.

5-е марта. Четверг. Сегодня в конце первого урока в первом классе меня ученики с каким-то недоумением и боязнью спрашивают: «Правда ли, что нашего Императора убили?» Я, ничего не зная о совершившемся уже факте, пригрозил, чтобы они не занимались распространением подобных нелепостей, а лучше бы занимались своим делом. Прихожу в учительскую и рассказываю учителям; они говорят, что и им подобные вопросы были заданы. Нам это казалось совершенно невероятным, и мы все смотрели на это как на выдумку, на утку, пущенную каким негодяем. Между тем слух об этом доходил до нас со всех сторон – ученики говорили, служители. Пошли мы на почту тогда же, после первого урока, – авось узнаем что-нибудь. Ничего не узнали, так как там было много людей, и мы побоялись спросить смотрителя, все-таки полагая, что это выдумка, за которую иногда можно поплатиться. По дороге зашли в бакалейную лавочку, содержимую итальянцем, спросили его:

– Что нового?

– Ничего.

– Мы слыхали, что стреляли в Императора.

– Да, – печально и как-то неохотно говорит он, – стреляли, стреляли та¹⁰⁵ и достреляли.

Этих слов достаточно было, чтобы мы более или менее удостоверились в подлинности факта. Но все-таки сомнение брало верх. Наконец вечером мы прочли телеграммы в «Новороссийском телеграфе», и тогда-то мы удостоверились в зверском факте и понурили вниз головы.

Страшно и подумать! Страшно и верить, просто не хочется верить, – но что делать, факт совершен! Чудесно избавляем был от пяти покушений¹⁰⁶, но наконец злодеи достигли своего – отняли у нас отца и благодетеля, который своими благими действиями мешал их злой крамоле. В самом деле, насколько я знаю, история не представляет нам такого зверского поступка с императорами. Чтоб в столице Император, окруженный свитою, был убит взрывом бомбы, брошенной каким-то негодяем Русаковым!¹⁰⁷ Да что ж это такое! Покоя не дают ни дома, ни на улице – нигде; поистине трудно бремя власти, и именно здесь только Бог является покровителем и охранителем Царя.

Чего же достигли злоумышленники убиением этого благословенного Царя – 60-летнего старца? Ведь же не успел закрыть глаза почивший Император, как сейчас же заменил сын его. Если достигли чего, так это именно того, что затормозили развитие на пути реформ России. Как прекрасно начался этот 1881 год! Как пресса при свободе, данной ей после прошедшего тревожного времени, дружно действовала, раскрывая наши больные стороны и содействуя на пути реформ!¹⁰⁸ Какие вопросы теперь [только] не подняты: о возвращении свободы Малороссии, педагогические реформы, для чего созван был съезд попечителей, вопрос о допущении семинаристов в университеты, – и все это еще не конченое; кто еще знает, быть может, эти вопросы будут удалены на задний план, и возвратится опять прежнее тревожное время. Одним словом, грустно становится при мысли о таком зверстве, совершенном над одним из лучших царей. Так он поистине является освободителем христиан и крестьян¹⁰⁹, а поэтому еще и мучеником за правду.

Как ни важна эта новость, но мы ее в Единцах услыхали аж на пятый день. Вот что значит жить в захолустье. В других городах уже поприсягали новому Императору Александру III, а у нас еле-еле сего дня узнали. Слава Богу, к лету и в Единцах будет телеграф, тогда-то и мы будем скоро получать известия, но не дай Бог получать такие печальные известия. Завтра, быть может, и мы будем присягать.

Пятница. 6-е марта. Сегодня мы в нашей училищной церкви присягали новому Императору в верноподданнических чувствах. После присяги была и панихида по усопшем Императоре. Грустно, было в высшей степени грустно, в особенности когда пели «вечная память». Все тогда пали ниц, молясь об упокоении души Императора. По окончании службы корпорация наша пошла на поле, где мы пели несколько раз многолетие новому Царю и кричали «ура».

8–е марта. Несколько раньше я обещался поговорить о себе как об учителе. Исполняю свое обещание. Окончивши курс семинарии в 1880 году, я не имел ничего определенного относительно дальнейшей судьбы своей. Между преобладающими мыслями была мысль об академии. Но моя нерешительность, советы родных, не желающих, чтобы я продолжал высшее образование, а желающих меня видеть в рясе, – все это способствовало тому, что я решил не ехать в академию, а остаться на год учителем или надзирателем при ближайшем единецком училище с тем, чтобы за это время подготовиться к экзамену зрелости и таким образом поступить в университет. Действительно, в этом училище были вакантные места, но только скоро нельзя было их занять, так как ожидали кандидатов с высшим образованием, так что мне пришлось на время занять вакантное место учителя пения и чистописания. Сдержал пробные уроки по пению и чистописанию, причем замечу, что по чистописанию мне пробные уроки показались гораздо труднее, чем по какой-нибудь арифметике; я выдержал пробные уроки очень удовлетворительно, так что смотритель обещал мне по получении ответа из канцелярии обер-прокурора¹¹⁰ о кандидатах из академистов дать мне место учителя по любому предмету. Чрез несколько времени получен был ответ, что кандидат есть только на русский язык. Тогда я себе избрал географию, и таким образом с 15-го сентября состою учителем пения, чистописания и географии – всего двадцать один урок. Что ж, приготовлялся ли я к экзамену зрелости? На этот вопрос отвечу, что нет, – не потому, что я забыл о высшем образовании, что весьма легко могло бы случиться, но просто – не было возможности – оказалось, что я не имею понятия о труде учительском. Нужно сказать, что география очень трудный предмет, и в особенности он является таким, когда ученики, молдаване, с трудом понимают рассказываемое им, так что просто приходится, так сказать, разжевывать все и вкладывать им в их головы. Так что приходишь с класса совершенно утомленный. Большой труд составляет также преподавание пения – никакого учебника нет, приходится выдумывать свою систему. Но так как этот предмет считается необязательным, то ученики пользуются этим и не стараются по пению – не усвояют теории, так что их приходится учить почти только из голоса различным духовным песнопениям и светским песням. А думаете, это малый труд? Во-первых, тут нужно еще расположить их к пению, а то, в противном случае, и не схочет петь. А почему? – «He могу…» Во-вторых, тут нужно [на] целый класс кричать, покамест выучишь какую-нибудь песенку. Так что я с удовольствием иду на классы географии, и мне гораздо легче по географии, чем по пению. Единственное облегчение – это чистописание. Правда, я тут ничего не делаю – только задам что-нибудь написать да стараюсь, чтобы правильно сидели при писании, и только при конце месяца ставлю отметки, которые вместе и месячные. Хотя я в журнале, где имеется содержание урока, и выдумываю; у меня следующие термины для записывания содержания уроков по чистописанию: «письмо под текст», «письмо под диктовку», «письмо с доски», «письмо с прописи». Эти четыре термина повторяются в продолжение целого месяца, а при конце месяца «исправление тетрадей» с объяснением каждому лично недостатков, замеченных мною при письме. После класса до вечера тоже мало свободного времени, потому что у меня спевки – обязательно два раза, а то иногда и каждый день, например, пред постом Великим¹¹¹. Таким образом, остается вечер – тут маленький отдых и берешься за учебник географии да за различные пособия, да и учишь получше какого-нибудь школьника. Спрашивается, где же тут время дли завоевания математики с ее разветвлениями – арифметикою, алгеброю, геометриею, тригонометриею, физикою и прочее, и прочее? Так что если я не приготовлялся к экзамену зрелости, то именно не по лености. Но я, во всяком случае, не терял надежды на поступление в этом году в университет. Между прочим, в начале февраля я получил письмо от брата из Харькова, где он мне советовал приготовиться по математике и держать экзамен зрелости при полтавской гимназии, где будто очень легко выдержать, тем более что там мой брат учителем семинарии, и как-нибудь. Действительно, я горячо взялся за эту мысль и взялся за математику, но скоро пришлось разочароваться. Когда я был в Кишиневе, то узнал, что экзамен зрелости можно держать только при местной гимназии. Положим даже, что и в полтавской [гимназии] можно было бы держать, то я не думаю, во всяком случае, чтобы можно было приготовиться за какой-нибудь месяц. С другой же стороны, мне и не было бы возможности ехать к 15-му мая, так как и у нас экзамены, и меня не выпустили бы из училища до окончания экзаменов. А я впопыхах не сообразил всего этого и принялся бессовестно за математику, но теперь бросил ее. Далее, заговорили было в газетах о имеющей быть отмене указа 20-го марта о запрещении семинаристам поступать в университет¹¹². Я читал даже, что состоялось соглашение между обер-прокурором Победоносцевым¹¹³ и Сабуровым, министром народного просвещения¹¹⁴, о допущении семинаристов в университет на прежних основаниях, но формального еще ничего. А теперь уже всякие надежды на университет утеряны. Я читал телеграмму, что вопрос о допущении семинаристов в университет отложен. Да теперь не только этот вопрос, но многие отложены ввиду такого несчастия, обрушившегося на Россию. Так что у меня теперь решение поступить в академию, и я довольно деятельно готовлюсь. Если я стремился и стремлюсь более в университет, чем в академию, так это не потому, что наука в университете гораздо выше академической, – и тем более что я, поступивши в университет, не был бы юристом, естественником или медиком, каких факультетов нет и в академии, а филологом, – а потому [что] университет живет общественною жизнью, все общество интересуется жизнью его, вся пресса толкует о правах студентов, об улучшении их жизни, а академия именно чужда всяких веяний, живет монастырскою жизнью, общество ее мало знает и она общество. Так вот что мне не привлекательно в академии – ее отчужденность и косность, а не предпочтение университетской науки академической, Думаю поехать в Петербургскую академию¹¹⁵. Думаю, что здесь, как в столичной академии, менее будет формализма, чем, например, в Киевской¹¹⁶, где, я слышал, ужасная формальность¹¹⁷. Теперь я учу догматику и повторяю церковную историю. Придется по всем предметам заниматься, так как в Петербургской академии по всем предметам экзаменуют. Что бы там ни было, а в этом году я должен так или иначе порешить с собою.

