Ресна. 2 июня 1865. Среда.

К утру и огонь погас, и заходил по лачуге холодный ветер, возвратилась сырость, поднялся кашель... кто-то, выглянувший за двери, утешает известием, что „неба не видно“, и что дождь хлещет, как вчера у… Под влиянием таких вестей, прошла охота спать. Встали, когда не было видно еще и земли, развели огонь и снова „насушивались на дорогу“. От огорчения даже самовара не поставили и стоя толклись на одном месте, в ожидании, пока Терпко приготовит нам лошадей. Давно уже не запомню такого скучного и тяжелого утра. Кажется, решись только задеть кого-нибудь хотя малейшим вопросом, такою ответит тебе любезностью что рад будешь прикинуться глухим. Чуть рассвело настолько, что можно стало различить лужу с озером, чтобы не заехать в последнее, мы сели на коней, и потянулись молчаливой вереницей, укрываясь под зонтиками от неумолимого дождя, на север к Ресне. Холодный январский ветер дул нам прямо в лицо и мешал смотреть по сторонам. Об озирании вспять на озеро не могло быть и речи. Оттого, общий вид его не запечатлелся в моей памяти. Бывальцы утверждали, что есть сходство местности с иорданской равниной при Мертвом море, при чем положение тамошнего Иерихона будет соответствовать здешней Ресне. Только такого холода, вероятно, никогда от века не бывало на знаменитой равнине библейской, какой совсем неожиданно встретили мы сегодня здесь в июне месяце. Правда, мы были, вероятно, тысячи на три футов выше поверхности Мертвого моря, да градусов на десять может быть и севернее его. Главная же разница состоит в том, что Ресну окружают горы не чета Палестинским, покрытые, как мы видели, отчасти снегом еще в июне месяце. Западная береговина ее, смотря снизу, не поражает своим суровым величием, каким веяло от Сухой Горы и еще более от Перистери, но, судя по карте, и она достигает 5000 футов высоты. Следовательно, есть где развернуться и расходиться старой знакомке нашей стуже. Не раз пересекаем мы притоки речки, несущей свои, теперь бурные и мутные, воды в Преспу. Ресна дала нам себя заметить далеко впереди двумя-тремя темными пятнами еще у самого озера. Тонкий туман – дождь мешал определить глазом расстояние ее от нас, и оттого не мало раздражало нас нескорое приближение наше к ней. Досада изливалась разумеется на лошадях, ни в чем неповинных, с трудом волочивших ноги по топкой земле. Нечем было развлечь себя на ровнейшей Равне, даже, говоря применительно к непогодному состоянию души, не к чему было придраться. Деревня Кожак, долго сливавшаяся перспективно с Ресною, когда открыла нам за собою еще целое поле до последней, прибавила нетерпения, грозившего перейти в озлобление. Но всему есть конец. В Ресну мы въехали, когда она только что проснулась. Улица ее была еще пуста. И не спрашивая мнения друг друга, мы у первого хана городского сошли с мокрых лошадей и поспешили забраться в сухую, но далеко не теплую комнату. Узнавши, что за гости пожаловали в хан, содержатель его, болгарин рассыпался перед нами в бесконечных услугах, из коих самая ценная была жаровня с горячими углями, отогревшая мне окоченелые руки. За нею, конечно, следовал наш дорожный самовар, положивший конец злостраданиям нашим на сей день. – А ведь всего в шести часах мы находимся от Битоля, – сказал внушительно председатель компании. – Что же! Не вернуться ли назад? – вертелся у меня на языке ответ, но, к счастью, не сорвался с него. А то вышла бы обида человеку, решившемуся ни за что, ни про что быть нашим проводником и охранителем в дороге. Он имел полное право быть недовольным нашею вчерашней экскурсией. – Да, столько и приходится по нормалу для 7-го часа утра, – ответил я. – Положим, что мы вчера ночью прибыли сюда. Ну, вот теперь проснулись, и распиваем чай себе. Все в порядке вещей. – Зато преспали у Преспы, – принимая мою сторону, каламбурит мятый голосок. Приведенный им глагол оказывается, однако же, не оборотим, и беседа прекращается. Между тем в околотке уже разнеслась весть, что наехали русские чиновники, да еще из самого Цариграда. Родолюбцы Ресненские не могли оставаться равнодушными к такому событию. Поминутно стали показываться в дверях