Одна глава (V) из статьи «Мои воспоминания о Фракии»

Примечание 1885 года.

Я выделил почти всю пятую главу из этих консульских „Воспоминаний“ моих потому, что мне показалось, будто я никогда в других моих статьях так отчетливо не определил разницу в отношениях русской политики к Болгарам и Грекам.

Я думаю, что это краткое определение может дополнить всё предыдущее, состоящее из общих взглядов, и послужить как бы предисловием к остальным мелким статьям, в которых идет дело о разных частностях и новых случаях в развитии тех же вопросов Восточного и Церковного Греко-Славянского.

Авт.

Фракия и южная Македония – две области Европейской Турции, наиболее Босфору и Царьграду соседние, чрезвычайно важны для нас. Они важны не только соседством этим, но еще и тем, что обе страны эти смешанные; они не чисто болгарские, как Дунайская Болгария и как северная Македония, и не чисто греческие, как Крит или Эпиро-Фессалийские округи. Каждая по своему, эти две нации, Греческая и Болгарская, чрезвычайно важны для нас. По многим причинам, как историческим, так и географическим, Болгары и Греки важнее для нас Сербского племени. Я перечислю здесь некоторые из этих причин.

Болгары были до последнего времени самое отсталое, сиротствующее, так сказать, племя из всех христианских народов, подвластных Турции; они были все вместе под властию султана: начиная от границ Сербии, от окрестностей Солуня и Св. Афонской горы, от нижнего Дуная и до последних болгарских сел у ворот самого Царьграда. Из среды Болгарского народа не выделился еще тогда никакой свободный центр национально-государственного притяжения, как выделились Афины со свободною Элладой из среды четырех, пяти миллионов Греков, как выделилась Сербия с Белградом и Черногория из сербских провинций, подвластных Туркам. Для самих Болгар это, казалось, было хуже; но для общей славянской политики на Востоке, для общих интересов славянства, естественным вождем которого должна была, рано или поздно, явиться Россия, была в этом обстоятельстве и некоторая выгода. Эти самобытные, европеизованные центры, подобные Афинам и Белграду, гораздо легче поддавались всем западным влияниям и могли нередко (как мы видели это в последних событиях) уклоняться от столь естественного и для Сербов, и для Эллинов согласия и союза с Россией. Во время трехлетней борьбы на острове Крите, когда все почти греческие партии были за Россию и когда Россия могла свободно обнаружить свое сочувствие Грекам в пределах чистого грецизма, со славянским элементом на этом прекрасном острове не смешанного, в это время пламенных греко-русских сочувствий, Сербы обманывали и Греков, и Русских. Обещая союз с Грецией, угрожая Турции войною в соединении даже с грозною Черногорией, Сербское правительство под рукою вело в то же время переговоры об очищении крепостей, находившихся еще в то время в руках Турок, на территории Сербского княжества. Разумеется,и Англия, и Франция, и Австрия все были тогда заодно в содействии Сербии на поприще этой двойной дипломатической игры. Турки очистили крепости и геройское население Крита сложило оружие на обагренную кровью своей родную землю!...

Что, в свою очередь, делало Афинское правительство, как оно долго сдерживало естественные стремления греческих населений Крита, Фессалии, Эпира и Македонии, как оно интриговало против Славян и России, – это известно всем.

Надо, впрочем, помнить при этом одно: что не Греки только, но и Юго-Славяне точно так же „льстивы до сего дня“; помнить это надо не для того, чтоб отказываться от них, избави Боже! – да это и невозможно, – а в видах собственного, весьма темного, может быть, будущего, чтобы знать истину, чтобы знать хорошо те условия, при которых мы должны постоянно и неотвратимо действовать на ту среду, на которую нам приходится влиять.

Итак, я сказал, что политическая беззащитность Болгар, их сплошная зависимость от Турок, их отсталость во всех почти отношениях, их географическое к нам и по Черному морю, и по нижнему Дунаю соседство, отсутствие собственной независимой, или хотя бы вассальной⁴⁸ столицы, отсутствие собственных высших школ и сравнительная малочисленность школ народных, – всё это делало болгарскую народность (превосходящую притом же не только Сербов, но и Греков численностью) в высшей степени важным, и вместе с тем, при некоторых условиях весьма доступным для нас элементом. Болгары были ближе к нам всех других православных племен Востока, потому что они были политически неопределеннее в то время, потому что враждебным нам силам не за что, так сказать, было у них ухватиться. Не было правительства, хотя бы вассального; не было Ристичей, Трикупи, Николичей, Делияни, облеченных правом писать ноты, заключать союзы, объявлять войну и вообще „trancher du potentat“ даже с единоверною и всех их вскормившею своею кровью Россией.

