Часть вторая. Странствие и путешествие по европейской Турции и пребывание во Святой Горе Афонской

По многовременном и многолетнем моем странствии по России и Молдавии и Буковине, по оставлении раскола и всех толков его, и по присоединении ко Святой Соборной Апостольской Христовой Церкви Православной, находясь в православном общежительном монастыре Вороне, при церкви Рождества Пресвятой Богородицы, на пономарском послушании, возимел я непременное желание спутешествовать в пресловутую Святую Афонскую Гору, как в тихое и небурное пристанище, к сей иноческого пустынного и безмолвного жития наставнице, в сей от сует и от соблазнов мира сего удаленный жребий Царицы Небесной, находящийся под Ея покровительством, посетить афонские обители, лавры и киновии, и безмолвные скиты и отшельнические пустынные келии и колибы, посмотреть на тамошних земных ангелов и небесных человеков, и ангельскому житию подражателей, святых отцов афонских, избрать одного из них себе пастыря и учителя, безмолвному иноческому житию наставника и к вечному блаженству руководителя, и препроводить с ним остальные дни жизни своей, и скончать живот свой. Сие желание имел я с самых юных лет жизни моей, но был удерживаем по разным благословным обстоятельствам: во-первых, по смутному военному времени, которое продолжалось почти десять лет (от 1818 по 1828-й год); во-вторых, по частым моровым язвам; в-третьих, по главной причине, именно возбранял природный мой раскол. Но пришло время самое удобное: рати утихли, моры престали, от раскола Господь Бог Своим неизреченным милосердием меня освободил и очистил. Всюду стало спокойно и благополучно; потому я возимел неотлагаемое намерение отправиться в путешествие. И прежде всего прибегнул с теплою молитвою ко Всевышнему моему Творцу и Небесному Отцу, да управит мой путь благополучно, и аще по Его святой воле мое желание в Святую Гору, то да известит мне Свою святую волю чрез духовного моего отца. Такожде просил и Царицу Небесную, споручницу и назирательницу Святой Горы Афонской, Пресвятую Богородицу Владычицу, Пречистую Деву Марию, да будет мне спутешественница и назирательница и помощница во всем пути моем, и да сподобит достигнуть благополучно до Святой Горы Афонской, и да приимет меня грешного и непотребного раба в Свой Святой жребий под Свое покровительство, и да причислит меня к Своему богособранному великому полчищу, ко афонских отцов множеству, хотя бы последним послушником, и да сподобит мне тамо обрести отца и наставника, в иноческом житии искусного, и Сама да будет мне помощница на врага моего древнего, диавола, и на все козни его, и Сама да очистит от страстей моих душевных и телесных.

И так помолившись, пошел к отцу моему духовному, иеромонаху Антонию, и открыл ему свое намерение. Он же со всею любовию меня благословил, только с тем, чтобы по прибытии в Святую Гору не жить по своей воле, а поручить себя наставнику и отцу духовному. Еще послал меня посоветоваться к отцу Иоанну, схимнику и пустынножителю. Я сходил и к отцу Иоанну, и сказал ему намерение и от юных лет мое желание в Святую Афонскую Гору. Он же сие тяжко себе вменил, заплакал, и начал говорить мне: «Хотя и есть тебе воля Божия идти в Святую Гору, но я желал бы, чтобы ты пожил еще в здешнем монастыре: ибо жалею с тобою разлучиться. Более мы на сем свете не увидимся, а я хотел бы, чтобы ты похоронил грешное мое тело: ибо уже не много осталось мне и жить. Но впрочем воле

Божией противиться не могу, и удерживать тебя не буду; твори, еже хощеши; Господь благословит; помяни и меня в своих молитвах в Святой Горе Афонской. А может, Господь приведет тебя быть и во святом граде Иерусалиме: помяни мое окаянство на живоносном Христовом Гробе и на прочих святых местах». А я ему ответил: «Как могу быть в Иерусалиме? Дойти туда много требуется денег, а я теперь не имею; родные теперь не дадут, да и не хочу просить их: а мне бы весьма желательно побывать во святом граде Иерусалиме, и поклониться живоносному Христову Гробу; но не имею возможности там быть, а прошу Господа моего Иисуса Христа и Пречистую Его Матерь, и ваших святых молитв, чтобы только достигнуть благополучно в Святую Гору Афонскую, и там скончать живот свой». Он же мне отвечал: «Не так будет, как ты помышляешь: от человек невозможно, а от Бога вся возможна. Будешь во Святой Горе, будешь и в Иерусалиме, будешь и там, где ты и не помышляешь. Еще много тебе предстоит постранствовать и пройдти сквозь огнь скорбей и воду искушений; и аще все перенесешь без роптания, и претерпишь с благодарением, тогда разве достигнешь в покой». Я пал ему в ноги, и со слезами просил его помолиться обо мне ко Господу, да, егда найдут на меня скорби и искушения, подаст мне Господь терпение перенести оныя с благодарением. Еще со слезами начал его просить, да даст мне последнее наставление, как мне переплыть многоволнистое и страшное море жития сего, как достигнуть в тихое и небурное пристанище, в небесное наше отечество, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная, и какую мне избрать жизнь в Святой Горе Афонской?

Он же начал мне говорить: «Мое наставление такое: когда достигнешь Святой Горы, избери себе искусного старца, отца и наставника, и препоручи ему свое тело и душу, и буди ему послушен даже до смерти, и где он благословит, там и живи. Афонские отцы выше молдавских; я и сам бы желал с ними пожить и от них пользоваться, и дважды путешествовал во Святую Гору: но воля Божия и смутные времена не позволили мне там препровождать жизнь свою, и я паки возвратился в Молдавию, в свою обитель. А о будущем блаженстве, как его достигнуть, скажу тебе вкратце: где будешь жить, где будешь странствовать, везде и на всяком месте владычество Господне и благодать Его присутствует, только аще по воле Его святой будем жить и волю Его творить: не место человека просвещает, но человек место. Воля же Господня состоит в главных трех добродетелях, т. е. в вере, любви и надежде. Первое вера: вера есть глава всем добродетелям. Без веры все добрые дела мертвы. Праведник от веры жив будет. Верою вси святии победиша мир, содеяша правду, получиша обетования (Евр. 11). Аще совершенную стяжеши веру к Богу, то ничего тебе не будет невозможнаго, но вся покорена будут тебе, и ни какие скорби и напасти одолеть тебя не могут. О сей вере сказал Господь ученикам Своим: аще имате веру, яко зерно горушно, аще речете и горе сей: двигнися и верзися в море: будет (Мф.21:21). Сию веру стяжали апостолы, и прошли по всей вселенной, яко овцы посреде волков, и уловили вся языки в Христову веру. Сию веру имели святые мученики, пролиявшие свою кровь. Сию веру имели преподобные отцы, которые, оставив мир и яже в нем, удалялись в пустыни, и едины со единым Богом пребывали в ней, овые четыредесят, овые пятьдесят и шестьдесят лет; единою поверовали Богу, и Господь пропитал их, хотя и мало кого от человек видели. Такую веру аще стяжеши, то и ты не далече будеша Царствия Небесного». Но я ему отвечал: «Отче святый, как могу стяжать веру сию, которая превосходит естество человеческое? Я человек грешный, и повседневно обретаюся в немощах». Он же сказал: «Да, правда; эта вера трудами и подвигами, постом и молитвою стяжавается, совершенным послушанием и отсечением собственной воли укрепляется и возрастает. Но паки глаголю: аще не стяжеши такой веры, то не можешь стяжать и надежды на Бога и любви к Богу и ближнему; аще ли сих не стяжеши, и не очистиши внутреннего человека, не победиши страстей: то всуе наше будет удаление от мира, только одним телом, а не умом и сердцем. А тогда как бы не постигла нас страшная угроза: ни тепле ecu, ни студен, изблевати тя имам (Откр.3:16). Теперь иди с Богом, и помни слова мои. А когда соберешься совсем, то приди ко мне проститься: и я грешный еще что-нибудь скажу тебе на пользу, и провожу тебя». Я пал ему в ноги, и благодарил его за наставление, яко никогда так много со мною не беседовал и не пользовал, как в этот раз. Он же паки рече: «Это потому, что пришло время нам разлучиться, и на сем свете нам не видаться. Ты полетишь чрез великие горы и чрез пучины морские, в далекие страны, и будешь летать многие лета; а я останусь в этой моей малой келии, где и скончаю живот мой. А когда ты придешь ко мне после, то еще больше тебе скажу». Получивши от него благословение, я вышел; а он меня проводил. И пошел я в монастырь, радуясь, что сподобился получить благословение идти в Святую Гору Афонскую.

Пустыня, в которой обитал старец Иоанн, отстоит от монастыря Вороны на час ходу, или пять верст, в непроходимом месте, в темном лесу, между великих гор, при источнике вод. В этой пустыне проходил поприще иноческих подвигов более сорока лет старец схимонах Онуфрий, пустынножитель, где скончал и живот свой; там и гроб его источает благовоние; скончался уже более сорока лет. Был друг и собеседник великому старцу Паисию Величковскому и его старцу Василию, основателю монастыря Мерлополяны, в Валашском княжестве.

По пришествии в монастырь, пошел я к духовнику, и поведал ему, что́, слышал от старца Иоанна. Он же весьма обрадовался, и послал меня к отцу архимандриту Рафаилу просить позволения и билета на путь. Пришедши к архимандриту, я открыл ему свое намерение и желание в Святую Афонскую Гору, и начал просить благословения и билета. Но он начал меня отговаривать и предлагать разные неудобства, говоря: «В Святую Гору без денег идти невозможно; ежели чрез моря, то много потребуется денег; потому что надобно три моря перейти: первое – Черное, второе – Мраморное и третье – Архипелаг. Уже мало надобно по сту рублей на человека, только на дорогу; а без денег и там нигде не примут, не только жить, но и ночевать, потому что там все дорого, а наипаче хлеб; да еще платят туркам великие дани, и с каждого человека платят харач¹¹. А ежели идти посуху, то есть великие непроходимые горы, и в них множество разбойников – арнаутов; этот путь почти непроходимый, а которые и проходят, то собираются великими караванами, с орудиями огнестрельными, да и то много пропадает. А хотя и дойдешь, то и там без денег не примут, а хотя и примут, то будешь работать земляную работу день и ночь; а ты к работе черной не привычен. В Афонскую Гору надобно идти или золотому или железному. У меня много есть таких, которые бывали там, и паки обратно пришли; спроси их сам, они тебе скажут, какова там жизнь. He лучше ли жить на одном месте? Ежели желаешь, то постригу в мантию, и посвящен будешь во иеромонахи. А билета не дам и благословения идти на такие бедствия». Но я сказал ему: «Благодарю, ваше высокопреподобие, за ваше доброе приветствие, но постригаться я здесь не имею желания, кроме Святой Афонской Горы; а это ваша правда, что труден путь, и много требуется денег; это мне давно и прочие сказывали; но я пойду не с деньгами, а с Господом Богом, и не на что иное уповаю, а только на единого Господа Бога моего; а когда приду туда, то сам своими очами посмотрю: ежели не будет возможности там жить, то паки к вам возвращусь под ваше покровительство, якоже к Ною голубица». Он же сказал: «Иди, и подумай добре; да отложи намерение до весны, а теперь я тебя не отпущу». И вышел от него со скорбью, яко не получил желаемого.

Потом я созвал всю свою братию, которые обратились от раскола: отца Макария, прежде бывшего Гедеона, и отца Алипия, теперь Александр, и прочих, и объявил им свое желание и намерение идти в Святую Гору Афонскую, которое имел с самых юных лет. И говорил, что за тем мы больше с отцом Иоанном воротились из России, дабы ехать во Святую Гору, но он по своим обстоятельствам уехал паки в Россию, а я неотлагаемое имею намерение в Афон; отец духовник и отец Иоанн пустынник меня благословляют, а только архимандрит удерживает. И из вас кто хочет со мною путешествовать, да идет; а не хощете, оставайтесь с Богом здесь. Они же начали меня отговаривать подобно архимандриту представляя разные невозможности, а кольми паче неимение денег. Но я им сказал: «Вы денег жалеете, дабы их не расточить; но я милостию Божиею их не имею, и расточать нечего, и жалеть не о чем, а возвергну на Господа печаль мою, и Той мя препитает. Сколько тысяч монахов живет в Святой Горе, и всех Царица Небесная питает: меня ли одного не может пропитать?» После сего один из братий, именем Никита, иконописец, которого я обратил из раскола, и который пришел со мною в монастырь, пал мне в ноги, и сказал: «И я бы желал с тобою идти в Святую Гору, да не с чем». Я же ему сказал: «Пойдем, возлюбленный брат; имею у себя 100 левов (20 руб. ассигнациями); что́ есть, все вместе, а чего не достанет, то Господь Бог дополнит; и пойдем сухим путем: разбойников нам бояться нечего, а хлебом Бог нас пропитает». И начали собираться в путь.

Потом я паки пошел к отцу Иоанну пустыннику и пересказал ему что много меня стращают, и отец архимандрит удерживает. Он же мне сказал: «Они все рассуждают по человеческому разуму а не по Божию благоизволению. Афонская Святая Гора управляется Самою Божиею Материю: туда много ходят и с деньгами, но паки возвращаются; а другие и без денег, но там живут; кого как благословит Матерь Божия. И архимандрит вас отпустит: я с ним поговорю, а вы идите сухим путем; вас хлебом болгары пропитают. А то́, что́ обещался тебе сказать, скажу теперь, а ты послушай со вниманием, и запиши все на своем сердце. Прежде тебе сказал я только о вере в Бога: теперь послушай и о надежде на Бога. Где ты будешь жить, не полагай надежды ни на кого смертного, ни на царя, ни на князя и сына человеческого, в нихже несть спасения, ниже на патриарха, ни на архиерея, ни на купцов, ниже на какого-либо человека: ибо всяк человек ложь; ниже полагай надежду на богатство, ни на славу мира сего, ниже на чин: богатство бо яко роса утренняя. Якоже бо роса иссыхает, тако и богатство исчезает; и всяка слава человеча, яко цвет травный: вечером цветет, а утром подкошен бывает и увядает; так и слава человеческая: днесь хвалят, а заутро поносят и укоряют. Ты же, возлюбленное чадо, всю свою надежду полагай на Господа Бога. Теперь надобно тебе показать свою веру и надежду не на словах, а на самом деле, без роптания. Теперь тебе наступает время скорбей и искушений, по морям и посуху; ты же не унывай, но единожды поверовав Господу Богу, полагай всю надежду свою на Бога, и воспевай с пророком Давидом: буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя (Пс.32:22). И паки: Блажени ecu надеющиися нань. Надеющиися на Господа, яко гора Сион: не подвижится в век живый во Иерусалиме (Пс.2:12; 124:1). Теперь скажу и о любви к Богу и к ближнему. – Возлюбиши Господа Бога твоего от всей души твоей, и от всего сердца твоего, и от всего помышления твоего. Так нам должно любить Господа Бога, что ради любви Его ничего не должно нам щадить, ниже самих себя. Так его возлюбили святые апостолы, и прошли всю вселенную скорбяще, озлоблени, укоряеми и поношаеми, в узах и в темницах, а после и самую смерть претерпели за любовь Христову. Так Его возлюбили святые мученики, и все пренебрегши, родителей, жен, и детей, саны и чести, дабы не разлучиться со Христом, пролияли кровь свою, яко воду. Так возлюбили Его преподобные отцы наши, и любве ради Его оставили мир и славу мира, и всю прелесть его, родителей и всех сродников своих; любви ради Христовой удалились в монастыри и в пустыни, и отдали себя в послушание с совершенным отсечением своей воли и своих прихотей, да без всякого препятствия поработают Господу своему. Ты же, возлюбленный брате, уже начаток сделал, теперь потщися Господа своего возлюбить от всей души своей, т. е. соединиться с Ним сердцем, умною и беспрестанною молитвою: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. И старайся очищать внутреннего человека от всех помышлений противных Богу; тогда познаешь, коль сладка будут гортани твоему словеса Господня (Пс.118:103), и коль весело и радостно быть с Богом. Пророк сказал: помянух Бога, и возвеселихся (Пс.76:4); кто с Ним непрестанно беседует и поминает имя Его святое, тот как не возвеселится и не возрадуется о имени Господни? Аще с земным царем приятно и радостно иметь беседу, и получать от него награду; кольми паче с небесным Творцом, на Негоже не смеют чини ангельстии взирать, как не сладостно нам грешным и непотребным рабам иметь беседу? О коль сладостно! Но оставим об этом говорить; невозможно на словах объяснить того; и когда сам вкусишь на деле, тогда познаешь, и скажешь: Господи, добро есть нам зде быти, возьми меня от суетного мира сего и от его прелестей; не хощу более в нем пребывати; боюся, дабы паки не разлучил меня с Тобою, сладчайшим моим Господом, Творцом моим и Спасителем. Теперь иди ты во Святую Афонскую Гору, и достизай получить этой сладости; там найдешь таких отцов и наставников, которые ею преизобилуют, и тебе могут уделить; только ты во всем их послушай.

Еще скажу тебе, как нам должно любить и ближнего своего и всякого человека. Апостол сказал: аще кто речет, яко люблю Бога, а брата своего ненавидит, ложь есть (1Ин.4:20). Любовь к Богу доказывается любовию к ближнему. He так нам должно любить ближнего, якоже самих себя, но несравненно более. Тогда познавается совершенная любовь, егда положим душу свою за брата своего (Ин.15:13). Вот совершенная любовь! Этой любви не может стяжать никто, привязанный мыслию и сердцем к прелестям мира сего. Отчего бывают в мире убийства, грабительства, злоба, зависть, ненависть, клевета, тяжбы? Либо ради имения и богатства, либо ради чести и славы мира сего, или ради каких-нибудь плотских и телесных страстей; потому сказано: любовь мира сего вражда Богу есть (Иак.4:4). Ни кий же раб может двема господинама работати (Лук.16:13). Поэтому, кто хощет от всего сердца возлюбить Господа Бога и ближнего своего, тот должен, по Евангелию, оставить мир и вся, яже в мире, и идти во след за Христом, путем иноческого жития. Да и тогда аще не вступим в совершенное послушание, и не отсечем собственной своей воли, и не будем хранить своего сердца от помыслов скверных, и не будем стараться о очищении внутреннего человека, то и в пристанище можем погибнуть. Наше спасение состоит в отвержении самих себя и в хранении своего сердца, и в непрестанной умной Иисусовой молитве. Аще же отвержемся самих себя, и будем хранить свое сердце от прилогов вражиих, и держать свой ум в непрестанной молитве, и вкусим той духовной сладости; тогда соберутся и пребудут в нас все три добродетели: вера, надежда и любовь; тогда и вселится в нас Святая Троица, Отец и Сын и Святый Дух, Единый Бог, Емуже слава во веки веков.

Еще, возлюбленное чадо и брате, поговорю тебе, яко юному сыну и недавно огрожденному в Святой Соборной Православной Христовой Церкви. Хотя и сам ты добре знаешь Божественное и отеческое писание; но послушай меня, убогого старца, и запиши слова мои на своем сердце. Когда придет время, поведай и прочим, и не скрой данного тебе таланта в землю, но отдай его торжником: пусть куплю деют. Блюдися чадо, да никтоже тя прельстит; понеже ныне время зло есть: всюду ереси, всюду расколы, всюду раздоры церковные, всюду разврат и роскошество умножились. А наипаче много ты всего увидишь и услышишь в своем странствии: ибо много ты пройдешь стран и градов и народов, и со многими людьми иметь будешь беседы: блюдися, да не подашь соблазна и повода к злу, или к разврату. А наипаче блюдися ересей и расколов, блюдися роскоши, блюдися учения латинского и зломудренного папы Римского, того чермнаго змия, егоже хобот отторже третью часть звезд от церковного неба (Откр.12:3); блюдися его душепагубной унии; блюдися сообщника древним еретикам и последователя иконоборцам, говорю – Мартина Лютера, иже возверже хулу и поругание на Святую Христову Церковь, на святые иконы, на святых угодников Божиих и на иноческий чин. Еще блюдися злейшего отродка сатаны диавола, сына геенны и явственного предтечи последнего антихриста, иже пришел предуготовить ему место, говорю – того проклятого Волтера, иже изблева свой злой яд и хулу на Всевышнего своего Творца и Бога и на Святую Христову Церковь и от Бога учиненную царскую власть, и основал себе гнездо в том адском дне – Париже, откуда вся злая происходят на весь мир, и откуда, как из бездны, исходят злые зверие, и поядают Христово стадо. Оттуда исходят все бесовские моды. Оттуда происходят ехидновы порождения, злые отродки проклятого Волтера, масоны и вольнодумы, иже уловляют незлобивые души и отвлекают от Бога, расстроивают царства, возмущают народное спокойствие, и вооружают против Бога. Ох! увы! увы! не могу не плакать: сколько зол от них происходит! О Господи, соблюди и сохрани от них Святую Свою Церковь! Спаси и помилуй Российского Благочестивейшего Царя во век века! Еще, чадо, блюдися волков, крыющихся по лесам и по деревням. И скрывающихся по градам, глаголю – раскольников и разных бестолковых сект раскольнических; они не меньше западных отступников терзают Христову Церковь, и отрыгают скверные своя уста и яд хуления на Святую Церковь и на ее пастырей. He имей дружбы с развратными и не соблюдающими святых постов. He имей близкой дружбы с женами: ибо они весьма вредны нашему иноческому званию. Блюдися новопроникшей страсти к табаку, весьма неприличной нашему иноческому чину и всему вообще духовному званию: ибо мы свет миру. Аще свет будет тма, mo тма кольми. Да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела, и прославят Отца вашего Heбеснаго (Мф.6:23; 5:14). Да не соблазним ни единаго от малых сих: горе тому, имже соблазн приходит (Мф.18:7). Крепко держись Святой Соборной Апостольской Христовой Церкви Православной. Она Самим Христом Богом в Иерусалиме основана, святыми Апостолами во всю вселенную пронесена и проповедана, святыми седмью Вселенскими Соборами утверждена, мученическою кровию запечатлена, и святыми Отцами засвидетельствована. Слушай и почитай ее пастырей: святейших патриархов, митрополитов, архиепископов и епископов. Святая Церковь утверждена стоит на седьми столбах – на седьми Тайнах; се утвердил Сам Христос сими словами: на сем камени созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют ей. И обещался с ней быть до скончания века, тако сказав: се Аз с вами есмь во вся дни до скончания века: аминь. – Теперь иди с Богом». Выслушав сии слова, я упал ему в ноги и благодарил его за наставление. И еще сказал ему: «Отче святый, хотел бы вас еще нечто спросить». Он же сказал мне: «После; паки приди ко мне, и тогда спросишь, что нужно».

Пришедши в монастырь, я целый почти месяц ходил к архимандриту, и просился, да отпустит нас; он же удерживал, a потом сказал: «Хотел вас удержать, но уже не могу. Бог вас благословит! Идите с Богом, и за меня там помолитесь; я изготовлю вам на дорогу паспорта». Мы же, получив благословение, вышли с радостью. И я паки пошел к отцу Иоанну в пустыню, и сказал ему, что архимандрит с любовью отпускает. Он сделался весьма радостен, и от радости много пролил слез, и я, смотря на него, много плакал. Потом взял меня в свои объятия, и омочил слезами, и начал говорить: «Теперь уже последняя наша будет с тобою беседа, и в последний раз ты у меня в гостях; уже мы больше не увидимся друг с другом в этом суетном мире; паки говорю тебе: полетишь ты в далекие страны, и облетаешь много стран и народов, и много претерпишь напастей; но не изнемогай: подобает бо нам многими скорбьми и напастьми внити в Царствие Небесное; в терпении своем стяжи душу свою, и за врагов своих молись, чтобы не поставил Господь им греха. А что хотел спросить, то спроси». Я опять упал ему в ноги, и начал ему говорить: «Отче святый, поведайте мне жизнь свою: откуда вы родом? И где проживали прежде? И давно ли находитесь в сей пустыни? И какую проходили и проходите жизнь? Да и аз грешный приму пользу себе, и прославлю Отца Небесного». Он же, воздохнув, заплакал, и начал говорить следующее: «Великое просил еси; что́ тебе поведаю, разве грехи моя? И в чем похвалюся, разве в немощах моих и в повседневных искушениях? И не поведал бы тебе, но боюся, да не уподоблюся рабу, скрывшему талант Господина своего. Еще за то поведаю, что много ты послужил моей старости, и много тебя люблю. Поведаю не ради тщеславия и славы человеческой, но славы ради Божия. Еще и потому, что близко моя кончина; да еще и ты идешь в далекие страны; но пока будешь слышать, что я жив, то никому не поведай; когда же помру, тогда как знаешь. Послушай теперь.

Я родом великороссиянин, из самой внутренней России; от какого рода, того тебе знать не нужно. От юности моей возлюбил я Господа моего Иисуса Христа. От юности усмотрел суету и непостоянство мира сего, краткость настоящей жизни и бесконечность будущей, и размыслил, что кто на сем свете послужит и поработает Господу Богу, тот спасет душу свою, наследует вечное блаженство, а кто согрешит и прогневает Господа Бога, тот должен принять вечное мучение, и потому рассудил поработать Господеви своему без всяких препятствий от сует мира сего, оставил все, и последовал Христу с самых младых лет моих. Прежде странствовал по российским монастырям, и во многих монастырях слышал о великом старце Паисии и его великих подвигах, о великом его богособранном стаде и о прочих молдавских отцах, и о старце Онуфрии, который в сей пустыни препроводил жизнь свою и скончал живот свой. И я предпринял путешествие, и достиг Молдавии и великой обители Нямецкой.

Здесь я увидел великого старца архимандрита, отца Паисия, и святолепные его седины, и Богом собранное его великое полчище. Его учеников уже было около тысящи. И я припал к стопам его, и начал его просить, да примет меня в свою святую обитель, и причислит к своему стаду. Он же с любовью принял меня, и причислив в братство, дал мне келию, назначил послушание, и препоручил меня духовнику. Он всех приходивших и желавших с ним жить принимал, хотя старшие некие из братии и скорбели, ибо терпели недостатки телесных потреб; но он завсегда говаривал братии: «Аз грядущаго ко мне не изжену вон; прибыл брат, прибыла и молитва. Пошлет Бог и на него пищу». И я грешный начал жить в том богособранном его стаде, и наслаждаться его богомудренными наставлениями, и утешаться, смотря на его благолепные седины.

Старец Паисий всех учил, всех утешал, всем с отеческою любовью наказывал не разрушать общежития, иметь совершенное послушание и смирение, отсекать свою волю, и внушал, чтобы все повиновались един другому, и почитали един другого земным поклоном, чтобы всякий имел ступание кротко, руце согбенне к персям, главу наклоненну, очи потуплены в землю, сердце горе к Богу, а ум в беспрестанной Иисусовой молитве; и чтобы во всех была любовь нелицемерная. А наипаче старался во всяком посеять и углубить божественное семя, сердечное делание, умную и беспрестанную молитву Иисусову. И была тогда Нямецкая обитель яко рай, Богом насажденный: все во единомыслии и любви работали Господу своему; было совершенное общежитие и любовь во всех, и была во всех яко единая душа; всяк проходил свое послушание со смирением, без роптания, все с любовью взирали на пастыря своего и предводителя, и утешались его лицезрением и беседою, и его святолепными сединами: ибо он всем был образ и пример своею смиренною жизнью. Но сколько он был смирен и кроток, столько был и строг: за малое какое-либо бесчиние строго взыскивал. В одно время шел по монастырю один послушник, и неблагочинно руками размахивал, и очами семо и овамо озирался. Старец смотрел в окно, и посторонних спросил: «Какого духовника этот послушник?» Они ему сказали. Он же призвал духовника, и сделал ему строгий выговор, и сказал: «Так ли ты наставляешь учеников своих? Они бесчинствуют и соблазняют братию. Монах должен быть во всем монах: ступание кротко, руце к персям, очи в землю, главу наклонну, каждому встречающемуся делать поклонение, иеромонаху или монаху – до земли, равному себе – в пояс. Ты скажешь, что он еще не монах; но кто живет в монастыре, пострижен ли или не пострижен, все должны наблюдать монашество, и брать со старших пример. За это обоим вам с учеником даю канон – три дня в трапезе творить поклоны, да и прочие накажутся не делать бесчинства». Еще он строго наблюдал, чтобы крестились правильно: кто неистово, или с небрежением, изображал крестное знамение на лице своем, того весьма строго наказывал, и всегда говаривал: «Кто неистово изображает крестное знамение, того маханию беси радуются». Такожде наблюдал великое благочиние и в церкви: всегда сам обходил всю братию, чтобы все стояли чинно, со страхом и трепетом, и наблюдали все поклоны, а наипаче на клиросах и за чтецами, чтобы ни единаго поклона не опустили: на Святый Боже, на приидите поклонимся и на аллилуиа. И весь чин и устав и напевы содержал Святыя Горы Афонския. Табак строго запрещал употреблять; а кто не исправлялся, того из монастыря выгонял. Ересей и расколов столько опасался, что всех обращающихся, как от раскола, так и от западных латинских ересей, крестил, что́ и до ныне содержит молдавская Церковь. Явную он показал ревность по благочестию тем, что когда он жил с братиею в монастыре Драгомирне, и после военных времен отошел его монастырь вместе с Буковиною под австрийское владение, то он оставил монастырь свой со всеми богатствами, движимыми и недвижимыми, и перешел в Молдавию, и сказал своей братии: «Отцы и братия, кто хощет послушать и последовать своему старцу, грешному Паисию, тот да грядет со мною, а оставаться в Драгомирне благословения никому не даю: ибо в еретическом дворе жить, ересей убежать не возможно. Папа Римский яко лев рыщет и по другим царствам, и ищет кого, поглотити; не даст покою и в турецком царстве, и всегда смущает и оскорбляет Святую Восточную Церковь, а кольми паче в австрийском владении он живых поглотит». И тако со всем своим стадом ушел в Молдавию. Молдавский Господарь, видя его ревность по благочестию, дал ему вместо одного два монастыря: 1-й – Секул во имя Иоанна Предтечи, а потом и Нямец во имя Вознесения Господня. Старец Паисий всегда поучал братию блюстися ересей и расколов, во всем повиноваться святейшим Восточным Вселенским Патриархам, и почитать ревнителей по благочестию: святейшего Фотия Патриарха Константинопольского и блаженного Марка митрополита Ефесского, подвизавшихся против папы Римского. Но я не много наслаждался его медоточного учения, только два года; и не сподобился постричься от него в полное монашество, а сделан от него только рясофорным. Потом все вдруг приуныли и заскорбели, услышавши, что старец болен; все сделалось мрачно и печально. Вскоре всем дана была повестка, чтобы все были к Литургии. И все слетелись, яко орлы, так что не могла вместить церковь. Вот идет и старец, поддерживаемый двумя духовниками. Все братия возрадовались, увидавши его святолепные седины, и все поклонились ему до земли; он же прошел прямо в алтарь, и во время причастия приступил к Божественней трапезе, и причастился Святых Таин Тела и Крови Христовой. По Литургии встал на свою кафедру, и всем повелел подходить под благословение: со всеми простился, и пошел в келию свою, и уже никого более к себе не принимал. Чрез мало дней услыхали плачевную весть, что скончался старец. Послышались плач и рыдание братий, яко лишились своего старца, отца и наставника. После трех дней похоронили его в соборной церкви Вознесения Господня, и остались сиротами. Потом по совету всей братии избрали другого начальника, единого от учеников его, духовника Софрония, который постриг меня в мантию. Года через два начали изменяться отца Паисия общежительные уставы и правила, и от того сделалось в монастыре смущение, чрез что наших русских семьдесят человек ушли в Россию; в числе их был знаменитый старец отец Феодор, о котором я слышал, что он претерпел много скорбей, и скончался в монастыре Александра Свирского.

Я же грешный пошел во Святую Афонскую Гору, чая там возрастить Божественное семя, которое посеял во мне старец Паисий. И дойдя по морю благополучно, вселился там в пустынной келии, на месте, называемом Лак, и прожил там почти два года; пропитывался от рукоделия, работал ложечки. Потом наступили смутные времена, настали войны, пришли разбойники на Святую Гору, и начали творить много пакости. Я окаянный не мог терпеть, и паки по морю возвратился в Молдавию, в свою обитель.

Но вкусив пустынного, сладкого паче меда, безмолвия, испросил себе келию вне монастыря. Отец архимандрит с духовником хотели меня хиротонисать во иеродиакона. Но я боялся принять сей сан, дабы не отучиться мне от умной и безмолвной молитвы; просил оставить меня на безмолвии, но они усиливались меня принудить. Я, видя их намерение, отсек себе перст десныя руки, и от того часа оставили меня, и прозвали «беспалым». И начал я жить в безмолвной келии и проходить некоторые монастырские послушания, и часто посещал одного пустынножителя схимонаха Платона, ученика старца Паисия, и наслаждался с ним духовными беседами. И прожил в той келии пять лет. Но наскучила мне молва, бываемая на послушании, и начал во мне угасать светильник Божественного света. Тогда начал я просить архимандрита, да отпустит и уволит меня в глубочайшую пустыню, – в Покровский скит, к отцу Платону. Он же отказал, говоря: «Ежели мне вас таких молодых отпускать в пустыню, то некому ходить и на послушание».

Аз же изъидох плачася, и начал со скорбью помышлять: какое я собрал богатство во Святой Горе Афонской, – здесь все расточил! Пойду паки в Святую Гору, и там скончаю живот мой. И пошел к отцу Платону, и открыл ему свой помысл. Он же сказал мне: «Иди во Святую Гору, и еще поживи там, да паки приходи сюда; и здесь уже тебя успокоят. И тогда будем жить вместе, и похоронишь грешное мое тело; а хотя бы и желал остаться там до смерти, но по неволе выйдешь». Я поклонился ему, и пошел к архимандриту, и начал его просить, да отпустит меня паки во Святую Гору Афонскую, и сказал ему, что теперь время утихло: а я и тогда оттуда вышел за смущение. Он же с любовью отпустил меня. И я отправился в путь паки по морю, чрез Константинополь; паки достиг во Святую Гору Афонскую; паки вселился в пустынную келию; паки начал ложечки работать, и безмолвие проходить, и много радовался и веселился, яко паки сподобился достигнуть тихого и небурного пристанища, Святой Горы Афонской.

В один день проходя с своим рукоделием мимо Иверского монастыря, сподобился я видеть святейшего Патриарха Григория Константинопольского, который проживал тогда в Иверском монастыре на покое, после замучен был турками, и погребен в России, в граде Одессе. Когда я увидел его сидящего у врат монастырских с двумя диаконами, сединами украшенного, вострепетала душа моя, и возрадовалось сердце мое, и познал я, яко Патриарх есть. И скоро скинул с себя торбу, и бросился к его ногам. Диаконы мне сказали, что это Патриарх. Он благословил меня; я поцеловал руку его: а он меня в голову поцеловал, и сказал мне: «Что, отче, хочешь?» Я сказал ему: «Хощу, да Ваше Святейшество возьмет от моего худого рукоделия». Он приказал принести; я выбрал десяток ложечек, и подал ему. Он же выбрал только три, а прочие назад отдал. Я просил, дабы все взял; он же сказал: «Довольно во имя Святой Троицы; что еще желаешь?» Я сказал: «Желаю. чтобы Ваше Святейшество прочитали мне разрешительную молитву». Он же повел меня в свою келию, надел на себя омофор, и прочитал молитву, и сказал: «И ты, отче, моли Господа Бога за мя грешного». Аз же падох ему на нозе, и благодарих его. Он же благословил, и отпустил меня.

Прожил я три года во Святой Горе, и паки настало смущение; паки умножились разбойники; паки всюду страх и трепет. Монастыри все заперлись, на келиях всюду скорбь и горе. Терпел полгода, – помышлял, что скоро пройдет; однако, час от часу было хуже, и я более не стерпел, заплакал, и простился с Святой Горой Афонской. Оттуда отправился в Царьград по морю. В Царьграде был у другого Патриарха, который находился на престоле, и от него сподобился получить благословение, и он прочитал надо мною молитву. Из Царьграда я отправился на корабле, и много на Чермном море были обуреваемы, вмале не потонули: целый месяц носило нас по морю, и каждый почти час ожидали смерти, и пищи уже не имели. Потом занесло нас в Анатолию, и пристали к одной горе, и благодарили Бога.

Здесь сказали мне греки-корабельщики: «Отче, теперь, слава Богу, пристали к преподобному Григорию! Пойдем и поклонимся святым мощам его». Я спросил: «Какого Григория?» Они сказали: «Ученика святого Василия Нового, которому были великие откровения; он по смерти святого Василия удалился в сию пустыню, и здесь скончал живот свой, и здесь погребено тело его». Я весьма обрадовался, и просил их, да ведут меня к нему. Они взяли ладану и масла, и меня с собою посадили, и приехали ко брегу, и пошли на гору, а потом в пещеру великую. И шли пещерой далеко, и пришли якобы к церкви: посреди сделана гробница, и висит одна лампада. Греки сказали мне: «Здесь спасался святой Григорий, под сей гробницей погребено тело его». Потом налили в лампаду масла и зажгли, и накадили ладаном, помолились и приложились ко гробу, и просили угодника Божия, чтобы управился путь наш благополучно; потом поехали на корабль, и Бог дал добрый ветер, и пристали к одному селу; купив здесь себе пищи, паки отплыли, и в скором времени прибыли в Молдавию.

И так паки возвратился я в свою обитель, паки приняли меня с любовью, и уволили в безмолвный скит Покровский, я вселился близ отца Платона, и стал его иметь другом и советником; начал во всем ему подражать, и от него пользоваться. В то время он уже переплыл страстное море, и достиг тишайшего пристанища, сладчайшего безмолвия. Монастырь Нямец не один, но еще под собою имеет другой монастырь, называемый Секул, и много скитов, и во все определяются братия от монастыря Нямеца, и пища всем посылается от монастыря Нямеца, a одежду добывают сами, и все занимаются разными рукоделиями, и отдают в монастырь, и за то получают потребное. Отец Платон во всю свою жизнь писал книги; а я работал ложечки. Вскоре я постригся в великую схиму, и оставили меня в совершенном спокойствии и тишине, и совершенно обеспечили всеми телесными потребами. И я благодарил Господа моего, яко сподобился такое спокойствие получить.

И прожили в таком житии с отцом Платоном более двадцати лет. Каждые пять дней сидели в келии за рукоделием, в молчании и в хранении умной молитвы. Каждую субботу ходили в соборную церковь, и причащались Святых Таин Тела и Крови Христовой. Такожде каждую неделю и великие праздники ходили на всенощное бдение. Пищу употребляли единожды в день, простую и не мастящую; среду же и пяток постились. Каждый год на всю святую Четыредесятницу затворялись мы в келиях: заготовим себе сухарей и воды, запрем окна и двери, и сидим едины со единым Богом до субботы Лазаревой. Только каждую субботу приходил духовник со Святыми Тайнами и причащал нас.

После двадцати лет архимандрит с братиею упросили нас, чтобы перешли поближе к монастырю, ради пользы прочих братий. Хотя нам и показалось тяжко разлучиться с возлюбленною и тихою нашею пустынею, но была воля Божия. И паки дали нам безмолвные келии вне монастыря. И начали жить по первому пустынному уставу. Мне, слава Богу, было спокойно: a к отцу Платону пошли все братия, и не были двери у его келии затворены; но отверсты всякому приходящему. И дана была премудрость, еже пользовать всякого. И потекла из уст его яко река изобильная. И я часто посещал его, и не мог никогда до сытости насладиться его беседою. Егда же настала святая Четыредесятница, паки мы затворились; егда же пришла суббота Лазарева; тогда пошли в собор на Литургию. Отец Платон шел впереди один, а мы с братией позади. В сие время сделался от главы отца Платона до небес белый столп. Мы все это видели, а пали на землю. Егда же восстали, отец Платон взошел уже во врата монастырские. Мы за ним пришли в церковь, и поклонились ему до земли. Он же сказал: «Что́ вы, братия, мне кланяетесь? Это чудо Бог показал не ради меня, но ради вас. Видите, как Господь Бог прославляет работающих Ему! Работайте Господу от всей души своей, и вас Господь прославит, аще не в сем веце, то в будущем нескончаемом». Отец Платон также всех учил побеждать страсти, проходить совершенное послушание и отсекать совершенно свою волю, быть смирением ниже всех, любовь иметь ко всем нелицемерную; а наипаче, очищать внутреннего человека, и держать беспрестанную умную молитву. Так прожили десять лет. Потом покинул нас отец Платон: преставился, и отъиде на вечную жизнь к сладчайшему своему Господу Иисусу, Которого от юности возлюбил, и с Которым умом всегда беседовал; уже тамо пошел зрети Его лицом к лицу, а нам сотворил велий плач, яко оставил нас сирых на сем свете, одних бороться со страстями и со врагом диаволом. Потом похоронили его со слезами и с рыданием, и остался я един.

После отца Платона все братия обратились ко мне, с своими скорбями и немощами: кто не доволен пищею, кто отягощен послушанием, кто другим чем. А от чего это произошло? От того, что иссякла любовь, и разорили общежитие. Я начал говорить начальникам, чтобы всех покоили, чтобы всех равно любили. Они же на словах во всем слушали, но не на деле. Братия же плачут, всегда меня беспокоят, даже до конца разорили и безмолвие мое. И начал я помышлять, что сотворю: аще мне жить здесь, то братию надобно до конца любить, и душу свою за них положить; надобно пострадать, а исправить уже невозможно; аще удалиться: как бы Бога не прогневать тем, что себе одному буду искать покоя, а братию оставлю скорбеть без всякого утешения, а больше той любви нет, как положить душу свою за брата своего; а происходят скорби от того, что разорили общежитие, а установить уже трудно, разорили скоро, восстановить много трудности.

Трижды приезжал митрополит Вениамин с тем, чтобы устроить общежитие, и меня к себе призывал: но не могли ничего сделать. Старшие братия никак не захотели. Я просил митрополита, чтобы уволил меня из монастыря Нямеца в монастырь Ворону, в пустынную сию келию великого старца и пустынника Онуфрия, да и аз там в тишине и в безмолвии препровожду остальные дни жизни моей, и там скончаю живот мой. Ныне уже, – говорю, – Владыко, каждый спасая да спасет свою душу. Он заплакал и сказал мне: «Хотелось, отче Иоанне, чтобы ты здесь пожил, и поддержал братию, утешал скорбящих, пользовал немощных; но, впрочем, удерживать тебя боюсь, да не оскорблю тебя. Господь тебя благословит; иди, и молись и за мя грешного Вениамина. И я весьма желаю оставить свою кафедру, и на покое, в тишине и в покаянии, препроводить остальные дни жизни моей, и скончать живот мой. Я более сорока лет митрополитом, управляю молдавскою кафедрою, и много всяких искушений со мною случалось: дела наши великие. Многажды не случалось князя, и я сам управлял всею Молдавиею. Кто поживет, и не согрешит против Бога и против ближнего? Давно имею желание оставить все, и плакаться грехов моих; но обстоятельства не позволяют. Сколько лет строю собор, а окончить не могу! Хотелось бы мне самому его освятить; но уже, видно, не сподоблюсь: ибо силы мои уже изнемогают». А я ему сказал: «Владыко святый, уже собору нам с тобой не святить, а надобно более позаботиться о внутреннем нашем соборе, чтобы его добре устроить; а спокойствие получишь только на малое время». И так простились с ним¹². Аз же проводивши митрополита, отправился в монастырь Ворону, и принял меня архимандрит Рафаил с любовью, и отпустил в сию пустыню, и успокоил меня пищею. Спаси его, Господи! И живу уже здесь четвертый год, подобно как в раю, во всяком спокойствии и тишине, един со единым Богом. И каждую субботу хожу в монастырь, и причащаюсь Святых Таин, и паки стремлюсь в сию пустыню».