Четверг. 12-е марта. Двенадцать уж дней прошло с тех пор, как совершилось несчастие и позор России. Несмотря на то, что это – факт совершившийся, теперь еще как будто не верится, чтобы это случилось. Двенадцать дней – но все-таки еще не остыли впечатления ужаса, необычайности и громадности такого явления. И я думаю, пройдет много-много времени, и все-таки впечатление это не изгладится. Такие громадные события дают толчок всему обществу, заставляют его осмотреться, проследить себя, – неужели оно возродило из себя подобных извергов, наконец заставляют честных людей выдумать какие-нибудь средства для прекращения подобных беспорядков. Выразительницею общественного мнения, как всегда, является пресса. Теперь все газеты дышат какою-то лихорадочностью и благородным соревнованием в деле указания средств для прекращения ненормальности. Конечно, средства двоякие могут быть, как прекрасно сказал Антонович в своем Предисловии (журнал «Новое обозрение»¹¹⁸) «...физические и химические. Физические меры состоят в том, чтобы действовать огнем и мечом... действовать вообще с военною строгостью, не щадя правого из-за виновного... Химические же меры состоят в том, чтобы останавливать приток как ферментов, так и способных бродить жидкостей, примешивать к смеси новые вещества, которые нейтрализовали бы ферменты и бродящие жидкости и давали бы с ними соединения более прочные, менее бурлящие и кипящие и пенящиеся, но более здоровые и разумные»¹¹⁹. Вот какие средства. Конечно, всякий из нас помнит, что в недавнее смутное время, преимущественно с покушения Соловьева, были применены физические средства¹²⁰, которые положительно ни к чему не привели, а напротив, неудовольствие еще увеличилось: где больше стеснений, там больше отпор. Теперь же, после такого злодеяния, чего нам ожидать? Этим-то вопросом и занимаются теперь более честные деятели в своих органах. В особенности прекрасно и с любовью выразила «Страна»¹²¹ наши общие надежды и пожелания видеть умиротворение и счастие России, с одной стороны, и с другой – предупреждения крамольных покушений на священную особу Государя. За эту статью, заметим, «Страна» тоже получила предостережение. Я приведу ее половину – именно столько, сколько заключается в «Новостях»¹²², потому что «Страны» не выписываю.

«Что же делать теперь? Над гробом усопшего Монарха для живых все-таки восстает вопрос о жизни. Что делать – устранить систему „умиротворения“ и „новых веяний“¹²³, которые оказались бессильны предупредить катастрофу, – так скажут близорукие советчики; провозгласить осадное положение, – прибавят они, – усилить надзор, ограничить всякие права, возобновить ссылки массами.

Но ведь – все это уже было. В каждом доме был обыск, перед каждым домом, днем и ночью, сидел дворник, вокруг дворца ездили пикеты, печать была взнуздана, земство было стоптано, из университетов высылали сотни людей, и всем правила молчаливая, недоступная ни для каких народных «веяний» канцелярия. Так было с 1866 года¹²⁴. Дальше того, что было в то время, уже и идти некуда, разве к закрытию всех школ, газет, земств, даже правильных судов в России. Однако в результате всего того явились Соловьев, взрыв под железной дорогой близ Москвы, взрыв под Зимним дворцом в Петербурге и, наконец, – Государь, любимый народом, изувечен злодеями и истек кровью¹²⁵.

Куда же идти? Тот путь – безнадежный, бесплодный; он заперт, загроможден массою обманувшихся третьеотделенских расчетов¹²⁶, неудачею князя Василия Долгорукова, неуспехом графа Петра Шувалова, бесполезным террором генерала Мезенцова. В ту сторону нет выхода.

Посмотрим в другую. Момент ныне крайне неблагоприятный, чтобы говорить о ней. Иные советы могут показаться даже просто неприличными, когда произносятся в такую минуту, как нынешняя. Как нам просить о доверии к русскому обществу, об уступке ему некоторых прав Государя, вступающего на престол, в виду окровавленного тела любимого Им и всем народом Родителя Его? Но есть такие моменты в жизни народов, когда следует побороть чувство. Естественное чувство в настоящее время – мы признаем это – является в том, что затруднительно перед страшным злодейством, перед возмущающею душу угрозою делать какие-либо уступки. Но истинная политика есть расчет, а не чувство. Чувство побуждало бы каждого человека порядочного, когда бы он видел убийственный снаряд, направленный в Царя, встать между смертью и человеком, носившим царский венец. Но того же добросовестного гражданина, готового поступить так для спасения Царя, теперь, когда надо думать о будущем, расчет, хладнокровное сознание реальных отношений побуждает дать совет, свободный от чувств негодования и мести.

