1857 год²⁸

Январь, 1, вторник. Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое. Да приидет царствие Твое. Да будет воля Твоя, якоже на небеси, и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь. И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение. Но избави нас от лукавого.

2, середа. Savoir aimer son Dieu et faire de lui son tout est la plus noble de toutes les sciences, et la marque du plus grand esprit et du plus grand coeur²⁹.

4, пятница. День неблагополучный! У цензора выперстил я напечатанную книгу свою (первое путешествие на Синай); но секретарь цензурного комитета солгал: обещался выдать мне позволение пустить ее в продажу, и не выдал. Поехал я в типографию на Васильевском острове, но извозчик вместо Николаевского моста подвез меня к какому-то Никольскому мосту. Приехал я домой: слуги мои ушли, куда захотели.

5, суббота. Замечаю, что в субботу, в этот счастливый день мой, дано позволение духовной цензуры выпустить в свет последний том моих сочинений, какие только захватил я с собой, возвращаясь из Иерусалима.

13, воскресенье. Министр народного просвещения Авраам Сергеевич Норов пригласил меня служить сегодня литургию по-гречески в его домовой церкви. Тут было много греков и посланник Греческого королевства Суццо, а из наших Татьяна Борисовна Потемкина, Владимир Павлович Титов, сам Норов и другие. По окончании литургии Потемкина в гостиной горнице подсела ко мне и сказала: «Вас хотят послать в Афины». Я сердито ответил ей: «Не поеду туда, потому что там мне нечего делать!». «Но это еще не решено», – промолвила она, встала и ушла. После нее подсел ко мне Титов и шепотом сказал мне: «Я слышал стороной, что вас хотят послать в Афины». – «Никакие человеческие силы не перебросят меня туда», – проговорил ему я, встревоженный, пораженный этим неожиданным известием, как громом. «Но почему вам не хочется служить в Афинах?» – спросил собеседник. Я ответил ему: «Там мне нечего делать; я не вижу цели перед собою; а в Иерусалиме у меня было любимое дело – воскрешение арабского православного народа и возвращение палестинских и сирийских униатов в ограду нашей Церкви святой и истинной».

Титов уговаривал меня ехать туда, поставляя мне на вид многое, многое. «Граф Толстой предубежден против вас; по его мнению, в Иерусалиме нужна не ученость, а молитва, набожность, святость жизни; он готовит туда нашего архимандрита Антонина, служащего в Афинах; вы нужны грекам, как человек, образованный многосторонне; вы можете путешествовать по Греции и дополнять ваши сведения на христианском Востоке. Не уединяйтесь слишком долго». «Не поеду, – повторил я, – потому что этого желает граф Толстой; он обижает меня, винит меня без суда, не выслушивает меня». «А что если пошлют вас туда против воли вашей?» – возразил Титов. «О, в таком случае я поеду, но поеду печальный, грустный, истерзанный». Разговор наш перервал Норов, позвав нас завтракать. При переходе в столовую горницу подошел ко мне Суццо и обещался навестить меня в лавре. (Однако не навещал, узнавши, что мне не хочется жить в Афинах). Расстроил я плохо обдуманный план всех этих друзей моих, выставивших меня на показ грекам. Впрочем, спасибо им. Они желают мне добра. Жаль только того, что человеческое дело соединено было ими с богослужением.

23, середа. Кончено новое сочинение мое под названием: «Письмена Кинея Манафы на Синайских утесах». Оно начато было в Иерусалиме в 1851 году, а продолжено в Ораниенбауме в 1856 году.

28, понедельник. В 12 часу пополуночи я был у фрейлины А.Ф.Тютчевой. Она между прочим мне высказала мнение императрицы об отказе восточным христианам в помощи: «Нам не до них; у нас много своих недостатков, которые должны мы пополнять». Выслушав это, я сказал фрейлине: «Так! Но русские всегда были христианами кафолическими, содержа веру вселенскую, имели и любовь вселенскую и помогали бедным братьям своим на Востоке и деньгами, и вещами, дипломатическим заступлением за них. Ежели мы отступимся от них и ежели у них исчезнет Православие, то мы останемся одиночками и вместо того, чтобы говорить и петь: «Верую во едину соборную церковь», – будем принуждены говорить и петь: «Верую во едину русскую Церковь». А тогда поколеблется убеждение нашего духовенства в соборности и истинности нашей Церкви; народ же, заметив это колебание, разделится на секты; из дворян одни сделаются католиками, другие протестантами; после этого не будет у нас единства ни церковного, ни государственного. Есть нетрудная возможность поддержать Православие на Востоке. Составим общество для вспоможения восточным братьям нашим, так чтобы все мы, богатые и небогатые, все на все ежелетно вносили в кассу его не менее двух-трех копеек и не более рубля: у нас будет для них много денег. Учредим в Константинополе главную духовную миссию под начальством епископа или архимандрита; она, получая деньги от нашего Восточного общества, будет строить церкви, училища, богадельни, больницы везде, где нужно, и поможет бедным и особенно тем, которые страдают неповинно».

Фрейлина молчала. Но сердце ее соглашалось с моим рассуждением.

Февраль, 15, пятница. Заношу в дом памяти вести от А.Н. Муравьева.

Все члены Синода недовольны самовластием своего обер-прокурора, который не согласился обнародовать новый перевод Нового Завета на русский язык, перевод, о котором все архипастыри рассуждали в Москве во время коронации государя, и решили печатать его. Протопресвитер Бажанов даже сказал в Синоде, что им остается рассуждать только о пьяных дьячках.

Государь повелел потребовать мнения московского митрополита Филарета об этом переводе. По этому делу обер-прокурор едет в Москву.

Он против воли Синода испросил у государя позволение употребить 200000 рублей на расширение и украшение синодальной церкви, дабы она была образцовой. Для сего прикупят часть сенатского дома, смежного со зданием синодальным.

Он же и против воли же Синода желает вызвать в Петербург Камчатского и Алеутского епископа Иннокентия для того только, чтобы посмотреть на него. Напрасно члены Синода говорили ему, что не должно отрывать этого святителя от дела его и что у него нет викария, который заменил бы его на время. Толстой настоял на своем.

18, понедельник. Цензура дозволила мне печатать сочинение мое: «Письмена Кинея Манафы на Синайских утесах».

24, воскресенье. Я обедал у митрополита Григория. Перед обедом протопресвитер Бажанов говорил ему: «Опрометчиво поступили, переводя костромского епископа Филофея в Тверь; он хороший монах, но не правитель; всеми делами в Костроме ворочал секретарь его». Митрополит ответил: «Я не знал, что его переводят туда».

Итак, граф Толстой делает, что хочет, помимо Синода.

Март, 4, понедельник. Духовник Крестовоздвиженской общины, созданной Еленой Павловной, о. Вениамин был у меня вечером и поведал, что в Иерусалим уже назначается новая духовная миссия. А слышал он это от директора азиатского департамента Ковалевского.

5, вторник. Фрейлина Эйлер письмом от 24 февраля уведомила меня, что в.кн. Елена Павловна предлагает мне провести лето в Ораниенбауме. Многие ей лета!

28, четверток. Челн мой по-прежнему стоит у берега неподвижно. Его накрывает мрак великий. Скучаю, грущу, не понимая, к чему служит избыток духовных сил моих.

29, пятница. Чиновник великого князя Константина Николаевича Борис Павлович Мансуров тайно объявил мне, что его высочество думает основать в Севастополе восточную академию, в которой ученики учились бы восточным языкам и после выучки служили бы на Востоке агентами Одесского пароходного общества, и послать меня в Крым в сане епископа с тем, чтобы я присматривал и за оной академией.

Но эта дума его не осуществилась. Помешал ему канцлер Горчаков, поставивший на вид государю, что агенты его высочества, не завися от нашего министерства иностранных дел, могут затруднять наших посланников и консулов на Востоке. Таким образом и я не попал в Крым, о котором как о новом месте моего священнослужения однажды намекнула мне госпожа Потемкина, видно, знавшая тайну великого князя.

Апрель. В пятый день сего месяца заболел. Но кашель и боль в горле продолжались только пять дней.

День 8. При письме поднесены министру Горчакову сочинения мои о христианском Востоке. На другой же день он ответил мне.

День 9. Сегодня послал ему другое письмо. На это письмо не отвечал Горчаков, хотя и обещался в присутствии Сенявина и синодального обер-прокурора графа Толстого помочь мне деньгами, как об этом говорил мне Сенявин, который и побудил меня издать в свет сочинения мои, посулив мне 1500 рублей из сумм министерства иностранных дел для обеспечения издания моего. Сенявин, оставляя управление этим министерством (перемещен в Государственный сенат), просил Горчакова выдать мне посуленные деньги и даже указал ему ту сумму, из которой они могли быть взяты для меня. Но Горчаков, по скупости, не исполнил просьб его. Все это я слышал от самого Сенявина.

NB. Около сего же времени все вышепоименованные сочинения мои были поднесены и подарены: государыне императрице, министрам Норову и Сенявину, синодальному обер-прокурору (8 апр.), Андрею Муравьеву и некоторым духовным лицам.

День 23. Опала моя продолжается. В Иерусалим назначена духовная миссия под начальством епископа. Но не мне поручается управление ею, а одесскому епископу Поликарпу, который некогда священствовал при нашем посольстве в Афинах; я знаю его лично. Nullité parfaite!³⁰