После сих слов я пал отцу Иоанну в ноги, и со слезами начал ему говорить: «Отче святый! Прости мя, грешного; поведай мне и ничтоже утаи от меня о таинствах твоего безмолвия: и какие оно принесло тебе плоды, и какими Господь наградил тебя дарами?» Он же весь наполнился слез, и сказал: «Что мя вопрошаешь, чадо, иже выше мене? Оставь ныне о том вопрошать, но иди с Богом во Святую Афонскую Гору, и старайся очищать внутреннего человека молитвою; и егда уязвится сердце твое любовью Христовою, тогда сам познаешь, коль есть добро быть с Богом». Но я слезно умолял, да поведает мне хотя мало нечто. И он со слезами сказал мне: «Послушай меня грешного; исповем тайну; но пока я жив, сохрани ее. Открою тебе часть моего богатства, да не скрыеши его, но егда будет время, то и иным подаси. Послушай: по приходе моем в Нямецкий монастырь, услышавши от старца Паисия об умной молитве, начал я испытывать старца Паисия: как ее начать, и как преуспевать в ней?· И начал делом испытывать. И она столь мне сладка показалась, что паче всего мира возлюбил ее: и оттого бегал братий, любил молчание, часто удалялся в пустыню, бегал всех соблазнов, а наипаче празднословия. Того ради путешествовал дважды в Святую Гору, изнурял себя послушанием, трудами, постом, поклонами и всенощным стоянием, да стяжу умную беспрестанную молитву. Ее ради часто затворялся в келии, и все силы мои истощевал ее ради; изнурял себя даже до изнеможения. И когда препроводил так многие лета, по малу начала она во мне углубляться. Потом, когда жили мы в скиту Покровском, тогда посетил меня Господь за молитвы отца Платона. Осенила сердце мое неизреченная радость, и стала действовать молитва; и столь усладила меня, что и спать мне не дает: усну в сутки один час, и то сидя; и паки восстаю, якобы никогда не спал; и хотя сплю: а сердце мое бдит. И начали от молитвы и плоды прозябать. Воистину, чадо, Царствие Небесное внутрь нас есть. Родилась во мне любовь ко всем неизреченная и слезы: аще хощу, – плачу беспрестанно. И столь сладостно мне сделалось Божественное Писание, а наипаче Евангелие и Псалтирь, что не могу насладиться, и каждое слово приводит в удивление, и заставляет много плакать. О Боже! безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми ecu. Часто становлюсь с вечера читать Псалтирь или молитву Иисусову, и бываю в восхищении, вне себя, не знаю где: аще в теле, аще вне тела, – не вем; Бог весть; только, когда прихожу в себя, уже рассветает. Но и дадеся мне пакостник плоти, да мне пакости деет, да не превозношуся. Никак не могу быть с народом, а наипаче с мирянами; а с женами не могу и говорить: уже более сорока лет, как в Молдавии не бывала жена в моей келии; хотя и многия желали со мною побеседовать; но я отказывался тем, что немоществую. Еще много претерпел искушений и оскорблений от врага диавола; и доныне еще не отступает. Еще тебе скажу: теперь уже пятьдесят лет, как я удалился из России, но не могу ее забыть; весьма ее люблю, а наипаче благочестивых Российских царей; и всегда в молитвах за них проливаю слезы, да сохранит Господь Бог державу царствия их во век века. Хотя и влазят в Россию от запада лютые волки терзать Христово стадо, но Господь спасет и сохранит ее от них. Еще скажу тебе, что любил и доднесь люблю читать книги, а наипаче Евангелие, Псалтирь и Исаака Сирина, и Добротолюбие, и прочих книг имею довольно, но все лежат в монастыре; денег же себе не стяжевал, ниже от кого взимал, кроме книг. Теперь прости меня, что ты так много принудил меня глаголати. Пойдем в монастырь, и я там ночую, и вас провожу заутра». И пошли в монастырь.

Сей старец Иоанн скончался после нас чрез четыре года. Росту он был среднего, власы на главе поседелые, белые, брада не большая, белая; и так был сух, что крови и мяса не приметно, кроме кожи и костей; лицом светел и весел, и всегда очи его были наполнены слез, и никогда ничего не мог говорить без слез. Слово его было тихое, мягкое и кроткое, трогательное, так что мог всякого заставить с малых слов плакать; на ходьбе был легок; пищи употреблял мало, лакомства отнюдь никакого не имел; всех учил и наставлял наипаче терпению, послушанию, посту, смирению и любви; некоторых – и созерцательному богомыслию, но не всех; а наипаче всем внушал, чтобы истово ограждали лице свое крестным знамением. Табак же употреблять всем воспрещал: а кому дважды, или трижды внушал, и тот не покидал, того уже больше к себе не принимал. Еще много плакал и соболезновал о тех, которые не соблюдают святых постов, среды и пятка, и говорил: «Те люди, которые самопроизвольно не сохраняют святых постов, живы телесами, а душами померли; ибо навлекают на себя клятву соборов и всех святых отец». И запрещал с ними и дружбу иметь. Сподобился я грешный послужить такому старцу почти год. Каждую неделю носил ему пищу и вся потребная. Хотя и сам он каждую субботу приходил в монастырь, но никогда сам ничего не брал; потому что он так быстро уходил, что как скоро причастится, то и бежит, пока братия еще в церкви; в трапезу же никогда не ходил, и не дожидался ее. Часто случалось мне просиживать с ним по дню, и наслаждаться его беседою; и о многих спрашивал у него недоумительных вещах, и получал от него разрешение, о чем скажу в другом месте; а теперь довольно есть.

Пришедши с отцом Иоанном в монастырь, ночевали, a поутру пошли мы с товарищем, братом Никитою, к архимандриту, и получили от него паспорта и благословение. Он напоследок сказал нам: «Ежели там не найдете спокойной жизни, то паки приходите ко мне: я с любовью приму». Мы же благодарили его за приветствие. Потом пошли в церковь, помолились Господеви и Божией Матери, и взяли сумочки свои, и отправились в путь, сентября 28 дня, 1839 года. Отцы пошли нас провожать: отец Иоанн пустынник и духовник Антоний, и отец Макарий, который теперь в скиту Гефсимания, и прочих более двадцати отцов, и проводили нас более пяти верст, и все мы горько плакали, простились, и расстались. Братия возвратились в монастырь Ворону, а мы пошли во Святую Афонскую Гору, радующися и веселящися. И пошли вниз по реке Серету. Переправившись на правую страну Серета, шли два дня, и пришли в град Роман, и там переплыли реку Молдаву, впадающую в Серет. И пройдя еще один день, прибыли в град Бакев, и там переправились чрез реку Быстрицу, впадающую в Серет. Оттуда на третий день пришли в град Фокшаны, и там подписали нам паспорта, и мы перешли границу, и вступили во Влахийское княжество. Град Фокшаны – вполовину молдавского владения, а вполовину влахийскаго.

От Фокшан на два дня ходу, во Влахийском княжестве, в Карпатских горах, есть великий русский общежительный монастырь Мерлополяны, где жил великий старец Василий, старец старца Паисия (Величковского). Сказывали нам, что монастырь велик и богат, и братий в нем довольно, а женам входу нет; и живут больше малороссияне. Но мы в него не заходили: боялись, дабы не захватила зима; и пошли прямо к реке Дунаю.

От Фокшан шли три дня, и пришли в град Браилов, стоящий на берегу Дуная, и там замедлили два дня. В Браилове живет много русского народу, купцов и жителей: портовой град Влахийскаго княжества, велик и прекрасен. И нам там во многих местах подписывали паспорта. Потом отворили нам врата, и выпустили нас в карантин на турецкую страну, и мы с турками в легкой лодке переправились чрез великую реку Дунай в турецкую державу.

Переплыв Дунай, пришли в град Мачин. От Браилова до Мачина три часа (15 верст). И там турки подписали нам паспорта прямо во Святую Афонскую Гору, сухим путем: по морю мы не имели с чем плыть. Здесь мы увидели ужасное зрелище: какое здешние христиане несут тяжкое иго турецкое, какое терпит притеснение Христова Церковь! Придите, вси христолюбцы, восплачитеся и возрыдайте, и пролейте источники слез: како невеста Христова изгнана из града, стоит едина в пустыне, поругана и оборвана, еще наполовину и обнажена: церковь стоит вне града, наподобие анбара, сделана из досок, вымазана глиной, покрыта камышом, и одна страна раскрыта; нет ни креста, ни колоколов; и о сем мы горько плакали. Во граде же христиане весьма добрые и странноприимные; весьма были рады, что мы пришли к ним делить их скорби и иго турецкое. Начали мы их спрашивать: «Почему в таком бедном состоянии находится у них святая церковь, и стоит вне града?» Они со слезами нам отвечали: «И то, слава Богу, что есть; и ту караулим: того и глядим, что турки сожгут; в прочих местах и такой нет. Здесь турки – злые: у нас один купец хотел покрыть церковь, а его повесили; а в Бабадаге и церковь сожгли. Заступиться же за нас некому: султан далеко; а здесь паша что хочет, то и делает; владыка грек, в наши дела не входит, и нас не защищает. И мы весьма тяжкое несем иго турецкое. Вот сами посмотрите на наши бедствия!» Впрочем, упокоили нас пищею и питием так, что еще нас нигде так не угостили, ни в Молдавии, ни во Влахии, – хотя сами живут и под игом турецким.

Сии христиане, называемые ромыни, одежду носят болгарскую, а говорят языком влахийским. Мы их расспросили о пути во Святую Афонскую Гору, и они нам рассказали: «Отсюда два пути во Святую Гору: один путь горами, хотя и поближе, но на нем больше села турецкие; хотя пищею и будете довольны, но вам будет неприятно, да и говорить по-турецки не знаете; а другой путь вверх по брегу Дуная до самого Рущука, с христианами нашими, ромынями; здесь для вас лучше: и язык вы знаете, и вам будет удобно, и пищею будете довольны. А от Рущука пойдут болгары, тоже ваш язык, почти до самой Святой Горы. А там немного греками пойдете». Мы поблагодарили их за страннолюбие и за наставление; и пожелали им терпения носить тяжкое иго турецкое, и также, чтобы Господь поскорей их от него освободил; они сказали: «Аминь». Мы же, простившись, пошли из града, а они нас проводили за заставу, и показали нам путь.

После трех часов ходу, близко к вечеру, пришли мы в русское село, называемое Камень, к некрасовцам; и они нас обласкали, как своих земляков. Они – настоящего нашего русского языка и всех обычаев. Посреди села у них часовня; на ней кресты и колокола. Ибо они имеют от турков уважение; потому что служат в казаках, и поднимают на русских руки; за то их и любят. Мы спросили их: «Можно ли ночевать у них?» Они сказали: «В какой дом вам угодно, все с любовью примем; а ежели угодно, то идите в скит к нашим монахам, и они рады будут вам». Мы пошли к монахам, и они приняли нас ласково, и упокоили пищею и питием. Потом начали входить в прение о вере. Мы хотя и не желали того, но потом начали обличать их заблуждение и неправильных их беглых попов, и ложную их клевету на Святую Восточную Церковь. Между прочим, при нашем прении, которое здесь сокращаю, мы им говорили следующее: «Что вы клевещете и поношаете Святую Соборную Апостольскую Христову Церковь Православную, якобы она переменила книги и нарушила правила святых отец? Как она может что́ переменить, когда ею Сам Господь Бог управляет? Ежели Сам Он ее основал и утвердил, Сам о ней сказал: на сем камени созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют ей: то как может человек что́ в ней изменить? Сам Бог ее сохраняет, и Дух Святый в ней распоряжает. Разверзите свои умные очи, и судите беспристрастно, сами посмотрите на Греческую Церковь: она и доныне содержит и употребляет самые древние свои книги, самые подлинники, писанные самими святыми отцами; иные – с них списанные, кожаные и бумажные, a хотя есть и печатные, но все едины с другими сходственные, без всяких переводов и поправок; и по которым древние святые отцы служили, по тем самым книгам греки и доднесь служат. И не имеют между собою ни распри, ни раздоров; и книгам их не было никогда никакой поправки издревле и до сего времени, что явно доказывает любимый вами Российский Патриарх Иосиф в свидетельствованной им и печатанной при нем Книге о вере, в которой пишется так: «Да заградятся всякая уста глаголющих неправду на смиренных греков, аще и в неволе живут, аще и туркам дань дают, да право имеют благочестие содержати» (Гл. 2). Еще ниже в той же книге, Гл. 25, глаголется тако: «Обаче же, помощию Господнею, в Восточной Церкви, четырех верховнейших Пастырей, по подобию четырех Евангелистов, имеем». И паки: «Истинную и бессмертную имеюще над собою Главу Христа Спаса нашего Бога». И паки: «Но рекут ли, яко патриарси со всем духовенством турскому (царю) дань дают? и то есть правда, нечему тому дивитися аще и дают, да волю имут свое благочестие содержати». И паки в той же книге пишется: «И тако мы Церкви Константинопольстей и патриархом престолов восточных полезных ради правыя веры, и для спасения душевного, и благословения временного прибегаем. К тому же с повинностей прав в главе или в разделе предъидущем помяненных слушаем: Александрийского, Антиохийского, Иеросалимского и Великой России, яко единоверных Константинопольскому архиереев почитаем и принимаем: к ним бо належат оны Христовы словеса: слушаяй вас, Мене слушает, а отметаяйся вас, Мене отметается, отметаяйся же Мене, отметается и Пославшаго Мя (Лк.зач. 51). И истинно есть: кто слушает патриархов, и от них освящаемых и посылаемых, тот Христа слушает; а кто их отметается, тот Самого Христа Бога отметается». Вот Святейший Патриарх Московский Иосиф явно обличил вашу ложную клевету на смиренных греков, явно обличил ваше заблуждение, и вразумляет, что не только вы отметнулись Святой Соборной Апостольской Христовой Греческой Церкви и святейших четырех Восточных Патриархов, но уже и Самого Христа Бога отметнулись. Вот вы с своими кривыми толками куда забрели, что уже по Евангелию, и Христа отметнулись! Вы говорите, что веруете во Христа? Это – правда: но и бесы веруют, и трепещут святого имени Его, и они вопиют: Иисусе Сыне Божий, что пришел прежде времени мучити нас? Такожде и жиды веруют в Бога – Отца, и содержат закон Моисеев, и читают Псалтирь и Пророков, а Сына Божия распяли, на свою погибель, и Господь сказал им: се оставляется дом ваш пуст (Лк.13:35). Так и вы, хотя и во Христа веруете, Святое Писание и другие книги читаете, и Богу молитесь, но Святой Соборной Апостольской Христовой Церкви противитесь, и отметаетесь ея пастырей – святейших патриархов, митрополитов, архиепископов; чрез то вы и от Бога отметаетесь: ибо Сам Господь им сказал: слушаяй вас, Мене слушает: и отметаяйся вас, Мене отметается: отметаяйся же Мене, отметается Пославшаго Мя (Лк.9:16). И паки: примите Дух Свят: имже отпустите грехи, отпустятся им: и имже держите, держатся (Ин.20:22). И паки: елика сице свяжете на земли, будут связана на небеси: и елика аще разрешите на земли, будут разрешена на небесех (Мф.18:18). Вот вы, любезные, чего отторглись, и какой благодати лишились! Кто не восплачет о вашей горькой погибели? А благословенная Россия, как прежде была, так и до сего времени пребывает во всяком согласии и единомыслии с Греческою Восточною Церковью и со святейшими Восточными патриархами, и почитает их верховнейшими пастырями. А хотя некоторые сделала перемены в русских книгах, но то она исправила погрешности нововзошедшие от неискусных переводчиков и от небрежения или невежества переписчиков, и ничтоже прибавила, ниже убавила, но только сделала все верно и согласно с греческими древними подлинниками. Это всякий может сам исследовать, кто умеет читать греческие книги. Напрасно вы величаетесь, и называете себя сынами и последователями Святейшего Патриарха Московского Иосифа: ежели бы вы были его дети и последователи, то бы вы во всем слушались и повиновались святейшим Вселенским патриархам. Ибо Иосиф хотя и сам был Патриарх, но имел всякое уважения к восточным Патриархам, и великую имел к ним сердечную любовь и повиновение; хотя и имел некоторые против них погрешности, но то по неведению: ежели бы он знал, то бы исправился немедленно. И он имел сумнение, не погрешает ли в чем против Вселенских патриархов; чего ради послал нарочитого посла, Свято-Троицкой Сергиевой Лавры келаря Арсения Суханова, узнать все греческие чины и обряды, который и исследовал все по тонкости: был во Святой Горе Афонской, и имел духовные разговоры со святыми отцами афонскими; был у Вселенских патриархов, и с ними имел разговор. Тогда Суханов явственно познал все нововзошедшие в России погрешности против греков: двуперстное сложение, двоение аллилуиа, и прочие вещи, чего он по всей Греции не видал, даже и не слыхал; отцы и патриархи все ему единогласно говорили: «Что́ у нас видишь, какие чины и обряды, это мы содержим все, отдревле преданное нам от святых апостол и от святых отец, седьми Вселенских Соборов, неизменно и непоколебимо». И с тем Суханов возвратился в Россию: но уже едва в живых Патриарха Иосифа застал. А ежели бы вскоре не скончался Патриарх Иосиф, то бы он сам погрешности против Восточных патриархов исправил. Итак, вы не Иосифа Патриарха чада, и не его последователи, но ехиднина порождения и последователи протопопа Аввакума и Никиты попа, и ученики своего вождя Некрасова». Это мы говорили при всей братии, и многие из них умилились, плакали, и познавали свое заблуждение.

Но настоятель их, монах Иакинф, и прочие ему подобные возбесились, яко звери лютые; своих некоторых выслали вон, a оставшиеся обступили нас, и готовы были растерзать; и мы находились в опасности жизни, а время уже поздно, вечер. Мы начали упрашивать; они же еще злее вооружились. Мы приготовились к смерти. Однако Господь Бог нас защитил: одному из них монаху Анастасию, который прежде нам был знаем, тоже он из Молдавии, положил Бог благое на сердце, и он нас от них взял, и обоих увел к себе в келию, и сказал нам: «Теперь не бойтесь; ежели меня прежде убьют, то и вас. Однако мы всю ночь не спали, боялись, и не полагались много на Анастасия, потому что и он такой же раскольник. Однако, слава Богу, препроводили ночь благополучно; и только начало светать, мы встали, поблагодарили отца Анастасия, и просили, чтобы показал нам путь; он проводил нас на большую дорогу, и мы, простившись с ним, пошли в путь свой. И много благодарили Господа Бога, что сохранил нас живыми от злых раскольников некрасовцев.

Потом пришли в христианское село к ромыням, и здесь нас упокоили пищею и питием. Отправившись в путь, шли девять дней вверх по брегу реки Дуная, чрез частые села христианские. Только много нам наскучило, что во всяком селе мы должны были являться к чербажию турчанину, хозяину села, и показывать свои паспорта. У них столь строго, что никто не может странняго принять в дом, без позволения чербажиего. Народ же христиане столь добрый и страннолюбивый, что во всем моем странствии не случилось еще видеть таковых: мы от самого Мачина по всему Дунаю до города Рущука шли девять дней, и как у родных в гостях гостили, в перебой каждый _Нас к себе желал, и не знали чем нас угощать. И пастыри их, христолюбивые и благочестивые священники, часто нас от своих овец уводили к себе, и угощали нас неизреченно; ноги и руки наши омывали: но страннолюбивые овцы их слезами омывали ноги их, и просили, чтобы нас от них не уводили; а хотя некоторые и сдавались на их прошения, но только потому, что их предупреждали, что они сами бедны, а странняго надобно упокоить, что мы с пути утрудились, и надобно нас пищею утешить, а у них оставляли, и сами с нами оставались, и нас благими словами утешали, а чего у хозяина не доставало, за тем они в свои домы посылали, и нас упокояли, и на путь нас всем снабжали. Спаси их Господи! И в котором дому пребываем, там и праздник совершается. О, благословенна страна сия, и блажены люди живущие в ней!

Страна сия благая, плодородная и хлебородная, кипящая всяким преизобилием, воистину рай Божий, напаяема рекою Дунаем и малыми речками, источниками, из гор и лесов текущими, изобильна рыбою и всякими фруктовыми деревьями, садами и виноградом, хлебом и лесом, и сенными покосами, и скотоводством, и пчеловодством; и зимы здесь почти не бывает. В лесах более половины – древа фруктовые, как то: груша, яблонь, вишня, черешня, разные орехи, кизил и дикий виноград. Сколько добра страна и страннолюбивы христиане; столько беден и разорен в ней народ, так что мало мне случалось видеть такой бедности во всем моем странствии.

В девять дней мы видели только три церкви, и то столь бедные, что и описать не можно; по наружности трудно с хлевом распознать; всему причина – злая рука турецкая; во внутренности, почти ни одной иконы нет писанной, а только бумажные; об иконостасе и говорить нечего; облачение из простого холста. По этому всяк может сам догадаться, что́ там есть. Священников же во всякой деревне по одному и по два. Мы многих спрашивали: почему так – страна сия благая, а люди очень бедны?

Они же всегда очи свои наполняли слез, и с великими воздыханиями нам рассказывали следующее: «Воистину страна сия изобильная и благая, но грех ради наших великих всегда нас Господь посещает и наказывает: издревле страна наша стоит на границе, и частые здесь бывают войны: лет чрез десять, уже много чрез двадцать. Только немного поправимся, скота заведем, и сады свои расплодим, – паки восстанет война; тогда кто может, бежит в Валахию, а которых турки захватят, увезут с собой во внутрь страны; скот наш поедят, дома наши пожгут, сады наши запустошат. По прошествии войны, кто живы, паки возвращаемся на свои жилища, паки на развалинах копаем себе землянки, паки заводимся хозяйством. Судите же, когда мы можем поправиться? Еще бывает и другая скорбь, паче первой: после каждой войны открывается чума, которая уже и самих нас начнет пожинать; тогда мы паки оставляем все, и бежим, кто куда может, и кроемся по горам и по лесам, и боимся друг друга, брат брата, и бегаем один от другого. И этот гнев Божий часто сию страну посещает. Да и турки здесь раздраженные, очень злые, яко звери, всегда нас притесняют и разоряют: церкви наши часто жгут; какое найдут серебро, похищают; иконы часто колют; а пожаловаться некому: паша не принимает, Царьград далеко, а мы разоренные. Так и терпим скорби, и дожидаемся от Бога милости, когда Россия придет к нам, и освободит от тяжкого ига турецкого». Мы же, выслушавши сие, много о них сожалели.

На седьмой день вошли в Силистрию, по древнему Охрида, где жил архиепископ Феофилакт, болгарский писатель «Благовестника». Когда вошли в город, нам христиане сказали, что во граде не благополучно, чума. Мы пошли прямо к паше, прописали паспорта, и скоро из града вышли, ничего не купили; и направили нас, чтобы мы не шли чрез селения, ибо в некоторых не благополучно, а чтобы шли по займищу; хотя и есть переброды, но не глубокие. Так мы и пошли. И много на займище ели дикого винограду. К вечеру пришли в село христианское, и спросили: благополучно ли в их селе? Нам отвечали: «Благополучно»; и приняли нас ночевать, и упокоили нас по прежнему страннолюбию, и утром надовольствовавши на путь, сказали нам, что по брегу сел нет да самого Туртукая. И мы пошли в путь. Только с самого утра пошел снег и дождь, a мы шли по самому заплеску Дуная. Глина и грязь по колена. Мы хотели идти повыше, но заблудились: много ходили по лесу, уже и поплакали; снег и дождь пробил нас сквозь, а на ногах сандалии распались; едва паки нашли Дунай. Пошли по заплеску, и пришли в Туртукай уже к вечеру. Прежде пошли к туркам, и показали паспорта. Потом пошли искать ночлегу, но никто не принимает, а посылают к священнику. Пошли; но его дома нет; и гостиницы нет. Что́ будем делать? Все мокры, все грязны. Потом пошли на торжище, начали спрашивать: «Есть ли во граде добрый человек?» Нам сказали, чтобы шли к священнику; мы же отвечали, что его дома нет.

Вскоре один купец сказал нам: «Пойдем ко мне ночевать; только немного подождите». Потом повел нас к себе. И пришедши в дом, посадил нас, позвал свою супругу, и сказал: «Вот я гостей привел». Она ответила: «Слава Богу». И начали нас разувать. Мы сказали, что сами разуемся. Он же нам сказал: «Вы озябли, и руки ваши охолодели; теперь уже не вы себе хозяева; когда я привел вас в свой дом, то я хозяин». Мы же испросили прощение. И они нас разули. Потом принесли воды, и ноги наши обмыли: жена подавала, а сам обмывал. Жена принесла нам по новым чулкам, и мы надели, чтобы не простудиться. Потом принесли для нас одежду, и приказали нам нашу скинуть до нага, а их одежду надеть, и дали нам теплые на вате халаты. Потом ввели нас в теплую горницу, и угостили нас купеческим угощением, и любезно с нами разговаривали молдавским языком. Спаси их Господи! Вот – Авраам и Сарра; но Авраам с Саррою были стары, уже научились страннолюбию; сии же рабы Христовы; Петр и Евфросиния, были весьма млады, только еще по двадцати лет, и два года в супружестве, и имели единого сына. Вечером поставили нам трапезу, преизобильную всякими брашны и питием, и сами с нами утешались и веселились. Но еще тем не окончилось их страннолюбие: на свою постелю и на пуховики спать нас положили; мы и не хотели, но они оба поклонились нам до земли, и со слезами нас просили, да не погнушаемся их ложем. Мы же любви ради их, помолившись, легли и уснули. Поутру паки наготовили нам всякой пищи. Мы же восставши помолились Господу Богу; потом принесли нам нашу одежду, вымыту и высушену; мы же их одежду отдали, а свою паки надели; и сандалии тоже были починены и вымазаны. Скоро представили нам трапезу подобную вечерней. Потом мы пошли в путь; они же всем нас напутствовали, хлебом и вином и виноградом; еще дали нам по рублю денег. Мы же благодарили за их страннолюбие. Хозяин проводил нас за город, и показал нам путь, да не заходим в села: ибо там чума. И много нас приветствовал: когда паки случится быть в Туртукае, да не проходим мимо дому его. Мы же простившись, пошли в путь свой прямо лугами, все села оставили в левой руке. К вечеру пришли в некое село, и ночевали у одного христолюбца.

На другой день к обеду вошли в город Рущук; христиане нас приветствовали, и там вкусили мы хлеба, и подписали нам паспорта. Христиане сказали нам, что до Святой Горы Афонской от Рущука осьмнадцать дней ходу, и переписали нам все села. По выходе из града, поворотили от Дуная влево, вовнутрь Болгарии, и шли три дня все болгарами, все по горам. На четвертый день рано приблизились к столичному болгарскому граду Тернову; но в него не заходили, и миновав его, шли чрез болгарские села, великие, подобные градам: тысящи по три и по две домов, постройка каменная; церкви великие каменные, только без крестов и без куполов, внутри много украшены иконами и паникадилами, и множеством лампад; кругом церквей ограды каменные высокие, наподобие монастырских, не так как на Дунае. И села их не разорены, и народ богатый, аще и в неволе живут, аще и тяжкое иго турецкое носят, аще и более стеснены и отягощены игом турецким, нежели греки: ибо греки имеют у себя защиту – духовное начальство: патриарха, митрополитов, архиепископов и епископов.

А бедные болгары не только отягощены от тяжкого ига турецкого, но и от греков страждут не много меньше. Ибо во градах, где есть архиереи, которые бывают из греков, не позволяют болгарам по-славянски ни петь, ни читать, ни детей учить: впрочем, в селах не смотрят на архиереев, но по-славянски по российским книгам поют и читают. Болгарское наречие ближе к славянскому, нежели великороссийское.

Болгарский народ всякой похвалы и чести достоин: страннолюбив и милостив, много усерден ко Святой Церкви, много любит благолепие храмов Божиих, и весьма усерден ко святым местам – ко Святой Горе Афонской и ко святому граду Иерусалиму, так что превосходит все роды христианские, как то: греков, сириан, грузинов, сербов, влахов, молдаван и даже русских. И никакого роду больше не бывает на поклонении, как болгаров, и никакие роды не приносят столько пожертвований, как болгары. Всю Святую Гору Афонскую содержат почти одни болгары. И столь усердны ко иноческому чину, что принять инока в дом почитают за счастье; и никакого роду больше не поступает в монашество, как болгаров. Афонская Гора наполнена болгарами; и по Болгарии множество монастырей, наполнены все монахами из болгар. Воистину, благая страна болгарская, и блажен в ней народ живущий! Болгары весьма трудолюбивы, так что возделаны у них все земли: хлебопашество, садоводство и даже шелководство у них процветают. Народ торговый, обходительный и ласковый; и много имеет расположения к России, потому что одного племени и языку и обычаев. Много их смирило и отяготило турецкое иго; а если бы этот род был свободный, еще бы был он превосходнее. У церквей их звонов не имеется; по городам и в доску не ударяют, а церкви всегда полны людей. В церкви чинно стоят, подобно монахам; а жен в церкви ни одной не видать: жены все стоят на хорах; а где хор нет, там левая страна отгорожена решеткой, и жены стоят там благочинно. Этот благой обычай наблюдается и по всей Греции, от Константинополя и до самаго Иерусалима. Болгарские жены покрывают главы по древнему российскому обычаю.

Оставив град Тернов в левой руке, в десяти верстах, мы взошли на одну гору, и открылись нам великие горы Балканские, покрытые облаками. И шли мы два дня, только и знали, что спускались с горы, да поднимались на гору; шли все чрез частые села; ночевали и обедали у страннолюбивых людей и у их христолюбивых пастырей. Когда мы проходили по улицам, то не только не просили себе пищи, но почти из каждого дому выходили жены, и останавливали нас, и спрашивали: «Куда идем?» И мы сказывали, что во Святую Гору. И они просили нас: когда придем во Святую Гору, помянуть их в своих молитвах; и всем награждали, – хлебом, сыром, полотном. И просили нас, чтобы мы не пили на пути воды, дабы не повредили здравие, и наливали наши подорожные тыквицы вином. И мы, что могли взять, брали, и благодарили за их страннолюбие.

На шестой день ходу от Дуная, пришли под самый Балкан, в глубокую и великую долину, в великое село Габрово, подобное великому граду: имеет семь базаров при одной церкви. На башне бьют колокольные часы на все село, чему мы много удивлялись; климат весьма холодный; садов виноградных и других нет. Мы пришли рано утром, и подкрепились пищею. Ибо велик нам и труден предлежал путь: весь день приходилось переходить высокие Балканы, а на пути из Болгарии во Фракию, тридцать пять верст, никакого жительства нет. Здесь попались нам два спутника болгары. Призвав Бога в помощь, пошли мы в путь, и начали подниматься на главный и великий Балкан, по острому камню, – шли двадцать пять верст, и часто отдыхали. И взошедши на самый верх хребта, остановились. День был ясный, воздух прозрачный. И мы посмотрели на все четыре страны; и аще бы имели дальновидящие очи, то много бы могли видеть и осмотреть свету. Посмотрели мы назад, на северо-восток: видно всю дунайскую долину и даже Влахию и Молдавию. Позади Влахии виднелись Карпатские горы. К востоку тянется хребет. К юго-востоку Фракия, великая равнина до самого Черного моря. К югу великая равнина Фракия до Адрианополя и до Константинополя, и до самого Мраморного моря. К юго-западу равнина Фракия да Архипелага; к западу долина Фракия до самой Македонии, и видно великий Балкан, называемый Доспад. К северо-западу тянется хребет его. К северу великое раздолье до самой Венгрии. Сей Балкан тянется из Сербии до самого Черного моря, разделяет Болгарию и Фракию. Прежде было это место почти непроходимо: с великим трудом переходили пешие и верховые; а ныне без всякого труда ездят на колесах. Русские воины все расчистили и разработали во время войны 1828 года, и перевезли тогда всю военную артиллерию. Бог велел и нам перейти по этому пути. Наверху климат весьма холоден, как среди зимы. Часто, сказывают, среди лета гора бывает покрыта снегами. Однако, слава Богу, тогда не было. Потом стали мы спускаться вниз, но уже не дорогой, которая шла извилинами, а мы прямо катились, придерживаясь за камни и за траву: было не без страху: дорогой бы надо было спускаться три часа, а мы спустились очень скоро, почти в один час, прямо в болгарское село Шипкой.

Это уже во Фракии. Здесь мы ночевали у одного христолюбца. Был тогда праздник святого мученика Димитрия, и мы ходили в церковь. Чин и порядок в церкви монастырский, как и в прежних селах; читают по русским книгам, поют напевом болгарским. Отсюда мы рано отправились в путь. Ибо Литургия бывает там рано, немедленно после утрени. Много в этом Шипкове селе делают розового масла: кругом села много насаждено розы, т. е. шиповнику, потому и названо село Шипкой. Мы весь день шли все по ровным и хлебородным полям. По правую сторону, как стена, до облак тянулся Балкан; a по левую страну чистые и ровные поля, усыпаны частыми селами и садами болгарскими и турецкими. И прошли мы три села турецкие, а христианского ни одного. К вечеру пришли в великое болгарское село Калофер, где приняли нас с любовью, и упокоили пищею и питием. Сие село Калофер, славное по всей Болгарии, велико и многолюдно, подобно великому граду; и богатое в нем купечество, имеют торговлю с Европою; множество в нем разных фабрик и заводов, и много из него выходит шелку и снурков, и работают все водой. Посреди села протекает порядочная речка, которая каналами разведена по всему селу, в каждый почти дом, и в каждом почти дому фабрика. Водой прядут, и ткут, и плетут, чему мы много удивлялись. Много в нем церквей, и два монастыря: по край села стоит монастырь женский, славный по всей Турции, и много богат, более тысящи монахинь. А мужеский стоит в горах, в пустыне. Во всех церквах и монастырях читают по российским книгам, поют напевом болгарским. И весьма много нас просили христолюбцы, чтобы мы у них погостили хотя неделю, что они весьма русских любят, и никогда русского не видали во своем селе, и чтобы сходили в их монастыри, и собрали милостыню. Но мы боялись, чтобы не захватила нас зима: ибо время было поздно, уже 26 октября. Потом благодарили за их расположение и за приветствие. Поутру вставши пошли в путь, и шли ровными полями, чрез болгарские и турецкие села, ночевали и обедали у болгаров. В левой руке, недалеко, в двадцати верстах, остался древний град Филиби, Филиппополь, где много потрудились святые Апостолы Павел и Варнава. Шли мы два дня, и много претерпели от проливного дождя.

Потом пришли во град Базар-Чук – татарский, в субботу, поздно вечером, и спросили: где стоит христианская церковь. Болгары сказали, что внутри града церкви нет, а церковь вне града, на поле. Мы просили, чтобы нас довели до церкви. И они нас провели чрез весь град, и привели к церкви в гостиницу, и там нас приняли и упокоили пищею. Поутру пошли в церковь, и слушали утреню, без расходу и Литургию. Всю утреню читали и пели по-гречески. На Литургии ничтоже пели, токмо херувимскую и достойно; прочее же, по древнему обычаю, каждый про себя отвечал на слова священника или диакона. Потому что христиане все болгары, ничего не понимают по-гречески. После Литургии дал нам староста церковный по блюду, да испросим от христиан милостыню на путь; и дали нам каждый по силе своей, и собрали милостыню довольну. Спаси их Господи! Град весьма велик; тридцать турецких мечетей. Большая половина града христиане; церковь одна, и та из града изгнана, стоит едина в пустыне, поругана и оборвана, и нет никого, кто бы ее заступил, только и назирает ее Жених Небесный: Он сохраняет и защищает ее от безбожных турок. Возлюбленные же чада ее оставляют град и свои дома, и всю молву и суету во граде бываемую, и бегут все к возлюбленной своей матери в пустыню, якоже к тихому и небурному пристанищу, воссылать свои молитвы к Небесному своему Отцу. И столь много сошлось христиан, что была не одна тысяща, a церковь столь мала, что едва ли вместит сто человек. В ней только почти алтарь и клироса; люди стоят почти все под открытым небом, внутри ограды. Хотя и застроили христиане новую каменную церковь, столь великую, что будет семь престолов в ряд, и сделали уже выше окон, и на нее любуются и радуются; но турки не дают довершить. Вот, что делает злая рука турецкая! При этой церкви живут двадцать пять священников и пятнадцать диаконов, и епископ; но тогда его не случилось: уехал в Филиппополь. По Литургии упокоили нас пищею и питием. По трапезе мы ходили на базар, и купили по две пары сандалий: ибо слышали, что наступает жесток путь и великие горы. Во граде христиане много нас приветствовали и напутствовали. Спаси их Господи! Великие страннолюбцы болгары! Потом паки пришли мы в гостиницу, и расспросили путь. Почти со всех сторон, кругом Базар-Чука, стоят высокие Балканы выше облак: по правую страну – Габровской Балкан, чрез который мы прежде переходили, а в левой – Балкан Доспад, чрез который нам путь лежит, и на который нам подниматься. Потом мы отправились в путь, и прошли одно село турецкое и два болгарских; к вечеру пришли в село Быстрицу, подобное граду; стоит под самым Балканом; и христолюбцы болгары приняли нас, и упокоили пищею и питием. В селе Быстрице две церкви великие каменые: в одной читают по-славянски по российским книгам, а в другой по-гречески; а жители все болгары. В этом селе была чума, но мы не знали, и нам уже после сказали в другом селе; нас Господь помиловал.

Поутру восставши пошли мы в путь; и проводили нас за село, и показали нам путь на Балкан. И мы взлезали на гору по жесткому и трудному пути целый день: уже к вечеру взошли на гору, и там поле ровное было засеяно хлебом. Почва земли песковатая, лес сосновый, еловый и березовый, и климат весьма холодный. Мы удивлялись, что страна сия во всем подобна России. Уже кончилась Фракия, началась Македония. К вечеру пришли в село Батак, и принял нас священник в свой дом, и упокоил нас с любовью, и расспрашивал нас о разных обстоятельствах, а более о России и о российском благочестии. Потом сказал· нам: «Теперь, отцы, я вас не отпущу до тех пор, пока не попадутся попутчики; здесь путь весьма опасный: два дня ходу, нет никакого жительства, кроме одного хана, то есть постоялого двора; все леса и горы, и пустыня дикая, наполненная разбойниками арнаутами, и много убивают; сего лета убили двух монахов». Мы поблагодарили его, и, по вечери, отдохнули. Поутру мы ходили в церковь, и читали в ней утреню и часы. Церковь великая каменная, обнесена кругом каменной высокой оградой; внутри иконостас прекрасный, и много икон самой высокой греческой работы, всякой похвалы достойной, так что мало я таких видал во всем моем странствии; писаны одним монахом святогорским; книг весь круг церковный московской печати, и порядочная ризница, и много лампад, и пять паникадил хрустальных. Мы полюбовались, и благодарили священника за его усердное попечение. В селе Батаке всего триста домов: все деревянные, срубленные из бревен и на моху, покрыты тесом и драницами, много и двухэтажных; но можно и подумать, что то село болгарское, но совершенно великороссийское. Садов никаких нет, по причине холодного климата. Священник кормил нас одним хлебом ячменным. Мы просили у него хлеба, либо пшеничного либо ржаного, а он нам сказал: «У меня другого хлеба нет, кроме ячменного; нет и во всем нашем селе: у нас другой хлеб не родится, кроме ячменного, а достать другого трудно: вы видели, какая гора, что и самим трудно взойти. Да и не нужен он нам: мы родились при этом хлебе; нам кажется лучше его и нет». Мы же с нуждой ели. Жены же страннолюбицы много нам наносили хлеба для пути, потому что в два дня негде будет взять. Мы же что могли взяли, а лишний оставили священнику. От этого села недалеко в виду еще другое болгарское село: прежде были христиане, но турки их обасурманили, за что много об них сожалеют христиане; a говорят и доныне по-болгарски.

Мы подождали два дня: попутчиков никого нет, и не стали более дожидаться, а положились на Господа Бога, и начали у священника просить благословения в путь. Он много нас отговаривал, а потом благословил, и утром рано проводил нас верст пять, и рассказал нам путь. Мы еще верст пять всходили на гору, а потом шли с горы на гору, темным лесом; путь узкий, трудно и верхом проехать; по пути камень острый, лес больше еловый и пихтовый и сосновый. Мы же шли, поспешая. На полпути попался нам навстречу обоз турков с товарами, все вооруженные, и нас остановили, и начали спрашивать по-болгарски: откуда и куда идем? Мы сказали, что из Молдавии, идем во Святую Афонскую Гору. Они спросили: «Как вы не боитесь в сей дикой пустыне идти двое без всякого оружия? Здесь много разбойников. Нас сто человек с оружием, да и то боимся». А мы им ответили: «Вы надежду имеете на оружие, а мы на Бога. Чего нам бояться разбойников и смерти? Уже мы давно отреклись мира и умерли; ежели и убьют нас, то препроводят нас на вечное блаженство к Царю нашему Небесному, Иисусу Христу; а взять у нас нечего; потому мы ничего не боимся». Они же много нам удивлялись, и главами своими качали.

Мы пошли далее, уповая на Господа Бога. И когда отошли от обоза верст пять, и вышли на долину, на чистое место: со стороны вышли к нам на дорогу четыре человека вооруженные ружьями, с саблями, с пистолетами и с кинжалами; очи их наполнены крови; остановили нас, и начали нам говорить кротко по-турецки. Мы сказали, что по-турецки не знаем. Они спросили: «Как же вы знаете?» Мы сказали, что по-молдавски и по-болгарски. Они стали говорить и спрашивать по-болгарски: «Откуда и куда идем?» Мы сказали: «Из Молдавии во Святую Афонскую Гору». Они спросили нас: «Как вы не боитесь, одни идете? Здесь много разбойников, они вас убьют». Мы же им ответили: «Ежели Бог велит им, то убьют, а взять у нас нечего: денег не имеем, а одежда раздранная; а хотя и убьют, то к Богу нас пошлют». Они же заговорили между собою по-турецки, и пошли в сторону, а нам сказали: «Идите с Богом». Мы недалеко отошли, и они паки закричали нам: «Стойте!» Мы остановились. Они паки подошли к нам, и дали нам по одному леву, т. е. по двадцати коп., и сказали: «За наше здравие на хану (или на постоялом дворе) выпейте вина, а про нас не говорите, что видели». И еще спросили нас: «Далеко ли попался нам обоз?» Мы сказали, что теперь уже далеко, есть в двух часах. Они же больше ничего не сказали, и отошли от нас. Мы пошли радуясь, и много благодарили Господа Бога, яко укротил сердце злых разбойников: не только что не обидели чем, но еще и соблаготворили. Воистину, всяка душа человеча в руце Божией есть. Надеющийся на Господа, яко гора Сион, не подвижется. Уже к вечеру пришли в хан, и удивляясь на нас гостинник с прочими спрашивал: «Как вы прошли без всякого вреда?» Мы сказали им, что не только нас не обидели разбойники, но и наградили еще; они же смеялись. Поутру, воставши, паки шли горами, но не так лесными, и то только до половины дня. Потом пошли все под гopy, но не очень крутую; к вечеру сошли вниз, и пришли в село Сатавчу на гостиницу, и гостинник принял нас ласково, и упокоил нас пищею; но мы не спали; ибо еще не самый был вечер. Сказали нам, что села здесь частые, и здесь мирно; и мы пошли в другое село ночевать. Прошли два села: села – болгарские, a веру держат турецкую, и говорят по-болгарски; ибо потурчены неволею. И уже поздно вечером пришли в болгарское христианское село Петрелич; здесь приняли нас на гостиницу и упокоили пищею и питием.

Отсюда в правой руке, в сторону полтора дни ходу, великий монастырь, Лавра преподобного отца Иоанна Рыльского, где он спасался. Там и доднесь почивают нетленные его мощи на вскрытии. Братия – более трех сот монахов, все чистые болгары. Службу церковную читают и поют по русским книгам; монастырь весьма богат, но не общежительный. Нам хотелось в нем побывать, но нам отсоветовали: потому что очень труден путь и великие горы и леса; без провожатого не можно найти его; ибо стоит в самой внутренней и непроходимой пустыне. Поутру, восставши, пошли мы в путь во Святую Гору. Страна сия благая, горы отлогие, и небольшие леса, и много воды, речек и источников, и вся возделана хлебопашеством и виноградными садами, и частые села болгарские христианские, изредка есть и турецкие.

