1858 год⁴⁵

Январь. День 1. Господи сил, со мною буди. Инаго бо разве Тебе помощника в скорбех не имам. Господи сил, помилуй мя.

Во второй, третий, четвертый и пятый дни у меня болело горло и трясла меня лихорадка, но во все это время я занимался сочинением записки для великого князя Константина Николаевича по письменному приглашению его, записки о наших действиях на Востоке и особенно в Иерусалиме⁴⁶. Поводом к ней послужило вот какое дело.

В начале 1857 года великий князь Константин Николаевич послал в Иерусалим статского советника Бориса Павловича Мансурова для собрания разных сведений, которые могли бы быть полезны Русскому обществу пароходства и торговли при устройстве правильного и сколь возможно частого перевоза поклонников из России к Святым местам Палестины.

Г. Мансуров, исполнив это поручение, представил его высочеству записку, в которой изложил потребные сведения. Она секретно напечатана была в малом количестве экземпляров в самом конце 1857 года (25 декабря). Число страниц в ней 209, а изложены сведения и рассуждения: 1. о русских поклонниках, 2. о нашей первой духовной миссии в Иерусалиме, 3. о католической и протестантской пропаганде в Палестине, 4. о нашей второй миссии в св. граде под начальством епископа и о недостаточности средств к выполнению обширной задачи ее, 5. о нашем пароходном обществе и 6. о денежных средствах для обеспечения наших церковных дел в Палестине, о неполитической форме нашего политико-религиозного вмешательства в дела Востока и, наконец, о нашей заботливости касательно укрепления и возвышения наших чисто русских интересов на Востоке.

Эта печатная записка министра сохраняется у меня в числе моих записок о Палестинской церкви. Выписываю из нее в настоящую «Книгу бытия моего» только то, что сказано в ней о нашей первой духовной миссии в св. граде и о мне самом и нечто о второй миссии там.

Стр. 39–58. Около 1841 года, вследствие возраставшей тогда на Востоке деятельности западной пропаганды, наше правительство сочло необходимым обратить особенное внимание на положение дел в Палестине, и тогда же был задуман план о посылке в Иерусалим Русской духовной миссии.

Целью назначения ее было:

1. Иметь в Иерусалиме как центре православного исповедания на Востоке представителей Русской церкви и образец нашего благолепного служения.

2. Преобразовать мало-помалу само греческое духовенство, возвысить оное в собственных его глазах столько же, сколько и в глазах православной паствы.

3. Привлечь к Православию и утвердить в оном те местные народные элементы, которые постоянно колеблются в своей вере под влиянием агентов разных исповеданий и слишком легко отступают от Православия вследствие недоверия к греческому духовенству и неблагоразумного поведения сего последнего.

Вместе с сим, несмотря на данное архимандриту Порфирию пышное название начальника духовной миссии, ему строго было вменено не придавать себе и своим товарищам иного характера, кроме поклоннического, не вмешиваться ни в чем в дела греческого духовенства, ограничиваться предложением советов в случае возможности, не вмешиваться в житейские дела наших поклонников и вообще всячески стараться не возбуждать подозрений иностранных агентов, дабы не подать повода к толкам о каких-либо скрытных намерениях России.

Вследствие этого двусмысленного и неясного характера, данного арх. Порфирию и его миссии, он с самого начала деятельности своей в Палестине нашелся в следующем затруднительном положении:

1. Нося явно звание представителя Русской церкви, он должен был слагать с себя это звание и вести себя, как поклонник безгласный и подчиненный местной духовной иерархии.

2. Обязанный явить перед всеми торжественное благолепие русского служения и показать на Востоке, каково должно и может быть православное богослужение, он не нашел нигде ни своего угла для себя и для миссии, ни приличной обители, ни церкви; он должен был выпрашивать все необходимое в виде милостыни, даваемой бедному исповеданию.

3. Обязанный распространять Православие и образование в несчастной арабской пастве, поддерживать Православие в Палестине против силы западной пропаганды и исправлять ошибки западного духовенства, сознательно притесняющего арабский элемент, он нашелся в необходимости тайно, перед глазами греков и пользуясь их же гостеприимством, сообщаться с враждебным им народом, без всякого политического значения, без власти, так же тайно противодействовать католикам и протестантам, ведущим свою пропаганду открыто, твердо и систематически, под защитой сильных консулов и при пособии безграничных денежных средств.

Положение арх. Порфирия, в особенности к греческому духовенству, было совершенно фальшивое; ему вменено было в долг постоянно повторять грекам, что он им брат и друг, что он прислан помогать им и поддерживать вековой дух братской любви между Восточной и Русской церквами, ибо интересы обеих тождественны. На основании подобных уверений правительство наше требовало от греков материальных пожертвований в пользу нашей миссии, и ради этих уверений оно получило то, чего желало. Между тем относительное положение греков к нам было в сущности совершенно инаково: мировые религиозные интересы Русской и Восточной церквей в отношении к Православию действительно тождественны; но на Востоке духовная сила находится в руках греческой иерархии, а интересы России и греков не только различны, но прямо противоположны. Греческая иерархия систематически угнетает единоверные национальные славянский и арабский элементы и по вековому, ей свойственному высокомерию, пренебрегает даже Русской церковью. Русская церковь и русское правительство, по душе и по разуму, желают и должны желать возвышения славянского и арабского Православия и покровительствовать развитию национального самобытного Православия; следовательно, обязанностью арх. Порфирия было не только не помогать грекам в преследовании эгоистических целей, но содействовать возрождающемуся сопротивлению их намерениям.

Между греческой иерархией и Русской миссией открылась бы немедленно явная вражда, если бы миссия могла и начала действовать согласно с политической целью данной ей инструкции; но так как миссии в то же время предписано было придать себе, по возможности, бесцветный характер и не дано было средств действовать иначе, то греческое духовенство стало равнодушно смотреть на ее деятельность и считать ее для себя безвредной. Таким образом, относительное положение миссии и Иерусалимской иерархии определилось весьма скоро: явились друг перед другом хозяева и скромные терпимые гости, а для сих последних возымело полную силу правило, выражающееся в пословице: в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

В отношении деятельности Российской миссии против пропаганды Запада достаточно упомянуть о том, что арх. Порфирию поручено было действовать в такой стране, где Запад имеет независимое от Турции духовенство, образованных и фанатических миссионеров, таких же и, кроме того, смелых и сильных консулов, превосходные богоугодные заведения, даровые больницы, дельных факторов, сестер милосердия. Запад имеет с этой страной правильно установленные сообщения и торговые сношения, им возбуждается здесь общественная жизнь, создаются новые средства жизни и на все, а в особенности на дело пропаганды, сыплет деньги неограниченно. Одним словом, западная пропаганда привлекает к себе восточные народы всеми условиями нравственного и материального благосостояния и ежедневно доказывает им, что гораздо выгоднее отпасть от Православия к латинской вере, нежели упорствовать в оном под гнетом турок и греческого духовенства. Очень естественно, что при боязливой скромности роли, возложенной на арх. Порфирия, и лишении его всяких материальных средств, даже тех, которые были необходимы для поддержания достоинства миссии, сия последняя не могла и думать о борьбе против целой благоустроенной системы европейской пропаганды.

Засим, обе политические цели назначения миссии (т.е. приобретение влияния над греческим духовенством и борьба за Православие против католиков и протестантов) с самого начала оказались совершенно недостижимыми. В этом заключается нравственная, невыгодная сторона положения миссии; но не менее затруднительным оказалось положение, в которое она была поставлена со стороны материально-вещественной.

1. В отведенном для жительства миссии Архангельском монастыре есть церковь, но она в полной мере носит отпечаток уничиженного положения Православия на Востоке, как и весь монастырь, носящий весьма неправильно это название. Церковь св. архангела Михаила ветха, темна, бедна, некрасива и в добавок так мала, что в ней с трудом помещается 25 человек, а соборного служения в оной вовсе совершать нельзя. Доступ в церковь несвободен, потому что впуск в монастырь зависит от привратника и местного греческого наблюдателя. Блеска обрядов и внешности богослужения в этой церкви ожидать невозможно, а на посторонних прихожан рассчитывать не следует, ибо греческое духовенство всегда старалось и старается удалять свою паству от благодетельного и бескорыстного влияния нашей церкви. Вещественное положение Архангельского монастыря таково, что оно слишком облегчало греческому духовенству возможность уменьшать число прихожан Русской церкви; к тому же должно иметь в виду, что арабских прихожан собственно в Иерусалиме не имеется, ибо арабы живут в деревнях, приходят в св. град разве только в большие праздники, когда происходят торжественные службы, в которых и нашей миссии приходится участвовать в греческом храме. Вообще, арабы слишком равнодушны к религии, чтобы покидать свои жилища и возбуждать неудовольствие своих греческих пастырей только для наслаждения благолепием, мало еще доступным их понятиям.

2. В отношении участия нашей миссии в служении у гроба Господня и на Голгофе должно заметить, что фактическое устройство общего богослужения разных исповеданий у сих святынь далеко не таково, чтобы арх. Порфирий мог удовлетворять ожиданиям или желаниям пославшего его правительства. Христиане не располагают свободно храмом гроба Господня. Это, к горю нашему, установилось уже издавна, и в настоящее время даже не оспаривается. Для того, чтобы все исповедания могли ежедневно и постоянно служить у св. гроба, нужно было, чтобы духовенства разных исповеданий поселились в самом храме; литургии у гроба Господня издавна служатся ночью, а с тех пор, когда у подножия этой Святой гробницы начали враждебно спорить разные христианские же исповедания, нужно было так распределить между ними все время, потребное для совершения службы, чтобы по возможности удовлетворить усердию и претензиям всех. Для такового раздела предстояла только сумма 24 часов, ибо всем исповеданиям надобно было дать право служить ежедневно по несколько раз в сутки. Вследствие сего все часы дня и ночи так заняты греками, латинами и армянами, что для новых претендателей на службу у гроба Господня нет и получаса свободного, а совместного служения у разных святилищ, но в одно время и в том же храм, все принуждены избегать для устранения беспорядков и неудовольствий. Можно, при совпадении избранного времени с часом чужого исповедания, служить в одном из второстепенных и удаленных от гроба Господня святилищ, но тогда невозможно, без возбуждения ропота других, совершать службу торжественную и громогласную. Во всяком случае, чтобы служить в храме гроба Господня, необходимо или жить в оном или заключиться там с вечера на всю ночь до следующего утра; нашим священнодействующим и их прихожанам необходимо было, есть и будет пользоваться последним средством потому, что живущие в храме греческие иноки располагают в оном только двумя малыми комнатами для всех заключающихся туда на ночь, а храм запирается турками каждый вечер в 6 часу и отпирается утром с восходом солнца. Одним словом, постоянное служение в храме гроба Господня для нашей миссии было невозможно потому, что для этого надобно было жить в храме и служить вместо греков, что они дозволяют изредка, но не могут допустить навсегда; частое служение у св. гроба было затруднительно потому, что требовало препровождения вечера, ночи и утра в соборе, и, с одной стороны, изнуряло бы силы членов миссии, а с другой – отвлекало бы их от других важных занятий; возможно было только служение в соборе случайное, изредка дозволяемое греками, уступавшими тогда свой час арх. Порфирию вследствие предварительной его просьбы.

В воскресные и праздничные дни, когда в св. храме собиралось много богомольцев, арх. Порфирий должен был или участвовать в соборном греческом служении, или, отказавшись от этого, служить литургию у себя в обители; следовательно, именно при стечении народа, когда можно было бы привлекать к нам массы, посредством сравнения нашей службы с греческой, именно тогда миссия наша должна была вовсе сходить со сцены или сливаться с греками в их соборном служении.

Вообще, необходимо убедиться в том, что для действия на умы народа службой в храме гроба Господня нужно иметь в оном свое определенное место, за исключением других исповеданий, а искать этого для нас невозможно, как потому, что и без вмешательства нового претендатора в храме гроба Господня уже слишком много грустных споров и несогласий, так и потому, что наши права вполне представляются греческим духовенством и мы от Восточной церкви отделиться не можем. Из этого следует, что если Русская церковь хочет (и она должна этого хотеть) приобрести в Иерусалиме, так сказать, нравственное место и утвердить там свое благое влияние, то она должна отказаться от постоянной встречи с другими исповеданиями в храме гроба Господня, действовать у себя в своем храме, независимом от греческого клира, и, по возможности, являться перед народом только тогда, когда она может предстать перед ним со свойственным ей блеском. Арх. Порфирий делать этого не мог и потому не мог и выказывать на Востоке всей торжественности и великолепия настоящего православного служения.