Не жалею о том, что меня не послали в Иерусалим, ибо многократными сновидениями я предуведомлен о разлучении моем со св. местом и с тамошней братией о Господе. Но скорблю о том, что мне не дают никакой высшей должности и тем бесчестят меня в глазах православного на Востоке духовенства, которому очень хорошо известно мое имя. Лучше мне умереть, – говорю устами св. апостола Павла, нежели терпеть, чтобы кто-нибудь упразднил похвалу мою³¹. Скорблю о том, что меня отталкивают от Церкви, отечества и престола, которым я могу служить словом и делом, разумно и верно с любовью. Скорблю о том, что я осужден без суда какими-то непогрешимыми папами, усечен до корня живой, плодовитый. Никак не могу приучиться смотреть на себя, как на придорожный пень, о который будет задевать всякое колесо, смазанное дегтем. Малодушие не сродно мне, но неприятно и услаждение своими страданиями. По природе и по благодати я общителен с ближними, а при напоре на меня Толстой силы уже чувствую в себе зарождение ненависти к людям и какой-то робости, претящей мне бывать даже у тех лучших людей, которые уважали меня и которые теперь, быть может, подозревают во мне многое темное. Я еще смеюсь над этой робостью, но она одолевает меня, почерпая себе силу в моей склонности к отшельничеству. К этой робости присоединяется язвительная мысль, что я живу в обществе не христиан; ибо истинно верующие во Христа врачевали бы мои немощи, поднимали бы меня падшего, прощали бы мои прегрешения ради покаяния моего, ради лучших качеств, кои должны же быть во мне, потому что я сотворен не сатаной. Но меня только грязнят, уничижают. Духовное состояние мое в настоящее время весьма не хорошо. Ma mémoire est mise en trouble. Mes pensées se combattent entre elles. Toute la région, où ces pensées se forment, est comme un champ de bataille, où les hommes s'entretuent les uns les autres. Toutes mes passions sont émues. Tout en moi est en discorde. La paix est ôtée. Ma pauvre âme est comme partagée, déchirée, meurtrie et tuée par cette guerre sanglante, qui se fait en elle. Oh! guerre cruelle, et plus cruelle et pénible à supporter que l'on ne peut exprimer! Je n'ai ni force ni courage pour résister à rien. Tous mes projets, toutes mes espérances, tout appui en ce qui m'avait soutenu jusqu'à présent, tout est arraché, et il ne reste qu'un abandon sec et sans aucun goût à la volonté de Dieu: que dis-je? insensé! il ne reste qu'a attendre, si peut-être le Seigneur aura compassion et descendra dans mon enfer. Oh! je crois et j'espère qu'Il descendra là et assistera en secret, et sans que je le sache d'une manière distincte, à toutes mes peines; Il les adoucira en ayant porté la plus amère, et, par Sa présence me rendra cet enfer supportable et doux, et m'en retirera... Je le crois et je l'espère; c'est pourquoi je comprends, que l'Eternel, qui brise les cèdres du Liban, me remet dans un néant, afin que je puisse être créé de nouveau. Oui! Quand Il anéantit bien plus profondément tout notre propre être par des moyens d'autant plus admirables qu'ils sont douloureux, étranges et incompréhensibles à l'esprit humain, Il veut nous posséder plus intimement que jamais et devenir tout en nous, le principe de notre vie et de toutes nos opérations³².

Май. День 8. Жена министра двора Мария Васильевна Адлерберг передала мне лично слышанный ею ответ государя императора на вопрос жены воспитателя его величества генерала Кавелина Марии. Эта генеральша, бывшая в Иерусалиме и там познакомившаяся со мною, спросила государя: «Архимандрит Порфирий устранен от Иерусалима ужели за то, что ел там скоромное?» – «Между прочим и за это», – ответил он ей, смеясь. Итак, синодальный обер-прокурор успел внушить его величеству, что я не постник, а министр Горчаков выразил ему свое мнение обо мне, неблагоприятное для меня³³. Бог им Судья! Нужно было возмущать тихую душу царя, удостоившего меня пожизненной пенсии за особые труды и заслуги, возмущать сплетнями и позорить человека, с которым они не жили ни одного дня? Но что сказано, то врезано в душу слышавшего. Кто же изгладит в ней шероховатое впечатление? Не знаю.

Лев Григорьевич Сенявин говорил мне, что Горчаков предпочел мне епископа Поликарпа по одобрению графа Путятина, видавшего сего епископа в Афинах.

Бывает несчастное время, когда стесняют круг благотворной деятельности даровитых людей. Таково наше время. Недавно отсюда услали в Казань умного ректора Петербургской семинарии архимандрита Иоанна и на место сокола насадили ворону, архимандрита Нектария, вызванного из Киева на чреду священнослужения. Ректора академии, преосвященного Макария, удалили в Тамбов, где он будет судить пьяных церковников и где едва ли продолжит историю нашей Церкви, которой только первые три части обнародованы на днях. Он не имел счастья понравиться новому митрополиту-ригористу.

Нашего апостольского мужа, преосвященного Иннокентия, вызывают с Алеутских островов для присутствия в св. Синоде.

Митрополит Григорий не позволил мне провести нынешнее лето в Ораниенбауме, сказавши мне: «Вам жить там как-то неловко». Не осуждаю его и безропотно покоряюсь воле его, однако нежность души покойного Никанора ценю выше уставной суровости здравствующего Григория. Я просился в Ораниенбаум не по каким-либо своекорыстным видам и не для того, чтобы жить там рассеянно, а для того, чтобы подышать чистым воздухом и в тихом приюте написать новое сочинение о разных состояниях духовной жизни. Почему бы, кажется, не отпустить меня туда? Все наше царственное семейство имеет достоинство священническое; посему-то архиереи целуют руку у царицы, царевны, великой княжны. Почему ж бы неприлично было священному лицу провести несколько дней под отдельным кровом особы священной в занятиях духовных? Иное дело, если бы приглашали меня жить в одном доме с мирским семейством; тогда и сам я отказался бы от такого приглашения, умея отличать неприличное от пристойного. Но ее высочество, по умному такту своему, предоставляет мне отдельный и совершенно уединенный приют; и этот такт ее мирит мою совесть с законом пристойности, тем более что слабое здоровье мое дает мне право сделать исключение из устава моей жизни и пользоваться милосердием особы священной по благословению архипастырскому. В этом благословении вся сила. Оно может обратить загородный приют мой в пристойную званию моему келью, когда известно, что живущий тут есть уже старец. Кому не понравилось бы это рассуждение мое, тому сказал бы: «Душенька! Не место святит человека, а человек святит место», – и промолвил бы, что где царствует целомудрие, там пожить прилично всякому, кто сохранил это ангельское свойство.

День 15. Господь милует меня. Душа моя ощущает благодатное присутствие Его, утишающее бурю многих помыслов ее, угашающее пламень страстей ее и производящее в ней успокоение и даже радостное ожидание чего-то светлого в будущем. К тому же общее здесь мнение не против меня и за меня. Архиепископы Казанский Афанасий и Ярославский Нил ободряют меня: первый как будто пророчески внушает мне, что я еще могу быть в Иерусалиме после Поликарпа; второй негодует, что не хотели воспользоваться моими дарованиями, опытностью, знанием дел Восточной Церкви и добрым расположением ко мне тамошних иерархов. Знаменитый архиепископ Иннокентий писал к протопресвитеру Бажанову, что пора бы поставить меня выше, как это сказал мне сам Бажанов. Мнение графа Толстого о мне просветлело; и он много утешил меня своим содействием в Синоде к определению абиссинца моего в здешнюю семинарию и к покупке моих сочинений для библиотек академических и семинарских. Столичное духовенство, удивленное предпочтением мне Поликарпа, не знает, как объяснить это дело, и винит едва ли виноватого Муравьева в удалении меня от священнослужения на Востоке. Такое общее внимание ко мне снова разжигает в душе моей желание потрудиться в Святом граде для Церкви и для науки. Так и хочется остановить шатание веры в сиро-арабском племени православном. Так и хочется иметь там большой досуг для изданий в свет разных сочинений моих и восточных рукописей. Хожу по келье и часто произношу стих древнего поэта:

… arva, beata;

Petamus arva: divites et insulas³⁴.

Прошусь на поля,

На злачные поля и на богатые острова.

Пусть пошлют меня туда. Пусть пособят мне снова расцвести там. Пригожусь и своим, и чужим. Поликарпа вызывают сюда. Но когда он приедет, тогда могут предложить ему нижегородскую кафедру, которую оставляет преосвященный Иеремия. Это предложение будет принято им, как повеление. А таким распоряжением были бы довольны все здесь, потому что всем известны мои преимущества перед другими духовными лицами, как то: многосторонняя ученость, практическое знание языков новогреческого, французского и немецкого, способность к дипломатическим делам, умение снискивать доверенность восточных иерархов, паче же всего просвещенная ревность и любовь к такому святому делу, каково поддержание Православия на Востоке. Есть еще одно побуждение, по которому можно предпочесть меня Поликарпу. Ученые мужи в Австрии и Германии, Миклошич, Мюллер, Эрманн, Тафель с 1847 года нетерпеливо ожидают от меня издания афонских актов, которых краткий список был напечатан мною в том году и переведен на немецкий язык. Эти акты, единогласно признанные у нас и за границей необходимейшим пособием к изучению греко-византийского права, уже готовятся мною в печать. А в Иерусалиме, где учреждена мною эллинская типография, я издал бы их как должно, пользуясь досугом. Там же были бы изданы мною и другие греческие и арабские рукописи, до сих пор не известные. Зачем же взаперти держать порфиру, которой одна часть понравилась немцам? Пусть подарят ее целую всем. Не приятно ли и не славно ли нам видеть новое приращение науки, и приращение наше?

День 16. Здесь холодно. Дерева развиваются туго. Цветов не видать.

День 30. Сегодня я был у министра Горчакова, по приглашению его. Он принял меня ласково и, посадив подле себя на диване, сказал мне:

«Батюшка! Я помню то, что вы говорили мне в Вене. Вы полагаете, что посвящение нашего духовенства неправильно; а по моему мнению, в этом деле важно не число лет посвящаемого лица, а образованность его. Ваши убеждения вам принадлежат; но я не решился избрать представителем нашей Церкви такое лицо, которое не убеждено в правоте ее».

Эта откровенность князя понравилась мне; и я от избытка сердца отвечал ему:

«Ваше сиятельство! Я счастлив и вместе несчастлив; счастлив тем, что меня выслушивают, и несчастлив тем, что меня никогда не дослушают. У всех нет времени на то. Пользуюсь настоящим случаем, чтобы высказать вам свои воззрения на предмет, о котором говорим. Я разделяю ваше мнение о предпочтительности образования духовных лиц, и наипаче проповедников, той численности лет, какая для посвящения их узаконена была в светлые века христианства. Несравненно лучше и полезнее иметь молодых, но ученых и благонравных священников, нежели старых, но полуграмотных и недостойных великого призвания их, каковые у нас были не очень давно, например, в царствование Екатерины II, когда клир пополнялся мещанами, мужиками и холопами. Крайняя нужда нашего народа в духовном свете клира изменила церковный закон. Как это изменение, так и другие некоторые оттенки наши известны восточным иерархам. Но они не почитают и не называют нас схизматиками, напротив, говорят, что Греческая церковь имеет в себе Дух Божий, но в некоторых обстоятельствах первая действует по строгости закона, а вторая по снисхождению, или, как они выражаются, икономически. Так говорил мне знаменитый богослов и проповедник их Константин Икономос. Так писал он известному Стурдзе, по поводу обнаруженного английским диаконом Пальмером разногласия нашего с греками о крещении иноверцев. Это письмо Икономоса я имею. Вот как думают о нем восточные святители и богословы! Согласно с ними думаю и я. Схизмы между нашей и греческой церковью нет. А разногласие их не в вечных и непреложных догматах, а в воззрениях на некоторые временные и видоизменяемые обычаи и учреждения примиряется тем животворным началом, principe, Православия, по которому позволительно и полезно действовать иногда по строгости закона, а в некоторых обстоятельствах и по снисхождению. И это начало выдумано не мною, не Икономосом и не нынешними представителями церквей восточных, нет, оно весьма древнее и выражено в правиле одного вселенского собора. По этому началу сами цареградские патриархи позволяли православным христианам на Синае и в Индии брачиться в близких степенях родства по причине малочисленности тамошних общин». Таков был ответ мой. Выслушав его, князь поговорил о неспособности Поликарпа и пригласил меня к служению в Святом граде под начальством его, обещав мне преемство по нем, как будто оно зависело от воли его, и объявил мне желание императрицы видеть меня до отъезда ее за границу.