Русская политика могла бы в Болгарии прямо перешагнуть от раздачи богослужебных книг и церковных облачений, от воспитания юношей-Болгар в русских училищах, от пособий народным школам, от хлопот по образованию независимой болгарской церкви к какой-нибудь весьма реальной, юридически определенной связи с Болгарским княжеством или царством. Сделать его, например, вассальным, поставить его в некоторую зависимость от своей короны для общей пользы, или придумать иную форму единения, которая послужила бы краеугольным камнем и образцом для будущего восточно-православного союза, которого никакие усилия западных врагов наших не отвратят, если только мы сами не погубим какою-нибудь неуместною в политике „честностью“ и нашей собственной, и всеславянской, и всехристианской будущности!... Ни всеславянский союз с Россией во главе, в который вошли бы исключительно одни Славяне, ни более естественный и более сильный великий восточный союз, частями которого стали бы volens-nolens и Румыны, и Греки, и Армяне, вследствие племенной и политической черезполосности Востока, ни та, ни другая конфедерация немыслима без союзной столицы в Царьграде. Это понимать обязан всякий Русский; это знают государственные люди Запада и оттого-то они противуполагают, насколько могут, свое veto каждому естественному движению нашему на юго-восток. „Завещание Петра может быть и ложно, – сказал мне однажды один европеец; – но сочинитель его был великий пророк“. „Если так, – отвечал я, – то Запад ничего не сделает и славянство выждет свою минуту“. „Запад до конца должен исполнять свой долг и свое назначение“, – возразил мой собеседник.

Этот враг другими словами повторял то же, чтó сказал друг России, Э. С., своею притчей о черепахе⁴⁹.

Но если это так, если при самом искреннем, например, удалении русских правительственных лиц того или другого периода от мысли завладеть Босфором, – судьба России, ее роковой рост, которому невозможно положить пределов до тех пор, пока она не исполнит своего назначения, ее религиозные предания, ее коммерческие интересы, то есть и самые идеальные, и самые, так сказать, грубые ее побуждения влекут эту северную нацию к неизбежному завладению Босфором, то кто же как не Болгары являлись до сих пор самыми естественными союзниками России в этом предначертанном историей течении?

Болгары единоверные (я не говорю одноплеменные, ибо и Поляк одноплеменен нам), Болгары юридически необособленные, как обособлены Греки, Румыны и Сербы княжества, конституциями и вздорными министерскими кризисами, еще не избалованные Болгары, разселенные сплошь от наших границ (то есть от Дуная) до самых ворот Царьграда, отсталые, но с проснувшимся уже сознанием своих национальных и гражданских прав, эти Болгары поставлены были самою историей в положение аванпостов славянства на заветном пути его развития!..

Итак, вот огромное значение Болгар для России и для всего славянства... Болгары и тогда, когда я приехал во Фракию, казались в Турции самою удобною почвой для нашего действия; они были самыми подручными союзниками нашими в деле нашего призвания.

Но если так, если все условия политические, религиозные и географические (особенно – географические) соединились, чтобы сделать Болгар наиболее нам родственными и доступными, то Греки, в значительном количестве разселенные, не только по ближайшим к морю и к Царьграду городам Фракии, но и по селам в южной части этой области, Греки, надменные своим прошедшим, претендующие издавна сами завладеть Босфором и действительно имеющие на то более всех не-славянских и более всех западных наций право, Греки должны быть самыми опасными соперниками нашими, самыми явными и непримиримыми нам врагами...

Да, отчасти так; отчасти совсем не так. История греко-русских отношений сложилась совсем иначе, и долгое время православные (по преимуществу, так сказать, православные) Греки были самыми пламенными, самыми полезными нашими союзниками в нашей политике на Востоке.

Признаюсь, мне было бы скучно и обременительно говорить в этих записках подробно о такой исторической азбуке!.. Мне хотелось бы поскорее перейти к настоящей моей задаче, к изображению той эпохи, в которую я приехал во Фракию⁵⁰; но, к изумлению моему, я в самой образованной части нашей публики замечал из разговоров и газетных статей такое поверхностное и легкомысленное понимание восточных дел, что нельзя не остановиться здесь и не сказать и о Греках по крайней мере столько же, сколько я сказал о Болгарах. Из уважения к читателям моим (и отчасти, может быть, из потворства собственной моей лени), я постараюсь быть кратким настолько, чтобы не вредить ясности в изложении этого важного вопроса.

Принцип, во имя которого мы всегда вмешивались в дела Востока, был не племенной, а вероисповедный.

