Боутелскы пять. Вторник. 1 июня 1865.

Нагостились мы в именитом городе древнего богатыря Иракла¹, не совершив ничего, похожего на его знаменитые и препрославленные девять (или 12) „подвигов“, закрепивших за ним божественное право бессмертия, хотя казалось бы, оно и без того принадлежало ему, в силу выданного ему мифологией метрического свидетельства, в коем значится, что такого-то числа и года в городе Семивратных Фивах у Биотийского царя Амфитриона и законной жены его Алкмены родились близнецы мужского пола: Ираклис² и Ификлис, из коих первый признан родителями за сына Зевса Апатеона ³ . Да и сам градодержец (πολιοῦχος) Битоля не больше нашего сделал бы, если бы жил в наше время. Овладеть нам, подобно храброму полубогу, шкурою „Льва Немейского“ и подумать нельзя, после того, как ее стерегут с десяток лет крепкие охотники в 10 глаз. Убить „Гидру Лернскую“ девятиглавую не могли, не нам чета – исполины – 400 лет неволи. Для захвата живым „Вепря Эриманейского“ у нас руки коротки, а у кого они достаточно длинны, тому чем больше вепрей, тем лучше. Если не очищать, то проветривать „конюшни царя Авгия“, начали уже и без нас; только еще недостаточно заготовлено лопат – за горами⁴. Одним могли бы мы похвалиться – „Гесперидским яблоком“, украденным нами из-под глаз Марка Бралевича, – кириллицей 996 года, да и тут еще сомнение, точно ли оно золотое, или только таким кажется. Местные геркулесы предупредили нас, заметив, что слава открытия нашего затмится в Охриде, где есть несомненный памятник славянской письменности 916 года. На 80 лет древнее? Дай Бог!

Итак, прощай Румелия! Но – не прощай славянщина. Напротив, можно сказать ей только еще: здравствуй! Мы направляемся в самое сердце ее – в Старую Болгарию. Пек для Старой Сербии и Охрида для Старой Болгарии, это тоже, что наш Киев для Старой России. Не имея в настоящее время возможности, или, точнее, решимости пробраться в первый, зато с большим увлечением мы стремимся в пресловутую первую Юстиниану, родину великого императора, занесшего с собою славянскую кровь на престол Кесарей. Мне припоминается слышанный лет за 15 перед этим, восторженный отзыв одного бывальца грека о местоположении города. „Охридское озеро, говорил он, это целое море пресной воды, обставленное горами. Город царствует над ним, утопая в зелени садов. Какая земля тучная! Какая дешевизна во всем! Какие люди добрые!” Это глашал „старый грек”, времен войны за независимость, еще не помазанный новым, антиславянским патриотизмом. Нынешний зилот вместо: „добрые“, сказал бы верно: „простые“, а думал бы при том: „глупые“ или еще выразительнее: „толстоголовые“ χοντροκέφαλοι. Светлые представления Охридского оазиса омрачаются у нас, однако же, зрелищем неумолимо-серого неба. Укладываем вещи и уныло слушаем бьющий в кровлю дождь. А что, как барометр? – спрашиваю я. – Тут в горах и на уровне 2000 футов, машинки плоскоземной Европы не имеют хода и кредита, – отвечают мне. – Наш барометр – вон, гора Перистери. Посмотрите, какая на ней чалма с кистями и завитками, – точно приготовилась к байраму. Дождя у нее, полагать надо, хватит проводить дорогих гостей за Преспу. А там – не ее ведомство, там уже барометрует славный Пинд, у которого хотя тоже немало прозаической влаги, но есть и огонь поэзии. Невеселое напутие, а нечего делать. Надобно ехать. Хозяин не хотел нас пустить в дорогу тощих, и потому сборы наши длились до 11 часов. Прощание наше было трогательно до слез. Они служили данью нашему продолжительному и короткому знакомству с человеком бобылем, как мы сами, не хотевшим или не умевшим устроить жизни своей по общему типу „семейного очага“ со всею его мирною и блажащею обстановкою. Печальное лицо вольного пустынника, провожавшее нас с балкона оставленного нами дома, врезалось в памяти моей так глубоко, как ничто другое в Битоле и в Македонии⁵.