День 31. На другой день я читал в кабинете Горчакова новый проект учреждения Иерусалимской миссии, читал один, потому что князь ушел в другую горницу с приглашенным к нему лекарем. Когда же он воротился ко мне и пожелал знать мое мнение об этом проекте, я одобрил его, но не весь. «Проект дельный, – сказал я ему. – Но...» На этом «но» остановил меня князь и не дал мне высказаться, проговорив: «Проект хорош и не требует ни прибавления, ни убавления», – потом встал с дивана и, прощаясь со мною, еще раз повторил, что императрица желает видеть меня, и прибавил: «Может быть, позовет вас к себе и император». А я хотел сказать ему, чего недостает в проекте. По смыслу его вторая миссия наша в Иерусалиме назначается для наших поклонников, т. е. должна петь им молебны, панихиды и обедни, а заниматься учеными изысканиями, изучать языки греческий и арабский, устраивать училища, снабжать сельские церкви ризницами и утварью, помогать бедным деньгами, как все это делала первая миссия под моим начальством, совершать торжественное богослужение она не будет, потому что не даются ей деньги на эти добрые дела и число членов ее (один диакон) мало.

Июнь, день 1. Министр Горчаков и обер-прокурор Толстой, сказав мне, что епископ Поликарп не имеет той силы ума и воли, той сметливости, той вкрадчивости и того дара слова, кои нужны на дипломатическом поприще, уговаривают меня, чтобы я отправился с ним в Иерусалим и, состоя при нем, руководствовал бы его в обширных действиях, какие там будет иметь новая миссия наша. Их обаяние и обещания мне лучшей будущности я принимаю, как повеления, тем паче что мне поставлено на вид желание царственной матери нашей, чтобы я жил и действовал в св. граде. Но, Боже мой! почему же хотят послать туда преосвященного мальчика и приставить к нему высокопреподобного дядьку? Не лучше ли неумного заменить разумным? Избравшие Поликарпа говорят, что он свят, и сами же договаривают, что святость его не изведана ими лично. Какое противоречие! Какое легкомыслие! Кто свят на земле? Кто из нас чист пред Богом, Который в самих ангелах усматривает пятна, как это сказано в священной книге Иова? Святые существуют на небе, а на земле все грешны, более или менее. Известно, что Поликарп не исцелил ни одного больного, не воскресил ни одного мертвого. Чем же он исправит будто бы худые нравы иерусалимских греков, как этого ожидают от него? Сухоядением? Земными поклонами? Частыми служениями на Голгофе, у Гроба Господня и в Гефсимании? (чего, однако, не позволят ему католики, армяне и турки). Смиренной наружностью? Уклонением от общения с людьми? Ах! Это ли нужно в Иерусалиме, где посты издавна соблюдаются весьма строго, богослужение совершается ежедневно, смирение свойственно всем под турецким игом, одиночество обратилось в привычку, и где, несмотря на то, Православная церковь, как 38-летний расслабленный, лежит у купели Силоамской и вопиет: «Не имам человека, да ввержет мя в купель». Там нужнее просвещение, богатая милостыня бедным, снабжение больных даровыми лекарствами, вспоможение девицам перед браком, взаимодавство неповинным страдальцам после землетрясения или кораблекрушения, разгадывание замыслов всякой враждебной Православию пропаганды и соображение средств к уничтожению их. Там нужнее та общительность, которую имел апостол Павел и по которой он был всем вся. Там нужнее зоркое наблюдение за четырьмя силами, кои дают направление всем делам человеческим: я разумею силу веры, силу науки, и силу слова, меча и права, и силу денег. Там нужнее разведывать: кто и кто из наших и не наших в больших городах Палестины и Сирии имеет сильное влияние на сограждан посредством торговли, родственных связей, приятельство с турецкими властями, дабы через этих людей действовать в пользу православного народонаселения или спасать его от неприязни. Там нужнее высматривать цели и средства и круг деятельности тайных обществ. Все это я говорю по опыту. Каков же при этом должен быть наш деятель на Востоке? Я не знаю лучшего деятеля, кроме ума сильного, светлого, тонкого, гибкого, обогащенного разными познаниями и почерпающего себе силу в вере в Бога и надежде на Него, в любви к Нему и к ближним, в ревности к славе Его и к общему благу собратий. Пусть найдут такого деятеля. Я охотно последую за ним, как Андрей Первозванный за Христом. Здесь чувствуют нужду в таком человеке и, не находя его, вызывают меня на прежнее поприще. Но почему не дают мне жезла архиерейского? Почему хотят, чтобы я был только вожатым слепца? Ужели видят во мне великого грешника? Ах! Этот грешник был любим в Иерусалиме нашими и не нашими; этот грешник учредил там училища патриаршее, девичье, и две типографии, греческую и арабскую; этот грешник сближал арабский народ с холодным к нему греческим духовенством. Но долго было бы исчислять все то, что с Божьей помощью сделано было мною на месте, где поставила меня воля блаженной памяти государя Николая. Спешу сказать, что здесь теперь смотрят на меня уже иными глазами и, если не ошибаюсь, чересчур хитрят, спеша определить меня к миссии до приезда сюда Поликарпа, дабы он, узнав об этом, добровольно не отказался от служения на Востоке, к которому признают его неспособным. Бедный Поликарп! Тонет у берега. Не лучше ли же было не посылать его в море, по волнам которого он ходить не может? Думаю, что не осмеливаются открыть истину государю, который уже утвердил назначение Поликарпа. Это открытие ему мог бы сделать кто-нибудь другой, помимо Горчакова и Толстого.

День 4. Сестрам Крестовоздвиженской общины посланы четыре экземпляра всех напечатанных сочинений моих для чтения в часы досуга и у одра болящих, столько же экземпляров дано сердобольным вдовам, живущим в Смольном монастыре, а вдовам духовного звания, призреваемым протопресвитером Бажановым, два экземпляра.

День 17. Сегодня я заметил, что в одном окне моей кельи паук распустил свою паутину, прикрепив ее двумя нитями к верхнему откосу каменного косяка и к моей тетради, лежавшей на подоконнике. Пусть он живет тут. Я велю не трогать его. Он выживает меня из Петербурга. Этот вестник моего удаления отсюда сидит в самой середине кружка, весьма правильного и красивого. А кружок этот величиной с чайное блюдечко. Прекрасная работа! Жаль уничтожить. Живи со мною, паук!

День 27. На место ректора здешней академии преосвященного Макария назначен живший со мною в Иерусалиме Феофан. Non equidem invideo, miror magis³⁵.

Июль. День 9. Сегодня в пять часов пополудни я был у синодального обер-прокурора. Он поведал мне вот что. Великий князь Константин Николаевич имеет какие-то свои идеи о Востоке, коих, однако, не открыл ему; они побудили его послать в Иерусалим чиновника Мансурова для каких-то разведок. Его высочество расспрашивал его обо мне, и ему сказано, что министр Горчаков желает включить меня в число членов нашей миссии в Иерусалиме; но св. Синод еще не знает, как устроить там меня, на особых ли правах или как иначе. Потемки! Потемки!

День 13. Получено письмо из Ниццы от фрейлины Эйлер. Между прочим она известила меня, что великая княгиня Елена Павловна искренно сожалеет о мне. Сожаления ее умастили мою душу, как целебный бальзам. За то даруй ей Господь здравие, долгоденствие и во всем благое поспешение, и ангел хранитель ее да благословляет струи той целебной воды, которую она пьет. Великая княгиня – краса наша, ее ум и добродетели весьма нужны нам.

День 17. Епископ Поликарп приехал в Петербург. Сегодня в 10 часов пополудни я был у него в первый раз. Он не расспрашивал меня об Иерусалиме, а только говорил о себе и о том, как бы жить ему там удобнее. От него слышал я, что им приглашены в Иерусалим два монаха из Оптиной пустыни, куда он нарочито заезжал из Воронежа, и что митрополит Григорий велел ему подать записку об увеличении числа членов миссии одним диаконом.

Август. День 12. Фрейлина Эйлер письмом из Вильбада, от 28 июля, уведомила меня, что великий князь Константин Николаевич, недовольный выбором блаженных нищих духом на служение в Иерусалиме, где с голубиной кротостью должна сочетаться мудрость змеиная, признавал за нужное дополнить нищету духа избранных туда лиц моими дарованиями и опытностью.

Однако, к удивлению моему, до сей поры еще не объявлены мне ни приказ, ни отказ ехать во Святой град, хотя князь Горчаков в сильных выражениях требовал меня у Синода. Медленность сего дела беспокоит меня, а таинственность пугает. Впрочем, самая та глубь души моей не возмущаема, потому что в ней есть разумная преданность воле Божией. Куда как хорошо жить в Боге! От Него душа заимствует неизменяемость и довольство среди непрестанного волнения мнений и дел житейских и среди огорчений, производимых неудачами и обманчивостью наших расчетов и надежд.

Епископ Поликарп усиливается устранить меня от дела Божия, говоря, что ему визирь не нужен. Но если он не султан, то и я не визирь. Я священник Бога Вышнего и ни ему, и никому не позволю называть меня иначе. Время покажет: пожертвуют ли дело капризу преосвященного старика.

День 15. Этот старик осмеян и устранен от дела Божия в Иерусалиме. Как? Он в первое свидание свое с министром Горчаковым предъявил ему, что поедет в Святой град только тогда, когда дадут ему в распоряжение не менее 300000 руб. на нужды Палестинской церкви. Такое предъявление показалось министру весьма странным и сразу убедило его, что Поликарп малоумен и потому не может быть начальником миссии. Под влиянием такого убеждения Горчаков уведомил Синод, что он признает сего архиерея неспособным к делам на Востоке, и просил избрать на место его кого-либо другого.

День 16. Все члены Синода в дворцовой церкви перед обедней, долго ожидая царского выхода, избирали епископа в Иерусалим. Казанский архиепископ Афанасий предлагал архимандрита Климента Мажарова, но его не избрали. Митрополит Григорий предлагал меня. Но царский духовник протопресвитер Бажанов заявил, что едва ли утвердит меня государь. Избран был, по толчку свыше, инспектор здешней академии, молодой архимандрит Кирилл. Итак, Поликарпа, избранного за святость, отринули за глупость, а в Кирилле оценили способность к делам, но уже не искали святости, которой и нет в нем. Какая кутерьма!

