Дополнения (1885 года)

Мне кажется, что из этого очерка достаточно явствует: во 1-х, что наш Восточно-Православный мир еще весьма разнороден в оттенках своих и содержанием психическим не беден. Во 2-х, что все оттенки и разнородности эти могут в гармоническом (т.е. полном контрастов) единении принести неисчислимые и самые пышные плоды, а при сочетании неудачном (т.е. способствующем однообразию и смешению) могут стать лишь поводом к расторжению и гибели.

Скажу кратко: для Восточно-Славянского мира нужно как можно менее единства государственного, политического в тесном смысле и как можно больше единства церковного.

Со стороны политической желательно не слияние, но (как я в другом месте выразился) лишь какое-нибудь подчиненное тяготение на почтительном расстоянии; „Союз Государств“, а не однородное и даже не слишком тесно сплоченное „Союзное Государство“.

Со стороны же церковной – необходима несравненно большая противу прежнего близость друг к другу местных националъных церквей; ибо слишком тесная зависимость этих местных церквей там – от светской власти, здесь – от демагогических влияний, и сравнительно слишком большая их независимость друг от друга или от какого-нибудь общего церковного центра – становятся при новых условиях жизни положительно вредны и опасны для Православия.

„Эллинство, или эллинская национальность, (сказал я уже прежде в другом месте) хотя и довольно важна для нас на Востоке с чисто-политической точки зрения, по передовому географическому своему положению, по силе торговых и мореходных способностей своих, по чрезвычайно оригинальному соединению в среде своей крайней первобытности, дикости и наивности с большим разлитием грамотности и даже сравнительной учености; но все эти важные черты новогреческой национальности становятся второстепенными и даже ничтожными, когда мы сравним их с тем значением, которое имеют Греки для православной России, как представители и носители церковной идеи на Востоке, как исторические (т.е. не принципиальные, а временные) местоблюстители четырех великих патриарших престолов, как самые верные, опытные, способные и твердые охранители самых древних и, так сказать, „из первых рук“ полученных преданий и уставов вселенского православия. Говоря иначе и еще яснее: не Греки должны быть важны для нас сами по себе, как Греки, а важны восточные церкви, по исторической случайности оставшиеся в руках Греков“.

„Нам прежде всего нужен Вселенский Престол на Босфоре для дальнейшего церковного домостроительства, какой бы крови человек ни возседал на этом престоле. Престол этот вскоре должен или совершенно пасть, или стать вселенским не по имени одному, а по действительному значению. Никакие каноны не обязывают православную церковь держать на нем Грека во что бы то ни стало, и недалеко то время, когда сами Греки вынуждены будут, если не понять, то допустить это. Но пока этот великий, центральный и спасительный по своей будущности престол в руках Греков, нельзя раздражать их какими-то славянскими бравадами, в которых нет ни ума, ни дальновидной политики, ни христианского смирения со стороны сильного (т.е. России) перед слабым, но правым духовно (т.е. перед патриархом)“. С своей стороны и Патриархи или, – общее сказать – представители Греческого духовенства не должны позволять себе слабеть перед „духом века“; не должны становиться игралищем и орудием самоуверенной и тупой в своем европеизме Афинской демагогии... Афинская демагогия; Афинский парламент, Афинские софисты и краснобаи во фраках – вот враги России, враги церкви, враги самодержавия Русского; а не Фанариоты; не Архиереи, не Патриархи, не монахи Греческой крови. – Напротив того высшее Греческое духовенство неоднократно доказывало, что оно желает пребыть верным обще-церковным Греко-Российским преданиям, вопреки всем распаляющим племенную вражду влияниям афинского либерального эллинизма... Будем надеяться, что этого запаса Православных чувств достанет у Греческой Иерархии до великого дня разсечения Гордиева узла на Босфоре!

О Сербах – и книге кн. Влад. Мещерскаго (Правда о Сербии).

Во всех предыдуших статьях тех я не скрывал, что Сербов знаю гораздо менее, чем Болгар и Греков. Внутренний социальный характер и политическая внешняя роль Сербского племени в делах Востока были мне очень ясны и без поездки в страны и провинции, населенные этим племенем; я доказал это, между прочим, тем, что, живя в Царьграде, среди глубокого военного затишья в 73 году, пророчил, что первые восстанут против Турции не Болгары и не Греки, а Сербы. (Смотри Визант. и Славян. Глава 5-я; стран. 61-я Чтений М. Об. Ист. и Древ.). Но психический строй и бытовые оттенки, не посетивши сам ни Княжества Сербского ни Боснии с Герцеговиной, я должен был угадывать лишь с помощию своего рода индукции. Напр., я не верил в религиозность Сербов, я полагал, что они в деле личной веры должны быть непременно слабее Русских и Греков. А без личной веры у многих людей в высшей общественной среде той или другой нации можно ли разсчитывать долго и на правильную политику целого народа? Конечно, нет; „интеллигенция“ всегда может легко обмануть народ или повести его рано или поздно за собою, – так случилось в Болгарии, так позднее случилось и в Сербии.