Мы спрашивали о пути в монастырь святого Иоанна Предтечи. В едином селе нам сказали, что направо на гору большой путь прямо во град Серез, а налево по долине – в монастырь. Мы пошли по долине, и ни одного села не видали до самого монастыря; все оставались по сторонам. Ночевали на поле в гостинице. Поутру пошли все на гору, почти до половины дня. На верху горы воздух весьма холодный, и место ровное засеяно озимою рожью. Дорога плохая, трудно и узнать: потому что там мало кто проходит. Мы весьма боялись, не сбились ли с дороги, а спросить некого; но Господь нам был вождь и святой Иоанн Предтеча: прямо попали на дорогу, и поспешали к обеду в монастырь. И шли уже под крутую гору ущельем: по правую руку ров глубок, внизу бежит большая река быстро, и шумит по камням вода, a по левую руку гора, как стена стоит. Потом сошли на долину, где река, и стали переходить по каменному мосту. Посмотрели под мост: под ним воды нет ни капли, и мы много удивлялись, почему так, вверху бежит много воды, и такая быстрина, а здесь нет ни капли? Куда же девалась вода? Сему много чудились. И паки шли все вниз. Уже по правую руку была гора, a no левую сухая долина. Мы же на пути много удивлялись, что выше бежит река, а ниже сухо. Потом, уже часа два с полудня, сошли под самые горы по вышереченной долине. Пошли сады виноградные; между виноградом растут древа, которых мы еще от роду не видали, и много мы на них чудились, и стали догадываться и познавать, что это масличные и смоковные. Прежде мы полагали, что это башни или столбы стоят; а когда подошли, то увидели, что это все древа; но не могли узнать, как называются, пока нам не сказали, что это прекрасные кипарисы. Тогда мы возрадовались, и между собою говорили, что, стало быть, недалеко и море, когда такие невиданные нами растут древа, и переменилась страна и климат. Потом вошли в село христианское, но не болгарское, а коцовлашское; с трудом могли спросить про монастырь, и нам показали его, хотя и недалеко, но высоко на горе. Взошедши на гору, пришли мы к вратам монастыря. Монастырь стоит на полугоре и над великою пропастью, как ласточкино гнездо. Между гор и монастыря пролегает узкий путь. Во вратах сидит вратник инок, сединами украшенный. Мы сотворили по три поклона иконе святого Иоанна Предтечи, на вратах стоящей, потом поклонились и вратарю, и испросили от него благословение; он же сказал: «Бог вас благословит; что́ хощете от Мене?» Мы же, услышавши болгарскую беседу, обрадовались, и ответили ему, что желаем взойти в монастырь. Он спросил: «Откуда и куда идем?» Мы сказали о себе. Он сказал: «Подождите здесь; а я пойду, спрошу игумена». Мы сели. Он скоро пришел, и ввел нас в монастырь прямо на гостиницу, где представили нам трапезу, среднюю, но хлеб предложили ячменный. Мы ели и насытились, потому что проголодались; и вина принесли до изобилия. Потом, до вечерни, мало уснули. Когда пришло время вечерни, начали ударять в било, сиречь в доску, и пошли все братия в церковь; пошли и мы. Когда же пошли вовнутрь, – стали в приделе, в правой стороне: там стояли все монахи чинно и кротко, более ста. И подошел к нам один монах, и сказал, чтобы мы шли в великую церковь. Мы послушали, и вошли; и там стоят все послушники и мирские, монахов же ни единаго. Я весьма похвалил сей чин и порядок все иноки стоят одни, со смирением и со страхом наклонив главы, в тишине и безмолвии, без всякого смущения и соблазна, и никому между собою стоять не позволяют, ни мирскому, ни послушнику; а женам в монастырь и входу нет; на клиросах человек по пятнадцати, больше послушники, только по три монаха. Канонаршили и пели весьма чинно, греческим языком, такожде и читали. Мы простояли всю вечерню, но ничего не поняли. Церковь прекрасная, вся расписана иконным стенным писанием греческой работы, и множество икон и лампад, и вся церковь прекрасно убрана. Почивают под спудом трое святых мощей: все архиереи, ктиторы святой обители сея, в этой обители на покое препроводившие остальную жизнь свою. Еще стоит чудотворная икона святого Иоанна Предтечи. После вечерни водили нас всюду. В монастыре столько воды, что всюду журчит и бренчит, и всюду бежит вода; имеются две мельницы и две толчеи.

Потом подвели нас к воде, точащейся из камени, и сказали: «Сия вода святая, данная святым Иоанном Предтечею, еще когда монастыря не было. Потому и выстроен во имя его монастырь сей». Мы спросили: «А откуда сия большая вода?» Нам отвечали: «И сия вода им же, святым Иоанном Предтечею, дана, но после. Видели вы вверху бежавшую речку, а после иссохшую?» Мы сказали: «Мы тому много чудились, что вверху вода, а внизу сухо». Показывавшие начали нам рассказывать следующее: «Та самая вода идет в монастырь наш, которую провел сам Иоанн Предтеча. Послушайте, по какому случаю: когда выстроили сию обитель, и умножилось братии более двухсот, случилась засуха. Воды прежней стало для братии мало, и воду носили из-под горы, из речки. Это очень наскучило, и хотели все расходиться по другим монастырям, хотя игумен и отговаривал. Потом во сне игумену явился святой Иоанн Предтеча, и сказал: «Скажи братии: пусть сотворят мне всенощное бдение, и дам им воду до изобилия». Игумен восставши поведал братии, и совершили бдение и литию; но ничтоже бысть. Братия оскорбились на игумена, и сказали ему: «Откуда возьмется вода? От сухого камени что ли?» Игумен отвечал им: «Что вы маловеры? He от твердого ли и сухого камени извел Моисей Израилю воды в пустыни? И нам Господь Бог изведет из камени молитвами святого Иоанна Предтечи. Сотворим еще бдение, и увидим благодать Божию». Сотворили второе бдение и литию, и ничтоже бысть. Тогда братия еще более засетовали на игумена, и пошли каждый в свою келию, да возьмут всяк свою одежду, и да изъидуг из монастыря. Игумен же со слезами увещавал, да послушают его еще единожды, и сотворят еще третье бдение; и говорил: «Аще не даст Бог воды, то аз первый изъиду из монастыря, а вы за мной; и пойдет каждый, кто куда знает». Послушали его братия, и сотворили третье бдение и литию. И когда возвращались и стали подходить к вратам монастырским: услышали все подземный гул. И потом, вдруг из горы на дорогу бросилась вода с шумом братиям под ноги. Братия все испугались, и побежали кто назад, а кто вперед. Потом много радовались, и благодарили Господа Бога и святого Иоанна Предтечу, яко дал воды до изобилия. Скорбели же о том, что не могут ее устроить, потому что не имеют пенязей. Того же дня к вечеру пришел к вратам монастырским пастырь овчий, и начал просить у вратаря хлеба и вина. Вратарь пошел, чтобы принести, чего просил пастырь. Но когда возвратился, то никого не нашел, а только пастырь оставил во вратах свою сумку. Вратарь всюду его искал, но не обрел. Когда наступил вечер, он запер врата, а сумку пастыреву отнес игумену, и сказал вся, яже о пастыре. Игумен дивился, развязал сумку, и увидел ее полную злата; и все удивились. Нощию же явился игумену святой Иоанн Предтеча, и сказал: «Сии деньги аз прислал тебе, да устроиши воду». Поутру игумен, вставши, поведал братии, и все возрадовались, и прославили Господа Бога, и благодарили святого Иоанна Предтечу и Крестителя Господня, и устроили воду, яже пребывает и до сего дня, как сами видите».

Потом повели нас в библиотеку. И показали нам множество кожаных и бумажных рукописных славянских книг, более тысячи; лежат без всякого брежения, о чем много мы соболезновали и сожалели; уже многие повредились. Мы спросили: «Почему так без всякого присмотру находится библиотека?» Нам отвечали: «А на что эти книги нам? Читать мы их не знаем. Хотя и все братия – болгары, но читать по-славянски ни один не разумеет; потому что мы все из Македонии. А у нас по всей Македонии, по градам и по селам, нигде не читают по-болгарски, а везде по-гречески. Хотя и все – болгары живут, хотя и ничего по-гречески не понимают, ни миряне, ни священники, но так заведено издревле, и уже привыкли: потому что с юности учимся читать и петь по-гречески. А сия библиотека жертвована болгарскими и Сербскими царями. Тогда по всей Фракии и Македонии читали и пели по-болгарски, а ныне только в селе Патаке и в монастыре преподобного Иоанна Рыльского». Потом привели нас паки на гостиницу, и много с нами разговаривали и просили нас, чтобы мы у них погостили и отдохнули от путного труда, ибо теперь уже Святая Афонская Гора недалеко, только осталось четыре дня ходу. Потом представили нам трапезу добрую, но хлеб предложили паки ячменный. Мы же много тому удивлялись, и боялись, думая: ежели здесь, среди миру – монастырь, да и то ячменный хлеб дают; то уже в Афоне должен быть пополам с мякиной. Однако мы спросили: «Почему вы нас угощаете ячменным хлебом?» Нам отвечали: «Простите нас, отцы: мы другого не имеем, а который сами едим, тем и вас угощаем. Такое установление имеем от ктиторов обители сея; аще кто хощет жить в монастыре сем, другого хлеба да не яст, кроме ячменного. Еще, у нас женам вход запрещен: хотя и близко град, только два часа ходу, а село почти рядом, но жена ни едина не бывала во вратах монастырских, а только проходит мимо врат, молятся иконе, на вратах стоящей». Еще мы спросили о воде, сколько времени она идет от того места, где пошла в землю, и до монастыря? Нам сказали: «Прямо по долине, где текла прежде, только два часа и меньше; а теперь доходит в двадцать четыре часа; это мы узнаем потому, что, когда пройдет дождь и возмутит воду, то мы запасаем чистой воды; а чрез двадцать четыре часа после дождя проходит и к нам мутная вода. Еще повыше монастыря есть пещера, столь великая и пространная, что ходим со свещами шесть часов, но исследовать всю не можем. Там находим и воду сию». И иная многая нам рассказывали. Спаси их, Господи! – весьма страннолюбивы.

Еще нам рассказывали о своем граде Серезе, что весьма велик и богат. «Внутри града двадцать четыре церкви православных. Есть митрополит и епископ. Иногда здешних митрополитов избирают во Вселенские патриархи Константинопольские. Власть во граде почти христианская; хотя и есть турки, но весьма мало, почти один паша. Купечество там весьма милостивое, много жертвует во Святую Афонскую Гору, весьма степенное: ни в какие пустые замешательства не входит, а со смирением иго турецкое носит. Во время 1818 и 1821 годов почти вся Турция замешалась и пострадала; но град Серез остался верен султану, и ни едина душа не пострадала и не пропала. Хотя и были у султана в сумнении, и содержалось сто сорок человек под стражею сорок дней, но после всех выпустили. И теперь очень у султана в уважении, и дана во граде полная власть христианам: и творят по граду крестные ходы без всякого препятствия. Богослужение отправляют на греческом языке. Люди живут больше трех родов: греки, болгары, а более коцовлахи, все православные христиане. Есть не много и турок. А жидов и немцев не принимают во град и жить, разве только приезжают на ярмарку. Наполнен же град монашеским чином, а наипаче монахинями: множество женских обителей, скитов и богаделен и келий, так что по улицам не увидишь столько мирских, сколько черноризцев и черноризиц; в церквах чин и порядок наблюдают весь монастырский, как во Святой Горе Афонской. И во всем граде нет ни жида, ни еретика, ни раскольника; только – мало турок». Мы же сие слышавши, весьма радовались, и прославили Бога, что еще есть на свете такие благочестивые города. Много и в Афонской Горе о нем говорят доброго. Потом благодарили за их беседу, и они разошлись. Поутру после утрени отправились мы в путь. Отцы же, страннолюбивые, нас напутствовали, проводили, и не советовали нам заходить во град; и говорили: «Улиц множество, узкие и кривые; много будете блуждать, и много вас будут останавливать и любопытствовать, и вы заночуете; а на утро Неделя: паки вас не отпустят. Вы идите позади града». Простившись, мы пошли в путь. Потом пришли ко граду Серезу. От монастыря до града десять верст. Но мы вовнутрь не пошли, а пошли позади города. Град остался в правой руке, но немного его захватили, и пообедали; хлеба нам дали белого пшеничного, вина доброго, густого, сладкого, подобного меду; во всю дорогу такового не пили. Мы спросили: «Почем такое продается на базаре?» Нам сказали, что по десяти пар (т. е. по пяти коп.) око (т. е. три фунта весу), и мы много удивились, что очень дешево. Пообедавши, пошли в путь. И шли шесть часов, т. е. тридцать верст, чрез долину, по ровному месту. К вечеру подошли к горам. И взошли в село христианское Негриту; и приняли нас ласково, но уже не болгары, а греки: по-болгарски мало что знают говорить, и упокоили нас пищею и питием.

Здесь сказали нам печальную весть, что до Святой Горы три заставы, и берут турки за бороды: на двух по двадцати пяти левов с человека, т. е. по пяти руб. с бороды, а на третьей по двенадцати с половиною левов, т. е. по два руб. пятидесяти коп.; всего надобно нам двоим отдать сто двадцать пять левов, или двадцать пять рублей. И объяла нас великая скорбь, что мы столько не имеем и денег; да и напрасно поганым туркам отдать не хочется; и начали расспрашивать: не можно ли заставы как обойти? Нам сказали: «Можно обойти, да не вам, потому что вы дорог не знаете, не умеете ни говорить, ни спросить, a по-болгарски здесь никто не знает. Но ежели хощете знать дорогу, то, как из нашего села выйдете, возьмите в левую руку, a после держитесь правой». Мы здесь ночевали; поутру была Неделя: греки все пошли в церковь. И мы зашли, немного помолились. Церковь каменная, великая и прекрасная, и множество икон и паникадил. Мы же призвавши Бога на помощь, скоро пошли в путь, и поворотили с большой дороги влево. И много в тот день блуждали по горам и по лесам. Однако, слава Богу, в половине дня попали в деревню. Хотя и ни одного слова ни мы не понимали у жителей, ни они у нас: но христиане нам хлеба и вина дали, и показали нам путь. Мы же к вечеру вышли на большую дорогу. Слава Богу! Одну заставу обошли. Попался по пути обоз; мы шли с ним до позднего вечера, и стали подходить к другой заставе, о чем нам извощики сказали. Мы же паки пошли в сторону, где темной ночью много блуждали по лесам. И ночью одну речку четырежды перебродили выше пояса; а вода быстрая и холодная. Потом попали на дорогу, да не на свою. Около полуночи пришли в село, и увидавши в одном доме огонь, попросились ночевать, и нас приняли с любовью; это была гостиница; и упокоили нас пищею и питием. Гостинник немного умел говорить по-болгарски, и хорошо с нами разговаривал, – истинный христианин, – спаси его Господи! И сказал нам: «В нашем селе есть стража и застава; но я рано вас провожу, и покажу путь по другой деревне: там уже больше застав не будет. А вы сюда зашли в сторону и даже назад; наше село стоит на берегу моря». Потом мы уснули спокойно; ибо весьма в тот день устали: ушли шестьдесят верст, да еще много блуждали; весь день бежали без памяти, страха ради турецкого. Поутру рано гостинник проводил нас прямо чрез речку, и показал нам путь в деревню. И пришедши в деревню, не нашли ни одного, кто знает по-болгарски; и показали нам путь на гору, и мы взошли на гору, и путь потеряли, так что никакого не стало. И блуждали по горам и по непроходимым лесам без всяких дорог (лес – все каштановый) далее полудня. Хотя хлеб и имеем, да воды нет. Потом сошли паки в долину, и там попали на дорогу, и воды нашли много; и мы подкрепились хлебом, и водою, и пошли паки к морю, и возле моря нашли деревню, но во всей деревне не нашли ни одного, кто бы знал по-болгарски. Мы стали спрашивать дорогу на Низвор, и нам паки показали на гору. О, сколько нам было тогда грустно и скорбно!

Потом пошли в путь; а вечер уже недалеко; и мы шли на гору два часа, уже и поплакали и устали, ибо много мы в сии два дня перелазили гор и вертепов, и плутали по лесам; и от болезни сердца своего восплакали, и воскликнули: «Ό, Святая Гора Афонская! Далеко ли ты от нас обретаешься? И когда ты нашим очесам откроешься? И когда мы тебя увидим, и насладимся твоей красоты? О, Святая Гора Афонская! Покажи нам свою поднебесную высоту, и обвесели нас скорбящих, и утешь нас плачущих, обрадуй нас болящих! Уже ноги наши приустали, и тело наше заболело, и души наши приуныли, и сандалии наши поносились. О, Святая Гора Афонская! Когда будет то время, что мы на тебя будем смотреть? И когда придет то время, что мы по тебе будем ходить, и наслаждаться твоею красотою?» – Но хотя мы и приустали, но поспешали, сколько могли, чтобы пораньше, засветло, подняться на гору. И поднявшись, взошли на самый хребет. И вдруг открылось нам новое и радостное зрелище: мы увидали конец своему пути. Кругом виднелось море: по правую страну море, и по левую море, и прямо впереди море. – Конец своему пути видим, а тихого своего пристанища, Святой Горы Афонской, не видим! О сем много соболезновали. Потом спустились версты две вниз, и пришли в село Низвор. Одна жена гречанка подала нам целый теплый пшеничный хлеб, за что мы ее благодарили. В селе Низворе две церкви и епископ. Мы же взошли на гостиницу, где приняли нас с любовью. Гостинник – молодой и ласковый, и знает по-болгарски. Мы его начали спрашивать: «Где Святая Гора Афонская? Покажи нам ее, да утешим мы свою скорбь».

Он вывел нас на крыльцо, и показал нам многовожделенное наше пристанище, и сказал нам, показывая рукою: «Вот Святая Гора. Но теперь верха ее не видно, покрыт облаками; он осенью и зимою мало когда открывается, но всегда покрыт облаками, а летом часто его видно. А это – его перешеек». Мы спросили: «А сколько будет до перешейку, и сколько до Афону?» Он же сказал: «Ежели скоро пойдете, то завтра к вечеру дойдете до перешейка; а до верху Афона пять дней ходу». Мы же не поверили, и сказали: «Может ли это быть? До перешейку не более одного часа, а до Афону один день?» Он же сказал: «Когда пойдете, тогда узнаете».

Тогда мы восплакали, и пали на землю, и поклонились Святой Горе, глаголюще: «Покланяемся тебе, святоименитая Гора Афонская, Богородичен Святый доме! Покланяемся и твоей игумении и назирательнице Пресвятой Владычице, Пречистой Деве Богородице! Покланяемся твоим гражданам и жителям, великому ополчению Царицы Небесной, – святым отцам афонским! Покланяемся твоим святым лаврам, монастырям, киновиям, скитам и келиям! Покланяемся твоим камешкам, кровью и слезами и по́том омоченным святыми отцами афонскими! О, блаженны очи наши, видящие тя, Святая Гора Афонская! И благословен день сей, в оньже сподобихомся тебе увидеть. Сей день, егоже сотвори Господь: возрадуемся и возвеселимся в онь. Сей воистину святый и всепразднственный день, в оньже увидахом тя, Святая Гора Афонская. Днесь мы видим от скорбей наших утешение, от печалей пременение, дальнего и жестокого и многотрудного пути окончание!» – Потом вечером упокоили нас пищею и питием; и сами, гостинник с женою, с нами возвеселились. Спаси их Господи! И греки весьма страннолюбивы, приветливы и уважительны. Потом мы спали спокойно; поутру рано встали, и пошли в путь. Гостинник дал нам хлеба на путь, и мы шли радуясь, и един другого предваряя. А путь все под гору, и мы бежали: яко елени бегут ко источникам водным, так мы бежали к Святой Горе Афонской; всю свою немощь и всю усталость оставили назади, в Балканских горах и в македонских лесах. И обновися, яко орля, юность наша. Позабыли все скорби и болезни, и непроходимые горы и леса, страхи и ужасы от турок и разбойников. Вся мимо идоша, ныне вся нова Быша. Ныне радость и веселие. Ныне видим многовожделенное и давно возлюбленное наше сокровище, которое видеть с юных лет неограниченное имели желание, – видим Святую Гору Афонскую. Было сладостно и радостно только слышать о Святой Горе, и видеть ея изображения на стенах: как же нам было днесь не радоваться и не веселиться, когда устремили мы свои очи прямо на Святую Гору Афонскую, и видим ее уже не в гаданиях, якоже прежде, но лицом к лицу? Хотя и тщилися к вечеру до ней достигнуть, но не получили той радости; и помышляли, когда наши ноги по ней пойдут, когда наши грешные руки будут ее осязать, когда наши скверные уста будут лобызать ее святыню. В таких мыслях сошли мы к самому морю, и шли подле моря по заплеску. Около полудня пришли на источник, сладкую и холодную воду точащий. Здесь вкусили хлеба; и паки пошли в путь. И уже близко вечера пришли в село Ерисово, или Гирсово; греки приглашали нас ночевать, и говорили, что их уже последнее село до Святой Горы, а до монастыря Хилендаря далеко, девять часов ходу, т. е. 45 верст. Мы же спросили: «А что, не можем ли ночевать на пути?» Они сказали: «Можете: есть монастырские метохи, т. е. хутора». Мы не медля пошли в путь далее.

От села Гирсова отшедши верст пять, подошли к перешейку. Перешеек от моря до моря с полверсты. Здесь прежде была каменная стена: башни еще и доднесь стоят; но стена разрушилась. Мы же, подошедши, пали на землю, и обливаясь слезами говорили: «Прими нас, Владычице; прими, Пресвятая и Пречистая Дево Богородице; прими нас, Небесная Царице, в Свой святой жребий: прими нас, обремененных грехами; прими под Свое покровительство! О Владычице, прими нас от суетного и многомятежного мира и от его прелестей! Прими, Владычице, в Свое тихое пристанище; прими нас, заблудших овец, в Свою Небеси подобную ограду! Причисли и присоедини нас к Своему избранному стаду! О Владычице, не возгнушайся нас грешных рабов Твоих, и не отрини нас скверных, но Сама нас очисти и освяти, и благослови нас путешествовать по святому Твоему жребию грешными нашими ногами! Прими, Владычице, и наставь нас найти пастыря, отца духовного, который бы нас руководствовал ко спасению по незаблудному пути, ведущему в Царствие Небесное! О Владычице, покажи нам и место, где имамы спастися! Сподоби нас, Владычице, во святом Твоем жребии препроводить в покаянии остальные дни жизни нашей, и скончать живот наш, a по смерти сподоби получить нам вечное блаженство! Аминь!»

Так помолившись, со страхом и трепетом вступили в жребий Божией Матери. Шли один час, и пришли к метоху, т. е. хутору, и стали проситься ночевать. Там же все греки: языка нашего не понимают, а показывают вперед, что там есть болгары. Мы пошли далее, и еще шли один час. И от самого перешейку шли все по ровному месту, полями и лесами: лес – более кедровый и сосновый, и дикие масличные древа.

Потом начали подходить к самой Святой Горе. Под горою великий сад масличных древ, и много братий и работников собирают масличные ягоды. Мы сказали: «Помози вам Боже, отцы святые и братия!» Они ответили: «Спаси вас Господь!» Мы же возрадовались, услышав и познав, что они болгары. Мы спросили: «Какого монастыря?» Они ответили: «Хилендаря». Мы попросились ночевать, и они нас с любовью приняли, и в вечеру сотворили нас участниками своей трапезы, и упокоили нас пищею, хлебом и вином. О, коль сладка и приятна и весела была нам сия трапеза! Потому что уже утешались не с мирскими, как прежде, но со святыми отцами, с жителями Святой Горы Афонской. И они любезно с нами разговаривали и расспрашивали нас: «Как мы прошли такой дальний и трудный путь? Как переходили великие горы Балканские, и не претерпели ли какой обиды от турок и от разбойников?» Мы им все рассказали, и они весьма о нас сожалели, и утешали нас, говоря: «Теперь, слава Богу, вот Святая Гора Афонская: все кончились ваши страхи и скорби и ужасы; заутро рано вступите на Святую Гору, и в наш монастырь придете ночевать». Мы же от радости проливали источники слез, видя афонских братий, совершенную любовь имущих, и неограниченное их страннолюбие и странноприятие: еще мне во всю жизнь свою не случалось видеть таковую любовь имущих людей. И часто мы возводили очи свои на Святую Гору, помышляя, что сидим мы в самом ее преддверии, у самой ее подошвы, как Мария у ног Христовых. И благодарили Царицу Небесную за Ее неограниченные к нам милости, что сподобила нас достигнуть до Святой Горы Афонской; и часто восклицали: «Благодарим Тя, наша Владычице! Благодарим Тя, Пречистая Дево Богородице, за Твои неизреченные к нам благодеяния, яко сподобила нас вступить в святой Свой жребий! И с какою любовью и приветствием Ты встретила нас и приняла в преддверие! Еще только стали входить во врата, а уже и встретила Ты нас своею милостью. О Царица Небесная! Как Ты Сама милостива к роду человеческому: таких имеешь и рабов Своих, жителей и обитателей Своего жребия». Потом легли спать, и отцы снабдили нас своей одеждою, чтобы мы не простудились: ибо тогда уже были ночи холодные, было 7-е число ноября. Поутру отцы дали нам на путь хлеба и вина в тыквицы, маслин и смоквин и изюму; день тот был среда и праздник святого Архистратига Михаила и прочих небесных Сил. На прощанье отцы просили нас, чтобы в их монастырь зашли ночевать. Мы же благодарили за их любовь. Здесь хлеб ели мы белый пшеничный, вкусный, какого всю дорогу не ели. Здесь не так, как в Македонии, где едят ячменный хлеб. Вот как Царица Небесная чад Своих и работников утешает, и Своих воинов упокояет!

Простившись и вышедши, мы вступили уже якобы в самые двери Святой Горы, и воспели: «Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородице! Надеющиися на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед! Ты бо еси спасение рода христианского». Вступили на Гору; и пошли по самому острому камню, и было весьма круто. И мы каждый ступень омочали слезами от радости, и припевали разные стихи, радости нашей приличные: «Возведохом очи наши в горы, отнюдуже приидет помощь наша: помощь наша от Господа, сотворшаго небо и землю». И паки: «На горы, душе, воздвигнемся: гряди тамо, отнюдуже помощь идет». Всходили на гору с полчаса, и взошли на самый хребет. День тогда был ясный.

И открылась нам восточная страна Святой Горы Афонской: множество гор и холмов и великих удолий; покрыты все темными лесами. Из-за гор выше всех холмов показывает свою обнаженную главу сам Афон. Но до него было еще далеко, более ста верст. У Афона самый верх голый и острый; сам он стоит выше всех гор и холмов, как отец выше детей своих. И мы ему поклонились, как отцу всея Горы Афонской. Монастырей же и скитов ни одного не видим: они все спрятались под крылышки своей матери; стоят между гор в удолиях, в тихих и безмолвных местах. Мы же шли радуясь и веселясь. Якоже агнцы на траве пасущися играют: тако мы, по Святой Горе Афонской идуще, веселихомся. По левую страну нас было море, по правую страну Святая Гора, и впереди нас Святая Гора, и позади нас Святая Гора. «Оставайся теперь ты, мир, со всеми своими прелестями и со всеми превратными и непостоянными своими красотами. Уже не боимся теперь твоих буйных ветров; не боимся твоих великих волн, имиже ты прельщаешь и уловляешь, разбиваешь и потопляешь рабов Божиих, хотящих спастись. Уже мы теперь в тихом и небурном пристанище. Уже не боимся теперь Балканских гор. He боимся теперь поганых турок и разбойников. О Господи! За что́ прежде всего воздадим Тебе благодарение? Яко многих и великих исполнил еси нас благ, и великие и неизреченные Свои милости излиял еси на нас. Благодарим Тя, Господи, яко избавил еси нас от душепагубного раскола, и присоединил нас грешных ко Своей Святой Церкви. Благодарим Тя, Господи, яко сподобил еси нас перейти такой дальний путь без великих скорбей и напастей. Благодарим Тя, Господи, яко сохранил еси нас неврежденных от поганых турок и разбойников. Благодарим Тя, Господи, яко сподобил еси нас достигнуть в сие тихое пристанище, во жребий возлюбленной Твоей Матери, Девы Марии, нашей Владычицы, Богородицы. Теперь сподоби нас, Господи, в сем тихом пристанище провести остальные дни жизни нашей, и в покаянии скончать живот наш! Теперь, Господи, препоручи нас на сохранение и на распоряжение возлюбленной Твоей Матери!» И тако идохом по Святой Горе, радостные слезы испущающе, и благодарственные гласы возсылающе. И шли мы все с горы на гору: по обеим странам великие леса, больше сосновые и кедровые; попадались много дерев прекрасного платану, но мы не знали, как называется, а только удивлялись его красоте и его прекрасному листвию. По дороге все камень. По сторонам много было разных цветов, и много цвело древ, как в Молдавии весной, и много на древах плодов было, но мы не знали, как их звать, и боялись их вкушать. Это была камарня, красная и белая.

В половине дня пришли к фонтану, добрую и холодную воду точащему. Подле фонтана стоит крест. Мы, помолившись, сказали: «Прежде всего встретил нас крест: видно, нам в Святой Горе надобно понести крест иноческого жития». Потом пообедали и мало опочили, и паки пошли в путь, но жилищ монашеских никаких не видали, а только одни леса и горы и камни. Потом начали со скорбью помышлять о том, что́ нам говорили в Молдавии, что без денег не примут и ночевать, а не только жить. А мы что́ будем делать? У нас у двоих осталось только пятьдесят левов, или десять рублей: нас и ночевать не пустят; и восплакали: «О Владычице наша, Пресвятая Богородице! На Тя надеющеся, приидохом во Святую Гору, а не на деньги; и не на человека, но на Тебя, Царице Небесная, надеемся, и Тобою хвалимся, Твои бо есмы раби: да не постыдимся». Был уже недалеко вечер; взошли мы на одну небольшую гору, и вдруг открылось нам много келий и скитов, а к морю на скале стоит небольшой монастырь. Мы возрадовались, что уже наступают жилища святогорские и монашеские обиталища, и помышляли, что это самый монастырь Хилендарь. И увидали, что идут поперек дороги два монаха. И они, увидавши нас, подождали. Мы, подошедши к ним, поклонились, и они нас спросили: «Откуда и какого роду?» Мы сказали: «Роду русского, а проживали в Молдавии». Один из них сказал: «Я и сам русский, Орловской губернии», и много с нами разговаривал, а после сказал: «Ежели вам угодно, то приму в ученики». Мы же ответили: «Спаси вас Господи! Посмотрим, как будет угодно Божией Матери». Еще мы спросили: «А где монастырь Хилендарь, и далеко ли до него?» И они показали его внутри гор по долине, и сказали, что до него полчаса ходу. Мы же спросили: «А сей что́ за монастырь на брегу моря стоит?» Они сказали: «Сей монастырь Вознесенский, называемый Старый; в нем братии живет не много; принадлежит к монастырю Хилендарю». Мы же, поклонившись им, пошли к монастырю Хилендарю; шли и говорили: «Слава Богу! первая встреча добрая: уже в ученики зовут, а денег не спрашивают!»

И шли мы по ровному месту, по мягкой земле; дорога широкая и колесная, какой мы от самой Молдавии не видали: песком, как нарочно, усыпана. Хотя в Афоне и нет обычая ездить на колесах, но в Хилендаре позволяет место до моря, до пристани. По сторонам трава зеленая, цветами покрытая; лес прекрасный, дубовый и лавровый, как нарочно насажденный, и частые садочки: виноградные, масличные и смоковничные, и воздух прохладный. И мы идем, как в раю, радуемся и веселимся, и удивляемся красоте места, и сколь есть прекрасна Святая Гора Афонская! По правую руку бежит небольшая речка с холодной водою. И как стали мы выходить из лесу, открылось нам множество кипарисов прекрасных, как роща. Позади кипарисов стоит спрятавшаяся в самой тишине и безмолвии святая великая Лавра, пречестная обитель Хилендарская. И когда она нам открылась вся, то мы не могли далее идти: стояли изумеваясь и много удивляясь, и плача сами себе говорили: «Что́ мы видим? не мечтание ли? не привидение ли? не во сне ли нам показывается, чего мы не чаяли, ниже́ помышляли? Неужели таковы афонские монастыри? Неужели таковы святогорские обители?» Был я в Киеве, был я в Москве, был я в Саровской пустыни, был я в Молдавии и Буковине: но нигде таковых монастырей не видал.

Немного отошли, и се внезапу, по левую страну дороги, увидали новую и преславную вещь: стоит Сама Игумения святой обители Хилендарской, Пресвятая Владычица наша, Пречистая Дева, Богородица; стоит чудотворная ее икона Троеручица, самый точный список с подлинной, от древних лет здесь поставленный. Пред нею стоит подсвечник со свещею, и горит неугасаемая лампада. Мы, увидавши ее, бросились к ней, и пали пред нею на землю, восплакали, и со слезами возопили: «О Пресвятая наша Владычице, Пречистая Дево, Богородице, прости нас грешных! О Небесная Царице, благослови нас недостойных рабов Твоих! О Владычице! или Ты вышла встречать нас? О Владычице! или Ты вышла из Своей обители обласкать нас странников, не имеющих где главы подклонити? О Небесная Царице! или вышла утешить нас скорбящих? О Владычице! Только успели мы увидать Твою святую обитель, еще не успели ее довольно рассмотреть, а Ты уже Сама нас встречаешь! О Царице Небесная и Назирательница Святой Горы Афонской! Ты еси Сама в ней Госпожа и Игумения. Прими нас, Госпоже, заблудших овец во Свою ограду. Прими нас, Госпоже, странников, не имеющих где главы подклонити, во Твою святую обитель. О Госпоже! не возгнушайся нас грешных. Якоже возлюбленный Твой Сын и Бог наш сказал: грядущаго ко Мне не изжену вон: тако и Ты, о Владычице! прими нас от суетного мира к Тебе пришедших. Прими, Владычице, нас обремененных грехами и немощных. Прими нас, Небесная Царице, во Свой святой жребий, данный Тебе от Сына и Бога Твоего. Прими нас под Свое покровительство. Покрой нас, Владычице, честным Своим омофором, и причисли нас к избранному стаду Твоему; присовокупи нас к великому Своему ополчению. О Всемилостивая Владычице! сподоби нас обрести отца духовного и наставника и путеводителя к вечному блаженству. О Владычице! покажи нам и место, где имеем спастись. О Владычице! Сама буди о нас попечительница, Сама буди нам помощница и заступница; Сама буди нам наставница и учительница, наставляя и научая нас на полезное. Сама бо Ты, Владычице, Своими пречистыми устами произнесла таковое обещание о Святой Горе Афонской: «Сей Мой жребий, данный от Сына и Бога Моего Мне; и не имам его оставити даже до скончания века. И иже в нем будут препровождать жизнь свою, Сама буду иметь о них попечение и промышлять о всем им нужном к житию, Сама буду им врач и питатель, научать и вразумлять их на благое, и отвращать от неполезных. А кто соблюдет заповеди Сына Моего, и здесь скончает живот свой, – сама предстану у Сына Моего и испрошу оставления грехов их». Таковое же Ты, Владычице, дала обещание и святому Петру Афонскому. Таковое Твое обещание и мы услышавши, грешные, приидохом от далекой страны во Святую Гору Афонскую, – в Твой Святой жребий, под Твое, Владычице, покровительство; прими и нас под Свое попечение, да и на нас исполнится Твое обещание. Сподоби же нас, Владычице, препроводить остальные дни жизни нашей во святом Твоем жребии, во Святой Горе Афонской, и в покаянии скончать живот свой. A по смерти нашей, якоже обещалась у Сына и Бога Своего просить оставления грехов наших, сподоби нам получить вечное блаженство. Аминь». И так помолившись встали, и лобызали святую икону. И паки к ней говорили: «Иди с нами, Владычице, невидимо, и прими нас во Твою святую обитель, и упокой нас странников, и от пути утружденных. Сама бо Ты, Владычице, здесь Игумения и Начальница. К Тебе бо приидохом прежде поклониться, и от Тебя прежде получить благословение на прожитие во Твоем святом жребии, Горе Афонской.»

Потом шли мы к монастырю, между кипарисов; и когда вышли из кипарисов, открылся нам монастырь весь явственно. И мы много чудились и удивлялись великолепию и красоте монастыря. He чудно бы было нам, ежели бы мы увидали такой огромный и прекрасный монастырь в Молдавии или в России, под христианскою Державою: но то чудно, что более четырех сот лет Афонская Гора находится под тяжким игом турецким, что по всей Турции, по селам и по градам, все церкви и монастыри разорены, а хотя и есть вновь выстроенные, но и то без куполов и без крестов, без колоколен и без звонов, наподобие домов; но здесь видим не так, а в полном христианском благолепии. Монастырь обнесен весь не оградою, но корпусами келий в четыре и пять этажей: в нижних двух этажах только вовнутрь монастыря поделаны окна, а в верхних – на обе стороны; стены усыпаны множеством окон с крыльцами, галереями и балконами; все раскрашены красками, такожде и окна, и между окон выкрашено. Изнутри же монастыря над корпусами возвышается много куполов, покрытых оловом, с главами и крестами; такожде и колокольня с колоколами и с крестом, и две высокие пирги, т. е. башни. Всех церквей в монастыре более двадцати: две посреди монастыря, а прочие в корпусах. Кто такому великолепию может не почудиться? Днесь увидели мы исполненным Божией Матери обещание о Святой Горе Афонской: «Сию гору Аз избрала изо всея вселенныя в жилище Себе; Сама буду здесь пребывати и сохраняти; сей Мой жребий; и не имам его оставити до скончания века». Здесь мы видим словес сих событие: Святая Гора Афонская одна в Турции осталась в древней полной своей красоте невредима, и процветает, яко крин посреди терния; и яко светильник стоит на свещнике, и в темной храмине всех освещает. И якоже солнце на небеси сияет и своими лучами весь мир освещает и согревает: такоже и Святая Гора Афонская, аще и в Турецком царстве, аще и в неволе пребывает, аще и под тяжким игом турецким находится, но сияет своим древним благочестием и просвещает вселенную, красуется своею красотою; и не боится турецкой власти и никакого человеческого страхования, потому что имеет над собою назирательницу Саму Небесную Царицу, Которая ее спасает и избавляет от всяких бед и напастей.

Идя далее и Божию Матерь прославляя, мы подошли к самым вратам монастырским. Врата и обе их страны, и выше врат, все расписано иконным писанием, праздниками и разными чудесами Пресвятой Богородицы. Над самыми вратами стоит великая икона Богородицы; пред нею висит большой фонарь с лампадой горящею. Подле врат на скамьях сидели до десяти монахов, сединами украшенных. Мы, пред иконою сотворивши три поклона, отцам поклонились, и они нас приветствовали, и спросили: «От какой страны, братия, пришли к нам?» Мы же ответили: «От далекой страны, отцы святые, от земли молдавской». Они еще вопросили: «3ачем потрудились пройти такой дальний путь: только поклониться, или и пожить?» Мы же ответили: «И поклониться, отцы святые, и препровождать остальную жизнь свою, аще угодно будет Божией Матери». Они сказали: «Благое ваше намерение; здесь Царица Небесная всех с любовью принимает». Потом подошел к нам вратарь, и спросил нас: «Чего здесь желаете?» Мы ответили, что желаем в монастырь ночевать. Он же сказал: «Подождите здесь, пойду спрошу епитропа». Потому вратарь пошел к епитропу, что здесь игумена нет, а Игумения – Сама Пресвятая Богородица. А епитроп избирается только на один год. Мы сели в беседке, под балдахином, где всегда странние отдыхают. И тут бежит из фонтана холодная вода: мы хотели напиться; но отцы нам не велели, и сказали: «Не пейте; вода сия для здоровья вредна; сейчас пойдете в монастырь, и там дадут вина».

Потом вышел вратарь, и повел нас в монастырь. И мы пошли во врата со страхом и радостью. Прошли двое врат железных, и пришли на двор, но еще не в монастырь: тут были хлебные магазины, конюшни, плевницы и работнические келии. Вся вокруг постройка каменная, четырехэтажная. Потом еще прошли врата железные, третьи, и взошли внутрь монастыря. И возведохом окрест очи наши, и увидали не монастырь, а царский дворец, или райские чертоги. Монастырь пятиугольный: четыре страны четырехэтажные, а пятая в пять этажей. Все стены усыпаны окнами и галереями, и во всех этажах под окнами стелется и вьется кроватный виноград. По монастырю много растет кипарисов, лимонных и апельсинных древ с плодами. Посреди монастыря стоят две церкви: одна великий собор седьмивратный, в память Введения Пресвятой Богородицы, а другая небольшая. Вратарь привел нас в трапезу, и приказал нас покормить. Трапеза вся расписана иконным писанием; но от древности весьма потемнела. В ней стоит до тридцати столов, все мраморные и полукруглые, и кафедра для чтения, чему мы весьма удивлялись. Потом представили нам трапезу постную и хлеб белый пшеничный, и вина вдоволь; трапезарь сидел подле нас и потчевал, любезно с нами разговаривал, и много нас расспрашивал. Мы же ядохом, и благодарихом Божию Матерь, что так ласково нас приняли и угощают.

По трапезе, трапезарь проводил нас на гостиницу, привел в третий этаж, и препоручил нас гостиннику. Гостинник же ввел нас в гостиницу, не в такую, как в России и Молдавии, но в великий зал, со многими окнами, весь раскрашенный разными красками. Пол устлан прекрасными преиспещренными коврами; около стен тюфяки и подушки из разной материи. Мы боялись идти своими пыльными с пути ногами. Гостинник же сказал нам: «Идите, не бойтесь: они для того и постланы, чтобы по ним ходить». Мы же со страхом пошли, и сели на тюфяки: нам стыдно было ходить в обуви по таким дорогим коврам, и мы разулись. Потом принесли нам на подносе угощения, разных напитков и сладкого варения и кофею. Мы же что могли выпили, а за прочее благодарили. Братия гостиничные сами ходят в чулках одних, а башмаки скидают у порога. И весьма они нам рады были, как родные братия или родители, и все с нами сели и любезно разговаривали, и нас утешали. В монастыре Хилендаре все братия славянского языку, болгары и сербы, греков же ни единого. Мы же сидели веселящеся, и от радости многие слезы проливали, и един другому говорили: «знать, любезный брат, мы пришли не в Афонскую Гору и не к земным человекам, но, верно, мы пришли в горний Иерусалим, в райские чертоги, к Самой Царице Небесной и к самим небесным ангелам». Потом ударили к вечерни. Я сказал своему брату: «Пойдем в церковь: там еще что-нибудь увидим неизреченное». Он же мне ответил: «Не пойду: весьма устал, и ноги болят». Я ему сказал: «И у меня ноги болят, и устал; но терпения нет, чтобы не сходить, и не поклониться Божией Матери, и не посмотреть церковь».

И пошел я один; и пришедши к паперти, поднялся на несколько ступеней, и положил три поклона, и обозрел кругом. Вся паперть поддерживается многими мраморными цельными столбами. Вся церковная стена и верх расписаны иконным стенным писанием высокой греческой работы; изображены разные евангельские события. Потом вошел вовнутрь в великую церковь, но там еще не церковь, а притвор внутренний. Пол из разноцветных мраморов, и светится, яко стекло; и множество окон, и от того весьма светел; имеет пять куполов, и висит пять паникадил. Поддерживается четырьмя мраморными столбами, весь расписан иконным писанием, и икон множество. В него трое врат со двора, и трое из него вовнутрь, в великую церковь, все задернуты шелковыми занавесами, и много лампад; стены уставлены вокруг монашескими местами (формами). Потом мне отцы сказали, чтобы я вошел вовнутрь. Я пошел со страхом в боковые северные двери; и поднялся еще на три ступени выше, и вошел в храм, подобный первому, но и там еще не церковь, а внутренний притвор. В нем три купола, и висит три паникадила; поддерживается он двумя столбами мраморными; в него двое врат снаружи, и трое врат во внутренний великий храм; все задернуты завесами; весь расписан иконным писанием, и пол разномраморный, и вокруг уставлен монашескими местами, и весьма светел. Здесь читали девятый час. Я окаянный, яко странен, стоял в угле со страхом и трепетом, и помышлял в себе: что́ сие вижу? На сем ли свете, или во сне?