Не много понимаю, почему и как поставлен на вид архимандрит Кирилл. После преосвященного Макария, переведенного в Тамбов, ему следовало быть ректором академии. Но эта ректура негаданно, нечаянно поручена служившему со мною в Иерусалиме архимандриту Феофану по настоянию синодального обер-прокурора Толстого, который у кого-то (едва ли не у княжны Лукомской) читал его благочестивые письма и признал его достойнейшим оной ректуры. Итак, архимандрит Кирилл, доктор богословия, был унижен и обижен несправедливо. Но заступился за него ближайший родственник его, придворный протоиерей Наумов и просил о. Бажанова предстательствовать за него в Синоде и содействовать к назначению его на место отринутого Поликарпа. Бажанов поворожил ему и наворожил это место, кстати заявив членам Синода, что государь едва ли согласится послать меня в Иерусалим.

Прощай, Святой град! Не жить мне там. Пригласили меня туда даже именем высочайших особ и снова оттолкнули. Каким же чудом один и тот же я в одно и то же время нужен и не нужен, полезен и не полезен, светел и темен? Если о мне сказано, как о сладчайшем Иисусе, что я – ядца и винопийца и друг грешникам и грешницам, то я принимаю на себя это бесславие, как мутную волну принимает утес, на вершине которого растут плодоносные древа. Но ежели считают меня неспособным представлять нашу Церковь на Востоке потому де, что я не убежден в правоте ее, то ошибаются жестоко. Я родился, вырос, возмужал, состарился и умру под сенью алтаря русского. Любовь моя к отечеству и царю пламенна. Союз мой с возродившей меня Церковью нерушим. Убеждения мои в правоте ее уяснены во мне более, чем в ком-либо. Когда я говорю духовным и мирянам о разностях между нашей и греческой церковью, тогда одни из них молчат, не умея рассуждать об этом предмете, а другие несправедливо укоряют греков в отступлении от Православия. Лишь я один знаю примирительное начало, под которое коль скоро подведу эти разности, они тотчас теряют свое значение, и несмотря на то, меня мучат, как неверного. О, зачем мне суждено иметь большую известность! Лодочки спокойно стоят в пристани, а боевой корабль среди океана обуревается грозными волнами. Тростинки растут роскошно на сырой земле, а кедр на высоте каменистого Ливана расщепывается молнией. О, недруги мои! Дайте мне безвестность. Дайте мне покой. Я вас прощаю.

День 24, суббота. Сегодня обедаю у казанского архиепископа Афанасия, земляка своего, и слышал от него вот какие вести.

Митрополит Григорий холоден ко мне. Почему? Не сказано.

Архимандрит Феофан, ректор академии, отзывается обо мне хорошо.

Может быть, пошлют меня в Константинополь на место его.

В 16 день августа в соборной церкви Зимнего дворца перед обедней члены Синода избирали епископа в Иерусалим на место Поликарпа. Митрополит прочил меня туда, но Бажанов отговорил.

Сверху велено было митрополиту иметь в виду инспектора академии архимандрита Кирилла. Он отозвался было, что не отпустит его, как нужного для академии. Но веление сверху преодолело.

Мне нужно подождать решения моей участи.

На вопрос мой, отпустят ли меня в Иерусалим за оставленным там имуществом моим, преосвященный Афанасий ответил: едва ли. Наш алтайский миссионер архимандрит Макарий просился туда, но его не отпустил Синод, будучи недоволен домогательством его напечатать сделанный им перевод св. Писания с еврейского языка и какой-то богословский лексикон. «Я (Афанасий) в Иркутске получил из Синода два указа о нем: первым отдавали его под присмотр какого-либо архиерея, а во втором угрожали ему лишением сана за докуку высшему начальству. Строго! Чересчур строго! Лучше бы не дозволять печатание перевода, чем преследовать переводчика».

У Афанасия вместе со мной обедал бывший учитель харьковской семинарии Постников, товарищ его преосвященства по академии (6-го курса); его вызвали сюда из Торжка с тем, чтобы посвятить в сан иеромонаха и послать в Иерусалим при Поликарпе. Но ни этот епископ, ни преемник его Кирилл не приняли его, потому что туда уже назначены были два иеромонаха из Оптиной пустыни, Леонид и Ювеналий, оба из дворян и оба любимцы синодального обер-прокурора. Постников уже сед и так отстал от всего, что походит более на мещанина, чем на академиста.

Когда я попросил Афанасия замолвить за меня доброе слово митрополиту Григорию, он отказался, говоря: митрополит суров и недоступен. O, me miserum! O, me infelicem³⁶.

День 27. Товарищ мой по академии протоиерей Вознесенской церкви Иаков Предтеченский молвил мне, будто хотят упрятать меня в какую-то пустынь в Московской епархии. О, Господи! Доколе! Помилуй меня по великой милости Твоей (молва оказалась ложной).

Сентябрь. День 7. Я кашляю.

День 26. В 7½ часов пополудни пришел ко мне чередной архимандрит Антоний, ректор ярославской семинарии, и сказал мне, что государь император на докладе св. Синода о рукоположении архимандрита Кирилла в епископа в Иерусалим написал: «Согласен, если нужно!». Синод теперь в недоумении.

Сегодня фрейлина Эйлер возвратилась из заграницы в Петербург с великой княгиней Екатериной Михайловной. От нее я узнал, что Елена Павловна очень жалеет, что меня преследуют безвинно, но едва ли будет просить за меня государя, разве случайно зайдет разговор об Иерусалиме.

Октябрь, 10, четверток. Казанский архиепископ Афанасий говорил мне, что митрополит Григорий принял ректора академии архимандрита Феофана, в первый раз, так холодно, что, благословив его, не сказал ему ни одного слова.

11, пятница. Сегодня было наречение архимандрита Кирилла во епископа. Шел дождь.

13, воскресенье. Сегодня он посвящен. День ясен и тепел. Я спокоен.

25, пятница. В десятом часу пополуночи позвал меня к себе митрополит Григорий и сказал: «Св. Синод располагает послать вас в Константинополь; согласны ли вы на это?». Я ответил ему: «Еще тогда, когда меня постригали в монашество, я отдал свою волю начальству; и это я говорю вам не учтиво, а искренно». Митрополит не вслушался хорошо в последние слова мои. «Как не учтиво! Кажется, я говорил вам очень учтиво». Я, не смутясь и не смущая его, повторил ему слова свои громче и выразительнее: «Сам я говорю вам не учтиво, а искренно». Он улыбнулся и сказал мне: «Ну, так хорошо».

26, суббота. Начата переписка моя с фрейлиной великой княгини Елены Павловны Эдиттой Раден, лютеранского вероисповедания.

Ноябрь, 15, пятница. Записываю вести Татьяны Борисовны Потемкиной, у которой я обедал сегодня.

Камчатский архиепископ Иннокентий соскучился в Петербурге и возвращается в свою епархию в январе 1858 года.

Императрица Мария Александровна хотела учредить общество для поддержания Православия в Палестине. Но министр Горчаков воспротивился этому. Однако она собирает деньги на устройство больницы в Иерусалиме для русских поклонников; собирает их и Потемкина для сего же доброго дела. Императрице не угодна гласность сбора денег; поэтому разным дамам даны сборные книги не шнуровые. Но дамы неохотно берутся за это дело, предполагая, что мало будут доверять им, видя книги не прошнурованные.

Фрейлина вдовой императрицы Александры Феодоровны графиня Тизенгаузен собрала на постройку церкви в Ницце 15000 рублей.

Синод и граф Толстой хотели послать меня в Иерусалим в сане епископа, но воспротивился им Горчаков.

Потемкиной насказали, что я не хочу ехать в Константинополь. Но я просил ее внушить Толстому, что желаю служить там.

22, пятница. В первом часу пополудни навестил меня протоиерей Казанского собора Андрей Иванович Райковский и подарил мне логику свою, напечатанную на днях. От него я слышал вот что.

Когда назначенный в Иерусалим епископ Кирилл представлялся Горчакову с профессором академии Василием Левисоном, отправляющимся туда же, министр говорил этому выкресту из евреев: «Вы сперва приняли римско-католическое вероисповедание, потом протестантское и наконец православное; поэтому не можете быть членом нашей духовной миссии во св. граде, а если угодно вам съездить туда на поклонение Святым местам, то я не препятствую».

Один сановник, весьма приближенный к митрополиту Григорию, спрашивал его, почему не назначили меня в Иерусалим на место Поликарпа. Его преосвященство сперва сказал: «Об архимандрите (Порфирии) говорят невыгодно», – потом, услышав возражение сановника: «Надобно ли верить наговорам, когда порицали и Спасителя», – объявил, что «министр Горчаков не захотел его». После сего я открыл о. протоиерею существенную причину, по которой Горчаков устранил меня от Иерусалима.

Декабрь, 13, пятница. Был у меня А.Н. Муравьев и поведал, что московский владыка Филарет хлопочет в азиатском департаменте об определении меня в нашей посольской церкви в Константинополе.

Напрасны были хлопоты его.

Во весь истекший год я подобен был кораблю, обуреваемому и спереди, и сзади, и с обеих сторон. Но правил им Кормчий небесный; и вот я плыву и доплыву, куда поведет меня сей Кормчий.

Январь, 4, пятница. Ночью под этот день снилось:

Назначенный в нашу китайскую миссию архимандрит Гурий что-то много говорил мне о нерасположенности ко мне духовного начальства и о причинах ее; но я теперь не помню всех речей его. Остались в памяти только последние слова его: «Тебя отдадут под надзор начальства!».

NB. В 13 день настоящего месяца Владимир Павлович Титов у министра Норова говорил мне о нерасположенности ко мне обер-прокурора гр.Толстого, и объявил мне, что он хочет послать меня в Афины.

29, вторник. Снилось, будто я в какой-то церкви стою у жертвенника. Из боковой двери появился и стал тут тверской архиепископ Гавриил в красивом золотистом саккосе, но без омофора и митры. Лицо его было бело, румяно и полно; а сам он согнулся. Ничего не говорил он мне. Предстояние его у жертвенника было мгновенное.

NB. Он уволен на покой. На его место назначен костромской епископ Филофей. Итак, на Гаврииле нет ни омофора, ни митры. А уволен он по болезни, которая согнула его в дугу.