Чрезвычайные обстоятельства оправдывают искреннее слово, хотя бы оно и казалось выходящим из намеченных граней. Нет иного выхода, как уменьшить ответственность Главы государства, а тем самым – и опасность, лично Ему угрожающую от злодеев-фанатиков. Почему же всякая ответственность за все, что делается на Руси; за ошибки экономические и за разочарования нравственные, и за крутые ошибочные меры реакции, за ссылку в Восточную Сибирь – за все неприглядное, одним словом, – должна ложиться лично на одного Вождя русского народа? Разве Он лично пожелал всех этих мер, разве Его собственной мыслью было приведение их в исполнение? Неумелые прежние советники, внушители реакции, здравствуют, а Царь наш, Царь-освободитель, – погиб! Нет, пусть впредь исполнители, которые зовутся исполнителями только на словах, сами несут ответственность на себе. Надо устроить, в правильном общественно-государственном порядке, громоотвод для личности Главы государства. Надо, чтобы основные черты внутренних политических мер внушались представителями русской земли, а потому и лежали на их ответственности. А личность русского Царя пусть служит впредь только светлым, всем сочувственным символом нашего национального единства, могущества и дальнейшего преуспеяния России, Ему нужны помощники не безгласные, но и не безответственные. А Его да хранит Бог на пользу страны»¹²⁷.

В подобном стиле высказывается и «Порядок»¹²⁸. А другие газеты¹²⁹ как-то со страхом и трепетом действуют только в области догадок, недомолвок, но, по крайней [мере], почти все за химические средства, разве одни «Московские ведомости»¹³⁰ за физические.

Два часа ночи – все спят.

19–е марта. Четверг. Скучная, монотонная жизнь в Единцах. В особенности скучно в ненастное время, как, например, теперь, когда положительно нельзя выходить из дому, в противном случае рискуешь наполнить калоши грязью или совершенно затерять их, хотя бы какие они большие ни были. Вот уже недели три как только в класс да с класса домой. Правда, и в хорошую погоду времяпровождение мало чем отличается, но все-таки сама по себе погода производит какое-то приятное состояние. Далее все-таки гулять можно на поле или пойти в гости. Действительно, относительно гулянья и вообще гигиенических условий Единцы представляют довольно отрадное явление. Единцы – это маленькое местечко, лет тридцать как оно основано, так что первоначальные основатели еще и теперь в живых. Несмотря на его такую мизерность, ему выпала довольно завидная доля. Разумею существование училища. Сначала это училище было в Бельцах, но так как Бельцы находятся на далеком расстоянии от Хотинского уезда, так что неудобно было возить туда детей, то решено было избрать такой пункт для училища, который находился бы в центре трех уездов: Хотинского, Ясского и Сорокского. Таким центральным пунктом оказались Единцы, и в 1873 году училище переведено было в Единцы, где и построено стотысячное здание¹³¹ для училища. Здесь, между прочим, и я еще год учился в 4-м классе, а теперь просвещаю других в том же училище. Со времени перенесения училища сюда Единцы начинают оживать – возрастать, так что теперь Единцы не то, что шесть лет назад, а чрез несколько десятков лет Единцы, наверное, будут городом. Но покамест это будет, знаю, что мы, живя в Единцах, пользуемся всеми прелестями захолустья. Единственное наше развлечение – это гулянье по полю, так как училище почти на краю местечка, так что даже во время перемены идешь гулять на поле. Кроме этого единственного развлечения, общего для всех нас, есть еще развлечение для некоторых – это подобие бильярда. Говорю «подобие», потому что действительно так. Этот бильярд возник недавно, так что по поводу возникновения его можно сказать несколько слов. Нужно сказать, что мы, учителя, подвергаемся страшной эксплуатации со стороны всех крещеных и некрещеных. Все они с понятием об училище соединяют понятие о богаче, потому считается непременною обязанностью «доить» нас – это наше выражение очень меткое. Так что в конце концов выходит, что в этом захолустье больше тратишь денег, чем в какой-нибудь столице. Между прочим, с целью тоже эксплуатации под видом пользы общественной возник этот бильярд. Тут эксплуататором является крещеный обанкротившийся помещик В-ч. Он на девок истратил все свое имение и теперь под старость изобрел средство, ничего не делая, зарабатывать деньги. Средство это бильярд. О том, какой это бильярд, можете судить по тому, что он дал за него рублей сорок, хотя он уверяет, что дал сто двадцать. Но это неверно, так как бильярд совершенно ветхий и сукно порвато. Но что ж, на безрыбье и рак рыба, так и здесь за неимением лучшего и этот хорош, потому что нужно же чем-нибудь позабавиться.

Какое же тут общество? Относительно этого, к несчастью, приходится дать отрицательный ответ. Тут есть только два дома (исключая смотрительский), куда можно заходить, – это дом священника и помещика из мужиков. Ну что ж, если и идешь в эти дома, то напрасно только теряешь время. Священник наш из богословов, кончивших курсы еще в сороковых годах, причем из посредственных. Но жизнь его, немного отшлифовала, и любит, значит, он пустить пыль в глаза – и давай с плеча рубить, обзывая дураками Дарвина, Ренана, Штрауса¹³², зная только по имени их, но отнюдь не философию их. Но, во всяком случае, все-таки в конце концов выходишь в веселом настроении, так как у него действительно есть запас юмора чисто малороссийского – он малоросс. Кроме этого, у него есть дочка-невеста, но ухаживать за ней не стоит, так как она болезненная, хотя есть из нас некоторые, питающие к ней симпатию и даже думающие соединиться брачными узами. О вкусах не спорят.

Другой дом – это дом мужика-помещика. Проведенное здесь время нельзя считать утерянным разве с точки зрения животной, т.е. с точки зрения пищи; действительно, тебя здесь отличным образом накормят и напоят, больше ничего, а все время теряешь в стуколке. Нужно сказать, что стуколка – это необходимая принадлежность всякого собрания: идете два или три – так непременно бестолковая стуколка. Уж она так въелась в плоть и кровь единцовцев и окрестных, в особенности батюшек, что даже дамы, барышни, взрослые и малые играют в бессмысленную стуколку. Мне в особенности противно видеть играющим женский пол. Но что ж делать – эмансипация. В самом деле, странно: приходишь куда-нибудь в один из этих домов, поговоришь несколько слов – сейчас в стуколку. Но что ж делать? Стуколка – это прикрытие неспособности поддержать разговор и вообще неумение вести беседы. Вот и говори после этого об образовательном влиянии общества. Ввиду-то этого мы предпочитаем никуда не ходить, а сидеть дома и самим составлять свое общество. Об этом обществе в другой раз.

На днях я слышал следующий действительный анекдот. В селе Поркове – пять верст от Единец – священник сказал на русском языке по поводу убиения Императора слово; но большинство прихожан – молдаване. Он так приблизительно начал: «Злокозненные сыны России посягнули на священную жизнь Государя!..», – мужики же поняли, что Государя убил его сын, так что эта молва распространилась между людьми, и священникам других приходских церквей приходилось потом говорить слова для разъяснения факта убийства. Вот что значит стеснять свободу языка! Сколько вреда для развития и [сколько] несообразностей выходит в этом случае. Это все равно, как в одном малороссийском приходе случилось. Священник на великорусском языке, быть может, в продолжение десяти лет приглашал крестьян-малороссов к пожертвованию на храм. Но чего-то они не жертвовали. Наконец, выведенный из терпения, он сказал на малороссийском языке: «Як спитає мене Бог, чого ти грiшних овець привiв, то я скажу, що Ти, Боже, менi не овeць дав, а свиней». Люди всполошились и после церкви спрашивают, за что это такой приговор. Он и говорит, а они говорят, что ничего и не знали.