Сам я, говорю, не имел случая личными, живыми впечатлениями проверить моего предубеждения противу Сербской нации в церковном отношении; но вот почти в то же самое время, когда я нашел, наконец, возможность, после множества затруднений, отпечатать в Чтениях мой труд „Визант. и Славян.“, князь Влад. П. Мещерский, возвратившись из Черняевского лагеря, издал свою небольшую книгу „Правда о Сербии“. Эта книга дышит правдой, особенно для того, кто сам дышал воздухом Юго-Славянской религиозности в течение нескольких лет.

Вотъ что сообщает нам кн. Мещерский.

Стр. 90 и 91.

„Жизнь в кофейнях или около кофеен есть жизнь всех Белградских жителей с утра до вечера.

кофеен в Белграде до ... 900

церквей православных … 4

старых мечетей … 7

Цифры эти довольно красноречивы“.

Стр. 345.

До прибытия княгини (ныне королевы) Наталии... „в Белграде не знали, что значит ходить в церковь...“ . „И не прошел год после ее прибытия в Сербию, как люди стали ходить в церковь: многие матери семейств стали обучать детей своих закону Божию...“

Стр. 343.

„Княгиня Наталия, как известно русская, из фамилии Кешко. Ее родина – Херсонская губерния“.

Стр. 220.

„О религии он (т.е. сельский Серб) почти не имеет понятия; церквей почти нет, а священники скорее поверенные в делах своих прихожан, чем служители церкви“.

Стр. 199.

(Об „интеллигенции“ Княжества).

„Вообще образование местное, выходящее из пределов низшего, имеет растлевающее и обезличивающее влияние на Сербскую молодежь...“

„Правительство Сербии позаботилось не о том, чтобы высшее образование было серьезно, добросовестно и основано на началах христианского образования, а о том, чтобы оно как можно скорее прировняло массу культурного слоя к вольнодумцам парижских бульваров“.

Кажется, из этих кратких выписок ясно, как слабо религиозное чувство в Сербии.

У князя Мещерского есть и еще одно сведение, которое подтверждает очень наглядно то, что я стараюсь доказать в моей статье; именно, что Русские вообще несравненно религиознее своих Юго-Восточных единоверцев; особенно Русские высших классов сравнительно с Юго-Славянами и Греками, по „европейски“ обученными.

Вот оно, это сведение (стр. 274).

„Огромную радость испытали при мне русские в Делиграде, когда приехал из Москвы хор Чудовских певчих и когда, на другой день после их приезда, узнали тоже о прибытии походной железной церкви из той же Москвы“.

„Днем, после обеда, певчие, в полном своем парадном облачении, явились в дом Черняева, выстроились, и после представления Черняеву, который принял их самым ласковым и радушным образом, запели „Отче наш“ Бахметьевским простым напевом“.

„Едва они запели, как всеми присутствовавшими овладело какое-то прелестное настроение и слезы, – вот уж непритворные слезы, – так и брызнули из глаз у многих офицеров.“

Неправда ли, что все мы верим этому, и всех тех из нас, которые заслуживают имени русских людей, это даже и не удивляет. Но если бы мне сказали, что при звуках церковного пения, внезапно раздавшихся среди боевого лагеря, заплакали офицеры Сербские, Черногорские, Болгарские или Афинские, я бы удивился и потому бы только не обрадовался до нельзя этому, что плохо бы этому разсказу поверил... Не похоже!

Повторяю еще раз: Русский впечатлительнее, чувствительнее Грека в деле религии; у Русского больше, чем у Грека, искания, томления, любви, романтичности, т.е. религиозное чувство вообще глубже и сильнее; Грек суше; но в строго Православном смысле он церковнее, „определеннее“ русского. Что касается до Южного Славянина то он ни то, ни другое.