Февраль, 4, понедельник. Снилось: вижу, идет государь Александр в белом мундире, как бы с австрийским императором. Я иду за ними; гляжу в тыл государя и замечаю, что у него шея смугла. Потом иду под руку с ним; и мне кажется, что он не Александр. Что-то говорили мы. Государь взглянул на небо и сказал: «Еще очень рано; в небе видны звезды». И я взглянул на небо и увидел, что оно сумрачно; в белесоватом тумане чуть-чуть заметны звездочки. Потом я оборотился назад и вдали увидел реку, а на ней – кустистый остров. Государь что-то проговорил мне об этом острове, но не помню что.

NB. Сновидение означало немилость ко мне смуглошейного государя, по наговору на меня Горчакова, бывшего послом в австрийской Вене. Остров назади – это прежняя служба моя, неуваженная³⁷.

5, вторник. Снилось: бывший посланник Титов говорил мне, что наша миссия будет назначена в Иерусалим в следующее воскресенье. Я сказал ему: «И первая миссия назначена была туда 11 февраля, но отправилась из Петербурга уже 15 октября». Титов проговорил: «Теперь она уедет туда раньше». Потом он повел меня в свою квартиру. В пустой и темноватой горнице его ничего не было, кроме ширмы и стола у окна. Титов, показавши ее мне, махнул рукой и быстро поворотился к двери. Я иду с ним и говорю ему: «Не жить вам так, как вы жили в Константинополе. И я в Иерусалиме выстроил себе прекрасный дом». Конец.

NB. Не жить мне в Иерусалиме!

7, четверток. Ночью под этот день снилось:

а. В каком-то дворцовом саду, будто в Ораниенбауме, я срываю с какого-то кустарника зеленые стручки гороха и ем их с жадностью. Стоявший подле меня человек повел меня к бобам и нарвал их, подал мне. Я оторвал один боб и, облупив его, начал есть его. Вдруг слышу, что снизу идет царский духовник и член Синода Бажанов и с кем-то громко разговаривает. Мне стало совестно, что я без спроса ем чужие плоды; и я побежал во всю прыть, но уже не по саду, а по какому-то подземельному коридору. Бажанов послал за мною в погоню одного человека. Он схватил меня и привел к духовнику, который при входе моем сидел за столом и экзаменовал каких-то учеников, а мне сказал, что я виноват не в том, что ел плоды, а в том, что струсил и побежал. Я посмотрел на какие-то тетрадки и вышел из горницы.

NB. Сон предвещал, что духовные власти не позволят мне провести лето в Ораниенбауме у великой княгини. Так и было. Митрополит Григорий, по совещанию с Синодом, запретил мне это. Поп Бажанов наустил его против меня.

б. Где-то вижу великую княгиню Елену Павловну в горнице, сидящую на стуле во всем великокняжеском наряде с голубой лентой через плечо, и жалуюсь ей на притеснения, какие терплю. Она весьма милостиво сказала мне: «Я буду просить императрицу, чтобы она приняла вас под свою защиту».

NB. Действительно, ее величество защищала меня от нападающих.

в. Я будто в Иерусалиме на площади у Яффских ворот и вижу два дома, ярко освещенные солнцем. Один из них достраивается. Но лицевая стена его с тремя разноцветными колоннами пошатнулась назад. А на балконе другого дома стояли люди с детьми. К сему дому подходит великий князь Константин Николаевич с сыном, одетым в русскую рубашку. Князь без шляпы, почти лыс, в синих очках и в летнем сюртуке из верблюжьей шерсти, поворотился лицом ко мне, издали посмотрел на меня и исчез. А подле меня очутился высокий и смуглый мужчина, как бы австрийский консул г. Пиццамано. Я спросил его, не князь ли Константин прошел? «Он», – ответил консул и сказал мне несколько слов о том, что меня ожидают в Иерусалиме.

NB. Действительно я был в этом св. граде в 1860 году, а в.кн.Константин с сыном Николаем богомольствовал там в 1859 году. То и другое я предвидел во сне. В 9 день июля 1857 года обер-прокурор Синода А.П. Толстой говорил мне, что его высочество желает видеть меня лично. Фрейлина Эйлер писала мне из Ниццы, что его высочество благосклонен ко мне.

9, суббота. Снилось, будто в св. ворота лавры въезжают две погребальных колесницы, одна за другой.

NB. Что же? В 11 часов я поехал к фрейлине Анне Федоровне Тютчевой и видел двух покойников, которых везли в лавру. Не знаю, кто они.

22, пятница. Снилось, будто из комитета духовной цензуры прислали мне рукопись мою о Синайских письменах. Я пересмотрел ее с конца и заметил, что в середине три страницы зачеркнуты красным карандашом, а далее к началу много поправок, которых я не мог разобрать.

NB. Эта рукопись одобрена 18 февраля, но мало что зачеркнуто в ней красным чернилом.

23, суббота. Ночью под этот день снилось:

Я очень долго говорил синодальному обер-прокурору графу Толстому о том, что тяжело мне терпеть порицание и быть удалену от священнослужения в Иерусалиме. Граф рукой давил мне грудь так сильно, что я едва перемогал боль в ней, и своими руками отводил от нее железные пальцы его. Он проговорил мне: «Я дал вам аттестат». Я же возразил: «На что мне аттестат ваш? Есть Бог, Который один дает верное свидетельство душам». Не помню всего. Но разговор мой с ним был очень длинен.

Апрель, 11, четверток. Ночью под этот день снилось, будто я в какой-то семинарии стою в классе. Вдруг входит туда императрица Мария Александровна, одетая в черное платье, но низенькая, бледная, худенькая и не похожая на государыню, и начала ходить вдоль стола, за которым сидели ученики, как бы ободряя их, потом исчезла. Исчезли и ученики. Остался я один. Вдруг входят туда два царевича, Алексей и Владимир, первый позвал меня к императрице. Иду за ними из комнаты в коридор, и отсюда поворачиваю направо в горницу ее величества. Тут много дам и кавалеров, и какие-то знатные греки и гречанки. Императрицы нет. Спустя несколько минут она вышла из боковой горницы и подошла ко мне. Мы поцеловали руки друг у друга. Она говорила мне что-то, но я призабыл: помню только, что она говорила о какой-то поездке. Потом она села за столик, на котором лежала книга, и под звуки отдаленной музыки ударяла пальцами по этой книге, разинув ротик свой. Я сел на кресло. Дамы и кавалеры молчали. Против меня сидел какой-то грек с черными, густыми и союзными бровями, он ничего не говорил.

NB. Фрейлина Тютчева поднесла императрице мои путешествия на Синай и по Египту и Восток христианский. Египет и Синай в картинах. А министр Горчаков говорил мне, что ее величество желает меня видеть, если я поеду в Иерусалим.

25, четверток. Утром сегодня снилось:

1. Покойный в.кн. Константин Павлович в зеленом вицмундире военном с блестящими пуговицами, но без эполет, похожий на бывшего одесского градоначальника Левшина, осматривал вместе со мной Одесскую семинарию. Оба мы ходим по комнатам так, что князь обхватил меня поперек, а я обхватил поперек его. В обширной комнате спали семинаристы на кроватях. Я, идя подле кроватей вдоль комнаты, заметил князю, что прежде полы были крашены, а потолки расписаны живописью. В эту минуту я взглянул на потолки: они оштукатурены и побелены; но инде проглядывала прежняя желтая краска. В другой срединной комнате я видел деревянный узорчатый потолок с живописью. Когда из обширной комнаты я ввел князя в другую горницу, тогда сказал некоторым ученикам: «Это в.кн.Константин Павлович». Они, молча, благоговели. После сего оба мы вышли из семинарии. Конца сновидения не помню.

NB. В этом сновидении своеобразно повторилось вот что. В марте месяце сего года 29 дня чиновник в.кн.Константина Николаевича Борис Павлович Мансуров за тайну объявил мне, что его высочество думает основать в Севастополе восточную академию, в которой ученики учились бы восточным языкам и после выучки служили бы на Востоке агентами Одесского пароходного общества и послать меня в Крым в сане епископа. Но эта дума его не осуществилась; помешал ему канцлер Горчаков, поставивший на вид государю, что агенты его высочества, не завися от нашего министерства иностранных дел, могут занимать наших посланников и консулов на Востоке. Таким образом, и я не попал в Крым.

2. Я очень долго говорил с синодальным обер-прокурором гр.Толстым в доме его: но что говорил, всего не помню. Памятно только вот что: граф сказал мне, что ректором С.-Петербургской Духовной Академии назначен архимандрит Фотий. Когда я сказал ему, что все семинарии надобно спалить, как вместилища распутства умственного и нравственного, тогда граф почернел, как уголь. Сквозь черноту лица его просвечивала краснота, похожая на цветность застывшей крови. Он ничего не сказал мне, но я насквозь видел душу его и понимал, что он гневается на меня за то, что я резко выразился о семинариях, состоящих под начальством его. Однако лицо его скоро изменилось и сделалось весьма бело и приятно, но получило уже другой оклад и вид. Он встал и начал приглашать меня закусить что-нибудь. Я отказался, потому что было заполночь. Он не принуждал меня. Я простился с ним, но прощаясь подумал, как я пойду домой так поздно. Меня возьмет дозор. (Конец).

NB. Граф Толстой переменил свое мнение о мне и 30 мая сказал мне, что он желает, чтобы я ехал в Иерусалим на службу. Однако меня не послали туда.

А в помянутую академию назначен архимандрит Феофан, тот самый, который при мне был членом нашей духовной миссии в Иерусалиме с 1847/8 по 1854 год.

Июнь, 15, суббота. Ночью под этот день снилось, будто я с какими-то духовными лицами, неизвестными мне и закрытыми туманом, еду в большой лодке по Черному морю в какой-то залив его. Когда лодка, никем не правимая, ни на парусах, ни на веслах, и сама собой вошла в морской залив, похожий на широкую реку, постепенно суживающуюся, я увидел недалеко от устья огромный новый фрегат, только что обитый тесом, но без мачт и без всякого вооружения, а вдали усмотрел мост, устроенный на каменных устоях в заливе. Под этим мостом видно было сильное течение воды к устью залива. Вода имела цветность вороненой стали. В заливе было тихо и не светло, как бы перед утром. Я удивлялся тому, что проточный родник Черного моря очень мал и узок, и говорил сам себе: «Вот какова мать морей, Palus Maeotides!». На обеих сторонах залива было пусто. Берега его казались высоки. Когда наша лодка подъехала к фрегату, я тотчас выпрыгнул из нее на новую деревянную лестницу, спущенную с него к воде, а лодка подалась к другой лестнице, старой и грязной. Спутники мои начали восходить по ней на фрегат, а я, нагой, стал взбираться по своей лестнице, и чем выше поднимался, тем крепче держался руками и ногами за сквозные ступеньки ее, боясь упасть в море, наконец очутился на палубе фрегата близ кормы его, тогда как спутники мои остановились у носа его. Тут они исчезли. Подле борта, где я стоял, была будка; и тут какой-то солдат объявил мне, что капитан не пустит меня на фрегат, если я не спущусь по лестнице до той ступени, с которой взошел на фрегат, и если не пройду по всем ступенькам ее. Я ничего не сказал ему и спустился вниз, но на фрегат уже не восходил.