Вот какие последствия, из обыденной жизни приведенные, запрещения говорить на родном языке, опасаясь мнимой какой-то политической подкладки, а отсюда и стремления сепаратизма¹³³.

Два часа ночи – тихо, сон на всех.

Пятница. 20-е марта. Сегодня – золотое число. Весь служащий люд получает мзду за свои труды. Ожидаем мы (да не только мы) это число с большим нетерпением, так как денег уже не стало – расплатиться нужно. В самом деле, ужасно скоро уходят деньги, и не тратишь их попусту, а глянь в конце месяца – шиш. Например, я получаю в месяц пятьдесят восемь рублей; с сентября месяца я не собрал даже ста рублей, а между тем нужно бы собрать, так как я, между прочим, и с этою целью поступил сюда служить. Нет, право, в местечках гораздо дороже жить, чем в каком бы то ни было городе, – тут с тебя безмилосердно дерут за всякую мелочь. Чиновники по получении жалования кутят, и мы тоже кутили – выпили по стакану пива: нельзя упиваться, мы у всех на виду...

20-е марта, будучи, с одной стороны, золотым, с другой является... не знаю, право, как назвать. Дело в том, что сегодня исполняется трехлетие со времени запрещения доступа семинаристам в университет. Многим, многим памятно 20-е марта. Многие семинаристы утирают слезы, вспоминая о 20-м марте. К числу их принадлежу и я. Видно, мне уже суждено не учиться в университете, несмотря на мое желание; придется, если еще примут, учиться в академии. Если я предпочитаю университет академии, то не потому, что академии науки идут хуже, чем в университете, нет, – быть может, даже напротив, – а потому, что академия – закрытое заведение, отчужденное от общества, и общество отчуждено от него, не интересуется жизнию его, а между тем университет – заведение открытое, общество интересуется им, и в прессе постоянно толкуют о студентах, об улучшении их положения и прочее. Вот, собственно, чем привлекателен университет. Так теперь мне остается академия. Я еще не решил в какую академию поступить – в Петербургскую или Киевскую. На Пасху поеду в Кишинев и тогда решу окончательно.

Понедельник. 30-е марта. Сегодня я имел маленькую неприятность в классе. Дело в том, что сегодня был последний урок по чистописанию во 2-м основном классе. Я исправлял тетради по чистописанию и ставил баллы – некоторым за небрежность записал двойки. Три из них разорвали вследствие этого свои тетради: мол, необязательный предмет, и еще и по нем имеют неудовлетворительную отметку. Я записал их в штрафной журнал, но кроме этого одного из них – страшного шарлатана и негодяя – вызвал к себе после урока, сделал ему выговор и, будучи совершенно раздраженным, несколько раз ударил его. Объяснюсь предварительно. Пусть не покажется это диким с моей стороны, действующим в духе помяловщины¹³⁴. Положим, я теперь сознаю, что этого не следовало бы [делать], но, во-первых, я тогда был довольно сильно раздражен, а во-вторых, объясняю общим направлением воспитания в нашем училище. За воспитательною частию следят два надзирателя на двести с лишним человек. У них, как бы в запасе, введено телесное наказание, разумеется, не публично (иногда случается), а в своем кабинете. Разумеется, официально не объявлено употреблять телесное наказание, но это все равно, так как начальство само в принципе допускает это. Так что здесь мальчик боится преимущественно надзирателя, который, по выработанному им убеждению, и имеет право бить его, а учитель – нет. Значит, на такого мальчика, который исключительно страшится побоев, нельзя действовать словом. Угроза со стороны учителя может состоять еще со стороны отметок. Но если этот ученик такой, которому все равно, какая бы ни была отметка, или, наконец, если предмет необязательный, как чистописание, и он рвет тетрадь за какую-нибудь справедливую двойку, зная, что если и единицу поставлю, то он не будет на передержке¹³⁵, – значит, отметка не действует, слово не действует – остается прибегнуть к общеупотребительному лекарству, которое я и употребил, разумеется, не излишне. Опять скажу со своей стороны: нужно снисходительно смотреть и на меры, употребляемые надзирателями. Чтобы им снисходить, нужно быть самим на их месте и видеть, что это за каторга. Представьте себе двести мальчиков – сыновей преимущественно мужиков и дьячков, возросших в крайне испорченной нравственной среде. Оборванные, забияки, лентяи – все они требуют присмотра, замечания, которое редко оказывает свое действие, и вот отсюда появляется телесное наказание, страх пред которым останавливает на некоторое время некоторых учеников от чего-нибудь непристойного. Правда, настоящие надзиратели не исполняют своего дела так, как следовало бы, тогда бы, наверное, меньше побоев было бы. Но что ж делать – все мы из-за скамьи только что вышли.

Так, для этого ученика как-то странно было, что я, не имея права, присущего надзирателям, бил его. Он и пошел жаловаться на меня смотрителю. Я прихожу к смотрителю и заявляю ему о неприятности, полученною мною в классе. Они говорит, что на меня жаловался К-й, что я его бил. Я и говорю, что верно, что немного бил.

– Да, отсюда могут быть неприятности.

– Вам, – говорю, – не может быть неприятности – всё, если будет неприятность, на меня свалится. Неприятности могут быть или от архиерея, или от отца этого мальчика. Архиерея нечего опасаться, потому что я знаю его воззрения на этот счет – узнал в бытность мою надзирателем архиерейского хора. А от отца тоже не буду иметь неприятностей; напротив, – он меня еще поблагодарит за то, что я сына-шарлатана немного проучил.

– Нет, отец его – претенциозный человек, – поспешил вставить помощник, – тоже своего рода объект.

– Какой бы он ни был, а я свое дело сделал; сделаете вы что-нибудь или нет – не мое дело.

Маркоуцы. 1881 год

12–е июня. Вот я и в Маркоуцах. В Единцах кончились уже занятия, и я совершенно почти рассчитался с Единцами. Несмотря на все мое желание выйти из Единец, я немного нехотя расстался с ними. Чем объяснить это? На Рождество, на Пасху я с большою радостью уезжал, а теперь нехотя? Тут самую главную роль играет привычка. Как бы то ни было, в Единцах жилось-таки довольно хорошо. Жалованье получал довольно приличное, квартиру казенную, люди между учителями были хорошие... и еще кое-что. Такое, можно сказать, привольное житье немного и приковало меня к Единцам. С другой стороны, неизвестность будущего. Как ни хотелось мне выйти из Единец, как я ими был недоволен, в особенности в глухую осень и зиму, но все-таки, когда пришлось подавать заявление об увольнении и выезжать из Единец, некоторые вопросы начали тревожить меня, хотя я нимало не сомневался, что я не поддамся такому мрачному влиянию.