Потом подошел ко мне один монах, и повел меня еще вовнутрь, и еще на три ступени поднялись. И взошли северными дверьми в великий настоящий храм, и поставил меня в монашеское место, лицом против иконостаса. Братия же, кончивши девятый час, отдернули все занавесы, и взошли в великую церковь, и каждый творил Игумении по три поклона земных, и лобызал ее, а потом обратившись на восток, творил по два поклона в пояс, и лобызал икону на аналое, и паки творил един поклон. И потом каждый отходил на свою страну, творил братии поклонение, и становился на своем месте, с навешенным на очи клобуком и наклоненною главою, и стоял каждый в своем месте со смирением. И тако наполнились обе страны клиросов и вся церковь братиею. Потом вышел иеромонах в соборной мантии и клобуке, положил три поклона земных Игумении, взял от Нее благословение, подошел к Царским вратам, и, скинув клобук с камилавки, надел на себя епитрахиль, которая висела подле Царских врат; потом сотворил три поклона, и обратясь поклонился Игумении, и потом возгласил: «Благословен Бог наш», по-славянски. Сам епитроп начал читать вечерню кротко, тихо и не борзясь. Потом диакон младой сказывал ектению сладкогласно. Кафисму читали кротко, не борзясь: на каждой «славе», на «аллилуиа» творили по три поклона все ра́вно. Чтение и благочиние приводило меня в удивление; все правят со страхом и трепетом, благочинно, все по ряду, един другого пережидают. Когда пришло время «Господи воззвах», тогда вышел канонарх в соборной мантии, и положивши три поклона Игумении, стал лицом к клиросу, руце имея согбенны к персям, лице почти все покрыто клобуком, и сказал глас, и поклонился до земли. На клиросе начали петь «Господи, воззвах к Тебе», и проч. протяженным и умиленным гласом, греческим напевом, весьма сладкогласно, все три псалма на глас, по стихам. Диакон же в то время кадил. На кадиле на цепочках прицеплены бубенчики, и бряцают весьма звонко. Диакон кадил иконы, каждую троекратным каждением, Игумению же трижды по-трижды, а всю братию каждого двукратным крестообразно каждением, и каждому делал низкое поклонение, и кадил не борзясь, но тихо и кротко; такожде и братия каждый ему покланялся, и привлекал к себе рукою фимиам. Стихиры все пели с канонархом; канонарх ходил с книгою, с клироса на клирос, в одних чулках, для сбережения драгоценного пола, и низко покланялся. Когда же сказал славу: тогда среди церкви остановился, и сделал к Царским вратам поклон. Славник пели на распев протяжно. «Свете тихий» читал сам епитроп, «прокимен» вышел сказывать канонарх. Сотворивши три поклона к Царским вратам, скинул клобук с камилавки, и сказал «глас первый, прокимен, со стихами». Потом, сотворивши един поклон к Царским вратам, надел клобук на камилавку, сотворил по земному поклону на клиросы, и пошел на свое место. «Сподоби Господи» читал епитроп. Стиховны пели не на сходе, a по клиросам с канонархом. Когда начали петь стиховны, тогда епитроп подошел к Игумении, сотворил два поклона земных, и приложился к Ней, и паки сделал один поклон; потом подходил ко всем местным иконам, пред каждою творил по два поясных поклона, и лобызал икону, и паки – един поклон; потом и на аналое такожде лобызал икону. Потом вышел на средину церкви, и обратясь к Царским вратам, сотворил два поклона в пояс, а третий в землю; и потом поклонился на клиросы, и стал на своем месте, а за ним и все братия пошли по чину: что́ он творил, то же и все.

После всех пошел и я окаянный и грешный со страхом и трепетом. Подошел и увидел Ее, Царицу Небесную, чудотворную Ее икону, Троеручицу, стоящую на игуменском месте, лицом на восток к алтарю. Стоит вся украшенная сребром и златом и драгим камением. Пред нею горит много лампад, и стоит подсвечник со свещами. Я пал пред нею на землю, аки Саму живую Ее увидел, и возопил к Ней со слезами тако: «Се здесь Ты находишься, Владычице! Се здесь Ты пребываешь, Пречистая Дево Богородице! Здесь Ты избрала Себе место быть Игумениею. Сюда Ты пришла, Владычице, оставивши славный град Дамаск. Оставила Ты, Владычице, и святой град Иерусалим; оставила Ты, Владычице, и Лавру Саввы Освященного, оставила Палестину, и пришла, Владычице, в Свой святой жребий, и вселилась в сию пустыню афонскую, и взяла на Себя сие послушание, еже быти здесь Игумениею над зде живущею братиею, еже наставляти их на путь спасения, и охраняти от всех враг видимых и невидимых. Ты, Владычице, пришла еси от юга к северу во Свой жребий; мы же приидохом от севера к югу в Твой святой жребий, к Тебе, Госпоже Владычице, под Твое покровительство и под Твое защищение. Ты, Владычице, Сама обещала еси грядущего к Тебе не изгонять вон, но всех с любовью приимати, и на путь спасения наставляти, и о всех имети попечение. Прими и меня, Владычице, во Свой святой жребий, под Свое покровительство; наставь и меня, Владычице, на путь спасения. И наставь меня, Владычице обрести пастыря, отца духовного; во иноческом житии искусного. И сподоби мене, Госпоже Владычице, в сем тихом пристанище препроводить остальные дни жизни моей, и в покаянии скончать живот мой». И тако помолившись Пречистой Богородице, прикоснулся скверными моими устами к чудотворному Ея и святому образу. И потом, по обычаю, приложился ко всем иконам.

Потом взял меня один монах, привел за правый клирос, и показал мне гроб, где почивало мироточивое тело преподобного отца Симеона, царя Сербского, родителя Святителю Савве, Сербскому чудотворцу, основателя и ктитора обители Хилендарской. Мироточивое же его тело сыном его Саввою увезено в Сербию. Я поклонился его чудотворному гробу, и помолился так: «Преподобне отче Симеоне, с возлюбленным своим сыном Саввою, святителем Сербским, молите Бога о мне грешном! Блажен ты, отче Симеоне, послушавый возлюбленнаго своего сына Саввы, оставивый свое земное царство, да наследиши Небесное. Блажен ты, отче Симеоне, пременивый царскую порфиру на иноческую мантию. Блажен ты, отче Симеоне, пременивый царскую корону на монашеский клобук. Блажен ты, отче Симеоне, пременивый царскую багряницу на великую ангельскую схиму. Блажен ты, отче Симеоне, пременивый царскую державу на монашеские четки. И блажен сын твой Савва, иже от юности своея поработал и послужил истинному Господу Богу своему». Потом лобызал гроб его и святую икону его, лежащую на гробе. Над гробом его стоит Богородичная икона, изображенная мусиею, принесенная им самим из Сербии, из царского его дому.

О, воистину благословенна была для меня та вечерня! Первую такую во всю жизнь мою сподобил меня Господь отстоять. Воистину, во храме стоя, на Небе мнился стоять, в ужасе и радости! Куда ни воззрю: всюду все приводит меня в удивление. Воззрю на высоту: ужасает меня и удивляет иконное стенное писание высокой греческой работы, более пятисот лет существующее, и ничем не повредившееся, и все исписано разными Божественными и евангельскими событиями и притчами. Воззрю немного к высоте: удивляет меня хорус со многими свещами и со многими иконами и с пятью паникадилами, чего еще я прежде никогда и нигде не видал. Воззрю на землю: удивляет меня драгоценный и разноцветный мраморный пол; испещрен разными цветами, и светится яко хрусталь. Воззрю прямо на иконостас: удивляют меня чудотворные и прочие местные иконы, от древних лет невредимые, аки сейчас написанные. И кто не почудится и не удивится иконописцам и высокой их работе и прочности? Иконы стоят шестьсот лет и более, и не стареют, но паче юнеют. Удивляет и резьба иконостаса, столь высокой работы, что всякого зрящего на него изумляет; удивляет и блестящееся на нем злато. Воззрю на подсвечники: удивляюсь величине их и работе. Едва пять человек могут один подвигнуть с места; сделаны из чистой меди, и блестят подобно вызлащенным; не кованные, но литые. На них стоят свещи желтого воску необыкновенной величины, аршин пять вышины. Удивляет и множество лампад: пред всякою иконою по три лампады с елеем, внизу всякой иконы привешена пелена. Воззрю на клиросы: удивляет меня шестиугольный аналой, дорогою костью перламутровою убранный. Воззрю на столбы: удивляюсь их толстоте и драгому камению и чистоте работы. Посмотрю по всему храму: удивляюсь и радуюсь множеству монашествующих; все со страхом стоят, и истово крестное знамение творят, и низко кланяются. На вечерни «ныне отпущаеши«читал сам епитроп. По отпусте вечерни, пришли все братия в последний притвор, задернули все завесы, и читали там повечерие. На повечерии были два канона: Богородице и святому; не читали, но пели с канонархом. Младый иеродиакон канонаршил весьма сладкогласно, и ходил со страны на страну, и низко покланялся. Я спросил: «Какого роду сей иеродиакон, не русский ли?» Мне сказали, что сербин. Когда начали петь седьмую песнь, тогда пришел пономарь, держа в руке ручную кадильницу, не на цепях, а с рукоятию, и взявши у седмичного иеромонаха благословение, начал кадить прежде иконы, а потом и всю братию: каждого кадил крестообразно, и каждому творил низкое поклонение, а рукоять кадильницы держал в пелене. По отпуске повечерия, взявши все от седмичного благословение, пошли каждый в свою келию; вышел и я.

Потом показали мне отцы лозу виноградную, исшедшую из-под стены церковной, из гроба преподобного Симеона, царя Сербского. Она велика и многоплодна и удивительна. Когда я пришел в гостиницу, вопросил меня брат мой спутник: «Что в церкви видел удивительного?» Я же ему ответил: «Где я был, не знаю, на земли, или на Небеси; что́ я видел или слышал, того прежде никогда очима моима не видал, ниже слышал ушима моима, ниже когда взыде на сердце мое, ниже могу что́ тебе сказать; а когда сам увидишь, тогда и познаешь. А только скажу тебе, любезный брат: блажены наши ноги, сюда дошедшие, и блажены наши очи, сие видевшие; блажены есмы и мы, не послушавшие человеков, нас расстроивавших и отговаривавших». И много мы радовались и веселились. Когда настал вечер, еще пришли в гостиницу к нам ночевать странние отцы афонские. Гостинник засветил нам свечу; принесли стол, и поставили посреде, и принесли пищи и вина, и начали всех сажать за стол, и нас такожде; мы же сказали: «Спаси вас Господи! мы не хощем: недавно поели в трапезе». А они нам сказали: «Мы того не знаем, что вы кушали или нет; а у нас садитесь; сколько вам угодно, столько и покушайте; мы к тому приставлены, чтобы всех угощать». Мы же, видя их страннолюбие, сели, и вкушали пищи и пития во славу Божию. Была трапеза изобильная и многояственная; и мы вкушали, прославляя Божию Матерь и восхваляя страннолюбивых отцов афонских. После ужина отперли шкаф, и выдали всем по мягкой подушке и по теплому стеганому на вате одеялу, и зажгли на всю нощь светильник, и на очаге расклали великий огнь, дабы было тепло, и потом сказали: «Теперь почивайте с Богом». Мы же, помолившись, спали спокойно. В первом часу по полуночи, по-гречески в седьмом часу ночи, заблаговестили на утреню. Мы встали. Гостинник же пришел, и сказал нам: «Вы, отцы, спите: вы с пути утрудились». Мы же сказали, что мы уже отдохнули.

Потом мы пошли в церковь, и взошедши стали в последнем притворе; в среднем же читали полунощницу; врата все занавешены завесами. И один монах подошел к нам, и ввел нас во внутреннюю великую церковь, где стоял я вечерню, и поставил нас в формы. По окончании полунощницы пели протяжно тропари «помилуй нас, Господи, помилуй нас» и прочее. Когда начали петь «милосердия двери«·, тогда на всех дверях завесы отдернули, и все братии взошли в великую церковь, по обычаю, как на вечерни. Потом начали утреню. И читал два псалма чтец на глас, весьма умиленно и протяженно, дóндеже иерей покадил весь храм и всю братию. Шестопсалмие читал сам епитроп протяженно со вниманием. И все братия из мест своих вышли, и стояли со страхом и трепетом. «Бог Господь, и явися нам» пели протяжно, и тропарь такожде. Кафизмы читали на правом клиросе, не борзясь, внятно; на »аллилуиа" творили по три поклона, и все ра́вно и низко покланялись, как рукою достать до земли. По кафисме, седальны пели с канонархом; потом посреди церкви читали житие святого из чети-минеи. По второй и третьей кафисмах седальны пели с канонархом. Псалом «помилуй мя, Боже» читал сам епитроп. Когда приспело время канонов, каноны не читать стали, но все в октоихе и в минеи начали петь по клиросам с канонархом. Этот чин и благой обычай весьма мне полюбился, я еще первый раз сподобился сие увидеть и услышать. По шестой песни читали пролог. На девятой песни пономарь, взявши благословение у Игумении, ударил в железное било, и пришедши, зажег местную свещу пред иконою Богородицы. Когда возгласил иерей «Богородицу и Матерь Света в песнех возвеличим»: тогда все братия вышли из форм, и каждый скинул клобук с камилавки. Во Святой Горе камилавок никогда не снимают, кроме Литургии. Потом начали петь «честнейшую херувим» кротко, протяжным гласом, на каждый стих творя поклонение весьма низкое. Иерей же кадил святые иконы троекратным каждением, всю же братию двукратным, крестообразно. «Хвалите Господа с небес», все три псалма, по стихам пели по клиросам, скоро, по одному человеку. «Слава в вышних Богу» читал сам епитроп. Стиховны пели по клиросам с канонархом. Когда начали петь стиховны, тогда епитроп и все братия подходили к Игумении и к прочим иконам, по обычаю, как на вечерни. Потом и мы пошли, и лобызали иконы. Потом читали первый час и отпуск. В храме трое часов, и часто звонят. Потом мы пошли в гостиницу, и мало почили.

Потом пошли к ранней Литургии. Литургия была в церкви между келий в корпусах. Церковь хотя и не велика, но прекрасная и светлая, и вся расписана иконным стенным писанием; иконостас вызлащенный. Храм во имя святителя Николая: тогда день был четверток. Служение Литургии было кроткое и тихое. Служил иеромонах с иеродиаконом. Часы читали не борзясь. На шестом часе в алтаре ударили трижды в кампан; тогда все братия скинули клобуки и с камилавками, и наклонили все главы свои, и поминали каждый своих сродников и благодетелей. Иерей же на проскомидии вынимал за них частицы. Потом после часов, когда вышел диакон начинать Литургию, и положил три поклона; тогда и все братия скинули клобуки с камилавками. И каждый творил три поклона, и наклонили главы низко, и читал каждый про себя «Царю Небесный», до конца, с воздыханием. Потом возгласил диакон: благослови, Владыко. И на каждый возглас творили поклоны. Псалмы все пели на клиросах по стихам; Блаженны, – с канонархом. «Святый Боже» пели протяженно, умиленным гласом; прокимен сказывал чтец в камилавке, но без клобука, а пред чтением Апостола скинул и камилавку. На Евангелии все стояли в камилавках без клобуков. Херувимскую пели тихо, протяженно, без повторения. На выход скинули и камилавки, и наклонили все главы, и поминали своих родных. Когда диакон возгласил «возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы»: тогда все братия творили по три поклона. «Верую» не пели, но читал сам епитроп со благоговением; стояли все в камилавках без клобуков. Когда иерей возгласил «Твоя от твоих» и прочее, – «Тебе поем, Тебе благословим» не пели, но един скоро пропел. И все скинули клобуки с камилавками, и наклонили свои главы, и призывали Духа Святаго, и было в храме безмолвие. И каждый молился с воздыханием и со слезами. «Достойно есть» пели громогласно, без камилавок. «Отче наш" не пели, но читал сам епитроп. Причастен пели протяженно, без повторения. На явлении Даров скидали клобуки с камилавками, и творили земные поклоны. По Литургии иерей раздавал антидор, и прикладывались все ко всем иконам, и пили святую воду.

Потом мы вышли, и пришли в гостиницу; и сделали нам угощение. Пришел один иеромонах, и приглашал нас оставаться у них в обители на жительстве, сказывая, что они русских весьма любят, и желают их к себе в сожительство, что и службу церковную читают и поют по славянским, по русским книгам, что и русской братии несколько человек есть. Мы сказали: «Мы денег не имеем: может быть, вы не примете без денег». Он же сказал: «Мы не денег ваших желаем, но вас самих: здесь всех Царица Небесная пропитывает и одевает». Мы ему сказали: «Спаси вас Господи, за вашу любовь и приветствие! но только теперь остаться не можем, а пойдем и повидаем свою русскую братию, и съищем себе духовного отца; тогда где он благословит, там и жить будем». Он же еще сказал нам: «Хотя одну неделю у нас погостите». Мы же ответили: «Спаси вас Господи! теперь не можем, потому что весьма желаем свою русскую братию повидать, а после просим не оставить нас»; он сказал: «Приходите, приходите: мы всегда русским рады». Потом мы собрались в путь; он же привел нас в трапезу, и дал нам хлеба, сыру и вина, сколько мы хотели; и проводил нас за врата, и много нас приветствовал и благословил, и мы пошли в путь свой. Сей монастырь Хилендарь всем прекрасен и достаточен: постройкой и украшением, святынею и церковным чиноположением, только не достает одного, что не имеют общежития. Вышед из монастыря, шли мы обратно тому, где шли вечером.

Паки пришли к чудотворной иконе Богородицы, что стоит на пути. Паки пали пред нею, и помолившись говорили: «Якобы, Владычице, вышла Ты проводить нас из Своей святой обители? О, благодарим Тя, Владычице, за Твое странноприятие, за Твою несказанную любовь, за Твое угощение, за Твое утешение и за Твои, Владычице, неизреченные милости, оказанные нам грешным в Твоей святой обители. Теперь еще просим Тя, о Владычице, проводи нас вовнутрь святого Своего жребия, и покажи нам место, где имамы спастися, и сподоби нас, о Владычице, найти отца духовного, в иночестве искусного, и Тебе благоугодного!» Потом мы лобызали икону. Сия икона поставлена по такому случаю, как сказывали нам в монастыре: «Когда святой Савва Сербский привез из Иерусалима чудотворную икону Пресвятой Богородицы, Троеручицу, и когда несли ее от моря в монастырь: тогда она на сем месте остановилась, и не могли подвигнуть с места до тех пор, пока списали с нее список. Тогда настоящая пошла в монастырь, а список оставили на месте сем, где доднесь стоит, и неугасаемая пред ней лампада горит. Захотела Владычица всех приходящих от суетного мира встречать, и во Свою обитель препровождать, и паки из обители вовнутрь во Святую Гору препровождать». Потом мы пошли далее в путь, и близ моря заблудились, но помощью Богородицы скоро направились на дорогу.

Отшедши от Хилендаря один час, т. е. пять верст, в левой руке увидели другой монастырь, стоящий на самом брегу моря, между высокими горами, постройкою подобный первому, только поменьше. Мы удивлялись, что так близко стоят один к другому, и как велики здания святогорских монастырей. Монастырь стоит от дороги в стороне саженей пятьдесят. И мы, помолившись иконе Вознесения Господня над вратами, и не заходивши в монастырь, пошли мимо. Подле дороги стояла монастырская кузница. Из кузницы вышел монах, остановил нас, и начал нас по-гречески спрашивать. Мы сказали, что по-гречески не знаем. Он же вопросил нас по-русски: «Какого вы роду, и как знаете говорить?» Мы же ответили, что мы роду русского; знаем по-русски, по-болгарски и по-молдавски. Он же сказал: «Я и сам русский, но живу в этой обители тридцать лет». И спросил нас: откуда идем? с каким намерением сюда пришли? где ночевали? Мы же вся яже о себе рассказали. Тогда он сказал нам: «Как же вы разрушаете Святой Афонской Горы обычай, что хощете нашу святую обитель пройти мимо? Теперь уже время обедать, а хотя бы и не это время, то надобно подойти ко вратам, положить три поклона, и взять за благословение хлеба на дорогу, наипаче вам: потому что вы мимо нашей обители проходите в первый раз; вы должны зайти в Божий храм, и поклониться святым иконам, и зайти в трапезу покушать, что нам Царица Небесная послала. Наипаче для нас русских сия обитель достоуважаема, потому что она породила и произрастила монашеством всех российских монахов начальника, преподобного отца Антония Киево-Печерского. Мы поклонились, и сказали: «Прости нас, отче святый: мы не знаем здешних обычаев, да еще и боимся, чтобы не отяготить кого». Он же сам повел нас в монастырь, и пришли к вратам. Над вратами стоит великая и пречудная икона Вознесения Господня, и пред нею висит фонарь с лампадою неугасаемою. Мы же, сотворивши три поклона, прошли сквозь двое врат железных, и вошли вовнутрь монастыря, и обозрели кругом. И здесь, подобно Хилендарю, вокруг корпуса келий в четыре и пять этажей; монастырь меньше Хилендаря, и весьма древен и ветх. Церквей четыре: собор посреди, а три в корпусах; и много растет древ апельсиновых и лимонных. Взошли в церковь: храм велик и прекрасен, но меньше Хилендарского; весьма светел, вновь выстроен; тогда только расписывали иконным стенным писанием; пол разномраморный; и весь храм убран и украшен паникадилами, лампадами и подсвечниками, по обычаю афонскому. Мы же поклонившись и приложившись ко святым иконам, и полюбовавшись на красоту храма, вышли. Провожатый привел нас в трапезу; трапеза расписана, но ветха и почернела. Столы все мраморные; на них уже приготовлена была пища и питие: сей монастырь общежительный, и все братия ходят в трапезу; но еще не было время обеду. И посадил нас на заднем столе, и упокоил нас пищею и питием, общежительною трапезою, до изобилия. Потом мы спросили: «Отче святый, как ваша обитель называется?» Он же сказал: «Сей монастырь называется Есфигмен, a попросту – Симен». Выстроен сначала царицею Пульхериею в воспоминание Вознесения Господня. Сия святая обитель породила монашеством и произрастила духовною жизнью многих великих и знаменитых мужей: Михаила и Афанасия Афонского, и святого Афанасия Патриарха Константинопольского. В сей обители жил и пострижен преподобный Антоний Киево-Печерский. В сей обители был игуменом святитель и чудотворец Григорий Палама, митрополит Солунский. Из сея обители произошли многие мученики и исповедники, которые пострадали от иконоборцев и от турок, и которым празднества совершает токмо сия обитель¹³. Мы еще спросили: «Отче святый, как ваше имя?» Он же рече: «Грешный Вениамин нарицаюся»; и паки рече: «В этой святой обители всем вашим молдаванам пристанище; много здесь и братий из молдаван. В сию святую обитель много пожертвовал ваш молдавский митрополит Вениамин, и записан здесь в ктиторы; ежели вам угодно, то погостите у нас сколько вам заблагорассудится, и посмотрите на нашу общежительную жизнь; и ежели покажется, то оставайтесь и на жительство; только правило все отправляют на греческом языке». Мы же сказали: «Спаси вас Господи! мы пойдем к своей русской братии». И благодарили за его любовь. Потом надавал нам хлеба мягкого белого и сыру, хотя мы и не хотели брать, потому что у нас много из Хилендаря. Он же принудил взять хотя не много. И потом показал нам путь, и сказал: «До монастыря Ватопеду три часа ходу, т. е. пятнадцать верст; там и ночуйте: ибо далее уже близко монастырей нет». Простившись, мы пошли в путь свой, и шли верст пять все на гору.

Когда мы взошли на горы, открылась нам святая, славная, великая Лавра, обитель Ватопедская, яко град велик и прекрасен, со множеством башен и куполов; но была еще далеко. Мы же шли все лесом, но не большим; путь все извилинами, деланный, вымощен камнем, но узкий, только проехать верхом; и уже ближе к вечеру стали подходить к Ватопедской Лавре; и много нас приводило во удивление, что она несравненно больше и прекраснее Хилендаря: насчитали только одних великих тринадцать башен; еще вокруг его вне ограды много каменной постройки. К самому монастырю поднялись немного на гору. Около врат сделана великая площадь, выстланная гладким тесанным камнем, кругом обнесенная невысокою каменною оградою; и кругом поделаны седалища, или лавки; врата все расписаны иконами. Над вратами стоит великая икона Пресвятой Богородицы от древних времен, в самом большом виде, аки живая; всякого поражает своим взором, и приводит во умиление; и столь явственна и светла, что можно издалека видеть, и встречает своими веселыми очами всякого. Пред нею висят три фонаря с лампадами неугасаемыми, окружена кругом Небесными силами. Мы же Царице Небесной помолившись, много на нее любовались, и доброте писания удивлялись; и держит Она во объятиях Своих Предвечного Младенца, Господа Иисуса Христа. Подошедши к вратарю, стали мы проситься в монастырь ночевать. Но вратарь по-болгарски и по-молдавски ничего не понимает; и мы ему не могли ничего объяснить; а до вечера еще есть часа два. Он подумал, что мы святогорцы, и знаем все афонские жилища. Одежда же на нас была святогорская: потому что в Молдавии, в монастыре Вороне, все монашество носит афонское одеяние; вратарь потому и не познал, что мы странние, а разговору нашего не понял. И потому он вынес нам сыру и хлеба, и указал вперед дорогу.

Мы пошли, хотя и не с охотой. Шли все на гору целый час, и взошли в великий темный каштановый лес, мало где открывается небо; стало уже темно, а идем, сами не знаем куда. И попался нам навстречу монах на коне верхом, с провожатым, и остановил нас, и начал спрашивать по-гречески. Мы сказали, что по-гречески не знаем, а знаем по-болгарски. Он же сказал: «Я сам болгарин». Потом спросил нас: «Откуда путешествуете?» Мы ответили, что из Молдавии. Он же паки сказал: «Почему же вы не ночевали в Ватопеде? Теперь здесь на пути монастырей нет, до самой Кареи, а все темный лес; а хотя по сторонам и много келий и скитов, но вы их не найдете, ибо дорог здесь много». Мы же сказали: «Что́ будем делать? Мы и просились, но вратарь нас не принял». Он же паки сказал: «Вратарь языку вашего не понял: он подумал, что вы здешние, а здешний святогорец везде может ночевать; по сторонам везде келии и скиты. Вы воротитесь со мной в монастырь Ватопед; или же идите в скит Богородицы; там живут болгары; они вас с любовью примут; только не знаю, попадете ли в него: ибо уже вечер близко. Вы не идите большим путем, а держитесь все влево; а лучше воротитесь со мной; ибо мне вас жалко: вы заблудитесь». Мы же сказали: «Спаси вас Господи, отче! но мы возвращаться не будем, a пойдем в скит Богородицы». И так поблагодаривши, пошли в путь свой. И шли лесом великим, каштановым и дубовым, так что сквозь их и в день солнца не видать; деревья толстые, потому что никогда не были срубаемы. И много мы удивлялись афонской непроходимой прекрасной пустыне.

Немного поблуждали; однако, слава Богу, попали в скит Богородицы, только уже поздно, и врата скитские уже были заперты. Помолившись пред иконою Успения Богородицы, над вратами стоящею, мы не стали отцов беспокоить; стояла вне ограды пустая келия, и мы взошли в нее, и поужинали: хлеба, сыру и вина у нас было довольно, дня на три. Потом спали на сене весьма спокойно. В самую полунощь ударили в скиту на полунощное церковное пение, а потом и на утреннее. Мы же весьма скорбели, что не сподобимся быть вкупе с братиею в церкви на пении. Поутру, когда рассвело, мы вышли из келии; увидевши нас, скитские отцы подбежали к нам, и стали нас спрашивать: «Где вы, отцы, ночевали?» Мы сказали: «Пришли поздно; уже врата заперты; мы не стали вас беспокоить, а хлеб у нас был; и мы ночевали в сей келии спокойно». Они же много о нас скорбели и плакали, узнавши что мы странние, и не знаем дорог. И вышел игумен сам, и много о нас соболезновал, и говорил: «Как вы тут ночевали: теперь ночи холодные, да еще и без всякого утешения, и без упокоения? И почему вы не постучали во врата? Мы поздно ложимся». Потом взял нас на гостиницу, и угостил сам игумен, как лучше быть нельзя, и просил нас, чтобы у них погостили хотя одну седмицу, и отдохнули от пути. Мы же сказали, что пойдем в русский скит Илии пророка. Они же дали нам теплого пшеничного хлеба, и показали нам скит Илии пророка: видеть – недалеко, а ходу целый час, т. е. пять верст. И показали нам путь, и мы пошли все темным лесом.

Потом пришли в скит Илии пророка, но уже Литургии не застали. Вратарь принял нас с любовью, и только взошли вовнутрь, встретил нас сам архимандрит, отец Акакий. И спросил нас: «Откуда пришли, и какого роду?» Мы сказали. Он же, узнавши, что мы из Молдавии и русские, весьма обрадовался, потому что он сам несколько лет проживал в Молдавии в Нямецком монастыре; и привел нас на гостиницу, и сам нас угощал, и любезно с нами разговаривал, и расспрашивал о молдавских отцах, и потом приказал гостиннику покоить нас целую седмицу, пока распорядимся делами. Гостинник и братия – малороссияне, весьма страннолюбивые и приветливые, все любезно с нами разговаривали, как родные и сродники, и мы их расспрашивали об афонских обстоятельствах, о иноческой жизни, о русских великих старцах и о русских духовниках.

Они нам рассказывали следующее: «Здесь во Святой Горе русской братии довольно: более пятидесяти великороссиян, и более ста малороссиян, а болгаров и сербов более тысячи, а всей братии во Афоне более пяти тысяч. Великих старцев довольно, более из греков и болгаров; есть и из русских, но немного. Духовников русских довольно. Но русские здесь не имеют настоящего пристанища, а живут больше по келиям и по колибам и в пустынях. Мы малороссияне, по крайней мере, имеем сей скит, а великороссияне и того не имеют.» Мы спросили: «Из русских духовников есть ли такой, чтобы был очень высокой жизни?» Они сказали: «Что все не плохой жизни, но некоторые есть и получше: а впрочем, Бог их знает, который из них лучше». И так все разошлись. Гостинник предложил нам трапезу изобильную, затворил двери, и сам с нами сел, и начал нам рассказывать беспристрастно со слезами, как разрушили любовь между собою малороссияне (гуцолы) с великороссиянами, и сделали болгарам и грекам смех, и диаволу радость, духовным же великим старцам неутешный плач. «Прежде жили все вместе, малороссияне и великороссияне, в этом скиту общежительно, в любви и согласии; но враг диавол позавидовал, и вооружил одних на других, и восстали наши малороссияне на великороссиян. Но как наших больше, то и изгнали из скиту бедных великороссиян. Однако, хотя их было и меньше, но игумен их, отец Павел, и теперь бедный живет с братией на квартире, на Карее, и много я о них соболезную.

А что вы спрашивали братию о духовниках, то я вам скажу, как пред Богом, что есть из великороссиян один духовник иеросхимонах Арсений, великий и удивительный старец, уважаемый от всех греков и болгаров. Он живет в Святой Горе более двадцати лет с одним учеником. А живет в глубочайшей пустыне, не имеющий никакого утешения, под Иверским монастырем, на келии святителя Иоанна Златоустого. Уже воистину сказать, что старец: есть чего послушать; уже кто его послушает, не ошибется. Он всем великороссиянам духовник, и многим малороссиянам и болгарам, а наипаче всем иеромонахам и духовникам духовник. Братия наши потому вам не сказали о нем, что имеют на великороссиян неудовольствие. А спросите всех болгаров и греков: все скажут так, как я говорю». Мы благодарили за его беседу. Ибо мы за тем и пришли во Святую Гору Афонскую, чтобы найти такого великого старца, который бы управить мог нас по незаблудному пути в вечное блаженство. И весьма мы сего гостинника, монаха Акакия, полюбили за то, что он все нам рассказал беспристрастно¹⁴. Мы же пообедавши, опочили весьма спокойно; потому что уже не имели заботы еще куда путешествовать: достигнули тихого своего пристанища.

Потом к вечерне заблаговестили прежде по-российски в колокол, а потом по-святогорски, заколотили в доску. Мы пошли в церковь, и отстояли вечерню. Вечерню правили по чину святогорскому, но нечто и по-русски; читали по-славянски; пели напевом киевским; все правили кротко и чинно и не борзясь. Храм не велик, но и не мал, порядочный, и весьма светел и прекрасен, с куполом, но не такой, как у греков и у болгаров: не убран и не украшен, и не только что не расписан, но и не оштукатурен; иконостас порядочный, работан в России, но не резбенный и не вызлащенный. Пол прекрасный, разномраморный. Икон весьма довольно, и все греческой работы. В храме стены обставлены монашескими местами. Колокола порядочные, почти что больше во всей Святой Горе нет. В скиту церквей три. Собор, во имя святого пророка Илии, стоит посреди скита; а две в корпусах: во имя Благовещения Богородицы, и во имя святителя Митрофана Воронежского. Три страны обнесены корпусами келий; две двухэтажными, а четвертая страна оградою (но уже это выстроено после сего игуменом Паисием, болгарином). Вечером паки упокоили нас трапезою. В самую полночь заблаговестили на полунощницу. Утреню правили по обычаю русскому и святогорскому, кротко, не борзясь. Каноны не пели, но читали, с пророческими песньми; каждение было по-афонски, подобно как в Хилендаре; и было два чтения. Клобуки снимают без камилавок по святогорски, a камилавок не снимают. После утрени немного уснули. Тот день был суббота. На рассвете началась Литургия, и все правили по обычаю афонскому. По Литургии нас угостили. И потом стали мы просить, чтобы проводили нас на Карею, на афонский базар. Они же нас уговаривали не ходить, но с пути отдохнуть. Но мы сказали, что мы, слава Богу, отдохнули, и нам желательно посмотреть афонских отцов и русскую братию. И дали нам проводника; и шли мы больше лесом; в левой руке близ моря оставался монастырь Пантократор. И версты две шли путем малым, но весьма великим лесом; а потом вышли на большую пантократорскую дорогу, и шли на гору по деланному пути, выстланному камнем. И когда поднялись на гору, остался в стороне, в левой руке, монастырь Ставроникита.

Потом открылся нам весь Афон до самой почти подошвы, и вся Святая Гора, по восточной стране усеянная скитами и келиями, садами и кипарисами, и темными зелеными лесами, горами и удолиями, яко рай Божий насажденный. Кареи же не было еще видно, потому что она немного в лощине. Потом сошли в долину, и перешли реку по каменному мосту; и паки пошли на гору. И когда взошли повыше, в левой руке открылась великая долина до самого моря, усеянная частыми и большими келиями и садами, и ниже всех, между гор, к самому морю, стоит славный и великий царский монастырь Ивер, в котором стоит во вратах чудотворная Иверская икона Пресвятой Богородицы, Вратница Афонская. В правой руке открылась долина и гора Капсал, усеянная частыми келиями и колибами, и кипарисами, подобно граду. Сия святая гора Капсал всем бедным и неимущим русским и молдаванам пристанище и прибежище: она всех прикрывает неимущих и немощных от темных ночей и от дождей, и согревает от холодных зим. Мы шли с радостью и веселием душевным. Куда ни обратим свои очи, всюду видим иноческие населения, яко прекрасные грады; чем выше поднимаемся, тем больше открывается; и всюду открылись келии, все каменные, подобны господским домам, двух и трехэтажные, раскрашенные, с куполами и со крестами, окруженные виноградными и разными садами и кипарисами.

Была и другая нам радость: окружили нас святые отцы, афонские жители, – уже целая толпа, с своими большими, за плечьми, торбами. Как в мире, когда бывает в граде торг, из деревень едут каждый с своим изделием, и выезжают на большую дорогу, и собираются ко граду обозами: так и отцы афонские на большую дорогу вылезают с обеих сторон из лесов и из долин, из своих пустынных келий и колиб, каждый со своим рукоделием, не на конях, а пешие, во имя Господне, обувенные в сандалии, в одних подрясниках, подпоясаны ремнями, в одних камилавках, без клобуков; за плечьми у каждого большая волосяная торба, наполненная рукоделием; а в руках, в одной жезл, в другой четки, а в устах молитва Иисусова. И мы, в такой радости, не видали, как взошли на гору: в разговорах и в странном видении скоро прошло время.

Потом открылась нам афонская столица Карея, яко град велик, со многими куполами и крестами и со множеством келий. Когда стали подходить близко, отцы остановились, и каждый скинул с плеч торбу, и надели на себя рясы и клобуки, a схимники надели схимы; потом пошли. При самом входе стоит большой крест, и ему все мимоходящие делали по три поклона. Когда вошли на торжище, – увидели, что множество монахов толпится по базару: продают монахи, и покупают монахи, и целые ряды с рукоделием сидят монахов: овые с ложечками, овые с крестами, овые с картинами, овые с четками, а овые слепые и убогие просят милостыню; и в лавках сидят разные мастера, все больше монахи; краснорядцы и бакалейщики, хотя и мирские, но сами и приказчики одежду носят монашескую, волос не стригут, носят рясы и послушнические скуфьи. Здесь удивительное зрелище, здесь великое ополчение Царицы Небесной! Здесь есть на что посмотреть, и есть чему подивиться: пришли от четырех стран Святой Горы Афонской, каждый по своей потребе, кто продать, а кто купить, а овые друг друга повидать. Овые – престарелые, с длинными бородами, украшенные сединами, овые – в средних летах, а овые весьма младые: сии от юности взяли нести иго иноческого жития. Все смиренны, все кротки, все главы имеют наклоненные, все со смирением един другому покланяются, и един от другого благословляются. В одежде же все в разной: из великих монастырей и из лавр в одежде доброй и тонкой; из общежительных монастырей в одежде доброй, но грубой и смиренной; из келий в одежде средней; из скитов и из пустынь в одежде ветхой и многошвенной; и все разговаривают кротко, о духовных и о мирских делах, на разных языках, каждый с своими единоземцами. Многие, узнавши, что мы русские, одного с ними племени и языку, обступили нас, целая толпа, и все с нами любезно разговаривали, и расспрашивали, где мы на первый случай пристали? Мы же сказали, что в скиту Илии пророка. Они же каждый приглашал к себе на первый случай погостить и отдохнуть. Мы много удивлялись их страннолюбию и простосердечию, и благодарили за их ласковое приветствие. Потом водили нас в соборную карейскую церковь. И мы поклонились и приложились к чудотворной иконе Пресвятой Богородицы, нарицаемой «Достойно есть». К вечеру паки возвратились в скит. Вечерня была великая; на всех ектениях поминали благочестивейшего Российского царя Николая Павловича; такожде и на Литургии, на великом входе и на ектениях. После вечерни были за общей трапезой с братией. День тогда был суббота.

Ночевать в скит много пришло великороссийской братии, которые видели нас на Карее, и всю нощь любезно с нами разговаривали, и жаловались на малороссиян, что «весьма много от них претерпевают гонения и поношения, потому что их много, и знают многие греческий язык; а русских мало, да и мало знающих хорошо греческий язык; да еще и от зависти: потому что хотя наших великороссиян и не много, но есть великие старцы, а наипаче всех есть у нас духовник, который не только нас русских наставляет, утешает и просвещает своею жизнью, но и болгаров и сербов. И греки весьма его уважают и почитают, потому что и из них не много таких старцев. И греки и болгары весьма нас любят, – спаси их Господи! И много нас защищают от малороссиян. Малороссияне много на нас клевещут, якобы мы в Великой России все раскольники. Но хотя в Великой России и есть из нашего роду раскольники, но не все, а больше православные христиане. А здесь во Святой Горе Афонской все мы православные христиане и чада Святой Восточной Христовой Церкви. Мы сами не попустим быть между нами раскольнику, ниже́ кому двумя перстами креститься, хотя бы был и православный; потому что греки и болгары почитают за великую ересь, и гнушаются как еретиками, если бы кто, хотя и православный, двумя перстами крестился: не будут его ни исповедовать, ни причащать Святыми Тайнами; да мы и сами раскольников гнушаемся. А малороссияне упрекают нас напрасно; по какой-то природной злобе поносят нас ни за что. Впрочем они не все такие; есть и из них рабы Божии, которые весьма о нас сожалеют. И есть о чем. Все роды имеют себе пристанище во Святой Горе Афонской, монастыри и скиты; только одни наши бедные великороссияне не имеют себе верного пристанища. Прежде хотя небольшое прибежище имели здесь в скиту; но и отсюда малороссияне выгнали. Хотели выгнать и из Святой Горы Афонской; но Сама Владычица Царица Небесная нас защитила. Что́ будем делать? Только и надежды имеем на нашу Владычицу: Она нам заступница и помощница, и в скорбях наших утешительница; а из человеков некому нас здесь заступить на чужой стране. Мы оставили благоденственное житие в своем отечестве, в благословенной России, под покровительством нашего Благочестивейшего Монарха: там наши братия монашествующие наслаждаются спокойствием; a мы оставили то спокойствие Бога ради, и удалились в сию далечайшую страну, в сию Святую Афонскую Гору, и претерпеваем здесь всякия скорби и напасти от диавола и от человек. И только надеемся получить отраду и утешение в будущем бесконечном веке; только и просим Царицу Небесную, чтобы не выгнала нас из Святой Горы Афонской; только того и боимся.

Еще благодарим Господа Бога, что имеем мы здесь такой твердый столп, что есть за что держаться. Имеем мы духовного отца и наставника, который нас поддерживает и утешает в скорбях наших, и не велит нам ни о чем скорбеть и унывать, и говорит: «Выгнать нас из Святой Горы никто не может, потому что нас Царица Небесная лучше всех родов любит во Святой Горе Афонской, потому что мы из самой далекой страны пришли, оставили свое благоденственное отечество, славную и богатую нашу Россию и богатые и спокойственные российские монастыри. Оставили своего отца и покровителя, Благочестивейшего и Христолюбивого Российского Императора, и пришли под тяжкое иго турецкое в далечайшую сию страну, и платим туркам великую дань, да еще и терпим гонение от своей братии. Но радуйтеся и веселитеся! Мы сие терпим не за что другое, а только за любовь Христову, и не в мире суетном и не во граде многомятежном, но в тихом и небурном сем пристанище, во Святой Горе Афонской, в жребии Божия Матери. За это наше терпение скоро нас Царица Небесная утешит, и наградит таким местом, что вся Святая Гора удивится: иные будут и завидовать, а другие будут радоваться и прославлять Бога; только потерпите еще немного». И теперь не знаем, что будет! И ожидаем сбытия сего пророчества, – не будет ли какой перемены?» Мы их спросили: «Стало быть, этот духовник очень высокой жизни, что вы так его одобряете?» Они отвечали: «Как не высокой жизни? – Живет во Святой Горе Афонской более двадцати лет, в совершенном нестяжании, в глубочайшей пустыне, не имеющий никакого телесного утешения: пищу употребляет самую постную, не вкушает ни рыбы, ни сыру, ни масла, а спит весьма мало, разве один час в сутки, и то сидя. Любовь же имеет неограниченную, и столько милостив, что часто и книги свои отдает на какую кому нужную потребу. Он нас и держит во Святой Горе Афонской; а ежели бы не он, то от великих скорбей половина бы ушли паки в Россию, но он никому не дает благословения; а кто что без благословения его сделает, или куда пойдет, то все страдают, и пропадают».

Мы паки спросили их: «Есть ли во Святой Горе Афонской другие такие духовники или старцы из русских или из болгаров, или из греков?» Они отвечали: «Из русских и из малороссиян другого такого нет; а из болгаров был один духовник, иеросхимонах отец Григорий, но уже другой месяц скончался. Пятьдесят лет был в Афоне духовником, и имел дар прозорливства такой, что ежели кто у него исповедовался, то он не спрашивал, а сам, яже от юности содеянная всякого человека сказывал, и своими слезами грехи исповедниковы омывал, и легкие епитимии налагал, и впредь идущая предсказывал. Многие патриархи и архиереи на-дух к нему приходили. Велик был старец, да отошел от нас в вечность ко Господу. А из греков хотя и есть такие великие старцы; но мы языку их не знаем, и не можем от них пользоваться, только разве на них посмотрим».