3. Арх. Порфирий послан был в Иерусалим в полном цвете замечательного и обширного ума, но здоровье его было не таково, чтобы возможно было требовать от него усиленных физических трудов. Возложенное на него материальное бремя превышало не только его, но и всякие человеческие силы; вследствие сего арх. Порфирий весьма скоро подвергся в Палестине тяжким недугам и выехал оттуда с совершенно расстроенным здоровьем.

4. Духовной миссии отказано было во всяких средствах для внешней деятельности, но собственно для жизни своей она была по штату снабжена суммами достаточными. Эти суммы были ассигнованы и внесены в утвержденные сметы; однако они высылались всегда так поздно и несвоевременно, что миссия была почти всегда без денег и в самом затруднительном положении. Непредвидимая случайность застала бы ее врасплох и в крайней беде, а следовательно, воспользоваться каким-нибудь счастливым стечением обстоятельств, чтобы с малым пожертвованием сделать благое дело на пользу нашей Церкви, миссия никогда и вовсе не могла.

Наконец, для полного уразумения положения первой духовной миссии необходимо упомянуть о следующих обстоятельствах:

Арх. Порфирий избран был правительством по особенному доверию к его уму и талантам. Доверие это было довольно велико, чтобы возложить на него дело первостепенно важное, с которым соединялись вопросы достоинства, чести и влияния России и Православия. Если доверяли ему все это дело, то по самому простому логическому рассуждению следовало ожидать, что тем же доверием арх. Порфирий удостоится в частностях этого дела и что почерпнутые им на месте сведения и его мнения будут служить указателями для будущей деятельности правительства. Трудно допустить возможность иной системы, потому что врученное арх. Порфирию дело было новое, а из Петербурга и даже из Константинополя невозможно было ни вперед определить, в каких обстоятельствах миссия найдется, ни ограничить и точно обрисовать круг ее действий. Даже о нуждах миссии не имели точных понятий, и самая инструкция представляла начальнику ее сообразовываться с местными условиями. На деле вышло, что, пока арх. Порфирий писал в С.-Петербург о вопросах отвлеченных и представлял туда свои ученые труды, ему отзывались одобрениями и уверениями в том, что он пользуется полным доверием, но как скоро он, основываясь на этом доверии, на твердом убеждении и на приобретенной опытности, ходатайствовал о делах важных, касающихся достоинства и пользы России и связанных с интересами денежными, как скоро он требовал действительной помощи для достижения указанной ему цели, то же самое правительство сохраняло сомнительное безмолвие, оставляло без внимания указания того же доверенного лица. Арх. Порфирий или терпеливо сносил отказы и выжидал обещаний, или возражал со скромностью, ослаблявшей ответственность его начальства за отказ или упущение меры. Для убеждения в справедливости этого можно указать на два первостепенно важных дела, в которых арх. Порфирий выражал явную потребность наших местных интересов, а правительство повредило оным, оставаясь равнодушным слушателем его ходатайств. Арх. Порфирий, убеждаемый необходимостью для нашей миссии иметь принадлежащее ей приличное здание, успел устроить все на месте так, что нам приходилось бы только выстроить сообразный с нашими нуждами дом; земля отдавалась патриархией без затруднений и, следовательно, являлась возможность впоследствии приобрести оную для России и положить начало русскому богоугодному заведению в Иерусалиме. Как умный и, конечно, добросовестный человек арх. Порфирий изучил это дело подробно, убедился в необходимости и выгодности предприятия и настоятельно ходатайствовал в С.-Петербурге об утверждении оного. Между тем греческому церковному управлению дело это не нравилось. Ему не хотелось видеть Россию в Иерусалиме хозяином чего-либо, а не его гостем; но из приличия оно не могло противодействовать арх. Порфирию, довольствуясь и тем, что он не приехал в св. град с деньгами и полномочием и что дело, им задуманное, еще не верно, если требует переписки за 4000 верст. Два года тянулось это дело; наше правительство, оставляя в стороне и доверие к арх. Порфирию, и то, что он один был судьей местной необходимости, спрашивало его беспрестанно: нельзя ли получить то же, да подешевле? Между тем, пока мы торговались, греческое духовенство умело возбудить разные затруднения к утверждению в Палестине русской собственности, и дело кончилось тем, что наша же дипломатия отстранила возможность для России иметь в Иерусалим свое заведение под тем предлогом, что Порта этим обеспокоится и что удобнее предоставить патриарху самому выстроить для нас негласно предположенный арх. Порфирием дом. Таким образом, еще до войны Россия убоялась обеспокоить Порту построением монашеской скромной обители, когда ни Франция, ни Англия, ни Австрия не боялись в то же время строить в Иерусалиме обширные заведения. Греческое духовенство достигло своей цели, но после того явилось более щедрым и решительным, чем мы, которые утверждаем, что оно живет благодеяниями России. Оно отказалось от денег, которые правительство наше сулило ему для постройки нам дома, выстроило нам здание, на которое у нас не хватило достаточно денег, но выстроило его по-своему, и в настоящее время великодушно принимает в оном и российского генерального консула и российскую миссию. Одним словом, вследствие несвоевременной и мелочной скупости нашего правительства греческое духовенство стало в положение одолжающего, а мы – одолжаемых. Мало того, по наущению греческого духовенства в 1852 году о том, что турецкое правительство обеспокоится построением в Иерусалиме Русского дома, наша дипломатия отказалась от этого и убоялась мысли, что Порта узнает о владении Россией домом в Палестине; мы этого убоялись до войны, когда мы были еще сильны на Востоке, а вышло то, что во время самой войны, во время ликования западных консулов в Иерусалиме, греческое духовенство постоянно говорило и консулам, и турецкому правительству, что так называемый Порфириевский дом принадлежит русскому правительству и строится для него и на его деньги. Английский консул и паша этому поверили и потребовали уничтожения или остановления постройки, а французский консул заступился за мнимый наш интерес во имя народного права и справедливости, воспрепятствовал попыткам исполнить означенное намерение и принял постройку под свое покровительство, как имущество русское. С тех пор и поныне консулы и паши в Иерусалиме считают тот дом принадлежащим России, называют его Русским дворцом, le palais russe, и ни они, ни Порта не беспокоятся этим, к сожалению, неосновательным мнением. Следовательно, все опасения нашей дипломатии в 1852 году не только были напрасны, но лишили Россию возможности сделать вовремя и с меньшими пожертвованиями такое благое дело, которое необходимо и теперь, но будет стоить несравненно дороже. Пока, и Бог знает еще на сколько времени, мы должны пользоваться гостеприимством греков в том самом доме, который мог принадлежать нам; экономия, как кажется, была соблюдена; казне русской в 1852 году стало полегче на несколько тысяч рублей, но за то ныне достоинство наше слишком дорого платит грекам за получаемое от них даровое гостеприимство. Между тем обстоятельства, побудившие арх. Порфирия хлопотать о постройке дома русских поклонников и для миссии, до сих пор те же, надобность теперь еще увеличилась, а с тех пор цена на участки земли в Иерусалиме поднялась в неимоверной степени точно так же, как утроились там цены на все жизненные потребности. На поверку выходит, что через пренебрежение разумным ходатайством арх. Порфирия упущено было время, уронено наше достоинство и причинено казне весьма много чистого убытка.

В другой раз арх. Порфирий представил в С.-Петербург о необходимости учреждения при миссии больницы собственно для русских поклонников и назначения при оной особого иеромонаха для исполнения обязанностей духовника наших же богомольцев. Архимандрит изложил свое представление в таких сильных и убедительных выражениях, столь явно высказал необходимость неотложно прийти в помощь явившемуся недостатку, что не только правительство, но даже богатое частное лицо, казалось, не могло бы равнодушно услышать о том, что говорил один из представителей нашей Церкви на Востоке, и должны бы были решиться на пожертвования ради чувств человеколюбия и сбережения достоинства имени русского, которые призывал арх. Порфирий. Испрашивалось единовременное назначение 1800 рублей и прибавление к штату миссии ежегодно по 4000 рублей. Представление это было подкреплено и генеральным консулом Базили, и посланником нашим в Царьграде; несмотря на все, в С.-Петербурге оно оставлено было без последствий по причинам чисто экономическим, потому что в возбужденном арх. Порфирием деле не могло быть речи ни о возможности неудовольствия со стороны Турции, Англии и Франции, ни о надобности вести дело осторожно и негласно.

Само собой разумеется, что таких горьких опытов слишком достаточно было, чтобы подавить в арх. Порфирии всю горячность усердия к святому и благому делу; он мог потерять всякую надежду на скорое возведение имени русского на ту степень величия, которая ему подобает, и вследствие сего, по неимению средств действовать иначе, посвятил себя поклонническому подвижничеству и ученым трудам, в которых он находил и утешение, и соответствующее характеру и склонности занятие. Арх. Порфирий для себя и для ученого мира недаром пробыл несколько лет в Палестине и в других странах Востока; своим пастырским поведением он приобрел лично к себе и к своим сотрудникам истинное и глубокое уважение; память он оставил по себе прекрасную; но для должного возвышения Русской церкви в глазах восточных христиан, для поддержания там достоинства русского правительства и для облегчения нашей будущей деятельности на Востоке он и миссия, ему подчиненная, не сделали ничего и не могли ничего сделать.

Дельная записка! Много в ней правды, но написана она каким-то особым канцелярским слогом, инде так, что писал ее как будто не русский. Правдивые сведения о мне и о некоторых действиях моих заимствованы Мансуровым в канцелярии нашего посольства в Константинополе. Эти сведения его неполны. Он не знал или не упомянул об устройстве мною училищ в Палестине и патриаршей школы в Крестном монастыре, о снабжении семи сельских церквей ризницей, об учреждении эллино-арабской типографии в Иерусалиме и о проч. и проч.

Заслуживают внимания сведения и суждения Мансурова и о второй духовной миссии нашей в св. граде. Помещаю их здесь.

Начала, лежащие в основании инструкции, составленной для новой духовной миссии, состоят в следующем:

1. Миссии поручается (как выразилось министерство иностранных дел) не смотреть более на церковь в Сирии и Палестине сквозь греческую призму, подобно тому, как мы поступали прежде, а заботиться прямо о настоящих интересах России.

2. Ей предоставляется действовать преимущественно на арабский элемент, притесняемый греками, дабы удержать арабов в Православии и не допускать их к переходу в латинскую веру.

3. Для этого возлагается на миссию всеми средствами примирять враждующих арабов и греков и такую же примирительную систему обратить на все враждебные между собой в Иерусалиме исповедания.

4. В отношении к русским поклонникам дается миссии по-прежнему обязанность иметь за ними только нравственное наблюдение, не вмешиваясь во все стороны их гражданской, духовной и материальной жизни.

5. Миссии поручается всемерно заботиться о проявлении русского богослужения в Иерусалиме с тем торжественным благолепием, которое принадлежит Российской церкви, дабы возвысить значение оной на Востоке. Миссии вменяется в обязанность по возможности чаще участвовать в служении у главных Иерусалимских святилищ и ежедневно служить у себя в церкви, как бы в обители.

6. Ей предоставляется следовать примеру западных исповеданий в отношении облагодетельствования местной паствы богоугодными учреждениями, милостыней и всеми просветительными мерами, которые служат вернейшим средством к укоренению религиозного направления в народе. Однако необходимых для подобной деятельности средств миссии не дается: ей позволяется только изворачиваться в этом деле временными малыми суммами.

7. Для облегчения успехов действий нашей миссии она ставится под начало не архимандрита, как было прежде, а епископа. Такое возвышение звания начальника миссии установлено потому, что все чужие исповедания имеют в Иерусалиме своих иерархов.

8. Наконец миссии поручается не ограничивать своей деятельности одним Иерусалимом, но распространять оную на всю Палестину, Сирию, Ливан, Дамаск, горную Хасбею, Сидонское поморье, Синай и Египет; для этого предоставляется миссии от времени до времени командировать своих членов в означенные края. Новых средств для новой столь обширной деятельности миссии не создается и не указывается.

Штат миссии хотя увеличен против прежнего, но едва ли соответствует действительной потребности даже в отношении одного Иерусалима, так что отделение одного из членов оной для посещения дальних местностей сделается на практике невозможным.