Именно Южному Славянину в этом отношении следовало бы сказать: „ты не горяч и не холоден, – изблюю тя из уст моих!“ Если бы „изблевать“ его была нам какая-нибудь возможность... Но Южный Славянин с своей „буржуазностью“ стоит на пути нашего будущего, и без его участия мы не можем идти далее, и потому волей-неволей нам нужно не отказываться от него, а стараться видоизменить, претворить его, „нейтрализировать“ каким-нибудь сильным противоядием его жалкую европейскую либеральность. Лучшего же противоядия протиив нее пока нет, – как усиление Церковно-Православного духа, возвеличение Церкви, – иными словами Церковное единодушие с Греками.

Я не считаю себя вправе сказать, что я изучал Ново-Греческих стихотворцев; это слово „изучал“ слишком серьезно, чтобы его можно было употребить говоря о моем отрывочном знакомстве с этими стихотворцами по там и сям попадавшимся мне сборникам; на истинно хорошее знание современного Эллинского языка я также не претендую; думаю только, что я „понимаю“, надеюсь, что я „схватываю“ дух этой Ново-Греческой поэзии и могу судить о сравнительных достоинствах того или другого из ее произведений. К тому же, большинство Русских вовсе с ней незнакомо, и потому я не нашел нужным через излишнюю, „ученую“ так сказать, к себе строгость отказываться от передачи впечатлений, которые я вынес и от сообщения выводов, к которым я пришел после десяти лет жизни среди христиан Турции и свободной Эллады. Очерк мой был уже окончен, когда в 1874 году я приобрел еще новый в то время сборник стихотворений, изданный за год до этого в Афинах, под заглавием: – Новый Парнасс; различные лирические образцы современной поэзии.

Сборник этот подтвердил мои надежды на скорый поворот Ново-Греческой музы к тому, более „реальному“ романтизму, в который вступила наша русская поэзия со времен Пушкина. Я романтизмом реальным называю такой романтизм, который переживается хоть сколько-нибудь в действительной жизни самим автором. Поэт в периоде реального романтизма выучивается лучше своих предшественников находить в самой жизни хотя бы и преходящее, но всё-таки вполне достаточное удовлетворение своим эстетическим идеалам; выучивается делать то, что повелевает Господь делать Ангелам, в прологе Фауста:

Doch ihr, die ächten Göttersöhne,

Erfreut euch der lebendig reichen Schöne!

Das Werdende, das ewig wirkt und lebt,

Umfass euch mit der Liebe holden Schranken,

Und was in Schwankender Erscheinung Schwebt,

Befestiget mit dauernden Gedanken!

......................................................

(Вы ж, дети Божьего избранья,

Любуйтесь красотой созданья!..

Всё, что в бываньи движет и живит,

Пусть гранию объемлет вас любовной,

И чтó в явленьи призраком парит –

Скрепляйте мыслью безусловной!

(Перев. Фета)

Это возрастающее уменье поэтически понимать действительность выражается между прочим тем, что поэт находит более против прежнего личные, самобытные, наглядные оттенки, слова и обороты, соответствующие вполне и порывам его собственной фантазии, требованиям его собственного вкуса и чувствам читателя.

Кроме этого, собственно личного оттенка, в период возрастания романтизма, поэты своим сердечным чувствам выучиваются, быть может и невольно иногда, придавать черты местные, национальные и современные и, наконец, изображая жизнь чужую, иноземную или времен прошедших, изображают эту жизнь по своему , кладут на нее свою печать; печать личную, национальную и печать своей эпохи.

С поэтами же, не дожившими до времени этого, более реального романтизма, о котором я здесь говорю, случается то же самое, что бывает с начинающими, или очень молодыми поэтами; про этих стихотворцев ранней эпохи и молодого возраста можно одинаково сказать именно то, что сказал Вальтер Скотт про юношеские произведения Байрона „Часы досуга“: – „Подобно всем первым стихотворениям очень молодых людей, они („Часы досуга“) были написаны скорее под влиянием того, что автору понравилось у других, чем вследствие собственного личного вдохновения“. Слишком общее что-то... даже и тогда, когда оно довольно хорошо исполнено и несомненно прочувствовано, прожито общими психическими движениями.

Для примера нам стоит вспомнить какое-нибудь из первоначальных стихотворений Жуковского, по форме уже столь прекрасных, и сравнить их со зрелыми лирическими произведениями Пушкина, того же Жуковского, после влияния Пушкина и, наконец, со стихами Тютчева, Фета, Ал. Толстого, Майкова и Полонского.

Всё становится и более лично, и более наглядно, и более национально, более местно, приобретая в то же время и более всеобщее, более мировое значение, именно вследствие своей оригинальности и личной интенсивности.