NB. Министр иностранных дел Горчаков и синодальный прокурор 30 мая изъявили желание, чтобы я послужил в Иерусалиме под начальством избранного туда одесского викария епископа Поликарпа в надежде быть и преемником его там. Но последовало иное солдатское распоряжение, по которому Поликарп возвращен в Одессу, а на его место избран архимандрит Кирилл, я же спущен с фрегата назад. Итак, залив Черного моря есть Иерусалимская церковь малая и слабая, новый фрегат – новая миссия наша, снаряжаемая во св. град, старая и грязная лестница – ничтожное значение этой миссии, которая сделана панихидной, тогда как первая миссия там была ученая и заведовавшая палестинскими школами.

17, понедельник. Перед утром снилось: жена австрийского консула в Иерусалиме господина Пиццамано играет на фортепиано. Я стою позади ее, но звуков не слышу, а вдали на просторном и ярко освещенном месте вижу множество лошадей, русских мужиков и какого-то чиновника в суконном сюртуке без шляпы, среднего роста, белокурого, с приятным лицом. Этот человек глумился надо мною; но как? не помню. Зубы у него не длинны, но широки. Вдруг подле меня очутился Пиццамано с несколькими чиновниками. Он одет был в военном мундире. Густые золотые эполеты покрывали широкие плечи его и блестели очень ярко. Георгиевская лента первой степени украшала грудь его. Прочие чиновники были также в военных блестящих мундирах. Ни он, ни они ничего не говорили мне, и смотрели на меня мило. Госпожа Пиццамано продолжала играть. Но звуков я не слышал. На левой стороне от нее стояли и сидели многие чиновники. Между ними я заметил секретаря нашего посольства в Константинополе Халчинского. Вдруг госпожа Пиццамано в каком-то восторге встала со стула и подняла руку кверху, растопырив пальцы. Все что-то говорили в похвалу ее, но так, как будто она хорошо воспевала мои доблести. И вот человек, которого я видел вдали, перестал глумиться и начал хвалить меня. Конец сновидению.

NB. Глумившийся надо мной чиновник есть Борис Павлович Мансуров, который, как сам говорил мне, проживая в Иерусалиме, долго сердился на меня, будто бы ничего полезного не сделавшего для Палестинской церкви, но в посольстве нашем, которое во сне моем представлял секретарь Халчинский, узнал мою деятельность, полюбил меня и напечатал хвалу мне.

22, суббота. Утром снилось: где-то в длинной горнице я обедаю у в.кн. Елены Павловны. У середины стола, подле меня, слева сидит синодальный обер-прокурор Толстой, подле него в.княгиня и нижегородский архиерей Иеремия, а справа от меня – княгиня Одоевская, напротив же меня сидят фрейлины Эйлер и Раден. Прочие особы не известны мне. В горнице светло, как днем. Фрейлины разговаривали между собой громко и весело. Великая княгиня обратилась к ним и сказала: перестаньте разговаривать, когда здесь есть другие. Фрейлины замолчали, побледнели и изменились так, как будто на месте их оказались другие незнакомые мне особы; но я чувствовал, что сидят они. Я потупил глаза. Между тем слуга подавал на блюде жаркое. Смотрю и вижу: преосвященный Иеремия взял большой кусок баранины. Граф Толстой удивился, что он ест мясо. Великой княгине не подавали этой снеди. Когда очередь дошла до меня, я начал брать вилкой кусок баранины, но не мог отделить от другого куска, и потому свалил на тарелку свою другой кусок телятины, но не ел его. Потом другой служитель подал мне пшеничный хлебец. Я ничего не ел, и никто ничего не ел. А фрейлины разговаривали шепотом. Одна из них, весьма бледная, уж будто не Раден, склонила голову свою на подушку и что-то тихо говорила соседке, уж будто не Эйлерше, а какой-то белокурой и немиловидной девице шадровитой. Вдруг гр. Толстой исчез, и на месте его подле меня очутился епископ Иеремия, черный как уголь; но и он быстро встал из-за стола и исчез. Я же смирно сижу и в руках держу и рассматриваю какую-то большую чашку фаянсовую сине-зеленоватого цвета. Внутри ее дирочка, снаружи замазанная тем же фаянсовым веществом. Великая княгиня немного придвинулась ко мне. На ней шелковое клетчатое платье. Простерши по столу, ближе ко мне, всю правую руку свою, она сказала мне: «Читали ли вы стихи того поэта, который описал красоту двадцатилетней кошки?». Княгиня Одоевская возразила ей: «Какая может быть красота у такой старой кошки?». Я подхватил: «Поэт описывал ее в пору ее молодости». После сего в.княгиня обратилась ко мне лицом и сказала: «Вас назначают в Константинополь». Я посмотрел на нее печально и увидел, что губа ее необыкновенно тонка и так прозрачна, что видны были синие жилочки. Она поняла печаль мою и проговорила: «Что же делать с дураками?». Затем все и всё исчезло.

NB. Старая кошка это – викарный епископ Поликарп, которого прочат на мое место в Иерусалим. Воспевший его поэт – гр. Толстой. Дураки не назначили меня и в Константинополь.

30, воскресенье. В три часа пополудни я заснул и видел сон: будто в.кн. Екатерина Михайловна приехала ко мне в родительский дом мой в Костроме. Я проводил ее в сад и тут под густую сень вишен, а сам побежал приготовлять чай, но как-то очутился вне палестинского города Яффы. Тут встретил меня покойный отец мой, и будто и не он, и говорит мне: «Поди, купи рыбы». Я сказал ему: «Не до рыбы! Ко мне приехала в.княгиня». После сего я быстро воротился домой и побежал в сад свой. Вхожу в вишневую аллею. В ней стоит палатка с тремя отделениями. В первом нет княгини. А палатка обита разноцветными материями. Перехожу во второе отделение через распашную шелковую дверь, и тут нет ее. Иду в третье отделение. Здесь много людей, и она. Я сел подле нее на стул и вижу, что нос у нее велик, и будто не она. Удивляюсь, что она не похожа на ту Екатерину Михайловну, которую я видел в Ораниенбауме, но сознаю, что это она. Слышу: люди поют, запела и великая княгиня мужицким голосом русскую песню, как поют русские песенники, долго протягивая последний звук, самый высокий. Потом она сказала мне: «У меня болит голова. Я хочу чего-нибудь кислого». Я побежал в дом и у сестры своей и матери взял малину и еще какие-то плоды; прибежал в палатку и лег на диван в первом отделении ее, как бы ожидая княгиню. Она подошла ко мне и сказала: «У меня болит голова». Я взял ручку ее и начал гладить ее. Княгиня спустя несколько минут будто почувствовала большую силу моего магнетизма и сделала вид, что не хочет, чтобы я гладил ручку ее. Тогда я начал стукать по мякишам пальцев ее. Конец.

NB. Сон предвещал, что в.княгиня позовет меня к себе. Действительно, 1 мая 1858 года я представлялся ей в Михайловском дворце, где комнаты обиты разноцветными материями, на которых видны цветы и дерева, как аллеи, а двери занавешены шелковыми занавесями. Она была очень бледна после тяжкой болезни. Я сидел против нее на стуле. Она жаловалась на суеверие русских. Вот, и русская песня мужицкая! Она просила молитв моих.

Я благословил ее; вот и стук по мякишам пальцев! Итак, это событие предвидено было мной ровно за 13 месяцев.

Июль, 9, вторник. Ночью под этот день снилось: я будто еду верхом на большой черной собаке. Она бежит бойко и скоро. На пути я рву черные ягоды, как бы гонобобель и черные сливы и ем их. Наконец, я приехал будто в Киевскую лавру и, слезши с собаки, поцеловал ее в голову и погладил по груди. А она смотрела на меня весело. Потом я спустился в какое-то подземелье, разделенное коридором на две половины. Тут по обе стороны коридора кельи покрыты очень плохо. Удивляюсь этому и говорю сам себе: ужели это лавра? Вошел я в одну келью и застал тут архимандрита Петра, бывшего профессора киевской семинарии Платона Троицкого, который гостил у меня в Иерусалиме. Он умывался. Я поздоровался с ним, ничего не говоря, потом вошел в другую келью на противоположной стороне. Тут кто-то подавал мне другие черные плоды. Но не ел их. Конец.

NB. Сон предвозвестил мне отдаленное событие; в 1865 году я рукоположен в архиерейский сан как викарий киевской епархии, а жил в Михайловском монастыре, в котором викариатский дом разделен на две половины узким и несветлым коридором. Комнаты же оказались невзрачны. Я переделал их. Черные плоды означали перевод меня в московский Новоспасский кладбищный монастырь.

17, середа. Ночью снилось:

Сижу в большой барке на Черном море и вижу, что у берега в челнах стоят две девицы, облитые светом, одна брюнетка, другая белолицая, и стоят подле тончайших низких мачт, на которых развиваются черно флеровые флаги. Обе они смотрят в небо и как бы молятся. Когда они исчезли, я обратил внимание на свою барку. В ней появилась какая-то женщина в белом платье, спросила меня: поднимет ли ее лодка, и исчезла. Я с борта взглянул на величину лодки и, увидев, что она весьма длинна, широка и обшита новым тесом, подумал, что она поднимет женщину. Потом гляжу на синее море; оно спокойно. Цветность его – цветность вороненой стали. Подле барки моей стоит в тумане большой корабль. Барка моя поплыла без паруса, без весел. Никого на ней нет, кроме кормчего и меня. Я сижу близ носа и вижу, что через края барки, движущиеся в уровень с морем, начала вливаться в нее вода. Барка немного погружается, но едет тихо. Я не боюсь и только говорю сам себе: почему бы не приставить к краю барки высокую ширму из парусины. После сего я очутился в доме нашего посланника Бутенева в Константинополе. Он, я и еще какой-то незнакомый монах супротив меня, сидим мы за обеденным столом. Я ничего не ем. Ко мне подошел лакей и налил в высокий и широкий стеклянный бокал белое чистое вино до половины. Я не пил его. А Бутенев сказал мне, что из Тибета назначены студенты в Иерусалим, а меня назначают в Тибет начальником миссии. Я ответил ему: «Ни за что в свете не поеду туда». «Вас понудят ехать», – возразил Бутенев. «Скорее позволю расстрелять меня, нежели соглашусь ехать туда», – сказал я. Тогда Бутенев кротко проговорил: «Но вам нужна постепенность». Конец.