Условия помещения миссии в Иерусалиме сохранены те же, какие были во времена арх. Порфирия. Выражено, правда, предположение об устройстве ряда богоугодных заведений в Крестном монастыре, на уступку которого министерство рассчитывает; но мысль эта сама собой устраняется тем новым значением, которое приобрел Крестный монастырь со времени устройства здесь греками обширного академического заведения.

Об учреждении русского консульства в Иерусалим вовсе не упомянуто, вследствие чего все недостатки нашего положения в Палестине оставлены в полной невыгодной для нас силе.

Из соображения начал новой инструкции с обстоятельствами, в которых находилась первая миссия арх. Порфирия, можно убедиться в том, что внешняя обстановка второй миссии разнится от обстановки первой только в том отношении, что главой миссии назначается не архимандрит, а епископ, но само собой разумеется, что при том же отсутствии самостоятельных средств, какое было прежде, отправление в Палестину лица высшей духовной иерархии только усложнит положение миссии и увеличит опасность и вредные последствия вероятной неудачи.

Присутствие латинского и армянского патриархов и протестантского епископа в Иерусалиме оправдывается тем, что они в Палестине имеют епархиальную власть и положение, не зависящее от другой местной власти своего же исповедания. Они имеют каждый свою епархию, канонически правильно образованную. Учреждение сего звания для других исповеданий было только окончательным венчанием дела, устроенного издавна на прочных основаниях. Среди целого сонма греческих иерархов и синода, сосредоточивающего в своих руках полную епархиальную власть над палестинской паствой, наш архиерей не может ожидать право участия в общих делах епархии и будет только посторонним лицом, епископом без епархии, без власти, без значения.

В составе нашей миссии не полагается ни второго диакона, ни двух иподиаконов, ни двух служащих при архиерее причетников (книгодержца и посошника). Следовательно, благолепно и торжественно наша миссия никак служить не может.

Г. Мансуров 26-го декабря прислал мне печатный экземпляр этой записки при письме.

На другой день его императорское высочество великий князь Константин Николаевич прислал мне печатный экземпляр записки Мансурова при своем письме.

Получив это письмо, я занялся обдуманным изложением надлежащих сведений по всем предметам, заключающимся в записке Мансурова, и указанием желанных его высочеством мер. Эта работа начата была пером моим в первый день января, а кончена в пятый день, в 25 минут 11-го часа пополудни, под заглавием: «Ответ на недавние известия с Сиона»⁴⁷.

В состав сего ответа вошли следующие статьи:

1. о наших поклонниках, 2. о водворении нашего консула в Иерусалиме, 3. о независимости русских от греческого духовенства, 4. о прежнем проявлении сил наших на Востоке, 5. о первой духовной миссии нашей, 6. о второй миссии, 7. о пропаганде римской и протестантской, 8. о евреях, 9. о мерах к поддержанию всей Православной церкви на Востоке и к приготовлению торжества ее, 10.о сестрах милосердия, 11. о нашем пароходном обществе, 12. о денежных пособиях к поддержанию и возвеличению Православия, 13. о мерах к увеличению числа наших поклонников.

В шестой день января я представил ответ великому князю через посредство Мансурова при письме.

6, понедельник. В течение четырех дней меня мучили боль в горле и лихорадка. Однако я силой воли своей перемогал оба эти недуга и писал ответ. Бог укрепил меня и помог кончить это дело. Слава и благодарение Ему!

Сегодня Мансуров дал мне знать, что великая княгиня Мария Николаевна желает видеть меня. Я ответил ему, что здоровье мое слабо.

8, середа. Приезжала ко мне генеральша Елизавета Леонтьева Ширман и между прочим говорила, что Мансуров очень хвалил меня графине Марье Васильевне Адлерберг в присутствии генеральши Кавелиной и что при этих похвалах у нее (Ширман) выкатились слезы умиления, когда Мансуров примолвил, что есть надежда на улучшение моей участи. От нее же слышал я вот какую весть. Великий князь Константин Николаевич, говоря с графом Орловым об освобождении крестьян, сказал ему, что он плюет на русское дворянство. Орлов, обиженный таким отзывом, передал его петербургскому дворянству, а сам едет за границу с тем, чтобы остаться там навсегда. Госпожа Ширман не одобрила поступка графа Орлова. Он должен был смолчать, зная скорость великого князя. И я не одобряю сего графа, потому что от злой откровенности его может произойти немалое зло.

9, четверток. Фрейлина Эйлер записочкой уведомила меня, что она в час обеда у великого князя Константина слышала хорошие отзывы о мне Мансурова, предсказывающего перемену моей участи.

16, четверток. В десять часов по полуночи я был у Сербиновича по призыву его. Он похвалил мои дарования и, пожалев о моем настоящем бездействии, предложил мне ехать на Афон с живописцем Львовым для рисовки тамошних видов, икон, стенной живописи, для обозрения тамошних библиотек и для переписки древних актов и оттуда отправиться в Египет, где, как он выразился, я привлек к нам благорасположение коптов и где надобно позаботиться об устроении недавно воссоединенных униатов так, чтобы для них совершалось богослужение на арабском языке. Я наотрез отказался от этой поездки, поставив ему на вид, что Афон уже обозрен мною всесторонне и что теперь ничего более не желаю, как издать в свет тамошние стяжания свои, которых ожидает от меня Германия. К сему присовокупил я и то, что теперь зрение и здоровье мое слабо и что я не хочу трудиться для такого начальства, которое и не думает помочь мне при печатании моих сочинений и которое за все труды мои только истерзало и потоптало меня. После сего перечислены были все обиды, причиненные им мне.

1. В 1846 году долго не давали мне денег на пропитание и обувь и, когда я попросил их, решили сослать меня под начало в Сергиеву пустыню.

2. В 1852 году мне не выслали в Киев ни обещанного пособия (500руб.), ни жалованья; и мне нечем было уплатить за лекарство и лекарю (Цицурину). Тут я упрекнул Сербиновича за то, что он не отвечал на мои просительные письма и был виновником моей опалы за отъезд из Киева в Иерусалим, упрекнув же, прибавил: «Я вас прощаю». Тогда он сквозь зубы проговорил мне: «Медлил не я, а Протасов и Сенявин, которые надумали вызвать вас в Петербург», но зачем не сказал.

3. В 1853 году мне не присылали в Иерусалим синодальной половины моего жалованья, разгневавшись на меня за отъезд мой из Киева в Иерусалим, как будто я пономарь какой, которого можно штрафовать вычетом из кружки. Не вступись за меня министерство иностранных дел, не погрози оно духовному начальству докладом государю о несправедливой обиде моей, я алкал бы и жаждал бы в св. граде в виду греков, арабов, армян, католиков и протестантов.

4. В 1854 году ни с того, ни с сего разгласили, что я в Риме сделался католиком. «Вы, Константин Степанович, графу Олсуфьеву изъявляли свое сожаление о моем ренегатстве; и молва об этом дошла до великой княгини Елены Павловны».

5. Государь император пожаловал мне пожизненную пенсию в 1000 рублей и повелел дать должность. Но до сей поры я без должности.

Сербинович возразил: «Да вы сами сказали мне, что хотите жить на покое в Крыму, потому и не дали вам должности». На это возражение его последовало мое отражение: «Помню! Я сказал это, но сказал потому, что заметил, как холодно и жестко приняли меня митрополит Никанор и граф Протасов, и даже упрекали за поездку в Рим, а заметивши это, рассчитал, что в Петербурге мне нечего ждать».

6. Когда я жил в Иерусалиме, мне из Синода прислали туда выговор за составление списка книг для подчиненной мне миссии, не выяснивши, что этот список составлен был не мною, а иеромонахом Феофаном, без моего ведома.

7. Этот иеромонах, не сделавший ничего путного в Иерусалиме и занимавшийся там токарством, малярством и бисерным вышиванием, получил место ректора академии; а я, потрудившийся более всех, унижен, оплеван, даже вытолкан из Церкви Божией. (Я разумел устранение меня от сослужения с митрополитом Григорием по какому-то наговору, не известному мне).

– Как вытолкан? – сказал ошеломленный Сербинович.

– Ах! Вы еще не знаете этого? – сказал я.

– Не знаю, объяснитесь.

– Не хочу объяснять вам сего нового гонения и повторяю вам, что меня оттолкнули и отталкивают от Церкви и отечества.

– Помилуйте, кто вас отталкивает.

– Я чувствую, что меня толкают, чувствую это, и горюю о том, что никто не говорит мне, в чем я виноват. Но придет время, когда я буду принужден обнаружить все скрытные гонения и просить суда или у императора, или у Вселенского патриарха и его синода.

– Нельзя ли, как поправить дело иначе? – проговорил Сербинович.

Я замолчал, но на минуту, и потом опять говорил собеседнику:

8. Министр Горчаков устранил меня от Иерусалима, вообразив, что я признаю Русскую церковь схизматической. (Сербинович засмеялся).

9. Граф Протасов с подчиненным ему св. Синодом ничем не наградил меня за особые труды и заслуги, оцененные государем. Тут прервал меня Сербинович, сказавши со слезами: «Сегодня память дня смерти графа, и, – примолвил, – от графа доставалось и мне, и прочим сослуживцам моим».

10. На мое место в Иерусалим послан епископ. Посольство его ничем не может быть оправдано, ни правилами церкви, воспрещающими епископу одной епархии даже входить в пределы другой епархии, ни преданиями церковной дипломатии, посылавшей апокрисиариев к церквам отнюдь не в сане епископском, за исключением чрезвычайных надобностей. Выслушав это, Сербинович оправдывал это посольство тем, что оно временное. Но я настоял на своем.

11. Извинительно министерству иностранных дел не знать соборных правил и преданий церковной дипломатии, но не извинительно такое незнание св. Синоду. Впрочем, нынешние синодальные члены и все архиереи и все ректоры духовных академий и семинарий слухом не слыхали ни о церковной дипломатии, ни о началах церковного управления и даже думают и учат, что одни духовные лица суть судьи в делах церковных. Московский митрополит Филарет в начале своей речи в день коронации Александра II сказал, что Церковь есть духовенство, забывши свой катехизис, в котором напечатано, что Церковь есть собрание верующих, а не попов, диаконов и монахов. Едва ли кто от него слыхал, что истина открывается всем верующим в Господа и оберегается общей их любовью. Едва ли кто, кроме меня, знает это начало... Тут Сербинович прервал меня, заметив, что в начале речи Филарета – игра слов. «Нет, не игра слов, – проблаговестил я, – а учение, излагаемое в проповедях и сочинениях духовных», и продолжал свою речь: «Миряне суть стражи духовенства. Они могут и должны удерживать его на пути Православия. Например: некому предостеречь их новый журнал, называемый «Духовная беседа», издаваемый митрополитом Григорием, чтобы в нем не печатались проповеди о венерической болезни, о какой-то Верочке, как образце благочестия, которая неизвестно как кончила жизнь свою, так как образцы святого жития должны быть заимствованы из св. Писания и из Четьи-Минеи. Слышно, что печатается в оном журнале статья о проспавшемся сапожнике и готовится к печати рассуждение об общей всем девице. Если это правда, то кто же воспретит печатать такие похабные отрывки из естественной истории? Некому, кроме благочестивых и просвещенных мирян предержащих». Сербинович проговорился, что слово митрополита Григория о Верочке понравилось ему. А я поведал его превосходительству, что над этой Верочкой смеются в городе, поговаривая, что она незаконная дочь высокопреосвященного проповедника.

Все это я говорил с жаром. Сербинович, слушая меня, не раз бледнел, но владел собою, как и всегда. Проводив меня в прихожую комнату, он дождался, пока я надел свои мокроступы и шубу. Впрочем, это обычно у него. Последнее слово его при прощании со мной было такое: «Об отказе вашем ехать на Афон я доложу обер-прокурору». «Доложите, – проговорил я, – доложите; я сам поеду к нему и скажу, что мне не любо ехать туда».

От Сербиновича я заехал к Мансурову. Он поведал мне, что ответ мой на известия с Сиона понравился великому князю Константину и что его высочество хочет напечатать его, выпустив статьи о первой и второй миссии нашей и кое-что другое, дабы духовное начальство не смотрело на меня косо. В этом ответе особенно полюбилась ему статья об апокрисиарии.

Когда Мансуров объявил мне, что великая княгиня Мария Николаевна желает отправить на Афон художников своих и просит меня написать для них инструкцию, я без отговорки согласился исполнить эту просьбу ее высочества.