Мы спросили: «А где русский духовник живет, и какое имя ему?» Они отвечали: «Имя ему Арсений, а ученику его Николай. А живут они под Иверским монастырем, на келии святителя Иоанна Златоустого, от монастыря Ивера один час ходу, все на гору, в дикой пустыне. Кто не бывал у них, тому трудно их и найти». Мы сказали: «Мы за тем и пришли во Святую Гору Афонскую, чтобы найти такового великого старца и наставника, и препоручить ему свои души и телеса, и по его благословению и наставлению препровождать жизнь свою». Они же сказали нам: «Благое ваше намерение; лучше и искуснее этого старца вы не найдете во всей Святой Афонской Горе: все единогласно вам скажут о нем, русские и малороссияне, болгары и греки и молдаване; и́ у всех велико имя старца Арсения». И так мы препроводили всю нощь до самой утрени в духовных беседах; и мы собеседников наших возлюбили, аки самых ближайших родственников или друзей, за их любовь и страннолюбие, и за их монашескую простоту и добросердечие. И возгорелось мое сердце любовью к духовнику Арсению.

Когда заблаговестили к утрени: мы пошли в церковь, и наши великороссияне стали по клиросам, и составили прекрасные хоры; и была утреня весьма торжественная, и читали три поучения в толковом недельном Евангелии, и в толковом Апостоле и в Прологе. Напевом пели российских пустыней Софрониевой и Глинской. Продолжалась утреня пять часов, чем мы были весьма утешены. После утрени мало опочили, а потом пошли к Литургии. Литургия такожде была торжественная, и поминали всю Российскую Царскую фамилию. По Литургии всем была общая трапеза. По трапезе взял нас один иеромонах к себе на келию в гости, от скита полчаса ходу, на Капсальскую гору, на келию святых апостол, и пришедши нас угостил. А потом нам предложил: «Теперь, братия моя, как вам угодно: хотите, – приставайте ко мне в общее: а ежели не угодно, то живите на своем содержании до времени, пока изберете себе место; возьмите любую комнату, и живите хоть навсегда; за это с вас ничего не возьму, но еще буду вам рад: будете мне пособлять правило читать: ибо вот имею свою церковь и шесть комнат, а живу один». Мы же сказали: «Мы в общее пристать не можем, пока не обретем себе духовника, и не получим от него благословения. А ежели – на квартиру, то можно до времени, и просим не оставить». Он дал нам комнату, и мы пошли в скит за своими сумками. В скиту игумен нас уговаривал погостить хотя одну седмицу; но мы поблагодарили, и пошли на свою келию. Три дня нас покоил иеромонах Сергий пищею. Потом на оставшиеся от пути деньги мы купили себе сухарей, капусты и масла; и стали жить, да Божию Матерь благодарить. Иеромонах Сергий часто ходил на чужие келии служить Литургии, и нас с собой брал, и от того мы со многими познакомились, и мало когда хлеб свой ели.

Мы всех спрашивали о духовниках; и все едиными устами одобряли духовника Арсения, русские и болгары. И я больше не мог терпеть, чтобы не сходить к такому великому старцу, и вознамерился его посетить без всякого отлагательства. Хотя меня и уговаривали еще подождать, и обещались сами проводить, и говорили, что без провожатого никак не возможно пройти афонских гор и лесов, чтобы не заблудиться, и не найдешь не только духовника, но даже и Иверского монастыря; но я им сказал: «Сколько времени прошло, а мы не были у такого великого старца, и все отлагаем день за день, и живем уже больше недели, не получивши от него благословения». Потом, расспросивши путь до Иверского монастыря, и помолившись Господу Богу, пошел к духовнику, и шел до Ивера все лесом и маленькою тропинкою, все по долине и под гору. Потом, недалеко от монастыря, вышел на большую дорогу: Божией помощью не заблудился, и уже шел между садов и масличных древ.

Потом пришел к Иверской славной Лавре, к великой царской обители, к Самой Вратнице Горы Афонской. Монастырь Ивер подобен Ватопеду, только разве немного поменьше: четырехугольный, ограды нет, но вокруг четырехэтажные корпуса келий, и много куполов с крестами и башен. Возле врат сделана великая площадь, выстланная гладким камнем, и поделаны кругом седалища; и два фонтана воды. Над вратами стоит великая икона Пресвятой Богородицы, Иверская, вратница Афонская, подлинный список с чудотворной иконы. Я положил три поклона; подвратарь же спросил меня по-болгарски: «Куда иду?» Я ему сказал, что иду к духовнику Арсению. Он вынес три хлеба, дал мне, и сказал: «Один тебе, а два отцу духовнику», и показал мне дорогу, на высокую гору, и келию на горе стоящую. Я шел с великим трудом: дорог стало много, и не знал, по которой идти; все пошли в разные стороны. Но я все оставил, и пошел прямо без дороги на ту самую гору, где духовникова келия. И шел великим и частым лесом, и с великим трудом пролезал сквозь кустов; было весьма круто, и с трудом я мог взлезать: держался руками за древа, и так всходил два часа; однако с помощью Божией угодил прямо к духовниковой келии, и мало спочил. Потом пошел к дверям келии, одержим страхом и радостью: радовался о том, что обрел искомого; ужасался о том, как подойду к такому великому старцу, пред которым вся Гора Афонская благоговеет.

Подошедши к дверям, сотворил молитву; духовник, сказавши «аминь», вышел. Я упал к ногам его. Он благословил меня, и я облобызал десницу его. Потом он спросил: «Что́, любезный, желаешь от меня?» Я отвечал: «Желаю, отче святый, иметь с вами беседу». Он же ввел меня в келию свою, и приказал сесть, и начал вопрошать: «Знать, брате, недавно пришел во Святую Гору, что я тебя прежде никогда не видал?» Я отвечал: «На сих днях только пришли, отче святый». Он паки вопросил: «От какия страны пришли?» Я отвечал: «Из молдавской земли, отче». Он паки: «Каким путем пришли: по морю, или по суху?» Я отвечал «Сухим путем, отче». Он паки: «С каким намерением пришли во Святую Гору Афонскую, – поклониться только, или на жительство?» Я отвечал: «Аще угодно будет Богу и Божией Матери, я пришел препроводить здесь остальную жизнь свою, и скончать живот свой». Он же сказал: «Благое твое намерение; только – аще по воле Божией будет. Какую желаешь жизнь себе здесь избрать: монастырскую, или общежительную, или скитскую, или келейную, или пустынную?» Я отвечал: «Не знаю, отче святый, как будет угодно Господу Богу и Божией Матери, и отцу моему духовному. Я пришел во Святую Гору Афонскую место избирать не по своей воле, но пришел найти себе старца и руководителя отца духовного, и препоручить ему свою душу и тело, и где он благословит, там и жить буду. С тем меня послали и отцы молдавские, чтобы по своей воле не жить».

«И просил я Господа Бога моего и Его Матерь, Пречистую Деву Марию, нашу Владычицу Богородицу: да сподобят мне обрести старца и отца духовного. И Господь мой Иисус Христос и Его Пречистая Матерь услышали мою молитву, и сподобили меня обрести вашу святыню; и теперь избираю вас себе за старца и отца духовного, и препоручаю вам свою душу и тело, и вы будьте мне старец и отец духовный, наставник и руководитель к вечному блаженству. И отдаю всю свою волю на ваше рассуждение и распоряжение, даже до самой моей смерти. И где вы меня благословите жить, там и буду; аще вам угодно, то да не изъиду из келии вашей, но всегда с вами пребуду, и послужу вашей старости». Он же сказал: «Велико обещание творишь: но аще его до конца исполнишь, то благо тебе будет. Только надобно много тебе приготовиться к терпению, потому что много надобно претерпеть и перенести скорбей и искушений. Мое распоряжение будет не по твоему хотению и желанию, ниже по моему человеческому, но по Божией воле. А Господь Бог не хощет, чтобы мы рабы Его были в спокойствии телесном или во утешении плотском, но проводит верных Своих рабов узким и тесным и прискорбным путем, многими скорбями и напастями, тем путем, которым Он Сам, Творец и Создатель наш, прошел, и нам образ Собою показал. Он Сам, бывши во плоти, претерпел гонение, хуление и поругание, мучение и заплевание, и после понес крест Свой, и на нем распят. И во всем показав нам пример, сказал и нам Своим ученикам: аще кто хощет no Мне ити, да отвержется себе, и возмет крест свой, и последует Ми (Лк.9:23). Вот, возлюбленный брате, каков Христов путь! Он в мире сем весьма прискорбен; но хотя и прискорбен, но приводит в вечное блаженство: узкий и прискорбный путь вводит в жизнь вечную, а широкий и пространный путь вводит в пагубу. И аз поведу тебя путем узким и прискорбным, по воле Божией, хотя он тебе покажется жесток и несносен. Захочешь ли по нему до конца идти? He великое дело – положить начало; но то велико, кто до конца начатое доведет. Мое распоряжение будет тебе трудное и тяжкое, и аще не восхочешь его исполнить, получишь сугубое наказание, потому что узнавши волю Божию, не совершишь. Кто не знает, и не сотворит, тот наказан бывает, но меньше. Ты пришел во Святую Гору Афонскую с тем намерением, чтобы здесь препроводить жизнь свою, и скончать живот свой; а может, воля Божия будет такая, что надобно будет тебя послать туда, куда ты не помышляешь, а тебе покажется невместительно, и не захочешь того исполнить; потому, сначала лучше не обещайся, а сьищи себе другого старца и духовника: много есть во Святой Горе старцев и духовников, и кроме меня много живет отцов, и спасаются». Но я упал к ногам его, и со слезами начал ему говорить: «Отче святый, не отгони меня грешного от себя, но прими меня, яко блудного сына, и буди мне во отца и старца, и послушаю тебя во всем даже до смерти, и все повелеваемое тобою буду исполнять с любовью». Он же спросил меня: «Кто тебе обо мне сказал, что ты так ко мне расположился?» Я ответил: «Во-первых, я просил Божию Матерь, да наставит и поможет мне обрести старца и отца духовного, во иноческом житии искусного, которому бы мог препоручить свою душу и тело. Во-вторых, вопрошал всю русскую братию, и все единогласно указали на твою святыню». Он паки вопросил: «Кто тебя ко мне привел, и как ты ко мне нашел дорогу?» Я отвечал: «Никто, отче святый, не приводил меня; я сам пришел к вам, и Божия Матерь направила меня на путь. Иверский вратарь показал мне вашу келию, но я не дорогой шел, а прямо на гору лесом пролезал с великим трудом, как заблуждшая овца, не имущи доброго пастыря: и, слава Богу обретох желаемое». Он же паки вопросил: «А где теперь на первый случай пристал? и имеешь ли хлеб? и есть ли у тебя деньги? и знаешь ли какое рукоделие?» Я отвещал: «Теперь живем на Капсале, на келии святых апостол у отца Сергия; купили себе сухарей и капусты и масла, и деньги все потратили; а рукоделия никакого не знаю, товарищ же мой иконописец». Он же рече: «Товарищ твой пусть как знает, а ты никуда не ходи, хотя и многие тебя будут звать к себе жить; а только знакомься с братией, и когда позовут в гости, иди; а когда дома, ешь свои сухари; а когда что нужно, приходи ко мне, и я тебе дам. Эту седмицу пока не говей, а говей уже после праздника Введения Богородицы, и тогда приди ко мне, и исповедаешься и причастишься Святых Таин, и тогда назначу тебе место, где будешь проживать, и получишь благословение на такую жизнь, какой от юности желала душа твоя.

Еще скажу тебе: ваш приход во Святую Гору Афонскую весьма счастлив для русских. Дает Божия Матерь нашим великороссиянам доброе и крепкое место, чему многие будут завидовать, а другие будут радоваться». Я вопросил: «А где, отче святый, русским готовится место?» Он же рече: «Нечего сказывать: сам скоро все узнаешь». Потом представил трапезу, и пригласил своего ученика, схимонаха Николая. Сей пришедши поклонился духовнику и мне до самой земли. Я, смотря на него, стоял и умилялся: ибо весьма смирен и кроток, и весьма сух; очи наполнены слез; слово кроткое и тихое. Потом все трое вкупе помолившись сели за трапезу; поставлены были яства: сухари моченые, вода и квашеный стручковый перец. Мне же, яко гостю, поставили соленых маслин и пять смоквин; сами же ничтоже вкусиша, кроме сухарей и перцу. Я взял из торбы данные мне в Ивере три хлеба, и предложил на трапезу, и сказал, что сии хлебы даны в Иверском монастыре, один мне, а два вам. Духовник же мне сказал: «Возьми их себе домой». И я паки положил их в торбу. О, сколь для меня сладостна была та трапеза тем, что сподобился я окаянный и грешный сидеть вместе и трапезовать с такими великими старцами, славными по всей Святой Горе Афонской, или лучше сказать, с земными ангелами и с небесными человеками!

По трапезе духовник благословил меня в путь, проводил за ограду, и показал мне дорогу. Келия духовника стоит на горе, на возвышении, на открытом месте, откуда видна почти вся восточная страна Святой Горы: на юг до самого Афона и весь Афон; на север до монастыря Пантократора и до скита Богородицы; к востоку, к морю, под горою монастырь Ивер весь на открытии; к востоку же открытое великое и море Архипелаг, до самого Дарданельского пролива. Посреди моря синеются четыре острова: Тас, Самофрак, Имбро и Лимнос; к северо-востоку синеются горы Македонские; с прочих же сторон келия окружена лесами и холмами. Недалеко от келии, из земли истекает источник холодной и здоровой воды. Хотя келия стоит, яко светильник на свещнице, на самой красоте, но в самой почти непроходимой пустыни, так что ни с которой страны к ней подойти нельзя: ибо окружена горами и непроходимыми лесами. Хотя и есть к ней две тропинки, одна из-под горы, а другая с горы, но и те очень малы, так что с трудом можно познать. Келия каменная; внутри келии сделаны две комнаты, где сами живут, а третья гостиная, и большие сени; а чрез сени церковь: храм во имя святителя Иоанна Златоустого. Икон довольно; потир и дискос оловянные; ризница холщевая; книг довольно, весь церковный круг. В нижнем этаже лежат дрова; там и работают ложечки.

Идя от отца Арсения, я радовался и веселился, яко сподобился беседовать с таким великим старцем, и столько сделался спокоен сердцем, что якобы получил уже все желаемое и самое Царство Небесное. И оставили меня все замыслы и планы мои, и сделался якобы природный афонский житель; и всю дорогу от радости плакал, и благодарил Всевышнего моего Творца, Господа моего Иисуса Христа, за Его неограниченные милости, излиянные на мя недостойного, яко все мое прошение и желание исполнил; и от радости глаголал таковая: «О Господи, велия милость Твоя, и чудна дела Твоя, явленные на мне грешном! Благодарю Тя, Господи, яко сподобил еси мя исторгнутися и отлучитися от суетного мира и от его прелестей. Благодарю Тя, Владыко, Человеколюбче Господи, яко извлек мя из бездны душепагубного раскола, и присоединил мя к Своей Святой Церкви. Благодарю Тя, Господи, яко сподобил еси мя достигнуть в сие тихое и небурное пристанище, во Святую Гору Афонскую. Благодарю Тя, Господи, яко сподобил еси мне грешному обрести себе такого великого старца, отца и наставника. Теперь, Господи, буди милость Твоя на мне; якоже хощеши, устрой о мне вещь». И часто озирался назад на гору, возводил очи мои на пустынную духовникову келию, помышляя, что там мой покой и утешение, там моя радость и веселие; там остались все мои помыслы и планы. Идя туда, был обуреваем разными помыслы и скорбями; а оттуда возвращаюсь во всяком спокойствии, в радости и веселии, яко овца заблуждшая, обретшая себе доброго пастыря, иже взял меня на свою ответственность; и возложил на свои рамена, и взялся привести ко Отцу моему Небесному!

Отец духовник, иеросхимонах Арсений, росту высокосреднего, волосом рус, брада средняя, окладистая, с проседью; главу всегда держал мало наклонну на правое плечо, лицом чист и весьма сух, и всегда в лице играл румянец, а наипаче при Богослужении, и едва можно было на него смотреть; всегда был весел, и на взгляд приятен, очи имел наполненные слез, слово кроткое и тихое, говорил всегда просто, без ласкательства, решительно, без повторения. – Потом паки пришел я к монастырю Иверскому, и паки помолился Пресвятой Богородице, Вратнице Афонской; паки подвратарь дал мне один хлеб, и спросил: «Как живет духовник?» Я сказал, что слава Богу! Потом пошел я в путь свой, и, пришедши в келию свою, сказал брату своему, как был у духовника, и что от него слышал. Он весьма о том сожалел, что не пошел со мною.

Вечером, пошли ночевать на келию святителя Василия Великого, что на Капсале, и там служили вечерню, а поутру утреню и Литургию. На Литургии был причастником Тела и Крови Христовой больной схимонах Андрей, великороссиянин, ученик иеромонаха, отца Аникиты Шихматова, бывший с ним в Афинах. Он после причастия жил только один час, и преставился ко Господу в радости и веселии. Я читал над ним Псалтирь. Он лежал посреди церкви. Я читал на аналое, по правую страну, а братия стояли позади, подле стен. Около полунощи было одному схимонаху Арсению откровение: видел он, что ангел Господень привел душу Андрееву к телу его, и прочитал аллилуиа трижды. Схимонах Арсений не мог более удержаться, вскричал, и всем объявил видение. И мы все прославили Господа Бога. После и сам схимонах Арсений в скором времени преставился ко Господу; он жил на келии Покрова Пресвятой Богородицы, что́ под монастырем Ставроникитою. Он первую келию во Святой Горе Афонской выстроил во имя Пресвятой Богородицы Покрова, и освятил. Сей Арсений был за старца и духовнику Арсению, когда сей постригался в великую схиму. Отпевали погребение по отце Андрее восемь иеромонахов, все русские; было до ста человек братий. Похоронили при самой стене церкви святителя Василия, и была всем изобильная трапеза. Келия святителя Василия в древние времена была знаменитая и славная, ради великих старцев, в ней жительствовавших, о которых много упоминается в афонском Патерике.

Недалеко, под горою, подле реки, есть и другая келия знаменитая, во имя Успения Богородицы, называемая «аксион», т. е., »достойно», в которой Архангел в первый раз пропел песнь Богородице сию: Достойно есть, яко воистину, блажити Тя Богородицу, присноблаженную и пренепорочную, и Матерь Бога нашего. О чем напишу здесь следующее, что я читал в афонском Патерике: «В Святой Горе Афонской, под монастырем Пантократором, на Капсале, на келии Успения Пресвятой Богородицы, жил некий инок, старец богобоязлив, с учеником своим, который был прост и малограмотен. В один день недельный, старец пошел в монастырь на всенощное бдение, a ученик остался дома в своей келии, и в нощи молился пред иконою Пресвятой Богородицы, и повторял сию песнь ко Пресвятой Деве Богородице: Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога-Слова рождшую, сущую Богородицу, Тя величаем. И когда он сию песнь часто воспевал, вдруг пришел к нему в келию юноша неизреченной красоты, и спросил: «Что́ ты, брате, творишь?» Хозяин ответил: «Славлю Пресвятую Деву Богородицу». Гость сказал: «А как ты славишь?» Хозяин пропел «Честнейшую Херувим» до конца. Гость сказал: «А мы не так Ее, Владычицу мира, славим; но воспеваем сице: Достойно есть, яко воистину, блажити Тя, Богородицу, присноблаженную и пренепорочную, и Матерь Бога нашего; потом прилагаем и «Честнейшую Херувим». Хозяин поклонился ему, и сказал: «Прошу тебя: научи и меня, да и я буду воспевать тако». Гость сказал: «Принеси чернил, перо и бумаги: я тебе напишу». Хозяин ответил: «He имеем мы ни чернил, ни бумаги». Гость сказал: «Принеси каменную плиту». Хозяин принес, и дал ему. Гость написал на плите перстом, как на мягком воске, песнь Богородице: «Достойно есть» до конца, отдал хозяину, и сказал: «Так пой ты и все православные христиане: так мы Ее на Небеси воспеваем»; потом сделался невидим. Хозяин же много удивлялся, и познал, что это был Архангел Гавриил; и всю нощь препроводил без сна, в беспрестанном пении и молитве. Поутру пришел старец, и ученик сказал ему что в нощи видел и слышал, и показал ему каменную плиту. Старец весьма удивлялся; потом объявил Проту Святой Горы. Прот освидетельствовал, и плиту послал в Константинополь к Вселенскому Патриарху, а икону, пред которою пел Архангел Гавриил, перенес к себе на Карею, и поставил в соборном храме, в алтаре, где и доныне стоит. А песнь Архангела Гавриила ко Пресвятой Деве Богородице Святою Церковью и доныне по вселенной воспевается тако: Достойно есть... и до конца. А во Святой Горе Афонской, во весь год, каждую неделю, кроме Пасхи, поют «Достойно есть», хотя бы случился и великий праздник». И в неделю никогда не поют ирмос девятой песни, но всегда «Достойно есть», в память того, что в Афоне и в неделю предано воспевать сию Архангельскую песнь Царице Небесной и Владычице мира, Пресвятой Богородице, Приснодеве Марии: достойно есть яко воистину и прочее.

Еще на Капсале, недалеко от келии святителя Василия, есть знаменитая колиба, т. е. келия без церкви, в которой препровождал постническую жизнь, более пятидесяти лет, великий и знаменитый ученый муж, славный учитель и писатель, великий старец схимонах Никодим Святогорец, который преставился ко Господу около 1819 года. Он сочинил и написал тридцать книг. Но две не обретаются; ибо захвачены папистами в Венеции самые черновые, о чем греки весьма сожалеют и соболезнуют, и много старались исходатайствовать, но не могли; а прочие двадцать восемь напечатаны и выпущены, о чем Восточная Святая Церковь весьма радуется. Содержание книг своих старец Никодим заимствовал от Священного Писания, от всех древних и новых Восточной Церкви учителей; собрал все свидетельства во едино, изъяснил и предал православным грекам, яко чистую пшеницу: и у всех греков, у мирских и у монахов и у безмолвников, не увидишь в руках больше книг, как Никодима Святогорца. И никто не может его книг и словес до сытости насладиться: всем достает от его кладезя пить, мирским и монахам и безмолвникам. Он был великий постник и великий ревнитель по Святой Христовой Восточной Церкви и по древнем благочестии. Многие книги написал против разных иноверов: против папы Римского, против лютеран и протестантов, и против душепагубной унии. И часто в своих книгах упоминает о православной России, и похваляет ее благочестие. У греков в духовных разговорах всегда повторяется имя Никодима Агиоритиса, т. е. Святогорца. Ему были все афонские библиотеки отверсты; и было ему из чего черпать: не имел в книгах недостатку. К тому же еще имел в себе свыше от Бога данную благодать Святаго Духа и дар рассуждения, что яве показывает и его глава, источающая благоухание. Только мы русские весьма сожалеем о том, что не сподобляемся пить от его медоточных источников. Ибо почти не имеем ни одной книги его на славянском и на русском языке, кроме афонского сокращенного Патерика, и то болгары перевели и напечатали в Болгарии.

Капсальская гора и других многих знаменитых отцов произрастила. И доднесь всех бедных и неимущих к себе принимает, скрывает и упокояет. Которых нигде не принимают, те на Капсале все находят себе убежище и пристанище; ибо всяк работает свое рукоделие, а базар близко; и кто что сработает, приносят на Карею и продают, и покупают себе сухарики в больших монастырях, и питаются, и за то благодарят Божию Матерь. И меня грешного довольно упокоял святой Капсал; хотя и бедные братия по нему живут, но весьма страннолюбивы. Мы же, проживавши на келии святых апостол, повсюду по Святой Горе ходили, и красоты ее наслаждались, и посещали, на келиях и в скитах, своих русских братий, и все нас с любовью принимали, упокояли как гостей и странников, и все приглашали к себе в сожительство.

Вскорости все великороссияне услышали весьма радостную весть, что греки русского монастыря святого Великомученика Пантелеимона зовут и просят изгнанного из Ильинского скита игумена, иеросхимонаха Павла, со всею великороссийскою братиею к себе в Руссик в сожительство. И по всей Святой Горе Афонской пошла сия молва; а на чем дело кончится, не известно. Ибо хотя греки и просили игумена отца Павла; но он никак не соглашался, и говорил им: «Я никакой не имею надежды к житию в вашем Русском монастыре. Хотя вы и просите и примите нас, но после паки изгоните: уже когда нас свои русские изгнали, а на греков какая надежда? Когда вы уже князя Шихматова изгнали: о нас уже нечего и говорить. Мы здесь на чужой стране; нас защитить некому: кто хощет, тот и гонит». Потом сказал грекам: «Вы меня, отцы, и не просите: не пойду я к вам в монастырь, да не наведу на себя другую скорбь, паче первой, какую вы навели отцу Аниките, князю Шихматову. Взойти в монастырь не долго: но наперед надобно хорошенько подумать, и усердно помолиться Господу Богу и Божией Матери».

Но греки Русского монастыря, все старшие братия, ежедневно к отцу Павлу приходили, и просили его со слезами: «Отец Павел, идите в нашу обитель, и ничего не бойтесь: уже мы никогда вас русских не изгоним: клянемся Богом Вышним, и свидетелей представляем Божию Матерь и святого Великомученика Пантелеимона. Много мы сожалеем и плачем и о том, что выгнали князя; за что Божия Матерь много нас наказала, как о том и вам и всей Святой Горе Афонской известно; и мы теперь хощем Божию Матерь умилостивить, и свое согрешение загладить, и свою совесть очистить: и тогда мы возрадуемся и успокоимся совестью, когда увидим русских в своей обители. Придите, отче Павле, в свое русское древнее наследие, и обладайте им. Придите, отче, и приведите собою русского святителя Митрофана, Воронежского Чудотворца, которого мы изгнали вместе с князем, да испросим мы своему согрешению прощение. Есть у нас одна неосвященная церковь, которую по приходе вашем освятим во имя святителя Митрофана, в которой вы русские будете отправлять по-русски церковное служение. И еще дадим вам место среди монастыря, на котором, со временем, во имя сего святителя выстроите собор. Придите и внидите, отче, во обитель нашу: не можем мы более терпеть, видевши вас в таком бедствии, не имеющих никакого себе пристанища, и не имеющих где главы подклонити. Вниди, отче, в святую древнюю русскую обитель. He мы вас зовем; но желает и зовет вас святой Великомученик Пантелеимон, как своих древних обитателей, и от его лица мы вас просим; и желаем с вами жить в общежитии, и друг друга тяготы носить, в любви и в смирении препровождать остальные дни жизни нашей, и в покаянии скончать живот свой; а которые останутся после нас, те будут нас поминать, и за нас Бога молить». Отец же Павел им сказал: «Вот, отцы, ежели вы солжете и не исполните своего обещания, то Божия Матерь вас еще накажет. Еще, отцы, скажу вам: если вы желаете принять нас русских в свою святую обитель от искреннего сердца; то спаси вас Господи! Однако, мы сами идти к вам не можем; потому что мы имеем у себя старца и духовника, иеросхимонаха Арсения, живущего в пустыне под монастырем Ивером; он над нами начальник и пастырь; его попросите: ежели он благословит, то мы с радостью можем идти». Греки же из русского монастыря, приходившие просить отца Павла, от лица игумена Герасима и от лица стошестилетнего старца, схимонаха иеродиакона Венедикта, были: дидаскал иеросхимонах и архимандрит Прокопий, иеросхимонах и духовник и ризничий Кирилл, иеросхимонах Митрофан, схимонах и иеродиакон Никифор. Потом все сели на мулов, и отцу Павлу дали мула, и поехали в пустыню к старцу и духовнику Арсению. И приехавши, взошли в келию. Греки все пали старцу Арсению в ноги, и со слезами просили его, да благословит русских взойти в русскую обитель.

Старец и духовник Арсений радости исполнился, и сказал: «Бог их благословит, и аз благословляю. Давно уже русских дожидается святой Великомученик Пантелеимон». Отец Павел заплакал, и пал пред ним на землю, и сказал: «Отче святый, чтобы не случилось со мной, как и с князем?» Духовник же ему сказал: «Не бойся, отец Павел, но иди с Богом: ты там и помрешь, и будут твои кости фундаментом для русских вечно в Русском монастыре». Греки же и отец Павел все великой радости исполнились. Потом духовник сказал: «Бог вас благословит! Идите с Богом. А ты, отец Павел, заутро переходи в Русский монастырь: так угодно Божией Матери стало, что в который день Она входила во Святое Святых, в той же день и русских вводит в святую русскую обитель Пантелеимонову». Потом отец Павел и все прочие, получивши благословение, вышли и шли с радостью и в веселии. Греки радуются, яко имеют получить потерянное сокровище; а русским, всем радостям радость, что имеют получить свое древнее достояние, и возвратиться в свою русскую обитель, и могут иметь себе во Святой Горе Афонской прибежище и тихое пристанище. Это было 20-го ноября; а 21-го числа праздник – Вход во храм, во Святое Святых, Божия Матери: в тот же день Царица Небесная вводит и русских в русскую обитель с торжеством, с честью и со славою. Поутру, т. е. 21-го числа ноября, 1839 года, прогремела, как гром, молва по всей Святой Горе Афонской – по монастырям и по скитам, и по келиям и по пустыням, а наипаче между русских, – что днесь русские входят в Русский монастырь, днесь русские получают древнее свое наследие, днесь русские обретают себе пристанище. Всюду русские радуются и веселятся; всюду русские торжествуют, по скитам и по келиям и по пустыням. Сорадуются с русскими и болгары, увидя нечаянно русских утешенными; потому что они много о русских соболезновали. Пусть бы кто спросил: «Что́ днесь у русских за торжество, и что у них за радость?» На это все русские ответят: «О, как нам русским днесь не радоваться и не веселиться? Днесь у нас сугубый праздник: во-первых, празднуем Вход во храм Пресвятой Богородицы; во-вторых, празднуем и торжествуем вход нашей русской братии в русскую обитель. Днесь Царица Небесная нас утешила: вместо скита дала нам великий царский монастырь; вместо малых келий дала нам пятиэтажные корпуса́. По сей день нас гнали и поносили, и укоряли, и даже грозили изгнанием из Святой Горы Афонской: а днесь Царица Небесная нечаянно ввела нас в каменную ограду, за железные врата. Днесь Владычица возвратила нам древнюю нашу русскую обитель, которая более ста лет находилась в руках греков. Днесь исполнилось и предсказание нашего духовника, отца Арсения. И все днесь с нами радуются, греки и болгары, сербы и молдаване, яко утешила нас Божия Матерь; только скорбят и сетуют одни малороссияне, что напрасно нас изгнали и оклеветали, и поносили. Но Господь их да простит и помилует, и да не поставит им греха сего: ибо днесь за все нас Божия Матерь наградила; хотя немного и поскорбели, но паки утешились».

21 числа ноября, из Русского монастыря поутру рано прислали на Карею двадцать мулов, и взяли отца Павла со всею братиею и со всеми вещами, и отправились в Русский монастырь, и приехали к вратам. Греки, все братия, вышли встречать за врата. Отец Павел, слезши с мула, надел на себя епитрахиль и фелонь, взял икону Святителя Митрофана, Воронежского Чудотворца, которую привез с собою, и пошел во врата монастырские. Игумен с братиею запели стихиру праздника Входа Пресвятой Богородицы, и прошли прямо в великую соборную церковь святого Великомученика Пантелеимона. И взошедши, икону святителя Митрофана положили на аналой; вынесли из алтаря и главу святого Пантелеимона, и положили рядом на другом аналое; вынесли из алтаря честное Древо Креста Господня, и положили на третьем аналое. Потом пошел отец Павел прежде к честному Древу, и положил два поклона до земли, и потом целовал Крест, и паки – один поклон до земли. Потом пред святого великомученика Пантелеимона главою он такожде сотворил; а после и святителя Митрофана иконе такожде сотворил. Потом вышел среди церкви, и положил три поклона до земли. Потом подошел к игумену Герасиму, и поклонился ему до земли. Игумен заплакал, и сам ему поклонился до земли, и поцеловали един другому руки и во уста. Потом пошли все братия русские по два, и творили такожде, как и отец Павел. Потом пошел сам игумен Герасим, и творил такожде, как и отец Павел, и после подходил к иконе святителя Митрофана, и со слезами просил прощения за прежнее согрешение. Потом и все греческие братия подходили по два. И была в церкви великая радость и ликование, и все кланялись один другому до земли, русские грекам, а греки русским, и все торжествовали.

Потом пошли все в гостиницу, и там угощали русских, как лучше быть нельзя. И была в русском монастыре в тот день радость неизреченная; таковой радости в Русском монастыре никогда не было, да, может быть, и после не будет. Велик день сей для Русского монастыря, а наипаче для русской братии! He имели где главы подклонить, и не имели никакой надежды получить какое-нибудь пристанище, а нечаянно получили великий царский монастырь и свое древнее достояние, святую обитель Пантелеимонову, именуемую Руссик. И греки не менее радовались, что приняли русских. Ибо и они не имели уже надежды видеть русских в своей обители, и помышляли вечно терпеть это поношение, что изгнали русских из русского монастыря, и за то их все осуждали; и Божия Матерь со святым Пантелеимоном их беспрестанно наказывали разными искушениями, которые опишу после, в истории Русского монастыря. Греки столь были совестью отягощены, что всегда со слезами говорили, что за то их Божия Матерь со святым Пантелеимоном наказывают, что изгнали русских, князя со святым Митрофаном; и полагали они, что этот фиал гнева Божия будут пить вечно, и не имели уже надежды возвратить русских в свою обитель. Да и не возвратили бы, если бы русских не изгнали из Ильинского скита. Русские весьма на них оскорбились за изгнание князя. И всегда греки говорили, что не видать им русских в монастыре.

Но старец их Венедикт стошестилетний всегда им говорил, что не умрет, пока не примет русских в монастырь. Сие явно показал он в гостинице, когда угощали русских. Пришел в гостиницу с своим жезлом, и положивши три поклона до земли, со слезами прочитал молитву «ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко» до конца. Потом подошел к отцу Павлу, и поклонился ему до земли, и взял от него благословение. И потом, взявши его в свои объятия, начал говорить следующее: «Ныне возвеселилось сердце мое, и возрадовался дух мой, что держу днесь русских в объятиях моих: ныне держу потерянное сокровище; ныне паки пришла изгнанная овца, блуждавшая по горам и по лесам, и не имевшая себе ни ограды ни пристанища, где главы подклонити; ныне паки возвратилась во свою прежнюю ограду; ныне аз держу ее во своих объятиях; уже более ее не изгоню, и от себя не опущу. Ныне аз очистил свою совесть, которая всегда мене обличала и беспокоила за изгнание русских; ныне же паки приях ее, и держу во своих объятиях». Потом отпустил, и паки сказал: «Садитесь, мои дорогие гости, садитесь, мои честные отцы, садитесь, мои возлюбленные чада, садитесь, изгнанные овцы, и паки возвращенные во свою ограду, садитесь, обретенное сокровище, садись чистота моей совести, садитесь радость моя неизреченная, садитесь, многовожделенные мои братия. Веселитесь и радуйтесь, и торжествуйте с нами за-едино». Когда он сие говорил: греки все стояли и смотрели на него, и много плакали; русские же мало что понимали.

Потом старец Венедикт обратил очи свои к братии своей, грекам, и начал им говорить с великою радостью, с торжеством, следующее, и воскликнул: «Радуйтесь со мною, чада моя, радуйтесь со мною, братия моя; и паки реку: радуйтесь! Днесь обновися, яко орля, юность моя, днесь стошестилетние мои косточки помолодели, днесь слепые мои очи посветлели: ибо днесь они видят русских паки в нашей обители; днесь плачет один враг диавол, посмеявшийся над моею старостью, смутивший мене на изгнание русских; аз же, яко человек, послушал его, и поползнулся в великое искушение при последних летах моей жизни; еще послушал некоторых из вас, и изгнал русских из обители, и возмутил свою совесть, и погубил многолетние свои труды и подвиги, и отяготил свое сердце. Три года лежал на моем сердце этот тяжкий камень, и никогда не мог я успокоить свою совесть и душу, и о том много пролил слез; и просил Господа моего Иисуса Христа и Пречистую Деву Богородицу Марию, да возвратят русских паки в нашу обитель. И услышал Господь молитву мою, и известил мне, что будут отпевать и погребать мене русские; и дожидался того дня с вожделением, когда узрю русских в нашей обители; днесь сие получил. Сей день, егоже предвозвестил мне Господь: возрадуемся и возвеселимся в онь. Вот теперь послушайте, братии моя: аз изгнал русских, но аз паки и ввел и принял их. Паки говорю вам, что аз принял их и посадил в обители сей, ваш старец и наставник, грешный Венедикт. Аз принял русских, и отхожду от вас на вечность; оставляю русских по себе наследниками в вечные роды. И вы навсегда живите с русскими в любви и единомыслии, и друг друга тяготы носите; и аз всех вас оставляю, и препоручаю вас сему блаженному старцу, вашему игумену, а моему ученику, отцу Герасиму. И воистину он есть блажен и треблажен: все вы поколебались против русских; только он един стоял за русских. Но аз не послушал его. А он един только мог предусмотреть наш душевный и телесный вред; он только един мог всех немощи носить. Но теперь, слава Богу, аз паки принял русских и прикрыл, и оставляю их наследниками, и препоручаю вас игумену Герасиму. Уже аз теперь русским не гонитель, но покровитель и защититель. Мне только то и желательно было. Аминь». Потом со всеми простился, и пожелал мира и любви, и пошел с помощью других в свою келию. И уже из келии своей никуда не выходил; и более уже его никто не видал. По принятии русских он пожил только сорок дней, и отъиде на вечную жизнь.

И так русские с греками в тот день торжествовали, т. е. 21 ноября; а 22-го убирали храм к освящению, в назначенном для русских корпусе, в третьем этаже. И в тот день много сошлось русской братии, из разных скитов и келий, делить между собою радость и веселие в русском монастыре, и торжествовать светлый праздник святителя Христова Митрофана, Воронежского Чудотворца.

Потом, в назначенном к освящению храме была малая вечерня. По вечерни пошли с иконой в трапезу. И было в трапезе велие утешение. Потом началось всенощное бдение с вечера, и продолжалось двенадцать часов. Пели на одном клиросе по-гречески, а на другом по-русски; греки больше пели нараспев. И многие читали словеса от Священного Писания и из Отцов по-гречески; а по-русски прочитали чудеса святителя Митрофана и житие иже во святых отец наших Амфилохия Иконийского и Григория Акрагантийского. Пред Литургиею было освящение храма. И была Литургия самая торжественная. По Литургии архимандритом Прокопием говорена была торжественная проповедь. Подлинно ее упомнить не могу: он говорил по-гречески; но многие выражения произносил и по-славянски, потому что он муж учен, знает разные языки, а наипаче знает хорошо славянский и болгарский. Мы уже после собирали, кто что мог припомнить, греки и русские, потому что он говорил наизусть и весьма пространно, и столь трогательно, что все плакали, русские и греки. Хотя не многое из слова его напишу здесь, да знают греки и русские, с каким торжеством и радостью приняла русская Пантелеимонова обитель своих русских чад. Он говорил в следующем разуме:

«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. Что днесь в русском монастыре за праздник? Что днесь в Пантелеимоновой обители за торжество? Спросят нас афонские жители: что в общежительной киновии за радость? Что там за веселие? Они всегда учат всех плакать о грехах своих, и не позволяют даже никому осклабиться, а днесь уже и сами все веселятся. Или они уже пременили жизнь свою? Или они разрушили свои строгие общежительные уставы? Мы же к ним отвещаем: мы не пременили своей жизни, и не разрушили своих общежительных уставов; но радуется и веселится днесь матерь, и торжествует, что приняла в свои объятия возлюбленных и первородных старших своих чад, которые находились в странствии более ста двадцати лет, скитавшись по горам и по вертепам, не имея где главы приклонити; днесь они пришли к своей возлюбленной матери в объятия, и она днесь радуется и веселится, и торжествует, что приняла их здравых. И мы, юные ее чада, с нею веселимся и торжествуем, яко видим своих старших братий, к нам в свой дом возвратившихся здравых и благополучных. Днесь пришли русские к своей возлюбленной матери в русскую обитель, и привели русские с собою в Русскую обитель дорогого гостя, своего русского чудотворца, святителя Митрофана. Но что говорю: гостя? Гость только погостит, да и паки уходит. Пришли русские чада к своей матери, и привели с собою святителя Митрофана уже не в гости, а на вечное жительство, во уверение чего днесь посвятили ему сей храм, да пребывает святитель Митрофан в этой русской обители во век века, и да содержит при себе и русскую свою братию. Но что говорю: освятили храм? He храм освятили, а храмик, только ради первого случая; а великий соборный храм, во имя сего святителя, со временем выстроят себе русские посреди монастыря, аще подаст им руку помощи благоденственное их отечество, святая и славная Россия. Но паки глаголю радостная, и паки восклицаю торжественная. Светло днесь красуется и радуется и весело торжествует святая наша обитель русская о приятии своих чад, и торжествует вкупе со святым Великомучеником Пантелеимоном и со святым Митрофаном, и со всеми своими чадами, с греками и русскими, и всех с собою торжествовать призывает, и восклицает тако: Радуйся и веселись со мной, Госпожа моя и Назирательница моя, Пречистая Владычице моя Богородице! Се бо расточенные мои чада русские собрашася днесь ко мне в объятия. Радуйся и веселися со мной и ты, первый по Богородице мой помощниче и заступниче и назирателю мой, святой Великомучениче Пантелеимоне; торжествуй днесь со мною и веселись: днесь бо древние твои обитатели и твои любители к тебе возвратишася! Радуйся со мной и ты, святый Отче Митрофане, из России пришедший с своею русской братиею в сию Святую Гору Афонскую, во жребий Царицы Небесной, как в тихое и небурное пристанище, ко мне во обитель и ко святому Великомученику Пантелеимону в содружество! И аз дала тебе сей храм, да пребываешь в нем даже до второго Христова пришествия, хотя не телом, но духом; и твоею святою иконою спасай и соблюдай мене с моими чады, со всею своею русской братией и с греками; и сохраняйте мене от всяких бед и напастей вместе со святым Великомучеником Пантелеимоном и с Пречистою Девою Богородицею! Радуйся и ты со мною днесь, вся Святая Гора Афонская, со всеми своими жителями и пустынями! Радуйтесь днесь со мною и вы, мои другини, святые Лавры и честные монастыри и святые киновии, со мною – обителью русскою: се бо аз прияла днесь возлюбленная своя русская чада в своя недра! Радуйтесь со мною днесь и вы, святогорские скиты и келии и колибы пустынные! Днесь повсюду в вас торжествуют русские братия, и веселятся, что днесь пришли они ко мне – своей матери, и приняла я их в свои объятия. Теперь послушайте, русские братия, здесь присутствующие; и к вам обращает обитель слово. Радуйтесь и веселитесь, ликуйте и светло торжествуйте, и вы, многовожделенные и возлюбленные мои чада русские, со мною матерью вашею, обителью русскою! Днесь у нас обоюдная радость и торжество: вы радуетесь, яко обрели мене свою возлюбленную родную матерь, обитель русскую, и пришли в мои матерние недра и в мои матерние объятия, по многолетнем вашем странствии и бедствии, скитавшись по чуждым обителям. Хотя они и все мои другини и сестры, но несть в них вашей матери; а я едина ваша возлюбленная матерь, обитель русская; я едина могу вас упокоить в сей маловременной жизни, и препроводить на вечное блаженство. И аз, возлюбленная моя чада, паче вас радуюсь и веселюсь, яко сподобилась принять вас в свои объятия. Сколь мне было грустно и скорбно смотреть на вас, любезных моих чад, странствующих по Святой Горе Афонской, по горам и по вертепам, и не имеющих где главы приклонити, гонимых и хулимых, поношаемых и укоряемых! И сколь мне было болезненно смотреть на ваше такое горестное бедствие, более ста двадцати лет вами терпимое! Теперь скажу и о себе: какую и аз терпела без вас скорбь о том, что нахожусь горькою и бесзаступною сиротою, оборванною и обнаженною, и лишенною своих любезных чад первородных, и не имеющею ни от кого помощи, да кто мя облечет и украсит красотою, как и прочие мои сестры убраны и украшены. И како мне было не скорбно называться русскою обителью, а русского чада ни одного в себе не иметь? И како мне было не грустно терпеть от приходящих посетителей? Каждый приходящий ко мне стремится, как к русской славной обители, имеющей богатых и славных русских сынов, и чает мене обрести убранную и украшенную паче прочих моих сестр; но егда приходит, и обретает мене сиротою, оборванную, обнаженную, и с возлюбленными первородными моими русскими чадами разлученную; то каждый отходит от Мене со слезами и оставляет мене сироту горько плакать. Како мне не скорбно было слышать, что я, обитель русская, имею у себя сынов великого и славного и благоденственного отечества Российского, еще имею покровителя и защитника всея святой Восточной Церкви, Благочестивейшего Российского Императора, аз же матерь, обитель русская, нахожусь здесь во Святой Горе Афонской самая убогая и сирота беззащитная, оборванная и обнаженная, и от всех обижаемая и оскорбляемая, и от них первородных возлюбленных моих чад разлученная, и до конца оставленная ими, не имеющими обо мне никакого попечения? И находилась в таком сиротстве и скорби более 120 лет. Ныне же вся сия скорбная мимоидоша; ныне вся нова Быша; ныне веселие и торжество. Днесь всякой радости аз преисполнена: днесь возлюбленные и первородные мои чада русские возвратишася в мои матерние объятия и в мои недра. Уже ныне аз несмь сирота, ни убога: отныне они мои любезныя чада, мене, свою матерь, облекут и украсят красотою паче всех, и буду аз славна по всей Святой Горе Афонской. И еще радость к радости присовокупилась: ибо не одни они пришли чада моя, но пришел с ними и святой русский Митрофан: и он, святитель, пришел помочь мне бедной, и украсить мене обнаженную, и аз с великою радостью его приняла к себе, и на первый случай дала ему сей храм, да в нем пребывает; a по времени выстроят ему чада моя великий храм соборный, в котором Святитель будет пребывать во век века. Аминь».

