Охрида. 2 июня 1865.

Последние впечатления ресненские были лучше первых. Подняв глаза от записной книжки, я увидел в окне голубое небо, правда, еще крепко борющееся с темными массами облаков, но уже готовое одержать победу над непогодой. Дождь давно перестал. Лошади поели, мы обогрелись. Что же еще больше? Терпко доложил, что сияет солнышко, и что пора нам посмотреть на него. Дружелюбно простились мы с хозяином и гостями-поздравителями пожелав им, чтобы на их любезной Равне водворилось полное равенство племени, языка, веры, а главное – общечеловеческих прав. Последнее весьма немешало прибавить; ибо нигде так, как под политическим гнетом, не зараждаются и не самоуправствуют маленькие тираны-мироеды (в роде здешних чорбаджей) и нигде их подавляющее значение не вредно так, как в мирном и неразвитом населении болгарском. Мокрые седла лошадей наших напомнили нам непрочность ласки уже успевшего скрыться небесного светила. Их нужно было согреть избытком собственной теплоты, на которую трудно было расчитывать при пронзительном ветре, ожидавшем нас снова на горах. Горный хребет, который предстояло нам пересечь, на карте не имеет особого названия. Ту часть его, по которой мы проедем на верху, нам наименовали, впрочем, Истоком, – почему и отчего? Увидим там на месте, сказано было нам в напутие. И за Ресною мы продолжали держаться тогоже диагонального направления, подвигаясь к горам и незаметно возвышаясь. Становилось тепло, а по временам оказывалась надобность в зонтике, который кстати, защищая нас, сушился на солнце. Через час пути мы достигли давно намеченного лысогорья или первого подьема на планину, разделяющую бассейны преспинский и охридский. Стали вместе с тем открываться живописные виды на обширную Равну. Но, чтобы любоваться ими, нужно было оборачиваться вместе с конем, что не так-то легко было сделать. Впрочем, я успел схватить взором очерк громадного озера Преспинского, насколько позволял всмотреться в него, все еще носившийся по нему туман утренний. Гора же Перистери и весь профилировавшийся за нею хребет Боры были совершенно в облаках. Дорога идет несколько времени по окраине горы прямо на север, извиваясь между тенистыми деревьями и постоянно поднимаясь. Какие-то два всадника встречные недоброжелательно провожают меня взором, по обычаю отставшего от компании. Конечно, это албанцы, думаю я, и посылаю им мысленно привет, равносильный пожеланию провалиться сквозь землю. А между тем, отставший еще более меня Терпко поздоровался с ними по-братски и по-христиански. Это были болгары из соседней Дибры, т. е. Дебри, самого дикого уголка Европейской Турции. Наконец, мы взобрались на скалистую площадь необъятного протяжения, из которой то там – то сям торчат отдельные каменные же холмы. Значит, мы были на вершине хребта, в этом месте вышедшего в своем роде равниной или планиной, по южнославянской мове. Вместе с тем, и дорога наша принимает западное направление, в перерез хребта, который, судя по фантастическим рисункам карты Венских топографов, можно уже принять за самый Пинд или крайний северный отросток его. Настоящий же исторический Пинд, основываясь на всех показаниях древности, надобно ставить значительно южнее. Его составляет цельный непрерывный горный кряж, направляющийся с севера на юг или точнее юго-восток, начинаясь у именитой Дадопы и оканчиваясь у пресловутых Фермопил ⁸ . Целый час мы стучали копытами своих животных по голому темени Истока. Не верю я подлинности этого названия, и употребляю его только за неимением (незнанием) настоящего имени. Гора и Исток – не ладится одно с другим. Разве согласиться с тем, что тут исток совсем не родственник и даже не однофамилец источника, а означает восток, от корня: встаю. И действительно, главный довод в пользу сего „истока“, как названия горы, заимствуется, от восточного положения ее относительно Охриды⁹. Только что я намеревался склониться на сторону этого предположения, как нежданное обстоятельство снова оттолкнуло меня к идее тока, истекания, истока мы достигли, по-видимому, наивысшей точки хребтовины, за которою должен начаться спуск на ту сторону. Уже мне мерещилось море – озеро вдали в самых обаятельных очертаниях. Между тем, открылось зрелище иного рода. Действительно, поверхность земная пошла на склон к западу, но впереди волнообразно поднималась опять масса скал, из-за которой нельзя было видеть ничего далее. Между тем, впереди нас перегораживало нам дорогу что-то огромное, шумное, блестящее и скачущее с неописанными кувырками и вывертами. Через дорогу, справа на лево, неслась целая река воды, несчетными каскадами падая с камня на камень, и забирая с собою все, что попадалось на пути. Дорожник Буе не упоминает об этом явлении, оттого я и не знаю, считать ли его только последствием таяния снегов или и еще проще вчерашних целодневных дождей, или видеть в нем действительный исток, т. е. источник какой-нибудь речки или целой реки, стремящейся отсюда в озеро. Конечно, самый-то источник не на дороге же тут, а далее где-нибудь, но это не мешает целой горе или горной местности получить от него свое имя. Не надобно, впрочем, забывать, что в подобного рода исследованиях мы русские далеко не вполне компетентные судьи. Надобно быть болгарином прежде всего, чтобы иметь притязание на безошибочное суждение.