Но вот весть Мансурова, которая слаще мне меда и сота: «Императрица Мария Александровна имеет отличное мнение о вас. Она говорила: «Об архимандрите Порфирии говорят, что он самолюбив. Но разве предосудительно любить себя самого? Видно, он сознает свое достоинство. За это ли упрекать его?"».

А вот и еще две вести, которые лично передала мне сегодня фрейлина Эйлер.

1. Головнин, правая рука великого князя Константина, говорил ей, что я составил очень дельную записку для его высочества генерал-адмирала, в подтверждение записки Мансурова о Святых местах палестинских и что его высочество, немножко склонный к мистицизму, с особым удовольствием прочел те места в записке моей, где говорится о шествии Бога с востока на запад, и о водворении нашего апокрисиария в Константинополе. Этот сановник хвалил меня фрейлине как старца очень умного. Он не знал, что я знаком с нею. Но она, выслушав похвалу его, сказала ему, что я два лета провел у великой княгини Елены Павловны в Ораниенбауме.

2. Министр Горчаков, прочитав первые страницы печатной записки Мансурова и заметив, что тут порицается Нессельродова политика на Востоке, расхвалил эту записку великому князю Константину, а когда прочитал ее всю от доски до доски и увидел, что порицается и его политика и бесплодное посольство второй духовной миссии нашей в Иерусалим, тогда упросил его высочество не раздавать экземпляров этой записки. Забавно!

NB. В другое время я слышал от Мансурова, что его записка и мой ответ на нее сообщены были только государю, императрице, Горчакову и митрополитам Филарету и Григорию.

Борис Павлович поведал мне, что он в марте месяце опять поедет на Восток и что в его распоряжении будет пароход, и приглашал меня с собой. Я просил его доложить великому князю, что я рад этой поездке. Он же говорил мне, что великий князь непременно позовет меня к себе.

Вечером посетил меня г. Поленов, бывший секретарь нашей императорской миссии в Афинах, и между прочим рассказал мне вот какую быль. Когда исполнилось совершеннолетие греческого короля Офона, тогда задумано было помазать его св. миром и короновать, так, чтобы миропомазание совершили архиереи греческие, а корону возложили бы на него епископы католические. Первые не согласились миропомазывать его, говоря, что по совершении сего Таинства он будет уже православный, а ведь он не хочет принять вероисповедание церкви восточной. Им погрозили высылкой их из Афин и призванием других архиереев. Тогда они обратились к нашему посланнику Катакази, и он уговорил их быть стойкими в своем убеждении и обещал, что ежели лишат их жалования, то Россия будет продолжать оное из своих сумм. Ободренные таким образом архиереи устояли на своем. Офон не был миропомазан и коронован. Его советники уступили твердости духа архипастырей.

17, пятница. Подано было мною синодальному обер-прокурору прошение⁴⁸.

20, понедельник⁴⁹. Сегодня начато мною сочинение для великой княгини Марии Николаевны, именно: «Указание русским художникам при посещении св. горы Афонской».

26, воскресенье. Повторено вышеизложенное прошение, только в других выражениях, с присовокуплением, что в будущем марте или апреле месяце к берегам св. Земли будет отправлен наш пароход, на который примут меня даром.

Февраль. День 10. Синодальный обер-прокурор гр. Толстой сегодня позвал меня к себе и говорил мне, что великий князь Константин давал ему и Горчакову читать ответ мой на недавние известия с Сиона и что меня отпустят в Иерусалим за пожитками моими.

А я говорил ему:

а. О коптах. Для воссоединения их с нами надобно знать мнения нашего и константинопольского синода: согласны ли они на воссоединение их с оставлением их обрядов.

б. О переводе св. Писания на русский язык, по поводу записки московского митрополита Филарета о необходимости сего перевода, переданной мне графом Толстым для обсуждения ее. Наперед надобно перевести по-русски библейские толкования св. отцов, греческих и латинских.

в. О посылке в Афины студентов академии для изучения греческого языка и для приготовления надежных переводчиков.

г. О принятии в Петербурге апокрисиария Константинопольского патриарха без права заседания в нашем Синоде.

День 18. Через посредство обер-прокурора доставлены мои напечатанные сочинения в царско-сельское училище девиц духовного звания, в библиотеку его один экземпляр полный, а для раздачи кончившим учение 50 экземпляров только Первого и Второго путешествия моего в Синайский монастырь, каждого по 25-ти.

День 24. Верно думал и сказал Шатобриан: La vіe humaine n'est pas toute en plaine. On monte quelquefois, on descend plus souvent, т.е. жизнь человеческая не вся походит на равнину. Человек иногда восходит на гору, а чаще сходит под гору. Вот и я сегодня снизу взошел наверх.

В настоящий день было заседание у великого князя Константина. Заседали министр Горчаков, Брок, Норов, синодальный обер-прокурор, директор азиатского департамента Ковалевский и Мансуров.

Решено: 1.подпиской во всей России приобрести капитал на улучшение участи наших поклонников в Иерусалиме, а отчетность в приходах и расходах вести в комиссариате морского министерства. (Согласно с моим предположением, поставлены были кружки во всех церквах наших, городских и сельских); 2.отпустить в Палестину сестер милосердия; 3.учредить домовые церкви у наших консулов в Смирне, Бейруте и Александрии; 4.отправить врачей на Восток для службы; 5.увеличить число лиц нашей миссии иерусалимской и к штату ее прибавить 3000 рублей, на что согласился и министр финансов Брок; 6.учредить консульство в Иерусалиме на первый раз, в зависимости от бейрутского генерального консульства нашего; 7. отправить временную экспедицию на Восток и меня вместе с нею. Предполагалось содержать весь арабский причт в Палестине иждивением России.

Вечером сего же дня я получил от Мансурова письмо.

День 25, вторник. Дело, решенное в заседании у великого князя, прочитал мне Мансуров и после чтения долго разговаривал со мною весьма откровенно. Излагаю сущность речей его.

Великий князь Константин (в том же заседании) спрашивал синодального обер-прокурора: «Почему архимандрит Порфирий оставлен в тени?». Прокурор ответил: «К нему холоден митрополит Григорий». Тогда великий князь возразил: «Почему же он холоден? Обнаружьте проступки архимандрита». Прокурор сказал: «Проступков нет, а тяжело его самолюбие». После сего Константин объявил, что я нужен для дела и могу быть полезным отечеству и Церкви и, выразив свое желание отправить меня на Восток, обратился к министру Горчакову и потребовал его мнения о мне.

Горчаков говорил ему: «Я не только не предубежден против арх. Порфирия, но сознаю, что министерство иностранных дел обязано ему приготовлением настоящего порядка наших дел в Иерусалиме, однако соглашаюсь на отправление его туда с тем условием, чтобы он не мешался в дела Палестинской церкви и отдавал бы должное уважение нашему епископу Кириллу, который по робости своей может тревожиться присутствием его в Святом граде». Великий князь засмеялся. Горчаков продолжал говорить: «Как бы ни понимали назначение туда нашего епископа, правильно оно или неправильно, но оно уже утверждено государем императором, и отменять его нет нужды».

После сего Мансуров сказал: «Арх. Порфирий поедет в Иерусалим для того только, чтобы взять оттуда свое имущество, и не останется там долго».

Решено было отправить меня на Восток, но вместе с Мансуровым. По выражению этого сановника, я взят был с бою.

Мансуров сомневался в успехе своего дела на Востоке. Но колебание его дошло до слуха императрицы Марии Александровны, и она ободрила его.

На днях он обедал у ее величества. За обедом была речь о мне. Императрица между прочим сказала, когда все вины арх. Порфирия приведут к одному знаменателю, то в итоге выходит нуль. Его считают самолюбивым. Но можно ли винить человека за то, что он сознает свое достоинство?

Ее величество читает мою записку, поданную великому князю Константину, и по прочтении ее непременно позовет к себе.

До назначения нашего апокрисиария в Константинополь думают учредить новую миссию в Египте под моим начальством, дабы я действовал там на коптов.

На место настоятеля нашей посольской церкви в Константинополе выбрали меня, ректора Костромской семинарии, тезоименитого мне арх. Порфирия, и кого-то третьего, и предоставили выбор посланнику Бутеневу. Он выбрал ректора. Но этот избранник не хочет служить там.

NB. Бутенев выбрал ректора Порфирия по указанию Горчакова, как об этом узнал я впоследствии. Бутенев желал меня, но не мог противоречить Горчакову. В частном письме к своей родственнице Елизавете Леонтьевне Ширман, он выразил сожаление о том, что мне не отдают должной справедливости.

Итак, я поеду на Восток. Слава Богу! Благодарение великому князю! Спасибо Мансурову!

Однако видно, что меня опасаются и что Мансуров будет соглядатаем пребывания моего на Востоке. Быть так!

Неканоническое назначение нашего епископа в Иерусалим, обличенное мною, предержащие признали неправильным, и вот они опасаются, как бы я не вооружил против него восточных патриархов. Напрасно опасаются! Я не люблю мутить воду.

Быть начальником нашей миссии в Египте внутренне не желаю. Доколе будут назначать мне роли второстепенные?

Меня считают самолюбивым! Но, Боже мой, когда и кого стеснил я своим превосходством? С митрополитом Григорием я даже не беседовал ни однажды. Он вовсе не знает меня. К прочим архиереям я ездил только с поклоном. Откуда же возникло обвинение? Не понимаю.

Хитрецы! Не знают, за что обвинить меня, так упрекают в самолюбии.

Боже прости им: не ведят бо, что творят⁵⁰.

Март. День 1. По желанию синодального обер-прокурора Толстого, в седьмом письме к нему изложено мое мнение об отправлении на Восток профессора Лейпцигского университета Константина Тишендорфа, на счет нашего правительства, для отыскания и приобретения тамошних древних рукописей для нас.

Это мнение мое не было уважено. Тишендорф, по настоянию министра Норова у государя императора и супруги его, был послан на Восток и привез Синайскую рукописную Библию, открытую мною в 1845 году, и несколько рукописных листков.

Требовалось графом Толстым мое мнение о представленном мне суждении московского митрополита Филарета касательно перевода св. Писания на русский язык. Но я не написал ни одной строки об этом предмете по недосугу.

В 5 день сего месяца Сербинович при своем письмеце препроводил ко мне иконографическую рукопись под названием «Список с подлинника», находившуюся в цензуре, с тем, чтобы я рассмотрел ее и лично высказал свое мнение о ней председательнице Академии художеств великой княгине Марии Николаевне, желающей издать ее в свет. (Она и не думала издавать ее, потому что даже не видала ее). В конце письмеца сказано: «О времени же, в какое великая княгиня изволит вас принять, граф получит от секретаря ее уведомление».

В 8 день. Сербинович при своем письмеце представил мне другую подобную рукопись под заглавием: «Руководство к церковному живописанию», одобренную цензурой и рассматриваемую казанским архиепископом Афанасием. Письмецо его заключено так: «Теперь желательно, чтобы после обзора обеих рукописей вы уже приготовились сказать о них мнение свое великой княгине, потому что остается на это только одна неделя».

В 10 день от сего же директора я получил письмецо, которым он известил меня, что обер-прокурор отнесся к секретарю ее высочества о назначении мне времени, в которое я должен явиться к ней, и что графу очень желательно знать мое заключение о доставленных мне рукописях.

В течение этих шести дней я прочитал обе рукописи и выработал свое мнение о них, продолжая в то же время писать свое «Указание» художникам, которых пошлют на Афон, и представляя это сочинение свое по частям великой княгине через посредство Мансурова.

Содержание первой поданной рукописи (в большой лист) изложено в самом заглавии ее: «Список с подлинника», сиречь книга, в ней же сказание о семи Святых Вселенских Соборах, о живописцах и иконописцах и по месяцам и дням расположение имен святых, с описанием их естественного подобия, образа жизни, деяния, и просто: как иконописцу подобает писать святые иконы.