По окончании Литургии, с иконою святителя Митрофана пошли в трапезу, и было велие утешение. В трапезе сам игумен Герасим говорил слово к своим грекам следующее: «Отцы и братия! послушайте мене грешного, вашего старца и игумена: днесь мы празднуем и веселимся, и торжествуем потому, что мы днесь совершили великие два дела: первое – приняли русских в обитель и во общежитие; тем мы преграждение вражды разрушили; второе – освятили храм святому Митрофану, Российскому Чудотворцу, и этим мы утвердили и укрепили и заключили русских вечно в нашей обители пребывать. Хотя мы и согрешили прежде, что выгнали русских из обители, но аз тому делу был не причастен, не моя была воля: вы захотели, вы и выгнали; но за то как нас Господь и Божия Матерь наказали, кому вам неизвестно? Аще воспомяну, то все будете плакать; оставлю о том много говорить: днесь день не плача, но день радости и веселия. Воспомяну не много, дабы впредь от того были осторожны. Вы знаете, что вы хотели оставить обитель сию, и бежать кто куда знает; но аз вас уговорил, и аз за вас много пострадал, и мало что не послан был вечно в заточение, только Божия Матерь защитила мене безвинного. И еще скажу: сколько раз мы садились в трапезе почти без хлеба, с одними малыми гнилыми сухарями! Но еще Господь не до конца на нас прогневался, и не ввек враждовал на нас, но паки утешил нас сим радостным торжеством. Паки загладили мы свое согрешение; паки русские в нашей обители, паки с нами торжествуют и веселятся. Еще скажу вам, братия: хотя и изгнали прежде русских, но не самых чистых русских, а более были то малороссияне. Весьма жалко мне того блаженного старца, князя отца Аникиту, что его оскорбили; но за то Господь да упокоит его в будущем веке. Но теперь приняли русских всех, истых великороссиян, как сего отца Павла, так и всех сущих с ним; это для нас еще бо́льшее веселие и радость: теперь наша обитель русская не малороссийская, но настоящая великороссийская. Теперь, отцы и братия, приняли мы русских, и приняли вся благая для обители нашей; и ежели навсегда будут русские жить в обители нашей, то как она теперь убога и обнажена, и попираема изо всех афонских обителей, так будет богата, убрана и украшена, и славна будет не только во Святой Горе Афонской, но и по вселенной; потому что русские имеют благоденственное свое отечество, славную и богатую Россию, и своего благочестивого и Христолюбивого Императора. К русским будут приезжать разные лица на посещение, и награждать своими щедрыми милостями, и украшать нашу обитель, и нам помогут, Бог даст, и долгу избудем: ибо вы сами знаете, что более ста тысяч обитель должна. Вы не знаете, каково мне это иго нести: до крайности оно мене отягчило. Прошу вас, отцы и братия, и со слезами прошу: несите немощи русских, несите, и не отягчайтесь; ибо теперь я вас предупреждаю, что не без труда будет нам с русскими жить, потому что они языку нашего не понимают, обычаев и уставов и работ наших не знают; и нам надобно больше терпеть и нести их немощи, а они будут помогать в другом деле. И ежели кто, отцы и братия, будет не согласен с русскими жить, и немощи их носить, то прошу из обители выходить; и держать тех не буду. А я и обитель с русскими не разлучимся вечно. Освятили днесь храм святителя Митрофана для русского богослужения; но скоро будем закладывать великий соборный храм для русских. Итак, отцы и братия, будем вечно с русскими жить, и друг друга тяготы носить, и тако исполним закон Христов. И будем в смирении и в послушании препровождать остальные дни жизни нашей, и в сей святой обители скончаем живот свой, да прейдем на вечную жизнь. Аминь».

По трапезе, пошли с иконою в соборную церковь, и там была великая ектения за ктиторов и за Константинопольского Патриарха, и за Российского Императора, Николая Павловича, и за всю Фамилию Его. Потом пели многолетие Вселенскому Константинопольскому Патриарху и Российскому Императору, Николаю Павловичу, и всей Фамилии Его; потом – игумену Герасиму со всею братиею и иеросхимонаху Павлу со всей русскою братиею. Вышедши из церкви, игумен Герасим остановился, и сказал отцу Павлу, показывая рукою: «Вот, отец Павел, со всею твоею русскою братиею, благословляет вам святая наша обитель и святой Великомученик Пантелеимон, и аз с братиею, сей пятиэтажный корпус со всеми тремя церквами. Ты сам возьми келию уго́льную подле церкви Святителя Митрофана, а братию сам распоряди. А отдохнувши, мы к тебе на новоселье придем в гости. А вы, отцы греки, все выберетесь из того корпуса по прочим». И сам пошел в свою келию. Русские братия тотчас перебрались, кому где назначил отец Павел. Потом, отдохнувши, принесли с гостиницы всякого угощения к отцу Павлу в келию, и, пришедши игумен Герасим, позвал всю русскую братию, и приказал всем сесть, и начал говорить следующее:

«Возлюбленные отцы и братия русские, ты, отче Павле, со всеми прочими! Теперь мы вас приняли в святую сию обитель, и освятили для вас храм, и дали вам келии, – сей корпус с тремя церквами: довольны ли вы этим?» Русские ответили: «Довольны, отче святый». Игумен же паки начал говорить: «Теперь живите, и благодарите Господа Бога и Божию Матерь, и святого великомученика Пантелеимона и святителя Митрофана, и за нас грешных молите Бога. Теперь, отцы и братия, надобно нам друг друга тяготы носить; и вы, отцы и братия русские, понесите немощи наших греков, потому что и наши греки есть немощные: яко человецы падают, к тому же вспыльчивы и круты характером. Ежели они что́ скажут, а вы не поймете, и они на вас оскорбятся; то вы сотворите поклон, и скажите: прости, согреших. Что делать? Всюду нужно терпение; и Господь сказал: в терпении вашем стяжите души ваша. А наипаче, отцы, старайтесь привыкать, и подражать нашим общежительным уставам и обычаям, и во всем подражайте нашим грекам, и блюдитесь, чтобы не произошел от вас какой соблазн. На послушание ходите, но не одни, а с нашими греками. Чрез силу не работайте, а помаленьку, по своей силе. А устав наш общежительный таков: канон келейный – тысячу триста поклонов: в келии ничего не иметь, даже и воды; без рясы не ходить; на послушании не говорить; ежедневно помыслы исповедовать; каждую седмицу причащаться Святых Таин Тела и Крови Христовой, и прочая многая, что́ сами увидите и узнаете. И помалу научайтесь, и во всем пример берите с наших греков; в келии един к другому не ходите; и келий своих никогда не запирайте; тако живите и спасайтесь; о здешнем ни о чем не пецытесь, но на вечное приготовляйтесь; а телесное все вам будет готово и дано, – пища и одежда и дрова; а кто заболит, есть у нас спокойная больница; а кто помрет, то похороним с честью и со славою, и будут обитель и братия вечно поминать; а из русских кто будет желать с нами жить, всех буду принимать, только по вашему совету; но знайте и помните, что ваша вечная русская сия обитель. Аминь». Потом всех русских и греков угощали.

Вечерни были две: греки служили в соборе, а русские в своей церкви, святителя Митрофана. На вечерни отец Павел сказал своей русской братии слово следующее: «Возлюбленные мои великороссийские братия! Днесь у нас праздник праздников и торжество торжеств; днесь у нас радость и веселие; сей день, егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь! Днесь обретохом свою возлюбленную матерь, столько лет от нее бывши разлученными! Днесь мы взошли во святую русскую свою обитель! Хотя мы и нашли ее убогую и обнаженную; но Господь нам русским поможет: паки облечем ю в первую одежду, и паки обогатим ю. Днесь мы обретохом себе тихое пристанище и прибежище по многолетнем нашем странствии и бедствии! Днесь мы от странствия во свою русскую обитель возвратихомся, и от всех скорбей на радость пременихомся! Днесь мы торжественно празднуем праздник святителя Христова Митрофана, Воронежского Чудотворца, и освятили ему сей храм! Чрез то мы в этой русской нашей обители положили твердое и вечное основание, чтобы русской нашей братии здесь проживать, и вечно здесь пребывать. Теперь, слава Богу, имеют себе великороссияне во Святой Горе Афонской пристанище и прибежище. Сколько лет наши великороссияне бедствовали, и не имели где главы приклонити, и ходили с келии на келию, с колибы на колибу! Всюду наших притесняли, как бесприютных овец: всему аз самовидец, ибо живу во Святой Горе Афонской тридцать пять лет. И аз сам, пришедши во Святую Гору, расположился здесь скончать жизнь свою, и негде было проживать, и прилепился к малороссиянам в Ильинский скит. И жил, как овца посреди волков, тридцать пять лет, и терпел повседневно скорби, поношение и укорение. А сколько еще во время смущения претерпел скорбей и самую почти смерть, со игуменом Парфением сохраняя скитское имение, странствуя по Молдавии, Валахии и Бессарабии! Чрез шесть лет паки возвратились во Святую Гору Афонскую, паки пришли в свой Ильинский скит, и он был пуст, и весь лесом зарос, так что в две недели едва до врат добрались, и что положили трудов, только единому Богу известно. Паки привели в порядок, паки собрали и братии до тридцати человек. Но паки Господь посетил нас: послал Бог нам в скит моровую язву, и почти все братия сделались жертвою ее, и сам игумен Парфений помре. Аз же по вся дни служил Литургию, и всех причащал Святыми Тайнами, и постригал в схиму, и остался аз жив с четырьмя человеками, которые находитесь здесь. По прошествии же моровой болезни, с согласия всей братии избрали мене во игумена; но ненавидящие нас малороссияне мене извергли; и трижды мене возводили, и паки низвергали; а после, не только низвергли, но и изгнали из скита, и не одного мене, но и всех вас великороссиян, моих учеников. Вы же теперь не все со мной остались, но многие рассеялись по Святой Горе, по разным монастырям и скитам. Теперь желал бы всех собрать к себе во едино; но не неволю никого, а кто как знает. А ненавидящих и обидящих нас прости, Господи, и помилуй, и не поставь им, Господи, греха сего! А за наше малое терпение утешили и наградили нас Господь и Божия Матерь сторицею: вместо скита, дал нам Господь царский монастырь, вместо одной церкви, дал нам три церкви, вместо одноэтажных келий пятиэтажный корпус; вместо чуждого скита, дал нам Господь Свою древнюю русскую обитель; вместо гуцолов, дал нам Господь сих блаженных старцев, благословенных греков. Воистину блаженны мы, братие! Ибо недостойны мы на таковых старцев смотреть; а нам приводит Господь и пожить с ними, и пользоваться их примерною жизнью. Теперь, братия моя, надобно нам паки снова учиться монашеству. Хотя аз и тридцать пять лет в монашестве, но еще общежительных греческих уставов и обычаев не знаю. И всегда аз удивлялся им, как они опасно блюдут свои чувства от всех соблазнов; но теперь благодарю Господа моего, яко сподобляет мене с ними пожить, и на них посмотреть. Теперь, братия моя, и вы старайтесь свои русские и скитские обычаи переменять и забывать, и во всем подражать и последовать смиренным грекам, и во всем с них брать пример. А наипаче, братия моя, надобно приучать себя к терпению, и переносить всякие скорби, случающиеся от общежития. Теперь, слава Богу, всем упокоены: церковь у нас своя, келии добрые, пища и одежда готовая, обитель у нас великая и славная; теперь только надобно благодарить Бога и Божию Матерь, и иметь попечение о душах своих, и предуготовляться на вечное блаженство. Аминь».

После вечерни была трапеза изобильная. Мы же поутру, после утрени, возвратились каждый в свою пустынную келию, благодаряще Господа Бога. Потом я ту седмицу постился.

В пяток вечером пошел ночевать к духовнику отцу Арсению, и читал с ними вечерню и правило и утреню. И всякая служба была слезами растворена: они без слез не могли ни читать, ни петь, а наипаче отец Николай. После утрени я исповедался, и открыл своему духовному врачу и пастырю все мои язвы и болезни, яже от юности моей, и все мои деяния и начинания, и все мои желания и помышления. Он же ко всем моим язвам и болезням приложил пластырь, и уврачевал, и всем меня успокоил; а после сказал: «Вот тебе Господь на время назначил место: ступай и поживи один в пустыни, но не много; и научись рукоделью – работать ложечки. А келийка есть у отца Павла хромого; там и поживи; а после Литургии еще поговорим». Литургию духовник служил в холщевых ризах; я пономарил, а отец Николай пел тихим плачевным гласом; от слез едва был слышен глас его. Духовник же во алтаре пред престолом Господним стоит весь во слезах, и едва может произносить возгласы. А я, окаянный и грешный, между такими великими огненными столпами весь был одержим страхом и ужасом, не знал, куда направить свой слух: в алтарь ли, или назад? Всюду возбуждает меня на плач. И смотря на них, я не мог удержаться от слез. И были мы с отцом Николаем причастниками Тела и Крови Христовой. По Литургии была преизобильная трапеза: сухари с водою, да огурцы с перцем, маслины соленые и смоквы.

По трапезе спросил меня духовник: «Имеешь ли ты деньги купить инструмент ложечный?» Я ответил, что не имею почти ни одной копейки денег, только немного сухарей. Он же вынул свой кошелек, и высыпал все свои денежки, и пересчитал; и было только тридцать левов, т. е. шесть рублей; и сказал мне: «Возьми их все себе»; а сам пошел, и принес книгу «октоих», и сказал: «Этих денег тебе мало, надобно пятьдесят левов: сорок за инструмент, а десять на сухари; ты возьми сию книгу, и заложи у русских, у Кореневых, и возьми еще двадцать левов, а я после выкуплю». Я упал ему в ноги, заплакал, и сказал: «Отче святый, а вы с чем останетесь? вы – люди старые и немощные». Он же ответил: «Ты о нас не пекись; нам Бог пошлет; мы работаем рукоделие; а ты иди с Богом. А когда какая еще нужда будет, то приходи ко мне: я еще дам на сухари; и похаживай ко мне почаще». Я еще упал ему в ноги, и начал его просить, да примет меня жить к себе в келию. Он же сказал: «Этого не проси; никто с нами не может жить, и нашей жизни вместить: нам определено двоим скончать свою жизнь». И взявши благословение, я вышел, И много удивлялся, как они живут, яко птицы, отнюдь ни о чем житейском попечения не имеют; но всю свою надежду положили на единого Господа Бога, и со единым своим Создателем беседуют, и приносят свои теплые молитвы о всем мире и о всякой душе христианской. Я пошел на келию к Кореневым, и отдал им книгу; они еще мне своих дали десять левов. Потом я пошел к отцу Павлу хромому, и сказал ему, что хощу жить на его колибе. Он же весьма рад был, и привел меня к ней, и сказал: «Вот, любезный брат, живи, да Бога моли».

И вселился я в сию пустынную колибу с благословением отца моего духовного, и купил себе ложечный инструмент и сухариков, а вода близко, из камене изведена святым Иоанном Предтечею; во имя его и келия выстроена. И положил я начало – жить одному со единым Богом; и начал учиться понемногу работать ложечки; а отцы и братия афонские стали меня посещать, и приносить мне нужное к житию, овые – из пищи, овые – из посуды, а кто – из одежды; и начал жить и радоваться, и благодарить Господа Бога моего и Владыку, Царя Небесного, и Пречистую Его Матерь, Пресвятую Владычицу нашу, Богородицу, за Их неизреченные ко мне милости. Ибо чего просил и желал с самой юности, то все получил. Желал оставить суетный мир со всеми его прелестями: Господь и освободил. Желал и искал узнать единую православную Христову веру и единую Святую Соборную Апостольскую Христову Церковь: Господь мне показал, и к ней присоединил. Желал видеть Святую и пресловутую Афонскую Гору: Господь привел и жить в ней. Желал найти и иметь себе старца и отца духовного, в иноческой жизни искусного: и Господь дал мне старца прозорливца. Желалось пожить единому в пустыни: и того Господь сподобил. Желал, чтобы никого не отяготить: и Господь дал мне малое рукоделие, которое довольно к моему пропитанию; только теперь единого не получил, еще не сподобился постричься в совершенный иноческий чин: но имел надежду на Господа моего, Иисуса Христа и на Пречистую Его Матерь, что и в том не оставят меня, но со временем и то сподобят получить.

Сия колиба принадлежит к монастырю Ставроникита, расстоянием от монастыря полторы версты; подле келии Иоанна Предтечи. В 1839 году келия сгорела; ибо летом был пожар, и сгорело много лесу, до двух тысяч масличных древ, и сия келия; а колиба осталась, ибо она стоит на скале: внизу, как под стеной, шумит море, а с другой страны стоит гора, как стена; а с третьей страны горелая келия и мало древ и неприступная скала; а с четвертой страны висячий камень; из-под него течет вода; и никуда ничего не видно: ни Афона, ни монастырей, ни келий; только к востоку открыто великое море, и на нем синеются острова; а от запада нависла гора, как стена; а подо мной шумит морская вода, и вокруг меня горелые древа. Аз же, яко птица, свил на камени себе гнездо, ни о чем не имея попечения: всем доволен и всем спокоен, и успокоились все мои чувства, и успокоились все мои помыслы, и живу в радости и веселии, как в раю, припевая с пророком Давидом: се удалихся бегая, и водворихся в пустыни, чаях Бога спасающаго мя (Пс.54:8). И церковная ластовица, святой Иоанн Дамаскин, утешает меня, воспевая сице: пустынным живот блажен есть: Божественным рачением воскриляющимся. И паки: пустынным непрестанное божественное желание бывает мира сущим суетнаго кроме. Когда проживал я в такой тишине и безмолвии, радуясь и веселясь: вышел из моей памяти мир со всеми своими прелестями, и сделался я как природный гражданин Святой Горы Афонской. Каждую субботу ходил на Карею с прочими отцами, и продавал свое убогое рукоделие, свои плохенькие ложечки, и покупал себе потребное к житию, а сухари покупал больше в Иверском монастыре. Часто посещал своего духовного отца Арсения, и получал от него наставления на совершенное иноческое житие, и всегда исходил от него с неизреченною радостью; многажды и ночевал у них, и присматривался к их жизни, и никогда не мог заметить, чтобы они когда в нощи спали: но всю нощь препровождали в бдении, или в келейной молитве, или прохаживались. В самую полунощь входили в церковь, и читали полунощницу, а потом утреню; и так провождали всю нощь в молитве. От них всегда я ходил мимо врат монастыря Иверского, и получал от вратаря хлеб. Когда же случался в каком монастыре или в скиту храмовый праздник или торжество, – я с прочией братией ходил туда, и торжествовал духовно и телесно, и рассматривал здания и иконное стенное писание, и прочую святогорскую афонскую лепоту, и лобызал все святыни, чудотворные иконы и святые мощи, и прочие достопамятные вещи. И тако посещая святогорские обители и прочие монашеские жилища, я исследовал всю Святую Афонскую Гору, и рассмотрел ее красоту: пречестные святые великие лавры и великие царские святые обители, монастыри и киновии, и великие скиты и келии, и отшельнические пустынные колибы, и великие прекрасные удолия, усеянные монашескими келиями и колибами, усаженные разнообразными великими прекрасными садами, масличными и виноградными, и смоковничными и ореховыми древами. Каждая келия и колиба имеет по три и по пяти кипарисов, которые неизреченную красоту придают Святой Горе Афонской. Каждая келия преизобилует водою: по одному и по два журчат источника. Со страхом и радостью часто повторял я сии словеса: «Воистину сей есть дом Божией Матери! Воистину сей есть рай едемский, из негоже Адам изгнан бысть; аз же грешный в него возвращен есмь. О, блажены очи мои, видевшие тя, Святая Гора Афонская, и блажены родители мои, родившие мя! Сего мои родители, деды и прадеды, не только не видели, но почти и не слышали; а мене грешного сподобил Господь в тебе жить, и наслаждаться твоею красотою». И часто ходил по непроходимым афонским пустыням, горам и лесам; и иногда случалось блуждать по половине дня. И так посетил я всю Афонскую Гору, и узнал всех русских братий и их жилища, и кто какую жизнь проходит. Праздник Святителя Николая праздновали в своем монастыре, Ставрониките. Декабря 21-го числа была гроза, гром и молния; а после выпал небольшой снег.

Декабря 23-го, пошли на праздник Рождества Христова в общежительный монастырь Симопетр, который отстоит от моей колибы на шесть часов, т. е. на тридцать верст, и там гостили два дня. Там в первый раз увидел я чин и устав и порядок афонских общежительных обителей, которого еще от роду нигде не видал: правят и распоряжают благочинно, кротко, тихо и любовно; и весьма распалился я душою, смотря на равноангельную общежительную жизнь, на смирение и кротость тамошних иноков: они совершенные и искусные иноки по виду и по обхождению. Праздновали праздник весьма торжественно. Был архиепископ, двадцать иеромонахов и восемь иеродиаконов, и до пятисот братий. Продолжалось всенощное бдение четырнадцать часов. Пели певцы доброгласные, все по-гречески. Потом Литургия; по Литургии была всем трапеза изобильная, с велиим утешением. По трапезе мы русские пошли в путь, с намерением ночевать в Русском монастыре, посетить свою русскую братию на новосельи. А от монастыря Симопетра до Русского монастыря четыре часа ходу, т. е. двадцать верст.

Пришли в Руссик уже к самой вечерни: вечерню греки правили в соборе, а русские в своей церкви святителя Митрофана. По вечерни была трапеза изобильная. Теперь я увидел Русского монастыря общежительный чин и устав; прежде хотя и был, но ничего не мог рассмотреть, потому что было многолюдствие и суета, а теперь только одни свои братия; и столько было благочинно и кротко, что несравненно превосходит Симопетр. Была полна трапеза своей братии; сидят все по чинам, каждый чин за своим столом: иеромонахи с игуменом за своим; схимонахи и монахи за своими; рясофорные особенно; послушники за своими; безбрадые и младые особливо; прихожие мирские особливо. Пища же всем одинаковая, как игумену, так и работникам. Пред каждым стоит своя чаша с кушаньем и тарелка с салфеткой, ложка, вилка и ножик, кубок вина и стакан, и каждому положен цельный пшеничный хлеб. Каждый сидит накрывшись своим клобуком, и не видит един другого, кто против него сидит, но со страхом и молитвою вкушает представленное ему брашно; и ничего больше не слышно, кроме чтения; а жертвенник читают на кафедре высоко. Кто не хощет ясти, или вкусил до сытости, тот руце имеет прижаты к персем и главу наклоненну, и сидит со страхом, дожидается окончания трапезы. Я, сидя и смотря на них, не мог удерживаться от слез, и столько распалилось сердце мое и растопилась душа моя, что не хотел изойти из обители, но возжелал пребывать в ней до смерти, с сими земными ангелами, что после трапезы и предложил духовнику, отцу Павлу. Он же сказал, что с Любовью примет, только ежели благословит духовник и старец Арсений. И ходил я к духовнику моему Арсению, и просил его, да благословит меня в общежительный Русский монастырь; но он мне отказал, и сказал тако: «Будешь в Русском монастыре, да после; a теперь живи на своей колибе». И я с радостью пошел на свою колибу, и жил во всяком спокойствии духа.

На Богоявление мы пошли в Иверский монастырь. В Иверском монастыре на Богоявление бывает каждый год торжество и великое стечение монашествующих. Иверский монастырь празднует в год три торжества: первое – Успение Богородицы; второе – Богоявление; третье – во вторник на Пасхе, Иверской иконе Богородицы. И я на Богоявление торжествовал в Иверском монастыре, и только тогда, в первый раз, увидел Царицы Небесной чудотворную икону Иверскую, Вратницу Афонскую. Ее от врат на праздник перенесли в собор. После вечерни была Литургия и великое освящение воды; ввечеру на трапезе было сухоядение. Потом началось всенощное бдение, и продолжалось двенадцать часов. Потом – Литургия. После Литургии был крестный ход на море, и носили чудотворную икону Пресвятой Богородицы Иверскую; над нею носили великий зонтик с вызлащенным крестом: во Афоне такой обычай, что над всеми чудотворными иконами, во время крестных ходов, носят великие зонтики с крестами: первое, для защиты от дождя и от солнца; второе, ради великолепия и чести святыни; и мне сей благой обычай весьма полюбился. И Молдавия от Святой Горы сей обычай приняла: и там во время крестных ходов над храмовыми иконами носят зонтики. И совершали крестный ход весьма чинно, по греческому обычаю, со многими крестами и хоругвями и с фонарями. Был архиерей, пятьдесят священников (священники все несли небольшие иконы) и десять диаконов; все духовенство было в белом облачении; мирские и работники беспрестанно палили из пушек и из ружей, для бо́льшего торжества. Подле самого моря святили воду, a по освящении воды, архиерей ввергнул крест в воду прямо в море, а крест был серебряный; и множество мирских людей в одежде бросились в море искать крест. Нашли и вынесли, и подали архиерею. Потом пошли с иконами кругом монастыря. После того была всем трапеза порядочная. И кто там из русских не может быть в радости? В России на Богоявление бывает зима, холод, мороз; во Святой же Горе Афонской, напротив, самый приятный воздух, трава зеленая, и цветы цветут, лимоны, апельсины и померанцы на древах висят и поспевают, и леса по большей части одеты листом, и в огородах зеленеется. Кто не может веселиться и благодарить Господа Бога, что сподобил жить в земном раю? На мясопустной неделе с северо-востока подул холодный ветер, пошел снег, и шел десять дней, и напало снегу на Карее на три аршина, и много поломало древ, которые были с листом. И лежал снег целую неделю, потом весь растаял; у моей же колибы не было ни одной снежины, потому что близ моря весь обращался в дождь; ибо от моря тепло, никогда не бывает снегу.

Наступал Великий пост, и во мне родилось неотлагаемое желание постричься в иноческий чин. На сырной неделе пошел я к духовнику и объявил ему свое желание, и просил его постричь меня. Он же сказал: «Я тебя постригу; только найди себе старца, с кем будешь жить; теперь ты всех русских знаешь, кто какой жизни; из них одного избери себе по совести, и возьми от меня благословение, и перейдешь к нему; тогда постригу». Я ему сказал: «Отче святый, во всей Горе двоих избрал я себе по совести, которым желаю, как старцам, быть за ученика, и препоручить свою душу: первый, твоя святыня, а второй, ученик твой, отец Иоанникий, Старооскольский». Он же рече: «Со мною жить не можно; да я тебе и без того старец. А к отцу Иоанникию ты сходи; попросись у него, и скажи ему, чтобы эту неделю попостились, и ты такожде, а в субботу все приходите причащаться ко мне; и тогда я вами распоряжусь». Я пошел к отцу Иоанникию, упал ему в ноги, и начал просить его, да примет меня к себе в ученики: «Аще ли буду тягостен вам в общежитии, то буду жить на своем содержании, только будьте мне за старца, и постригите меня». Он же рече: «Я тебя не могу принять, ниже другого кого, потому что сам живу под старцем; ежели он благословит, то приму к себе в общежитие: всех нас Господь пропитает». Я тогда ему сказал, что́ слышал от духовника. Он не стал противоречить. Итак, первую неделю Великого поста проводивши, в пяток ночевать пошли все к духовнику. Духовник благословил меня принять отцу Иоанникию, а мне к нему идти. В субботу все были причастниками, и было монахов человек пятьдесят. Мы же по Литургии пошли всяк на свою келию. И я перебрался с своей колибы на келию святого пророка Илии, к отцу Иоанникию. Сия келия тоже принадлежит к монастырю Ставрониките, стоит на горе, на самой красоте: видна половина Горы Афонской, и сам Афон весь открыт, а от монастыря Ставроникиты полчаса ходу. Кругом келии растут пять кипарисов, есть великий сад с масличными древами, виноградом и прочими садовыми древами. Келия каменная, двухэтажная, со многими комнатами; есть кухня и гостиница, а внизу погреба и сараи; церковь прекрасная, с куполом, во имя святого пророка Илии, и много икон; есть и двор, огражден каменной стеной; есть и сарай; двор вместо крыши стелется кроватным виноградом. И переменил я свою жизнь с пустынной самоизвольной на скитскую келейную, и стал жить в послушании и самоотвержении и совершенном отсечении собственной своей воли. У отца Иоанникия еще кроме меня было три ученика. Я был у них за повара и за пекаря, и за чтеца и за канонарха. Они же все четверо ученые и доброгласные были певцы, и отправляли службу церковную по монастырскому уставу. И была наша келия по клиросам подобна монастырю. Всеми меня Господь милостями наградил во Святой Горе Афонской, и живу во всякой духовной радости и веселии!

Отца же Иоанникия рассмотрев, нашел в нем великого и ученого мужа, во внешней и в духовной премудрости искусного, в Божественном и отеческом писании много начитанного и сведущего. Хотя и я много читал книг, но против него, как капля против моря; и по вся часы от него пользовался; что́ бы от него ни спросил, скорый давал мне ответ. Он весьма был кроток и снисходителен; мог все немощи наши нести так, что я во всю жизнь мою такого кроткого и терпеливого не видал; и во всех добродетелях совершен был; не словом учил, но во всем делом показывал, и во всем образ был нам; и словом был сладкоглаголив, тверд и рассудителен, и такую имел силу в слове, что хотя бы кто был каменный сердцем, и того мог уговорить и в слезы привести, и всякого мог увещать и наставить на истинный путь; только не доставало того, что был не иеромонах, и отнюдь не хотел принять хиротонии; за то и удалился из России, чтобы избежать хиротонии. Росту был высокосреднего, власы длинные светло-русые, борода длинная и широкая, русая, лицом чист и бел, и всегда весел, взгляд самый приятный, но весьма бледен и худощав от великих подвигов и от слабого здоровья. Часто с нами занимался в духовных разговорах, и часто проводили до самой утрени без сна. За счастье почитали, когда он с нами займется такою беседою: тогда мы забывали свое естество и сон. И столько прилепилось сердце мое к нему, и возлюбила душа моя его, что за великую потерю считал, ежели который час его не мог видеть, и слышать от него полезное слово; когда увидаем его лице, забываем сами себя. И положил я намерение никогда от него не разлучаться, даже до смерти. А когда он случался болен, то мы те дни плакали, и просили Бога, да подаст ему здравие. Живя с таким старцем, радовался я, и благодарил Господа Бога, яко сподобил меня быть учеником таких великих двух старцев. И толико Божия Матерь утешила меня в Святой Горе Афонской, что хотя бы кто и с тысячами пришел, не был бы спокоен так, как я. Душевным и телесным упокоением удоволен; каждый месяц по седмице постились, и ходили все к духовнику Арсению; у него исповедовались и причащались Святых Таин.

На Благовещение ходили праздновать во святую Ватопедскую Лавру, где было великое стечение народу: монахов и мирских. И было торжество удивительное, так что по всей Горе Афонской другого такого не бывает; а наипаче утешительно для русских и болгаров то, что поют и читают часть по-славянски: ибо управляют правым клиросом хилендарцы, болгары. Такого торжества еще в жизни своей не видал, кроме как во Иерусалиме, на Пасху, и в Вифлееме, на Рождество Христово. Весь храм украшен серебряными вызлащенными лампадами и златошвейными пеленами, вышитыми древними греческими царицами и царевнами; и уставлен многими подсвечниками с великими восковыми желтыми свещами. Собраны были из всей Горы Афонской доброгласные и ученые певцы. Было более ста иеромонахов и до пятидесяти диаконов; диаконы все юные, яко ангели, и доброгласные; иеромонахи и иеродиаконы, более гости, со всей Горы Афонской собрались торжествовать праздник своей Назирательницы, Царицы Небесной; храм весь наполнен монахами, которых было более тысячи, и пели всю службу по нотам, нараспев, весьма протяжно. Продолжалось всенощное бдение семнадцать часов; присутствовал митрополит, живущий в Ватопеде на покое. На бдении подходили все к чудотворной иконе Божия Матери, называемой Ктиторша, и клали каждый по два поклона земных, и прикладывались, и паки по одному поклону; митрополит помазывал всех елеем. Канон пели весь по нотам, распевом, с канонархом. По окончании бдения духовенство все облачилось в алтаре; давали каждому отдревле соблюдаемую святыню, от честнаго древа кресты, пояс Пресвятой Богородицы, крест царя Константина и разные святые мощи, и прочее неоцененное сокровище, и с хоругвями, со свещами и со сладкогласным пением, понесли из алтаря вне храма и кругом церкви, и против церковных врат святили воду, и погружали крест самого честнаго древа; и поставили ковчеги со святынею на устроенные нарочито скамьи, и прикладывались все братия ко всей святыне, и митрополит кропил каждого святою водою. А после паки всю святыню с честью отнесли в алтарь. Ковчеги все серебряные и повызлащенные¹⁵. И как внесли в алтарь, начали часы читать; а потом и Литургия была торжественная. По Литургии раздавал митрополит антидор, и пили святую воду; потом с иконою и двумя подсвечниками пошли в трапезу, и полна трапеза набилась монахов; мирских кормили на дворе. Трапеза устроена крестообразная, великая и пространная, вся наполнена иночествующими, а большая часть схимников и пустынножителей; пищи и пития велие изобилие, и утешение таковое, что ни во одном святогорском монастыре не справляют такой трапезы, как в Ватопеде. И все отцы афонские ели и утешались у Божией Матери в гостях, благодаря Ее, Царицу Небесную, и похвала Ея служителей, отцов ватопедских, за их любовь. Отцы же ватопедские сами служили, и всех потчевали: овые хлеба подкладывали, овые пищи прибавляли, овые вина подливали; начальники же ходили сами, назирали всех, кланялись и просили, да едят все до сытости. Трапеза вся расписана стенным иконным писанием высокой греческой работы, весьма ярко. Часто я возводил очи мои по трапезе, и от радости не мог быть без слез, яко вижу множество святых отцев афонских, великое полчище Царицы Небесной, сидящих и обедающих у своей Царицы на трапезе; и я грешный сижу и утешаюсь с ними вместе. He помышлял я, что увижу такое торжество где-либо на сем свете; но Господь сподобил меня вместе со святыми отцами афонскими сидеть и торжествовать. По трапезе раздавали коливо и панагию. И когда восстали от трапезы (прошло двадцать три часа в молитве и трапезе без отдыху), началась вечерня, и вышли из трапезы.

Да заградятся богохульные уста моих соотечественников, называющих себя старообрядцами, глаголющих на смиренных греков, якобы греки изменили древних святых отцов предания, или нарушили их уставы, или по-своему поправили книги. Да придут и разверзут свои очи, и посмотрят: не те ли самые читают греки книги, которые писали и читали древние святые Отцы, писанные на пергамине и на бумаге, без всяких переписок и поправок и переводов, но самые древние подлинники, по тысящи лет и более? А хотя есть новописанные и печатные, но они с древними совсем сходственны, и различия между ими никакого не имеется. He самые ли те исполняют уставы, которые предали святые Отцы? Во всяком монастыре уставы преданы ктиторами обители под клятвою, и подписаны патриархами и царями. He самые ли те стоят древние иконы, которые поставлены самими ктиторами, по тысящи лет и более? Хотя есть и новые, но во всем подобны древним. He самые ли те поют гласы и напевы, которые сочинены святым Иоанном Дамаскиным? He самые ли те носят облачения, которые шиты греческими царицами и царевнами, и прочими великими лицами? He самое ли то афонские отцы носят монашеское одеяние, какое носили древние отцы афонские, которое почти во всяком монастыре от разных святых Отцов сохраняется? Воистину, смиренные греки аще и в неволе живут, аще и туркам дани дают, но право имеют древнее свое благочестие содержать. Оставлю теперь о сем писать; в другом месте подробнее опишу святую Восточную Греческую Церковь и их древнее благочестие, чтобы заградить буесловные уста раскольников, и показать, что всуе они называют себя старообрядцами: совершенно они не старообрядцы, а новообрядцы. А настоящие старообрядцы – греки, которые содержат веру, преданную от святых апостолов, и имеют свои обряды. преданные им от святых отец седьми Вселенских Соборов, которые и доднесь содержат без всякого изменения.

По трапезе кто не хотел ночевать, тем давали на путь колива за благословение; рыбы же и вина мы не взяли, потому что на келии свое имеем. И паки стали проживать на своей келии.

Того лета прибыл из Молдавии, из монастыря Вороны, прежний мой друг Афанасий; отыскавши меня, рад был весьма, и просил меня, чтобы я показал хорошего духовника, взять от него благословение на жительство в Святой Горе Афонской; я же проводил его к своему духовнику Арсению. Духовник же, поговоря с ним, приказал ему – неделю попоститься, а после исповедаться и причаститься Святых Таин; тогда, сказал, и место назначу, где жить. Он же, попостившись неделю, пошел к духовнику, и там исповедался и причастился, и паки к нам возвратился, но весьма скорбен и печален, и весь в слезах. Мы его спросили: почто так скорбен? или духовник не причастил? Он же плача отвечал нам: «Слава Богу, причастился и исповедался, но духовник не благословляет мне жить в Святой Горе Афонской, а посылает меня в Россию, и сказал мне, что нет тебе воли Божией, ни моего благословения жить в Святой Горе Афонской, а иди в Россию, там живи и спасайся. Что́ я, отцы, теперь буду делать? Я пришел в Святую Гору жизнь свою скончать, а он меня высылает?» Мы о нем весьма соболезновали, и пошли все и отец наш Иоанникий, просить духовника, да оставит его в Святой Горе Афонской. Духовник же нам сказал: «Что меня просите? Я Богу не брат: нет ему воли Божией жить в Святой Горе Афонской; а ежели останется здесь, то много потерпит скорбей и искушений, да и не венчается; а ежели пойдет в Россию, там будет спокоен и спасется; я его силою не посылаю: сказал ему волю Божию; а он, как знает, сотворит; только ко мне больше да не приходит». Я же сказал: «Отче святый, брата Афанасия высылаешь, с деньгами и рукомесленного: а я как могу жить? Благослови и меня с ним?» Он же рече: «Ты здешний афонский; всем будешь доволен и спокоен; живи и благодари Божию Матерь; и ты будешь в России, но еще долго до того: а теперь пусть он один идет». С тем мы пошли на свою келию. Еще он жил более месяца, ходил по Святой Горе; а после и проводили его со слезами. Он же приехал паки в Молдавию, и не захотел ехать в Россию, но паки определился в монастырь Ворону, жил там два года, постригся в монашество, и наречен был Александр; но не мог успокоиться помыслами, и уехал в Россию, и определился в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру, в новый скит – Гефсиманию; там рукоположен во иеромонаха, и доднесь живет. Еще когда мы жили во Святой Горе, оставили нас два брата, жившие с нами, и ушли в Россию: три года смущались, и отец Иоанникий их отговаривал; но после духовник сказал: «Больше их не отговаривай и не удерживай; пусть идут, и накажутся»; и проводили мы их со скорбью, и остались трое: двое нас учеников, а третий – старец Иоанникий. И стали мы проситься, чтобы нас постригли в иноческий чин. Отец наш Иоанникий объявил об нас духовнику, своему и нашему старцу Арсению. Он же сказал: «Да: уже пора их постричь», и приказал седмицу поститься, потом придти к нему.

И мы, неделю попостившись, пришли к нему в пустыню, и он нас исповедал, и на Литургии постриг меня первого, и нарек мне имя Памва, т. е. многостранствующий; а потом и другого, нарек его Михаилом. И были все трое причастники Святых Таин Тела и Крови Христовой. После Литургии предал нас на сохранение и на послушание отцу Иоанникию, и сказал: «Кроме моей воли ничтоже творите, пока я жив буду»; и дал нам пространное наставление, как нам препровождать жизнь свою в иноческом чине, как проходить послушание и побеждать свои страсти и отсекать собственную свою волю, открывать свои помыслы своему пастырю, и как любить Господа Бога своего, от всей души своей и от всего сердца и помышления своего, и как хранить ум свой в беспрестанной молитве, и как претерпевать все скорби и искушения с благодарением, и ни в чем не унывать. Мы же, слушая его, не могли удержаться от слез. Потом, получивши благословение, пошли на свою келию, радуясь и веселясь, что пострижены в ангельский иноческий чин в Святой Горе Афонской, в такой глубочайшей пустыне, от такого великого старца, и причислены к великому ополчению Царицы Небесной, ко множеству отцов афонских.

Июля 5-го, торжествовали в Лавре святого Афанасия Афонского. Такое же было торжество, какое и в Ватопеде на Благовещение; только утешение в трапезе не столь изобильное. После трапезы собралось нас человек двадцать, взяли в Лавре пищи, каждый ради себя на полтора дня, и просфор и вина, и пошли к самому Афону. От Лавры шесть часов ходу, чтобы взойти на самую вершину Афона. Проходили мимо пещеры святого Петра Афонского; потом с трудом возлезали на гору, ибо ноги катятся по листу вниз. Шли все лесом и бором сосновым, и пришли к церкви Пресвятой Богородицы, при которой никто не живет, по причине великого холода. От церкви Богородицы до вершины горы еще час ходу, то есть верст пять; около церкви Богородицы каждый из нас набрал по ноше дров; и уже к вечеру пришли на самую вершину. Солнце закатывалось, и пала тень Афона чрез весь остров Лимнос. На самой вершине Афона стоит небольшая каменная церковь, во имя Преображения Господня, но так там мало места, что кругом церкви обойти невозможно; только с южной стороны, пониже немного, есть небольшая площадка. Мы взошли в церковь и помолились. В ней стоят по обе страны Царских врат две большие медные иконы, одна Преображения Господня, а другая Божией Матери. Есть и еще иконы, но на бумаге: ибо здесь, по суровости воздуха и холода писанная красками на холсте икона сохраниться не может. Мы читали там вечерню, и ночевали в паперти церковной. На ночь развели большой огонь, но не спали от великого холода, и всю нощь просидели подле огня, хотя было и 6-е число июля, самое лето. Поутру читали утреню по уставу; после утрени служили Литургию, пели всю по-русски. По Литургии полюбовались на всю Гору Афонскую; ибо отсюда она вся видна как на ладони. Когда начало солнце всходить, ударила тень на полуостров Кассандру. Подле церкви висит железное било; и мы довольно им тешились, ибо очень в верху отдает гул. Там есть и колодезь воды подле церкви: вода дождевая. но очень холодная; и принято в обычай пить ее откровенною главою, без камилавок; ибо называют ее агиасмою; то есть святою водою. Самая вершина Афона голая, один камень, мрамор. Версты три вниз никакой зелени и лесу нет, и не может рости, по причине холода; только растут по пропастям одни неувядаемые цветы, которые монахи и собирают для продажи. Но я не только не согласился их собирать, но даже и страшился смотреть на те места, где они растут, – в самых непроходимых скалах и пропастях земных! Но мы там на высотах не замедлили, а скоро сошли вниз, и у церкви Богородицы пообедали, и пришли ночевать паки в Лавру святого Афанасия. На другой день, к вечеру, пришли ночевать на свою келию. И стали проживать трое в любви и радости, по Евангелию: идеже два или трие собрани во имя Мое, my есмь посреде их (Мф.18:20). И благодарил я Господа Бога за Его неожиданно излиянные на меня милости, что все мои желания и прошения исполнились: дал мне место, которое превосходит мое недостоинство; дал мне двоих пастырей, искусных великих старцев, которые просвещают всю Гору Афонскую своею жизнью, и сподобил меня постричься в иноческий образ. Теперь, Господи, сподоби в такой жизни препроводить остальные дни мои, и в покаянии скончать живот мой!