комнаты типические лица болгарские в синих джюбе и красных фесах с приветствием о „добром дошествии“ нашем до их родного гнезда. С Ресной у меня уже был род духовного знакомства. Между немалочисленными (будто бы около 50 000!) болгарами, обитающими в Константинополе, есть один урожденец Ресны, приобретший в кругу своих единоплеменников уже не малую известность своими усилиями помочь делу народного образования в том духе, какой, на его взгляд, есть пока единственно полезный и безопасный для народа. Замечательный человек этот собственно есть не более, как книгоноша, и тут именно вышло то, что у нас выражается пословицей: не место красит человека, а человек – место. Отличный родолюбец вошел в сношение с нашими типографиями синодальною и киевопечерскою, получил кредит у них, сам неоднократно уже ездил в Poссию, выучился в совершенстве говорить по-нашему, – по-гречески и по-турецки говорит, как своим родным языком, вероятно знает и по-сербски и по-албански. Ни одного, можно сказать, дня не сидит на одном месте, переходя и переезжая из края в край по Румелии, по селам, по монастырям и, особенно, по ярмаркам с запасом самонужнейших богослужебных и других духовных книг, способствующих развитию народа в религиозном и строго православном духе. Обладая от природы спокойным характером и добрым сердцем и замечательною сноровкою в сношениях с фанатичными стихиями турецкою и греческою, он, по мнению моему, успевает в своем деле более, чем десятки школ с методическим преподаванием. Имя его не громкое (Андрей Никинов), фигура его невзрачная, все – ничем решительно невыдающееся, а между тем энергия примерная! Потомство должно внести его честное имя в число благодетелей народа. Дай только Бог ему, при развитии его деятельности, не увлечься коммерческими расчетами и не стать жертвою какой-нибудь спекуляции, не имеющей ничего общего с „родолюбием”. Мы нарочно позвали его мать старушку и при ней отрекомендовали старшинам места достославную деятельность ее сына, в пример всем „родолюбцам“. И стоило. Человек не довольствуется уже одним снабжением книгами края, а помышляет об издании разных полезных сочинений наших на родном языке, вроде напечатанного уже им Вечного календаря, чтобы ими заменить и отстранить „коварные“, большею частью даровые, издания в этом роде протестантской пропаганды в Болгарии.

Ресна есть центральный пункт административный для 25–30 окрестных сел, сплошь все болгарских, и потому может зваться городом, хотя высматривает тоже селом. Церковь ее едва можно отличить от обывательских домов, из коих, в свою очередь, ни один не показался нам настолько хорошим, чтобы называться городским. По всей видимости, однако же, Ресна кажется старожильным местом Старой Болгарии. Упоминается ли она у какого-нибудь византийского историка, решить этого на дороге нельзя. Собрать на месте какие-нибудь сведения о „днях древних“ места нечего было и думать. Памятников древности в роде развалин, камней с надписями, рукописных книг, совсем не оказывалось ни в настоящее время, ни на памяти отцов и дедов. Потребных сведений можно ожидать от каких-либо приписок на старых богослужебных книгах и от таксидиотских заметок о том кто, откуда, в какое время и сколько пожертвовал иперпиров (дукатов, флурей, аспров, грошей...) на ту или другую церковь или обитель. Судя по Кипертовой карте, в окрестностях Ресны есть два монастыря: Джавский и Св. Петки. Вот там, в каких-нибудь мрачных и сырых подвалах, на полках, среди всякого гнилья и хлама, надобно искать генеалогических сведений о Ресне. Теперь имя это пишется через е, и, следовательно, едва ли имеет лексическое сродство с древле-славянским словом: реснота или тоже древним: рясна. Наша ресница хорошо бы подходила к нему, но насколько в ней есть древнего и общеславянского, нельзя сказать, не справившись кое с чем. В „Антониновом Дорожнике“ между Ираклией и Лигнидом (Битолем и Охридой) указана Ниция – Nicia, пишемая в Певтингеровой „Табуле“ Nicea, т. е. Никея. Она, конечно, исчезла бесследно. Искать ее теперь в Ресне, отожествляя „победу“ (Νίκη) с „резнею“, едва ли решится самый незастенчивый филолог-славяноман.