Вторая рукопись есть перевод известной книги француза Дидрона: Manuel d'iconographie chretienne, Paris, 1845. Книга же эта переведена по-французски с найденной Дидроном на Афоне греческой «Ерминии живописного искусства» Ἑρμηνεία τῆς ζωγραφικῆς τέχνης. С дидроновского издания кем-то переведена была эта «Ерминия» для великой княгини Марии Николаевны и озаглавлена так: «Руководство к церковному живописанию». Тут четыре отдела. В первом содержатся наставления: как промывать старые иконы, составлять краски и лаки, золотить иконостасы и подготовлять стены для писания их. Во втором отделе показано: как надобно изображать события Ветхого Завета, в третьем: как историровать Завет Новый. Четвертый отдел вмещает в себе наставления, как расписывать стены в церквах. Сие-то руководство (а не «Список с подлинника») прислано было великой княгиней в цензурный комитет для рассмотрения в 1856 или 1857 году. А оттуда оно поступило в св. Синод; Синод же передал его казанскому архиепископу для пересмотра, а от него взял Сербинович и передал мне.

В 11 день я изложил свое мнение об этих двух рукописях в письме к обер-прокурору Толстому.

День 12. Сербинович записочкой известил меня, что великая княгиня Мария Николаевна желает принять меня завтра (13 марта) в час пополудни.

День 13. Настал назначенный день приема. Я оделся в шелки и в первом часу дня приехал во дворец великой княгини. Пока камердинер докладывал ей о мне и пока она удосужилась принять меня, я в горнице, где велели мне подождать, видел хорошую мраморную статую св. Марии Магдалины с черепом под нею, несколько живописных картин на стенах и малолетнего сына ее высочества, Сергея, которого приводил к ней дородный унтер-офицер. Малютка, возвращаясь назад, взглянул на меня зорко, попросил моего благословения и на вопрос мой: «Как зовут вас?» – отвечал – «Сережа». После сего камердинер позвал меня в кабинет великой княгини, в котором на длинном столе лежало множество рисунков. Тут она приняла меня весьма ласково и усадила против себя на стуле. Я начал разговор припоминанием ей о том, что в 1842 году имел счастье представиться ей в Вене перед отъездом моим в Иерусалим и, сказавши несколько слов о путешествиях моих по св. Земле, на Синае, в Египте и на Афоне, заговорил о переданных мне рукописях ее высочества. Она сказала мне, что ей принадлежит только одна рукопись, именно: «Руководство к церковному живописанию», и пожелала знать мое мнение о ней. Я твердо объявил ей, что желательно напечатать ее, но не иначе, как по сличении ее с греческим подлинником, который рассмотрен был мною в Русском монастыре на Афоне. «Даже придется вновь перевести «Руководство» с этого подлинника, – присовокупил я, – тогда оно появится в свет с Афона, а не из Парижа. Я охотно берусь за это дело и исполню его хорошо, зная греческий язык основательно, и говорю этим языком с кем надобно. Верно переведенное и снабженное учеными примечаниями руководство к церковной живописи, – закончил я, – породнит нас с православным иконописанием, одинаковым на всем Востоке, и познакомит с исторической достоверностью изображений святых мужей и жен, и с догматической непреложностью иконописания, о каковой достоверности и непреложности свои мысли я изложил в представляемом вам по частям «Указании художникам, имеющим трудиться на Афоне"». «Когда вы кончите это «Указание», – любезно молвила великая княгиня, – тогда я прочту его со вниманием». После сего она показала мне дидроновские рисунки и некоторых св. мучеников, изображенных в лавре афонской и, отпуская меня, сказала: «Я еще не прощаюсь с вами»; дочери же своей Марии Максимилиановне велела показать мне домовую церковь свою, только что расписанную князем Гагариным. Церковь эта не приглянулась мне; особенно не понравилась постановка местных икон в глубоких киотах, из которых они выглядывают, как из затворов.

День 16, воскресенье. В 11½ часов пополудни кончено было мое «Указание художникам». А раньше я возвратил Сербиновичу обе рукописи, о которых была речь моя, для зависящего от св. Синода распоряжения и известил его, что великой княгине принадлежит только одна рукопись, именно: «Руководство к церковному живописанию».

День 17. Мансурову послан конец моего «Указания художникам» с просьбой передать его председательнице Академии художеств.

Это сочинение мое хранится в моей библиотеке. Здесь же я помещаю только содержание его.

После вступления написаны следующие статьи:

1. Афон Божий; 2. Афон общенародный и монашеский; 3. Афон царский и патриарший, любимец православных народов; 4. начала, дававшие направление зодчеству, ваянию и живописи в Восточной церкви.

Начало 1. Православная церковь своими Таинствами и своей проповедью действует на ум и сердце каждого члена своего, а изящными искусствами действует на воображение и чувства его, и таким образом овладевает всем существом его.

Начало 2. Изящные искусства изображают догматы и нравоучение сей церкви.

Начало 3. Неизменность и непреложность догматов и нравоучения сочетавается со свободностью и разнообразием эстетического чувства и вкуса.

Начало 4. А эта свободность ограничивается исторической достоверностью, благопристойностью и внушением высоких помыслов и святых чувствований всем христианам.

Начало 5. Памятники зодчества и ваяния на Афоне.

Начало 6. Иконная, стенная и книжная живопись там, с суждениями о ней, и зографическая летопись Афона.

Начало 7. Церковная утварь там же.

День 19. Сербинович, по поручению обер-прокурора, просил меня записочкой своей придти к нему сегодня после всенощной для совещания по предмету моего отъезда и соединенных с ним поручений. Я был у него. Он объявил мне, что министр Горчаков согласился на отъезд мой в Турцию и в Иерусалим. «Слава Богу!» – воскликнул я и потом согласился на предложение рассматривать древние рукописи в восточных монастырях и просил себе письмоводителя, который умел бы и рисовать хорошо. Наконец, Сербинович поведал мне, чего я не ожидал, и вот что: св. Синод через посредство митрополита Григория будет просить восточных патриархов беречь старинные рукописи; а епископов сириано-иаковитских и коптских уже я должен склонять к тому же.

День 20, 21 и 23. В эти дни, в три приема, я писал предлинное письмо фрейлине Раден о действиях благодати в душе, о пастве и о новом вселенском соборе.

День 26. Великая княгиня Мария Николаевна узнала, что хотят отправить со мною на Афон семинаристов, обученных иконописанию, и кроме сего, кто-то подсказал ей, что я ожидаю разрешения ее ехать на Восток. Такие вести не полюбились ей, и она доброй наперснице своей Татьяне Борисовне Потемкиной написала письмо, из которого эта госпожа прислала мне сегодня следующую выдержку:

«Я не знала, что архимандрит Порфирий ожидал моего разрешения, и граф Толстой мне об этом ничего не говорил. Я никогда не была против его отъезда, не соглашалась на то, чтобы он взял с собой семинаристов для копирования икон. Если он поедет на Афон, то его советы могут быть весьма полезны для тех живописцев, которые уже там».

День 27. По поводу сего не ожиданного мною известия я писал Сербиновичу.

День 28. Сегодня я был у Мансурова. Он объявил мне вот что:

В Одессе я должен ожидать возвращения его из Парижа в конце месяца мая.

Без него нельзя мне быть в Константинополе, потому что он отвечает за меня перед министерством иностранных дел. На это я ему сказал, улыбаясь: «Хорошо! Но я надеюсь, что вы не будете держать меня в цепях».

Из Константинополя он отправится, куда ему надобно, а я поеду на Афон и там распоряжусь работами наших художников. (Ни одного художника не нашел я там).

В Иерусалиме я должен быть в то время, когда и он будет там, дабы наш епископ Кирилл не боялся меня.

Великая княгиня Мария Николаевна говорила ему (Мансурову), чтобы я не продавал своей библиотеки прусскому консульству в Иерусалиме. Выслушав это, я сказал откровенно, что никому не продам ее заграницей, дабы иностранцы не осмеивали ни скупости нашего правительства и Синода, ни малограмотности и праздности второй миссии нашей, водворенной в св. граде.

Библиотеку мою хочет купить великий князь Константин для того монастыря, который строится подле Севастополя и в котором будет помещена какая-то восточная академия наша.

В Крыму будет учреждена особая епархия. Управление ею и сказанной академией вверят мне.

Кроме сего, Мансуров намекал мне об учреждении особой миссии нашей в Египте под начальством моим. Но я будто мимо ушей своих пропустил этот намек его и только сказал ему, что св. Синод поручает мне возобновить там мои сношения с коптами.

Была у нас речь и о том, что синодальный обер-прокурор Толстой требует моего мнения о переводе св. Писания с еврейского языка на русский. Оба мы решили уклониться от сего дела, в котором живое участие принимает московский митрополит Филарет, невысоко оценивающий перевод 70-ти толковников.

Наконец я упросил Мансурова не препятствовать мне побывать за Иорданом и на горе Ливанской.

Апрель. День 4. Сербинович прислал мне полученное им сегодня из Киевской Духовной Академии рукописное сочинение мое под заглавием: «Попечение православной Греческой церкви о духовном просвещении чад ее в четыре последние столетия».

День 9. Он же письменно благодарил меня за присланный ему экземпляр печатных сочинений моих о Египте и Синае, выразив, что за эти сочинения от души будет благодарить меня каждый из наших соотечественников, кто только будет иметь случай видеть этот весьма занимательный, полезный и редкий у нас труд.

День 14. Великая княгиня Мария Николаевна позвала меня к себе в час пополудни и, держа в руках у груди своей мое «Указание художникам при посещении Афона», весьма милостиво и искренно благодарила меня за написание этого сочинения. Поблагодарив же, села подле растопленного камина, а меня усадила против себя и прочла намеченные карандашом в «Указании» следующие места с присовокуплением своих замечаний о них:

Изящные искусства изображают догматы и нравоучение Православной церкви.

Неизменность и непреложность догматов и нравоучения сочетаваются с свободностью эстетического вкуса.

А эта свободность ограничивается исторической достоверностью, благопристойностью и внушением высоких помыслов и святых чувствований христианам.

«Все эти начала верны, – говорила великая княгиня. – В архитектуре храмов, в образах Спасителя и Богоматери непременно должны выражаться догматы. Но догматичность – не помеха строить церкви разнообразные и красивые и писать иконы изящно и поучительно». Я промолвил: «Художник пишет, например, Вселенские Соборы; он непременно должен соблюсти историческую достоверность, т.е. написать тех царей и тех святителей, которые соборовали; Константину Великому придать широкие плечи, лицо приятное, взор львиный, нос слегка орлиный, румянец на щеках, бороду редкую, шею толстую; Феодосию Великому – волосы светло-русые, нос тонкий и слегка орлиный; Феодосию Младшему – волосы цвета медового, глаза большие, черные и острые, нос тонкий и прямой. Таковы они были. Но такая достоверность – не помеха художнику написать их и одежды на них великолепно, а весь собор перспективно».

«Я, – продолжала великая княгиня, – согласна с вами в том, что иконы, как выражаетесь вы, очертательные, темноцветные, хороши для молитвы перед ними, потому что не развлекают собой внимания молящихся; но неясно понимаю вот эту фразу вашу: «неблагообразное напоминает и возвышает прекрасное». Я скромно сказал ей: «Если посадить подле вас неблагообразную старуху, то ваша красота покажется еще более блистательной». Ее высочество улыбнулась. А я в улыбке ее заметил нарисовавшуюся меткость моего объяснения.

Августейшая собеседница заметила мне и то, что при печатании моего «Указания» надобно выпустить рассказ мой о свидании моем с кардиналом Гогенлоэ в покоях папы Пия IX и о неверии его в написании евангелистом Лукой тех икон Богоматери, кои чествуются в Риме как произведения кисти сего евангелиста. Он жив. А духовные недостатки живых не подлежат нашему суждению и осуждению.

В конце концов великая княгиня сказала мне, что она прикажет напечатать мое «Указание». Но я упросил ее отложить печатание его до возвращения моего с Афона, где надлежит мне проверить это сочинение и дополнить. Затем ее высочество пожелала мне благополучного пути, успеха в занятиях моих и счастливого возвращения.

День 24. Сербинович записочкой своей уведомил меня, что указ св. Синода о поездке моей на Восток отправлен к митрополиту Григорию 22 апреля за №3476, и присовокупил, что граф Толстой нетерпеливо ожидает от меня мнения о переводе св. Писания на русский язык.

Митрополит Григорий лично вручил мне выписку из оного указа. Вот она.

1. Архимандрита Порфирия, согласно его прошению, уволить в отпуск за границу на Восток в поименованные в его прошении места сроком на один год для посещения оных с набожной и ученой целями и для взятия из Иерусалима оставшегося там его имущества и библиотеки.

2. Поручить ему, чтобы он представил духовному начальству, какие соберет ученые сведения о церковной архитектуре и живописи, с присовокуплением описания церковных утварей, библиотек и архивов, и чтобы в Египте возобновил свои сношения с коптским духовенством, которого внимание к Церкви нашей привлек в прошедшую свою поездку.