Праздник святого Илии пророка торжествовали на своей келии: было пять иеромонахов, два иеродиакона, за игумена присутствовал наш старец, духовник Арсений; было восемьдесят человек русской братии. Всенощное бдение пели по-русски; продолжалось восемь часов. Вечером, по Литургии, трапеза была очень изобильная, с велим утешением.

Июля 27-го, праздник святого великомученика Пантелеимона торжествовали в Русском монастыре. Все русские радовались и веселились, что чрез сто двадцать лет первый год сподобились праздновать день святого Пантелеимона в своей обители, с своей братией; служили все в соборе, и было торжество и пение как в прочих афонских монастырских; множество было иеромонахов и иеродиаконов, и присутствовал епископ, были собраны певцы доброгласные, и пели и читали все по-гречески, и продолжалось бдение четырнадцать часов. Потом было освящение воды и Литургия. На Литургии Апостол и Евангелие читали прежде по-гречески, а потом по-русски. По Литургии была трапеза изобильная: монахам в трапезе, а мирским среди монастыря. По трапезе и отдохновении, всем русским было великое угощение. Вечерни были две: греки служили в соборе, a русские у святителя Митрофана. Была вечерня торжественная: не только что русские были, но и много греков слушали русское пение, и был сам архиерей. Потом пошли в трапезу, и все мы русские в обители ночевали. В первом часу с полуночи начались две утрени, греческая и русская. Пели полиелей святому Пантелеимону, и читали его житие, и продолжалась утреня шесть часов; в свое время была и Литургия, потом трапеза; по трапезе пошли каждый на свою келию, и получили благословение от игумена Герасима, и благодарили за его угощение, радушие и приветствие. Он же плакал, и благодарил всех за посещение его обители, и просил всех чаще посещать ее. И приказал всех наградить хлебом и вином на путь. Отец же Павел пошел всех провожать, и со всеми прощался, и плакал; и просил всех не оставлять обитель, но чаще навещать. Потом он воротился в монастырь, а мы пошли каждый в свою пустыню.

Это было июля 28-го; а 29-го отец Павел сделался болен, и августа 2-го скончался. И сотворил всему Русскому монастырю плач, русским и грекам: русские плакали, что лишились пастыря своего и всей русской обители; греки плакали, что лишились великого старца из русских. Игумен Герасим разослал русских братий по всей Горе Афонской созывать всех великороссиян на погребение отца Павла. Кто из русских, услышавши сию плачевную весть, мог не плакать? По всей Горе русские встревожились все с своими торбами забегали, плакали и рыдали, и в Русский монастырь поспешали. Думали русские, что, лишившись отца иеросхимонаха Павла, лишились и своего пристанища и своей матери, русской обители: не имели надежды найти себе другого человека во Святой Горе, подобного Павлу, кто бы мог жить в Русском монастыре, вместить строгую общежительную жизнь, и править церковью и братией. Но не бойтесь, русские: хотя и скончался отец Павел, но жив духовник Арсений. Он пошлет человека, который управит еще лучше Павла. Все мы пришли в Русский монастырь и выплакивали всеобщую скорбь; только один духовник Арсений был бодр, всех утешал, и говорил, что Господь и Божия Матерь не оставят сию обитель без русских, но пошлют человека, который управит сию обитель, и украсит ее лучше Павла. Потом начали отпевать усопшего в соборе святого Пантелеимона; на погребении было десять иеромонахов русских и пятнадцать греков; игумен Герасим так плакал, что едва мог читать; пели пополам: по-гречески и по-русски, архимандрит Прокопий сказывал надгробное слово, в котором объяснил скорбь русской обители, и ублажил отца Павла и понесенные им подвиги и труды и гонение в течение тридцатишестилетней его жизни в Святой Горе Афонской; ублажил его глубочайшее смирение, которым удивил всю братию, – ибо хотя сам был прежде игуменом, но так был смирен, что всем был послушником. A после произнес такое слово, что хотя и скончался отец Павел, но не кончилась его память, и будет пребывать вечно: он есть ктитор сей обители и начальник, и основатель, и положил свои кости фундаментом и залогом, чтобы русским пребывать в ней навсегда; и иное многое говорил. Всячески убеждал русских, чтобы не оставляли свою русскую обитель, но всегда к ней прибегали, как к родной своей матери и к тихому пристанищу. Все русские плакали, и греки рыдали, и похоронили русского игумена, схимонаха Павла, в общей братской гробнице, при церкви святых Апостол, рядом с старцем схимонахом, иеродиаконом Венедиктом, стошестилетним. Жизнь отца Павла опишу после, где скажу и о прочих отцах афонских. По погребении была трапеза изобильная. По трапезе всех позвали на гостиницу; и игумен Герасим начал со слезами говорить: «Теперь, отцы святые, у нас сделался союз неразрушимый во веки, и определил Бог вам русским вечно в сей обители пребывать: потому что принял вас русских блаженной памяти наш старец и учитель, схимонах иеродиакон Венедикт, и по принятии прожил только сорок дней, и скончался: такожде и блаженной памяти иеросхимонах и игумен, отец Павел, взошел в нашу обитель, и русских с собою ввел, и сам скончался; так они оба заключили и своею смертью запечатлели, чтобы вечно нам грекам с вами русскими жить, и друг друга тяготы носить. Прошу вас, отцы, при таком нашем несчастии не оставить, и преподайте нам благой совет: теперь остались у нас в обители ваши русские без пастыря; изберите из числа вас достойного мужа, который бы мог управить братиею; и будет ему равная честь, какая была отцу Павлу·». Отцы же наши отвечали ему: «Мы, отче святый, распоряжаться вашим общежительным монастырем не можем; а у вас есть свои русские братия: с ними советуйтесь: они всех знают русских во Святой Горе, кто ими может управить. Еще есть у нас общий духовник: с ним советуются». Духовник же Арсений сказал: «О сем после будем говорить и советоваться. Бог не оставит сию обитель без человека, но даст такого мужа, который устроит и украсит сию обитель». И так разошлись по своим пустынным келиям. Игумен же Герасим ежедневно призывал русскую свою братию, и понуждал их, да изберут себе пастыря. Братия же ему сказали: «Отче святый, хотя и много в Святой Горе русских, но нет такого человека, который бы мог вместить общежительные наши уставы, и править церковью и братиею; только одного находим, духовника Арсения, который все может вместить и управить. Да еще есть ученик его, монах Иоанникий, который может управить церковью и братией; только не знаем, вместит ли общежитие наше: ибо он имеет свою келию и двух учеников». Игумен послал их просить духовника Арсения в Русский монастырь жить. Они же прежде пришли к нам и начали звать нашего старца Иоанникия с нами к себе жить. Наш же старец совершенно им отказал, сказав: «Хотя и люблю вашу святую обитель за вашу строгую жизнь; но жить к вам идти никак не согласен: потому что принять рукоположения никак не соглашусь; для того удалился и из России, чтобы избежать иеромонашества. Еще по слабости моего здоровья не могу вместить вашего строгого общежития». Братия пошли к духовнику Арсению, и со слезами стали его просить, дабы он сам пошел к ним в монастырь. Духовник же им сказал: «Меня и не просите, и ниже́ поминайте; я не изъиду из своей пустыни, и не оставлю моих чад, живущих по келиям и по пустыням. А вы изберите другого, кого знаете». Они же с плачем говорили: «Отче святый, из всей Горы Афонской мы избрали только вас двоих: или вы идите, или благословите ученика своего, отца Иоанникия с учениками». Духовник подумал, и сказал: «Это великого стоит, потревожить отца Иоанникия с учениками, потому что они живут спокойно: имеют свою келию, и всякого заведения у них много; разве будет воля Божия. Ваш монастырь общежительный и Богу близок; пусть эту неделю все братия постятся и молят Бога и Божию Матерь, а потом придите ко мне: ежели будет воля Божия, тогда я объявлю вам, и пошлю его, хотя бы он и не хотел». Братия с радостью пошли в монастырь, и сказали игумену, что слышали от духовника. И игумен заповедал всей братии, да постятся неделю, и готовятся к причащению, и да просят Бога и Божию Матерь, да даст человека, который да будет на пользу обители. Через неделю все причастились Святых Таин. И русские паки пошли к духовнику Арсению. Он же с радостью их принял, и радостно им возвестил: «Есть воля Божия отцу Иоанникию быть в Русском монастыре. А вы ступайте в монастырь, и скажите игумену, чтобы выслать старшую братию на Карею сделать уговор». Получивши сию радостную весть, братия пошли в монастырь, и сказали игумену. Игумен же с братиею возрадовались, и отпели благодарственный молебен. Старшие братия поехали на Карею.

Мы же со своим старцем Иоанникием ничего не знаем; вдруг приносят нам от духовника записку, чтобы все трое явились к нему. Мы удивились, за чем нас всех троих к себе зовет не вовремя: когда пришли к нему, он приказал взойти нам в церковь, надел на себя епитрахиль, и начал говорить: «Отец Иоанникий, Господь тебя благословляет: иди в общежитие в Русский монастырь со своими учениками; и продавайте свою келию». Мы, слышавши сие, восплакали, а отец наш Иоанникий пал пред ним на землю, и стал ему говорить: «Отче святый, почто ты наводишь на меня скорбь выше сил моих? Ты знаешь, что я за тем и удалился из России, чтобы избежать хиротонии; да еще тебе известно мое слабое здоровье; я и на келии всегда бываю болен: как я могу все перенести в общежитии? Как я могу вместить? Как я могу перенести греческую пищу, которая моему телу вредна? Еще посылаешь меня управлять таким народом: а я едва могу управить двоими: и их бы не принял, но только ради того, что служат мне при слабом здоровье; я пришел в Святую Гору Афонскую не начальствовать, а в пустыни и безмолвии проводить жизнь свою, достигнуть того, для чего я оставлял мир, то есть победить страсти, и соединиться с Богом. И мы теперь обжились, успокоились: а ты хочешь нашу жизнь разрушить». Когда отец Иоанникий говорил сие, мы стояли на коленях, плакали и рыдали. Духовник же паки начал говорить: «Всякая вещь добра в свое время: добро бегать хиротонии, добро и принять во славу Божию, ежели Господь избирает. Сколько зло есть искать хиротонии, столько зло противиться воле Божией. А что ты слаб здоровьем, то Господь знает лучше тебя; в Его руках состоит весь живот наш: когда Он тебя избрал, Он тебе подаст и здравие. А что ты говоришь, что ты в пустыни хочешь победить страсти, и достигнуть соединения с Богом, это так: достигают и в пустыни, аще будут по воле Божией жить; но в общем житии обое можно скорее получить, потому что пустыня только усыпляет, а общежитие до конца умерщвляет страсти, и погребает в смирении и в послушании и в отсечении собственной воли; а когда умертвятся в нас страсти, тогда и обрящем душевное спокойствие, и соединимся с Богом. И нигде не можно найти настоящей монашеской жизни, кроме общежития. Еще, ты только хочешь двух спасти: иди, спаси двадцать, а со временем пятьдесят. Ты должен о всех иметь попечение; тебе подобает устроить русскую обитель, и тобою она прославится. Больше воле Божией не противьтесь. Теперь иди на Карею, и переговорите с греками, о чем вам нужно; и перебирайтесь в монастырь: Господь вас благословит». Мы вышли со слезами, и воротившись на свою келию, посидели и поплакали. Тот же час пришли из Русского монастыря, и позвали нас на Карею; и мы пошли, и поговорили, о чем нам нужно. Они согласились на всю нашу волю.

Потом на монастырских мулах поехали в монастырь, и встретили нас со звоном все братия; и пошли в соборную церковь с пением. Вынесли из алтаря крест честнаго Древа и главу святого Пантелеимона, и икону святителя Митрофана, и поставили среди церкви на аналоях. Потом пошел наш старец отец Иоанникий, и по обычаю, поклонялся, и лобызал прежде честное Древо, потом главу святого Пантелеимона, а после икону святителя Митрофана; потом сделал три поклона среди церкви, потом поклонился игумену, и лобызал руку его. Потом мы пошли прикладываться, и творили такожде. Потом все братия нас приветствовали. Потом все пошли на гостиницу, и сделали нам угощение; там и ночевали. Поутру взяли от игумена благословение на две недели, распорядиться келией. И пришедши на келию, дали всем повестку бедным, да приходят и берут, кому что нужно. И было у нас на келии две недели как праздник; два человека готовили пищу, и всех кормили, и вином угощали, потому что у нас было всего довольно: на год всего было запасено, муки, рыбы, масла и вина. И Божией милостью мы все раздали и расточили, оставили только, что́ нужно для монастыря, нужные книги и дорогие ризы, и себе нужную одежду; потом продали и келию. И приведены были из монастыря двенадцать мулов, и мы уложили на них все свои вещи, и сами сели, и переехали в Русский монастырь 20-го октября. Дали нам келию, где мы желали, в четвертом этаже, при церкви святого великомученика Димитрия Солунского, три келии рядом, повыше, ради того, что посветлее, и воздух почище.

И стали мы проживать, и во всем общежительным уставам подражать, и все свои келейныя привычки оставлять и забывать; и переменили свою жизнь с келейной на монастырскую общежительную. И столько мы сделались покойны и мирны сердцем, что ежечасно благодарили Господа Бога, яко освободил нас от житейских и келейных попечений о пище, об одежде, о своем здравии: пища готовится в трапезе, а одежду дает всю игумен; когда заболим, есть больница, и присматривают о больных лучше, нежели родные; и мы всегда в радости и в веселии и в совершенном спокойствии своей совести совершали каждый свое послушание с Иисусовою молитвою. Службу церковную завели по обычаю греческому, продолжительную, и стали утешаться, подобно как в раю, или как ластовица весною, в пении и в чтении и в малом послушании; и пошло у нас время так скоро, что не увидим, как неделя проходит. Каждую седмицу причащались Святых Таин, а иногда и дважды.

Здесь хощу сказать вещь, невиданную в России. Во Святой Горе Афонской соблюдается обычай от древних времен, откапывать кости умерших, через три года после смерти. Которых кости обретаются желтые и светлые, яко восковые или елейные, противного запаха не испущающие, а иногда и благоуханные, те признаются за людей богоугодных; сии кости тлению не предаются. Которых кости обретаются белые, трухлявые, истлевающие, о тех полагают, что находятся в милости Божией. Кости черные, оные же и смердящие, признаются за кости людей грешных. О таковых более творится поминовение, и братия молятся, чтобы Господь даровал прощение грехов их. Овогда обретаются тела не истлевшие, целые, но черные и смрадные; сии признаются за людей, связанных родителями или духовными отцами, т. е. находящихся под клятвою. Над ними читаются разрешительные молитвы; и паки зарывают их в землю, и по прошествии четыредесяти дней паки откапывают, и обретаются одни уже белые кости. Читают же разрешительную молитву, по принятому обычаю, духовные отцы; а ежели не последует разрушения, и тело не предается тлению, то приглашают читать молитву епископа или митрополита. Иногда разрешительную молитву испрашивают от самого патриарха. Таковым случаям я самовидец был во Святой Горе Афонской. Такой обычай имеется и в Молдавии, такожде в Валахии, в Болгарии и по всей Греции; токмо не повсюду откапываются тела умерших через три года по смерти, а чрез большее число лет, например в Молдавии чрез семь лет.

Ноября 7-го числа мы пошли на келию святых Архангелов, что под монастырем Ставроникитою. Там, после малой вечерни, открыты были кости блаженной памяти схимонаха Никодима, друга и духовного брата нашему старцу отцу Иоанникию и по плоти родственника. Когда их вынули и обмыли, оказались желты, яко воск, и испустили некое благоухание, чему все весьма возрадовались, и прославили Бога. А наипаче возрадовался его старец и духовник, отец Арсений, и послал скоро за родным его братом, монахом Филиппом, который боялся несчастного случая, и не пришел с своей келии на сие торжество. Когда же пришел, то много плакал от радости; отпели панихиду, и поставили кости в кошнице среди церкви; и была всем изобильная трапеза. С вечера начали всенощное бдение. Когда начали петь «хвалите имя Господне», тогда ощущено было благоухание по всему храму и на дворе, чему все братия весьма удивились, и начали между себя переговаривать, такожде и в алтаре, и все недоумевали, отчего такое благоухание происходит. Наш же старец отец Иоанникий со свечою подошел к костям, и увидел, что из сухой кости, из главы, из тех отверстий, где были уши, истекает миро, подобное елею, и испускает неизреченное благоухание. Он велел перестать пению, и сказал всем: «Придите, отцы и братия, и посмотрите своими очами сию дивную вещь, и прославьте Творца Небесного». Все, видевши сие, возрадовались, и прославили Бога, творящего дивная чудеса. Он же (Иоанникий), говорил братии: «Отцы святые, почему так из сухой кости истекло благовонное сие миро? Почему не из другого какого места, а только из ушей? Тому, должно полагать, причина та, что эти уши не имели сытости слушать слово Божие и всякое благочестивое писание. Все вы знали сего блаженной памяти отца Никодима, какой он был искусный чтец и певец, так что другого подобного ему из русских в Святой Горе Афонской не обретается: так он любил слушать Священное Писание, что ежели бы кто ему читал день и нощь, он никогда не мог утомиться и насытиться. А мне потому сие известно, что мы с ним из одного града урожденцы; с самой юности он был мне друг и духовный брат, и вместе мы с ним оставили суетный мир с его прелестями: несколько лет странствовали и проживали по российским монастырям; вместе пришли в сию Святую Афонскую Гору; и хотели здесь в единой келии жить вместе, и остальные свои дни проводить; но ученики наши нас разлучили. Часто случалось, что по целой ночи я ему читывал; и сам он мне говаривал: «Столько люблю слушать Божественное Писание, что ежели бы кто читал непрестанно, мне никогда бы не соскучилось». Теперь, отцы, явно показал нам Господь, сколь полезно нам слушать Божественное Писание: сия сухая кость, лежавшая три года в земле, источает такое благовонное масло. Но отец Никодим был не только слушатель, но и творец: все слышанное тщился исполнить делом; для того и оставил свое отечество, славную Россию, и удалился в сие тихое пристанище, в Святую Афонскую Гору, и вселился в сию пустыню, да поработает Господу Богу своему без всяких препятствий от мира сего. И мы, отцы, ежели будем подражать сему блаженной памяти схимонаху Никодиму, слушать Святое Писание и исполнять его делом, и мы сподобимся с ним вечного блаженства. Аминь». После всенощного бдения было освящение воды. Потом Литургия. По Литургии всем была изобильная трапеза.

Мы же по трапезе пошли в свой монастырь. Ноября 15-го приехал на поклонение в Святую Гору Афонскую Григорий, митрополит Адрианопольский, и прибыв в наш монастырь, остался погостить. Игумен его попросил хиротонисать двоих в иеромонахи, на что митрополит охотно согласился. Игумен послал отца Иоанникия к духовнику Арсению, чтобы принес записку, и взял благословение принять хиротонию. Он сходил и принес; и ноября 18-го рукоположен во иеродиакона, а 21-го, на Вход Божией Матери, хиротонисан в иеромонахи; тогда же назначен и духовником. Еще и другого русского рукоположили из иеродиаконов в иеромонахи, именем Иезекииля; и стали ежедневно служить две Литургии по-русски.

И начали мы жить и радоваться, и благодарить Господа Бога и Пречистую Его Матерь, Деву, Богородицу Марию. И стали во всем пример брать с смиренных греков, во всем им подражать, и всегда от них пользоваться. Со страхом и благоговением мы смотрели на их подвиги, и удивлялись, как они живут: совершенно умерли миру, и пригвоздили свою плоть на кресте послушания; совершенно отсекли свою волю, и умертвили свои страсти; взошли на высочайшую степень любви, и потонули в бездне смирения и в слезах своих. Я ежедневно с ними бывал на послушании; часто с ними ночевал, и всматривался в их жизнь: и все они совершенно беззлобивые младенцы; как ударяют в доску на послушание, то они все скоро идут; что́ я говорю: идут? – не идут, а бегуг все: иеродиаконы, иеромонахи и духовники, и схимники, и сединами украшенные старцы, еще впереди. Пастырь же и отец, игумен, стоит во вратах и всех распоряжает и благословляет на послушание; старикам же часто говорит: «Отцы! Уже вы не ходили бы на послушание, а сидели бы по своим келиям; уже вы потрудились в своей жизни, а теперь пусть молодые потрудятся». Они же падают пред ним на землю, и ноги его слезами омочают, и просят его: «Отче святый, не отлучай нас от братии нашей; не лиши нас святого послушания, паки имеем хотя немного силы, и ходят наши ноги, и действуют наши руки; что́ можем, потрудимся». Игумен же скажет: «Бог вас благословит: идите, трудитесь; я от жалости вам сказал». Они же, идуще и радующеся, и нас младых предваряюще, по горам и по камешкам попрыгивают, как белые овечки; сединами украшены, а сами всегда веселы, только очи наполнены слез. Младые же весьма кротки, смиренны, молчаливы, и главы свои имеют всегда наклоненны, но весьма проворны, и всякое дело творят без лености, с старанием. На послушании один другого не понуждают, но каждый делает по своей воле и силе, кто что может; еще удерживают, и часто повторяют сие слово: олигу, олигу, т. е. помалу, помалу; и часто приказывают отдыхать; но сами беспрестанно трудятся: хощет всякий поработать за брата своего. Вот где познается совершенная любовь, по которой каждый готов положить душу свою за брата своего. Когда сядем обедать, то каждый печется о брате своем, чтобы был доволен, и свою часть подкладывает другому. Я иногда скажу: «Отче, а сам чем ты будешь сыт?» Он мне ответит: «Ты о мне не пекись: я уже сорок лет живу в монастыре; ко всему привык».

И многие из них достигли совершенства, очистили внутреннего человека, и получили от Бога разные дары Святаго Духа. Мне многажды случалось от них принять обличение в тайных моих помыслах, слышать от них наставление; хотя ни единого слова по-русски не знают, но так скажут, что русскому так не сказать, а после паки не знают. Нощию никогда не раздеваются, но в подрясниках и камилавках спят; многие не ложатся на ребра, но сидя спят. В келиях своих на послушании никогда не разговаривают, но в молчании свое дело исполняют. Часто из уст их слышатся сии слова: Кирие Иису Христе, Ие Феу, елейсон имас; т. е. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Я, окаянный смотря на них, удивлялся, и часто умилялся и плакал. И благодарил Господа Бога моего, Царя Небесного, что сподобил мне на земли видеть во плоти ангелов и небесных человеков, и ангельскому житию подражателей, ни о чем земном и тленном не пекущихся, ниже помышляющих, но умертвивших свою плоть со страстьми и похотьми. Возлюбили они Господа Бога своего от всей души своей и от всего помышления своего, и оставили суетный мир со всеми его прелестями, и отверглись себя совершенно, отдались в монастырь в послушание, отреклись своей воли, взялись нести крест скорбей и напастей, и идут во след Христа; только и дожидаются, когда разрешатся с плотью, и пойдут к возлюбленному Господу, Царю Небесному.

Каждый день исповедуют свои помыслы отцам своим духовным. Каждую неделю причащаются Святых Таин Тела и Крови Христовой. Пищи же употребляют весьма мало. Хлеба и пищи подается всем поровну, и каждому своя чаша; всегда бывает в простые дни одна пища вареная, а другая что-либо из овощей: или соленые маслины, или ино что. Свою часть мало кто съедает. Иногда поставляют и вино; но мало кто его пьет, и то пополам с водою. В праздники же два варения бывает. В понедельник, среду и пяток, всегда бывает однажды трапеза, и то сухоядение; по вторникам и в четверток – с деревянным маслом; в субботу же и неделю иногда подают и сыр соленый. Млека же и коровьего масла никогда не бывает. С сим маслом готовят только два дня на Сырной, и два дня на Пасхе; рыбы же вкушают в великие праздники, когда бывает всенощное бдение. Квасу же и не знают какой он есть. Когда не бывает вина, пьют воду; в келиях же своих ничего не имеют, ниже воды, ниже чем украшают, ниже когда светильника вжигают, ниже лампады, ниже кто может запереть келию, когда пойдет на послушание; ниже когда нагревают; да и печей нет, только некоторые русские себе поделали. В келиях каждый имеет только нужную одежду и постелю, одну икону, одну книгу для чтения, и то не каждый; да и времени не имеется, когда читать; чтение бывает более в церкви и на трапезе, и на общем послушании; в келии же более занимаются молитвою и поклонами. Церковное же правило такое: к вечерни со всех послушаний сходятся в монастырь. Которые далеко, те там и читают. И строго от игумена наказано, чтобы церковного правила отнюдь не оставляли; потому что монаху настоящее послушание есть молитва, а прочее послушание есть поделие, только в избежание скуки и уныния. И потому к вечерни все поспешают в монастырь. За час до вечерни дают повестку, ударяют в колокол трижды по 12-ти. Когда придет время вечерни, екклесиарх берет благословение от игумена, и положив три поклона пред вратами церковными, возьмет в одну руку било, а в другую деревянный молоток, и ударяет в било, и ходит кругом собора, и делает три перебора, или три статьи. Братия собираются во внутренний притвор: каждый творит три поклона приходные, покланяется игумену и на обе страны братии, и становится каждый в определенном своем месте. Во внутреннюю церковь трое врат, все задернуты занавесами. Потом приходит седмичный иеромонах, берет от игумена благословение в соборной мантии, скидает с главы один клобук, – камилавку никогда не скидают, – надевает на себя епитрахиль, творит три поклона, и начинает: благословен Бог наш. Чтец – аминь, и начинает читать 9-й час, и читает не борзясь. Но со вниманием и со страхом, чтобы все братия могли понимать. На «Святый Боже» и на «приидите поклонимся» и на «аллилуиа» и на «Честнейшую Херувим» творят поклоны все равно: как чтец, так и все братия. Потом екклесиарх творит поклон игумену, и целует его руку, и исходит и ударяет в било к вечерни. По отпуске 9-го часа, отдергивают все завесы, и входят во внутренний храм, и начинают вечерню. Псалом «благослови душе моя Господа» читает сам игумен. Эктению сказывает иеродиакон всегда в камилавке; кафисму читают не борзясь; на «аллилуиа» все творят три поклона. «Господи, воззвах» поют протяженным гласом. Стихиры всегда поют с канонархом. Иеродиакон кадит иконы троекратным каждением, а братий каждого двукратным. На «стиховне» игумен и все братия подходят к иконе, что́ на аналое, и каждый творит по два поклона в пояс, целует икону, и паки один поклон; потом среди церкви два поклона в пояс, а третий в землю, и на страны по поклону, а после игумену. После вечерни, прямо из церкви идут в трапезу; ежели однажды трапеза, то по келиям. В седьмом часу паки ударяют на повечерие, и собираются паки все в церковь, и читают повечерие, и канон Богоматери весь поют на глас с канонархом, и читают ежедневно акафист Богородице; по отпусте каждый идет в свою келию. В 12-ть часов, в самую полунощь, ударяют в вестовой колокол, и ходят будильщики по всем коридорам с молитвою, и ударяют каждому в двери, и возбуждают всех на полунощное келейное правило. Каждому живущему в монастыре дано келейное правило такое: сто поклонов земных, тысяча поклонов поясных, как рукой достать до земли; сии все поклоны с молитвою Иисусовою; двести поклонов Богоматери поясных, и пятьдесят поклонов земных со словами: Богородице, Дево, радуйся, и прочее, и пятьдесят поклонов поясных ангелу хранителю, да еще за новопреставленного сто поклонов поясных. Потом, в час, ударяют в било на соборную молитву. И все стремятся поспеть к началу. Когда начнут читать псалом «помилуй мя, Боже», тогда сам игумен обходит всю братию со свещею: и которого нет, скоро за тем посылают, и наказан бывает поклонами. В простые дни продолжается утреня четыре часа. Седальны и каноны всегда поют с канонархом. Каждую утреню бывает четыре чтения. И часто обходит екклесиарх со свечою, и осматривает всю братию. Когда начнут «стиховны», тогда игумен и все братия идут к иконе, как и в вечеру. По первом часе читает сам игумен оглашение Феодора Студита. По отпусте, каждый идет в свою келию, только на один час; потом к ранним Литургиям, которых бывает пять и шесть, а иногда и до десяти, все в одно время. По Литургии все вкушают антидор и святой воды. Потом ударяют в доску на послушание. Которые далеко пойдут, те с собой пищу возьмут; а которые близко, те в монастырь приходят. Пред трапезою ежедневно в соборе поют параклис, т. е. молебен Богоматери, весь на распев, с канонархом. По отпусте идут прямо в трапезу, a no трапезе паки на послушание. И так время проходит неприметно и весьма скоро, в занятии благоугодном и душеполезном. Под каждую неделю бывает всенощное бдение; продолжается десять и двенадцать часов. Полиелейная утреня продолжается пять и шесть часов.

Кто заболит из братии хотя мало, отходит на больницу; там больным всякое упокоение дают; никакая мать не будет так о детях своих пещись, как там братия о больных пекутся и ухаживают. Отец игумен каждый день дважды посещает и надсматривает. И ежедневно приходит врач из числа своей братии, и дает лекарства; больных каждый день причащают Святых Таин, и читают в больнице особенное правило. Кто преставится того относят в церковь, и читают над ним Псалтирь. Потом сам игумен со всем собором и все братия отпевают. И потом с хоругвями и со свещами провожают на общую усыпальницу, и погребают с прежде почившими отцами; и похоронивши, игумен и все братия творят по сто поклонов за умершего. Потом игумен всем возгласит: «Отцы и братия, прошу вас: за сего новопреставленного брата нашего помолимтесь до сорока дней, полагая в день по сто поклонов; ежели мы помрем, и за нас помолятся». Таков благой обычай в нашем Русском общежительном монастыре, как и в Святой Горе Афонской; и до сорока дней ежедневно бывает коливо и лития, и запишут имя усопшего в помянники по всем церквам вечно. Се описал я вкратце братскую общежительную жизнь Русского монастыря. А ежели пространно описать, то великую книгу напишешь; описал и пространнее, но боюсь затруднить читателя.

Теперь опишу Русского монастыря устройство и красоту. Монастырь стоит на самом берегу моря, не далее пяти саженей, на открытом веселом месте, недалеко от главной афонской пристани, называемой Дафни. Весь нововыстроен: в 1816 г. начат, а в 1821 году окончен; весь из дикого камня. А выстроен Саввою иеромонахом и игуменом, помощью Молдавского князя и господаря, Скарлата Каллимаха, четырехуголен; к полдню стена; с западной и восточной сторон обнесен, вместо ограды, четырехэтажными корпусами келий с коридорами; келии на обе стороны; нижний этаж вместо сараев служит; внизу кругом двухэтажные подвалы. А где нет корпусов, там каменные стены, 15 аршин вышины. Стены усыпаны окнами снаружи и вовнутрь монастыря, и раскрашены красками. Врата с южной страны, сквозь корпусов; врат двои, железные. Внутри монастыря десять церквей: первая – великий собор во имя святого великомученика Пантелеимона, стоит среди монастыря, сделан из тесанного камня, о седьми куполах и седьми главах с крестами; покрыт весь оловом. Паперть поддерживается двенадцатью колоннами мраморными, шлифованными; пол на паперти выстлан мраморными плитами, подобно льду. С паперти в храм трои врат: великие врата с запада, вторые с юга, a третьи с севера; все фигурные, резбенной работы, и все трои ведут в притвор. Притвор имеет пять куполов и пять паникадил; поддерживается четырьмя столбами мраморными; кругом возле стен уставлен монашескими местами, и весьма светел от множества окон; пол в нем разномраморный; на западной стене хоры, кладовая ризница. Хоры сделаны над папертью. К востоку стена уставлена иконами, и трои врат во внутренний храм. Средние врата, великие, называются красными, вторые южные, а третьи северные; все завешиваются шелковыми завесами; в притворе читают девятый час и повечерие, акафист и полунощницу, молебен Богородице и литию. Внутренний храм крестообразный, поддерживается четырьмя столбами мраморными; в нем пять паникадил великих. Кругом среднего паникадила висит хорус, на двенадцати цепях, со многими свещами, иконами и фигурами; клироса полукруглые, с местами, или формами. Посреди храма аналой осьмиугольный, украшенный перламутровою костью; иконы древнего греческого писания. Подсвечники медные литые, и весьма велики; едва пять человек поднимут один с места; и на них стоят свещи великие; пол разномраморный; кругом уставлены монашеские, токарной работы, формы, или места. Во всем храм подобен храмам прочих афонских великих монастырей; но только в прочих монастырях храмы расписаны иконным стенным писанием, имеют богатые резбенные и вызлащенные иконостасы, сей же храм иконостаса не имеет, и не расписан: даже был и не подштукатурен; уже наши русские подштукатурили. Вторая церковь – Успения Богородицы: стоит среди монастыря, рядом с собором, по левую страну собора; храм крестообразный, поддерживается четырьмя столбами; икон довольно, а иконостаса нет, и не подштукатурен. Третья церковь святителя Митрофана, в третьем этаже в русском корпусе. Четвертая церковь – святого мученика Димитрия Солунского, в четвертом этаже русского корпуса. Пятая церковь – святых Архангел, в пятом этаже русского корпуса; шестая – преподобного Саввы Освященного; седьмая – вблизи больницы, святителя Николая, в третьем этаже гостиницы; осьмая – священномученика Харлампия, в четвертом этаже, над вратами монастырскими; девятая – святого Иоанна Предтечи, в юго-восточном угле, в четвертом этаже; десятая – во имя Святителя Митрофана, собор, в северо-восточном угле; в 1841 году заложили, в 1846 кончили и освятили. Одиннадцатая – во имя святых апостол, вне монастыря, на усыпальнице. Четырнадцать церквей по пустынным келиям; да еще скит Богородицы имеет три церкви. Сей скит содержат болгары, живут общежительно: на прочих всех келиях живут свои монастырские братия, а чужим не продают, как прочие. И того всего имеет Русский монастырь, внутри и вне, двадцать восемь храмов, все каменные. Вот какая великая Лавра в Святой Горе Афонской, русская общежительная обитель, одна из числа двадцати ставропигиальных святогорских афонских монастырей! Игумен носит архиерейскую мантию, имеет архиерейский жезл, подведом самому Константинопольскому Вселенскому святейшему патриарху. Еще внутри монастыря, кроме корпусов келий и церквей, находятся: 1) Трапеза великая, из тесанного камня, крестообразная; врата трапезы против врат собора; напереди поддерживается шестью столбами мраморными. Сверх трапезы над папертью трехэтажная колокольня, с главою и с вызлащенным крестом, покрыта железом, и выкрашена, – это уже отделали русские. На колокольне много порядочных колоколов: все уже при нас русскими привезены из России. Один московский купец, Набилкин, пожертвовал три колокола: другие колокола из прочих мест. Звонить стали по-российски, чему вся Святая Гора Афонская стала удивляться. У греков хотя и звонят, но без ладу: сколько колоколов, столько и звонарей. Врата в трапезу великие; внутри трапезы стоят столы крестообразно, по чину, 15 столов, и вся трапеза расписана иконным писанием; расписывали уже при мне наши русские, и трапеза столь прекрасна, что во всем моем странствии такой не видал; только есть ей подобная в Ватопедском монастыре. 2) Кухня высокая с куполом, а в куполе труба, в стене фонтан воды на обе страны и сарай для дров. 3) Хлебопекарня длинная и двухэтажная; внизу корыта и столы, и печь, и фонтан воды, а вверху амбар для муки, и дрова. 4) Библиотека – двухэтажная; внизу кладовая, а вверху книжная, где сохраняется множество греческих рукописных и печатных книг, кожаных и бумажных; часть есть славянских и русских. 5) Маслобойня и винодельня – двухэтажная с фонтаном воды. 6) Платомойня, с котлом и многими корытами. – Эти постройки стоят сами по себе, не в корпусах; прочие же все в корпусах. 1) Гостиница: занимает пять зал и шесть комнат, все убраны коврами, тюфяками и подушками. 2) Больница занимает два зала и четыре комнаты. 3) Просфорня, 4) Рухальная, 5) Сапожническая, 6) Портная, 7) Иконописная, 8) Хлебный амбар, в котором всегда года на два заготовляется припасов. Внутри монастыря восемь фонтанов воды, в подвалы и в собор везде проведена вода; и весь монастырь выстлан каменными плитами. О, блажен был сей святой обители строитель, иеросхимонах Савва! Знал, как выстроить, сделать себе вечную память! Вне монастыря, над вратами, за стеклом, стоит великая икона святого великомученика Пантелеимона; перед нею висит фонарь с лампадою неугасаемою. От врат сажен на двадцать находится трехэтажный корпус: внизу конюшня; в среднем келии работников; вверху сено. Еще имеются: огородников келии; при усыпальнице двухэтажная келия; кузница; плотницкая келия; арсенал, т. е. корабельная пристань; сарай, где втаскивают суда; кожаный завод; две водяные мельницы, возле самой стены монастырской, пруд воды. Каждый день пускается с мельницы вода, кругом монастыря, промывать нечистые места; вечером пускается с мельницы вода, и напаяет все огороды вокруг. Вокруг монастыря много разных садовых древ, маслин и кипарису, смоковниц, апельсинных, померанцевых, гранатных и ореховых, и груши; а лес больше лавровый, и множество виноградных и масличных садов. Из монастыря на запад видны, стоящие подобно облакам, славные и великие Олимпийские горы, или гора Олимп, и полуострова Сика и Кассандра; к северо-западу страна Македонская и Фессалия, до самого Солуня; от севера и от востока стоит, как стена, гора Афонская; с юго-востока из-за гор показывает свою голую главу сам Афон. На юг и на запад открытое море Архипелаг и некоторые острова; к юго-западу – Греческое царство и славный град Афины, и синеется великий остров Негропонт.

Монастырю Руссику подведомы: 1) Скит Богородицы: живут болгары; в нем три церкви: Успения Богородицы, святителя Николая и преподобного Иоанна Рыльского; имеет довольно воды текущей, еще кладезь есть; имеет довольно лесу и садов виноградных; стоит от монастыря на три часа ходу, т. е. 15 верст. 2) Келия святителя Василия Великого: стоит близ Кареи; церковь прекрасная, с иконостасом и куполом; имеет источник воды, сады, много винограда, ореховых, смоковных и масличных древ и лесу. 3) На Карее Кунак, т. е. подворье: церковь с куполом, святого мученика Георгия; имеет много воды и орехов, и лесу, и большой огород, и прекрасные гостиницы. 4) Келия святителя Григория Неокесарийского: имеет источник воды, садов не имеет; от монастыря полчаса ходу. 5) Келия святого великомученика Георгия, с куполом: воды кладезь, и много винограду, маслин и лесу; от монастыря час ходу. 6) – Святого великомученика Димитрия: церковь с куполом; иконостас вызлащенный; воды кладезь; много винограда и леса; от монастыря час ходу. Повыше этой келии, полчаса ходу, на большой дороге стоит старый Русский монастырь: стены еще целы и лесом заросли; некоторые малые церкви целы, но стали разрушаться; стоит в прекрасной пустыне; кругом темные леса, и моря не видно; теперь много возле него косят сена. 7) – Святых мучеников Космы и Дамиана: стоит на открытом и здравом месте, имеет воды источник, много винограда, чернослива, леса дубового и каштанового, близко много родится грибов; от монастыря полтора часа ходу. 8) Келия Богородицы, Живоносный Источник: церковь – прекрасная, с куполом, и есть великий сад ореховый и большой огород. Здесь течет источник воды, имеющий целебную силу, а наипаче в летнее время. Вода течет прямо из земли, весьма холодна, для питья приятна и легка, имеет сильное действие на желудок слабит и очищает, но вреда никакого не причиняет; в две недели излечивает внутренние болезни. Во славу Богородицы, Живоносного Ее Источника, в древние времена выстроена здесь церковь; но ныне в небрежении; мало кто об ней и знает, кроме своего монастыря. Сия келия в совершенной пустыне, окружена великими каштановыми лесами; винограда не имеет, по причине холодного места: ибо стоит высоко, близ самого хребта горы; от монастыря два часа ходу. 9) – Успения Богородицы: церковь прекрасная, с куполом; воды источник; много имеет винограда, масличных древ и леса; от монастыря один час с половиною ходу. 10) – Трех Святителей: церковь с куполом; воды источник; есть сад; виноград далеко; от монастыря полтора часа ходу. 11) – Святого великомученика Георгия: церковь с куполом, воды три источника; много имеет винограда, орехов, смоковниц, черешни, и окружена горами высокими и прекрасными лесами, стоит в тихой и безмолвной пустыне. 12) – Иоанна Предтечи: церковь разрушилась от землетрясения; есть воды источник, и сад масличных древ; много садят луку, и сеют ревиту и гороху; от монастыря полчаса ходу. 13) – Всех Святых: церковь с куполом; воды источник; сада никакого не имеет; только очень велик огород, и много разных овощей и арбузов; стоит на самом берегу моря; от монастыря одна верста. Все сии келии каменные, двухэтажные, со многими комнатами. 14) – Святого великомученика Пантелеимона. 15) – Святителя Николая. Сии две келии находятся на месте, нарицаемом Кумица, в конце Горы Афонской, к перешейку; от монастыря 6 часов, т. е. 30 верст, по морю. Там Русский монастырь имеет большой участок земли; там много масличных садов, подобно лесу, и много удобной земли к сеянию, и множество сосновых лесов; этот участок много пользы монастырю приносит. Еще Русский монастырь много имеет колиб, т. е. келий без церквей, которых не могу всех описать; на каждой живут по два и по три монаха. Еще Русский монастырь имеет великий участок земли близ Солуня, на месте Кало-Мария называемом: там есть и церковь, и много разной постройки; там имеется богатое хлебопашество, и сеют много пшеницы, так что до изобилия становится для монастыря, еще и продают много; и много там скота держат, и доставляют водою на судах, и продают; еще имеет сенные покосы на полуострове Сике, еще водяную мельницу на полуострове Кассандре; еще имеет на реке Дунае, в Георгиевском Гирле, рыбный завод, заведенный русскими; еще имеет свои корабли и рыбные мрежи; и много имеет, близ монастыря, разных лесов. Здесь описал я его устройство и недвижимое имение; но еще завладела землею и лесом чужая рука, прочие афонские монастыри. Впрочем, и теперь Руссик равняется землею с прочими афонскими монастырями; еще многие и превосходит, так что Русский монастырь всего имеет до изобилия: хлеба, воды, масла, вина, лесу, луку, бобов, фасоли, ревиту и прочего зелия и овоща; еще продают. Довольно есть в нем и братий монашествующих. Когда мы взошли в монастырь, было до ста человек; а когда стали отправляться в Россию, в 1846 г., было более двух сот монахов. Когда взошли (1839 г.) русские в сию обитель, тогда она была всех убоже и обнаженнее, и у всех в поношении; а когда я выходил, в 1846 году, то она стала почти всех богаче и славнее: в течение седьми лет так ее русские облекли, украсили, что вся Гора Афонская удивляется и завидует.