В самом деле, какая моя будущность? Тут все оставляешь готовое и бросаешься в бездну – хорошо, если не потонешь в ней. Что будет, если меня не примут в академию? От одного оторвался, к другому не пристал – блуждай тогда по волнам, покамест не утонешь. Вот чего так неохотно расставался с тепленьким местечком. Но, с другой стороны, как посмотришь, как обдумаешь, что тебя ожидает в Единцах, если останешься, то поблагодаришь Бога, что Он дал настолько решительности, что я удержался верным своей цели. Ну для чего мне оставаться в Единцах? Ба́йдики¹³⁶ бить? В бильярд играть? В этом году все-таки я имел занятие, преподавая географию, так как нужно было заниматься ею. Ну а в следующем году я по географии почти ничего не делал бы, так как я ее, как для учителя училища, можно сказать, отлично знаю. Читать что-нибудь, заниматься чтением? Напрасно. Если только читать для того, чтобы убить время, – напрасное чтение. Сознаешь, что напрасно. А для саморазвития – тоже не очень много пользы, так как книги есть пособие только для развития, а с другой стороны, все-таки нужны другие средства, как-то: обращение в обществе с умными людьми, разговоры с ними, наконец нравственная поддержка, что самое главное, а то скоро опускаешь руки. С какой стати, думаешь себе, еще трудиться над развитием себя, когда и так достигнешь примерного священства? На другой год, если бы я остался, наверно, было бы так, потому что я тогда совершенно бы опустился, не имея в виду какой-нибудь высшей цели, которая служила бы путеводною звездою, Так что я хорошо сделал, что вышел. Не ожидаю я золотых гор от того, что поступлю в академию. Никогда. Когда я был на Пасху в Кишиневе, то я почти ни от кого не встретил нравственной поддержки, разве от ректора, для которого есть интерес, чтобы я поступил в академию, так как этим я все-таки поддерживаю честь семинарии, откуда лет шесть не было ни одного академиста, так же как и в этом году.

Даже от самых учителей семинарии, от которых следовало бы ожидать нравственной поддержки, я не нашел ее. Например, я просил у одного учителя – П-ва. Он мне просто сказал, что я напрасно сделал, что по окончании курса семинарии не женился и не сделался попом. Я ему говорю, что я вовсе не желаю этого, что я намерен еще учиться, учиться просто потому, что есть желание, а не для каких-нибудь корыстных целей – не для диплома, так как мне и теперь хорошо живется – быть может так, как не будет житься и по окончании курса в академии.

Он слушал все эти мои, быть может, и воздушные мечты с какою-то улыбкою. Неужели в самом деле напрасно это стремление вперед? Неужели мне придется совершенно разочароваться в моих стремлениях? Неужели эти стремления только хороши, покамест они не осуществятся? Впрочем, я и не ожидаю встретить в академии что-нибудь восхитительное, что-нибудь выходящее из ряда. Очень может быть, что вследствие такого взгляда я и не разочаруюсь, потому что не будет в чем.

В таком смысле я и получил письмо от одного академика¹³⁷ Л-ва, который и говорил, что нужно составить самое худое мнение об академии, особенно о Киевской, чтобы, поступивши в нее, не разочароваться, а остаться при выработанном мнении. Видно, он составил себе весьма высокое мнение об академии, что так разочаровался. Он и пишет, что наперед нужно смотреть на академию, как на ту же семинарию, только немного в обширном объеме. Та же казенщина, та же формалистика, то же списковызывание, то же надругательство, то же обязательное хождение в церковь – в противном случае уменьшение поведения, то же записывание в журнал, та же, наконец, мертвечина в преподавании и то же отчуждение от современности и от общества. Недаром в печати в настоящее время обратили внимание на такие недостатки академии и толкуют об уничтожении академий как самостоятельных высших духовных заведений и замене их богословскими факультетами при университетах¹³⁸, а то именно выходит какая-то смесь. Например, в академиях теперь три, так сказать, факультета: богословский, исторический и практический. Положим, я специальностью беру в IV курсе историю или греческий язык, оканчиваю курс и выхожу кандидатом богословия; между прочим, я богословия совершенно не знаю так, как следовало бы знать окончившему курс в высшем духовном учебном заведении. Уж когда я кандидат богословия, то пусть [буду] настоящим богословом, а не пародиею на него. Или же, например, диссертация непременно должна быть с оттенком богословским – будет ли она историческая, литературная (по литературе), филологическая – все равно. Вот, например, я читал, что в Петербургской академии дана была следующая тема: «Белинский как богослов» или «Религиозные воззрения Ломоносова». Ну, тут задача, например, определить богословие Белинского. Он от роду не был богословом; быть может, вскользь иногда проговаривался о религиозных предметах; а тут выводи богословие его. Ну разве тут не будет различных натяжек, чтобы кое-как для формы сплести эту диссертацию? Оттого труды академистов являются большею частию для формы, а потому безжизненны, бессодержательны, а потому и не встречают сочувствия в обществе. Я положительно за то мнение, чтобы уничтожилась самостоятельность академий обращением их в богословские факультеты при университетах и чтобы здесь преподавалось исключительно богословское, а не какая-то смесь. Почему за границею, например, выходят такие богословы – замечательные своими богословскими сочинениями? От специализации богословия в факультетах богословских. Надо ожидать этого еще довольно долго. Покамест придется учиться еще в академиях, как они есть, веря, что от усердия человека зависит сделаться таким или иным. Лишь бы приняли, а то кто его знает? Спечешь такого бессарабского рака, что – куда? Тем временем нужно приготовляться к экзамену, так как за год забыл многое.

Комарово

20–е июня. Вот уже неделя, как я дома. Здесь именно тишь да гладь, а отчасти и Божья благодать. Божья благодать – относительно красы природы. По красоте местоположения село это, можно сказать, занимает одно из первых мест. Расположено оно на возвышенном месте – на отрогах Урало-Карпатской возвышенности, которая тянется по горной части России от Урала до Карпат и составляет отчасти берега Днестра. Внизу протекает величественная река – Днестр – с островом посредине. Величественнее и грознее становится она в особенности от своих весьма скалистых и высоких берегов. Около каждого дома непременно есть сад или непременно садочек и огород – так что все село положительно утопает в зелени. Одним словом, Комарово находится на таких высоких твердынях, отчего, замечу, большая часть подола с множеством сел видна как на ладони со своими садами, – [все это] именно представляет Божью благодать.

Не то будет, если мы оставим в стороне эстетическую сторону села, если так можно выразиться, и возьмем экономическую, умственную и нравственную сторону людей. Люди здесь, несмотря на красоту села, живут очень бедно. Занимаются они главным образом земледелием. Но что ж – мало пользы из этого, потому что они имеют очень мало земли – надел, включая сюда и дом с огородом три с половиной десятины¹³⁹ или без дома еле-еле доходит до трех десятин. Мало они имеют земли, во-первых, потому, что село Комарово довольно многолюдное, а во-вторых, потому, что их обманули при наделе¹⁴⁰; землемера-еврея помещик подкупил, и землемер, пользуясь невежеством людей, две трети вотчины отделил помещику, а одну треть мужикам, тогда как следовало бы наоборот. Крестьяне знали это еще и тогда и хотели протестовать, но еврей и тут догадался – подкупил и напоил самых первых вожаков, и все стихло. Теперь слышно, что отчасти по наущению моего батюшки¹⁴¹ дело это уже приняло серьезный оборот и даже нанят адвокат за 700 рублей. Увидим, чем дело кончится, а покамест крестьянам плохо живется. При таком малоземелии отнюдь не возможно правильное занятие земледелием. Тут положительно невозможна переложная система земледелия¹⁴², которая положительно необходима ввиду местного истощения земли. Если крестьянин, положим, оставит одну десятину на перелог, то что он посеет на двух? Положим, на одной десятине кукурузу, а на другой рожь. Из этих двух десятин он должен прокормить самого себя, жену, детей целый год, кое-что и продать, что бы как-нибудь оплатить эту землю и другие налоги. Возможно ли это?

