Груаин. 1 июня. Ночь.

Кстати, надобно проститься и с Македонией. Великое имя совсем не соответствует размерам именуемого. Всю Македонию с востока на запад можно проехать в три дня, что составит протяжение около 150 верст. А с юга на север оно не дойдет и до этой цифры. Хотя мы и говорим: проститься, но чуть ли давно уже не простились мы с нею⁶. Плиний говорит, что северную часть Македонии защищают от Трибаллов (славян)⁷ Пеония и Пелагония. А по Страбону Пеоны-то и назывались Пелагонами. Но, хотя те, хотя другие, только очевидно уже не Македонцы. Оставляя и их наконец, вместе с пределами Пеонии, в какую другую страну древности направимся мы? Наименование Болгарии, хотя бы и Старой, ново. Древнее его мы встречаемся тут с Иллириейи или Иллиридой, и притом – Греческой. Имя это читается у географа Стефана, но, подобно стольким другим областным названиям, конечно не обозначает чего-нибудь, точно определенного, и даже чуть ли не есть только плод сбивчивых понятий писателя об Иллирике. Самое давнее, засвидетельствованное Птолемеем и Титом Ливием, имя земли, лежащей впереди нас, есть страна Дассаретиев (Dassaretii, Δασσαρήτιοι) т. е. конечно Дассарейцев, из коих Стефан сделал особый народ иллирийский Дассаритов. Так как окончания: etii и ῖται очевидно суть грамматические формы, то подлинное имя старожилов места будет: Дассары, а еще вероятнее – Дассарцы, но... боюсь впасть в панславизм и натолкнуть этнологов на мысль, не были ли то скорее Дайтшары, не безъизвестные в наше время. Но довольно и сего с нас – простых туристов.

Давно уже мы едем параллельно северному склону Перистери. Игривый Драгор многократно подбегает к дороге нашей, шумя и ворча своею мутною водою. Не носит ли он в своем имени остатка от народного названия древних обитателей места? Три буквы есть. Столько же, значит, основания к сближению двух имен, сколько и в попытке патриотов отыскивать в Драгоре древний Эригон. Говорю это, не веря ни тому ни другому предположению и говорю, собственно, от нечего делать. Нечем занять зрения, а, следовательно, и внимания. Ничего выдающегося по сторонам нет. Зато впереди нас прямо в лицо смотрит грозная туча, в которую хотя-не-хотя вперяешь беспокойный взор. Молния все чаще и чаще рассекает серую белесоватую массу облаков, а гром все ближе и сильнее раздается потрясающими перекатами то вправо, то влево, передаваясь от горы к горе. Минуем лежащее в стороне селение Магарово (от магаре или мегаре ­­ осел, конечно). Другое смежное село нам назвали так, что в нем слышались и Лопотинд, и Рокоцинд, и Логодинд. Записывай, как хочешь! Глухая угроза неба перешла, наконец, в действительность. Нас, как говорится, всполоснуло. Но, к счастью, главная масса тучи прошла левее нашего пути. Часа в 4 мы достигли одного хана, где отдохнули и немного обсохли. Тут нас нагнал остававшийся в городе наш колонновожатый. Мы сообщили ему план свой – искать ночлега на нынешний день не в Ресне, а в монастыре Слимницком, где вместо матрацов и подушек ожидают нас старые мемвраны и бомбицины с ароматическим запахом столетий. На положительный взгляд и дух служебного человека поэзия слов наших не оказала желаемого действия. Потребован был на совет всеведущий Терпко, как присяжный доставитель необходимых сведений. Старик объявил, что, хотя он и не был в тех местах, но с охотою поедет туда, ибо ему все равно, – Слимница, так Слимница! Ханьджи со своей стороны заметил, что монастырь недалеко, и что нам стоит только от Диавато взять налево, и дорога прямо приведет нас в Слимницу. Мы посмотрели на небо, где на тот раз показалось солнышко, игравшее радужными цветами и как бы говорившее нам: поезжайте с Богом! Мы точно сели на лошадей и поехали, но скоро убедились, что смысл радуги скорее был предостерегательный, чем поощрительный. Это значило, что начинался опять дождик, незаметно подступавший к нам все с того же запада. Дорога продолжала идти в подъем. Видно, что мы, согласно с картой, пересекали горный хребет или отрог все той-же Перистери, в наиболее приниженном его перевале, оттого вероятно и названном Диавато, т. е. переходом. Достигли и намеченного места поворота, оказавшегося не Диаватом, а Джаватом. Неудачная острота, что буква I вместе с нами под дождем размокла и вытянулась в j, заглушена была опять ударом грома, обещавшего повторение грозы, с той разницею, что теперь дело шло к ночи. – Ну, так куда же? – спросил передовой наш, остановившись как раз на вершине треугольника, образуемого двумя расходящимися дорогами. Человек очевидно игнорировал принятое уже решение. Следовало потому прибегнуть к маневру и смиренно ответить: поскольку дождь начинает расходиться и грозит всполоснуть нас хуже прежнего, и поскольку до Ресны далеко, а Слимница должна быть под рукою, то... Вопрошатель удовольствовался тем, что протянул сквозь зубы слова: должна быть, и поворотил коня своего налево по дороге в монастырь, о котором не у кого было забрать новых, более подробных сведений. Бросив прощальный взор на открывавшуюся вдали равнину, тезоименно зовомую