Мне кажется, что Греческая поэзия в 60-х и 70-х годах уже вступила в тот наилучший период романтического творчества, который наша русская поэзия переживала в годах 30-х, 40-х и 50-х. У нас в 60-х годах поэзия начала падать; новых, заслуживающих серьезного внимания поэтов не явилось за это время вовсе, ибо хотя граф Алексей Толстой именно в этих годах обнародовал лучшие свои произведения, но сам он по возрасту своему, по роду развития, по духу принадлежит к поколениям прежним.

Теперь, за пятнадцать всего лет до окончания XIX века, у нас пробудилось как бы эстетическое раскаяние; мы разочаровались в надеждах наших на „новых“ людей, которые дадут миру или по крайней мере России нечто вовсе уж особенное , нечто не бывалое и не слыханное на всех поприщах.

У нас – раскаяние и возврат к идеалам прошлого; – у Греков, вероятно, теперь наибольший разцвет изящного вкуса и романтизма. Я говорю вероятно потому, что я уже десять лет тому назад оставил те страны и никаких положительных сведений о них не имею. Но нет причины предполагать противоположное; для развития поэзии, между

прочим, благоприятны не безпрестанные войны и междоусобия, и не слишком долгий мир, а роздыхи после сильных политических и боевых потрясений. Героическая борьба за свободу Критян; глубокое национальное потрясение во дни церковного разрыва с Болгарами, и великие события последней Восточной войны, в которой Греки участия не принимали, но которая не могла не оставить в сердцах их сильных и весьма разнообразных следов, всего этого было достаточно – для того, чтобы ближние по времени воспоминания нации не были мелки, сухи и прозаичны и чтобы в душах людей этой нации еще долго звучали напряженные струны героизма и мечтательности.

Прибавлю еще и то, что через воспитание Романо-Германского романтизма в наше время – необходимо пройти даже и для того, чтобы отыскать в себе самые сильнейшие выражения национальным залогам. А Греческие поэты как видно из этого, теперь уже старого, пожалуй, сборника „Новый Парнас“ всё лучше и лучше, всё глубже и глубже начинают понимать старую Европу, Европу феодальную, романтическую, которую их отцы и деды так не любили и так не ясно понимали. Отцы и деды нынешних Эллинов, не умели ясно отличить Европы – старой, цветущей, столь блистательной и столь глубокой, от Европы новой, мещанской и пошло-ученой... Большинству грамотных единоверцев наших, нравилось и нравится, вероятно, и теперь на Западе, именно то, что в нем хуже – демократическое равенство, конституционная свобода, чрезмерная книжность и многожурнальность, капитализм, болезненное развитие торговли и промышленности, машины и т.п.

Именно то – что на этом Западе всё более и более стремится убить всякую поэзию жизни.

В стихотворениях: Венеция (Ахиллеса Парасхо); Ламартину (Александра Византиоса); Одна зима в Германии (Ангела Влахо); Версаль (Неоклиса Казази, пер. из Андрея Шенье); На могиле Лавальер (Харалампия Аннино); Когда-то (Клеона-Рангави) и др. я нахожу, наконец, признаки понимания более поэтического и более полезного, чем понимание мелочной книжности, демократии и машин.

Ионийский матрос (стихотворение Герасима Маврояни) может служить образцом реального романтизма с местными национальными красками.

У нас, у Русских, говорю я, теперь эстетическое раскаяние и обращение к идеалам еще недавнего прошлого; у новых Эллинов первые и весьма удачные шаги на пути романтической зрелости... Течения различные по исходной точке, сходные по духу.

Итак, и с этой точки зрения, т.е. со стороны надежд на романтическое возрождение, сближение Русских с Греками на Босфоре и на берегах Эгейского моря могло бы быть плодотворно.

Говоря „сближение“ я совсем не имею в виду непременно одно политическое согласие или одну национальную дружбу. О, нет! Это было бы слишком наивно и поверхностно.

Дело вовсе не в вечном согласии и не в постоянной дружбе; дело в электризующем соприкосновении разнообразных психических элементов двух наиболее оригинальных и сильных духом наций Православного Востока,двух наций Церковно-связанных неразрывно, национально – почти враждебных в иные минуты их исторической жизни.

Гармония – или прекрасное и высокое в самой жизни – не есть плод вечно-мирной солидарности, а есть лишь образ или отражение сложного и поэтического процесса жизни, в которой есть место всему: и антагонизму и солидарности. Надо, чтоб составные начала цельного исторического явления, были изящны и могучи – тогда будет и то, что называется высшей гармонией. Дорог не вечный мир на земле, а искреннее примирение после страстной борьбы и глубокий отдых в мужественном ожидании новых препятствий и новых опасностей, закаляющих дух наш!