3. Для исполнения возлагаемых на него поручений прикомандировать к нему, в качестве послушника, воспитанника С.-Петербургской семинарии Благовещенского с зачислением сей командировки в духовно-учебную службу для должности учителя семинарии.

4. Сохранив архимандриту на все время отсутствия его на Востоке получаемые им ныне от духовного ведомства оклады, особо выдать на путевые издержки 1500 руб., а воспитаннику Благовещенскому 750 руб., итого 2250 рублей из духовно-учебных капиталов.

День 27. Получив это постановление св. Синода, я письменно просил Сербиновича ускорить выдачу мне и Благовещенскому 2250 рублей и тем облегчить наше путешествие в такой стране, какова Турция, где разновременная пересылка денег сопряжена с большими затруднениями и убытками оттого, что там во многих местах нет ни казенных почт, ни банкиров.

Просимые деньги были выданы обоим.

День 28. Сербинович ответил мне.

День 30. Написан ответ Сербиновичу.

Май. День 1. Эту кратчайшую записку я препроводил к Сербиновичу с просьбой доложить сиятельному обер-прокурору графу Толстому, что я во время путешествия по Востоку буду искать древних греческих текстов Библии, и выслушаю ответы тамошних иерархов и богословов на предложенные в сей записке вопросы.

День 2. В духовно-учебное управление при св. Синоде подано мое прошение о том, чтобы сие управление сохранило годовой оклад моего жалования в 1000 рублей, с 1 дня мая месяца текущего года, или в казначействе своем, или в кассе С.-Петербургской Духовной Академии до возвращения моего с Востока, в случае же смерти моей выслало бы его в Кострому родной сестре моей титулярной советнице Серафиме Николаевской, живущей там в собственном доме, на пути от Акиманской церкви к Богоявленскому монастырю.

День 3. Получена записочка от Сербиновича.

Дни от 4 до 6. В четвертый день текущего месяца Сербинович лично передал мне рукописи: «Руководство к церковной живописи» и «Список с подлинника», а в шестой день прислал мнение (в копии) преосвященного казанского о разрешении печатать оное «Руководство» по исправлении в нем замеченных им погрешностей, прислал для сличения этой рукописи с афонским греческим подлинником; в конце же своей записочки высказался так: «За сим еще раз благополучного пути! и еще раз возможно точного соблюдения требования министерства иностранных дел, чтобы не было и повода никому заключить о каком-либо вашем нерасположении или противодействии начальнику нынешней духовной миссии; ибо все это только бы повредило вам и будущим вашим занятиям на Востоке!».

Большие трусы – петербургские сановники и чиновники! Боятся там, где нет никакого страха. Вообразили во мне какое-то обидчивое самолюбие, да и предостерегают меня от того, о чем я и не думаю. Судьба решила не служить мне в Иерусалиме, и не буду ни служить там, ни мутить воду! Давно я сказал себе: sic fata voluerunt... Non equidem invideo, miror magis⁵¹, и махнул рукой. Кто же сам себе враг? Слава Богу! Я еще в здравом уме и потому вредить себе не хочу и не буду. У меня своя дорога, по которой ведет меня Бог. С Ним я иду и всюду пойду бодренно; ибо Он не заблуждается.

День 7. По случаю отъезда моего на Восток синодальному обер-прокурору посланы два предположения мои.

«1. На Востоке в библиотеках патриарших, архиерейских и монастырских хранятся многие древние рукописи, греческие и славянские. Они, по содержанию и происхождению своему как вклады царей, князей и иерархов, заслуживают особенное внимание богословов; и в них была бы крайняя надобность, если бы все православные Церкви, по взаимному соглашению, приступили к собственному изданию вернейшего текста св. Писания и неповрежденных творений св. отцов Церкви и прочих произведений духовной словесности.

Эти рукописи никому не будут проданы, потому что монастыри и иерархические власти на Востоке считают их неоцененными. Но они могут быть похищены или истреблены случайно, например, пожаром. Посему желательно не только привести в известность, но и сделать списки, по крайней мере, с драгоценнейших рукописей, например, с греческих и славянских текстов св. Писания, хранящихся на Синае, Афоне и в Иерусалиме. А для удобнейшего совершения такого труда отчетливым образом надлежит нам испрашивать такие рукописи у владельцев их с тем условием, что они будут возвращены им по миновании надобности в них. Но так как восточные монастыри и иерархические власти решатся передавать нам эти сокровища на время только под ручательством наших посольств и консульств, находящихся на Востоке, то не благоугодно ли будет вашему сиятельству склонить нашего министра иностранных дел к участию в этом новом деле так, чтобы он только дозволил нашим посольствам и консульствам на Востоке принимать рукописи под свое ручательство в тех случаях, когда владельцы оных согласятся, по чьей бы то ни было просьбе, передавать нам их на время для воспроизведения их посредством печати или светописи, или переписания.

2. Известно, что здесь ни в императорской библиотеке, ни в духовной академии, нет весьма многих греческих книг духовного содержания, кои изданы были в течение 16, 17, 18 и 19 столетий. Я по собственному рукописному каталогу, составленному мною с величайшим трудом, искал их у книгопродавцев в Смирне, Константинополе, Венеции и Риме, но не нашел. Может статься, во время настоящего путешествия моего по Востоку они найдутся у частных лиц. Но у меня нет денег для покупки их. А приобрести все эти книги весьма нужно нам для узнания духовного просвещения в Греческой церкви в течение последних четырех столетий (с 1453 года). Итак, не благоугодно ли будет вашему сиятельству поручить мне или нашим архимандритам в Константинополе и в Афинах, приискание этих книг для какого-либо духовно-учебного заведения и на покупку их единовременно назначить сумму от 500 до 1000 рублей и по соглашению с министерством иностранных дел выслать ее в нашу императорскую миссию в Константинополе для хранения до востребования ее, в уплату за покупаемые книги. Подобное поручение испрашивается и для приобретения замечательных рукописей, греческих и славянских, от частных лиц на Востоке».

Я глас, вопиющий в пустыне. Но на свои деньги я приобрел немало рукописей, греческих, славянских, арабских, грузинских, коптских, эфиопских и армянских.

Завтра я отправляюсь на Восток⁵².

Июль, 1, вторник. Есфигменов монастырь на деньги, недавно собранные в России игуменом Агафангелом, расширен и устроен, по-афонски, великолепно. Две стороны его, северная и восточная, с основания созданы вновь в несколько ярусов. Нельзя не порадоваться тому, что впрок пошли все лепты, кои благочестивый народ наш усердно давал на обновление сей древней обители. Игумен Агафангел желает собрать в нее русскую братию и, по примеру русского монастыря на Афоне, учредить богослужение на славянском языке в созданном храме св. Антония Киево-Печерского и в строящемся обширном приделе во имя всех святых киево-печерских. У него нет средств к украшению сего придела и к первоначальному снабдению русских иноков, но есть упование на Господа, упокоевающего всех труждающихся на крестном пути, и надежда на вспоможения доброхотных дателей в России. Уверенный в Божием содействии всякому доброму делу и в нашем сочувствии духовным подвигам русской братии на Афоне, он намерен просить св. Синод о том, чтобы ему, по силе милостынной грамоты царей наших, пожалованной Есфигменову монастырю, дозволено было приехать в Россию за сбором подаяний. Да исполнится желание сердца его! Да сбудется над его обителью слово Господне: Ему же дано будет, и преизбудет⁵³. Пусть и Есфигмен украшается памятниками нашей кафолической веры и любви! Пусть и в этом вертограде созревают наши крины для рая!

Знаком мне Есфигмен и достаточно описан в моем «Первом путешествии по Афону в 1846 году»⁵⁴. Посему в настоящую «Книгу бытия моего» вносится только то, чего нет в этом описании.

Стенопись в соборном храме и в приделах монастыря весьма посредственна. А старинные иконы Жизнодавца, Ζωοδότης, и Богоматери Одигитрии в паперти собора, свв.великомучеников Георгия и Димитрия в иконостасе его, и св. Евфимия Великого в ризнице, достопримечательны как лучшие произведения византийской иконописи. Жизнодавец правой рукой благословляет, а левой поддерживает Евангелие, в котором написано: приимите, ядите, сие есть тело Мое⁵⁵. Величествен этот образ. Очень хороша и икона Георгия. Молодое лицо его весьма благообразно; русые волоса густы и курчавы.

Во время ученых занятий моих спутник мой Николай Александрович Благовещенский нарисовал виды соборного алтаря, водосвятного фиала, старинных зубчатых стен и ворот монастырских и келий с разных сторон, а при сличении рукописей с печатными книгами, служил мне как чтец. Поведением и послушанием его я очень доволен.

День 7, понедельник. Начата раскопка внутри развалины, близкой к монастырю, древнейшей церкви, разрушенной обвалом горы. По 10 июля очищены алтарь и западная дверь. Находок нет.

В восьмой и девятый дни текущего месяца в Есфигмене гостил православный христианин, житель противоположного Афону полуострова Сикя́, из тамошнего тезоименитого села, и говорил мне, что в прошлую войну (1853/4 гг.) предводитель 800 греков Чам приходил к ним в это село и в местной церкви св. Афанасия Александрийского сжег 100 турок. Эта церковь сгорела. Чам обещал сикиотам свободу. Но не то вышло! От этого христианина я слышал, что на Сикийском полуострове находятся остатки еллинской крепости Торо́ни, в двух часах пути от села Сикя́.

10, четверток. Сегодня я слушал обедню в церквице св. Антония Киево-Печерского, построенной в 1852 году на приморском утесе подле Есфигмена, где будто бы подвизался в пещере оный Антоний в бытность свою на Афоне. Обедню служил русский иеромонах Стефан, проживающий в Хилендарском монастыре. Родом он из Каменец-Подольского, молод, говорит по-гречески. Им приведена в порядок хилендарская библиотека. В домике, смежном с церквицей, живет монах Евстафий, малоросс, раб Божий.

К вечерне ударили в колокол. Я устал от книжной работы. На дворе и на море тихо. Иду купаться.

22, вторник. Святый Крепкий укрепил мои слабые силы. Труды мои вознаграждены драгоценными прибытками ведения⁵⁶.

25, пятница. Сегодня я переехал из Есфигмена в русский монастырь, чествуемый во имя св. великомученика Пантелеймона, и пробыл в нем до 9 октября, занимаясь рассмотрением здешних рукописей. Во время этого занятия малодосужных минут у меня было от того мало, что записано и в дневнике моем.

В конце этого месяца я ездил в Карею, и там в русском ските Андреевском видел г.Севастьянова перед отъездом его в Петербург и давал ему читать свое «Указание художникам». Он выписал для себя, из этого сочинения моего, надобные ему сведения и показал мне частицу художественных работ своих, открыв один из ящиков, в которых сложены были эти работы для доставки их в Россию. Виденные мною прориси святых мучеников, на прозрачной бумаге, во весь рост их, показались мне изрядными. При нем уже не было никаких художников, кроме француза Водэна, который раскрашивал фотографические снимки с рукописей.

Август. День 5. Я расцвел на Афоне. Разные познания, как радужные лучи света, просвещают мою восприимчивую душу. Красоты здешней природы чаруют и обогащают мое воображение. Строгое и правильное житие святогорских подвижников назидает и исправляет меня окаянного. Соборные молитвы их, как волны, поднимают мою душу к небесам. Пища моя и питье мое здесь приправляются чистейшим горным воздухом и живительной теплотой света. Мне кажется, что я питаюсь более лучами солнца и луны, чем произрастениями земли. Афон – мой рай. Здесь я блажен муж; на совет нечестивых не хожу и на пути грешных не стою⁵⁷.

7, четверток. Давно мне хотелось осмотреть юго-западную сторону Афона, ту, что супротив острова Мульяни́, и начертить ее на моей карте этой длинной горы, начиная от высоты Мегалигвиглы до местности, на которой стоит Зографский монастырь. Это хотение мое исполнилось сегодня. Исполнению его благоприятствовала хорошая погода. Море было тихо. По этой рыбьей дороге я до восхода солнца отправился из Руссика на четырехвесельном челне, взяв с собой отца Серафима Комарова, диакона Амфилохия грека и Николая письмоводителя и живописца своего. Пять часов мы плыли небойко, держась берега афонского, и пристали к урочищу Руссика, называемому, по реклу, Кромица, а по книжному – Хромаи́тисса. На этом урочище хорош пинновый лес, производительна пашня и молод фруктовый сад, в котором зреют и груши. Тут Руссик в 1849 году построил хозяйственный дом с двадцатью кельями в нем. Но он сгорел в Пасху нынешнего года. Близ его, западнее, на холме видны развалины монастырька, уцелела стена алтаря. Этот монастырек, помнится, построен был в одиннадцатом веке госпожой Хромитиссой, а когда запустел, это Бог весть.