А вот и оно, в самом деле поражающее своим величием зрелище! Именитое озеро вдруг открылось из-за ближайших утесов, блестящее до ослепления под лучами полуденного солнца, широкое как море, глубоко втиснутое в раму высоких гор, по дальности расстояния кажущихся малыми холмами. Мы инстиктивно остановились и не одну минуту смотрели безмолвно на чудную картину в тихом восторге. Почти ровно за три года перед этим, я точно также с высокой горы увидел историческое Никейское озеро, по своему объему и очертанию весьма похожее на Охридское, но как-будто впечатление от него не было так живо и полно, как теперешнее. Вероятно, причиною разницы были столькие предварительные рассказы о невообразимой красоте сего последнего, а может быть и мысль, что такая страшная масса воды находится на высоте 2000 футов, наконец – в известной доле, конечно, и сознание того, что это озеро Славянское, кипевшее полнотою славянской жизни, когда на далеком угрюмом севере, где теперь она бьет ключем, расхаживали еще одни пустынные ветры да пустынолюбивые медведи. На большую радость нашу и погода совсем поправилась. Будто реявший в глубине необозримой равнины воздух говорит, что там внизу должно быть настоящее знойное лето, и манил нас к себе незаметным помаванием, как манит в весеннюю пору старые кости пахаря теплая завалинка. Сейчас, сейчас! Вот только отделаемся от таможенных мытарей, собирающих ученую дань с посетителей исторической столицы Иллирика, и заберемся в гесперидские сады Первой Юстинианы.

Осторожно спускаемся со скользкого крутояра. Указывают на косогоре не вдалеке деревню Герман... Мытарства, значит, начинаются. Такого имени была родина знаменитого Велисария или с Величара – по восстановленному будто бы истинному произношению его имени. Оно, конечно, так и следует. Прежде, чем встретимся с императором, нас приветствует его полководец, тоже нам единоплеменный. Родился славный воитель, действительно, в месте с подобозвучным именем. Историк Прокопий положительно говорит, что он происходил из Германии (έχ Γερμανίας). Но вот беда. Германия-то та лежит, по историку, „между Фраками и Иллирийцами“. А тут вышло бы, что место ей между Эпиротами и Иллирйцами. От Фраков она так далеко, что разделяет их целая Македония, да еще и с прибавком Пелагонии! Если мы присовокупим к этому недоумению еще прямое свидетельство Иероклова „Синекдима“, указывающего место городу Германи в области „Средиземной Дакии“, которой столичный город был Сардика (нынешняя София) с другими городами Наиссом (теперь Ниш), Ремесианой, Панталией ¹⁰ и др. принадлежащими совсем иной местности, то окажется, что Охридская Германия чуть ли не есть какая-нибудь германская выдумка, столь нередкая в делах подобного рода, т. е. спешное, основанное на одном созвучии¹¹, заключение... Охрида представлялась нам сперва темным пятном на рубеже двух морей зеленого и голубого. Потом, мало-помалу, стали выявляться на ней очертания деревьев и домов с неизбежными минаретами, как бы возникавшими прямо из воды. Потеплело, и на душе совсем повеселело. Под самою горою еще деревушка мытарственного значения. Имя ей Ветрино. Могло статься, что или постоянно дующий в ней какой-нибудь из ветров, или раз набедокуривший на память векам грядущим, или способствовавший разводу там ветрянок, или еще иначе как давший себя знать ветер был причиной приставшего к месту имени. Вместо всего этого требуется вера, что Ветрино есть Ведрино, а Ведрино есть древняя Ведерина (по Агафию) и Ведерьяна (по Прокопию), – пресловутая родина единокровного нам Управды, известного в истории под переводным именем Iustini (senioris), т. е. Юстина, первого Славянского императора Византии! Оставалось нам поздравить друг друга с осуществлением заветной мечты повидать фактами засвидетельствованную Славянскую местность V века, и, притом, такого фатального значения, – послужившую как-бы дверью или щелью, через которую безымянные чьи-то рабы, (Sclavi, Sclavini, или ничем не лучше: Servi, Bis-servi)¹² пролезли из „мрака неизвестности“ на свет широкой Римской истории.