Теперь хочу сказать, от чего Пантелеимонова обитель получила название Руссик, или Русский монастырь, хотя русских в нем не было? Возьму от истории вкратце. – Сие название имеет обитель с древних времен. Когда Россия приняла христианскую веру, во время Князя Владимира: тогда имели великую любовь между собою Греческие цари с Российскими князьями; такожде и Константинопольские патриархи любили Россию; тогда отдали сию Пантелеимонову обитель Русским князьям под покровительство, со всеми принадлежащими к ней монастырями и скитами, для прибежища и пристанища русским во Святой Горе Афонской; от того времени прозвалась она Руссик. И Российские князья имели о ней попечение; но когда, грех ради человеческих, разорил Россию поганый Батый, и подпала Россия под иго татарское, тогда Русские князья ее оставили и позабыли; а возимели о ней попечение Сербские цари, и всегда ее покровительствовали и награждали; а русские братия всегда в ней проживали; и была русская обитель одна из числа ста тридцати афонских монастырей. Многажды была опустошена и разорена от безбожных арабов и срацынов, как и прочие афонские обители. Но сии обители поправляли цари Греческие; а русскую всегда поправляли цари Сербские. В 1203 году, посылан был из русского монастыря один русский монах в Сербию к Сербскому царю Стефану, для монастырской надобности, и привел с собой из Сербии царского сына и наследника, святого Савву, Сербского чудотворца, тогда бывшего младого, шестнадцатилетнего юношу. Прибывши в Святую Афонскую Гору, он постригся во иноческий чин в русском Пантелеимоновом монастыре. После увещал отца своего оставить земное царство, и принять монашество. Впоследствии времени они выстроили свой монастырь Хилендарь. Святой Савва в своей завещательной грамоте называет русскую Пантелеимонову обитель своею матерью, породившею его монашеством. И жертвовали Сербские цари в русскую обитель землями и подворьями. И доднесь еще сохраняются в монастыре до шестидесяти крепостных грамот за подписом царей и патриархов; но ныне без действия: ибо когда упразднилось царство: упразднились и грамоты. Еще в четырнадцатом столетии постигло великое искушение Святую Афонскую Гору. Когда адский змий испустил свой яд на Христов красный виноград, отторгнул западную Церковь от восточной: покусился зломудрый папа Римский присоединить к себе и восточную. Сколько тогда было разорено бедных греков! Сколько сделано насилий Святой Восточной Церкви! От турков того не пострадали, что претерпели от латиномудренных христиан. Но Святую Афонскую Гору тогда Божия Матерь защитила.

После того, латиномудренный Греческий царь Михаил Палеолог, вместе с папою Римским, захотел восточную Церковь соединить с западною, и захотели прежде склонить Святую Афонскую Гору. Тогда Афонская Гора была яко рай, Богом насажденный: было сто тридцать монастырей великих; было до семидесяти тысяч братий. Папа вкупе с царем устремились на богособранное стадо, яко на незлобивых овец; овых мечем изсекли, яко незрелую пшеницу; овых в море потопили; овых огнем сожгли; овых повесили на древах; овые страха ради разбежались и скрылись. Только некоторые монастыри Божия Матерь покрыла: остались неврежденны. И так латиницы почти всю Святую Гору Афонскую разорили и опустошили; но мало кого могли склонить к своему мудрованию; тогда и русскую обитель разорили и опустошили, и наши русские тогда пострадали. Но вскоре паки благочестивый царь настал: воцарился Андроник Палеолог, сын Михаила Палеолога, собрал во граде Солуне поместный Собор, и предавши всех латиномудрственных анафеме, сам пришел в Святую Афонскую Гору, и видя ее всю разоренную и опустошенную, много о ней плакал; потом из числа ста тридцати избрал двадцать, которые были важнее и известнее, и стал их возобновлять; а прочие упразднил, и всю землю разделил на двадцать частей; после сам постригся в монахи в Ксиропотамском монастыре, и там скончался; и почитается во святых, и всем афонским монастырям ктитор. Тогда и Русский монастырь был включен в число двадцати, и паки возобновлен Сербскими царями; и русские братия о нем старались. Когда взята была та страна турками, тогда афонские отцы из девятнадцати монастырей пошли к султану на поклонение, и записали каждый свой монастырь; из русского же не пошли, потому что они гости, а монастырь – Сербского царя; и доныне у турков записано только девятнадцать монастырей, а русского нет. А когда разрушилось и Сербское царство от турок, а Россия освободилась от татар, тогда русская обитель прибегнула к русскому царю, Иоанну Васильевичу. Он с любовью принял посланных из сей обители, и стал иметь о ней попечение: дал ей жалованную грамоту на выезд братии ея в Россию, для испрошения милостыни; и сам жертвовал из своей царской казны; такожде и сын его, царь Феодор Иоаннович, и царь Михаил Феодорович Романов и царь Алексий Михайлович: все сии цари русскую обитель жаловали и награждали, и доныне сохраняются в Русском монастыре их царские грамоты, а русского монастыря архимандритов сборные книги по России. В царствование Российского императора Петра І-го, в начале осьмнадцатаго столетия, был на Афоне один путешественник, киевский гражданин, Василий Григорьевич Барский. В первое его прибытие в Святую Гору Афонскую, он в русском монастыре зимовал, с русскими читал и пел, и все братия были русские; но когда пришел во второй раз, чрез двадцать лет, то уже русского ни единого не было, и игумен был грек, и жаловался, что русские совсем оставили свою обитель, и не дают никакой помощи. А причина была та, что переменились в России гражданские законы: не стали даваться жалованные грамоты, и не стали русские самоизвольно выходить за границу. От того русские оставили Руссик; а хотя один или два и приходили, но как странники, скитались по Святой Горе; потому что обитель содержать – много требуется расходов: от того оставили обитель пусту; и тогда прочие монастыри разобрали много ее земли, и доныне обладают ею. Хотя бедные греки и вселились в русский монастырь, но не имели ни откуда помощи, и не могли монастырь поддержать, и поправлять постройки, и принуждены были оставить русский великий царский монастырь древний, и сошли к морю, и выстроили малую обитель, тоже во имя святого Пантелеимона, помощью бедных греков, солунских купцов, в 1757 году. Воистину благословенны греки! Аще и под тяжким игом турецким живут, а монастыри строят. Хотя выстроен был новый монастырь, но русского имени не потерял; только, как прежде был славный великий царский русский монастырь, так после был в уничижении; и называли его русский бедный монастырек. Но хотя был и незначителен и мал, а своего названия не потерял, и всегда находился в числе двадцати монастырей, и всегда в нем проживало много братии греков, ученых и славных мужей, и содержали строгую общежительную жизнь. И старались, день и нощь, со многими трудами, поддерживать монастырь, и поддержали. Спаси их Господи! Греки весьма любили его ради изобилия здравых вод и здорового воздуха, и не думали допустить в него русских; но Господь устроил по Своему. Я еще застал сей малый монастырек; еще и доныне стоит один корпус, служит за конюшню. Еще застал немного стариков, которые жили в великом монастыре; монастырь же самый и доныне стоит пуст; а братия, не вмещаясь в малом монастырьке, проживали более по пустыням, келиям и колибам; и жили в том монастырьке шестьдесят лет, пока стал и он разрушаться. Настал у них игумен иеросхимонах Савва, родом из Пелопонеса. Отправившись в свою страну, он получил великое наследство после родителей; еще испросил милостыню от своих родных и от прочих христиан, на постройку монастыря; и, приехавши в Святую Гору, стал на новом месте основывать великий монастырь. Хотя у него суммы на то было и мало, но он просил помощи от Бога и святого великомученика Пантелеимона.

И услышал Бог молитву его, и подал ему помощь сицевым образом: Молдавский Князь и Господарь, Скарлат Каллимах, имел велию любовь к святому великомученику Пантелеимону; Святой сей ему во сне явился, и сказал: «Имение твое великое, а смерть твоя близка, а монастырь мой в Святой Горе Афонской до конца разоряется: помоги ему, пока есть время». Князь, вставши от сна, скоро послал в Святую Гору Афонскую узнать, кто игумен в Пантелеимоновом монастыре, да приедет в Молдавию. Игумен Савва, получивши такое известие, скоро отправился в Молдавию, и, прибывши, увидался с князем. Князь, узнавши о начатии постройки монастыря, возрадовался, и сказал: «Вот, отче святый, тебе мое злато и сребро: бери сколько тебе угодно; а ежели будет мало, то пиши ко мне: еще пришлю, сколько будет надобно. Только строй как можно лучше и прочнее, и как можно скорее поспешай: ежели просят по рублю, давай по полтора, дабы только было поспешно. А когда совершишь, уведомь меня: я сам приеду в монастырь, и недоконченное довершу, распишу и раскрашу; а ты выстрой для меня особенный корпус». Потом князь подарил в обитель на Евангелие серебряные вызлащенные доски, и стенные часы, которые и до сего времени существуют; и во всей Святой Горе лучше их нет: с солнцем и луною, и со всеми планетами, и со многими кораблями, качающимися на море; и всегда можно видеть, когда луна нарождается и ущербает. Сии часы называются ктиторские, висят в соборе, за правым клиросом на столбе. Игумен Савва, получивши деньги и вещи, скоро отправился в монастырь, и по прибытии начал строить, в 1816 г.; а в 1820 окончил, и во всем исполнил княжескую волю: в три года столько настроил, что всяк может дивиться. Устроил десять церквей каменных: девять – внутри монастыря, а десятая на усыпальнице. Выстроил кругом двухэтажные подвалы внизу, а вверху четырехэтажные корпуса и великую трапезу с колокольнею, кухню и пекарню, и прочее. Для князя выстроил пятиэтажный корпус, в котором и теперь живут русские; все устроил и покрыл. Воистину блажен был сей старец Савва! Какие уста возмогут достойно похвалить его? Какой он имел великий разум! Так он скоро и искусно выстроил, что всякого приводит в удивление! По совершении монастыря, писал он к ктитору, Скарлату Каллимаху, князю Молдавскому. Ктитор же неизреченные радости исполнился; налил колоколов, и наготовил разных вещей для украшения монастыря, и взял много злата и сребра, чтобы монастырь украсить и расписать иконным писанием, иконостасы поделать, и всем снабдить; и отправился в путь; и прибывши в Константинополь, был у султана и у Патриарха в гостях. Потом отправился в путь. И когда прибыл в Дарданельскую крепость, турецкий паша позвал его к себе в гости; и когда узнал, что князь много имения везет во Святую Гору, то вечером его удушили до смерти, и имение его паша разграбил. И так благочестивый и христолюбивый Скарлат Каллимах, князь Молдавский, мучениколюбец, венчался своею кровью, венцем мученичества, неповинно, и сделался соучастником венца святого великомученика Пантелеимона, да с ним вместе царствует у своего Небесного Царя и Владыки, да с ним вместе назирают и сохраняют свою русскую обитель во Святой Горе Афонской. Услышавши сию печальную весть, отцы Русского монастыря великой жалости и скорби исполнились, и много горьких слез пролили. Оплакавши мученическую кончину своего блаженного ктитора, перебрались в нововыстроенную великую нагую обитель, не имущую никакого украшения, не оштукатуренную, не имущую ни иконостасов, ни икон; вся обитель была как пустой сарай; ни откуда не было помощи. В скором времени и другая скорбь ее постигла: скончался игумен Савва, второй ктитор обители, уже в глубокой старости, и препоручил попечение о обители и о братии своему ученику и духовному брату, иеросхидиакону Венедикту, и его ученику иеросхимонаху Герасиму. Потом настало и всеобщее бедствие между греков и турок; в то горькое время много претерпела скорби и бедствия вся Гора Афонская; братия разошлись, кто куда мог; осталось не помногу по монастырям: пришли в Святую Гору турки, в каждый монастырь по 40 человек, a по Горе всюду были разбойники. И продолжалось сие бедствие по 1828 год. В течение сих лет турки жили по монастырям, монахи их кормили, и жалованье давали; а наипаче Русский монастырь много претерпел нужды, и много задолжал, более ста тысяч. По окончании войны, в 1828 г., паки настало тихое и спокойное время; паки стали братия сходиться во Святую Гору. Тогда Русского монастыря братия греки, видя, что уже не в состоянии поправить и украсить монастыря, и заплатить долги, стали советоваться, что́ сотворить. Старец Венедикт и игумен Герасим стали говорить всей братии: «Отцы и братия, послушайте нас. Мы теперь много должны, a обитель наша голая и пустая. И мы ни откуда не имеем помощи, и не в состоянии уплатить долг, и украсить обитель. Необходимо нам надобно принимать древних жителей обители сея, русских. Они только могут сию обитель поправить и украсить, и привести в настоящий порядок». Братия все на то согласились. И начали к себе русских приглашать и ласкать. He так, как прежде: боялись русских в монастырь пускать, дабы русские не вступились в свое древнее достояние, и не изгнали их из Русского монастыря; и всячески старались, чтобы русское имя из памяти изгнать, и даже не любили тех, которые называли Русским монастырем. Но Господь устроил по Своему, и смирил их даже до конца: пришло время, что стали русских и звать и всячески ласкать, и стали сами обитель называть Руссик, и всюду прославлять ее, и говорить: почему русские оставили свою обитель, а странствуют по Святой Горе, не имея где главы подклонить? И почему они не прибегают ко своей матери в объятия?.. Подействовала и в сердцах русских невидимая Божия сила: все стали русскую обитель любить, все стали о ней сожалеть, и много о ней говорить. Но не было такого человека, который бы мог, там живя, обители пособить.

В 1834 году приехал из России иеромонах Аникита, князь Шихматов, великий постник. И приехавши во Святую Афонскую Гору, пристал в ските Илии пророка. Потом пошел поклониться по всей Святой Горе Афонской; и обшедши многие монастыри, пришел в монастырь русский святого Пантелеимона. Греки его встретили с честью. Он же, поклонившись святыне, и посмотревши на обитель, слезно сожалел, что в таком горьком положении находится русская обитель во Святой Горе Афонской, как без призрения сирота, оборвана и обнажена, и без всякого украшения, и не имеет ни от кого покровительства. Потом приняли его на гостиницу, и всячески обласкали, и все старцы просили его погостить у них, и он обещался. Они же начали ему со слезами говорить: «Отче святый, умилосердитесь над своею материю, русскою обителью; помилуйте ее, от всех оставленную; облеките ее обнаженную; что вам по Святой Tope, вне своей обители, бедствовать? Придите, отче, к своей матери в объятия, и живите с нами в общежитии, в любви и спокойствии; и введите, сколько вам угодно, русской братии, и возьмите любую себе церковь и любой корпус келий, и живите, и помогайте своей матери». Князь же сказал им: «Благое ваше расположение к русским. Ежели исполните намерение, и устоите в своих словах, ежели примите русских в свою обитель; то сия обитель будет счастлива: как она теперь в уничижении, так после будет славна и богата, и вы будете упокоены. Ежели я взойду в вашу обитель, то дайте мне место выстроить особенную русскую церковь во имя новоявленного святителя Митрофана, Воронежского чудотворца». Греки с любовию согласились, и показали ему место. Князь остался у них погостить, и жил целый месяц, и в тонкость рассмотрел их жизнь; тогда сказал: «Это не человеки; еще я не монах, но только Бог привел видеть монахов». И столько их возлюбил, что не хотел с ними разлучаться.

Греки ему предложили, чтобы по обычаю монашескому положил начало, и переходил совсем. Он с радостью согласился. И положивши начало, поехал в скит Илии пророка, и дал всем русским повестку: кто желает в Русский монастырь жить, – да приходит к нему в скит Илии пророка. И собралось к нему желающих 25 человек, больше из малороссиян, и духовник Прокопий, тоже из малороссиян. В этом случае князь много ошибся потому, что не посоветовался с духовником Арсением. He узнавши, кто какого свойства и разума, набрал много неблагонадежных. Хотя после и жалел, но уже поздно. Набравши братии и облачившись в священническую одежду, сам князь и двое иеромонахов взяли икону святителя Митрофана, и пошли пешие, а братия за ними; и шли от самого скита до Русского монастыря, 20 верст. Когда шли мимо Кареи, – один купец грек посмеялся русским и святителю Митрофану; но Господь его наказал. Стояли у него мехи с маслом деревянным, и все полопались, и масло потекло по улице. Он же, видевши Божие наказание, постигшее его, побежал, остановил князя с иконою, и со слезами просил прощения, и лобызал икону. Князь простил его. Прочие, видя такое чудо, начали все лобызать икону. Потом пошли в путь, и пришли в Русский монастырь. И греки дали русским церковь Иоанна Предтечи. Князь же, узнавши, что много земли монастырской находится в чужих руках, сказал грекам: «Это я соберу и присоединю паки к своему Русскому монастырю, и обогащу сию обитель; ибо я имею знакомых, друзей, богатых людей в Петербурге; сам Император довольно меня знает». Потом князь познакомился с духовником Арсением и учеником его, и, узнавши их жизнь, весьма их полюбил; подобный подобного и любит: ибо князь сам был великий постник; не ел ни рыбы, ни сыру, ни деревянного масла, не пил ни чаю, ни кофею, ни вина; только и пищи употреблял теплую воду с медом и хлебом. И стал он звать духовника с собою в Иерусалим; и духовник Арсений с учеником своим, схимонахом Николаем, согласились, и отправились в Иерусалим. Князь русскую братию препоручил духовнику Прокопию. По отъезде князя, стало между братией расстройство: русские – разный сброд, под началом жить не привычны, да и духовник такой же. Русские греков уважать и слушаться не стали, но стали противоречить, еще к тому же и стращать, что монастырь наш, русский, а начальник у нас князь; мы вас выгоним. Отчего греки, все братия, смутились, и начались повседневные скорби и искушения. И стала их высокая общежительная жизнь расстроиваться. И стали говорить игумену Герасиму и старцу Венедикту, что мы с русскими жить не можем, и богатства их не хотим; лучше сухари с водою будем есть, да одни; русские расстроили всю нашу жизнь. Хотя игумен Герасим много их уговаривал, внушая: когда князь приедет из Иерусалима, – мы все устроим, и строптивых вышлем. Но старец Венедикт стал колебаться. Князь же в Иерусалиме получил Указ из Святейшего синода ехать в Афины в посольство, в придворную церковь. И так пошло одно за другим расстройство. Однако князь прежде приехал в Афонскую Гору узнать, как живут братия. По приезде его, русские стали жаловаться на греков, а греки на русских. Потом пришли греки к нему на гостиницу. Старец Венедикт со старшими пали пред ним на землю, и все заплакали, начали просить прощения, что не устояли в своем слове. Князь же спросил их: «Стало быть, вы не хотите, чтобы русские у вас жили?»

Они сказали: «Прости нас, отче святый: не можем, и не хотим; не хотим вашего богатства: расстроили мы свою жизнь с русскими». Князь же, услышавши сие, горько заплакал, и сказал: «Жалко мне этой святой обители, что много она претерпевает бедствия». Потом встал и пошел в церковь; надел на себя ризы, и испросил у всех прощения. Греки некоторые весьма плакали, а наипаче игумен Герасим: ибо он знал, что, лишаясь русских, лишается благ душевных и телесных, что вечно без русских обитель будет бедствовать. Князь же со всеми русскими пошел вон, и ничего с собой не взял, кроме одной иконы святителя Митрофана; а прочее все оставил в русском монастыре, ризницу и иконы, и церковные сосуды, и русские книги. Хотя греки и предлагали все забрать, но он сказал: «Пусть все в святой русской обители останется для памяти. Когда паки русские взойдут, тогда пригодится им». И потом пошли в скит, и пришли к старому Русскому монастырю; там остановился князь, и отслужил над русскими костями панихиду. Пришедши в скит Илии пророка, сказал всем русским: «Идите, братия, кто куда знает. Теперь я вам не начальник; не умели жить в монастыре: идите, странствуйте». А духовнику Прокопию сделал большой выговор, и отослал от себя, сказав: «Тебе не духовником быть, а пастухом». Потом икону святителя Митрофана и большую сумму денег препоручил скитскому духовнику, иеросхимонаху Павлу, и просил его возиметь попечение о сооружении храма святителю Митрофану. А сам простился с духовником Арсением и прочими отцами, взял двух учеников, и отправился в Афины. И по прибытии туда, не стал есть меду, a только хлеб и воду. И пожил там один год, и скончался. Перед смертью заповедал о своих костях, чтобы перенести их во Святую Гору Афонскую, что исполнили после, чрез два года, и положили в скиту Илии пророка.

Греков Русского монастыря более побудили на изгнание князя греки прочих монастырей; потому что стали полагать, что ежели русские вселятся в Русский монастырь, то у всех монастырей свою землю отберут, а наипаче, ежели будет жить князь. Греки Руссика не могли понять сего; только один игумен Герасим это все понимал, но воля была не его. Хотя и русские были не правы, но можно было бы их смирить: только одних надлежало худших выгнать, а не всех. А когда выгнали князя с русскими, напало на оставшихся греков уныние и скорбь, и совершенно лишились тишины душевной и телесной.

Наипаче дивно и плача достойно, что с старцем Венедиктом, при старости, при последних днях жизни, случилось искушение и горькое падение, что во втором своем столетии он допустил себе несправедливость и малодушие; и о том плакал он день и нощь, и просил Господа Бога и Божию Матерь, чтобы возвратить русских в обитель; но не имел надежды при своей жизни видеть русских в обители: уже тогда было ему от роду 103 года; оттого больше и плакал. Но было ему от Бога извещение, что не умрет без русских, а будут его отпевать и погребать русские. От этого он несколько утешился, и ожидал такого торжественного и многовожделенного дня три года. Русских было выгнать легко: сказали им одно слово, и они вышли; но паки ввести – стало тяжко. Еще другое искушение постигло; или прямо сказать, жезл наказания был от Бога послан на иноков Руссика. Вздумали они начать то дело, что говорил князь, – отобрать свою землю от одного монастыря; и подали прошение к Патриарху; но за это восстала на них вся Гора Афонская: потому что все монастыри участвуют в обладании землею русского монастыря, и все напали на руссикских греков: все их почитать стали виновными и бунтовщиками, что они князя русского безвинно выгнали, и притесняли русских три года. A бедные греки руссикские не имели за себя никакой защиты против восставших на них своих братий, греков. Вступились за свое доброе, да сами же стали виноваты; даже со стороны было – смотреть на них, да плакать. И до того их теснили, что остальные хотели отобрать у них на подворья, а их самих разослать по разным местам, потому что за них защиты никакой нет. Но только защитила их бедных Божия Матерь и святой великомученик Пантелеимон. Много они бедные претерпели, так что часто садились в трапезе без хлеба, с одними бобами или гнилыми сухарями, и дожидались себе заточения, еще и от Бога горшего наказания. Но видя на себя излиянный фиал гнева Божия за изгнание неповинного князя, они вспомнили русских: за великое счастье стали почитать, ежели русский зайдет к ним в монастырь; и не имели надежды, чтобы русские братия к ним пришли; и оплакивали свою горькую участь, что всех на свете прогневали: во-первых, прогневали Бога; во-вторых, прогневали русских, и в-третьих – своих греков; только и просили милости от Господа Бога и от Божией Матери. И прежде был гол и скуден монастырь, но хлеба было довольно; а теперь уже до конца стал обнажен.

В 1837 году, приехал в Афонскую Гору из России, из Астрахани, игумен E., с великою суммою денег, с намерением строить русский монастырь. Руссикские греки, услышавши о том, пришли его просить к себе. Старцы, украшенные сединами, стояли пред ним на коленах, и слезно просили его к себе, и клятвами обязывались, говоря: «Будем вместе вечно жить с русскими; возьми себе половину монастыря, а после и весь ваш будет; мы своим грекам его не оставим, потому что они нас обидели понапрасну, за наше же доброе. Еще мы сами видим, что послан на нас меч наказания от Бога за неповинное изгнание князя. Теперь хощем сей грех загладить». Но игумен русский их слов не принял, выгнал их вон, и сказал: «Как вы над князем надсмеялись, так хотите и надо мной». И они вышли с горькими слезами. Сей игумен после и сам с своими деньгами уехал из Афонской Горы: хотел усильственно, чрез султана и Патриарха, взять один у греков монастырь из самых великих, и сделать русским; но не удалось: греки перемогли. И дали бы с любовью монастырь, только не из великих, ежели бы он со смирением поклонился и попросил афонских отцов: но он хотел взять гордостью и властью; чрез сие и сам принужден был уехать.

Русский монастырь уже два года не справлял и праздника святому Пантелеимону, потому что было нечем успокаивать приходящих братий. В 1839 г., кое-как собрались почтить память святого великомученика Пантелеимона, и повестили на Карее, что просят отцы и братия Руссика к себе на праздник святого Великомученика Пантелеимона, ежели кому будет угодно. И сошлось много отцов, а наипаче старших греков: приехали прощаться пред наступлением поста. Хотя праздновали весьма недостаточно по своей скудости; но братия руссикские с любовью и расположением всех принимали, и угощали, чем могли; и во всех они возбудили жалость, все на них со слезами смотрели. После трапезы все значительные гости были приглашены на гостиницу, и там прощались. Некоторые гости над руссикскими греками смеялись, и говорили: «Вы русских приняли, хотели быть богатыми, а после и выгнали, над ними насмеялись; теперь уже кончено, вы больше русских у себя в обители не увидите». Но старец Венедикт вскочил с своего места, и стал посреди всех, топнул ногою, ударил жезлом, и сказал: «Видите мою старость: от роду я имею сто пять лет; но не умру без того, пока русских не приму, а когда приму, тогда и умру!» Братия смеялись, и говорили: «Ты заутро умрешь: a где у тебя русские?» Он же паки сказал: «Видите, каков я есмь: но истину вам говорю, что не умру без русских; они меня похоронят; я вам говорю, что посажу русских в обители, и они ее обогатят и украсят, и вы все будете завидовать ей. За сим простите меня грешного, и вас всех прощаю, кто нас чем обидел; не вы нас обидели, но грехи наши». И так простившись разошлись.

По выезде князя из Афона, постигла скит Илии пророка моровая язва, чума; и почти все были ее жертвою. И сам игумен Парфений скончался, и остались немногие, только шесть человек; из великороссиян иеромонах и духовник Павел; из малороссиян монах Савва. По согласию всех русских афонских отцов, избран был во игумена духовник Павел, и был произведен епископом Панкратием. Монах же Савва с прочими малороссийскими взбунтовался: и много было в скиту смущения между великороссиян и малороссиян, и продолжалось почти два года. Отца Павла трижды становили игуменом, и паки сменяли. А после не только Павла выгнали, но всех великороссиян, которых уже было собрано более тридцати человек. Помогли малороссиянам и греки: они имели неудовольствие на великороссиян по причине игумена Астраханского E., который хотел у них монастырь отнять. Павел взял с собою из скита икону святителя Митрофана, и стал с братией проживать на Карее, на квартире. Теперь до конца Бог смирил и великороссиян: остались без всякого приюта и пристанища, не имея где главы подклонить в Святой Горе Афонской.

Но пришло время грекам просить русских, когда русские остались без всякого пристанища, и сами стали искать себе место. Собрали в Руссике собор, и сделали совет. И пошли просить отца Павла со всею братиею русскою к себе в монастырь. Отец Павел согласился, и духовник Арсений благословил. В 1839 году, ноября 21 дня, на Вход во храм Божия Матери, взошли русские во свою русскую обитель, с честью и славою, все самые истые великороссияне; и греки их встретили с торжеством и радостью, о чем писано выше в гл. 110. И была обоюдная радость грекам и русским, а наипаче стошестилетнему старцу Венедикту. И он на гостинице прочитал молитву: ныне отпущаеши раба Твоего, и прочее. И сказал проповедь и свое завещание, чтобы вечно жить русским с греками в обители; простился со всеми, пошел в свою келию, и больше его никто не видал: ибо готовился ко исходу, а в сороковой день и скончался; и погребали его с греками вместе и русские. Ноября 23, освятили русскую церковь во имя святителя Митрофана, и были говорены разные проповеди в утешение русским. Чрез восемь месяцев скончался игумен Павел, и сотворил всем плач велий, грекам и русским. Потом, по желанию братий, по изволению Божию и по благословению старца, духовника Арсения, взошли мы в Русский монастырь со своим старцем, монахом Иоанникием.

В 1841 году, в январе месяце, освятили место, и заложили новый русский собор во имя святителя Митрофана, в северо-восточном угле Руссика. На Сырной неделе, в последний день, ходили погребать великого старца, схимонаха Николая, ученика духовнику Арсению. На первой неделе Великого поста, в субботу, постригся в великую схиму старец наш Иоанникий, и наречен Иеронимом. И мы радовались, что привел Бог нам видеть своего старца иеромонахом, духовником и схимником. И препровождали святую Четыредесятницу в тишине и безмолвии. Каждую седмицу дважды причащались Святых Таин.

На пятой неделе поста призвал меня духовник к себе, и сказал, что отцу игумену и ему расположилось меня постричь в великий образ ангельский. Я ему ответил: «Я, отче святый, от юности желаю того великого образа; но только теперь повременю; потому что мало жил в сем монастыре: боюсь, дабы не положили послушания сверх моих сил». Но он сказал: «Ты своего рассуждения не имей, а твори послушание; на это есть воля Божия; другие просятся, да не постригают; а тебя сам игумен желает». Я упал ему в ноги, и сказал: «Буди воля Господня и ваша; только без благословения своего старца и духовника Арсения не могу решиться». Он послал меня к духовнику. Я пошел, и сказал ему все. Духовник Арсений с любовью меня благословил принять великий образ от игумена иеросхимонаха Герасима. Пришедши в монастырь, я поведал духовнику Иерониму; он рад был, и пошли к игумену. Игумен приказал готовиться. И постригли меня многогрешного в великий ангельский образ на пятой неделе поста, на преждеосвященной Литургии, и наречен Парфений. Духовник Иероним постригал; а игумен Герасим подводил. И всю седмицу каждый день я причащался Святых Таин Тела и Крови Христовой. О, какой я исполнился неизреченной радости, яко сподобился принять великий иноческий образ в жребии Царицы Небесной, в Святой Горе Афонской и в великой царской русской обители святого великомученика Пантелеимона, и яко сподобился быть сыном общежительной русской святой обители!

Радовался я, что сподобился в Святой Горе Афонской иметь себе трех пастырей старцев, отцов и покровителей, великих и славных, украшенных всеми иноческими добродетелями: первого – моего отца и старца, иеросхимонаха и духовника Арсения, постника и пустынножителя, которому препоручил свое тело и душу; второго – иеросхимонаха и духовника Иеронима; и третьего – блаженного моего старца, Русского общежительного монастыря игумена, иеросхимонаха Герасима. И благодарил Господа Бога, Царя моего Небесного, и Пречистую Его Матерь, Деву Марию, за Их неизреченные милости, излиянные на мя недостойного, – что все мои желания и прошения исполнили, еще и с преизлишеством! Я просил и желал хотя одного старца искусного иметь: Они мне дали трех. Просил и желал для прожития иметь хотя маленькую колибочку: Они меня ввели в великий царский монастырь. Желал хотя в малый образ постричься: Они меня многогрешного сподобили принять великий ангельский образ. Только, еще просил мою Владычицу, да сподобит меня препроводить остальные дни моей краткой жизни и скончать живот свой в Святой Горе Афонской, да и по смерти моей сподобит меня вечного блаженства с преподобными отцами афонскими. И так я жил радуясь и веселясь, и о всем благодаря Бога.

Но не долго я радовался и веселился. Всегда после радости ожидай скорби и печали. Видно, Царь Небесный не хощет, чтобы мы радовались, живя в сей маловременной жизни; поистине, многими скорбми подобает нам внити в Царствие Божие (Деян.14:22). Погостил я у Царицы Небесной полтора годочка, и показались мне за полтора денечка. В полтора года каждый день моя радость умножалась. Но когда моя радость преисполнилась, и место жительства моего совершенно укрепилось, когда радостная весна наступила, и красное солнце воссияло: тогда вдруг нашла туча темная, откуда я не чаял; ударил сильный гром, и мало что до смерти не убил меня. Пришла Суббота – Лазарево воскресение: все мы были причастники Тела и Крови Христовой. По Литургии была изобильная трапеза. По трапезе ударили в доску на послушание: все братия сошлись на паперть к Успенской церкви вязать ваия к Вербному. Во Святой Горе Афонской связывают три древа воедино: масличное, финиковое и лавровое; и я стал вязать. Вдруг присылает за мной духовник Иероним, чтобы скорее шел к нему. Я встал и пошел, и войдя к нему в келию, увидел его в лице изменившегося. Я ужаснулся, и, взяв у него благословение, вопросил: «3а чем вы, отче святый, меня требовали?» Он же со слезами на глазах, сказал мне: «Отче Парфение! Есть тебе послушание». Я ему сказал: «Что́ благословите?» Но он промолчал. Я ему паки сказал: «отче, благослови: я пойду на послушание; там отцы работают». Он же: «Ты уже отработался». Я ему сказал: «Вы, отче, мне объявите, что вы хотите делать со мною».

Тогда он начал мне говорить: «Теперь надобно уже сказать. Такое тебе, отче Парфение, послушание: мы основали русскую церковь святителя Митрофана; а монастырь наш небогатый: строить нечем; братий больше ста человек, а денег нет ничего; еще и должны более ста тысяч. Требуется послать в Россию для сбора, а кроме тебя некого; надобно потрудиться тебе, съездить». Я, услышавши сие, не мог терпеть, заплакал и упал, и начал говорить: «3а тем ли вы меня постригли в великий образ, да разлучите меня с Святою Горою Афонской, пошлете меня в мир, наполненный соблазнами, отторгните от тихого пристанища, Святой Горы Афонской, и ринете во многоволнистое и страшное море жития мирского? He налагайте, отче святый, выше естества моего мне послушание: не только я не могу разлучиться с Святою Горою, а еще больше: вы меня во обители своей не увидите; пойду и скроюсь в чаще и непроходимой пустыне афонской, и там скончаю живот свой».

Духовник горько заплакал, и взял меня в свои объятия, и стал меня уговаривать: «Послушание выше всех добродетелей; а без благословения и в пустыне погибнешь. Еще есть тебе благословная вина отлучиться на время из Святой Горы Афонской. Я бы тебя и сам не послал, зная твое расположение к Святой Горе. Но ты давно скорбел и соболезновал о своих родителях, что они пребывают в расколе и вне Святой Соборной Апостольской Христовой Церкви: необходимо нужно тебе к ним побывать, и их уговорить, и присоединить к Христовой Церкви. Нам родители, кроме Бога, всего дороже: они нас родили и воспитали, и имели о нас попечение; потому и нам надобно иметь о них попечение, а кольми паче о их душах. А хотя мы их и оставили Бога ради, то мы возлюбили Господа своего паче родителей, как Сам Спаситель сказал: иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин (Мф.10:37). И мы оставили не родителей, но суетный мир с прелестями; и пошли за себя и за родителей, без всяких препятствий от мира, поработать Господеви своему. И все наши труды и подвиги и молитвы идут в половину за родителей: потому что они нас родили и воспитали, и доднесь о нас соболезнуют. Теперь пришло время тебе к ним побывать, а от них побывай в России». И сим несколько меня утешал. Но я, видя его намерение неотложным, вышел от него, и пришел в келию свою, пал на землю, и много плакал.

И просил Господа моего и Божию Матерь, да не отпустят меня из Святой Горы Афонской; лучше да возьмут меня от мира сего, и прекратят дни мои, или да пошлют на меня телесную болезнь, только дабы я не дожил до того дня, когда буду разлучаться со Святой Горой Афонской; а родителей моих, как Сам Бог знает, так да спасет; и до того плакал, что не мог встать. Узнавши сие, духовник Иероним пришел ко мне в келию, и меня утешал и уговаривал. Я же ему сказал: «Отче святый, ежели хощешь меня утешить и видеть не плачущим, то обещайся меня никогда не разлучать со Святой Горой Афонской». Он же сказал: «Это невозможно». Я ему сказал: «Ежели это не можно, то оставь меня плакать и рыдать, сколько я хощу. О моего окаянства! Видно, я один паче всех человек грешнее, что хощете вы меня разлучить с сим земным раем, с Святой Горой Афонской, и хощете меня удалить от своего лицезрения, которое для меня лучше всего, и хощете меня разлучить с духовным братством, с земными этими ангелами, и хощете меня послать в мир, всеми суетами и соблазнами наполненный? Каково мне в монашеском образе быть между мирянами, да еще и женами, подобно мертвецу между живыми, и странствовать по мирским домам? Каково мне быть в родительском доме, и вспомнить прежнее свое мирское житие, которое было позабыл? Или я вас чем оскорбил паче всех? Лучше изгоните меня из обители, и буду странствовать как прочие, по крайней мере, в пустыне, и буду иметь утешением Святую Гору Афонскую, и буду хотя изредка ваше лице видеть, и слышать ваше наставление. Вы знаете, как я к вам привязан духом и любовью, и никогда не думал я от вас разлучиться, кроме смерти». Он же заплакал, и ушел в свою келию; я же горько рыдал, и многое говорил в утешение себе, дабы мне больше плакать. Пришли братия, и много меня уговаривали, и утешали.

На Неделю Ваий было всенощное торжественное бдение, продолжалось четырнадцать часов. Я не мог ни читать ни петь, но все плакал в горести сердца моего. Во вторник на Страстной седмице праздновали Благовещение Пресвятой Богородицы, и причащались все Святых Таин. И всю седмицу Страстную были всенощные стояния. В Великий Четверток было освящение елея, и все братия соборовались маслом, и паки все причащались Святых Таин. Под Великий Пяток было всенощное стояние. В Пяток же почти весь день не выходили из церкви. Часы продолжались весьма медленно; стихиры все пели нараспевы, с канонархом, по нотам: на каждом часе читали продолжительное поучение. А на вечерни, по Евангелии, когда начали петь стиховны «егда от древа Тя снем», тогда выносили торжественно плащаницу на средину церкви: сначала обнесли кругом престола трижды, и положили, и читали два надгробные слова; на повечерии канон на плач Пресвятой Богородицы пели с канонархом, и братия прикладывались все к плащанице. Под субботу было всенощное стояние; многие читали поучения. По славословии носили плащаницу кругом собора; были четыре ектении. После вечерни, на Литургии были все причастниками Святых Таин.

В Пасху была торжественная утреня, такожде и Литургия; всю Литургию стояли со свещами, и были все причастниками Святых Таин. В трапезу шли все со свещами: и трапеза была торжественная и изобильная. На Пасху вечерню с самого начала все стояли со свещами. Евангелие читали всем собором на десяти языках. По вечерни, у игумена было всем угощение. Но эти торжества и радости не могли развеселить мое сердце печальное. Все братия радовались, все веселились; один я плакал, что должен разлучиться с многовожделенной для меня Горою Афонскою, с возлюбленною моею матерью, святою моею обителью, должен разлучиться от богособранного моего братства. На Пасхе в понедельник, после утрени, был крестный ход по келиям и по окрестностям, верст пятнадцать. После была Литургия. После обеда пошел я в Иверский монастырь повидать своего старца и духовника, отца Арсения, и испросить от него совета.

В Иверском монастыре было всенощное бдение. После был крестный ход, и носили Иверскую чудотворную икону Богородицы. Потом, увидавши своего старца, духовника Арсения, стал ему говорить, что хощут меня разлучить с Святой Горой Афонской, и посылают в Россию для сбора. Он же сказал мне: «Что́ делать? Послушание надобно исполнять; только едва ли будет сбор; но впрочем съезди». Я заплакал, и сказал ему: «Отче святый, я надеялся на тебя, что ты меня удержишь». Он же паки мне сказал: «Что́ делать? Надобно творить послушание». Я с плачем с ним распростился. Пришел в монастырь, и стал с великою скорбью собираться в дальний путь.

На Фоминой седмице, во вторник, стали отправляться на корабль. Ударили в колокол, и собрались все братия в собор. Вынесли главу святого великомученика Пантелеимона, отпели молебен, и стали прикладываться к мощам и святым иконам. Игумен и духовник стали нас благословлять. И сделался со мной удар: не мог я больше вынести скорби, что прощаюсь со Святой Горой Афонской, прощаюсь с возлюбленными моим отцами и с братиею, прощаюсь с моею дражайшею матерью, святой обителью. Вывели меня под руки игумен и духовник, и со слезами меня уговаривали; и пришли к морю, стали садиться в лодку. И я у всех святых отцов моих и братий лобызал руки и ноги, и потом сели в лодку; и я со всею братиею простился, и просил их святых молитв.

Потом поехали на корабль; и много я плакал и прощался. «Прости, Святая Гора Афонская, Богородичен святый доме, со всеми своими прекрасными пустынями! И ты прости, возлюбленная моя мати, святая моя обитель русская, породившая меня совершенным монашеством! Прости меня и святого великомученика Пантелеимон со святителем Митрофаном! Вы будьте мне хранители и поспешники! Прости, возлюбленный мой духовный отче Арсений! He увижу я больше твоих святолепных седин и равноангельного пресветлого твоего лица. И вы простите все, святые отцы и братия и пустынножители! Уже не увижу ваших постных лиц, не услышу больше ваших душеполезных наставлений; уже не буду ходить по вашим пустынным дорожкам. О, лучше бы мне было, ежели бы я не приходил к тебе, Святая Гора Афонская! Лучше бы мне было, ежели бы я тебя не видал! He терпел бы я такой горести. Думал ли я, что буду в животе моем разлучаться с тобою, Святая Гора Афонская? Бывало, когда во сне увидишь, что вне тебя нахожусь, и то весь день находишься в скорби и унынии; а теперь уже не во сне, но яве от тебя разлучаюсь. Ох, увы мне, паче всех окаяннейшему! Сколько тысяч монахов живут в тебе, Святая Гора, и все пребывают в спокойствии! Только одного меня изгнала! Знать, я паче всех грешнее? О, кто бы мне теперь дал источники слез: плакал бы я день и ночь, и рыдал бы о множестве грехов моих! Еще восплачу, еще возрыдаю, еще возглаголю к самой Госпоже и Назирательнице Горы Афонской, ко Пречистой Владычице, Деве Богородице Марии. О Владычице, благодарю за Твои неизреченные милости и благодеяния! С какою Ты милостью меня приняла в Свой святой жребий, в Святую Гору Афонскую! Как Ты меня приветствовала! О Владычице, каким великим старцам определила меня под руководство! О Владычице, какими Ты меня упокоила местами! Сперва дала место – уединенную пустыню, колибочку; и жил я как в раю, един со единым Богом, и довольствовался всеми телесными потребами; потом определила место лучше прежнего, в богатую келию, к духовному отцу и братии; еще, о Владычице, ввела нас и посадила в великую царскую обитель, ко многому братству, и совершенно нас упокоила. Наконец, Владычице, сподобила меня постричься в великий иноческий ангельский образ. А после всех Своих милостей и благодеяний, о Владычице, как жестоко меня наказала, что вдруг меня всего лишила, и от всего отлучила! Или я паче всех согрешил пред Тобою, Владычице? Или я паче всех прогневал Твое благоутробие? Но аще и согрешил пред Тобою, и прогневал Тя, Владычице, моими великими грехами: то почто меня не наказала во Святой Горе Афонской? почто не послала на меня великой скорби и тяжкой болезни? Егда проживал во Святой Горе Афонской: всякими утехами меня утешала, и ни единой скорби и болезни на мя не посылала; но вдруг меня отлучила, чего я не ожидал, ниже когда помышлял. Видно, Владычице, несодеянное мое видеста очи Твои. Видно, Ты, Владычице, знала, что у Тебя в гостях гощу? За то Ты меня паче прочих любила, и все Свои милости на мя излияла, и ни единой скорби на мя не посылала, но только угощала и утешала, и упокояла всяким упокоением телесным и душевным! О Владычице! каково мне теперь быть, всего того утешения и упокоения лишенному, еще от Святой Горы Афонской отлученному? О Владычице! не до конца на меня прогневайся, ниже во век наказывай меня; но паки возврати мя здрава; паки приведи мя в сие тихое и небурное пристанище! Сие меня утешает, сие меня подкрепляет, что не вовсе отлучаюсь от Святой Горы Афонской, но аще продлятся дни мои, – паки возвращусь, как голубица к Ноеву ковчегу, и аз во свою святую обитель!» Мой же товарищ много меня уговаривал. А послан был со мною другой монах, младой, родом болгарин, знающий говорить по-гречески и по-турецки. И тако отцы наши проводили нас с честью, и приехали на корабль; и я устремил свои очи на свою святую обитель, и прощался, и обливался горькими слезами, что уже я разлучился с ней, и Бог знает, буду ли жив или нет, возвращусь ли, или нет. Буди во всем воля Божия!

На сем месте оканчиваю часть сию. Кто хощет узнать мое путешествие из Святой Горы, да прочтет следующую часть. Аминь. Богу нашему слава.

Сия часть написанием окончена 1848 г., августа 1 дня.

Конец второй части.