От Кромицы мы по морю приплыли к ущелью Ставролакко и тут ночевали.

8, пятница. А ранним утром восходили на темя самой высшей оконечности Мегаловиглийского хребта, называемой Моливду́за. С этой выси весьма хорошо виден весь Афон. Тут я начертил карту сей горы, подробно, до ватопедской высоты Крионери налево и до Зографа – направо, а неподробно – до самого верха Афона, который высится супротив верха Моливдузы, и был очень доволен этой удачной работой своей. Моливдуза гораздо ниже св. верха Афона и, не как этот верх, заросла травой. Видом своим он походит на многолучистую звезду. Мягкие отрожки ее изрыты дикими свиньями, кои тут водятся вопреки уверениям святогорцев, будто на Афоне не водятся ни птицы, ни животные женского пола. Вокруг этой высоты и далее весь хребет Афонский и все отроги его утопают в зелени дерев. Красив Афон под своей зеленоволнистой мантией.

С Моливдузы мы сошли опять в Ставролакк и вечером осмотрели соседние развалины Франкокастра. Я начертил план их. Это – четвероугольная крепость средневековая, построенная близ моря на отлогой покатости горы, более длинная с морской стороны. В высоких стенах ее уцелели узкие прозоры для стреляния из лука и цистерна для накопления дождевой воды, в середине же на выси стоит полуразрушенная церковь греческой архитектуры. В этой церкви нет никакой надписи, и потому я не знаю, когда она построена была, после изгнания ли франков с Афона папой Иннокентием III (1214 г.), или до водворения их там, если они нашли тут готовое монашеское жилье, которое оградили крепостной стеной. Это объяснится, когда кто-либо покопается в этом месте⁵⁸.

9, суббота. Мое любопытство ночевало вместе со мной в Ставролакке и тут же пробудилось в пять часов утра и подстрекнуло меня осмотреть в соседстве Андроникову каменную башню, принадлежащую Ватопеду. Я видел ее, а спутник мой Благовещенский нарисовал с двух сторон. Эта башня – высока. Внутренность ее снизу до верха – пуста и необитаема. На одной наружной стене ее, обращенной к Македонскому материку, видятся выпуклые, на белом мраморе, изображения Диоскуров: Кастора и Полидевка, или Алкона и Мелампа, но лицами они вмазаны в эту стену. У входа же во дворик этой башни, вставлена в каменную ограду беломраморная дощечка с изваянием на ней имени Иовакха⁵⁹.

От Андрониковой башни мы в своем челне отплыли к противолежащему острову Мульяни́, под парусом, при ровном ветре, и плыли ровно час. Перед этим островом находятся четыре островка, называемые Тига́ни, т.е. сковородки. Они пусты и безводны. На них пасутся ватопедские кони, переплывающие по морю на Мульяни для водопоя. Между первым и вторым островком проход глубок, а между остальными – мелок. Тут есть подводный утес, о который претыкаются суда. Мы миновали его, и приставши к мульянийскому берегу, напились тут пресной воды, вытекающей тонкой струей из утеса и называемой агиазма св. Георгия, а отсюда под парусом поплыли к ватопедскому метоху, обогнувши его, и тотчас за мысом пристали к берегу, дабы видеть тут развалину. Что ж это такое? Это – маленькая площадка, вдавшаяся в утесистый берег, которого невысокие стенки облицованы каменной кладкой. Вход на эту площадку теперь открыт, но во время оно, на середине его стоял каменный столбик с двумя выдолбами в двух боках его, в кои вставлялись две решетки или двери. Этот столбик лежит на земле, а подле него валяется капитель малой колонны. По мнению моему, тут, на колонночке этой, стояла поясная статуя богини Урании, чтимой мореходами. Сия статуя недавно вытащена была рыбаками из моря близ места, о котором веду речь. Я видел ее в здешнем метохе. Нижняя часть ее обломана. Отсюда тропинка привела нас в названный метох. Здесь мы подкрепили свои силы, чем Бог послал, у единого и единственного ватопедского монаха, и немного отдохнули. После отдыха я с крыльца метоха окинул взором весь остров Мульяни́. Он дик и безлюден. Лесу на нем нет. На возвышенной оконечности его, второй от Иерассивского материка, называемой Триго́ни, торчат три невысокие столба каменные. Хозяин метоха не знает, что и что там было. А я не ходил туда. Пусть другие сходят и скажут: существовало ли там капище какого-либо бога или какой-либо богини.

От Мульяни́ мы по прежней рыбьей дороге отплыли в 4 часа пополудни в Ставролаккский метох и тут ночевали.

10, воскресенье. А ранним утром возвратились в Руссик, испытавши страх на море от порывистого ветра и волнения и прочитавши утреннюю службу на своем челне.

12, вторник. Сегодня отправлено письмо к синодальному обер-прокурору графу Толстому.

День 23. В бытность Севастьянова на св. горе кривоустая молва распространила слух в Солуне и Константинополе, что русский генерал на Афоне делает микроскопический порох и складывает его в развалинах старого Руссика, что на горе. Этот слух дошел до французского посланника при Оттоманской Порте Тувенеля, и он, веря-не-веря ему, решился съездить на Афон. Пароход привез его в ксиропотамскую пристань Дафну. Отсюда же его дипломатическое благородие сегодня пожаловало в Руссик. Здешние монахи встретили и проводили его с колокольным звоном, однако в церкви подсвечниками заставили отворенные царские двери, дабы он не вошел в алтарь, недоступный еретикам. А я не хотел даже видеть сего представителя мужа кровей и льсти, несмотря на суетливое желание сопровождавшего его ксиропотамского архимандрита Евгения, чтобы я обедал в Руссике с его превосходительством. Ибо удавы, как большие, так и малые, неприятны мне. Тувенель из Руссика ездил осматривать развалины старого Русского монастыря св. Пантелеймона и, не нашедши там складов микроскопического пороха, возвратился на свой пароход, который отвез его обратно в Константинополь.

День 28. Во весь день – гром, молния и дождь, и ночью дождь, а грома нет.

Сентябрь. День 4. Выписки из рукописей утомили меня. Глаза мои тяжки.

День 6. Сегодня тепло, очень тепло. Иду купаться в море. Купаясь у берега, я бросал камешки в воду поодаль от себя, дабы не подплыло ко мне какое-либо чудовище морское и не умертвило меня.

День 25. Сердечный Порфирий! Когда ты устанешь?

Октябрь. День 4. Послано письмо к синодальному обер-прокурору. Оно весьма многосодержательно⁶⁰.

День 9. За час до полудня я выехал из Руссика в столичный город Афона, Карею, и прибыл туда около вечерни, и остановился в новом подворье этого монастыря.

День 10 и 11. Внимательно рассматривал местные образа и стенную живопись в карейском общемонастырском соборе, произведенную Панселином в XVI веке⁶¹.

День 13. Еще раз пересмотрел все рукописи, хранящиеся в маленьком приделе Предтечи, что над папертью карейского собора, за деревянной перегородкой. Доступ туда мне стоил 85 пиастров (4 руб. 20коп.)⁶².

В этот же день утром я ходил в монашескую темницу в Протатской башне. В ней никого не было в этот раз. В нижнем темном помещении ее содержатся преступники нераскаянные и тяжкие, а в среднем и верхнем, где опрятно и светло, усовещаваются все виновные; тут только две комнаты, одна больше, другая меньше. Проводник рассказывал мне, что назад тому лет семь или десять, в этой темнице содержались два монаха, похитившие богатую казну монастыря Кутлумушского. Долго они не признавались в своем грехе. Но когда афонский ага́ перевел их в преисподнюю тюрьму, тогда покаялись и объявили, что деньги скрыты ими в горе. Там она была найдена и возвращена в обитель.

Сегодня же вечером отец Савва, общий духовник всех святогорцев, живущий близ Кареи в келье покойного Дамаскина (ростовщика), поведал мне, что в протатской колокольне есть маленький колокол (будто бы) царя Константина Великого и что в него ударяют, когда идет дождь с градом, веря, что молитвами св. Константина дана этому колоколу сила отводить грозу, бурю и градины. Завтра пойду и посмотрю на этот чудотворный колокол.

День 14. Ходил и видел его. На нем читается латинская надпись: Opus aeredum de Polis, т.е. работа медников из Полы (города на берегу Адриатического моря, недалеко от Триеста). Это колокол Константина Мономаха. Так я полагаю.

Сегодня же еще раз осмотрена была мною замечательная келья в Карее, так называемая Типикаррица св. Саввы, архиепископа сербского⁶³.

В Карее же был я и в Харлампиевской келье, издавна купленной Руссиком. В церквице ее замечателен местный, поясной образ св. Харалампия. Его написал афонский зограф Никифор, современник здешнего же иконописца Григория. Он писал иконы масляными красками, а этот яичными. Оба скончались на Афоне во втором десятке годов нашего века.

День 15. Сделаны выписки из протатской рукописи, содержащей книги Ветхого Завета, Бытия, Исход, Левит, Числа, Второзаконие и 1 и 2 Паралипоменон, написанной на бумаге в лист в 1327 году и переплетенной. Голова моя трещит.

День 18. Пока мне хорошо живется на Афоне. Здоровье мое надежно. Меня греют два солнца, видимое и невидимое. Все силы души моей настроены ладно. Скуки я не знаю; врагов простил; друзей люблю; на людей не надеюсь, на Бога уповаю и молюсь ему пламенно, а делом своим занимаюсь прилежно: изучаю резьбу, ваяние, зодчество, иконописание и церковное пение греческое, а более читаю старинные книги, писанные на кожах. Из них я узнал, что наука о церковном пении у греков основана была на психологии. Они угадали соответствие тонов главным способностям души и сочиняли херувимские, причастны, славы святым, и напевы Псалтирей так, что одними тонами пленяли внимание ума, другими нежили чувствительность, а иными увлекали волю к Горнему, Божественному. Этим способностям нашим в каждом песнопении их соответствовали три строя, или три мотива с искусными переходами от одного к другому, дабы в молящихся и слушающих пение хора сохранялось гармоническое настроение всех сил души, и дабы они не выходили из церкви, например, с одной возбужденной чувствительностью, без увлечения ума и воли. Мы забыли эту тайну музыки. А она некогда известна была нашим предкам. История нашей церкви свидетельствует, что во время оно греческие певцы из Царьграда принесли в Россию ангелоподобное, трехсоставное пение, т.е. состоявшее из трех интонаций в соответствие трем главным способностям души. Мне кажется, что не очень трудно возобновить это пение. Надобно только распознать, какие звуки, в связи с словами, чаруют ум, какие усиливают чувствительность, и какие устремляют волю к благоделанию.

День 19. Отправлено письмо к Эдите Раден о том, что по предсказанию афонского подвижника св. Нила в 1992 году будет созван Восьмой Вселенский Собор, который решит прежние споры и недоумения людей и упокоит их.

День 24. Сегодня я переместился в соседний с Кареей монастырь Кутлумушский и провел в нем 27 дней в непрерывных ученых занятиях⁶⁴.

День 30. Снег с дождем. А ночью под 31 день выпал снег на вершинах и на хребте Афона. Он виден и на островах Фасе и Самофраки. Холодно. Но Божий свет светит.

Ноябрь. День 13. Пасмурно.