VIравославие, единоверчество наше с христианским населением Турции, давало издавна действиям нашим в этой стране такую твердую точку опоры, которой не имела ни одна держава нноверного Запада. Все другие державы действуют на Востоке почти исключительно одним внешним, механическим, так сказать, давлением, своею военною или коммерческою силой, различною в своей степени, смотря по нации, которая ее олицетворяет; только одна Россия поставлена вероисповедным началом совсем в иные условия: она связана преданиями, верой своего народа с религиозною сущностью тех небольших христианских наций, которые входят в состав уже с прошлого века разстроенной и разрушающейся Оттоманской империи. Только для русской политики на Востоке возможно было до последнего времени счастливое сочетание преданий с надеждами, религиозного охранения с движением вперед, национальности с верой, святыни древности с возбуждающими веяниями современной подвижности. Русские консулы после крымской неудачи стали во многих отношениях и во многих областях Турции силънее прежнего (это будет видно дальше из разсказов моих). Там, где этого не было, виноваты были их бездарность, их равнодушие, их, просто говоря, глупость, а не настроение населений и не те нравственные силы, которыми русский чиновник мог бы располагать. После Седана французские чиновники, дотоле столь грозные, шумные, драчливые даже больше всех других консулов⁵¹, стали вдруг едва заметны; как только уменьшилась вера в военное могущество Франции, так и политическое значение ее пало донельзя. Русские (разумеется, те из них, повторяю, которых позволительно было держать на коронной службе) и после неудач оставались влиятельны, благодаря органической связи единоверия.

Итак, если православие гораздо больше чем племя придавало всегда столько жизни восточной политике нашей, то не важнее ли всех христианских наций, самой ли Турции или вассальных и соседних ей стран, именно та нация, в которой православные краски гуще, чем у всех других? Не в том ли народе надо преимущественно нам искать всякого рода опоры, в котором глубже накопление православных сил, этих реальных и вовсе не мечтательных сил до сих пор еще и у нас столь могучих? Не с тою ли из христианских наций Востока нам следовало по преимуществу дружить и сблизиться, в которой наши собственные священные предания крепче и ярче выражены, чем в других?