NB. Две девицы – две судьбы мои; настоящая судьба – черная, а будущая белая. Новая барка, плывущая по морю, – мое священнослужение в архиерейском сане в Киеве. У Бутенева я обедал в Константинополе в 1858 году. Несбыточность миссии в Тибете означала несбыточность возвращения в Иерусалим в качестве начальника нашей духовной миссии.

20, суббота. Снилось: где-то в большой незнакомой мне горнице я стою подле двери у фортепиано. Тут появился протопресвитер Василий Бажанов. Я приветствовал его поклоном. Он сказал мне: «Вы назначены ...» (не помню назначенной должности). Я возразил ему: «Что же я буду делать там? Ужели продавать угли?». Бажанов ответил мне: «Переменить назначение нельзя; вам нужна постепенность». Конец.

NB. Опять предуведомление о том, что меня не пошлют в Иерусалим.

28, воскресенье. Утром часов в шесть снилось, будто духовник царя Бажанов написал надгробное слово митрополиту Григорию. Я вижу это слово. Оно написано на белой почтовой бумаге зелеными чернилами, по-французски. Читаю: «Покойный был гостеприимен, как Авраам». По прочтении сих слов вижу митрополита Григория. Он в какой-то горнице сидит на стуле без клобука, с открытой головой, в рясе. Никого нет около него. Лицо его бело и хорошо. Кто-то невидимый спросил его: «Каково тебе в другом мире?». Он отвечал: «Не дурно, только я глумлюсь над словами: σήλω, προσήλω, – „снисшел еси”». Конец.

NB. Сон предвещал близкую смерть митрополита, нерасположенного ко мне. Странны слова: σήλω, προσήλω. Их нет в греческом языке. Но ежели они русские, то значат, что Верховная Сила попросит его сойти с кафедры.

31, середа. – Снилось, будто император Александр, супруга его и я, мы стоим на горе, ниже Елеона, при пути в Иерихон. Кто-то показывает нам на выпуклой карте ширину и толщу гор. Они волнисты, а у Иерихона отвесно-скалисты. Император поцеловал свою супругу, а мне ничего не говорил. И я не говорил с ним. Вдали, у самого Мертвого моря, слышен был глухой залп из ружей. Я подумал, что выстрелили бедуины. Конец.

NB. Молчание императора означает несогласие его послать меня в Иерусалим начальником миссии. А залп? Сегодня в «Северной пчеле» напечатано, что наш посланник Бутенев прервал дипломатическое сношение с Оттоманской Портой. Вот и залп!

Август, 3, суббота. Ночью под этот день снилось. Среди какой-то будто бы Архангельской церкви в Иерусалиме стоит севастийский архиепископ Фаддей в саккосе без омофора и без митры, старый, седой, тощий, и держит в руках раскрытый Апостол греческий, но не знает, как читать его. Я подсказывал ему: Πρὸς Ἐφεσίους ἐπιστολῆς ἁγίου ἀποστόλου Πάυλου τὸ ἀνάγνωσμα³⁸. То же подсказывал ему и монах Прокопий. Но он не сумел проговорить этих слов, как будто у него нет памяти и как будто он не живой. Потом он подошел к св. трапезе, на которой стояла поясная икона Богоматери. Но опять оказалось, что он не умеет священнодействовать. Я учу его; он не понимает. Тогда я стал показывать ему пальцами, как надобно петь литургию, и будто на фортепиано начал извлекать звуки из какого-то клейкого вещества, похожего на клей вишневого дерева, или на подобоцветный кисель густой. Слышались слабые звуки³⁹

Фаддей, услышав эти звуки, обрадовался и проговорил: «Вот как надобно петь литургию!» – и исчез. А я очутился у южной стены храма. Тут и во всем храме сидело много арабов православных. Вдруг вошла туда какая-то арабская госпожа в соломенной шляпке с широкими полями и в нарядном платье и стала у царских врат, поближе к образу Спасителя. Я смотрю на нее. Волосы ее черные, как смоль, распущены как у священника; лицо смугловато с тонкими чертами, побито оспой, миловидно, руки белы, но пальцы толсты. Вдруг у этой женщины появилась черная бородка. Потом сама она превратилась в мужчину и в обыкновенной арабской одежде стала спиной к иконостасу у края царских врат и сказала: «Я хочу проповедовать». И прочие арабы, не все, проговорили: «И я, и я, и я хочу проповедовать». Но один араб, сидевший подле меня на полу, сказал им: «Если вы станете проповедовать, то с вами будет то же, что с о. Порфирием». Я понял эти слова так, что знание ныне не придает чести, и сказал этому арабу: «Точно, вы будете то же, что и я».

NB. В этом сновидении Фаддей представлял избранного в Иерусалим нашего епископа Поликарпа, которому не судил Бог служить там литургию. В 15 день августа канцлер устранил его, как неспособного. А кого означала арабская госпожа? Означала Палестинскую церковь. Всякий, кто назначается туда, испытает горе, подобно мне.

5, понедельник. Ночью снилось, будто я еду с кем-то в карете дорожной. По левую сторону дороги идут служившие в Иерусалиме под начальством моим студенты Соловьев и Крылов и служитель мой Иван. Этот домочадец на голове своей нес книги, будто купленные в этот же день. Перед отправлением же в дорогу студент Соловьев из какого-то дома говорил мне: «Не пожалейте о том, что вам не довелось жить здесь».

NB. Этот сон предвещал устранение меня от Иерусалима, в котором я в 1853 году выстроил новый дом, а жить в нем не жил.

8, четверток. – Утром снилось, будто я в церкви Зимнего дворца выхожу из алтаря с потиром во время великого выхода, но не в полном облачении, и вместо имени императрицы царствующей произношу имя государыни вдовствующей; чувствую смущение от ошибки своей, потом вхожу в алтарь и ставлю потир на св. престол. Пока прочие сослужащие возглашали прочие имена царской фамилии, я в боковой комнате начинаю торопливо облачаться во все ризы. Кто-то надел на меня белый подризник и отдал мне парчовые поручи новые и вышитые ярким золотом, но они оказались очень велики. Однако я скоро завязал их; завязавши же, слышу, что священники уже оканчивают литургию, не дождавшись моего выхода. Это не смутило меня. После сего я вдруг очутился в квартире воспитателя наследника престола, Владимира Павловича Титова. Сижу против него за столом и держу два лоскутка бумаги, исписанные моей рукой карандашом. Дочь его Мария встала и, поклонившись мне, исчезла. Я свернул лоскутки бумаги. А Титов сказал мне: «Срезались вы сегодня, хоть и не намеренно, но подумают, что вы человек непостоянный». Конец.

NB. В 16-й день августа сего года в дворцовой церкви члены св. Синода говорили о мне по случаю выбора епископа нашего в Иерусалим. Митрополит Григорий избрал меня. Но протопресвитер Бажанов заявил, что государю не угодно назначать меня в св. град. Выбран был архимандрит Кирилл, инспектор С.-Петербургской Духовной Академии. И так я срезался!

10, суббота. – Ночью под этот день снилось, будто я осматриваю какой-то музей или дворец. Он небогат. Комнаты узки. Некоторые из них меблированы, а в прочих расставлены каменные вазы и камни с надписями на разных языках. На одной вазе я мимоходом заметил выпукло изваянный Образ Спаса Нерукотворенный. Отделка его изящна. Оттуда я вышел на поле и очутился на гнедом коне. Еду верхом на нем, он, без узды, скачет весьма легко. Я не чувствую ни малейшего потрясения и дивлюсь полету коня, который начал спускаться к реке по дороге глинистой. Тут я взнуздал его веревочкой. Он захватил ее зубами и у берега исчез. А я кого-то спросил, как называется эта река. «Буг», – ответил мне незнакомец. Я присмотрелся к ней, и мне показалось, что я подъехал к тому месту сей реки, с которого переправился через нее в 1843 году⁴⁰. Смотрю на нее. Свет обливает воду. А по ней идет весьма длинный пароход, но очень медленно, потому что нагружен какими-то мешками. Конец видению.

NB. Кажется, оно предвещало мне путешествие мое на Восток.

Сего же дня, в четвертом часу пополудни, снилось:

Я в зале митрополичьего дома, что в Александро-Невской лавре, сижу у окна и разговариваю с кем-то. Как только я сказал собеседнику: «Да и покойный митрополит Никанор говорил...», вдруг вместо собеседника очутился этот митрополит в святительской мантии, без омофора и митры, с открытой головой и, сказав мне: «Ты заикнулся о мне», – встал и отошел в угол залы. Я за ним, и митрополит Григорий пошел за ним. Тут же показался товарищ мой по академии Андрей Лазарев. Все мы начали молиться на коленах. Я пламенно молился, приникая челом к земле. То же делали и оба митрополита. По окончании молитвы оба святителя, Григорий в рясе и клобуке, Никанор в архиерейской мантии, сели в углу у окна, подле входа в кабинет. Григорий о ком-то сказал Никанору: Πρέπει νὰ εἶναι мужикос αὐτός⁴¹. Я удивился, что митрополит заговорил по-гречески, и отошел к двери залы. Тут сидел инспектор академии архимандрит Кирилл, и профессоры ее стояли. Никто ничего не говорил между собой. Вдруг Никанор сел у двери, ведущей на балкон с западной стороны дома и, взглянув на меня, сказал: «Вы назначены», – но не досказал, куда; я громко проговорил: «Да это покойный митрополит Никанор, как же он жив?». Профессоры взглянули на меня и подумали, что я помешался в уме. Но я не сробел и начал просить Никанора: «Походатайствуй о мне; я скорблю о том, что скорбит мать моя; скорблю о том, что не имею покоя. Силы мои изнемогают в душной и холодной келье». (Прочее забыл). Конец.

NB. Сон вещий! Поликарп, как мужик, отставлен. А на место его в Иерусалим назначен архимандрит Кирилл. Он сидел у двери, т.е. на пути в Святой град. А я же куда назначен? Dies docebit⁴².

25, воскресенье. Ранним утром снилось: где-то по деревенской дороге глинистой, но сухой, ярко освещенной солнцем, кто-то везет мои вещи на простой телеге; а я, нагой, иду впереди. Как только я спустился с покатости, вижу малую рытвину у подъема на противоположную высь и думаю: как проедет тут телега; не изломаются ли передние колеса ее. Но возница, сидя на козлах, быстро спустил телегу и через рытвину взъехал на высь благополучно. Тогда я, нагой, побежал по дороге неимоверно быстро, махая руками, как бы длинными крыльями, и не касаясь земли. Вдали вижу селение и налево от него реку. Я перестал бежать и, подогнув ноги, отнесся по воздуху, но очень медленно. Телега моя исчезла. Несусь в селение. На дороге сидят женщины. А на самой средине ее сидит очень молодая и прекрасная девица, покрытая белым платочком. Мне стыдно, что я наг. Я сказал женщинам: «Посторонитесь». Они посторонились и скрылись. В селении никого не видать. Оно будто не русское; да и женщины будто хохлушки. Я пронесся по воздуху у берега реки, которая казалась весьма синей. Вдруг потемнело. Опять я пронесся по воздуху как бы над грязным и тенистым местом и коснулся ногой хвороста. Откуда взялась мать моя и, сказав мне: «Куда ты идешь, тут грязно», – подняла хворостину из под ног моих. Ствол ее был загрязнен; но верхушка вдруг выпустила листья виноградной лозы. Конец.