Равною, на которой ожидал нас городок Ресна, мы все потянулись в Слимницу, воображая ее себе заранее, кто Слепиштем, кто Златоверхом. Я мысленно уже проводил наступающую ночь за гнилыми фолиантами с курьезными приписками вроде: „блоуди, блуди иноче“... Курьез вышел пожалуй еще и позанимательнее книжной заметки. Инокам пришлось не только поблудить, но и заблудиться по пути к Слимнице. Дорожка наша шла косогором, по склону, конечно, все той же еще Перистери, делая зигзаги и нечувствительно поднимаясь. Через полчаса, думаю, мы въехали в густой лес, который не замедлили назвать монастырским, повторивши при этом типическое замечание о красоте местоположения обителей иноческих вообще. Кстати, лес давал нам некую защиту и от расходившегося дождя. Только что я, при виде непроглядной гущины древесной, вдался в расблажающие представления неисходимых лесов другой великой земли славянской, как зловещий Терпко сделал, как бы про себя, смутившее нас замечание, что дорога-то не похожа на проезжую. Ему, конечно, знать про то. В самом деле, мало-по-малу из дороги она перешла в дорожку, а потом в стежку, и только что готовилась сделаться тропкой, как вышла на площадку сажени в две-три в квадрате, и... кончилась! Началось трагикомическое представление. Передовой всадник повернулся с конем поперек площадки, подперся в бок руками, и обозревая компанию, произнес: ну-с?.. Эффект выходил разительный, но полноте его мешал проливной дождь. В критические минуты эти не следовало терять присутствия духа. Я поворотил свою лошадь назад и сказал стоически: – если нет дороги вперед, то есть она назад. Зевать нечего. – Но ведь этак пройдет целый час, пока мы только выедем опять на большую дорогу, а уже сумерки! – заметил кто-то сбоку. – А пока мы не выедем никуда, сколько пройдет времени? – ответил другой голос... В переговоре этом слышалось нескрываемое раздражение. Нечего было делать. Повернули и поплелись откуда приехали. Но Бог послал нам утешение, какого и не чаяли. Дождь перестал шуметь и послышался в стороне стук топора. Перебросились междометиями: эй и ай, и из чащи показалась фигура дровосека. Пошли распросы. Оказалось, что Слимница там далеко, и дороги к ней отсюда совсем нет. – Ну, а Ресна? – К Ресне после такого дождя ночью оказалось тоже не легче добраться, чем к Слимнице. – Да он то сам откуда? – спросили мы. – Тут, с мельницы, отвечал дровосек. Ну, что-же! И отлично! Пойдемте на мельницу! Но вместо мельницы нам отрекомендован был хан гораздо ближе, – на берегу озера. Оставалось просить благовестника провести нас к вожделенному тихому пристанищу, в чем, конечно, отказа не последовало. На сердце отлегло. Лица заметно повеселели, насколько это можно было читать на них при свете сумерек. В виду возможной перспективы нескончаемых острот над неудавшимся походом на рукописи, тут же, прежде чем двинуться с места, положено было не вспоминать про Слимницу сего дня во весь вечер. За опытным проводником мы стали пробираться чуть не ощупью между деревьями и камнями, делая несчетные повороты и все спускаясь. Несмотря на прекратившийся дождь, нас обливало как из душа всякий раз, как приходилось задевать за древесные ветви. Все от зонтика до подошвы сапога было мокро насквозь и прилипло к телу. Выбрались, наконец, из леса и еще могли различить впереди себя огромную площадь воды, отливавшую на поверхности своей еще кое-какие остатки вечернего мерцания. Уходилось все в природе и в душе. Если бы не крайняя усталость и не налегшая на плечи водянистая масса платья, ледянившая мозг, то давно бы уже развязались и языки путников, чего одного не доставало каравану нашему. Вот и совсем спустились в Равну. Еще мало, и мы уже стоим, и друг за другом сползаем с лошадей своих у какого-то черного пятна на темном фоне. Это был желанный хан Гречанский. Грязь по лодыжку была нам первым приветствием. Она же заменяла пол и в самом хане, по крайней мере, в его передней комнате, где устроена дымовая труба, под которою разводится в зимнее время огонь. На наше счастье, в гостеприимной хлевине не было на тот раз никого, кроме нас. Оттого, на правах полных хозяев, мы немедленно завладели очагом, договорившись с ханьджи, чтобы всю ночь держался на нем огонь неугасимый, хотя бы для этого потребовалось порубить все, тут же стоявшее, пустые бочки и другие сгараемые предметы. Часа три продолжалась сушка платья. Самовар неоднократно разогревался в течении этого времени, прибавляя дым к дыму до того, что мы уже с трудом различали друг друга. С немалыми усилиями мы могли устроить себе сухое ложе по близости огня. Покоясь на нем и грея попеременно то один, то другой бок, под защитою от возобновившейся ярости стихий, находим, что равного нашему благополучию и нет на земле! Пламень очага рисует на стенах силуэты прижавшихся к ним фигур. Царствует мертвая тишина. И вдруг предательское: хи! вылетаеть из угла! – А вы что хихикаете? Разве забыли, что условились не вспоминать про Слимницу?.. – залп хохота служит ответом увещателю. Но... довольно на сей памятный день.