Если Болгары, как говорил я выше, были важнее для нас и Румынов, и Сербов, и Греков, вследствие своей политической и культурной бедности и большей доступности, то Греки, с другой стороны, были не менее важны для нас по совершенно противуположной причине, – по причине наибольшей выразительности у них всех тех сил, которые у Болгар сравнительно слабы. Греки нас окрестили. Конечно, это было очень давно, но стоит только вспомнить простую вещь, стоит вспомнить, что в руках Греков святыни Иерусалима, где говорят сами камни, Афонская гора, где и в наше время можно очень скоро и с удовольствием забыть, что живешь в так называемой Европе и в так называемом XIX веке; надо вспомнить, что в руках Греков суровые пустыни Синая и четыре патриаршие престола; надо вспомнить, что лучшие предания наших монашеских обителей по преимуществу перешли оттуда; надо вспомнить, что народ наш только вчера узнал что есть на свете Сербы и Болгары, и что если шли иные из простолюдинов сражаться в Сербию и Болгарию для спасения души, то это лишь потому, что эти Сербы и Болгары были православные, что в уме народа мысль об этих православных людях дальнего Востока, гнетомых и избиваемых иноверцами тесно связана с чтением и разсказами об этих самых святых местах, об Афоне, Иерусалиме и Синае, которые все греческого духа и в греческих руках... Сам Царьград, этот ныне турецкий, торговый полуевропейский Константинополь, в глазах нашего народа есть Царьград священный, Царьград Св. Равноапостольного Царя Константина, город Св. Софии, город Вселенских Соборов, святое тоже место, лишь временно оскверненное Агарянами... Да и не только простой народ, я прямо скажу, чем теснее в мыслящем Русском человеке уживается общая образованность нашего времени с православною верой, чем искреннее „живет он сердцем и душой своею в церкви и с церковью“, тем живее, глубже, неизменнее убеждается в следующих, конечно, не новых, но к несчастию недостаточно повторяемых правилах: 1) Что никто еще до сих пор не видал долговечных государств, построенных не на мистическом основании, а на одних экономических или юридических условиях. Когда такое государство, как Соединенные Штаты, довольно близко подходящее к этому последнему идеалу, проживет, не разлагаясь и не изменяя вовсе форму своего правления, хоть пять веков, тогда его можно будет ставить в пример; а пока этой республике еще едва сто лет, она в пример не годится. 2) И если бы новые какие-нибудь государства будущего и оказались способными вовсе отделять „profanum“ от „sacrum“⁵², то из этого не следует, чтобы таким старым государствам, какова, например, тысячелетняя (или хотя восьмисотлетняя, если считать с крещения Владимира) Россия, подобные опыты над собою не были губительны. Франция в конце прошлого века казнила священников, закрывала монастыри и храмы, объявляла культ разума, а потом принуждена была не раз опять обращать взоры свои к Риму и, очень может быть, была бы еще в несравненно худшем положении, если бы католические чувства и католическая политика в ней совершенно были бы забыты и безсильны. На клерикалов все почти нападают, но никто еще Франции без клерикалов не видал. Была ли бы она без них хоть десять лет возможна? Не разрушилась ли бы она немедленно? Это вопрос; для меня, даже и не вопрос...3) Если православие, эта могучая реальная сила русской жизни, это знамя, под которым мы одержали столько побед и покорили столько врагов, до сих пор у нас действительно, если это православие нам необходимо, то надо же помнить, что политика, основанная на вероисповедном начале, невозможна без сердечных мистических верований, которыми как орудием эта механика политическая должна пользоваться. Надо помнить даже, что чем искреннее мистицизм многих и многих отдельных лиц, тем удачнее и удобнее самая мудрая, спокойная, даже если хотите, самая лукавая политика целого. Без искренности католицизма, иапример, большинства Французов ХVII века невозможна была бы глубокая, великая и очень хитрая политика Ришелье. Известная степень лукавства в политике, замечу, есть обязанность;ибо политика есть дело механическое; это есть ничто иное как естественная взаимная пондерация общественно-государственных сил... Старомосковские князья и бояре наши были все очень искренние православные люди и, вместе с тем, очень лукавые и очень искусные политики... 4) Если это мистическое, сердечное православие, к политике само по себе в своей искренности равнодушное⁵³, но именно вследствие этой искренности своей, для успешного ведения внешней политики в тяжелое время столь необходимое, если оно для России так важно, то не должны ли мы страшиться всего, что охлаждает к нему общество и народ, всего, что нарушает мир церкви, что затрудняет общение между отдельными национальными церквами, входящими в состав православной семьи. Не должны ли мы дорожить невыразимо и пламенно всем тем, что усиливает вляние духовенства на народ? Монастыри, например, влияют на общество больше, чем самые лучшие представители белого духовенства, не могущие, по семейному положению своему и слишком обыкновенному, хотя и честному образу жизни, так отвлекать помыслы паствы от житейских мелочей, как может отвлечь один хороший духовних в Оптиной пустыни или на Валааме, как может действовать один афонский отшельник, удалившийся в пещеру!.. Сколько косвенной, незаметной прямо пользы делают Русскому народу пять, шесть каких-нибудь нам, считающимся образованными, Русским, и неизвестных, Греков и Болгар, поселившихся в ужасных разселинах или в пустынных хижинах Афонской горы. Об этих афонских пустынниках (об отце Данииле-Греке, об отце Василие-Болгарине и подобных им) доходят верные слухи и описания как печатные, так и путем частных писем и разсказов до русских монастырей; слухи и описания эти укрепляют наших монахов; образ этих нерусских святых людей, которых русские поклонники видят хоть на этом турецком Востоке, восхищает и утешает их.

Поэтому-то, когда я говорю православие, я говорю духовенство; когда я говорю духовенство, я подразумеваю монастыри; когда я говорю монастыри, я вспоминаю о Святых Местах; когда я вспоминаю о Святых Местах, я невольно с поразительною ясностью вижу, как важна для нас роль греческого духовенства, преобладающего в этих Святых Местах, владеюющего ими... Я не говорю об эллинизме. Сам по себе, афинский эллинизм не заслуживает никакого особого, выходящего из ряда внимания; эллинизм афинский для русских должен быть важен лишь настолько, насколько он носитель восточного православия. Отделять эти два начала возможно не только в уме, но и во многих случаях на практике; и дипломатия наша если не всегда, то очень долго и очень успешно умела прежде это делать.

Вот что я хотел сказать здесь и сказал, конечно, очень бегло и кратко о Греках. Вот их важность для нас, вот почему Фракия, как главный и спорный пункт между Болгарами и Греками, то есть между двумя христианскими нациями Турции, одинаково для нас нужными и дорогими, есть очень важная для нас область. Чуть ли не самая важная, если разсматривать вопрос с той точки зрения, с которой я разсматривал его здесь и с которой (не знаю как теперь?) разсматривало его само министерство. Оно постоянно и строго внушало нам умеренность и примиряющий дух.

Конечно, когда я приехал туда в первый раз, я не мог понимать всё так ясно, как понимаю теперь, но, в общих чертах, вопрос и тогда был бы понятен для всякого русского чиновника, которому бы и не удалось, как мне, прочесть какую-нибудь сотню или более консульских донесений еще в Петербурге. Я позднее поговорю о крайностях как вздорной эллинской „Великой Идеи“, так и болгарского племенного радикализма.