NB. Сдается, что сон этот предвещал мне викариатство в Киеве хохлацком, у синего Днепра. А прекрасная девица?? И она не призрак ... М.Т.

27, вторник. Ложась спать ночью под этот день, я пламенно молил Бога открыть мне будущность мою и подумывал о назначении меня в Иерусалим или куда бы то ни было. А ранним утром снилось:

Моя родная тетка, Ольга Степановна, сидит на голой земле в сумерки. Я подошел к ней и вижу подле нее маленький росток деревца, показавшийся из земли. Стволик его – тонок; листочки на одной стороне – весьма зелены; их не много, как на прозябшем жезле Аарона; цвет коры – темно-коричневый, рост – не более четверти аршина. Любуясь им, я думал, что это – расцветшая из сухого прутика маслина. У этого ростка стоял котенок черно-дымчатый. Тетка моя начала давать ему щелчки в голову. Котенок не пищит, а только склоняет голову свою к земле. Наконец он после нескольких щелчков отбежал от тетки моей, перевернулся, и начал вытягиваться, цепляясь когтями за корни иссохшего былья. Эти корни выдираются из земли. Котенок превратился в черную кошку. Темные глаза ее блестят и смотрят на меня. Конец.

NB. Думаю, что расцветшая маслина означает перемену моей судьбы худшей на лучшую. Вот уже в другой раз я вижу расцветание сухой ветви. Явно, что я расцвету в Церкви Божией. Слава и благодарение Богу!

Сентябрь, 6, пятница. Утром снилось:

Где-то, как бы в Иерусалиме, как бы не там, я в каком-то незнакомом месте вижу дом в один этаж. Вхожу в него и рассматриваю это здание. Вот и план его:

Лицевая стена складена из красных камней и неоштукатурена. Деревянной двери еще нет. Внутри первая стена поднята высоко, но не до потолка. Я вошел в середину здания. Оно состоит из одной комнаты, переделанной после сломки внутреннего простенка, который разделял его на две половины. Стена налево изрыта. Я думаю, какой бы краской окрасить эту комнату, – и вижу, что левая стена вверху голубовата, внизу желта, да и прочие стены желты. Решаюсь удержать желтый цвет. Потом я взошел на поставленные тут леса и увидел на длинной золотой цепочке лампаду, хорошей работы, без стекла. Наконец, я стал в сенях и долго любовался тут деревянными полукругами, высившимися от пола до потолка, и увенчанными карнизами. Над ними, на потолке, видны были круги с черной бахромой. Конец.

NB. Теперь сознаю, что во сне я видел свой викариатский дом в Киево-Михайловском монастыре, не оштукатуренный снаружи, а внутри разделенный на две половины, и в нем – портретную горницу, всю убранную деревом от пола до потолка, а также и деревянные потолки, устроенные мною в виде квадратов, окаймленных разным из дерева кружевом, и лампадки во всем доме.

17, вторник. – После двух часов пополудни я заснул и видел сон:

Какой-то не знакомый мне студент С.-Петербургской Духовной Академии, во фраке серого цвета, вошел ко мне в горницу и объявил, что я причислен к названной академии. «Что же? Надобно повиноваться начальству», – сказал я. Но вдруг явился какой-то профессор сей академии и сказал мне: «Да ведь вы должны читать естественную историю». «Странно! – подумал я, – но возможно! Накуплю книг, содержащих естествоведение, и буду витийствовать на кафедре».

NB. Этот сон есть насмешка над моим желанием быть ректором и профессором академии.

Октябрь, 1, вторник. Вчера ночью, после обычного молитвословия, я пламенно просил Утешителя открыть мне будущность мою. А утром снилось.

Будто я, один, плыву на пароходе по какому-то морю между извивистыми скалами невысокими. Пароход, невидимо кем правимый, весьма быстро проходил между этими скалами, инде избоченясь. Я удивлялся искусству невидимого кормчего. Пароход остановился вдали от какого-то берега, не знакомого мне, и я очутился у деревянной пристани, похожей на пристань Ораниенбаума. Тут стоял другой пароход носом к берегу. На нем толпился народ; многие всходили на него, взошел и я, но один молодец остановил меня и спросил билет мой. Я, одетый в светское платье, сказал ему, что билет мой потерян. Тогда он начал высылать меня с парохода. Напрасно я говорил ему, что я – архимандрит и имею ордена. Он отослал меня к какому-то начальнику испросить позволение. Я тотчас побежал и отыскал сего начальника среди толпы. У него на груди была звезда. Он позволил мне сесть на пароход и даже пошел впереди меня, но так быстро, что я едва догонял его, летя по воздуху и махая руками, как крыльями. Пароход исчез. Начальник опередил меня, сел на санки, и скрылся из виду. Остался я один. Ко мне подошли две деревенские женщины. Я спросил их: «Далеко ли до Петербурга?». «Триста верст, – отвечала одна и прибавила – а до Кронштадта только 30 верст». Исчезли и эти женщины. Я пошел далее, и дошел до какой-то церкви, которая построена на весьма высоком и крутояром холме, обложенном камнями большого размера. Я начал восходить по этим камням, цепляясь за них руками. Некоторые из них колебались под моими пальцами. Наконец я добрался до мелких камней, наваленных кучей, и не мог взойти выше, боясь, как бы они на рассыпались. Тогда я спрыгнул вниз и пошел уже по дороге, покрытой снегом. Конец видению.

NB. Пароход на море – это морское путешествие мое на Афон, в Иерусалим и Египет и в Фессалию. Молодец, не пускавший меня на пароход, это – красивый канцлер князь Горчаков, не хотевший пустить меня в Иерусалим. Начальник со звездой – это великий князь Константин Николаевич, взявший меня с бою у Горчакова в феврале 1858 года и отправивший меня на Восток вместе с Борисом Павловичем Мансуровым. Прочее непонятно.

13, воскресенье. Во втором часу после полуночи я заснул и видел во сне:

Будто в белой, длинной рубахе стою на скамье у стены в каком-то доме, похожем на церковь. Ниже меня на скамье же стоят два семинариста, которые пели в управляемом мною хоре костромской семинарии. Мы не поем, но ожидаем кого-то. Я вижу много народу в церкви, но в впотьмах или как бы в сумерки. Народ молчит. Вдруг раздался голос, говорящий: «Государь идет». Тогда скамья моя сама собой поворотилась к окну, описав полукруг по полу. Смотрю в окно и вижу множество почтовых лошадей, запряженных цугом попарно, в четыре в ряд и более. Цуг этот был весьма длинен. Я удивился этому. Потом вижу громадные сани под черным лаком. В них сидит покойный государь в шинели серого цвета и в каске, откинувшись к задку саней. Лицо его было закрыто рогожкой, сплетенной из соломы, потому что была зима. Подле него сидела супруга его Александра Федоровна в черной мужской шинели, невоенной, с высоким стоячим воротником на меху, и в военной каске черного цвета. Она от холода наклонилась вперед, как будто озябла. Вдруг поезд этот исчез. А я с певчими запел: «Благообразный Иосиф с древа снем...», но не докончил сего песнопения.

NB. Ясно, что сон предвещает близкую кончину государыни императрицы. Помяни ее, Господи, во Царствии Своем. Она была хорошая христианка, верная супруга, добрая мать, хорошая царица.

Ноябрь, 3, воскресенье. Видел во сне свои ноги, вымытые очень бело.

Значит: уеду отсюда.

12, вторник. Утром снилось, будто арабские священники в Иерусалимском храме пели: «Исаие, ликуй». Потом я был у императора Александра Николаевича, и он сам надел на меня панагию, большую и круглую, но не ценную, и ничего не сказал мне. От него я вышел в боковую комнату. Тут было много людей и монахов. Я подошел к рижскому архиепископу Платону и, радостно показав ему панагию, сказал, что сам государь надел ее на меня; но он проговорил мне: «Да ведь министр иностранных дел дает панагии». «Как министр», – возразил я. «А в древности, – продолжал Платон, – панагии раздаваемы были скевофилаксами». «Не знаю, не слыхал, поеду и справлюсь», – отвечал я.

NB. Сон этот сбылся. Я – архиерей, но не с ценной панагией, потому что викарный, что касается до Платона, то он, первый, лично поведал мне, что св. Синод решил рукоположить меня в сан епископский и послать в Киев викарным.

Декабрь, 7, суббота. Утром снилось, будто я еду в коляске с кем-то и догоняю переводчика Иерусалимской миссии Фадлаллу Саруфа. Догнал его.

NB. В 1860 году, в феврале месяце, Фадлалла выезжал на встречу мне в г. Яффу, и я с ним прибыл в св. град Иерусалим.

13, пятница. Утром снилось:

Где-то московский митрополит Филарет, одетый, не помню во что, ножницами стриг мои волосы выше чела, так что выстриг большую лысину. Я как-то раздвоился и, стоя подле Филарета, видел другого себя стригомого. У этого двойника моего глаза блистали весьма приятно, а выражение лица было миловидное. Я сознавал, что меня расстригают, и молился: «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей; не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отими от мене»⁴³. Подле двойника моего стоял митрополит Григорий в рясе и черном клобуке, но не участвовал в пострижении меня.

Это сновидение не имело конца.

NB. Как только я кончил эти строки, ко мне пришел Андрей Николаевич Муравьев, приятель Филарета, и поведал, что московский владыка хлопочет в азиатском департаменте об определении меня к нашей посольской церкви в Константинополе.

Итак, вот кто стрижет мой лоб. Но в Константинополь не назначили меня по милости Горчакова. Я и рад этому!

20, пятница. Снилось, будто я сижу у великой княгини Екатерины Михайловны и разговариваю с ней о Николае Чудотворце, ходя с нею по горнице.

NB. Действительно, 1-го мая 1858 года я разговаривал с нею между прочим о чудотворных иконах.

22, воскресенье. Вчера вечером я думал о крещении кавказских горцев, а сегодня утром снилось: спя тонким сном, я говорю сам себе: «Шедше научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Святаго Духа»⁴⁴.