Нет в большинстве случаев, потому что нужен большой (хороший) урожай, чтобы, по крайней мере, стало хлеба на прокормление себя, а не то чтобы продавать. Между тем у нас урожая хорошего никогда не бывает ввиду неблагодарного обращения с землею: во-первых, не дают ей никогда отдыха, а во-вторых, обрабатывают ее нехорошо – не пашут, как следует быть, и не удобряют; так что, когда в других местах урожай весьма хорош, у нас почти что хорош, а когда в других местах хорош, то у нас плохой. Выходит, что обработка этих трех десятин еле-еле станет¹⁴³ на пропитание, а откуда же уплатить поземельные деньги¹⁴⁴ и другие налоги? Нужно изыскать какие-нибудь другие способы. К другим способам принадлежат отхожие промыслы, но промыслы не в таком смысле, как, например, в Ярославской или Костромской губерниях, но в более общем смысле. Промыслы эти следующие: «хождение» на фальчи¹⁴⁵, на косовицу и на срок. Эти три вида промысла существуют в нашем селе.

Зимою, когда являются сборщики податей, являются также в село и благодетели – евреи. Тут стужа, в комнатах холодно и голодно, хозяин и хозяйка в отчаянии, дети плачут – а тут в придачу еще и подати. Являются на выручку евреи преимущественно из Кишиневского уезда, Ясского или даже из Херсонской губернии и дают деньги на фальчи или на срок.

Что ж это за фальчи, срок и косовица? Фальчею называется известная мера земли – на одну треть больше десятины. Идти в известное место на фальчи – значит, взявшим с зимы несколько денег на известное число фалеч, ко времени уборки хлеба ехать Бог знает куда на фальчи – убирать их – косить и вязать в снопы. Цена уборки одной фальчи колеблется от 4-х до 5-ти рублей. Берут примерно на восемь фалеч – значит, есть до 40 рублей, станет уплатить подати, на покупку хлеба и еще на кое-что; к зиме опять нет – опять услужливые евреи являются, и опять та же кабалистика до скончания. Теперь что же делается с собственным хлебом на поле, если крестьяне уезжают на фальчи? Нужно сказать, что в¹⁴⁶ нас есть, – как, вероятно, и везде, – что называется, «фрукташи» (по нашему наречию), то есть передовые, – разумеется, по богатству; они-то и есть кулаки или мироеды. Они тоже пользуются таким безвыходным положением своих собратий и скупают за бесценок эту надельную землю. В самом деле, зачем фальчевнику обсевать поле, когда он не будет брать плодов с него, потому что на чужбине будет убирать чужой хлеб; так что лучше продать – благо все-таки получить за три десятины рублей девять, хотя дальше за хлеб больше придется заплатить; но мужику какое дело – лишь бы теперь было хорошо, а впереди – что Бог даст. Большею частью фальчевники продают кулакам только две десятины, а одну себе оставляют и на ней сеют кукурузу, которая поспевает по приходе их домой. Те же фальчевники, которые не хотят продавать десятин, больше теряют, так как хлеб, посеянный ими, пропадает по причине неуборки его. Сколько раз приходилось видеть, как на полях великолепный ячмень или жито пропадали, совершенно перезрев, колосья высыпались. Жена, положим, дома осталась; но она или в интересном положении, или же разрешилась от интересного положения; замечу, между прочим, что эти интересные положения большею частью случаются как раз к этому времени. Это очень легко объяснить. Свадьбы все в глухую осень бывают, значит, тогда интересные положения начинаются, и вообще, зимою мужик досуг имеет, следовательно, и удовольствие – а потом и расплачивайся.

Да хотя бы и без интересного положения – все-таки одна жена не сможет справиться с уборкою. Положим, что разом приспевают рожь и пшеница или ячмень. Покамест она соберет одно, другое переспеет и высыпется. Так что вообще фальчевники сбывают за дешевую цену свое поле другим богачам. Поэтому в нашем селе мало-помалу является разделение на сравнительно крупных земледельцев и безземельцев: первых меньшинство, вторых большинство; первые сравнительно богатые, вторые – совершенно бедные... Писал это 20-го июня и не окончил, различные обстоятельства мешали этому; докончу когда-нибудь, теперь же буду писать уже о другом и в другом месте – Киеве.

Киев. 1881 год

4–е августа. Предварительно скажу о вакации¹⁴⁷, проведенной мною дома. Скажу вообще, что вакация эта проведена мною дома сравнительно очень хорошо, во-первых, потому, что мы все три брата были вместе, а во-вторых, не было почти никаких семейных дрязг, разумея в этом случае беспокойный характер папеньки, который в особенности проявляется после излияния Бахусу. Не было же этого излияния потому, что папенька болел ногами, причиною чего доктора считают, между прочим, и неумеренное водкопитие. Хотя, надо сказать, не всегда он держится советов доктора, иногда и забывает их, что бывало иногда и этой вакациею; тогда он всею тяжестью своего характера обрушивался на нас обоих, младших братьев, в особенности на среднего – универстонийца-доктора¹⁴⁸, а старшего совершенно оставлял в покое, считая его гением. На меня он еще кое-как надеется, что я буду человеком, а на среднего брата, который теперь на III курсе харьковского университета¹⁴⁹ по медицинскому факультету, он совсем не надеется, что будет с него человек когда-нибудь, и поэтому смешивает его и всех докторов с грязью. Средний брат по характеру тоже отчасти вдался в отца, а из физики известно, что два однородные электричества отталкиваются, то же самое бывает и здесь; уж где бы они вместе ни были – непременно поссорятся.

Но надо сказать, что таких случаев этой вакации было очень мало, и вообще проводили время довольно хорошо. Не нужно понимать, что провождение наше времени состояло в каких-нибудь увеселениях; оно состояло скорее в спокойном его прохождении. Мы хотели было состроить в продолжение вакации хотя один вечерок; но где ж тут: папенька сейчас показывает свои больные ноги, маменька¹⁵⁰ жалуется, что кухарки нет и что денег нет и прочее, – вообще старость не радость; в прежнее время жили на славу, разъезжали по вечерам, сами строили, а теперь, когда именно нужно их строить, так как мы подросли, не строят. Правда, мы не очень нуждаемся в подобных вечерах, так как почти все время живем (в] городах и все-таки бываем на них; но мы хотели состроить ради сестры, которая почти круглый год сидит дома и никуда не выезжает, а между тем она уже в возрасте. Из нашего семейства никак не пристроена еще лишь эта сестра. Отец ее просто считает камнем на шее и сбыл бы ее, как негодную тварь, первому дураку, лишь бы он был семинарист. У него семинарист идеал. Но что ж делать? Он сам виноват, что он ее не пристроил. Ведь была возможность образовать хотя эту младшую сестру. Нет, он так оставил ее, полагая, что как старшие две сестры, не будучи в женских училищах, вышли за священников, так и эта. Семинария сделала все-таки прогресс – семинарист при выборе супруги обращает маленькое внимание и на то, где обучалась. Если б она училась, то, покамест подвернулся бы какой-нибудь, она занимала бы место народной учительницы, хотя бы и в нашей же деревне, а теперь сидит дома да работает только. Правда, она читать кое-как умеет, но мало толку из этого, но как хозяйка она редкость. Так ради нее хотели состроить вечер, – но напрасно. Так что именно было только прохождение времени.

На вакацию я также занимался или, правильнее сказать, думал заниматься приготовлением к академии. Правда, еще кое-как занимался до приезда братьев, а потом положительно нет. Притом занятие на вакацию как-то не идет: приехал отдохнуть от годичных трудов, и тут берись за догматику. Так что я оставил занятие на Киев, рассчитывая несколькими днями раньше приехать, что и на самом деле было.