При одной улощенной покатости большинство всадников сходит с лошадей и ведет каждый своего вукефала за повод. Находимся, так сказать, уже в преддверии города. Наталкиваемся, на прощанье с горой, еще на целую скалу с залежами серы, издающей удушающий запах, который, видно, местные жители находят здоровым, потому что тут же по близости мы встретили и селитву человеческую. Жгучий луч солнечный напомнил нам, что мы находимся наконец в равнине. Снова сидим на лошадях и с бодрым видом наездников старого времени – Управды, Величара и К°, подъезжаем по цветистому лугу к городу. Начинается целый лес садов фруктовых, навеявший на нас память нашей благословенной Украйны. Из-за низких загородей видятся ряды деревьев, сплошь пронизаемых красными плодами. Из гущины ветвей раздаются голоса – только не птичьи, а человечьи. Было время сбора ягод. Мы спросили, можно ли купить их себе. – Сколько угодно! – отвечает Терпко, совсем помолодевший от цветущей и живодышущей обстановки природы. За ничтожнейшую цену нам принесли целый платок превосходных черешен. Всматриваюсь во все. И лица, и костюмы, и говор, и ласковый поклон – все, давно нам знакомое, свое, наше! Узнаю ее – мирную, сросшуюся с землей и природой, жизнь Славянскую, не высокую, не залетную, не громкую и не бойкую. Хлеб да соль, песня да сказка, печь да поле, работа да гулянье, тишь да гладь да Божья благодать! Умилился я без всякого нажима и завыва „родолюбия“. Ягод не хотелось коснуться. Я только смотрел на них и любовался ими, как подарком – souvenir, – который желал бы сохранить на долго-долго. Кстати, кто-то предостерегает „не есть много натощак, потому что зубы отерпнут, да и того”… Ну, значит, и подавно кстати! Все мне приходило на мысль спросить Терпка, отчего происходит его имя, от терпения или от терпкого, но я боялся, что он не поймет вопроса. И того, и другого по равной доле досталось терпким терпеливцам, упомянутым выше „рабам“ всякого, имеющего охоту властвовать! Еще не отведал, да уже и терпкость на зубах! Как убежать от втирающегося в мысль намека! Ведь это опять-таки оно – наше Славянство! Ждет терпеливо, например, целая семья заветных ягодок из своего садика, а дождется, – „не ешь много, а то отерпнут зубы“! Право, чуть только дотронешься зубами, по пословице, до Славянского вопроса, так и почувствуешь эту терпкость, выступающую из-за сладости. Излишек вреден, конечно, во всем, а, следовательно, и в еде. И Пифагор – доброй памяти – внушал тоже своим соотечественникам, „не есть бобов“, потому что, видно, бобы возбуждали в живом, но маленьком организме эллинства аппетит не по желудку. И нам – славянам – в пору иной раз прочесть туже заповедь, но уже другого толка: не заедайся своими вишнями да черешнями, и не распевай до оскомины про свою калину да малину….. Впрочем, довольно аллегорить. Всего не перескажешь славянам о славянах... Минуем и сады. Начинается город. Вместо дороги под ногами течет целая река, направляясь к озеру, которое давно мы потеряли из виду. Усталая лошадь ступает нетвердо в воде и пугается. Въехали в городскую улицу, напомнившую нам Ресну и Перлепе. От Битоля далеко отстала именитая столица Старой Болгарии. После нескольких поворотов туда и сюда по пустым (был час 2-й дня) улицам, мы уперлись в ворота хана, видимо первостатейного, если не единственного, в городе, который предпочли всякому частному помещению, в видах полной свободы и независимости действий.