День 20. Я просил игумена Иоасафа показать мне хрисовул трапезунтского царя Алексея Комнина. Он прислал его мне с старцем Никандром. Я прочел это дееписание и признал его поддельным, и вот почему: 1. Почерк его позднее того времени, в которое жил сей царь. 2. В конце поставлен год ςφν (6550/1042) и прописан буквами, а не словами, как бы надлежало быть этому, по обычаю канцелярий царских. 3. Алексей Комнин царствовал в Трапезунте в XIV веке, как это видно из подлинного хрисовула его, хранящегося в монастыре св. Дионисия на Афоне. Поддельность представленного мне хрисовула объявлена была мною отцу Никандру. Он, выслушав мои отрицания подлинности его, не возражал мне, и взял его назад, молча. Знать, и ему дееписание это казалось недостоверным. Недостоверность его доказывается и самим содержанием его. Вот оно: Афонский пустынник Каллист приходил в Трапезунт, и там являлся сперва митрополиту Феодосию, потом самому царю, и просил его создать на Афоне монастырь. Царь внял его просьбе и, построив Кутлумуш, пожаловал ему Честное Древо Животворящего Креста, стопу св. Анны, главу св. Алипия Столпника, руку св. великомученицы Екатерины, на острове Лимносе метох с пахотной землей в 2100 модиумов, в Сересе церковь Богоматери Милующей, τῆς ἁγίας Ἐλεούσης, с принадлежащим ей двором и у реки Стримона метох св. великомученика Георгия, называемый Πμελέα, с пахотной землей в 2700 модиумов.

Как царь Трапезунта мог давать Кутлумушу имения в названных местах, когда он не владел ими? Ложь не знает ни хронологии, ни истории, ни географии, и в этом просит извинения.

День 21. В два часа пополудни я отправился из Кутлумуша в монастырь Иверский и по пути заехал в скит св. Пантелеймона, дабы тамошним подвижникам подать милостыню и узнать, когда и кем основан был этот укромник, в каком состоянии он находится ныне и есть ли в нем что-либо замечательное. Все эти сведения собраны были мною на месте⁶⁵.

Скит Пантелеймоновский зависит от общежительного Кутлумуша. Общежитие же в этой обители учреждено двумя родными братьями, монахами Никандром и Дионисием, а утверждено Вселенским патриархом 3 сентября 1856 года. Учредителей его я видел. Оба они стары и долго заведовали кутлумушским метохом на острове Самосе. В 1857 году, 12 июня, они вместе с другими собратьями подали в Протат свое прошение о том, чтобы он из четверых монахов, избранных ими на игуменство в их новой киновии, утвердил, которого заблагорассудит. А избраны были: 1. духовник всех святогорцев иеромонах Савва, живущий близ Кареи в келье Дамаскина; 2. проигумен Кастамонитского монастыря Симеон; 3. лаврский духовник Иоасаф и 4. иеродиакон Русской киновии Амфилохий, грек, родившийся и выросший в нашей Одессе. Первый и второй отказались от игуменства. Третий утвержден. Он-то и принимал меня радушно.

Недавно для Кутлумуша куплена пахотная земля с шелковичными деревами близ города Сереса в Македонии, верст за десять от моря, и куплена за 300000 пиастров (15000 руб. сер.). Жатва с нее так обильна, что можно прокормить ею два монастыря. Это я слышал от учредителя киновии вышеупомянутого Дионисия.

В Кутлумуше я начал вновь переводить понемногу «Ерминию» Дионисия Фурноаграфиота (1701–1736 гг.), т.е. «Руководство к церковному живописанию» для великой княгини Марии Николаевны.

День 22, суббота. Вчера иверские отцы выслали навстречу мне своего дикея Неофита. Он поджидал меня у ворот своего монастыря. Красивая наружность этого молодого инока, державшего в руках камышовую трость с серебряным набалдашником, поразила меня.

Сегодня я слушал вечерню и молебен в храме Богоматери Вратарницы, построенном у ворот обители.

С 23 дня по 26 рассматривал в церквах иконы и стенную живопись и списывал все надписи на стенах и башнях монастырских, а в прочие дни до 25 февраля 1859 года читал разные рукописи и выписывал из них, что и что нужно.

День 27. Послано письмо к синодальному обер-прокурору Толстому о переводе «Ерминии» Фурноаграфиота, о стенной живописи в протатском соборе, о протатских рукописях, о хиландарской келье Типикарнице и об иноках в ней.

День 29. Ему же писано о замечательных иконах в Кутлумуше и о наилучших рукописях в тамошней библиотеке.

Декабрь. День 1. Его же письменно просил я исходатайствовать, где следует, 120 полуимпериалов сотруднику моему Николаю Благовещенскому для продолжения путешествий его со мною и для возвращения в Петербург, приписавши в конце: Такое пособие этому достойному во всех отношениях сотруднику моему необходимо тем более, что он, по прибытии в Петербург, должен чем-нибудь содержаться в те дни, в которые состоится определение его к какой-либо должности. Он сирота.

В афонских рукописях я нашел много пророчеств о падении Турции и о последующих событиях. Замечательно, что все давние пророки народ, имеющий сокрушить магометанство и распространить Евангелие, называли русым, упоминали о сопротивлении ему западных держав по видам корыстным и утверждали, что царь сего народа Иоанн овладеет Константинополем, насадит везде православную веру, так что будет одно стадо и один пастырь, и сынов своих сделает царями в Иерусалиме и Риме, но присовокупляли, что они будут вести междоусобную войну и что Константинополь, Смирна, Солунь и остров Кипр будут поглощены морем, потом явится антихрист и последует конец мира. Узловатый рассудок твердит, что все эти пророчества суть не что иное, как расчеты благочестивого ума, внимательного к победам Иоанна Грозного над татарами, который насадил Православие в областях их. Но должно ли верить узловатому рассудку? Я верю ему, но для того только, чтобы отделаться от него, и всей душой люблю пророчественные произведения ума, видящего в прошедшем и настоящем зародыши будущего. У Есхила – предвещание Прометея о падении Юпитера, у Вергилия – предуказание младенца, имеющего умертвить змия, у Сенеки – предсказание об открытии Америки, у марсельского пресвитера Сальвиана – предвидение обращения ко Христу германцев, после сокрушения державы римского народа, который умирал смеясь, у афонских монахов – предназначение русых к уничтожению магометанства, все эти гадания, вещания, пророчества, сбывшиеся, свидетельствуют о высоком достоинстве человека, способного видеть отдаленные события. И как ему не видеть их, когда ум его есть луч ума Божия?

В минуты, в кои я писал эти строки, небо мрачно, море шумно, воздух холоден, листья падают с дерев, а кипарисы одеты зеленью. Она – эмблема надежды.

День 15. Устал я в библиотеке. Настала ночь. Ветер бушует в Иверской долине. Я слаб и уныл.

День 21. Получено письмо от синодального обер-прокурора Толстого от 10 ноября 1858г.

День 24. На это добродушное и учтивое письмо графа я ответил сегодня.

День 25. Сегодня в девять часов и 5 минут пополудни было первое землетрясение на Афоне, второе последовало спустя 5 минут, но то и другое продолжались не более трех секунд. Тогда на дворе было очень холодно и безветренно; воздух был сух; в небе горели звезды. Было страшно. Монастырские здания в Ивере колебались и трещали. Но Бог помиловал всех нас.

День 26. Ясно, но прохладно.

День 28. Сегодня я в библиотеке монастыря Афоно-Иверского нашел 16 бесед Фотия, патриарха Константинопольского. Они заняли все мое внимание, как неведомые редкости. С жадностью я прочел две первые из них, а когда на третьей и четвертой увидел надписи: «Первая беседа по случаю нашествия россов», вторая беседа по тому же случаю, тогда пришел в такой восторг, что все существо мое взыграло от радости. И было чему радоваться! Ведь мне, искавшему многоценных перлов на Востоке, попались два бриллианта, о которых редко кто знал, а многие, весьма многие, и не слыхали, и которые я желал найти, и желал так, что после открытия их не захотел бы и слыть более счастливой случайностью в сем мире Божием. Обе эти беседы тотчас были переписаны мною с точностью, и находившийся при мне живописец отподобил почерк их на прозрачной бумаге. По окончании этой приятнейшей работы я прочел остальные беседы сладчайшего мне Фотия и из них выбрал и переписал еще две, о почитании икон и об искоренении всех ересей в Византийском царстве. Эти четыре беседы весьма важны.

NB. Они переведены и напечатаны мною в 1864г.⁶⁶

Январь, 2, четверток. Ночью под этот день снилось:

Херсонский архиепископ Иннокентий в домовой церкви стоит у восточной стены алтаря и кричит диакону: я падаю, поддержи меня. После он упал на пол. Диакон не успел поддержать его.

NB. Сон в руку! Иннокентий скончался, велев послушнику своему положить его на пол, на котором он и дух свой испустил.

12, воскресенье. Во сне я долго разговаривал с московским митрополитом Филаретом и жаловался ему на то, что меня теснят без суда. Он не держал моей стороны. Посему я под конец сказал ему: «Не целую руки вашей; Господь да просветит вас!».

NB. В 15 день марта месяца 1861 года я послал к нему свою записку, в которой жаловался, что меня теснят без суда. Это написано мною 15 мая 1861 года на Афоне.

Апрель, 3, четверток. Ночью и утром снилось:

1. Я вошел в какой-то дворец, будто царскосельский, и в нем ласкал какую-то кошку. Она перевернулась на спину, и я погладил ее по белому пушистому брюшку. Оттуда я вышел на площадь и вижу на карнизе дворца статуйки разных зверей. Тут явилась покойная тетка моя Ольга Степановна и с карниза сняла деревянную птичку, пожала в ней пружинку, и птичка начала порхать около головы ее. Потом кто-то показывал мне зеленого аспида в роде ящерицы, и этот аспид схватил черепаху, но хозяин отнял ее у него. Наконец, показался разноцветный кот величиной со страуса и у кустарника начал испражняться, смотря на меня. Я отворотился от него.

NB. Странное, неразгаданное, видение!

2. Будто я вошел во дворец великой княгини Марии Николаевны. Она встретила меня в зале, но по взаимном целовании рук не сказала ни слова и ушла переодеваться. Я в зале стал подле фортепиано. Тут ко мне подошла сперва какая-то черноватая пожилая женщина беременная и только посмотрела на меня пытливо; после нее подошла ко мне другая белокурая женщина, беременная же, и только посмотрела на меня молча. Обе они будто фрейлины, будто и не фрейлины. Первая одета была в багряное платье, какое носят сестры Крестовоздвиженской общины, учрежденной великой княгиней Еленой Павловной. Обе без чепцов. После них подошла ко мне молоденькая девица, белокурая, в шляпке, одетая изящно, и ничего не сказала мне. Я посмотрел на нее с удовольствием. Потом вижу: из внутренних покоев идет монах белокурый, безбородый, увешанный орденами. Я спросил его: «Откуда вы?». «Из Костромы», – отвечал он и скрылся в толпе, но опять явился уже в одном синем крашенинном подряснике и сел на диван у окна, и потребовал себе чаю, сказав кому-то, что он прозывается Оча́гов. В эту минуту я подошел к зеркалу и увидел, что на низенькой камилавке моей белый клобук сморщился (я расправил его) и что из-под рясы моей видны рубашка и белый жилет. На рубашке через шею висели двое четок, одни черные, а другие красные. Я застегнул жилет пуговицами, дабы скрыть рубашку, потом вышел из залы в коридор. Тут толпились разные люди. Между ними я видел итальянского смуглого живописца и какого-то герцога, поддерживаемого лакеем. Конец.

NB. Два раза я был у ее высочества перед своим отъездом на Восток, но ни женщин, ни монаха не встретил у нее, а видел только маленького сына ее Сережу, сопровождаемого претолстым унтер-офицером, и дочь ее Марию Максимилиановну, которая показывала мне домашнюю церковь.

3. Я вошел в залу митрополичьего дома. Тут и в боковой комнате много людей. Все они свои, т.е. академические и семинарские наставники. Вдруг сказали мне: «Митрополит Григорий идет в залу». Я тотчас вошел в боковую комнату и у дверей ее встретил его. Оба мы молча поцеловали друг у друга руки. Я хотел было похристосоваться с ним, но в эту минуту сквозь окно блеснуло мне в глаза солнце так ярко, что я не мог похристосоваться с ним. Лицо его было весьма бело и как бы прозрачно. Потом митрополит стал среди комнаты, без клобука, в рясе, но из-под рясы его видны были две белые рубахи, одна другой длиннее. В руках он держал четки из белой кости. И у меня был такие же четки. Он посмотрел на них, подошел ко мне и, сличив с ними свои четки, сказал так: «Не у меня одного такие четки!». После сего он ушел в гостиную. Оттуда вышла толпа семинарских наставников. Один из них сильно схватил другого за плечо, будто товарища моего по академии Скворцова, и переломил ему ключицу. Я видел ключицу его, но уже в образе длинной пчелы, вычеканенной на бронзовой дощечке! Конец.

NB. Странное видение.