29-го июля я выехал из дому. Прощание было трогательное. Пред этим только папенька с Мишею повздорили немного; Миша высказал, что он у них доброго слова никогда не слыхал и вроде этого – все это ужасно не гармонировало с прощанием, которое само по себе печальное. Настала минута прощания. Лобызаю руки и уста папеньки, маменьки и сестры – папенька кое-как держится от всхлипываний, а маменька и сестра плачут навзрыд; тут и я не выдержал, и слезы поструились из глаз. В самом деле, им жаль. Приехали на несколько времени и Бог знает как далеко, по их понятиям, уезжаем, и кто его знает, что может случиться, – быть может, уже не увидимся: или их не станет, или нас. Не лучше ли бы было (их сердечное желание), если бы мы были близко около их священниками, имели бы детей и проценты, чтоб они имели куда ехать. Нет, не исполняются их заветные желания – оттого и жаль… В Кишинев я приехал 31-го июля. У архиерея не был, так как он в субботу и в воскресенье служил; а я в воскресенье в два часа пополудни выехал в Киев – вместе с братом средним, с которым на станции Бирзула расстался, так как он поехал на Елизаветград в Харьков.

Прибыл я в Киев 3-го августа в десять часов ночи. Куда тут ехать? Совершенно незнакомый город. Это движение на вокзале меня совершенно поразило – тут я не знал что делать и ходил как потерянный, но вовсе не лихорадочно торопясь к чему-то и сам не зная к чему, а просто на моем лице выражалась, должно быть, такая бесшабашность – мол, черт его побери и с этими вещами, которые я нес в руках, и с багажом. Тут держишь в руках два узелка вещей, да еще багаж возьми, который на самом краю вокзала, – где тут носиться. Пойдешь извозчика нанимать, опять вещи нельзя так оставить – могут украсть, так как, должно быть, много воров на всех станциях, потому что везде написано: «Остерегайтесь воров». Я просто оставил вещи в зале 1-го класса на произвол судьбы; а сам, как будто ничего не имею, прохаживаюсь по вокзалу, имея, между прочим, в виду взять багаж. Но где ж тут взять его, когда служитель багажный, чтобы взять его, просит 40 копеек – а ну его, возьму завтра. Но где ж самому ночевать? Мне посоветовали из Кишинева остановиться в Лавре¹⁵¹, где даром дают номера. Но до Лавры далеко и даже опасно. Поэтому я решил переночевать в ближайшей гостинице к вокзалу с тем, чтобы завтра, взявши багаж, отправиться в Лавру. Так и сделал. На другой день, т.е. сегодня, взял на извозчика багаж и отправился в Лавру. Приезжаю в Лавру в полной уверенности, что я там буду жить. Но, увы и ах! Монах, заведывающий странноприимною конторою, не давая мне даже слезть с извозчика, решительным тоном заявил, что я напрасно потрудился, так как номеров не имеется, потому что все заняты. Просто как холодною водою облил. Теперь я решил ехать на Подол, чтобы быть ближе к Академии¹⁵², и остановился в гостинице «Малороссия» – номер стоит 60 копеек. Так-то я доехал до Киева.

О впечатлении, произведенном на меня Киевом, придется мало сказать, потому что я мало знаю его, и притом в таком состоянии, в каком я был, некогда было восхищаться красотами его. Я с вокзала на извозчике поехал до Лавры и все это время думал о том, выгодно ли мне заниматься будет, во сколько обойдется стол (а об отказе в принятии и не думал), вообще в это время занимала меня материальная сторона, а отнюдь не эстетическая; правда, и теперь отчасти любовался этим вполне поэтическим городом. С Лавры же когда ехал на Подол, то я был ужасно раздосадован и все окрашивал в этот цвет. Под вечер вышел к Днепру. По совести скажу, что, идя по берегу Днепра, видя бесчисленное множество барок, пароходы, видя издали висячий гигантский мост, наконец смотря на величину этой реки, я был как-то приятно поражен и невольно начал запевать потихоньку «Ой ты, Днепр» – просто бессознательно. На одном месте, быть может, час стоял, и все бессознательно одно и то ж распевал. Оборотился назад, и тут приятно поражающая картина: вижу, у подножия гор раскинут Подол с множеством церквей, купола которых большею частию позолочены; между этими церквами, как куколка, на самом холме, просто как на воздухе, – церковь, должно быть, святого Андрея Первозванного. Говорю «должно быть», так как я об этом никого не спросил, но по рассказам других догадываюсь. Подол окаймляют горы, на которых высится множество церквей или только виднеются верхушки их. Прекрасен также Братский монастырь с Академиею¹⁵³. Вообще впечатление, произведенное на меня Киевом, в высшей степени прекрасное, хотя покамест еще неопределенное, потому что я его не рассмотрел еще, а, так сказать, только увидел с высоты птичьего полета. Если уже сдам экзамен, тогда уделю несколько времени исключительно на рассмотрение Киева.

5–е августа. Среда. Где бы то ни было и когда бы то ни было, а довольно скучно одному, не имея ни знакомых, ни близких, ни товарищей, с кем бы можно было делиться впечатлениями.

Живу я в малороссийской гостинице в 14-м номере в 40 копеек. Можно отчасти по этому судить о номере. Номер выходит окном (не окнами) во двор темный и очень малый – только что его измерял, и выходит в длину шесть шагов, а в ширину три с половиною шага. Единственное удовольствие доставляется мне тем, что пред моими глазами на горе высится церковь Андрея Первозванного, при взгляде на которую мне сейчас и припоминаются слова святого Андрея: «На сих горах воссияет благодать Божия»¹⁵⁴.

В Киев, собственно говоря, я довольно рано приехал, так как приемные экзамены начнутся после 15-го августа; но я приехал раньше, чтобы подготовиться на свободе. Теперь я по возможности подготовляюсь. Экзамен буду держать по догматическому богословию, по церковной истории, логике и одному из древних языков; также придется писать три сочинения: богословское, литературное и философское. Подготовляюсь и думаю: а что вдруг не примут? Что тогда делать? Хотя я и теперь не очень желаю учиться в академии, но все ж таки хорошо бы было, если бы приняли: во-первых, я поддержал бы честь Кишиневской семинарии, во-вторых, мне самому не будет ловко, а в-третьих, хотел бы уже пристроиться к известному месту, а то, в противном случае, кто его знает, что будет? Я подготовляюсь, но при этом не забываю и того, что экзамен – дело случая.

Сегодня я был на вечерне¹⁵⁵ в Братском монастыре. Церковь Братского монастыря очень величественная¹⁵⁶ и отчасти мрачная, что имеет какую-то, если можно выразиться, религиозную прелесть. В первый раз увидел, судя по рассказам, ректора академии – Михаила¹⁵⁷, служившего литию¹⁵⁸. Представительная личность! Он, как видно, очень хорошо служит, так как весьма внятно читает.

Что же касается хора, то я не то желал встретить, что встретил. О славе братского хора я почти с детства наслышался, так что я был настроен слушать пение, еще не слыханное мною по красоте и стройности. Я совершенно, между тем, был разочарован. Пели плохо довольно. Кишиневский архиерейский хор далеко лучше. Впрочем, это я объясняю тем, что теперь не было хороших хористов, так как состав хора состоит преимущественно из академиков, которых теперь нег. (Одиннадцать часов ночи.)

6–е августа. Четверг. Сижу в своей конурке почти безвыходно. Если и выхожу, то только затем, чтобы пойти в трактир попить чайку да пообедать, выхожу всего, значит, два раза – утром, в часу десятом, и пред вечером, в часу шестом, иду обедать и вместе чай пью. Но какой тут обед? Ужасно несвежая пища. Вот, например, вчера я пошел в коммерческий ресторан в надежде, что здесь будет просто и здорово по-купечески. Так я, пополам с грехом, кое-как скушал борщ, а что касается жаркого, то его нетронутым и оставил, – в высшей степени воняло, так как это не была свежая говядина, а давняя – только поджарили ее. Не сказавши им слова, вынул тридцать копеек и ушел, внутренне проклиная коммерческий ресторан.

Теперь я питаюсь в продолжение всего дня одним только бифштексом. Нужно соблюдать экономию в расходах, а то кто его знает, как придется бедовать еще? Все время, за исключением времени, употребляемого на хождение на чаи и обед, сижу в конурке своей и Бог знает о чем не думаю, а также занимаюсь приготовлением. Академическую жизнь, право, веду – жизнь, удаленную от всяких соблазнов; впрочем, относительно этого неправду говорю, тут большие соблазны есть: в следующем номере такой соблазн происходит, что, право, заниматься нельзя...¹⁵⁹ <…>

Эти немце-евреи вполне соответствуют своей национальности – т.е. гонятся за дивидендами, употребляя для этого даже бесчестные средства. Как-то раз я, по своей врожденной беспечности, оставил свой сундук отпертым, и хозяйка преспокойно пошарила в сундуке – посчитала мои кровные деньги, 95 рублей, и говорит старушке няне: «Нужно будет взять у него еще на другой месяц». Прихожу я вечером на чай – смотрю, хозяйка ко мне очень внимательна, оказывает мне куда больше внимания пред моим товарищем и, между прочим, такую ерунду говорит: «Вас здесь в Киеве все знают, знают, что вы очень богатый; одна немка говорила, что у вас есть 700 рублей». Я клянусь, что меня здесь никто не знает, так как я совершенно чужой, и что у меня только и есть 95 рублей, которые я приобрел за целый год моего учительства в Единцах; она положительно не верит. Но я отнюдь не догадывался, что она шарила в сундуке. Вечером же старушка все и рассказала. Тогда-то я и понял всю двигательную пружину.

Завтра начнутся письменные экзамены. Письменные экзамены самые важные, так как по ним главным образом будут судить о развитии поступающего. Сердце просто содрогается при возможности срезаться, о последствиях я даже боюсь думать. Понаехало до ста, Неужели я попаду в число козлищ? Неужели я хуже других? Вот, я живу с этим витебским студентом семинарии; он сам сознает мое превосходство и уверяет, что мне нечего бояться, так как я весьма подготовлен.

Вчера я был на опере «Жизнь за Царя»¹⁶⁰. Первый раз в жизни я имел удовольствие слушать венец музыкального искусства. Вчера я получил в высшей степени много духовного удовольствия. Об этой опере и вообще об операх и об артистах оперных я [знал] очень давно. Так что я, не видя этой оперы, вполне ее представлял и даже многие пьесы из этой оперы пою.

Артистов не было почти знаменитых; роль Вани играла артистка, кажется, еще не прославившаяся, Веревкина. Правда, она играла хорошо, но не так, как я ожидал, как, например, писали про Лавровскую, Меньшикову или Брусилову. Роль Сусанина играл Василевский – сносно. Но лучше всех был Медведев в роли Собинина. Я просто изумлялся бархатистости и объемистости его тенора и, кроме этого, высоте и нежности. Вот до чего может дойти человек, развиваясь в известном направлении. Я и теперь не могу позабыть, как он запел «Здравствуй, матушка Москва» или же терцет «Не томи, родимый». Антонида была сносная.

Вообще, впечатление, произведенное на меня оперою, прекрасное; к несчастию, я не имел либретто этой оперы, а слов всех нельзя было разобрать, так как я сидел в ложе над самою сценою и оркестр заглушал; так что гораздо лучше было сидеть немного далее от сцены, и можно бы лучше было слушать по крайней мере пение. Вообще, пение гораздо лучше можно слушать издали, чем вблизи.

Пятница. 28-е августа. Наконец кончились экзамены, еще во вторник для нашей группы. О результате еще ничего не знаю; придется узнать свою судьбу не раньше [следующего] вторника. Но, судя сам по ответам и по сочинениям, насколько возможно самому человеку судить о самом себе, не рискуя в силу эгоизма сфальшивить, я сдал экзамен даже очень удовлетворительно, так что надеюсь даже на казенный счет. Сочинения у нас были на следующие темы: а) по догматическому богословию: «Не противоречит ли всемогуществу и святости Божией существование в мире греха и зла?»; б) по литературе: «Какое значение имеют в духовном образовании так называемые гуманные науки?» и в) по философии: «В чем состоит свобода воли?»

Труднее всех было писать сочинение литературное. Правда, вопрос этот современный; но что ж, у нас в семинарии строго-настрого запрещалось читать газеты и журналы. Так что я немного опасаюсь за это сочинение, – хотя оно вышло на лист, но я сам чувствую его натянутость. Я сперва дал понятие, что называется вообще духовным образованием и в частности – духовным образованием в смысле религиозном. Далее показал связь, какая существует между богословием и светскими науками. Потом указал, что в современной литературе на этот предмет существует два крайних взгляда, но что следует допустить третий взгляд, примиряющий эти крайние. В заключение для примера показал, какое значение имеют для богословия философия и естественные науки. Это сочинение составляет больную сторону.

Наилучшее сочинение вышло, по моему мнению, по философии, так как я с этим предметом немного знаком. По богословию сочинение должно быть тоже очень хорошее, в особенности первая часть. Что касается устных экзаменов, то я сдержал их даже очень хорошо. В особенности удачный экзамен был по истории церковной – я великолепно его ответил. По догматическому богословию ректор непременно набивался на то, чтобы как-нибудь сбить меня с толку, но напрасно. Дело в том, что я в нашей группе по списку последний – значит, спрашивать можно сколько угодно. Выпал мне билет о творении мира. Я и отвечаю. Ректор и остановился на вопросе, как понимать дни творения. Я и доказываю, что нужно понимать в обыкновенном смысле. Ректор противное доказывает, а я на своем настаиваю. Во всяком случае, ректор при конце и сказал: «Защищайте, защищайте свое мнение, я все-таки при конце соглашусь с вами». Таким образом, я заслужил довольно лестное мнение от ректора.

О языках нечего и говорить. В особенности легко было держать экзамен по греческому языку, так как профессор очень хорош человек; немного труднее было по латыни, так как профессор, видно, чересчур сухой человек, изъеденный мертвечиной. По логике отвечал хорошо. Только профессор по логике, как видно, весьма ограниченный человек. Он еще приват-доцент, в прошлом году только кончил курс. Но в высшей степени антинаучная физиономия, и притом до неимоверности буквалист: из-за пределов логики Светилина¹⁶¹, Боже сохрани, не выходил, и то боялся, что прорвется. Не знаю, как он лекции будет читать. Мне наилучше понравились историки: Малышевский и Ковальницкий¹⁶². В их физиономиях читаешь и ум, и доброту. Вообще, в Киевской академии историческое отделение самое лучшее, так как профессора здесь люди замечательные. Должно быть, если примут в Академию, придется поступить на историческое отделение, хотя ректор историков, как людей свободомыслящих, терпеть не может.

ГА РФ. Ф. 550. Oп. 1. Д. 507. Л. 1–83. Автограф.